Не читала Толстого со школы, хотя в то время вполне успешно, хоть и без особых восторгов продралась через "Войну и мир" и "АК". А тут взяла по случаю не столько духовного очищения ради, сколько потому, что больше на электронной книге не было ничего симпатичнее. И поразилась. Серьезно, первые страниц сто не переставала удивляться, что это *действительно* интересно. И даже персонажам слегка сопереживала. Мне кажется, начало романа — самое сильное, что в нем есть, или я просто от манера письма Толстого так отвыкла, а потом привыкла опять. Во всяком случае, я начала понимаю, почему в 10 классе меня так безумно раздражал "мир" и так нравилась "война" — по банальнейшей причине, что до мира в тот момент я еще не доросла. Тогда казалось, что персонажи зря тратят драгоценное время своей жизни на бесконечное обмусоливание, кто, с кем и как, построение, выяснение и прекращение отношений. Прошло больше десяти лет — и тут-то до меня наконец дошло, что не зря И что вообще интересней этой темы мало что можно придумать.

Начало, первая четверть "Воскресения" — именно что очень *отношенческий* текст. Думаю, не открою никому великой тайны сюжета: барин, богатый наследник, при случае совратил воспитанницу своих тетушек "из простых", сделал ей ребенка да и думать забыл. Прошли годы, воспитанница пошла с того момента по наклонной и дошла сначала до проституции, а потом и до скамьи подсудимых по обвинению в убийстве. И вот этот барин в составе присяжных рассматривает ее дело — и узнает.

Отлично прописаны все детали характера и барина, и окружающих его персонажей — небольшим количеством черт, но очень четко. При этом Толстой не уходит ни в преувеличение, ни в преуменьшение добродетелей и пороков, разве что общее ворчливое неодобрение всего окружающего мира у него постоянно слышится. Но при этом — в отличие от того же Достоевского — в его персонажах и их действиях нет никакой "фантастичности", невротичности, все они, от последнего каторжника до высших чинов очень твердо стоят на грешной земле. Их поведение, поступки, характеры, даже порывы души настолько логичны, что кажутся не просто естественными, а единственно возможными. И при этом всем персонажи не вызывают ни сочувствия, ни симпатии. Забавно, возможно, это как раз издержки слишком внимательного авторского взгляда на их характеры и мотивы, который "снимает все покровы", в том числе те, которые лучше бы не снимать. Если где и есть героические герои, то только не в "Воскресение".

Увы, с развитием сюжета становится все занудней и занудней. Толстой по доброй своей традиции не доверяет читателю и не пытается донести до него хоть одну мысль или идею исподволь, через поведение или разговоры персонажей. Нет, об этом обязательно должно быть пятьдесят страниц авторского текста. На извечные темы "как нам обустроить Россию", "учи дурака богу молиться" и "а если вы не поняли, я еще раз повторю". При этом у меня лично острейшую антипатию вызывают два момента: наезды на христианство, причем совершенно нелогичные (в свете концовки) и необоснованные как таковые и "красная зараза". Прямо выраженные симпатии к революционерам и террористам, то бишь. Учитывая, что тему русской революции я воспринимала и воспринимаю весьма болезненно и в целом эмоционально отношусь к ней ровно так, как изложено в "Бесах". Толстовские же идеи, пусть и не прямо революционные, но весьма сочувствующие, учитывая, что дело происходит уже в 1899, понять и оправдать не могу. Нужно быть чудовищно слепым, чтобы продолжать думать, что из всех этих маньяков и садистов составится некая очищенная и просветленная Россия.

Впрочем, чем хорош Толстой — он может сколько угодно абстрактно рассуждать о добре и зле, но в деталях он предельно честен, а детали говорят сами за себя. Чудовищные, звериные отношения в сообществе каторжников — особенно по сравнению с "высшим обществом", которое вначале так противно, а потом так приятно Нехлюдову. Революционеры, которые преследуют вовсе не общественное благо, а ищут личного самоутверждения (Новодворов) или оправдания бессмысленного своего существования (Вера Ефремовна и прочие). Толстой может ставить какие угодно высокие этические планки, но при этом постоянно спускает героев с небес на землю (Наташа Ростова в молодости и зрелости). Это забавно, и с одной стороны, хорошо, потому что честно, а с другой плохо, потому что разочаровывает.

Подумала, кстати, что концовка достраивается по тому же принципу. Нехлюдов открывает для себя Новый Завет, и на этом мы с ним расстаемся (опустим вопрос, что будет, когда он откроет для себя ВЗ и искренне удивится тамошней жестокости и бессмысленности). Что с ним будет дальше? Логика Толстого предполагает, что он спокойно вернется в свое общество, поездив, возможно, некоторое время по заграницам, и будет в нем жить, и *ничего* глобально в нем не изменится. Ну разве что будет меньшей свиньей — но он и так ей особо не был. Что в нем воскресло, или в Катерине, вот вопрос.

В общем, начали за здравие, середина прошла под знаком хождения Нехлюдова по инстанциям, а закончили, как обычно, за упокой, Евангелием от Матвея в толстовской обработке. Читала легко, но после первой трети уже без особого интереса.

сабж

Эта книга Моэрса — практически идеальна именно как детская книга, в возрасте, скажем, от 5 до 13. И уже не совсем идеальна, если читать ее, будучи взрослым человеком. Дело в том, что в "Медведе" нет связного сюжета и развития оного, а есть обилие разнообразных приключений героя с разными персонажами и в разных местах. Поэтому он отлично подходит для того, чтобы читать его ребенку по ночам порциями: один вечер — одно приключение.

Приключения, надо отдать автору должное, совершенно удивительные. Чем в первую очередь прекрасен Моэрс в данной книге, так это бешеной фантазией! Такого обилия фантастических зверушек, мест, вещей и правил я нигде и ни у кого не видела. При этом в них не путаешься, в отличие от "взрослых" аналогов перумовского толка, потому что все вещи очень тщательно и забавно разъясняются в постоянно цитируемом в книге "Лексиконе" — это что-то вроде словаря волшебных вещей и существ. Нельзя даже сказать, чтобы Моэрс использовал особо достижения мифологии народов мира — на одного заимствованного йети у него три сотни собственных оригинальных существ, вполне логично внутри себя прорисованных. А также собственных забавных и внезапных локаций, вроде Сладкой пустыни, состоящей из сахарного песка, и головы великана-боллога, внутри которой можно путешествовать.

Под конец появляется даже некое подобие зла, правда, это недолго и не страшно. Оригинально — да, потому что больше ни у кого я химических элементов в роли Мирового зла не припомню. В целом, конечно, борьба с этим злом не является темой книги, а всего лишь одним из приключений Синего Медведя.

Кстати, что еще мне очень нравится в приключениях — в них нет сахарности, как обычно бывает в детских книжках. И окружающие персонажи, и сам герой периодически бывают удивительно противный, с той разницей, что герой рано или поздно это осознает и пытается исправиться. А сами приключения, что очень ценно, не имеют никакого морализаторского оттенка от слова вообще — чистый полет фантазии, необремененный абстрактными оценками происходящего.

Отдельно хочу отметить то, что книга шикарно сделана, и на русском в том числе. Во-1, прекрасный перевод, сохранением всей игры слов, говорящих имен и тд. Во-2, текст изобилует рисунками самого Моэрса к повествованию. В целом это как раз тот случай, когда надо читать с бумаги.

Чтение доставляет удовольствие и абсолютно не напрягает. Для детей в любом состоянии — идеально, для взрослых отлично в качестве легкого чтения.

http://fantlab.ru/autor2710

точно пора напиться

больше изданий, по-моему, ни у кого на сайте нет. хорошо, что здравомыслящий duke не дал мне внести всю тысячу писем.

сабж

Это какие-то издержки то ли уроков и олимпиад по литературе, то ли личных склонностей — мне бывает сложно, практически невозможно воспринимать что-то "как есть", в отрыве от предыдущего литературного опыта. Так и во время чтения "Михаэля" мне постоянно вспоминался "Избранник" Манна. Когда дошло до размышлений доктора о том, чем он там питался в прериях, уж не манной небесной ли, я буквально чуть не рассмеялась (в "Избраннике" будущий папа именно что питался манной, literally). Вообще забавно, как один и тот же сюжет о существе слегка не от мира сего может преломляться в зависимости от исторического контекста. Родись Михаэль лет на пятьсот раньше в Западной Европе — и его уже вполне могли бы причислить к лику святых за отшельничество и терпение, а если бы не повезло, то и за мученическую смерть. В любом случае, он мог бы не остаться незамеченным. Но в ЮАР времен апартеида, когда всем не было дела не то что до него, а до тысяч и сотен тысяч других граждан, у него не было другого варианта судьбы, кроме как скитаться где-то в безвестности, не оставляя следа почти ни в чьих душах. До Идиота ФМ ему все же слишком далеко, хотя, я бы сказала, они стоят на одной линии, пересекающейся с линией всего остального человечества под прямым углом.

Странно и мило, что судьба никому не нужного отшельника, молчуна, существа не от мира сего, так задела хоть кого-то — я имею в виду врача в лагере. Размышления врача придают истории совсем другие, чуть более тревожные тона — потому что, в отличие от Михаэля, он-то как раз и рефлексирует. "I alone cas see you as neither a soft case for a soft camp not a hard case for a hard camp but a human soul above and beneath classification, a soul blessedly untouched by doctrine, untouched by history, a soul stirring its wings within this stiff sarcophagus, murmuring behind that clonish mask". С другой стороны, они в большей степени делают честь самому врачу, чем предмету размышлений. Это как раз тот случай, когда красота в глазах смотрящего, а равно как святость, глубина, невинность и прочие анти-глобалистские добродетели.

Мне как любителю одновременно Кутзее и Достоевского очень нравится наблюдать, как Кутзее берет что-то у ФМ и преломляет это по-своему, пересказывает на свой лад так, что и не узнать сперва. Достоевский создал своего Иисуса в лице аж двух персонажей — князя и Алеши Карамазова. Кутзее создает своего Иисуса в лице Михаэля, если можно провести такую параллель — при этом идет не напрямую от Библии, а скорее от ФМ, который шел от Библии. Со всеми скидками на регион, время, реалистичность и сухость. Можно взять любую историю ФМ и посмотреть, как Кутзее перепишет ее: вместо ярких эмоциональных взрывов, постоянного напряжения и лихорадочности останется ощущение бумаги, ровного рассуждения и рационализации, вместо духовных откровений и порывов — полумысли не совсем разумного существа. Не менее ценные при этом, но именно на уровне рассуждений, наблюдений, логики, а не чистой эмоции.

Мне очень нравится вот этот пассаж и идея из мыслей Михаэля: "When my mother was dying in hospital, he thought, when she knew her end was coming, it was not me she looked to but someone who stood behind me: her mother or the ghost of her mother. To me she was a woman but to herself she was still a child calling to her mother to hold her hand and help her. And her own mother, in the secret life we do not see, was a child too. I come from a line of children without end. He tried to imagine a figure standing alone at the head of the line, a woman in a shapeless grey dress who came from no mother; but when he had to think of the silence in which she lived, the silence of time before the beginning, his mind baulked". По сути, это оправдание существование всех религий: испуганные дети хотят, чтобы существовал ну хоть кто-то взрослый, кто о них позаботится, придет и спасет, и вообще "следит за порядком". Классический образ Богоматери, заступницы и утешительницы. И страшная темнота, которую может выдержать только существо божественной сущности, но не человек.

Впрочем, Михаэль выдерживает эту страшную темноту полного одиночества без малейшего напряжения — но он и не несет ни за кого ответственности, даже за себя самого. Если в романе и есть что-то фантастическое, то это как он умудрился не умереть, год живя на улице на "подножном корму" — когда куда более здоровые и благополучные во всех отношениях люди умирают по сущим пустякам. Весь текст Михаэля, за исключением начала, попыток выбраться из Кейптауна в компании еще живой матери, — очень эмоционально спокойный, не вызывающий ни малейшего трепета. Странно, казалось бы, именно на середину романа и приходятся наиболее суровые, жесткие вещи из тех, что с ним происходили — бродяжничество, голод, лагерь для интернированных. Но на самом деле, вне связи, взаимоотношений и обязательств перед другими людьми читатель видит только одно — внутреннюю тишину, наполняющую героя. Эту тишину нарушала только его мать, в силу объективных и неизбежных причин, но больше Михаэль не позволяет делать этого никому — и так и остается в тишине.

Я испытываю нежные чувства к каждому появлению фигуры автора в собственных произведениях. У Набокова, например, получается обычно очень трогательно. И у Кутзее тоже вышло мило и трогательно, отсыпь мне немного твоей тишины, дорогой герой, и герой с радостью показывает, как именно это делается.

Притом, что Мандельштам в принципе относится к очень небольшому числу любимых мной русских поэтов, раньше я как-то у него все стихи не читала. А тут просто купила сборник "полное собрание поэзии и прозы в одном томе". И с удивлением обнаружила, что Мандельштам больше прозаик, эссеист и переводчик, чем поэт. По количеству, во всяком случае. Стихов — всего 200 страниц, а это, в общем, не слишком много.

Вообще у меня образ Мандельштама сформировался по чьим-то отрывочным воспоминаниям и дневникам, скорее всего, МЦ, которую я читала в бешеном количестве и все подряд в свое время. Такой забавный, немного смешной и неловкий еврейский мальчик с нечеловеческим, странным талантом, абсолютно не приспособленный к жизни и страшно, страшно умерший в 37 году. Не знаю, насколько это соответствует истине — но вполне вероятно. По стихам, по крайней мере, такое впечатление не опровергается. МЦ может быть пафосной, Ахматова эстетствующей, Маяковский громогласным, Есенин душевным, но Мандельштам больше и ярче всего — странен. Не могу даже ткнуть пальцем, где и чем именно, потому что — везде, во всем. Мне больше всего их всех стихов запало вот это:

А вам, в безвременьи летающим

Под хлыст войны за власть немногих, -

Хотя бы честь млекопитающих,

Хотя бы совесть — ластоногих,

И тем печальнее, тем горше нам,

Что люди-птицы хуже зверя,

И что стервятникам и коршунам

Мы поневоле больше верим.

Как шапка холода альпийского,

Из года в год, в жару и лето,

На лбу высоком человечества

Войны холодные ладони.

И это проходит в разделе "шуточные стихи". Впрочем, с сотого прочтения я даже начала понимать, что это, наверное, плюшевый стеб на того же Маяковского и иже с ним, вплоть до Библии — "итак, готовьтесь жить во времени, где нет ни волка, ни тапира". Но все же от звучащей в нем музыки никак не избавиться.

Еще одно стихотворение, которое меня поразило -

"Среди лесов, унылых и заброшенных,

Пусть остается хлеб в полях нескошенным!

Мы ждем гостей незванных и непрошенных,

Мы ждем гостей!

Пускай гниют колосья перезрелые!

Они придут на нивы пожелтелые,

И не сносить нам, честные и смелые,

Своих голов!"

и тд. Если я все правильно посчитала, автору 15 лет. Пятнадцать, даже странно, кто писал в пятнадцать лет настолько странные стихи, а не бесконечно сопливые и гладкорифмовые тексты про собственное одиночество и уникальность. Вообще очень забавно, когда читаешь подряд, в хронологическом порядке и большом количестве, чьи-то стихи, обычно видно, как поэт *растет*. Как меняется письмо, появляется голос. По МЦ очень видно, ее юношеские стихи — очень гладко-беспомощные в основном и совершенно никакие. А Мандельштам, кажется, уже родился сразу готовым поэтом, и написанное в 907 году не слишком отличается по тону, стилю и уровню от написанного в 37 — и даже не более позитивно.

Еще чудесный момент в перечитывании классиков — то, что узнаешь, откуда же цитаты, которые у тебя уже сто лет на слуху. Огромное количество таких в свое время почерпнула, когда читала подряд Есенина. И у Мандельштама их тоже есть, даже с учетом общей странности всех стихов и неразрывности его текстов:

"Лишь тот умеет похвалить,

Чье осуждение сурово".

"Бывает сердце так сурово,

Что и любя его не тронь!"

"Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь — за твою рабу...

В Петербурге жить — словно спать в гробу".

При этом у Мандельштама огромное количество именно шуточных стихов, написанных в насмешку над кем-то из знакомых, ситуативных. Складывается впечатление, что большая часть из его текстов — именно ситуативна, не то чтобы особо тщательно обрабатывалась, а писалась именно на лету, мгновенно. Поэтому несмотря на перебивку ритма и рифмы они настолько легки. Забавно, я в принципе мало знаю Мандельштама, действительно, но что знаю у него давно, знаю в основном наизусть — притом, что никогда специально не учила, а просто иногда перечитывала. Удивительно странные слова странным образом очень ловко складываются, как пазл. "Я список кораблей прочел до середины" запоминается мгновенно, точно также как "Не веря воскресенья чуду на кладбище гуляли мы")

Отдельный момент, который меня очень цеплял и цепляет за живое — 37 год и все с ним связанное. У меня, может, слишком живое воображение, но мысль о данном конкретном персонаже, умирающем от голода в сталинских лагерях, вызывает у меня ужас, ужас. О других не вызывает, а о Мандельштаме — да. Может, дело в сложившемся в моей голове образе создания хрупкого и беспомощного, абсолютно не от мира сего. И стихи у Мандельштама на эту тему и вокруг нее — чудовищно страшные, по производимому эмоциональному впечатлению сравнимые только с "Бесами".

"Твоим узким плечам под бичами краснеть,

Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,

Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь".

"Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца".

И самое-самое, просто квинтессенция Мандельштама и его судьбы:

"Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,

Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом -

Да видно, нельзя никак..."

и действительно, не вышло.

Про стихи Мандельштама вообще сложно сходу что-то говорить, потому что они требуют либо интуитивного понимания и приятия, либо глубокого вдумчивого литературного анализа. Вторым заниматься применительно к стихотворчеству в целом — дело довольно неблагодарное, а интуитивное приятие сложно как-то логически объяснить. Вот ложатся мне странные строфы Мандельштама на душу, даже про волка и тапира, так, как мало чьи. Если я про себя кого-то тихо декламирую, то это с большой вероятностью оказывается именно Мандельштам.

А вот это — мой любимый стиш у него. Все на этом :)

"Когда, уничтожив набросок,

Ты держишь прилежно в уме

Период без тягостных сносок,

Единый во внутренней тьме,

И он лишь на собственной тяге,

Зажмурившись, держится сам,

Он так же отнесся к бумаге,

Как купол к пустым небесам".