сабж

Упорно не понимаю, почему это вообще заявлено трагедией. Милая забавная история про то, как три парочки наказали одного жида. Очень простая, даже слишком для Шекспира. Хитрость пошиба "Песни о моем Сиде": о, давайте набьем сундук камнями, а евреям скажем, что там золото, авось не догадаются. С этим так же — о, давайте моя невеста переоденется в ученого законника, и разумеется, никто ее не признает, а дож прислушается и сделает, как она скажет. Хитрости на уровне петросянии, но не вызывают особого отторжения.

Вообще простенькая и забавная вещь. Классический набор героев и классическая развязка, кажется, уже даже во времена Шекспира это было старо как мир. Любовь торжествует, жадность и злоба побеждена. Любовь в лице юных католиков, жадность и злоба в лице венецианского еврея-ростовщика, какой внезапный расклад! Пусть мне покажут национальную литературу, в раздел народного творчества которой не входит ни одной подобной истории. Ах, да, еще забыла изумительный по своей тупости квест — соревнование за руку богатой невесты.

В общем, если в других вещах Шекспира есть и сюжет (не банальный), и характеры (вполне живые), то в "Купце" нет ничего подобного, это набор лубочных картинок на потеху наиболее невзыскательной публике. Думаю, в 16 веке оно пользовалось оглушительным успехом.

Знаете, а пожалуй, мемуары Жукова будут моими любимыми из всех объемлющих мемуаров на тему Второй Мировой. Потому что с одной стороны, по ним очень четко видно не только ход боевых действий, но и все, что за ними стояло — окружающая политика. Из военных ближе Жукова именно к политической сфере, кажется, никого и не было — поэтому очень интересно посмотреть, как он излагает это. С точки зрения лица слегка постороннего, хотя и непосредственно затрагиваемого происходящим.

По тексту очень чувствуется, что он писался не одномоментно, а очень долго. "Воспоминания" начинаются как биография Жукова, с его детства в нищей деревне, ученичества у скорняка и первых лет на военной службе. Это как-то неожиданно и очень трогает, и в это действительно верится, что там были разруха, полуголод и прочие такие очень типично деревенско-провинциальные жутики. Далеко не всем удается из этого выбраться, большинство поколения за поколениями так и прозябает. Читаешь и невольно думаешь, вот этот деревенский мальчик когда-нибудь вообще мог себе вообразить, что через сорок лет он будет принимать Парад победы на Красной площади? Путь очень впечатляющий.

С другой стороны, с началом военной службы биографическая часть резко сходит на нет. Из случайной обмолвки можно узнать, что у автора появилась семья и дети, но когда это случилось, как-то не фиксируется. Первые годы Жукова на военной службе описаны куда тщательнее и детальнее. Он успел повоевать и на Гражданской, и покомандовать в последующем. На Гражданской Жуков, конечно, был еще никем и ничем — зато весьма интересны его воспоминания о Халхин-Голе, необъявленной войне с Японией. Почему-то про этот довольно существенный эпизод историки Второй Мировой обычно забывают, хотя на мой взгляд, для СССР в глобальном смысле все началось тогда и там.

С начала Великой Отечественной "Воспоминания" окончательно перестают быть автобиографической вещью и становятся чисто исторической. Жуков упоминает себя ровно постольку, поскольку это необходимо, чтобы описать обстановку и обстоятельства наиболее важных событий — а с учетом его положения он в них постоянно участвует, само собой. Забавно, что каждый мемуарист в истории войны делает упор на каких-то своих эпизодах, и они запоминаются наиболее ярко. У Жукова это оборона Москвы и взятие Берлина. Обеими операциями он непосредственно командовал (Конев в своих мемуарах не вслух жалуется, что его фронту толком поучаствовать во взятии Берлина не дали). Обе операции описаны очень детально. Вообще взгляд Жукова, пожалуй, наиболее удобен для читателя, чтобы понять общую картину: маршалу она была видна лучше всего.

Прелесть мемуаров еще в том, что они были написаны через 25 лет после окончания войны, и поэтому стали не только эмоциональными воспоминаниями конкретного человека, но и интересным исследованием вообще. Жуков очень хорошо поработал с документами, безусловно: он ссылается на советские документы, на письма других командиров, на показания военнопленных, на воспоминания русских и иностранных командующих, на огромное количество документов, включая документы Нюрнбергского процесса. При этом не забывая о собственном изложении, а ровно когда нужно, чтобы слегка разбавить его. И такие вставки, действительно, делают текст значительно интереснее (цитата из телеграммы Конева одному из своих подчиненных командиров, начинающаяся со слов "Опять идете кишкой...").

Что еще ужасно мило и очень располагает — огромное количество имен и "благодарностей". Разумеется, это только работа с документами, человек такого запомнить просто не в состоянии. Но сам факт, что командующий уровня Жукова включил в свои мемуары безумное число пассажей из серии "Особенно отличился при взятии высоты отряд Иванова в составе Петрова и Сидорова, которые героически сделали то-то и то-то" — ужасно мило. И мне почему-то кажется, что подобные вещи — одна из немногих безусловно позитивных вещей в "советском стиле", сейчас такого уже нет, и уж тем более ничего подобного не писал ни один из немецких командующих — со ссылками на конкретные фамилии рядовых бойцов. Не то, чтобы сейчас читателю было особенно интересно, кто там с какой стороны переправлялся через какую реку — но как-то тепло становится.

В конце воспоминаний — тоже очень интересные пара глав про то, что было после взятия Берлина. Как восстанавливали город, как организовали управление в нем. И дальше — про переговоры с союзниками о разделе Германии, разоружении, зонах влияния. Описываются несколько встреч Жукова с Эйзенхауэром, реакция Сталина на происходящее. Поскольку про это обычно военные мемуаристы не пишут, очень интересно.

Про "советский стиль" еще — разумеется, в тексте достаточно всякой "руководящей и направляющей роли коммунистической партии", но видно, что ее вставляли после и где не забыли. В основном в "лирических отступлениях", которые в начале и конце книги, в середине текста, с описанием основных событий, этой чепухи практически нет. Так что она совершенно не мешает и не отвлекает. К тому же Жуков не разводит на эту тему особой демагогии, расшаркнулся где надо — и все. А так — очень легко читается, совершенно не ожидала.

Весьма уважаемый мной Дон (с которым я, тем не менее, не согласна буквально ни в одной вещи в этой жизни) настойчиво рекомендовал мне Фромма если не как великое откровение всех времен и народов, то по крайней мере как категорический императив. Увы, я в большей степени разочарована и раздражена, чем не. В смысле, это не то чтобы совсем тупая кухонная философия уровня Коэльо и иже с ними — но и до уровня классики в соответствующей области тоже не дотягивает.

Что бесит больше всего, причем безусловно — так это постоянно повторяющиеся по ходу небольшой книжечки рассуждения о том, что раньше трава была зеленее и люди умели любить по-настоящему. А сейчас, в обществе потребления, усваивая его законы, заменяем любовь на бартерные отношения: выбираем объект, который, по рыночным оценкам, сопоставим нам, и дальше обмениваемся с ним проявлениями эмоций и заботы. Это я вольно пересказываю Фромма.

Честно говоря, я ни в одном вопросе не верю, что раньше что-то было зеленее или что оно зеленее сейчас. Про уровень народной грамотности это еще можно с уверенностью утверждать, но в таких сложных неоднозначных вопросах — безусловно, нет. Более того, по моим внутренним ощущениям, наличие какой-никакой свободы выбора в любовных вопросах (у женщины в частности) — это реально великое достижение нашего века.

Фромм очень много говорит банально-социальных вещей про стадный инстинкт (читай: общепринятый конформизм), про отношения созависимости, как их сейчас принято называть, про разные виды любви, про то, как родители сублимируют собственные неудачи на детях. При этом со всем, что он говорит из подобных очевидных истин, разумеется, сложно поспорить, но в том нет его заслуги. А вот когда он начинает рассуждать про свой узкий предмет и говорить что-то новое — тут и начинается веселье, потому что его выводы не следуют ни из логики, ни из здравого смысла, ни из каких-то житейских реалий. Он просто утверждает нечто в качестве абсолютного факта, не утруждаясь доказательствами. Причем не какие-нибудь заоблачные кантовские откровения, а именно что обычные схемы, которые читатель вполне может примерить на себя. Например, теория о разнице отцовской и материнской любви, согласно которой материнская любовь является безусловной вне зависимости от твоих качеств, а отцовскую любовь надо заслужить и можно потерять, если не оправдаешь ожиданий. Да, *иногда* бывает и такое, конечно, но по-моему не чаще, чем все остальное.

Забыла сказать: в середине текста встретила откровенно гомофобный пассаж про то, что гомосексуалисты-де обречены на вечное несчастье, поскольку не могут в однополых отношениях достигнуть пресловутого единства противоположностей. Неприятно изумилась.

По итогам: готова согласиться с крайне ограниченным кругом пассажей, которые звучат так, будто их придумал далеко не Фромм, а некая народная мудрость тысяч пять лет назад. "В то время, как на сознательном уровне вы боитесь, что вас не любят, на самом деле вы боитесь любить, хотя обычно не осознаете этого. Любить — значит принять на себя обязательства, не требуя гарантий, без остатка отдаться надежде, что ваша любовь породит любовь в любимом человеке. Любовь — это акт веры, и кто слабо верит, тот слабо любит". Мне кажется, мировая литература на эту тему все время твердит то же самое. С другой стороны, менее пафосные и более конкретные пассажи настолько сомнительны (или представляют собой один из сотни возможных вариантов, но подаются за единственный), что вещь не производит серьезного впечатления.

Какой-то очень ускользающий роман, что прекрасно оправдывает свое название. Герой-недотыкомка, проходящий по жизни, не оставляя толком следов, умудрившийся совершить единственный сколь-либо значимый свой поступок совершенно невольно, в сомнамбулическом состоянии. Такой же легчайший, удивительно не затягивающий, как обычно у Набокова бывает, слог. Сложно сказать, что на самом деле думаешь по этому поводу — получаешь удовольствие в процессе, как от разглядывания изморози на стекле или чего-то очень изящного и очень преходящего, и тут же забываешь.

Еще один из легких романов, почти иронических, где все герои чем-то неуловимо похожи, в общем списке "Себастьяна Найта", "Приглашения на казнь", даже "Пнина", пожалуй. Эмиграция, скитания по Европе, какая-то мимо проходящая жизнь, легко и бестолково, но на самом деле без ощущения легкости, а в постоянной болезненной концентрации на каких-то незначительных мелочах, которые все отравляют. И взгляд автора — очень сильно сверху — который посмеивается и покровительственно улыбается.

Я уже забыла, как звали героя, Персен, Парсон, впрочем, никто из других героев тоже не запомнил, кажется. Традиционная связь с литературным миром, традиционная отчужденность от мира физического (выражается в общей неловкости, неряшливости, несмертельных, но скорее постыдных болячках). У меня смутное ощущение, что это легкая самопародия, в смысле, не на себя-человека, а на других героев. Потому что несмотря на трагичность ситуации, наш герой — персонаж, безусловно, комический. Но за счет общей "прозрачности" трагизм этот становится виден только под конец, да и ни у кого не вызывает сочувствия, и вообще не важен. Ну, придушил жену во сне, ну, с кем не бывает. Это чудно, на самом деле, что, следуя классическому приему, Набоков приберегает это откровение под конец, но при этом поворачивает все так, что оно не производит ни малейшего впечатления. Читатель уже заранее готов ко всем вероятным и невероятным поворотам. Сравнить с ужасающе тяжелой смертью — причем происходящей только в воображении героя — в "Найте".

Возможно, в общей прозрачности есть какой-то очень тайный смысл, которого я не разглядела (кто знает, поделитесь). Возможно, это просто шутка и "упражнение для пальцев". Набоков всегда хорош, впрочем.

сабж

Кто-то из знакомых рекламировал мне Кунца, но пока я не поняла, чем там восхищаться. Он заявлен как хоррор, более того, чуть ли не как классика хоррора, но единственная ваистену ужасная вещь в этом романе — это его качество. Причем во всем, начиная от персонажей и заканчивая сюжетом. Сюжет, впрочем, немудреный: имеется некий юноша, способный видеть проступающие сквозь оболочку некоторых людей черты ужасных кровожадных гоблинов. И объявивший им войну, разумеется.

На этом можно сделать и очень хороший хоррор, такой, чтобы потом было страшно спать и общаться. Рассказ Кинга "Детки в клетке", к примеру (на пятнадцать лет раньше!). Но у Кунца получилось самое что ни на есть увы. Вьюнош героически борется с гоблинами, героически побеждает, встречает невероятно красивую девицу, которая радостно ему отдается, а потом они вместе борются с гоблинами, в перерывах убегая навстречу рассвету/закату. Сложно читать, потому что практически не оторвать фейспалм от лица. Я честно рассматривала роман и так и сяк, со всех сторон, но так и не сумела найти в нем ни одного внятного достоинства. Перевод довольно гладкий, но это уже не заслуга автора.

Что касается самих гоблинов, то тут тоже увы и ах. В подобных завязках самое интересное всегда — не являются ли видения плодом больного воображения героя, и если все-таки нет, то как же так получилось. Кунц выдает, наверное, самый тупой обоснуй эпохи. Что гоблины-де — это продукт генетических экспериментов человека, причем не современного, а цивилизации, которая существовала до нашей. Да-да, прямо до динозавров была точно такая же цивилизация, как у нас, ровнехонько, и они тоже изобрели ядерное оружие, а потом создали гоблинов, а потом гоблины с помощью ядерного оружия взорвали весь мир к чертовой матери. Ну, а потом мы... Что называется, "обоснуй сурово повержен авторским произволом". И со всем остальным так же, в общем — как в тихом провинциальном американском городке семнадцатилетний герой с легкостью достает целый военный арсенал, как ему феноменально везет со случайными знакомствами. По мере чтения понимаешь, что по сравнению с конструкцией этой книги конструкция табуретки на редкость сложна и полна деталей.

С печалью вынуждена констатировать, что мне не было интересно ни в один момент.