В этой рубрике публикуются материалы о литературе, которая не относится к фантастической: исторические романы и исторически исследования, научно-популярные книги, детективы и приключения, и другое.
Из серии «о нас пишут». Первая рецензия на «Hyperfiction»Марии Галиной. Автор — Артём Киселик, Телеграмм-канал «Фантастика» (fantasy_sf):
Я когда-то писал (больше репостил, на самом деле) о проекте В. Владимирского по выпуску серии околофантастического нонфикшна. Так вот, книги уже вышли и даже попали ко мне в руки – за что спасибо автору проекта. Пока прочитал только Hyperfiction Марии Галиной и что тут скажешь – Галина всегда была одним из немногих авторов, которых я покупал без раздумий, книги могли нравиться больше или меньше, но плохих я не припомню. Так что, в общем, неудивительно, что понравилась и эта.
Гиперфикшн – это сборник статей и эссе, изначально выходивших в колонке в «Новом мире». Галина потрясающе эрудированный человек, не представляю, как у нее получается так много и вдумчиво читать. Начав книжной рецензией, она может продолжить разбором символов, используемых в книге, провести параллели с другими произведениями, вспомнить об истории образов и их трансформации в общественном сознании. Следить за этими размышлениями очень интересно (и вызывает легкое ощущение собственной неполноценности), ну где еще рецензия на Пелевина перерастет в размышления о паразитических и симбионтных отношениях во вполне реальном мире? Или в (моем любимом) эссе про фанфики, речь внезапно заходит о стихах в книгах Стругацких – и о том, как Стругацкие превратили их в художественный прием.
Галина временами сознательно провоцирует читателя, с ней часто хочется спорить, чем я виртуально (потому что в реальности меня, судя по всему, размазали бы тонким слоем) и занимался, бурча в сторону книги: «Да конечно, спадает популярность на Ктулху, не успеваешь читать новые книги по его мифологии». Но так же часто и киваешь, вспоминая собственный читательский опыт, сравнивая его. Галина умеет ухватывать самое интересное, замечать культурный процесс, тенденцию, и разбирать их на детали.
На самом деле книгу можно рекомендовать не только любителям фантастики – а им я рекомендую однозначно, не так уж у нас много подобных вещей – думается, людям фантастику не читающим, она будет не менее интересна. Потому что опыт осмысления литературы всегда любопытен, особенно, если это опыт умного человека.
P.S. Отдельное спасибо за разбор отношений мейнстримной литературы и фантастической. Хотя и пропитанный привычной для фэндома горечью, он непривычно взвешен. На Западе, кстати, к фантастике относятся немногим лучше (достаточно почитать, как на большинстве занятий по креативному письму преподаватели запрещают студентам писать фантастику, потому что это «не литература»), так что проблема эта не локальная, хотя источники у нее, наверное, разные.
Пока ждем из типографии первые книги серии «Лезвие бритвы», докладываю: пришла моя малотиражка «Сопряженные миры». Мягкая обложка (дизайн Лина Лобарёва), клееный блок, 260 страниц, на первый взгляд выглядит симпатично. Собрал лучшие, как мне кажется, статьи, рецензии и интервью за последние годы. Не все, конечно: еще книжки на три таких осталось. Хвастаться своей книгой неловко, надеюсь, кто-нибудь прочитает и отрецензирует – тогда и поделюсь. Особо льстит, конечно, что предисловие согласилась написать Галина Юзефович – спасибо от всей души! Ну а подробности о сборнике под катом, кликайте, не стесняйтесь.
Да, какая-то часть тиража будет продаваться в петербургском магазине «РаскольниковЪ» (Апраксин переулок, дом 11), может быть, когда-нибудь появится и в других магазинах. Но быстрее (и дешевле) заказать прямо у меня по издательской цене без наценок: 260 рублей без пересылки. Стучитесь в личку.
Василий Владимирский. Сопряженные миры
СПб.: Аураинфо & Группа МИД, 2018
260 страниц, мягкая обложка
Аннотация: С середины 2010-х Василий Владимирский – единственный в Санкт-Петербурге «книжный журналист» и литературный критик, профессионально работающий с фантастикой в широком понимании этого слова. Новый сборник В. Владимирского состоит из трех разделов. В первый вошли статьи и эссе, посвященные самым важным, по мнению автора, книгам англо-американских писателей, от Майкла Суэнвика и Дэна Симмонса до Йена Макдональда и Питера Уоттса, изданным в России за последние годы. Во втором разделе автор исследует феномен «цветной волны», поколение литераторов, появившихся в нашей фантастике в первое десятилетие после Миллениума – включая Дмитрия Колодана, Карину Шаинян, Юлию Зонис, Владимира Данихнова. Завершает сборник раздел, посвященный апокалиптике и постапокалиптике в современной российской литературе, в том числе книгам Яны Дубинянской «Пансионат», Михаила Успенского «Райская машина», Эдуарда Веркина «Остров Сахалин». Дополнительное измерение сборнику «Сопряженные миры» придают интервью с писателями, взятые В. Владимирским в разные годы.
“В отличие от многих других авторов, пишущих о литературе, критик Владимирский видит в фантастическом не однозначный маркер, позволяющий механически отнести книгу к одной из двух наперед заданных категорий («высокая проза» одесную, «фантастика» ошую), но исключительно прием — самоценный или декоративный, уместный или избыточный, основной или вспомогательный, оригинальный или типовой. И эта особая оптическая настройка парадоксальным образом меняет в том числе сам объект наблюдения: литература, увиденная глазами Василия Владимирского, оказывается куда более цельной, логичной, связной и увлекательной, чем кажется многим” — Галина Юзефович
Книги любят задавать вопросы. Самые неожиданные, порой бестактные, но неизменно метящие прямо в цель. Если берёшься за книгу — неважно какую — будь готов отвечать.
Вопрос, который задали мне "Сердца трёх" звучал приблизительно так: "Любишь ли ты сказки, так, как любил их раньше, амиго? Готов ли увлечься историей настолько, чтобы не обращать внимания на те самые "рояли", о которых любят писать занудные критики в толстых пенсне?"
Книги умеют выдавливать ответы, ещё бы, у них на руках козырной туз, ведь отвечать приходиться не кому-нибудь, а себе самому... И я сказал: "Нет".
Ужасное это чувство — ощущать себя, пусть и самую малость, тем самым человеком в пенсне. Но с этим ничего не поделаешь, увы. Приходится считаться со своей тёмной стороной, а, точнее, в угоду ей расписывать недостатки неплохого, в сущности, приключенческого романа.
Ооооо, сдерживаться всё труднее, он просит слово.
И он хочет сказать кое-что об интриге. Он недоволен. В предисловии к роману мистер Лондон самодовольно советует: "погрузиться с головой в повествование", бросая при этом вызов читателю — "пусть попробует сказать мне, что от моей книги легко оторваться". В той же заметке писатель имеет неосторожность признаться в сотрудничестве с неким киносценаристом, который определил место, время действия, и некоторые другие частности романа. Уже странно; изначальная заданность "сеттинга" вызыввет ассоциации со всем известными П.Р.О.Е.К.Т.А.М.И. (позже они, ассоциации, к несчастью, окажутся верными). Но — лиха беда начало — страницей позже выясняется, что по непонятным причинам автор был вынужден подгонять свою историю под финал "соавтора". Это так дико, что легче процитировать самого Лондона, чем толково объяснить.
"Представьте себе мое изумление, когда я, будучи на Гавайях, вдруг получаю от м-ра Годдарда по почте из Нью-Йорка сценарий четырнадцатого эпизода (я же в то время только еще трудился над литературной обработкой десятого эпизода) и вижу, что мой герой женат совсем не на той женщине! И в нашем распоряжении всего только один эпизод, когда можно избавиться от нее и связать моего героя узами законного брака с единственной женщиной, на которой он может и должен жениться. Как это сделано — прошу посмотреть в последней главе или пятнадцатом эпизоде. Можете не сомневаться, что м-р Годдард надоумил меня, как это сделать."
Думаю, достаточно сказать, что все дурные ожидания, возникающие при чтении предисловия, оправдываются. Сюжетец хоть и не скучный, но до чёртиков рваный, лишённый логики, местами ужасно банальный. Как мишуру отбрасывает писатель "ненужные" сюжетные линии. Дважды повествоание подходит к логическому концу, и оба раза Лондон его воскрешает. Как же! Далеко ж ведь ещё до заветных "111 тысяч слов". Практически ни одна веха сюжета по совести не подготовлена. Действия героев искусственны, надуманны, нужны разве что автору — для дальнейшего продвижения действия.
Впрочем, динамика на высоте. Лондон бойко рисует всё новые и новые картинки происходящего. Ни дать, ни взять, двадцать четыре сцены в секунду.
Всё это напоминает паровоз, у которого уже практически кончилось топливо, а он всё несётся и несётся, наращивая обороты, под откос. Действительно, зачем нужен уголь, если естественная сила земного притяжения и без него совершает необходимую работу?
Отсутствующее топливо здесь — логика. Лондон просто пишет эпизоды, и ставит их другом за другом. К чёрту мотивы! В пекло продуманность сюжетных твистов!
Убийства ключевых персонажей выглядят как-то так:
" — Вы цельтесь в дамочку, — рявкнул начальник полиции, — а я прикончу этого гринго Моргана, пусть даже это будет мой последний выстрел в жизни, — ведь жить-то, видно, недолго осталось. Оба подняли винтовки и выстрелили. Торрес, который никогда не был особенно хорошим стрелком, как ни странно, попал прямо в сердце королеве. Но начальник полиции, прекрасный стрелок и обладатель нескольких медалей за меткость, на этот раз промахнулся."
Застреленная дамочка — та самая, которую нужно было "убрать" в "пятнадцатом эпизоде". Это было бы смешно, если бы не было так грустно.
Подозреваю, что человек в пенсне выговорился. И хочу сказать, что много где он перегнул палку. Читать интересно, сценки — такие разные, такие полные ярких тонов — словно сами прыгают на вас со страниц книги, завлекают вовнутрь.
И всё же, что-то не так. Будто не того Лондона читаешь, который рисовал мужественные, прямые характеры золотоискателей, писал о настоящей, не комической, без фарса, "Любви к жизни". Выцвели чувства. Джунгли центральной Америки смотрятся блеклыми на фоне белых пустынь Аляски.
Вскоре после написания романа Лондон умер (вы уверены?..) Вспомните судьбу Мартина Идена, проведите параллели... Думаю, заканчивать мысль не стоит.
У пьес Мисимы для театра Но есть очаровательная особенность. Нынче модно окружать персонажи из других эпох реалиями современности. Мисима делает это необычно. Его персонажи — реинкарнированные герои классических пьес Но, в наши дни проживающие свой сюжет, поскольку не освободились от кармических вериг, мешающих подняться на новую ступень на пути к просветлению. Привлекает в том, что он написал для Но, какая-то аристократическая возвышенность.
Юкио Мисима понятен европейскому читателю в большей степени, чем другие японские писатели. Акунин называл его западником. Исходит Мисима из европейской (не японской) традиции, его драматургия похожа на пьесы Блока и Лорки, это запоздалый символизм. При этом его пьесы лишены помпезности и претенциозности, характерных, например, для пьес Ф. Соллогуба, и слащавости, характерной для творчества Гиппиус.
Один из краеугольных образов Символизма — олицетворения Смерти. У Мисимы в "Ее высочество Аои" ("Ночная орхидея") к больной приходит душа соперницы, чтобы мучить и извести ее во сне. Когда жертва умирает, выясняется, что любовница ее мужа и не подозревает о своей разрушительной роли. Единство места и краткость действия делают аналогичными эту пьесу Мисимы и такие произведения Метерлинка, как "Непрошенная" и "Там, внутри". Но бельгиец наращивает необъяснимый животный ужас перед приближением смерти, а у японца, как всегда, превалирует эстетика воспоминаний, и жалко не умирающую, а любовницу, продолжающую любить и страдать. Заметит ли американский читатель откровенное цитирование новелл Эдгара По? Почему любовница не помнит о прежних перерождениях и не догадывается о том, что вселившийся в нее дух убил жену ее возлюбленного? Рильке писал, что Лета смывает воспоминания не о земной, а о небесной жизни души перед очередным воплощением. Для японцев, скорее всего, дух придворной дамы существует изолированно от сознания женщины, в чье тело этот дух вселился, поэтому женщина и не подозревает о своей причастности к случившемуся.
Для самоубийцы Мисимы смерть соблазнительна, а любовь к женщине чревата погибелью. Образ прекрасной девушки трансформируется в образ старухи и Смерти. В "Ночи последнего обета" мы сразу догадываемся, что юноша встретил Смерть. Интересно сравнить раскрытие этой темы у Бредбери и здесь. У Бредбери Смерть — привлекательный юноша, выманивший из дома-крепости старуху (1960). У Мисимы Смерть — безобразная старуха, в которую влюбился юноша (1952). С первых строк мы знаем, что юный поэт погибнет, не выдержав столкновения с пошлостью реальности.
Слабой стороной драматургии Мисимы является отсутствие конфликта в диалогах. Его пьесы — не драматургия, а поэзия. В "Надгробии Комати" мы бы четко прослеживали диалог Романтики и Скепсиса, но этого не происходит: Поэт иногда позволяет себе реплики скепсиса, его оппонентка Старуха ударяется в романтизм.
Подозреваю, у каждого из нас есть невстреченный возлюбленный или возлюбленная, жившие в другую эпоху. В "Надгробии Комати" старуха старше Поэта на 80 лет. Он родился не в своё время, он должен был встретить ее в годы сияния её молодости. Но и тогда трагическая предопределенность могла оборвать этот роман. Существует запретная формула, которую нельзя произносить под страхом смерти. Нельзя говорить о красоте. Поэт погиб, неосторожно сказав старухе, что она красива (самоубийца считает прекрасной смерть). Но и в прежней жизни он, скорее всего, произнес бы те же слова, а любой служитель Красоты в этом мире обречен. Эта тема звучала в стихах Бодлера, в рассуждениях Оскара Уайльда.
Театр Но, для которого писал Мисима, условен и символичен, поэтому традиция европейского символизма органично легла на традицию японскую в его пьесах. Персонажи Мисимы (Старуха, Сумасшедшая, Слепой) — на самом деле традиционные маски Но, приобретающие новые характеры и черты у современного драматурга.
Один из распространенных приемов в Но — использование образов являющихся духов. Поэтому в пьесе "Парчовый барабан" дух старика-самоубийцы приходит к девушке, которую он любил. Пьеса противопоставляет возвышенное восприятие мира старым романтиком цинизму и глупости реалистичной молодёжи,утратившей ощущение очарования влюблённости. Пустота в собственных душах заставляет людей из ателье потешаться над поэтом из адвокатской конторы. Они завидуют ему, поскольку вступить в мир его грёз и иллюзий им не дано. Старик погибает, а потом начинается шаманство. Дух старика пытается разбудить душу своей возлюбленной, стуча в барабан. Девушка притворяется, что не слышит его ударов: ей удобнее оставаться в тошнотворном мире привычного, нежели перенестись в гофмановский мир поэзии и сказки.
Мисима противопоставляет пошлость и откровенное обнажение интимного романтической недосказанности не только в этой пьесе. В "Её высочество Аои" перед бунински-трепетным рассказом о волнующем ожидании любви автор показал нам сцену с медичкой, препарирующей свою похоть со ссылками на Фрейда. Наслушавшаяся лекций современная фельдшерица напомнила мне Вуди Аллена, бесстыдно обнажающего подробности физиологизма своего существования перед первым встречным.
В оригинальной пьесе "Парчовый барабан" Дзэами (14 в) привидение старика мстит насмешнице. В пьесе классического Но "Надгробие Комати" Канъами (14 в) старуха (тень поэтессы) беседует с буддийскими монахами; влюблённый, приходивший к ней 99 ночей, не добился взаимности и умер.
Необходимо отметить, что все символисты, тоскующие по идеальной женщине, воспевающие женскую красоту, придающие любви значимость чего-то мистического, несли бремя явной сексопатологии. Бодлер, сожительствуя с плебейкой, аристократку любил исключительно платонически, Мережковский и Гиппиус, Блок и Менделеева состояли в платонических браках, у Мисимы имелись гомосексуальные наклонности, Лорка, автор "Когда пройдет 5 лет", был гомосексуалистом и соблазнял только мужчин. Женские образы в пьесах Блока, Лорки и Мисимы бесплотны, это не люди, а идеи автора. К ним не приближаются, их любят издалека.
Вся японская культура проникнута эстетством. И если японская гравюра спровоцировала появление импрессионизма и постимпрессионизма в Европе (благодаря ей переосмыслили приоритеты и поняли, что существует некий путь помимо академизма), то было справедливо для равновесия повлиять и европейской культуре на японскую. В первую очередь с прекращением изоляции японцы заинтересовались европейской литературой (Достоевским, Шекспиром и др.), которая принесла новые темы, нетипичные для японской традиционной культуры. Например, Акутагава Рюноске пишет о "браке по любви" как о своеобразном, нетипичном для японца явлении, позаимствованном у европейцев.
Наиболее "печоринско-гамсуновская" пьеса Мисимы — "Ханьданьская подушка". Мне понравилась в ней "Теория случайностной медицины", но горький скепсис 18летнего героя по отношению ко всем явлениям жизни уже несколько приелся. Достаточно вспомнить "Утиную охоту", чтобы смело заявить, что депрессивно-разочарованные персонажи не новы. В "Ханьданьской подушке" юноша приезжает в дом к не забывающей его няне, украшенный вырезанными ею бумажными игрушками. Это символ её вечного ожидания прибытия воспитанника, символ памяти о детстве и верности любящим нас. Абсолютно ибсеновский приём. Радует концовка пьесы — утешающая и жизнеутверждающая. Сад цветёт, поскольку герой находит опору в любящем сердце старой няньки, а в её доме — уголок, в котором можно укрыться от фальши большого мира.
В пьесе "Маркиза де Сад" Мисима берет уже европейский сюжет, действие происходит в Европе, постановка не требует следовать японским канонам. Это произведение, изобилующее парадоксами, думаю, понравилось бы О. Уайльду. За светскими беседами аристократок скрываются размышления Мисимы о природе человека и о философских проблемах его существования. В этой драме Мисима показывает себя опытным соблазнителем зрителя (читателя). Незаметно и ловко осуществляя подмены, этот фокусник заставляет неокрепшие души увериться в том, что угодно ему. Он, играя, смотрит на доверчивого зрителя с иронией и словно говорит: "Вот ты и не заметишь, как я тебя обольщу". Сатана не убеждает словесно, он берет за руку и ведет к заранее намеченной цели — в пропасть. Томас Манн писал в статье, что у людей вроде Ницше и Уайльда доминирует эстетическое над этическим. К их воинству присоединился и Мисима. Жена де Сада в его пьесе одержима эстетикой, а об этическом забыла. Она постоянно вспоминает золотые кудри и бледное лицо порочного мужа. Есть в этом что-то от повествования о Дориане Грее с его закопченной душой, но пленительной внешностью. Драма мадам де Сад достигает апогея, когда она отказывается принять освободившегося из тюрьмы супруга, располневшего, беззубого. Сокровище ее эстетики погибло, и она осталась банкротом.
"Черная ящерица" — нетипичная для Мисимы пьеса-детектив о противостоянии преступника и сыщика. В ней героиня считает, что надо убить, чтобы сохранить недолговечную плотскую красоту.
Закономерно обращение Мисимы и к эстетской "Саломее" О. Уайльда.
Один из месяцев восточного календаря называется "Любования луной". Имеется у японцев и праздник с таким же названием. Не удивительно, что японцам понятна любовь как эстетическое любование. У Томаса Манна пожилой мужчина в Венеции влюбился в мальчика чисто эстетской любовью, не требующей плотского обладания. У Мисимы в "Веере в залог любви" художница влюблена в сумасшедшую девушку, которой просто любуется, не надеясь на лесбийскую близость. Сумасшедшая не узнаёт пришедшего к ней возлюбленного, и художница может и дальше созерцать предмет своего обожания.
О демонической привлекательности персонажа, отмеченного адским пламенем, говорится в пьесе о слепом юноше. Его капризам потакают и обе супружеские пары, стремящиеся заполучить его по суду, и даже судья. На первый взгляд кажется, что и родители, давшие ему жизнь, и воспитавшие родители жалеют бедного мальчика, лишившегося зрения из-за пламени войны. Но видя его черствость и душевную холодность, начинаешь иначе воспринимать одержимость им. Герой с гордостью заявляет, что его все любят. Невольно сравниваешь его с Ангелом Преисподней, которому покорно бросаются служить. В символизме незрячие, это духовно слепые, нуждающиеся в пророке-поводыре. Герой Мисимы слеп по отношению к страданиям близких, он столкнулся с адским огнём, с гибелью целого города, и теперь ему не дано сострадать, понимать и любить.
Какова сверхзадача рассказчика символиста? В европейских пьесах какой-то абстрактный Пьеро страдает из-за лишенного индивидуальных черт Арлекина, а игрок стреляет в червонного туза, и из-за этого погибает главный персонаж. Зачем нам это показывают? Думается, что атмосфера нагнетается с целью вызвать у зрителя ощущение потери, тоски, горя. Эмоции живут сами по себе, в отрыве от логики, реальности, исторических событий, каких-либо концепций и идей. Смысловая нагрузка и ассоциации со старым сюжетом в пьесах Мисимы ощутимее, чем в пьесах Лорки или Блока. Но нацелены они растормошить именно эмоциональную сферу зрителя, что и типично для символизма.