| |
| Статья написана 18 октября 2020 г. 23:41 |

Недавно был снят документально-игровой фильм (со вставками из интервью с писателями А. Балабухой и С. Неграшем) о творчестве одного из основоположников советской научно-фантастической литературы Александра Романовича Беляева (1884 — 1942 гг.) Среди наиболее известных его романов: «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Ариэль», «Звезда КЭЦ» и многие другие. Название фильму дал сценарий писателя "Когда погаснет свет" (1941), в который он переделал по заказу Одесской киностудии свой рассказ "Анатомический жених". Режиссер И. Ростовцев, переработав сценарий в киносценарий, начал работу над кинофильмом «Когда погаснет свет», однако из-за начала войны работа осталась не завершена. Сценарий был опубликован уже после войны: Когда погаснет свет (Киносценарий) // Искусство кино. М. 1960. № 9. С. 111–130; № 10. С. 111–134. [При публикации текст киносценария подвергся сокращению; оригинал («Когда погаснет свет». Литературный сценарий, вариант первый. Редактор И. Ростовцев. Л., 1941) хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства (СПб.) — Ф. 215. Оп. 1. Ед. хр. 6]. А вот так Светлана Беляева в "Воспоминаниях об отце" описывает историю с пропажей одного из сценариев Александра Беляева: «... В 1940 году из Одесской киностудии приехал в Ленинград кинорежиссер Ростовцев. Его задачей было привлечение ленинградских писателей к работе в кино. Отец предложил ему свой последний, еще тепленький, роман «Когда погаснет свет». Ростовцеву роман понравился. Было решено, что сценарий они будут писать вместе. Места у нас в квартире было достаточно, и мама предложила Ростовцеву поселиться на время работы над сценарием у нас, чтобы не тратить время на поездки. Началась совместная работа, но Ростовцева все что-то не устраивало. Отец без возражений исправлял, сокращал или что-то добавлял в сценарий. А мама, сидевшая тут же за машинкой, перепечатывала. Когда работа над сценарием закончилась, Ростовцев уехал в Ленинград, чтобы прочесть его. Вернулся он смущенный. То, что получилось после его правки, не понравилось никому, и он спросил отца, не осталось ли у него еще одного экземпляра. Экземпляр нашелся, и уже по нему был написан новый сценарий. Довольный Ростовцев увез его в Одессу. Отец только успел получить аванс, как началась война. Связи больше не было, и на этом все кончилось... После войны мама написала на Одесскую киностудию, надеясь узнать о судьбе принятого к производству сценария. Но никто не мог ответить ей ничего определенного. Архив не сохранился, не осталось и старых сотрудников. Собственно говоря, это и было ответом — сценарий бесследно исчез...» Хронометраж — 27 минут 20 секунд Продюсер: Любовь Лебедева Авторы: Любовь Лебедева, Валерий Захаров Режиссер монтажа: Валерий Захаров Оператор: Александр Молоковский Композитор: Галина Прошина В ролях: М.Локшин, А.Пашкова, К.Васильева, И.Алексеев, А.Цамутали и др. Эксперты: Андрей Балабуха, Сергей Неграш В ближайший год создатели планируют показать его на кинофестивалях, а также в нескольких библиотеках и музеях. Премьера состоялась в кинотеатре "Авангард" (Санкт-Петербург, г. Пушкин) 26 сентября 2020 года. Фильм не биографичен. Это фестивальное кино. Несколько эпизодов из жизни Беляева — вот он идет с женой, вот он лежит на койке, вот что-то пишет... Вставками идут цитаты из его произведений и наши с Балабухой рассуждения о его творчестве. Посмотрел фильм "Беляев. Когда погаснет свет". На мой взгляд, получилось очень качественное фестивальное кино, заставляющее задуматься. Лента не с игровыми вставками, это больше документально-игровой фильм со вставками из интервью со мной и Андреем Дмитриевичем Балабухой. В конце просмотра публика выразила сожаление, что картина идет так мало — что-то около минут 40 (я точно не засекал). И тогда присутствующие на показе создатели сообщили, что в настоящее время работают над полнометражной лентой о Беляеве. Правда, я так и не понял, будет ли расширен этот фильм или же снимут полностью новый. В ближайший год лента должна проехаться по фестивалям, а потом, наверное, и в Интернете появится. Но потом... потом... Несколько фотографий, сделанных еще на съемочной площадке, то есть это не кадры из фильма — сам фильм, разумеется, потом еще доводился до ума на компе: 




Источники: https://fantlab.ru/blogarticle68941 https://fantlab.ru/blogarticle68960 https://fantlab.ru/blogarticle69186
|
| | |
| Статья написана 9 октября 2020 г. 20:56 |
Серія "Аргонавти Всесвіту". На українській мові вже вийшли зібрання творів В. Бабули, М. Дашкієва і В. Бережного. На черзі — В. Владко. *** Серия "Аргонавты Вселенной". На украинском языке уже вышли собрания сочинений В. Бабулы, Н. Дашкиева и В. Бережного. На очереди — В. Владко.
*** Віталій Геник https://fantlab.ru/user95548 Після невеликої технічної затримки раді повідомити, що побачив, нарешті, світ третій і останній том Повного зібрання фантастики знаного чеського письменника Володимира Бабули! БАБУЛА Володимир. Друзі зі Змієносця: Науково-фантастичний роман, повісті та оповідання. – Одеса: «Інфа-Принт», 2019. – 320 с. – (Аргонавти Всесвіту). До книги ввійшли: Друзі зі Змієносця. Роман (Третя частина "Сигналів з Всесвіту") Океан світлових років. Повість (Докорінно перероблений варіант роману) Пульс Всесвіту. Повість На становищі велетня. Оповідання Погляд у майбутнє. Оповідання Астродепеша з 2059 року. Оповідання Стрибок у третє тисячоліття. Оповідання Великий день. Оповідання Канікули 2000 року. Оповідання-комікс Більшість творів уперше перекладені з чеської. Видання багато ілюстроване чудовими графіками З. Буріаном, Ф. Шкодою, М. Кольчицьким ті іншими. *** После небольшой технической задержки рады сообщить, что увидел, наконец, свет третий и последний том Полного собрания фантастики известного чешского писателя Владимира Бабулы! Бабуля Владимир. Друзья из Змееносца: Научно-фантастический роман, повести и рассказы. — Одесса: «Инфа-Принт», 2019. — 320 с. — (Аргонавты Вселенной). В книгу вошли: Друзья из Змееносца. Роман (Третья часть "Сигналов из Вселенной») Океан световых лет. Повесть (В корне переработанный вариант романа) Пульс Вселенной. повесть На положении великана. рассказ Взгляд в будущее. рассказ Астродепеша с 2059. рассказ Прыжок в третье тысячелетие. рассказ Большой день. рассказ Каникулы 2000 года. Рассказ-комикс Большинство произведений впервые переведены с чешского. Издание богато иллюстрировано великолепными графиками З. Бурианом, Ф. Шкодой, Н. Кольчицким и другими. 







З питань придбання книги звертатися до Тетяни Левченко. Ціна поки що незмінна — 150 грн. По вопросам приобретения обращаться к Татьяне Левченко. Цена 150 гривен https://fantlab.ru/user62729 https://www.facebook.com/groups/250244348...
|
| | |
| Статья написана 8 октября 2020 г. 00:44 |
Я не знаю, кто у нас в стране самый умный. Самый тощий. Самый наглый. Это пусть выясняет Гиннесс и прочие любители патологий. Но я точно знаю, кто – самый грамотный. Мне доподлинно известно имя человека, который даже в бреду напишет квинтэссенция через "и" и не пропустит запятой перед союзом "чтобы". Он за считанные секунды разберет по составу слово из 29 букв и объяснит его этимологию. Он знает, что такое парцелляция и лексико-фразеологический анализ. Ему 94 года, но карандаш в его руке не дрогнет, когда, прочитывая утренние газеты, он в очередной раз отмечает на полях ошибки – одну, другую, третью. Имя этого человека в моей скромной рекламе, конечно, не нуждается. Оно и так растиражировано миллионами экземпляров на титульных листах словарей, справочников по орфографии и всевозможных пособий. Дитмар Эльяшевич Розенталь.
Уже одно только сочетание букв внушает благоговейный трепет. Его труды – преклонение и изумление. — Помню, еще в десятом классе учительница рекомендовала нам готовиться к экзаменационному диктанту по пособию Розенталя. Потом был престижный вуз, семинары по современному русскому языку и снова: Розенталь, Розенталь, Розенталь... Задаешь преподавателю логичный вопрос: "Почему пишется так, а не эдак?" и получаешь логичный ответ: "А по правилу Розенталя". — Неужели до вас писали, как Бог на душу положит, без всяких правил? — Конечно, нет. Правила существовали всегда, еще со времен Ломоносова. Мне же досталась самая черновая работа: отыскать источники, выбрать, добавить, систематизировать, подобрать примеры. — Как вы считаете, русский язык – сложный? — Самый сложный. — А как же венгерский и финский, в которых только одних падежей то ли 14, то ли 22 (неважно сколько, все равно много)? — Они более структурированные и поэтому легче для изучения. Кроме того, русские слова произносить гораздо сложнее, чем, скажем, финские. — А что самое сложное — Система ударения и категория рода. Вот скажите-ка мне, какого рода слова "вуаль"? — Женского, то есть... нет... мужского... то есть... — Женского. Мы говорим "вуалью",не"вуалем". Но вы совершенно правильно сбились. Как в жизни, так и в языке мужской род сильнее женского. Именно от него образуются формы женского рода, а не наоборот: сначала был строгий учитель, а уже потом появилась жена его, красавица учительница. Русский человек это чувствует сам не знает каким местом, но как объяснить систему рода иностранцам? Только со средним нет никаких проблем: один раз вызубрил и свободен. Средний род – категория устоявшаяся. — Вы упомянули о системе ударений. Меня уже несколько лет мучает вопрос, как правильно: нАчать или начАть? — НАчать – это неграмотно, кто бы так ни произносил. — По срЕдам или по средАм? — Говорите, как хотите, но лучше – по средАм. — А откуда вы знаете, что так лучше — Мне Пушкин подсказывает. — Значит, Александр Сергеевич по-прежнему живее всех живых. А вот интересно, бывает так, что у вас возникают споры с современными профессорами-словесниками, или же авторитет Розенталя непререкаем? — Да что вы. Еще как бывает. Мы все время ругаемся. Как у составителей учебников дело доходит до раздела"Пунктуация", так и начинается... Система русского языка очень гибкая: можно ставить запятую, можно не ставить, есть случаи, когда пунктуационный знак ставится по выбору пишущего. Но ведь мы-то учёные до мозга костей, нам хочется все загнать в систему, чтобы пишущий человек, например, журналист, не терзался сомнениями, что ему выбрать: двоеточие? тире? запятую? Иногда споры заходят так далеко, что почтенные заслуженные люди кричат друг на друга, как депутаты в Думе, а потом, все красные, бегут успокаиваться в коридор.- А вы сами когда-нибудь спорили до хрипоты? - Конечно. Мы с профессором Шанским до сих пор не сойдемся во мнениях о звуке "й". Я везде пишу, что он обычный звонкий, а Николай Максимович – что он сонорный. — Это что – очень важно? — Для меня это принципиально. Дитмар Эльяшевич – вообще человек принципиальный. На журфаке МГУ, где он двадцать пять лет возглавлял кафедру стилистики русского языка, о его замечательных принципах были осведомлены все. Даже студенты-раздолбаи не боялись идти на экзамен, ибо хорошо знали: если в приёмной комиссии профессор Розенталь, то меньше четырех баллов им не светит. В жизни Дитмар Эльяшевич маленький и тщедушный. Если сложить в одну стопку все его работы (что-то около 400 статей и книг), то за ними не будет видно их создателя – труды переросли мастера. Но мастер и сегодня на голову выше тех, кто занимался по его учебникам, получал заслуженные пятёрки, а потом и сам пускался преподавать. — Дитмар Эльяшевич, помогите осуществиться вечной мечте двоечницы. Вы ведь можете составить ультрасложный диктант, чтобы даже учителя наделали в нем кучу ошибок? — (Смеется). Сейчас скажу тебе рецепт – на досуге займись сама. За основу нужно взять авторский текст Льва Толстого и напихать туда как можно больше случаев написания "не" с прилагательными и причастиями. У нас почему-то в последнее время решили, что они подчиняются единым правилам, и лепят в средствах массовой информации такое, что волосы на голове встают дыбом. — Значит, современная пресса безграмотна? — Я бы сказал так: газеты не несут свет грамотности миру. Много стилистических ошибок, пунктуационных, но, что самое поразительное, — встречается и орфография. Я не понимаю, как можно написать "малоко", но ведь пишут. Правда, всегда хочется надеяться, что такие вопиющие случаи – брак производственного процесса, обычные опечатки. А вот пример посерьезнее. Помните всю эту шумиху вокруг якобы болезни Ельцина? Наши журналисты пишут: "... надеемся, что он выздороВИТ". И я тоже надеюсь. Только не на то, что он "выздороВИТ" – это безграмотно, а на то, что он "выздороВЕЕТ". — Выходит, что демократическая печать проигрывает газетам прежних лет? — Не волнуйтесь. При Сталине и Брежневе газетчики тоже не блистали. Единственное, чанность языка. Правда, и в условиях цензуры им удавалось побаловать меня примерами того, как не надо писать: "Чудесна сцена встречи груженых машин одного колхоза, на которых едут девушки, с молодыми казаками из другого колхоза". Между прочим, пример взят мною из "Правды". На что действительно следует равняться, так это на печатные издания прошлого – начала нынешнего века. — Как вы относитесь к словам иностранного происхождения? Есть мнение, что мы должны стараться заменять их русскими эквивалентами: бульон называть прозрачным супом и т.п. — Я за чистоту русского языка, но это отнюдь не означает избавления от привычных нам заимствованных слов. Вот послушайте, что я сейчас скажу: я – студент филологического факультета петербуржского университета. Из всей фразы только одно слово русское – "я". Все остальные заимствованные, но тем не менее мы прекрасно понимаем смысл. А теперь мысленно попробуйте заменить все слова иностранного происхождения русскими эквивалентами. Сами запутаетесь, и количество слов в предложении увеличится примерно втрое.- В русском языке много заимствований? — Много, примерно 30%. Готовьтесь, через 5-6 лет их будет в два раза больше: "дилеры", "дистрибьютеры" прочно входят в обиход. — А как же тогда быть с бессмертным "русский язык – богат и могуч"? — Да не такой уж он и богатый по сравнению с другими языками. В его полном словаре, например, всего 200 тысяч слов, тогда как в немецком, включая, правда, диалекты – все 600 тысяч. — 200 тысяч – все равно много. — Так ведь мы их все не используем. Сейчас намечается явная тенденция к понижению словарного запаса русскоязычного населения. В академическом четырехтомном словаре Ушакова – самом популярном сегодня – уже только 88 тысяч слов, но нам и этого много. В лучшем случае мы реально используем 50-55 тысяч. — Ну хоть что-то русский язык дал другим языкам? — Большевика, например. Живет Дитмар Эльяшевич в квартире ухудшенной планировки. Вроде бы большая комната, широкий коридор, высокие потолки, но как-то все бестолково устроено. А может быть, в доме неуютно потому, что старый человек живет один? У сына – своя семья; внучка – замужем в Швеции. Все свои дни самый грамотный человек страны проводит в кресле (ему почти отказали ноги, и он с трудом передвигается, толкая впереди себя стул). Слева – телевизор, справа – газеты, на столе – словари, а за стеклом книжного шкафа – знакомые имена: Пушкин, Блок, Есенин. Работа продолжается. Профессор Розенталь уже научил русскому языку несколько поколений. И ещё научит. Каждый вечер, выглядывая в окно, он видит своих будущих учеников, пускающих кораблики в разноцветной бензиновой луже. — Дитмар Эльяшевич, вы родились в Москве? — Не поверите, но я впервые оказался в России, когда мне было 16 лет. Русский язык мне не родной. — ??? — Я родился в еврейской семье в Польше. Ходил в обычную еврейскую гимназию в Варшаве. Польша тогда (начало века – Авт.) входила в состав Российской империи, и поэтому в школе мы в обязательном порядке изучали русский. Не скажу, чтобы в детстве я очень любил иностранные языки, тем более, что отец дома всегда разговаривал с нами по-немецки. — Он был немцем? — Нет ,еврей . Но обожал Германию и много лет проработал там экономистом. Когда у него появились дети, он дал нам немецкие имена. Так я стал Дитмаром, а мой брат – Оскаром. — Как же вы оказались в Москве?- Бежали к родственникам, когда Польша превратилась в военный полигон. Это было во время I мировой войны. — И пошли в русскую школу? — Да. — Не было сложностей на первых порах? Все-таки чужой язык, хотя и родственный польскому. — Я всегда был патологически грамотным. — А ваши родственники: грамотность у вас в крови? — Ну, моей матери много писать не приходилось. Она была домашней хозяйкой, хотя и говорила свободно на трех языках: с моим отцом – по-немецки, со мной и Оскаром – по-польски и на улице – по-русски. А вот мой брат (он был экономистом) делал ошибки, и я их правил, когда прочитывал его труды. — Что вы делали по окончании школы? — Поступил в Московский университет, на историко-филологический факультет: со временем я стал очень интересоваться иностранными языками. — Сколько всего языков вы знаете? — Около 12. Когда выпускался из университета, знал шесть. Не делайте такое изумленное лицо – я был совершенно средним студентом. Некоторые выпускники в совершенстве владели арабским, тайским и хинди. У меня же набор был стандартным: латынь, греческий, разумеется, английский с французским и иврит. Ну и шведский выучил. — И до сих пор помните? — Шведский? Нет, конечно. Я им не пользуюсь. Реально я сейчас помню три языка, которые в моей голове разделили сферы влияния: говорю я по-русски, считаю по-польски, а эмоции мысленно выражаю по-итальянски. — По-итальянски? — Все меня знают как профессора русского языка и нередко забывают, что я написал самый первый вузовский учебник итальянского. Классики итальянской литературы тоже выходили в моих переводах. — А могли бы вы написать 400 книжек по грамматике и орфографии польского языка? — Мог бы. Но я должен был отблагодарить Россию. Просвещение – лучшая благодарность. — Вы всю (почти всю) жизнь прожили в Москве. У нас, москвичей, есть свое, особое произношение? — По сравнению с Санкт-Петербургом, московское произношение всегда считалось сниженным: Москва – купеческая, Петербург – дворянский. Правда, сейчас москвичи все больше метят в "дворяне". Уже неприемлемо говорить старомосковское "коришневый". Следует произносить "коричневый". А вот "булошная" и "конешно" через "ш" остаются законной московской привилегией. — А в самой Москве люди говорят одинаково? — Традиционно жители Арбата говорили более правильно. Здесь испокон веков жили представители русской интеллигенции, и поэтому ненормированной лексики тут слышать не приходилось, да и "одевать" с "надевать" никто не путал. Не то, что теперь. Кажется, что, написав гору книжек о том, как нужно правильно говорить и писать, профессор Розенталь должен забыть нормальные человеческие слова и все свои фразы начинать с "не будете ли так добры…" Однако коллеги Дитмара Эльяшевича открыли мне секрет. Оказывается, знаменитый профессор не брезговал грубоватыми словечками. Однажды, проводя заседание кафедры, он заметил, что преподаватели украдкой едят яблоки, и отреагировал "по-нашему": "Мало того, что не слушают, так еще и жрут!" Уважал Розенталь и студенческий жаргон. "Как дела?" – спрашивали его коллеги. "Нормалёк", — отвечал профессор. — Вернемся к вашей службе в Московском университете. Ходят слухи, что было время, когда назначение на должность заведующего кафедрой подписывалось в КГБ… — Лично мне КГБ сотрудничать не предлагал. Наверное, вызывало подозрение мое происхождение, национальность. Но я точно знал, что в нашем коллективе под маской милого преподавателя стилистики работает представитель органов, который стучит наверх о каждом шаге – моем и моих коллег. — Наверное, поэтому у меня всегда было ощущение, что примеры для своих правил вы берете из итоговых материалов партийных съездов. — Я обязан был использовать идеологические примеры. Примерно 30% лексики должны были быть определенной направленности, и цензор за этим строго следил. Также существовал список писателей во главе с Горьким и Шолоховым, чьи произведения я обязан был процитировать. Ну и, разумеется, без Маркса и Энгельса обойтись было невозможно. Я представляю себе, сколько полетело бы голов, если бы мне вздумалось использовать примеры из Солженицына или Мандельштама! — Давайте подведем итог: у вас 3 высших образования, вы написали 400 учебников и статей, редактировали словари, преподавали в МГУ, возглавляли кафедру стилистики русского языка на факультете журналистики… — Я преподавал не только в МГУ, но и на ТВ. Валя Леонтьева, Володя Кириллов – это все мои ученики. До эфира мы собирались в студии, делали упражнения на произношение, писали контрольные работы. А после эфира я разбирал с ними их ошибки. — И кто был самым лучшим учеником? — Не хочу никого обидеть. Все были талантливы, но Володя – особенно. Не случайно именно он потом защитился и стал профессором русского языка. А вообще передайте всем моим ученикам, особенно своим коллегам-журналистам, что я их всех помню, читаю и про себя ругаю за ошибки. Беседовала Елена ЕГОРОВА
|
| | |
| Статья написана 27 сентября 2020 г. 15:18 |
В бытность А. Беляева журналистом и начинающим литератором были популярны индийские його-факиры-прорицатели, теософы, спиритисты, экзорцисты, аматоры межпланетных перелётов, последователи "философии общего дела" Н. Фёдорова (в т.ч. — эфиронавты, биокосмисты и "воскрешатели мёртвых"). Последователями теории "воскрешения мёртвых" в своё время были Н. Рерих, Е. Блаватская, В. Крыжановская, В. Соловьёв, Н. Бердяев, К. Циолковский, В. Брюсов, В. Маяковский, М. Горький, С. Есенин, поэты "Кузницы", Н. Заболоцкий, А. Платонов, Б. Пастернак, В. Хлебников, М. Пришвин...
А. Богданов, основавший Институт переливания крови (отдел работ по омоложению организма) и А. Гастев, М. Булгаков и А. Беляев (в свете последних достижений науки — опыты по пересаживанию органов Брюхоненко (также -аппарат переливания крови), Бурденко, Неговского, Чечулина, Эвальда, Гаскеля, Волера, Ащова, Карреля, Броун-Секара... Впоследствии, В. Брюсов отошёл от этой теории, написав в 1918 г. "Торжество науки" (др. — Не воскрешайте меня!) — сатирический рассказ о посещении Теургического института, в котором добились грандиозных научных результатов по воскрешению людей. У Маяковского в поэме "Про это" (1923): ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ... (Прошу вас, товарищ химик, заполните сами!) Пристает ковчег*. Сюда лучами. Пристань. Эй! Кидай канат ко мне! И сейчас же ощутил плечами тяжесть подоконничьих камней. *** Вижу, вижу ясно, до деталей. Воздух в воздух, будто камень в камень, недоступная для тленов и крошений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений. Вот он, большелобый тихий химик, перед опытом наморщил лоб. Книга — «Вся земля», — выискивает имя. Век двадцатый. Воскресить кого б? — Маяковский вот... Поищем ярче лица — недостаточно поэт красив. — Крикну я вот с этой, с нынешней страницы: — Не листай страницы! Воскреси! *** Воскреси хотя б за то что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь. Воскреси меня хотя б за это! Воскреси - свое дожить хочу! *** Библейский образ ковчега, так же, как и в "Мистерии-Буфф". Множество библейских образов, как и у А. Беляева. В частности, ковчег "Прыжка в ничто". *** Александр Беляев первоначально назвал роман о профессоре Доуэле "Воскрешение мёртвых" (1928). С изменениями он был переиздан в 1937 г. Впервые роман увидел свет в 1937 году на страницах ленинградской газеты «Смена» (1 — 6, 8 — 9, 11, 14 — 18, 24, 28 февраля, 1, 3 — 6, 9 — 11 марта), затем в 6 — 10 номерах журнала «Вокруг света» за тот же год. А в конце 1937 — начале 1938 гг. роман был напечатан в рижской "Газете для всехъ" под названием "Когда мёртвые оживутъ" (с №37 от 12.09.1937 г. по №13 от 27.03. 1938 г.) Впервые эти особенности подметил Зеев Бар-Селла в художественной биографии "Александр Беляев" (2013). Из 13-й главы "Три головы профессора Доуэля": «Воскрешением мертвых» называет писатель возвращение к жизни людей, погруженных в анабиоз, и в рассказе 1926 года «Ни жизнь, ни смерть»… Но гораздо важнее, что именно так Беляев определяет идею «Головы профессора Доуэля» в предисловии к первой публикации рассказа: «Вернуть к жизни голову умершего человека, вернуть после смерти сознание, — ведь это было бы уже подлинное „воскрешение из мертвых“, что в век религиозного суеверия считалось прерогативой (исключительным правом) „божества“». И можно думать даже, что слова о веке религиозных суеверий и «божестве» — это не просто дежурная дань воинствующему атеизму. Суть здесь иная — «Философия общего дела» Николая Федорова, самого оригинального русского мыслителя на рубеже XIX–XX веков. Природа, которую принято называть «Божьим миром», встретила в нем непримиримого врага. «Природа, — писал он, — представляет извращение образа Божия». Каково же назначение человека в этом мире? Разорвать цепь круговорота веществ в природе! Не дать человеку превратиться в прах! Цель человека — воскрешение мертвых! Победа над смертью и бессмертие! Достичь этого Федоров полагал посредством науки, считая, что никакой иной задачи перед наукой и стоять не должно. Такое естественно-научное богословие пленяло многих — от Циолковского до Маяковского и Платонова. И в 1920-е годы идеи эти буквально носились в русском воздухе. Но Беляеву открылась редкая возможность ознакомиться с ними почти что из первых рук. Поступив в 1923 году на службу в Наркомат почт и телеграфов, Беляев стал вскоре активнейшим сотрудником ведомственного журнала «Жизнь связи». А в 1924 году в журнале начал печататься только что поступивший на работу в Наркомпочтель 35-летний Николай Сетницкий. По образованию он, как и Беляев, был юристом, но интересы его простирались намного шире: политэкономия, психология, теория стихосложения и статистика как метод исследования литературного процесса… Командированный Временным правительством в Одессу, он посещал заседания ХЛАМа — объединения «Художники, литераторы, артисты и музыканты», где познакомился со всей местной литературной элитой — Эдуардом Багрицким, Валентином Катаевым, Ильей Ильфом и Юрием Олешей… Но главным оказалось знакомство с Александром Горским, поэтом и ярым приверженцем учения Н. Ф. Федорова. Эта встреча оказалась для Сетницкого судьбоносной — теперь на все он будет смотреть по-федоровски. Даже на экономику. Здесь он разглядит два противоположных принципа мироустройства: эксплуатация и регуляция. Эксплуатация — это когда «один член взаимодействующего целого признается самоцелью, а другой — только средством и всегда средством». Оттого неприемлем любой капитализм. Но от марксизма здесь ничего нет: эксплуатация лежит в самой основе нынешнего несовершенного, «падшего» порядка вещей, на всех уровнях — от социального до растительного и животного, когда одни служат пищей другим. Совсем иное дело — регуляция. Здесь уже не взаимная рознь, вытеснение и борьба, а согласное, питаемое любовью единство частей целого. Это что, социализм? Нет! — соборность и слиянно-нераздельное единство ипостасей Пресвятой Троицы. И тогда половинчатое, атеистическое строительство рая в одной отдельно взятой стране для одного только класса становится лишь первым шагом на пути христианского дела — всеохватного (храм, общество, частная жизнь) и космического (регуляция природы, одушевление косной материи и упразднение смерти)… Смотря на вещи под таким углом, можно объявлять большевиков невольными орудиями Божьего Промысла. А значит, нет никаких моральных препятствий для искреннего участия в социалистическом строительстве. И пусть большевики закрывают церкви (ведь православие по сути своей — это культ смерти), пусть изничтожают родимые пятна капитализма вместе с их носителями (частная собственность — это Зло)… Главное, что и при большевиках можно жить, не изменяя ни себе, ни Богу. Конец у этих прекрасных мечтаний был, естественно, один — в 1937 году Сетницкого арестовали и расстреляли. А Горского в 1937-м как раз из тюрьмы выпустили, чтобы снова посадить в 1943 году. В тюрьме он через несколько месяцев и скончался. Но пока на дворе 1925 год — можно погружаться в иллюзии и увлеченно пророчествовать. И то, что именно с этих пор тема воскрешения мертвых властно овладевает Беляевым, разумнее всего объяснить его беседами с Сетницким. Тем более что на роль партнера в богословских спорах Беляев, выпускник духовной семинарии, подходил как нельзя лучше. А начаться разговоры могли с обсуждения темы, на которую писали оба, — НОТ, «научная организация труда»[219]. Принцип НОТ заключается в разделении трудового процесса, дроблении производственных операций и специализации. Но Сетницкий никак не мог назвать такой принцип прогрессивным, поскольку он целиком вытекает из нынешней несовершенной цивилизации и является уделом «нашей современной жизни, всецело построенной на субординации, взаимном ограничении и вытеснении»[220]. Этому ущербному НОТу следует противопоставить сознательную организацию труда: «Идеальным было бы выполнение всего трудового акта — от замысла до полного воплощения, от первой творческой мысли до последнего жеста при отделке результата — одним существом, единичным или коллективным, сознающим себя совершенно единым (преобразованное человечество)»[221]. Не знаю, что думал по поводу этих мечтаний Беляев, но мне такое преобразованное по Федорову человечество больше всего напоминает сверхмарионетку Крэга… В Наркомпочтеле Сетницкий проводил статистическое обследование работников связи — их положение, деятельность и социальный состав… На один из таких трудов Беляев откликнулся рецензией[222]. Вот еще один повод для бесед. Не исключено, что Беляев встречался и с Александром Горским, в 1925–1928 годах возглавлявшим в Москве литературно-философский кружок. Украшением кружка был давний знакомый Горского Эдуард Багрицкий. Имена прочих участников впечатляют гораздо меньше: братья Шманкевичи — Борис и Всеволод, донесшие идеи Федорова до Маяковского, А. Миних… Но забредала и молодежь — два Владимира (начинающие поэты Луговской и Державин), а также те, кто живо интересовался поэзией или искал немарксистских ответов на главный вопрос философии…[223] Горский тогда упорно размышлял над «половой трагедией homo sapiens», которая заключается в «противоречии между властью высших мозговых центров и могуществом половых органов». В своем труде «Огромный очерк» (в той его части. что была закончена в 1924 году) Горский рассматривает и практиковавшиеся способы преодоления этой дилеммы: «Употребляемое в культе Аттиса оскопление есть попытка достигнуть метаморфозы пола, не рискуя головой, то есть оставаясь при старом (немного лишь видоизмененном) самосознании…»[224] Вот еще один возможный источник появления эротической темы в романе. Воспоминание о труде Горского могло подсказать Беляеву и позднейший эпизод с одинокими манипуляциями мадемуазель Лоран — это позаимствованное из книги Хэвлока Эллиса (Havelock Ellis)[225] описание «типичного» случая, когда молодая 28-летняя женщина «чувствует себя особенно счастливой, когда она бывает одна, обнаженная в своей спальне. Она знает наизусть каждый уголок своего тела и гордится тем, что оно сложено согласно всем законам правильного построения человеческого тела»…[226] Впрочем, круг московских знакомых и обсуждавшихся тем мог быть и шире. До сих пор мы как-то обходили главную особенность беляевского произведения, а ведь рассказано в нем не просто об отдельной от тела жизни какого-то органа, но о части тела самой главной — голове! И о мозге, живущем и творящем после смерти остального тела. И тут такое странное совпадение — в том же 1925 году, в той же Москве было написано произведение, посвященное жизни мозга, отделенного от своего носителя и помещенного в другое тело. Речь, понятное дело, идет о повести Михаила Булгакова «Собачье сердце». Читал ли ее Беляев? Откроем рассказ 1926 года «Человек, который не спит». Начинается он с «собачьего дела». Дело это слушается в суде, и вот что говорит обвиняемый — профессор Иван Степанович Вагнер: «— Граждане судьи! Я не отрицаю факта похищения собак, но виновным себя не признал, и вот почему. Всякая кража предполагает корыстную цель. У меня такой цели не было. Вы сами огласили документы, из которых суд мог убедиться, что я преследовал исключительно научные цели. Я веду опыты, имеющие громадное значение для всего человечества. Та польза, которую должны принести эти опыты, несоизмерима с ничтожным вредом, который я причинил. <…> — Но не объясните ли вы, почему вы сочли нужным прибегать к таким странным и незаконным способам добывания собак для ваших опытов? Если опыты представляют ценность, правительство обеспечило бы вас всем необходимым для работы! Профессор Вагнер замялся. — Эти опыты слишком смелы. Они могли показаться даже фантастичными. В успех я верил, но на пути лежали неизбежные неудачи. Они могли погубить и дело и мою репутацию прежде, чем я достиг бы положительных результатов. И я решил производить их в тиши своего кабинета, на свой страх и риск. Но у меня было слишком мало личных средств на приобретение собак для опытов. <…> И я был принужден… — Красть собак? — с улыбкой добавил судья. Профессор Вагнер выпрямился и ответил тоном глубокого убеждения в своей правоте: — Собачий век — каких-нибудь двадцать лет. Стоимость собаки — рубли, много — десятки рублей. Уничтожив же несколько собак, я удлиню жизнь человечества втрое, а вместе с тем утрою и ценность человеческой производительности. Если за это я заслуживаю наказания, судите меня! Мне больше нечего прибавить». Итак, у обоих профессоров — Преображенского и Вагнера — одинаковые наклонности: приманить на улице собаку, уволочь ее к себе домой, а уж там, в тиши кабинета, подвергнуть бедное животное убийственным опытам… Так что ответ однозначный: читал. Конечно читал! Но когда? Рассказ «Голова профессора Доуэля» был напечатан в марте-апреле 1925 года. А на рукописи «Собачьего сердца» стоит дата: «Январь — март 1925 г.». Правда, 15 февраля Булгаков уже выступал с этой повестью на литературных чтениях…[227] Но, чтобы успеть вдохновиться булгаковским сочинением и написать собственный 70-страничный рассказ, — и этот срок совершенно недостаточный! Так что придется признать: Беляев прочел (или прослушал) «Собачье сердце» после завершения «Головы профессора Доуэля». А в 1930 году дал свою версию жизнеописания животного, которому пересадили человеческий мозг — «Хойти-Тойти». Так что же, сходство беляевского рассказа с булгаковской повестью — чистая случайность? Ни в коем случае! И доказательство тому: дата начала работы Булгакова над «Собачьим сердцем» — январь 1925 года, первая годовщина смерти В. И. Ульянова (Ленина). Впервые на это обратила внимание Майя Каганская в послесловии к переводу «Собачьего сердца» на иврит. А еще она установила, что болезнь и смерть вождя мирового пролетариата интриговали Булгакова в крайней степени, даже тогда, когда о Ленине и речь как будто не заходила… Например, в «Роковых яйцах» ужасный «красный луч» изобрел профессор Персиков. При чем здесь Ильич? — спросите вы. А притом что Ленина лечил профессор Абрикосов[228]. И когда Ленин все-таки умер, изобретатель Лев Термен поспешил предложить свои услуги: похоронить ленинское тело в вечной мерзлоте, чтобы спокойно дожидаться того момента, когда наука позволит Ленина воскресить. (Именно этой теме — замораживание и воскрешение — посвящен рассказ Беляева «Ни жизнь, ни смерть», напечатанный в 1926 году[229].) Однако посланный Терменом курьер опоздал: от тела Ленина осталась одна пустая оболочка, а все внутренние органы уже были разложены по стеклянным банкам. Но орган органу рознь: печень и желудок с селезенкой, конечно, важны, но не им обязан человек неповторимостью своей личности. И поэтому один ленинский орган удостоился не просто особого внимания, но целого института — Института мозга. Все были убеждены, что у такого гениального человека, как Ленин, и мозг должен быть не простой. Он, и вправду, — удивительный. Левое полушарие ссохлось до размеров грецкого ореха, правое, напротив, заполнено жидкостью — это пустоты, где раньше было мозговое вещество. Оставалась последняя надежда — выявить что-то необычайное в мозговых клетках… Ну, скажем, по величине, по распределению, по отросткам каким-нибудь… Или их отсутствию. Забегая вперед скажем: кроме заявлений о неповторимости ленинского мозга, ничего внятного и убедительного мозговеды не сообщили. А могли бы, хвати у них мужества и научной честности, повторить слова профессора Преображенского: «Разруха не в клозетах, а в головах». В нашем случае, в одной — главной — голове. И как только создали Институт мозга, по Москве поползли слухи, что наняли большевики немцев и дали им задание: воскресить ленинский мозг. Немцы действительно приехали — профессор Фохт со свитой ассистентов. Предложили отвезти мозг Ленина в Берлин, но ЦК не согласился — воскрешайте на месте! Но все-таки деньги на обустройство берлинской лаборатории Фохт из большевиков выбил. И, пока лаборатория строилась, был в Москве частым гостем. Потом наезжал все реже… Наконец умер. А мозг Ленина — то, что от него осталось: нарезка в две тысячи ломтей, — ждет своей очереди на воскрешение. *** 219 «Научной организации труда» Беляев посвятил две статьи: На путях к НОТ // Жизнь и техника связи. 1924. № 8. С. 103–106 (Подпись: Романыч; псевдоним раскрыт по отсылке во второй статье); О рационализации в НКТП // Жизнь и техника связи. 1925. № 12. С. 73–76. вернуться 220 Сетницкий Н. А. Единство трудового процесса // Октябрь мысли. 1924. № 3–4. С. 61. вернуться 221 Там же. вернуться 222 Что такое статистика и для кого она нужна (Популярное пособие для работников связи). Москва. Статистический отдел НКПиТ. 126 с. Коллективный труд В. Г. Песчанского, Д. В. Савинского, Н. А. Сетницкого, Я. С. Улицкого, под редакцией нач. статотдела НКПиТ Песчанского // Жизнь и техника связи. 1924. № 11. С. 180 (Подпись: А. Б-в). вернуться 223 Гойлов Н. С. Моя московская богема //Архивный фонд Музея-библиотеки Н. Ф. Федорова. Машинопись. 28 с. вернуться 224 Горский А. К. Огромный очерк// Горский А. К., Сетницкий Н. А. Сочинения. М., 1995. С. 229. вернуться 225 Эллис X. Автоэротизм. Для врачей и юристов. СПб., 1911. С. 77. вернуться 226 Горский А. К. Огромный очерк. С. 196. 227 Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 245. вернуться 228 Qaganskayah М. 'Or kelev, 'о hokhmath sophrim [Собачья шкура, или Мудрость писателей] // Bulgaqov М. Lev kelev. Tel-’Aviv, 2002. 'Am. 171–220; Каганская М. Собачья смерть // Солнечное сплетение. Иерусалим. 2002. № 24–25. С. 168–185. вернуться 229 Беляев А. Ни жизнь, ни смерть//Всемирный следопыт. 1926. № 5. С. 3—15; № 6. С. 3–14. Из 22-й главы КЭЦ: Дело в том, что по-древнееврейски (а Беляева этому учили) קץ (кэц) означает «конец», причем не просто «конец», но такой, за которым уже ничего не следует: קץ הימים (кэц ha-ямим) — буквально: «конец дней», а на самом деле, «конец времени», и העולם קץ(кэц ha-олам) — «конец света», короче — Апокалипсис. И значит «Звезда Кэц» — это не что иное, как Звезда-Полынь. Восход ее предвещает конец этого мира и приход мира нового, того, где человек сбросил с себя иго земного тяготения и стал Человеком космическим. Сказанное может, конечно, показаться натяжкой. Но вот глава, повествующая о том, как главный герой Артемьев, он же рассказчик, проходит предполетную санобработку. Герой очистился от микробов и: «…по привычке протянул руку доктору, но он быстро спрятал руки за спину. — Не забывайте, что вы уже дезинфицированы. Не прикасайтесь больше ни к чему земному. Увы, я отрешен от земли». Несколько шагов по трапу, и герой оказывается: «…в узкой камере, освещенной электрической лампой. Камера была похожа на кабину маленького лифта. Дверь крепко захлопнулась. „Как крышка гроба“, — подумал я». Глава же носит название «Чистилище». В кавычках. То есть ирония. Равно как и просьба доктора к отлетающим: «Передайте мой привет небожителям». Шутки шутками, но слова выбраны самые точные: отрешение от всего земного, гроб, чистилище и встреча с небожителями, то есть смерть и прибытие в Царство Небесное. То самое царство, какое наступит на земле сразу после конца света и Страшного суда[346]. Заканчивается роман словами: «…Мой сын поет „Марш Звезды Кэц“». Именно так — солист хора мальчиков исполняет хорал, возносит благодарственную молитву. ___ 346 Точно теми же словами Беляев пользовался при описании космического полета в романе «Прыжок в ничто» — речь идет о помещении пассажиров в амортизационные ящики («— Всё наделала эта мадам вертихвостка. Надо было поскорее уложить ее. А она, вместо того чтобы выслушать нас, в истерику. Кое-как справились. Уложили, закрыли. Так она еще в дыхательную трубку кричит: „Варвары! Изверги! За что вы загнали меня в гроб? Проклятые!“») и последующем извлечении из оных: «„Вот она — теория и жизнь, — думал Цандер. — Расчеты ломаются в самом начале. Драгоценные минуты проходят, а мы, вместо того чтобы двигаться ускоренно, летим по инерции. Отложить „пробуждение мертвых“, чтобы еще раз пришпорить ракету? <…>“ Последние уже давно ожидали своего „воскрешения“. Стормер… вообразил, что находится в руках большевиков, которые сыграли с ним страшную шутку. <…> От этой мысли он обливался потом в своем „гробу“»: «Постепенно все „мертвые“ были „воскрешены“»: «Ганс вдруг громко запел, разнося радостную весть: — Вставайте! Воскресайте, лежащие во гробах'. Солнце Венеры приветствует вас…» И слова «радостная весть» тоже употреблены к месту — это «благая весть», в переводе на греческий: «евангелие». *** То есть, человек пытался овладеть функциями Господа Бога: оживлять мёртвых и стать властелином мира. У А. Беляева есть роман "Властелин мира" (1926). А это начало древнееврейской молитвы "Амида": "Господь мой! Уста мои открой, и рот мой произнесет хвалу Тебе. Благословен Ты, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Ицхака и Бог Яакова, Бог великий, могучий и грозный, Бог всевышний, Который воздает благими милостями и обретает все, и помнит добрые дела отцов, и по любви приводит избавителя к сыновьям их сыновей ради Имени Своего. В течение десяти дней покаяния прибавляют: Помяни нас к жизни, Царь, Которому угодна жизнь, и впиши нас в книгу жизни ради Себя, Бог жизни. Ты — Царь, помогающий, спасающий и защищающий. Благословен Ты, Господь, щит Аврама! Ты могуч вовеки, Господь, Ты оживляешь мертвых. Ты велик в спасении. Зимой (с окончания праздника Суккот и до Песаха): Он направляет ветер и низводит дождь. Летом (начиная с Песаха): Он дарует росу. Он дает пропитание живым по доброте Своей, оживляет мертвых по великому милосердию Своему, поддерживает падающих и исцеляет больных, освобождает узников и хранит верность Свою спящим в прахе. Кто сравнится с Тобой, Могучий? И кто сравнится с Тобой, Царь умерщвляющий и оживляющий, взращивающий спасение. На протяжении десяти дней покаяния прибавляют: Кто подобен Тебе, Отец милосердный, вспоминающий Свои создания милосердно ради жизни. И верен Ты обещанию оживить мертвых. Благословен Ты, Господь, оживляющий мертвых! Ты свят и Имя Твое свято, и святые каждый день восхваляют тебя. Благословен Ты, Господь, Бог святой." Амида (Шмонэ Эсрэ) — основная еврейская молитва; иногда ее называют просто «тфила» (буквально — «молитва» на ивр.). Слово «амида» означает «стояние» — молитву читают стоя, не сходя с места и не отвлекаясь, с сознанием того, что молящийся предстает перед Вс-вышним — Царем царей. Амида будних дней называется «Шмонэ эсрэ» — на иврите, дословно «восемнадцать»: первоначально эта молитва состояла из восемнадцати благословений. https://toldot.ru/articles/articles_16235... *** Адон Олам (אֲדוֹן עוֹלָם — «Г-сподь Мира», «Владыка Мира», «Властелин мира») — поэтическая молитва (пиют, гимн), прославляющая вечность и величие Б-га и выражающая упование на него. Еврейская традиция относит эту молитву к XI веку н.э. и считает её автором р. Шломо Ибн Гвироля. Властелин мира царствовал до создания Им всех творений; и когда по воле Его был создан мир, Его именем стало Владыка. И после конца мира Он, грозный, будет царствовать единовластно. Он был, Он есть, и Он пребудет вечно в великолепии Своем. אדון עולם אשר מלך בטרם כל יציר נברא לעת נעשה בחפצו כל אזי מלך אזי מלך שמו נקרא ואחרי ככלות הכל לבדו ימלוך נורא והוא היה והוא הווה והוא יהיה והוא יהיה בתפארה Адон олам ашер малах Бетэрэм коль йецир нивра Леэт нааса бехэфцо коль Азай мелех, азай мелех шемо никра Веахарэй кихлот hаколь Левадо имлох нора Веhу hая веhу hовэ веhу иhйе, веhу иhйе бетифара http://www.shirim2006.narod.ru/Text/Adon_... *** В рассказе "Ни жизнь, ни смерть" (1926) : 4-я часть — "Воскрешение мёртвых", 2 последних строфы декадентского стихотворения" автора, написанного примерно в 1924 г.- "Звезда мерцает за окном", и упоминание "Агасфера": "Агасфер!.. -- подумал он, вспомнив легенду, прочитанную им в юности. -- Агасфер, вечный странник, наказанный бессмертием, чуждый всему и всем... К счастью, я не наказан бессмертием! Я могу умереть... и хочу умереть! Во всем мире нет человека моего времени, за исключением, может быть, нескольких забытых смертью стариков... Но и они не поймут меня, потому что они все время жили, а в моей жизни провал! Нет никого!.." Человек, обладающий некоторыми функциями Бога: Рассказ написан на тему анабиоза — одной из интереснейших загадок науки. Случайно открытый проф. Бахметьевым анабиоз в свое время вызвал к себе громадный интерес. Однако, смерть талантливого русского ученого, открывшего анабиоз, прервала дальнейшие опыты, от которых ожидали так много, и внимание общества было привлечено иными научными сенсациями. Но, рано или поздно, работы над анабиозом будут доведены до конца. Рассказ рисует этот возможный путь дальнейших открытий в области анабиоза и применение их в жизни.
|
| | |
| Статья написана 12 сентября 2020 г. 16:12 |
В 1917 году был опубликован рассказ (или маленькая повесть) Куприна «Каждое желание», входящий в нынешние издания в переработанном виде под названием «Звезда Соломона». Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» дает такие параллели к этому рассказу, такое сходство ряда ситуаций, эпизодов, деталей и фраз, что их количество (не говоря уже о качестве) просто не оставляет места для случайности.
Куприн рассказывает о маленьком чиновнике – недалеком и добром человеке, который самым блистательным образом упустил возможность осуществить любое – самое безумное – свое желание, потому что никаких чрезвычайных желаний у него не обнаружилось, его желания были скромны, умерены, примитивны. К своему чиновничьему жалованью он подрабатывал пением в церковном хоре (деталь для Куприна автобиографическая), а потом вместе с коллегами по хору и регентом сиживал в каком-то заведении, где пели уже в охотку, для души, и непьющий, порядочный чиновник Цвет любил эти дружеские сборища. Но однажды, после томительного разговора о неисполнимых желаниях, он, вопреки своему обычаю, набрался все-таки, с трудом добрел домой и, поднявшись в свою каморку на мансарде, мгновенно заснул. Здесь рассказчик ставит точку и пробуждение героя переносит в следующую главу. Глава начинается голосом, который-то и разбудил Цвета: «– Извиняюсь за беспокойство, – сказал осторожно чей-то голос. Цвет испуганно открыл глаза и быстро присел на кровати. Был уже полный день… В пыльном, золотом солнечном столбе, лившемся косо из окна, стоял, слегка согнувшись в полупоклоне и держа цилиндр на отлете, неизвестный господин в черном поношенном, старинного покроя сюртуке. На руках у него были черные перчатки, на груди огненно-красный галстук, под мышкой древний помятый порыжевший портфель… Странно знакомым показалось Цвету с первого взгляда узкое и длинное лицо посетителя…»[118] Лицо и наряд незнакомца, весь его нетривиальный облик Куприн описывает подробно и тщательно, так что у читателя не остается и тени сомнения, кто этот утренний визитер. «С первого взгляда» становится ясно: к Цвету явился сатана в традиционном облике Мефистофеля, и приходится только удивляться наивной недогадливости Цвета. «– Я стучал два раза, – продолжал любезно, слегка скрипучим голосом незнакомец. – Никто не отзывается. Тогда решил нажать ручку… Я бы, конечно, не осмелился тревожить вас так рано… – Он извлек из жилетного кармана древние часы луковицей, с брелоком на волосяном шнуре в виде Адамовой головы, и посмотрел на них. – Теперь три минуты одиннадцатого. И если бы не крайне важное и неотложное дело… Да нет, вы не волнуйтесь так, – заметил он, увидя на лице Цвета испуг и торопливость. – На службу вам сегодня, пожалуй, и вовсе не придется идти… – Ах, это ужасно неприятно, – конфузливо сказал Цвет. – Вы меня застали неодетым. Впрочем, погодите немного. Я только приведу себя в порядок и сию минуту буду к вашим услугам…» Цвет как бы и узнаёт, и не узнаёт пожаловавшего к нему гостя и не вслушивается в его странное, шутовское имя Мефодий Исаевич Тоффель (то есть Меф. Ис. Тоффель!). Посетитель рекомендуется ходатаем по делам, сообщает Цвету о неожиданно свалившемся на него наследстве где-то в Черниговской губернии – и энергично спроваживает его в наследственное имение. При этом оказывается, что все формальности Тоффель уже выполнил и даже договорился об отпуске, приобрел железнодорожный билет и заказал извозчика до вокзала. Все приготовлено для мгновенного выдворения Цвета – от роскошного кожаного баула до корзинки с провизией, которая «в последнюю минуту как-то сама собой очутилась в его руках»: «– Не откажитесь принять. Это так… дорожная провизия… Немного икры, рябчики, телятина, масло, яйца и другая хурда-мурда. И парочка красного, Мутон-Ротшильд…» Появление Воланда у Степы Лиходеева в «Мастере и Маргарите» поразительно – в целом и в деталях – похоже на эту сцену. Оно похоже так, как если бы купринская сцена была у Булгакова перед глазами или в памяти и отвечала на вопрос: каким образом должен появляться сатана у постели человека, напившегося накануне до бесчувствия. Точно так же – вкрадчивым доброжелательным приветом – будит Степу на утро после попойки незнакомец, о нездешней природе которого знает читатель, но не герой, и одет этот незнакомец, конечно же, в черное. Точно так же этот выходец из тьмы достает необыкновенные старинные часы, несущие на себе след того, «другого» времени в ином мире: у Тоффеля – брелок в виде черепа, у Воланда – алмазный треугольник на крышке. И являются они – Тоффель к Цвету, а Воланд к Степе – в одно и то же время, чуть ли не минута в минуту: на часах у первого – «три минуты одиннадцатого», у второго – «одиннадцать. И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять…» Так же, как Тоффель, благодушно отмахиваясь, Воланд отказывается от платы за услуги по приведению клиента в надлежащее состояние. И точно так же скоропалительно, с дьявольским (в прямом и переносном смысле) проворством, но уже отнюдь без тоффелевской обходительности, выпроваживается Степа в края незнаемые. К этому нужно прибавить еще замечательное сходство интонаций двух разговоров: между персонажами, служащими в разных учреждениях, и персонажами, служащими в иных инстанциях… Гораздо проще исчислить различия этих сцен, нежели сходство. У купринского героя нет ничего общего со Степой Лиходеевым: все беды Цвета как раз из-за того, что он, так сказать, «Добродеев». Зовут купринского героя Иваном Степановичем, и не его ли отчество стало именем у Булгакова? И выдворяется он из своего убогого жилища далеко не с теми же целями, с которыми из своего роскошного – Степа. Тоффелю нужно услать Цвета из дому, чтобы простодушный чиновник выполнил дьявольское задание – там, в черниговском захолустье; Воланд вышвыривает Степу потому, что сатане приглянулось его жилище – здесь, в Москве. Характеры персонажей, жилищ и целей как бы вывернуты наизнанку, зеркально противопоставлены друг другу. История с наследством, требующим немедленного вмешательства Цвета, – сатанинские козни, пустой повод, прикрывающий подлинные намерения нечистой силы. Иван Степанович Цвет, наделенный от природы счастливым даром разгадывать ребусы и криптограммы, становится орудием в руках Тоффеля, которому позарез нужна разгадка некоего шифра, оставшегося недоступным нескольким поколениям чернокнижников. Цвет нечаянно, как бы походя, разгадывает дьявольский шифр – и неведомо для себя становится обладателем страшной силы: все его желания немедленно исполняются. Булгаковский мастер, мы помним, тоже совершает некое угадывание – «О, как я угадал! О, как я все угадал!» Но угадывание мастера – результат не черной магии, а светлого творческого усилия, направленного на загадочную историю вечного антагониста сатаны… «Переворачивание», переиначивание смыслов купринского рассказа продолжено. Попутно заметим, что во время расшифровки Цвет бессознательно манипулирует алхимическими аксессуарами, среди которых – «шар величиною в крупное яблоко из литого мутного стекла или из полупрозрачного камня, похожего на нефрит, опал или сардоникс». Затем этот шар «раздался до величины арбуза. Внутри его ходили, свиваясь, какие-то дымные сизые густые клубы, похожие на тучи во время грозы, и зловещим кровавым заревом освещал их изнутри невидимый огонь». Это похоже не только на тучи во время грозы, но и на глобус Воланда, способный увеличиваться, и мы помним, что означало озаряющее его кровавое зарево… Кажется, что и первая встреча булгаковского мастера с Маргаритой – в сцене, где, кроме персонажей, участвуют еще и цветы, и столь памятной, что цитировать ее, по-видимому, нет надобности – эта встреча тоже представляет собою вывернутую, зеркально отраженную сцену из купринского рассказа. «Иван Степанович вошел в вагон. Окно в купе было закрыто. Опуская его, Цвет заметил как раз напротив себя, в открытом окне стоявшего встречного поезда, в трех шагах расстояния, очаровательную женскую фигуру. Темный фон сзади нее мягко и рельефно, как на картинке, выделял нарядную весеннюю шляпку с розовыми цветами, светло-серое шелковое пальто, розовое цветущее нежное прелестное лицо и огромный букет свежей, едва распустившейся, только этим утром сорванной сирени, которую женщина держала обеими руками. „Как хороша!“ – подумал Цвет, не сводя с нее восторженных глаз… Но вот поезд Цвета поплыл вправо. Однако через секунду стало ясно, что это только мираж, столь обычный на железных дорогах: шел поезд красавицы, а его поезд еще не двигался. „Хоть бы один цветок мне!“ – мысленно воскликнул Цвет. И тотчас же прекрасная женщина с необыкновенной быстротой и поразительной ловкостью бросила прямо в открытое окно Цвета букет. Он умудрился поймать его…» – и т. д. Привлекательные у Куприна, цветы стали отталкивающими у Булгакова, и букет не перебрасывается любовно из рук в руки, а пренебрежительно швыряется на мостовую – оценка деталей изменена в отразившем их булгаковском зеркале, которое превратило все «левое» в «правое» и наоборот, но зеркально вывернутая картина сохраняет узнаваемость. Узнается и ситуация первой встречи, и игра с цветами, и весеннее «светло-серое шелковое пальто» незнакомки, ставшее «черным весенним пальто» Маргариты Николаевны, и эффект цветного фона: купринское «Темный фон сзади нее мягко и рельефно, как на картинке выделял… огромный букет» повторяется у Булгакова: «И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто». Встреча мастера с Маргаритой перечеркнула все его прежние отношения с женщинами, так что он с трудом вспоминает их имена. Мастер, видите ли, был женат: «На этой… Вареньке… Манечке… нет, Вареньке…» Мастер в известном смысле правильно называет Варенькой ту, которая была до Маргариты Николаевны, потому что женщину с цветами из купринского рассказа действительно зовут Варварой Николаевной… Пораженный легкостью и мгновенностью, с которыми исполняются его желания, Цвет пытается объяснить это самому себе игрой случая: «Очевидно, я попал в какую-то нелепо-длинную серию случаев, которые сходятся с моими желаниями. Я читал где-то, что в Петербурге однажды проходил мимо какой-то стройки дьякон. Упал сверху кирпич и разбил ему голову. На другой день мимо того же дома и в тот же час проходил другой дьякон, и опять упал кирпич, и опять на голову…» Автор подсказывает, но простодушный Цвет пока не догадывается, что здесь не случай, а проделки сатаны. Булгаков согласен с Куприным: просто так кирпич на голову не упадет. Где бы ни прочел купринский герой трагикомическую историю с кирпичами, но Булгаков, несомненно, прочел ее у Куприна, в рассказе «Каждое желание». Дьявольская реплика «просто так кирпич на голову не упадет» отвечает не только Берлиозу, но и Цвету. Впрочем, кирпич, ни с того ни с сего падающий на голову прохожего, успел стать традиционной метафорой для изучения вопроса о случайности и закономерности, о свободной воле и предопределении. Тут нужно упомянуть имя еще одного киевлянина и привести обширную выписку из трактата Льва Шестова «Шекспир и его критик Брандес». Выписка приводится без комментария, но внимательный читатель, следует надеяться, оценит «булгаковский» смысл рассуждений философа. «…Чем более прочно устанавливается закон причинности для мира внешнего, тем больше отдается во власть случая внутренний мир человека. Более того, можно прямо сказать: все, что во внешнем мире представляется как связь причины и следствия, связь самостоятельно, независимо существующая – все это для роста, для развития, для судьбы человека является случаем. Поясним примером. Кирпич сорвался с домового карниза, падает на землю – и уродует человека. Что может быть, с научной точки зрения, закономернее падения кирпича? Хотя мы точно и не знаем причины его падения – но мы так уверены в том, что причина была, как будто бы знали все, что произошло. Вероятно, от действия воды цемент ослабел, а затем от дуновения ветра слабодержавшийся кирпич оторвался и полетел на землю. Может быть, ни вода, ни ветер не были причиной – но была такая же причина, как ветер и вода – мы в этом так прочно уверены, как только может быть уверен человек. Несомненно, падение кирпича лишь доказывает гармоничность явлений природы, торжествующий во всей вселенной закономерный порядок. Но, падая, кирпич изуродовал человека. И тут еще можно, если угодно, проследить некоторое время закономерность. Камень повредил череп, вышиб глаз, выбил несколько зубов, раздробил руку (сравните подобные же травмы попавшего под трамвай Берлиоза! – М. П.) – все это по тем же неизменным законам природы. Но при этом получается еще нечто: человек изуродован… Почему так произошло, так случилось? Пока камень падал и расшибал по пути другие камни – все было ясно. Пусть падает! Но сказать так: „камень упал и при этом обстоятельстве уничтожил человека“, сказать, что это явление состоит только из одной части, т. е. из столкновения камня с телом человека, и что больше в явлении нет ничего, – значит мысленно закрывать глаза. Ведь наоборот: погиб человек – это сущность, это главное, это требует объяснения, а то, что камень упал, – есть добавочное обстоятельство…»[119] Но вернемся к «Каждому желанию». У разбогатевшего Цвета появляется секретарь – «ставленник Тоффеля, низенький, плотный южанин, вертлявый, в черепаховом пенсне, стриженный так низко, что голова его казалась белым шаром, с синими от бритья щеками, губами и подбородком…». Секретарь докладывает, что к Цвету просится какой-то старый знакомый, но Цвет успел забыть свою прежнюю жизнь и старых знакомых, так что посетитель вынужден напомнить: «Неужели не узнаете? Среброструнов. Регент». Не на Коровьева ли, регента в пенсне, наводят эти стоящие рядом у Куприна приметы? А в облике секретаря как будто слиты черты Берлиоза и коровьевское пенсне… Такой ход комбинирующего воображения Булгакова тем более вероятен, что на следующих страницах купринского рассказа, рядом со сценой визита регента Среброструнова (и, напомним, вслед за размышлениями Цвета о случайности падения кирпичей на голову), идет сцена несчастного случая на трамвайной колее, поразительно напоминающая сцену гибели Берлиоза, случившуюся тоже после разговора о падении кирпичей. «На перекрестке Иван Степанович остановился… По Александровской улице, сверху, бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр. Описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу, и Цвет подумал: „вот сейчас она обернется на трамвай, замнется на секунду и, опоздав, побежит через рельсы. Что за дикая привычка у всех женщин непременно дожидаться последнего момента и в самое последнее мгновение броситься наперерез лошади или вагону. Как будто они нарочно испытывают судьбу или играют со смертью. И, вероятно, это происходит у них только от трусости“. Так и вышло. Дама увидела быстро несущийся трамвай и растерянно заметалась то вперед, то назад. В самую последнюю долю секунды ребенок оказался мудрее взрослого своим звериным инстинктом. Девочка выдернула ручонку и отскочила назад. Пожилая дама, вздев руки вверх, обернулась и рванулась к ребенку. В этот момент трамвай налетел на нее и сшиб с ног. Цвет в полной мере пережил и перечувствовал все, что было в эти секунды с дамой: торопливость, растерянность, беспомощность, ужас. Вместе с ней он суетился, терялся, совался вперед и назад и, наконец, упал между рельсов, оглушенный ударом. Был один, самый послед-ний, короткий, как зигзаг молнии, необычайный нестерпимо-яркий момент, когда Цвет пробежал вторично всю свою прошлую жизнь…» Сцена гибели Берлиоза сближена с этой купринской сценой не только общей ситуацией и деталями, но и тем, что гибель под колесами трамвая в обоих случаях заранее предначертана. Происходит реализация мысли, воплощение замысла – вполне осознанного у Воланда, смутно ощущаемого у Цвета, невольного орудия в руках потусторонних сил. В момент потрясения Цвет вспоминает все, что с ним было прежде – в том числе разгаданную криптограмму, давшую ему столь безмерную власть – и добровольно отказывается от своей тайны в пользу Тоффеля, причем происходит сжигание некоей бумажки, на которой Цвет начертал заветное слово: «– Сейчас вы сожжете эту бумажку, произнеся то слово, которое, черт побери, я не смею выговорить, – объясняет Тоффель. – И тогда вы будете свободны… И пусть вас хранит тот, кого никто не называет…» Слово Тоффеля откликается словом мастера: «Свободен! Свободен!». Возвращенный Тоффелем в «первобытное состояние», став снова маленьким чиновником, Цвет забывает время своего безмерного могущества, а Тоффель исчезает из рассказа и – замечательная деталь! – никто не может вспомнить, как его звали: «С вами был еще один господин, со страшным лицом, похожий на Мефистофеля… Погодите… его фамилия… Нет, нет. Не то… Что-то звучное… в роде Эрио, или Онтарио…». Так же сначала путают, а потом и вовсе забывают фамилию профессора черной магии в булгаковском романе: «Может быть и не Воланд. Может быть, Фаланд» – и «задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде – гражданин Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох…» – и т. д. Множество мелких, но характерных подробностей в рассказе Куприна похожи на то, что позже можно будет прочесть в романе Булгакова: «…Глаза (Тоффеля. – М. П.) теперь были не пустые и не светлые, как раньше, а темно-карие, глубокие, и не жестко холодные, а смягченные, почти ласковые…» Булгаковской игре с инициалами героев (вспомним загадочное «М» на шапочке мастера и «W» на визитной карточке «консультанта») соответствует такая же игра в «Каждом желании»: «Была во всем свете лишь одна, – ее имя начиналось с буквы „В“». У булгаковских персонажей, испуганных или пугающих, сводит челюсти: «Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? – осведомился Воланд улязгающего зубами Степы»; «девица щелкнула зубами, и рыжие ее волосы поднялись дыбом» и т. д. У Куприна – то же самое: столкнувшись с нечистой силой, персонажи теряют власть над собственными челюстями: «Модестов, быстро лязгнув зубами… вышел из вагона. И уже больше совсем не возвращался». Маргарита недоумевает, как это– «всё полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро», и выясняется, что Воланд продолжил праздничную ночь, остановив луну. У Куприна попытка Цвета остановить Землю сопровождается ссылкой на подобный подвиг Иисуса Навина, который, конечно, невидимо подсвечивает и космогонические шалости Воланда – и т. д. «Так далее» поставлено не для закругления фразы: подобные сопоставления действительно можно продолжить. Но в этом, пожалуй, нет нужды – уж слишком легко и податливо они продолжаются. Создается впечатление, что Булгаков переиначивал ситуации, эпизоды, мотивы купринского рассказа последовательно и сознательно, с иронической улыбкой, как бы говорившей: нет, не так все это было, а вот эдак, как рассказано у меня… Купринский рассказ переосмыслен у Булгакова и превращен в своего рода негатив, с которого «спечатаны» соответствующие позитивы в «Мастере и Маргарите». III В «Каждом желании» Куприна ведется игра со временем и пространством, которая соотносится с такой же игрой в «Мастере и Маргарите» и сейчас, много лет спустя, прочитывается как «булгаковская». Куприн четко, по календарю, обозначает начало и конец событий своего рассказа: они начинаются 23 апреля (в переработанном варианте рассказа – 26 апреля), а через несколько дней после их окончания наступает 1 мая, то есть на все кругом-бегом отводится два-три предпасхальных или пасхальных дня, а может быть – и всего один. Едва ли не в эти же дни развертываются события «Мастера и Маргариты». Но если судить по ходу событий купринского рассказа, по их насыщенной последовательности, они не могли реально уложиться меньше, чем в год-полтора, и время рассказа приобретает двойной облик. Оно течет по календарю и увязано с христианскими праздниками (что естественно для героя, подрабатывающего пением в церковном хоре) – и вместе с тем сжато в краткий миг сатанинскими ухищрениями. Подобная же игра ведется в «Каждом желании» с пространством. Автор сразу же объявляет, что действие его рассказа протекает в «маленьком губернском городе», а потом, нагнетая подробности, разрушает заданный образ «маленького города». Этот город в начале ХХ века располагает театром оперетты и цирком (насколько можно понять, не шапито, а стационаром), биржей, железнодорожным вокзалом, беговым полем, аэродромом и трамваем – где уж там «маленький»! Ряд реалий конкретизируют город, делают его узнаваемым: Житний базар, Караваевы дачи, находящийся где-то в окрестностях хутор Червоное, «небольшой старинный облицованный особняк в нагорной, самой аристократической части города, утопавшей в липовых аллеях и садах», прямо указывающее на Липки, – все это, несомненно, приметы Киева, его ландшафтные признаки и топонимика, хорошо знакомые Куприну. Если Московская и Дворянская улицы могли быть, в принципе, в любом губернском городе, хотя бы и «маленьком», то Александровская улица с бегущим по ней сверху трамваем, – киевская реалия, к тому же резко подчеркнутая: Александровская улица была первым трамвайным маршрутом в Киеве – и во всей тогдашней Российской Империи, и кому, как не Куприну, жившему как раз на Александровской улице, было и знать об этом. Но, намекнув на киевские адреса событий, Куприн тут же разрушает отождествление места действия с Киевом: отправляясь в Черниговскую губернию, Цвет проводит в поезде «две ночи», в то время как настоящая Черниговская губерния начиналась на другом берегу реки – только мост перейти – и, отправившись из Киева по железной дороге, можно было пересечь ее из конца в конец часов за восемь по самому щедрому счету, при самом медленном ходе поезда. Сходным, хотя, конечно, несовпадающим образом строится киевское пространство в романе Булгакова «Белая гвардия»: место действия везде обозначено как «город» (в речи персонажей) и «Город» – в авторской речи; название «Киев» встречается только в цитированных документах – в чужой и заведомо чуждой речи; в поток киевских реалий включены и вымышленные – например, названия улиц, которых в Киеве нет и никогда не было. Параллельность «трамвайных» эпизодов – гибель под колесами трамвая пожилой дамы в «Каждом желании» и Берлиоза в «Мастере и Маргарите» – наводит на размышление. В романе Булгакова это событие происходит на Патриарших прудах: по одной из многочисленных улочек в прямоугольник площади вбегает трамвай и, сделав поворот, налетает на обреченного Берлиоза. Это происходит в нескольких сотнях метров от жилья Булгакова на Садовой… В соответствующем эпизоде у Куприна, напомним, «по Александровской улице, сверху, бежал трамвай», и катастрофа случилась, когда «описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной». Происшествие разворачивается на глазах у Цвета, только что покинувшего ресторан Центральной гостиницы. Если Александровскую улицу купринского рассказа отождествить с одноименной киевской улицей, а гостиницу – с киевской Центральной («Европейской») гостиницей, находившейся на Царской площади, на углу Александровской и Крещатика (а это представляется очевидным), то трамвай в «Каждом желании», спустившись и огибая площадь, поворачивает на Крещатик. И находится это место в менее чем километре от жилья Булгакова на Андреевском спуске. Это был, если воспользоваться современным выражением, его «микрорайон»… Одним словом, прочитав «Каждое желание» как «киевский рассказ» и правильно представляя себе его киевскую топографию, Булгаков перенес из него эпизод трамвайной катастрофы в подобное (топологически конгруэнтное) московское пространство романа «Мастер и Маргарита». Получается, что московские события и московский пейзаж он писал с киевского пейзажа и событий «киевского рассказа»… В этом-то и сказалась, между прочим, упоминавшаяся «киевоцентричность» булгаковского мышления. Описывая катастрофу на Патриарших, он словно бы еще раз – едва ли не в последний – побывал в родном городе, в окрестностях родного дома, уже закрепленных однажды в литературном изображении. Поэтому кажутся излишними старания московских краеведов выяснить – был ли трамвай, не было ли трамвая на Патриарших. Не нужно поднимать ни архивы, ни мостовую. Дело в другом: трамвай был на Александровской улице купринского рассказа и на Александровском спуске реального Киева. Случайно ли действие перенесено с площади, названной в честь мирского властелина (Царская) на площадь, носящую название по владыке духовному (Патриаршие пруды)? Соотнесенность романа Булгакова с рассказом Куприна в деталях хорошо обоснована соотнесенностью замыслов двух произведений. Сходство «частного» получает поддержку – и объяснение – в сходстве «всеобщего», если рассматривать «Каждое желание» и «Мастера и Маргариту» как произведения о страстной жажде нормы – нормального человеческого существования, которое с необходимостью подразумевает осуществление пусть не «каждого желания», но безусловно того, которое представляется «естественным». Так герой Куприна, получив возможность осуществить «каждое», пользуется своей возможностью с умеренностью порядочного человека, не выходящего за границы нормы, несмотря на чудовищное искушение. Так, роман Булгакова пронизан жаждой «исполнения желаний», размышлениями о цене исполнения и его возможных последствиях, мечтой о том, чтобы рукописи не горели (у Куприна они сгорают безвозвратно), чтобы каждому воздавалось по вере его (так воздается и купринскому герою), и даже о том, чтобы осетрина всег-да была только первой свежести (некий эпизод с осетриной, заметим между прочим, есть и у Куприна). Противостояние булгаковской дьяволиады купринской определено – как бы задано – различием функций дьявола в этих произведениях. Тоффель Куприна – фигура в своем роде заурядная, проходная, дьявол как дьявол. Он абсолютно традиционен и однолинеен в своих действиях. Он дарит своему клиенту ошеломляющее могущество, отделяющее общительного Цвета от людей. Функция Воланда – сложная и диалектическая, сколь бы мало подходящим не было отнесение этого слова к потустороннему персонажу. Специалист по злу, он творит добро и компенсирует мастеру обиды, нанесенные ему людьми, хотя цена этой компенсации – смерть. Цвет и мастер, каждый на свой лад, служат Богу – воплощению идеи мирового порядка: один поет в церковном хоре, Бог другого называется истиной, и мастер служит ей своим романом. Оба, вышибленные из своего скромного уюта, стремятся вновь вернуться туда, чтобы обрести там норму бытия: Цвет – в свою каморку под крышей, мастер – в квартирку в полуподвале. Таким образом, персонажи противопоставлены и пространственно (верх – низ) и тем, что Цвет выдворен из своего привычного обиталища дьявольскими кознями, а мастер – ими же туда водворен. В ряду традиционных для русской литературы «вторых пришествий» – от «Идиота» и «Легенды о Великом Инквизиторе» Ф. Достоевского до «На дне» М. Горького, «Двенадцати» А. Блока, «Мистерии-буфф» В. Маяковского и далее – роман Булгакова «Мастер и Маргарита» парадоксален: перед нами типичное «второе пришествие» – но не Христа, а Сатаны. Правда, Сатана оказывается чем-то вроде сказочного «помощного зверя», Христовым мажордомом, «судебным исполнителем» иного, высшего суда, всемогущим мальчиком на посылках. Насколько можно судить, Булгаков знал рассказ Куприна «Каждое желание» по первоизданию в двадцатом выпуске альманаха «Земля»: поле совпадений и количество параллельных мест увеличивается, если взять для сравнения эту публикацию, а не последующие, где рассказ печатался в переработанном виде. Вышедший в 1917 году альманах был прочитан, скорей всего, в Киеве в следующем, 1918 году. Весь объем двадцатого выпуска альманаха составляли два произведения: рассказ А. Куприна «Каждое желание» и повесть В. Винниченко «Записки курносого Мефистофеля». И надо же случиться, что действие обоих произведений, помещенных под маркой альманаха, на которой художник И. Билибин изобразил сказочно стилизованный московский Кремль, происходило в Киеве! «Влюбленный в Киев, брожу по зеленым…улицам его», «Я сажусь на Бибиковском бульваре против университета», «Сижу на Владимирской горке», «Звонят в Софийском соборе» – это в повести В. Винниченко постоянно. Два произведения о Киеве в московском альманахе – совпадение удивительное. Не менее удивительно другое: оба произведения, составляющие двадцатый выпуск альманаха «Земля», – дьяволиады, что явствует из разбора рассказа Куприна – и хотя бы из названия повести Винниченко. Правда, герой этой повести – «не настоящий» Мефистофель, здесь скорее идет речь о безосновательной претензии вполне благополучного интеллигентного буржуа на демонизм, но ницшеанская претензия заявлена четко. Во всяком случае, две киевские дьяволиады в одном сборнике – совпадение столь маловероятное и столь по-булгаковски причудливое, что кажется подстроенным нарочно. Мог ли Булгаков пройти мимо альманаха, содержащего сразу две киевские дьяволиады? Как ни странно, в повести Винниченко тоже оказался «трамвайный» эпизод. Правда, там герой предотвращает катастрофу, вытащив ребенка чуть ли не из-под трамвайных колес, и вся сцена по своему рисунку не похожа на известную булгаковскую. Но впору напомнить, что герой повести Винниченко в своем ближайшем окружении известен под кличкой «курносый Мефистофель» – Мефистофель, хотя и курносый. Получается, что в произведениях двух столь несхожих авторов, как В. Винниченко и А. Куприн, помещенных, однако же, под одной обложкой, происходят «трамвайные» эпизоды, в которые замешаны мефистофели этих произведений: один предотвращает назревающую катастрофу, другой – ее предуготовляет. Возможно, именно некоторая близость, скорее даже зеркальная симметрия этих эпизодов и зацепила внимание Булгакова: повторенное, удвоенное воспринимается как подчеркнутое. Вопреки советской критике, предостерегавшей читающую публику от знакомства с произведениями украинского писателя, потому-де, что это – «декадентские» вещи и, следовательно, невозможность знакомства с ними – небольшая потеря, в повести «Записки курносого Мефистофеля» нет решительно ничего декадентского. Вполне традиционной прозой там рассказывается о том, как эгоистический индивидуализм терпит крах и добровольно склоняет голову перед родовым, семейственным началом. Повесть написана со строгой нравственной позиции, более того – с позиции защиты патриархальной морали. Это обстоятельство исключает возможность «декадентства», и как бы ни относился Булгаков к художественному методу Винниченко, консервативная мораль украинского писателя вполне соответствовала представлениям будущего русского писателя. По крайней мере, представлениям автора семейного романа «Белая гвардия» (но не бессемейного – «Мастер и Маргарита»). Вряд ли приходится сомневаться, что Булгаков прочел повесть Винниченко в альманахе «Земля». Этот вывод обогащает наши представления о киевском контексте Булгакова, о круге его чтения. Во всяком случае, когда Булгаков устами своих персонажей – киевлян 1918 года – называет Винниченко, это имя не было для автора «Белой гвардии» связано только с событиями, оцененными в романе весьма скептически, но было именем хорошо знакомого, прочитанного писателя. Когда Булгаков приступил к работе над своим романом о визите дьявола в Москву, прошло менее десяти лет с тех пор, как он прочел рассказ Куприна о посещении дьяволом Киева. Но за этот короткий срок произошла трагическая «не-победа», коренным образом переменился мир, и для художника оказалось удобным и выигрышным выявить эти перемены, вступив в творческий спор с «Каждым желанием», отразив – прямо или в зеркальном повороте – ситуации, образы, мотивы купринского рассказа. Дьявол, прибывший в Москву, интересуется, очень ли изменились москвичи за время его отсутствия, но мы теперь знаем, о каком времени он ведет речь, знаем, что в предыдущий раз он навещал – Киев. В рассказе А. Куприна «Каждое желание». Прочитав в «Земле» киевскую дьяволиаду Куприна, Булгаков крепко запомнил ее и включил в свое творческое воображение. Вот почему все цитаты из купринского рассказа здесь приводятся по первопубликации в двадцатой книжке альманаха «Земля». Быть может, следовало бы, не ограничиваясь именем Куприна, шире проследить творческие связи Булгакова с этим альманахом. Не зря Евгений Замятин, обозревая книжную продукцию издательства «Недра» и решительно выделяя в ней «Дьяволиаду» Булгакова, увидел в деятельности «Недр» продолжение традиций «Земли»: раньше, до революции, дескать, была «Земля», а сейчас, после углубления – «Недра»…[120] Альманахи «Земля», несомненно, находились в поле зрения киевских читателей. В этих альманахах, как мы видели, публиковались вещи Александра Куприна – для Киева не чужого человека, проза и пьесы Владимира Винниченко, тоже не стороннего для Киева. Здесь печатались Ф. Сологуб и М. Арцыбашев, Л. Андреев и Е. Чириков, С. Юшкевич и А. Федоров, А. Серафимович и И. Бунин – писатели, за творчеством которых читающая публика внимательно следила. В первом же выпуске «Земли» Куприн опубликовал свою «Суламифь» – самую, пожалуй, прославленную художественную транскрипцию библейского сюжета в русской литературе начала века. Едва ли Булгаков, будущий автор самой прославленной транскрипции евангельского сюжета в русской литературе ХХ века, мог пропустить, не прочесть «Суламифь». Самое же главное: в «Земле» (начиная с третьего выпуска) была напечатана впервые купринская «Яма» – быть может, не лучшее, но, конечно, самое знаменитое из «киевских» произведений писателя. Свое пристальное, сравнимое с «физиологическими очерками» XIX века исследование публичного дома Куприн производил на киевском материале. Можно не сомневаться, что каждый киевский гимназист, каждый киевский студент старательно проштудировал «Яму» – если не как повод для гражданского негодования, то уж как «информацию к размышлению» – наверняка. Булгаков «Яму» не просто прочел – он ее отлично пом-нил, и, работая над романом «Белая гвардия», то и дело пользовался опытом изображения Киева у предшественника, хотя, быть может, и вполне бессознательно. Две сцены – одна из «Ямы», другая из «Белой гвардии» – составляют удивительно далеко заходящую параллель. У Куприна девицы из дома терпимости разыскивают в морге труп погибшей товарки – у Булгакова Николка с сестрой погибшего Най-Турса разыскивают в морге тело полковника. В обоих случаях действие перенесено в одно и то же помещение киевского Анатомического театра, хорошо знакомое студенту медицинского факультета университета Св. Владимира Михаилу Булгакову (в этом здании сейчас располагается Музей истории медицины Украины). Сходство начинается с первых же строк. У Куприна: «Дверь была заперта… Холодный влажный воздух вместе со смешанным запахом каменной сырости, ладана и мертвечины дохнул на девушек. Они попятились назад, тесно сбившись в робкое стадо. Одна Тамара пошла, не колеблясь, за сторожем…»[121] У Булгакова: «У самых дверей, несмотря на мороз, чувствовался уже страшный тяжелый запах. Николка остановился и сказал: – Вы, может быть, посидите здесь… А… А то там такой запах, что, может быть, вам плохо будет. Ирина посмотрела на зеленую дверь, потом на Николку и ответила: – Нет, я с вами пойду…» И дальше, как по общему плану, у обоих писателей следует встреча скорбных посетителей с засаленным, обомшелым сторожем, деньги, которые он вымогает грубым намеком, а их суют ему, стесняясь; поиски своего, единственно дорогого покойника, вытягивание его из кучи, перенос трупа и так далее – и все это в удивительно похожих словесных оборотах. Конечно, эти действия и их последовательность наперед определены и порядками в Анатомическом театре, и устойчивостью ритуала. Но ведь не задан наперед словесный ряд описания, а он у Куприна и Булгакова, то расходясь, то сближаясь, дает порой такие совпадения, что объяснить их невозможно иначе, как только признав знакомство Булгакова с купринской повестью и, в известной мере, следованием за нею. У Булгакова: «Казалось, что стены жирные и липкие, а вешалки лоснящиеся, что полы жирные, а воздух густой и сытный, падалью пахнет». У Куприна: «Тяжелый запах падали, густой, сытный и такой липкий, что Тамаре казалось, будто он, точно клей, покрывает все живые поры ее тела, стоял в часовне»[122]. Булгаков был достаточно близко знаком с Анатомическим театром, чтобы писать его «с натуры», но здесь – как, впрочем, почти всегда – он пишет, опираясь сразу на два источника: на натуру – и на предшествующую попытку ее литературного описания, ее культурного «освоения». Нигде у Булгакова не названный, «киевский писатель» Куприн сыграл незаурядную роль в его творческой жизни – и в эпизодах первого, «киевского», и в формировании последнего, вершинного романа. 118 Куприн А. Каждое желание // Земля. Вып. 20. М., 1917. Все цитаты из «Каждого желания» приводятся дальше по этому изданию без ссылок. 119 Шестов Л. Собр. соч. (2-е изд.). Т. 1. СПб., 1911. С. 14–16. (Выделено автором.) 120 Замятин Е. О сегодняшнем и современном // Русский современник. 1924. № 2. C. 264. 121 Куприн А. И. Собр. соч. В 9 т. Т. 6. М., 1964. С. 296. 122 Там же. С. 297. М. Петровский. Мастер и Город. 2008
|
|
|