Родился 4 (16) марта 1884 года в Смоленске в семье священника.
«В доме царила атмосфера набожности. — вспоминала дочь писателя Светлана. — Всегда было полно каких-то бедных родственников н богомолок. Но, несмотря на религиозную обстановку, Саша с самого детства не испытывал перед богом ни благоговения, ни страха. Правда, в церковь, как и положено, он ходил. Но, вместо того, чтобы молиться, разглядывал иконы, прищуривая то один глаз, то другой. Развлекаясь таким образом, Саша однажды обнаружил, что видит обоими глазами не одинаково...»
«По воле отца Сашу отдали учиться в духовную семинарию, которую он закончил в 1901 году- Роман Петрович — (отец будущего писателя, — Г. П), надеялся, что сын пойдет по его стопам и впоследствии займет его место. Но Саша и думать об этом не хотел. Да и гоже ли безбожнику становиться священником?! Вопреки желанию отца он поступил в Демидовский лицей в Ярославле, решив стать юристом. С его живым и любознательным характером надо было, наверное, выбрать что-то иное, ну; хотя бы театр. Тем более что театр давно притягивал его. Впрочем, юристом он был недолго. В это время умер его отец. Оставшись без средств к существованию н не имея возможности платить за учение в лицее, он вынужден был зарабатывать сам. Он не гнушался никакой работы. Давал уроки, рисовал декорации для театра, и дяжк один сезон играл на скрипке в оркестре цирка Труццн...»
К сожалению, скоро и эти занятия стали недоступными.
В детстве, играя с друзьями, Беляев получил серьезную травму позвоночника. Бывали периоды, когда писатель годами оказывался прикованным к постели. В статье «О моих работах» Александр Беляев признавался в том, что «Голова профессора Доуэля» — произведение в значительной мере автобиографическое. «Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела, и хотя руками я владел, вся моя жизнь сводилась в эти годы к жизни «головы без тела», которого я совсем не чувствовал».
«Закончив Демидовский лицей, — вспоминала дочь писателя, — отец получит должность частного поверенного в городе Смоленске. Вскоре он стал известен как хороший юрист. У него появитесь постоянная клиентура. Отец смог снять хорошую квартиру, обставить ее. Увлекаясь искусством, он приобрел коллекцию картин известных художников, собрал большую библиотеку. Закончив какое-нибудь дело и получив хороший гонорар, отправлялся путешествовать за границу. Неоднократно бывал во Франции. Ездит в Италию. Поднимался на Везувий н даже заглядывал в кратер вулкана. О Венеции рассказывал восторженно и в то же время с грустью...
До женитьбы на моей матери отец быт женат дважды. Первая его жена Анечка (фамнгаи ее я не знаю), бросив его, ушла к его коллеге. Но счастья не нашла. Она часто прнходнта к своему бывшему мужу и жаловалась. Она говорнта: «Ты меня никогда не ругал, а он меня бьет!»
Вторая жена Александра Романовича Верочка (фамилии тоже не знаю) быта
единственной дочерью, избалованной и капризной. У них часто бывали семейные скандалы. Вернее. Верочка была вечно чем-то недовольна. Отец вспоминал, что, когда она начинала кричать, он спокойно напевал: «А я мальчик бедненький, бедненький, бедненький. Любить меня некому, некому, некому...» Когда отец заболел плевритом и лежал с высокой температурой, Верочка оставила его, сказав, что она не для того выходила замуж, чтобы ухаживать за бальным мужем.
Отцу сделали пункцию, но очень неудачно, вследствие чего у него отнялись ноги. Смаленские врачи не смогли поставить диагноз. В поисках хорошего врача мать с парализованным сыном объехали несколько городов, наконец, попал в Ялту; где у Александра Романовича признали туберкулез позвоночника и уложили в гипс. По словам папиного друга Николая Павловича Высоцкого, процесс протекал у него так тяжело, что да лач врачи не надеялись на благопалучный исход. В Ялту отец приехал вместе со своей матерью и старой прислутой Фимой, прожившей у Беляевых больше двадцати лет.
Поселились они на Барятинской улице в одном доме с соученицей маминого брата Левы, Олей Мейнандер. Лева помогал девушке по математике, а она ему* по французскому языку. Оля много рассказывала Леве о больном соседе — юристе, который лежит в гипсе. Александру Романовичу в то время было тридцать пять лет. Можно представить себе трагедию, когда молодой здоровый, очень подвижный и энергичный человек вдрут становится лежачим больным, да еще и в гипсе от копчика до ушей. Немудрено было впасть в депрессию. Однако Александр Романович не утратил духовной живости. Он по-прежнему интересовался окружающей жизнью. Был интересным собеседником и хорошим рассказчиком. Увлеченно рассказывал о своих путешествиях, о театре, который не переставал любить...
Как-то в училище маминого брата решили поставить пьесу «Романтики», и Лева с товарищами зашел к Александру Романовичу с просьбой помочь нм поставить спектакль. Отец с удовальствием согласился. С тех пор «Лева стал часто ходить к Александру Романовичу* и каждый раз, возвращаясь домой, с восторгом рассказывал о прошедшей встрече. Как-то он сообщил, что Александр Романович хочет познакомиться с его сестрой. Магнушевские жили на той же улице, только выше. Мама работала в городской библиотеке. От брата она знала, что Александр Романович сотрудничает в ялтинской газете, и подумала, что могла бы снабжать его книгами. В воскресенье она пришла к Беляевым. Они занимали квартиру из одной темной комнаты с облупившимися от сырости стенами, так как дом примыкал задней стеной к горе. Вход был через веранду, небольшая часть которой была отгорожена для кухни. О первой встрече с отцом мама рассказывала следующее: «Меня встретила высокая, худая, седая женщина в черном платье с тнхнм голосом и с каким-то мученическим лицом. Это была Надежда Васильевна, мать Александра Романовича. На веранде стоял топчан, на котором лежал полный загорелый молодой мужчина, совсем не похожий на тяжелобольного. Я услышала его глухой голос. Через очки на меня смотрели внимательные черные глаза. Большой открытый лоб обрамляли черные, очень мягкие волосы. Я принесла каталог и предложила снабжать Александра Романовича книгами. Как-то придя к Беляевым, я застала Александра Романовича за необычным занятием. Он вязал крючком для себя кофту, похожую на детскую распашонку, но без застежек. Так как лежал он на спине, иная одежда ему не подходила...»
Звезда мерцает за окнам.
Тоскливо, холодно, темно.
И дремлет тишина кругам.
Не жить иль жить, мне все равно...
Устал от муки ожиданья,
Устал гоняться за мечтой,
Устал от счастья и страданья,
Устал я быть самим собой...
Уснуть и спать, не пробуждаясь,
Чтоб о себе самом забыть
И, в сон последний погружаясь,
Не знать, не чувствоеазпь, не быть...
Но настроения настроениями, а жизнь оставалась жизнью.
22 мая 1923 году Маргарита и Александр Беляевы зарегистрировали свой брак в ЗАГСе. Профессия юриста не могла прокормить семью. Решив профессионально заняться литературой, Беляев перебрался в Москву, где друзья отдали им две комнаты.
«В квартире был сделан ремонт, — вспоминала дочь писателя, — и .Александр Романович занял одну из комнат под свой кабинет. В это время он перешел работать в Наркомпочтель плановиком. Ему поставили телефон. В свободное от работы время он занимался писательством. Издали его небольшую книжищ- «Спутник письмоносца». В газете «Гудок» стал печататься с продолжением его первый рассказ «Голова профессора Доуэля». Тема рассказа зародилась у .Александра Романовича в тяжелое время, когда он лежал в гипсе с параличом ног. Положение было почти такое же, как у головы профессора Доуэля: вокруг были знакомые предметы, книги, но он не мог до них дотянуться, достать. Отец предложил маме заключить шутливый договор — перепечатать этот рассказ для журнала «Всемирный следопыт» с условием, что если рассказ будет напечатан, мама получит пятьдесят процентов гонорара, если же его не примут, то она вообще ничего не получит. При этом он сказал, что на такие условия согласится не каждая машинистка. Мама согласилась. К этому времени родители купили старую пишу щую машинку «Ремингтон». Такие машинки вряд ли кто теперь помнит. У нее был закрытый шрифт, и, чтобы проверить написанное, необходимо было каждый раз поднимать каретку. Отец научил маму печатать, и с тех пор она стала его постоянной машинисткой...»
Рассказ Беляева в журнале был принят. За «Головой профессора Лоуэля» последовали журнальные варианты научно-фантастических повестей «Остров погибших кораблей» (1926) н «Последний человек из Атлантиды» (1927).
Читателей сразу* привлекла простота текстов, их романтичность и таинственность.
«Акса-Гуам остался один, — заканчивался роман о последнем атланте, выброшенном штормом на берег Европы, — быть может, один во всем мире, последний человек из Атлантиды.
Он познакомился с обитателями этих унылых мест и скоро завоевал своими знаниями их глу бокое уважение.
Когда настала весна, он научил юс обрабатывать землю и засевать вспаханные мотыгами поля. Он научил их добывать огонь посредством трения сухих кусков дерева или высекая искру из кремня в сухие листья и мох. Многим ремеслам и знаниям научились они от него. Одни из них стали оседлыми земледельцами, другие продолжали заниматься охотой н войнами. А в долгие зимние вечера он рассказывал нм чудесные истории о Золотом веке, когда люди жали счастливые среди вечно цветущих садов н деревьев, которые дают плоды несколько раз в год, — жили, не зная забот и нужды... Говорит о богатстве н великолепии Островов Блаженных, о Золотых садах с золотыми яблоками, о героических битвах и об ужасной гибели целого народа и страны, о страшных ливнях, сопровождавших эту гибель, о спасении на кораблях немногих из них, о своем плавании, которое длилось сорок дней и сорок ночей, и о своем спасении...
Люди слушали эти рассказы с захватывающим любопытством детей, передавали друг другу, прибавляли и украшали эти повествования от себя, берегли, как священное предание».
Читатели сразу потянулись к романтизму* Беляева, его повести привлекали внимание, но вот советская критика отнеслась к работам молодого писателя сурово. Фантастику Беляева называли беспочвенной, указывали на то, что никому* она не нужна, что она вредна, потому что уводит молодежь «из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее миры». Ведь, если так, то кто в этом случае будет строить мир реальный?
Конечно, это огорчало писателя.
В декабре 1928 года Беляевы перебрались из Москвы в Ленинград, но влажный северный климат не пошел на пользу* писателю, быстро начали сдавать легкие. Уехали в Киев, но прожить литературным трудом на Украине было невозможно, книги на русском языке печатались редко, шли с трудом. Чтобы иметь возможность общаться с издательствами, писатель вернулся в Ленинград. К тому* времени имя Александра Беляева было уже известно, правда, фантастика, как и прежде, отпугивала критиков. Сотрудник «Красной нови» А. Ивнч писал о «Человеке-амфибин» (1928): «Нет в романе ни социального, ни философского содержания. Роман оказывается ничем не загруженным, кроме серии средней занимательности несколько статичных приключений. Беляев берет понравившийся ему физиологический опыт и доводит его либо до неоправданного целесообразностью чуда, либо до нелепости, противоречащей материалистическому пониманию природы». А Виктор Шкловский ядовито иронизировал уже над тем, что Беляев согласился выпустить свою книгу с уничтожающим послесловием профессора А. Немилова: «Странная амфибия: чисто фантастический роман, к которому пришиты жабры научного опровержения». Упрекая Беляева в несамостоятельности, вспоминали статью Валерия Брюсова («Пределы фантазии», 1912), в которой он указывал: «В «Ье тайл» печатался фантастический роман, героем которого был юноша, которому искусственно одно легкое заменяло жабра апасу (акулы). Он мог жить под водой. Целая организация была образована, чтобы с его помощью поработить мир. Помощники «человека- акупы» в разных частях земного шара сидели под водой в водолазных костюмах, соеднненньк телеграфом. Благодаря помощи японцев человек-акула был захвачен в плен; врачи удалили у него из тела жабры, он стал обыкновенным человеком, и грозная организация распалась».
Несомненной удачей Беляева стала повесть «Вечный хлеб» (1928).
Удивительное открытие профессора Бройера могло навсегда решить проблему* голода (актуальную на все времена), но контроль над открытием был утерян — панацея от всех бед сама превратилась в беду. Вечный хлеб потому и был вечным, что беспрестанно самовоспроизводился. «Рыбаки... в первое время пытались истребить тесто, поедая его. Они ели с отчаянием, остервенением, наедались до спазм в желудке, до обморока. Во многих из них проснулся какой-то звериный, первобытный эгоизм. Желая спасти себя, старшие и более сильные принуждали есть слабейших и младших. Ничто не помогало. Скоро всем стало очевидно, что «поедом» тесто не истребишь.
Оно наполняло комнаты, разбивая окна, выползало на улицу н растекалось серым потоком. Сила роста была так велика, что тесто, заполнив камин, поднималось вверх по каминной трубе, выползало наружу и нарастало на крыше, как снежные сугробы Многосемейные рыбаки еще как-то справлялись с тестом. Они вовремя вынести его из дому и выбросили на улицу. Ночами рыбаки подбрасывали куски теста своим соседям. Если их застигали на месте преступления, то жестоко избивали...»
За фантастической повестью «Золотая гора» (1929) последовали «Продавец воздуха» и «Властелин мира» (обе — 1929). «Властелина мира» сам Беляев считал лучшим своим произведением. В этой повести некая «машина внушения» позволяла изобретателю Штнрнеру навязывать людям любые мысли.
«Я сидел со своим приятелем известным музыкальным критиком в кафе, — рассказывал некий сотрудник газеты. — Критик, строгий ревнитель классической музыка, жаловался на падение музыкальных вкусов, на засорение музыкальных эстрад пошлыми джаз-бандами и фокстротами. С грустью говорил он о том, что все реже исполняют великих стариков: Бетховена. Моцарта, Баха. Я внимательно слушал его, кивая головой. — я сам поклонник классической музыки, — и вдруг с некоторым ужасом заметил, что мысленно напеваю мотив пошленькой песенки: «Мой милый Августин». «Что, если бы об этом узнал мой собеседник? — подумал я. — С каким бы презрением он отвернулся от меня!» Он продолжал говорить, но будто какая-то навязчивая мысль преследовала и его. От времени до времени он даже встряхивал головой, точно отгонял надоедливую муху. Недоумение было написано на его лице. Наконец, критик замолчал и стал ложечкой отбивать по стакану такт, и я был поражен, что удары ложечки в точности соответствовали такту песенки, проносившейся в моей голове. У меня вдруг мелькнула неожиданная догадка, но я еще не решился высказал» ее, продолжая с удивлением следить за стуком ложечки.
Дальнейшие события ошеломили всех!
— Зуппе, «Поэт и крестьянин», — анонсировал дирижер, поднимая палочку*.
Но оркестр вдруг заиграл «Мой милый Августин». Заиграл в том же темпе и в том же тоне. Я, критик и все, сидевшие в ресторане, поднялись как одни человек и минуту стояли, будто пораженные столбняком. Потом все сразу заговорили, возбужденно замахали руками, глядя друт на друга в полном недоумении. Было очевидно, что эта навязчивая мелодия преследовала одновременно всех...»
Началось, как видим, с невинных забав, а закончилось покушением на человечество.
Впрочем, в финале повести, сознательно внушив себе новую, лишенную агрессивности индивидуальность, изобретатель спасает себя и спасает мир.
Отсюда и финал — романтичный, счастливый.
«Штерн — (Штирнер сменил имя, — Г. П.) — сидел на палубе яхты, под южным звездным небом на низком плетеном стуле, облокотившись на голову спящего льва. Луна уже зашла, от воды тянуло предутренним свежим ветерком, а он все еще не спал и думал о фрау Беккер, живущей в одиноком домике на берегу океана.
Мерная волна укачивала. Штерн склонил голову на косматую гриву льва и незаметно уснул.
Первый луч солнца осветил ж — человека и льва.
Они мирно спали, даже не подозревая о тайниках их подсознательной жизни, куда сила человеческой мысли загнала все, что было в них страшного и опасного для окружающих.
«Человек, потерявший лицо» (1929), «Подводные земледельцы» (1930), «Земля горит» (1931), «Прыжок в ничто» (1933), «Воздушный корабль» (1935), «Звезда КЭЦ»
(1936), «Лаборатория Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1939), «Замок ведьм» (1939) — книги выходили. Пусть небольшими тиражами, но выходили. К сожалению, находясь под постоянным давлением недоброжелательной критики, Беляев постепенно терял первоначальную безыскусность, свежесть. К тому же, атмосфера подозрительности и страха, охватившая стран)' в 30-е годы, сказалась и на советской научной фантастике. Темы ее все больше мельчали, писатели начинали отходить от признанного «подозрительным» жанра.
«В 30-х годах, — вспоминала Светлана Беляева, — отец заключил трудовой договор и уехал под Мурманск, в Апатиты, в качестве плановнка-экономиста. Он немного проработал там, а когда вернулся, вновь занялся литературой. Сотрудничал в детскосельской газете «Большевистское слово», писал рассказы и очерки, одновременно издаваясь и в Ленинграде.
Отец редко ездил в город, чаще по его делам в редакции н Союз писателей ездила мама. Он берег время для работы.
Здесь он написал пьесу в стихах «Алхимики, или Камень мудрецов». Желая узнать мнение о пьесе, отец дал почитать ее переводчице Анне Васильевне Ганзен. Ганзен одобрила пьесу. Тогда отец предложил ее ТЮЗу, но ее не приняли, сказав, что их артисты не умеют читать стихи».
Автор этой книги не раз слышал упреки якобы в излишнем цитировании.
Должен сразу сказать, что не принимаю эти упреки, считаю их безосновательными. Большинство тех читателей, которые утверждают, что все цитируемое ими давно прочитано и перечитано, мягко говоря, ошибаются. Память несовершенна. К тому же, книги пишутся не только для тех, кто уже читал, скажем, Александра Беляева они рассчитаны в большей степени на тех, кто еще подступается к книгам классика советской научной фантастики. Книги писателя конечно, можно найти, гораздо труднее найти материалы биографические, раскиданные по разным изданиям. А судить (на мой взгляд) о давно ушедших творцах (в этом В. В. Вересаев, выпустивший такие книги, составленные из документальных, мемуарных источников, как «Пушкин в жизни», 1926-27, «Гоголь в жизни», 1933, «Спутники Пушкина», 1934—36, был прав) правильнее по записям знавших их людей. Современный исследователь может справиться с темой блистательно, но он никогда не передаст атмосферу* высказываний живого человека.
«Невероятно, но факт, — жаловался Беляев, — в моем романе «Прыжок в ничто» в первоначальной редакции характеристике героев и реалистическому' элементу* в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы «служебной» рели героев — объяснять наужу и технику, на палях рукописи уже красовалась надпись редактора: к чему это? лучше бы описать атомный двигатель».
Впрочем, от популяризации науки Беляев никогда не открещивался.
Еще в 1930 году он написал большой очерк о К. Э. Циолковском — «Гражданин эфирного острова»: свой фантастический роман «Прыжок в ничто» Беляев кардинально переработал после критических замечаний ученого; К. Э. Циолковскому Беляев посвятил и повесть «Звезда КЭЦ». Первый профессиональный советский фантаст профессионально интересовался самыми разными отраслями техники и науки: от физики низких температур и высоких давлений до эцдокриналогии, до передачи мыслей на расстояние. К сожалению, критики загнали фантастику, эту «Золушку» советской литературы, по определению самого Беляева, в глухой тупик. Невозможность работать в полную силу* заставляла искать какой-то срединный, опосредованный путь. Ну да, фантастика — часть литературы, и никаких скидок при
ее оценке быть не может, но ведь есть у фантастики и свои специфические особенности. «Здесь все держится на быстром развитии действия, на динамике, на стремительной смене эпизодов. Здесь герои познаются главным образом не по их описательной характеристике, не по их переживаниям, а по внешним поступкам». Без некоторых допущений, иногда даже противоречащих научным фактам, обойтись невозможно. «Тогда чем же отличается подтинная научная фантастика от беспочвенного фантазирования, оторванного от научных знаний? — спрашивал Беляев. И сам же себе отвечал: — Тем, что в голом фантазировании ничего и нет, кроме пустой игры воображения, в научной же фантастике «допущения» и научные «ошибки» лишь порог, который необходимо переступить, чтобы войти в область вполне доброкачественного материала, основанного на строгих научных данных». И далее: «Писатель, работающий в области научной фантастики, должен быть сам так научно образован, чтобы он смог не только понять, над чем работает ученый, но и на этой основе суметь предвосхитить такие последствия и возможности, которые подчас не ясны еще и самому7 ученому».
«В тридцатые годы, — вспоминала Светлана Беляева, — папа приобрел первый четырехламповый приемник. Для него это было большой радостью, так как отец был полностью отрезан от мира. Правда, он получал много газет и журналов, но разве это может сравниться с живым человеческим голосом, с возможностью при повороте тумблера перенестись в «неведомые» страны. Это доставляло отцу огромное удовольствие, а маму частенько выводило из себя, так как его блуждание в эфире наполняло всю квартиру свистом, треском н грохотом. Иногда раздавались обрывки музыки, незнакомая речь, после чего снова свист и звуковой глушитель: па-па-па. Уже тогда отец мечтал о телевизоре, но не о таком, какие сейчас стоят в каждой квартире, а об аппарате, который можно было бы настроить на любое расстояние и увидеть любой утолок земли. Именно это желание он воплотил в романе «Чудесный глаз». К сожалению, рукопись на русском языке бесследно исчезла. Осталась только книга, переведенная на украинский язык, изданная в Киеве, которую я впоследствии снова перевела на русский...»
«Мне трудно сейчас, спустя двадцать пять лет, вспомнить его (Александра Беляева, — Г. Л) черты, — писала Людмила Подосиновская, почитательница писателя, школьницей бывавшая в гостях у писателя. — У меня остались в памяти лишь густые черные брови и серебряные волосы, остался приветливый мягкий голос и крепкое рукопожатие в первую минуту встречи. Он пригласил нас — (Л. Подосиновская приехала с матерью, — Г. 17.) — в кабинет, извинившись, сказал, что ему недавно делали операцию, поэтому7 он должен лежать, н прилег на койку, а мы сели рядом.
Он уже прочитал к тому7 времени два или три моих рассказа, н теперь заговорил о них. Указал на их достоинства и недостатки, выбрал один для дальнейшей работы, подробнее остановился на нем. Я немного оправилась от волнения, старалась не пропустить ни слова и некоторые его замечания запомнила на всю жизнь. И сама обстановка этого разговора, кабинет писателя тоже остались в памяти как что-то необычное и чудесное. Везде книги, книги, куча журналов на столике, пишуцая машинка... а на стенах семь больших рисунков, прежде всего привлекших мое внимание. Я сразу7 узнала два из них — на одном была изображена ракета в космическом пространстве, а на другом — схватка с шестирукнми обезьянами, обитателями Венеры. Они были из «Прыжка в ничто». Заметив мой интерес, .Александр Романович объяснил, что остальные — иллюстрации к его книгам «Звезда КЭЦ», «Под небом Арктики», «Подводные земледельцы», «Воздушный корабль»
и еще одна не помню откуда. Кажется, он назвал автором художника Фитингофа.
Несмотря на всю мою робость и волнение, я все-таки осмелилась спросить Александра Романовича, над чем он работает сейчас, и он охотно на этот вопрос ответил. Сказал, что пишет сценарий «Когда погаснет свет» — (для Одесской киностудии, — Г. П.), — уже кончает его, а потом «заберется на долгое время на Марс». Готовится к выходу роман «Ариэль». «Вы прочитаете его первая», — сказал Александр Романович.
К сожалению, «забраться на Марс» ему уже не удалось».
А роман «Ариэль» (1941) оказался последней крупной работой Беляева. В этом романе, как в самых лучших прежних работах писателя, проявился его глубоко оригинальный подход к теме.
«Работа моя настолько продвинулась вперед, — сказал Ханд. — что я могу7 кое-что открыть вам. Броуновское движение молекул. Понятно?
Фокс молча, широко открытыми глазами смотрел на Хайда.
— Удивлены? Еще бы! Броуновское движение беспорядочно, хаотично. Правда, теория вероятности говорит нам, что теоретически не исключен такой случай, когда все молеголы одновременно устремятся вверх. И тогда камень или человек мог бы подняться над землей. Но вероятие такого случая выражается отношением одного к единице со столькими нулями, что практически такой случай менее возможен, чем, скажем, столкновение Солнца с каким-нибудь небесным телом. Просто сказать, вероятность равна нулю. Обычно частица, ударяясь о другие, испытывает одинаковое стремление двигаться и вправо, и влево, и вверх, н вниз и поэтому7 остается на месте. Немудрено, что современные ученые заявляли: «Мы не можем питать никаких иллюзий относительно возможности пользоваться броуновским движением, например, с целью поднятия кирпичей на вершину строящегося здания», а значит, и для преодоления человеческим телом притяжения Земли. Над этим вопросом был поставлен крест. Но я подумал: мысль овладеть стихийной, разрушительной, неукротимой, своевольной силой молнии показалась бы людям минувших веков столь же безумной и невозможной. А теперь та же сила покорно течет в наших проводах, двигает машины, дает свет и тепло.
— И вы поставили себе задачу овладеть броуновским движением, управлять беспорядочными скачками молекул?
— Не только поставил эту7 задачу; но, как видите, и разрешил ее. Уильям! Покажите мистеру7 Фоксу7 танец колб!
На столе появился длинный плоский аппарат, уставленный стеклянными колбами. Эти колбы вдруг начали подпрыгивать выше и выше. Одни из них поднимались н опускались медленно, другие сновали вверх-вниз с большой быстротой. Уильям повернул рычажки аппарата, и одна из колб вдруг пулею вылетела в окно.
— Вы видите один из этапов моих работ. Эта кадриль колб доставила мне немало хлопот. Легче выдрессировать бегемота, слона, муху, чем молекулу. Главная трудность в том, что резвость моих балерин-молекул очень различна. В колбах заключены молеголы водорода, азота, углекислого газа. Подумайте сами, легко ли заставить танцевать колбы в одном темпе: при нуле Цельсия скорость движения молекул водорода равна тысяче шестистам девяноста двум метрам в секунду; азота — четыремстам пятидесяти четырем, углекислоты и того меньше — тремстам шестидесяти двум. Для водородной молеголы эта скорость превышает не только скорость полета ружейной пули, но и артиллерийского снаряда, приближаясь к скорости снарядов дальнобойных пушек. При повышении же температуры скорость движения молекул возрастает. Видали, как вылетела водородная колба? Представьте
себе пули, снаряды, которые двккутся внутренними силами самих молекул!»
Беляев пошел еше дальше. Броуновским движением у него управляет человек.
Наконец-то — (вот она — осуществившаяся мечта Александра Грина, — Г. 77.) — человек вернул себе умение летать.
«Обрати внимание. Ариэль, — сказал Хайд, указывая на прыжки своего помощника, — ноги у Уильяма не касаются пола. Уильям только рывком вверх и вперед дергает ступ н приподнимается вместе с ним на воздух. При каждом рывке он подскакивает вместе со стулом не более чем на три-пять сантиметров и на столько же подвигается вперед. Но если бы Уильям при том же весе был сильнее, то, не правда ли, он подскакивал бы выше и прыгал дальше? Не так ли? И чем сильнее, тем выше и дальше. В этом нет ничего чудесного и необычайного. Ну так вот. Запомни теперь, Ариэль. Пока ты находился под наркозом... пока ты спал, я ввел... влил в твое тело... ну, жидкость, которая во этого раз увеличила твою силу. И теперь ты сможешь прыгать на стуле получше Уильяма. Попробуй! Вставай, садись на стул и прыгай, как Уильям.
Уильям уступил место Ариэлю, привязав предварительно к обручу стула бечевку, конец которой держал в руке.
— Прыгай, Ариэль!
Ариэль дернул стул и неожиданно для себя сделал такой прыжок, что ударился бы годовой о потолок, если бы не бечева. Но эта же бечева задержала палет по дуге, н Ариэль упал вместе со стулом, повалив и Уильяма. Хайд громко рассмеялся, но вдруг нахмурился. Он, видимо, волновался, даже перестал жевать бетель.
— Ты не ушибся, Ариэль?
— Немного... Только колено и локоть... — ответил Ариэль, совершенно ошеломленный всем происшедшим.
— А что ты почувствовал, когда полетел?
— Я... Мне как будто что-то легко ударило в голову и плечи... Что-то давило, только не снаружи, а изнутри...
— Так... Так... Этого и надо было ожидать, — пробормотал Хайд. — Но не очень
сильно? Не больно?
— Нет. Только в первый момент. Я очень удивился и даже немного испугался.
— И это не мешало тебе думать? Ты не терял сознания хотя бы на мгновение?
— Нет, — ответил Ариэль. — Кажется, что нет.
— Отлично! — воскликнул Хайд и пробормотал: — По крайней мере, для меня. Пирс не всем будет довален, но это его дело. Ну, а что ты улил, ушибся, в этом виновата бечева. Без нее, впрочем, ты рисковал бы разбить себе голову об потолок. Бечеву же мы привязали потому, что ты еще не умеешь улгравлять своей силой. Слушай, Ариэль, слушай внимательно. Теперь ты умеешь делать то, чего не умеет делать ни один человек. Ты можешь летать. И для того чтобы полететь, тебе надо только пожелать этого. Ты можешь подниматься, лететь быстрее или медленнее, поворачиваться в любую сторону, опускаться по своему желанию. Надо только улгравлять собой, как ты управляешь своим телом, когда идешь, встаешь, садишься, ложишься. Понимаешь? Ну, попробуй еще попрыгать на ступе. И уже не дергай ступа, а только подумай о том, что тебе надо приподняться, лететь...»
«Мама рассказывала мне, — вспоминала Светлана Беляева, — что когда отец обдумывал новое произведение, то бывал очень рассеян. Даже знакомые обижались на него за то, что он не узнает их при встрече на улице. Отец отвечал на это шутливо: «Я был увлечен собой». Бывали случаи, когда, собираясь куда-нибудь с мамой, он мог пройти мимо нее и захлопнуть перед носом дверь. Что однажды и случилось.
Спустившись с лестницы, он спокойно двинулся в нужном направлении, забыв о своей спутнице. Пока мама снимала перчатку; чтобы открыть французский замок, он ушел довольно далеко. Когда мама, запыхавшись, догнала его, он, увидев ее, с удивлением спросил: «Где ты была, детка?»
Но вот новое произведение обдумано. На листке бумаги действующие лица. Отец никогда не запоминал имена своих героев. Сигналом к началу работы была его фраза: «Ну, пиши, карандаш!» Зачастую отец диктовал маме без черновика, прямо из головы, делая это так, словно перед ним лежал готовый текст. После окончания всей работы отец проверял рукопись. Переделок никогда не бывало. Он говорил, что если он будет переделывать, то получится хуже. Здоровые писатели удивлялись его, если можно так сказать, производительности.
Из всех художников, иллюстрировавших произведения отца, он любил и уважал Фитннгофа, который умел читать произведения, был высококультурным н эрудированным человеком, благодаря чему хорошо знал стили эпох и никогда не допу скал ляпсусов, которые случались с другими художниками. Был у отца такой случай. Если мне не изменяет память, то это произошло с художником Травкиным, иллюстрировавшим папин роман «Последний человек вз Атлантиды» Старая кормилица говорит своей воспитаннице, собирающейся на свидание, чтобы она приколола к груди розу; а художник изобразит ее с обнаженной грудью. Срочно надо было принимать какие — то меры — либо вычеркнуть розу из рукописи, либо художнику одеть девушку. Сталкивался отец и с такими художниками, которым приходилось долго разъяснять, что от них требуется, и даже самому делать наброски...»
«После первого посещения, — вспоминала Л. Подосиновская, — я была у него еще два раза в мае 1941 года. Каждый раз это был солнечный день, каждый раз как межпланетный корабль трогался десятичасовой поезд с Витебского вокзала, каждый раз ровно в одиннадцать часов я все с тем же трепетом и волнением нажимала кнопку звонка у заветной двери. Наверное, я была тогда похожа на лунатика: я ничего не видела и не слышала вокруг, кроме Беляева. Не знаю, какая у него была квартира, сколько там было комнат, что было в этих комнатах. Помню, была большая комната, через которую надо было пройти, чтобы попасть в его кабинет Но однажды я обнаружила в ней присутствие столика: меня посадили за него выпить чашку кофе. Потом обнаружилось, что из этой комнаты есть дверь еще в одну комнату — туда, где жила Светлана, дочь Беляева. Светлана была больна, лежала в постели, и .Александр Романович привел меня к ней.
Разумеется, она тоже писала научно-фантастические рассказы. Не знаю, сколько ей было тогда лет, я решила, что лет двенадцать. Комната ее была полна игрушек, а она, полулежа в постели охотно и непринужденно читала нам рассказ, который назывался «Притяжение магнита». Если бы она знала, как я ей завидовала!
А сам Александр Романович прочитал нам начало и рассказал конец нового рассказа, над которым работал в то время. Назывался он «Роза улыбается». Речь в нем шла о девушке из капиталистического мира, которую никуда не принимали на работу' из-за ее печального лица. Везде нужны были служащие с веселыми, улыбающимися лицами, а Роза не могла улыбаться, у нее было большое горе. Тогда она решилась на пластическую операцию, и на лице появилась вечная улыбка. Но глаза оставались грустными, и ее все-такк не принимали на работу*. Наконец ей повезло, она устроилась в похоронное бюро — там нужна была именно такая улыбка.
Собираясь уходить, я попросила у Александра Романовича что-нибудь почитать вз его книг. Он задумался: «Что бы вам дать? Мне самому как-то больше всего нравится «Властелин мира», но здесь у меня нет ни одного экземпляра, все в Москве. Я вам дам последнее, что у меня вышло». И дал мне «Звезду КЭЦ».
Так с книгой в руках я и ушла от него в этот день. И больше мне уже не пришлось его увидеть — через месяц началась война. Вскоре пришла ко мне последняя весточка от него — почтовая открытка: «Дорогая Люда! Простите за молчание. Рассказ ваш я получил. Быт страшно занят работой и не мог прочитать и ответить. Теперь уж «литературную учебу» придется отложить до мирного времени»...»
«Когда началась война. — вспоминала Светлана Беляева, — Союз писателей предложил отцу вместе с семьей эвакуироваться, но отец быт еще так слаб после операции, что отказался. Он все повторял, что немцев не допустят к Ленинграду.
Многие соседи из нашего двора эвакуировались, уехали в Ленинград. Наш дом, в котором мы жили, считался домом-угрозой. Между вторым и третьим этажами у него образовалась трещина. Отец написал даже об этом заметку в пушкинскую газет}1. И как только начались бомбежки, мы перебрались в соседний дом, в квартиру наших знакомых, уехавших Б Ленинград и оставивших нам свои ключи.
17 сентября 1941 года — этот день запомнился мне на всю жизнь — мы сидели всей семьей за столом и пили чай. Вдрут раздался страшный гул, дом затрясся как в лихорадке. Звенели стекла. Отец первым выскочил из-за стала и крикнул: «Скорей, скорей!» — бросился в переднюю. Мама выбежала последней и, схватившись за ручку, тщетно пыталась удержать рвущуюся из рук дверь. Раздался ужасный грохот. Потом сразу настулшла такая тишина, словно все вокруг перестало существовать. Мы все были, словно мукой, обсыпаны мелом, в воздухе плавала белая мгла. Мы вернулись в комнату*: окна были выбиты, люстра лежала на стале среди разбитой посуды. Пал был усеян битым стеклом и кусками штукатурки. Когда мы открыли выходную дверь и вышли на площадку, то от пелены пыли не увидели лестницы. И мне показалось, что ступени провалились н нам теперь не спуститься. Хотя все стихло, отец утоворнл нас пойти в убежище, которое находилось у нас во дворе. Когда мы вышли во двор, то увидели огромную воронку от авиационной бомбы, которая упала перед самыми окнами дома, в котором мы раньше жали. Как ни странно, дом выстоял, только в нем, как и во всех соседних, вылетели все стекла и перекосились двери...
В это время мама заметила, что из глубины двора к убежищу приближаются двое в сером, с автоматами в руках. Это были немцы. Заглянув в дверь убежища, они скомандовали: раус, раус! Домой мы не вернулись, а пошли в подвал дома, когда-то принадлежащего богатому купцу Кокореву*, что находился на Московской улице, к которой примыкал наш двор. Говорили, что Кокорев был болен проказой и жил в доме один. Дом был красивый, впрочем, он стоит еще и сейчас, облицованный светлым кафелем. Огромные окна из зеркального стекла в палец талщиной. Внутренние двери из черного дерева, инкрустированные перламутром. На площадке лестницы большой витраж мадонны с ребенком на руках из цветного стекла. До того как мы пришли в этот дом, туда попала авиационная бомба, но, не разорвавшись, застряла между этажами В подвале было много народу, преимущественно из нашего двора. Это были старики, женщины и дети. До войны в этом доме был сельскохозяйственный институт и общежитие. Из служащих осталась только одна кладовщица. И хотя в городе были немцы, она чувствовала себя ответственной за вверенное ей имущество и следила, чтобы ничего не пропало. Она пустила нас в кладовую, где хранились ватные тюфяки, на которых мы и расположились где-то под потолком. ..
Много лет прошло после той тяжелой зимы, но, наверное, никогда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. За водой приходилось выходить на пруд, который находился от нас в двадцати минутах ходьбы. Эта обязанность лежала на маме. У бабушки было больное сердце, я передвигалась на костылях. Об отце и говорить нечего. Был как-то такой случай. Зачерпнув воды, мама пошла домой, но почти у нашего двора ее встретил немец с пусть»! ведром. Ничего не говоря, он взял у мамы ведро и перелил воду к себе. Маме ничего не оставалось, как повернуться и идти снова к пруду. Когда она подошла к месту, где только что брала воду*, то не узнала его — все было черно от разорвавшегося снаряда. Судьба оказалась милостивой к маме н на этот раз...
В ту зиму, как известно, стояли страшные морозы. И снегу выпало как никогда много. Чистить его было некому, так что во дворах и на улице лежали сугробы выше коленей. Только тропинки были протоптаны. Иногда, чтобы не ходить за водой на пруд, мы топили снег. Только его надо было собрать очень много. Жители нашего двора понемногу куда-то перебирались, и дома совсем опустели. Наши нижние соседи перед отъездом сделали нам шикарный подарок — подарили полбочки квашеной капусты. Была она кисловата и не особенно вкусна, но мы были рады и этому. Наши продуктовые запасы понемногу истощались, и мы начали голодать. Отец стал сдавать первый. Хотя он ел до войны очень мало, но пища была питательной. Кислая капуста и лепешки из картофельной шелухи, которую выпрашивала бабушка на немецкой кухне, не могли заменить этого. В городе был объявлен комендантский час. После четырех часов вечера нельзя было появляться на улице. Раньше мы жили в доме окнами во двор. Теперь наши окна выходили на улицу. На утлу, почти против наших окон, стоял столб со стрелкой «переход». На этом столбе немцы вешали «провинившихся» жителей, созывая прохожих посмотреть на возмездие.
Отец стал пухнуть и с трудом передвигался. В конце декабря 1941 года он слег, а б января сорок второго скончался, б января 1942 — дата, указанная в большинстве источников, но писатель Зеев Бар-Селла, основываясь на дневниках Л. Осиповой («Грани». — 1954. — № 21), определяет дату смерти Беляева как 23 декабря 1941 года Похоронить покойника было нелегко, и, чтобы сделать это, маме пришлось долго хлопотать. В городской управе зарегистрировали смерть отца, там же мама получила гроб. Но отвезти его на кладбище было не на чем. А кладбище находилось от нас далеко, за Софией. Во всем городе была всего одна лошадь, и надо было ждать, когда она освободится. Мама наложила отца в гроб, и они с бабушкой вынесли его в соседнюю пустующую квартиру. Через несколько дней отца кто-то раздел. Он остался в одном белье. Тогда мама обернула его в одеяло, невольно вспомнив его шутливое пожелание. Как-то он ей сказал: «Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет».
Ровно через месяц после смерти отца немцы вывезли нас в Польшу.
Через много лет, когда мы смогли вернуться в родной город, мы съездили на Казанское кладбище. В настоящее время там над могилой отца стоит белый обелиск с надписью: «Беляев Александр Романович». Ниже изображена раскрытая книга, на листах которой написано: «Писатель-фантаст». И лежит гусиное перо».
Архив писателя почти весь погиб.
СОЧИНЕНИЯ:
Голова профессора Доуэля. — М. — Л.: ЗИФ. 1926.
Остров погибших кораблей: Последний человек из Атлантиды. —
М. — Л.: ЗИФ. 1927.
Борьба в эфире. — М. — Л.: Мол. гвардия. 1928.
Властелин мира. — Л.: Кр. газ.. 1929.
Продавец воздуха. — М.: Вокруг света. — 1929. — No No 4-13.
Человек-амфибия. — М. — Л.: ЗИФ. 1929.
Человек, потерявший лицо. — М.: Вокруг света. — 1929. —
No No 19—25.
Подводные земледельцы. — М.: Вокруг света. — 1930. —
No No 9-23.
Земля горит. — М.: Вокруг света. — 1931. — No No 30-36.
Прыжок в ничто. — М. — Л.: Мол. Гвардия. — 1933.
Воздушный корабль. — М.: Вокруг света. — 1934. — No No 10-12,
1935. No No 1-6.
Звезда КЭЦ. — М.: Вокруг света. — 1936. — No No 2-11.
Чудесне око. — Київ: Мол. більшовик. 1936. (На укр. яз).
Голова профессора Доуэля. — Л.: Смена. — 1937. — 1 февр. — 11
марта.
Голова профессора Доуэля. — М.: Вокруг света. — 1937. —
No No 6- 10.
Небесный гость. — Л.: Ленинские искры. — 1937. — 17-27 дек.,
1938. 4 янв. — 3 июля.
Голова профессора Доуэля. — Л. — М.: Сов. писатель. 1938.
Лаборатория Дубльвэ. — М.: Вокруг света. — 1938. — No No 7-12.
Под небом Арктики. — М.: В бой за технику. — 1938. — NoNo4-
7. 9-12. 1939. No No 1-2.4.
Человек-амфибия. — М. — Л.: Детгиз. 1938.
Замок ведьм. — М.: Мол. колхозник. — 1939. — No No 5-7.
Звезда КЭЦ. — М. — Л.: Детгиз. 1940.
Человек, нашедший свое лицо. — Л.: Сов. писатель. 1940.
Ариэль. — Л.: Сов. писатель. 1941.
Избранные научно-фантастические произведения в трех томах. —
М.: Мол. Гвардия. 1958.
Избранные научно-фантастические произведения в двух томах. —
Киев: Рад. письменник. 1959.
Собрание сочинений. Т. 1-8. — М.: Мол. гвардия. 1963.
Собрание сочинений. Т. 1-5. — Л.: Дет. лит.. 1983-1985.
Собрание сочинений. Т. 1-5. — М.: Престиж-Книга; РППОЛ-
Классик, 2005.
Собрание сочинений. Т. 1-6. — М.: Кн. клуб «Терра». 2007.
ЛИТЕРАТУРА:
Лазарев М. О научно-фантастических произведениях А.
Р. Беляева. (В сб.: «О фантастике и приключениях. О литературе
для детей». Вып. 5). — Л.: Детгиз. 1960.
Ляпунов Б. В. Александр Беляев. — М.: Сов. писатель. 1967.
Подосиновская Л. Мои встречи с Александром Беляевым. — Л.:
Костер. — 1967. — No 8.
Алыпов Г. Гадкие утята фантастики: Пятьдесят идей Александра
Беляева. (В сб.: «Талисман»), — Л.: Дет. лит.. 1973.
Брандис Е. Рыцарь советской фантастики. — М.: Детская
литература. — 1974. — No 3.
Беляева С. Воспоминания об отце. (В сб.: «Синяя дорога»), — Л.:
Дет. лит., 1984.
Беляева С. А. Воспоминания об отце. — Свердловск: Уральский
следопыт. 1984. No 3.
Никитина Н. Александр Романович Беляев: Биобиблиографич.
Указатель. (В сб.: «Поиск-87») — Пермь: Кн. изд-во. 1987.
Братиков Ф. Отечественная научно-фантастическая литература
(1917-1991 годы). — СПб.: Борей-Арт.
Беляева С. Воспоминания об отце. — СПб.: Серебряный век.
2009.
Бар-Селла 3. Александр Беляев. — М.: Молодая гвардия. 2013. —
(Жизнь замечательных людей).
***
СОЧИНЕНИЯ:
Голова профессора Доуэля. — М. — Л.: ЗИФ, 1926.
Остров погибших кораблей; Последний человек из Атлантиды — М. — Л.: ЗИФ,
1927.
Борьба в эфире. —М. — Л.: Мол. гвардия. 1928.
Властелин мира. — Л.: Кр. газ.. 1929.
Продавец воздуха. — М.: Вокруг света. — 1929. — № № 4-13.
Человек-амфибия. —М. —Л.: ЗИФ, 1929.
Человек, потерявший лицо. — М.: Вокруг света. — 1929. — № № 19-25.
Подводные земледельцы. — М.: Вокруг света. — 1930. — Ха Ха 9-23.
Земля горит. —М: Вокруг света. —1931. —Ха Ха 30-36.
Прыжок в ничто. — М. — Л.: Мол. Гвардия. — 1933.
Воздушный корабль. — М.: Вокруг света. — 1934. — Ха Ха 10—12.1935. Ха Ха 1-6. Звезда КЭЦ. —М.: Вокруг света. —1936. —Ха Ха 2-11.
Чудесне око. — Кшв: Мол. боыповик, 1936. (На укр. яз).
Голова профессора Доуэля. — Л.: Смена. — 1937. — 1 февр. — 11 марта.
Голова профессора Доуэля. — М.: Вокруг света. — 1937. — Ха Ха 6-10.
Небесный гость. — Л.: Ленинские искры. — 1937. — 17-27 дек.. 1938, 4 янв. — 3 июля.
Голова профессора Доуэля. — Л. — М.: Сов. писатель. 1938.
Лаборатория Дубльвэ. —М.: Вокруг света. —1938. —Ха Ха 7-12.
Под небом Арктики. — М.: В бой за технику. — 1938. — Ха Ха 4—7, 9-12, 1939, Ха Ха 1-2, 4.
Человек-амфибия. —М. —Л.: Детгиз, 1938.
Замок ведьм. —М.: Мал. калхозннк. — 1939. —Ха Ха 5-7.
Звезда КЭЦ. — М. — Л.: Детгиз, 1940.
Человек, нашедший свое лицо. —Л.: Сов. писатель, 1940.
Ариэль. —Л.: Сов. писатель, 1941.
Избранные научно-фантастические произведения в трех томах. — М.: Мол. Гвардия, 1958.
Избранные научно-фантастические произведения в двух томах. — Киев: Рад. письменник, 1959.
Собрание сочинений. Т. 1-8. — М.: Мал. гвардия, 1963.
Собрание сочинений. Т. 1-5. — Л.: Дет. лит., 1983-1985.
Собрание сочинений. Т. 1-5. — М.: Престиж-Книга; РИПОЛ-Классик, 2005.
Собрание сочинений. Т. 1-6. — М.: Кн. клуб «Терра», 2007.
ЛИТЕРАТУРА:
Лазарев М О научно-фантастических произведениях А. Р. Беляева. (В со.: «О фантастике и приключениях. О литературе для детей». Вып. 5). — Л.: Детгиз, 1960.
Ляпунов Б. В. Александр Беляев. — М.: Сов. писатель, 1967.
Подосиновская Л. Мои встречи с .Александром Беляевым. — Л.: Костер. — 1967. — Ха 8.
Ачьтов Г. Гадкие утята фантастики: Пятьдесят идей Александра Беляева. (В со.: «Талисман»). —Л.: Дет. лит., 1973.
Брандис Е. Рыцарь советской фантастики. — М: Детская литература. — 1974. — Ха 3. Беляева С. Воспоминания об отце. (В сб.: «Синяя дорога»). —Л.: Дет. лит., 1984. Беляева С. А. Воспоминания об отце. — Свердловск: Уральский следопыт. 1984, Ха 3. Никитина Н. Александр Романович Беляев: Биобиблиографии. Указатель. (В со.: «Поиск-87») — Пермь: Кн. изд-во, 1987.
Бритиков Ф Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). — СПб.: Борей-Арт, 2005.
Беляева С. Воспоминания об отце. —СПб.: Серебряный век, 2009.
Бар-Селпа 3. Александр Беляев. — М.: Молодая гвардия, 2013. — (Жизнь замечательных людей).
https://fantlab.ru/edition182007
облако тэгов
