Авторская колонка

Вы здесь: Авторские колонки FantLab > Авторская колонка «slovar06»

облако тэгов

расширенный поиск »

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9...193 194 195 196 197 198 199 200 201...403 404 405

Тенькова Лилия Геннадьевна «Старик Хоттабыч» Л. Лагина. История текста, поэтика

Статья написана 6 января 2019 г. 15:01

Размещена:

в авторской колонке slovar06

Введение

«Честно, я никогда не собирался писать волшебную сказку»1, – как-то

признался автор «Старика Хоттабыча» своему приятелю М. Лезинскому.

Действительно, жанр волшебной сказки мало интересовал Л. Лагина. За всю

свою жизнь он написал с десяток фантастических романов, столько же

сценариев к мультфильмам, цикл «Обидных сказок», но никогда бы и не

подумал, что настоящую славу ему принесет именно та сказка, которой он

меньше всего придавал значения. На сегодняшнее время «Старик Хоттабыч»

не оставляет равнодушными не только читателей, но и литературоведов.

Повесть-сказка2 была написана в конце 1930-х гг., но широкую популярность

приобрела только после войны: начиная с 1950-х гг. книжка регулярно

переиздавалась и активно переводилась на иностранные языки (английский,

немецкий, чешский, китайский и др.). Популярности «Старику Хоттабычу»

добавила одноименная экранизация Г. Казанского, полюбившаяся советскому

зрителю. В результате, к концу 1960-х гг. уже все знали «Хоттабыча»: если

не «бумажного», то хотя бы «экранизированного». Но если сравнить все

прижизненные издания повести, то окажется, что мы читаем едва ли не

разные книги. Возникает вопрос: «А какого же Хоттабыча все знали?» Того,

который летает на ковре-самолете, во всех достижениях цивилизации видит

злодеяния Джирджиса, «царя шайтанов и ифритов», и у которого заклинание

звучит, как первая строчка еврейского гимна, или который летает на

настоящем самолете, учится науке и в конце концов становится радистом?

Ответ очень простой: в разный период времени читатели знали разного

«Хоттабыча». Мало кто задумывался о существовании различных версий

произведения, и, наверное, только автор мог с точностью ответить, сколько

их всего было.

Лезинский М. В гостях у старика Хоттабыча. 1

URL: http://www.proza.ru/2012/02/29/985 (дата обращения: 28.05.2017)

читать целиком >>

Тэги: Лагин, Хоттабыч

Виолетта Гудкова. Старинные шуты в социалистическом сюжете: образ «другого народа»

Статья написана 5 января 2019 г. 22:54

Размещена:

в авторской колонке slovar06

Почтеннейшая публика, не скучайте. Честное слово шута: сейчас будет веселей!

Л. Лунц. Обезьяны идут

В юморе “мнение” перестает быть мнимым, недействительным, ненастоящим… взглядом на вещи, каким оно представляется сознанию… омассовленному, а, напротив, выступает единственно живой, единственно реальной и убедительной формой собственного (самостоятельного) постижения жизни человеком…

Юмор дифференцирует, выделяет “Я” из всех…

Л. Пинский. Магистральный сюжет

В динамичном и одновременно катастрофическом российском XX веке 20-е годы были одним из наиболее насыщенных переменами периодов. Это время становления советских форм устройства страны, существенных изменений историко-культурной ситуации, когда общество дифференцируется заново, его структура перестраивается. В языке, в том числе в языке драмы, закрепляются небывалые определения человеческих групп: “лишенцы”, “социально опасные” и “социально близкие”, “выдвиженцы”, “кулаки”, “вредители” и пр. Идеи и слова (мнимости) формируют очертания новой реальности. В 1929 году Юрий Олеша, устами героини своей пьесы “Список благодеяний” актрисы Елены Гончаровой, говорит об интеллигенции, которая “создает словарь революции”, то есть оформляет идеологию общества, и в этом смысле несет за нее прямую ответственность:

“Мы негодяи — интеллигенты. Мы воспринимаем происходящее в нашей стране — эстетически. Мы создаем эстетику классовой борьбы. <…> Это мы, интеллигенты, вносим в словарь классовой борьбы идеалистические слова: жертва, награда, герой… А пролетариату совершенно все равно…”1 Напомню, что и выразительная формула “человеческого материала” была предложена писателем, а властью лишь “утверждена”.

Используя художественный материал ранних советских пьес 1920-х годов, интересно рассмотреть, каким образом действовал культурный механизм выработки формул исторических событий, как происходило подчинение личного опыта дисциплине общего видения, как вырабатывались “правильные” морально-идеологические матрицы интерпретаций пережитого2. Процесс был долог и непрост. По словам Л. Гудкова, он

соединял стереотипизацию коллективного опыта (выработку “обобщающих” клише и речевых формул, нормативно принятого, “высокого” официального языка коллективных высказываний о <…> событиях, подхваченного публицистикой и закрепленного в поэтике официальной истории, масс-коммуникативной риторики, массовой культуры) с соответствующими государственно-историческими понятиями о державной истории, национальной культуре, моральными оценками частной жизни и представлениями о пределах ее автономности. <…> Это означает, что представления, переживания, знания целого поколения были идеологически обработаны и упакованы профессиональными интерпретаторами (партийными работниками, литераторами, режиссерами, редакторами, историками, комментаторами), риторически оформлены, и только затем соответствующие конфигурации значений, получившие официальную санкцию авторитетных органов, приобрели статус самой реальности, “общезначимости”, “безусловности”, подчиняющей личный опыт отдельных людей3.

Среди историков литературы наиболее влиятельной является концепция, согласно которой “именно роман, который дает возможность изобразить тотальность действительности, стал тем литературным жанром, в котором центральные установки канона воплотились в наибольшей степени”4 (курсив наш. — В.Г.).

Так ли это?

Представляется, что роль драмы серьезно недооценена исследователями. Лишь Б. Эйхенбаум в одной из ранних статей обмолвился: “Кажется, что ближайшее будущее принадлежит не роману и не лирике, а драматургии”5.

Универсум драмы по меньшей мере — аналог романа: она тоже представляет “тотальность действительности”. Должна была привлекать и ее (кажущаяся) максимальная “объективность”: в этом роде литературы будто бы не присутствует автор.

Для новой власти в крестьянской стране, какой была Россия 1920-х годов, не менее важным было и то, что пьеса являет собой одновременно вербализованную организацию реальности, то есть правильно произносимые мысли, выраженные верными, отобранными, “лучшими” словами, и наглядную визуализацию образов при превращении пьесы в спектакль. При отсутствии радио, в малограмотной крестьянской стране идеи в массы несли многочисленные театры и театрики — рабочие, колхозные, красноармейские, нехитрые клубные сцены, синеблузники и проч. О соотношении количества (и качества) публики пресса того времени сообщала: “Московские театры <…> охватывают в течение года не свыше 1 000 000 зрителей, провинция (включая Ленинград) обслуживает около 10 млн. зрителей, а самодеятельный театр, насчитывающий до 14 000 клубных площадок и до 30 000 — деревенских, имеет дело не менее, как с 90—100 миллионами зрителей, притом с наиболее социально-ценным их контингентом”6.

Если в 1913 году в России было 143 профессиональных театра, то к 1932 году — уже 471 (а еще через два года их станет 579)7. Можно предположить, что причины этого резкого роста связаны не только с неуклонным “повышением культурного уровня” страны, но и с “удобством” и полезностью подобного инструмента для власти.

Но в пьесе, идущей на сцене, — говорят и убеждают. Неуничтожимая сущность драмы — в ее неизбежной полифоничности. Предъявление различных позиций спорящих персонажей предоставляет обширные возможности: “враг” или заблуждающийся, чтобы быть “разоблаченным” и оспоренным, прежде того должен огласить свою точку зрения на происходящее.

Употребив известный “бахтинский” термин при формулировке мысли, обратной тому, что утверждал ученый, необходимо объясниться. Противопоставляя сущностные характеристики прозы Достоевского неотъемлемым чертам драматургического искусства, Бахтин писал о “монолитности монологической оправы” драмы, о том, что “реплики драматического диалога не разрывают изображаемого мира, не делают его многопланным; напротив, чтобы быть подлинно драматическими, они нуждаются в монолитнейшем единстве этого мира”, который в драме “должен быть сделан из одного куска”. Более того, распространяя дефиниции и на искусство театра, исследователь утверждал, что драматические герои “диалогически сходятся в едином кругозоре автора, режиссера, зрителя на четком фоне односоставного мира”8. Возьмем на себя смелость заметить, что эти положения не выдерживают проверки материалом драматургии XX века, в которой не встретить ни “монолитнейшего единства” художественного космоса, ни безусловной одноплановости персонажей пьес. И уж совсем невероятно слияние воедино кругозоров (перспектив интерпретации) автора текста, режиссера и зрителя. Это связано как со становлением в XX веке авторской режиссуры, творчески свободно переосмысливающей принятое к постановке произведение, так и с тем, что даже гипотетически невозможно представить себе “односоставный мир” образов, чувств, мыслей и летучих ассоциаций в сознании множества индивидуальностей, пусть даже и собранных в объединяющей зрительный зал театральной полутьме.

Но вернемся к 1920-м годам. Важно, что в тот период, как мы постараемся показать, драма еще оставалась идеологически плюралистичной, то есть высказывала различные точки зрения, в том числе и осуждаемые, — предоставляя им трибуну.

В 1920-е годы именно драма становится доминантным жанром эпохи, способным представить панорамную модель мира. При этом пьесы полузабытые (то есть “не вместившиеся” в разрешенное), по нашей гипотезе, должны были рассказывать о времени более объемно, нежели те, которые органично вписались в управляемый репертуар советского театра, представлять иную картину эпохи, нежели та, с которой историки литературы и театра работали ранее. Иными словами, между теми историями, которые рассказаны в канонических советских пьесах, — и теми, которые остались в относительной безвестности, должен быть ощутим некий “зазор”, смысловой сдвиг. Вот это содержательное смещение и хотелось бы показать и проинтерпретировать.

Скажу сразу, предположение оправдалось, и более того, с принципиальной поправкой: десятки отвергнутых “временем” (а точнее говоря — цензурой) пьес на поверку оказались ничуть не менее художественны, а нередко и более ярки, жестки, остры — назову хотя бы “Акулину Петрову” А. Воиновой (Сант-Элли), “Партбилет” А. Завалишина, “Хлам” Е. Зозули, “Город правды” Л. Лунца, “Шарманку” А. Платонова, “Сокровище” Д. Смолина, “Сиволапинскую” Д. Чижевского и др.

Существовали “главные сюжеты” и темы, превратившиеся со временем в стержневые для соцреалистического метода, — и второстепенные, факультативные, сначала “терпимые”, затем все решительнее изгонявшиеся из советской пьесы. Особый интерес при разборе для нас представляют периферия сюжета и второстепенные (комические) персонажи, как авторские “проговорки”, зачастую рассказывающие о времени красноречивее, чем более строго контролируемые авторами центральные герои произведений и их финальные сцены. Здесь будет рассмотрена лишь одна (но показательная!) отсеченная, “лишняя” ветвь — старинные “шуты” в социалистическом сюжете, их разновидности и функции.

Уже к середине 1920-х годов наступает время создания мифологии революции и Гражданской войны. Современная исследовательница пишет о потребности власти создать “правильную” историю для собственной легитимизации — и ранней советской мемуаристике как опоре этого процесса:

Организация Истпарта в 1920 г. стала первой попыткой организации самого процесса написания мемуаров, которые приравниваются по ценности к историческому документу; создающая свою историю новая власть заинтересована в них. <…> Но для того, чтобы найти поддержку в мемуарной литературе, власть должна была установить контроль над самим прошлым и над субъективной памятью о нем, подчинив и то и другое единому идеологическому императиву. <…> По инициативе Горького открывается “Кабинет мемуаров”, так как писатель считает, что мемуарная литература, “знакомя нашу молодежь с неизвестным ей прошлым, играет серьезнейшую культурно-воспитательную роль”. Одновременно начинает выходить “Библиотека мемуаров”9.

С “неизвестным” прошлым знакомят не одну только молодежь. Новые объяснительные схемы советской истории, подающие сравнительно недавние события под “верным” углом зрения, были адресованы и всем прочим. Задача непростая: в середине 1920-х годов событийная и бытовая конкретика времени — не только революция 1917 года и Гражданская война, но и повседневная жизнь человека в прежней России — отстояла всего на десятилетие, и люди в целом, и каждый из них в отдельности все эти события еще хорошо помнили. Энергично воздвигаемые идеологические конструкции реальности призваны были заместить в коллективном публичном сознании реальные частные воспоминания о прожитой жизни.

Цензурируется, “чистится” память поколений: публикуются откорректированные мемуары, активно редактируются подлинные документы, их место должны занять выверенные схемы происшедшего10.

В коммунистическом концепте истории соединяются мессианство России — и ее “особый” путь, космизм — и изоляционизм. При этом концепт истории в отношении представлений о новом обществе в начале 1920-х годов расплывчат, неопределенен. Об этом свидетельствуют, в частности, замечательные по честности высказывания лефовцев, формулировавших задачу так: “…расчищать свободное широкое пространство для новых строителей, — которые придут, ни вы, ни я не знаем, когда придут, но придут… Которые будут строить, — ни вы, ни я не знаем, что — но будут строить…”11

Глобальные цели привлекательны и понятны: всеобщая свобода, конец угнетению, кто был ничем, тот станет всем, и пр. Но остается множество неясностей в назойливой конкретике деталей. Скажем, вопрос, кем в новом обществе станет тот, кто ранее “был всем”, что будет с его “свободой”, вслух не задается, в противном случае концепт “всеобщей свободы” немедленно обнаружил бы свою фальшь.

Но драма не может обойтись без “подробностей” жизни, если это не аллегорическое представление идейных миражей. Спектакль всегда предлагает художественный универсум, в котором сосуществуют концепция исторического времени и образ актуальной реальности: он не может обойтись без изображения (то есть — отношения к) современности. О каком бы историческом времени ни рассказывала пьеса, и зрительный зал, и актеры погружены в современность, не могут “изъять” ее из самих себя. А стало быть, осознанно либо нет, внятно либо сумбурно соотносят свой личный опыт, мысли и чувства с предлагаемыми драмой обстоятельствами.

Рассмотрим особенности и трансформации старинного образа шута и отдельные его элементы в других, близких по функции, образах периферии в сюжетике советской драмы.

Комические персонажи ранних советских пьес рассказывают анекдоты, не относящиеся к делу, травят байки, пародирующие основных героев, усмехаются над злобой дня. Не двигающие вперед фабулу, существующие на обочине основного сюжетного русла, они сообщают пьесе воздух, изгнанный из строгого причинно-следственного повествования. Так вносит чистую лирическую ноту в пьесу бесхитростными строчками своего “романа” Маркизов в булгаковской пьесе “Адам и Ева”. Так смешно и остро, порой — на лезвии бритвы дозволенного, шутит Саша Быстрый в комедии В. Шкваркина “Лира напрокат”. Так сверкает остроумием, как беспричинный фейерверк, рассыпая брызги искрящегося самородка (то есть “играет”), с лихвой превышая всякую практическую необходимость и ситуативную “пользу”, Аметистов из “Зойкиной квартиры”. В бесконечных монструозных сочинениях заставляет расслышать живую человеческую боль инвалид Шайкин в “Партбилете” А. Завалишина.

Эти и подобные им персонажи рассуждают на запретные темы, которых, кроме них, никто уже и не касается, свободно пересекая невидимые, но строго очерченные границы: об отношении народа к революции и коммунистам, частной собственности и советской власти, неоплаченному энтузиазму, вероятности будущей войны, добровольности и недобровольности колхозов и, наконец, о “единственно верном” мировоззрении12. И если герой пьесы В. Киршона “Рельсы гудят”, неглупый нэпман Паршин, подстраиваясь под духовные и интеллектуальные “запросы” (точнее — стереотипы публичного поведения) влиятельного гостя, демонстрирует собственное уверенное владение правильными формулами: “Что же мы, не понимаем, что марксизм — единственное, что проясняет исторический горизонт?” — то комические персонажи и святое святых — “марксистскую точку зрения” — вышучивают.

Скажем, герой эрдмановского “Самоубийцы” (Егорушка) так защищается от соблазна: “Идешь это, знаете, по бульвару, и идет вам навстречу дамочка. <…> И такая исходит от нее нестерпимая для глаз красота, что только зажмуришься и задышишь. Но сейчас же себя оборвешь и подумаешь: а взгляну-ка я на нее <…> с марксистской точки зрения — и… взглянешь. И что же вы думаете <…>? Все с нее как рукой снимает, такая из женщины получается гадость, я вам передать не могу”. С той же целью герой хочет построить башню и взглянуть с ее высоты на манящий его Париж. Марксистская точка зрения — то, что убивает прелесть и краски божьего мира, женскую красоту, радость жизни.

“Всуе” употребляет священное понятие, то есть святотатствует, Аметистов из булгаковской “Зойкиной квартиры”. Отстаивая свое право устроить в квартире кроме борделя еще и карточный притон, в ответ на запреты Зойки он протестующе восклицает: “Это не марксистский подход!” Шутовские персонажи пьес, используя самое что ни есть “идеологическое” выражение, выделяют в нем неожиданные и никак не предполагавшиеся, “незапланированные” ассоциации и оттенки смыслов.

В классической форме трикстер — близнец культурного героя, отчетливо ему противопоставленный не как бессознательное начало сознательному, а больше как глупый, наивный или злокозненный <…> Архетипическая фигура мифологического плута-озорника собирает целый набор отклонений от нормы, ее перевертывания, осмеяния (может быть, в порядке “отдушины”), так что фигура архаического “шута” мыслится только в соотношении с нормой. Это и есть архетипическая оппозиция близнечного мифа об умном культурном герое и его глупом или злом <…> брате13.

Задать вслух, пусть и косноязычно, волнующий всех вопрос: “Так как оно в понятиях, колхозы, бывает, не отменятся?” — и даже начать рассуждать, отчего вскоре непременно будут сажать зажиточных крестьян, позволено лишь нелепому герою (например, Чекардычкину в пьесе Д. Чижевского “Честь”): “В первые годы брали, кто торгует. Опосля определился нэп — все торгуют и за крепкое хозяйство. Значит, брали, кто не торгует. А ноне, значит, в категорию вошли колхозы. Бери, у кого крепкое хозяйство”.

Рискованно шутит и персонаж комедии В. Шкваркина “Лира напрокат” Саша Быстрый:

Саша. …Я, слава богу, не интеллигент, с литературой ничего общего не имею, и вот я одной ногой устроился в театре.

Люба. А кто же вы другой ногой?

Саша. Другой ногой — я работаю в газете (вынимает газету). Вот моя

статья о пробеге вокруг Москвы. Я здесь доказываю, что каждый гражданин должен уметь бегать на случай войны.

Из острых и смешных шуток героев в пьесах 1920-х годов вырисовывается образ “другого народа”, не столько безусловно энтузиастического, сколько лукавого, трезво оценивающего поступки властей, способного предвидеть развитие событий и упорно помнящего о своем интересе.

Достаточно быстро (в историческом масштабе) — в течение десятилетия — складывается “революционный лубок”. К середине 1920-х он уже известен настолько, что легко поддается пародированию. Он и высмеивается шутами14.

В 1926 году Шкваркин пишет “Вредный элемент”, годом позже Булгаков сочиняет “Багровый остров”, в 1929 году появится “Баня” Маяковского. В пьесе Шкваркина безработный актер, Василий Максимович Щукин, импровизирует пьесу, в которой он хотел бы сыграть:

[Писатель] Травлин. Я пишу серьезную, современную вещь.

Щукин. И прекрасно: опишите митинг, а после пускай потанцуют.

Травлин. Эта вещь революционная.

Щукин. И танцы бывают революционные. Мазурка “Отдыхающий крестьянин” или вальс “Волшебная смычка”. <…> А потом изобразите заседание фабрикантов, тоже с танцами. И пусть два самые главные будут влюблены оба в одну и ту же работницу. Противостояние — понимаете? <…> Смотрите: капиталисты, танцуя, борются между собой, а работница любит идеологически выдержанного пролетария. Интрига!.. Фабриканты несут к ее ногам особняки, конфекты, лошадей, но она в особняках не живет, конфект в рот не берет, лошадей видеть не может. <...> При красноватом отблеске догорающих собственных вилл фабриканты танцуют… <…> Мужчины бледны… женщины сама извращенность <…> Все ближе. Фокстрот замер… Двери с треском падают… На лицах ужас… Входит освобожденный класс… Впереди герой. Он ранен… Глаза блуждают… нет, смотрят вполне сознательно… За ним — она — работница. Капитал низвержен. <…> Апофеоз — танец народов.

Откровенно салонный сюжетный экспромт украшен необходимыми ключевыми словами “идеологического” звучания: “капитал”, “противостояние”, “освобожденный класс”, отчего суть его, конечно же, не меняется.

Напомню хрестоматийную сцену из “Бани”:

Станьте на одно колено и согнитесь с порабощенным видом. Сбивайте невидимой киркой видимой рукой невидимый уголь. Лица, лица мрачнее… Темные силы вас злобно гнетут. Хорошо! <…> Вы будете капитал. <…> Танцуйте над всеми с видом классового господства. <…>

Свободный женский состав — на сцену! Вы будете — свобода, у вас обращение подходящее. Вы будете — равенство, значит, все равно, кому играть. А вы — братство <…> Выше поднимайте ногу, символизируя воображаемый подъем.

Капитал, подтанцовывайте налево с видом Второго Интернационала. <…> Протягивайте щупальца империализма… <…> Дайте красочные судороги! <…> Мужской свободный состав <…> ставьте якобы рабочие ноги на якобы свергнутый якобы капитал, и т.д.

Марксовы схемы и понятия разыгрываются персонажами Маяковского подобно аллегориям старинного миракля: место прежней фигуры суровой Добродетели занимает Пролетарий, Зло воплощено в Капитале либо Буржуе, и т.д.

Булгаковский “Багровый остров” открывается и завершается сценами, происходящими в театре. Его директор Геннадий Панфилович, спасая сезон, бьется за разрешение пьесы молодого драматурга Дымогацкого, которую даже не успел прочесть. Цензор, всесильный Савва Лукич, сегодня вечером отбывает в отпуск, и директор, едва раздав роли актерам, тут же назначает генеральную репетицию в гримах и костюмах.

Маски персонажей пьесы Дымогацкого из жизни “угнетенных красных туземцев” легко соединяются со старинными театральными амплуа. К тому же плоские схемы примитивной пьесы, подсвеченные живыми и узнаваемыми актерскими характерами, включаются в усложняющуюся и совсем не однозначно комическую игру: спектакль по скверной пьесе в самом деле важен театру.

Казалось бы, близкие, схожие в структурном отношении театральные сцены, принадлежащие трем драматургам, на деле и содержательно, и стилистически разнятся.

У Маяковского шутки Режиссера, постановщика псевдореволюционного зрелища, равно циничны, к чему бы они ни относились — к революции как к событию, к собственной профессиональной деятельности, к товарищам по театру, наконец. С окончанием эпизода Режиссер исчезает из пьесы, сам по себе драматургу он неинтересен.

В пьесе Шкваркина актер — центральный персонаж. Вдохновенно импровизируя пьесу (и явственно видя ее в воображении), он увлекается, мыслит “зрелищем”, в каждом образе — “фабрикантов” либо “развращенных женщин” — предчувствует блестящие возможности преображения, лицедейства. Актер смакует и декольте роскошных женщин, и страдания “бледных мужчин” — влюбленных фабрикантов. Интонация героя сникает, лишь когда дело доходит до обязательного “освобожденного класса”, то есть пролетария, который должен смотреть “вполне сознательно”, а значит — скучно-определенно.

Булгаков же не останавливается ни на пародировании устоявшихся приемов изображения “революционных событий”, ни даже на рискованном высмеивании фигуры цензора. Локальный, сравнительно проходной и у Маяковского и Шкваркина эпизод — как приспособленец-режиссер репетирует будущий “идеологический” спектакль — у Булгакова развернут в целую пьесу. Но много важнее, что в финале драматург дает Дымогацкому (конъюнктурщику, но все же — коллеге, профессионалу того же цеха, что и автор “Багрового острова”) пронзительно лирический монолог. Изпод маски “приспособленца” показывается живое лицо. И хотя сбивчивый монолог героя совсем недолог, его достаточно, чтобы и в этом персонаже ощутить человека. Ситуация, казалось бы, стереотипная и однозначная, обретает объем.

О том же, как выписаны — воспеты! — драматургом будни театра, руководимого “бритым и очень опытным” Геннадием Панфиловичем, как разлит по всей пьесе яд театрального волшебства, существует немало вдохновенных и точных страниц.

Юмор, шутка — явление личностное, индивидуальное. Юмор шире, богаче разрушительности иронии, безоттеночности серьеза, однозначности пафоса. Интонация — главное, что отделяет Шута от Героя.

Для шутов традиционно не существует запрещенных тем, которые не могли бы быть подвергнуты вышучиванию, осмеянию. Но периферийные персонажи не просто смеются над уже сложившимися догмами “советской истории”. Обнародуя свежесозданные “мемуары”, они запечатлевают недавнюю “большую” историю в формах субъективного человеческого восприятия, рассказывают об истинных причинах того или иного революционного события, какими они видятся повествователю, вспоминают реальные детали сражения и пр. Герои этого типа подвергают сомнению центральные лозунги нового, сугубо “серьезного” государства, демонстрируя фамильярно-свойское отношение к его священным понятиям и формулам.

Проходимец и авантюрист, герой булгаковской “Зойкиной квартиры” Аметистов рассказывает Зойке Пельц, как он стал членом партии:

— И решил я тогда по партийной линии двинуться. Чуть не погиб, ей-богу. Дай, думаю, я бюрократизм этот изживу, стажи всякие… И скончался у меня в комнате приятель мой Чемоданов Карл Петрович, светлая личность, партийный. <…> Я думаю, какой ущерб для партии? Один умер, а другой на его место становится в ряды. Железная когорта, так сказать. Взял я, стало быть, партбилетик у покойника…

Обольщая управдома Аллилую, завоевывая его расположение, Аметистов импровизирует блистательный спич о своем недавнем партийном прошлом, демонстрируя виртуозное владение революционной фразеологией:

Аллилуя. Вы партийный, товарищ?

Аметистов. Сочувствующий я.

Аллилуя. Отчего же вышли?

Аметистов. Фракционные трения. Несогласен со многим. Я старый массовик со стажем. С прошлого года в партии. И как глянул кругом, вижу, — нет, не выходит. Я и говорю Михаил Ивановичу…

Аллилуя. Калинину?

Аметистов. Ему! Прямо в глаза. Я старый боевик, мне нечего терять, кроме цепей. Я одно время на Кавказе громадную роль играл. И говорю, нет,

говорю, Михаил Иванович, это не дело. Уклонились мы — раз. Утратили чистоту линии — два. Потеряли заветы… Я, говорит, так, говорит, так

я тебя, говорит, в двадцать четыре часа, говорит, поверну лицом к деревне. Горячий старик!

А вот как претворяет эпизоды “истории революции” в нечто невероятное, вызывающее в памяти чуть ли не приключенческие романы Майн Рида или Фенимора Купера, шутовской персонаж комедии И. Саркизова-Серазини “Сочувствующий” Шантеклеров:

Катя. А скажите, Николай Михайлович, страшно на баррикадах?

Шантеклеров. На баррикадах? Как вам сказать? Вначале — да, ну, а потом — нет. Лежишь на мостовой, качаешься на телефонной проволоке, взлетаешь на трамвайные вагоны, машешь красным знаменем и думаешь единственно о том, когда над землей взойдет солнце свободы <…> Иногда идешь в атаку! Стреляешь, ты убиваешь, тебя убивают и всюду кровь! Направо, налево, сначала реки, потом озера, наконец, море крови окружает тебя, и ты, как необитаемый остров, колышешься на кровавых волнах и в руках держишь флаг…

Катя. Брр… страшно!

Шантеклеров (пьянея). Страшно. Вы сказали — страшно? Ничуть! Ветер тебя носит с севера на юг, с юга на север! Пить захочешь — пьешь горячую, алую кровь. Пьешь, как вино, как воду!

Объектом пародирования становятся все без исключения ключевые эпизоды советской истории и новые институции: революционные бои на баррикадах и чрезвычайные тройки, заседания Совнаркома, съезды Советов и их решения и другие общественно-политические события (ультиматум Керзона, принятие Декрета о земле и пр.).

Шантеклеров. Я страшно не люблю, чтобы обо мне кричали. Да вот недавно, на последнем съезде, ко мне подошел Михаил Иванович Калинин и при депутатах, собравшихся со всей республики, обнял по русскому обычаю, поцеловал и громко заявил: “Шантеклеров и Чичерин — вот два

человека, которых страна должна благодарить за ответ Керзону! Не будь их, весь Союз был бы ввергнут в кровавую бойню”. Товарищ, откуда вы достали такое вино? Я начинаю передавать государственные тайны!

Для шутов не существует табуированных тем, не боятся они и смерти, причем готовы осмеивать ее и тогда, когда она “назначена” властью и должна быть следствием неоспоримого приказа.

В “Зойкиной квартире” теряется, пасует перед бессмертным проходимцем Аметистовым даже видавшая виды героиня:

Зойка. Тебя же расстреляли в Баку, я читала!

Аметистов. Пардон-пардон. Так что из этого? Если меня расстреляли в

Баку, я, значит, уж и в Москву не могу приехать? Хорошенькое дело.

Меня по ошибке расстреляли, совершенно невинно.

В коротких репликах бесстрашного плута и анекдотическое самооправдание, и рискованный выпад в сторону “ошибочных” действий властей, и непобедимая жизнестойкость. Есть в них и еще один, по всей видимости, прочитывавшийся современниками, смысл: в репликах героя (по убедительному предположению Ю.М. Смирнова) вводится отсылка к реальному событию Гражданской войны в Закавказье, обросшему разнообразными слухами: расстрелу 26 бакинских комиссаров. Напомню, что в первой редакции пьесы фамилия “растрелянного по ошибке” персонажа, будущего Аметистова, звучала по-иному: Фиолетов. Как известно, Иван Тимофеевич Фиолетов был одним из расстрелянных деятелей Бакинской коммуны.

Шуты ранних советских пьес позволяют себе вольное “присвоение” исторических событий как фактов собственной жизни, соединяя его с глумлением над политическими и государственными святынями.

Шантеклеров. …Исполняя задание последнего съезда Советов, подтвержденное экстренным заседанием Совнаркома, о справедливом удовлетворении земельных претензий российских помещиков, я как член Чрезвычайной тройки считаю своим долгом сообщить: постановление законодательных органов республики крестьянством встречено восторженно <…> Восторженно! Состоялись многочисленные демонстрации, вынесены резолюции. Все клялись как можно быстрее провести в жизнь мудрое решение съезда и тем способствовать скорейшему разрешению аграрной программы… (И. Саркизов-Серазини. “Сочувствующий”, курсив наш. — В.Г.)

Степан Капитонович Барабаш, бывший революционный матрос, а ныне — ответственный работник, напившись, вспоминает о своих подвигах в Гражданскую:

Барабаш. Да, братишечка. Теперь что? Спокой, закуска, бюрократизм. А в 18-м году под Ямполем — так Петлюра, а так мы. <…> Как отбил обоз у Петлюры, не до закусок было!

Магазаник (вздыхает). Война!

Барабаш. Вот именно! Война: две цистерны спирта и без закусок, без волокиты. Шапками пил! Потом, конечно, вызывали: дескать, вы адисциплинированы, склонны к эксцессам. Когда ее, братишечка, цистерну иначе как эксцессом не возьмешь: железная, сука! <…> Пей, говорю! Разве ты можешь понимать за Барабаша? Кто такой Барабаш, ты знаешь? Степан Барабаш? То-то! Кто спас Донбасс? Барабаш спас Донбасс. Кто спас Украину? Степа спас Украину. Кто революцию на плечах вынес, когда нож в спину со стороны Махно? Барабаш вынес… Да, может, мне памятник ставить надо на показанном месте. Вот, мол, братишечки, Степа Барабаш, что усю революцию, как малую дитю, на себе носил… (В. Ардов и Л. Никулин. “Статья 114-я Уголовного кодекса”).

“Выход в контексты повседневной жизни и повествований о себе нарушает легкость и гладкость теоретической речи”, — замечает исследователь15.

Еще один яркий шут — герой переделки гоголевской пьесы на современный лад, комедии Д. Смолина “Тов. Хлестаков (Необычайное происшествие в Ресефесере)”, преобразившийся под пером советского драматурга, обольщает теперь не столько провинциальных дам, сколько местных чиновников:

— Да, я состоял в партии, но потом фьюить… то есть вышел. Меня и теперь сам Ленин каждый день уговаривает: “Да войди же ты, — говорит, — голубчик, Иван Александрович, в партию”. — “Нет, говорю, я не могу. Это меня свяжет”. “Ну, тогда, — говорит Ленин, — дай хоть, пожалуйста, руководящие указания”. “Руководящие указания — извольте, говорю, — Владимир Ильич, для вас, потому что я вас уважаю как умного человека, дам”.

Тут же ему все и написал: и советскую конституцию, и сборник декретов, и о продналоге. Я теперь захожу в Совнарком только, чтоб сказать: “Это вот так, это вот так, а это вот так”.

Один раз Ленин с Троцким куда-то уехали, а куда, неизвестно. Ну, натурально — тревога. Руководящих указаний никаких. Говорят: “Одна надежда — на Ивана Александровича”. И в ту же минуту по улицам курьеры… курьеры… курьеры… Четыреста тысяч одних курьеров. Я валялся у себя на койке, слышу по лестнице из 4-го этажа в 5-й топ… топ… топ… сотни ног. Впрочем, что это я. Я живу в Кремле, рядом с Митрофаньевским залом, чтобы иметь Коминтерн под рукой… Идите, говорят, Иван Александрович… руководить”. — “Извольте, — говорю. — Я вам коммунизм введу. Но, только уже у меня ни… ни… ни… У меня все по томам Карла Маркса”16.

В картине мира, запечатленной в пьесах 1920-х годов, присутствуют не только динамика и новизна, существенные, порой принципиальные изменения, но не в меньшей степени — элементы статики, традиции, удержания прежних привычек и образа мыслей. Немалая часть “новых персонажей”, в сущности, не что иное, как трансформировавшиеся характеры классической русской драматургии. И старинный знакомец Хлестаков легко узнаваем в авантюристах советского времени, и известные со времен Островского герои продолжают населять российские просторы.

История “одомашнивается” и обминается в речах непросвещенных обывателей, порой обретая ни с чем не сообразные формы и вызывая в памяти речи фантастически невежественных, “темных” героев Островского о “людях с песьими головами” и тому подобных чудесах. Но тем самым речи шутов ставят под сомнение официальные схемы изображений и толкований событий “большой истории” государства.

Осваивается и идет в дело и новейшая революционная символика.

Последние политические новости обсуждают персонажи пьесы “Халат” Евг. Яновского. Один из них, Гавриил Гавриилович, полагает, что против большевиков скоро пойдут “итальянцы с африканцами”. Другой, священник отец Василий, уверен: “Нет, американцы”.

Под эти, мало интересующие ее речи дочка отца Василия Глафира, отобрав новую шелковую рясу у отца, перешивает ее в “революционный” халат: “Я, мамаша, звезду красным шелком окончила. Только и осталось, что молоточек да серп. Зеленым гарусом их разведу, а вокруг пущу сияние золотое <…> И шикарно, и революционно”.

Поповская дочка, все мечты которой связаны с ожиданием жениха, с легкостью применяется к новым реалиям. Если для угождения приглянувшемуся постояльцу нужно вышить “молоточек и серп”, а не привычных лебедей на пруду, то Глафира не видит в том большой разницы.

Халат, перешитый из рясы священнослужителя, с вышитой на нем революционной символикой становится выразительной метафорой перелицовки старых, хорошо известных характеров русской действительности (его дарят коммунисту “при должности” в надежде на его щедрость и протекцию).

Пьесы свидетельствуют: прежнее кумовство и стремление “порадеть родному человечку”, умение пристроиться к государственному заказу или устроить приятелю выгодный подряд — все это сохраняется и выживает, меняя лишь словесные облачения.

Именно шутами (либо близкими им по функциям персонажами) обсуждается и интерпретируется то, как сказываются революционные катаклизмы на судьбе российского обывателя. Повествуя о приключениях частного человека в России последних лет, герои опрокидывают утвержденную государством концепцию, согласно которой весь народ, “как один человек”, поднялся на борьбу (с белыми захватчиками, буржуями, помещиками и капиталистами, Деникиным пр.), безоговорочно и осознанно приняв идеи большевизма17. Персонажи простодушно рассказывают, как приходилось им выживать в волнах революционного кораблекрушения, “уворачиваясь” от больших и малых бед. Не скрывают они и собственной полной и безнадежной аполитичности:

Аметистов. …И пошел я нырять при советском строе. Куда меня только не швыряло, господи! Актером был во Владикавказе. Старшим музыкантом в областной милиции в Новочеркасске. Оттуда я в Воронеж подался, отделом снабжения заведовал. <…> В Чернигове я подотделом искусств заведовал. <…> Белые пришли. Мне, значит, красные дали денег на эвакуацию в Москву, а я, стало быть, эвакуировался к белым в Ростов. Ну, поступил к ним на службу. Красные, немного погодя. Я, значит, у белых получил на эвакуацию и к красным. Поступил заведующим агитационной группой. Белые; мне красные на эвакуацию, я к белым в Крым (М. Булгаков. “Зойкина квартира”).

Изворотливость и приспособляемость находчивого плута, равнодушного к любой государственной власти, ни к одной из них не относящегося всерьез, свидетельствует о вечности человеческого (российского) типа, далекого от идеологических распрей, всецело занятого собственной, никак не связанной с какой бы то ни было политикой, судьбой.

В схожих выражениях повествует о своих злоключениях персонаж пьесы Т. Майской “Случай, законом не предвиденный”, господин Грицько Белокриницкий, сообщающий, что он “всегда стоял на советской платформе. И даже летел <…> с одной службы на другую. И даже сидел… Словом, всегда занимал свое местечко на советской платформе — горизонтальной, вертикальной и… даже наклонной”.

К тому же типу героев относится и мелкий мошенник Столбик из комедии Шкваркина “Вредный элемент”. Вот он читает, сопровождая горестным комментарием, бумагу “органов” о своей высылке из столицы:

— Александр Миронович Столбик как соц-вред-эл… в Нарымский край… Ведь там всякая география кончается, там ничего нет, кроме ночи в Березовке… Ведь оттуда даже Троцкий сбежал… Гражданин прокурор… сейчас я именно вам скажу мой маленький монолог: Гражданин прокурор, принцип советской власти не наказывать, а исправлять. Так я уже исправился. Отпустите меня, отпустите как агитатора, и я стану одной ногой на Ильинке18, другой возле казино и буду кричать: “Остановитесь, граждане, остановитесь!” Гражданин прокурор, и у меня есть заслуги: я изобрел мозольный пластырь, я даже в Красную армию хотел поступить. Что? Взял отсрочку? Так это только ввиду военного времени. Товарищи, я исправился, и даже если вы все начнете меня просить, умолять: “Столбик, спекульни, спекульни, Столбик!” — я вам отвечу как честный гражданин Советской республики: “Сами спекулируйте!”

Ко второй половине 1920-х годов партийно-государственные документы уже подвергнуты редактуре, выверены, последовательность “отобранных в исторические” событий составила стройный причинно-следственный ряд, формулировки свершений обрели устойчивость и строгость. “Мемуарный бум” резко обрывается в 1931 году письмом Сталина в редакцию журнала “Пролетарская революция”19. Между тем комические персонажи пьес продолжают свои безответственные вольности.

Создание и закрепление советских “святцев”, утвержденного сонма героев революции и Гражданской войны, снижается и корректируется устной шутовской мемуаристикой. Превратившиеся в легенды Гражданской войны и революции, в эти годы они еще живы и в самом деле знакомы с множеством “обычных” людей20. Легкомысленные персонажи то и дело упоминают всуе всех — от “основоположников” Маркса и Энгельса, часто встречающихся Троцкого, Ленина, Сталина и всесоюзного старосты Калинина до “красных конников” — Буденного и Ворошилова21. У каждого тут свой вкус и свой масштаб.

Так, герой “Адама и Евы” Булгакова, литератор Пончик-Непобеда, с гордостью причастного (“допущенного”) к высшим кругам руководства литературой то и дело упоминает о своих беседах с неким “Аполлоном Акимовичем” из Главлита.

Девушки из захолустного городка, поверив столичному гостю, восторженно сообщают, что мечтают о театральной карьере: “Я люблю Первую студию!” — “А я Камерный! Я влюблена в Церетелли”! — “Я только поступила бы в балет к Голейзовскому! Люблю обнажение!”22

На это распушивший хвост герой с говорящей фамилией Шантеклеров отвечает:

— Я — к вашим услугам! Моя протекция — все! Я могу написать письмо! Сейчас! Сию минуту! Кто не знает, что мы с Анатолием Васильевичем друзья! Каждый день пьем брудершафт! Товарищи, между нами, мы все свои! Кто помог написать пьесы Луначарскому? — Я! Кто написал драму из американской революции “Оливье Крамского”?23 — Я! Кто “Бубуса”24 ставил Мейерхольду? — Я! “Медвежьи песни”?25 — Я! “Дон Кихота” Сервантеса? — Я! Но я об этом молчу! Я скромен! Я для друга готов оперы писать!.. (И. Саркизов-Серазини. “Сочувствующий”).

Немалая часть комических персонажей, и только их, объявляет о своих дружеских связях с вождями революции — совершенные Хлестаковы, только на советский манер. Если их литературный прототип был “с Пушкиным на дружеской ноге”, то в новой российской действительности важнее поведать о своей близости человеку власти. Знакомство героя с популярными народными героями Гражданской войны (вроде Ворошилова и Буденного) превращается в средство самовозвеличивания очередного персонажа-хитреца. (Хотя “отсталая” героиня пьесы Д. Чижевского “Честь”, деревенская баба Февронья, и путает архистратига Михаила с Ворошиловым из-за схожести канона их изображений: “представительный” воин на коне.)

Пробивной комсомолец Шурка (в “Партбилете” А. Завалишина) хвастается подруге:

Шурка. Я еще тогда знал всех теперешних вождей… Иван Никитича,

Якова Михайловича, Александра Петровича...

Комсомолка. И теперь с ними видишься?

Шурка. Чай пить хожу, по телефону разговариваю. На днях снимался

вместе на вечере ссыльных… Сидел рядом с Георгием Иванычем…

Герой-проходимец из пьесы А. Поповского “Товарищ Цацкин и К╟”, приехавший из Москвы, стремясь произвести впечатление на провинциальных простаков, смело мешает имена всем известных партийных деятелей с именами давно умерших писателей и даже — с именем литературного персонажа:

Цацкин. Я сам тамошний, все время живу на Покровке, 12, рядом с

Кремлем.

Еврей. Вы знаете, верно, Троцкого и Зиновьева?

Цацкин. Важность. Я вижу ежедневно Пшибышевского, Тургенева, Ме

режковского, Уриель Акосту26, они рядом со мной живут…

Постоялец. А Каменева вы тоже видели?

Цацкин. Важность. Я даже знаком с его женой, Ольгой Давыдовной.

Постоялец. Так это правда, что Каменев и Троцкий родственники?..

Героический матрос Швандя в известном диалоге с “белой” машинисткой Пановой (в пьесе Тренева “Любовь Яровая”) “берет выше”, рассказывая, как он своими глазами видел Карла Маркса.

Панова. А вы, товарищ Швандя, там были?

Швандя. Необходимо был. Вот как я, так мы, красные, на берегу стояли,

а как вы — обратно, французский крейсер с матросами! Все чисто видать

и слыхать. Вот выходит один из них прямо на середку и починает крыть…

<…> Товарищи, говорит, подымайся против буржуев и охвицерьев. <…>

Буде проливать, говорит, за их кровь. Дале и пошел, и пошел крыть.

Панова. По-французски?

Швандя. По-хранцузски! Чисто!

Панова. Позвольте, товарищ Швандя! Ведь вы по-французски не понимаете?

Швандя. Что ж тут не понять? Буржуи кровь пили? Пили. Это хоть кто

поймет. Вот, дале глядим — подъезжает на катере сам. Бородища — во!

Волосья, как у попа… Как зыкнет!

Панова. Это кто же “сам”?

Швандя. Ну, Маркса, кто же еще?

Панова. Кто?

Швандя. Маркса.

Панова. Ну, уж это, товарищ Швандя, вы слишком много видели!

Швандя. А то разве мало!

Панова. Маркс давно умер.

Швандя. Умер? Это уж вы бросьте! Кто же, по-вашему, теперь мировым

пролетариатом командует?

Еще одним важным назначением шутов и близких им по функции героев становится сопоставление времен. К концу 1920-х — началу 1930-х годов в печатных литературных произведениях нельзя демонстрировать схожесть давно прошедших времен и нового времени большевистского государства. Тем более нельзя подчеркивать то, в чем новое время “хуже” времени прежнего. Тем не менее в пьесах такие сопоставления еще порой появляются, порой в самых неожиданных ситуациях, диалогах и репликах в целом вполне идеологически устойчивых персонажей.

Так, в пьесе “Ложь” А. Афиногенова в ответ на горделивую реплику персонажа, пожилого рабочего (Отца), что у него “теперь столкновение в мыслях о больших вещах, а прежде…”, жена, не дав договорить, спускает мужа на землю: “Прежде на пятак тарелку щей наливали…”

Среди “шутов” можно выделить несколько групп.

Первая, и многочисленная, — это профессиональные шуты, не скрывающие своего шутовства, — актеры и режиссеры.

Для нашей темы это самая тривиальная и в этом смысле малоинтересная группа героев. Сознающие свою зависимость от облеченных властью людей (не важно — вождей или главрежей) как норму, не обладающие собственным ви´ дением происходящего и не нуждающиеся в нем, самозабвенно растворяющиеся в масках изображаемых персонажей, это герои, зачастую будто добровольно покинувшие реальную жизнь, изъятые из современности.

Жизнь в театре как служение в монастыре — и то, и другое культурное учреждение (институт) при определенном стечении обстоятельств и типе принявшего, согласившегося с этими обстоятельствами героя может провоцировать изолированность, выключенность его обитателей (“посвященных”) из реально текущего времени и пространства.

Вторая группа шутовских персонажей, тоже широко известная и распространенная, — это персонажи сельские, деревенские, современные скоморохи с грубовато-солеными “народными” шутками и прибаутками. Яркие представители героев подобного типа — шолоховский дед Щукарь, дед Засыпка из пьесы В. Воинова и А. Чиркова “Три дня”, старик-колхозник Хмель из пьесы Ф. Шишигина “Два треугольника”, Чекардычкин из пьесы Д. Чижевского “Честь” и др.

Все это — герои традиционные, привычные.

Художественным открытием ранней советской драмы стала третья группа персонажей: инвалиды, калеки Гражданской войны.

Контуженые, психически ущербные, изувеченные герои часто встречаются в советских сюжетах 1920-х годов. В приступе гнева они то и дело хватаются за револьвер: этот способ, убедительно-наглядно разрешавший недавние споры, теперь не может не пугать окружающих. Э. Герштейн в мемуарах вспоминает о подобных людях с покалеченной психикой27.

Известна двойственность феномена болезни, в котором проявляется оппозиция: божья слабость — черная (дьявольская) болезнь. Увечье выступает как верный признак патологии и дьявольщины (дьявол хром)28. Сущность падучей (эпилепсии) демоническая, несмотря на реалистическую мотивировку ее появления: болезнь как результат контузии, взрыва, ранения.

Это сложный тип трагикомического героя29, чьи физические и душевные увечья, ставящие характер на грань нормального, соединены с глубокой, порой фанатической верой в адекватность собственных представлений о реальности.

У одного из уже известных нам персонажей, Шайкина из “Партбилета” А. Завалишина, когда-то сражавшегося на фронтах Первой мировой, а потом Гражданской войн “Георгиев было три штуки. Я их выбросил в помойку. <…> Я сейчас инвалид, а когда-то был героем… и буду еще, подождите…” Герою нельзя пить — у него “нутро все исковеркано… Как выпью — одежду рву на себе — и плачу — с визгом, как грудной младенец…”.

Новые юродивые и калеки, традиционно наделенные правом “говорить правду”, зачастую видят ее искаженной, деформированной. Для подобных персонажей характерны склонность к насилию и агрессивность, с которыми они пытаются выйти из конфликтных ситуаций.

Э. Фромм в связи с феноменом насилия писал:

Разрушение жизни <…> означает… избавление от невыносимых страданий полной пассивности <…> Человек, который не может созидать, хочет разрушать. <…> Это насилие калеки, насилие человека, у которого жизнь отняла способность позитивно проявлять свои специфические человеческие силы. <…> Компенсаторное насилие является силой в человеке, которая столь же интенсивна и могущественна, как и его желание жить. <…> Через свое отрицание жизни оно демонстрирует потребность человека быть живым и не быть калекой30.

Самые известные герои подобного типа: в прозе это, бесспорно, Макар Нагульнов из “Поднятой целины” Шолохова, а в драматических сочинениях — знаменитый Братишка В. Билль-Белоцерковского, герой Гражданской войны, не могущий найти свое место в мирной жизни (в “Штиле” он даже попадает на лечение в санаторий для нервнобольных); инвалид Шайкин из “Партбилета” А. Завалишина, психически травмированный Федотов из черновых набросков “Списка благодеяний” Олеши, желчный безрукий Ибрагимов из ранних вариантов той же пьесы и др. Эти и им подобные герои, серьезные, мрачные, порой агрессивные, не те, кто шутит и смеется, а которых вышучивают и над которыми смеются, — враги веселья, новые агеласты31.

В приступе болезни может проступать инобытие, вслух проговариваются запретные “здоровым” мысли. В черновиках “Списка благодеяний” остались два варианта “Сцены в общежитии” (не вошедшей в окончательный текст пьесы). Спорят три персонажа: интеллигент Славутский, рабочий Ибрагим и фанатичный большевик-инвалид Сергей Сапожков.

Слав[утский]. Ты неграмотное животное... Ты ни одной книги не про

чел, ты ничего не читаешь, кроме чужих писем...

Ибр[агим]. Не раздражай Сергея. Сергей болен. Он инвалид!

Сап[ожков]. Подожди. Пусть он объяснит...

Слав[утский]. Нет, ты объясни... Ты... Что это, по-твоему, — коммунизм? Это черный кабинет, где потрошат человеческую душу?

Сап[ожков]. Не твое собачье дело.

Ибр[агим]. Славутский, не раздражай Сергея.

Слав[утский]. Если ты болен, иди в диспансер.

Ибр[агим]. Сергей — инвалид гражданской войны.

Слав[утский]. Что ж из того?

Ибр[агим]. Надо с ним считаться.

Слав[утский]. Оставь, пожалуйста. Как раз вот это — буржуазный предрассудок: прощать калекам деспотизм.

Сап[ожков]. Я не калека, сволочь! Я инвалид.

Слав[утский]. Инвалид — это иностранное слово. Ты калека — физический и моральный.

Ибр[агим]. Ты не имеешь права говорить так о человеке, который потерял руку в бою за коммунизм.

Слав[утский]. Вот его роль и кончилась.

Сап[ожков]. Что?

Слав[утский]. Твоя роль кончилась, говорю. Рука сгнила, и довольно.

Сап[ожков]. Что довольно?

Слав[утский]. Удобрение.

Сап[ожков]. Где удобрение?

Слав[утский]. Ты удобрение. Навоз коммунизма!

Сапожков схватывает револьвер. Ибрагим удерживает его руку, борьба.

Сап[ожков]. Пусти! Пулю всажу, к чертовой матери!32

Там же, в ранних набросках пьесы, сохранилась и внешне шутливая, казалось бы, даже комическая сценка “В посольстве”, в которой врач описывает симптоматику небывалой болезни одного из сотрудников, Федотова: его неудержимое желание выстрелить в человека.

Посол. Вот так штука капитана Кука! Ничего не понимаю. Расскажите, что с ним происходит.

Врач. Это явление, в общем, редкое, но довольно частое. <…> Товарищ Федотов старый фронтовик. <…> Он был много раз ранен. Не много, но, в общем, много. И, кроме того, он был контужен. <…> Товарищ Федотов был контужен в тот момент, когда собирался выстрелить из револьвера. То есть вот так: он готов был нажать курок, а в это время разрыв неприятельского снаряда. <…> Вся воля пациента была направлена к произведению выстрела. Но контузия помешала выстрел произвести. <…> И теперь у него раз, примерно, в год под влиянием какой-нибудь психической травмы — гнева, сильного раздражения — происходит припадок. Понимаете ли: желание выстрелить...

Посол. Ясно, как апельсин.

Входит Федотов.

Здравствуйте, молодой человек красивой наружности и ловкого телосложения. Красавец, вам надо в больницу.

Федотов молчит.

Вам надо в больницу, Саня.

Федотов. Да... ччерт его знает! Это пройдет.

Посол. Или пойдите в уборную, запритесь и выстрелите.

Федотов. Все дело в том, Михаил Сергеевич, что мне хочется выстрелить в человека.

Посол. Вот так фунт. Вы мне всех сотрудников перестреляете.

Врач. Товарищ Федотов, вам надо полежать дня три. Это подсознательное. Тут следует надеяться на благотворную помощь сновидения. Вам может присниться, что вы выстрелили в кого-нибудь, и тогда вы будете здоровы, не здоровы, но в общем — здоровы.

[Федотов. Вы предлагаете какой-то идеалистический способ лечения.]

Посол. И грубый у тебя вид какой-то, Саня.

Федотов. Да ччерт его знает.

Посол. Ты на улицу не показывайся. Лошади, то есть такси, пугаться будут. Ну, идите. Мое вам с кисточкой.

Уходит [врач]33.

Персонажи такого типа не могли удержаться в окончательных, подцензурных, текстах пьес. Дольше просуществовали персонажи сугубо комические. У героя пьесы “Партбилет” А. Завалишина, Шайкина, “легкое просквожено”, полученный под Одессой “шрам на голове”, “рубец от раны” на животе — памятка о боях в Армавире. Вся топонимика сражений Гражданской войны запечатлена на его теле.

Шайкин (поднимает подол рубахи): “А вот тут Врангель…”

Израненный в боях инвалид становится мемуаристом, сочиняющим нечто вроде романа булгаковского героя Пончика-Непобеды “Красные зеленя”, только на военную тему. Неустанно преследуя окружающих предложениями прочитать вслух воспоминания, он то и дело разворачивает карту:

— Географическую <…> Я сам ее составил. Здесь вот обозначены красными точками те места, где я бывал на фронтах <…> Взгляните: вся карта усеяна красными точками… От Архангельска до Одессы, потом идет к Владивостоку…

Карта, усеянная красными точками, то есть тифозная, “болеющая” карта, призвана делать неопровержимыми тексты мемуариста-графомана, подтверждая подлинность его воспоминаний демонстрацией “документа”.

Шайкин грозится донести сановному старому большевику Сорокину, что жена ему изменяет, — и незадачливый любовник, молодой парень Шурка, вынужден вновь и вновь слушать шайкинские “Воспоминания”:

…моя жизнь с самого с детства по этой вот карте. (Развертывает карту.) С трех лет я жил уж вот здесь (показывает на карту) в батраках у толстопузого кулака… И то и дело меня этот кулак бил. Утром бил, в обед бил, к вечеру опять бил… Бывало, и ночью проснется — почешет свое толстопузое брюхо и снова начинает бить мое детское тело <…> Бьет и приговаривает: “Я выпью из тебя всю твою кровь до капельки”…

Шурка, в сотый раз выслушивающий псевдовоспоминания соседа, с любопытством спрашивает: “Для чего ты это врешь?”

Но Шайкин не примитивно “врет”, преследуя некую корыстную цель. Герой, как умеет и считает правильным, “оформляет” действительность по предложенному трафарету, простодушно выдавая лубочность и фальшь образца. Претворяя свои “воспоминания” в текст, приближенный к многократно читанным (слышанным), и читая его на публике, он по-писательски шлифует мемуар.

Настоящая географическая карта соединена с отчетливо пародийным словесным сообщением, аккумулирующим расхожие клише антикулацкой пропаганды: “толстопузый кулак”, с патологической регулярностью истязающий трехлетнего ребенка: утром, в обед и к вечеру, даже просыпающийся ночью, чтобы бить его “детское тело”. Воспоминатель усугубляет “ужасность” будто бы происходившего с ним, давая злодею реплику о том, что он выпьет из ребенка “всю кровь до капельки”.

Разворачивая устойчивую метафору “кулака-кровопийцы”, автор устами персонажа обнажает ее несообразность, выявляя неуклюжую литературщину общепринятого образа.

Высмеивание подобных идеологических клише небезобидно, так как ставит под сомнение истинность утвержденного мемуарного канона.

Рассказ же Шайкина о том, как он собственноручно отнял шапку у Махно, — настоящая жемчужина устной мемуаристики. Это — классический апокриф, байка, один из сюжетов лубочной литературы, вроде современной истории Еруслана Лазаревича и Бовы королевича.

Шайкин. Когда я отнял шапку у бандита Махно и через это в плен попал, — то вся наша красная дивизия подумала — “нет больше Шайкина на свете”. А я бежал… Был раненый, а уполз. Подползаю это я к своим и лег под тачанку… Сам Котовский подходит ко мне и спрашивает: “Неужели это ты, товарищ Шайкин? Так оброс волосами?” — “Я, — говорю, — товарищ Котовский, — смертельно раненный…” Тогда он мобилизовал по всей дивизии у сестер милосердия подушки, дал свой личный экипаж и приказал везти меня по шоссе в город осторожно. Двадцать пять верст везли меня шагом. Личный вестовой Котовского впереди едет и вот так нагайкой подает сигналы кучеру, дескать, камень на шоссе или выбоина, осторожнее, не беспокойте раненого…

В монологе героя налицо все элементы сказочного повествования: и кража у Махно (разбойника) его важнейшего атрибута — мохнатой шапки (по аналогии со сказочными реалиями, “волшебной вещью”, в которой скрыта сила героя); личное присутствие легендарного народного героя (Котовского), и невнятность повествования мифотворца, детали которого расплываются в мареве фантазии, и то, что Шайкин был “ранен до смерти”, но чудесным образом выздоровел, и выразительные гиперболы участия полководца в судьбе простого бойца: личный экипаж Котовского, его вестовой и “все подушки” целой дивизии, и даже неожиданно появляющееся в повествовании городское “шоссе”, по которому с почестями везут раненого героя.

Ощутимы и реминисценции из классических литературных мемуаров XIX века, в которых современники рассказывали о последних днях Пушкина (в частности — о соломе, устилавшей мостовую возле дома раненого).

Просвечивает здесь и хармсовская абсурдистика реального.

В схожем ключе выдержаны воспоминания о Гражданской войне еще одного героя — персонажа пьесы И. Саркизова-Серазини “Сочувствующий” Николая Михайловича Шантеклерова:

Боц-Боцяновский. Николай Михайлович, а правду ли говорят, что взгляд Буденного не выдерживает никто?

Шантеклеров. Правда! Роты, батальоны, полки с ног падают, когда Буденный сердито посмотрит вокруг [на своих крепких, здоровых ребят].

Катя. Глаза у него черные?

Шантеклеров. Черные. Я помню под [Ростовом] Казанью, рассердившись на неудачную атаку, он только одним глазом, только одним глазом взглянул на корпус, и весь корпус, весь свалился в овраг и там пролежал два дня. Взгляни двумя — никто не встал бы! Вариант: под Ростовом… [как один человек, свалился в реку и там пролежал два дня…]

Зина. Я умерла бы от разрыва сердца при одной мысли, что встречусь с ним <…>

Шантеклеров. И умирают! Не выдерживают! У нас, в нашей компании один только я способен вынести его взоры. И мы часто уставимся друг на друга на час, на два, а иногда и на день… и сидим <…> Однажды два дня сидели! <…> Наконец оба поднялись… Слушайте. Поднялись, а глаз не спускает ни он, ни я! <…> Чувствую, как по спине холодный пот льется — но держусь. Слышу, Буденный и говорит — “Знаешь что, Коля, — он меня всегда Колей зовет, — когда я реорганизую Красную армию, ты будешь первый красный генерал от коня… от кавалера!..” Но я отказался!

Казалось бы, к тому же приему прибегает и Булгаков в обрисовке литератора Пончика-Непобеды, автора жизнеутверждающего романа “Красные зеленя”. Так же как и Шайкин, Пончик-Непобеда докучает окружающим своим свежесочиненным романом, неутомимо зачитывая его первые строчки: “Там, где некогда тощую землю бороздили землистые лица крестьян князя Барятинского, ныне показались свежие щечки колхозниц…”, — пока одна слушательница, потерявшая терпение Ева, не взрывается: “Я не понимаю — землистые лица бороздили землю — мордой они, что ли, пахали? Я страдаю от этого романа!..”

Архетип героя с самого начала теснейшим образом связан с архетипом антигероя <…> В мифологии многих народов мира культурный герой имеет брата <…> Также весьма распространено представление о двух братьях — “умном” и “глупом”, т.е. культурном герое и трикстере. Последний либо неудачно подражает культурному герою, либо нарочно создает дурные предметы34.

И в типическом советском сюжете “шуты” противопоставлены “руководителю” (по функции — “культурному герою”), коммунисту, верно толкующему события, представляющему в пьесе нормативную систему координат. Булгаков же устойчивую схему расстановки персонажей переворачивает.

В начале “Адама и Евы” заявлена привычная оппозиция: лояльный власти герой (литератор) — шут; человек образованный — пьяница-пекарь. Но, рассматривая ее, драматург меняет героев местами: “шутом” оказывается псевдоинтеллигент, писатель-конъюнктурщик, тогда как начавший размышлять о жизни бывший пекарь читает настоящую, “вечную” книгу, Библию, предпочитая ее писаниям Пончика-Непобеды, и даже сам начинает сочинять роман. Причем в отличие от опуса профессионального литератора, пишущего о том, что “нужно”, — событиях, происходящих с другими (изможденными крестьянами, превратившимися в сытых колхозников), сочинение Маркизова правдиво и рассказывает о том, что происходит с ним самим: “Генрих остался и полюбил Еву…”

Свободно перемещаясь во времени, булгаковские шуты дают автору возможность сравнения разных общественных устройств, образцов человеческого поведения.

Показательно, что в отличие от комических героев Булгакова Фосфорическая женщина Маяковского сугубо серьезна, лишена чувства юмора и не подлежит обсуждению, так как помечена в пьесе абсолютным значением “лучшего” существа. Ее принадлежность будущему — заведомая гарантия высоких, даже безупречных, человеческих свойств. Это воплощение представлений поэта о “людях будущего” как олицетворении и концентрате дистиллированных добродетелей 1930 года.

В булгаковской комедии “Иван Васильевич” двое советских граждан, управдом Бунша и вор Юрий Милославский, перенесясь в XVII век, демонстрируют различное понимание природы человека. Лишенный фантазии управдом не может ни осознать свершившееся перемещение во времени, ни отказаться от привычных речевых (мыслительных) оборотов и поступков. Бунша упорно продолжает настаивать на том, что он никакой не царь, а управдом, и стоически остается только управдомом, прикладывающим жактовские печати к бумагам “за Ивана Грозного”. Артистичный же Милославский быстро овладевает ситуацией, усваивая необходимые и словесные, и поведенческие формы. Он не только пытается использовать в нужном направлении “задачи дня” и правила жизни Древней Руси, но и позволяет себе их оценивать, высказываясь по поводу жестокости обычаев ее обитателей. На сообщение дьяка о том, что толмача-немчина “анадысь в кипятке сварили”, реагирует: “Федя, это безобразие! Нельзя так с переводчиками обращаться!”

Перед нами два героя с различной природой: комический шут и мрачный догматик-агеласт, вольный плут и дисциплинированный советский гражданин.

Отбор разрешенного происходит на разных уровнях: и на уровне реестра тем (фабулы истории), и на уровне их интерпретации, и на лексическом уровне. В отношении к слову большевики наследуют уже имеющимся традициям (символизма, футуризма и пр.). Б. Розенталь в статье “Соцреализм и ницшеанство” напоминает, что именно символисты “относились к слову как к символу, сообщающемуся с высшей реальностью”, и утверждали “способность слов трансформировать сознание и преобразовывать реальность. <…> Футуристы акцентировали силу устного слова. <…> Творцы этих концепций понимали слово как генератор мифа <…> и признавали функцию языка как инструмента власти и как средства трансформации сознания”. Поэтому логично, что “споры о языке становились все более политизированными. Установление нового мифа потребовало создания словесного и изобразительного языка, который мог бы его выразить”35.

Вот как говорит о необходимости овладения новой советской лексикой персонаж пьесы В. Ардова и Л. Никулина “Статья 114-я Уголовного кодекса”, бывший частный поверенный Куфаль:

— Молодой гражданин имеет понятие, как важно теперь знать ихнюю политграмоту? Если вы приходите в самое заурядное учреждение, как, например, Устрах, то вы даже не знаете, кого надо называть “гражданин”, кого “товарищ”, кого “барышня” и что такое местком, ячейка, авиахим, мопр и стенгаз. Вы даже не подозреваете, что бытие определяет сознание. И разве вы догадываетесь, какая разница между “госпланом” и “СТО”?

Герой пьесы Т. Майской “Россия № 2”, председатель Союза Спасителей России Константин Павлович Аргутинский, не теряет надежды: “На том свете времени много, может быть, одолею хоть несколько страниц. (Вдруг шепотом.) ЦЕКТРАН, ЦУСТРАН, ЦУС, ЧУС, ГЛАВХОЗУПР, ГЛАВСАНУПР, ОБМОХУ СЭП, НЭП <…> Изучаю русский язык…”

1920-е годы — время сосуществования разных языковых норм, десятилетие, когда современный словарь активно обновляется. Русский язык на глазах расслаивается, одновременно существуют разные “наречия”. Из этого вытекает несколько следствий.

Прежде всего, владение советской лексикой, новыми штампами превращается в заветный пароль, позволяющий войти тем, кто его знает, в закрытые для прочих двери.

И булгаковский Аметистов с виртуозной свободой использует все расхожие штампы партийных споров: “фракционные трения”, “изжить бюрократизм”, “чистота линии”, “заветы”, “лицом к деревне” и пр., включая цитату из библии российского большевизма — “Коммунистического манифеста” К. Маркса и Ф. Энгельса — о пролетариате, которому нечего терять, кроме своих цепей. Опознаваемые словесные клише языка “посвященных”, с легкостью слетающие с уст артистичного и обаятельного плута, становятся волшебным ключом, отпирающим неповоротливое сознание недоверчивого управдома.

С другой стороны, лексика партагитаторов, попадая в чужие уста, утрачивает содержательность, обращаясь в бессмысленный словесный мусор.

Так, комический персонаж пьесы Чижевского “Честь”, крестьянин Чекардычкин изъясняется так: “Здравствуйте вам, как оно в отношении?.. Ая в категории кобылу свою сивую ищу… Так как оно в понятиях?..”

Секретарь фабричного партколлектива Ларечкин (в пьесе А. Завалишина “Партбилет”), объясняя необходимость появления руководителя треста Сорокина на рабочем собрании, аргументирует это так:

“Вот какая категория, Глухарек <…> Такая категория получается: не приди он — острые вопросы, взятки и всякая такая категория может вылиться…”

Философские термины “категория” и “понятие”, залетевшие в примитивный словарь полуграмотных людей из словесных клише революционных митингов и в нем застрявшие, неудобны и нелепы в их речах, как одежда с чужого плеча.

Обращают на себя внимание и комически-пародийные диссонансы несочетаемых понятий и клише, — скажем, когда в пьесе Киршона “Рельсы гудят” жена нэпмана Паршина Аглая разучивает “коммунистический романс”, в котором красавец Джон стал членом РКП “и теперь, лаская Кэт, вынимает партбилет”.

Это та же двойственность, что и двусмысленность реалий-перевертышей, только проявленная в слове. Но главное заключается не в появлении “новых слов”, а в сотворении с их помощью новой реальности. Ср.: “Достаточно сотворить новые имена, оценки и вероятности, чтобы на долгое время сотворить новые вещи”36.

Лингвистическое мифотворчество эпохи — отдельная и важная тема, ярко проявляющаяся в драматургических сочинениях 1920-х годов.

Яркий пример “перевода” живого и реального воспоминания на общепринятый язык дает монолог инвалида Шайкина в “Партбилете” А. Завалишина:

— А я, понимаешь, присутствовал на всех боях и сражениях <…> И вот, понимаешь, спим однажды в хате… вдруг трах-тарарах… Понимаешь, у самого окошка… Вот я тут, в воспоминаниях, слегка коснулся, понимаешь, и отметил, как наша красная дивизия вся [в]сполошилась… Вот… (Читает.) “Ночь была мрачная, недремлющий враг подползал к нам, как гидра контрреволюции, чтоб задушить в своей пасти капитализма наши рабоче-крестьянские ряды стальных бойцов…”

Понятное человеческое воспоминание о событии — как ночью спящего разбудил грохот, в письменной речи превращается в какофоническое соединение несочетаемых клише: “враг подползал… как гидра”. На наших глазах рождается новый язык, и мы присутствуем при обнажении работы старательного, но неумелого переводчика.

Фигура переводчика, толкователя становится необходимой.

В пьесе А. Копкова “Ату его!” культработник Ладушкин занимается политграмотой со стариком Терентьичем. По сути, происходит обучение иному, почти “иностранному”, языку: затверживаются неизвестные, “чужие” Терентьичу слова, их непривычные сочленения в идиомы, обновленные грамматические формы. При этом сущность заучиваемого, за которым стоит виртуальный образ незнакомого мира, старик не понимает.

Ладушкин. …Какую роль играют социал-демократы за рубежом? <…>

Отвечай прямо и четко на вопрос.

Терентьич. Я и хотел сказать четко, что они приблизительно треплются

<…> все эти <…> приблизительно играют роль…

В “Темпе” Н. Погодина на рабочем собрании вслух читают газету: “Пафос масс, направленный в русло…” Рабочий из крестьян, Зотов, уверен, что речь идет о поносе, замучившем строителей. Публицистическая метафорика (“русло”, “льется” и пр.) лишь подтверждает уверенность Зотова. Недоразумение все нарастает, пока просвещенный рабочий-металлист (Краличкин) не объясняет: “Пафос — это, как бы сказать, подъем… Наш темп — это пафос…”

Примеры языковых (по сути, культурных) конфликтов, когда герои, говорящие по-русски, не понимают друг друга, не раз и не два появляются в пьесах.

Кроме того, назвать предмет, как правило, означает и выразить свое отношение к нему. Как не мог профессор Персиков из повести Булгакова “Роковые яйца” назвать свой обед “шамовкой”, точно так же невозможно было отнестись к тому, что глотали и жевали на бегу, в общей комнате, не приспособленной для еды, комсомольцы в пьесах Киршона или Афиногенова, как к “трапезе”.

“В день пятнадцатилетия со дня октябрьского переворота...”, — пишет в ноябре 1932 года К.С. Станиславский, поздравляя с революционной годовщиной А. Енукидзе37 (курсив наш. — В.Г.). А герой комедии Шкваркина одним глаголом определяет (выдает?) собственное отношение к Великой французской революции: “…это радостное событие, которое стряслось…” (“Лира напрокат”).

Так, шаг за шагом шло формирование нового квазихудожественного метода. Вольности смешливых литераторов к концу десятилетия становились все менее позволительны. Поздний соцреализм отображал сконструированный опыт… и описывал его “замороженным” языком… <…> он в приказном порядке соединил точность, правильную грамматику, логическую последовательность, использование слов с устойчивыми значениями — с эмоциональным контролем, запретом на использование диалекта или сленга и ясным, простым языком. Последнее требование затрудняло выражение сложных идей и сокращало разрешенный словарь38.

К концу 1920-х годов все более важной задачей становилось создание в пьесе цельной, внутренне непротиворечивой модели мира. Поэтому философствование о человеке и мире, связанное с вопрошанием и самого себя, и мира, демонстрация различного рода ситуаций, в числе которых были ситуации трагические, из социалистического сюжета уходили. Тяготеющий к предельной функциональности, зрелый советский сюжет стремился подчинить все единой задаче, поэтому комический персонаж, не обязательный для движения фабулы, появлялся в пьесах все реже, вытеснялся на периферию.

Именно в 1920-е годы формируется “протоканон” (термин, введенный Х. Гюнтером)39 социалистической литературы, нащупываются его опорные точки, закрепляются принципиально иные способы организации материала. “Согласно системе гюнтеровских “жизненных фаз”, соцреалистическому канону предшествовал “протоканон”, функционировавший как “резервуар текстов” для самого канона. В последующей фазе (фазе канонизации) канон был сформулирован в противовес другим традициям как более или менее систематизированная конструкция, а в последующей (практической) фазе его механизмы были запущены в полной мере”40.

Мир в творчестве новых драматургов год от года осерьезнивался, репертуар тем, по поводу которых позволялось шутить, сужался. Пародия, строящаяся на иронии, то есть сильнейшем субъективистском приеме, к 1930-м годам исчезающая как самостоятельный жанр, отыскивала себе место в фигурах периферии сюжета. Одни лишь легкомысленные шуты советских пьес позволяли себе иронизировать над “священными коровами” революционной истории и складывающегося социалистического канона. Они простодушно рассуждали о революции и ее героях, предлагали сниженную, травестированную интерпретацию известных событий, возвышенная и “верная” трактовка которых к тому времени уже была закреплена в выверенных формулах истории большевистского государства. Устами персонажей-шутов и подобных им вышучивался, то есть подвергался сомнению, разламывался, официозный концепт современной истории. В отличие от размытого представления об истории новейшего времени, воплощаемого в центральных героях, в самом деле не представляющих себе отчетливых целей собственной энергичной деятельности, шутам позволялось предлагать свое, определенное видение истории, делая достоянием публики конкретику событий и фактов, пробуя на крепость идеологические лозунги власти.

Пародийные воспоминания героев драм ставили под сомнение и однозначно серьезные, выверенные, стремящиеся к единообразию официальные мемуары.

Содержательная функция героев данного типа вела и к принципиальным формальным следствиям: в драматургической поэтике запечатлевалось расслоение реальностей, возможным становилось предъявить (обнародовать) субъективную точку зрения того или иного героя.

С исчезновением фигур подобного рода из сюжетов пьес 1930-х годов уничтожается социальный “клей”, соединяющий официозные схемы “большой” истории и “малой” истории частного человека. Напомним и то, что еще К. Леви-Стросс отмечал “медиативную функцию трикстера, связывающего разные культурные миры и способствующего тем самым преодолению оппозиции между полярными элементами41. Теперь об истории страны возможно (публично) рассуждать лишь в предписанных и единообразных лексических формулах и с определенной интонацией.

Шуты не просто воплощают народную точку зрения на происходящее, шуты по-прежнему и есть “неорганизованный” российский народ.

ЦИТИРУЕМЫЕ ИСТОЧНИКИ

Ардов В., Никулин Л. Статья 114-я Уголовного кодекса. М.; Л.: МодПиК, 1926.

Афиногенов А. Ложь (Семья Ивановых). [1-я редакция] // Современная драматургия. 1982. № 1. С. 191—222.

Булгаков М. Багровый остров // Булгаков М.А. Пьесы 1920-х годов. Театральное наследие. Л.: Искусство, 1989. С. 296—348.

Булгаков М. Зойкина квартира // Там же. С. 161—248.

Булгаков М. Адам и Ева // Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб.: Искусство, 1994. С. 63—105.

Булгаков М. Иван Васильевич // Там же. С. 139—170.

Завалишин А. Партбилет // РГАЛИ. Ф. 656 (Фонд Главреперткома). Оп. 1. Ед. хр. 1160. Л. 1— 65.

Киршон В.М. Рельсы гудят // Киршон В.М. Избранное. М.: Гослитиздат, 1958. С. 9—98.

Копков А. Ату его! / Публ. Е.И. Стрельцовой // Драматург. 1993. № 2. С. 201—230.

Майская Т. Россия № 2 [1922]. Машинопись, 167 с. // Фонд научной библиотеки СТД. Майская Т. Случай, законом не предвиденный (Чудеса техники). М.; Л.: МодПиК, 1929.

Маяковский В.В. Баня // Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 11. М., 1957. С. 277—347.

Олеша Ю. Список благодеяний. Ранняя редакция // Мейерхольд и другие. Документы и материалы. М.: ОГИ, 2000. С. 672—710.

Погодин Н.Ф. Темп // Погодин Н.Ф. Собр. соч.: В 4 т. М.: Искусство, 1972. Т. 1. С. 39—114.

Поповский А. Товарищ Цацкин и К╟. М.: МодПиК, 1926.

Саркизов-Серазини И. Сочувствующий. Б.в.д. Машинопись, 104 с. // Фонд научной библиотеки СТД.

Смолин Д. Тов. Хлестаков (Необычайное происшествие в Ресефесере) / Публ. и послесл. А.А. Колгановой // НЛО. 1994. № 7. С. 5—35.

Тренев К. Любовь Яровая // Тренев К.А. Пьесы. М.: Гослитиздат, 1935. С. 419—516.

Чижевский Д. Честь. М.: Цедрам, 1935.

Шкваркин В. Вредный элемент. М.: МодПиК, 1927.

Шкваркин В. Лира напрокат // ГЦТМ им. А.А. Бахрушина. Ф. 480. Оп. 11. Ед. хр. 12. Л. 1—65 об.

Эрдман Н. Самоубийца // Эрдман Н.Р. Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников. М.: Искусство, 1990. С. 81—164.

Яновский Евг. Халат. М.: МодПиК, 1929.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Олеша Ю. <Черновые наброски к роли будущей Лели Гончаровой в пьесе “Список благодеяний”> // РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр. 72. Л. 4—5.

2) Эта статья — глава из монографии “Рождение советских сюжетов: Типология отечественной драмы 1920-х — начала 1930-х годов” (М.: НЛО, 2007, в печати).

3) Гудков Лев. “Память” о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас. 2005. № 2/3. С. 51.

4) Гюнтер Ханс. Жизненные фазы соцреалистического канона // Соцреалистический канон. СПб.: Академический проект, 2000. С. 285.

5) Эйхенбаум Б. Сквозь литературу. Л., 1924. С. 73—77. Современный исследователь приходит к важному выводу о том, что “драматургия становится главным действующим лицом в литературе именно тогда, когда после бурных передряг, революций, потрясений и сдвигов происходит стабилизация”, т.е. драма расцветает не во время революций, а в их результате, при осмыслении несбывшихся надежд; она реагирует “на “отвердение” новой социальности, до тех пор казавшейся неоформленной и открытой для перемен” (Липовецкий Марк. Театр насилия в обществе спектакля: философские фарсы Владимира и Олега Пресняковых // НЛО. 2005. № 73. С. 245).

6) Глебов А. Театр за год // На литературном посту. 1928. № 6. С. 64.

7) См.: Киршон В.М. О литературе и искусстве: Статьи и выступления / Сост. и примеч. Р.Э. Корнблюм. М.: Художественная литература, 1967. С. 214.

8) Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. С. 19—20.

9) Балина Марина. “Какой-то непроявленный жанр”: мемуары в литературе соцреализма // Советское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. СПб.: Академический проект, 2002. С. 243.

10) Даже такие, казалось бы, неопровержимые свидетельства времени, как “стенограммы” заседаний и съездов, подвергались столь же кардинальной цензурирующей правке, что и прочие тексты, — и их продолжали печатать как “документы”. Стоит сравнить, например, раннее и позднейшее собрания сочинений Сталина, чтобы оценить разительные перемены в фиксации и атмосферы партийных собраний, и самих текстов речей вождя.

11) ЛЕФ. 1923. № 1. С. 234.

12) Юрий Олеша записывал в дневник 13 апреля 1930 года о настигшем его понимании тупика, “излишества” собственной интеллектуальной работы: “Все опровергнуто и все стало несериозно после того, как установлено, что только одна есть сериозность в мире — строительство социализма” (Олеша Юрий. Книга прощания / Сост., текстологич. подготовка, вступ. ст. и примеч. В.В. Гудковой. М.: Вагриус, 1999. С. 35).

13) Мелетинский Е.М. О происхождении литературно-мифологических сюжетных архетипов // Литературные архетипы и универсалии. М.: РГГУ, 2001. С. 113.

14) Вот характерный пример. “Трагик: Какой же сон, дорогая племянница, возможен при этой скверной советской власти. <...> Десять лет ворочаюсь я с боку на бок, не смыкая глаз…” (В. Шкваркин. “Лира напрокат”).

15) Козлова Н. Женский мотив // Женщина и визуальные знаки. М.: Идея-Пресс, 2000. С. 28.

16) Цит. по публ. А.А. Колгановой: НЛО. 1994. № 7. С. 14—15.

17) “Неправильный”, даже возмутительный с точки зрения идеологии общественный феномен, мгновенно опознаваемый и фиксированный в драме, не мог обсуждаться в научных трудах советских историков. О том, как развито было дезертирство, означающее не что иное, как стремление обывателя увернуться, избежав сражения на чьей бы то ни было стороне, отечественные исследователи заговорили лишь в самое последнее время: “Не случайно именно в Гражданской войне наибольшего размаха достигло дезертирство: количество солдат “в бегах” было сравнимо с их количеством “под ружьем”” (Костогрызов П.И. Втягивание гражданского населения Урала в военные действия в 1917—1918 гг. // Человек и война. Война как явление культуры / Под ред. И.В. Нарского и О.Ю. Никоновой. М.: АИРО-XX, 2001. С. 236).

18) Торговые ряды на Ильинке в годы нэпа были местом деятельности торговцев золотом и валютных спекулянтов (так называемая “черная биржа”).

19) Балина М. Указ. соч. С. 243. Письмо Сталина “О некоторых вопросах истории большевизма” появляется сразу в нескольких журналах, что выдает его “установочность”. В нем вождь формулирует главную мысль: большевики “не позволят превращать аксиому в проблему”. Речь идет о важных вопросах истории партии, напрямую связанных с острой внутрипартийной борьбой. Они обсуждаются в эти годы с привлечением не устраивающих Сталина архивных документов. С этого печатного выступления вождя, осознавшего взрывную опасность “источника” как неопровержимого аргумента, и началось, по-видимому, резкое ограничение доступа к архивам. Подробнее о письме Сталина и его интерпретации современными журналами см. в нашей ст.: Опыт театральной археологии: Метод и практика исследования (“Список благодеяний” Юрия Олеши и Всеволода Мейерхольда) // Театр в книжных памятниках. М., 2002. С. 93—113).

20) Вполне вероятно, безудержное хвастовство множества героев, их россказни о личном знакомстве с героями Гражданской войны и революции вырастали из множества реальных фактов широко распространившейся спекуляции на знаменитых именах. Напомню хотя бы о реальном феномене многочисленных “детей лейтенанта Шмидта”.

21) Красному командиру Гулину звонит домой “сам Ворошилов” (Б. Ромашов. “Бойцы”): “Сталин был прав — когда Деникин наступал на Москву…” Еще один красный командир Громов (Ф. Шишигин. “Два треугольника”) вспоминает о товарище: “А ведь с ним сам товарищ Каганович беседовал…” Девушка в той же пьесе (которая, как и положено юному существу женского пола, обожает военных) говорит о молодом командире: “Он может быть вторым Блюхером, Буденным…” В пьесе В. Ардова и Л. Никулина “Статья 114-я Уголовного кодекса” упоминаются Петлюра, Махно, Керзон; в пьесе А. Афиногенова “Гляди в оба!” речь заходит о Томском, Бухарине, Сталине: “Поскольку Томский разрешает танцы, продемонстрируем юному партийцу мелкобуржуазный фокстрот”. В “Интеллигентах” И. Пименова шутят по поводу переименований: “Был декрет: Венеру именовать Цурюпа, а вместо Юпитера — Рудзутак”. А рабочий Попов (в той же пьесе) просит профессора Спелицына показать “карточки <…> архангельские, где вы с товарищем Рыковым… ” (оба отбывали ссылку на Пинеге), и проч.

22) В щебете героинь пьесы звучат названия самых модных, как сегодня бы сказали, “знаковых” театральных учреждений и кумиров. Первая студия МХТ, открытая в 1913 году К.С. Станиславским, имела установку на театральный эксперимент, обновление сценического языка. Камерный театр был создан А.Я. Таировым в 1914 году. Н.М. Церетелли — артист Камерного театра (с 1916 по 1928 год), обладавший прекрасными внешними данными, музыкальностью и пластичностью. К.Я. Голейзовский — выдающийся балетмейстер, в 1920— 1922 годах руководил Камерным балетом.

23) “Оливье Крамского” — шутовски переиначенное название драмы “Оливер Кромвель” А.В. Луначарского.

24) “Бубус” — имеется в виду “Учитель Бубус”, спектакль Вс. Мейерхольда по пьесе А. Файко (1925), вызвавший много споров.

25) “Медвежьи песни” — по всей видимости, также иронически переиначенное название пьесы А. Луначарского “Медвежья свадьба”: песни медведя не могут быть хороши по определению.

26) Заглавный герой трагедии К. Гуцкова “Уриэль Акоста” (1846), с колоссальным успехом шедшей в российских театрах.

27) “…С нами подружился один комсомолец, впрочем, ему было уже лет 27—28. О нервозности, присущей и ему, и его товарищам, он говорил, как о каком-то трофее. У одного дрожат руки, другой не может спать, если в щелочку пробивается свет, третий не выносит резких звуков… Все это — результат гражданской войны. <…> Мне еще в 1925 году рассказывал на одной их моих дурацких “служб” бывший политрук пограничных войск. Служил он где-то на южной границе. Он говорил, что красногвардейцы никак не могут войти в берега мирной жизни. К вечеру закружится кто-нибудь на месте, приставит револьвер к виску и кричит: “Хочешь, удохну?” И притом без всякой видимой причины” (Герштейн Эмма. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. С. 19).

28) См. об этом подробнее: Валодзiна Таццяна В. Мифоритуальный и этнолингвистический аспекты народной медицины белорусов: эпилепсия // Studia litteraria Polono-Slavica. Morbus, medicamentum et sanus. Warszawa. 2001. Т. 6. С. 99—108.

29) См. рассуждения о шутах “сознательных” и “бессознательных”, клоунах и агеластах, у Л.Е. Пинского (Пинский Л.Е. Магистральный сюжет. М.: Советский писатель, 1989. С. 114—115), а также главу “Карнавальный персонаж” в книге Н.А. Гуськова “От карнавала к канону: Русская советская комедия 1920-х годов” (СПб., 2003).

30) Фромм Э. Душа человека. М., 1992. С. 26—27.

31) Латинско-русский словарь И.Х. Дворецкого (2-е изд. М., 1976. С. 48) дает такое объяснение: “Agelastus (греч.) — “Несмеющийся” (прозвище Марка Красса, деда триумвира)”.

32) Цит. по: Гудкова Виолетта. Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем “Список благодеяний”. М.: НЛО, 2002. С. 91—92.

33) Там же. С. 120—121.

34) Мелетинский Е.М. Указ. соч. С. 110—112.

35) Розенталь Бернис. Соцреализм и ницшеанство // Соцреалистический канон. С. 64—65.

36) Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 550—551.

37) “Везет лишь королевским комедиантам...” / Публ. Г.С. Файмана // Независимая газета. 1994. 4 июня. С. 11.

38) Розенталь Бернис. Указ. соч. С. 66.

39) См.: Gunther Xans. Die lebensphasen eines Kanons — am Beispiel des sozialistischen Realismus // Kanon und Zenzur: Beitrage zur Archaologie der literarischen Kommunikation 11 / Ed. Alejda and Jan Assman. Münich, 1987. S. 138.

40) Лахусен Томас. Соцреализм в поисках своих берегов: несколько исторических замечаний относительно “исторически открытой эстетической системы правдивого изображения жизни” // Соцреалистический канон. С. 529.

41) Цит. по: Мелетинский Е.М. Указ. соч. С. 73.

По всем вопросам обращаться к Сергею Костырко | О проекте

http://magazines.russ.ru/nlo/2007/85/gu11...

читать целиком >>

Новая библиография Лазаря Лагина

Статья написана 5 января 2019 г. 22:44

Размещена:

Этого события — новой, развёрнутой библиографии автора "Старика Хоттабыча" — ждал очень долго.

Огромная благодарность составителю Виталию Карацупе за неё и за обновлённый дизайн сайта!

http://www.archivsf.narod.ru/1903/lazar_l...

Тэги: Лагин, Хоттабыч

Бессарабия, Валахия, Транснистрия...в лит. произведениях

Статья написана 31 декабря 2018 г. 00:11

Размещена:

в авторской колонке slovar06

Петр Лещенко. Исповедь от первого лица.

Контузия загнала меня в госпиталь, а дизентерия удержала там до прихода румынской армии в Кишинев[4]. Вот так я стал «белоэмигрантом». На самом деле я никуда не эмигрировал, а оставался на одном и том же месте, в Кишиневе, в госпитале. Но Кишинев вдруг и совершенно для меня неожиданно стал Румынией, а я стал румынским подданным.

Кишинев, в который меня привезли в младенческом возрасте, я считал своей родиной. Здесь жила моя семья — мать, отчим и недавно родившаяся сестренка Валя. Уехать из Кишинева куда-то, бросив их, я не мог. Уезжать — так всем вместе. А куда уезжать? Кругом творилось черт знает что и никто из нас (меня, матери и отчима) не понимал, что происходит. Вдобавок у матери на руках была Валя. Куда поедешь в столь смутное время с ребенком на руках? И на какие средства куда-то ехать? Я не пытаюсь оправдаться. Я просто хочу объяснить, что в 1918 году наша семья не имела возможности уехать из Кишинева куда бы то ни было. Не и-ме-ла!

Никуда мы на самом деле не эмигрировали. Все решилось за нас и без нашего участия. Нашего мнения никто не спрашивал. Жили мы в России, но вдруг оказались в Румынии. Вот и вся наша «эмиграция».

Мои тогдашние политические взгляды походили на окрошку. Всего понемножку и хорошо перемешано. Монархистом я никогда не был, даже в то время, когда на троне сидел Николай Второй. Мне всегда казалась глупостью передача власти по праву рождения. Так можно передавать имущество, но не власть. А вдруг дурак в царской семье родится — что тогда? Он все равно станет царем? В божественную природу царской власти я никогда не верил. Мое убеждение таково — правителя должен выбирать народ. Февральскую революцию я встретил с большим воодушевлением. Нам, учащимся школы прапорщиков, не дозволялось участвовать в митингах, но мы все равно ходили на них с красными бантами на шинелях. Радовались тому, что царь отрекся и теперь все равны. О том, какая из политических партий права, а какая — нет, я тогда не задумывался. Знал только лишь то, что категорически не приемлю монархистов и анархистов. Анархистов я не понимал. Мне казалось (и сейчас кажется), что они сами не понимали, чего они хотят. Всем анархистам, которых я знал, хотелось только одного — пограбить вволю. Это мне не нравилось. Признаюсь честно, что глубоко в политику я не вникал. Голова шла кругом. Вдобавок я убежден, что каждый должен заниматься своим делом. Как хорошо сказал Крылов: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник, их дело не пойдет на лад»[5]. Я пою, поскольку умею петь, но вряд ли я смог бы выступать на митингах или заседать в парламенте. Пусть это делают другие, у которых хорошо получается.

Я не вникал в тонкости политики, а просто верил, как верили многие в то время, что после Февральской революции жизнь изменится в лучшую сторону. Октябрьская революция произошла, когда я валялся в госпитале. Сведений о ней до нас поначалу доходило мало, и были эти сведения отрывочными, искаженными. Снова что-то произошло в Петербурге, а что именно — непонятно. Лишь много позже я разобрался, что к чему. Но к тому времени из Румынии в Советский Союз уже нельзя было переехать только лишь по одному своему желанию. Впервые желание жить в Советском Союзе посетило меня в 20-е годы. Я понимаю, что неисполненное желание ничего не стоит. Но если желание было, то о нем следует написать. Такая огромная страна, как Советский Союз, — это же мечта для любого артиста. Можно ездить с гастролями по ней бесконечно. Какие просторы! Сколько зрителей! В отличие от Шаляпина, которого слушают даже те, кто русского языка не знает, мне нужна русская публика. Я хорошо себя чувствую только среди русских. Я так и пишу в каждом своем заявлении, передаваемом в советское посольство: «Хочу жить и петь на родине». Между словами «жить» и «петь» можно смело ставить знак равенства. Песня для меня все равно что жизнь. Я не представляю себе жизни без песни. Не знаю, что буду делать, если вдруг перестану петь. Наверное, сразу же умру от тоски. Сейчас даже смешно вспоминать о том, что когда-то я хотел быть военным.

Кишинев в 1918 году

Те годы были трудным, тяжелым временем. Никто в Кишиневе не ожидал от румынской армии ничего хорошего. Но в действительности все оказалось хуже ожидаемого. Как только румыны заняли Кишинев, генерал Броштяну объявил в городе осадное положение и наделил армию с жандармерией неограниченными полномочиями. Моя бедная мама ужасно волновалась за нас с отчимом, несмотря на то что ей нельзя было волноваться. Она кормила Валю, а от волнения пропадает молоко. За меня мама волновалась потому, что я был прапорщиком русской армии, врага армии румынской. Вспомнит какой-нибудь офицер или солдат о том, как его ранило на фронте, или брата своего убитого вспомнит и застрелит меня со злости. Отчим вынуждал ее волноваться тем, что был зубным техником. В глазах общества зубные техники выглядели обеспеченными людьми, у которых непременно припрятано золотишко. Вдруг кто-то позарится, начнет искать повод для того, чтобы придраться и устроить обыск. Нашего соседа, тихого старичка-ювелира, арестовали якобы за «агитацию», а на самом деле для того, чтобы иметь возможность его ограбить. Отношения между румынской армией и жителями Кишинева были крайне неприязненными. На фоне этой неприязни смешно звучали разглагольствования политиков и генералов о «сердечной братской любви» и прочих теплых чувствах между румынами и бессарабцами.

***

Алла Баянова http://abayanova.narod.ru/b1_content.html

***

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B...

Илья Константиновский. ПЕРВЫЙ АРЕСТ. Возвращение в Бухарест

Повесть

Те весенние горькие дни моих первых испытаний были последними днями выбора моего жизненного пути.

Было это на берегу Дуная, медленно ползущего среди зеленых островов и заросших вербами и акацией берегов, в маленьком уездном городе, тоже заросшем белой цветущей акацией, в городе с «длинным» и «круглым» бульваром, «центральным парком» и каменными зданиями собора, казино и гимназии, где я тогда учился, веснушчатый подросток в помятой, обносившейся форме из зеленого солдатского сукна, в голубой фуражке с золотым кантом и поломанным козырьком – обыкновенный гимназист шестого класса. Нет, чем-то и особенный: под форменной тужуркой я демонстративно носил косоворотку, а в часы, когда мои сверстники разгуливали по аллеям парка, я сидел в читальне городской библиотеки и, не слушая веселых криков и музыки, упорно перелистывал толстые книги с таинственными названиями: «Мир как воля и представление», «О четвертом корне достаточного основания».

Случилось это в начале лета, в последние школьные дни, яркие, веселые, с грозами, ливнями и свежим благоуханием тополей и акаций. В ту весну я решил, что самый краткий и разумный путь «узнать все» – это читать Большую энциклопедию. И вот именно тогда, в одно утро, за несколько тревожных и тяжелых часов я узнал о жизни, людях и о самом себе гораздо больше, чем за все свое долгое единоборство с энциклопедией и увесистыми томами в толстых переплетах, сладко пахнувших книжной пылью, плесенью и неразгаданной мудростью.

Татович Это произошло на уроке румынского языка и литературы. Преподавал в старших классах Татович – худощавый, бледнолицый, с большим выпуклым лбом и маленькими проницательными глазками, человек умный и беспокойный, много знающий и странный.

Каждый его урок сулил ученикам неожиданные развлечения и столь же неожиданные неприятности. Ему ничего не стоило поставить вдруг всему классу по единице или же, наоборот, наградить всех, даже признанных лентяев, отличнейшими баллами.

Когда Татович, всегда небритый, всегда изможденный, как будто невыспавшийся, раскрывая классный журнал и зажмурив глаза, погружался в длительное раздумье, словно ожидая, что кто-то сидящий в нем самом подскажет ему, как быть, ни один человек на свете, и, вероятно, меньше всего он сам, не мог бы предсказать, что сейчас произойдет. Класс замирал; даже второгодники Гарин и Дебеняк, сидевшие на последней парте, оба рослые и тупые, наглые и прыщавые, которым было все нипочем, боязливо втягивали головы в плечи.

– Озун Василе, – медленно и нараспев произносил Татович первую попавшуюся ему на глаза фамилию и, снова зажмурившись, вдруг спрашивал: – Какую тебе поставить отметку в этом семестре, Озун Василе?

Маленький, нежно-круглоликий и упитанный, как младенец, Озун медленно вставал, громко глотал слюну, беспомощно глядел на товарищей, потом в окно, не зная, как отнестись к столь неожиданному вопросу, таившему в себе явный подвох.

– Какую же ты хочешь отметку, Озун? – повторял тем временем Татович своим хорошо поставленным голосом на самых ласковых модуляциях.

– Э-э… пя… – начинал было мямлить Озун.

– Восемь!.. Десять!.. Десятку! Проси, дурак, десятку! – гудели кругом.

– Э-э… шесть… шестерку… – решался наконец трусливый и осторожный Озун.

– Ладно, ставлю тебе шестерку!

И все видели, как Татович рисовал в журнале цифру шесть.

– Следующий, Оника Анатолий. А тебе какую хочется отметку?

Оника Анатолий, полная противоположность Озуну – высокий, худой, неуклюжий, с загорелым лицом и давно не стриженными лохмами, – вставал и без тени смущения твердо заявлял:

– Десять, господин Татович!..

И, к изумлению всего класса, получал высший балл.

Но иногда эта игра принимала совсем другой оборот.

Иногда Татович врывался в класс за пять минут до окончания урока в пальто и огромной барашковой шапке и, не снимая ни того, ни другого, даже не садясь за кафедру, раскрывал журнал и начинал вызывать всех по очереди, по алфавиту, задавая всем один и тот же малопонятный вопрос, не имеющий никакого отношения ни к заданному уроку, ни к предмету, который он преподавал, ни к гимназическим наукам вообще, и требуя от всех уверенного ответа, главное достоинство которого должно было состоять в четком произношении, без запинок, что было практически недостижимо для большинства учеников, не умевших не запинаться и не заикаться, иначе ведь не было времени ни подумать, ни услышать подсказку.

– Аронов Борис! – гремел Татович, нахлобучив свою тяжелую шапку на глаза. – Что такое метемпсихоз?

Не успевал Аронов раскрыть рта:

– Э-э… мете… – как его уже обрывали:

– Садись! Кол!.. Амза Никулае!

– Метемпсихоз – это… э-э…

– Кол! Садись! Следующий: Богдану Петре!

В классе воцарялась гнетущая тишина. Только те, кто был в конце алфавита, тихонько радовались, зная, что до них он не успеет добраться. Но первые страницы журнала за пять минут покрывались четкими колами и двойками, в то время как стены сотрясались от едких обличительных речей неистового Татовича.

– Думаете, что, если вы гимназисты, носите синие фуражки и дурацкий номер на рукаве, значит, вы уже важные особы? Кто твой отец, Амза? Субпрефект? Значит, тебе все позволено? Ни одной фразы не умеете произнести по-человечески! А чем занимается твой отец, Коган? Торгует мылом? Керосином? Прошлогодним снегом! Кол!

Садись! Кол! Можете жаловаться! Директору, субдиректору! Никого я не боюсь: ни господина директора, ни господина инспектора, ни господина субпрефекта, ни префекта, ни господина министра, ни господина премьер-министра, ни короля.

Городового я тоже не боюсь. Можете жаловаться на меня городовому!

Таков был Татович, преподаватель языка и литературы, а если нужно было – и философии, и латыни, и греческого; единственный учитель нашей гимназии, имевший ученую степень и все требуемые аттестации, к тому же еще и известный в уезде адвокат и не менее известный картежник, проигрывавший в одну ночь полугодовой заработок, но соглашавшийся на другой же день вести бесплатно процессы разорившихся крестьян и обиженных бедняков; неистовый, неспокойный и неудобный для многих Татович, которого недолюбливали учителя, но уважали и любили ученики, любили, несмотря на его странные капризы; любили именно за них, за необычные уроки, походившие на цирковые представления, за ум и бесшабашность,

за честность, за доброе сердце человека, желавшего во что бы то ни стало прослыть самодуром и чудаком…

И вот однажды на его уроке, когда Татович, как всегда, опоздал, но явился в класс в хорошем настроении и без журнала, так что все двадцать мальчиков в зеленых тужурках мгновенно почувствовали себя ужасно храбрыми и, громко переговариваясь, ждали начала какой-нибудь необычной, но вполне безопасной проповеди, вдруг тихонько открылась дверь, и в ней показалась голова директора гимназии. В классе немедленно воцарилась елейная тишина. Все повернулись к двери, собираясь встать, но директор не вошел в класс. Он только просунул в дверь свою черноволосую воронью голову с длинными усами и, покрутив ими во все стороны, уставился вдруг своими блестящими вороньими глазами на меня, сидевшего справа на третьей парте, и поманил меня пальцем. Я не шевельнулся, думая, что это мне только показалось. Но директор повторил свой жест, глядя мне прямо в глаза. Не было никакого сомнения: он звал именно меня. Я встал и вышел из-за парты, но ворон в дверях снова начал делать какие-то знаки. Я понял: взять с собой книги.

Я их собрал и пошел к двери. Сорок мальчишеских глаз провожали меня такими испуганными и недоумевающими взглядами, точно они видели не меня, хорошо им знакомого ученика шестого класса, а какое-то необыкновенное чудище.

Я вышел в коридор и остановился, не зная, что же делать дальше. Директор все еще молчал.

И здесь, когда он предстал передо мной во весь рост, невысокий, немного сутулый, большеголовый, в черном костюме, черных носках, черном галстуке, он был уже совсем похож на ворона. По-прежнему молча, он указал мне на вешалку, и я понял, что нужно взять фуражку и идти за ним.

В коридоре было тихо и пусто; пройдя его до конца, мы стали спускаться на первый этаж по лестнице, ведущей в учительскую.

Шел он все время молча, слегка раскачиваясь на своих длинных искривленных ногах.

Я шагал рядом, страшно удивленный всем происходящим, но спокойный. Хотя я и недолюбливал этого холодного, молчаливого, медлительного, никогда не улыбающегося человека, – я его не боялся. Он преподавал математику, и я был одним из лучших его учеников.

Все еще гадая, что все это может означать, я вошел вслед за директором в учительскую. Сначала мне показалось, что она тоже пуста. Но я ошибся: около больших стенных часов стоял незнакомый человек, пожилой, тщедушный, в потрепанном коричневом костюме, чем-то похожий на облезлую дворняжку. Как только я его увидел, я почувствовал странную слабость в коленях. Я уже знал, в чем дело: этот человек был из полиции. До сих пор не могу понять, как я об этом догадался, – у меня ведь еще не было тогда никакого опыта. Но всем своим существом я почувствовал, что это так. И не ошибся.

Дальше все произошло, как в иллюзионе, но вместо меланхолических аккордов тапера в открытое окно доносилось простодушно-беззаботное чириканье воробьев. Черный угрюмый ворон молча передал меня облезлой дворняжке, та взяла меня за руку и повела к выходу. Все молчали. Молчал директор с застывшим темным лицом – он даже не повернул головы, когда меня выводили из учительской; молчал человек в засаленном, обносившемся костюме, молчал и худенький гимназист, который еще несколько минут назад сидел улыбающийся за изрезанной и залитой чернилами школьной партой и доверчиво смотрел в раскрытое окно на распустившуюся белую акацию. Я отлично понимал, в чем дело, но все еще был спокоен. Я как-то не мог себе представить, что меня ждет.

Очутившись на улице, я сделал попытку заговорить со своим провожатым.

– Куда мы идем?

– В полицию.

– Зачем?

– Там узнаешь…

– Не понимаю: почему это вы вдруг ведете меня в полицию?

– Там узнаешь.

– А почему вы пришли в гимназию? Вы не знаете, где я живу?

– Мы все знаем.

– Так почему же вы пришли в гимназию?

– Я тебя еще вчера искал.

– В гимназии?

– Нет. В библиотеке.

– Когда?

– В пять часов.

– В пять часов меня уже не было.

– Знаю. Мы все знаем.

Вряд ли… Он знал, что я бываю в библиотеке с пяти, но вчера был четверг, а по четвергам я как раз бываю до пяти. Этого он не знал.

– Но почему вы не зашли ко мне домой? Вы не знаете адреса?

– Мы все знаем.

– Да?

– Абсолютно все. Мы знаем даже, что ты видишь во сне.

– Интересно… Что же я видел сегодня во сне?

– Заткнись!

– Напрасно вы пришли в гимназию. Или вы все-таки не знаете, где я живу?

– Мы все знаем.

Черта с два! Кто-то им сказал, когда я бываю в библиотеке, да и то не совсем точно, но не сказал, где я живу. Этого никто и не знал: два дня тому назад я переехал на новую квартиру. Ясно: они знают то, что им говорят! Мне понравилась такая мысль: они знают то, что им говорят. Это было мое первое открытие, сделанное при первом общении с полицией. В дальнейшем у меня было немало случаев проверить его, и каждый раз выяснялось, что оно абсолютно верно. Чванное всезнайство полиции – всегда блеф: они знают то, что им говорят. То, чего им не говорят, они не знают.

Теперь мы шли молча. Миновали парк, где было пустынно и прохладно, и вступили на освещенную солнцем соборную площадь. Я лихорадочно перебирал в уме всевозможные варианты. О чем меня будут спрашивать в полиции? Я все еще не чувствовал страха. Но росло возбуждение, и, самое главное, росло тяжелое, щемящее, непонятное чувство скованности, словно у меня перевязаны суставы.

Торопливо идущий нам навстречу старичок бросил на меня быстрый, подозрительный взгляд, и я вдруг понял, в чем дело: меня ведут! В этом все. Я не могу свернуть ни влево, ни вправо, не могу остановиться, не могу сесть вот на эту старую, потемневшую, всю изрезанную ножом скамейку: меня ведут! Это новое, никогда прежде не испытанное чувство было нестерпимо. Весь мир мгновенно изменился: и серые камни мостовой, и белые стены собора, и его блестящие купола, заслоняющие полнеба, и синяя дымка там, над спуском главной улицы, где начинаются невидимые отсюда просторы реки с ее зелеными островами и блестящей паутиной каналов, – все это, столь знакомое и будничное, уже было для меня бесконечно далеким и недостижимым; и все встречные были счастливцами. Все, все, даже вон та жалкая лохматая фигура на углу, около извозчичьей стоянки, – городской сумасшедший Димка. Он стоял посреди мостовой, сосредоточенно смотрел на свои грязные, босые ноги и громко вопрошал:

– Где бог? Почему он ботинок не дает?

Извозчики хохотали и что-то кричали ему, но Димка их не слушал. Всецело поглощенный своей мыслью, он продолжал сосредоточенно рассматривать свои израненные, натруженные ноги, столь явно нуждающиеся в ботинках, потом поднял голову к высокому куполу собора и, вопросительно глядя на сияющие позолотой кресты, снова задал свой вопрос:

– Где бог? Разве это бог – почему он не дает ботинок?

Ответа сверху не последовало. Зато внизу, на земле, раздался новый взрыв смеха, сопровождаемый смачной руганью. В последний раз взглянув на собор и увидав, что на самый высокий крест уселась ворона, Димка разочарованно сплюнул и поплелся прочь, опустив свои грустные глаза, все уже видевшие в жизни, но не понимавшие ее печальной загадочности: «Где бог? Почему он ботинок не дает?»

Я посмотрел ему вслед: он шел, куда хотел, он был свободен! Свободными были и извозчики, переминавшиеся с ноги на ногу и терпеливо дожидавшиеся двенадцати часов, когда они помчатся на пристань встречать пароход из Галаца, и парень с красным лицом, который шел вразвалку по тротуару, видимо, уже успел выпить на скорую руку, и дама в теплом пальто, прогуливавшая свою собачку. Издали все выглядело наоборот: шустрая, веселая, еще не раскормленная собачонка тащила за собой на поводу отяжелевшую, серьезную даму; вот они сейчас обе исчезнут за зеленой оградой «круглого» бульвара и будут там разгуливать по пыльным, осыпанным мелкой галькой аллеям, а может быть, уйдут дальше, на «длинный» бульвар. Я все видел, все слышал, но для меня вся эта будничная, знакомая жизнь уже не существовала. Меня ведут… И это было самое страшное, самое дикое, самое нестерпимое чувство, которое я испытал в тот весенний день моего первого ареста, последний день моего отрочества. И оно заслонило все остальное, спутало все мои мысли так, что я и не заметил, как очутился в полиции – длинном кирпичном здании с фальшивыми колоннами и зарешеченными окнами, пропахшем внутри тем особенным острым казенным запахом, смесью карболки, мышиного помета и плесени, от которого першит в горле и тоскливо сжимается сердце. Не помнил я и как очутился в большой, свежепобеленной комнате, где стоял только один канцелярский стол, а на стенах висело с десяток портретов: тут были и король Михай, и его дед Фердинанд, и Карл I, и Михай Витязь, и многие другие. За столом сидел молодой человек в штатском, элегантный, красивый, с матово-смуглым лицом и неподвижными черными глазами, ничего не выражающими, кроме внимательной наглости.

Рядом, в почтительной позе, стоял полицейский, в черной форме субкомиссара, пожилой, с оплывшим лицом и обвислой, дряблой кожей цвета соленого огурца.

– Посмотри-ка на него, Лунжеску! Смотри и учись… – сказал штатский, и тот, кого звали Лунжеску, подобострастно вытянулся, всем своим видом показывая, что он готов смотреть и учиться, но даже не взглянул в мою сторону и продолжал смотреть в глаза начальнику. – Видишь? У него еще молоко на губах не обсохло, а уже коммунист. Когда ты стал коммунистом?

Это адресовалось мне, но я сделал вид, что не понял, и смолчал.

– Слыхал, Лунжеску?

– Так точно, господин шеф, слыхал! Прикажите…

– Не торопись. Сколько раз я тебе говорил, что на работе нельзя торопиться! Ну-ка, подойди поближе, малыш! Ты разве не понял? Это с тобой разговаривают. Чему вас там учат, в гимназии, если даже не научили отвечать как следует старшим? Фамилия?

– Вилковский Александр.

– Так. Это ты снимал комнату у Макса?

– Я снимал комнату у родителей Макса.

– А где ты теперь живешь?

Все-таки они не знают, где я живу! Они знают то, что им говорят.

– На улице Штефана чел Маре, двадцать шесть.

– А до этого ты жил у Макса?

– Я снимал комнату у родителей Макса.

– И он тебя сагитировал?

– Он меня не агитировал.

– Нет? Вот это новость! Слыхал, Лунжеску? Он его не агитировал! Он занимался агитацией среди рыбаков в плавнях, шлялся по всем окраинам, а ты жил с ним в одной квартире и он тебя не агитировал?

– Он меня не агитировал.

– Слыхал, Лунжеску?

– Так точно, господин шеф. Прикажите?

– Погоди! Я же тебе сказал, что нельзя торопиться. Ну-ка, подойди поближе, молокосос! Покажи зубы…

– Зачем вам мои зубы?

– Чтобы посмотреть на них, пересчитать в последний раз – через пять минут у тебя их не будет! Понял? Теперь будешь отвечать? Быстро, как на уроке! Какие задания давал тебе Макс? Выкладывай! Смотри, ничего не забудь. Макс все рассказал.

Макс им ничего не сказал. Они арестовали Макса три недели назад, он давно в тюрьме, – значит, следствие у них закончено, а про меня они вспомнили только вчера. Ничего им Макс не сказал.

– Макс меня не агитировал…

– Так…

Он спокойно встал, потер ладони одну о другую, как будто хотел их согреть, и молниеносно, не сгибаясь, закатил мне две звонкие пощечины. Я покачнулся, уронил свои учебники и в ту же секунду, ни о чем не думая, с помутившимися глазами и пылающими щеками ринулся вперед, ухватился обеими руками за стол и опрокинул его.

Все произошло так быстро и неожиданно, что оба полицейских растерялись.

Воцарилась гнетущая тишина.

– Видал, Лунжеску? – почти спокойно сказал штатский. – Видал? Понял? Кто говорил, что это дети, невинные школьники, с которыми не стоит связываться? Видал, Лунжеску, какие это дети? Не будь меня, ты бы их прозевал. Что бы ты делал без меня, Лунжеску? Кто бы тебя учил ремеслу? Стой! Не торопись. Не нервничай.

Сколько раз я тебя учил, что на работе нельзя нервничать!

***

Ю. Смолич. Хозяйство доктора Гальванеску.

Автомобиль заметно, хотя и плавно прибавил скорость. Пыль и гомон тесного и грязного южного города внезапно .исчезли, мягко истаяв за темной стеной роскошных фруктовых .садов и буйных виноградников.

Шоссе некоторое время петляло в этом зеленом оазисе, потом выбежало на песчаный пригорок и легло посредине между двумя водными гладями буро-зеленоватой полосой Дуная с правой стороны и величественным спокойно-синим плесом Кагула — с левой. Тут шоссе внезапно окончилось, и упругая резина колес жестко зашуршала по хорошо укатанной дороге из крупного, как зерно, песка.

Сахно оглянулась. Из-за зеленой чащи, сквозь марево городской пыли высунулась одинокая дымовая труба, блеснул рядом золотой купол да ветерок швырнул еще какие-то невнятные отголоски далекого города. Рени исчез. Еще дальше остался позади Галац.

Сознание этого заметно утешило Сахно. Она легко вздохнула, радуясь, что наконец окончена докучливая беготня по нудным учреждениям беспорядочного города, а грязноватую железную дорогу заменило уютное и быстрое авто. Она сняла плащ. расположилась удобнее на мягких подушках и со вкусом закурила сигарету.

Справа и слева веяло свежестью и ароматом воды. Автомобиль ритмично покачивался. День выдался солнечный. В перспективе — новые места, новые люди, интересная работа. Сахно могла бы похвалиться в этот час, что она полностью удовлетворена и собой, и своей судьбою, и вообще — всем.

Пересыпь становилась шире и заканчивалась. Шатким мостком проскочили протоку, пересекли наискось неглубокий лиман — где с косы на косу, где просто по твердому, на два сантиметра под водой, дну — и, взметнув позади себя водяную пыль, снова выехали на песок. Дунай поворачивал направо и заслонялся высокими, стрелообразными камышами. Кагул закруглял берега, и по ту сторону уже вырастали из воды серые холмистые склоны. Дорога внезапно повернула, изломившись почти под прямым углом, и побежала за холмами, огибая залив. Промелькнул маленький рыбацкий поселок — серый, как земля, без деревьев и тени, голый под палящим солнцем, как пожарище. Песок помельчал. Из-под колес уже дымилась белая пустынная пыль.

Дорога пошла вверх. Озеро исчезло на миг за глинищем, затем появилось снова уже где-то дальше — за известняком и холмами. И вдруг, перескочив через лог, дорога выбежала в степь.

Далеко-далеко, до горизонта, зазеленел, забелел весенний ковыль, лицо опалило горячим вольным ветром: начались Буджацкие степи.

Пятнадцать километров пути проехали быстро, незаметно.

Шофер обернулся. Своим запыленным видом, ресницами, густо припудренными сухим известняковым инеем, он больше походил на мельника, и Сахно непроизвольно усмехнулась. Однако, наверное, и у нее физиономия не была красивей, потому что шофер тоже ответил усмешкой.

— До Ялпуха уже недалеко! — крикнул он.- Мы переправимся паромом через протоку, а то объезжать далеко.

— Хорошо,- согласилась Сахно.

— Так где же остановимся на завтрак? На перевозе или подождем до Измаила? Измаил еще не скоро — после полудня.

— Не знаю. Где лучше,- доверилась ему Сахно,

— Тогда на перевозе,- сразу решил тот,- там есть неплохая корчма. Или у старого Ионеску. Он мастер жарить рыбу с яичницей. Да и мускат у него есть хороший... для того, кто хорошо заплатит.

— Согласна. Попробуем! — так же весело ответила Сахно на шоферское подмигивание. Довольно улыбнувшись, тот снова отвернулся к рулю.

Некоторое время Сахно разглядывала запыленные кожаные плечи и загорелый затылок шофера, удивляясь его хорошему французскому выговору. В этом Сахно повезло: она не знала ни одного румынского слова и шофер был одновременно за переводчика.

Солнце тем временем поднялось довольно высоко, и даже быстрый бег автомобиля не спасал от его палящих лучей. Сделалось жарко. Да и дорога ухудшилась. Тут, в степи, не было укатанной колеи — ездили не часто, и путь едва был намечен прибитым, вытолоченным ковылем. Твердые стебли пырея то и дело попадали в колеса между спицами, что несколько замедляло раскатистый бег. Постоянный, неумолчный шорох этих сломанных стеблей превращался в монотонный свист и убаюкивал.

— Да скоро ли этот чертов перевоз? — крикнула она, не выдержав, шоферу.- Право, меня одолеет морская болезнь!

Шофер не ответил. Молча он увеличил скорость и затем протянул руку вперед.

Сахно взглянула туда.

Небо будто осело на степь, низко над землей переломившись едва заметной полосою. Над полосой одиноко бродили редкие тучки, а ниже, под нею, голубизна отливала седой чешуей... Это рябила водная поверхность. До Ялпуха действительно было недалеко.

Впрочем, переваливая с пригорка на пригорок, пришлось ехать еще с добрых полчаса. Только в четверть двенадцатого автомобиль с жестким шорохом заскрипел на прибрежном песке.

В этом месте, возле перевоза, озеро имело оригинальную и причудливую форму. С обеих сторон разливалось оно двумя огромными необозримыми просторами — слева Ялпухом, справа Катлабухом,- а тут, в протоке, противоположный берег выбегал навстречу на несколько километров длинной узкой косой. Казалось, природа, играючи, соорудила великанский мол.

Паром как раз был на этом берегу. Собственно, это был и не паром, а большой баркас с широкой палубой, настеленной вровень с бортами. С берега на него были перекинуты широкие сходни. Шофер вырулил на них, и автомобиль, раза два сильно подпрыгнув (так, что Сахно оба раза чуть не бултыхнулась в воду), пыхтя и скрежеща вскарабкался на палубу и там остановился.

Людей, впрочем, ни на баркасе, ни поблизости на берегу не было. Не видно было их и на том берегу, возле куреней, что размещались у самой воды. Шофер нажал на рожок, однако звук его был слишком слаб, чтобы разбудить хозяев перевоза, должно быть, крепко уснувших. Сахно надоело слушать бесплодную мелодию автомобильных сигналов, она вынула револьвер и несколько раз выпалила. Выстрелы гулко загремели над водой, озеро подхватило резкие звуки и далеко покатило их неумолкаемым эхом.

Выстрелы сразу же возымели действие. Из куреней вышли люди, сели в лодку и поплыли через протоку.

Однако протока была значительно шире, чем это показалось сперва. Понадобилось некоторое время, чтобы можно было хорошо разглядеть гребцов. В лодке сидело трое: старый седой рыбак и двое юношей, крепких, как дубы, с загорелыми лицами и черными взлохмаченными волосами. Они ловко и красиво загребали веслами, а старик держал руль.

— Старый Ионеску с сыновьями,- пояснил шофер.- Крепкий мужик! В позапрошлом году он отпраздновал сотую весну в своей жизни. Пережил трех жен. Эти дети — от предпоследней.

А последнюю он, чтоб не соврать, взял, когда ему шел девятый десяток.

Сахно поглядела на старикана не без зависти, и хотя сама была спортсменкой не из последних, прикинула, что на кулачки она с ним не вызвалась бы.

Лодка тем временем причалила. Старый Ионеску учтиво поздоровался с Сахно, потом дружески пожал руку шоферу, да так, что тот, скривившись, перегнулся через поручни машины.

— Когда уж ты, старикан, дуба дашь? — поинтересовался он вместо приветствия, дуя на онемевшие пальцы.

Старик весело улыбнулся и что-то ответил.

— Ой, не могу! — схватился за бока шофер и взорвался искренним заразительным смехом.- Ну, разрази тебя гром! Да вы слышали такое? повернулся он к заинтересованной Сахно.- Старик надумал жениться в четвертый раз: скучно, говорит, без бабы! Ха-ха-ха-ха! А церковь не позволяет. Так он, говорит, послал попа к черту, привез молодую в курень и живет себе без венчания. Ну и дедуля, мать его так! Поглядим, что там за молодая у него...

Хлопцы тем временем приладили весла — огромные, метров по шесть — по одному с каждой стороны, старый Ионеску отпихнулся и баркас медленно двинулся через протоку. Возле одного весла стояли двое хлопцев, с другим старичок управлялся один.

Итак, для завтрака было две перспективы: либо снова сесть в авто и, повернув вбок по-над берегом, остановиться в небольшом селении, где была рыбацкая корчма, либо перекусить тут, под открытым небом, подле гостеприимного куреня старого Ионеску.

Шофер настаивал на втором варианте, соблазняя Сахно исключительным качеством хозяйского муската.

— Его старший сын владеет под Измаилом виноградниками и, по здешнему обычаю, никогда не забывает про своего старого отца. Каждую осень привозит он старику полную лодку бурдюков с наилучшим вином. Старик прячет его в подземелье под озером.

Такого муската вы не пробовали никогда. Старик выдерживает его по пять-шесть лет.

Сахно было все равно, и она присоединилась к предложению шофера.

Юноши принесли большое рядно, постелили его на песке у воды и разложили на нем все, какие были, лакомства — брынзу, малай (лепешки из кукурузной муки), элевенджи (такие же лепешки, только как пирог с брынзой), плачинту (пирожки на масле с яблоками), патлажаны (помидоры) и пареный сладкий кипер (перец). Вскоре появилась и знаменитая, особенно рекомендованная шофером рыба с яичницей.

После этого старый Ионеску собственноручно принес из погребов большой кувшин розового, прозрачного и ароматного муската. Поклонившись, он поставил его посреди импровизированного стола и, еще раз поклонившись, извинился, что прислуживает с сыновьями сам, так как жены его нет — как раз уехала в Измаил на базар.

Неугомонный Чипариу — так звали шофера (перед тем, как сесть завтракать, он учтиво отрекомендовался, как того требовали местные обычаи) — состроил на это довольно недвусмысленную мину и, пользуясь незнакомым хозяевам французским языком, вслух высказал предположение, что бедная маритати (молодайка), наверное, сидит в курене или в подвале, где прячет ее от чужого глаза ревнивый Отелло-Ионеску.

Завтрак проходил довольно живо и весело. После двух кружек муската старый Ионеску утратил свою величавость, разговорился и радушно угощал гостей. Путая румынские, старославянские, украинские и болгарские слова, а больше на жестах, он даже рассказал Сахно кое-что из здешних обычаев- и из своей жизни, похвалил уловы этого года, обругал соседних зажиточных хозяев, что скупо платят за перевоз, да измаилских бояринашей (мелких чиновников), что требуют большие деньги за право держать перевоз. Напоследок старик скромно поинтересовался, откуда держит путь и куда направляется почтенная иноземка.

— Я еду сейчас из Бухареста и направляюсь в имение местного помещика доктора Гальванеску,- охотно ответила Сахно.

— О! — сник Ионеску, и Сахно показалось, что старику неприятно было это услышать. Однако он сразу же повел дальше свой учтивый разговор:

— Пани-госпожа родственница помещику Гальванеску?

— О нет. Я впервые в вашей стране. Я послана по служебным делам.

Старику, совершенно очевидно, понравился такой ответ. Он снова вернулся к дружелюбному тону:

— Вы идете на постоянную работу, на службу в имение Гальванеску?

— Нет, я буду там всего несколько дней и возвращусь назад.

— Это хорошо,- торжественно сказал дед. И вдруг широко перекрестился, подняв глаза к небу.- Да помилует бог каждого, кто надолго поселится в этом проклятом месте.

Сахно это удивило.

— Вы пугаете меня. Почему это место проклятое?

Однако старый Ионеску уклонился от ответа. Он только вздохнул и еще раз перекрестился. Сахно была вынуждена обратиться за пояснениями к Чипариу. Но тот не мог рассказать многого.

— Я не из этих мест. Я кровный валах из-под Плоешти и здесь бываю не часто. Впрочем, признаюсь, и я слышал какие-то подозрительные слухи про имение доктора Гальванеску. По крайней мере, не раз доводилось слышать, что эту местность зовут проклятой.

— О, да,- снова заговорил Ионеску,- это действительно проклятое место. Никто из наших людей, хоть бы умирая с голоду, не пойдет к пану Гальванеску на работу.

— Но что же там страшного? Неужели сам доктор Гальванеску плохо обращается с людьми?

— Я не знаю ничего,- поник дед,- и не дай бог мне что-то знать. Мне только одно известно, что пан Гальванеску самый богатый помещик во всей округе. Он имеет огромные земли и работает на них машинами. А машин у него столько, что ему, наверное, совсем не нужны рабочие руки. Сколько живу я тут, а никогда еще не видел работника из экономии Гальванеску.

— Странно. Здесь что-то не так,- возразила Сахно.- Собираясь сюда в поездку, я хорошо познакомилась с хозяйством доктора Гальванеску по материалам сельскохозяйственной академии. Там, напротив, указано на большое количество рабочих рук, занятых на виноградниках, плантациях и заводах Гальванеску.

— Я никогда не видел ни одного работника из имения Гальванеску,упрямо повторил дед и, нахмурившись, замолчал.

Сахно, естественно, не придала особого значения суеверным и безосновательным опасениям Ионеску, целиком объяснив их себе справедливой нелюбовью бедного рыбака к состоятельному и, очевидно, прижимистому помещику. Этот разговор только увеличил ее интерес к цели путешествия и заострил любопытство к таинственной фигуре ученого.

Беззаботный Чипариу еще меньше принял всерьез дедову речь и больше внимания уделял замечательному мускату. Он сказал только, что в Рени — он вспоминает — кое-что и сам слышал про Гальванеску. В порту то и дело грузят его товары. Он транспортирует их через Белград, станцию Троянов вал, железной дорогой, а потом по Дунаю в море. Да и с моря заграничные пароходы привозят ему много различных товаров в ящиках и мешках.

— Он хорошо платит портовым носильщикам. Они всегда получают у него на водку. Я слышал что-то и про него самого. Говорят, он очень образованный и дошлый человек. Закончил, вроде бы, несколько специальных школ по заграницам: медицине, говорят, он учился во Франции, социально-экономическим наукам — в Америке, электротехнике — в Германии, сельскому хозяйству еще где-то у черта на куличках. Кажется, он почетный член национальной сельскохозяйственной академии в Бухаресте.

-- Конечно,- подтвердила Сахно.- Он стал известен благодаря своей системе хозяйствования. Его реферат по организации сельского хозяйства заинтересовал научный мир.

— А позвольте спросить,- откликнулся Чипариу,- какое у вас дело к нему? Или, может, это секрет? Тогда не сердитесь на меня за любопытство.

— Нет. Почему же? Я охотно удовлетворю ваше любопытство. Я специально приехала из Берлина ознакомиться с виноградарством в хозяйстве доктора Гальванеску.

— Разве вы немка? — искренне удивился Чипариу.- Вы так хорошо разговариваете по-французски, что я, право, был уверен в вашем французском происхождении.

— Я такая же немка, как и француженка,- усмехнулась Сахно, однако вдруг спохватилась и встала на ноги.- Будем двигаться, Чипариу. Мы зря переводим время нашего гостеприимного хозяина, да и самим нам следует поторопиться.

Действительно, солнце стояло уже прямо над головой, свидетельствуя, что день переходит на вторую половину.

Чипариу задумчиво побрел к машине, украдкой оглядев Сахно.

Пока он возился с мотором, Сахно расплатилась с хозяином за завтрак. Расплатившись, она успела, пока автомобиль был готов, поговорить еще раз с Ионеску. Старый рыбак охотно отвечал на все вопросы Сахно, которая интересовалась его житьем-бытьем и былыми новостями, однако упорно молчал и хмурился, едва разговор касался Гальванеску.

— Пускай пани-госпожа и не расспрашивает меня,- наконец сказал он.Старый Ионеску ничего не знает, а если о чем-то догадывается, то ему еще хочется немного пожить, не докучая богу своею смертью.

Такой разговор встревожил Сахно. Она жаждала пояснений.

Однако старик снова замолк и категорически отказался говорить дальше.

— Старый Ионеску сказал все, что мог сказать, и больше не скажет ни слова. Он сказал все, что обязан был сказать каждый христианин другому. Пускай пани-госпожа делает, что ей надо, только оглядывается на слова дурного Ионеску.

— Вы наговорили мне столько непонятного и таинственного, что просто-таки испугали меня,- настаивала Сахно.- Я жажду объяснений. Иначе я могу думать, что вы просто подшутили надо мной.

Ионеску, немного помолчав, ответил:

— Ионеску уже стар и скоро будет держать ответ перед богом. Ему не пристало обманывать людей. Однако ничего больше он сказать не может. Одно могу добавить еще: сыновьям своим я запретил и на четверть гона приближаться к землям Гальванеску.

В это время заиграл рожок. Чипариу извещал, что мотор готов. Сахно не оставалось ничего другого, как, обозвав про себя доброжелательного рыбака старым дурнем, поспешить к автомобилю. Прощаясь, она протянула Ионеску руку и сказала:

— Когда через несколько дней буду возвращаться, я снова остановлюсь здесь. И тогда за доброй кружкой твоего чудесного муската расскажу тебе про все, что увижу у Гальванеску, успокою твою старость,- засмеялась она.

Ионеску крепко встряхнул протянутую руку и с чувством ответил:

— Я буду рад и помолюсь богу, чтобы было именно так.

Однако... если и будет так, то старый Ионеску не будет слушать твоих слов и запретит слушать их своим сыновьям.

Сахно еще раз украдкой выругалась и пожала плечами. "Он сдурел тут, сто лет проживши подле перевоза".

— Передавай привет своей молодушке,- крикнул Чипариу.Когда будем возвращаться, мы надеемся, что ты нам ее покажешь.

Автомобиль двинулся, и до Сахно донеслись еще последние слова Ионеску:

— Но здесь, на своей земле, старый Ионеску всегда поможет тебе, если в том будет надобность...

Ландшафт вдруг совершенно изменился. Холмы и пригорки кончились, и во все стороны протянулись поля. Широкие полосы пшеницы зажиточных крестьян чередовались с узенькими и длинными полосками бедняцкой кукурузы. Дорога пересекала поля наискось и раз за разом заскакивала в небольшие, сколь живописные, столь и убогие селенья, ютившиеся то у ручьев и оврагов, то у глиняных берегов. Среди всеобщего серо-зеленого цвета земли и полей радовали глаз ярко-красные, синие краски, в которые окрашены были передние стены каждой хаты.

Было время после полудня, и навстречу то и дело попадались огромные арбы с пахучим, первой косовицы сеном. За ними утомленной походкой шли крестьяне в своей обычной одежде — черных бараньих шапках, длинных, ниже колен, белых рубашках, под которыми трудно и заметить было такие же белые штаны.

Непривычные к машинам волы пугались грохота и шарахались вбок. Машину не раз приходилось останавливать и пережидать, пока не менее перепуганные крестьяне с криком и руганью по адресу и волов, и непрошеных гостей успокаивали всполошенных животных.

Но вот села стали встречаться реже. По обе стороны дороги залегли пастбища. По ним тихо бродили отары овец и стада коз.

Пастушата с визгом и свистом выбегали наперерез машине, закидывая ее кизяками и комьями сухой земли. Сахно пришлось снова надеть свой плащ.

В небольшом хуторе, где Чипариу остановился напиться, Сахно узнала, что это уже последний крестьянский выселок, а далее, за Трояновым валом, начинаются земли Гальванеску. До дворца оставалось километров пятнадцать.

Бедные крестьяне, которые гостеприимно встречали путешественников и охотно с ними заговаривали, сразу, впрочем, становились неразговорчивы и неприветливы, едва услышав о цели путешествия. Они избегали и произносить имя Гальванеску и сразу торопились отделаться от незваного общества, спеша по своим делам.

Сахно при этом невольно вспомнила о старом Ионеску и почувствовала большую досаду, особенно когда еще случилось вскоре удивительное и неприятное приключение.

Они как раз объезжали насыпь, когда из-за поворота вдруг послышались крики и отчаянный плач. Чипариу сразу же остановил автомобиль. Крики доносились из гущи лозняка, которым оброс южный склон насыпи. Не мешкая, Сахно и Чипариу выпрыгнули из машины и побежали напрямик через пастбище к кустам. Крики не стихали — несколько голосов гремели сердито и злобно, а в ответ разрезали воздух отчаянные вопли, то слегка утихая, то снова дико разражаясь — как после ударов. Кого-то били.

Перепрыгивая через канавы, спотыкаясь о кочки и раздирая одежду о цепкие ветви дикого шиповника, Сахно и Чипариу вскарабкались на склон. Стоны не стихали. Теперь уже можно было понять, что плачет ребенок под лютыми ударами плетки.

Через мгновение они и увидели экзекуцию.

На земле корчился подросток-подпасок под жестокой рукой экзекутора пожилого крестьянина, который с каждым ударом приговаривал что-то яростно и угрожающе. Другой придерживал перенька. Еще двое стояли поодаль и хмуро следили за экзекуцией, иногда добавляя и от себя назидательное слово. Они не заметили Сахно и Чипариу и были немало удивлены, когда экзекутор, схваченный поперек крепкими руками Чипариу, мелькнул в воздухе, дрыгнув ногами. Сахно в это время недвусмысленно помахала револьвером перед глазами второго. Однако никто и не думал оказывать какое-то сопротивление. Напротив, все, как видно, здорово перепугались и, боязливо озираясь, пятились к ближайшим кустам.

— Что вы делаете, разбойники? Почему издеваетесь над мальчишкой, паршивые трусы? — кричал на всех, какие знал, языках разгневанный Чипариу.Или вы позарились на его драную одежду? Вон отсюда!

Когда первое замешательство прошло и ошарашенный экзекутор поднялся на ноги, оправляясь после объятий Чипариу, он взялся объяснять на мешаном украинско-молдавском наречии, что ничего плохого они не делали, напрасно побеспокоили себя уважаемые путешественники, ибо тут, дескать, очевидное недоразумение: парень — сын Данейкин, и это сам Данейко учил его по-отцовски.

— Хорошая наука! — возмутилась Сахно.- Вы же чуть не до смерти забили парня. За какую ж такую провинность можно так пороть ребенка?

— О, пани, мальчик очень неосторожен и потом будет только благодарить отца за науку.

— Что же он сделал?

— Он...- старый селянин приглушил голос и боязливо огляделся вокруг,он заскочил на панские поля...

— На поля к пану Гальванеску,- пояснил другой еще тише и боязливей.

При этих словах и все остальные испуганно глянули туда, где за широкими нивами и густыми дубравами должен был находиться господский дворец, и поспешно сняли шапки... Данейко же, отец битого, еще раз пнул ногою несчастного паренька.

— Ну ты, тихо! — остановил его Чипариу.- Что ж из того, что он заскочил в панские поля? Иль вы панские доезжачие?

Селяне испуганно попятились.

— Господи, защити и помилуй! — забормотали они.- Мы не посмеем и ногой ступить на господскую землю...

— Ого! — свистнул Чипариу.- Видно, господин Гальванеску и вправду сердитый. Старый Ионеску не врал. Так это он, сукин сын, приказал отстегать парнишку?

Непочтительное выражение по адресу пана снова смутило селян. Они со страхом глянули на панскую землю, словно боялись, что из пшеницы на межу вот-вот выскочит сам Гальванеску.

— Так это пан приказал избить паренька? — спросила и Сахно.

Тогда, видя, что путешественники, очевидно, не здешние и вправду ничего не понимают, селяне враз заговорили, объясняя причины экзекуции.

Выяснилось, что мальчик ничего еще не натворил. И били его только "для науки".

— Кто хочет остаться цел, пусть и не смеет ступить на землю пана Гальванеску. Это проклятая земля! Пусть отсохнут ноги у того, кто переступит межу. Ибо лучше быть калекой, чем ходить по земле пана...

Это было и все, что смогла узнать Сахно. Никаких пояснений ей не дали. Панический страх перед самим именем Гальванеску, перед его землею какой-то мистический страх, и больше ничего. Невозможно было допытаться до причин этого страха.

Земля Гальванеску — проклятая земля. Кто ступит на нее, тот не вернется домой — это все, что можно было услышать из уст перепуганных хлеборобов...

Успокоившись, дав мужикам закурить, а пареньку серебряную монету, Сахно и Чипариу сели в машину и двинулись через насыпь. Селяне испуганно и безнадежно глядели им вслед...

Земли Гальванеску начинались сразу за валом и не были ни загорожены, ни обмежеваны. Ни стражи, ни забора не было.

Никто не присматривал и за шлагбаумом. Страх перед этой землей, был, очевидно, наилучшим караульным: никто не переступал межи. Въехав на помещичьи земли, Сахно сразу же отметила их разительное отличие от убогих крестьянских земель.

Это был роскошный и выхоленный край. Сразу же обращали на себя внимание культурная обработка земли и результаты разумного хозяйствования.

Пшеница колыхалась густая и высокая, с тяжелым обильным колосом. Ее поля чередовались с настоящими лесами густой и высокой, как бамбук, кукурузы. На склонах взгорьев зеленели густые виноградники? Еще дальше снова плантации, снова нивы, виноградники. В радужно-зеленых зарослях там и тут поблескивали на солнце небольшие искусственные озерца с высокими зданиями водокачек. От них во все стороны растекалась вода в причудливом лабиринте каналов для искусственного орошения. За нивами и полями поднимались зеленые рощицы, фруктовые сады, силуэты построек, высокие главы водокачек, и вновь повсюду, как кружево, паутина ручьев и каналов, которые превращали эту сожженную солнцем землю в плодородный грунт, в богатую житницу... Каждый участок земли, казалось, кричал, свидетельствуя о необыкновенной заботе и стараниях.

— Какой прелестный край! — воскликнула Сахно, проникаясь уважением к хозяину этой земли и чувствуя, как загорается ее душа землероба и агронома.- Сколько умения и любви к работе! Сколько труда! Сколько мастерства! Однако сколько же и людей нужно, чтобы так вести хозяйство.

Поля и виноградники внезапно кончились. За небольшой плантацией карликовых кофейных деревьев шоссе пересеклось с другим — гудронным, а за ним, по ту сторону высоченной белой каменной стены, возвышались деревья старинного парка. Огромные зарешеченные ворота обозначали место въезда. Ворота эти так неожиданно вынырнули из-за поворота, что Чипариу едва успел затормозить. Еще миг — и они врезались бы в острые прутья решетки.

Почти одновременно с проклятьем Чипариу зазвенел тоненький звоночек. Чипариу дал бы отрубить себе голову, что этот звон слышится из-под колес автомобиля, из упругого гудрона шоссе.

Однако на догадки не осталось времени. Только лишь путешественники собрались окликнуть караульного, который, очевидно, должен был быть по ту сторону, как сверху, с арки ворот, что-то заскрипело слегка и затем зазвучал хриплый, словно простуженный, голос:

— Кто и по какому делу? — спрашивал он.

Сахно и Чипариу сразу посмотрели вверх. Однако там не было никого. Только в уголке поблескивал серым небольшой раструб громкоговорителя.

— Кто и по какому делу? — переспросил громкоговоритель еще раз.

— Тьфу! Чтоб тебя! Вот чертово дело! — не сдержался Чипариу.- Ишь ты!

— Вы невежливы,- холодно подал реплику рупор,- Потрудитесь ответить на мой вопрос...

Чипариу совсем смутился и замолк. Сахно тоже была слегка обескуражена. Она поторопилась удовлетворить любопытство рупора:

— Мое имя Сахно. Агроном. Имею письмо к господину Гальванеску.

И, забыв, что разговаривает только с металлическим прибором, Сахно поспешила достать письмо из кармана. Однако это уже было лишним: ворота внезапно широко раскрылись. В тот же момент громкоговоритель учтиво пригласил:

— Прошу. Остановитесь перед главным подъездом.

Совсем сбитые с толку Сахно и Чипариу двинулись по аллее.

Ворота сразу закрылись, как только авто въехало.

Автомобиль нырнул в глубь парка, мягко колыхаясь на гудронированном шоссе. Чипариу, опомнившись после первого замешательства, высказывал свой восторг. Прежде всего — по адресу чрезвычайно удобного шоссе, а потом и по поводу всего парка.

— Ой-ля! Этот садочек напоминает мне старые сказки про эдем,причмокнул он.- Я был бы согласен поверить в бога, если бы после смерти меня поместили в такую роскошь.

Парк и вправду был роскошен. Сахно глазом знатока заметила наиредчайшие субтропические растения. Кедры, магнолии, пальмы и олеандры раскиданы были группами тут и там среди зарослей карликовых акаций, туй и кактусов. На пригорках росли стройные ели и кипарисы. Между ними вились аллеи лип, каштанов и диких померанцев. Планировка сада поражала своей прихотливостью.

Извиваясь среди целого лабиринта озер, заливов и проток, шоссе перепрыгнуло через несколько подвесных ажурных мостиков и совсем неожиданно выбежало к другой каменной стене.

За аркой раскрытых ворот, в конце прямой, как луч, аллеи, белел и горел окнами против солнца высокий, со стройными башнями дворец. Автомобиль подкатил к главному подъезду и остановился.

Какое-то время вокруг было тихо и спокойно. Потом двери открылись. На пороге появилась высокая дородная фигура — вся в белом — и направилась по лестнице.

Не зная, кто это — слуга, а может, и сам хозяин этого чудного имения,Сахно не пошла ему навстречу. Выскочив из автомобиля, она остановилась у ступенек. Однако достаточно было поближе взглянуть на человека, чтобы догадаться, что это не кто иной, как сам хозяин. Это было видно по его тонкому, холеному лицу, холодному взгляду, неторопливым, уверенным движениям, далее по пробору на его длинной седой шевелюре... И повинуясь какой-то странной силе, которую будто излучала необыкновенная особа, Сахно склонилась в глубоком, учтивом поклоне.

— Здравствуйте,- ответил по-французски хозяин и сразу же прибавил: Прошу простить меня, что не приветствую вас на вашем родном языке. Боюсь, что мой плохой выговор будет вам неприятен. Поэтому позволяю себе обращаться к вам на языке французов, надеясь, что он известен вам настолько, чтобы вы могли меня понять.

Это было сказано с большим достоинством и самоуважением.

Юнаки винесли велике рядно, простелили його на піску біля води і розклали на ньому всі, які були, ласощі: бриндзу, малай , алевегджі , плачінте , патлажене і парений солодкий кіпер . Незабаром з’явилась і славнозвісна, особливо рекомендована шофером, риба з яєчнею. Після того старий Йонеску власноручно приніс з кигниці добрий глек рожевого, прозорого й запашного мускату. Вклонившися, він поставив його серед імпровізованого столу і, ще раз вклонившися, перепросив, що прислуговує сам з синами, бо дружини його немає — виїхала якраз до Ізмаїла на базар.

Невгомонний Чипаріу — так звали шофера (перед тим, як сісти снідати, він чемно відрекомендувався: цього вимагали місцеві звичаї) — склеїв на це досить недвозначну міну і, користуючись із незнайомої господареві французької мови, вголос висловив думку, що бідна маритати , мабуть, сидить у курені чи льохові. де ховає її від чужого ока ревнивий Отело-Йонеску.

Сніданок проходив досить жваво і весело. Після двох кухлів мускату старий Йонеску залишив свою величавість, розбалакався і гостинно частував гостей. Мішаючи румунські, старослов’янські, українські та булгарські слова, а більше на мигах — розповів навіть Сахно дещо з тутешніх звичаїв і свого життя, похвалив улови цього року, вилаяв сусідніх розешті , що скупо платять за перевіз, і ізмаїльських боєринашів , що правлять великі гроші за право держати перевоза, і, накінець, скромно поцікавився, звідки подорожує і куди держить путь поважна маритати-чужоземка.

— Я їду зараз з Букарешту і прямую в господу до місцевого дідича, доктора Гальванеску, — охоче відповідала Сахно.

— О! — схилився Йонеску, і Сахно здалося, що старому було неприємно це почути.

Але він зразу ж повів далі свою чемну розмову.

— Пані-господиня родичка дідичеві Гальванеску? — запитав він ще, на цей раз уникаючи дружнього “маритати” і зміняючи його на учтиве “пані-господиня”.

1928

***

А. Авдеенко. Дунайские ночи.1963

Дед и прадед Дорофея Глебова были волжскими плотовщиками, сильными, храбрыми, честными людьми. В прошлом веке они бежали из царской России на край земли, в придунайские камышовые дебри. Обосновались на острове, где зимовали лебеди, и зажили вольной жизнью рыбаков, охотников. В роду Глебовых не было немощных духом и телом, не было трусов, предателей, лодырей, доносчиков, хапуг, грабителей, поджигателей, убийц.

Рос Дорофей-внук на берегу Дуная, в просмоленной лодке, в плавнях, в нескончаемых рыбачьих походах: дальних, с выходом в море, и ближних — на озерах, лиманах, в протоках.

С 1940 года по 1944-й Дорофей служил в румынском флоте. Не по доброй воле пошел. Под угрозой расстрела за дезертирство. На него надели чужой мундир, считая его, исконно русского, румыном на том лишь основании, что жил он на берегу Дуная, на Измаильщине, которая двадцать два года, с 1918 по 1940 год, была в плену румынских бояр.

В тот день, когда королевская Румыния капитулировала, подводная лодка, на которой служил Дорофей, находилась в Черном море. Командир не вернулся в Констанцу. Он скрыл от матросов, что Румыния вышла из войны, и направился к турецким берегам, где лодка была разоружена, а команда интернирована.

За колючую проволоку плохо проникали добрые вести с Родины. Зато перед клеветой на Советский Союз широко распахивались решетчатые ворота и двери бараков. Лагерные пропагандисты убедили Дорофея, что ему навсегда заказана дорога на Дунай, что он будет расстрелян на месте сейчас же после того, как выяснится, кто он. И потому, когда в лагере появился человек, назвавший себя доверенным «Русского братства», и предложил интернированным помощь, Дорофей принял ее.

Трудовой батальон, куда попал Дорофей, строил автомобильную дорогу на Кипре, бетонировал стратегические аэродромы, расширял автостраду, идущую по африканской пустыне, укреплял берега Суэцкого канала, прокладывал нефтепровод.

Безрадостный труд, чужое солнце, чужая земля, чужой хлеб, чужой воздух, одиночество истощили Дорофея физически и душевно.

Работорговцы из «Русского братства» определили его в монастырский госпиталь. Тут он и попал к вербовщикам американской разведывательной службы. Они явились перед ним под видом спасителей из так называемой «Лиги человеколюбия».

Вылечив, поставив на ноги, они определили его в свою законспирированную школу «Трудовой приют». Размещался он на берегу Тихого океана, в Южной Калифорнии, и содержался за счет «рокфеллеровского фонда».

Процесс воспитания Дорофея Глебова был длительным. В первый год он ухаживал за деревьями приютского сада, изучал английский и регулярно, каждый день, слушал лекции, которые должны были привить ненависть к Советскому Союзу.

На второй год отцы приюта ввели специальные дисциплины: топографию, радиодело, искусство проникновения через пограничную линию, скрытой разведки в тылу врага, умение скрываться под чужим именем.

После окончания школы Дорофея Глебова перебросили в Германию. На высокогорном озере и на Дунае он прошел дополнительный курс обучения.

Еще там, на секретной базе «лягушек», узнав о том, что ему предстоит сделать на Дунае, Глебов решил вернуться к матери, жене, сыновьям. Прийти и сказать, что незаконно перешел границу. Дома, конечно, спросят, где пропадал столько лет, что делал, почему явился глухой ночью?

Ничего не утаит. Правду скажет.

Мать, дети и жена не выдадут его властям. Спрячут или отправят в плавни, где можно жить вольно, не попадаясь на глаза ни пограничникам, ни милиции. Волки и рыси будут его соседями. Да болотная выпь. Ничего! Стерпит до поры до времени.

Уверенность Дорофея Глебова в том, что он не будет выдан властям, имела прочное основание. Дунайские вольные рыбаки издавна ненавидели все, что укладывалось в понятие власть, ненавидели румынских жандармов, бояр, скупщиков из Констанцы и Галаца, шинкарей, налоговых сборщиков. Считалось делом доблести и геройства поиздеваться над примарем, городским головой, над полицейским. Честь тебе, русский рыбак, если ты сорвал трехцветный желто-сине-белый флаг и втоптал его в грязь. Ты вызывал одобрительный хохот друзей и товарищей, если выкалывал сазаньей костью глаза королю Михаю, изображенному на парадных иконописных плакатах. Тебе помогали все рыбаки, когда ты ночью пробирался с контрабандным грузом из гирла Дуная в Черное море. Тебя прятали от королевских пограничников, идущих по твоему следу. Объявленный вне закона, ты мог годами жить в неприступных для жандармов дунайских плавнях. И хлеб, и рыбу, и вино доставляли тебе в тайное убежище друзья. Ты становился богатырем, любимцем дунайского народа, его героем, когда начинал открытую войну с королевской властью.

Тридцатого сентября пограничники Федор Щербак и Михаил Сухобоков приказом начальника заставы Смолярчука были назначены в наряд. Они затаились на берегу Дуная, в густом кустарнике, напротив острова Тополиный. Не сводили глаз с дома бакенщика Уварова, наблюдали за рекой.

Высокие, по-осеннему яркие звезды отражались в Дунае. Темный сырой песок берега сливался с гладью реки.

Хорошо было сейчас на краю советской земли. Уже нет или почти нет ни комаров, этого бича низовьев Дуная, ни удручающей духоты. Нет еще ни дождей, ни промозглых сырых туманов. Золотой перевал с лета на осень. Дышится легко. Воздух хмельной, винный. В садах дозревают поздние сорта яблок. Набирает самый сладкий сок айва. Усыхает на корню камышовая тайга. Черные дунайки с утра до вечера курсируют между островами-бахчами, перевозят на большую землю арбузы, душистые дыни. Виноградари готовятся к уборке обильного урожая: извлекают из прохладных заветных мест дубовые винные бочки, налаживают давильные машины и долбленые из цельного дерева корыта. Скоро на всем побережье Дуная люди перестанут пить воду. Молодое солнечное вино, легкое, как воздух, будет утолять жажду взрослых и детей.

Час за часом отбивал время большой колокол ангорской церкви.

Неумолкаемо, в борьбе за место на воде, галдели перелетные птицы: гуси, пеликаны, журавли, отдыхающие в плавнях перед тем, как совершить перелет в Африку. Только одни лебеди стойко отмалчивались. Глухой ночью, кем-то потревоженные, подали и они свои голоса, затрубили:

— Килль-клии!… Килль-клии!…

А мгновение спустя послышалось удивительно благозвучное, скрипично-нежное, мягкотрубное:

— Анг!… Анг!…

И вскоре опять понеслось обыкновенное, грубовато-гортанное:

— Килль-клии!… Килль-клии!…

Федор Щербак, не отрывая взгляда от реки, прислушивался к пронзительно ясным, чистым, то будто грозно предостерегающим, то радостно призывным, то ликующим крикам лебедей и вдруг подумал: «Лебединый край. Ангора!… Ангора!… Наконец-то я понял, почему Ангора есть Ангора. За лебединые песни ее так прозвали».

— Слышишь? — прошептал Щербак.

— Что?… Где?

— Нет, ничего. Показалось. Отбой!

Михаил Сухобоков пренебрежительно махнул рукой на Дунай.

— Я так и думал. Знаешь, Федя, я вот жду нарушителя, а сам твердо знаю: зря томлюсь, ничего не выпадет на мою долю.

— Откуда же у тебя такое твердое знание? На кофейной гуще гадал?

— Опоздали мы с тобой родиться. Не в те времена живем. Теперь лазутчик глухой ночью да еще через дунайскую границу не полезет. Теперь он больше в мягком вагоне со всеми удобствами или в Ту-104 с паспортом туриста в кармане путешествует. Сколько ты служишь на границе?

— Год.

— А хоть одного нарушителя ты задержал?

— Не пришлось пока. Это же очень хорошо, что не идет сюда нарушитель: боится, потому и не идет. Выбирает место полегче, понадежнее, безопаснее. Ладно, помолчи! Потом поговорим.

Так перешептывались пограничники в эту ночь, пока регенсбургская яхта «Цуг шпитце» спускалась вниз по Дунаю.

Она уже вошла в советские воды, миновала Сулинское гирло и спешила к румынской Килии.

Федор Щербак не сводил глаз с Дуная. Темно вокруг, рощи черной ольхи непроглядными тяжелыми тучами давят берега, звезды скрылись в набежавших облаках, а Дунай не мрачнеет, мерцает перламутровой голубизной, почти светится. Вот за это, наверно, он и прозван голубым.

Смотрит пограничник на великую реку, и ему кажется, что она вместе со звездами и луной является источником света на земле.

Дунай для Федора уже давно перестал быть чужой рекой. Породнился он с ней за время солдатской службы, полюбил. Все успел прочитать о Дунае, что достал в городской библиотеке и у книголюбов. Все легенды, все песни о батюшке Дунае записал в толстую тетрадь.

Видел он своими глазами только нижний советский Дунай от Вилкова до Рени, а рассказывал о нем так, будто тысячу раз бывал на всем протяжении реки, протекающей по территории восьми государств Центральной и Восточной Европы.

Щербак и до призыва в армию любил докапываться до самого корня любого дела и делать его в полную силу. И дело платило ему добром. Самую ответственную и деликатную службу начальник заставы доверял прежде всего Федору Щербаку. В гирле Дуная насчитывались тысячи островов, протоков, стариц, болот, озер, плавней, ериков, но все они, даже имеющие самые причудливые названия, были известны Щербаку.

Любовь очень памятлива.

Дунай, Дунай! Ты богатырь, краса и гордость Вены и Братиславы, Будапешта и Белграда, песенная слава Германии и Австрии, Словакии и Венгрии, Югославии и Болгарии, Румынии и Украинского юга!…

Рождается Дунай в Германии на восточном склоне Черного Леса, на высоте более тысячи метров. Истоки его — Бригах и Бреге. Сливаясь у Донауэлшингена, у подножия замка Фюрстенберг, в старинном парке, эти ручейки образуют Донау, Дунай. Тут стоит каменная статуя матери с двумя младенцами, олицетворяющая Дунай.

Верхний Дунай рассекает в шварцвальдском плато глубокую узкую щель. Берега одеты в камень, покрыты мхами, кустарником и чахлой горной елью.

Протекая по Южной Германии вдоль хребта Баварский Лес, Дунай, вобрав в себя притоки, стекающие с Тирольских Северных Альп, со стороны Швейцарии, все больше и больше набухает, становится глубже.

Ульм — первый крупный придунайский город. До Ульма на берегах Дуная расположены главным образом приземистые, каменные, оплетенные виноградными лозами дома деревушек и хуторов. Изредка встречаются развалины, может быть, остатки владений феодальной эпохи.

Покинув пределы Германии, Дунай пробивает себе все более широкое ложе среди гор и холмов, углубляется, набирает сил и убыстряет течение. Русло реки здесь капризное, опасное. Ограждая себя от непостоянства Дуная, австрийцы построили выпрямительные и защитные дамбы.

Прорезав с запада на восток Верхнюю Австрию, Дунай омывает отроги Альп, подножие Венского Леса и вторгается в сердце двухмиллионной Вены, в первую столицу на своем пути.

После Вены Дунай течет по так называемой венской котловине, среди густых зарослей ивняка, вдоль автострады Вена — Братислава — Будапешт.

На чехословацкой границе принимает в себя Мораву. Здесь, у впадения Моравы в Дунай, в районе древнего замка Девина, каждый год, начиная с победоносного 1945 года, собираются свободные люди и празднуют день дружбы славянских народов. От зари до зари на берегах Моравы не умолкают песни — чешские и словацкие, русские и украинские, польские и болгарские, сербские и хорватские. Отсвет праздничных огней лежит и на устье Моравы и на водах Дуная.

Славянский Дунай привольной дорогой подходит к зеленым холмам Малых Карпат, на склонах которых в глубокой древности был расположен римский лагерь, а позже, в девятом веке, — крепость великоморавского союза племен. Теперь на этих же склонах Малых Карпат над Дунаем стоит Братислава, столица народной Словакии с ее старинным Градом — Кремлем. Дунай жмется к самому центру Братиславы — к его бульварам и набережным. Пронеся свои воды мимо Свободной, Зимней и нефтяных гаваней Братиславы, он разветвляется на главное русло и Малый Дунай. Между ними раскинулся самый большой в мире речной остров — Житный.

На протяжении многих столетий Дунай должен был промывать и прогрызать каменные отроги Малых Карпат, чтобы образовать Венгерские ворота и вырваться на раздольную степную равнину.

После Будапешта Дунай резко ослабляет напор своих вод, уменьшает скорость, как бы застывает. Русло его с непостоянным песчаным дном прихотливо извивается, разветвляется на множество мелководных рукавов. Берега низкие, прикрытые дамбами. Много пойменных террас, стариц.

Параллельно друг другу, разделенные стокилометровой полосой равнины Альфельд, текут Дунай и Тисса. На венгерской земле они не встречаются. Уходят на юг, за границу, на территорию Югославии, где и сливаются севернее Белграда.

Полноводный, могучий, вобравший в себя десятки горных и равнинных рек пяти стран, Дунай подходит еще к одной столице — Белграду.

Километров через двести после Белграда Дунай, Дуна по-румынски, врывается в Железные ворота, прорубленные между Карпатами и Балканами. Со скоростью четыре метра в секунду, вскипая на скалистых порогах, высоко выступающих над каменным дном, несет Дунай семидесятиметровую толщу своих вод среди высоких берегов Румынии и Югославии, мимо скал, у подножия которых вырублена еще римлянами, во времена их военных походов, Тропа Трояна, которую моряки называют Катарактами.

За Железными воротами Дунай делает огромную, более чем стокилометровую петлю — «Рондо».

По зеленой, местами заболоченной и озерной низменности Южной Румынии и Северной Болгарки Дунай течет на восток. У города Силистра, где кончается болгарская земля, когда до черноморского берега остается немногим больше ста километров, Дунай круто поворачивает на север.

За Браилой и Галацом, приняв карпатские реки Серет и Прут, Дунай подходит к границам Советского Союза, последнего государства на своем пути. Здесь же, при слиянии с Прутом, он прекращает движение на север. Великая река круто и легко, как ручеек, поворачивает вправо, на восток, потом на юго-восток, к Черному морю.

Первый советский город, которого Дунай касается своим левым крылом, — Рени.

Здесь Дунай полноводен, глубок, стремителен, своеволен, на каждом повороте угрожает выплеснуться на равнину. Не доходя до румынского города Тульча, разветвляется на два самостоятельных судоходных рукава: одно гирло ведет к Тульче и дальше, к морскому каналу, к Сулинскому порту, другое — на север, к некогда могущественной дунайской крепости — Измаилу.

И даже тут, потерявший почти половину своей мощи, Дунай величествен: глубок и широк. Колесные суда каботажного плавания, самоходные баржи и морские корабли всех стран мира пашут его воды.

Миновав две Килии, правобережную и левобережную, румынскую и советскую, Дунай подходит к последнему на своем пути городу, к русской Венеции. Дальше он распадается на многочисленные рукава, протоки, питает своими водами пойменные озера, болотистые низины, лиманы.

В Черное море он вливается очень скромно, через узкие горловины. Не во всякое время года здесь пройдет даже неглубокой осадки каботажный пароход, направляющийся из Одессы в Измаил.

На плоском пустынном берегу Черного моря, напротив Змеиного острова, заканчивает Дунай свое почти трехтысячекилометровое течение…

Федор Щербак сосредоточенно смотрит на реку. Разбух, помутнел, отяжелел от ила Дунай. Сильные дожди, значит, прошли там, в среднем течении, на Большой Венгерской равнине и ниже Железных ворот. И бури свирепствовали. Что-то где-то затоплено, разрушено. Откуда-то с верховьев большая вода приносит то остатки камышовой крыши, то погибшие деревья, то корневище, то какой-нибудь предмет домашнего обихода.

Диво это дивное — Дунай, думает Федор Щербак. Такая масса воды течет рядом, в двух шагах от него, а не слышно ее. Струя струю глушит. В любое время года Дунай тихий.

***

Оккупационная румынская власть в Одессе 1942 г. вводила новые понятия: Йо́н Ви́ктор Антоне́ску — румынский государственный и военный деятель. Маршал, премьер-министр (примариу-министр) и кондукэтор Румынии в 1940—1944 годах,; Михай I (25 октября 1921 — 5 декабря 2017 года) — король 6 сентября 1940 — 30 декабря 1947 (второй срок у власти); фактический руководитель страны (кондукэтор — аналог дуче) в 1940—1944 — Ион Антонеску; префект ...

читать целиком >>

Тэги: Н. Тарапанов, журнал "Колокол", Ю. Смолич, Гальванеску, Константиновский

Первое белорусское НФ произведение (1)

Статья написана 30 декабря 2018 г. 13:16

Размещена:

Благодаря находке писателя Владимира Садовского yozas_gubka определено первое (по информации на сегодняшний день) белорусское научно-фантастическое произведение: фантастычнае апавядання Андрэя Александровіча https://be.wikipedia.org/wiki/%D0%90%D0%B...

«Палёт у мінулае», часопіс «Маладняк», 1924, № 5, с. 33-52

Один из первых рассказов 18-летнего студента техникума Андрея Александровича

Весь рассказ https://yadi.sk/i/Ffd9JM4cO67U6w

Ранее предполагалось, что это: https://fantlab.ru/blogarticle37222

***

Видимо, это первое произведение и о "попаданцах"

Пытаньне аб неабходнасьці ведаць свой край у нашы дні чырвоным пы-лаючым макам расьцьвітала ў груд-зёх моладзі. Сёньня спакойна можна стаяць ля машыны, слухаць яе бязь-менна-рытмічную песьню, можна спа-койна кіраваць рухавіком дынамо.

А трэба, яшчэ і як трэба, каб нашу маладую Беларусь спавівала гэта бязьменна-рытмічная песьня, песьня халоднай сталі, машыны.

Шырокім размахам павінна плыць гэтаяпесьня, цаглін-за цаглінкаю ў фундамант моцнай будыніны—новага Жыцьця Беларусі

Беларусь судуецца/

Кожны будаўнік, кіруючы машынай або плячыстымі, заў-сёды вясёлымі палямі, павінён ведапь свой край.

І гэты наказ жыцьця кожны знаў, кожны стараўся ныр-1!УЦь у глыб, пазнаёміцца з мінулым, уласнымі вачыма глы-нУЦь мінулыя дні Беларусі.

Паўлюк, Язэп і Даніла—бойкія, рухавыя хлопцы, —бы-Вае задумаюць ня дрэпную справу.

Ім трэба было толысі паламаць галаву, папрацаваць, як атрымлівалі вынікі, якіх і самі не чакалі.

Зьявіцца, бывала, думка, пачнуць разьвіваць, як на яе Усплывае другая, больш карысная і цікавая. Гэта хлапцоў радбадзёрвала, мацней сьціскала рукамі працы. А працаваць ім—Ня новая рэч.

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

Да гэтага хлопцы рабочыя, хлопцы, якія не прамінулі ніводзін крок жыцьця.

Працуючы разам на заводзе, іх цікавіла і яны давед-валіся, як пабудована машына, што раней замяняла яе, якую яна дае выгаду.

Ня новая штука хлапцом стала і наладзіць машыну, калі яна сапсуецца...

Паўлюк, Язэп і Даніла жылі дружна, і гэта рабочыя заўважылі. А так, як на заводзе кожны рабочы атрымліваў ад сваіх таварышоў новае імя, дык Паўлюк, Язэп і Даніла атрымалі адно на ўсіх—„тройка“.

І за гэта хлопцы не абражаліся... Надыходзіла сьвята рабочых— дзень Першага Мая.

На заводзе гэтае сьвята павінна было прайсьці з вялі-кай урачыстасьцю, бо дзень ПершагаМая—асаблівае сьвята гэтага заводу.

Рабочыя парашылі на-ладзіць выстаўку і ў сьвя-та запрасіць да сябе ў госьці рабочых суседняй фабрыкі.

Праца па падрыхтоў-цы пачалася.

Адны рабочыя ўзялі на сябе зрабіць модэль агульнага выгляду заводу,

ДРУГІЯ—МОДЭЛЬ ТОЙ ЦІ ІН'

шай машыны, а „тройка“, Паўлюк Язэп і Даніла, прарашылі зрабіць сама-лёт.

—Хаця-ж для ўтрыманьня стылю выстаўкі патрэбна бы-ло-б толькі даваць модэлі ці плякаты з жыцьця заводу,—ду-

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

малі хлопцы,—але ўсё-роўна. Няхай ведаюць, што і рабочыя Цікавяцца тэхнікай.

І хлопцы за працаю...

Кожны дзень, прышоўшы з заводу, у іх закіпала ра-

бота.

—Зрабіць самалёт нам трэба так, каб яго можна бы-і прадэмонстрыраваць, а дзеля гэтага больш увагі за працай,—заўважыў Паўлюк.

—Бязумоўна, мы павінны нашу працу самі дасягнуць.

—Самадасягненьне—найлепшая рэч!

Праца сунулася.

І так штодзень...

Першага Мая.

Увесь горад абліты вясновай рэволюцыйнай радасьцю.

Рабочыя сустракаюцца ля заводу, вітаюць адзін аднаго 3 сваім рабочым першамайскім сьвятам...

Цешыцца іх вока, гледзячы, як на грудзёх камяніцы Рдзеюць чырвоныя сьцягі, як з заводаў, з фабрык, з бал-^онаў, убраных маладымі ёлкамі, пераплёўшы з чырвонымі 1стужкамі, красуецца портрэт іх дарагога правадыра Леніна.

Беларускай марсэльезай задрыжэў завод...

Шчыльнымі калёнамі выйшлі рабочыя на парад...

пТройка“, Паўлюк ЯзэпіДаніла, нага ў нагу з рабочымі ’Дуць па вуліцы, а ў думках... самалёт.

Ён цяпер стаіць на спэцыяльна зробленай нібы паліцы...

На пляцы рабочыя разам з усёй працоўнай Беларусьсю, Узьняўшы чырвоны сьцяг, пасылаюць сваё першамайскае ^Рьівітаньне ўсім працоўным народам.

—Мы павінны ў дзень нашага сьвята пачаць новую п.Рацу: правесьці агляд сваёй стараны як з сучаснага, так і з Гістарычнага боку...

І толькі пачалі раздавацца лёзунгі, як узьнялося шмат-д,ільённае ура і ў кожнага яно вырывалася так шчыра, як У «тройкі^ якаятак даўно гэту ідэю трымае ў сваіх грудзёх...

* *

Завод быў абліты электрычным бляскам.

Іграў оркестр.

Сабраліся рабочыя, іх дзеці, госьці з суседняй фабрыкі.

Адны хадзілі па карыдоры, гутарылі, другія сядзелі ?а Доўгімі сталамі, чыталі газэты, гулялі ў шахматы, шашкі. 9Шьія аглядалі выстаўку. Тут былі Паўлюк, Язэп і Дані-'/1а- Яны надта уважліва разглядалі кожную з машын, Уважна разьбіраліся ў дыяграмах тэхнікі, прыслухоўваліся і аяліся праслухаць хоць адно слова тлумача-інжынэра.

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

Грамада рабочых, гасьцей. разам з інжынэрам, падыйшлі да... самалёта.

Інжынэр, які і прыняў ад „тройкі" самалёт, крануў про-пэльлер: зашыпеў, забурчэў самалёт і глядзі... панёсься!..

Насупраць, пры другой сьценцы, была зроблена так-сама паліца, на якой ляжала сена, пакрытае палатном. Сама-лёт, як ведаў, тут і стаў...

Уся ўвага на самалёце...

Гутарка аб самалёце, а як даведаліся аб яго будаўнікох, дык хоць ты схавайся—адзін хоча пахваліць, другі запы-тацца, а трэці проста пазнаёміцца.

А ў галовах Данілы, Паўлюка і Язэпа рыюцца думкі, хочацца нешта стварыць сваё, новае, уласнае...

„Паўлюяздан".

Назаўтра, ідучы ўжо на завод, „тройка“ парашыла паехаць павандраваць па мінуўшчыне. І нікому нічога ня кажучы, хлопцы надумалі і пачалі будаваць зусім просты

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

зпарат, на якім можна паляцець у мінуўшчыну—ва ўчарашні Дзень, у мінулы год, у 11-ае ліпеня, у дзень Кастрычніка.

Патрэбны былі і сродкі.

Некаторыя рэчы яны дасталі з заводу, а некаторыя кУплялі за свае ўласныя грошы.

Так праходзіў тыдзень, пасьля месяц, другі...

— Ур-ра! Апарат скончылі!..

Назвалі яго „Паўлюяздан“. Злучылі скарочанае імя кожнага з будаўнікоў:

Паўлю-{-яз-1-дан — вось і імя! к эп іла

Якразусераду раніцою, адкрыўшы сваю тайну дырэктару Заводу, хлопцы адпрасіліся на адзін дзень...

Толькі пасьпелі завадзкія гудкі склікаць рабочых, уолькі яшчэпачалі запяваць сваю заўсёдную песьню машыны ’ шыпець на колах рамні, як бяз шуму, ціха падняўся "Паўлюяздан“ увысь, увысь, пасьля ўбок і раптам узад...

Не прайшло і паўгадзіны, як „Паўлюяздана" ужо на небазводзе і сьлед прастыў...

Хлопцы ўжо ўляталі ў сёньнешнюю ноч, але аб гэтым ніхто ня ведаў...

А б е д.

Стукнула ў грудзі сіняга паветра пара з завадзкое тРубы.

Раздаўся глухі расьцягнуты гудок.

Гэта гудок на абед...

Толькі ў сталоўцы рабочыя заўважылі,што няма „ гройкі".

— Так і знай, што нешта задумалі,—казаў стары кача-гар Лаўрэм...

— Бо не дарма хадзілі тут, кляпалі, згаварываліся, ^ешта рабілі...

А хлопцы ня так-жа даўно былі тут на дварэ, ля за-воду, а цяпер у сецях сёньнешняй ночы...

Яны ўбачылі свой завод ціхім, над якім разьліваўся сьвет вольтавага ліхтара; убачылі, як насупраць заводу ад-бьіваецца вечарынка; убачылі, як ля завадзкое брамы стаіць 3 вінтоўкаю ў руках вартаўнік.

І гэта ня дзіва!.. Яны выляцелі сёньня раніцою і ў Чоўдзень убачылі тое, што адбывалася ноччу...

Кожны твой крок нібы фотографіруе, нібы адбівае на Л;іястынцы наша вечна-шумная, чароўная прырода.

Цемнавата. Месяц лазіць па стрэхах заводу, прысядае на дымнай шапцы завадзкой трубы... Ветрык ціха пра-бяжыць...

Завод сьпіць...

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

Паўлюк—малады беларускі Эдыссон—стварыўспэцыяль-ны апарат для сувязі ў выглядзе простага нагана. Ён напісаў запіску дырэктару заводу, уклаў яе ў абойму і, націснуўшы курок, паперка бяз усякіх перашкод, у такім-жа выглядзе, як яна была ў руках Паўлюка, панеслася ўніз і нікому ня-відана апынулася ў пакоі дырэктара на стале.

У гэтай запісцы яны паведамілі дырэктара аб іх пада-рожжы:

„Не клапацецеся, усё спраўна. Мы цьвёрда рашылі даведацца ўвачавідкі аб мінуўшчыне Беларусі. Колькі нам ня прыходзілася гаварыць, дык шмат і шмат таварышоў выказваюць свае погляды, што Беларусь—краіна ціхая, што ў Беларусі няма ў мінуўшчыне гэрояў — рэволюцыянэраў, няма прыгожых гістарычых малюнкаў. Мы паставілі сабе заданьнем нырнуць у мінуўшчыну і там спыняцца толысі на важных, Шштоўна-іісіпарычпых круіабеіах. Вы ніжэй нас. Вы цяпер працуеце на заводзе, у вас ясны сонечны дзень, а мы вышэй, мы знаходзімсяў сецях сёньнешняй ночы, той ночы, якая прайшла...

Ну, бывайце...

з прывітаньнем „Тройка".

У часе абеду дырэктар забег дамоў.

— Што за ліха!..—Ускрыкнуў зьдзіўлена дырэктар, пра-чытаўшы запіску.

— Сёньня раніцою яны адпрасіліся на дзень... „Мы вам толькі аднаму,—казалі яны,—адкрываем сваю тайну“... Малай-цы, чарцякі, адкрылі тайну ды бяз тайны, ма-лай-цы!..

І дырэктар пабег расказаць рабочым.

Рабочыя ну ніяк не маглі ўявіць сабе, як гэта можна.

— Ну, цяпер 1924 год, праўда? Дык як яны могуць апынуцца ў '1923 годзе?

— Эт, галаваломіца...

— Выдумалі самалёт мінуўшчыны.

Але ніхто ні на адно пытаньне ня мог адказаць.

А тут справа не ў вярсьце. «Паўлюяздан»—самалёт часу-

І тут нічога дзіўнага...

Мы ведаем—ёсьць зоркі. Мы іх заўсёды бачым і нам здаецца, што яны ніколі ня гінуць.

Ды праўда, каб сказаў хто-небудзь, што зоркі гінуць, тухнуць, дык яго засьмяялі-б. Гэта-ж выйдзі, асабліва ў зі-мовы вечар, ды глянь на неба, дык гэтых зорак такая проць-ма, што ажно дзівішся.

Але быў праў той, хто казаў, што зоркі тухнуць. Тут такая справа. Зорка патухне, але той прамень. які яна кідала, ідзе да зямлі 55—60 год.

І зорка ўжо на небе ня пылае, а нам здаецца наадва-

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

Рот, бо не прайшло яшчэ 50—60 год і нам відаць яе прамень, відаць як-бы агонь.

Такім чынам, той прамень, які ідзе ад неба да зямлі, ньірае у /о—6о юд.

Узяць, напрыклад, шост і паставіць яго ад зямлі ўвысь 1 калі-б гэта было-б магчымым пачаць уздымацца па ім і Мы маглі дабрацца да таго месца, дзе прамень стаіць, прай-Шоўшы 40 год жыцьця, а каб узьбірацца яшчэ вышэй, можна ўнікнуць яшчэ глыбей у мінуўшчыну, узьняцца на тое самае месца, дзе прамень стаіць, прайшоўшы 20 год жыцьця, і мы Ўбачым там тое, што адбывалася 30 — 40 гадоў назад.

Такім чынам і „Паўлюяздан" чым вышэй падымаецца, тым ён далей ад сёньнешняга дня. А пабудованы „Паўлюяз-Дан“ вельмі проста: тры вострых куты з бакоу і ззаду. Сьпераду стяіць коса дошкя. налкон.пылде пяцёхкутная зорка.

Зорка пагасьне—знача апарат няспраўны. ііасярэдзіне невялічкі апарат, амаль-што звычайнага самалёту, якім, калі трэба ўсьцішыць ход або ўскорыць, кіруе Даніла.

Калі звычайны самалёт праляціць 20 вёрст, дык „Паўлю-яздан" праміне дваццать дзён; калі, напрыклад, сёньня 15 лі-пеня і звычайны самалёт праляціць 15 вёрст, дык «Паўлюяз-Дан»апынецца ў руках першта ліпеня.

Доўга гаварылі-б рабочыя, каб зноў не камлянуў гУдком завод і ня склікаў на працу.

А так, як ніхто рабочым ня мог гэта пытаньне растлу-Мачыць дык пакуль-што яно для іх засталося туманным.

Першая папасна ў гісторыі.

„Паўлюяздан“ плыве сабе 'павольна і толькі калі-ні-калі павольна зашыпіць...

Паўлюк занатоўвае ў блёк-нот уражаньні аб першых кроках вандраваньня. Язэп, трымаючы ў руках нібы фото-апарат, хватае абразкі перажытых дзён. Яго апарат так Удала зроблены, што ім магчыма адбіваць на плястынцы праз стрэхі ўсё тое, што дзеецца ў пакоі...

Настрой у хлапцоў разгонны.

Вось ужо блізка да зорак... Засьпявалі «Адвеку мы спалі»...—плывуць гукі, хвалюючы, ажно зоркі ясьней за-Мігалі.

— Чакайце, хлопцы! Што за бязладзьдзе, што за шу-міха? Давай прыгледзімся!..

І зорка „Паўлюяздана“ пагасла. Яны астанавіліся...

— Паслухаем, у чым справа!

І ня дзівецеся! У іх усе мажлівасьці скарыстаны... На вушах і ў Паўлюка і ў Данілы і Язэпа невялічкія кольцы, як-бы радыё, але зусім іншае, іх уласнае будовы.

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

Усю гутарку яны могуць успрымаць так лоўка, чаго і мы ня можам дасягнуць тут...

Бачаць хлопцы, заходзяць у хату...

Язэп сваім апаратам зараз-жа хапіў малюнак: ня ду-майце, што гэта апісаньне ня мае пэўнага месца і часу.

Беларусь.

1863 год.

За сталом сядзіць сівы мужык, абапёршыся аб руку... Задумаўся...

— Добры дзень у хату!—кінулі хлопцы...

— А, даражэнькія... сядайце...

Разгаварыліся.

— „Цяжкае жыцьцё наша, казаў селянін... Працуй на пана і на паўпанка, а сабе, эт... у нядзелю што зрабіў, тое і маеш...

Дрэнна, ой дрэнна...

Бунтуюць маладзічкі, а за гэта плацяць вёскі...

Ёсьць тут у нас адзін паніч, настаўнік, ён усю нашу бяду апісвае, лісткі дае чытаць.

І добра піша... проста, вось як мы гаворым. А як ве-дае наша жыцьцё!.. Нібы сам тут рос... і за нас ідзе...

Завуць яго—Бурачок...

Ён піша, чаму мужыка называюць варонай...

А чаму?.. Таму, што ён «закасіўся і загараўся».

Эх, дзеткі, а як кажа ён нашай „дудцы“:

...Ну, дык грай-жа, грай-жа,

Усё ўспамінай-жа,

Штодзень і штоночы,

Плач, як мае вочы Над народу доляй...

Праўда, ой, праўда, бывала ідзеш, сустрэнеш пана, па-клонішся ў пояс, а ён і не адкажа або яшчэ вылае... Паніч наш дарагі гэта ведае... ён не такі, ён у лістку пісаў...

Ня чурайся мяне, панічок,

Што мазоль пакрывае далоні.

Мазоль—працавіты значок,

Не заразіць цябе ён ніколі...

Эх!.. жыцьцё!-.. Ні кароўкі, ні коніка, ні зямлі... Толькі як памрэш, дык там, за балотам, на ўзгорку тры аршыны і то панскае“...—Цяжка ўздыхнуўшы, селянін горка-горка за-плакаў.

Раптам «тройка» зьвярнула ўвагу на батракоў...

Нядзеля... дзень адпачынку, а яны працуюць.

Хлопцы прыслухаліся да батрацкаг песьні:

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ. 41

„Пан дык хлеба і ня знае,

„Толькі мяса ды пірог.

„І сабакам выкідае „Усё тое, што ня змог.

„А ты хлеб жуеш з мякінай,

„Хлёбчыш квас ды лебяду.

„Жывеш і ясі, ну, разам з сьвінкай,

„3 канём разам п‘еш ваду...“

Язэп, Даніла і Паўлюк незадоўга даведаліся пра гэтага «паніча»,—гэта слаўны беларускі пісьменьнік

Францішак Багушэвіч.

Яны зьвярнулі ўвагу на яго хату...

3 выгляду стары, але здаровы мужчына, з доўгімі ву-°амі, сядзеў за зьбітым з сасны сталом і пісаўшы прадмову Да „Дудкі беларускай“ перачытваў услух

— І тое, што ён выказваў, што наша мова „ня мужычая, а такая людзкая й панская, як француская, як нямецкая або іншая якая“, толькі цяпер ажыцьцёвілася,—падумаў Язэп.

Багушэвіч уздымаў сваімі ўдалымі вершамі-песьнямі Паўсганцкі дух сярод сялянства...

Хлопцы штораз, то глыбей унікалі ў жыцьцё.

Яны ўбачылі, як сялянства ў сваіх грудзёх насіла пом-СтУ і расійскаму цару і польскаму пану.

Яны бачылі, як баранілі прыгнечаную беднату верныя я^о сыны.

Шмат было такіх, як Багушэвіч, што ўздымаў сярод сялян беларусаў нездавальненьне існуючым укладамжыцьця... ^ праляцеўшы крышку ўбок, яны ўбачылі і такіх, што ^адзялялі малайцоў-дзяцюкоў зброяй.

Багушэвіч

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

У цёмным гу-шчары беларУ' скага лесу зьбі-раліся партыза-ны.

Хлопцы, Паў' люк, Язэп і Да-ніла, спыніліся, сталіўвысі.про-ста насупраць лесу.

У самым ся-родку лесу, У самым гушчарЫ пылае сабе вог-нішча... ПартЫ' «ар*І! заны.абкружыў' шы яго, хто нз пні, а хто про-ста ляжыць на траве,спрачаец-ца аб заданьні-Азаданьне та-кое: прышла ве-стка, што рані-цаю па дарозе павінна прае; хаць некалькі падводаў цар' скайарміізадзе-жаю і зброяй,

дык як-бы і штО“бы там ні было трэба затрымаць. Бо яК адно, так і другое—вельмі карысная штука для партызаншчЫ; ны, для падпольля... 1

Як на Беларусі, так і на Літве і Польшчы праводзі', лася расійскім самаўладзтвам суровая русіфікацыя. Жыцьцё-1

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

беднаты не ў магату. Пачзснае месца ў сялянскай хаце займае бруд. Вось гэтая беднасьць і кідае маладых у лес змагацца...

— Будзе, будзе завіруха!—сказаў Язэп.

І праўда. На іхных вачох з гораду ў вёску, з вёскі ў ?ёску кацілася хваля паўстаньня. ! раляцела яшчэ пара дзён 1 Даведаліся яны, што цар Аляксандр II паслаў на „заходнюю Рускую" зямлю, каб спыніць „мужычы мяцеж“, рускага гэнэ-Рала Мураўёва.

Эх!.. загуляла шыбельніца...

Мураўёў, прыехаўшы ў Вільню, учыняў самыя крыва-вЫя расправы.

Радавалася сэрца «тройкі»—Паўлюка, Язэпа і Данілы, бачачы, як з Мураўёвым змагаецца Каліноўскі.

Зацікавіліся яны Калімоўскім, прамчаліся далей і даве-Даліся аб яго жыцьцёпісу.

Каліноўскі радзіўся 21 студзеня 1838 году. Родам з Дробнай шляхты, на Горадзеншчыне.

Апускаючыся назад, бачылі хлопцы, як заўсёды Калі-Чоўскі за кніжкаю, дзівіліся хлопцы яго стараннасьці і цяр-Плівасьці.

Сачылі далей... Убачылі, як Каліноўскі едзе ў Маскву, трымае экзамен ва ўнівэрсытэт. Вытрымліваеэкзамен, пачы-чае сваю рэволюцыйнаю дзейнасьць. І за гэту працу яго вы-ключаюць з унівэрсытэту.

Ён па загаду рэволюцыйнай організацыі выяжджае ў ^енінград (раней Петраград, а яшчэ раней—Пеаярбург). Ад-тУль, бачаць хлопцы, як Каліноўскі варочаецца на Беларусь.

Хлопцы ўпэўніліся, што Каліноўскі ведаў, што змагацца ’ толькі з вінтоўкаю ў руках мала. Трэба адшукаць іншы спосаб. І Вось у Беластоку Каліноўскі організаваў падполь-«ую друкарню, дзе друкаваў сваю газэту: „Мўжыцкую Праў-ЛУ“, друкаваў брашуру „Гутарка" і розныя лістоўкі-адоз-»ы да сялян.

Праляцеўшы пару дзён блімой да нас, хлопцы ўбачылі, як Каліноўскі хадзіў па Горадзеншчыне пад прозьвішчам «Васіль Сьвітка". Агітуе сялян, а разам прыслухоўваецца Да іх голасу.

Каліноўскі думаў, што каб падняць сялянства, трэба вьірашыць зямельнае пытаньне, адняўшы ад папоў усю зямлю.

Разам ён падняў пытаньне і нацыянальнае, кажучы, Што сялянства павінна вызваляцца з-пад ярма і польскага пана і расійскага цара.

Пасьля доўгай вандроўкі па беларускіх вёсках, Калі-{?оўскі ідзе ў Вільню, а па яго сьлядох лятуць і хлопцы. ^райшло прыблізназтыдзень, і дляхлапцоў яшчэ адна навіна.

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

Нырвона-белы жонд.

Польскія паны, п'ючы кроў беларускага сялянства, так-сама прымалі ўдзел у паўстаныіі.

Яны ставілі сабе мэтай прагнаць маскаля, зажыць і загаспадарыць самім, адбуда-ваўшы сваю старую „каралеў-скую“ Польшчу. А сялянства, на чале з Каліноўскім, ставіла сабе мэтай скінуць зьдзек, пан-шчыну і разьвітацца з па-кутай.

Паны, магнаты, князі, буй-ная шляхта організавалі „белы жонд“. Іх аддзяленьні былі і ў Варшаве і Парыжы.

Беднае сялянства, ніжэй-шая кляса, яднаючыся наўкола Каліноўскага, організавалі „чырвопы жонда.

„Белыя“ колькі разоў па-мыкаліся аб'яднацца з „чырвонымі", але ў „чырвоных" Каліноўскі, і ён не давёў сялянства да таго, каб скінуць царскіх пас-лугачоў і папасьці пад пяту польскага пана. Гэтае пытань-не трывожыла нашых пілё-таў, і вырашэньне яго іх супа-коіла.

Яны штораз, то больш пачалі захапляцца дзейнасьціо Каліноўскага.

Хлопцы ўбачылі, што ў белых больш магчымасьцяў для агітацыі.

Ксяндзы пасьля кожнага маленьня казаньнямі ўбівалі ў галовы беларускай шляхце і рамесьнікам, што „намі кіруе расійскі цар. Ён зьдзекуецца над намі—палякамі. Мы па-вінны весьці барацьбу з ім> пад апекаю маткі-боскай і пана Езуса“...

Пасьля такой агітацыі агенты „белых“ запісваюць

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

Жадаючых у свае атрады. Але тут проста дзеля карысьці яны „уваходзілі ў народ", нібы збліжаліся з ім, а гэта народ падбадзёрвала і ён ішоў з ахвотаю.

Каліноўскі—чырвоныя—ужо разьбіўшыся на атрады, Пачалі выступаць.

Але як з аднымі, так і з другімі змагаўся Мураўёў.

„Мураўёўскі гальштук" *) ніколі ня быў бяз працы.

Мураўёў быў пераконаны, што паўстаньне ўсьціхамі-

Рана.

Шмат перавешана, частка запужана, бо заўсёды нівод-Чая сялянская справа ня бачыла іншае рэзолюцыі, як толькі павесіць.

Але ўсё-ткі іначай думалі хлопцы.

Каліноўскага цяпер яны бачылі ў лесе, сярод маладых, 3Даровых, загартованых барацьбой з самаўлалзтвам і пан-^чынай хлапцоў.

Яны бачылі, лепш сказаць, даведаліся па сялянскіх настроях, што рэформа Аляксандра II сялянства ня ўцешыла, Дьі гэтым карыстаўся Каліноўскі для агітацыі.

Хлопцы былі пераконаны, што сялянства і ў гарачую хвіліну пойдзе на дапамогу К ’ліноўскаму для сваёй-жа свабоды.

Апускаюцца зацікаўленыя хлопцы ніжэй даведацца, шТ0-ж будзе далей...

Праляцеўшы дні тры-чатыры бліжэй да нас, раптам Да-піла спыніў ход матору. Пагасла зорка, „Паўлюяздан" стаў...

Вільня.

— Што за ігрышча? Язэп, а, ну, дай адбітак!...

Мураўёўскі баль.

Не прайшло і пяць хвілін, як Язэп паказаў картку.

— Бачыш, во Мураўёў!—кінуў таварышом Язэп.

— Глянь, якая бліскучая, крывавая натура.

— Што гэта ён кульгавіць, што з палкай ходзіць... вось каб яму ды выкруціць іх...

І праўда, Мураўёў увесь дрыжэў ад залатога бляску пагонаў, „заслужаных" крыжоў і гэнэральскай істужкі.

Бачачы бліскучыя вынікі сваёй працы, упэўніўшы сябе^

і думка аб паўстаныіі павінна замерці, паставіў ён Сабе баявой задачай злавіць Каліноўскага і... працёршы рукі, пРацэдзіў—па-ве-е-сіць...

— Вешай яго, але раней злаві!—сьмяяліся хлопцы... "'Пойдзеш у беларускі лес, ногі аб карчы паламаеш... сам павесішся...

Але раптам, даведаўшыся, хлапцоў зноў затрывожыла. ^Ураўёў па вёсках організаваў атрады „сельскай стражы“,.

*) Шыбельніца,—так на'ываў яе сам Мураўёў.

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

якая складалася выключна з сялян, пр-ымусіўшы іх пад страхам кары са-чыць і лавіць паўстанцаў.

Абелыя! Якоебруднае стварэньне— здаліся і пачынаюць нават дапа-магаць расійскаму ўраду ў ба-рацьбе з чырвонымі, з Калі-ноўскім.

І Мураўёў у знак нібы пабеды ладзіць у ад-ным з віленскіх будын-каў баль.

Рассылае запрашаючыя білеты, а знача „шкодных“ ня будзе.

Блізкая Мураўёву паненка была закахана ў рускага капітана (Каліноўскага).

Каліноўскі, часта пераадзяваючыся ў форму рускага капітана, быў на балях арыстократыі.

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

Дзякуючы ёй у Каліноўскага быў білет і«а баль. Ён пРЫшоў, як заўсёды, у форме рускага капітана.

Заля дрыжэла электрычным бляскам. Тры оркестры Разьвесялялі старых і маладых— адну сам'ю арыстократыі.

Адны ў куткох сядзяць, абліваючы сябе павевамі ка-•^аньня... Іншыя, больш старыя офіцэры, у тым ліку і „рускі Капітан“, за бокаламі віна разьбіраюць пытаньні політыкі.

— Паўлюк, гэта-ж Каліноўскі,—толькі цяпер разгле-Дзіўшы картку Язэпавага апарату, сказаў Даніла.

— Ясная справа, ён! Бачыш, мы памчаліся і ня ўгледзілі, Як і Каліноўскі ў Вільні.

— Але будзем глядзець, што з гэтага выйдзе.

— Паглядзім баль паноў!

Мураўёў з паненкаю гуляе ў залі. Конфеці, бой сэрпанцін Уздымаюць у прысутных проста дзіцячую забаву і радасьць.

Вячэра.

Доўгі стол завалены рознымі закускамі і розных выг-•^ядаў віна...

Мураўёў падымае бокал віна і трымае першы тост. І, Як заўсёды, дзе бы там ні было,ён сваю прамову канчаў:

— Нам цяпер неабходнай задачай засталася толькі адна "~злавіць, ізьвініцеза выражэніе, гэту сволач Каліноўскага...

Оркестр грае туш, заглушаючы чоканьне бокалаў.

Шмат, шмат хто гаварыў, але дайшла чарга і да «рус-кага капітана».

— Гаспада’ Мы, рускае офіцэрства, должны не пошча-Дзіць своей жызьнею во імя цара і ацечэства, а паймаць Этаго разбойніка, этаго бунтаўшчыка, развратніка народных н°слушаній, этаго Ка-лі-ноў-скага!

Мураўёў здаволена крыкнуў:

— Во славу рускага афіцэрства п‘ём!

— П‘ё-м-м!..

Туш..

Пасьля вячэры танцы.

Каліноўскі танцуе з паненкай Мураўёва, што і заўважыў Сам гэнэрал.

Як толькі скончылі танцаваць, Мураўёў па;;ыйшоў да »Парачкі“ і тут знаёміцца з „капітанам".

Каліноўскі выстраіўся і прадставіўся.

— Православный капітан царской арміі...

— А мая фамілія вам ізьвестна—Мураўёў!

— І як сябры, паціснулі рукі.

Разгаварыліся.

—■ Я хачу вас узяць к сабе і даручыць вам злавіць Ка-^нюўскага. Вы ня зьменіце рускаму цару, як офіцэры іншых НаНый...

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

І „рускі капітан“, па жаданьню гэнэрала, павінен зьявіццз заўтра ў яго габінэт.

Пачуцьці Мураўёва так расплыліся, седзячы за куф-лямі мёду ў асобным пакоі, што „рускі капітан“ даведаўся пра ўсе пляны барацьбы з Каліноўскім.

Гэта зусім падбадзёрыла хлапцоў. Кожны крок працЫ Каліноўскага для хлапцоў такі дарагі, нібы і яны ў яго радох ідуць на абарону працоўных.

Прамінулі яшчэ адну ноч.

Раніца.

У габінэце Мураўёва.

За пісьмовым сталом, укінуўшыся ў паперы, сядзіць гэнэрал.

— Гэта справа аб здрадзе польскага афіцэра?—грубг запытаў Мураўёў у паручыка.

— Так точна!

— Павесіць!

Стук у дзьверы.

Паручык вышаў.

Вярнуўшыся даклаў.

— Капітан... ваша проісходэіцельство!..

— Прасі!

Тут сваю ўвагу хлопцы моцна закілзалі...

Седзячы за сталом, Мураўёў паказваў „капітану“ спра-ву аб здрадзе польскага офіцэра.

„Капітан" куды больш, як Мураўёў, ведае ў чым справа-Офіцэр гэты „здраднік", папершае, не паляк, а беларус-каталік і ўцёк з аружжам да чырвоных, з якімі ён даўно меў сувязь, бо ён і быў чырвоны...

— Но вам, сыну праваслаўнага народу, толькі вам, бо вЫ ніколі ня зьменіце цару і ацечаству, даю гэгу пасаду.

І „капітан“ атрымлівае даручэньне.

Даецца яму войска, сродкі, абы толькі злавіць Калі' ноўскага.

— Вы тут пасядзіце, а я пайду ў канцэлярыю і сам уласнаю рукою напішу вам загад...

Каліноўскі—„праваслаўны рускі капітан"—выняў з стала Мураўёва ключы ад незгараемай шафы, адчыніў, грошы ў кішэню і на разьвітаньне аставіў запіску:

„Ня кожнаму рускаму офіцэру можна верыць.

а за грошы—беларуская пядзяка!

К. Каліноўскі“.

І спрытна пераадзеўшыся-, ў форму радавога салдата разношчыка пакетаў... зьнік!

Выслана была пагоня, але лаві ў полі вецер...

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

Хлопцы, як толькі ўбачылі вынік іх сустрэчы, радасна, як і сам Каліноўскі, запаліўшы зорку панесьліся...

Яны, нібы як і Каліноўскі, рвануліся ўцякаць...

Выйшлі з лясоў.

Падмацаваўшыся сродкамі, Каліноўскі павесялеў. Цяпер Усё-ткі лягчэй змагацца...

Агледзіўшы свае сілы, Каліноўскі ноччу выйшаў з лесу Ў вёску. 3 сялянамі ён ужо перагаварыў.

У аднэй новай вясковай. хаце жылі офіцэры, а гаспа-Дары выйшлі ноччу з хаты, атрымаўшы ад Каліноўскага на

новую.

А ён, доўга не чакаўшы... падпаліў...

Офіцэрсгва кінулася ўцякаць, але агонь аружжа пры-мУсіў астацца ў хаце.

Язэпа закідала праца. Ён проста не пасьпяваў хватаць абразкі паўстаньня. Ён ужо і ня думаў ахапіць паўстаньне— Яно ўзьнялося і ў Літве і ў Польшчы.

•Ён схватваў абразкі ў Беларусі.

3 сякерамі, з лапатамі павыходзілі з хат сяляне, дзеці.

А паўстанцы паляць панскія маёнткі.

Паўстала беларуская вёска!

— Хадзем усе шчыльнымі радамі! Мы прымусім сонца !<ічуць ' косы свабоды ў нашу глухую хату! — крычалі сяляне.

А дым і той здаваўся хлапцом, што адціскае навалу Царскага войска.

Бяз літасьці забівалі сялян...

Запылалі вёскі...

Загуляў мураўёўскі гальштук...

Язэп стаў лаяць сябе.

— Гэта-ж такі багаты, больш як багаты момант я пра-мінуў! А як—і сам ня ведаю.

Царскае войска гнаў з беларускіх вёсак і Францішак ^агушэвіч. У якім ён быў атрадзе, асталося невядомым, але схапіў той малюнак, калі раненага Багушэвіча селянін-беларус УЦягнуў у сваю хату і гэтым яго адратаваў...

Адразу прыметна было, як хлопцы зморшчьіліся, нібы Чешта згубілі... але навіна, што Каліноўскі ўцёк у Менск, аЖывіла хлапцоў. Зноў запылала зорка, і „Паўлюяздан“ па сьлядох Каліноўскага...

Распад організацыі.

Прайшоў тыдзень...

Язэп сваім лоўкім апаратам знайшоў Каліноўскага.

Консьпірацыйная кватэра...

Тут і друкарня, тут і яго комітэт...

АЛЕК.С А НДРОВІЧ.

Каліноўскі зноў організуе атрады. Зноў друкуе адо-звы...Каліноўскі падпісываецца: „Яська, гаспадар з-пад Вільні“-Але... разьнюхалі... Якраз у часе працы ўварвалася поліцыя.-

Сэрца нашых пілётаў перастала біцца; Паўлюк, які рашыў даць сабе прозьвішча, ажно ўздыхнуў...

Спрытнасьць, падпольная практыка Каліноўскага тут, з рук золатапагоньнікаў, дапамагла ўцячы!

Але яго таварышоў захапілі.

ГІыткі, зьвярыныя зьдзекі, якія ўчынялі царскія паслу-гачы над стойкімі паўстанцамі не атрымалі вынікаў.

Другія—шляхта, трусы, прызналіся ў тым, што яны належаць да організацыі Каліноўскага.

А хітрая натура гэнзрала Лосева выпытвала ад забі-тага шляхціца, куды ўцёк Каліноўскі...

Ад злосьці Паўлюк ажно плюнуў у бок і папаў якраз у асяродак зоркі, якая зашыпела, нібы і ёй перадалася Паўлюкова злосьць...

Каліноўсні ў ланцугох.

Сэкрэтна выслана Мураўёву тэлеграма:

„Каліноўскі ў Вільні кропка жыве пад прозьві-

шчам Вітольд Вітожэнц у Сьвята-янскіх мурох кропка.

(Подпіс)“.

Зараз-жа быў дадзены Мураўёвым загад поліцмэйстару Вільні прагледзіць кнігу жыхароў Сьвята-янскіх муроў. Той, сьпяшаючыся, прозьвішча Вітольд Вітожэнц ня ўгледзеў, хаця-ж у кнізе яно значылася.

Прышлося зрабіць вобыск.

Атачылі ўвесь Сьвята-янскі квартал. Былі прысланы дзьве роты салдат, разьбітыя на дзесяць партый і кож-лая пры офіцэры, поліцыі і асобных чыноўніках.

Паўлюк раней занатаваў у свой блёк-пот. што Калі-ноўскі ў Вільні, у Сьвята-янскіх мурох, чымся Мураўёў. Каліноўскі жыве тут ужо два месяцы ў кватэры настаўніка гімназіі.

Але раптам ня толькі ў грудзёх Паўлюка, але ў Язэпа і Данілы ўсё абарвалася.

Заскрыпелі дзьверы Сьвята-янскіх муроў. Са сьвечкаю ў руках выйшаў і ідзе па сходах Каліноўскі.

— Гаспадзін! Ваша прозьвішча?—заскрыгатала пытаныіе палкоўніка.

— Вітольд Вітожэнц,—спакойна, але ўпэўнена адказаў Каліноўскі.

Сьвісток...

Яго схапілі і на рукі ўзьдзелі ланцугі.

ПАЛЁТ у МІНУЛАЕ.

У турме.

Язэп адбіў на плястынцы кут Каліноўскага... Адзіночка... Голыя нары...

У кайданах расійскага самаўладзтва ляжыць абаронец Працоўных Каліноўскі.

— О, моцныя каменныя сьцены!—Уздыхнуўшы сказаў Паўлюк...

У падвал, у камеру Каліноўскага кульглочы прышоў Стары гэнэрал, кат беднаты—Мураўёў...

Ён прышоў падзівіцца на „дабычу“...

Шмат хто, амаль што ўсе сьліўкі з сьлівак прыходзілі падзівіцца на чырвонага дыктатара.

Супрацоўнік Мураўёва Мусолаў прыйшоў да Каліноў-■скага, глянуў на яго, выняў з кішэні алувак і пачаў пісаць, а Язэп, доўга не чакагочы, адбіваў на плястынцы свайго нібы Фото-апарата кожную яго літару.

Чытаюць: „Каліноўскі, годаў 26, моцмага целаскладу, з тварам чорствым і выразным, кароткія, русыя валасы былі Закіцуты назад“...

— Так, яго цела, яго чорствы выразны твар згіне, але ДУмкі, ідэі ня згінуць!—прагаварыў узбурана Паўлюк.

Ішло сьледзтва. Вымагалі, каб Каліноўскі выказаў прозь-в'шчы асоб, якія складалі рэволюцыйную організацыю. Але Гэта ім не ўдалося.

Два месяцы Каліноўскі прасядзеў у Дамініканскай тур-Ён ведаў, што і тут рука Мураўёва ня ўздрогне і вывя-Дзе—павесінь.

Два месяцы Каліноўскі чакаў сьмертнай кары...

Апошнія лісты.

Язэп сваім апаратам успрымаў думкі Каліноўскага, якія «н у турэмным падвале. седзячы ў ланцугох за сталом, вы-'ііваў на паперы.

Каліноўскі пакінуў два лісты.

Адзін ён напісаў да „Бацькаўшчыны Беларусі“, другі— «Беларускаму народу“...

„Няма-ж, браткі, большага шчасьця на гэтым сьвеце, як калі чалавек -мае розум і навуку",—так ён пачынае свой ліст:

„Але як дзень з ноччу ня ходзіць разам, так і навука праўдзіва ня йдзе з няволяй маскоўскай. А па-куль яна ў нас будзе. у нас нічога ня будзе: праўды, багацьця і ніякай навукі; адно намі, як скацінай, варо-чаць будуць не для дабра, адно на пагібель нашу“. Каліноўскага арыштавалі 7 студзеня, а 7 красавіка ^аго-ж году (1864) быў вынесен прыгавар:

АЛЕКСАНДРОВІЧ.

Іменем яго імпэратарска-га вялічаства—павесіць.

Была ясная, халодная раніца.

Падбарабанны бой Калі-.оўскага прывялі на Лукіскі пляц.

Каліноўскі трымаў сябе сьмела, а народу на пляцы ўжо сабралася...

Зачыталі прыгавар.

Каліноўскі даў наказ на-роду весьці барацьбу з пан-шчынай, з царскім самаўладз-твам і... разьвітаўся з ім.

У гісторыі Беларусі новая жалобная старонка...

Радзіўся 21 студзеня 1838 г., а памёр

7 красавіка 1864 г.

— Які цяжкі шлях прайшоў наш народ! — уздыхнуўшы сказаў Даніла.

А Паўлюк з сумным выглядам дабавіў:

— У год нашага вандравань-ня, у 1924 годзе спаўняецца 60 год, як павесілі дарагога Каліноўскага.

Даніла запаліў пяцёхкутную зорку, іхлопцы пачалі апускаццз ўніз, як зноў спыніліся... Зноў гіс-торыя!

— Хто казаў, што Беларусь ціхая старонка?

ІІІто Беларусь ня мае мінулага, хто казаў?!

"У рассказа Александровича есть все приметы научной фантастики: автор подробно описывает фантастическую машину времени, объясняет ее принцип работы — довольно наивный с точки зрения науки, но, тем не менее, опирающийся на открытия тех лет. Также герои рассказа во время своих путешествий пользуются другими фантастическими изобретениями: например, револьвером для связи, которым герои выстреливают в будущее сообщения для заводчан. Также описан специальный аппарат, с помощью которого герои наблюдают из машины за событиями прошлого. Аппарат позволяет видеть сквозь стены и даже читать мысли."

Читать полностью: https://news.tut.by/culture/621565.html?f...

https://charter97.org/ru/news/2019/1/7/31...

читать целиком >>

Тэги: А. Александровіч

Файлы: Page1.jpg (1710 Кб)

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9...193 194 195 196 197 198 199 200 201...403 404 405

Подписка

Количество подписчиков: 91