На пустынных широких плесах, где гладкое дно и тихое течение давали кормчему отдых, он слегка откидывал плечи, словно освобождая богатырскую грудь для вдоха; и сладкий запах воды, речных ракушек и рыбы смешивался с кисло-горьким запахом хвои.

Кое-где у берега торчали клыками буро-красные валуны с отпечатками стеблей — памятка последнего ледника. В синей наносной глине попадались длинные волокна древних растений; обугленный торф с торчащими полусгнившими стволами. В травах, которым еще несколько веков не суждено покорно никнуть под взмахами косарей, паслась мелкая живность; сновали ящерицы; насекомые дружным стрекотаньем приветствовали каждый наступающий день. Тысячи лет ничего не менялось на этих берегах. Да и что могло измениться? Люди жили еще так невидимо для природы. Их костры и костяные мотыги были так маломощны...

Рыбарь по имени Дубыча, свернувший против течения из Двины в устье Витьбы, однако вовсе не ощу-щал.'.своего ничтожества. Для него любой день был

1

наполнен энергией. Велес, скотий бог, был к нему добр: еще когда отроком он пас свиней и говяд, они жирели и наливались силой быстрее, чем у других; кобылицы доились обильнее.

Его жилье с печью, называемое истопкой или ист-бой, было не с дерновой кровлей,, как-у соседей-родо-вичей, вкопанное наполовину, в землю, а поднималось над почвой срубом, и оконце, раздвигаясь, выпускало струю теплого дыма. «Дыма не хлебнувши, тепла не видать»,— ворчал дед.

Но Дубыча жалел глаза подраставшей сестры и лишь усерднее рубил дрова. А чтоб жар не выходил напрасно, отверстие очага прикрывал доской. Дубыча не сам это придумал, житейская мудрость шла от от-чичей и дедичей, но и он уродился, хитроу мцем, как его старший брат — кузнец железу. Хотя сам. Дубыча был еще годами млад и предпочитал дерево. Лавки, что он тесал из сосны, получались особенно широки и устойчивы; рубленые бортовые колоды висели на стволах высоко, и пчелы роились в них охотнее, чем в дуплах.

А уж как дивно выступали из углов изукрашенные резьбой липовые кади и бочонки при ярком огне светца зимними протяжными вечерами, когда в городище был мир да достаток: плетеные лукна и коши полны зерном и горохом; удальцы сходили уже на челнах в чужие земли за солью, и ныне всю снедь городчуки едят посоленою, а на свадьбах либо на тризнах стар и млад, славя Сварога, угощаются сладостью, сваривши пшеницу и смесив ее с медом...

Зверинину же в пуще можно добыть всегда.

И все-таки сердце Дубычи оставалось несытым и мятущимся.

Сам Дубыча был не столь широк костью, сколь ею..длинен. Плечи имел прямые, а волосья на голове светлее'льна. Лицо живое и изменное: то замрет без

8

движения, вперив в небесную- твердь глаза,отчего они становятся туманными,— стиснет губы до белизны и брови сведет думой, а то вдруг каждая жилка в нем заиграет предвкушением радости.

— Не прост ты, чадо,— вздыхал дед.— По мати своей пошел, по ней, по полочанке... А у нас, витьби-чей, душа без покрова.

И спохватится старый, видя, как разом сгаснет внук, будто выпала искра из костра, засветилась, а на нее наступили...

Четырнадцатый год пошел с того яростного своим жаром лета, когда со всех сторон. тянуло гарью лесных пожарищ; взоранная нива не уродила ни колоска, спекшись без дождей до пепла; а кто из витьбичей отваживался искать по дебрям уцелевшее зверье, под тем вдруг на ровной поляне подламывалась земля, и где раньше булькало болото, ныне тлел торф.

За единый год Братйло, Дубыча и плакавшая в люльке Нёдачь стали сиротами.

Сначала отец, древолазец Тишата, сорвался с вершины, спасая от подступавшего пожара богатую медовую борть. А потом мать умыкнули проезжие торговые гости на лодье с полосатым парусом, каких витьбичи и не видывали!

Правда, дед вспоминал, что и раньше мимо, по Двине, проплывали изредка чудные лодьи — и всегда не к добру! То градом побьет просо; то навальница запалит в сухое лето пущу, и бежит из нее зверь; а то Двина,— которую проезжие непонятно нарекли Рудоном,— выйдет из берегов, зальет околицу, потопит свиное стадо, передушит водяной петлей коней и говяд.

Но в прежние времена витьбичи не боялись чужаков, охотно спускались с городища, несли им в мисках творог, а в корчагах меды, меняли шкуры на сердоликовые бусы, на зеленые стеклянные браслетки, на яркую тканину с африканского берега. Проезжие платили

диргемом, малым серебряным кругляком с тиснень-ем — и лесные люди знали, что этот диргем пойдет и за соль, и за железные серпы, как далеко ни отъедешь от кривской земли.

Откуда были лодейные кормчие — неведомо. Везли от моря, которое они называли Руським,— а витьбичи Варяжским,— желтый камень именем електрон; потрешь его об шкуру-г-смолой пахнет. Уверяли, будто в их. местах он дороже серебра и золота, дороже самой богатой вязки куниц и белок-векш.

Витьбичи не верили, но слушали степенно, вежливо.. В городище електронные амулеты многие носили на жильной нитке в память по пращу ркам-родуницам.

...В тот злосчастный день мать Дубычи ушла рано щипать орехи в береговых дебрях и, отбившись от подруг, спускалась по откосу все ниже и ниже, потому что орехов уродилось мало.

Горькая вдовица, притомившись, присела на камень, где серый галечник, узким языком выдавал мелеющее от бездождья дно, спустила на плечи головной убрус-платок. Перед нею текла Двина, а по правую рук;у прихотливо выныривала Витьба, раздвигая коричневатым телом путаницу зарослей, наклонившихся и словно просящих испить. Синие стрекозы возле ног блестели на мглистом солнцё, а черные тени сплошного леса лежали до середины реки, оставляя для отраженного неба лишь серединную быстрину, как рыбью хребтину.

И этой-то тенью, до времени хоронясь за излучиной, вплыла без криков и песен лодья...

Пока витьбянки, запыхавшись, взобрались по откосу к городищу, пока вопли их стали понятны, а мужи, схватив дротики и луки со стрелами, добежали до серого галечника, ничего, кроме оброненного лукошка с горстью орехов да спокойной воды с улегшейся после весельного всплеска пены, уже не было.

го

Так и сгинула Навсегда краса-полочанка, вывезенная Тишатой-древолазцем из Полотьской земли! И некому было даже оплакать ее, потому что Дубыча и. Не-дачь остались малы, а у деда одна забота — прокормить сирот. Да и не плачут свекры по невесткам: чай, не дочеря!

Одий Братило, смышленый и крепкий, в замыслах, затаившись ото всех, не смирился.

Прошел гнев Даждьбожий; пал снег на гари и пустоши.

Весной, кто дожил, увидали, как буйно пошла в рост трава по золе, как дружно взошло жито, закачались под влажным ветром сытные просяные метелочки. Словно вся жизнь начиналась сызнова. А что было до того — уже никто не йомнил.

С песнями вышли витьбичи на свои воры, с песнями тянули ель-суковатку, бороня обрубленными сучьями пашню.

И Братило тянул суковатку. И Братило дождался спелого колоса и серпом жал его вместе с другими. Лишь потом отпросился в соседское городище выменять на просо льняные порты. Оттуда больше не воротился; пристал к бродячей ватаге, велел передать деду, что сыщет мать...

Дед не очень огорчился и ждал вскорости внука обратно. Он никуда не выезжал из городища, земля казалась ему мала: витьбичи да полоты, кровные братья; да древляны со словенами; да чудь с мерей; да половцы за змиевыми валами в степи, за землей Полянской; да варязи за морем — все жили каждый своим родом и на своих местах. Близко или далеко — он не задумывался. Сам туда не хаживал, чужим словесам не верил. Что старший внук захотел повидать свет, его не удивило. Но и не вызвало одобрения. Ему-то казалось витьбичево городище самым обжитым; и пашни у селища, и бор велик, и гора над Витьбою.

11

Знал он в окрестностях каждое дерево, любую муравьиную кучу, понимал, следы зверей и заломы веток. На бортях с гордостью ставил свое «знамя» — мету, доставшуюся еще от отца Завида, и верил, что Завидов дух по-прежнему витает над родимым дымом, научает Завидичей на добро, чтоб боги и люди были ими рады...

•Стал он пристальней приглядываться к оставшимся внукам.

Крепыш Дубыча скоро во всем заменил пропавшего брата; и на ногу был легок и на работу удачлив. Возле истбы на солнцепеке старательно лепила глиняные блюды и горшцы, варила едово, а зимою на возилах неутомимо волокла с подружками хворост из лесу румяная послушная Недачь.

Дед Завидич в старости сделался пуглив, недоверчив: а вдруг и. эти, мизинчики, покинут городище?

В мягких., лапотках неслышно подходил к внучке, из-за ее плеча вглядывался, в мелькание проворных рук. На сосуде серой глины возникали густые ряды ямок и перекрещенных елочек. Видимо, это первое, что делают сами собою пальцы. Человечество повсюду играло в крестикигнолики! И через тысячу лет такие же наивные, но стройные узоры будут выводить на песочных куличиках детские ручонки.

Без материнского глаза, без отцовской науки, Недачь Тишатишна росла неприметно, будто ландыш-молодик в тени. Ей едва сравнялось четырнадцать весен, а вымахала, как молодая ель: стройна, поката плечами, пышна станом. Только в повадке не было еще девичьей лепоты — смеялась громко, обнажая широкие десны, и любила дразниться с братом, сощурив веки и приплюснув нос.

К беспокойству Завидича, ее уже примечали. Старшина из ближнего городища пришел за семь немерян-ных верст горохового киселя хлебать. И пока сидели летним обычаем на завалинке, обговаривая совместную

32

облаву на расплодившихся волков, сосед водил очами по двору от одного конца низкого тына, где на кольях Недачь сушила горшки, до другого — все вслед за нею! Прощаясь, подарил платочек каемчатый, погладил по льняной косе, спросил, пойдет ли она нынче летом на игрище между селами славить Перуна да прыгать, взявшись за руки, через огонь?

Дед проворчал: мала, мол, еще. Гость усмехнулся. Человек бывалый, ходил он на челнах в Полянскую землю и будто не к делу обронил, что поляне нынче девиц не умыкают, хоть называют по-прежнему «невестами», что значит «невесть откуда» привезенная,— но жених сам идет в ее дом с миром и платит родным богатый выкуп.

Недачь смотрела на него во все глаза, а дед притворился, будто по тугоухости не понял намека. Внучку же потом корил, что по первому слову чужанина ладит она бросить городище, позабыть витьбичанские песни-погудки. . Недачь на его слова лишь засмеялась, но и задумалась. Новые мечты начали посещать ее...

Дед горько ворчал: скоро-де всыплют его прах в зольницу, поднимут на межевом столбе на дорожном перекрестке — а кого сторожить, кого оберегать сирому духу, если запустеет отчий дом?

Дубыча отмалчивался; мягкосердечная Недачь спешила попотчевать деда чем-нибудь вкусненьким — оба были сластенами,— и он утешался на время.

От младых ногтей Завидич слыл выдумщиком, ле-тословцем. Зимними вечерами набивалась полная изба послушать его россказни: откуда, мол, пошло племя витьбичей?

Старик разливался по-соловьиному, больше всех прочих тщась прельстить внуков. Ближе к пучку березовых лучин в светце садился Дубыча с каким-нибудь рукомеслом в руках. А если непоседливая Недачь

13

хотела ускользнуть к подружкам, старик чуть не за подол тянул ее от порога: уважь, присядь.

Сказ его тек медленно и все-таки неизмеримо быстрее, чем катились века.

Как все люди, впаянные в постепенное течение истории собственной долгой жизнью, дед затруднился бы отделить пережитое от услышанного. Но и он не мог сказать, с чего начинается славянское племя — и было ли у него начало? Имя «витьбичей» относилось им к очень позднему времени: если не на его собственном веку, то где-то в обозримом прошлом.

А до этого были времена переселений, похожих на птичьи перелеты, потому что пращуры нигде долго не задерживались, меняя одну область на другую.

Хотя что такое «долго» или «коротко», если за отсчет принята лишь зыбкая память?

Ведь и Карпаты, с северных склонов которых двинулись некогда теснимые обрами славяне — а те обры были могучи телом и горды умом! — тоже не были их истинной родиной, но лишь пятисотлетней стоянкой.

Воспоминание о горах растворилось у потомков в иных впечатлениях. Эти впечатления были также длительны, не менее двухсот лет, пока славянские роды-племена то сходились воедино для общей обороны, то растекались каждый своим путем, подобно тучам по грозовому небу.

Весь этот человеческий поток, бродячая громада, отставая ли, перегоняя ли друг друга, двигалась в одном направлении. Сначала по южной дерновой степи с тучной почвой, годной для хлебопашества и раздольным окаемом; потом разрозненные племена незаметно переходили в область лугов с островками черного леса. А под конец упрямо продирались уже и сквозь северные хвойные пущи.

Были'Ли кривичи, принявшие свое название от пер-г вых поселенцев северных: болот, тем пионерным пле-

14

менем, которое шло, нё останавливаясь, гонимое инстинктом первооткрывателей, или же, напротив, отставшим, замыкающим, которому пришлось миновать земли, обильные и теплые, ради холодных и скудных поневоле, потому что более расторопные поляне да древляне успели уже крепко осесть вдоль Днепра и по Десне? Этого преданья не объясняли.

Деду же Завидичу мнилось: что прошло, то и кончилось.

Невдомек его простому уму было, что степь с ее манящим размахом и вечной опасностью (хищные степянки не ведали разницы между континентами, переваливая Урал-камень — равнина везде равнина! Да и греческие географы считали межой Европы и Азии лишь реку Дон-Танаис), что та, покинутая давным-давно степь, грозная и желанная, навеки отпечаталась в глубинной памяти витьбичей, чтоб нет-нет да и всплыть смутными снами. А Дубыча как раз уродился сновидцем. Не синицу в руках, журавля в небе искал он.

Правда, с течением времени и лес врос в человеческую плоть своими корнями. Защитник от врагов более надежный, чем крепость! Кормилец зверем и дикой пчелой! Ведь это он обогрел пришлых кривичей березой, обостроил дубом, обул лыком. И страхов в нем, дремучем, предостаточно! Медведи, рыси, оборотни (схватится зубами за пень и обернется волком!). Ночами звериный вой; по болоту огни блуждающие, души непогребенных. Есть от чего оттолкнуться воображению, приворожить тайной.

Не потому ли и воротился на попутном челне из дальних земель, насытившись ими, почти позабытый городчуками Братило?

Дед Завидич, прослезясь, трясущимися руками обнял внука. Дубыча, смутно припоминая братние черты, поклонился земно, вперясь в диковинную его одежду —

15

кафтан, со вдетым лишь одним рукавом, другое плечо— внакидку. А Недачь дичилась, как чужого, и пряталась за дровяной поленницей.

Старший Тишатич стал с годами могуч, крепок мышцами. Темно-русые волосы носил пучком, стянув ка затылке; бороду скоблил, а усы опускал книзу. Глаза у него были серые до черноты под нависшими бровями, нос же прям, высок и на крнце долговат.

В своих скитаньях повидал он многое: вьючных животных вельбудов и буйволов; и дресву овощную названьем — гранатовые яблоки; и сладкие грождьл винограда отведывал. Был стрелян стрелами и посечен мечами. Когда пришлецу истопили баню, Дубыча сам увидел, хлеща его лиственными прутьями, как вспыхивали молниями белые шрамы на груди, на плечах и поперек бедра. Стоял Братило с копьем на заставе против степняков. Выл взят в плен и продан хозарами в рабство на невольничьем рынке греческого города Феодосии. Прикованный, греб веслами куда укажут. Но перебил цепь ночью, кинулся в горькую морскую воду и плыл, захлебываясь, пока не прибило на рассвете к берегу. Странствуя по степи, упорно пробирался к лесной Витьбе, к дому...

Уйдя из городища зеленым юнцом, он не знал, на что пускается! Разнообразие народов, огромность пространств подавили его. Однако и от сонного течения жизни он приотвык. Не понравился ныче отчий земляной дом — будто не тут родился! Молчком сладил длинную колу на сплошных колесах, запряг волов, ушел в чащу рубить стволы. Обтесал их и начал складывать сруб. Дубыча ходил у него в помощниках и только успевал перенимать, следя за братом. Тот, видно, был доволен младшим; стал изредка ронять слова. Мол, живете вы зверинским обычаем: путь-дорогу по полету стрелы меряете, а не саженью — двумя маховыми шагами,— тыщу саженей сложить, будет попри-

ще или греческая миля. (Дубыча открыл было рот любопытствуя, но смолчал.) И мечи ножные короткие,— ножами называемые,— ковать сами не умеете: либо вымениваете без выгоды у проезжих гостей, либо по старинке из камня бьете. В других краях невестину родню кличут свояками — своими, значит,— замуж берут по новому обычаю, а витьбичи сестер и дочерей навек теряют. Ни защиты им от родовичей, ни привета.

У Дубычи зажало горло. В словах Братилы прозвучала обидная укоризна, будто со стороны он увидел все зорче, хоть любил меньше. Дубыча готов уже был вспылить, но опомнился, пробормотал покорно:

— Ты, брат, старей меня, сам суди. Мне у твоего стремени ходить. Как решишь, так исполнять буду.

Братило хотел было криво усмехнуться по своему обычаю, но потемневшие глаза подернуло внезапной слезой, и старший крепко стиснул братнее плечо. В сей миг он только и поверил, что вернулся в свой род, к своему очагу, где скитальцу уготовано место и честь.

С того дня в Братиле что-то переломилось. Он оставался неговорлив и малоприветлив, но оказался вдруг на городище чуть не первым человеком — и ведун и врачеватель. А главным стало его уменье добывать из лесных болотных дебрей железо, плавить его в дом-нице и ковать мечи и серпы.

Для витьбичей это было дело новое, страшное. Наковальню вынесли подальше к воротам: шум пугал. Все суеверно считали, что в тяжком дыму плавильни Братиле сам Перун открывает неведомые тайны; что может ковач и приворожить, и отогнать злую силу.

Приближаться к горну отваживался один Дубыча. Он и помогал брату копать круглую яму под домницу, густо обмазывать ее глиной, оставляя отверстие для сопла, соединенного с мехами. Братило говорил:

17

миЯ^8Я«тГмап1Т|

^— Не огонь творит разжение железу, а дутье меш-ное.

Но даже Дубыче становилось жутко, когда в ночи заревом разгоралось багровое пламя и огромная тень ковача ложилась на землю. Наступить на эту тень было бы к непоправимому несчастью.

В лесные пущи Братило уходил всегда один, ведя под уздцы коня с тороками, привьючив к седлу заостренный щуп — им он станет разведывать береговые срезы озер, тревожить водяниц в болотной тине, где на корневищах нарастают железистые отложения.

Веприной тропой, с рогатиной наготове, Братило не спеша пробирался левым берегом Двины, который нелюдимо выставлял над рекой острые пики хвойных и прикрывал грудь холмов, как щитом, купами чернолесья. Только сильный ветер мог раскачать боровых великанов. Из их недр* будто из подвалов, вытекала, изгибаясь излучинами, Витьба— витая река. Но люди, оседлавшие ее холм и назвавшие себя витьбичами,-чуждались кривизны в мыслях и поступках — Братило знал за собой эту опасную прямоту, пугавшую слабых.

...-А с правого берега, более обласканного солнцем, свешивались березы. Их бледные стволы напоминали вытянутые ножки грибов, хоть правобережный лес был сух и от легкого ветерка далеко разносил запах медоносов и земляники.

Отыскивая брод, путник зорко следил, как под водой, играя, вскипали перекаты. Журчанье и взблескивание струй, кипенье малых водоворотов не давали ни на миг отвлечься при переправе. Дальняя гладь обманно чаровала покоем. Но стая воронов застила свет, поднимаясь с каменистой отмели, где вещие птицы клевали падаль. Братило насупился — к добру ли это? Как вдруг открылся срез берега, испещренного гнездами ласточек. А на песчаной .гриве стройный забор сосно-

18

вого бора, ствол к стволу, красно-бронзовый на восходе и закате. И на сердце у него повеселело.

— Ах, как мало знали латиняне и эллины, помещая Двину в мертвое царство северного безлюдья:

Ночь безотрадная там

Искони окружает живущих...

А река жила, пульсировала, подкрадывалась к человеку, подобно лесной рыси, державно раскидывала синее водяное платье, запускала пальцы притоков в глубину пущи. Иногда поворот смыкал оба берега.

Выбрав пологий склон и понукая коня, Братило взошел по косогору, где'в густых лапах ельника был протоптан звериный след к водопою. В осыпях, стянутых узлом корневищ, на моховых подушках, в сырых папоротниках бор потаенно хранил светлые поляны, жужжащие дикой пчелой. Будто ломаемые суставы, под копытами коня трещали сучья — и вдруг наступала тишина. Даже змея, выползая из чащи, начинала ■ блестеть и светиться, похожая на струю ключа, остановленная в своем злодействе светом косого солнца.

Морщины сами собою спали со лба Братилы, губы сложились в улыбку. Душа, отходя от горестных воспоминаний, устремлялась уже только в будущее...

Здесь, на мягкой травяной поляне, он хотел было остановиться на ночлег, разведя костер и отгородившись временным частоколом, если б не услыхал вдруг, как в меркнущем воздухе сипло прозвучала пастушеская свирель. Чье-то стадо возвращалось с водопоя.

Братило раздвинул ветви и пошел на звук.

Это место было ему незнакомо, обитатели неведомы. Смутно, с детства, он помнил, что какой-то строптивый витьбич добровольно выселился из городища, не поладив с родовичами и не желая доводить ссору до вражды. Извергнув себя из рода, он так и назывался потом извергом; настоящее имя его позабылось.

19

Жил ли именно он в здешних дебрях или кто-то другой — Братиле еще предстояло узнать. Если, конечно, он не решит обойти гудошника стороной, чтобы двигаться одиноким путем дальше. На миг кузнец задумался; привычка к настороженности готова была победить, Однако то душевное умиление, которое посетило его на потаенной поляне, еще продолжало мягчить сердце —- а к кому может обратить человек нежность и дружелюбие, как ни к себе подобному? Может быть, и пращурка-родуница подсказала выбор.

Братило не вернулся к стреножному коню. Он продолжал идти на звук вечерней дудочки.

Из густой травы навстречу потек желтый, как мед, песок, выдавая прежнее русло ручья, высохшего либо переменившего течение. Оно и оказалось водопойной дорогой говяд, истоптанной их копытами.

Братило еще не приметил ни дыма, ни жилья, а был уже остановлен тремя черными лохматыми псами. Они возникли так внезапно, без лая, что он не успел приготовиться к обороне и почел за лучшее остановиться.

Только окружив его с трех сторон, оскаленными мордами, собаки подали голос. Первой загавкала псица с отвислыми сосцами.

И тотчас в чаще зашуршало. Опасаясь шевелиться, песий пленник скосил глаза. Сквозь куст орешника в лицо ему нацелился лук; стрела напротив переносицы.

Но и теперь в душе Братилы не возникло страха, словно все это было лишь детской игрой: лук велик, а тетива натянута слабо.

— Мир тебе, родович,— сказал он негромко.— Я из ближнего городища. Дашь хлеба-соли — отведаю. Не ко времени гостьба — пойду дальше.

Вслушиваясь в спокойное звучание голоса, псица смолкла, шерсть на ее загривке улеглась.

— Мир и тебе,— отозвался, помедлив, ломкий голос

20

из-за орехового; куста; Братило не ошибся, угадав в лучнике малолетка.— Цыць, Гадай, Седатый! Пучина, подь ко мне.

Псы отступили на шаг и закрыли пасти. Из-за дерева выступила странная фигура. Это был не юнец, а женщина в мешаной одежде: холщовая бабья рубаха перепоясана сыромятным ремнем. С дорожной сумкой на привязи, на голове остроконечный малахай, под который старательно убраны волосы; на ногах калиги из звериной шкуры, мехом внутрь, чтоб не цеплялись колючки. Низкое солнце, уже не освещало пущу, и в сером сумраке щеки женщины казались темно-смуг-лыми, как у хозаринки. Лишь губы были ярки.

— Пешим идешь? — спросила она, разглядывая нежданного гостя.

— Нет. Конь в пуще привязан.

— Веди во двор. Волчья сыть. Задерут.

И, словно зная, где его привал, пошла впереди.. Псы отстали, юркнув между стволами. Псица недоверчиво, кралась за Братилой чуть поодаль.

На поляне,— еще светлой от заката,— он разглядел, что лицо ее юно, округло, со взглядом, устремленным как бы и на него и вглубь самое себя, полной предчувствий. На сомкнутых губах та же мечта ожидания...

Братило сплюснул веки, чтоб развеять наваждение. На своем веку он встречал женщин в душистых венках и цветных хитонах, которые от плеч до запястей не сшивались, а стягивались множеством золотых и серебряных застежек. Ныне же перед ним стояла лесная чернавка, выряженная для пугания сорок.

Но и открыв глаза, он продолжал чувствовать себя подле нее счастливым. Наважденье не пропадало. Даже стать коня как бы. изменилась на колдовской поляне! Их ожидал не вьючный сивка, а богатырский скакун плотной гнедой масти, с копытом, победительно поднятым над зелеными травами...

21

Братило вскинул женщину на его круп легко, как колосок.

— Как тебя звать? — спросил, подняв лицо от стремени.

Отозвалась тотчас, с доверьем:

— Зарислава!

Подходя к высоченному, тыну, за которым не увидишь не только что дома, вросшего в лесной пригорок, но и двухскатной крыши; отваливая узкую воротину из дубового теса, он подумал, что не знает еще — кто встретится ему за стенами? Мускулы ковача сами собою вздулись, а брови ревниво насупились.

Двор был обширен, как малое городище. Без тесноты в нем помещался хлев для десятка крупных коров, мешанных кровью с лесными турами; амбар с зимними припасами, пуня для молотьбы, медуша с липовыми кадями, где выстаиваются, меды, погреб, черная баня и огород. Хоромы тоже были рублены просторно: с теплой избой и холодными клетями, с вежей-чердаком и голубятней.

Однако никаких звуков, кроме мычания во дворе, не было слышно.

Зарислава соскочила с коня, ловко вдвинула в дубовую скобу воротный засов, взошла сама на крыльцо и поклоном пригласила гостя.

Но и горница показалась ему нежилой. Хозяйка расстегнула сыромятный пояс, скинула островерхий малахай, освободив косы. Лук поставила к порогу и засветила огонек в глиняной чашке с длинным носиком для фитиля, так что по углам пошли мохнатые тени.

— Попотчевать мне тебя нечем,— проговорила она уже совсем другим, мягким, спокойным голосом,-— Из кореньев камыша да рогозы кисели варю. Последнюю осьмину проса до новин приела. Вот квашеного молока с творогом вволю: после солнцеворота коровы дружно

22

***■

телились. Правда, отдаиваю мало: телята сосут. Мне-то одной и этого хватает...

Братило заметил, что она повязалась темным платом: лоб, брови, щеки — все ушло в черноту.

Зарислава вздохнула под вопрошающим взглядом.

— Вдове надобе носить смирные цвета.

Так он узнал, что она была третьей женой витьбича-переселенца. Изверг умыкнул ее издалека,— и захотели бы родовичи, не найти. Под днепровскими переволоками девки жили вольно. Она черпала из водяной ямы и напоила берестяным ковшиком чужанина. «Наша лесная вода сладка,— сказал он,— а ваша, степная, горька и солона. Хлебни, краса, медовыми устами!» Она посмеялась его прибаутке. Попросился ночевать в сени. На утро прокрался в клеть, тихонько взбудил ее: просил проводить, челн толкнуть от берегов —тяжело, мол, нагружен. Она знала, что просьба пустая — какой мужик челна не столкнет? — лестно, что расставанье тянет. Из озорства села в челн. А назад дороги уже не было... Пока не доплыли до места, не сказывал, что его дожидаются две жены, и обе тяжелые, да пятеро чад по лавкам. Но позапрошлой зимой их всех, и малых и больших, свалила огневица. Она перемоглась, выжила.

— И ты с тех пор в одиночку управляешься? — спросил Братило, жалея, но и тайно радуясь ее свободе: будь мужней, как переступить недозволенное?

Зарислава беспечно тряхнула головой, отчего вдовий плат сполз на плечо. Она его не поправляла.

— Сама не ведаю как! Лиходеев мимо не хаживало. Ниву вспахала и засеяла; хоть оратай из меня плохой, да кони борозду знают! Сжала и снопы обмолотила, крупы на зиму натерла. Скоту худо: до весны солому едят, сена не накосить одной. Топлю тоже больше сучьями: дерево грозой свалит, а нарубить до снега не поспею.

23

аггЕВшаеяиыейавЙ

Братило поспешно встал б лавки.

— Где топор? Дай, нарублю.

Она усмехнулась.

— Куда? Темь на дворе. Дождись солнышка. Похлебку гостю сварить поленьев еще хватит.

— Не хочешь ли уйти в городище? — спросил он погодя.

И затомился от ожиданья ответа,

Зарислава разумно отвечала, что там она чужая всем.' Здесь же хоть какой, а дом.

— Со мной никто не обидит. Избу срублю лучше этой. Колец и серег тебе скую.

Только тут, спохватившись, сказал ей, что он кузнец, родом витьбич, звать Братило Тишатич, а шел к дальним болотам за железными камнями — разведать новые места. Хоть годами не юн, а жен нету.

Зарислава рассеянно пошутила: лучше железо ва-рити, чем со злою женою быти. Но поглядела на Бра-' тилу с еще большим интересом: ковач железу был не в каждом городище! Не родуницы ли привели его к ней?..

— Женитьба-то дело не простое,— сказала она, глядя ему испытующе в глаза.

— То дело доброе,— ответил он, не смигнув.

— А добрые дела затевают с молодым месяцем! — воскликнула Зарислава и весело побежала на погреб, не боясь темноты, потому что за лесом уже вставала полная луна. Принесла ячменного пива в воловьем мехе.

— Будешь ворочаться с болот, пожалуй ко мне; поговорим ладом.

— Ан тогда и месяц новый народится! — подхватил Братило.

Когда трапеза была окончена, оба присели на овчи-НУ У очага. Хоть и невдалеке друг от друга, но и не рядом, блюдя честь. Сбоку примостилась собака, глядя умными глазами на огонь. -.

24

— Поведай мне, что за люди витьбичи? — попросила Зарислава.— У каждого племени свое название, свои чуры и обычаи. Хочу знать про твои.

— Летословец-то у меня дед,— сознался Братило.— Не знаю, припомню ли сам?

— А ты вспомни!

Братило пошевелил горящие сучья. «Счастье,— по-, думал он,— в том, чтоб отдать часть , себя и принять от другого. Не иметь вовсе — нестрашно, но лишиться обретенного...» Как каждый любящий, он стал уже опаслив.

— Говори же, Братило!— поторопила женщийа.

И вот что он передал со слов деда.

Шло племя с Черных гор. Высоки они и заросли черным лесом, потому и назывались черными. Тогда еще деревья не онемели как ныне, лес был . живой: ветви у него — руки, маленькие сучки — пальцы. Старался людей удержать, чтоб не покидали его, а тоже вросли ногами, будто корневищами, в землю. Потому что, моя Зарислава,— как только человек замрет в праздности, опустит руки, остановится в движении, так и обращается в дерево или камень. Все были людьми в старину — и деревья, и камни, и реки.

Народилась однажды среди бродячего племени дева, наша родуница. Все спешат не оглядываясь, чтоб быстрее на равнину выйти, а она отстает. Пчела загудит — обернет голову; чужой дым увидит — свернет, не побрезгует. Все ей хотелось прознать; и как другие племена живут, каким дротиком зверя бьют, какие ловушки ставят? И куда пчела летит, на какой цветок сядет, а какой обойдет, и что у тех цветов за свойства? Дерево рукой потрогает; мягко или твердо, на что годится? И так она была умом быстра, лицом пригожа, что деревья ей говорили: «Останься с нами, будь белой березой или серой ивой. Мы тебя от ветра укроем». Звери вторили: «Живи косулей между косулями; с ры-

сями как молодая рысь. Мы тебя не обидим!» Пчелы жужжали: «Слепим крылья из воска, дом построим медвяный, живи среди нас!» А люди просили: «Будь женою водимою! Сестрой названой! Дщерью милой!» Но она благодарила и догоняла своих.

Однажды спохватилась, что родовичи далеко ушли: ни следов на земле, ни голосов не слышно. А лес вокруг уже частоколом сомкнулся; ветви за плечи це-плйются, холщовую повязку с головы рвут.

Испугалась, заплакала горько и стала вырываться, петлять, изворачиваться сквозь пущу: где ползком проползет, где по камням овраг перескочит. Так мчалась, что слезы, которые она лила, еле-еле за ней поспевали, сначала ручейком, а потом рекою. И кружила та река по ее следам как кружево, вилась как витьба, изгибалась и выворачивалась коленами да луками. А когда девушка догнала родовичёй, все увидали, что следом за ней по волнам плывет ель-суковатка, соха, по-нашему, и колода-борть, полная меду,— лесные подарки.

С тех пор мы, витьбичи, не палим леса, а рыхлим пашню, и она нас кормит. Пчелы нас тоже не боятся: кто найдет в пуще борть, от того они не улетают, а селятся в его колоде и носят ему мед. Здесь наша земля, до нас на ней никого не живало. Полочане сели по Полоти, витьбичи по Витьбе. Так и будет до конца веков.

— Дивно,— тихо проговорила Зарислава, почти невидимая в дрожанье углей.— Правда ли все это?

— Как знать? — отозвался Братило.

И, нагнувшись, подбросил в очаг березовых сучков, чтоб пламя осветило женщину.

Княгиня Святохна, тяжело отдуваясь, всходила по шатким ступеням. В старости стала сыра: на погоду ломило, и голос хрип, немощи обступали.

( Стоял октябрь последними днями. В стеклянную < оконницу, перескакивая по мелким кругляшкам, лениво стучал дождь. Сильный ветер разогнал тучи, и вот-вот. должна была пробрызнуть желтая луна, Лолно-лунье. Даровой свет в горницах.

   Святохна шла и вздыхала. Видбеский замок ветх, бедноват. Воитель Всеслав, муж ее, сколько городов осаждал, сколько земель конем потоптал; в Тмутара-. кань до первых петухов доскакивал; на киевском пре-столе князей рядил... Ныне тишина. Оконницу и ту прислал сын Глеб, князь меньский, когда признал, что родители проведут зиму не в стольном Полотске, а на Витьбе. Как всегда был виноват в чем-то, заглаживал ; вину сыновним ласканьем. Запальчив Глеб и с братьями неуживчив.

   ...А Всеслав любил здешний град. Может, за то, что добыл его умом у Ярослава-хромца, прозванного Мудрым, отец Брячислав,. чем и указал сыну путь всей жизни: собрать кривские селенья воедино, поставить Русь Великую не в Киеве, а в Полотске!

   Лежал Видбеск на пути из варязей в греки — не миновать, не обойти кривскую землю! Как песчинки осаждаются у витьбичей в кошелях и серебряные куны и малые веверицы — их отсчитывают сотню за гривну. По большой воде заходят в Витьбу груженые лодьи; на них с вымола катят по настилам загорелые кормчие дежи с зерном, тюки с холстом и шерстью.

   Город растекается. Уже и в Задвинье, на правом берегу, селились корабельщики-лодейники, делатели Знатные. Много они для Всеслава Брячиславича лодей на Двину поспускали; однодеревок с набитыми бортами, со вздернутым носом, с боками, сведенными по-туриному... А другая слобода в Задвинье — торговых

29

людей из Киева. Здесь они жили и товары складывали. Когда-то, а именно в лето от сотворения мира 6530, а от рождества Христова 1022, в одно время срубили в Киеве на Подоле в начале горы Брячиславов двор, а в Видбеске в Задвинье — Русскую слободу. В знак крепкой связи двух главных городов.

А третий город был велик на Руси — Новгород! В Киеве святая София стояла — и Новгород с Полот-ском возвели софийские храмы о многих верхах-куполах из квадратных кирпичей, выложили для крепости плинфами; полотская София строго в меру новгородской.

Одно лишь, что в Новгороде храм ставили византийские мастера, приглашены от греков, а Всеслав послал полотских умелых людей, чтоб научились сами не на бересте, на пергаменте позаписывали, локтями и пядями каждый кирпич измерили! —• а потом полочан научили: иных олово льяти, иных крышу крыти, иных стены известью белити, украшать иконами и всякой росписью. Двадцать два года храм ставили, а — давно уже стоит! Длинная жизнь у Святохны.

Ныне сын Борис на другом берегу Полоты затеял возводить хоромы с каменной резьбой, с водоводом. Говорит, для князя-отца, для княгини-матери. Придется ли им там жить?

Вздыхает Святохна. Пусть строит: Всеславлева чадь велика! Шестеро сыновей, все живы, все на виду. По-дочери тоскует. Едва из детских лет вышла Вееславна, просватали за греческого царевича, увезли за море. Князь-отец не пожалел множества уборов дорогих, цветных каменьев, парчи и всякого узорочья, клади меховой без счета. Лестно выдавать княжну полотскую за сына императора4! Ничем она не хуже Ярославен: а одна из них стала королевой Франции; с другой сыграл свадьбу Гарольд Норвежский; третья же пошла за венгерского короля.

30

Да и замыслы у князя Всеслава были тогда тайные; надеялся на помощь императора Алексия против дядьев Ярославичей — братьев Изяслава, Святослава да Всеволода.

А будь ее воля — что в этих расчетах, выгодах?

; Много ли счастья? Не отдала бы дочь в чужую землю, просватала бы здесь, дома, за молодого полочанина, за думца княжьего или за храброго дружинника...

Идет Святохна по узким ступеням, бережно несет серебряную сулею с горячим питьем, а сама живет в мечтах. Не этим днем, а всей своей прошлой жизнью.

...Всеслав увидел ее на торгу: покупала три локтя хама небеленого, золотник белил и мыла бургалского да двадцать золотников зеленого шелку, а другие двадцать — червленого...

После отца Всеслав князем стал шестнадцати годов, а на торгу ему переступило чуть за восемнадцать. Ехал верхом. Она глаза подняла. Сначала сапог сафьяновый заметила, потом полу плаща на соболях; ветер ее отвернул, мех лоснился... А потом и княжье лицо: щеки впалые, горят на ветру, глаза пронзительные под бровями-коромыслами.

Наклонился, спросил смеясь: «Пойдешь за мне?»

Застыдилась, уперлась взглядом в землю и скорым шагом побежала прочь. А он не отстает на буланом жеребце. «Никому не обещайся. Ты мне люба». Сказал, а сам на два года отъехал на Змиевы валы в степь (говорят, святые Козьма и Дамиан сковали плуг велик, запрягли поганого Змия, он и проложил те валы), половцев ли отгонять, торок ли? Она не помнит.

В отлучке бросал об ней жребий. Тосковал, значит. Но никогда не смела выспросить про ту давнюю ворожбу, боялась его гнева. Все в Полотске знали, что и при рождении его мать позвала волхвов, чтоб родильной рубашкой перевязали язвлено на голове младенца.

31

Волхвы велели носить волшебную повязку во все дни живота его. Он же и носит по сей день.

Святохна стукнула в дверь чуть-чуть: у князя слух остер. Взошла с поклоном.

— Испей, Брячиславич. Ночь студена.

Он сидел за столом при масляной лампе, читал книги в деревянных переплетах с медными гвоздиками, пергаменты, писанные глаголицей. Ношеный плащ, крытый фландрским сукном, на лисьем меху, прикрывал худые плечи. На голове поверх повязки островерхая бархатная шапочка с соболиной опушкой. Сухо-щек. Лицо обтянуто кожей, скулы выдаются. Жидкие усы висят книзу. Из-под опушки — узкий высокий лоб. Но глаза по-прежнему проницательны. Только смотрят ныне помягче, а временами печально.

Обрадовался жене, хотя проворчал:

— Зачем сама по ступеням всходишь? Холопа можно кликнуть.

— Нощь, Брячиславич. Поснули все.

— Зандо добра ты сверх меры, Святохна!

Княгиню он звал не крещеным именем, а по-старинному. Как и сыновей именовал — которого Святославом, которого Рогволодом, а не Григорием или Борисом.

— Мы роду древлего,— говаривал,— нам княжьи имена приличны. Забывать про них нельзя: как тогда родством сосчитаться? Ведь и пробабку звали Рогнедой, а не Анастазией. Народ ее еще Гориславой нарек...

Один Глеб упорно твердил, что у него есть христианское имя, и желал, чтоб его звали только им.

Для Глеба Всеслав делал исключение. Третий сын удался в него: упрям, изворотлив. Небоязно спорил с отцом, что-де в вере христианской ныне сила: вера объединит русское племя и возвысит умного князя пуще воинских побед.

32

  — Людям нужен закон и понимание всех вещей,— говорил Глеб, раскрывая «Шестоднев» с разрисованными киноварью заглавными буквицами, похожими на растопыренных букашек.— А иначе чем ангелы от-че-

| ловеков, а человеки от скотов оточтутся?

  И проговаривал наизусть высоким запальчивым голосом так скоро, чтоб его было не перебить:

  — Сначала бог сотворил небо невидимое, обитель ангелов, а затем видимое — землю...

  — Что нам в’ невидимом? — вставлял-таки Все-слав..— Ангельская обитель высоко. Князей заботят дела земные...

  Но Глеб, яростно шурша страницами, уже отыскивал другое место, где из свойств зверей выводились

духовные назидания. Будто бы детеныши льва рождаются мертвыми: три. дня лежит львенок бездыханным, затем приходит лев-отец, дует на него, и львенок оживает.

  — Так ли? — вновь сомневается Всеслав.— В киевских дебрях я и смолоду на львов охотился, но не слыхивал...

  — Разве в том смысл, верно или нет? — горячился Глеб.— Здесь следует видеть прообраз смерти Иисуса Христа и тридневное воскресение его. Таковы же по-

I учения в рассказах о других животных, числом до пятидесяти. Среди них упомянуты сирена, кентавр й феникс-птица.,.

I Но Всеславу были не по плечу сложные мистиче-! ские символы. Смолоду слыл книгочеем, однако мало ли ему приписывали? Лишь на покое стал приобщаться к неторопливой книжной премудрости. Хотел .постигнуть главное: каково место человека в обширном мире? Есть ли связь между великим и малым? Или, ложась в домовину, головой на запад, человек и сам отходит в прошлое, и все" его'Т^ела; 'теряются безвоз-вратно? I

8 Зах, 708 ... 33

Сына слушал снисходительно, но и внимательно; привык с ним беседовать чаще, чем с его братьями; Размышлял про себя: аль впрямь идут новые времена?

— Да нет! — перебивал не столько Глеба, сколько свою йодатливость.— Это лишь словеса, сыне. От бра-тоненавидения вера не спасёт, а меч всех рассудит!

Но, впрочем, не мешал Глебу поступать по-своему. | Раньше других посадил его на- удел. Старших возил за I собою из похода в поход, из битвы в битву, хотя знал | про себя, что и в сече Глеб погорячее их будет. Но опасался свирепсш драчливости и скрытого коварства I своего третьего сына. Хорошо, если б его мысли пошли по иной стезе: подальше от борьбы за уделы, которая неизбежно начнется между сыновьями, едва он закраёт ! глаза. ;

А со старшим, степенным Давыдом, которого за разумность, за уменье ладить с людьми Всеслав посадил на двинский торговый путь в ключевом городе Видбе-ске, беседовал про другое:

— Князья, окне, не могут жить одной злобой дня. | Сорвалось у соседа-брата черное слово, и почалась меж I вами неосмысленная брань. Или опутали тебя лестью ] и ты, поддавшись ей, увел дружину в поход, ища ела- I вы, но в ущерб выгоде и прежним планам. Даже пра- | щур Святослав Игоревич, хоть и имел великий замысел поставить серединой Руси Дунай, часто от того замысла сворачивал. И сего не добился! Нет, не смиряйся с тем, что дается легче. Иди за единой целью. I

Отправляя сыновей по городам, Всеслав напутст-вовал: |

— Пока будете смотреть моими глазами, не научи- | тесь упра&й^'ь событиями. Мужами становятся не по возрасту, а лишь один на один с жизнью.

Святохна слушала мудреные разговоры вполуха. Ученостью не утомлялась. Из всех книг держала при себе лишь гадательную Псалтырь. Каждая песнь царя

34

Давида снабжена была в ней подробными приписками.; когда, при каких жизненных обстоятельствах советуется читать тот или другой псалом. И она старательно по складам разбирала кириллицу, вкладывала в туманные фразы свое собственное желание, чтоб все наконец устроилось к лучшему! В семье был бы лад: невестки оставались бережливыми; сыновья не . буйствовали; внуки росли разумными и пригожими...

Из всех ее внуков лишь любимица Пределава, Святославова дочь, еще совсем малютка,, одна и сидела возле бабушки смирно, слушая распевное чтение. Она уродилась девочкой трепетной; вскрикивала от любого стука и помнила поутру ночные сновидения. Малая и старая одинаково замирали, узнавая о стойкости героев веры — мучеников, столпников и пустынников. Свя-тохна никогда не сомневалась в этих историях. Они были для нее так же верны, как и существование домовых, что скребутся в подполье к переменам.

Кривекая земля издревле полнилась чудесами. Слишком много по глухим пущам, на болотных островах, окруженных трясиной, потайных укромных мест — если не там водиться, то где же? К речным бродам,, куда сходится народ, выползали из леса и слухи: вон что приключилось, люди добрые!

Челнами, на плотах, в лодках развозили слухи по Руси. Даже монах-летописец, сидя в Киеве, в безопасности, доверчиво заносил их на погодные листы. «Мол, в лето от сотворения мира 6600 было в полотских пределах чудо: в ночи тутоны, сиречь диаволы, являлись яко человеки. на улицах. И была в то лето сушь великая, от чего земля горела. И многие люди по всей русской земле умирали разными болезнями...» А что случилось сперва, что вослед — писец не доискивался. Ужасался ■— и только.

Но — странно! -— самих кривичей дива-дивуые как бы и не изумляли вовсе. Они привыкли ходить огляд-

г

.35

чиво, жить приметливо. От отчичей и дедичей знали время, когда господыня-лихорадка поднимается туманом — и обходили болото стороной. Пуще глаза берегли огонь! В лесном краю он и страшен и необходим: без пала не расчистишь елань под. пахоту; в глухую ночь охотник от зверя лишь головней отобьется; вьюгой избу чуть не с коньком заметает, но коль в печи горит огонь — ничего, перезимуем! На огонь кривич не плюнет — желвак вскочит, соседу лучину запалит без охоты — свой очаг не гаси!

Когда пришли греческие монахи, они стыдили и корили за суеверное язычество. Кривичи довольно легко отказались от деревянных Перуна и Стрибога, вздохнув обещали позабыть светлого Даждьбога, посбрасывали на речное дно их изображения, перепахали поляны-капища. Боги эти были всегда важными господами; даже жили неведомо где — одни и. на Литву и на Русь. А домовой, гуменник, лесовик, дева-бёре-гйня — те рядом. На плохое не склоняют; стерегут дом, хлев, источники; учат человека соразмерять желания и поступки с необходимостью.

Так понимала и добрая христианка Святохна. Противоречий же в своих верованиях не искала' и не видела.

Досадной казалась ей всегдашняя усмешка Всесла-в’а! Небрежность, с которой он отодвигал женин подарок— заново переписанный, полотским грамотеем «’Избор» евангелий.

Зато любопытствовал князь толкованиями пророчеств Афанасия Александрийского и Феокрита Кир-ского, Может быть, оттуда, желая предугадать судьбу своих замыслов — воздвижения Полотской Руси?

Душа Всеслава не унималась с годами; мирское он ставил выше божественного.

Прищурившись, вглядывался в жену сквозь полумрак горницы. Пошевелив пальцами ломкий пергамент,

отодвинул книгу грека Георгия Амартолы, иначе Грешника, перекладенную на русское письмо еще при Ярославе Владимировиче — он собрал тогда многих писцов в Киеве при храме Софии,— а поближе к свету подложил другую, победнее окладом, посвежее красками, да еще свиток, скатанный в трубу.

— Сядь. Дай сулею. Послушай словесы прежних лет.

Она поспешно присела на резную лавку, прикрытую ковром. Большая была охотница до родовых историй! Сама многие знала, но особенно нравилось ей слушать, как читает князы торжественно, хотя и не всегда ясно — с годами стал пришептывать, глотать слова.

Читал он не про Троянскую войну — бог ведает, где та Троя? — не похожденья грека Зосимы в поисках земного рая — ах, и в раю без милых сердцу скучно! — а про понятное, свое, русское. Как Кый, перевозчик через Днепр, поставил первую избу на высоком берегу, где бысть граду Киеву. Про его потомков Оскольда и Дира, которые «полочан воевавша и много зла им со-твориша». Про славного Рюрика — печатку с его знаком, перевернутым месяцем над двузубцем, Всеслав и посейчас в перстне носит!

. Рюрик посадил на кривскую землю,— защищать ее и города рубить,— Рогволода, пришедшего с ним из заморья. А тот Рогволод — отец злосчастной Рогнеды и пращур самому Всеславу.

Нет, недаром род человеческий уподобляют дереву! Ветвь за ветвью отделяются люди от общего ствола. Далеко расходятся в жизненном поднебесье друг от друга. Но если понадобится выведать начало, непременно от верхушки спустятся назад, к корням. И странно звучащие, позабытые имена, как наивные и грозные тени, плотно обступят потомка. Давно схоронены в земле, сожжены на погребальных кострах их тела, но от

37

каждого сохранилась^ для будущего живая частица. Где она? Да в тебе самом!

Если б было кому свидетельствовать, то оказалось бы, что густая смолоду копна белесых волос у Всеслава от варяга Рогволода. А монгольские скулы передал безвестный кочевник, схваченный некогда богатырской заставой в приграничной степи; тому обру или печенегу внукой стала Малуша, про которую узнаем далее.

...Была ли княжна Рогнеда Рогволодовна пригожа лицом — неведомо. Летописец не сообщает. Знатным достаточно горделивой осанки. А что гордячка, про то летопись не лгала! К ней, богатой наследнице, сватались оба Святославичи, сыновья разных матерей, ненавистники друг другу. Ярополк, старший, княжил тогда в Киеве. Юный Владимир получил от отца Новгород. Ему матерью была не белолицая боярышня, а девка-чернавка на побегушках, с годами возвышенная до ключницы у княгини Ольги; под конец и вовсе сама себе госпожа, владелица лесов и пахотных еланей обильного села Будутина, что под Киевом. Во все дни жизни Всеславову пращурку обороняла от обид твердая рука брата. Добрыня, как и Малуша, прошел извилистый жизненный путь. Младший дружинник, а затем воспитатель Владимира и новгородский посадник, он стал так силен, что князю впору!. С него пошла особая посадническая династия: Изяслав наследовал Ярославу Мудрому в Киеве, а Остромир, сын Добрыни, князю Владимиру в Новгороде! Тот же, с дядиной помощью изведя брата Ярополка, сам занял великокняжий стол.

Старый Добрыня не расставался с племянником. Он ездил сватать Рогнеду. Надменная девица ответила, что из двоих выбирает Ярополка, а не рабичича, сына рабы —и кровь, бросившаяся Добрыне в лицо, чуть не задушила его яростным гневом! Он склонил Владимира к ужасной мести. Набрав большое войско из новгородцев и чуди, скорым маршем пошли к Полотску,. заво-

38

евали его, в поединке Владимир убил Рогволода с сыновьями, а Рогнеду взял силой...

. Замирает Святохна, слушая дивную повесть. Смотрит безотрывно на склоненное лицо Всеслава; губы сжаты, . брови насуплены. Обидел прадед Владимир пробабку Рогнеду! Изяслав Владимирович, Всеслав лев :дед, должен был наследовать киевский престол, как старший в роде, а не Ярослав, прозванный Мудрым... А всего-то для опальной жены срубил тогда князь Владимир мал городок Изяславль да вернул отчую цолотскую землю. С того пошла вражда между Яросла-ричами и'Изяславичами.

— С того, ан и не с того! — непонятно восклицает Всеслав, стукнув сухой ладонью по написанному.— Изначала не данниками полочанам надлежало быть у .Киева, а своим умом держать путь из моря Варяжского в землю греческую. На то Торопец стоит у волока и Видбеск на Двине! И язь чужих земель не искал; кривичей в обиду не хотел отдать, как их природный князь и защитник,

Он отталкивает с досадой пергамент. Свиток сам собою сворачивается, будто летописец мертвой рукой хочет унести обиженное написание...

Святохна суеверно перекрестилась. Всеслав перевел на нее пылающий взгляд, вернув его из темноты пространства, куда глядел, уставясь в размышления, и чуть усмехнулся из-под низких усов.

— Ступай, Святохна. Ан и кур близко прокричит, путь великому Хорсу укажет. Спи, моя люба, А язь

* тут, на лавке лягу.

. От его голоса радость проходит по старому сердцу Святохны. Для кого воитель, немилостливый на крово-пролитье, для кого чародей, волком перерыскивающий дорогу,— как' в стольном Полотске позвонят к заутрене, так он услышит тот благовест в Киеве! — а для нее -муж верный, лада единственный, ни на кого ее- не-про-

89

менявший. Сколько их старалось! Нарумяненных киев- ] лянок, что завлекают бойким стуком сафьяновых каб-лучков. Тмутараканских дев в шелковых исподних сорочках, с ленивыми движениями и насурмленными веками.. Иные не брезговали даже смуглыми берендей-ками, крсы которых гуще лошадиного хвоста, А он все возвращался к жене, к сыновьям, презрев, сладкие посулы.

От дверей она оборачивается, украдкой смотрит на щуплую фигурку под выцветшим суконным плащом, на склоненный затылок с лежащими по плечам волосами, и с нежностью повторяет про себя: «богатырь!»

— Богатырь!— кричал о нем люд киевский тридцать лет назад, волнуясь и кипя, подобно пене, у княжьих палат, где, затворившись, сидел Изяслав Ярославич, только что бесславно бежавший из половецких степей от Шарукана.

Тот Шарукан близко ; подошел: кибитку поставил вплоть к земле русской! А как катилась его орда по степям, гнедые туры в страхе бежали от моря Сурожского до самого Киева. Не видно стало золотого светлого месяца от духу половецкого, пару лошадиного.

Разбитые отряды в стыде и гневе стекались к Киеву; их следы на левобережье уже затаптывали копыта степняков.

Валили вину друг на друга, а более — на князей. Святослав, не дойдя до Киева, поворотил на свой Чернигов. Был он отважен и честолюбив. более братьев; его приказы не сходились с Изяславлевыми. От Чернигова он отбил половцев с большим для них уроном. Всеволод же последовал за старшим в стольный город и поддался той же растерянности: оба брата сидели на княжьем дворе, не скликая даже дружину, то ли наде-

40

яеь на высокие валы и стены, то ли ожидая, что половцы наскучат рыскать окрест и уйдут сами собой?

Кияне' собрали на торжище вече: как дальше быть? Хоть и сила есть, так оружья нет, все побито и брошено. Подступили к Изяславлеву двору.

   Дай нам, княже,; луки, копья, булавы и топоры. Дай нам коней. Растеклись по нашей земле половцы, и хочем еще биться с ними!

Но Изяслав —: словно разум у него отняло на то время!— так оскорбился своеволием, что лишь крикнул сквозь окно: расходитесь, мол, не вам-де решать воеводские дела.

Еще пуще заволновалась толпа. Тогда еще не установилось окончательно — кто для: кого? Город ли зовет князя по своей воле? Либо князь правит городом самовластно и наследственно? Горожане думали так, а князья по-своему. Другие города часто изгоняли одного князя и просили себе другого, а бывало, раскаивались и мирились со старым, посылая ему грамотку: «Князь наш. добрый! Если ты позабудешь все и поцелуешь к нам крест, то мы твои люди, а ты наш князь». Но в стольном Киеве открытая брань случилась впервые.

Стал слышен ропот, что нет у Руси защитника и богатыря, кроме Всеслава. А его в порубе держат.,. Громче всех шумели полочане, купцы и их работники, странствующие люди.

— Пойдем выручать дружину, полоненную при Не-миге-реке! Спасать храброго Всеслава! Обманом его захватили злые Ярославичи. Избавим обидимого!

— Избавим!—дружно отозвались кияне.

Они-то хорошо помнили, как в брани Всеслав быстр и силен! Как восемь лет назад шел, еще в согласии с дядьями, на пограничных торков. Неутомим в сече; обгонял всех, скачучи по дикому полю за бегущим врагом. И которых из торков тогда побили, которых приве-

ли в плен и осадили на Руси. Остальные же сами пропали в степях от стужи и мора...

А ныне, плененный и униженный, сидит он уже тринадцать месяцев в киевской темнице, с двумя сыновьями.

Все на ту пору позабыл народ!. И что перед тем осаждал Всеслав Псков и Новгород, желая: отбить от Киева, а когда не приняли его те города, как своего князя, в досаде либо от удали поснимал со Святой Софии колокола с паникадилами; многих : жителей посулами, да неволей погнал на житье в полотскую землю — заселять дебри. Велика была беда в тот час! Дядья разбили его на реке Немиге, разоривши в отместку город Меньск, люд которого заперся за стенами; Сто лет песни будут петь про кровавый снег на берегах Немиги! Что-де снопы там стелют головами, веют душу от тела.*.

Прошла зима,, и в июле месяце Ярославичи послали . звать племянника на переговоры. Крест целовали:' «не сотворим ти зла!» Умен-то умен Всеслав, а поверил. Вспомнил, наверно, как Ярослав Мудрый позвал отца его Брячислава, простив набег на Псков, иначе Плесков, от плеса или плесканья названный. (Тот Плесков оба считали спорным городом: киевский он или полотский.) Позвал и отпустил с честью, отдав навсегда Свячь и Витбеск, кривские города, что жили под Киевом.

«Будь со мной заодно»,— сказал Ярослав. И Брячи-слав не нарушил мира.

Из трех Ярославичей самым коварным прослыл Святослав Черниговский. Шел слух, будто бы именно по его наущению согласились два других брата- таййо отравить племянника Ростислава, изгоя, по старинному обычаю лишенного права на удел. Но Ростислав не согласился с обычаями, самовольно сел в Тмутаракани, и три года не могли его оттуда выгнать. Теперь второго беспокойного племянника, Всеслава Полоцкого, решились дядья

42

заманить и обмануть на крестном целовании — це слы-ханное до того дело!

Когда Всеслав переплыл Днепр под Оршею и вошел, не таясь, со старшими сыновьями в белополотняный шатер князя Изяслава, тот крикнул страже, чтоб схватила их. А схвативши, отвезла в Киев, замкнула в по-рубе.

Всеслав сидел в порубе смирно, только скулы его . обтянуло еще туже, да глаза опускал чаще, чтоб не было видно мимоходящим, как они зло сверкают, когда узник выглядывал в тесное оконце. Неотступно грызла дума: неужели своей простотой погубил он сыновей, и себя, и княжество, и замыслы великие! Но никогда злосчастья не приводили его до конца в уныние; среди жестоких бедствий, на которые щедра судьба, он оставался волею тверд;

Поэтому, когда зашумело по Киеву восстание — был он аки пардус, готовый к прыжку.

Волна народная потекла к усадьбе воеводы городских и сельских полков Коснячка с громким. ропотом, что-де его беспорядочным предводительством они и побеждены от половцев.

Со всех сторон раздавались укоры: «Ты ешь тетеревов, гусей, рябчиков, кур, .‘голубей и прочее кушанье, а убогий хлеба не имеет, чем чрево насытить! Ты облача ешься и ходишь в мехах, а убогий рубища не. имеет на теле! Се дом хищника, разорим его!»

Коснячок испугался галдящих вуев, велел сказать, что. нет его. Засел в подполье.

Покатилась толпа к подножью горы на Брячиславов двор, и опять громче.других кричали невеликие числом полочане,. стремясь не-упустить смутного дня: мол, скорее надо невинно: содержащегося Всеслава освободить из заточения и, как искусного, .в воинских делах, отправить против неприятеля.

43

Шум и гам переместились под окна Изяславлевы. Сам он сидит, затворясь в сенях, слышит,, как уже в голос говорят, что пора-де Киеву искать другого князя.

— Видишь,— шепчет ему ближний боярин именем Тука,— что люди взвыли? Вели, чтоб чародея Всеслава крепче стерегли.

Но уже летели ворота темниц, камнями сбив.али затворы.

Недалеко и до Всеславлевого особого терема. Видя то, спешно принялись бояре советовать Изяславу:

—• Разреши, князь: подзовем проклятого полочанина хитростью к окну- и заколем копьем, пока не поздно!

— Нет,— отвечает бледный Изяслав,— не хочу быть убойцем.

Хоть ума простоватого и неосторожного — совету , других последуя, престола два крат лишался! — Изяслав Ярославич не забывал вместе с тем, что он. старший в роде и имел обязанность блюсти общие выгоды, думать о русской земле и чести всех родичей.

Не был он убежден до конца и во враждебности племянника. Сам же явно виновен перед ним ложным целованием.

А того уже вывели из тюрьмы. С превеликим торжеством поставили на середину княжьего двора, как велел обычай, объявили новым великим князем.

— Хочем тебя, богатырь!

Так Рогнедин внук вернул ненадолго первородное дедовское право.

Но радостной слепоты не было в его сердце, И о киевлянах он думал плохо. Освободив его, бросились они с легкостью грабить Изяславлев двор, растаскивали со смехом и жадностью золотые монеты, серебряную посуду, куниц, белок, словно позабыв уже, что гнев их вызван утайкой платы и кривым судом, а не одной запальчивостью. _ . ..

44

Всеслав стоял в стороне: наблюдал, обдумывал; Видел, как с заднего крыльца ускакал князь Изяслав с братом Всеволодом,— и не преследовал их. Чем больше другие пьянели от своеволия, тем он становился трезвее.

Сыновья удивлялись: разве не сбылись, как по волшебству, все честолюбивые мечты отца? Разве не добыл он себе и им великокняжий престол?

Всеслав качал головой, молчал загадочно. Один только раз обронил сдержанно, что время сейчас думать не о Киеве. и не о Полотске. а обо всей земле Русской. И когда утих вокруг первый хмель вольности, повел себя как полноправный князь: мирил неспокойных, наказывал строго, разумно. Иногда взыскивал за старое, чаще прощал. Мстил или научал — смотря по нужности. За неделю собрал рать, стремительно повел ее по следам откочевавших в сторону Тмутаракани половцев. Явился под городские тмутараканские стены, когда жители еще спали: солнце не всходило, рассвет не начинался. Узкое горло Сурожского моря, называемого греками Меотийским болотом за мелководье и мутность волны, лежало в сей час перед взмыленными всадниками точно тихое прекрасное зеркало. Как было поверить жителям, проснувшись, что скакали Всеславлевы стрелки без устали на сменных конях по сто двадцать верст за день? Легче довериться молве: чародей, мол, оборотень! Не человеческим шагом — волчьим скоком поспешает; махнет рукавом — и войска у него без счета!

Но сам-то Всеслав знал, что его разномастная дружина сильна дерзостью, не числом. Хотел было поискать наемников, как принято, в племенах Северного Кавказа, раз уж он тут очутился, но не стал задерживаться. Вернулся в Киев. Выжидал.

• • .Великого княженья его и было всего, что с сентября 1068 года по апрель 1069 года.

По весенним просыхающим степям уже подступил Изяслав с польскими войсками короля -Болеслава, же-

45

натого на Вышеславе Святославовне, племяннице. Выл тот Болеслав сластолюбив, обжорлив, тучен — на коне сидеть мешало ему- толстое чрево! Однако храбр, драчлив, в боях удачен.

Всеслаь'еще вышел навстречу польской рати под Белгород, но без души, как-то вяло, будто и не хотел защищаться. И ночью, ' тайно' оставив стан киевлян, ускакал к себе в Полотскую землю.

...Два лета проплакала княгиня Святохна на городском валу; не зная^ в какую сторону и смотреть, ибо лада-князь, случалось, уйдя на восход солнца, возвращался с заката. После разлуки все видится острее: она нашла в его кудрях участившуюся седину, • а он заметил, что лицо ее отцвело, хотя тело оставалось по-прежнему прекрасным — словно молоком облито! Й вся она была ему родна, * желанна, подобно теплому хлебу пшеничному...

Свиданье оказалось недолгим. Передышки не дал бросившийся в погоню сын Изяслава. Всеслав, не успев приготовиться к обороне, подался дальше на север и нашел убежище в вотской пятине, у податного Новгороду племени вожан. Там охотно приветили опального храбреца, чтя вещую душу в дерзком теле...

А в Киеве шли казни. Расплачивались те, кто вывел Всеслава из поруба, числом семьдесят: невинные Овинными от ярости погибли! Полотск же грабили по очереди временные его князья Мстислав и Святополк Изя-славичи...

Всеслав не бездействовал. С обычной расторопностью набрал новую рать, осадил в Новгороде юного Глеба, сына Святослава Черниговского.* Покорного' юношу сажали то на место отравленного Ростислава в Тмутаракани, то велели-держать Новгород, смотря куда вели отцовские планы. И между Ярославичами уже затевался кровавый спор Г

Всеслав вошел в Новгород- со- стороны Кузнейной

46

слободы. Держал себя на этот раз осторожно; никому не угрожал, красноречиво напирая на справедливость своих исканий. Он, дескать, за то, чтоб Полотск и Новгород стояли не ниже Киева. А если в запальчивости и обидел кого, то оттого лишь, что ждал понимания своих замыслов от псковичей и новгородцев. У одних как их природный князь, а у других как естественный союзник и родич: ведь из трех первоначальных поселений, что, слившись, составили. общий новый город — отчего и имя ему Новгород,— одно принадлежало кривичам.

Всеслав, как многие одержимые люди, строил свои умозаключения неравноправно. Сам гордец, он не принимал в расчет чужую гордость, словно ее* и не должно было существовать вовсе. Поэтому надежда привлечь сердца легендой о древней кривской слободке или напоминанием лишний раз о зависимости Господина Великого Новгорода, о его вечном споре с Киевом — нет, это был неверный ход!

Новгородцы поморщились и надулись, глубоко уязвленные. Всеславлевы слова пролетали отныне мимо их, не задевая. А потом и вовсе толпа на Кузнейной площади стала редеть, таять, как-то исчезать сама собою, растекаться малыми ручейками по переулкам. И вот уже Всеслав очутился один посреди понурой дружины. Он мог бы даже показаться смешным, обращая словеса к камням и стенам, если б лицо его не оставалось неукротимым и растерянности не читалось в сжатых губах. Злоба против новгородцев не поднялась в нем, не подвигнула на безрассудства. Если и заключалось в нем чародейство,— то было чародейство великого ума. Увлечься он мог при удаче; при неудаче видел события такими, как они есть, И отступился.

Уважение к беглому князю новгородцы выразили тем, что дали ему уйти невозбранно.

И вновь Всеслав перерыскивал серым волком Русь из конца в конец! Напрямик, через половецкие степи,.

47

куда крещеный человек и сунуться бы опасался. Ре- • шил пересидеть недолгое время в Тмутаракани, на острове, созывая отовсюду новых удальцов: он был щедр, к нему шли охотно. — т '

Менялось военное счастье; едва выбил из Полотска | Святополка, как третий сын Изяслава Ярополк разбил ; | его под Голотическом в тридцати двух верстах от Моги- . 1| лева, подначального Витбеску города... Так оно и шло; брань не утихала, кровь русская лилась, костями поля засевали. Пока не начал состарившийся Изяслав Яро-славич переговоры уже без обмана со своим непобежденным племянником.

Ведь и Всеслав стал не молод. Твердо знал, чего хо- о |ч тел: не славы себе, не киевского прёстола, а чести и спокойствия кривской земле: и Полотску, и Меньску, и Витбеску, и всем другим городам и весям...

Замириться с Изяславом помог сын Глеб — отец в молчаливой благодарности оценил его дальновидность.

Дочь Ярополка, победившего Всеслав а, была просватана за Глеба Всеславича. Она только что родилась, и новорожденная стала уже невестой. Однако Глеб не отступился от помолвки, дождался ее возраста и женился, хотя Изяслав с семьей вскоре был вновь изгнан из Киева и долго бедствовал, йща пристанища то в Польше, то у немцев. В Киеве же сел сначала Святослав (он убедил брата Всеволода, что Изяслав ведет тайные переговоры с полотским чародеем, пугал, что-де «намерены нас лишить данных от отца владений!»), а после его скорой смерти ему наследовал Всеволод, последний Яро-славич.

Нет, не пересказать всей жизни! Не припомнить ее даже — так была суматошна, кровава, безрадостна.

Уж и новый противник Всеславу подрос, * возмужал — Владимир Всеволодович Мономах. С черниговской конницей разорил он Лукомль, Логойск и Друцк, через несколько лет подступил к Меньску и не оставил там

43

«ни челядина, ни скотины». Всеслав то нападал, то оборонялся.

Но с годами утих, сидел мирно, лишь издали наблюдая распри следующего колена Ярославичей: как Мономах гонялся по всей Руси за Олегом Святославичем, что вошел в союз с половцами; как вернулась со скандальной славой Всеволодова дочь Апракса, бывшая женой императору Генриху Четвертому. А с какой помпой уезжала: шел за ней караван верблюдов, груженный роскошной одеждой,..

Всеслав усмехнулся; сам он был не прихотлив. И вдруг поймал себя на мысли, что думает о себе как бы в прошедшем времени. Но в этом новом ощущении уже нет горечи, словно жадность к бытию прошла сама собою, источилась по каплям. Многогрешная шумная жизнь прокатилась под его ногами, подобно двинской волне. Иные волны теснят ее теперь с молодым напором...

«Ах, видел он теперь, так отчетливо видел, когда бывал прав, а когда ошибался в борениях своих и в неуемной непоседливости. Время просветляет в памяти то, что совершалось впопыхах и как бы слепо, и покрывает тенью забывчивости некогда яркое — ибо всему приходит в старости истинная мера!

Не познал он, жадный до мысли, и тайну бытия. По-прежнему оставалась она сокрытой от него, как и от других сынов адамовых.

Одно понял твердо: ждущий никогда не дождется! Только действовать».

А осенняя ночь все длилась и длилась. Скучая бессонницей, со скрипом распахнул Всеслав оконную раму. Порыв сырого ветра налетел из-за стены, сдвинул бархатную островерхую шапку. Вновь нахлобучивая ее, привычно ощупал волшебную повязку — на месте ли? — и хоть за долгую жизнь разучился чему-либо верить, держал это про себя. В памяти людской считал

49

полезным остаться таинственным и всесильным кня-зем-чародеем, прозванным Волком Всеславичем... . > Запахнувшись поплотнее,. Всеслав смотрел на ночную Двину. С этой рекой были связаны самые важные его замыслы. Если он и отвлекался на другие, порожденные самолюбием и страстями, то все равно —частичка его бессмертия будет пребывать именно здесь.

Мысли его постоянно возвращались к великой водной жиле. «Ах,. Дуна, Дуна»,— проговорил он растроганно, называя ее римским именем, словно этим одним раздвигая пределы течения, а с ним и пути русские.

Труд жизни был окончен. Пусть другие, идущие вослед, сделают больше,

Всеслав умер 14 апреля 1101 года.

          Набатное утро

Душным июньским вечером 1240 года вечерняя трапеза в доме богатого витепского купца и ру-коумельца-кожемяки Олексы Петриловича запа-К здывала. Ждали старшего сына Грикшу с вестями из Новегорода. Олекса Петрилович посылал верхового слугу Ретешку навстречь, вдоль берега Двины, и тот, прискакав, сказал, что лодья при слабом ветре уже идет по излучинам на веслах.

Дневные часы, исчисляемые на Руси от восхода и ■ до заката солнца, подходили к концу. Вот-вот должен был начаться новый счет — ночной.

  Время вокруг стояло неспокойное: будто занесенная секира над каждым! Слухи шли скорее преуменьшенными, чем преувеличенными, и то их не вмещали уши. Человеческий разум так устроен, что обороняется от плохих вестей доколе это еще возможно, стараясь сохранить видимость прежнего.

  Божьей милостью, или по другим причинам, Витебск оставался пока в стороне от кровавых дорог, проложен^ ных многоплеменным войском, которое катилось от низовьев Волги и дошло потом до Силезии. Оно закре-т пило за собою на Руси название татар.

  За десять лет было уже известие, что, теснимые татарами, половцы бежали к болгарам. А потом и толпы волжских болгар, спасшихся от истребления, просили у-рязанского князя Юрия мест для поселения. Русские . княжества всегда испытывали недостаток в жителях; пришлых брали охотно, лишь бы осаживались на земле, возделывали пашню.

Но отсрочка оказалась слишком мала. Уже-в следующем году, пройдя с востока лесной стороной, орда надвинулась и на Рязань. Свирепые видом воины с приплюснутыми носами и выдающимися скулами потребовали полного подчинения, а также десятинной дани: десятого коня белого, десятого коня вороного, десятого бурого, рыжего и пегого. «Когда никого из нас не оста^

нется, тогда все будет ваше!» — ответили рязанцы. Гордые слова обернулись зловещими.

Потрясенная Русь успевала лишь считать сожженные грады. Мужествование никого уже не спасало. Иные, как Козельск,— имя которого татары избегали произносить, а называли обиняком «злой город»,— пали до последнего человека;' их малолетний князь будто бы даже утонул в крови. Пощады никому не оказывалось; «плод пощады сожаление» — говорил еще Чингизхан.

Батый не дошел ста верст до Новгорода: новгородцев заслонило раннее таяние снегов, непроезжие по весне дороги. Свернув к восточным окраинам Смоленских и Черниговских земель, а затем в южную степь, Батый тритьежды спугнул половцев — на сей раз они бежали в Венгрию,—й после осады взяли Киев. Сила орды была так велика, что войско с обозами протянулось на двадцать дней пути, а киевляне за городскими стенами не’слышали друг друга от шумного скрипа телег, ржанья лошадей и рева верблюдов! (Правда,-сказывают, иногда сажали татары в седла и чучел, чтоб казаться поболе числом...)

Узнав о падении Киева, Олекса Петриловйч только. горестно вздохнул. Давно не был он уже тем могучим и. богатым местом, куда съезжались купцы, чтоб на восьми шумящих рынках продать и купить товары, а князья рядили оттуда- русскую землю. Теснимый то степняками, то литвой, Киев хирел; Владимиро-Суздальские великие князья не захотели в нем княжить, и от всего многолюдства оставалось ныне едва ли две-три сотни обитаемых домов... Лишь подплывая с Днепра и расплывчато видя сквозь цветной туман беленые стены и церковные маковки, Олекса Петрилович мог вообразить Киев старых времен, подобный граду поднебесному. Когда золоченые храмы его были полны, а возле икон теплились алые и зеленые огоньки. Теперь потухшие лампады со звоном лопались под копытами,

•54

мбйаика сыпалась со стен. Невообразимо знать, что богатое умельство сокрушено и бесполезно растоптано!'

  Вставая по утрам, солнце приносило с востока худые вести.

  Но и закатные межи не обещали покоя.

  Литва не раз уже подступала под соседний Смоленск: великий князь Владимирский Ярослав отгонял ее с напряжением. В Польше свирепо дрались за власть Владислав Лясконогий с племянником Одоничем. Братья-князья Лешко Краковский и Конрад Мазовецкий держали руку Лясконогого, но Конрад сам много терпел от по-; граничного племени пруссов. Был он так беден, что од-нажды зазвал на пир своих бояр с женами, а потом отобрал у них коней, снял парадное аксамитовое платье и тем откупился от прусского набега! Конрада можно было бы не' брать в расчет, если б он не увеличил по недомыслию число врагов: думая защититься от пруссов, отдал замок Добрынь палестинским рыцарям. Те пришли с жаждой крови во славу кроткой девы Марии и со своим до крайности суровым уставом, который ожесточил им сердца (« ты должен отречься от отца, от матери, от сестры, и в награду за это орден даст тебе хлеб, воду да рубище»). Как некогда сарацин, стали истреблять пруссов: тевтонский орден наступал бесконечно, ряды его пополняла вся Германия, а силы пруссов иссякали... Не сегодня-завтра крестовые рыцари станут искать новой поживы.

Олекса Петрилович был человеком многоумным, в голове держал не одни свои кожи. Да и торговля его была прямо связана со всем, что случается в мире. Он старался обо всем проведать вовремя.

  Знал поименно тиунов на волоках. Зато его лодьи и тянули на катках-колах от воды до воды вне череда, .раньше гостей немецких, хотя это было и противу правил, потому что по договору 1229 года между Ригою, Готским берегом и Смоленским князем Мстиславом Да-

55

выдовичем — а. он отвечал равно за полочан.и россиян витебских,— чтоб не было в будущем разлюбья, немцам указывалось кидать жребий: кому идти наперед. А русскому гостю идти назади. Однако в том ум торгового человека, чтоб исхитриться для своей выгоды, попасть повсюду первым, не платя за то пеню, а пользу получив!

От.сына Олекса хотел знать про здоровье новгородского князя Александра Ярославича. Недавно его молодая жена, витебская княжна Парасковья, гостила у матери с первенцем княжичем Василием и Олекса Петрил ович был рад, что доброе семя умножается! ,

Александра Ярославича Олекса уважал. Не будь в Новгороде такого твердого умом и удалого на руку князя, псы ненасытные — рытори закрыли бы мечом путь к морю, русскую водяную фортку,— как й-в витебской стене есть такая .фортка .возле наугольной башни именем Духовской круглик, где стена поворачивает на север,— а что тогда останется делать им, торговым людям, да и всему Витебску?! Будто жилу резали.

Сейчас в Новгороде шатко... Потому и вслушивался Олекса. в шум чужих шагов по сосновым плахам, которыми прикрыта вблизи его усадьбы мостовая: не Грик-ша. ли?

Оленица, сноха, тоже то бледнела, то тихо ойкала, если ей чудилось его-.приближение.

Только младшие сыновья Онфим и Потра с голодным нетерпением топтались у порога, поглядывая на пустую мису, возле которой лежал сухой черпак, да ложки — у кого белые, струганные, а у отца рисованная, круглая, с узорами и травами по вызолоченному фону. Ту ложку он привез из приморской земли с готского берега, как подарок от Регембота-горожанина, в доме которого заключил выгодную сделку с Еганом Кинотом, что прибыл из города Мунстера, да с Тонлиером из города Южаты, он же Данцыг.

бб

Еган ему поднес тогда в знак приязни кубок шкля-ный, венецийский, оправленный серебром, и дно в нем серебряное. *

Олекса тоже щедро одарил готских купчин: кого шапкой бобровой, кому дал для жены серьги с зернью, тонкой кузнейной работы с надписью витьбического мастера Косты, ценою до десяти гривен с куною; кого своим собственным издельем — мягкими туфельками для дочери-невесты, прошитыми блестящей бронзовой нитью.

Изрядно захмелев, Еган и Регембот поносно ругали божьих рыторей, что сидят аки бешеные псы по ливско-му берегу в крепостях; крестят не перстом, а мечом, избивают людей, жгут посады и тем буйством и кровопролитием загораживают путь честным купеческим лодь-ям, полным товару и приветливости...

Тонлиер, робкий толстяк, поминутно обтирал лоб шелковой тряпицей и пугливо озирался: у них, в Южа-те, папская рука сильна!

«Сказывают,—-шептал он, присвистывая щербатым ртом,— что папская курия вскоре положит договор меж собой и ордою, чтобы всех русских крестить католическими именами, ибо страна греков, их церковь вернулись почти полностью к признанию апостольского креста, и то заблужденье, что ныне часть не соглашается с целым...»

Хмельной Летрилович, разъярясь, прервал его шепот и гаркнул — так, что мигнул свет в розовом колпачке поверх восковой свечи,— что не бывать тому! Русским паче живота дорога вера и честь, и есть у них защитник, молодой князь в Новгороде Александр Яро-славич. Он-де его хорошо знает, тот князь — зять Витебску;. старшая княжна Брячиславна пошла за него летось, и он, Олекса Петрилович, удостоен был есть брачную, кашу в Торопце за нижним гостевым столом.

— О, Торопец! защелкали языком' купчины и,

уходя от опасного разговора, стали вспоминать, как то-

ропецкие волочане в порядке и без лихоимства тянули |

их груженые лодьи на колах посуху до Двины. ;

Олексе Петриловичу еще хотелось порассказать про ;]

брачный пир и честную икону. византийского письма, ■ |

которую на такой случай везли издалека, чтоб благосло- V

вить молодых. И каким показался, ему сам жених: хоть I р

ростом не дюж, да грудь широка под княжескими золо- . Ь

чеными латами, волосы черны и прямы, борода корот- И,

кая, зренье острое. Слышно, что князь был читатель |

книги и вельми памятлив на них; про то, что было дав- |

но, мог рассказать, как по-написанному... [:

— Отче! То Грикша прибыл! — взвизгнула Оленица, I

Ветер пошел по избе от разлетевшегося в беге сара- Р

фана — так метнулась к двери, чтоб поскорее увидать , I

мужа; на людях низко поклониться, а в сенях жарко 1 прильнуть к нему.

Олекса чуть сдвинул брови, потому что хоть и пони- | мал женское нетерпение, но и сам был сейчас нетерпе-лив на новости. Однако промолчал, только кивнул на

стол жене, отершей радостную слезу. при виде стар- Г шего сына — такого румяного,.. статного, с кудрявой

молодой бородкой и волосами поперек лба, чуть' по- I

темневшими от пота; спешил в гору от дальнего вы* |;

мола, где пристала лодья. I

Все сели за стол, покрестясь. Олекса резал каравай, |

раскладывая ломти по чину: троим сыновьям, невестке, |

дворовым людям: слуге Ретешке, да Лихачу с Полюдом, |

кожемякам, да Матвейцу-скотнику, да девке-холопке. ^

А хозяйка между тем метала из печи горшки с хлеба- {■

вом, вкусно пахнувшим упревшим горохом, вареной го- \

вядиной и кореньями. 5

— Испить бы,— виновато сказал Грикша, смахивая ? ладонью невысохшие росинки пота.

Оленица, вскочив с готовностью, зачерпнула дере- |-;:

вянным ковшом, подала .ему с. поклоном.. — |

— Ну, пошли в камору, — сказал отец, обтирая рот. И строго приказал домашним: — Нас не кликать, в камору не заходить.

Там он сел на ларь с тайным запором, называемым «русским замком», придвинулся поближе к прорезному окошку, откуда последним лучом светило косое солнце, и, развернув берестяной свиток, что подал сын из дорожной сумы, стал читать вполголоса письмо своего новгородского компаньона: «Олексе от Микифора поклон. Како придет ся грамотка, спиши список купный да пришли тайно...»

Отец и сын понимающе переглянулись.

— Может и нам не плошать, верши окрест скупить? — спросил сын,— Хлеб в амбарах цены не теряет.

Оба стали серьезны и озабочены. В отличие от молодого Онфима и подростка Потры, Грикша был посвящен в дела отца и, покорствуя ему во всем, наедине безбояз-но высказывал свое-мнение. Пока отец читал дальше, уже про себя, сын стоял в задумчивости у низкой притолоки, возвышаясь над нею кудрявой головой. То, что ему удалось разнюхать в Новгороде, было чревато опасностями и для них, витебчан.

Кончив читать, Олекса Петрилович машинально завертел пальцами привязанный к поясу металлический стерженек писала — кончалось то писало отлитой звериной головкой в ноготь величиною,— словно тотчас хотел процарапать ответ. Но смирил себя. Коротко кивнул: теперь рассказывай! .

Стопка готовой, к употреблению бересты, четырехугольно обрезанной, вываренной для мягкости и расслоенной, лежала перед ним, рядом с редкими листами дорогого пергамента. Глядя на эту стопку для большей сосредоточенности, Грикша начал отчет.

Поначалу Новгород показался ему землею тихой и благополучной. Прибыв, он, как. было наказано, отстоял службу в Святой Софии и зажег благодарственную

59

свечу перед образом Богородицы-Оранты. Затем прошел | по лавкам рыночным: горшечным, соляным и мясным, 11 А в пирожном торге по обеим сторонам намощены ныне : I доски и сверху кровлей покрыты. От недавнего неуро- | жайного года,— когда сусед суседу не уломит хлеба, | зерно везли лишь иноземные корабли,— новгородцы , уже, видать, оправились. Хотя напротив витебских це- •• ны во всем дороже; кожевенный товар сразу1 пошел в у ход. ']

Татарских тиунов он там не видал: младший Яросла-вич вошел в доверье к хану Батыю и княжит спокойно. ,;! С литвою князь тоже мирен, всем ведомо; с Товтиви-лом, что сел ныне в Полотске, они свояки по женам, витебским княжнам сестрам Брячиславнам. I;

Против немцев по Чудскому озеру и на Неве-реке у Г него стоят дозоры невидимо посреди дремучих дебрей | и, что ни день, оттуда скачут с донесеньем,— все ли спо-койно? («Добро, добро,— бормотал Олекса.— От рыторей !■: заслон надо крепкий держать».) Ц

Но .Микифор Данилович,— продолжал Грикша,— | о князе отзывается худо: мол, сам-то беден, а все с них, * с бояр да с сильных, людей требует. «Вы,—говорит,— | как накопите десять тысяч гривен, так женам дарите по р-серебряному монисту, а с каждыми новыми тысячами повторяйте подарок. А мне сейчас нужно сто на мечи харлужные, чтоб шлемы с первого удара разрубали, да I на латы для конных дружин, да на щиты, кольчуги и копья для храбрых пешцов». «А коль они такие храб- | рые,— подал голос Микифор Данилович, схоронясь од- | нако от княжьих острых глаз за чужие спины,— то и I хлуд могут в руки взять, как в старину, с топорами да | сулицами на ворога пойти». Александр Ярославич обер- ? нулся гневно, пригрозил даже, что отъедет от них, нео- [ смысленных, со всем двором, дружиной и семейством: . матерью Фёодосьей Игоревной, женой Парасковьей Брячиславной да двумя сыновьями, ‘Василием и мла- &

60

денцем Андреем. «А пусть отъезжает,— сказал уже Грикще в сердцах Микифор Данилович.— Новгород не обескняжит. Другого князя позовем, посговорчивее. То дозволено нам, новгородцам, со времен Ярослава Мудрого».

  — О, слепота в человеках! — вскричал Олекса, вскакивая с ларя.— Что уж говорить, денег, конечно, жалко! Каждую гривну умом да трудом добудь. Веверица малая и та сама в руки не идет. Но и дальше ларя своего надобно думать. Кто Новгороду и всей русской земле поможет, как не мы, сильные люди? Старый князь Яро-

: слав в стольном граде Владимире ордой стиснут и от князей-завистников едва отбивается. Ждать помощи оттуда нельзя. Сами должны стоять заставой у моря. Варяжского.,.

Отдышавшись от досады, Петрилович кивнул сыну, разрешая продолжать.

,• Встретил неожиданно Грикша в Новгороде у Не-ревского конца и Егана Кинота, мунстерского купчину. Тот велел кланяться, передавал особый поклон от жены своей госпожи Кристины. Будто серьги с зернью витебского мастера носит она по сей день к большому наряду на удивленье и зависть прочим дамам.

— Хитрит немец,— усмехнулся Олекса.— Про серьги госпожи Кристины сказал, чтоб про другое смолчать. Любо знать, что у него задумано? И не повредит ли в чем нам то тайное немцово хитроумство?..

В каморе быстро темнело. Просмотр счетов за проданный и купленный товар Олекса отложил до утра. Грикша, степенно поклонившись, ушел к своей Олени-це, в собственный дом, срубленный ему недавно на отцовой усадьбе. А Олекса Петрилович, растревоженный разговором, прежде чем пройти к спальному одру в особую клеть мимо горницы с полатями, откуда-уже неслось сладкое сопенье младших сыновей, поднялся по

-61

лесенке на резной балкон с балясинами — подышать свежим воздухом.

Стоял самый разгар лета. Безветрие. Полная луна всходила в жаркой дымке. Витьба текла в тени оврага невидимо. Зато Двина блестела как позолоченный шлем, словно угрожая...

Олекса Петрилович, мирный человек, со внезапно сжавшимся сердцем, перекрестился.

Город пробудил набат. Резко звучало било на торговой площади. Едва одевшись, Олексины чады и домочадцы выбежали на сумеречную улицу.

Синий небесный свет, который ночами затопляет землю, словно большую чашу, уже редел. Медленными волнами поднимался он вверх, к своей горней родине. Начинало развидневаться, хотя до солнца было еще далеко. Ото всех дворов и усадеб — по ветхим мосткам, открывая плетеные калитки; и по роскошно выложенным подъездам, распахнув ворота на пяточных шипах,— спешили витьбичане, торопливо шлепая, подошвами грубых яловых -поршней или же щелкая каблуками сафьяновых остроносых сапог.

Тревожное било на торговой площади призывало равно всех.

Петрилович оглядывался: не видать ли зарева? Не занялся ли где пожар? Но город был темен и только жужжал, как вспугнутый улей. С неудовольствием он приметил, что и женщины затесались в толпу: Оленица, пользуясь теснотой, висла на руке у Трикши; жена держалась за локоть Онфима. Перед хозяйкой ретиво расталкивали проходящих Лихач-кожемяка и Матвейца-скотник. Ретешка с Полюдом замыкали шествие.

«Кто же остался на усадьбе? — подумал Олекса Петрилович,—чай, одна девка-холопка да Потра, если не взбудили?» Но не время было проявлять хозяйскую

власть. Кто-знает, какое известие предстоит услышать? Вдруг, не дай бог, пришел конец тихому житию, накоплению в сундуках добра, хитроумным торговым планам — и все собранное, сбереженное развеется прахом, улетит серым дымом... Не стоят ли уже поганые под стенами? Горе, горе... Куда Витебску оборониться! Град мирный, купеческий; дружина невелика да и та больше для чести князю Брячиславу.

Олекса Петрилович ставил усадьбу по своему богатству вблизи от верхнего города; идти до Торговой площади было ему недалеко. Другие еще только текли по узким улицам, а он уже дотолкался до самой се-; редки.

Соседи и старшие дружинникй, все, как и он сам, люди солидные, седобородые, широкие в поясах, сейчас с кафтанами внакидку, с шапками, нахлобученными кое-как, лишь кивали ему торопливо и снова тянулись взглядами к кучке людей, одетых по-походному, хотя и без тяжелых доспехов, которые обыкновенно везут обозом под присмотром слуг-кощеев...

«Ах, что же это я про доспехи думаю да про кощеев,— оборвал рассеянное течение мыслей Олекса Петрилович.— Стряслось что, вот главное! Кого бы спросить? К князю не подойдешь запросто, хоть вон он стоит с боярами... Э, да ведь рядом с ним Яков-полочанин, ловчий Александра Ярославича... Значит, весть из Новгорода. И случилось что-то уже после отъезда Грикши. С татарами да литовцами князь мирен. Выходит — рытори или шведы? Весть военная, потому вестником послан воин. И — спешная. Даже старого Брячислава подняли с одра, света не дождав...»

Размышляя так, цепким умом сводя воедино обрывки чужих речей с собственным знанием, Олекса Петрилович пробирался поближе к .своему знакомцу. Яков-полочанин, видный издалека, возвышался надо всеми: телом был велик и крепок, а чертами мужест-

63

вен. В Новгороде они встречались, как земляки; купец щедро дарил княжьего приближенного не то, чтобы требуя от него услуг, а так, на всякий случай. Ясно ведь, что, женив сына на Брячиславне, великий князь Ярослав через то намеревался притянуть Витебск с Полоцком поближе к Владимиро-Суздальской земле, средоточию русскому, Лестно. Опасно. Боязно. Того гляди, кошель заставят расстегнуть. Э, да что тут гадать! Времена стоят грозовые, за воротами все равно не отсидишься. А раз положил ты, Олекса, держаться князя Александра, не трусь,, не отступай.

Кивками и осторожным маханьем руки он успел привлечь внимание новгородского посланца; тот кивнул ему в ответ и велел знаком подойти поближе. Насколько это возможно на переполненной площади, они отошли в сторонку.

— Ай беда какая? — не в силах побороть тревожного нетерпения спросил напрямик Олекса Петрилович.

— На бедах ныне спим, бедами .прикрываемся,— уклончиво пошутил Яков.— Однако бог милостив. Не одну беду, мечами отводили... Слыхал про шведов? Ярл Биргер, зять короля Зриха, задумал чести себе добыть;, отбить у нас емь и сумь, что сами, пришли под нашу руку для защиты от рыторей. Да то лишь — начало! Замах у ярла на Неву и Ладогу — смекаешь, честный купец? На запор Русь посадить — хочет.

— От того оборони! — побледнев, воскликнул Олекса.— Не томи, брат Яков, за чем приехал?

— За людьми, за деньгами,— жестко ответил ловчий, смотря ему прямо в глаза.— У Александра Яро^ славича на Витебск особая надежда. Велел поговорить келейно с кем. следует до схода, да недосуг, .мне было к тебе на усадьбу бежать. Ижоряне, что живут между Вотьской и Лопской волостями, три дни назад дали весть: море шумно от кораблей!. Шведы плывут в устье Ижоры. Князь решил:, ближе всех подмогу

64

можно получить от тестя. За четыре дни должны вить-бичане дойти до Ижоры с оружием и припасами. На волоках подставные кони припасены, а на воде все лодьи купецкие возьмем под воев — переправим, назад отгонят корабельщики. Урону никому не сделаем. Но время дороже живота! Шведы нас не ждут; пока к берегу пристанут, пока осмотрятся среди лесных дебрей — ан мы и ударим. Но то бой не последний. Надобно войско большое готовить, ратным железом запасаться, в твои кожи ратников обувать, Олекса Петрилович. Смекаешь?

— Вестимо,— отозвался со вздохом купец.—Назвался груздем, так уж полезу в кузов. Малая трата лучше большого разора, как не понять!

Мгла поредела. Стали видны вокруг не только провалы глаз да разинутых ртов, но и лица со всеми их. морщинами, всклокоченными волосьями, неубранными со сна.

,. Площадь заполнилась, подобно дождевой кади в проливень — до краев. На помост, составленный наспех из бочек, взошел, поднятый руками слуг, князь Брячислав. На нем был зеленый кафтан ниже колен, не парадный, а для домашнего употребления, и корзно с синим подбоем, пристегнутое на правом плече красного княжеской запоною с золотыми отводами.

— Витебские местичи,— сказал он маловнятным голосом. Однако говор тотчас смолк, подобно откатившейся волне, и все его услышали.— Промыслом божьим град. наш не был до сего дня затянут. в коло-вращенье бед. Села упасены от поганых, мирное житье не прервано. Ныне зять наш князь Александр со всем Новгородом зовет воевать шведа. Что ответим, дабы не сказали потом о нас на Руси, что родич остался без помощи и земля его опустошена нашим нерадением?..

3 Зэк, 708

65

Толпа жадно ловила каждое слово и словно ждала продолжения княжеской речи. Но Брячислав как Начал, так и кончил; махнул слугам, те сняли его с помоста. Витьбичи еще" тянули шеи, а над толпой уже возник Яков-полочанин, новгородский вестник. Теперь на нем был невесть откуда взявшийся за считанные мгновенья ратный камзол из желтой кожи с часто нашитыми роговыми пластинами и светлокованный . шелом. По небу клубились красные тучи. Свет ранней зари отражался на дюжей фигуре посланца, взблескивая бляхами на ножнах его меча и на шеломе.

— Поклон вам, город Витебск, от господина Великого Новгорода! —г зычно произнес он.— Шведы плывут в устье Ижоры. Все мы готовы сложить головы за Святую Софию. Мертвые сраму не имут. Но кто оборонит Русь? Неужто, как беззащитную вдовицу, покинем ее и откроем; ворогам с четырех сторон? Разве мало той тучи, что, идя от орды, кровью отцов и братьев наших, аки водой, землю напоила? Значит, пусть ныне и шведы труд наш наследуют, а земля иноплеменникам в достояние будет?!

Олекса Петрилович озирался по сторонам: которые из витьбичей глядели честно, не отводили глаз, а которые переминались, потупившись.

— Что будет, батюшка? — жарко прошептал в ухо младший Онфим, очутившийся неприметно по левую руку.— Неужто срам на себя примем? Откажемся?

— Погоди,— отмахнулся отец.— Воевода говорить будет.

Вознесенный над толпой грузным телом; затянутый не в доспех, а в легкую кольчугу, воевода, видимо, ждал, что новгородский посланец сойдет вниз и оставит его один на один с витьбичами: ловчий был человек хоть и приближенный к своему князю, Но не знатный. Но Яков-полочанин лишь слегка отодвинулся, и глядел на воеводу в упор. Показались они оба

66

Олексе Петриловичу дебрянскими зверями, что столкнулись на тропе, и, пока не обнюхают друг дружку, ни один пути не уступит.

Воевода еще рта не открыл, а уже по площади прошло дуновенье то ли ропота, то ли досады. Послушать его, выходило, что дружину не собрать —вся по селам, по дворам разбрелась. И оружье давно не во-стрено, не чищено. И город льзя ли оставлять без ратников? Воевода говорил как резал, голосом грубым, отрывистым, но слова его были умягчающими, отводящими в сторону.

Уже голос и еще чей-то раздался —не в полную силу, а подобный змеиному шипенью,— что-де гром не над нами, Витебском, гремит; Новгороду же пожелаем здравствовать..,

Олекса Петрилович облился стыдом и испугом: то, что так ясно было видно ему самому, неужто заслонено от других?

Сыновья смотрели на него с ожиданьем. Грикша, впрочем, словно и не сомневался в том, что сейчас скажет или сделает отец, а юный Онфим уставился глазами, полными отчаянных слез и смятенья.

Еще воевода не сошел с помоста, звук его речей не замер, как Олекса Петрилович двинулся вперед, чуя, что нельзя дать остыть накаленному воздуху. Сыновья рьяно заработали локтями. Тут же оказались рядом, пробивая дорогу, и домочадцы.

Трое стояли над толпой, потому что воевода все еще тщился оставить за собою последнее слово.

— Прости, князь наш добрый, ежели вышел не по чину,— Олекса Петрилович отбил поясной поклон.:—< Не воевод мне учить, не дружину наставлять. Мое слово к младшим людям витебским, к братщине ремесленной да к торговым гостьям. Други и су седи! Или нам очи отвело, что, подобно слепцам, явного не видим?! Не про новгородские межи речь, а про защиту

з*

67,

своих домишек. Отойдет храбрый Ярославич от предела Невы-реки, назавтра Двина, красота наша, погибе. Витебск лядиною прорастет. Тела детей ядь псам и воронам станут... Разошлась дружина не ко времени по усадьбам да по дворам своим. А разве нет у нас сыновей? Разве руки их мечи, топоры, копья не удержат? Снаряженья нет? На что мы тогда — торговые люди, рукоумельцы? Ставлю от себя на триста копий сапог походных и панцырей кожаных! Да сверх того пятьсот гривен жертвую на мечи, щиты и шеломы. Посылаю двух сыновей князю Александру Ярославичу в подмогу, а коль домочадцы-работники пожелают, то и их отпущу с земным поклоном.

— Желаем, хозяин! Дома твоего не посрамим! — громко закричали Лихач с Ретешкою.— Хуже людей не будем.

Площадь бурлила, но сквозь' гомон опять все услышали слабый голос князя Брячислава. Его впалые щеки затеплились румянцем, и желтая рука из-под плаща поднялась, благословляя и благодаря.

Едва Олекса Петрилович спустился с бочек на земь. как пальцы жены судорожно затеребили рукав с меховой опушкой.

— Отец, Онфимушку-то куда?! Мал, несмышлен...

— Зачем сватали, зачем замуж брали? Мужа отнимаете! — ныла Оленица с другого бока.

— Олекса Петрилович!—-через их головы прокричал канатный мастер.— Чай и пенька сгодится? Жертвую!

— Запиши горшечника Клима. Чада мои малы — сам пойду.

—. Поскребту-кормчего не позабудь! И веслом и рогатиной послужу.

— Мы тех шведов седлами закидаем, кулаками переколотим! — неслись со всех сторон хмельные от собственной решимости выкрики.

68

Олексу Петриловича позвал с помоста Яков-полоча"

Взойди сюда.. Воевода спрашивает, когда местичи | твои будут готовы? Он с дружиной по второму днев-^ • ному часу в лодьи сойдет: . —

| — Наши молодцы также управятся. Вскричи час, (I: чтоб все знали. Я покамест гривны соберу от кого сколько. Ратники могут гуртом идти, а деньгу каждую записывать надобно! О последней лодьей и пошлем Ярославичу.

| — Ну, земляк, не я благодарствую — князь Алек-& сандр! А ты, господине,— обратился Яков к воеводе,— У ай ладно собрал дружину, не сходючи с помоста!

    — Если сами спасемся, а черных людей оставим, | то грех нам будет,— с важностью отозвался тот.

| Ловчий усмехнулся жесткими глазами и, обернув-| шись к площади, по которой шло движенье, как на | речном перекате, перекрыл, разноголосицу луженой К : глоткой:

}; — Слушай, полки витепские! У кого припасены ^ в кладовых каморах по сундукам кольчужки, шлемы : с бармицей, копья, рогатины, коши походные да про-!■. чее снаряжение — по второму часу после восхода солн-| ца за вымол к лодьям стекайтесь! Поплывем до перво-^ го волока. Там волочане ради дела великого общего Ч дадут нам коней верховых и колымаги обозные. Три-^ дцать верст мигом , проскачем. На веслах взойдем в Ло-вать, а там встретят нас паруса новгородские. Поспешно в Во лхов-реку вплывем...

              ■ .... • . . . .... р- Второй дневной час настал. Солнце оттолкнулось | от зубчатого леса, пообсохли росные травы. Крутые, кудрявые от лозняка берега укоротили тень.

■ Заперев плачущих в дому женщин, Олекса Петри-

лович пошел проводить сыновей и домочадцев до вы-

69

мола. Он крепился, хоть и сжималось сердце при взгляде на мальчишеские розовые щеки Онфима, на : его сияющие радостью глаза: впервые покидает дом, чтоб посмотреть чужие земли!

— Вперед других не выходи. Слушайся во всем Грикшу,— повторял отец, понимая бесполезность торопливых наказов.— От Ретещки с Лихачем не отставай.

— Не тужи, хозяин,— утешил верный Ретешка.— Коль сами с животом не расстанемся, вернем тебе сына. Собой заслоним. Да и ты моих чад тут не " покинь.

Грикше, надеже и помощнику, Олекса шепнул \ неприметно для других, чтоб разыскал в Новгороде ; немца Егана, помог укрыться и спас ему тоёары от раз- ■ грабления. Купцам и после боя торговать.

• — Да поспрошай у ижорян цену на кожи. Если выйдет случай, подашь весть. Тотчас Матвейца-кожё-мяку пошлю за товаром!

Это он уже прокричал вслед, желая показать спокойствие духа. Грикша кивал. Шлем на его голове был светлее воды и весело играл на солнце.

Лодья покинула устье Витьбы, закачавшись под ветром на бурных двинских волнах.

. Умаявшись за утро, сейчас^ на. широких уютных ; лодьях, витьбичи собирались в кучки, сидели . плечом ■ к плечу, согреваемые чувством единства. Негромко пели.

Слова были не очень важны в этом радостном, освобождающем от забот и усталости хоре. Звуки ли- ’ лись мощно и в то • же время приглушенно. Каждый оставался наедине с собственной жизнью, и то, что в ней не задалось, сейчас переиначивалось, кроилось песнью по-иному, словно жизнь, была, бесконечна, и в будущем у всех-одинаково блистали зарницы,подвигов.

70

Грикше было по Ком грустить й с чем расставаться. Но его брата Онфима захватывало лишь вновь встре-чённое, словно за каждой излучиной его ждало нечто необыкновенное; либо чья-то хмельная свадьба, либо усердный храм со множеством огоньков. Даже зйако-мое четырехбуквие «ре-ка» захватывало по-новому, Черные с синевою глаза Онфима жадно впивались в берега. Невидимое прежде за береговым уступом солнце поднялось достаточно высоко, и пепельно-сиреневый отблеск заиграл, заструился по воде огненными змеями. Ворочая голову то направо, то налево, он увидел сначала цветение зари, а затем распустившийся на безоблачном небе торжественно ясный день.

Так витьбичи поспешали к битве, что даст князю Александру Ярославичу прозванье Невского. И имя его станет славно с тех пор от моря Варяжского до гор Аравитскйх.

Бой тот был скорым и дружным, конница пошла вдоль Ижоры, а пешцы по Неве; Мечами срубили зла-товерхий Биргеров шатер, а самому ярлу Александр Невский острым копьем оставил на лице памятную печать.

Едва увидав издалека друг друга, оба бойца ринулись вперед, головой и плечами превозмогая пространство, уплотнившееся от их стремительности. Лошади присели на круп, ярясь перед прыжком. Но начальные удары еще не были одушевлены взаимным пониманием: как ни вращали они, убыстряя темп, рукояти, их мечи били вслепую, не зная ни слабостей, ни силы противника. И лишь предвосхитив смертоносный удар яр л а, Александр Ярославич бойцовским чутьем безошибочно уловил усилие вражеской десницы. По его членам пробежал трепет восторга. Он уклонился. Придвинулся. Вновь ускользнул от удара плашмя, направляя свой собственный клинок в открывшуюся брешь.

Пучки травы и земляные комья отлетали от копыт.

71

——'*~~11 >11

В слитном коловращении четырех тел, конских и человеческих, не нашлось бы места соломине — так стремительно крутились на узком ристалище оба всадника, так согласно, подобно цепам на току, молотили их обоюдоострые мечи.. Наконец Биргер, разинув воспаленный рот, слегка осел.в седле — и этого мгновения было достаточно, чтобы Александрово.копье с бокового захода достало шведа...

Шведские корабли и шнеки, которые потопили, а те, что остались целы, нагрузили мертвыми телами и пустили по воле волн восвояси.

Ловчий Яков-по лочанин один наехал на полк, мужествовал много; похвала князя записана ему в летописи.

Сыновья же Олексы Петриловича, хоть и не отличились особо, .но тоже были не последними, бились честно и остались живы: Грикша вернулся в Витебск к торговым делам, а Онфим задержался в княжьей дружине. Ратная жизнь пришлась ему по душе.

Две свадьбы

Вначале зимы 1318 года, едва лег снег по склонам Замковой горы • и Витьбу стало прихватывать младенческим ледком, с последней лодьей по Двине приплыли отчаянные новгородские гости, что ходили по каким-то своим делам до моря Хупожского, а теперь пробирались восвояси.

Они принесли весть, будто пришел в град Кострому посол из Орды, сердцем лют, а именем Кокча, и убил . сто и двадесять человек у стен городских. А еще, что в Твери начался мор на людей. Было в прошлом году им, тверичам, знамение в месяце сентябре в день субботний, до обеда: круг небесный засветился над градом! Клонился тот круг к северу и имел три луча — два на восток, а третий на запад, указуя, откуда пойдут смертельные распри за великое княжение князей Михаила Ярославича тверского и Юрия Даниловича московского, внука Александра Невского...

Витебцы слушали, ужасались. Вот уже сколько, лет стоит Витебск островком среди зла и ненавидения. И орда до него не дошла. И литва не двигалась дальше, захватив еще при Всеслав.е, когда тот был юн и не силен, кривскую землю до левого берега Девины и озер 'Бреславских...

Нынешний князь Ярослав Васильевич к войне не был охотник. И хоть на кого скоро осердится, но скоро и запамятует. Жил вдов; наложницу держал за жену, а наследников не имел, кроме единственной дочери Марии. И потому искал зятя сильного, который мог заступить ему за сына и охранить город.

Думцы княжеские, бояре, до хрипоты судили; по пальцам перечли всех княжичей и суздальских, и тверских, и московских. Ан князь уже сделал выбор. Тайно послал ближнего боярина Лутьяна Гордятовича к великому князю литовскому Гедемину, прося .одного из сыновей: хоть Нариманта, хоть Ольгерда, хоть Евну-тия, хоть Кеетутиеа, Кориада, Любарда или'Монтевита.

I тотетн т—аадаамЦ

Спесивый Гедемин подумал-подумал и : согласился. ; Сам Ярослав был маломощен, смотрел из-под руки ; князей смоленских, да земля витебская завидна и ла-кома! Лежит меж Литвою и Русью, соединяет, мирит -собою две-страны, два народа. -

В позднеосенний день серая гладь • реки, расцвети-лась надутыми парусами. Лутьян Гордятович воротился с Ольгердом, вторым сыном сильного литовина.

Гедемин — по слухам, бывший, .конюший, человек происхождения темного и едва ли знатного, начавший ' собою новую-династию,—уже задумал собирать в одно целое: разрозненные русские. западные, княжества, как 1 то делали на востоке московские князья. Спустя два года другой его сын, Любард, после военного похода -взял за женою в приданое Луцк и Владимир-Волын- . ский с землями. Ко времени .смерти Гедемина в 1339 году почти все Гедеминовичи. сидели по русским городам; | Ыаримант-Глеб ■ в Турове и .Пинске, Любард-Владимир ; на' Волыни, Ольгерд;..в Витебске, Кориад-Михаил • в Новгороде, младшему Евнутию. отец: оставил Вильну. | Но Ольгерд был: первым и зван честью;-. .за ним на-всегда осталась среди витебцев добрая слава,. Тем бо- ; ле, что и мать его, именем Ольга, была русской, \ Сватовство прошло поспешно. .

Нахмуренную Марию привели из терема, обрядив в дорогой наряд: • узорное платье расшито бисером, пряжка золоченая. Волосы заплетены в .две косы, как трубы лежат по плечам —г черны и толсты. Лоб и/.затылок стягивал старинный, прабабушкин венец из двух спаянных пластин, на них выпукло, две заморские птицы сцепились клювами. Скатный жемчуг гроздьями • висел вдоль щек. Венец-ли клонил ей голову долу или строптивость? На один миг подняла испытующе веки — и будто речной прохладой облила! Над прямыми девичьими бровками,; невидимо под жемчужной вязью, вздулись от напряжения два.бугорка. • •

76

По ОльгердовЫм жилам прошёл огонь. Кто знает, что нравится и почему? В этом своя тайна. Но положил во что бы то ни стало поять сию деву в жены. Дал ; в том молчаливую клятву Перуну-громовержцу. Хотя '/ внешне ничем не выказал волнения. Литовский кня-жич был не по годам рассудителен, учен, знал многие

■ языки и не тратил времени на суетные игрища.

  Мария сама не знала, понравился ли ей суженый? I; Хотелось поскорее уйти из-под власти отцовой люб-ки, которая только что не смеялась ей в лицо. Ольгерд г|; был статен и черноус. Чего же еще?

Ярослав поставил условием, чтоб литвин принял русскую, веру. Тот без проволочек согласился.

  Летописец потом писал укоризненно, что Ольгерд , «еще при житии отца окрестился ради жены, но свежий ; череп смрадного тука напившеся, древним злосмердием смердяше». Понимать это надо так, что под конец жизни Ольгерд, возможно, вернулся к язычеству, а не как то, что, выпив налитый дополна бокал или черепок («свежий череп»), начал буйствовать. Ольгерд все дни своей жизни был воздержан, от пьянства отвращался и даже на брачном пиру, на удивление всем, не пригубил ни вина, ни пива.

  Свадьбу играли по морозцу. Двина встала рано, суета на пристанях замерла. Во многих домах горожаны брачили детей. В церквах шло частое венчание; то с одной, то с другой колоколен неслись свадебные звоны.

  Ольгерда Гедеминовича, принявшего имя Александр, и Марию Ярославну, правнучку Андрея Ярославича и Настасьи Даниловны, дочери короля Галицкого Данилы, венчали в Верхнем замке, в древней церкви архангела Михаила. Церковь была деревянная, на каменном фундаменте, и будто строена самой княгиней Ольгой в 974 году, когда та плыла с войском от ятвягов. Понравилась ей. гора над Витьбою. Велела ставить здесь де-

ревянный замок и, пробыв в нем два года, отправилась дальше, в Киев...

После церковного обряда, который новообращенному Ольгерду-Александру был внове,— и так не похож на волхованье вайделотов в дубовой роще! — молодых с почетом провели в княжескую гридницу — в высокие сени, или же обширный зал, уставленный сплошь тяжелыми столами с обильными яствами. Усадили на особые кресла: жениха на резное, со львами в подлокотниках, невесту на италийское, легкое, как лодочка, полукруглое, с перекрещенными ножками.

Заиграли ложечйики и свирельщики. Запели, сбившись в стайку, девки в праздничных кокошниках. Слуги внесли брачную > кашу. И запенилось пиво. И полились из-под рук виночерпиев сладкие вина...

На всех были надеты парадные одежды. Но больше всех выделялся молодой князь своим кафтаном, изукрашенным крупными лалами и синими евклазами, дорогим серебряно-золотистым поясом и пурпуровой мантией. У него были круто. вырезанные ноздри, которыми он словно бы внюхивался в окружающий воздух, задумчиво и не пугливо, как зубр, владыка пущи.

— Княже,—прошептал Ярославу из-под локтя захмелевший Лутьян Гордятович, ближний боярин.-— Не прогадали ли мы, пригласив литвина? Не правим ли нынче тризну по чести своей и вере православной?

Ярослав, с тонкой усмешкой знатока многих государственных хитросплетений, едва заметно качнул головой от плеча к плечу.

— Литву поборет время,— произнес любимое присловье.— Оно смешает наши верования и языки, как ныне на брачном пиру смешало вино в кубках. Так что Литва станет Русью, а Русь Литвою, и будут они заодно.

• ;Боя#ин в сомнении опустил веки, но в то же время

| послушно кивнул, ткнувшись бородой в цветной сто-I ячий ворот.

  А сидевший неподалеку поп, венчавший княжну, I; который все медлил удалиться с хмельного пира — р обычай предписывал ему не смущаться напрасно мир-I скими игрищами и гуденьем на рожках,— разговорчи-1 во пояснял соседу, заметив пламенные взгляды жени-& ха, бросаемые на Марию, что, дескать, женолюбие нам I, есть от творца при создании вкорененное. И когда оно 4 , умеренно и благорассудно, ко умножению токмо рода г! своего, то честно и полезно. А избыточное есть грех, :. по апостолу Павлу, против своего тела, ибо многим 1 болезням причиною бывает, и человек, вдавшийся любодеянию, весь свой смысл и способности к делам полезным погубляет...

  Боярин кивал и ему, не слушая. Голова у Лутьяна ; Гордятовича была тяжела; смутные предчувствия продолжали томить душу.

                        * * *

В тот же день, когда на княжеской поварне до рас-V света пекли и жарили откормленных лесными орехами гусей, выпоенных мучным пойлом телят, потрошили

■ молодых барашков, низали на вертелы голубей и рябчиков без счета, а в особых мисах заливали молочных поросят, ставя в погреба для охлажденья,— в нижнем городе на окраине, где улица Великая, разделяясь надвое, идет не по-над Витьбою к башне Волконского кругляка, а в другую сторону к Задунавской фортке — ту фортку, ; иначе калитку, прорубили исстари в стене на случай осады, чтоб ходить незаметно крутой тропой к реке по воду; в замке хоть и были два колодца, да один высох, а в другом вода не чиста,— в тот самый день в бедном доме горшечника Нежила тоже выдавали замуж дочь,

79

Правда, Маремьяница не сидела, как княжна, весь день сложа руки и слушая подблюдные песни, но сама разделывала принесенную отцом с торга говяжью полть ценою в две ногаты, раскладывала косяки мяса по горшкам :— и которые варила с похлебкой, которые же запекла с кореньями, так что весь день печь трещала огнем, а дым не успевал вылетать в небольшое отверстие над дверью с раздвинутой до отказа заслонкой.

Ее братик Микитца то и дело бегал на посылках через двор с полными руками от погреба к пуньке да к обветшавшей медовне, где хранился припасенный загодя, с лета, мед. Маремьяница росла сиротой, помогали ей соседки: Настасья, жена гвоздочника, да По-нарья, безмужняя дочь древодела Фалея — он же подновил в избе лавки, чтоб не стыдно было гостей посадить. А гвоздочник принес в подарок светец железный. Горели в нем пучком смоляные лучины; и так-то ярко, так-то весело, что у Маремьяницы вечно вытаращенные голубые глаза покрывались от умиленья поволокой.

Ей тоже, когда пришло время, под песню заплели две русых косы и стянули лоб полотняной повязкой, расшитой дешевыми бусинами, а на грудь надели монисто из оловянных кругляшков. При каждом шаге они подпрыгивали (Маремьяница уродилась егозливой), и по избе словно бубенцы разливались!

Гостей набилось в избу много. Они пили, ели и славили молодых, как велит обычай. Разглядывали благосклонно женихов подарок: пряслице из розового камня с искусной надписью «невесточ пряслень».

А в сторонке у коневого столба, вбитого у печи, того, что держит собою поперечные брусья полатей (возле него поутру, горшечник Нежил и благословил дочь с женихом), позабытый на сей час всеми, примостился мальчик Микитца. Он подбирал угольки из-под

80

светца и чертил ими на белых липовых обрезках, которые выпросил у дяденьки Фалея. Под рукой Микит-цы возникали буквы; он начал их учить с нынешней зимы. Но чаще появлялись фигурки людей со смешными растопыренными пальцами -и головами репою. Ему .же казалось, что он очень похоже рисует гостей и все свадебное застолье со слепленной отцом к этому дню нарядной корчагой. По ее круглым бокам вилась надпись: «благодатнесно полна корчага сия».

Микитца тихонько смеялся и разговаривал сам с ео-бою и со своими изображениями. Жизнь казалась ему ясной и простой.

Но темна вода во облацех, и никто не может знать, что ждет его впереди в славном граде Витебске!

я* * * .

Не знал Ольгерд, что, прожив со своей ненаглядной Марией без малого тридцать лёт, после ее смерти он вновь женится на хитрой Ульяне Тверской. И так предастся той Ульяне стареющей угрюмой душою, что. обойдет в завещании первородное право Андрея, Марииного сына. А ведь он всегда любил его и называл ласково Вингольтом! Водил с собою в походы и посадил княжить во Пскове и Витебске...

Не знала и Мария, ныне с доверием глядя на молодого, статного, но странного мужа, не отпившего ни глотка от брачной чаши,—-пьяного не вином, а одной лишь к ней нетерпеливой любовью! что будет их первенец изгнан из дедовского удела. А Ульянин сын Яков, женившись на польской королевне Ядвиге, сам станет могучим королем и будет судить своих братьев, то давая, то отнимая у них по прихоти земли. О, этот триименный Яков! Более известный всем как Ягайло, он принял накануне венчания еще католическое имя Владислава — и так был осмотрителен до последней

минуты, ожидая от панов подвоха, что согласился перекрещиваться лишь в самый день принятия королев-ского титула. Прелаты много ждали от этого союза; им казалось, что вместе с Ягайлой под власть Рима сами собою подпадают и Литва с Русью. И какое значение могли иметь при. этом склонности Ядвиги, о которой хронист Ян Длугош писал, что трудно сказать, что в ней преобладало: внешняя или внутренняя красота? Как ни оттягивала печальная красавица нежеланный брак, ссылаясь на то, что еще во время детства рука ее была обещана эрцгерцогу, австрийскому Вильгельму — тому подтвержденье государственные договоры,—но не ей было переспорить казуистов-церковников и самого архиепископа Бадзанту, одержимых жаждой, власти. Ее уверили, что прежние договоры можно отбросить, как не имеющие силы, и Ядвига вынуждена была в конце концов согласиться «уже не по причине ее личных желаний, а для расширения .и укрепления христианской веры». Венчание состоялось в Краковском костеле 14 февраля 1385 года — и с. этого дня Яга.йло стал писать, во всех грамотах: «Мы, Владислав, божьей милостью король польский, великий князь литовский и наследник Руси,..» ,

Последнего титула ни за что не признавал за ним Андрей Ольгердович! Когда в наказание у сына Марии отняли Полоцкий удел, он бежал в Москву* к великому князю Дмитрию, рядом с ним дрался на Куликовом поле, показав себя храбрым воином, а затем по-прежнему бездомным воротился в родную Белую Русь, чтоб поднять бунт г против, вероотступника Ягайлы. Дальнейший путь его потонул в безвестности и темноте... к

Не зцал и- князь Ярослав Васильевич, который сам на брачном пиру по болезни- ел мало, лишь/скуповато

82

поглядывая на объедение бояр и с одобрением на воздержанность зятя, которому отныне безбоязненно вручал дочь, но не княжество, рассчитывая еще долго самому владеть Витебском,— а меж тем живота ему оставалось, всего два лета! —не знал он, что хоть Оль-герд оправдает его надежды и будет городу верным заслоном и от немецкого ордена, и от татаро-монголов, полонивших Русь, но не в Ольгердовой власти было остановить на будущие времена движение стаи серых мышей, латинян-иезуитов, которые принесут столько зла Витебску. Нет, не Литва была главной опасностью! В этом-то князь Ярослав оказался прав.

Правда, в "старые времена по студеным- зимам из пограничных дебрей вырывались полчищем на христианскую землю завернутые в шкуры древние литвины, и смирял их тогда своей ратью великий тезка Ярослав Мудрый, накладывая дань со скудной земли желудями, лыками да вениками. И то не ложь, что и позже грабила буйн!ая литва на волоках торговых людей, налетала на посады, пока Роман Галицкий не пресек набеги немилосердным походом — многих побил, а других в плен угнал, заставил распахивать пустоши. От чего пословица пошла: «Мол, Романе, худо живеши, литвою ореши». Впрочем, сомнительно, чтоб тот князь, в самом деле, пахал на пленных...

Однако чего не бывало между соседями! То миром, то бранью стали литовские князья понемногу прибиваться к Руси. При молодом Всеславе в 1048 году Кернус, хоть и завладел частью кривских земель, обид никому не чинил. Боги были общие, обычаи одни — где кончалась Русь, где начиналась Литва, про то князья ведали, а жители не доискивались, селились вперемежку.

Полтора века спустя на Полоцк двинулся другой литовский князь — Мингайло, добывая удел сыну. С Полоцком же в это время происходило вот что. Не-

83

когда обширное княжество дробилось и размельчива-лось, словно его в ступе толкли. Князьку Святославу-Юрию, сыну некоего Вячеслава, достался уже один город, без сел и земель. Святослав умер в 1140 году, а .сыновья его Вячеслав и Давыд, не имея потомства, дали городу вольную. Так в двенадцатом веке Полоцк ' стал ненадолго республикой.

. Во главе стояло вече. и тридцать старшин-бояр.

И хоть между боярами: шел обычный спор, кому быть выше, чья дружина бойчее (одни сажали стрельцов на коней с луками и легкими сабельками, другие пускали своих пешими лишь, с копьем и мечом, зато мечи были харлужные, с острием на обе. стороны — вырвал из кожаных ножен и хочешь в сердце коли, хочешь по шелому секи! Из-за тех мечей, чтоб добыть их, у рус- . ских могилы разрывали), но все-таки полочане держались сообща и отчаянно дрались за свою независимость. Большинство из них сложили головы в бою, и Мингайло, . войдя в полуобезлюдевший город, без сожаления отдал, его сыну.

— Гинвилл, новый князь полоцкий, не хотел, чтоб его считали чужаком: он поспешил сблизиться с окрестными князьями, принял православие под именем Георгия и женился на русской княжне..;

Беда пришла от янтарных берегов. Ливонии, данни-цы полоцких князей. За двадцать лет до похода Мин-гайлы к ливам- бурей прибило, корабль бременских купцов — событие само по себе мало примечательное. Угрюмые ливы ждали, что. потерпевшие кораблекрушение уберутся навсегда -восвояси,, но те возвращались снова и снова. Срубили на берегу Двины дом и острожек, за стенами которого можно, было, уже отеи-. деться. Вслед за мастерами-камнесечцами в крепость прибыли миссионеры. Не видя в том беды, полоцкий князь разрешил им проповедовать в подвластной ему области; Чем упорнее отказывались местные жители

переходить в христианство — даже смывали насильственное крещение в Двине! — тем настырнее делались латиняне.

: Епископ Альберт прибыл уже с целой флотилией вооруженных крестоносцев, щедро раздавая рыцарям чужие земли, и с благословения . папы Иннокентия основал Орден Меча, прельщая' праздную молодежь красивым плащом; похожим на белоснежное ангельское крыло, изображением меча и креста, источавшего кровь... Так немцы крепко встали при устье Дви'ны.

И опять полоцкие князья не ощутили беспокойства: с Чуди, мол, брали дань силой и с немцев возьмем! Борис Гинвиллович осадил немецкую факторию Икс-куль, получил откуп,. двинулся к другой крепости Гольму, но епископ-Альберт успел послать туда сильный гарнизон, и Борис вернулся в Полоцк.

Вскоре, к нему .был -направлен епископский : посол аббат Феодорих. Был аббат , известен, тем* что дважды спасался чудесным. образом от мести ливонцев: священный конь в языческом капище при гадании переступал через копье левой, а не; правой ногой и тем даровал пленнику, обреченному в жертву ради лучшего-урожая, жизнь. ......... -

В Полоцке Феодорих. застал ливонских • старшин, прибывших, ранее его. Они просили русского князя о. защите: . «Мы не верим Альберту,— твердили они в отчаянии.*-—Немцы не умеют сохранять мир!»

Одного из старшин, старика по имени Ако, Феодорих запомнил особенно хорошо. Его отрубленную :голову вскоре поднесли епископу прямо в церкви, после обедни. Воистину кроток христианский бог, если стерпел и это.. ■

Князь Борис уже обдумывал план внезапного похода по лесным тропам, протоптанным его дружиною, по. недавно ; настланным болотным гатям — и поход адолне-мог бы. стать. удачным, если б аббат не под-

85

купил щедрым посулом алчного боярина и не послал с узнанной вестью в Ригу лазутчика, переодетого нищим...

Следующий полоцкий князь Василий Борисович, внук Гинвилла, тоже ходил на лодьях вниз по Двине, осаждал немецкие крепости. На сей раз полочан отбили камнестрельными машинами. И. хотя переимчивым умом русские сумели разгадать их секрет, даже построили свою машину — Василий отступил: у стен крепости в ловушки из железных гвоздей стали оступаться и калечиться его лошади.

С каждым годом Орден отнимал у Полоцка все больше земель в низовьях Двины. Уже и храбрый княжич Всеволод, видя пожар своей наследственной крепости, громко воскликнул, спасаясь в последней лодье: «Герсик! Любимый город мой! Как неожиданна гибель моего рода. ПрищЗю'сь мне, бедному, видеть сожжение моего города и гибель моих людей! »

А что же Витебск? Ведь это о его чести печалился на брачном пиру ближний боярин князя Ярослава. Чего не мог знать о будущем проницательный Лутьян Гордятович?

Разве лишь того, что в 1338 году будет все-таки заключен мир между Орденом и Рижским магистратом, с одной стороны, и князем и городом Полоцким равно как князем и городом Витебским, с другой стороны, на десять лет с определением мирной полосы, И что Витебск будет надолго защищен от беспокойства умом и твердостью Ольгердовой.

...А неохотно ушедшему с пира попу, который брел сейчас по темным кривым улицам, хрустя в тишине свежим снежком и придерживаясь для верности за частоколы, йаже в дурном сне не могло бы привидеться, что когда-то с нежилой пока Успенской горки,-на ко-

86

торую он взирал без внимания, будет сброшен доведенными до отчаяния витебскими местичами их притеснитель Иософат Кунцевич.

О, это была особо скорбная страница витебской летописи! Но сначала — откуда взялся и кем был сам Кунцевич? Настоящее его имя Иван; в доме отца, бедного ремесленника, жизнь его, возможно, протекала бы мирно, не зараженная тщеславием, если б иезуиты-католики не взялись за его воспитание. Все худшие качества молодого. Кунцевича — жестокость, властолюбие, коварство—очень пригодились для утверждения любыми средствами церковной унии среди белорусов. Карьера Кунцевича шла стремительно. Совсем еще молодой, тридцатилетний человек, он в 1618 году посвящен в ; сан Цолоцкого униатского архиепископа. Король Сйгизмунд III предписал, чтобы белорусское население, во всем ему было послушным. Но добиться этого оказалось не так-то просто! Кунцевич закрывал православные церкви, писал доносы и заключал под стражу. Везде его путь сопровождался возмущением: в Орше, в Полоцке, в Могилеве и в Мстиславле жители собирались на тайные сходки, а после и явно побивали камнями церкви, где богослужение вел Кунцевич.

Но дальше всех пошел Витебск. Заговорщики, не скрываясь, построили для сходок два шалаша* . один за Двиною, другой на Задунавье. Перепуганный бургомистр, Василий Бонич, хотел было запретить сходки, но уже в самом магистрате шел разлад: Кунцевич стал невыносим для всех слоев населения!

Непосредственным толчком к бунту было то, что слуги Кунцевича схватили некоего православного попа, проходившего с бранью мимо дома архиепископа.

Сначала ударил в набат колокол ратуши; тотчас подхватили звонари городских колоколен. Это случилось 12 ноября 1623 года, ранним утром. Побросав шапки в кучу в знак мятежа, вооружившись камнями,

более тысячи' человек бросились к дому ненавистного ^ мучителя. ’

Потом, когда тело его было уже утоплено в Двине, а в Витебск вступили польские королевские войска вок главе с воеводой Львом. Сапегой, один перечень убытков личного имущества Кунцевича показал, как этот пастырь (пречисленный вскоре к лику святых!) был корыстолюбив: золото, серебро, одежда, наличные деньги, ковры, посуда, сабли, документы на имения и другие ценности составили несколько тысяч злотых; ,, Суд над городом преследовал единственную цель-— устрашение. Папа Урбан VIII обратился с призывом 1 к Сигизмунду: «Итак, державный король, ты не должен удержаться от меча и огня. Пусть ересь чувствует, что жестоким преступникам нет пощады...» След- 1 [ ствие было закончено за три дня: сто двадцать человек приговорены к смертной казни, более ста заключено в тюрьму и двести бито кнутом. «За исключением немногих лиц, все были виновны» — таков вывод коми<> сии. Колокола сняты, ратуша разрушена, самоуправление и торговые привилегии отняты...

* * *

...Нежил-горшечник, уже несколько утомившись бражничаньем, привыкнув засыпать с курами, а встаг вать после вторых петухов, тоже вышел осоловевший во двор и дышал несколько минут на морозном безветрии, чтоб освободить голову от дурмана.

Он думал о том, каков-то окажется княжий зять, завтрашний господин витебчан? Будет ли литвин ладить мир с Великим Новгородом? Не затеет ли каких походов? Удастся ли прожить мирно?

Нежил был немудреным человеком, далеким от политики. Но ведь простые люди и несут на себе все те тяготы, которые взваливают на них великие. Они

88

последними отступают в бою и первыми возвращают-* ся в обгоревший город, чтоб строить его вновь. Новгородские же дела тревожили витебского горшечника потому, что его. зять — уже вставший тем временем из-за стола и миловавшийся с Маремьяной,— был родом из Новгорода, слугой — или парубком,;— новгородского хлебопека.

Тому хлебопеку приходилось в неурожайные годы посылать сметливого Ядрейку в кривскую землю скупать рожь на корню, себе в запас. Ядрейка однажды остановился на постой в нежиловой избе, а потом стал слать бойкой Маремьянице тайные грамотки с мимоезжими людьми. Так тянулось года два, пока не пришло время окручивать девку за соседского парня. Тут она в рев: «Не пойду ни за кого, кроме как за хлебопе-кова Ядрейку, новгородчанина».

Нежил сердцем был всегда слаб. А после того, как вынес жену-покойницу на белых полотенцах и за одну зиму от мора вслед за нею схоронил четверых детей,:— так что у него и остались всего эта Маремьяница да смирный безгласный Микитца,— и того более. Он не стал спорить с дочерью. Соседскому сыну отказали.

Новгородчанин словно почуял опасность. И хотя залетел на ту пору далеко, на Каян-море (у хлебопека были дела и с карелой), вскоре приплыл попутной лодьей — сватать.

Где будут жить молодые, говорил пока уклончиво, но, как мнилось Нежилу, мог бы остаться и в Витебске. Парень оборотистый, приметливый. Не захочет с тестем гончарничать — другое дело найдет, по душе. Так что в семье прибудет, а не отъемлется. Был бы лад да тишина... •.

Тут Нежил икнул от холода и вернулся в избу. А Млечный Путь продолжал в одиночестве наполнять своим слабым свечением витебское небо.

им

Как оно еще пусто и необжито человеческими мыслями! Людям долго будет мниться, что небесная глу^ бина лишь там, где темно: в рыхлом мраке близких облаков. Земные заботы клонят головы. Если же слу- ; чится на витебском проулке заезжий книжник, то и он подъемлет взор лишь затем, чтобы поискать след от мифической птицы Феникс, залетной гостьи из того счастливого края, где ворота неба распахнуты, и нет за ними ни недугов, ни старости, ни гнетущего страха.

Затем и размышления умника неизбежно перекинутся на земную юдоль. Он задумается о добре, которое изначально, и о преходящем зле. Но почему тогда, повсюду зло теснит добро? И почему у добра один лик, а у зла их множество? Есть зло естественное — от болезней, холода, утрат. Оно закаляет душу, ибо требует , усилий и терпения. Пережив его, человек становится тверже. Но зло нравственное опасно, как чума: оно опустошает сердце. Имена ему: злоба, алчба, коварст-во, обманутое доверие;... Прохожий вздохнет, не признав себя побежденным: бой добра и зла нескончаем:! Это и дает силы жить.

...Длилась свадебная ночь, полная надежд. Вокруг княжеского замка и вокруг из*бы, горшечника одинаково смыкался мир, тесный, как лукошко. Даже близкий лес, подступавший к самым городским стенам, похож был на заброшенный до утра дом. Стволы его скрипели, как незапертые двери...

Тем временем новгородчанин Ядрейка, скинув с себя нарядный кожаный пояс с бронзовой пряжкой и подвешанными колечками, уже лежал в глубине полатей, подальше от соленых шуточек гостей, которые хотя и расходились, да по одному, все еще жалея, прервать праздничную беззаботность.

Кладя Маремьянице руки в пазуху и беззвучно целуя ее в уста, он думал, между тем, что возвращаться к хлебопеку ему нет резону; большего, чем теперь, не

90

выслужишь* а много у старого черта не украдешь. Он догадывался, что наутро Нежил затеет разговор, чтоб молодым оставаться в Витебске, в тестевой избе. И готовился мысленно себя не продешевить, а прежде поломаться.

Стоит ли перенимать горшечное ремесло, он еще не решил. Но парню, как он, дерзкому на язык и смелому в замыслах, везде путь-дорога.

А то, что его свадьба совпала со свадьбой князя -— тоже пришлого! — мнилось счастливым предзнаменованием (Ядрейка суеверно потрогал на груди каменную иконку Николы Льняного, покровителя удачливых людей, зашитую в ладонку). Затем коротко хмыкнул, предвидя для себя впереди лишь хорошее, и нежно сжал Маремьяницу длинными вороватыми руками.

...Но не знал он, что пришлый Ольгерд двадцать один год проживет в Витебске и уже через два года, по смерти Ярослава Васильевича, начнет украшать город, возводить вокруг него каменные стены, а затем и храмы Благовещенья в Нижнем замке и Святого духа за ручьем, в поле.

И что Ядрейка по переимчивости своего нрава бросит без сожаления и хлебопечение и гончарный труд, а сначала будет рубить камень в пятнадцати верстах выше города, где Двина называлась местными селянами Рубой, а потом наймется возить тот желтый пористый известняк на плотах; научится складывать из него дома, укрепив в фундаменте заговоренные валуны.

Постепенно и он, неуемный, растеряет пыл молодости. Но зато признан будет повсюду знаменитым мастером, так что получит право оттискивать на сыром кирпиче собственное именное клеймо — и кирпичи те по сию пору целы!

А Микитце, тихому брату Маремьяны, тому, что спит сейчас на нарах ниже молодоженов, наевшись

вкусной снедью и видя во сне по-прежнему куски бересты и липовые обрезки, на которых углем или писалом наносит без устали скачущих всадников и языкастых зверей с закрученными хвостами,—=• этому самому Микитце суждено расписывать изнутри тот неувядающий храм Благовещенья, шестистолпный, крестовокупольный.

И долго будут светиться на стенах краски, розово-жёлтые с зеленоватым оттенком и лилово-синие, как вечерние облака над Витебском. Пока бег веков не погасит их.

Лишь тогда окончательно отлетит от старых камней Микитцина душа и рассеется по обширному миру...

Шаг к Ватерлоо

Возвратись ввечеру из должности в губернской палате, коллежский советник Гаврила Иванович Добрынин — старик язвительный и многоумный,—г уселся за письменный стол, чтобы при свете июньской зари занести в тетрадку мемуаров очередное событие.

  «Уроженец из Корсики,—написал он,— по имени Наполеон Бонапарте; по счастию и деятельности император французов; по проворному властолюбию покоритель Германии, Италии, Польши, Голландии; по стечению обстоятельств увенчанный славою — приближается уже к границам России».

Отложив гусиное перо, Гаврила Иванович подошел к окну, чтобы прикрыть раму й тем защититься от летящей мошкары. Он бросил рассеянный взгляд на деревянные строения соседских домов, на свой садик, близкий к речному обрыву, на весь мирный угол, где : приютилась его холостяцкая обитель, полная тишиной и непотревоженным уютом. «Ужель,— подумал он го-I рестно,— надлежит вскоре схватить на плечи котомку г по примеру троянца Энея и оставить сии пенаты? »-

                                    * .*к *

  Июнь — месяц гроз — и полтора века назад оказал-| ся распахнутой дверью в войну.

I Перешагивая границы России в самое цветущее ! время года, не мыслят ли ее враги, что сама природа ^поможет их замыслам, подтвердит надежды на ско-I рый победоносный марш? Ведь зеленые луга выглядят ? столь приветливо. Реки текут так плавно. А сень лесов & мнится почти дружелюбной...

| «Сила не знает ни ошибок, ни иллюзий»,— любил (повторять Наполеон. И все-таки в этот предрассветный короткий час, когда едва погасший запад мешался |в отражениях Немана с уже белеющим востоком, его

95

посетила иллюзия, будто июнь 1812 года брошен перед ним наподобие козырной карты. Оставалось — сыграть.

По трем наведенным мостам на правый берег переправлялись дивизии; кавалерия- сменялась пехотой. Двое суток безостановочно, как барабанная дробь, раздавался цокот копыт и бравый шаг полумиллионной армии.

Наполеон всегда был суеверен. Силой воли он заставлял себя переступать через дурную примету, но она надолго торчала в памяти занозой. Когда-то, уже очень давно — потому что наполеоновский век был спрессован событиями более плотно, чем течение того же времени у других людей,— четырнадцать лет назад, при начале египетского похода, его корабль «Орион», покидая французскую гавань, задел килем дно. И что же? Поход оказался бесконечно несчастливым. Отступив от сирийской крепости, которую он так и не смог взять, генерал Бонапарт шагал по пустыне. под безотрадным'солнцем впереди солдат. Он шел, как заведенная кукла, не позволяя себе обессилить.

В удачливой судьбе Наполеона вообще было много отступлений и потерь. Он умел их скрывать, как скрывал и прятал на теле раны (уже на мертвом их сосчитали по старым рубцам).

Высокопарными воззваниями, дерзостью, уменьем маскировать истинные чувства, он убеждал себя и остальных, что средоточие удачи находится не во вчерашнем дне, а в завтрашнем. Ему верили и за ним, шли. Если страстно желать воплощения воздушных замков, то они в самом деле начинают обрастать камнем и бетоном...

Без колебаний бросив тогда обессилевшую армию, чтобы самому бежать во . Францию, Бонапарт сорок семь ночей при полном безветрии крался в тумане мимо сторожевых- судов английского флота. Днем его

96

два корабля стояли неподвижно; англичане принимали их за рыболовов.

Сорок семь суток бездействия для пылкого корсиканца! И представьте, он оказался весьма терпелив. Ведь ему нужно было снова переиграть фортуну. Риск, вечный риск — таков многолетний девиз его жизни.

«Надо ввязаться в бой — а там будет видно!»

Но вернемся к приметам. На неманском берегу его сбросила с седла лошадь: испугалась зайца. Несколько мгновений он неподвижно лежал в густой траве, хотя остался невредимым и даже не ушибся. Пока спешила на помощь свита, у императора защемило сердце от дурного предчувствия. Но он сделал над собою усилие, легко вскочил на ноги и обернул ко всем усмехающееся лицо. У‘Наполеона был маленький, сильно выдающийся вперед подбородок, тонкий нос, похожий на лезвие, красивый, щедро вылепленный лоб и водянистые глаза с неподвижно прямым взглядом. Пульс его бился всегда’ одинаково точно: шестьдесят ударов в минуту.

* *

Дом вдовы генерала Северина был поставлен по витебским понятиям на широкую ногу. Двухэтажный, с закругленными по-итальянски окнами,— стеклышки расходились веером в полумесяце оконницы,— с опрятной крышей и двумя белеными домовыми трубами, он вызывал ощущение довольства и невинной спеси: хозяйка принимала у себя лучшее общество.

Раз в году, в день именин, она начинала бал кадрилью с герцогом Вюртембергским. Герцог переехал на 'жительство в Россию к своему племяннику императору Александру и два года назад был им назначен военным начальником трех губерний — Витебской, Могилевской и Смоленской. Еще не старый, бравый,

4 .За к* 708

97

сорокалетний любитель пирушек и лошадей, он охотно хватался за все, что могло бы расшевелить провинциальную скуку. Его жена ради дочери Фредерики-Антуанетты и двоих сыновей, восьмилетнего Александ- 1 = ра-Фридриха-Вильгельма и пятилетнего Эрнста-Кон-стантина, часто устраивала детские праздники; зимой святочное катанье- на санях, летом лодочные прогулки и пикники в лесу.

, В кадрили она шла второй парой с сыном хозяйки дома Юрием, которого все звали на модный французский лад Жоржем. Герцогиня милостиво улыбалась юному кавалеру и мела длинной юбкой по навощенному паркету. (Паркет был тоже редкостью в Витебске, как и штофные обои; даже в лучших каменных домах | [. стены обмазывали охрой, синькой, а то и простой глиною.)

Юрий исправно. кружил даму. Он был причесан и одет по-взрослому, -в недавно сшитом фраке, изготовленном лучшим витебским портным Тойхелевд: Малкиным. Однако он не ощущал себя полностью счастли- 11 вым: во-первых, вместо штатского платья ему не'| терпелось надеть мундир и покрасоваться в. нем,-^— по | крайней молодости в том лишь и видя смысл военной | службы! — а во-вторых, вместо кругленькой, как гол- | ландский сыр, герцогини мечты рисовали ему рядом с собою совсем иной облик.

Последние месяцы он перестал торопить мать ^ с поездкой в Петербург, где та намеревалась возобно- • вить связи покойного генерала и при помощи прежних | друзей определить . сына в гвардию. Причина была |ж проста: в четырех верстах от города на берегу озерца, 11 окруженного соснами, жила знакомая Юрию еще по | детским танцевальным утренникам Надежда Аркадь- | евна Лукомская,' дочь заседателя земского суда, вла- | дельца небогатой усадьбы. . |

Романтически встречаясь в лесу у поваленного |

98

!•

3

ствола,— Юрий приезжал верхом, а Наденька приходила. с корзиночкой для ландышей,—• они прогуливались по тропинке рука об руку и рассуждали о многих туманных и возвышенных предметах.

— А знаете, Наденька,— сказал однажды Юрий, торопливо идя к девушке, которая столь же стремительно спешила ему навстречу с неизменной цветочной корзинкой в руках.— Вчера вечером у губернатор-. ши Сумароковой говорили, что нам надобно ожидать войны с французами. Государь недоволен императором Наполеоном: тот подстрекает поляков к бунту. .

— Какой ужас! — воскликнула Наденька.— Но если будет война, мы не сможем видеться так часто, не правда ли, Жорж?

— Увы, да. Тогда я вступлю в полк и буду защищать отечество,— приосанясь, ответил юноша.— Как вам кажется, мне будет к лицу красный доломан и ментик с опушкой?

— Неизвестно, к какому полку вы будете приписаны,— рассудительно отозвалась Надежда Аркадьевна.— Ах, если б в кавалерию! Надеюсь, вам позволят взять с собой коня, вы ведь не расстанетесь с каурым? Могу ли я думать, что вы столь забывчивы? — прибавила она со,:значением.

— О, никогда! — с жаром отозвался он.— То для меня свято, что связано...

Но смущенная девица уже спешила к привязанному поодаль каурому.

— Я должна побранить вас, Жорж. Вы до сих пор не велели отвести бедняжку к кузнецу. Смотрите, он потеряет подкову.

Как истая деревенская жительница, Наденька отлично разбиралась в лошадях, сама была хорошей наездницей и с удовольствием скакала бы всякий день навстречу Жоржу, красуясь зеленой бархатной амазонкой и шляпкой с перышком, если б не стыдилась со-

                                                       99

знаться, что ее верховая кобыла несла кроме того и иные обязанности в . отцовской усадьбе. А амазонка досталась от старшей сестры, когда та, расплывшись после замужества, делила гардероб.

Бедность до поры не очень угнетала Наденьку. Ей радостно было бегать простоволосой по лесным полянам и собирать ягоды, аукаясь с дворовой девкой. Или, поднимая чуть не до колен кисейное платье, вскакивать в лодку и грести по мелководному озерку, заросшему кувшинками. ,

Училась она поверхностно: то у гувернантки, пока нанимали для обеих дочерей, а потом в пансионе у мадам, выдававшей себя за француженку. Овдовев и перенеся легкий удар на почве расстройства, отец забрал дочь домой, вышел в отставку и, как умел, занялся хозяйством, чтоб прокормиться им обоим.

Так, не достигнув еще пятнадцати лет, Наденька неожиданно сделалась хозяйкой дома: ведала кладовыми, следила, чтоб содержался в порядке сад с огородом, самолично считала фураж на. конюшне и запасала к зиме корм скоту. Климат в Витебской губернии был хоть и умеренным, но непостоянным, и не при-, ходилось надеяться на хорошую жатву: на всякие восемь лет здесь, по обыкновению, два случаются хорошими, три. посредственными и не менее трех без-урожайными. А после одного мокрого и другого сухого года в третьем непременно ударят ранние морозы. Как и ожидалось в этом, 1.812 году...

Не видясь с Наденькой более двух лет, Юрий тем не менее тотчас узнал ее, когда небольшая компания сверстников устроила в окрестном лесу верховую прогулку. Наденьку уговорили, принять ' в ней участие, и, недолго отнекиваясь, она отлучилась на полчаса, а вернулась уже верхом, в зеленой амазонке, восхищая юнцов смелой посадкой, неутомимостью: в скачке и нежеманным обращением.

100

Когда Юрий зачастил в усадьбу, каждый раз неловко объясняя визит тем, что ему «по дороге» — хотя никакие дороги не. вели к глухому уголку! — отец желчно выговаривал Надежде .за неуместность подобного приятельства: «Тебе до генеральского сына не дотянуться. Ее превосходительство матушка —: дама спесивая, а барчонок глуп или распутен. Берегись, дочка!»

Тогда-то и возникли, как заслон против злого мира,— уколы которого стала уже ощущать на себе Наденька, но нимало не понимал еще Жорж!— тогда появились и поваленное дерево в лесу, и маскировочная корзинка.

Что касается Жоржа — иначе Юрия, то он слыл в' своем кругу малым пустым, хотя и добрым. Суждение не совсем верное: жизнь пока что не потребовала от него упорства или серьезности. А доброта его была сродни покладчивой лени; словно большое дитя, он лишь доверчиво озирался по сторонам, легковерно принимая то, что велят старшие.

Увлечение верховыми прогулками — и все в одну сторону, по одной дороге! — стало его первым самостоятельным шагом.

Так счастливо протекал для них июнь, месяц гроз, русское подлетье.

* ас *

Тридцатидвухлетний немец, адъютант принца Августа, Карй Клаузевиц приехал в Вильну с рекомендательными письмами к генералу Фулю. Генерал никем не командовал, но он преподавал основы военного искусства императору Александру, который сам не служил в действующей армии и тоже не имел никакого командного стажа. Однако именно им двоим была поначалу вручена судьба русской обороны: Александр

101

объявил себя главнокомандующим, а по плану Фуля создавался укрепленный лагерь на Дриссе.

Представившись царю, Клаузевиц очень скоро понял, что, обладай, тот большим знанием людей, он не проникся бы столь безграничным доверием к человеку, подобному Фулю, который много лет вел замкнутую кабинетную жизнь и за шесть лет проживания в России не научился русскому языку и даже не; ознакомился с построением армии! Все его планы оказались не применимы' к масштабам настоящей войны. Клаузевиц, посланный инспектором в Дрисский лагерь и раздраженный всем, что он там увидел, записал в памятную книжку: «То, что важно для пространства в сто миль, может оказаться иллюзорным на пространстве в тридцать».

Карл чувствовал себя крайне унизительно: русские офицеры, коль скоро он тоже немец, считали его сторонником Фуля! Не было иной возможности завоевать их уважение, как только служить верой и правдой.

В Дрисском лагере русские пробыли не более шести дней: он оказался решительно не пригоден для задержания противника. И место неудачно, и мало войск. Наивно было надеяться, что Наполеон, обладавший по словам современников «чисто демонической» способ" ностью разгадывать намерения противника, попадется в примитивную ловушку.

Чтобы представлять из себя сколько-нибудь серьезную силу, русской, армии, разделенной сейчас по плану Фуля на три части, следовало как можно быстрее соединиться. Осуществить этот маневр можно было лишь при отступлении, и Барклай де Толли приказал отступать. Он торопился, потому что французы могли перерезать московскую дорогу.

На Клаузевица генерал произвел такое же незаслуженно отталкивающее впечатление, что и на

.102

остальных. Это был сухопарый пятидесятилетний человек с начесанными височками и почти голым черепом. Взгляд его был тяжел и проницательно-на-смешлив. Множество орденских звезд и крестов, полученных за сражения с турками, шведами и поляками, были приколоты, будто напоказ, к мундиру, начиная от застежки высокого воротника; шляпа в разноцветных перьях казалась слишком нарядной, а прекрасно начищенные сапоги с серебряными шпорами словно и не пробовали дорожной грязи. Он был измучен и удручен, возможно даже более других, но не показывал этого.

Посреди общего недоброжелательства Михаилу Богдановичу оставалось утешаться мыслью, что он не растерял вверенных ему войск и удержался от угодливости перед царем.

С Клаузевицем Барклай говорил холодно и поспешно. По его просьбе он прикомандировал его к графу Палену, который стоял во главе арьергарда.

Корпуса и дивизии Первой армии, уклоняясь от боев, двигались к Витебску; там ожидалось спасительное соединение с войсками Багратиона.

Клаузевиц с беспокойством думал, что этот не слишком поспешный десятидневный марш мог бы и не состояться, если б не такая же непонятная медлительность Наполеона. Но с первых же дней французский император ждал двух необходимых ему событий — генерального сражения и просьбы о мире.

В Вильну действительно приехал генерал Балашов с поручением от Александра, но никакого смирения он не выказал. «Неужели вы думаете,— нетерпеливо воскликнул Наполеон,— что я привел столько войск, чтобы только посмотреть на Неман?!» Сдержавшись, он спросил о дорогах. Балашов будто бы дерзко отозвался, что на Москву ведут многие из них; Карл XII выбрал дорогу через Полтаву...

103

Царь к тому времени уже объявил в приказе, что «не остается ничего иного, как поставить силы'наши противу сил неприятельских. На зачинающего бог!»

Наполеон не терпел. патетических выражений у других. Он решил, что Россию следовало принудить к миру.

Пока что его не настораживало, а только вызывало легкое недоумение, что русские рассеивались перед ним подобно дыму. «Великая армия» малым ручейком втекала в безлюдное пространство: местность была покинута, крестьянские хижины опустошены. Узкие проезжие дороги на пути к Витебску теснил густой лес.

Иногда неизвестно откуда выскакивали отряды казаков— и как было против них действовать? Французы разворачивали линию — казаки мгновенно собирались в колонну и прорывали ее. Французы атаковали колонною — казаки рассыпались и охватывали со всех сторон.

Карл Клаузевиц наблюдал и анализировал, но чувствовал себя глубоко несчастным: его знания оставались втуне! Петр Петрович Пален, назначив его начальником своего штаба, обращался с ним барственно-равнодушно.

В общем, он даже понравился Клаузевицу: молод, решителен, с открытым характером и... говорит по-немецки! Со всеми остальными новый начальник штаба ощущал себя глухонемым: руководство боем проходило на его глазах,; но он не мог понять ни- слова из сказанного.

Отвести душу удавалось единственно в письмах к жене. «Лишь год мы прожили вместе. Но при самом дурном обороте событий я еще не утрачу мужества. Счастье крепко обосновано в нас самих, и : никакая сила в мире не может разбить его полностью,’ пока мы оба останемся живы...» Он жаловался ей: «Страдаю от зубной боли, лезут волосы, а руки без перчаток обтя-

104

ШЯШ^ШШт 1И11Ш9ЁШ

нуты желтой кожей. Приходится ночевать в сараях и конюшнях, и я уже три недели не раздевался».

Витебск представлялся Карлу желанной передышкой, хотя он сознавал, что она не может быть долгой. Город поднимался уступом в белых зданьях, колокольнях, крышах, которые то спускались вниз, то карабкались по откосам. Все это нестерпимо сверкало на солнце, и лишь густая листва береговых зарослей умеряла зной чересчур жаркого лета. Войска в боевом порядке прошли по немогценным улицам, поднимая пыль между частыми домами.

Штаб обосновался в особняке генеральши Севериной. Высший свет, к которому она стремилась, неожиданно оказался рядом.

* .* *

Мнение Пушкина о Барклае де Толли следует признать преувеличенно лестным («неколебим пред общим заблужденьем»). Барклай, как и остальные, переживал мгновения растерянности. Опередив французов всего на три дневных перехода, он вступил в Витебск с намерением дать перед городом сражение. По его расчетам вот-вот должен был подойти от Могилева и Багратион со Второй армией. Об этой встрече он думал почти с таким же беспокойством, как и о генеральном сражении.

Багратион был человеком порыва, чуждый стратегическим комбинациям. Чернокудрый, стремительный (вечно торопящийся, как казалось Барклаю), с тонкими усиками над алым ртом, с ежеминутно вспыхивающими глазами, с крупным кавказским носом и громким гортанным голосом — он вызывал в «замороженном» Барклае неприятие и раздраженность. Даже храбрость его казалась вызывающей.

Сложив с себя командование, расстроенный царь

105

лишь уклончиво рекомендовал Багратиону «входить в соглашения с Барклаем». Субординация оставалась неясной: у Барклая не было уверенности, что Багра- ; тион безоговорочно примет его планы и подчинится приказам. В частных письмах Багратион темпераментно осуждал все его распоряжения.

Барклай родился в семье неимущего лифлянского пастора, начал службу в чине унтер-офицера; огляд-чивость была у него в крови. Он не тешил себя надеждой на удачный исход Витебского боя с противником, который более чем вдвое превосходил его численностью. Но и отступать уже не было мочи! Под ч градом всеобщих насмешек он считал себя вынужденным дать этот долгожданный бой. Однако его страшили в одинаковой мере и бесповоротное решение и тяжкая ответственность за последствия.

— Неужели мы остановимся на безумной мысли сражаться на этих непригодных позициях? ;— улучив момент, взволнованно спросил Клаузевиц у графа Палена.

Вместе с корпусом Дохтурова их арьергард последним, лишь спустя двое суток, вступил в Витебск.

Петр Петрович, запыленный, не успев даже умыться, потому что сразу был вызван в главный штаб, нахмурившись, покачал головой. Он не мог отказать своему немцу в проницательности, хотя был глубоко уязвлен решением главнокомандующего. Вновь отступать!

Как и остальные, он смотрел со слишком близкого расстояния. То, что, отступая, русская армия усиливается, еще никому не приходило в голову. Даже тактическая ошибка Барклая — замедленный марш к Витебску — могла быть объяснена инстинктивным нежеланием освобождать французам лишнюю территорию. А фраза, некогда вырвавшаяся у императора Александра в разговоре с французским послом Норбо-

ном,— «за меня пространство и время» — была, по существу, случайной. Стратегией войны эта мысль стала лишь после Бородина...

Витебск находился в смятении.

Еще накануне гражданский губернатор Сумароков, племянник знаменитого драматурга, выступил с воззванием к жителям. Он напоминал, что хотя городу ниспослано тяжкое испытание, но любовь к отечеству горит во всех сердцах ярким пламенем. Это означало, что город намерены оборонять.

Но прошла всего одна ночь, и генерал-губернатор герцог Вюртембергский произнес нечто совсем противоположное: он посоветовал жителям, в случае оставления города, не противиться неприятелю, в чувствах же и сердцах по-прежнему хранить долг верности своему государю...

А произошло вот что. Барклай уже отправил царю донесение о готовящемся бое, как вдруг прискакал адъютант Багратиона поручик Меншиков. Второй' армии не удалось пробиться через Могилев, и соединения можно ожидать лишь под Смоленском — такова весть, которую он принес.

Сам поручик был так измучен, что его пришлось снять с лошади. Белые рейтузы стали у него от пыли такого же серого цвета, как и сапоги. Его внесли в дом, и он немедленно уснул.

Барклай созвал военный совет. Генерал Ермолов, еще недавно чуть не более всех рвавшийся в бой, теперь угрюмо сказал:

— Нас спасет одно обстоятельство: фронт позиций прикрыт рекой Лучосой. Пока французы будут отыскивать броды, мы должны начать отступление.

Когда генерал Тучков, страдая от такой необходимости, предложил было задержаться хоть до вечера, Ермолов резко прервал его:

— Кто поручится, что до вечера мы не будем уже

107

разбиты? Разве Наполеон обязался оставить нас в покое до ночи?!

Барклай постарался утишить спор генералов. Мучаясь мигренной болью, он потирал, крупными сухощавыми пальцами костистый лоб.

— В таких обстоятельствах сражаться под Витебском нельзя,— сказал тусклым голосом с сильным акцентом,— сама победа не принесла бы нам пользы. Пожертвовав двадцатью пятью тысячами человек, мы бы даже не смогли преследовать неприятеля,— На не^-сколько секунд он запнулся перед тягостным решением: — Оставление Витебска беру под собственную ответственность.

Генералы молча нагнули головы. Они впервые ощутили нечто похожее на признательность к главнокомандующему. Его хладнокровие при отчаянном положении было чрезвычайно уместным.

* н? *

Не только французские солдаты носили в своих ранцах маршальский жезл. Русская армия тоже знала удивительные возвышения.

Алексей Карпов, происхождением из' солдатских сирот, начал службу артиллеристом в 1805 году и через семь лет дослужился до фельдфебеля. Ему еще было невдомек, что это не вершина его карьеры. Что он будет сражаться под Смоленском, под Бородином, под Малым Ярославцем, под Люцином, Кульмом и Лейпцйгом и еще обстреливать десяток или два крепостей, ибо его послужной список — поистине вся история Отечественной войны! Что он вступит в Париж и при этом не будет ни разу ранен, не попадет в плен и ни на один день не отлучится с места службы. За^ кончит же ее подполковником, командиром артиллерийской бригады.

108

Под Витебском Алексей Карпов был еще очень молод; два года назад он впервые почувствовал склонность к девушке Маше, но его часть отвели, и Маша осталась в мечтах.

Алексей любил книги и делал из них выписки. А вскоре начал сам вести дневник походной жизни, не только отмечая события, но и размышляя над ними, иногда очень смело.

Ему приходилось наблюдать близко царя, великого князя и генералов. Эти встречи оставляли часто чувство горечи, а то пробуждали и еле прикрытую насмешку. . Вот как пересказывал он эпизод, коего был свидетелем в марте 1814 года, уже на подступах к Парижу: «Бесполезную атаку, в которую государь бросился, после льстецы чрезвычайно прославляли, но ни один из них не написал правды, может быть, потому; что в нынешнем веке действительно нельзя сказать правды. Льстецов щедро награждают, а за правду отсылают в Сибирь в вечную работу... Перед моими глазами было так: государь, видя два каре; неприятельской пехоты и сто человек кирасир, приказал своему конвою из ста черноморских и ста донских казаков атаковать. Казаки бросились, и находящиеся при государе более сотни разных офицеров тоже поскакали. И государь поскакал вперед самым маленьким галопом, почти на месте, осматриваясь назад, чтобы кто ни есть его удержал от сей чрезмерной храбрости. Один штаб-офицер, ехавший немного позади, сказал: «Государь, твоя жизнь дорога и нужна». Государь поворотил лошадь и скорей отъехал на прежнее м^сто... Вот вся храбрость».

Офицерский чин поручика Алексей Карпов получил несколькими днями позже, в бою за Париж.

Переправившись через понтонный мост, он сражался со своею частью в деревне Бовди и, после того как. у его орудий были разбиты лафеты, а дышловые ло-

109

шади пали, попросил разрешения отойти, чтобы переложить пушки. Генерал разрешил и тут же сам получил , рану в спину. («Где я стоял, сражение было подобно аду»,— бегло замечает Карпов.) Едва выйдя из деревни, Карпов наткнулся на Великого князя Константина Павловича, который вел отряд волонтеров и «неприличным образом ругал русского полковника.: Спросил с сердцем, куда я иду; я отвечал — в резерв. И показал на свои орудия, которые шли сзади меня. Увидевши все разбитое, приказал, поправивши лафеты, поскорее воротиться на то же место; спросил, как я прозываюсь... Обступили меня все офицеры и генералы, смотрели на людей и пушки,; и каждый сказал, что досталось как нельзя более. Я постоял с ними не более пяти минут, поехал за запасным лафетом и через три часа вернулся на позицию. Пальба стала утихать, и русские.взошли на Монмартр».

Записки показывают Карпова человеком не только отважным, полным чувства долга, но и наблюдательным.

Под Витебском был его первый бой. Здесь он увидел воочию, как его ядра убивали людей — это зрелище потрясло его. Когда французы подступили ближе, он опять-таки в первый раз стрелял картечью, и «сие смертоносное изобретение», прыгающее по земле, показалось ему «злейшей змеей». Сначала его рота стояла в крестьянских, избах, где от тесноты и худого продовольствия было много больных. Затем скорым маршем прошла Витебск. В городе Карпов успел только заметить вдоль обоих берегов Двины небогатые дома жителей да за шоссейной заставой по тракту тесно сбитые лачуги еврейской бедноты; покосившиеся, с ободранными крышами. . Кучи мусора валялись вблизи порогов, помои и нечистоты текли в канавах. Через ручей по грязному мосту безбоязненно переходили коровы и свиньи. Несколько лучше выглядело Узгорье.

110

На Смоленской улице стояли двух- и трехэтажные дома с мезонинами. Широкая бугристая площадь уходила под гору. Издали Витебск показался Карпову намного привлекательнее, чем вблизи. Они заняли позицию в одиннадцати верстах.

Созревали хлеба, нивы под копытами конницы и колесами орудий оставляли широкие просеки полегших колосьев.

— Забудьте все, что вам дорого и мило, и думайте только о славе России! — крикнул командир, видя приближающихся французов. Их высокие гренадерские шапки с желтой перевязью и красным султаном запестрели совсем близко.

Рота стояла от дороги по левую сторону на довольно высокой горе. Стрелки лежали во рву, орудия почти не были видны из кустарника.

Карпов старался стрелять не торопясь, хорошо целясь. Он видел, как вокруг падали раненые. Поручику Пузыревскому на его глазах оторвало ногу в самом паху, его унесли еще живым, но к вечеру он скончался.

Генерал Толстой-0стерман весь день удерживал подступы к Витебску. Бой продолжался до вечера. Когда к нему 'подскакивали командиры и докладывали о страшной убыли в ротах, он столь стремительно поворачивал к ним узкое худое лицо, что волосы падали на бровь. Припухшие веки не могли скрыть быстрых глаз, в которых оставалось еще много энергии и вспыльчивости.

— Что делать? — переспрашивал он отрывисто.-^ Ничего. Стоять и умирать.

В помощь ему подошла пехотная дивизия Конов-ницына. Она стояла в лощине, слева от того места, где расположилась рота Карпова. Все было так кучно, что Карлов видел и самого генерала в зеленом походном сюртуке со сбитыми набок эполетами. (Вскоре

111

тот стал любимцем Кутузова, который говаривал ему под Малым Ярославцем, где дрался и Карпов: «Ты знаешь, как я тебя берегу и всегда упрашиваю не кидаться в огонь, но теперь прошу очистить город».) Ко-новницыи гарцевал на беспокойной лошади и часто снимал черную треугольную шляпу с плюмажем, чтобы обтереть лоб. Было душно, парило. От беспрерывной стрельбы по земле стлался горячий дым. Собиралась гроза.

Светлые волосы с невидной сединой и вздернутый нос придавали сорокашестилетнему лицу Коновницына выражение как бы молодого легкомыслия. И только вблизи можно было рассмотреть в противовес этому твердо сжатые губы и внимательные глаза под сведенными бровями.

Когда уже в темноте рота Карпова ух.одила с позиций, чтоб присоединиться к оставляющим Витебск главным силам, они прошли совсем близко от Коновницына. При свете костра тот что-то писал на перевернутом барабане, чтобы отправить с уходящими. Это была записка жене: . •

«Я не посрамился перед всеми,— торопливо писал Петр Петрович Коновницын,— был со стрелками впереди, имел против себя два корпуса и самого. Бонапарта, даже его сам видел — на белой маленькой лошадке без хвоста. От восьми часов утра до пяти часов вечера дрался с четырьмя полками и двумя батальонами гренадер против — смею сказать — 60 тысяч человек. Ни ты, ни дети мои за меня не покраснеют. Я целый день держал самого Наполеона, который хотел обедать в Витебске, но не попал и на ночь. Наши дерутся как львы... Мы в худом положении. Авось бог нас. невидимо избавит. Ты не думай, я охотно умру за мое Отечество... О наградах не думаем... Это дело не наше».

В последнюю ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июля на позициях оставался лишь арьергард

.112

Палена да отряды казаков. Около одиннадцати часов звездное небо стало заволакиваться тучами. Пошел дождь.

                    . * ж *

С тех пор как герцог Вюртембергский лично представил Юрия Северина генералу Барклаю и тот сказал ему несколько учтивых слов о покойном батюшке, которого знавал, тотчас впрочем и отворотившись,— Юрий чувствовал непроходящую приподнятость духа! Внезапные удивительные события всколыхнули его существование.

Вопрос о досрочном зачислении в полк пока отодвигался в сторону за другими спешными делами, но лицо юноши примелькалось среди свитских офицеров, и ему то и дело давали мелкие поручения, которые он исполнял с восторгом, скача на своем кауром в разные концы города. Щеки его загорели и обветрились. Манеры приобрели четкость.

Когда стало ясно, что Витебск будет оставлен, и всю ночь, кроме движения войск, совершалось бегство жителей, смекалка Юрия была направлена на то* чтобы не уехать вместе с матерью в уже заложенной карете, а остаться в. городе и сражаться. Особенно его беспокоила судьба Наденьки Лукомской, которая оставалась в отцовской усадьбе, прямо на пути неприятеля.

Несмотря на душную ночь генеральша была закутана в дорожные шали. Стоя на крыльце, она повторяла дрожащим голосом:

— Жорж, мы все погибнем. Мон энфан, более медлить невозможно.

Юрий поневоле занес уже ногу на ступеньку кареты, как вдруг, будто только об этом вспомнив, сказал, что в его спальне оставлен медальон с миниатюрным портретом отца. Генеральша перекрестилась.

113

— Он простит нас, глядя с небес. Голубчик мой, поедем скорее! Я велю Палашке или Кондратию припрятать. Ужели наши люди столь бесчувственны, что утаят?..

— Конечно, утаят!—вскричал Юрий, увидев для себя луч надежды.—- Маменька, заклинаю вас, поезт жайте! НевозмЬжно рисковать вашей жизнью. Я догоню верхом не позже чем спустя несколько мгновений.

В это самое время к генеральше скорой рысцой подбежал Кондратий, который разведывал на углу, когда можно будет карете и следующему за ней малому обозу с кладью втиснуться в движение других отъезжающих дормезов, дрожек, кабриолетов и телег.

— Ну, бог с тобою, Жорж. Не мешкай, я жду. Трогайте!

Колеса застучали по неровному камню, которым была выложена мостовая насупротив дома средствами самой генеральши.

Юрий обрел свободу.

Поручив себя своему ангелу-хранителю и попросив его замолвить словечко относительно маленькой лжи — отцовский медальон лежал у него в жилетном кармане,— он бросился р распахнутые ворота к конюшне и выехал на кауром в сторону, противоположную общему движению.

Ночь уже наступила, но во многих домах светились огни; слышалось торопливое заколачивание ящиков, скрип и стук повозок по улицам.

Сворачивая в пустые переулки, Юрий вскоре выбрался из города, оставив позади себя на краю оврага последние темные лачужки. Жители ушли, если не вовсе из города, то к соседям, потому что кучей казалось не так страшно ждать своей участи.

Под первыми редкими' каплями дождя он проехал полем, чтоб за ближайшим холмом поворотить на деревню Телятники. Однако стоило ему взобраться на

114

возвышенность, как он увидел множество разбросанных костров, словно расположилась на ночлег огромная армия.

Не зная хорошенько, русские это или французы, он все-таки шагом спустился с холма и приблизился к ближайшему биваку.

Кругом стояла полная тишина. Костер горел сам собой; дождь не залил его, но мокрые сучья шипели, и глаза Юрия защипал густой едкий дым. Чутко вслушиваясь, не раздастся ли откуда речь и какая именно, он поворотил к следующему. Но лишь возле четвертого костра заметил несколько фигур. Измучившись неизвестностью, он направился прямо к ним, минуя стреноженных лошадей.

Бородатые люди в распахнутых красных мундирах, в штанах с лампасами, причудливо освещенные языками пламени, вскочили ему навстречу, оторвавшись от котелка, в котором булькала на огне каша.

Прежде чем Юрий успел опомниться, в грудь ему уперлась казацкая пика.

— Кто таков человек? — окликнул грубый недоверчивый голос.

— Из города,— отозвался Юрий поспешно и обрадованно, понимая,'что плен у неприятеля его миновал.— А где же, братцы, войска? Костры повсюду пустые.

Его обступили, разглядывая.

— Быстрый какой, про войска ему докладай! — насмешливо отозвался один казак.

— Может, он лазутчик? — засомневался другой,

— Тащи его, ребятежь, в палатку! Не след выпускать.

На ходу застегивая мундиры, трое казаков с сожалением оторвались от поспевающего яства и повели Юрия куда-то в сторону. Дождь припустил пуще. По пути они останавливались у покинутых костров и ше-

115

велили в них дрова, чтобы пламя не глохло. Юрий' смотрел на эти действия с удивлением.

Палатку изнутри тускло освещал сальный огарок; Тут тоже только что отужинали: на разостланной бурке стоял медный чайник, железные кружки, блюдо с ломтями хлеба и нарезанной ветчиной, а также початая бутылка рому.

Человека, который держал в руках большую серебряную чарку, готовясь осушить ее напоследок, Юрий тотчас узнал. Это был Петр Петрович Пален; хоть и позже других, но и он побывал в их доме, прежде чем направиться на позицию.

— Добрый вечер, граф,— бойко сказал Юрий.-— Неч кстати испортилась погода, не правда ли?

Пален с удивлением силился его разглядеть в полутьме палатки, пока один из офицеров не догадался поднять повыше пустую бутылку с прилепленным огарком.

Увидев против своего носа этот самодельный шандал, Юрий заморгал.

— А, это вы,— наконец сказал Пален, видимо с усилием припоминая.— Сын покойного генерала Северина, не так ли? Объясните ваше появление, молодой человек? Разве вы не должны были покинуть город вместе с матушкой?

— Машап послала меня за сестрой,— вдохновенно соврал Юрий.— Она в усадьбе Лукомских, у подруги по пансиону.

— Не время для гостей. Где же эта усадьба?

— Очень близко, граф. В двух верстах от Телятников. Рукой подать!

— А вы уверены, что там еще нет французов?

— Совершенно уверен. Мы имели от сестры известие нынче поутру.

Пален выразил на лице некоторое недоумение: как барышня могла сообщаться с Витебском через поле

116

боя, на котором в тот день в ожесточенном сражении погибло более тысячи человек? Но, видимо, мысли его сосредоточились на иных проблемах, и он не захотел отвлекаться в сторону.

— Сколько может занять ваша поездка? — спросил он довольно рассеянно, что-то прикидывая в уме.

— Не более двух часов! — воскликнул Юрий, чувствуя, что фортуна опять ему благоприятствует.-

— Помните, что это крайний срок! Мои эскадроны уже отошли. Последние посты держат казаки, и им будет приказано. пропустить вас с сестрою. Французы едва ли двинутся раньше рассвета; благодаря обманным бивачным огням они убеждены, что вся наша армия на месте, и готовятся к генеральному сражению. Но мы переиграем Бонапарта!

Пален набожно перекрестился, и все офицеры последовали его примеру.

— Выпейте на дорогу, вам придется основательно промокнуть. Слышите, какой гром? Вы смелый юно^ ша. Когда воротитесь, пожалуй возьму вас к себе; ведь вы хотели определиться в армию?

Ему плеснули в железную кружку остатки рома, и под яркой вспышкой молнии — отчего стенки палатки стали на мгновенье как бы • прозрачными,— Юрий, простившись, вышел наружу.

Казаки провели его еще несколько десятков шагов, до узенькой речки с сожженным мостом, и поворотили обратно. Юрий один перешел реку вброд и стал сворачивать влево, как ему велели, чтоб не напороться на французов. Хотя он отлично знал, что для того, чтобы добраться до ■ Наденьки, а тем более вернуться с нею обратно, ему надобно более двух часов, но это не пугало его.

Сильные порывы ветра и удаляющийся гром заглушили цокот копыт. Он беспрепятственно въехал в лес.

117

Уже стало развидневаться, когда Юрий понял, что заблудился. Ему казалось, что он едет параллельно дороге, но возможно это было и не так. В полумраке места показались ему совсем незнакомыми. ■

Неожиданно — так, что он даже вскрикнул,— разведя густые ветви> перед ним очутилось двое мужиков. Оба были стрижены под скобу, в лаптях и холщовых рубахах, с топорами, заткнутыми за пояса. Несмотря на жаркие дни на них были накинуты полушубки.

— Мужички,— спросил он, оправясь от невольного испуга,— как мне выехать на дорогу?

Оба задрали головы и молча его рассматривали.

— А ты чего, от своих отстал? — спросил наконец один из них как-то глумливо и неприязненно.—Хран-цуз на дороге. Улепетывай, пока цел. Желаем мы нынче без бар подышать вольным воздушком!

— Да ты пьян!—сказал в отчаянии Юрий.“ Добрый человек, объясни хоть ты, как мне проехать в усадьбу Лукомских? Неужели и там французы?! Боже мой, как же Наденька!,

Все это он выкрикивал уже в каком-то ребяческом беспамятстве. Сказалось все — выпитый ром, бессонная ночь, таинственная мрачная обстановка леса, дрожь от сырости. В его голосе зазвенели слезы.

•— Не езди, барич, пропадешь,— сказал сочувственно второй мужик.— Тропой к озеру, за стогами хоронясь, конечно, проберешься; Верст с пяток осталось. А лучше бы поворотить. Молодёнек еще с хранцузом-вражиной тягаться.

Но Юрий уже не слушал. Вскоре чернолесье стало редеть и сменилось молодым сосняком. Копыта каурого застучали по сосновым корневищам гулко, как по паркету. Решив пробраться в усадьбу стороною, Юрий свернул на тропу к дощатому навесу, под которым хранились стога сена, накошенного с лесных

118

полян. Там же валялась старая перевернутая телега без колес, упершись дышлами в землю.

Хотя небо посветлело, но утро вставало пасмурным, и в лесу сохранялся|>сумрак.

Юрию почудилось какое-то движение возле дощатого балагана. Пожалев, что не попросил у графа Палена никакого оружия, он осторожно приблизился. Шорох тотчас смолк.

— Эй,— шепотом окликнул Юрий.— Есть кто живой?

Несколько секунд в ответ было лишь молчание. Наконец отозвался старческий дребезжащий голос:

, — А ты сам чей будешь? Сонесчастный нам или из французских победоносцев?

Голос этот показался Юрию смутно знакомым,, а странные обороты речи уже явно что-то напомнили.

— Я еду из Витебска. Хочу разузнать про Луком-ских, живущих поблизости...

Сдавленный стон прервал его слова. Звук.был так мимолетен, что Юрий не смог разобрать, кто его издал, но готов был поручиться, что не старик. С беспокойством он вглядывался в бледневшую темноту.

Из-за перевернутой телеги отделилась бесформенная тень. Голова была непокрыта, а длинные полы халата мели по мокрой траве.

— Не приближайся, незнакомец,— сказал старик.— Имей уважение к единственному пристанищу гонимых, ибо из хором мы удалились в кустарники и леса.

— Гаврила Иванович! — воскликнул Юрий с удивлением.— Вы ли это? Как вы сюда попали? И почему вы не на усадьбе Лукомских? Там проводить ночь было бы намного удобнее.

— Тсс...— прошептал Добрынин. Ибо это был он, сосед Севериных: их сады смыкались над обрывом к Витьбе.— Всеблагому провидению было угодно про-

119

должить жизнь мою до встречи с вами! Отойдем подальше, я должен поведать горестную повесть.

Юрий проворно спешился и отошел, не теряя, между тем, из виду дощатый балаган и>опрокинутую телегу, где, как ему чудилось, скрывался еще кто-то.

— Я' охотно вас выслушаю, любезный Гаврила Иванович. Но не скажете ли вы мне. прежде, что у Лукомских? Благополучны ли они?

Добрынин посмотрел на него странным взглядом, неопределенно покачивая головой. О застрявшими в волосах соломинками он походил на театрального короля Лира, и речь его была сбивчива и туманна.

— Славный, но больше того известный, Жан-Жак Руссо в книге-исповеди показал свою откровенность,— начал он торжественно.— Хоть знаю я, что жалоба моя не произведёт ни в ком жалости, скажу вам, сударь, в виде предисловия, что вся протекшая жизнь похожа на участь пловца, которого бурная погода отбивает в море, лишь только он приближается к желаемому пристанищу. Еще несколько дней назад ходил я по дорожкам в моем саду, не имея ни сна, ни аппетита и рассуждая сам с собою, что человек я устаревший, сражаться мне ни с кем не придется. Поэтому останусь я лучше в Витебске: здесь у меня домик с садом, а за городом огород с постоялым двором. Все это совокупно приносит мне годового дохода до пятисот рублей. Кто ж для меня, в замену этого, что где приготовил? Однако в ночи стучатся ко мне в двери. «Кто там?» — «Бумага от губернатора». Читаю: «В десять часов с получения сего выбраться советнику Добрынину и следовать в город Невель с делами и архивом своего присутственного места». Прихожу в свой департамент и нахожу все разрушенным: на столах нет сукон, на стенах ни портрета, ни часов. Внезапное зрелище поразило меня настолько, что тронуло припадком наподобие паралича. Однако я имел предпи-

сание, а посему, собравшись с силами, на четырнадцати подводах повез дела. В Невеле нашел я весь Витебск с подобными транспортами. Некоторые выехали с женами и грудными детьми. Унылый маскарад, на котором танцевать никто не охотился!

— Гаврила Иванович, скажите мне, что с Луком-скими?! —прервал его Юрий.

Добрынин только взмахнул рукой, отстраняясь.

— Имейте терпение, сударь. Дойдем и до них.

Услышав это, Юрий решил покориться и слушать далее, одним глазом поминутно косясь на балаган. — '

Добрынин, между тем, продолжал:

— По прошествии четырех дней я расчел, что мне можно еще съездить в Витебск, забрать последние вещи. Но уже, не доезжая верст десяти, захватили меня человек с тридцать конных французов и прежде всего потребовали вина и водки. Насандаливши носы, взяли моих лошадей с упряжью, из чемодана побрали белье, столовый серебряный прибор на одну персону и тысячу пятьсот рублей ассигнациями. Один, посмотрев на мой орден, снял его с шеи и уже ладился спрятать, но офицер возвратил мне. Я чуть не пал на колени перед великодушным начальником грабительства.

Затем пешком дошел до усадьбы Лукомского и, опасаясь войти в дом, скрылся в темный угол каретного сарая, просидев до самой ночи. Под покровом мглы мы, сам-третей с хозяином и его человеком перетащили облегченную уже бричку версту, до ближайшей повети, где и спрятали до поры. Наутро герои просвещенного народа напали на дом Лукомского, начали все ломать, разбивать, схватили его самого. Юная дочь бросилась защищать несчастного отца, но схватила в объятия уже 'застреленного. Вид ее горя

121

смутил на миг французов, а я, улучив минуту, увлек ее подальше, будучи сам ограблен, без рубашки и панталон, в одном халате...

■— Где же она?! — закричал страшным голосом Юрий, отталкивая Добрынина и готовясь бежать.

— Тише!—зашипел старик,—Мы прятались по лесам и болотам, пока не нашли пустой балаган. Здесь же она, здесь!

И заплаканная Наденька вышла из-за телеги.

* * н<

Ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июля Наполеон провел в лесу, в своей походной палатке. Сначала ему предложили ночлег в крестьянском доме. Он вошел, повел носом. • Кислый запах кваса и овчин ударил в ноздри, а шуршание вспугнутых тараканов на припечке вызвало легкий приступ тошноты. Струганые лавки вдоль стен тоже, носили следы неопрятности. По сравнению с этим жалким, покинутым хозяевами жильем прекрасный боровой лес, с прямыми стволами сосен, показался ему античным храмом, где краснеющие на закате колонны поддерживали купол небес.

Наполеон был доволен проведенным днем. На своей половой англизированной лошадке он следил за боем с небольшого холма и то й дело съезжал на позиции. Он видел, как под огнем русской артиллерии его саперы ставили мостик, и кавалерия Брусье переправлялась по нему, а некоторые наиболее пылкие всадники бросались на конях вплавь. Следил с одобрением за французскими егерями, которые встретили подскакавших казаков и гусар залпами -из карабинов, и хотя были опрокинуты яростным наскоком в овраг, но две роты сумели на ходу перестроиться и отойти в полном порядке. Этот классический маневр восхитил

122

его, и, пренебрегая осторожностью, он поскакал к оврагу.

— Какого вы полка? — спросил тем грубо-фамильярным тоном, который, как он знал, вызывал особый восторг ветеранов, напоминая о «маленьком капрале».

— Девятого линейного, и все парижане!:— охотно отозвались ему, улыбаясь чумазыми лицами сквозь пороховой дым.

— Молодцы, Каждый достоин креста,— произнес отрывисто.

И тотчас повернулся спиной, зная, что солдаты вскидывают кивера на штыках, в знак восторга перед императором.

Хотя день оказался кровопролитным, и Великая армия потеряла до трех тысяч человек, Наполеон с нетерпением ждал завтрашнего завершающего сражения. Он был невысокого мнения о Барклае, который, на его взгляд, не превышал среднего уровня русских генералов, и победа представлялась ему бесспорной. Ему льстило, что казаки, маленькими кучками и поодиночке, лихо отрывались от своих и подскакивали к подножью холма, чтоб только поглазеть на него.

В то же время он ощущал и тайное облегчение от мысли, что завтрашнее генеральное сражение прекратит затягивающее движение в глубь страны; она оказалась против ожиданий пустынной и голодной. Французские войска уже больше двух недель питались одним мясом без соли и хлеба. Последний сносный провиант был в Гродно, где 1сороль Вестфальский, брат Наполеона Жером, человек недалекий и наглый, потребовал у города полмиллиона, порций хлеба, говядины и водки, а что недостало, бесцеремонно забрал в русских складских магазинах и помещичьих имениях.

Наполеону приходилось намеренно закрывать глаза на мародерство: чтобы требовать порядка, армию надобно сносно кормить! Проезжая через какую-то дере-

123

вушку, он видел, как из растворенной церкви валил дым: посредине храма солдаты разложили костер и на железном листе пекли картошку, поддерживая пламя осколками икон. На клиросах были навалены ржаные снопы, а на вбитых в иконостас гвоздях висела конская сбруя. Он лишь усмехнулся, увидев, что обозная кляча, покрытая парчовой ризой, ела овес из купели, в которой крестят новорожденных. Наполеон не отличался набожностью; при его армии не было ни одного священника. Однако то, что солдаты вынулсдены питаться конским отваром и немолотым жареным зерном,—потому что русские крестьяне, разбегаясь, разрушали мельницы,— беспокоило его. *

Но вот все это должно было окончиться. Витебские колокольни уже стояли перед глазами. До тех пор, пока не стемнело окончательно и не пошел ■ дождь, Наполеон все прогуливался в одиночку с непокрытой головой, между деревьями. Затем вошел в свой пятикомнатный шатер из полосатой бело-зеленой шелковой материи, прошел приемную и укрылся в спальне, кликнув предварительно Бертье, у которого тоже было здесь помещение. Дежурному адъютанту он приказал разбудить себя лишь в случае плохих вестей.

Свитские же офицеры, которые расположились поужинать позади шатра, прямо на траве, расстелив зеленую сафьяновую кожу и уставив ее серебряными тарелками и золочеными кубками, должны были поспешно укрыться от дождя в шалаши. Вскоре сквозь еловый лапник засветились огоньки свечей;: где-то стали играть в карты. А в сенном сарае, уединившись в уголке, мечтательный, тоненький, как хлыстик, маркиз Пасторё, скинув мундир и оставшись в белой сорочке, наморщив лоб, сочинял стихи.

Ему не сравнялось еще и двадцати лет; поход в Россию был его первым жизненным приключением.

124

Он вел путевой журнал и, будучи добрым сыном, часто писал родителям в Париж, зная, что письма развлекут ироничного отца,— бывшего министра короля Людовика XVI, а ныне профессора в коллеж де Франс,— и успокоят мать, даму сердобольную и деятельную — впоследствии городская ратуша установила ее бюст, как учредительницы первых детских яслей во Франции.

Муз^ не давалась ему в тот вечер, и Амедей Пасторе' обратился к прозе. Он достал из дорожной клади изящную тетрадь в атласном переплете с замочком и записал впечатления дня: «Русские, отступая, не переставали нас тревожить: накануне вступления в,Витебск мы;стояли бивуаком на берегу Двины, а казаки ночью перешли реку и увлекли двух человек, спавших возле сарая, в котором мы с Дарю и несколько офицеров свиты ночевали...»

Ночной дождь освежил воздух; изнуряющая жара наконец схлынула. Пасмурный рассвет застал французскую армию на ногах, готовой к бою. Слышались уже и ружейные выстрелы и первые пушечные залпы, когда Наполеону, который завтракал во рву в двух верстах от передовой линии, доложили, что сражаться не с кем: окрестности пусты, город открыт. Войска Барклая словно испарились вместе с ночными тенями, оставив лишь головешки костров.

Так, ранним утром двадцать шестого июля, передовые беспрепятственно вошли в город, экскадрон егерей и эскадрон мамелюков, разодетых, как елочные солдатики; на лошадях цветные попоны, ветер колыхал у всадников плюмажи высоких шапок. Они подыскивали помещения для императора, штаба и военачальников.

Главные силы вступили по улицам Заручевской, Замковой и Смоленской. Выстроившись по обеим сторонам, сложив ружья в козлы и скинув тяжелые ран-

цы, солдаты приветствовали императора. Он въехал в Витебск в семь часов утра. На нем был походный сюртук поверх зеленого мундира со звездой и треуголка без пера, чем он сразу выделялся из разряженной свиты. Проехав Смоленскую улицу, он пустил лошадь галопом по Петербургской дороге и проскакал версты три, осматривая местность.

Хорошее настроение не покидало Наполеона. По пути к губернаторскому дворцу, откуда, как ему передавали, лишь накануне поспешно бежал герцог Вюртембергский, он весело кивал и кланялся горожанкам, которые, осмелев, выглядывали из. окон. Взбежав по ступеням крыльца, он вошел в первую .комнату и, отстегнув шпагу, бросил ее на стол поверх беспорядочно наваленных карт России.

■—■ Господа,— сказал он громко,— кампания 1812 года окончена. Здесь я остановлюсь, дам отдохнуть армии, устрою Польшу. Будущий год докончит остальное.

Затем поднялся на третий этаж и вышел на .балкон* чтоб принять парад. Так как площадка оказалась мала, спешно снесли несколько домишек и разобрали стены начатой церковной постройки.

На высоком балконе маленький Наполеон казался еще меньше. Но его видели все, до мельчайших подробностей, стоило ему лишь появиться. Такова магия славы, она подобна увеличительному стеклу.

Несмотря на то, что дворец был обширным,— он строился на самом возвышенном месте горы и шел уступами, следуя рельефу берега,—всему окружению императора места там не нашлось. Амедей Пасторе поселился в покинутом домике какого-то чиновника. За домом был тенистый сад и обрыв к реке Витьбе. Это обещало поэту уединение, если б не его новый пост.

После того как генерал Коленкур велел -созвать дворянство и избрать депутацию к императору, во

■а.

главе витебского самоуправления встала группа людей, которая очень скоро выявила полное свое неумение.

Русский комендант Витебска, оставленный за себя .. еще герцогом Вюртембергским, граф Храповицкий,

* некогда фаворит Екатерины II, не вынес волнений й первых дней и помешался. Его жена, женщина в обычное время здравомыслящая,. впала в полное отчаяние от мысли, что, кроме того, может лишиться имущества, и сутки стояла у дверей дома, потчуя неприятельских солдат вином, чтоб они только не переступали | порога. Все это породило среди обывателей тревожные слухи.

   Между тем Витебск оказался процветающим городом, полным неразграбленных запасов, и обещал французам веселую зиму. Требовалось лишь навести порядок.

   У того самого окна, где так недавно Гаврила Иванович Добрынин с гусиным пером в руке высказывал предположения о скором нашествии «уроженца из Корсики»,— ныне Пасторе, только что назначенный интендантом-губернатором, писал следующую главу витебской истории. В атласной тетради заполнялась страница за страницей. «Император, в интересах которого было отодвинуть как можно далее пределы Польши, притворился считать Белоруссию польской страной и применил слово «освобождение». Он пользовался обаянием громких имен: в витебское самоуправление избраны князь Павел Сапега, князь Радзи-вилл, граф Борг из лифляндского рода, Шадурский и | Вейсенгоф, Шитт — дворянин из уважаемой семьи. | Я был назначен гражданским губернатором провинции, 1 а военным губернатором принц Невштальский посадил | генерала Шарпантье... Поставленный в крае незнако-I мом, среди населения, язык которого мне неизвестен } и обычаи чужды, покинутый членами комиссии, я ис-

127

пытывал затруднения. Одно мое счастье, меня выручало! «Обращайтесь с Белоруссией, как с союзной страной, а не как с подданной,— сказал мне император и прибавил: — В общем, поступайте с ней как можно лучше». Никогда инструкции не заключали такого простора и никогда не было так трудно их выполнение...»

В этот момент раздался стук в дверь, и Пасторе с дбсадой оторвался от записей.

Вошел ординарец, который доложил, что со вчерашнего дня в дом явились два неизвестных человека: один старик, в халате и босой,. а другой юнец, в кр’естьянском армяке, подпоясанном веревкой, за пазухой он хоронил топор. Ночь оба провели в. саду, в баньке, а теперь слуга Роман утверждает, что это его господин вернулся из бегства и ему надобно одеться и обуться.

Пасторе приказал привести обоих.

Первым вступил через порог Гаврила Иванович, облаченный в сюртук, взятый напрокат у слуги. Юрий отставал на шаг, изо всех сил стараясь притвориться деревенским увальнем согласно своей новой одежде. А как она ему досталась, мы расскажем в особом месте.

Гаврила Иванович был удручен. Его столь склонная к порядку душа возмущалась тем, что решетки, отделяющие сад от подворья, поломаны и разбросаны, везде вокруг дома проломы, а сад превращен в конюшню и пастбище. Слуга Роман перед первым набегом неприятеля схватил в замешательстве несколько пар чайных чашек, банку липцу и других мелочей и зарыл на грядах. Но солдаты тотчас приметили копаное свежее место, чашки разбили, а что поценнее унесли с собою.

Пасторе подставил посетителю стул и говорил с ним через переводчика. Добрынин тотчас дал о себе справ-

128

ку,—'КТО он и что с ним при окончании пути случилось.

— А этот юноша? — спросил Пасторе, указывая на Юрия.— Почему при нем холодное оружие?

Добрынин поспешил уверить, что сие лишь плотничий инструмент, называемый топором, а парень приведен из деревни для починок в доме. Он не образован, но знатный мастер по дереву.

Пасторе вполне удовлетворился ответом, угостил обоих вином из стаканов добрынинского буфета и, отпуская, сказал:

. — Наш государь вашёму государю друг. Скоро все прояснится. А вы, как служили одному, так можете служить и другому.

Язвительный Гаврила Иванович, хоть и нашелся бы что на это. ответить, но, чувствуя, как участь его похожа на Лесажева Жиль Бласа в подземельном жилище у разбойников, встав со стула, лишь поблагодарил немым поклоном. Рюмка вина при предыдущей диете разлилась по внутренностям горячим пламенем.

Однако его рекомендация Юрия, как плотника, не была забыта Амедеем Пасторе и сыграла впоследствии странную роль.

* * #

Бесспорно, что все на земле живет и развивается •по определенным законам; и как бы часто их не нарушали— они остаются законами. Молодость у человека украшена иллюзиями. Индивидуальность каждого сказывается лишь в том, как скоро или сколь медленно движется он по ступеням взрослости.

Наполеон распростился с молодыми иллюзиями раньше, чем достиг двадцати трех лет. И не столько ранняя борьба с бедностью состарила его душу. — мало ли мы знаем нищих мечтателей!

б Зак. 708

129

Но гораздо более, непереносимая обида, нанесенная его еще чувствительному сердцу Паоли, идолом его первых революционных устремлений, национальным героем Корсики, который не принял ни шпаги, ни верности молоденького французского лейтенанта.

А, между, тем, Франция долго оставалась чуждой Бонапарту. Он учился в ее школе, носил ее мундир, но все его честолюбие устремлялось назад, к миру детства, к запутанным счетам родства и вражды кланов, к мизерной по размерам, донельзя провинциальной Корсике. Только там ему хотелось блистать и начальствовать. Признание друзей детства казалось важнее продвижения по службе в полку.

Оливковая бледность лица, столь чужеродная среди французов, ничуть не выделяла Наполеона среди земляков-островитян. Он стремился тогда к двум противоположным полюсам: хотел быть, как все, то есть не хуже, не беднее, не некрасивее окружающих , его молодых людей — и в то же время оставить их далеко позади, вырваться вперед, утвердить свою особенность .и непохожесть. Его тщеславие, вынесшее столько ударов с первых самостоятельных шагов, возможно удовлетворилось бы вполне масштабом острова,— но Корсика в лице Паоли закрыла перед ним двери, объявила вне закона и заставила. бежать. «Эта земля не для нас» — переслал он с гор, где прятался, записку матери. ;

Сколько горечи в этом признании! Ведь еш;е так недавно он был уверен, что «не для него» только Франция!

Наполеон оторвал Корсику, как присохший бинт. Жизнь требовалось начинать сызнова. Что из того, что внешне почти ничего не произошло? Просто нерадивый младший офицер возвращался из затянувшегося отпуска. Внутренне он стал совсем другим. Его расчеты, устремления, даже идеалы повернулись отныне к

130

Франции. Восхождение началось еще не тогда, не сразу, но он не пропускал уже ни одного случая.

   Когда это кажется ему необходимым, он пишет и издает революционные брошюры. Или стреляет из пушек по контрреволюции в Тулоне. Будучи в близком знакомстве с младшим Робеспьером, после казни обоих братьев и переворота, Бонапарт не только без смущения посещает, но вскоре выдвигается в светском салоне их убийц. Он уже генерал, но еще без армии. Уже не жених добродетельной марсельской барышни, которой долго писал традиционно пылкие письма («Твой на всю жизнь!»), а скоропалительный муж «авантюрьерки» Жозефины Богарне, вдовы гильотинированного революцией генерала. Какая цепь перемен!

   Но можно. ли считать его двуличным? Едва ли. Скорее всего он поступал вполне искренне. Искренне искал самого себя в. водовороте истории.

   Чтобы главенствовать на Корсике, ему достаточно было оставаться корсиканцем — обладать ограниченностью ума и преувеличенными страстями.

   Но, чтобы возвыситься во Франции, надо было встать вровень со всей противоречивой ухабистой эпохой: сначала плыть на волне термидора, а затем, почти не переводя дыхания, нырнуть в гущу вандемьера. Один из этих символических месяцев занес над революцией нож; второй ударил им сзади.

   Человек редко в состоянии оценивать собственные поступки: жизнь захлестывает, и он не хочет захлебнуться! Куда пловца прибьет, выяснится лишь впоследствии...

   Лето 1800 года было, может быть, наиболее полным разочарований для Бонапарта за всю его тридцатилетнюю жизнь.

   Желая разбить Австрию, он повел армию по альпийским ледникам, теряя пушки и людей. В битве

5*

131

при Маренго пережил страшные часы: сначала полное поражение, а потом,— когда подоспела армия Дезе,— столь же полную победу. Благородный и храбрый Дезе заплатил жизнью за блистательный маневр. А Париж между двумя известиями торопился — предавать Бонапарта! Его министры, братья, сестры — все громогласно делили шкуру льва. Весть о разгроме армии и о падении Бонапарта казалась им равнозначной.

Он потерял доверие даже к жене. Этот потрясенный человек в который раз начинает строить заново. На этот раз здание большой политики. «Франция может иметь союзницей только Россию»,—■ вот чего страстно добивается Наполеон в 1801 году. Он соглашается на все требования Павла, но и тот взамен выдворяет из Митавы двор претендента Бурбонов — графа Лильского, он же будущий Людовик XVIII.

В декабре Павел впервые лично обращается к Бонапарту: «Господин Первый консул! Те, кому бог вручил власть управлять народами, должны думать и заботиться об их благе». Такими надеждами начался 1801 год! Но перемена царствования в России их отодвинула.

Александру нужна была некоторая смелость, чтоб вновь сблизиться с Наполеоном: противодействовали в этом и двор и собственная семья, трактовавшие французского императора по старинке, как антихриста и якобинца.

По-настоящему же дело заключалось в том, что русским купцам казалось очень не выгодна необходимость примкнуть в блокаде Англии. Англия — самая промышленная страна того времени, и ее машины, то-. вары, изделия были необходимы России.

Однако и Наполеону требовалось, чтоб под его контролем находились все побережья, без лазейки через Россию. От многочисленных лазутчиков Напо-

132

леон знал малейшие подробности английских посулов и о военных приготовлениях Александра.

Чтоб предупредить русскую армию, Наполеон приказал своим маршалам вступить в ноябре 1806 года в Польшу. Поляки. жаждали получить из его рук самостоятельность, но пока что их страну использовали лишь как буфер.

Кровопролитная битва при Эйлау, когда русские потеряли треть армии, заставила обе стороны поторопиться с миром. Только огромным напряжением воли Наполеон заставил выстоять и свои войска: он оставался с пехотинцами на кладбище в самом центре схватки под градом ядер многие часы подряд. Ему опять приходилось подбадривать себя лихой поговоркой, что на той пуле, которая его убьет, будет начертано его имя... Еще несколько труднейших сражений заставили даже невоздержанного солдафона Великого князя Константина Павловича обратиться к брату-царю с отчаянными словами: что не лучше. ли дать каждому солдату по заряженному пистолету и приказать им застрелиться? «Вы получите тот же результат, какой даст вам новая битва, которая неминуемо откроет ворота в вашу империю французским войскам!»

Тильзитский мир был воспринят обеими сторонами как огромное облегчение. Уже на острове Святой Елены Наполеон вспоминал, что счастливейшими днями в его жизни были именно эти, июньские, когда он скакал вдоль берега при громких кликах гвардии навстречу Александру.

Великий обольститель Наполеон и «шармер» Александр, расточая улыбки, встретились на плоту посреди Немана... * ...

Их интересам отныне, казалось, не суждено пересекаться. Но уже спустя пять лет страны снова встали на грань войны. Оба императора обменивались угро-

133

жающими посланиями: «Как только ваше величество откажетесь от заключенного со мною союза и от исполнения тильзитских условий, то будем вести войну, несколькими месяцами ранее или позже»,— писал Наполеон в феврале 1811 года. Александр уклончиво отвечал: «Необыкновенная военная гениальность вашего величества, мною сознаваемая, не позволяет мне сомневаться в затруднениях борьбы с вашими армиями».

Наполеон не мог скрыть раздражения: «Решили, что лев задремал. Пусть узнают, дремлет ли он. Через несколько месяцев вы увидите, чего может достичь глубокий замысел, соединенный с силой, приведенной в действие!»

Кого он пугал? Кажется, всех. Кому грозил? Возможно своему ближайшему окружению — шатким ко-ролям-братьям, вечно надутым расточительным гер-цогам-маршалам. Он резко отчитывал Жюно, друга юности, бывшего сержанта, а ныне герцога д’Абран-теса: «Я не узнаю человека, прошедшего выучку в моей школе!» Но и он уже давно был не тот. Идеалы и методы изменились, а масштаб России оказался неизмерим с его прежним опытом войны в тесно набитой государствами Европе. За два года до перехода Немана Наполеон обмолвился: «Я не хочу завершения своей судьбы в песках пустыни России». Но потом эти слова как-то забылись, отодвинулись в глубь сознания. В Витебске он чувствовал себя все первую неделю великолепно.

* * *

В угловой башенке, где имел временное жительство Гаврила Иванович Добрынин, сквозь узкое оконце можно было разглядеть, как из губернаторского дворца появляется его насильный постоялец.

«Наполеон каждодневно и почти всегда в седьмом

134

часу пополудни выезжает за город в разные стороны верхом,— писал витебский летописец своим старомодным кудрявым почерком.— За ним следует конница да семисот человек разных наций. Шествие замыкают поляки с значками, трепещущими от слабого дуновения ветра. Я7 смотря на это, рассуждаю сам с собою, ибо с другими рассуждать опасно: ежели ему такое количество потребно для показания величия и славы, то для Витебска слишком много чести, потому что в нем, знатнее меня и доктора Свароцкого, никого нет; ежели ж оно нужно для охранения его жизни, то участь его незавидна».

Гаврила Иванович усмехнулся, но тотчас с проворностью прикрыл мемуары высохшей рукой, усеянной старческими родимыми пятнами. На скрипучей лестнице послышались чьи-то шаги. «Как жаль,. что нет более моего пса Дельфина,— вздохнув, подумал Добрынин.— Поневоле приходится остерегать себя каждым шорохом».

Но когда дверь не распахнулась грубо, а послышался легкий, как бы потаенный стук, Гаврила Иванович понял, что его посетил молодой Северин, к которому он привязался за добрый нрав и терпеливость в превратных обстоятельствах.

Очутившись на добрынинском подворье в крестьянском платье, Юрий должен был и впредь не выходить из роли сиволапого деревенщины. Целый день он постукивал на заднем дворе топориком, делая вид, что поправляет забор из стоячих досок, вырезанных наподобие крепостных зубцов и подбеленных мелом на клею. Сквозь этот забор отлично был виден утопавший в вишневом саду его собственный дом, для него теперь недостижимый.

Но мы были бы не справедливы, если б заподозрили Юрия хоть в малейшем сожалении, что он в свое время не покинул Витебск в матушкиной карете и не

135

избежал тем последующих тягот. Одно сознанье, что он смог стать полезным Наденьке Лукомской, делало его счастливым.

В то бедственное утро возле дощатого сеновала, поплакав и погоревав, они втроем принялись обсуждать положение. Если Добрынин и Юрий могли • вернуться в. Витебск и там переждать лихое время, то барышне никак невозможно было им сопутствовать! Не осталось поблизости и знакомых семей, которые согласились бы ее приютить.

— О, Жорж,— умоляюще проговорила сквозь еле-, зы бедная сирота,— если б мне нашлась верховая лошадь и мужское платье, клянусь, я не стала бы вам обузой.

— А что! — подхватил многоумный старик Добрынин.— КасИп говорит от сердца, а сердце имеет свою математику, которая также верна, как и классическая! Ни в коем разе не можем мы ее покинуть здесь, на французов.

Юрий задумался.

— Лошадь есть, это каурый. Платье можно подо^ гнать мое. Но ехать вы должны совсем в другую сторону: пробраться боковыми тропками на смоленскую дорогу, обогнав движение французской армии, разыскать мою матушку и возле нее найти защиту и пристанище.

Наденька, зардевшись, опустила глаза.

— Кто я, чтобы ее превосходительство стали оказывать мне покровительство?

Юрий нащупал что-то в жилетном кармане.

— Эта вещица распахнет перед вами матушкино сердце,— проговорил он, доставая старинный медальон слоновой кости.

— Если б возможно было отыскать клочок бумаги и перо с чернилами, я подкрепил бы сие свидетельство письмом. :

Добрынин хлопнул себя по-карману халата и тотчас

136

с удовлетворением осклабился: медный пузырек с привинченной крышкой и гусиное перо в матерчатом футлярчике оказалось при нем. Но сколько ни рылся он в складках одежды, бумаги не находилось.

— Может быть, обождем, пока с усадьбы придет кто-нибудь из людей? — нерешительно предложила Наденька.— Стряпуха Ульяна знает,, где я. скрываюсь и, наверняка, пошлет съестного,..

— Нет, вы не можете ждать! —воскликнул с жаром Юрий.— Заря уже занялась. Не позже чем через час французы обнаружат, что поле битвы покинуто, и пустятся преследовать русские арьергарды. Необходимо воспользоваться этим единственным дарованным судьбою часом!

За стеной дощатого балагана Юрий скинул свою одежду, а Наденька, хоронясь за другую стену, приняла ее из рук Добрынина и спустя пять минут показалась в новом виде. Ее растрепанную косу затолкали под фуражку.

Юрий стыдился выйти перед ней раздетым. Зарывшись в сено, он протянул навстречу девушке лишь обе руки. Не сдерживая себя больше, она обхватила его за шею. На секунду они слились в прощальном поцелуе.

— Моя жизнь принадлежит отныне вам, Жорж! —* горячо воскликнула Наденька.

— А я взамен отдаю свою верность! Что бы с нами ни случилось.

Обменявшись этими целомудренными клятвами, они вынуждены были все-таки расстаться. Надолго или навсегда? Кто знает!

Когда звук подков каурого потерялся за стволами, Добрынин, смахнув слезу, принялся уговаривать молодого человека.

— Утешьтесь! Уверяю, что быстрокрылое время пролетит скоро. Хотя лучше сказать: время-то не по-

137

шевелится, но жизнь наша скользнет по нему мгновен- % но...

— Когда, когда я увижу ее вновь?! —повторял свое Жорж.

— Думаю, что не позже, нежели солнце протечет • Деву, Весы и Скорпиона,— витиевато отозвался Гаври-

л а Иванович, называя вместо месяцев знаки зодиака.— ? Ибо, что не успеют русские штыки и пули, то докон- -чит генерал-мороз. Лишь бы наша барышня доскакала поздорову.

— Храни ее бог! — от всего сердца подхватил Юрий, щ

Посланный с припасами дворовый парень Игнашка, 1

к своему удивлению, получил предложение продать (• посконную одежонку, состоящую из лаптей, портков и холщовой рубахи по довольно дорогой цене — десять рублей ассигнациями. Так совершилось преображение Юрия Северина.

Тут же в лесу, сварив в чугунке кашицу из крупы и молока, путники двинулись к Витебску. По дороге | они видели, как, покидая село, толпа во главе со свя- 1: щенником несла образа. Все пели и плакали. Бабы — хоть многие босиком, но в плотных полосатых юбках, с отороченными овчиной кацавейками, в ковровых полушалках,— гнали уцелевшую скотину. Тут же с лаем бегали дворовые собаки. Блеяли овцы, ржали лошади. Скарб грузили в деревянные сундуки, коробы й узлы, перевязанные-веревками и поясами. На некоторых окнах уже висели полу сорванные ставни. Все стало вдруг сиротливо, неуютно — словно и не жили здесь люди!

А в другом месте‘г-в деревне, принадлежавшей, видимо, владельцу безжалостному,— напротив, была / полна улица пьяных мужиков и женщин, торжествующих день расхищения господского погреба с напитка-ми. Путникам тоже поднесли старого венгерского вина в замаранной рюмке. «Наполеон даст нам свобо- ■ боду!» — горланили вокруг. Добывши у женщин кув- У

шин молока и несколько ломтей хлеба, Добрынин шепнул: «Уйдем поскорее».

Для Юрия все эти картины были новы. Он не мог над ними не задумываться: в его отчизне оказалось все порабощено! Правительство деспотично, а дворяне похожи на жадных паразитов. Они смотрят на народ свысока, обманывают его, а несчастных просителей велят отгонять палками. Крестьянин любую минуту ждет смерти. Да жизнь для него и не настолько привлекательна, чтобы он ею дорожил.

— Это его единственное мщение жестокому помещику,— сказал Гаврила Иванович, грустно покачивая головой.— Все, что ставили в упрек колонистам под небом Америки, встречается и в ледяном климате нашей Белоруссии! Конечно, люди нужного вкуса, называющие и собачку «мон шер» и «мон ами», имеют свои причины сказать — «как это низко назвать другом человека, который крепостной!». Но вы, сударь, не ожесточайте сердца смолоду.

Напоследок, измучившись по лесам и болотам, они шли, уже не таясь, большой дорогой. Беженцев из окрестностей пристало душ около тридцати; женщины несли детей или вели их за руки; мужчины брели рядом, и почти все были босиком. Французские конные разъезды пропускали их, как людей, у которых взять уже нечего... При самом входе в город они увидали, что лавки и винные корчмы пусты, двери везде отперты, стекла побиты, затворы окон порасколоты. И Витебск показался беглецам уже не тот, каким они его знавали!.. Впрочем, в угловой башенке, под покровительством Пасторе, их никто не тревожил.

* * *

В., конце первой недели августа погода круто сломалась: задули, сильные ветры, похолодало.

139

Юрий едва взошел к Добрынину, как заревел сухопутный ураган, с треском захлопнулась рама, и по двору понесло оторвавшуюся доску, словно легкое перо.

Не минуло и нескольких минут после улегшегося бурного порыва, как к башенке бежал уже против ветра, придерживая на голове шапку, а на боку саблю, посланный от Пасторе: в губернаторском доме произведены разрушения и немедля требуется плотник, живущий при господине Добрынине.

. Юрий бросил растерянный взгляд на Гаврилу Ивановича; тот ничем не мог ему помочь! Посланец нетерпеливо похлопывал ладонью по эфесу сабли.

Свои дальнейшие шаги Юрий вспоминал после как бы сквозь фантасмагорический сон. Его втащили почти бегом на высокое губернаторское крыльцо, втолкнули в. парадную дверь между колоннами и провели по анфиладе комнат, которые он так хорошо знал. На втором этаже, в полукруглом зальце с широким окном, выходящим на. Двину, он увидел сдвинутые в беспорядке кресла вокруг большого стола с ворохом военных карт. Они свешивались почти до полу, будто крылья подбитых птиц.

Наполеон сидел поодаль на двух жестких стульях: на втором покоилась его поднятая левая нога в высоком ботфорте со шпорой; Он сидел, скрестив руки, в треугольной шляпе, словно только что возвратился с прогулки, и смотрел прямо перед собой; чело его было нахмурено. Маршалы и генералы понурившись стояли за его спиной. А у дверей, в которые ввели Юрия, неподвижно застыли два гвардейца в высоченных медвежьих шапках с плюмажами.

В последние дни настроение Наполеона изменилось столь же резко, как и погода. Окрестности Витебска уже не казались ему обильными и удобно приспособленными для зимовья большой армии. Отставшими /и боль-

ными числилось в ней более двухсот тысяч. Если медлить и далее, думалось императору, то казармы превратятся в сплошной госпиталь! Впрочем, госпитали, как и казармы, требовалось прежде построить. А также создать и наполнить продовольственные склады, наладить постоянную связь с далекой Францией — отсюда она казалась особенно далека! — навести жесткий порядок в разболтавшихся разноязычных частях, которые не понимали, зачем их увели так далеко. (Ему доложили, что шесть тысяч солдат перешли обратно Неман с оружием и ранцами за спиной. «Куда вы?» — спросили их. «Мы идем в Баварию».— «Значит, вы дезертиры?» — «Нет,—-простодушно ответили они,— мы идем в Баварию!») Заботила и надвигающаяся зима.

Среди способностей Наполеона одной из главных была та легкость, с которой он мог отрешиться от множества проблем, чтобы в течение нескольких часов держать свою мысль лишь на одной, пока не являлось для нее решение.

Но последние два дня он никак не мог сосредоточиться. От письменного стола, где он много и усидчиво работал, он вдруг срывался и вихрем проносился по апартаментам, из комнаты в комнату, не смущаясь тем, за каким занятием заставал свою свиту. Или безостановочно маршировал по круглому зальцу. Вставал, ходил и снова садился. Оставлял необходимую работу, чтоб посмотреть в окно на вздувшуюся от дождя Двину и унылые, как ему казалось, пространства правобережья с россыпью мелких, похожих на грибы, понурых домишек. Многие из них были покинуты, ;

— Что за страна, что за люди!—иногда сдавленно бормотал он, отвечая собственным глубоко спрятанным мыслям.

Губернаторский дом наводил на него тоску. Темный паркет отражал отяжелевшую маленькую фигуру с

141

обтянутыми ляжками. Случайные встречные видели сжатый рот и хмурое непроницаемое лицо.

Его раздражало, что между ним и маршалами ^не. было прежнего единомыслия. Они оставались вечно чем-то не довольны, брюзжали и чванились; осыпанные золотом и титулами, все-таки считали себя обделенными. Красавец Мюрат вызывающе щеголял в желтых польских полусапожках, как бы намекая, что ему. пришлась по вкусу Варшава и он не прочь получить ее во владенье. Брату Жозефу не нравилась его второстепенная роль: может быть, он считал, что поскольку он старше, то именно ему и надлежит стать императором Франции?! Трясина мелких тщеславий засасывала даже честного Дюрока, который имел обыкновение во всем поддерживать Наполеона, повторяя: «Император понимает лучше нас!»

Однако за полчаса перед тем Дюрок впервые промолчал: перспектива оставить Витебск и двигаться к Москве,— что высокопарно предлагал Мюрат,—никому не улыбалась.

Налетевший вихрь так надсадно заскрежетал рамой, что Наполеон схватился за щеку.

— Неужели нельзя привести в порядок эту конюшню?!— заорал он на Пасторе, который не участвовал в совете, но был вызван для какой-то справки.

Пасторе, привыкший к подобным взрывам бешенства, нагнул голову и отступил на шаг к двери.

— Сир, я велю тотчас привести мастерового.

Это ничтожное происшествие прервало совет. Вокруг Наполеона на несколько минут воцарилось молчание.

Опустив голову, так что густые волнистые волосы прикрыли ему лоб до бровей, стоял принц Евгений, пасынок Наполеона по первому браку с Жозефиной Бо-гарне. Его молодое преданное лицо было сейчас омрачено сомнением.

У Нея оттопыренные уши, курносый нос и упрямый подбородок выдавали характер энергичный и раздражительный. Ему труднее других было сдерживать свои возражения.

Хилый с виду, сутулый, в полинялом мундире, Да-ву, собиравшийся также перечить Наполеону, использовал паузу, чтоб обдумать свои слова.

Остроносый, узкогрудый Бертье, прозванный «тенью Наполеона», ибо сопровождал его во всех походах в одной карете и запоминал каждое слово, сейчас кутал простуженное горло шарфом и учтиво ожидал императорского решения.

Тягостная тишина разрядилась возвращением Пасторе.

Подталкивая вперед Юрия, он почтительно просил его величество, если ему это будет угодно, перейти в другое помещение.

Наполеон скользнул по обоим взглядом. Девятнадцатилетний Амедей и шестнадцатилетний Жорж были одного роста, с одинаковыми темно-русыми волосами и юношески свежими лицами. «Боже, как они молоды!» — пронеслось в уме императора. Привыкнув бестрепетно распоряжаться людскими массами, он оставался чувствителен и к самому мимолетному взгляду — русский же смотрел на него во все глаза.

— Этот простак нам не помешает,— сказал он, смягчившись,— пусть делает свое дело, а мы будем делать свое.

Стараясь как можно бесшумнее укреплять затвор рамы, Юрий слышал и понимал каждое слово. Иногда привлеченный повышенным тоном Наполеона и тем, что он говорил, он невольно бросал быстрый косой взгляд через плечо. Один раз его глаза столкнулись с глазами Пасторе.

— Война похожа на шахматную партию,— говорил Наполеон, встав со стула и расхаживая по комна-

143

те.— Рядом с расчетом в ней существует импровизация. Перейдя Неман, нам пришлось столкнуться с новыми обстоятельствами: крестьяне оказались беднее, чем мы предполагали; местный провиант существует лишь в воображении интендантских чиновников. Мне негде разместить армию на зимних квартирах! Или вы считаете, что я способен предложить моим ветеранам мерзнуть в грязных избах посреди сугробов?! Спросим-ка этого честного малого, каковы здесь зимы? — круто поворачиваясь к окну, неожиданно заключил Наполеон.

Пасторе привел переводчика. Пока тот, запинаясь, подыскивал слова, Юрием овладело безудержное вдохновение.

— Чтоб уцелеть от тутошних морозов, добрые господа,— сказал он, стараясь подражать деревенской речи,— у народа одно спасенье: сидим у горячей ,печи с утра до ночи и с ночи до утра!

Маршалы свирепо насупились, а для императора такой ответ пришелся как нельзя более кстати.

■—- Если я займу Киев, я возьму Россию за ноги, если овладею Петербургом,— за голову. И, лишь заняв Москву, я поражу ее' в самое сердце,— сказал Наполеон напоследок.— Решено! Мы выступаем по дороге к Смоленску!

., * * *

Глубокой ночью дверь баньки, где на лавке спал, не раздеваясь, Юрий, тихо приоткрылась. Кто-то осторожно потряс его за плечо.

— Следуй за мнойЦ—произнес голос в темноте.

С трудом освобождаясь от сонного оцепенения, Юрий вышел в сад и здесь при свете ущербной луны узнал в ночном посетителе... Пасторе.

Он сильно вздрогнул, потому что понял, что выдал

144

себя; ведь Пасторе заговорил с ним по-французски!

Свесив голову, он покорно проследовал в дом.

В добрынинском кабинете при плотно сдвинутых шторах на столе ярко горели свечи. Несколько секунд Пасторе молча рассматривал своего гостя — или пленника? Этого Юрий не знал.

— Вы не тот, за кого себя выдаете. Кто вы?

— Да, месье,— без колебаний ответил Юрий, прямо глядя в приятное задумчивое лицо с маленьким ртом и изогнутыми бровями.— Я сын русского генерала.

— Вас послали сюда как лазутчика? В таком случае я обязан вас расстрелять, месье.

— Нет, месье. Я слишком молод, чтобы служить в армии. Вся моя вина заключается лишь в том, что я не уехал с шашап, когда она покидала город.

— Вы, конечно, сожалеете об этом?

— О, нет, месье! Я задержался намеренно.

Пасторе вопросительно поднял брови.

— И что было тому причиной? — в голосе его звучал холодок.

Юрий понял, что спасти его может лишь полная откровенность.

— Я хотел облегчить участь дорогого мне существа,— прошептал он, опуская голову.

Воспоминание о Наденьке вызвало на его глазах слезы. Поощряемый молодым французом, он без утайки рассказал свою историю.

— Превратности войны ужасны! — в волнении воскликнул Пасторе.— Будем надеяться, что вояж мадемуазель прошел благополучно. Она, видимо, разыскала уже вашу матушку, а та полюбила ее настолько, чтобы не препятствовать вашему браку. Но, мой друг, хотя я вам полностью верю, боюсь, что другие не будут столь доброжелательны. В Витебске вам оставаться опасно. Необходимо покинуть город.

— На это я и намеревался просить вашего позволения, дорогой месье!

Всего через полчаса, снабженный малой толикой денег из собственного кошелька Пасторе, тайно простившись с Гаврилой Ивановичем, Юрий уже перелезал штакетник, чтобы обрывистым берегом Витьбы незаметно миновать сторожевых. Луна зашла. Наступали предрассветные часы — самое темное время суток. Воздух стал холоден и лист после пронесшейся бури.

Немного поразмыслив, Юрий выбрал направление, противоположное смоленской дороге: Витебск находился на равном расстоянии от Москвы и Петербурга, и больше шансов на успех его ожидало, как ему думалось, именно движение в сторону Петербурга. Там он надеялся вскоре наткнуться на отряды армии Витгенштейна и передать генералу сведения, которые узнал таким необыкновенным путем.

* * *

...А спустя три месяца Витебск покидал с остатками французского гарнизона и Амедей Пасторе.

Несколько месяцев, проведенных под чужими небесами, сделали легковерного юношу взрослее. Он научился, даже не зная языка, различать людей стойких, полных внутреннего огня и мужества, от тех бар, которые вели по усадьбам почти травоядный образ жизни. Такт не позволял молодому коменданту порицать чужие обычаи вслух, но ему оставался чужд ленивый дворянский быт, когда по утрам хозяина одевали лакеи, он завтракал, курил, а, между тем, у порога на коленях часами стояли крестьяне, обутые в лапти из древесной коры, туго перепоясанные веревками, не смея обеспокоить его какими-нибудь просьбами, от которых порою зависела вся их жизнь, и лишь смиренно протягивали жалкие подношения.

Но вот что изумляло Пасторе: эти же мужики, ухо-

дя в леса, действовали дерзко, отважно, предприимчиво! Как не тщился он успокоить умы, убеждая жителей, что при отходе совершается маневр, аванпосты приближались к городу вплотную.

Забытые «великой армией», не получая от нее никаких известий, французы все с меньшим успехом отбивались от летучих отрядов русских. Долгая неподвижность армии Витгенштейна, которую неприятель, самоуспокоившись, принимал за страх,— а на самом деле она была лишь умной предосторожностью — сменилась предприимчивым наступлением. Витгенштейн взял Полоцк и форсированно шел к Витебску.

Пасторе с печалью наблюдал, как соперничество и зависть наполеоновских генералов мешали их слитным действиям.

Он давно уже освободил домик Добрынина, и Гаврила Иванович вновь писал мемуары за своим собственным столом.

Едва скрывая ликование, он наблюдал, как после слуха об оставлении Москвы французы в течение трех недель трикратно нагружали свои повозки и трикратно выгружали их, находясь в смятении. Некоторые даже взбирались на крыши, оглядываясь в разные стороны и не зная, откуда ожидать им русских?

«Двадцать шестое число, по утру рано, был спасительный день изгнания их из Витебска,— гласила запись в добрынинских мемуарах. — Неприятель разделился на три неравные части: одна выпалила из двух рушек и из мелкого ружья по нескольку зарядов с левой на правую сторону Двины против наступавших наших. Другая докапывала спокойно на огородах картофель и бураки. В этот год и октябрь был столь же хорош, как август. Третья же часть бросилась в бегство из города во все стороны.

Известно уже и без моей повести, что из всех мест России, начиная от Москвы, прыгали неприятели балет...

147

..Витебск! В этом слове мне всегда слышится звон распахнутого в апреле окна. Город прожил тысячу весен и тысячу зим — и только две зимы и две весны были и моими тоже. Но как ни коротко мое время, оно совпало с той порой ранней юности, с начальной порой ледолома, когда над челювеком, словно второе солнце, встает все сразу — бовь, поэзия, мысль...

■Может быть, поэтому я вновь возвращаюсь в Витебск. Мне доставляет неизъяснимое удовольствие хо-^ть по его улицам, которые давно уже не те, что во времена моего отрочества! — следить за бесконечным "^неизменным током реки. В Витебске мне все интересно: в одинаковой мере хочется знать, и как он меняется ;.в чем остается прежним? Такой уж это город. С ним е расстаются. Его не забывают.

Правда, кроме мостов, Старого и Нового, построенного в тридцатых годах, с которого мы, бывало, следили а ледоставом на Западной Двине, беззаботно размахивая школьными портфелями; кроме переулков и набережных, где отпечатались наши следы, в Витебске жи-ет один очень дорогой для меня человек. Да и не для еня одной! Это Анна Григорьевна Блау, бывшая учительница математики в Десятой средней школе, женщина с жизнью по-своему не менее замечательной, чем у самых знаменитых людей.

1 Но мне хочется рассказать обо всем по порядку.

В. Витебске я жила и училась до войны в интернате для етей пограничников. Это был небольшой бодрый мирок. По утрам до завтрака мы строились на линейку тесном коридоре. Дежурный отдавал рапорт начальнику— плотному здоровяку в гимнастерке, человеку, как я сейчас понимаю, еще очень молодому, которого и Самого вся эта игра радовала не меньше, чем нас. Каждый день мы шли по Старому мосту, через весь город к.школе; там проходила половина нашего дня...

315

А потом была война.

Может, кто-нибудь еще помнит:

г,!>

                   Пал город Витебск. С болью горькой. ***,

                    Шли: мы по берегам Двины.

              Пал город Витебск... Его махорку ■

                  Курили мы и до войны!..

" — ' ’!

До сих пор эта незамысловатая песенка сжимает:| горло. ‘ !,1

  ...Но интернат оказался цел! В 1957 году я зашла,’ нё!. доверяя собственным глазам, в соседний деревянный домишко, где жила какая-то старуха, сухая, ростом ■ | | в клюку, здешняя сторо.жилка, и она сказала, не поки- * дая порога, насупленно выглядывая из темноты сенейГ-ч!

— Интернат пограничников? Дальше по набережт- г . ной. Белый дом. Помню. ?;|щ’

Я пошла по узкой обледенелой тропе — прежней ^||1Ь улице — и вдруг увидала свой дом. Он стоял особняком] ;? ! лбом к ветру, а у ног — белое покрывало Двины. ДешГ:;{ был солнечный, пахло недалекой весной; облачка, как мелкие льдины, плыли по небу.

Расположение входных дверей, лестница — все было то же. Только вход, который, вел прежде в столовую, теперь украшался табличкой «Модельная лаборатория». Спальня же, разделенная нынче коридором, открывала два ряда дверей: здесь помещался местный Морской клуб.

Никто не взял меня за руку и не провел по этим ступеням. Я сама брела .спотыкающимися ногами по пустому двору и только у забора увидала тонкое с зе~.: леноватым стволом деревце — единственное, которое | выросло на месте нашего сада! Того самого сада, чтои| был свидетелем первых опытов моего сочинительства ; | («Это в пене теснились у серого мола неуклюжие лодкиг. | причаливших строк...»), где валялся на траве, незави-^;| симо задрав ноги, Сашка Здорный, и когда мимо про-

316

В

ходила Люба Макарова, он их смущенно и поспешно опускал, а когда я, то продолжал лежать не. шевелясь, равнодушно поплевывая в сторону, У него было смуглое лицо и яркие, то бешеные, то веселые, глаза, горевшие избытком мальчишеской энергии. Он погиб в первые месяцы 1941 года.

Я ходила по городу, захлебываясь от слез, редкоредко узнавала старые дома, покрытые шрамами, и тогда трогала их руками, не в силах сдвинуться с места.

Школа наша тоже уцелела. На самом юру, на высоком берегу Двины, она стояла по-прежнему. Десятая школа. Случаются же такие чудеса!

Я спросила техничку тетю Фрузу, единственную, кто работал здесь с «довойны», заранее пугаясь ответа:

— А Анна Григорьевна?

Тетя Фруза ответила:

— Ее нет.— И, помедлив секунду, за которую я успела пережить всю гамму отчаяния и печали, добавила: — Она дома.

— Значит, жива?! В школе?! — закричала я.

— Завуч, как и раньше,— строго ответила техничка.

Первые годы, вернувшиеся на погорелище витебля-

не во что бы то ни стало хотели, чтобы все было «как прежде». Видя в этом окончание лихолетья..,

Анна Григорьевна прожила в Витебске больше полувека. Теперь, взрослой, я могла присмотреться к ней повнимательней. Ее сдержанность, которая казалась нам в детстве сухостью, обернулась доверием и уважением к каждому самому маленькому человеку. Несколько раз в письмах , она обмолвилась мне с шутливой горечью: ;

«Моя болезнь — старость, от этого не поправляются». А я ведь в самом деле приготовилась увидеть согбенную старушку с той старческой покорностью, которая настигает даже самых гордых и независимых...,

Помню, я долго искала ее дом. Витебск бурно стро-

317

ился, нумерация передвигалась, и. поэтому, блуждая по дворам, стучась в чужие двери, я постепенно теряла в этих досадных помехах свое невольное сердцебиение при мысли, что увижу сейчас Анну Григорьевну, Аннушку, Дуньку-пилу, как мы ее тоже иногда называли (совершенно неизвестно, кстати, почему? Она не злоупотребляла нотациями), И вот я почти спокойно вошла в ее дверь. Лохматый подросток отомкнул, ни о чем не спрашивая, и крикнул в глубину узкого коридора,' заставленного скарбом, мимо которого можно было протискиваться только .боком.

—■ К вам пришли, Анна Григорьевна!

—- Ученица? — спросил ее голос.

— Не-ет. ;

Я прошла, цепляясь полами шубы за ящики, приоткрыла из темноты дверь и невольно чуть не захлопнула ее вновь. Комната была маленькая, квадратная, с одним окном,. плотно заставленная шкафами,. с круглым столом посредине, с двумя самодельными кушетками из матрацев и тюфяков и с письменным столиком у окна. Книжная этажерка стояла уже под самыми дверями. В этой комнатке, в которой нельзя, казалось, повернуться двоим, было втиснуто сейчас по меньшей ме-. ре человек пятнадцать. .Мальчишки, сопевшие в ват-; ных пальто, девушки-десятиклассницы, обмотанные платками, плотно сидели вокруг, стола или стояли у стен.

— Я, кажется, помешала? — пробормотала я, пятясь.

Анна Григорьевна узнала меня тотчас. Уже никого

не стесняясь, я уткнулась в ее щеку холодным от мороза лицом. Она болела, и ее пришли навестить ребята,

Честное слово! Это была совсем прежняя Анна Григорьевна, и меня взяла оторопь. Я сидела перед ней смирно, сложив руки на коленях, отвечала на вопросы,— и какое это было удивительное счастливое чувство, что, вот какими бы мы ни стали взрослыми,- всегда

318

обязаны держать ответ перед этой женщиной, нашей учительницей. Пусть весь мир перевернется — Анна Григорьевна остается прежней!

Чем дольше я приглядывалась к ней, тем больше .убеждалась, что она сохранила все обаяние и превосходство над нами. Я очень скоро перестала замечать, как она постарела. Мы ходили по школьному коридору, когда за всеми классными д'Берями шли уроки, и из окна она показывала на окрестности.

■—■ Вот эту старую коробку вы узнаете? Восстановили. А тот дом совсем новый. Здесь были склады, теперь пустырь. А наш школьный сад, разве вы ничего не замечаете? Это же все насадили после войны. Один только куст можжевельника прежний. Я часто прохожу мимо него и здороваюсь.

Под тихим снежком мы подошли к можжевельнику. Сучья у него были черные, корявые, железной крепости. А рядом стояли березы — высокие настоящие деревья, которые успели вырасти с тех пор.

Анна Григорьевна вернулась тотчас, как освободили Витебск.

— Куда вы спешите? — урезонивали ее.— В развалины!

— А вы думаете, что я должна вернуться, когда Витебск построят без меня?

С обоими сыновьями (старший Владимир давно уже инженер, работает на витебском заводе «Коминтерн», младший Юрий медик, известен в области хирургии сердца) она вышла из поезда и не знала, куда идти: города не было. И все-таки в блиндажах, в землянках, среди руин возобновлялась жизнь. Оказалось даже, что Десятая школа уже укомплектована кадрами, и Анну Григорьевну послали в другую.

— Я вышла из гороно и не понимала, как смогу жить без своей школы. Словно второй раз должна была уходить из Витебска...

319

Но скоро она, конечно, вернулась туда. Была директором, потом, как и прежде, завучем.

Для меня наша школа оставалась, в общем, такой, как я ее помнила с детства. Разве только коридоры кажутся поуже да стены потемнее. А для Анны Григорьевны она стала изумительна и прекрасна! Ведь она-то знала ее, когда окна были заложены кирпичами, с крошечными отверстиями для воздуха, а те, что застеклены, представляли из себя сплошную мозаику из осколков. Когда в каждом классе ставили печки-времянки и ребята, приходя часов в шесть утра, пока печи еще топились, при их красном меркнущем свете готовили уроки. Лампы не оказалось ни одной на все три этажа.

— Что было здесь при немцах? — спросила я.

В кочевом детстве у меня не было определенного дома. Домом стала эта школа, где я проучилась два года подряд, и я содрогнулась при внезапном остром ощущении гнева и боли, когда представила, кто ходил по ее полам и лестницам, чьи плевки остались на стенах.

— Казармы какие-то,— ответила Анна Григорьевна несколько рассеянно.— А из нижнего этажа они устроили конюшню.

— Конюшню? Господи, как в дешевых агитках!

— Но это было на самом деле, девочка.

— Да... было.

Не знаю, или мы так добродушны по натуре, или просто забывчивы, но ведь многое уже стало стираться из сердца, словно и не мы все это переживали. А разве мы имеем право забывать?

          Ах, Родина! Горячей кровью '

          Напоен каждый лист цветка.

          И что сравнить с такой любовью?

            Она ль к тебе не велика?!

          И сколько ярких глаз потухло,

            И сколько выела слеза,

          Чтоб были радостны и сухи Прекрасные твои глаза!

320

  Стихи эти писались' за проволокой фашистского концлагеря, а Витебск еще не был. вовсе освобожден.

1; ...Не знаю, много ли учеников Анны Григорьевны ;; стали математиками? Я .им не стала. Фира Систрина : тоже: она юрист. Борис Мёльцйн был офицером, теперь ; гидростроитель, укрепляет берега Крыма, Толя Павли-' нов техник-рентгенолог в Донбассе. Вера Наместнико-г ва врач, живет, как и прежде, в Витебске. Надежда Че-: чина доктор наук, профессор Ленинградского универ-I ситета.

  Когда в былые времена Анна Григорьевна отчитыва-^ лась перед избирателями как депутат областного Совета, то в любом зале — на фабрике или в школе — сиде-, ли • те, кого она учила; Что-то она нам переложила | такое в душу, кроме алгебраических формул, что не за-бывается до сих пор. Вся ее жизнь была перед нашими ;' глазами. В детстве мы еще не очень вдумывались в то,

: кто она и что. Нам казалось естественным, что Анна | { Григорьевна постоянный член и председатель всяческих комиссий, делегат, депутат... Что к ней приходят взрослые, советуются, ищут помощи. Она была нашей учительницей, а следовательно, в нашем понимании — са-мым полномочным представителем Советской власти!

| И лишь потом, уже повзрослев, потеряв ее на долгие а годы, разметанные войной по дальним дорогам, мы ста-ли понимать, что дело не в том, какие звания она носи-Ь ла, а в том, чем она наполняла свою работу.

После войны она жила в школе со своими сыновья-| ми в двух смежных комнатах. Не таких уж и больших, и не таких и удобных. Но когда сыновья на время разъехались, даже и это короткое время она не сочла себя вправе занимать «лишнюю площадь». Пошла в горсо-вет, сказала:

  ’—• Обменяйте.

  — Вы делаете глупость,— предупредили доброжелатели.

11 Зак. 708 321

Она обиделась, удивилась, вспыхнула, но решения не изменила. Так в 1957 году я ее. и застала в единственной комнатке вместе с семьей: женатым Владимиром с двумя дочками (обе сейчас кончают институты;, старшая собирается работать на том же-заводе «Коминтерн», что и ее родители).

Писатель оставляет после себя книги. Изобретатель и конструктор — машины. Колхозник.— засеянные поля. У школьного учителя есть лишь его ученики. Его богатство преходяще и... нетленно! Он вносит в мир еще одну каплю добра.

Бывший ученик написал Анне Григорьевне с фронта чудесное и совсем мальчишеское письмо. Он рассказал

о споре с другими солдатами на тему: чей город лучше?; «Мне удалось доказать, что наш. Во-первых, у нас было много театров. Во-вторых, Двина, которой нет ни у кого. А в-третьих, математику нам преподавали Вы»,

# #

Я хожу по улицам с чувством странной раздвоенно-; сти: живу сейчас как бы двумя жизнями—своей собственной и жизнью города, пока она протекала без меня.

Секретарь горкома партии Валентин Васильевич Михельсон — местный ; уроженец, сорокалетний подвижной человек с ястребиным лицом и седой шевелюрой— сказал мне,.что в боях за Витебск погибло двести пятьдесят тысяч человек. И я тотчас вижу — воочию вижу}—все. население теперешнего города бездыханным, с кровавыми ранами на груди, упавшим кто где стоял, неловко подогнув ноги и откинув головы. Потому что эта цифра приблизительно и равна , соврет.-менному количеству жителей. Каждого из нас кто-то заслонил своим телом,„за — каждого погиб другой человек. Вот цена этому городу! Она высока.

322

      Когда Витебск освободили, в нем оставалось сто ;. восемнадцать жителей и тридцать два дерева,— продол- . ;! жает Михельсон:

;; Мы сидим с ним в его кабинете; за окнами пышная Я листва, повсюду многоэтажные дома. А я переношусь Г в далекий август сорок пятого года, когда в Витебск це-V; ремониальным маршем вошла на постой, проявившая себя в многочисленных боях за Родину, награжденная 3' орденами Суворова и Кутузова часть, где служил ; майор Ойстрах. Его глазами я снова вижу груды камня,

^ обрушенные стены, заросшие дикой травой пустыри и ^ жителей, стоявших по обочинам...

   — Сто? Не знаю. Даже спустя год их, казалось, мож-; но было пересчитать по пальцам!

||/ Исаак Семенович Ойстрах, прошагав от Сталинград | да до Эльбы, навсегда остался в Витебске. Он один из I тех, кто восстанавливал и строил Витебск. Со временем | его Пятое строительное управление превратилось в бо-| лее крупное объединение. Это он выбросил лозунг:

[ «Каждый мужчина в Витебске должен овладеть топо-| ром и лопатой!» Увы, никакой другой механизации то-| гда не было. Завалы разбирали по кирпичику — жен-' скими руками. Погнутые балки распрямляли и снова укладывали в перекрытия. Пока сумели смонтировать ;= первые две бетономешалки, даже бетон готовили в яме лопатой, а щебень дробили вручную.

I Так восстанавливался ковровый комбинат, трико-. тажная фабрика, шелкоткацкая, станкостроительные заводы «Коминтерн» и имени Кирова...

?.;■ — Иногда казалось, что легче было бы выстроить

• город на новом месте... Знаете, какая была тогда самая ценная премия? Банка концентрата. У меня существо-. ' вал особый фонд помимо карточек, и я выдавал время ^ от времени то одному, то другому, чтоб поддержать.

Откуда брали стройматериалы? Какой был транспорт?

; Транспорт — лошади и трофейные автомашины с ма-

лым количеством бензина и без запчастей. А за матей риалами отправлялись сами в. лес, валили деревья^ сплавляли-.: их,по Двине и даже на доски пилили понача^. щИ лу прадедовским -способом: вручную, длинной пилой.

Что только не повидал на своем веку Ойстрах!.'

Мне рассказали про него случай почти анекдотиче| Я ский, но тем не менее подлинный,, относящийся, правйЙИ да, уже к более поздним временам. За какие-то упу?у1И щения рассерженный: заместитель министра’ хотеЛ||Н чуть ли не уволить его. Тогда поднялся взволнованный^Мщ витеблянин, который присутствовал ; на <<разносе>>, | Я и сказал: «Как же можно увольнять Ойстраха! Он ведь | в живая история восстановления Витебска!» Аргумент^Я был неожиданный, хотя и не л;ише.нный особой лощкиГ’Я Заместитель министра, задумался и вынес решение: Ойстрах остается на месте, а выговор получает..; его за^ щитник..

Не могу сказать, что я мысленно спешила перевер^ Я нуть давние страницы:; они дороги не только, как часть^И витебской исторической хроники, но и как куски нашей собственной жизни.

Это тогда, пешком из деревни за. восемьдесят-; килот:;щ метров, шел к городу упрямый подросток Толя Анихи- |1 мовский. Ему нужно было учиться, начинать свою судь- , Ш бу. А Витебску нужно было восстать из боли и пепла, Я задышать заводскими трубами, на. месте обугленных Я пней поднять зеленые ладошки саженцев. Они нужда- : Я лись друг в друге — город и человек. Чему же тут удивг яяться, что их дружба оказалась столь крепкой, длиною в целую человеческую жизнь?

Не все, кто населяют сейчас. город, урожденные Я витьбичи. Многие пришельцы из далеких мест попали в разное время и по несхожим причинам. Но затем наг чинал уже, видимо, действовать закон, открытый Мая-^|И ^овским, что «землю, которую отвоевал и полуживую -Я вынянчил», бросить нельзя.

!Ь., (Кстати, Маяковский бывал в Витебске, и говорят, | что именно к витебскому достославному пивному заво-| ду относится его сатира на. «пиво и раки имени Бе-I беля».)

  Супруги Даниловы, архитекторы, о которых мне |.сказали, что они ^вдвоем сделали для города больше, I'чем целое учреждение, к моменту витебского тысячелетия прожили здесь уже двадцать три года. Виталий 1[ Александрович по рождению ивановский, а Александра .ра Юрьевна полтавчанка. С дипломами в руках они || появились в один прекрасный день посреди пустырей ри каменных развалин, именовавшихся тогда Витеб-|1 ском, и не струсили, не ретировались, а впряглись в р'а-I боту, оказывая поистине скорую помощь страждущему I городу.

р; Сознаюсь, во времена оспенного поветрия «пятиэта-||жек», которыми в тяжелой форме переболели все наши р грады и веси от Архангельска до Владивостока, занятие р архитектора представлялось мне туманным, если не р никчемным. В самом деле! Раз существует не только I однообразный набор кубиков-панелей, но и одинаковое | для всех предписание, как их громоздить друг на дру-I га — к чему зодчие? Их роль становится сродни пере-| • писчику бумаг, а не летописцу каменной истории.

| Следы оспинок видны и в Витебске. Проспект Фрун-зе, который продолжает за мостом выпрямленную по-р. слевоенной застройки вокзальную магистраль, откры-!Г вается именно таким рядом довременно обветшавших и $ унылых зданий.

Ь Витебск расположен как бы по крестовине: вдоль ^ Двины и поперек нее, через оба близко расположенных

1 моста. Нигде диаметр не превышает пятнадцати ки-г лометров, хотя для среднего города, каким он пока является, в этом есть, вероятно, уже некоторая растя-нутость. Я обмолвилась словом «пока» не случайно: Ц Витебск богат разнообразной расширяющейся про-

32$

мышленностью; он не может не расти и, скорее всего,] перекроет тот двойной объем населения (против тепё-) решнего), который предрекает ему генплан к двухты-} сячному году. . г

Еще Лажечников сетовал на «плоскость» общего ви-, тебского вида. Сейчас, когда город лишился памятников; старого зодчества, .когда колокольни разрушены, а на-их . местах либо площади, либо' коробочные здания-Ч эта плоскость усугубилась. Единственными силуэтами: остались башенка бывшей ратуши да серые громадьг элеваторов. Глаз ищет на чем остановиться.и не нахо-; дит. А, между тем, рельеф с прихотливой петлей Дви-; ны, с высокими прекрасными берегами, со взгорьями и спусками очень благодарен для градостроительства!-,

Это мне сказала и Александра Юрьевна Данилова,г после того, как, поколесив по незастроенным проспектам и боковым улочкам, где через заборы перевеши-; ваются отягощенные плодами яблони, мы взобрались; на Юрьеву горку.

Половина города открылась перед нами! Мы зачат; рованно стояли на упругом ветру под покровом широ-ченного расцвеченного облаками неба, среди бурьяна* который по обочине тропы принимал гигантские размеры, а дома под ногами, напротив, становились маленькими и будто рисованными. Цвет и силуэт отсюда были особенно важны, зрительно определяя город.

— Вон то здание, в красном цвете, было намного красивее. Кирпич оштукатурили, и оно потерялось среди остальных!

— Но кто, кто та последняя инстанция, которая определяет эстетику? Строительное управление? Инженер? Заказчик?

— Нет, архитектор. Просто он не осмелился настоять на своем.

Мы продолжаем стоять у крутого склона, нам как-то трудно уйти отсюда. Взгляд еще не насытился про-

326

стором, уши — звоном ветра, ноздри — пронзительными запахами вольно растущих трав.

— Жилые — здания мы здесь не проектируем, слишком ветрено*— говорит Александра Юрьевна. Глаза ее с азартной жадностью блуждают по сторонам.— Но ах, какое богатое место!

Мне тоже кажется, что здесь прямо-таки просится круглый павильон со стеклянными стенами на все стороны, балюстрада вдоль смотровой площадки. Даже какой-нибудь величественный памятник; бронзовая фигура древнего зиждителя Витебска или Доватор- на коне. Помнится, я видела в архитектурных мастерских проект трех летящих коней, как бы возносящихся друг над другом.

— А по склону можно создать ансамбль ступенчатых домов! —; продолжает она.— Поставить их или традиционно вдоль террас или же поперек, с оригинальным решением, лестниц, переходов, крыш, двориков.

Ее темные, глаза разгораются все ярче.

— Человек любит реку, небо. Ему хочется видеть все это перед собою постоянно!

И вдруг спохватывается.

— Но пока у нас нет даже заказа на Юрьеву горку.

Мы* нехотя спускаемся. Навстречу в гору плетется

старик с коромыслом — вода сюда не проведена.

Витебск все еще сохраняет облик большой строительной площадки, многое в нем намечено пунктиром. Завод радиодеталей, например, расположен по той, пока еще пустынной, магистрали, которая продолжает проспект Фрунзе. Здание веселое, нарядное, ка холме. От входа сбегает широкими ступенями инкрустированная цветной плиткой лестница. Но ведет она... в болотце, через которое наспех переброшены к трамваю деревянные мостки. Улицы нет, она «не оформлена», как выражаются архитекторы.

Строительство в городе идет по всем четырем сто-

ронам света (мы проезжали маг&здевьг-ф ■ .сим]?ол1Ш«сщ^ ми названиями: «Восток», «Северный», «Южный».;;!)!; Но любимым микрорайоном, как мне показалось, стал: именно южный.. Это г- городок в городе. С лужайк&Ш* между поставленными под разным углом домами, •с а'с/ фальтовыми проездами и даже каменными вазами.-н ( перекрестках, из которых низвергается поток цветущих]; розовых петуний. В этом микрорайоне йостроена прё4:! красная школа с актовым залом и плавательный;: бассейном (последний — детище неуемной энергии и ' настырного упорства секретаря горкома. Воздвигало^. бассейн чуть ли не методом народной стройки, как мне.; рассказывали).

— Мы с вами по-разному смотрим на город,— до* 'Г; садливо сказала Данилова.— Вы видите то, что есть сеч*;’: годня, а я знаю, что будет после, что должно стать. Про-спект Черняховского строился двадцать лет назад, и. др д сих пор до него не доходят руки, а все эти типовые, до*'; ма можно украсить, придать им индивидуальный офлик. при некоторых затратах. На этом вот пустыре мне, ви% дится многоэтажная гостиница, она отлично» впишете* ’ в береговой рельеф! Или район реки Лучесы; Там нуж на плотина, оборудованный зеленый островок отдыха; :' с рестораном. Каждый район должен иметь свое лицо, :: этим и создается стиль города.

—А пока?

— Пока от последней трамвайной остановки ; надо / идти до луческого леса четыре километра. И все-таки , на наших буквально глазах трамвайные линии подпол-, зают все ближе и ближе.

— Вы не считаете трамвай старомодным?

— Вовсе нет! Троллейбус, по-моему, просто большой, сарай, который сам постоянно запинается на останов-% ках и другим мешает. А трамвай подвижный,, дешевый и вместительный вид транспорта.

Я открыла было рот, но промолчала,

328

Г-...Г.....—„ — ..............

3:' -- ; ’

1ч'-'

к; . . •

  Мы въехали в; десятикилометровый тупик улицы ...Горького, _ ; .

| Кстати, почему именно Горького? Это заводской 'район; иногда даже представляется, что корпусов здесь ' больше, чем жилых домов. Любое название — Индустриальная, Фабричная — гораздо больше по смыслу подходило бы этой улице. Так и Гончарную переименовали в Герцена. Правда, гончары здесь больше не проживают, но ведь и-Александр Иванович Герцен никогда не жил! В названиях следует хранить либо намеки на историю города, либо приурочивать переименование к какому-то памятному событию, которое также становится вехой. В именах, мне кажется, лучше отдавать предпочтение памяти лиц, так или — иначе связанных с местной жизнью. Тогда и Иван Иванович Лажечников мог бы претендовать на свой переулок! А уж Семен Крылов, самый активный из героев октябрьских дней в Витебске, не нанеся тем обиды прославленному однофамильцу, вполне мог бы украсить своим именем дощечку на угловом доме! Тем более что в записках композитора Юдина прямо указано, что в двадцатых годах улица носила имя Семена Крылова, а не баснописца

— Крылова...

  Вообще, узнавание в новом старого — момент не только познавательный, но и эмоциональный. Я помню, как долго и безуспешно разыскивали мы по всему городу с Михаилом Степановичем Рыбкиным — энтузиастом-краеведом и моим неизменным консультантом — гарнизонную гауптвахту, на которой сидел заключенный накануне Октябрьского переворота Семен Крылов. Начальник архива высказал предположение, не лаходилась ли она при городской тюрьме? Или в задних помещениях у коменданта города? После размышлений оба варианта были нами отвергнуты. А, между тем, мне просто необходимо было узнать, по каким ули-г цам спешил Крылов, после своего освобождения, в Ла-

329

тышский клуб? И ч'го он видел: йз окон в долгие недели ]’ тюремного заточения? Разный пейзаж навевает разные ^

МЫСЛИ.-. • ‘ ' • • Г

Однажды поутру в . гостиницу позвонил Рыбкин.

^ Я нашел! — раздался из мембраны его взволно-п ванно-восторженный голос.— Нашел человека, кото-Г* рый знает,где была эта чертова гауптвахта. Он в дет-;;', стве жил рядом.

И когда благообразный, розоволицый, чрезвычайно : моложавый Валентин Карлович Зейлерт в надвинутом ■ на лоб берете привел нас со стороны Нового моста на набережную в Задвинье и начал обстоятельно описы-. вать дом за домом •— как существующие, так и исчез- • нувшие,— я ощутила нарастающее сердцебиение: мы приближались к Моему интернату.

— Погодите! Не говорите больше ничего. Это он?—'"' и обеими раскинутыми руками обхватила обшарпанный кирпичный угол.

— Разумеется,— сказал несколько шокированный Зейлерт.— Этот дом по традиции всегда связан с армией. Сейчас здесь Морской клуб...

Но я его не слушала. Вся витебская история вдруг озарилась для меня как бы сильнейшей внутренней вспышкой. Тот самый дом. Значит, значит... что же именно значит? О, очень многое! И то, что мы с Крыловым, хоть и в разное время, смотрели из одних' и тех же окон, засыпали под одной и той же крышей. Й то, что между мною и им,:— а также между мною и Лажечниковым, мною и неудачливым Барклаем, мною и хму-' рым Ольгердом, мною и победоносным Невским и так далее, и так далее, вплоть до безвестного витьбича Братилы,— что между ними и мною протянулась живая ниточка. Моя собственная биография малой песчинкой тоже легла в историю этого города. И меня, как и их, нельзя из нее вычеркнуть. Я приобщилась к глубинному ощущению прошедшего тысячелетия,

380

■ Но вернемся к- сегодняшнему дню.

Итак, мы. проехали взад и вперед улицу Горького, плетясь в пыльном хвосте фабричных грузовиков, которые развозили свою продукцию кружным неудобным путем, и еще раз мысленно поторопили строителей — мост необходим району, как воздух!

— А вот эту улицу,'сказала вдруг Александра Юрьевна,—я, конечно, сама не заасфальтировала, но, как депутат областного Совета, приложила к тому немало усилий.

Скромная гордость прозвучала в ее тоне. Однако, когда я переспросила название улицы, потому что не разглядела табличку, она не захотела ее назвать, видимо, смутившись.

Сейчас Даниловы увлекаются так называемой структурной архитектурой: зданиями без строгой симметрии.

— Здание должно формироваться, как живой организм, пластично,— говорил Виталий Александрович, когда мы втроем поздно вечером шли через Старый мост.— Вам понятен наш специфический язык?

Я с готовностью смотрела в его мягкое, слегка ироническое лицо. Во мне до сих пор жива наивная вера, что поймешь, когда потрогаешь.

— Нет,— виновато отозвалась.— Не очень.

Тогда они напомнили мне проект большого зрелищного комплекса с несколькими залами, который готовятся возвести в городском саду над Витьбой, взамен жалкого летнего кинотеатрика. Много каких-то пологих переходов, уступчатых крыш,, распахнутых лестниц — по крайней мере мне так вспоминалось это теперь. Нечто от неровностей зубцов леса и кустарников или от живого сообщества коралловых ветвей.

— Поняла! — воскликнула я радостно.— Кажется, в самом деле что-то поняла! Кубики остаются те же, но расставляем мы их по-разному?

Данилов кивнул.

331

____.. . . ... . . ....... — ---- ■ ■ -мДЕЬдд

; ' — ' [ \ . '■ ; .. ' ' Щ

  " — '■ ' ".

— Нужен излом, -всплеск. Без этого нет современно-.;: ■; то зодчества,— сказала Александра Юрьевна' поясняя;•' слова.жестом: -вскинула и уронила ладонь, — 1Г*

Мы перешли мост над дегтярной Двиной, в которой!' отражались прищуренное глаза фонарей, и вступили на<Ц улицу Кирова, ведущую к вокзалу. Как жаль, что ныне ^ вывелось- обыкновение прибивать табличку с фамилией | | зодчих: ведь эта улица целиком создана Даниловыми!%

Мысль, взволновавшая меня. :

— Вы любите Витебск? — неожиданно спросила > ■; я их.

Они ответили:

— Очень!

                      * * *

В Витебске настала пора юбилеев! Городу тысяча [" лет, а городскому трамваю — семьдесят пять. Это не так мало; он- проложен одним из первых в России, по-' л еле Киева и Нижнего Новгорода, в том- же году, что' ч. курский и екатеринославский.

Сейчас трудно установить, почему именно в Витебск слетелись, как шмели на "лакомый плод, бельгийские концессионеры? Чем привлек их обычный губернский город, его извилистые улицы, мощенные булыжником?

Трамвайные бельгийские мессии вовсе не помнили, конечно, о том, что за пятнадцать еще лет до их коммерческой инициативы первую модель движущегося электрического вагона создал русский военный инженер Федор Апполонович -Пироцкий. Как и многие другие изобретения в царской России, оно не пробило себе дороги и осталось лишь ;в архиве опечаленного изобретателя.

Зато удачливый чужестранец Фернандо Гильон подписал в феврале 1896 года официальный договоров котором говорилось, что он. «обязуется на свой страхи-риск устроить в городе Витебске электрическую желез-

3.32

Г".

У

лую с верхними- проводами дорогу с подвижным составом и всеми к ней; принадлежностями, причем,им должны быть приняты меры к. обеспечению безопасности 'публики».

Не вина Гильона, что взятая им сорока летняя; концессия просуществовала едва половинный срок: революции никогда не входят в расчет капиталистов!

Но в 1896 году небо над Россией, хотя и пасмурное, не предвещало столь сокрушительной грозы, и бельгиец проявлял энергию беспрепятственно. У вдовы Веревкиной был куплен земельный участок в конце За-дуновской улицы и возведены мастерские, а также; несколько поодаль, небольшая электростанция — та самая, где спустя четверть века, в мае 1923 года, Владимир Ильич Ленин будет зачислен в штат почетным машинистом!,

Пока же, в июне 1898 года, под звуки специально заказанного «трамвай-марша» бельгиец с декоративным радушием, пожимал руку только что закончившему трамвайные курсы Кузьме Цимлякову и вручил , ему десятицелковик. А затем цветной открытый вагончик, с навесом, под отчаянный аккомпанемент звонков и дребезжания,, ;пустился в свой первый пятикилометровый рейс. Эра трамвайного движения в Витебске началась.

Дальнейшие отношения бельгийского предпринимателя и витебских трамвайщиков складывались не столь идиллически: в 1905 году возник профсоюз, который уже пытался защищать работников от безудержной эксплуатации Гильона и кампании. А что эксплуатировали безжалостно, достаточно одного-единств енного факта в подтверждение: профсоюз требовал, чтоб рабочий день ограничивался.., шестнадцатью часами в сутки! По скольку же работали витебские трамвайщики до этого?!

..., Раннее холодное ноябрьское утро 1917 года, когда по

333

темным улицам, к депо стекались торопящиеся мужчй| ны и женщины, чтобы начать однообразно-изнуряю-щую смену, вдруг повернуло всю их дальнейшую жизнь; по-новому. Чей-то голос ломко и радостно прокричал: «Временное правительство свергнуто! Власть перешла ; в руки большевиков,. в руки народа!» Ошеломленное 5 молчание прервали звуки «Интернационала», запела; кондуктор Сергеева. Все подхватили... Так вспоминает;; теперь те далекие времена Иоганна Ивановна' Кейв, ве- ■ теран витебского трамвая.

Не помню, имела ли я уже случай сказать, что ви^ тебляне очень любят свой город? Слово «очень» не носит поверхностного всеобщего характера, оно выражает! превосходную степень в первоначальном и буквальном ? смысле. Витьбичи неохотно расстаются с берегами Витьбы и спешат вернуться к ним при первой возможности, а разлученные с городом надолго тоскуют по нему.

Художник Шагал, проживший всю жизнь в Париже, решил навестить родину уже в очень преклонных годах, но в Витебск он не приехал: и через пятьдесят лет маэстро боялся, что волнение убьет его! Его муза все эти годы оставалась витеблянкой; он изображал ее в виде фигуры, летящей плашмя над городом, с волшебной флейтой у губ и одним разверстым на поллица вещим оком... Этот образ трубача, то ли с пастушеской дудкой, то ли с сигнальным горном, рано возникает в его полотнах, и поначалу более всего был похож на конного, красногвардейца, трубящего сбор в алой рубахе и под алым флагом, тучей занавесившим полнеба-. А' исполинская лошадь ставит копыта между кривыми витебскими домишками... Художник дышал тогда воздухом революционной Родины, впитывал всеми порами ее грядущее, и-на его полотнах играло разливанное море цвета! Даже увлекаясь кубизмом, перекашивая из-? ломами глиняный кувшин и зажженную керосиновую

лампу, он обливает эти предметы радостным багрянцем, словно смотрит на сказочный в своей убогости на-

; тюрморт через красное стеклышко. Стихия лубка, сти-Ь хия уличных вывесок сильна в любой его вещи. Шагал : уехал, но глаза его оставались в Витебске. Он продол-^ жал видеть все то же — окраинные переулки, снежную ; Двину, мосты, соборы. Только живой образ трубача все ■: больше трансформировался в бесплотного ангела, а му-| жичок-раскоряка с дремучей бородой, квадратно вски-нувший руки с поднятым кверху барским особняком —

! словно пнем, вырванным из пашни! — и надписью «Вой-^ на дворцам» между луговыми цветами, из реального белорусского крестьянина превращался в нечто отстра-р ненно-библийское. Город двигался вперед; художник оставался в прошлом. Вся энергия его таланта уходила ; на битву призрачных образов, а ведь силен он был именно земным ощущением мира, пониманием его трагедии и его юмора! «Сегодня, когда я изображаю распя-тие в окружении религиозных сцен, я испытываю почти то же ощущение, как при драке кричащих людей»,—

[ говорил он сам.

! Человеческой жизни суждено тускцеть и теряться в движении времен, Но как хорошо, если,' подобно лесу, рядом со старыми корнями поднимаются побеги!..

Я думала обо всем этом, рассматривая стеклянные витринки в небольшом музее при Управлении витебского трамвая.

Это-было 27 июля, день юбилея, и хранитель музея словно от сердца отрывал бархатное почетное знамя, которое должно было сегодня фигурировать на торжественном заседании. Его временное изъятие разрушало, по словам растроенного энтузиаста, всю экспозицию. Было.ясно, что он может растянуть экскурсию по. од-ной-единственной и не такой уж обширной комнате с двух часов до двух суток и я- просто лично обижаю

его, не согласившись..,

235

Люди, скачущие верхом на любимом коньке, всегда [I; вызывают у меня глубокое восхищение. Несмотря'нй|| неуживчивость и колючесть характеров, они трогатель-!' ны и бескорыстны. От них' исходят флюиды счастья;; Потому что, разве это не счастье, отдавать жизнь тому-что любишь? Но еще большим счастьем, более; полным и неизменным, одарит тебя судьба, если дело, которое и ты делаешь, нужно твоей родине, сообществу единомышленников, тем, с кем, подобно слабому ростку, ты одновременно поднялся к жизни, пробудился к бытию,

И вот вы все уже стоите густой порослью, а затем и мощным лесом. Ты живешь не один; ты исповедуешь общие, с другими идеи — и признаешь их настолько справедливыми, чтобы посвятить им всю жизнь! Человек счастлив потому, что нужен родине, а она нужна ему.

Этого, главного счастья лишил себя удачливый художник Марк Шагал, по рождению вйтеблянин. И нам его жалко.

Исконная привязанность -витьбичей к городу, их верность, их однолюбство распространяются и на выбранные профессии. Начиная с конца прошлого века в списках витебских трамвайщиков повторяются те же самые фамилии: Нестеровичи, Цимляковы, Саковичи... Смена отцов, детей и внуков происходит с мудрой неизменностью движения времен года.

Помню, как на юбилейном заседании в президиуме сидел крошечный тщедушный старичок со слезящимися глазами по фамилии Китаевский. Когда в докладе мелькнули слова: «колея была узенькая, вагоны маленькие» — он быстро закивал головой:

Да, да. Узенькие, маленькие... Помню, помню...

Его выцветший взгляд в эти минуты устремлялся в глубь минувшего.

— Ты- сколько работаешь на трамвае? — спрашивает он свою соседку Марию Даньченко* • которой- только что

газ

вручили почетную грамоту, и ее впалые щеки еще ярко пламенели от волнения.

— Двадцать шесть лет,— отвечает она рассеянно.

— Так, так.

И не понять: одобряет или сетует, что маловато? С высоты его возраста, его памяти — памяти рабочих узловатых рук — это и впрямь немного.

— Когда первый трамвай после войны пустили, ехал и я в нем. Ночью вышли. И молоты с собою везли: заметим вывороченный булыжник, останавливаемся, бьем молотами, вбиваем в мостовую. Так всю ночь проработали. Утром люди из домов выходят, видят: трамвай идет! Первый! Кто плачет, кто крестится... А ты не знаешь, ты молода.

Даньченко не возражает, хотя она пришла на трамвай еще в 1948 году.

С Марией Генриховной Даньченко я была немного знакома: нынче днем проехала с нею весь маршрут по Марковщине и даже постояла за ее спиною в водительской кабине.

Это удивительно, но город из стеклянной будки вагоновожатого предстает совсем другим! Просторным, стремительным. Ни толчеи, ни лишних остановок. Ритм размерен и графически строг. Рельсы весело змеятся. В лужах отражаются, как любопытные глаза, бегущие окна домов. Иногда чувствуешь себя, будто в самолете: много неба, •много ветра, быстрое движение. Да и сама Мария под стать этой легкости: она нервно-подвижная сухощавая женщина в цветастой кофточке. Только руки ее на рычагах неожиданно спокойны и крепки. Я не перестаю удивляться этому контрасту.

— Наша работа требует внимания,— просто объясняет она.— Вошел в трамвай и забудь все, что осталось за плечами. Будто и нет у тебя никакой другой жизни, кроме него. Некоторые за один год хотят стать царями, а так нельзя! Я вот работаю двадцать шесть

12 За к. 708

337

■—1РТ~1—I*—Г*>

лет, премии получаю, вижу внимание от своей органи-; зации. А иногда и не получаю премий. Так что? Работа я тоже сама по себе награда. Если все ладится, люди] мною довольны — что мне еще надо? ' ■'*

О муже она говорит удивленно-весело; был всю; жизнь мастером на трикотажной фабрике, а теперь вдруг захотел учиться, кончил курсы газосварщиков («И, представьте, все на пятерки! Он у меня такой: седой, а... молодой!»). Как каждая мать, Мария беспокоится и о выпускнице-дочери: та собралась поступать в юридический институт в Ленинграде, сдаст или нет? Я чувствую, что вопреки логике ей хочется,. чтоб дочь вернулась обратно и работала рядом с нею. Институт это хорошо, но она не считает и свой трамвай занятием ; второго сорта.

Витебские трамвайщики гордые люди, я это уже заметила. За ними стоит многолетняя традиция... Город просто невозможно представить без трамвая! В желтокрасных торопящихся вагонах есть что-то неизменно надежное, работящее, даже поэтическое. Недаром и я сама, пытаясь воскресить во время войны образ далекого Витебска, видела, как

                 Над невидимой водой Бегают трамваи.

                  Электрической звездой Подмигнут и тают.

Образ реки и образ бегущего над нею по мосту вагона сливался в моем представлении в общую мирную пленительную картину...

Не хочется обижать витебский автобусный парк, но он плохая подмога трамваю: автобусы ходят редко, набиты битком и выматывают душу, как малое суденышко в морскую зыбь.

Младший брат троллейбус ожидается витьбичана-ми, напротив, с любопытством. Все, конечно, многократ-

•ззз

|но пользовались им в других городах, но — славны бубоны за горами! — как-то поведет он себя в Витебске? Каткие маршруты заменит, какие дополнит?

  И, прежде чем распроститься с этой темой, я хочу "упомянуть добрым словом еще одного человека, имею-щего прямое отношение к витебскому трамваю, ибо гон его начальник — Григория Александровича Карна-чова.

  Своей низкорослой щуплой фигурой он чем-то схож с тем старцем, который восседал в юбилейном президиуме, хотя у него в его шестьдесят лет в густой шевелюре седины вовсе не видно, а многочисленные мор-

■ щинки на лбу и щеках так подвижны, так энергичны,

— что и не старят вовсе, а скорее молодят — бывают же такие лица!

  И он ветеран витебского трамвая, и он прошел мно-; го должностей, пока стал начальником, но я не о био-:■ графии — я о доброй славе, которую он снискал среди : людей. Ведь не так просто среди вороха ежедневных , служебных дрязг и неизбежных производственных не-; поладок сохранить всю открытость души, всю прыт-, кую неутомимость двадцатилетних! И неспроста, нет, неспроста награждается человек такими чистосердечными, словно обрадованными рукоплесканиями, едва называют его фамилию, чтобы вручить почетный знак. А уж он-то сам как- был непритворно рад! Как крепко обнял за шею, слегка подпрыгнув, секретаря горкома; как заблистали растроганными слезами его глаза! И весь зал — сослуживцы, товарищи — потянулись к нему с такими же счастливо улыбающимися лицами, устремили на сцену растроганные взгляды.

  Знаете, что мне рассказывали о Карначове? Что он с пяти часов утра уже в парке. Что зимою, после снегопада, первый хватает лопату, чтобы разгребать пути. А если где затор, то бежит к вагону и сам берется за рычаги. «Человек моторной силы!» — сказал о нем с ве-

12”

339

Т

селым изумлением один трамвайщик. И, пожалуй, ни-чего больше и не надо прибавлять к этим уважительно^ лестным словам!

. ..л

* * * ’-Н».

— :-!!

_ ’?!

Все мои здешние маршруты невольно начинаются

от детства. Тут уж ничего не поделать. Дравда, не только моего, но и детства самого города.

Во времена княгини Ольги на правом берегу Двины был лишь «бор велик». В одиннадцатом веке при отважном ведуне Всеславе в Задвиньи уже существовала слобода Русь. Скорее всего так именовали поселение } торговых киевских гостей, историки не пришли к опре- . ; деленному выводу. По соседству с Русью начали обосновываться лодейные мастера, тогдашнце судостроители. От Видбеска, города на холме, их отделяла широкая река, через которую существовал лодочный ." перевоз, и слабожане переправлялись, наверно, не так уж часто, больше по рыночным или производственным делам.

К девятнадцатому веку правобережье застроилось не менее тесно, чем левый берег. А в начале двадцатого, с первых месяцев империалистической войны, между улицами Госпитальной и Канатной — совсем близко от моего интерната, тогда еще гарнизонной гауптвахты,— возникла небольшая артиллерийская мастерская, предназначенная для нужд Северного фронта. «Рабочие в серых шинелях», как их называл Крылов, отличались боевым революционным настроением; они организовали первые Советы солдатских депутатов и активно участвовали в октябрьских событиях в Витебске.

В 1918 году, после демобилизации старой армии, губернский комитет по борьбе с безработицей преобразовал мастерские в небольшой заводик сельскохозяйственных орудий: в шести цехах тогда насчитывалось

340

.1 11

еле-еле сорок рабочих. И все-таки к осени «Красный металлист», как он стал называться, выпустил полтораста молотилок «Ланца», триста двадцать пять веялок, две тысячи плугов. Одновременно для фронтов гражданской войны. изготовлялось обозное снаряжение.

В 1920 году по важности своей продукции ра.бочие «Красного металлиста» получали «боевой паек». Тогда все заводы были разделены на три группы: ударную, вспомогательную и подлежащую закрытию. На первую — куда был включен и витебский завод,— как наиболее жизнеспособную и производительную, «обращено все внимание, все надежды республики», писали в резолюциях.

Спустя год завод расширился, на нем работало уже более семисот человек, и не пришлых, а своих, витебских. Появились первые герои труда, герои первой пятилетки.

Свое теперешнее наименование завод получил в 1934 году после гибели Сергея Мироновича Кирова. Изменился профиль; постепенно кировцы стали специализироваться на выпуске металлообрабатывающих станков — обдирочных, полировальных, сверлильных и гайконарезных. .

Грянул гром сорок первого года.

. Мы. уже помним, как поспешно вывозили из горящего Витебска фабричное оборудование, как близкие теряли друг друга в .тяжелом пути, как оставшиеся уходили в леса и держали в партизанском краю «Витебские ворота».

Нужна была бы отдельная книга, чтоб рассказать обо всех тех, кто небольшим коллективом в далеком Оренбурге за короткий срок перестроил завод на военное производство; о бойцах —> живых и павших — на фронтах Отечественной войны; о молодом витебском слесаре Борисе Чеблакове, который стал летчиком, и чтобы дать прорваться от Ленинграда звену советских

341

самолетов, дерзко и бесстрашно кружил над вражески-ми зенитными батареями, пока не загорелся сам. Но и на пылающем самолете Борис не помыслил о собственном спасении. Последним усилием воли отважный витьбич бросил гибнущий самолет в гущу позиций врага...

А потом было возвращение к развалинам. В смертельно раненный город, который предстояло воскресить. Открывалась новая страница: завод начинал жить. Учёник-ремесленник Анихимовский рядом со взрослыми рабочими восстанавливал литейку (первой ее продукцией были ложки и чугунки). Лихорадочно-убыстренными темпами превращал пустырь в те ряды корпусов, которыми предстал моим глазам нынешний завод имени Кирова! Это здесь в 1945 году его, совсем еще зеленого паренька, но уже старательного и безотказного рабочего, принимали в партию (о тогдашнем секретаре парткома Татьяне Давыдовне Пескиной Анатолий Александрович Анихимовский проронил с благовейной печалью: «Вечная ей слава и память!»).

Переступив порог проходной, я ничего еще не знала об Анихимовском, кроме фамилии и официальных данных: орденоносец, делегат партийных съездов, член ЦК Коммунистической; партии Белоруссии.

По цеху он промелькнул не задерживаясь, в памяти остались смородинно-черные глаза да беретик, надвинутый на смуглый лоб с залысинами. Профессия .слесаря применительно к такому количеству машин тоже мало что объяснила мне.

Вообще, завод, как каждое чужое рабочее место, вызвал во мне робость и смутное ощущение собственного невежества. Если б это ощущение проявилось более зримо, например, от чьей-то насмешки,- то у меня нашлось бы чем на нее ответить. Как оборонительный щит, можно было бы выставить свой письменный стол с грудой исписанных вдоль и поперек рукописей;

342

; артиллерию памятных книжек с полными снарядными ■. ящиками набросков, пулеметной скорописью лейза-жей, афоризмов и портретов: «а вам это понятно?!»

Но никто , не сказал мне ни слова. Напротив, дели-; катно предполагалось, что у меня большой опыт в со-зерцании станков плоскошлифовальных и бесцентрово-шлифовальных (модель ЗВ182), что я знаю толк в про-

1 граммном управлении и имею свое мнение о совершен-Ь .ствовании литейного конвейера.

Р На самом же деле, единственное роднящее меня |: с высокомудрым заводским людом — это твердое убеждение, что все мы начинаем с общего исходного инструмента: с человеческой руки. А уж держит ли она болт, передвигает рычаги или водит пером по бумаге — это вопрос специализации! От пяти пальцев и натруженной ладони ведут родословную простейшие орудия, которые усложнялись, совершенствовались, и так шло из века в век, пока не поднялся этот завод с его подъемными

■ кранами, штабелями труб, блоками, рельсами, самокатными тележками, болванками литья, двигающимися

V.- поршнями, алмазными резцами, охлаждающей эмуль-] сией, которая сочится на зеркально-гладкую деталь, будто млечный сок из стебля одуванчика, и всем тем [■: гулом, уханьем, скрежетом и стрекотаньем механизмов, которые плотно входят в уши и погружают в осо~ бую радостную стихию — стихию работы!

    Выло увлекательно говорить с патриотами завода.

    И быстро седеющий, мягко растягивающий слова от легкого заикания директор Павел Павлович Соболевский, и подвижной, с рассыпающимися в артистиче-ском беспорядке волосами и мускулистыми руками, об-

■ наженными по локоть, начальник термоконстантного цеха—цеха особо точной обработки!'—Анатолий Васильевич Гирман связаны с заводом много лет; здесь проходит их самая насыщенная, самая протяженная половина жизни,.То, что мне кажется громоздким, за-

путанным многими переходами, усложненным для восг {] приятия —для них дом родной. В том, что для меня | носит всеобщий, повторяющийся характер (как и на ! других заводах!) — их глаз видит индивидуальное, поч- ’ ти одухотворенное...

Производственный термин «гамма станков» (от ма-, ленького до большого) произносился Павлом Павлови- $■ чем с такой теплотой; я бы даже рискнула сказать — | трепетностью, что можно подумать: он ймеет дело и. | впрямь не с металлом, а с музыкой! Чувствуется, что 1 для него привычка — ежеминутно держать в голове,; весь завод. От литейного цеха, который, как и повсюду, ■: полон чадом и резким запахом железа,— а на медленно ; движущемся конвейере сырые глиняные опоки тлеют огненной начинкой,— до маленькой комнаты четвертого участка механического цеха, где возле станков с про-граммным управлением, напротив, очень тихо и подчеркнуто опрятно. Двое рабочих (один юнец с волосами до плеч) поглядывают на высокие столы с вращающимся толстым диском и на шкафы с разноцветными кнопками. Их труд заключается во внимательности. Они следят за формирующейся на их глазах деталью, спрыснутой белой эмульсией, как учителя во время контрольной: не останавливаясь в мерной бесшумной прогулке между рядами парт, они ненавязчиво заглядывают через плечо в тетради...

Подумать только, что из этой небольшой комнаты и начинается будущее завода! В самые ближайшие годы на территории, прилегающей к Двине (а также к моему бывшему дому), должен быть возведен большой цех станков с программным управлением. Приборист станет такой же обычной заводской фигурой, как и сборщик, слесарь или кузнец.

— Современное станкостроение идет по пути все большей точности,— говорит Соболевский.— Когда-то было вполне достаточно нескольких долей миллиметра.

Кстати, мы единственный завод в стране, который делает станки для обработки шариков и роликов (наши рабочие говорят: «начинка для подшипников»). На перовом таком станке с шарика снимается «сатурново коль-цо», затем идет шлифовка и доводка между чугунными дисками со специальной пастой... Так вот, когда мы до-^ бились точности в микрон (шутили, что в Витебске . «ресщепили микрон»), это было большое достижение: ведь микрон всего лишь одна девяностая часть толщины человеческого волоса! А теперь за такую точность лишаем премии. Подшипниковцы требуют от нас станки для «нулевой точности». Это, я скажу вам, уже не-: что умопомрачительное!

А Анатолий Васильевич Гирман,. который вдохновенно водит меня от станка к станку по всему цеху, добавляет, что его суперфинишные дают детали с такой точностью, что если дотронуться, то тепло кожи уже расширит металл на десятые доли микрона! Рабочие специально проверяются на потливость рук, и два часа деталь, перед которой принцесса на горошине просто бесчувственная тумба, должна еще акклиматизироваться в температуре цеха.

Термоконстантный потому так и называется, что в нем от ровного дыхания кондиционеров царит вечная весенняя прохлада. Во всю ширину крыши тянется неглубокий охлаждающий водяной бассейн. А сам цех — это закрытое со всех сторон помещение, упакованное в толстые стены, с созвездиями мощных ламп в круглых гнездах потолка,

  В цеху работает сто человек, заработок ни у кого не опускается ниже двухсот рублей. Здесь собраны самые квалифицированные рабочие завода, обладатели «золотых рук». Я не удержалась, дружески пожала одну из таких «золотых рук» — в лаборатории проверки точности у Шуры Хапкиной, молодой женщины в белом халате и вишневых лакированных туфельках. Пока дол-

345

г

жен был прийти Анихимовский, мы потолковали с ней о детях, о погоде, о ее занятии...' ■ .

Не скрою, против человека, о котором все говорят только хорошее, возникает помимо воли легкое пред^ р; убеждение. К нему относишься более придирчиво, чем к остальным, следишь за каждым его мимолетным ду~ I шевным движением зорче. Добрая слава — тяжкая но^ ша! Похвала не столькр дает, сколько требует обратно.

Позтому меня не удивило, что Анатолий Александрович Анихимовский держался несколько насторожен- | но. Моей задачей стало, чтоб он отрешился от ощущения рентгеновского аппарата между ним и мною, да и самой хотелось побороть скованность от излишнего. внимания, с которым я воззрилась на него. Определения {■ «рубаха-парень» или «душа нараспашку» не подходили к моему новому знакомцу. Он был ненавязчив, точен, предупредителен. Ни тени неудовольствия не промелькнуло на его собранном смуглом лице, Припорошенном легкой металлической пылью, хотя шло его рабочее время. Он вызывал острый интерес, который невозможно было утолить мимоходным получасом. Мы договорились о новой встрече.

Сейчас могу сказать, что устоявшееся впечатление

о нем лучше всего выразить словом «собеседник». Он обладает проницательностью и чутьем на людей, не уклончив даже при острых поворотах разговора, а словоохотлив как раз настолько, чтобы не только высказаться самому, но и послушать другого.

Наше общение облегчило, видимо, то, что мы с ним почти сверстники. Одни и те же беды обрушивались на нас, одинаковые иллюзии питали душу. Наша юность была богата идеалами, и теперь, многое оставив за плечами, мы оба согласились, что суровое время не обделило своих детей!

Рассматривая его фотографии, которые не собраны в альбом, а засунуты в комод небрежным ворохом,

346

я пришла к выводу, что его внешность менялась с годами скорее психологически: тяжелая челюсть, широкие скулы —что-то от деревенского парня-увальня — исчезли сами собою. Лицо становилось выразительнее и тоньше: острозаточенный нос с горбинкой, круглый обширный лоб, низко надвинутые на глаза брови — облик человека с быстрым умом и самообладанием.

Однако, как бы мы ни варослели, наивный неогляд-чивый подросток все еще живет в каждом из нас. В Анихимовском он пробудился, когда, поворотив свою ; «Волгу» в закатном свете на площадь Свободы (буду-?" щую площадь! Пока она разрыта по всем радиусам и

I купается в облаках пыли), он вдруг сказал с поспеш-г костью — и голос его сразу стал моложе и звонче:

  — Стоп! Теперь смотрите. Вот отсюда, от Лучесы, я пришел в августе 1944 года в Витебск. Город дымился, его освободили чуть больше месяца назад. Помню, как обжигало босые ноги головешками, как в пятку врезался осколок стекла... Там, где сейчас «Бульбяная»,

: работала моя старшая сестра в ремстройконторе. А жила она по Столярной улице, в полуподвале уцелевшего деревянного дома. В том же помещении теснились кроме нас еще две семьи. Около единственного окна стоял стол, по стенкам три широких топчана — на каждую семью по одному. Я через несколько дней ушел оттуда, поступил в ФЗО. Вот этот дом, он цел, в нем и теперь училище металлистов. В нашей группе слесарей было тогда тридцать пять человек. Сами для себя отремонтировали дом, выложили стены, вместо окон оставили только отдушины — дело двигалось к зиме. Собрали для общежития лом железных кроватей и тоже починили. На завод пришли в первый же день. Что там со-, хранилось? Ничего. Груда развалин, как и повсюду. У одного лишь складского помещения не обрушилась кркша да на полу валялся проржавевший ручной станок — это и стал наш цех. Поначалу мы выполняли за-

347

казы для госпиталя: из гильз снарядов делали кружки;; кастрюли. И собирали по частям кровати, их тогда много валялось вокруг. Обедать нас водили строем в столовую на Задуновской улице. Хлеб когда был, когда нет; пекарня работала плохо. На первое и второе готовили зеленые стручья фасоли. Потом наловчились выковыривать из золы слитки горелого сахара на месте немецкого склада. Выкапывали картошку: кое-где куст прорастал из развалин. Первую получку принес сестре в шапке, выложил на стол: «На!» Она очень обрадовалась. Моя зарплата равнялась рыночной стоимости пуда картошки и одной буханки хлеба.

— Ну тебя,— сказала, пригорюнясь, его жена Майя.— Зачем вспоминать!

У Майи Ивановны чисто белорусская внешность: конопляные волосы, удлиненное лицо с ямочкой на кругт лом подбородке, светлоглазая, прямоносая. Год витебского юбилея и для их семьи полон знаменательных дат: двадцатилетие супружества и тридцать лет, как Анатолий Александрович стал работать на заводе имени Кирова.

— Много ли вас осталось с той поры?

— Нет. Человек пятнадцать, не- больше. Витебск пополнялся медленно. Куда было ехать? Даже вместо вокзала стояла дощатая будка... В конце сорок пятого стало прибывать к нам на завод трофейное оборудование. Тут-то мы и стали по-настоящему учиться!, В училище нам лишь на словах объясняли, что такое металл. А здесь я сам запустил станок! Это была такая гордость.,. Я собирал тогда первые обдирочные станки и достиг пятого разряда, стал слесарем-сборщиком. Это уже настоящая профессия.

— Как вы считаете, кому больше повезло: тем ребятам, которые приходят сейчас на новую технику? Или вам, ветерану?

Он думал не больше секунды.

348

*— Наверно, им. Хотя завод их поначалу пугает.— И непоследовательно: — Но я бы с ними не менялся! Мы росли вместе с заводом и не боялись новых станков. В них все было наше, все до последнего винтика... Забыл вам еще сказать, что с сорок седьмого года я занимался в аэроклубе, и очень хотел стать летчиком, да меня призвали в войска наземной обороны.

— В сорок седьмом году в разоренном Витебске был аэроклуб?

— А что? Жизнь начиналась с ходу.

Жизнь начиналась с ходу... Все, как до войны... Удивительный город Витебск!

Анихимовский прослужил в Ленинграде несколько лет, был в армии, на отличном счету (среди кипы почетных грамот есть несколько, с обтрепавшимися краями, старшему сержанту), но когда ему предложили остаться и стать кадровым, он ответил своему командиру, что хотел бы вернуться к металлу. Тот внимательно посмотрел на бравого солдата.

— Добро, старший сержант. Возвращайся к металлу.

Ленинград воспитал вкус Анихимовскому: потом,

когда ему пришлось со своими станками участвовать во многих промышленных международных выставках, ему было с чем сравнивать чужеземные города.

— И какой же город за границей понравился вам больше всего?

Он размышлял.

— Вена. Это, надо вам сказать, нечто удивительное. А какой там Дунай!

— Недаром Штраус сочинял про него вальсы?

— Недаром!

В Ленинграде началась дружба Анатолия и Майи, хотя увидались они впервые раньше, на деревенской свадьбе. Анатолий приехал на побывку, а у Майи были студенческие каникулы. Их посадили за пиршественным столом друг против друга, и он показался ей мол-

349

чаливым и застенчивым, а она ему береженой родительской дочкой...

— Ну, и вы тогда же объяснились?

— Что вы! Только года через два.— Обернувшись к жене, протянул с шутливым испугом: — И что бы я*, без тебя на свете делал?! '

Супруги окончательно признали меня за свою.

Жил-был более полувека назад в Витебской губернии в деревеньке Губица, что в пяти верстах от станции Ловша, крестьянин Устин Смоляков. Предки его были смолокурами, на это указывает фамилия, образовавшаяся, как и все фамилии на Руси, от прозвища: смолой промышляет, смоляк, смоляков сын. А уж лесов; чтобы курить смолу, было вокруг Тубицы предостаточно!. Да и ее название, несмотря на нежную уменьшительность, таит в своей основе глагол «губить» — то ли деревья, то ли людей... кто их, пращуров, знает?

Но Устин слыл мужиком смирным, имел четырех дочерей и сына Петра. Пётр родился в самый разброд: германцы, белополяки, банды зеленых, которых вышибала из пущ и болот Красная гвардия,— в общем, гражданская война, разорение, бескормица. Терпеливый белорус все превозмог. Пахал и сеял свою полоску, а когда Советская власть полностью утвердилась, отвел коровенку и рабочую сивку на артельный двор, и дети его — хоть и не шибко богато, но зажили уже иной жизнью: учились и мечтали о лучшем.

Сын рос парнишкой долговязым, губастым, нос картофелиной, а глаза что твои незабудки. Рано начал он их щурить, вглядываясь с безотчетной пытливостью в окружающий мир. В Губице всего хватало для детского счастья — и лес, и луг, даже водяные ямы-сажалки (в них мочили лен) заменяли речку и озеро; так что

350

: окунуться, побарахтаться в туче брызг тоже было где. Петру долго казалось, что из своего земного рая он никуда не уедет; его жадность к впечатлениям бытия и { позже шла не как глотанье пространства, а через же-; лание проникнуть за невидимый контур вещей, в их ; цвет, за их осязаемость.

  Первые учителя рисования, которых он помнит до сих пор поименно, хвалили его за рисунки. Он старательно выполнял все, о чем просили: и лозунги писал, и стенгазету оформлял.

Потом страсть к живописи неожиданно сникла и : как бы притупилась. Может быть, по контрасту небойкому юноше захотелось стать машинистом паровоза (с каким залихватским свистом, с каким шипеньем проходили они через Ловшу!).

  Им овладела та самая мальчишеская мечта о недосягаемом, которую десятилетие спустя у подростков следующего поколения сменила тяга к самолетам, а еще через тридцать лет — к космическим ракетам. Но в отличие от многих других пятнадцатилетиях фантазеров Петр Смоляков оказался так удачлив в своей судьбе, что добился и первого — стать художником, и второго — быть машинистом. Только в обратном порядке. А в промежутках между двумя главными пристрастиями успел за свою пятидесятипятилетнюю жизнь побывать землекопом, шахтером и-солдатом. Он видел и запомнил очень многое. Знал генерала Черняховского, чьим именем в Витебске сейчас названа улица, еще подполковником и служил под его началом. В горькие дни отступления из Прибалтики, под городом Опочкой, был назначен командиром орудия и —■ созерцатель, любитель лесного молчания — провел годы в грохоте, артиллерийской стрельбы, дослужившись до' командира батареи.

Под Сталинградом ему не хватало снарядов. Орудия вынуждены были безмолвствовать до тех пор, пока не

351

начиналась прямая атака. Тогда он командовал своим несколько шепелявым голосом, вкладывая в него всю ярость, которую накопил за время вынужденного молчания; «Впер-ед!»

Зато под Курском снаряжение поступало бесперебойно, и батарея сполна добавила свою честную долю к огненной дуге.

Даже окончание войны — словно закругляя этот цикл своей жизни — он встретил в той же Прибалтике, в единоборстве с отчаянно и безнадежно сопротивлявшейся либавской группировкой. И именно оттуда был послан, одним из немногих,, на парад Победы; несколько месяцев отрабатывал в сводном полку церемониальный шаг и прошел-таки правофланговым — потому что высок ростом ■— мимо Мавзолея!

Во время торжественного марша к нему словно возвратились глаза художника. Он увидел Сталина несколько в другом аспекте, чем все остальные в этот поистине исторический момент крайнего душевного напряжения. Верховный Главнокомандующий предстал перед ним не в символическом значении, а как бы в живописно-объемном: он увидел его плечи, едва поднимавшиеся над мраморным барьером, и всю лепку черт, окаменевшее выражение лица при неожиданно ярких глазах то гаснущих, то загоравшихся снова. Видение промелькнуло мгновенно, и было даже не главным для него, потому что прежде всего правофланговому надлежало держать равнение строя. Но он все запомнил.

Возвратившись в Витебск, молодой артиллерийский капитан, в шинели, в сдвинутой на бровь пилотке, в крепких армейских сапогах, заявился в депо, где и высказал с обезоруживающим простодушием свою давнюю мечту водить паровозы. Как будто мало он еще намерил пространства и колесами и сапогами.

И опять надолго, на десятилетие, отошла на задний

352

план его тяга к искусству, чтобы вспыхнуть уже в зрелые годы.

Не он сам, а начальник Витебского отделения железной дороги Николай Лукич Ковша сказал мне, что возвращаясь из утомительного рейса Смоляков часто шел не домой, а тотчас брался за лепку. Мастерскую ему устроили тут же между путями, в глубоком подземелье блиндажа, оставшемся от военных времен.

Когда я спустилась по крутой бетонной лесенке, в лицо пахнуло холодом, несмотря на знойный день, и запахом сырой глины. Смоляков при свете сильной электрической лампочки кончал бюст Константина За-слонова.

Почему-то меня очень тронуло это переплетение многих начал. Рядом, в длинном корпусе депо, похожем на целый завод, ремонтники чинили тепловозы, паяли, клепали, монтировали; здесь их товарищ в затворнической тишине воскрешал историю легендарного витебского машиниста Заслонова.

Сам Петр Устинович Смоляков, показавшийся мне в первые минуты мешковатым и неречистым, разительно изменился на следующий же день, когда мы бродили по Летчанскому лесу, уже как добрые знакомые, как коллеги, которым важно и совершенно необходимо проводить драгоценные часы в беседе, перескакивая с предмета на предмет, но не отдаляясь от главной темы — от искусства. Как у каждого самоучки, суждения Петра Устиновича отличались клочкова-тостью.

— Я талант отрицаю,— утверждал он.— Мне кажется, человек может все, если только постарается вложить силы и душу.

— А могли бы.вы писать стихи?

Я знала, что он очень любит Лермонтова; дома у него эскиз сидящего Демона. Обожает Есенина, которого мечтает вылепить выступающим кудрявой головой из

353

путаницы ветвей или стога сена, словом, из чего-то мягкого, живого. А перед Твардовским — почти земляком: ведь смоляне и витьбичи связаны и соседством и историей,— благоговеет. Простое, но такое наполненное лицо поэта тоже не дает ему покоя, ожидая воплощения.

— Мог бы и стихи,— упрямо сказал он. Но тотчас улыбнулся виноватой улыбкой: —Попробовал бы.

К чему он нетерпим, так это к копированию. Даже работы очень знаменитых мастеров в его глазах обесцениваются тем, что подобную расстановку фигур!, особенность жеста он видел, скажем, у Родена.

Его знания почерпнуты из прочитанных книг: афоризмы Шопенгауэра переплетаются с советами англичанина Лантери из лекций по лепке.

—. Скульптор тот же портной,— повторяет он.— Роден без циркуля не работал. Надо измерять и измерять! Андреев, который первым лепил Ленина, думаю, сделал уже сто бюстов до того, как Ленин стал ему позировать. Он знал все его объемы и ловил лишь выражение...

Посреди разговора мы вдруг остановились около поваленной березки. Она была очень высокой, но худосочной, стволик, как ножки у заморенного ребенка, В темноте елового бора ей приходилось безостановочно тянуться за глотком солнца — и вот она не выдержала собственной тяжести.

Я только тут в полной мере оценила, до чего высок Смоляков: он поднял дерево обеими руками и поднял высоко вверх, где больную березу должны были поддержать широко раскинутые еловые лапы. И хотя мы знали, что это равновесие до первой бури, на душе стало легче; не бросили дерево без помощи.

— Главное для человека не образование, а знаете что? — непоследовательно, но по-своему логично сказал он.— Семья и природа. Если человек здесь хорош, то он и в остальном в жизни не оплошает. От них начало нравственности.

354

Расставшись со Смоляковым, я все время думала: что бы мне хотелось, чтоб он вылепил? Перед депо стоит и его фонтан с двумя дельфинами (кстати, окрашенный почему-то в отвратительный охряной цвет!), и бюст Ленина посреди цветника, и героическая фигура, рванувшаяся в крике,— память о железнодорожниках-подпольщиках, и лепная ваза с барельефом. Дома уже почти готовый эскиз Калинина, очень живо наклонившегося вперед и жестикулирующего руками. (Калинин выступал в Витебском депо в девятнадцатом году, приехав на агитационном поезде «Октябрьская революция».)

Но что бы я хотела еще? То, что сможет именно этот художник, а не другие.

Следующее утро принесло ответ.

                      ^ ^

Когда он вошел, слегка придыхая от лестничного подъема, ничто не предвещало мне, что этот человек — живая, легенда.

Он был не грузен, но плотен и в то же время изящен в лаковых ботинках и праздничном сером костюме, с серебряными густо падающими назад волосами. В его чертах проступало что-то африканское: не только тем-нолицесть, но и широкий сильный нос, косо прорезанный энергичный рот, лоб с живыми складками, ярко взблескивающие рубиновой искрой глаза, похожие на глубоко сидящие глаза носорога.

Чтобы подобраться к настоящему разговору, нужно время. Поначалу между двумя людьми происходит психологическая адаптация, и в этот промежуток одинаково хороша любая тема. Мы заговорили о старом Витебске.

— Я уникум,— сказал он.— Родился и собираюсь умереть в Витебске. Покидал его лишь на время войны,

355

но и то нигде не жил оседло, а странствовал на колесах. Так что можно считать, что и это время было моим приближением к Витебску.

У него редкое ощущение истории: не умозрительное, а идущее как бы из глубины собственного существа.

— Родился? Здесь, на Руси.

И даже я не сразу сообразила, что имеется в виду слободка, которую срубили в Задвиньи еще при Брячи-славе, отце воителя Всеслава.

Мы немного поспорили, где она, та Русь, располагается в современном городе? Сошлись на том, что в районе завода Кирова и моего бывшего интерната. Значит, и я жила в Руси? Любопытно.

А Керосиновый переулок, где стоял отчий дом Макаровых, после войны исчез. Из этого переулка в течение многих лет на работу в железнодорожное депо ходил и сам Аким Макаров и его сыновья, рано оставшиеся сиротами, из которых младший — а именно наш Николай Акимович — достиг к концу службы главного поста: начальника. Витебского отделения дороги. А в юности, начинал с технического конторщика. "

На его глазах все вокруг менялось. Четырнадцатилетним он видел, как приезжал в Витебск Калинин (передал просьбу Ленина о сосредоточии всех сил для отпора врагу). На митинге выступали тогда и местные ак-.тивисты, комиссар Куйцевич и -бригадир-большевик Братков. Надо было налаживать транспорт, восстанавливать хозяйство. В 1920 году по путям ходил уже паровоз серии «Щ», который тогда был наиболее мощным («а потом пошел на гвозди!» — уточнил Николай Акимович). Вагончики брали по тысяче килограммов, и состав, который вез едва тысячу тонн груза, обслуживала бригада из шестерых человек.

— Слышите, идет поезд? — прервал он самого себя.— ‘ Это к Витебску, под уклон полотна, угадываю по звуку.

Издалека нарастал мерный перестук колес, словно некое травоядное перебирало железными копытцами. Потом окрестное пространство накрыл тяжкий гул, и бот уже грохот стал спадать, таять и, уносясь по нагруженным рельсам дальше, терять децибелы шума.

— Этот тепловоз обслуживают теперь только двое, а тянет он вчетверо больше. Из одного довоенного паровоза «ФД» сейчас можно было бы построить два гораз-до более мощных «Л», так были громоздки и шло так много на них лишнего металла!.. Правда, в предвоенные пятилетки станция Витебск весьма основательно оснащалась техникой, была введена электрическая и автоматическая система стрелок и сигналов, а на всех направлениях двухпутные участки. Я работал тогда уже старшим диспетчером. Был один забавный у нас случай. Ведь граница располагалась близко: в пятнадцати километрах за Полоцком уже начиналась панская Польша. В Ригу поезда шли тоже через наш пограничный пункт Бигосово. Обыкновенно паровозы менялись, но однажды латыши попросили, чтоб и дальше следовала советская бригада, у них что-то стряслось с подменой. А1 это был комсомольский локомотив, весь в лозунгах и эмблемах. То-то поднялся переполох на рижском перроне, когда подошел на всех парах такой состав. Газеты закричали: «Красная агитация! Пропаганда большевиков!..» Это была пора стахановского, а у нас на транспорте кривоносовского движения. Я тоже шел по работе ускоренным темпом: и время само толкало вперед и приказ. Дремать не приходилось. В начале сорокового года уже стал заместителем начальника отделения дороги. Могу сознаться, что мне предлагали и более ответственное положение, но надо было бы переезжать в Минск, а я уже вам говорил, что никуда не хочу трогаться. Так и дожил здесь до начала Отечественной войны. Да... надо сказать, что никаких планов, указывающих на возможность эвакуации, у нас не было. Первые

357

дни с западных дорог шел сплошной поток. Начальники эшелонов вбегали в кабинет и спрашивали: какие указания? Мы отправляли их дальше — там уж разберетесь!.. И все-таки из Витебска мы вывезли все, да.и люди, кто хотел, выехали почти полностью. Сначала, правда, эвакуировали семьи лишь в ближние деревни, чтобы уберечь от воздушных налетов противника. А приказ о настоящей эвакуации железнодорожного узла получили ночью. Тотчас позвонили в обком и облисполком, а утром я уже отправил первые семьдесят вагонов на Смоленск, кое-как поспешно сбив в них из досок нары. И так пошло день за днем! Последний состав отправил накануне собственного отъезда, девятого июля. Открытые платформы; они попали под сильный обстрел возле Рудни.

На витебском вокзале оставалась тогда лишь одна смена, да стояли под парами два мощных паровоза «ИС». Наши бойцы отходили мимо вокзала группами и в одиночку. «Что вы делаете, ребята?!» Они отвечали, что у них осталось лишь по паре гранат и винтовки с расстрелянными патронами, а по пятам движутся танки. Перелетом через Юрьеву горку обстрел шрапнелью стал накрывать и нас. В девять утра я отправил последний поезд, а спустя несколько часов тремя машинами мы проехали по Вокзальной. У моста наперерез кинулся часовой: «Стойте! Сейчас мост будем рвать!» Но мы дали газу и проскочили: выбора-то не было! Подъехали к обкому. Там уже находился госпиталь; санитары сновали с носилками,'на полу лежали раненые. Я достал часы и сказал своим спутникам: , «Запомните, товарищи: девятого июля в четырнадцать, часов мы последними оставляем Витебск. Вспомним этот день, когда вернемся».

На следующей станции Лиозно я первым долгом спросил: «Где мой «хвост», из Витебска?» Оказывается, прошел благополучно. Ну, ладно. На душе немного полегчало. Хотя потом узнал, что от бомбежки половину

358

наших железнодорожных командиров мы потеряли в этом пути, особенно под Вязьмой. На 591-м километре в маленьком домике блок-поста поздно вечером встретилось несколько начальников отделений дороги, которые остались без дорог, как мы тогда невесело шутили. Из пятнадцати машин целыми проскочили лишь девять. По сохранившемуся селектору нашел я начальника Западной дороги; он от меня находился по прямой в сорока километрах. «Витебск горит, как факел,— сказал Виктор Антонович Гарнык.— Твой «хвост» тоже попал под обстрел. Поезжай туда. Паровозы лежат на откосе». Я знал, что Гарнык человек флегматичный и не трус. Значит, положение создалось отчаянное. Приезжаю: рельсы взорваны, разбиты и состав с ранеными, и эшелон с маршевыми ротами. Дал распоряжение столкнуть паровозы дальше под откос, чтобы могли подцепиться другие, а рельсы мы снимали со станции и укладывали впереди — лишь бы вывезти людей! Не успел их отправить, срочно вызывают в Смоленск:, под Невелем артиллерийские склады, к утру их надо вывезти. Что ж, товарняк мы вывели, когда немецкие танки прошли уже переезд, но последним эшелоном надо было прорваться самим. Отправляю вперед дрезину с пулеметом и пятью стрелками. Говорю: «Узнайте, где наш состав и прошли ли уже немцы?» Дрезина эта, кстати, так и не вернулась; напоролась на немцев, ее обстреляли. А время не ждет. Смотрю в бинокль, вижу, что по улицам Невеля идут два танка. А последний вагон все никак не загрузят! Да тут еще начальник станции на платформу со снарядами впихивает свое пианино. Вокруг все рушится, а ему, видите ли, музыка нужна!.. Уйти-то мы ушли, но досыта накланялись в пути немецким самолетам... А Вязьму пришлось эвакуировать дважды: люди все не верили, что неприятель рядом, и самовольно возвращались в город. Рано утром, после очередной бомбежки, двинулся наконец сплошной поток по обоим путям в одну сто-

359

рону, на восток. Под Ярцевым видим, что немцы выбрасывают десант; небо бело от парашютов. Что делать? Был еще путь на Рославль. Может быть, думаем, туда можно протащить составы? Гарнык велел послать группу разведки. Я назначил старшим Майорова, начальника Оршанского отделения дороги. Они было двинулись, но не прошли. Поехал сам посмотреть, что же стряслось под Дорогобужем? Страшное зрелище! Переправа из костей и машин! Взяли мы стороной, на Борок. Здесь пока было тихо, никого нет. С трудом разыскали: при-таившуюся в лесу воинскую часть. Они говорят, что едва стукнешь топором, уже летит фашистская авиация. Мы бросили машины и пошли пешком. Лес был расположен подковкой. Совсем уже добрались до него, как вдруг сбоку мотоциклисты открыли огонь. Однако, за пеньки, за осинки и почти было ушли, да Заслонов, который был с нами, вдруг оборачивается, выпрямляется и грозит кулаком: что, мол, не идете за нами? Боитесь русского леса, фрицы?! А тут на голос и ударь с другого боку пулемет. Брызнула наша группа в разные стороны. Собралось потом всего девять человек. Отдышались и сосчитали, что сухарей у нас на всех... восемь. Ну, надо ему было кричать?! Очень уж Константин Заслонов был человек горячий, бедовый. Конечно, обидно так вот, на своей-то земле впригибку ходить. А может, и к лучшему, что закричал. Могли мы на этот же пулемет, не зная, напороться и все бы тогда полегли. А тут уцелели. Покружили по деревням,^вышли к станции. Говорю За-слонову: «Бери.паровозик и езжай в сторону Смоленска. Что там? Но ни в какие драки не ввязываться». Уже темнело, когда тихо, без огней, паровоз подходит. Оказывается, они спрятались в кустах и дождались прохожего из Смоленска. Вот какая была тогда информация! В общем добрались мы до Гжатска. Оттуда успели вывезти все: от снарядов до печенья! Был по пути еще такой случай. Стали у меня в Гжатске требовать выплаты

жалованья: война не война, а зарплату выдай. Я бы выдал, да откуда взять деньги? Уже ни банка, ни сберкасс нет. И вдруг сообразил — а станционные ларьки! Это ведь мое хозяйство, и едва ли они всю выручку сдали. Моментально образовал комиссию, принял деньги по акту, пересчитал и раздал. Из Гжатска к Москве мы двигались по старому Екатерининскому тракту. Он был заполнен до отказа, не пробиться: пароконные повозки с орудиями, колонны пехотинцев, вереницы машин. Пошли мы ночью напрямик по мерзлому полю. Потеряли было ориентир, ни зги не видать, да вдруг вдали засветился семафор. Подбежали и видим свой собственный состав, который отправили из Гжатска. Уже вопреки всем правилам отправляли составы друг за другом, впритык, без интервалов, лишь бы выпихнуть. А этот стоит неподвижно. Влезли к машинисту, оказывается, он спит. Чуть я его не застрелил тогда! «Чего стоишь?!»^—«Семафор закрыт».— «Давно открыт, тетеря! »

. Этот последний перегон от Вязьмы я ехал уже в звании начальника участка движения Западного фронта. Когда добрался до Москвы, шинель обгорела, ватник в глине, сапоги стоптаны... Поставили нас с Гарныком на Савеловскую дорогу, и взорвали мы тогда двадцать восемь мостов на подступах к столице. Бывало, выскочим на своем бронепоезде, расстреляем весь боевой запас по немцам и обратно... Когда наметилось наступление на Витебск в начале сорок второго года, мы хотели тоже туда поближе двинуть, и к утру в нашем поезде набралось полно народу: и партработники, и редакция фронтовая, и даже писатели Танк и Бровка. Добрались до штаба Четвертой ударной армии на станции Кувшино-во, но нам велели отойти во второй эшелон. Еще не тогда было суждено вернуться в Витебск.

В феврале того же года я получил приказ: формировать паровозную колонну особого резерва. Это была ди-

361

визия на колесах. Обслуживали колонну две бригады паровозников по тринадцать человек: одна смена работает, другая спит. Возили на передовую людей и вооружение.

В августе Гарнык, который стал уже заместителем наркома путей сообщения, взял меня в Астрахань. Добирались и дрезинами, и автомашиной, изучали путь. Всю Сталинградскую эпопею я со своей колонной работал здесь, держал связь. Могу вам сказать: железная дорога это ноги Красной Армии! Да-а, и горюшка там нахлебались и товарищей потеряли. Но зато дождались, что и пленных эсэсовцев вывозили. А остальных просто пешком отправляли, колоннами по сто человек. Выберешь, бывало, наугад старшего, нацарапаешь на клочке бумажки ближайшие деревни — и ступайте, голубчики. Некогда с вами хороводиться. Ведь мы уже к Курску спешили. Вот где было страшно! Двадцать дней, как в аду, работали. Выехал тоже последним паровозом, да еще в котле заклинилась самолетная бомба. Так до Москвы ее и довез, отцепил паровоз только на окружной дороге..

По пути выручил еще одного своего машиниста. Ему лицо паром обварило, разорвало паровоз. А я знал, что Щигры, где мы его оставили, бомбят. Послал двоих. «Украдите,— говорю,— его из госпиталя». Так всего забинтованного довезли до Москвы.

В сентябре сорок третьего отзывают меня из колонны. Она была вся из витеблян, жаль стало расставаться’ Но, оказывается, уже был приказ формировать Витебское отделение дороги. Значит, дело к освобождению движется! Дали мне комнату в московской гостинице. Я раскрыл свой планшет и стал искать прежние кадры. К вечеру передо мною сидели уже начальник станции Рудня Махов и старший диспетчер из Витебска Алексеев. «Ну, ребята, шлите телеграммы всем своим. Пора.,.» А утром, радио сообщает: освободили Рудню..,

362

     •—• Слава богу! — вскричала вдруг я, прерывая его рассказ.— Наконец-то дождались!

    Мы оба прослезились от радости, словно время повернуло вспять, и мы оказались не в этом дне, а тридцать лет назад. Тревоги, надежды, горечь потерь —■ все ожило снова. Несколько минут в комнате было очень тихо. Мы с трудом перебарывали волненье.

    — Ну, вот,— продолжал Николай Акимович, прокашлявшись.— Так оно и пошло с тех пор! Через несколько дней я въехал на паровозе в Рудню, Пути взорваны, все разбито. Махов и Алексеев ждут меня на пустой площадке, где была когда-то станция. Побрели к единственному уцелевшему дому, а там в три этажа полати: старики, дети. Сбежались со всех окрестностей, из лесов вернулись. Но все рады, прямо счастливы. На огромной сковородке нажарили нам. из тертой картошки белорусских драников, а запивали кипятком из глиняного гляка с юмористической надписью «Привет ярым самогонщикам». Так уж случается: все пропадает, а пустяковина уцелеет... Началась наша работа. Ночами по железной дороге к фронту безостановочно шли орудия, снаряды, замаскированные ветвями (это была операция «Багратион), а днем все небо гудело от немецких самолетов. Так привыкли, что, когда однажды услышали перерыв в зенитном огне, удивились: в чем дело? А это, оказывается, стволы у зениток раскалились... И все-таки день за днем мы приближались к Витебску,— голос снова изменил Макарову. Мы помолчали, моргая мокрыми ресницами.— Я родился в нем, вырос и вдруг заблудился на Канатной, где был театр Тихантовского. Там рожь да бурьян растут. К вокзалу вышел — ничего, ни одного здания. В Полоцком парке даже пути сняты и земля раскатана под аэродром. Тот город и не тот: Созвал своих помощников: «Вот вам приказ: Идите пешком по линии, вывешивайте объявления, чтоб всем железнодорожникам вернуться к исполнению

363

л -утяшапгатав*

своих обязанностей. Пусть хоть один придет, но сразу начинайте рубить лес, строить станцию, ставить стрелки». И что ж вы думаете? Пошли мои посланцы, и ожил путь! Откуда-то притащили весь припрятанный инвентарь — рожки, гайки, костыли,—семафоры поставили. А ночевали в классных вагонах. Даже им завидовали вокруг: жилья-то нет... Да,.. Спрашиваете, как Золотую звездочку получил? Это еще в. сентябре сорок третьего прибегают ко мне рано утром с регулировочного пункта (а у них у первых свежие газеты) и говорят: «Николай Акимович, вам Героя присвоили!»— «Не дурите головы»,— отвечаю. Но все-таки одеваюсь, иду к ним. Читаю газету: начальнику третьей колонны... Вроде, я. А все думаю: может, ошибка? Может, однофамилец? Утром попозже получил поздравительную телеграмму. Пришлось поверить... На Звезде моей номер 110. Столько тогда было Героев Социалистического Труда на весь Советский Союз...,

И тут меня осенило. Вот кого должен вылепить железнодорожный скульптор! Макарова и его товарищей, ветеранов грозовых лет. Чтоб и мы и после нас, проходя по аллее где-нибудь в саду, люди приостанавливались и на секунду встречались с твердыми взглядами своих сограждан, овеянных еще при жизни благодарной легендой.

# #

^ решила устроить себе праздник: поехала на ковровый комбинат.

Еще занимаясь материалами к главе «Красные были», я постоянно сталкивалась с льнопрядильной фабрикой «Двина», ровесницей века. Там возникали и первые стачки (паковщики отказались работать, требуя

364

увеличения поденной платы уже в первый месяц открытия фабрики), и разгневанные работницы вывозили за ворота мастеров-«гоняйлов» на тачке, и дружно голосовали в городскую думу за большевистский список в самый разгар корниловского мятежа. В труднейшем 1918 году льнопрядильщики вместо зарплаты получали фунт соли, но не допустили, чтобы разруха погубила производство. Тогда же на «Двине» возникла первая в Белоруссии комсомольская производственная ячейка. Ее секретарем стал Семен Ивановский. А старейшая работница фабрики, впоследствии член ЦИК СССР, Фекла Цыганкова стояла в почетном карауле у гроба Ленина.

В 1925 году при фабрике открылась школа ФЗУ; еще недавно неграмотные ткачихи знакомились теперь за партой с технологией. Так год за годом пустырь на бывшей земле помещицы Карташовой, в версте за городской чертой — Маркова слобода — становился самым боевым пролетарским районом Витебска.

Мне показалась очень уютной маленькая четырехугольная площадь перед входом в комбинат, который уже тридцать лет, как изменил производственный профиль: теперь это центр белорусского ковроткачества. Случилось так не столько по доброй воле, сколько из-за того, что после освобождения в едва поднятые цеха привезли трофейные станки именно такого уклона.

Тогда же молодой Петр Климков, инвалид Отечественной войны, едва оправившийся после госпиталя, тяжело опираясь на палку, подошел к жалкому автобусику, скорее похожему на наспех переоборудованный грузовик, и спросил, как ему добраться до Марков-щины?

Никто не думал тогда, что старательный чернорабочий, которого, снисходя к его ранам, послали на трехмесячные курсы помощников мастеров, станет со временем почетным гражданином города и Героем труда.

Слава его занималась исподволь. То, что бригада, или «комплект», как здесь называют, работает хорошо, без простоев, еще не привлекало особенного внимания. Многие работали не хуже; и Звание бригады коммунистического труда присвоили первым не им, а комплекту Шалаева.

Петр Дмитриевич человек не только скромный, но и справедливый, отзывчивый. Когда ткачихи на соседних станках просили его помочь в наладке, ругательски ругая собственного бригадира, который только для вида покопается, а починить не починит, он охотно откликался на просьбы. Он-то знал, что будь у ткачихи даже не золотые, а прямо-таки бриллиантовые руки, как она ни старайся экономить пряжу, как ни борись за высокую сортность, все равно споткнется о плохо налаженный станок. Следовательно, производительность начинается от наладчика.

Почин Валентины Гагановой был уже известен На комбинате, но охотников следовать вышневолоцкой прядильщице пока не находилось. Петр Дмитриевич Клим-ков первым пренебрег и неизбежным ущемлением в заработке (что совсем не пустяк для семейного человека), и тем, что занятое работой и вечерней учебой время уплотнится теперь до максимума. Он перешел в отстающий комплект.

Мне он сказал, что кроме всего прочего его тогда разбирало рабочее любопытство: почему хорошие машины не работают? В чем загвоздка? Он долго с ними возился, разбирал, отлаживал, пока дела не пошли нормально, то есть очень хорошо. Но на этот результат уходили не„ только рабочие часы Климкова, даже ночь приходилось прихватывать.

В пустом цеху, который без обычного шума и мелькания нитей становился неузнаваемым, один Петр Дмитриевич нарушал тишину сосредоточенным постукиванием да позвякиванием слесарных инструмен-

тов. Подобно врачу, он ощупывал каждую гайку, смазывал и лечил винтик за винтиком...

Ковровщицы платили своему бригадиру почти родственной привязанностью и огромным уважением. Куда девались их постоянные слезы, нервные выкрики! Теперь ритм работы не нарушался, и комплект вышел в передовые; ему присвоили почетное звание коммунистического. А Климков уже тайно советуется с женой, просит ее отнестись к очередному снижению домашнего бюджета с пониманием: он опять задумал поменять комплект передовой на менее благополучный. Но теперь ему хочется научить семерых ткачих не только отлично работать на станке, но и изучить его устройство, чтобы самим устранять мелкие неполадки, не теряя драгоценных минут в ожидании бригадира (на профессиональном языке это называется налаживать левую кромку, заменять рапиру, регулировать .электроблокировку обрыва нити верхнего челнока и утка). Когда женщины научились со всем этим справляться самостоятельно, и результат не замедлил сказаться: в каждый час их ковровая лента удлинялась на двадцать сантиметров. А Климков по-прежнему не оставлял бригаду в покое: ему хотелось довести уровень технических знаний ткачих до квалификации поммастера. Он-то знал, что путь к совершенству бесконечен; каждая свежая газета может принести весть о полезных новшествах. Например, совет открыть лицевой счет в честь 50-летия Советской власти...

И вот уже : прошло десять лет с тех пор, как Петр Дмитриевич избирался депутатом в Верховный Совет СССР, и пять, как ему присвоено звание Героя Социалистического Труда... Когда в горкоме партии зашел разговор о наиболее достойных, заслуженных людях Витебска, первым назвали его. У него еще свежее моложавое лицо, волосы едва присолены сединой, синие невыцветшие глаза ярко блестят, а уже его имя стало

267

'«а^ыаюшмшвм «ьгг. клоним I \ жхаягкю ивянся I» ж-»г^ад и-й| ^— чу.

частью истории. Удивительная судьба человека, едва достигшего пятидесяти лет!

О трудах и днях комбината выпущены две брошюры — в 1963 ив 1969 годах. Ни в одной из них не упомянута Раиса Хирувимова, а, между тем, она сейчас наиболее популярна на комбинате.

Труд ткача — тяжелый труд. И для Раисы ее успехи оборачиваются не праздничной стороной, а дополнительной ответственностью.. О себе она говорит чрезвычайно скупо; о других чуть охотнее — Раиса вообще не из говорливых! Хотя о ней отзываются как об активной общественнице, думаю, что эта активность тоже деловая и молчаливая, больше рук, чем языка.

Ее собственную сноровку можно приравнять к ювелирной. Только, если ювелир имеет дело с долями карата (карат весит две десятых грамма — такова мера веса -драгоценных камней,— и этот-то крошечный камушек покрывают еще множеством граней!), то у Раисы натренированные пальцы шлифуют как бы само время. Ее счет экономии операций идет на секунды: смену челнока она производит не за двадцать пять, а за двадцать три секунды; на ликвидации обрыва коренной нити выигрывает три секунды против нормы, ворсовой нити—• две, настилочной — пять секунд. Секунды прямо-таки волшебным образом сбегаются в месяцы и даже годы: так в середине 1973 года Раиса работала уже в счет октября семьдесят пятого! Очень емко и просто она высказалась о соревновании, что оно «придает задор труду».

Хирувимова осанистая черноволосая молодая женщина с крупным волевым ртом и светлыми глазами переливчатого цвета. Чаще всего они скрыты под опущенными веками, но, когда она их поднимает, видно, что взгляд у нее прям и безбоязнен. Мне очень хочется надеяться, что дальнейший жизненный путь Раисы будет удачлив во всем. Она этого заслуживает.

Ковры... ковры... Не знаю, как кого, а меня букваль-

368

но завораживает; переплетение цветных завитушек и ажурная вязь орнаментов. Голубые ковры похожи на болотные травы, желто-охряные на ржаное поле, тем-но-красные, «печеночные», напоминают о беспощадном солнце туркменских пустынь. Ковер на стене или на полу :— непроходящйй праздник в вашем доме! Ковроткачество одно из древнейших восточных ремесел,,и вот теперь оно стало также белорусским.

Понадобилось порядочно времени, чтобы пересмотреть альбомы и эскизы в художественной мастерской комбината. Бесконечные наброски деталей на прозрачной бумаге, фрагменты вышивок, узоров, резьбы — элементы будущего орнамента,— и огромные листы ватмана, расстеленные на полу, где все собрано воедино и прорисовано уже в цвете, К некоторым эскизам глаз возвращался почти бессознательно, будто притянутый магнитом. Мастерскую можно было сравнить с колыбелью новорожденных ковров. Но для некоторых колыбель становилась чем-то вроде довременных гробиков; ведь они остались лишь на бумаге.

Разумеется, не всякую фантазию возможно воплотить в шерстяных нитях, как не все архитектурные проекты становятся зданиями. У предприятия вырабатывается свой стиль; и к определенным творческим задачам стремятся уже вполне сознательно. Так витебские художники каждый год разъезжаются в командировки по стране. Они изучают классические орнаменты мастеров Армении, Дагестана, Грузии, Туркмении, там, где каноны ковроткаческого искусства складывались веками и тысячелетиями. Право, витебляне не зря получают похвалы и завоевывают почетные дипломы на всесоюзных и международных выставках! Они прекрасно копируют.

Накладывая эскизы, лист на лист, заведующий мастерской Николай Петрович Демин так и аттестует;, это армянский орнамент, это типичный молдавский ковер,

13 Зак. 708

369

это классический туркменский. Иногда он добавляет, правда, что в ковре применен белорусский народный орнамент. И если вглядеться, то, в. самом деле, начинаешь различать, что восточная спираль составлена из верени-’ цы.беличьих силуэтов. Кропотливый труд, но в чем-то внутренне -уступчивый, словно белорусские и русские мотивы могут проникнуть- в рисунок ковра лишь, вот таким, обходным путем.

. Художникам комбината нельзя отказать в смелости исканий. Колорист Евгения Нестеркова пытается разрабатывать новую гамму, хотя часто наталкивается на традиционность вкуса и непонимание; Кое-что зависит и от окраски пряжи: . шерстяные нити окрашивает сам комбинат, но штапельную пряжу присылают готовой, и, как правило, грубых аляповатых оттенков.- Художники же знают, что изменение колорита дает ковру как бы волшебное обновление. И все-таки необычную гамму —' желтую, — голубую, лиловую— часто меняют уже в ковре, на Традиционно-красную, отчего изделие приобретает безликость.

— Почему так происходит? —спросила я у главного инженера. ' .

Тот пожал плечами. •

— Этого хочет- покупатель.

— Какой? Я тоже покупатель, и я не-хочу.

Он сослался на торговые базы. Молдавия однажды вернула «Дождичек»—ковер в серебристой гамме, где на гладком фоне прорисованы цветные струи. Случайный вкус, возможно, одного лишь человека наложил вето на целое направление. .Справедливо ли?. И разве надо идти на поводу устарелого вкуса, а .не воспитывать его?

. . Я видела эскизы совершенно, обворожительные: зеленый «Малахит» Соленниковой; спокойно-квадратный в. желто-горчичной-гамме под номером 65-7 ковер; Гусевой; «Латышский» с лиловыми вкраплениями Зои Лу-дане • (кстати, получивщий наивысшую оценку), • под но-

3.70;

мером 1001-—серо-палевая вязь на темном фоне Нестер-ковой; «Ромашки» Ивана Шурупов а.

Особенно ^ привлекают внимание работы молодого художника, родом из Слуцка, Владимира Федоровича. Это он смело вводит в орнамент «звериные» темы, он автор злополучного «Дождичка», который вполне отвечает современным линиям.

По сравнению со странами древнего ковроткачества витебский комбинат еще очень молод. Однако наше время— время убыстренных темпов! Качество витебских ковров прекрасно, люди комбината полны энтузиазма и трудолюбия, но как бы мне хотелось поскорее дождаться рождения ковра, полностью оригинального по рисунку и колориту! Чтобы где-нибудь, за тридевять земель, продавец сказал как о чем-то само собою разумеющемся:

— Могу предложить классический белорусский ковер работы знаменитых витебских мастеров. Купите, не пожалеете!

* * %

Витебск уже снискал однажды всемирное признание. Принесли его городу две упорные голенастые девочки, Лариса и Тамара. Школьницы Петрик и Лазакович.

Ах, сколько Ларочек и Томочек с льняными волосами и сегодня спешат по витебским тротуарам, бегло любуясь собственным отражением в витринном стекле, или рассеянно листают страницы учебников под старой яблоней в бабушкином саду, где их ничуть не отвлекает звук падунцев, привычный, будто тиканье ходиков на' бревенчатой стене, потому что Витебск до сих пор город наполовину деревянный, и девочки дышат чаще не выхлопными газами центральной магистрали, а здоровым полудеревенским воздухом Песковатика и Елаги.

Увлечение художественной гимнастикой, как и фи-

13*

371'

гурным катаньем, носится по миру неким поветрием, по крайней мере уже последние десять лет. Но задумываемся ли мы, что должно испытывать пятнадцатилетнее существо, увидев на экране телевизора сверстницу, которой рукоплещут тысячные толпы? Какие противоречивые эмоции терзают взбаломученное, не закаленное еще жизнью сердце? Восторг? Мечта о соперничестве? Скрытая ‘досада? Зависть? А о чем думают сами чемпионки, вознесенные на пьедесталы олимпиад и мировых первенств, когда покорно обращают к объективам потное счастливое лицо?.. Сознаюсь, это занимает меня подчас больше, чем само зрелище. Ходячие слова, что в спорте путь к победе долог и труден, остаются где-то «за кадром». Мы ведь видим только результат, только славу, видим победительниц, а не тружениц...

В Витебске три детских спортивных школы. Естественно, захотелось побывать именно в той, откуда вышли в разное время обе чемпионки, познакомиться с их тренером Веньямином Дмитриевым. Плоское кирпичное здание на одной из боковых улиц, сбегающих к Двине. Большой зал, двухсветный, с двенадцатью верхними окнами, с зеркальной стеной, зеленым ковром во всю ширь пола и зелеными же квадратиками потолка.

Мне повезло: сегодня здесь соревнования. Пусть не громкие, всего лишь местного масштаба, да и посторонних зрителей, кроме нас с Михаилом Степановичем Рыбкиным (который болеет не столько за спорт, сколько за весь Витебск в целом!), не видать, но ритуал соблюдается полностью. Звучит гимн. Нина Зеленкова, девятиклассница, мастер спорта, витебская восходящая звездочка, медленно поднимает динамовский флаг; с голубой окантовкой.

Мы мгновенно переносимся в особый мир! Попадаем в атмосферу не столько азарта, сколько предельной собранности. Когда мимо нас бежит девочка, чтобы выполнить опорный прыжок, видно, как сжимаются ее гу-

372

бы — упрямство, самоотданность, какой-то внезапный мощный всплеск воли!

Такие же лица, полные сосредоточенности, и у тех крошечных гимнасток, которые под слабый звук пианино выбрасывают вперед тонкие загорелые ножки, грациозно и отработанно округляют руки.

Роль греческого хора, комментатора событий, выполняют малыши в разноцветных трусиках. Они подпрыгивают . на батуте, изнемогая от избытка энергии (скамеек для зрителей здесь нет), визжат при удачном выполнении и рукоплещут вовсю.

Гонг. Гонг. Топанье ног. Перемена снарядов, разминка. Лица горят возбуждением; глаза, не видя ничего во-круг, устремлены лишь к тому снаряду, на котором предстоит выступить. Матерчатые тапочки утопают в зеленом ковре.

Мы не сразу замечаем Тамару Лазакович. В. красных шерстяных носках, в небрежно сидящем тренировочном костюме, она как-то даже тяжеловесно, вразвалочку шлепает по деревянному настилу, неся в руках список. Во время прошлогодней поездки по Америке, когда советских гимнасток принял президент Соединенных Штатов, а каждое их выступление проходило с не меньшим триумфом, чем гастроли балета Большого театра, она неудачно прыгнула, повредила колено, и нынешний год из тренировок у нее выпал. Сейчас Тамара несет обязанности ассистента. Она присаживается за пустой судейский столик и, по-ученически грызя мизинец, проставляет баллы. Ей девятнадцать лет, она студентка физкультурного техникума.

Выпадает несколько минут и для разговора с Венья-мином Дмитриевым.. С любопытством исподтишка разглядываю его. Это плотный коренастый блондин, который донашивает синюю олимпийскую форму с золотыми пуговицами, отчего и показался мне час назад, в своем кабинете, похожим на морского капитана.

373

Он и в самом деле когда-то служил на флоте. А рос в Ленинграде, возле Витебского вокзала,— название этого города у него на слуху с детства! Как почти у всех тренеров, за спиной Дмитриева довольно значительные собственные спортивные достижения: в свое время он был чемпионом Ленинграда среди юношей по гимнастике.

На вопрос, как влияет акселерация — фактор новый для спорта,— Дмитриев ответил, что по его наблюдениям ничего из ряда вон выходящего пока не происходит:

— Процесс этот, видимо, не бурный, и мы не спешим менять методику. Если где-то начинает греметь двенадцатилетний вундеркинд, наша школа еще думает, следовать ли этому примеру? Вот женская гимнастика, действительно, быстро помолодела! Взять хотя'бы Ларису Петрик: в 1965 году она выиграла первенство Союза, а спустя три года стала чемпионкой в вольных упражнениях на мексиканской олимпиаде, и все это не достигнув двадцати лет! Чем объясняются наши успехи? Какова система? Нет, не только тщательные тренировки. Подготовка гимнаста зависит и от разнообразия элементов, которыми он овладеет. Мы даем девочкам как можно больше нагрузок, не требующих силы: например, прыжки на батуте. Они привыкают ощущать послушность тела, его легкость, отвыкают от боязни падения и высоты. Вообще в девочках есть что-то от мгновенной вспышки! Они легче усваивают элементы, но быстрее покидают спорт. Мальчики же набирают мастерство постепенно, но и отдача у них долговременна.

Очень важно, по мнению Дмитриева, отношение, родителей к спортивным тренировкам. Для Петрик были созданы дома самые благоприятные условия.

— А вот нашу надежду, Игоря Б., мать увезла на все лето, и он будет лишен тренировок в специальном лагере.— Дмитриев вдруг усмехается,— Да что толко-

374

«и-

вать. Мои собственные' родители лишь недавно примирились с моей профессией.

Мне интересно узнать, можно ли говорить об особом спортивном таланте, с которым человек будто бы рождается, как со способностями к живописи или музыке?

Да, Веньямин Дмитриев убежден, что талантливость существует и не так уж часто встречается. К ним в школу приводят своих лучших учеников преподаватели физкультуры, и от них очень многое зависит: разглядят вовремя одаренность ребенка или нет? Ларису Петрик -привел физрук 9-й школы Олег Войцешко; у него гимнастика была поставлена отлично, и это сыграло определенную роль. А из учеников 31-й школы создалась даже целая группа мальчиков, воспитанников Валентины Федоровны Лаврененковой...

Но, правда, отсев тоже большой. Три года назад Николай Ильич Бабкин, заведующий спортшколой, выступил по городскому телевидению,— пришло около тысячи ребят! И что же? Через год из них осталось двести шестьдесят, еще через год — всего семьдесят. Не у каждого хватает упорства, способностей или даже простой дисциплинированности.

Так мы незаметно подошли к вопросу, который меня больше всего занимал: какова взаимосвязь между занятиями спортом и нравственным воспитанием подростка? Какие черты характера пробуждает и углубляет спорт?

—- В вашей работе существует, как мне кажется, противоречие! С одной стороны, вам необходимо прививать своим воспитанникам напористость, злость, стремление к первенству во что бы то ни стало. А в то же время — зачем нам, советскому обществу, чрезмерные честолюбцы и эгоисты?

Дмитриев задумывается. У него нет готовых формулировок. •

— По моему мнению, и плохие и хорошие -черты

375

характера зависят от самого человека, а не от того, чем он увлекается. Есть у меня одна девочка, которая болезненно самолюбива: если что-то не ладится и она не идет впереди всех, то готова скорее совсем отказаться от борьбы, отойти в сторону...

Нас прерывает Михаил Степанович Рыбкин. Как он ни старался держаться в тени, чтоб «не мешать работе», но коль скоро речь зашла о человеческой психологии — а это как раз смежный предмет тому, который он ведет в Витебском педагогическом институте и по которому защитил кандидатскую диссертацию,— ретивое не выдерживает.

— Вы неправильно ставите вопрос,— произносит он со всею деликатностью, близко заглядывая нам в лица сильно увеличенными в толстых окулярах синими зрачками.— Вопрос лишь в том, где теряется грань здорового соперничества, присущего людям в любой сфере и более явного в спорте? Только там, где первенства достигают не собственными возможностями, а чем-то другим. Нет, спорт нравственен! Он воспитывает трезвое понимание того, что не все, чего ты хочешь, достижимо. Но зато уж то, чего добился, заработано честным трудом и честной борьбой.

В этот момент на зеленый ковер вышли воспитанницы Дмитриева, и он целиком ушел во внимание. Разговор прекратился сам собою.

Одна из девочек — черненькая — делала упражнения с милой угловатостью полуребенка. Другая — высокая, с кокетливыми завитками на висках — готовилась вступить на порот девичества; ее движения отличались уже некоторой женственностью, плавностью. У третьей откровенную некрасивость переходного возраста сполна искупал заключенный во всем ее существе искрометный задор: она казалась смелее и напористее подруг. Именно ей готовы были мы невольно отдать свое зрительское предпочтение...

376

* * **

...И вот на этом рассказе о трех юных витебских грациях мы и закончим, пожалуй, наше повествование.

По восходящим ступеням тысячелетия, рука об руку, мы прошли с вами, терпеливые читатели, долгий путь, начиная от тех, еще повитых предрассветным туманом, времен, когда только-только возникало национальное самосознание и — неотделимое от него — содружество всех племен Белой, Малой, Великой, Черной и Червонной Руси! Трудный путь в бранном звоне битв и под вспышками навальниц, Через все ухабы витебской истории, которая привела наконец в сегодняшний советский день.

Остановимся и переведем дух.

Благодарю всех. Спасибо городу, который позволил быть его летописцем, Спасибо Витебску, ставшему родиной моей души.

Мир молод. Эстафета продолжается.

Дай что такое, в сущности, тысяча лет?! Просто человеческая жизнь, повторенная двадцать раз...

Август 1972 года — август 1978 год*

Москва — Витебск — Летцы

ышщтшШ

КОММЕНТАРИИ *

ДО ЛЕТОПИСИ

  Новелла посвящена эпизоду из жизни маленького укрепленного поселка на реке Витьбе- в IX в., когда славянское племя кривичей жило еще родо-племенным строем. Следы такого поселения найдены белорусским археологом А. Н. Левданским на витебской Замковой горе в 20-х годах нашего Столетия во дворе пединститута. Этот поселок на Витьбе и стал прародителем Витебска.

  Возник он в выгодно расположенном месте на скрещивании водного пути «из варяг в греки» с западнодвинским водным путем. Свое название город получил от р. Витьбы — Витбеск.

Велес или Волос — бог скота в славянском языческом пантеоне, культ которого известен на Руси с X в.

  С в а р о г — бог неба и огня небесного, главный бог русско-славянской мифологии.

  Д и р г е м — арабская средневековая серебряная монета.

Кривичи — крупнейшее восточнославянское племенное объединение (VI—IX вв.), населявшее, по летописи, верховье Волги, Двины и Днепра и доходившее до Пскова на западе и Ярославля на востоке.

Варяжское море — Балтийское море.

Елёктрон (электрон) — янтарь.

Даждьбог — в славянской мифологии бог солнца, сын бога неба Сварога.

Вора, ворь, вора — здесь огороженное или окопанное место.

Расселение славян правильнее представлять себе не в виде «бродячей кочевой громады», а в виде постепенного из поколения в поколение переселения славянских племен на восток,

* Комментарии к новеллам «До летописи», «Всеславлева ночь», «Набатное утро», «Две свадьбы», «Шаг к Ватерлоо», «Скучный год» составлены кандидатом исторических наук Л. В. Алексеевым, к новеллам «Красные были», «Выстрел в Кленнике», Ш мы и после нас...» — кандидатом исторических наук М. С, Рыбкиным,

378

осуществлявшегося медленным завоеванием лесных массивов Восточной Европы.

«Кривичи»—происходит от слова «кровный», «кривичи» — «близкие по крови».

  Т о р о к — ремешок от седла.

  Хитон — вид древней одежды, типа длинной рубахи, перетянутой пояском.

ВСЕСЛАВ ЛЕВА НОЧЬ

  Новелла посвящена князю Всеславу Брячиславичу Полоцкому (1044—1101) ~ одному из самых интересных и загадочных русских деятелей XI века, при котором Полоцкая земля достигла максимальной самостоятельности и расцвета,

Тмутар.акань — древний русский город на Таманском полуострове.

Глеб Всеславич (ок. 1070—13.1Х.1119) —• сын Всеслава Полоцкого, первый минский князь. Как и отец, боролся с киевскими князьями за независимость.

Ярослав Владимирович Мудрый (978—1054) — великий князь киевский (1019—1054), сын Владимира Святославича.

Брячислав Изяславич (1003—1044) — князь полоцкий, отец Всеслава Полоцкого, племянник Ярослава Мудрого.

Путь «из варязей (варяг) в греки» — название водного торгового пути, связывавшего Северную Руоь с Южной, Прибалтику и Скандинавские страны с Византией. Проходил через Витебское княжество.

Куны серебряные и малые веверицы: куна — денежная единица древней Руси. Происходит от общеславянского «куны» — деньги (первоначальное значение'— шкурка куницы), (веверице — шкурка белки) — самая мелкая, неделимая денежная единица древней Руси.

  В ы м о л — сады, пристани.

«Брячиславов двор» — торговое подворье полоцких князей, отстроенное Врячиславом Изяславичем в Киеве, очевидно в 20—40-х гг. XI в.

София Полотская — Софийский собор в Полоцке (1044—1066 гг.), третий крупнейший каменный собор на Руси (после Софии Киевской и Новгородской).

Борис Всеславич — по-видимому, второй по старшинству сын Всеслава. Упомянут в летописи в 1120 г. как князь полоцкий. Его фамильным уделом был Друцк (современный Толо-чинский район Витебской области).

379

  Алексий, император т— очевидно, имеется в виду византийский император Алексей I Комнин (1048—1118).

  Хам — вид полотна. От старорусского — хамовник — ткач,' полотнянщик, скатерник.

Половцы и торки — тюркоязычные племена, кочевавшие в XI—XIII вв. в южнорусских степях.

  Язвлен о, язвено — кожа, но есть и другое толкование. По И. И. Срезневскому — пленка, кожица.

Глаголица (наряду с кириллицей) — одна из двух древнейших славянских азбук.

«Не крещеным именем, а по-старинному» — в Древней Руси в первые века после принятия христианства человеку давали два имени: одно — языческое, второе — христианское.

  «III естоднев» — популярные в византийской и славянской письменности произведения философско-богословного характера, объяснявшие мироздание с точки зрения христианского учения и состоящие обыкновенно из шести отдельных трактатов по числу шести дней творения.

Давыд Всеславич — старший сын Всеслава, получивший после смерти отца Полоцкий удел. Свергнут полочанами в 1128 г.

Святослав Игоревич (ум. в 872 или 873' г.) — великий князь киевский, прославившийся многочисленными и успешными походами, в том числе и в Болгарию.

  Давид — царь Израильско-иудейского государства (конец IX в.— ок. 950 гг. н. э.).

Предеслава Святославовна — по-видимому, имеется в виду внучка Всеслава Полоцкого, знаменитая впоследствии просветительница Евфросиния Полоцкая (ум. в 1173 г.).

Афанасий Александрийский (ок. 295—2.У.373)— церковный деятель, с 328 г. епископ Александрии.

Георгий Амартол — византийский хронист IX в.

Троянская война — война древних греков с Троей (древний город на северо-западе Малой Азии), по данным археологических раскопок, война с Троей происходила в конце 13-го или в начале 12-го веков до н. э.

«Хождение грека Зосимы» — здесь имеется в виду Зосима — палестинский отшельник VI в, н. э.

  К ы й — один из трех легендарных племенных князей полян, основавших три поселения, впоследствии составивших г. Киев.

Оскольд (Аскольд) и Д и р — полулегендарные киевские князья (2'Я половина 9 в.).

  Рюрик (ум. в 879 г.) — легендарный новгородский князь.

3&0

Рогволод — полоцкий князь второй половины X в., варяжского происхождения.

  Рогнеда (Рогнеда Рогволодовяа, ум. в 1000 г.) — дочь полоцкого князя Рогволода, взятая насильно в жены великим князем киевским Владимиром Святославичем (в конце 70-х гг. X в.) под именем Гориславы.

  М а л у ш а— ключница княгини Ольги, мать Владимира Святославича (X в.).

Ярополк Святославич — старший сын Святослава Игоревича. Киевский князь после смерти отца. Убит Владимиром Святославичем в 980 г.

Владимир Святославич (после крещения Василий, ум. в 1015 г.) — сын Святослава Игоревича и ключницы Малуши. Князь новгородский. Около 980 г., убив Ярополка Святославича, занял Киев и стал князем киевским.

Ольга (ум. в 969 г.) — великая княгиня киевская, жена Игоря, мать Святослава Игоревича.

Добрыня — воевода Владимира Святославича, брат его матери Малуши.

Изяслав Владимирович (980—1101) — старший сын Владимира Святославича от Рогнеды. Изяславский, а потом полоцкий князь.

Остромир — государственный деятель и полководец Древней Руси середины XI в., новгородский посадник.

Изяслав Ярославич (1024—1078), старший сын Ярослава Мудрого, князь туровский, с 1054 г. великий князь киевский. В 1068 г., после грандиозного поражения в битве на р. Альте от половецких орд Шарукана, был свергнут восставшими киевлянами, требовавшими оружия для продолжения битвы.

Сурожское море — Азовское море.

Святое л а в Ярославич (1027—1076) — сын Ярослаг ва Мудрого, князь черниговский (1054—1073), великий князь киевский (1073—1076). Вскоре после битвы на р. Альте сумел со своей дружиной нанести поражение половцам у Сновека. В 1073 г. при поддержке Всеволода Ярославича отнял у Изяслава великокняжеский стол.

Всеволод Ярославич (1030—1093) — четвертый сын Ярослава Мудрого, получивший после смерти отца Переяславль Южный, земли по Волге, Ростов, Суздаль и Белоозеро. С 1078 г.— великий князь киевский.

Ростислав Владимирович (ум. в 1067 г,)— сын Владимира Ярославича. В 1064 г. стал князем тмутараканским, изгнав оттуда своего двоюродного брата Глеба Святославича. На борьбу с ним Ярославичи потратили более двух лет. Смерть Рос-

381

тислава от руки подосланного убийцы развязала им руки для борьбы с Всеславом Полоцким.

Мстислав Изяславич (ум. в 1069 г.) — один из руководителей подавления Киевского восстания в 1069 г. В том же году принял участие в войне против полоцкого князя Всеслава. После победы был посажен отцом на княжеский стол в Полоцке, где вскоре умер. .

Глеб Святославич — князь тмутараканский, позднее — новгородский.

Владимир Мономах (1053—1125) — сын Всеволода Ярославича, великий князь киевский (1113—1125).

Всеслав Полоцкий-^- умер 14 апреля 1101 г., по сведениям В. Н. Татищева, в Полоцке и, по-видимому, погребен в Бельчицком монастыре.

НАБАТНОЕ. УТРО

  Новелла посвящена истории Витебска в трудную эпоху середины ХШ в., когда, по Руси прокатилась страшная волна татаро-монгольского нашествия, а воинственные отряды литовцев все глубже проникали на территорию Белоруссии. Одновременно началось энергичное движение германских сил в западные окраины русских земель. 5' апреля 1242 г. на льду Чудского озера немцы были разбиты и уже не' притязали на русские земли.

  Александр Невский был женат на дочери витебского князя Брячислава и посетил Витебск в 1238.г. •

  В XIII в. Полоцк, Витебск и Смоленск были тесно связаны торговлей с Ригой, о. Готландом и западноевропейскими землями.

  Сарацины — так в эпоху раннего средневековья именовали арабов.

Духовский кругляк — деревянная наугольная башня Нижнего Замка в Витебске, рисунок которой дошел до нас. Была рублена в 8 стен и имела «трйпило брусяноё.для караулу».

Ярослав Всеволодович (1191—1246) — князь Пе-реяславля-Залесского, отец Александра Невского. В 1243 г. получил от Батыя ярлык на — княжение во Владимире и в 'Киеве. В 1-246 г. был вызван в ханскую ставку и там отравлен.

  Врячислав — князь витебский. В 1239 г. выдал свою дочь за Александра Невского.

  Вило — доска, в которую били для созывания в церковь или ка трапезу..

  Кощей —: отрок, 'мальчик.

   Е м ь, . с у м ь>—' финские -племена.

ДВЕ СВАДЬБЫ

  Новелла посвящена переходу Витебска под власть Литвы, Во втором' десятилетии XIV в. почти все земли Белоруссии’ были освоены литовскими феодалами и лишь Витебское княжество, оставалось последним русским островком. В 1318 г. литовский князь Гедимин (ум. в 1341 г.) женил сына Ольгерда (1345—1377) на дочери Ярослава Васильевича Витебского; и так как он сыновей не имел, по его смерти (1320) в Витебске сел Ольгерд.

Замковая гора в Витебске. Этим названием в Витебске в древности именовалось небольшое городище кривичей, расположенное на берегу -Витьбы. Однако здесь, видимо, автор имеет в виду т. н. Верхний и Нижний замки — позднейшие укреп-ления между 3. Двиной, рекой Витьбой и ручьем.

Ярослав Васильевич (ум. в 1320 г.) — последний витебский князь. В 1318 г. выдал свою дочь Марию замуж за Ольгерда— сына великого князя Гедимина. После смерти Ярослава Витебское княжество перешло к Ольгерду, великому князю литовскому, было присоединено к Литве и отдано позже в удел Андрею, сыну Ольгерда от Марии.

Поять жену — сосватать, жениться.

Церковь архангела Михаила — располагалась, судя по «чертежу 1664 г,», на княжеском дворе, в районе современного пединститута.

  Я т в я г и — одно из литовских племен, жившее между средним течением рек Немана и Западного Буга.

  Л а л — драгоценный камень, рубин, яхонт.

  Е в к л а з — довольно редкий и ценный камень, похожий на аквамарин или берилл.

  П о л ь т — полтуши мяса, чаще свинины.

Ногата — древняя монета.

  Ульяна Тверская (ум. в 1393 г.) — дочь тверского князя Александра Михайловича, вторая жена Ольгерда, была пожизненной владетельницей Витебского княжества.

Андрей Ольгердович (1325—1399) — сын Ольгерда, князь полоцкий и псковский. Получил от отца Витебское княжество. Участвовал в борьбе с Ливонским орденом. В 1377 г. возглавляет борьбу местных феодалов против своего сводного брата великого князя литовского Ягайло. Потерпев поражение, бежит в Псков, потом в Москву. Участвует в 1380 г. в Куликовской битве, где командует правым крылом русских. В 1386 г. стал во главе белорусских князей против Кревской унии, объединившей Литву и Польшу под властью Ягайло, но потерпел поражение. Погиб в битве с татар!ами на р. Ворскле.

Ядвига (1371—1399) — королева Польши с 1382 г., дочь

383

короля Венгрии и Польши Людовика Венгерского. По настоянию польских феодалов в 1386 г. вступила в брак с великим князем литовским Ягайло. :

  Яков, Ягайло (род. ок. 1348 — ум. в 1434 г.) — великий князь литовский с 1377 г. и польский король с 1386 г., сын Оль-герда и тверской княжны Ульяны. Женившись на польской королеве Ядвиге и приняв католичество, становится польским королем под именем Владислава II.

  Д л у г о ш, Ян (1415—19.У.1480) — польский историк и дипломат.

  К е р н у с — полулегендарный литовский князь XI в.

  М и н г а й.л о — по литовским преданиям: литовский вождь первой половины XIII в., основавший Литовское княжество с центром в Полоцке. Однако твердых оснований для подобного утверждения нет.

С в я тослав-Юрий (Георгий) — один из сыновей Всеслава Полоцкого. По-видимому, отец Евфросинии Полоцкой. Дата его смерти, как и сообщение о его сыновьях, основаны на поздних источниках.

  Г и н в и л л — легендарный литовский князь, о котором сообщает Хроника Стрыйковского. Существование его маловероятно.

Борис Гинвиллович — по М. Стрыйковскому, якобы полоцкий князь начала XXII в. В действительности историк-хронист его путает с Борисом Всеславичем, жившим на 100 лет ранее (ум. в 1128 г.).

Василий Борисович — внук легендарного полоцкого князя Гинвилла. Вели Бориса Гинвилловича считать в действительности Борисом Всеславичем, то, возможно, это его сын Рогволод Борисович, христианское имя которого Василий.

  Всеволод — князь города Герцике (совр. Латвия).

  Уния — церковное объединение православных и католических церквей на условиях главенства римского лапы. Была принята в 1596 г. в Бресте и затем насильственно насаждалась на, территории Речи Посполитой.

  И о с 1а ф а т Кунцевич (1580—1623) — полоцкий .униатский архиепископ (с. 1618 г.). Силой насаждал унию. В 1623 г. возмущенные витебляне ворвались в архиерейский дом и убили Кунцевича, тело его сбросили в Западную Двину. За это убийство польское правительство приговорило к казни около ста человек, с ратуши и церквей сняло колокола и лишило город Магдебур-ского права.

Храм Благовещения в Витебске — один из древнейших храмов в Белоруссии. Построен в нач. XII в. на берегу Западной Двины на территории Нижнего Замка. Руины его взяты на государственный учет.

ШАГ К. ВАТЕРЛОО

  Новеяла посвящена истории Витебска во время Отечественной войны 1812 г; Перейдя Неман, 23 июня полумиллионная армия Наполеона ринулась в Белоруссию.

  В Витебск войска Наполеона вступили 16(28) июля. Французский император первоначально предполагал приостановить кампанию, после взятия Витебска сделать его столицей завоеванных земель и остаться там на зиму. Но потом изменил , свое решение. Пробыл Наполеон в Витебске 16 дней.

Дом витебского генерал-губернатора — построен в конце XVIII в., сохранился и поныне. Расположен на т. н. Успенской горке, на берегу реки 3. Двины.

Карл Клаузевиц (1780—1831) — известный немецкий историк и теоретик военного искусства, прусский генерал. С весны 1812 г.— на службе в русской армии, участвует в борьбе с ненавистным ему Наполеоном.

Миссия министра полиции и члена Государственного Совета А. Д. Балашова (1770—1837), как известно, блестяще, хотя, может быть, и несколько тенденциозно, описана в «Войне и мире» Л. Н. Толстого. Вопреки утверждению автора новеллы, Балашов не приехал к Наполеону в Вильню, а был послан Александром из Вильни к Наполеону, как только стало известно о переходе французов через Неман. Балашов проследовал с армией неприятеля до взятия Вильни и только там был принят французским императором.

Константин Павлович (1779—1831) — брат Александра I, отказавшийся после его смерти (1825) от престола, что послужило поводом к восстанию декабристов. В 1831 г. умер в Витебске.

Смоленская ул.— ныне ул. Ленина.

СКУЧНЫЙ год

  Новелла посвящена пребыванию в Витебске в качестве вице-губернатора (1853—1854) известного исторического романиста Ивана Ивановича Лажечникова. Кончина его жены (1852) и неприятности по службе были причиной тому, что он вынужден был оставить Тверь. Получил назначение на должность вице-губернатора в Витебск, куда и переехал в 1853 г. Обосновался в каменном доме на Соборной площади, напротив Николаевского собора (ныне площадь Свободы). Однако новая должность в новом для него городе не была писателю по душе. Чиновничий мир Витебска произвел на Лажечникова тяжелое впечатление. Судя по переписке его с известным археологом и собирателем древностей А. К. Жиз-

385

невским, лишь несколько человек из местного чиновничьего мира представляли для него личный интерес.

Но1 ни этот узкий кружок интересных людей, ни близость с молодой и любимой женой, ни сравнительно высокое вознаграждение за службу не доставляли Ивану Ивановичу должного удовлетворения. Его крайне беспокоило состояние дел в канцелярии витебского губернатора, которые менялись с калейдоскопической быстротой.

«Вообразите,— писал пришедший в ужас писатель,— в одном столе за 5 лет не заслушано бумаг 1570, а в другом — 1400 и т. д. По полтора года дают справки в гражданскую палату!» Всегда деятельный, искренний борец за правду и справедливость Лажечников с энтузиазмом принялся за работу.

В первое время Ивана Ивановича поддерживали и воодушевляли воспоминания, связанные с его участием в Отечественной войне.. Однако страшная косность чиновничьей среды Витебска, полное нежелание пойти навстречу начинаниям нового вице-губернатора, наконец, интриги, все это привело к тому, что Лажечников подал в отставку и 9 июня 1854 г. переехал в Москву.

Эпизод о несостоявшёйся дуэли с А. С. Пушки н ы м произошел зимой в 1819 г. и подробно с большой точностью и выразительностью описан Лажечниковым в очерке «Знакомство мое с Пушкиным».

Речь идет о статьях Ф. Б. Булгарина (1789— 1859) в издаваемой им газете «Северная пчела» (1839, № 46—49), которые были посвящены роману И. И. Лажечникова «Басурман».

«Сто дней» — имеется в виду возвращение Наполеона с о. Эльбы во Францию (1 марта 1815 г.) и его вторичное царствование в течение «Ста дней» (20 марта — 22 июля 1815 г.).

Битва под Кульмом. 17—18 (29—30 авг.) в 1813 г. (Богемия) русская гвардия отбросила французские войска, пытавшиеся преследовать войска союзников.

«Пандырные бояре» ;— служивые люди XVI—XVIII вв. в ряде воеводств Белоруссии, несшие военную службу на коне в тяжелом панцыре. В XVI в. представляли промежуточную ступень между тягловыми крестьянами й шляхтой, а в XVII—XVIII вв.— привилегированную группу крестьян-слуг. В конце XVIII в., после присоединения Белоруссии к России, по положению стали близки к русским однодворцам. О панцырных боярах Лажечниковым написано сочинение «Внучка панцырного боярина».

Кони Федор Алексеевич (1809—1879) — известный в свое время литератор и водевилист, отец знаменитого адвоката А. Ф. Кони.

Радищев Афанасий Александрович — сын позта-декабриста Александра Николаевича Радищева, служивший

в Витебске в качестве гражданского губернатора в 1847—1848 гг.

Без-Корнилович Михаил Осипович (1796— 1862) — старший; брат известного декабриста А, О, Корниловича, генерал-майор корпуса военных топографов. Книга его о Белоруссии была оценена критикой как первый сборник по истории Белоруссии с большим запасом фактов, «еще не подвергнутых критической оценке».

Магницкий Михаил Леонтьевич (1778-1855)-крайне реакционный государственный деятель.

КРАСНЫЕ БЫЛИ

  Сложное переплетение фактов и событий, которые мы наблюдаем в новелле, объективно отражают исторические условия, в которых проходила борьба за установление Советской власти в Витебске.

  С одной стороны, обострившаяся классовая борьба, стремление солдат к миру, движение за национальное освобождение способствовали росту революционной активности масс. С другой стороны, сравнительная распыленность рабочего класса, многочисленность офицеров и чиновников в гарнизоне, прочность позиций националистических организаций мешали развитию революции. Однако ничто уже не могло остановить революционного напора рабочих и солдат, руководимых большевиками.

Улица Вокзальная — ныне улица Кирова, улица Канатная — сейчас улица Димитрова.

«Витебский листок»-— ежедневная буржуазная газета, издававшаяся в Витебске с 1916 г.

Гнило рыбов — казачий офицер, был в числе адъютантов по особым поручениям (ведал юридической частью) генерал-губернатора и начальника Двинского военного округа генерала Зуева. В марте 1917 г. стал комендантом Витебска. Один из организаторов контрреволюционных сил в городе. В дни разгрома корниловского мятежа был смещен с занимаемого поста. После установления Советской власти в Витебске бежал на Дон, но вскоре был арестован. .

«Белые казармы» — ныне старый корпус станкостроительного завода имени С. М. Кирова.

Латышский районный комитет РСДРП —■ был создан большевиками во время первой мировой войны среди беженцев из Прибалтики и солдат технических частей. Во главе его стоял большевик В. Я. Чунчин.

Здание гарнизонной, гауптвахты сохранилось

387

и поныне. Сейчас в нем располагается Морской клуб (улица Средне-Набережная, 3).

Комитет общественного спасения — создан

3 марта 1917 г. на квартире у есаула Гнилорыбова из числа городской верхушки. На этой сходке начальником Двинского военного округа был назначен генерал Баиов, губернским комиссаром Временного правительства — кадет Волкович, комендантом города — Гнилорыбов.

  Крылов С. Н.— родился в 1892 г, в городе Белом Смоленской губернии. Член КПСС с 1909 г.

  После Февральской революции 1917 г. С. Н, Крылов избирался председателем полкового, дивизионного комитетов, заместителем председателя корпусного комитета. За агитацию против Временного правительства и пропаганду большевизма в начале июня был арестован и заключен в Двинскую крепость. В дни корниловского мятежа перевезен в Витебск, на гарнизонную гауптвахту. 6 октября по требованию большевиков был освобожден.

  Оказавшись на свободе, С. Н. Крылов сразу же включился в партийную работу.. 27'октября созданный большевиками Военно-революционный комитет назначил его начальником гарнизона и комендантом города. Являлся членом городского и губернского Советов, губернским военным комиссаром, председателем губкома партии. Организовал разгром частей Довбор-Мусницкого на территории губернии, возглавил оборону города от кайзеровских войск. Избирался делегатом VIII съезда РКП(б).

  После гражданской войны С. Н. Крылов возвратился в Витебск. В 1921—1923 гг. работал заместителем председателя, а затем председателем губернского Совета. Позже находился на ответственной воспитательной, партийной и советской работе. Умер в 1938 г.

Витебская организация РСДРП — после выхода из подполья объединяла большевиков, меньшевиков и бундовцев. Объединение носило формальный характер: большевики оставались на ленинских позициях и вели непримиримую борьбу с соглашателями.

  После выступления В. И. Ленина в апреле 1917 г. большевики Витебска взяли курс на выход из «объединенки» и создание самостоятельной организации, подчиненной ЦК РСДРП(б). Базой для ее образования послужил Латышский районный комитет РСДРП. 20 июня в помещении Латышского клуба состоялось первое организационное заседание. 2 июля общее собрание избрало партийный комитет. Вначале он именовался городским комитетом интернационалистов. В сентябре был переименован в городской комитет РСДРП(б),

Берестень А. И.— родился в 1877 г. в м. Бешенковичи

588

Витебской губернии. Член КПСС с 189$ г. Вел революционную работу. в Брянске, Витебске, Харькове, Трижды подвергался арестам и тюремному заключению. Скрываясь от преследований царизма, в 1910—'1914 гг. жил за границей. По возвращении работал в Риге. Во время первой мировой войны был призван в армию. В апреле 1917 г. прибыл в Витебск. Принял активное участие в создании городской большевистской организации, стал членом ее комитета. Был делегатом VI съезда РСДРП(б).

  После Октябрьской революции некоторое время жил в Минске. В 1921 г. возвратился в Витебск, находился на партийной и административной работе.

  Ш и ф р е с А. Л.— родился в 1898 г. в Гродно. Член КПСС с 1917 г. В апреле 1917 г. приехал в Витебск, где стал одним из создателей большевистской организации. После Октябрьской революции заведовал партшколой и губотделом народного просвещения, являлся членом президиума губкома РКП(б). Весной 1919 г. ушел на фронт. После гражданской войны занимал видные военные посты. Умер в 1937 г.

«Известия Витебского Совета» — ежедневная газета, издававшаяся в Витебске с 18 мая по 12 июля 1917 г.

  Шейдлин. а С. И.— родилась в 1898 г. Член КПСС с 1917 г. Осенью 1916 г, поступила на Высшие женские курсы Герье в Москве. С этого времени активно включилась в революционное движение.

  Весной 1917 г. переехала к родителям в Витебск. В составе инициативной группы вела активную работу по возрождению большевистской организации. Избиралась членом президиума и секретарем Военно-революционного комитета, установившего Советскую власть в Витебске. В июле 1919 г. ушла на фронт. В конце 1921 г. возвратилась в Витебск. Весной 1923 г. отозвана в Москву. В последующие годы находилась на журналистской работе.

Льнопрядильная фабрика «Двина» — основа-на в 1900 г. Уже в первые годы становится одним из центров революционного движения в городе. Накануне Октябрьской революции на фабрике работало около 1400 человек.

Федор Матушонок — прообразом его послужил Ки-риенок Ф. Н. (1881—1933 гг.) •— бывший председатель волостного ревкома Вышедской волости Город окского уезда Витебской ту-бернии.

Витебский Совет солдатских и рабочих депутатов — образовался на основе слияния возникших в начале марта 1917 г. Совета рабочих депутатов и Совета солдат* ских депутатов. После перевыборов, происходивших в мае — июне 1917 г., при объединенном Совете была создана самостоЯ' тельная фракция большевиков.

389

11 октября 1917 г. контрреволюция организовала побег из тюрьмы уголовных преступников. Однако провокация не удалась: ни один политзаключенный не ушел с уголовниками, Находившиеся в тюрьме большевики были освобождены революционными солдатами и рабочими 27 октября 1917 г.

Витебский чугунолитейно- машиностроительный завод — основан Гринбергом в 1877 г. Сейчас на месте этого предприятия вырос станкостроительный завод имени Коминтерна.

Меницкий И. А.— родился в 1890 г, в деревне Казанов-ка Лепельского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1914 г. За революционную деятельность несколько раз подвергался аресту и тюремному заключению.

  Октябрьская революция застала А, И. Меницкого в Витебске. Избирался в состав Военно-революционного комитета и был его председателем. Являлся председателем губисполкома и членом губкома партии. Во время гражданской войны сражался на Южном фронте. В последующие годы находился на ответственной партий* ной и научной работе. Умер в 1947 г.

В о е н н о — рев олюционный комитет — создан 27 октября 1917 г. на совместном заседании большевистского партийного комитета и представителей воинских частей и революционного пролетариата. Явился штабом борьбы за установление и укрепление Советской власти в Витебске.

  Г о б а Я»— участник революционных событий в Витебске, председатель Витебского Революционного Совета солдатских ж рабочих депутатов, участник губернского съезда Советов.

О к к у па ция кайзеровскими войсками Витебской губернии. К началу марта 1918 г. была захвачена северо-западная часть губернии (в границах 1917 г.) — Двинский, Дрие-сенский, Полоцкий, Лепельский, Люцинский и Режицкий уезды. Фронт приблизился к Витебску на расстояние шестидесяти километров.

«Известия Военно-революционного комитета города Витебска»-—ежедневная газета, выходившая с 30 октября по 13 ноября 1917 г. С 14 ноября стала органом вновь избранного Революционного Совета и начала издаваться под названием «Известия Витебского Революционного Совета солдатских и рабочих депутатов».

  Шагал М. 3.— родился в Витебске в 1887 г. Первоначальное художественное образование получил в мастерской Ю. М. Пэ-яа. После четырехлетнего пребывания в Париже в 1914 г, вернулся в Россию, В 1918-—1921 гг. жил в Витебске. Руководил художественной школой, выступал на выставках. С 1923 г. живет й

390

работает в Париже. В июне 1973 г. по приглашению Министерства культуры СССР гостил в Москве.

Юдовин С. Б.— родился в м. Бешенковичи Витебской губернии. Первым его наставником был Ю. М. Пэн. Некоторое время учился в Петербургской рисовальной школе Общества поощрения художников. В 1919 г. возвратился в Витебск, где окончил Худо* Жественно'практическяй институт. С 1924 по 1954 год жил в Ленинграде. Работы художника неоднократно выставлялись в нашей стране и за рубежом.

  Т у ф р и н 3. С.— член согласительной комиссии, образованной 20 июня 1917 г. в связи с оформлением Витебской организации РСДРП, участник первой губернской конференции большевиков. После победы Октября работал в губисполкоме. Погиб на фронте в годы гражданской войны, Активный участник революционных событий в Витебске, делегат первой губернской конференции большевиков, один из руководителей профсоюза печатников.

Бреслав Б. А.— родился в 1882 г. Семнадцатилетним юношей примкнул к революционному движению. '

В ноябре 1917 г. по направлению ВРК ЦИК партии прибыл в Витебск на ответственную партийную работу.

Беме Л. К,— активный участник революционных событий в Витебске, с августа 1918 г. возглавлял губернское управление милиции.

Революционный штаб был создан по решению губ-кома партии в феврале 1918 г., когда кайзеровские войска стали угрожать Витебску. Ему была передана вся полнота власти в городе и губернии. Расформирован 8 апреля 1918 г.

  Ч у н ч и н В. Я.— активный участник революционных событий в Витебске,, один из создателей и руководителей Витебской большевистской организации, первый председатель губернского Совета.

Ко.стерин М..— активный участник революционных собы' тий в Витебске.

Пэн (Пен) Ю. М.— родился в 1854 г. в м. Ново-Алексан-дровске Ковенской губернии, В 1886 г. окончил Петербургскую Академию художеств, где занимался у И. Лаврецкого и П. Чистякова. С 1892 по 1937 год жил и работал в Витебске. При своей мастерской открыл частную художественную школу, в которой получили первоначальное образование некоторые впоследствии известные художники. В течение долгих лет преподавал в Витебском художественном училище. После смерти художника в 1937 г. в Витебске была открыта «Галлерея Ю. М. Пэна».

Малевич К С. (1878—1935) — русский живописец. В 1918—1922 гг. жил и работал в Витебске, преподавал в Народной художественной школе.

391

  Варваринская г и м н а з и я находилась у Старого моста на улице Вокзальной (ныне улица Кирова).

Народная художественная' ш ко л а была создана в Витебске в 1918—1920 гг. на основе студии, открытой еще до революции Ю. М. Пэном. Помещалась в национализированном особняке бывшего банкира Вишняка по Рождественской улице (ныне старое здание Витебского стройтреста № 9 по улице «Правда»), Первым её директором был М. Добужинский,

Малько Н. А. (1883—1961) — дирижер. С лета 1918 по 1921 год жил в Витебске. Первый директор Народной консерватории, руководитель симфонического оркестра, неутомимый популяризатор классической музыки среди населения города.

Сад «Благи» — ныне парк культуры железнодорожников.

Пумпянский Л. В. (1894—1940) — русский советский литературовед. Выпускник Петроградского университета. В начале 20-х годов преподавал в Витебской народной консерватории, позже в Ленинградском университете и консерватории. Автор ряда известных работ по зарубежной литературе, а также статей о А. Пушкине, М. Лермонтове, Ф. Тютчеве, А. Кантемире, В. Тре-диаковском, И. Тургеневе.

Соллертинский И. И.— родился в 1902 г. в Витебске. В 1906 г. вместе с семьей переехал в Петербург. С осени 1919 по 1921 год жил в Витебске. Работал в подотделе искусств губернского отдела народного образования. Впоследствии профессор Ленинградской консерватории, известный музыковед и театровед. Умер в 1942 г.

  Юдин Г. Я.— родился в 1905 г. в Витебске. Русский советский дирижер и композитор. Ученик Н. А. Малько. Живет в Москве.

Театр Д. И. Тихантовского — находился по улице Канатной (ныне улица Димитрова). В 1908 г. помещение было перестроено и театр стал работать круглый год. Он являлся, местом проведения концертов многих выдающихся мастеров.

  Бахтин М. М.— родился в 1895 г. в г. Орле. Русский советский литературовед. Окончил Петербургский университет. Некоторое время жил в Витебске, преподавал в Пролетарском университете. Автор известных работ о Ф. Достоевском, Ф. Рабле, Л. Толстом. Живет в Москве.

Выстрел в Кленнике

  В начале июля 1941 г. Витебск оказался в полосе наступления вражеских войск группы армий «Центр». 9 июля после шестичасового кровопролитного -сражения гитлеровцы овладели пра-

392

вобережной частью города. К исходу следующего дня фашисты захватили его полностью. Начался почти трехлетний период оккупации Витебска.

  Но город не покорился. Борьбу патриотов возглавили коммунисты. Уже к февралю 1942 г. действовало около двадцати подпольных организаций и групп. К лету 1943 г. их число выросло до шестидесяти.

Успенская горка — возвышенный мыс, образуемый слиянием рек Витьбы и Западной Двины. Названа по некогда стоявшему здесь Успенскому собору.

Брандт А. Л. и Брандт Л. Г. появились в Витебске в 1936 г. С первых дней оккупации стали на путь предательства. По приговору народного суда расстреляны.

Стасенко М. Г. — родился в 1909 г. в с. Валентиновка Михайловского уезда Воронежской губернии. Работал в Западно-Двинском речном пароходстве сначала диспетчером, затем начальником городского Общества спасения на водах. 23 июня 1941 г. был призван в армию. Под Смоленском попал в окружение и вернулся в Витебск. В 1942 г. стал партизаном бригады М. Ф. Бирюлина. Погиб 19 мая 1943 г. Награжден орденами Красной Звезды и Красного Знамени.

Зейлерт В. К.— родился в 1908 г. в Витебске. Член КПСС с 1940 г. В 1935—'1941 гг. работал директором Витебского краеведческого музея. После войны преподавал в Витебском художественно-графическом училище, затем в педагогическом институте имени С. М. Кирова. Живет в Витебске.

Старый мост — соединял Вокзальную (ныне улица Кирова) и Замковую. 9 июля 1941 г. специально оставленная группа подрывников взорвала его. В годы оккупации он был восстановлен фашистами, но при отступлении из Витебска в июне 1944 г. они полностью разрушили его.

Пролетарский бульвар — ныне улица Богдана Хмельницкого.

Морудов Т. А.— родился в 1911 г. в д. Узлятино Сиро* тинского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г. В 1942 г. возглавил подпольную группу. В октябре 1943 г. во время одной из облав был арестован. Прошел через фашистские концлагеря смерти. После освобождения возвратился в Витебск. Около двадцати пяти лет работает главным механиком станкостроительного завода имени Коминтерна. Награжден орденом Отечественной войны I степени и 5 медалями.

«Белорусский народный дом» — был открыт оккупантами для антисоветской агитации. Размещался в здании нынешнего городского Дома культуры по улице Ленина.

  Бирюлин М. Ф.— родился в 1914 г. в д. Любятино Велиж-

393

ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1939 г. Накануне войны работал председателем исполкома Боровлянского сельсовета Витебского района. Осенью 1941 г. организовал партизанский отряд, затем командовал 1-й Витебской партизанской бригадой. После, войны — на советской и административной работе. Награжден орденами Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», Отечественной войны II степени и 15 медалями. Почетный гражданин города Витебска.

Белохвостиков А, Е.— родился в 1914 г. в д. Ляховик Оршанского уезда Могилевской губернии. В 1938 г. окончил Белорусский институт народного хозяйства имени В. В. Куйбышева. В начале войны был оставлен для подпольной работы з городе. Создал широко разветвленную группу, которой руководил в течение двух лет. В мае 1943 г. был арестован и расстрелян фашистами. Награжден орденом Отечественной войны I степени.

Бобров Н. С.— родился в 1915 г. в д. Савейковичи Елагинской волости Витебского уезда. Был в составе подпольной группы А. Б. Белохвостикова. В марте 1942 г. вывезен в' Германию. Прошел через фашистские лагеря смерти. После войны работал в Риге, затем в Витебске. С 1958 г. живет в Минске.

Синкевич (Петрашкевич)Л. А.— родилась в 1922 г. в Витебске. Входила в состав подпольной группы А. Е, Белохвостикова. В марте 1943 г, была вывезена фашистами на принудительные работы в Австрию. После освобождения Советской Армией вернулась в Витебск. Работает на молочном заводе.

  Р а д ь к о В. Ф.— прибыл в Витебск вместе с оккупантами. • Являлся агентом гитлеровской контрразведки по кличке «Рак». Был назначен фашистами бургомистром города. После войны разоблачен советскими органами безопасности и предан суду.

22 января 1942 года 4-я ударная армия под командованием генерал-полковника А. И. Еременко вышла на рубеж Велиж — Демидов. Действовавшая в ее составе 243-я стрелковая дивизия генерал-майора Г. Ф. Тарасова в конце января подошла вплотную к Витебску. Рейд сыграл важную роль в развертывании партизанской и подпольной борьбы на территории Витебщины,

Наудюнас И. П.— родился в 1906 г. в д. Тринивки Ку-ринской волости Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г."С августа 1941 г. активный участник Витебского подполья. В феврале 1943 г. был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. В послевоенное время находился на. ответственной партийной и советской работе в Литовской ССР. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, «Знак Почета» и 6 медалями. Живет в Каунасе.

  Оборон.нал — улиц.а — ныне- улица Шубина.'

  «Витебские (С у р а ж с к и е) ворота» — образовались между Велижем и Усвятами в результате наступления войск Калининского фронта зимой 1942 г. Через них осуществлялась связь с Большой землей партизан и подпольщиков Белоруссии и Прибалтики. Удерживались 4-й ударной армией и белорусскими партизанами. Действовали с 10 февраля по 28 сентября 1942 г.

  Кононов В. Ф.— родился в 1912 г. в Витебске. Член КПСС с 1945 г. С первых дней оккупации города до его освобождения принимал активное участие в подпольной борьбе с фашистами. После войны окончил Ленинградское артиллерийское техническое училище, затем Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды и двумя медалями. Живет в Минске.

  Ш м ы р е в М. Ф.— родился в 1891 г. в д. Пунище Сураж-ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1920 г. Участник борьбы за установление и укрепление Советской власти на Ви-тебщине. Перед войной — директор фабрики имени Воровского в д. Пудоть Суражского района. 9 июля 1941 г. создал первый на Витебщиие партизанский отряд, который вырос вскоре в 1-ю Белорусскую партизанскую бригаду. После войны находился на административной работе. Избирался в Верховный Совет БССР. Удостоен звания Героя Советского Союза, награжден тремя орденами Ленина, орденом Отечественной войны I степени и многими медалями. Являлся почетным гражданином города Витебска.

  Филимонов Е. Г.— родился в 1925 г. в д. Марьяново За-роновского сельсовета Витебского района. В 1939 г. переехал в Витебск. Накануне войны работал слесарем и одновременно учился. В 1942 г. установил связь- с подпольщиками. После выполнения задания по ликвидации А. Л. Брандта ушел в 1-ю Витебскую партизанскую бригаду М. Ф. Бирюлина, Погиб 19 мая 1942 г. в бою с карателями.

Задуновская улица — ныне улица Фрунзе.

  Пятый полк'— находился на западной окраине Витебска по Полоцкому шоссе. Фашистские захватчики превратили его территорию в концлагерь для военнопленных и мирных жителей. За три года оккупации гитлеровцы замучили в этом лагере смерти свыше 80 тысяч советских граждан.

И.мы и после нас...

  Б л а у А. Г.— родилась в 1894 г. на сельскохозяйственной успенской ферме Переяславльского уезда Владимирской губернии. Член КПСС с 1949 г. Окончила Московские высшие женские курсы Герье. Работала в Москве и Подмосковье. В начале тридцатых годов переехала в Витебск. В 1939 г. присвоено звание заслу-

женного учителя БССР. В течение двадцати лет избиралась делу* татом городского и областного Советов депутатов трудящихся. Награждена орденами «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени.

Михельсон В. В.—родился в 1929 г. в пос. Выдрица Оршанского округа. Член КПСС с 1952 г. После окончания сельхозшколы работал на Оршанщине. Служил в Военно-морском флоте. После демобилизации находился на комсомольской работе. Окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС. С 1963 г. первый секретарь Первомайского райкома партии г. Витебска, потом заведующий отделом Витебского обкома К.ПБ. Сейчас первый секретарь горкома партии. Депутат горсовета и Верховного Совета БССР. Награжден орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почета», медалью.

Ойстрах И. С.— родился в 1913 г. в поселке Турбов Киевской губернии. Член КПСС с 1932 г. В годы борьбы с фашизмом сражался на фронте. Награжден двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом «Знак Почета» и 8 медалями. Работает в строительном управлении.

Приезд В. В. Маяковского в Витебск — состоялся в марте 1927 г. Поэт удивился тому, что пивзавод носит имя выдающегося революционера А. Бебеля. Об этом он написал стихотворение «Пиво и социализм».

Данилов В. А.— родился в 1923 г. в г. Кохма-Иваново Вознесенской губернии. Главный архитектор Витебского филиала «Белгоспроекта». Разработал проект планировки и застройки улицы Кирова (вместе с В. И. Гусевым и А. Ю. Даниловой), центральной части (вместе с А. А. Вельским, 3. С. Довгяло, А. Ю, Даниловой, Л. М. Эйнгорном) и южных жилых районов города (при участии Р. П. Княжица, Л. Чайковской, Н. Жуковской, О. Н. По-тавиченко), а также отдельных объектов по улице Ленина. Разработал генеральные планы городов Витебска» Полоцка и Ново-полоцка (вместе с В. П. Чернышевым, А. Ю. Даниловой и Л. М. Эйнгорном), генеральный план и проект застройки Ново-луиомля (вместе с 3. С, Довгяло). Автор ряда крупных проектов, в частности комплекса Витебского мединститута, детальной планировки микрорайона по Смоленскому шоссе, гостиниц «Витебск» (вместе с И. И. Боровой и 3. С. Довгяло) и «Двина».

  Данилова А. Ю.— родилась в 1927 г. в г. Гадяч ^ Ромен-ского округа. Окончила Киевский инженерно-строительный институт. С 1951 г. живет и работает в Витебске. Автор проекта планировки и застройки улицы «Правда» и один из авторов проекта улицы Кирова, отдельных участков улицы Фрунзе (вместе с Н. Г. Маршаловой и В. П. Чернышевым) и южных жилых районов города, отдельных объектов по улице Ленина. Разработала гене-

396

ральный план Орши, один из авторов генеральных планов городов Витебска, Полоцка и* Новополоцка. Главный архитектор архитек-турно-планировочного отдела Витебского филиала «Белгоспроек-та». Награждена орденом Трудового Красного Знамени. Заслуженный архитектор БССР.

Юрьева горка — находится в западной части Витебска. Зеленый с резко пересеченным рельефом массив площадью около двух десятков гектаров. Издавна служила местом народных гуля-ний в Юрьев день.

Трамвай в Витебске пущен в 1898 г. Это был первый электрический трамвай в Белоруссии. Первые маршруты его проходили от улицы. Задуновской до вокзала и от Смоленского рынка до Могилевской площади.

Соболевский П. П.— родился в 1922 г. в д. Язвино Си-ротинского уезда, Витебской губернии. Член КПСС с 1945 г. По окончании Марьи но горской школы поступил в Ленинградский кораблестроительный институт.

  В июле 1942 г. добровольно ушел на фронт. После демобилизации вернулся в Ленинград. С 1948 г. лсивет и работает в Витебске. Сейчас директор станкостроительного завода им. С. М. Кирова. Избирался в Витебский городской, областной Советы, Верховный Совет БССР. Заслуженный работник промышленности БССР. Награжден орденами Октябрьской революции и Трудового Красного Знамени, 8 медалями.

Анихимовский А. А.— родился в 1928 г. в д. Рясно Сенненского района Витебской области. Член КПСС с 1951 г. С осени 1944 г. живет в Витебске. Около тридцати лет работает на заводе имени С. М. Кирова. Награжден орденом Ленина и двумя медалями.

Смоляков П. У.—родился в 1917 г. в д. Губица Лов-шанской волости Витебской губернии. Воевал под Сталинградом, Белгородом, Курском. Демобилизовался в 1947 г. Потом двадцать пять лет водил поезда. С 1972 г. на пенсии. Награжден орденом Александра Невского, двумя орденами Отечественной войны

I степени, орденом Красного Знамени и двумя медалями.

Макаров Н. А.— родился в 1905 г. в Витебске. Член КПСС с 1939 г. Участник гражданской войны. Почти полвека проработал на железнодорожном транспорте. В 1943 г. за образцовое выполнение заданий военного командования по перевозкам грузов для фронта присвоено звание Героя Социалистического Труда. В 1944—1966 гг. возглавляет Витебское отделение Белорусской железной дороги, с 1967 г.— инженер кабинета научно-технической информации. Награжден двумя орденами Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденами Отечественной войны I степени, «Знак Почета» и 5 медалями. Почетней гражда-

397

нин города Витебска.

Витебский ковровый комбинат имени 50-летия БССР — вырос на месте разрушенной в годы войны льнопрядильной фабрики «Двина». Первая очередь его вступила е строй в 1948 г. В 1960 г. ему, первому в Белоруссии, присвоено звание — «Предприятие коммунистического труда».

Ивановский С. М.— родился в 1900 г. в Витебске. Член КПСС с 1924 г. С 1912 г. работал на льнопрядильной фабрике «Двина». После Октябрьской революции на комсомольской и административной работе, В годы войны был политработником. Советской Армии. Награжден 7 медалями. Живет в Витебске.

Цыганкова Ф. Е.— герой первых пятилеток. Член КПСС с 1924 г. В предоктябрьские дни 1917 г. при выборах в Совет рабочих и солдатских депутатов агитировала за коммунистов. После революции участвовала в организации частей особого назначения (ЧОН), в создании школ и пунктов по ликвидации неграмотности. Первой среди женщин была избрана в состав ЦИКа БССР. Являлась членом ВЦИКа СССР.

Климков П. Д.— родился в 1923 г. в д. Дорожковичи Могилевского уезда Гомельской губернии. Член КПСС с 1953 г. С 1950 г. работает на ковровом комбинате имени 50-летия БССР, Один из инициаторов соревнования за звание бригад коммунистического труда в Белоруссии. В 1966 г. присвоено звание Героя Социалистического Труда. Награжден орденом Ленина и 4 медалями. Избирался депутатом Верховного Совета СССР.

  Хирувимова Р. П.— родилась в 1939 г. в г. Бородино Бо-гушевского района Витебской области. Член КПСС с 1970 г. После окончания семилетки переехала в Витебск, где закончила среднюю школу. С 1957 г. работает на ковровом комбинате им. 50-летия БССР. Инициатор ряда трудовых починов. Избиралась в районный, и городской Советы. Депутат Витебского областного Совета. Награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, медалью.

Петрик Л. Л.— родилась в 1949 г. в г. Долинске Южно-Сахалинской области. В 1955 г. переехала в Витебск. После окончания школы в 1966 г. поступила в Витебский пединститут имени С. М. Кирова. Абсолютная чемпионка СССР (1966), призер розыгрыша кубка Европы (1966) и первенства мира (1967), двукратная чемпионка XIX Олимпийских игр (1968), чемпионка IV Спартакиады народов СССР (1969), Заслуженный мастер спорта СССР. Награждена орденом Трудового Красного Знамени. Живет и работает в Москве,

  Лазакович Т. В.— родилась в 1954 г. в с. Севское Правдинского района Калининградской области. В 1962 г. вместе с семьей переехала в Витебск. В 1968 г. на лично-командном пер-'

398

венстве СССР по спортивной гимнастике завоевала пять золотых медалей. Абсолютная чемпионка V Спартакиады народов СССР

(1971), абсолютная чемпионка Европы (1971), чемпионка мира в командном первенстве (1970), чемпионка XX Олимпийских игр

(1972). Заслуженный мастер спорта СССР. Награждена орденом «Знак Почета». Студентка Витебского техникума физической культуры.

'Дмитриев В. Д.— родился в 1931 г. в г. Ленинграде. В 1955—1958 гг. учился в Витебском техникуме физической культуры. За успехи в подготовке спортсменов высокого класса присвоены звания Заслуженного тренера СССР, Заслуженного тренера БССР, Заслуженного учителя БССР, Заслуженного деятеля физической культуры БССР. Награжден орденами Красного Знамени и «Знак Почета». Почетный гражданин города Витебска, Работает- тренером специализированной Детско-юношеской спортивной школы Витебского областного совета «Динамо».

. ***,

Віцебская махорка

Tagged: На полі бою 1942

Дрэнна

Нармальна

Добра

Выдатна

Вельмі выдатна

Сярэдняя: 5 (4 галасоў)

Здан горад Віцебск. З весткай горкай

Ішлі мы ўздоўж яго Дзвіны.

Здан Віцебск.

Мы яго махорку

Яшчэ курылі да вайны.

I, адступіўшы, на прывале

Усе курылі, як адзін,

Развітваючыся, дышалі

Мы дымам родных нам мясцін.

Дымок цягнуўся к соснам любым

I плыў да хмарак, і адтуль

Пустым дамам, астыўшым трубам

Таксама гаварыў: «Пакуль».

На фронт махорку прысылалі

Другія гарады пасля,

Чаргой міналі

Дні і далі:

Усход, заход, вада, зямля.

I вось назад ідзём мы ў славе.

Нас паляць подыхі зімы.

Жаданы горад!

Неўзабаве

У родны горад прыйдзем мы.

Ніводнага жывога дома,

Скрозь груды попелу й цаглін.

Табачнай фабрыкі, вядома,

Не знойдзем мы сярод руін.

За фабрыкай у самым цвеце

Быў сад —

Няма яго, аднак.

Па-гаспадарску ўсё прыкмецім,

Усё прыкмецім, што і як.

Наперад мы, на захад рушым

I ўсё, што вораг знішчыў, знёс,

Усё вярнуць назад прымусім,

Усё,

Нават дым ад папярос.

Аркадзь Куляшоў

https://fantlab.ru/edition52272

Разумеется, Александр Романович Беляев не стал ис­ключением и, получив признание на почве популяризации перспектив биотехнологий («Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Вечный хлеб», «Человек, потерявший лицо», «Хойти-Тойти»), вплотную занялся межпланетными полетами.

Надо отметить, что конец 1920-х годов стал этапным периодом в истории космонавтики: видные теоретики на­чинали первые практические работы в области ракето­строения. Скажем, в Германии появилось целое Общество космоплавания (Verein fur Raumschi.ahrt), члены которого не только занимались продвижением идеи внеземной экс­пансии, но и пытались построить настоящую ракету на жидком топливе. О ходе работ регулярно и восторженно писала европейская пресса, что, конечно, замечали и в Со­ветском Союзе, благо здесь был свой авторитетный уче­ный — Константин Эдуардович Циолковский. Именно на его статьи, признанные в научном мире, опирались такие пионеры советского ракетостроения, как Фридрих Арту­рович Цандер и Сергей Павлович Королев.

Примечательно, что Беляев обратил внимание на Ци­олковского задолго до всемирной славы последнего. Мы находим первое упоминание о калужском ученом в статье «Изобретатели», опубликованной в газете «Приазовский край» в январе 1916 года. Беляев писал:

«Вот еще один изобретатель: К. Циолковский, прислав­ший в редакцию свою брошюру о построении металлической оболочки дирижабля без дорогой верфи.

Задолго до опытов гр. Цеппелина К. Э. Циолковский нашел принцип управляемого аэростата с сжимаемой жесткой (металлической) оболочкой.

Более двадцати лет посвятил разработке этой идеи, — принципиальная правильность которой “подтверждена” цеппелинами, — и до настоящего времени не может присту­пить к ее практическому осуществлению ввиду недостатка средств и общественного внимания.

Мы, конечно, не знаем, насколько целесообразен и удачен проект К. Э. Циолковского (хотя, по его словам, модель ап­парата в 2 метра “чисто функционирует”), но, как бы то ни было, на этот проект, в особенности теперь, необходимо обратить внимание, чтобы использовать его, если он при­годен, или указать автору недостатки этого изобретения…»

Как видно из заметки, Беляев, интересовавшийся дости­жениями науки на грани фантастики, тем не менее ниче­го не сообщал о важнейшем приоритете Циолковского, позднее обеспечившем тому научное признание. Действи­тельно — две части фундаментальной работы «Исследо­вание мировых пространств реактивными приборами», опубликованные в 1903 и 1911 годах, остались практиче­ски незамеченными широкой публикой. В то время и сам калужский ученый не считал свои теоретические изыска­ния в области космонавтики чем-то важным, предпочитая рассуждать о будущем воздухоплавания. Впрочем, при этом у него уже появились собственные популяризаторы: мате­риалы о значении формулы Циолковского для проектиро­вания будущих межпланетных ракет опубликовали Влади­мир Рюмин и Яков Перельман — получается, что Беляев их то ли не заметил, то ли не оценил заложенный потенциал.

Осознание пришло позже — в середине 1920-х годов, когда Циолковский начал бороться за свой приоритет, при­влекая к процессу других теоретиков. И все же Беляев долго не верил, что практический прорыв в области межпланет­ных полетов произойдет именно в России, ведь реальность говорила об обратном: первую жидкостную ракету запустил американец Роберт Годдард, первое техническое описание многоступенчатой космической ракеты дал немец Герман Оберт. И о том, и о другом пресса писала как о конструк­торах, готовых вскоре отправить исследовательский аппа­рат на Луну. Поэтому в романе «Борьба в эфире», который Александр Беляев представил читателям в 1927 году под названием «Радиополис», мы видим космический корабль, построенный, увы, не советскими инженерами.

Новый текст был написан под явным влиянием россий­ских утопистов — от Николая Чернышевского до Вадима Никольского. Персонаж «Борьбы в эфире» силой мысли переносится в коммунистическое будущее, в величествен­ный город Радиополис паневропейского паназиатского союза советских социалистических республик. Как было принято в утопиях новейшего времени, он наблюдает раз­личные технические усовершенствования, в корне изме­нившие жизнь: портативные радиоприемники, персональ­ные крылья, синтетическая еда в виде таблеток, коттеджи в окружении садов. Как обычно, тяжелый труд передоверен автоматам; необременительная обязательная работа не за­нимает больше трех часов в день, а остальное время жи­тели утопии тратят на творчество. Однако есть еще место, где правят капиталисты — Америка, защищенная страшны­ми «лучами смерти». Пришелец из прошлого становится свидетелем последней битвы, когда коммунары проламы­вают оборону, и в бой идут армии причудливых машин. После различных перипетий он попадает на огромный космический корабль, который американцы построили для того, чтобы в последний момент сбежать с Земли, об­рушив на нее «атомные» бомбы.

Вымышленный генеральный конструктор Крукс рас­сказывает о своем детище:

«Вы знаете, что я сконструировал огромный летающий корабль — целый город, который может вместить всех нас. <…> Его движущая сила основана на принципе ракет, и по­тому на нем мы можем подняться выше атмосферы и ле­тать в безвоздушном пространстве. Мы могли бы продер­жаться на нем неопределенно долгое время далеко от Земли. Но… тут есть большое “но”. Несмотря на все успехи химии, мы не можем обеспечить питанием всех нас более чем на два-три года. Если бы нам удалось возобновить запасы, ну, хотя бы клетчатки, мы бы добыли из нее все, что нужно для питания. Но для этого мы должны держаться ближе к Земле, чтобы наши небольшие суда могли от времени до времени спускаться на Землю в безлюдных местах и попол­нять запасы химических продуктов и воды».

Полет на американском корабле — единственный эпи­зод романа, связанный с космосом, да и то условно, ведь до орбиты зловредные капиталисты так и не добрались. Но тема уже зацепила Беляева, и он решил развить ее в рома­не «Прыжок в ничто», появившемся в 1933 году.

Текст писался долго и трудно, но так в идеале должно писаться любое научно-фантастическое произведение, по­священное столь сложной теме, как космические полеты. При создании «Прыжка в ничто» Беляев активно пользовал­ся работами популяризатора Якова Перельмана и теоретика космонавтики Николая Рынина. Что касается Циолковского, то к тому времени калужский ученый стал для Беляева вы­сочайшим авторитетом, причем не только в области ра­кетостроения. Подтверждением служит, например, очерк «Гражданин Эфирного острова», написанный фантастом для «Всемирного следопыта» в 1930 году. Он выдержан в столь превосходных тонах, что даже немного неловко делается за писателя, который и сам был не из последних деятелей эпохи. «Гигант мысли, первоклассный физик, ге­ниальный старик», — так пишет Беляев о Циолковском.

Очерк интересен еще и тем, что в нем подробно и до­ступно излагается необычная техническая идея, предло­женная Циолковским в брошюре «Космические ракетные поезда» (1929):

«Под ракетным поездом он подразумевает соединение не­скольких одинаковых реактивных приборов, двигающихся сначала по дороге, потом в воздухе, затем в пустоте вне ат­мосферы, наконец, где-нибудь между планетами и солнцами.

Дело представляется так. Несколько ракет — скажем, пять, соединяются, как вагоны поезда, — одна за другой. При отправлении первая головная ракета играет как бы роль паровоза: она, взрывая горючее, везет за собой поезд, набирая все большую и большую скорость. Когда у этого “паровоза” запас горючего начинает истощаться, головная ракета на лету отцепляется от поезда и возвращается на Землю. Вторая ракета становится головною и ведет поезд, пока и она не истощит свой запас горючего. Так происхо­дит с каждой ракетой, кроме последней, предназначенной для межпланетного полета. Когда предпоследняя ракета отчалит и снизится на Землю, у последней уже будет на­брана необходимая скорость для полета в межпланетном пространстве. Причем она не истратит на преодоление земной тяжести и на приобретение необходимой скорости ни одного грамма из своего горючего. А свои запасы горюче­го последняя ракета может расходовать уже на “небе” для необходимого маневрирования или спуска (торможения)».

Важно это описание не только тем, что им зафикси­рован очередной важный приоритет Циолковского, но и тем, что именно «космический ракетный поезд» описан в романе «Прыжок в ничто» как разгонная ракета-носитель многоразового использования.

Начало сюжета напоминает финал «Борьбы в эфи­ре»: капиталистический мир рушится под ударами ре­волюций. Хитрые капиталисты задумывают сбежать от неминуемой гибели в космос. Примечательно, что идею о необходимости строительства ковчега для спасения от революции в первом издании романа Беляев вло­жил в уста знаменитого английского фантаста Герберта Уэллса и даже вынес приписываемые ему слова в каче­стве эпиграфа: «Многим из сидящих здесь молодых людей приготовлен ужасный жребий. Многие из вас будут рас­стреляны, или уничтожены, или изувечены, или отравлены, или обречены на голодную смерть. Мир, как мы видим, явно обречен. Капиталистическая система рушится. Призна­ки этого видны повсюду. И нет выхода. Разве… построить ковчег подобно библейскому Ною, в котором мы могли бы укрыться от угрожающего нам разрушения…» Из второго издания «Прыжка в ничто», которое хорошо известно нам по многочисленным сборникам Беляева, всякие упо­минания об Уэллсе выкинуты.

Тем не менее и в первом, и во втором вариантах ро­мана капиталисты поручают выдающемуся инженеру Лео Цандеру построить межпланетный ковчег, что тот и про­делывает, воспользовавшись их деньгами и проектом Ци­олковского, о чем прямо сказано в тексте:

«— Да, ковчег Ноя был более вместительный, — продол­жал Цандер. — Наш “ковчег” имеет всего четыре метра в ди­аметре. В сущности, он представляет из себя комбинацию двадцати простых ракет. Это так называемая “составная пассажирская ракета 2017 года” Циолковского. Моя скром­ная роль при проектировании ограничилась некоторыми незначительными дополнениями и конструктивными изме­нениями. Каждая простая ракета заключает в себе запас взрывчатых веществ, взрывную камеру с самодействующим инжектором и прочее. Среднее — двадцать первое — отде­ление не имеет реактивного прибора и служит кают-ком­панией».

Поясню, что речь здесь идет о проекте Циолковского, изложенном в его фантастической повести «Вне Земли» (1918—1920), действие которой происходит в 2017 году. Достать оригинальный текст повести тогда было доволь­но трудно, но Беляев мог воспользоваться многотомной энциклопедией «Межпланетные сообщения» (1928—1932), составленной Николаем Алексеевичем Рыниным, который постарался собрать в одном издании не только инженер­ные, но и чисто фантастические проекты. Таким образом, «Прыжок в ничто» популяризировал сразу несколько идей Циолковского, подтверждая заявленную ранее гениаль­ность калужского ученого.

По результатам в межпланетный полет отправилась до­вольно пестрая компания персонажей: банкиры, аристо­краты, философ, епископ, сыщик, их слуги — в качестве пассажиров; Лео Цандер и два законспирированных ком­муниста Ганс Фингер и Альфред Винклер — в качестве эки­пажа. Впрочем, уверенность Беляева, что именно западные державы станут первыми в космосе, сменилась надеждой, что благодаря гению Циолковского социалистическая ре­спублика сумеет добиться не менее впечатляющих успехов на этом поприще: «Не забывайте, что родина звездолетов — Россия. Там родилась и была научно разработана теория реактивных двигателей. Вокруг Циолковского выросла це­лая плеяда молодых советских специалистов — его учеников. Что, если советская Россия двинет на “Ноев ковчег”, кото­рый вздумал бы принять участие в боевых наступательных операциях, целую флотилию “красных” звездолетов? Пасса­жирам “ковчега” не поздоровится!»

Ближе к финалу романа выясняется, что и впрямь со­ветские ракетные корабли бороздят просторы Солнечной системы. Больше того, гений Циолковского помог преоб­разовать саму Землю:

«Коммунизм победил во всем мире. <…>

Давнишний “спор” аэроплана с дирижаблем окончен. На сравнительно небольших расстояниях применяются аэропланы, свыше тысячи километров — стратопланы и цельнометаллические дирижабли — несколько изменен­ная конструкция Циолковского. Не “ссорятся” меж собою и стратопланы с дирижаблями: стратопланы применя­ются преимущественно для сверхскорого передвижения, дирижабли — для туристов и товаро-пассажирского дви­жения. <…>

Весь свет стал новым. Его не узнать. Единое социалисти­ческое плановое хозяйство изменило лицо Земли. Надземные солнечные станции отеплили тундры, приполярные страны. Воздушные и морские течения текут и дуют в том направ­лении, которое указано им наукой и техникой по заданиям победившего класса. Многие грандиозные проекты Циолков­ского сбылись раньше, чем он предполагал. <…>

Многомиллионная армия трудящихся освоила тропики, превратив некогда гиблые места колониального гнета в цве­тущие культурные свободные земли. Первый удар был нане­сен этой армией экваториальным джунглям Африки.

Наступление велось со стороны берега Атлантического океана. Дикая растительность сжигалась, и вместе с нею гибли ее обитатели — гады, хищные звери, насекомые, раз­носящие эпидемические болезни. На месте пустынь и непро­ходимых джунглей освободилась огромная “жилплощадь”.

Неприступные горы с их разреженным воздухом покры­лись стеклянными сводами и зазеленели садами и огородами, щедро поливаемыми лучами горного солнца. Даже часть не­измеримого пространства океанов была приспособлена для жилья и земледелия “на плотах”…»

В этих строках Беляев фактически описывал план благоустройства планеты, предложенный Циолковским в разных ранних работах, включая «Вне Земли». Получа­лось, что если принять идеи калужского гения не только в части покорения космических высот, то можно будет построить самую настоящую утопию, причем куда более рационально устроенную, чем предлагали авторы типа Чернышевского.

Хотя к первому изданию «Прыжка в ничто» подробное послесловие написал признанный ленинградский теоре­тик космонавтики Николай Рынин, роман вызвал противо­речивые отклики. Например, очеркист и фантаст Абрам Палей упрекал Беляева за научные неточности. Но наи­более зло высказался Яков Перельман: он раскритиковал идею двигателя на «внутриатомной энергии», которую счи­тал «проблематической для технического использования», и советовал автору поменять его на обычные химические двигатели, работающие на «промышленном топливе», при­чем сам допустил ошибку в трактовке природы реактив­ного движения. Тем не менее авторитет Перельмана как специалиста по межпланетным полетам был столь высок, что в редакции «Молодой гвардии», выпустившей роман, возникли сомнения в необходимости его переиздания, несмотря на огромный спрос, которым с определенного времени пользовались новые тексты Беляева.

Казалось, что литературная судьба «Прыжка в ничто» будет плачевной, однако в процесс неожиданно вмешался сам Циолковский. После того, как журнал «Вокруг света» начал публиковать повесть Александра Беляева «Воздуш­ный корабль», популяризирующую проект цельнометал­лического дирижабля, 10 декабря 1934 года калужский основоположник направил письмо с похвалой автору и просьбой прислать «его другой фантастический рассказ, посвященный межпланетным скитаниям». 27 декабря Бе­ляев откликнулся следующим посланием:

«Глубокоуважаемый Константин Эдуардович!

Редакция журнала “Вокруг света” передала мне копию Вашего письма по поводу моей повести “Воздушный корабль” в № 10 журнала.

Я очень признателен Вам за Ваш отзыв и внимание.

Экземпляр романа о межпланетных путешествиях “Прыжок в ничто” высылаю заказной бандеролью. В этом романе я сделал попытку, не вдаваясь в самостоятельное фантазирование, изложить современные научные взгляды на возможность межпланетных сообщений, основываясь главным образом на Ваших работах. У меня была даже мысль — посвятить этот роман Вам, но я опасался того, что он “не будет стоить этого”. И я не ошибся, хотя у чи­тателей роман встретил теплый прием. Як. Ис. Перельман дал о нем довольно отрицательный отзыв в № 10 газеты “Литературный Ленинград” (от 28 февр.). Вот конец этой рецензии:

“В итоге никак нельзя признать новый роман Беляева сколько-нибудь ценным обогащением советской научно­фантастической литературы. Родина Циолковского вправе ожидать появления более высококачественных произведений научной фантастики, трактующих проблему межпланет­ных сообщений”.

Лично я считаю, что статья Перельмана написана да­леко не во всем объективно. Но как бы то ни было, после такого отзыва я не решился даже послать Вам экземпля­ра этого. Но теперь, поскольку Вы сами об этом просите, охотно исполняю Вашу просьбу и посылаю роман на Ваш суд. В настоящее время роман переиздается вторым изда­нием, и я очень просил бы Вас сообщить Ваши замечания и поправки. И я, и издатель были бы Вам очень благодарны, если бы Вы написали и предисловие ко второму изданию ро­мана (если, конечно, Вы найдете, что роман заслуживает Вашего предисловия).

Искренне уважающий Вас А. Беляев.

И еще одна просьба: если роман найдете не слишком пло­хим, разрешите мне посвятить его Вам — ведь Ваше имя проходит через весь роман».

Надо сказать, что Циолковский был уже очень стар, и ему было трудно участвовать в редактуре романа и тем более — писать к нему развернутое предисловие. Но Беля­ев оказался настойчивым, поскольку понимал, что участие авторитетного основоположника в подготовке второго из­дания защитит текст от любой критики. Между фантастом и калужским ученым завязалась переписка. В конечном итоге Беляев получил и одобрение нового варианта ро­мана, и комплиментарное предисловие к нему:

«Обстоятельный, добросовестный и благоприятный от­зыв о романе А. Р. Беляева “Прыжок в ничто” сделан уважа­емым проф. Н. А. Рыниным. Этот отзыв в качестве послес­ловия помещен в настоящем, втором, издании.

Я же могу только подтвердить этот отзыв и прибавить, что из всех известных мне рассказов, оригинальных и перево­дных, на тему о межпланетных сообщениях роман А. Р. Бе­ляева мне кажется наиболее содержательным и научным. Конечно, возможно лучшее, но однако пока его нет.

Поэтому я сердечно и искренне приветствую появление второго издания, которое, несомненно, будет способство­вать распространению в массах интереса к заатмосфер­ным полетам.

Вероятно, их ожидает великое будущее. Калуга.

Март, 1935 г. К. Циолковский».

Если сравнивать тексты первого издания со вторым, появившимся в 1935 году, то они довольно сильно отли­чаются друг от друга: Беляев переработал многие главы, добавив новые эпизоды и при этом сократив популяриза­торские страницы в пользу большего драматизма. Помимо Циолковского и Рынина в выходных данных можно найти и Перельмана: он значится научным редактором.

Полностью: https://fantlab.ru/edition204218.pdf

Всё это в полной мере относится и к фантастам, при­чем специфика жанра такова, что прощает многое: кра­сивая идея искупает схематичность образов, яркое во­ображение компенсирует бедность выразительных средств, философские обобщения прикрывают неувяз­ки в достоверности. Посему, вероятно, в фантастику часто приходят, думая, что «делать» ее легче, чем, ска­жем, реализм, драматургию или документальную прозу. И ошибаются, потому что фантастика не прощает од­ного, но самого главного — отсутствия оригинальности. Автор может написать сотню фантастических романов, но если он не сумеет найти оригинальные идеи, при­думать оригинальную вселенную и проявить свое ори­гинальное мировидение, то он вряд ли оставит след в литературе: читатель забудет его текст, как только пере­листнет последнюю страницу.

Итак, путь успеха в фантастике лежит через поиск оригинального — того, что еще никто не придумал до тебя. Но, разумеется, вначале этого пути приходится преодолеть период вольного или невольного воспро­изведения чужих достижений. Часто молодой автор, осененный «гениальной» идеей, и не подозревает о том, что она давно обыграна в жанре, имеет почтенную историю. Куда реже он, чувствуя свою неумелость, вдох­новляется старыми идеями и пытается за счет создания принципиально нового качества обрести навык, чтобы двинуться дальше.

Русский советский писатель-фантаст Александр Ро­манович Беляев был из тех, кто начинал как подража­тель, но быстро сумел найти свое место в жанре, кото­рое и обеспечило ему всеобщее признание.

Несмотря на усилия биографов, в детстве и юности Беляева не удалось выявить нечто такое, что указывало бы на будущий выбор профессии. Отпрыск семьи пра­вославного священника и выпускник-отличник Смолен­ской духовной семинарии вдруг превращается в убеж­денного атеиста, увлекается фотографированием, игра­ет в театре, поступает в Демидовский юридический лицей, учится в консерватории по классу скрипки. Да, юный Александр обожал Жюля Верна, которого в кон­це XIX века активно издавали в России, но при этом поглощал и множество другой художественной лите­ратуры, преимущественно классической. Студентом­юристом он в 1905 году примкнул к революционному движению, но без яростной убежденности, приводящей на каторгу, поэтому всё-таки сумел закончить лицей, получил диплом и должность помощника присяжного поверенного.

К тому времени Беляев нашел себе еще одно заня­тие — с 1906 года он печатается как репортер, музы­кальный критик и рецензент в газете «Смоленский вест­ник», постепенно набирая опыт работы с текстами и даже войдя в штат издания. Адвокатская практика при­носила ему хороший доход, что позволило молодому человеку в 1913 году совершить большое путешествие по европейским странам, впечатления о котором будут подпитывать его прозу всю дальнейшую жизнь.

Понятно, что, посвящая большую часть свободного времени театру и журналистике, Беляев должен был раньше или позже попробовать себя в качестве драма­турга. И действительно — в 1914 году, в приложении к седьмому номеру московского детского журнала «Про­талинка», появилась его пьеса-сказка в четырех действи­ях «Бабушка Мойра». При этом она была рассчитана не только на детей-зрителей, но и на детей-исполнителей, что определило формат: постановка не должна продол­жаться дольше часа, а сюжет ее прямолинеен (персонаж Кот оказывается кошачьим царем, ведет Петю и Машу к волшебнице Мойре, которая наглядно демонстрирует детям, как нехорошо быть жадным). Тут можно было бы сказать, что Беляев впервые опробовал фантастиче­ский метод, но это будет натяжкой: современная сказ­ка — особая область литературы, имеющая лишь опос­редованное отношение к фантастике.

Весна 1915 года стала переломной в жизни Беляева. Он заболел плевритом. Смоленский врач произвел про­кол плевральной полости и случайно внес инфекцию в один из спинных позвонков, что привело к развитию костного туберкулеза. В поисках лечения молодой че­ловек отправляется на юг и оказывается в Ростове-на­Дону. Там он привычно находит печатную площадку — местную газету «Приазовский край»; на ее страницах вскоре появляются его тексты.

25 декабря 1915 года был опубликован очерк «Берлин в 1925 году», в котором Беляев сатирически описывал мир ближайшего будущего. Германия завязла в войне, потеряла почти всё мужское население, после чего не­мецкое правительство было вынуждено ввести тоталь­ную механизацию быта и трудовую повинность для жен­щин. Но воля к победе не угасла, поэтому для продолже­ния войны привлечены передовые ученые, которые предлагают использовать против врага бактериологиче­ское и лучевое оружие. И тут автор... просыпается.

Очерк Беляева нельзя назвать чем-то оригинальным: в то время было модно сочинять футурологические за­рисовки — достаточно вспомнить, например, популяр­ного французского карикатуриста Альбера Робиду, вы­пустившего иллюстрированную трилогию о будущем: «ХХ век» (1883), «Война в ХХ веке» (1887) и «Двадцатый век. Электрическая жизнь» (1890). Однако в коротком тексте молодого журналиста можно найти в дистилли­рованном виде идеологию, которую он эксплуатировал потом всю писательскую жизнь: будущее принадлежит ученым, но они достаточно безнравственны, чтобы пре­вратить его в кошмар для обычных людей.

Через год, 25 декабря 1916 года, «Приазовский край» публикует первый художественный рассказ Александра Беляева «Чаши гнева Господня», напоминающий ранние бытописательские новеллы Антона Павловича Чехова. Однако по ходу повествования рядовая провинциальная история приобретает глобальный смысл: квасник На­зарыч (Назаретянин?) утешает нуждающихся обывате­лей строками из Священного Писания, а однажды ре­шается применить библейские пророчества к проис­ходящему в России, делая удивительно точный прогноз: война закончится в январе 1918 года (в реальности Брестский мирный договор был подписан 18 февраля по старому стилю), а дальше... «А дальше придет великий день гнева Божьего! — пророчески произнес Назарыч, поднимая вверх указательный палец. — Исполнились пророчества, свершились времена. Восстал народ на народ и царство на царство, были глады и моры, и зна­мения небесные, и лжепророки. “Се гряду скоро и воз­мездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его”. Горе, горе живущим на земле! В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них...» Хотя рассказ заканчивается юмористически, он производит сильное впечатление грозным метафизическим подтекстом. Перед нами, ко­нечно, проба пера, но весьма успешная.

Жизненные неприятности, связанные с прогресси­рующей болезнью, надолго выбили Александра Беляева из колеи. В одном из писем он сообщал, что из-за па­ралича ног был прикован к постели больше трех лет! Но нет худа без добра: революционные события и граж­данская война застали Беляева в Ялте, и, вероятно, имен­но болезнь уберегла его от красного террора. Позднее он пошел на поправку, а при новой власти даже устро­ился на службу в уголовный розыск.

В то время Крым бедствовал и голодал, поэтому в начале 1923 года, воспользовавшись любезным пригла­шением друзей, Беляев с женой уехали в Москву. Там он получил должность юрисконсульта в Наркомпочте­ле (Народный комиссариат почт и телеграфа), где про­работал пять лет.

В 1925 году на страницах популярного журнала «Все­мирный следопыт» (№№ 3, 4) появляется рассказ Алек­сандра Беляева «Голова профессора Доуэля». Научно­фантастическая идея, положенная в основу рассказа, как утверждал сам Александр Романович в заметке «О моих работах» (1939), сформировалась еще в период его вы­нужденного ялтинского безделья: «“Голова профессора Доуэля” — произведение в значительной степени авто­биографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период бо­лезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, всё же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни “головы без тела”, которого я со­вершенно не чувствовал... Вот когда я передумал и пере­чувствовал всё, что может испытать “голова без тела”».

Тут писатель несколько преувеличил, рассказ трудно назвать автобиографическим (тем более «в значитель­ной степени»), ведь он вовсе не о профессоре Доуэле, а о тех людях, которые его окружали: профессоре Кер­не, ассистентке мисс Адамс и сыне профессора Артуре. Голова, живущая отдельно от тела, — это идеальный пример фантастического допущения, которое само по себе «запускает» сюжет, развивающийся внутри «нор­мального» современного мира, поэтому созданный пи­сателем образ не нуждался в предшествующем личном опыте, было достаточно воображения.

Почему Александр Беляев решил стать именно фан­тастом, ведь до сих пор он занимался журналистикой? Вероятно, потому, что когда речь шла о художествен­ном творчестве, он изначально тяготел к литературе с заметным элементом вымысла, чему служат подтверж­дением пьеса «Бабушка Мойра», футурологический очерк «Берлин в 1925 году» и эсхатологический рассказ «Чаши гнева Господня». Непосредственно в научную фантастику его подтолкнул явный дефицит русскоязыч­ных авторов, пишущих в этом жанре: достаточно по­листать тот же «Всемирный следопыт», чтобы убедить­ся, как мало их было в первой половине 1920-х годов. При этом популярность фантастики быстро росла, а спрос, как известно, рождает предложение.

Чем вдохновлялся Александр Беляев, когда присту­пил к рассказу? В заметке «О моих работах» он сооб­щает, что толчком послужила «научная статья с описа­нием работы Броун-Секара (1817—1894), который де­лал опыты, еще очень несовершенные, оживления головы собаки». Однако в небольшом вступлении, опу­бликованном вместе с рассказом, читаем:

«Современные ученые пересаживают не только кожу. В последнее время производится, напр., пересадка че­ловеку мужских половых желез (опыты Вокера и др.) от низших животных, высшего типа обезьян (лучшие результаты) и, наконец, пользуясь человеческой тканью (самые стойкие результаты).

Эти опыты натолкнули ученых на мысль: не могут ли ткани человеческого (и животных) тела жить отде­ленными от тела, если их снабжать необходимым для жизни питанием. Можно ли оживить и продлить дея­тельность сердца, вырезанного из свежего трупа. Опы­ты над оживлением сердца имеют уже двадцатилетнюю давность и привели к благоприятным результатам. Це­лый ряд ученых работал над разрешением этой задачи: Гаскель и Эсвальд, Ашов и Тавара, в Америке — Керель и др. <...>

Итак, мы видим, что современная наука уже способ­на оживлять отдельные части человеческого тела и его органы. Даже такой сложный орган, как сердце, удалось оживлять на некоторое время.

Невольно напрашивается мысль: нельзя ли проделать самый интересный опыт — оживления той части чело­веческого тела, где сосредоточивается его интеллекту­альная деятельность, его сознание: голову. Успех этого опыта, если бы он удался, открыл бы перед нами удиви­тельные перспективы. Вернуть к жизни голову умерше­го человека, вернуть после смерти сознание, — ведь это было бы уже подлинное “воскрешение из мертвых”, что в век религиозного суеверия считалось прерогативой (исключительным правом) “божества”. “Воскрешение головы” было бы таким же сильным ударом по этому религиозному суеверию, какой в свое время нанес Дар­вин библейским сказкам о творении мира своим учени­ем об изменчивости видов. Нанесен был бы удар и вере в бессмертие “души”, которая по этому верованию, после смерти должна немедленно отправится на “тот свет”.

Но можно ли разрешить эту задачу?

Целый ряд препятствий стоит на пути к ее достиже­нию в настоящее время. Сегодня об этом можно лишь фантазировать. Но разве мы не живем в тот век, когда вчерашние “несбыточные фантазии” завтра становятся обычным явлением повседневности.

И разве здравствующему ныне профессору Кулябко не удалось уже оживить голову, — правда, пока всего лишь рыбы, но всё же оживить голову. Не так давно в печати промелькнуло известие о том, что во Франции уже делались опыты оживления и человеческой головы. Сообщение это нуждается в проверке, но идея, очевид­но, уже “носится в воздухе”».

Получается, что источников вдохновения Беляеву хватало. Обращает на себя внимание следующая фраза: «в Америке — Керель». Речь идет о французском хирур­ге Алексисе Карреле, который получил Нобелевскую премию в 1912 году за «работы по сосудистому шву и трансплантации кровеносных сосудов и органов». Об­щепризнанный успех операций Карреля, о которых много писала пресса, тоже мог послужить направляю­щим толчком для воображения Беляева, на что косвен­но указывает упоминание Америки, ведь с 1904 года хирург действительно жил сначала в Канаде, затем в США, вернувшись на родину только после начала Вто­рой мировой войны. Однако Беляев быстро разобрался в своей ошибке и в романе «Голова профессора Доуэля» перенес действие из США во Францию, а мисс Адамс превратил в Мари Лоран. При этом профессор Керн остался Керном, потому что, как остроумно отмечает исследователь Зеев Бар-Селла в книге «Александр Беля­ев» (2012), «даже именами своими герои рассказа мог­ли быть обязаны фамилии нобелевского лауреата (как ее запомнил Беляев): Доуэлю досталась вторая полови­на (Кер-ель), а Керну — первая (Кер-)».

Научно-фантастический дебют Беляева претерпел и другие изменения. Расширенная версия рассказа вышла через год в авторском сборнике «Голова профессора Доуэля» (1926). Еще через два года писатель перерабо­тал рассказ в роман под названием «Воскресшие из мертвых», добавив мощную сюжетную линию: живую голову можно соединить со свежим трупом и получить гибридного человека. К сожалению, полный текст это­го романа так и не увидел свет — Беляев серьезно «по­чистил» его от разных «сомнительных» эпизодов типа поцелуя между головой Доуэля и ассистенткой Лоран, поэтому нам известен только сокращенный вариант публикации под старым названием «Голова профессо­ра Доуэля», впервые увидевший свет в 1937 году: в ле­нинградской газете «Смена» (1—6, 8—9, 11, 14—18, 24, 28 февр., 1, 3—6, 9—11 марта) и московском журнале «Вокруг света» (№№ 6—10, 12).

Роман стал одним из самых переиздаваемых в твор­честве Александра Беляева, поэтому привлек внимание литературоведов. В частности, они пытались найти предшественников, ведь идея и впрямь «носилась в воз­духе». Например, исследователь Евгений Брандис «вы­копал» и в 1978 году опубликовал перевод рассказа из­вестного немецкого фантаста Карла Грунерта «Мистер Вивасиус Стайл» («Mr. Vivacius Style», 1908) под назва­нием «Голова мистера Стайла». При этом было заявлено, что Беляев наверняка читал рассказ, потому что Грунерт публиковался на русском языке, но никаких доказа­тельств Брандис не представил. Если уж искать литера­турных предшественников, то стоит обратить внимание на рассказы американского фантаста Клемента Фезан­дие, входящие в цикл «Таинственные изобретения док­тора Хэкенсоу» («Doctor Hackensaw’s Secrets», 1921— 1926): десять из них действительно были переведены и печатались в журнале «Мир приключений» с 1924 по 1926 год. Среди переведенных есть рассказы «Тайна вечной молодости» («The Secret of Perpetual Youth», 1924) и «Тайна сирены» («The Secret of the Mermaid», 1924), в которых описываются операции по пересадке органов и получению гибридных существ. Вполне мо­жет оказаться, что именно эти рассказы подтолкнули Беляева не только к написанию «Головы профессора Доуэля», но и цикла «Изобретения профессора Вагнера» (1926–1936). Однако точно мы не знаем!

Сам Беляев не отрицал факт заимствований в своем раннем творчестве. В заметке «О моих работах» он со­общал: «Советская научная фантастика неизбежно долж­на была пройти стадию ученичества у западноевропей­ских мастеров. Естественно, мы должны были овладеть и стандартными формами. “Голова” и отражает этот период».

Впрочем, отражает не только «Голова». Следующим текстом, который можно с полным на то правом на­звать «ученическим», стал рассказ «Остров погибших кораблей», опубликованный через год в том же «Все­мирном следопыте» (1926, №№ 3, 4). Он был написан под впечатлением от немого американского кинофиль­ма, который назвался «Остров пропавших кораблей» («The Isle of Lost Ships», 1923) и который в свою очередь был снят режиссером Ирвином Виллатом по одноимен­ному роману Криттенден Марриот, опубликованному в 1909 году. Примечательно, что кинофильм утерян, а роман был переиздан только в 2015 году в специфиче­ской серии «Забытые книги» («Forgotten Books»). Полу­чается, что история о странном обществе, выживающем на обломках судов посреди Саргассова моря, сохрани­лась для нас благодаря Александру Романовичу Беляеву, в ином случае она была бы забыта.

Писатель в целом сохранил фабулу, но творчески «доработал» персонажей: детектив Джексон превратил­ся в сыщика Джима Симпкинса, подозреваемый Фрэнк Говард — в Реджинальда Гатлинга, дочь миллионера Дороти Фэрфакс — в Вивиан Кингман. Но, вероятно, Беляев изменил бы себе, если бы через год не вернулся к рассказу и не довел его до повести с новым финалом: герои возвращаются на остров и спасают его население от прозябания. Дополнительные главы были ожидаемо опубликованы во «Всемирном следопыте» (1927, № 6).

Еще одним примером творческого заимствования может служить роман «Человек-амфибия». История Их­тиандра — юноши, способного жить под водой благо­даря пересаженным ему акульим жабрам, — появилась в журнале «Вокруг света» (1928, №№ 1–6, 11–13) и сра­зу была издана в виде отдельных книг. Популярность очередного текста Беляева была столь огромна, что по результатам опроса читателей журнала он был признан лучшим фантастическим текстом среди напечатанных в Советском Союзе за пять лет.

Полностью: https://fantlab.ru/edition192378.pdf

Огромный интерес к работам Циолковского проявляли популяризаторы и писатели-фантасты. Ведь его работы доказывали, что невероятные мечты скоро смогут стать реальностью. Со стороны популяризаторов с Циолковским работал знаменитый Яков Перельман, который написал на основе его идей книгу «Межпланетные путешествия», выдержавшую десять переизданий. Со стороны фантастов — Александр Беляев. При участии калужского учителя он написал две повести — «Прыжок в ничто» (1933) и «Звезда КЭЦ» (1936).

В первой повести, которая рассказывает о попытке капиталистов пережить мировую революцию на Венере, идеи Циолковского описаны лишь во вводной части, где речь идёт о подготовке ракетного «Ковчега» к старту. А вот «Звезду КЭЦ» можно назвать панегириком калужскому учителю, ведь в ней охвачены практически все его мечты — от воздухоплавания до построения утопического общества, преобразующего мир за счёт космических ресурсов. Изначально повесть называлась «Вторая Луна», однако Александр Беляев переименовал её в память о Циолковском после его смерти.

Помимо прочего, калужский учитель выступил научным консультантом немого полнометражного фильма «Космический рейс» (1936), снятого талантливым режиссёром «Мосфильма» Василием Журавлёвым при поддержке великого Сергея Эйзенштейна. Создатели киноленты нуждались в достоверном описании эффектов, которые будут наблюдаться в кабине космического корабля при полёте и высадке на Луну, а получить такую информацию от кого-либо другого было попросту невозможно. Хотя далеко не все рекомендации Циолковского киношники приняли к сведению, «Космический рейс» считается одним из наиболее достоверных фильмов с точки зрения законов физики.

Константина Циолковского редко выводят в качестве художественного персонажа. Его биография хорошо изучена и почти не оставляет поля для новых интерпретаций. Тем не менее в ряде фильмов Циолковский появляется, и его обычно играют выдающиеся актёры. В киноленте «Дорога к звёздам» (1957) Циолковского играл Георгий Соловьёв, в «Человеке с планеты Земля» (1958) — Юрий Кольцов, в «Укрощение огня» (1972) — Иннокентий Смоктуновский, в «Королёве» (2006) — Сергей Юрский. Особняком стоит биографический фильм Саввы Кулиша «Взлёт» (1979), в котором на роль Циолковского был приглашён знаменитый поэт Евгений Евтушенко. Из этого фильма чиновники Госкино потребовали убрать наиболее острые моменты, и тогда Евтушенко написал стихотворение «Финал», в котором были перечислены все «забракованные» эпизоды. Стихотворение опубликовала газета «Советская культура», и таким образом картина была спасена от сокращений.

Полностью и с иллюстрациями:

https://www.mirf.ru/science/konstantin-ci...

http://old.mirf.ru/Articles/art5873.htm

Выразит ли писатель-фантаст мысли о собственном жанре через диалог своих героев, или выведет резонера, или явится перед читателем открыто в литературно-критическом отступлении — слишком регулярно, чтобы быть случайными, встречаются в научно-фантастических произведениях эти суждения о проблемах и задачах научной фантастики. Если бы проблемы любого другого жанра обсуждались в нем самом с такой же настойчивостью и частотой, это давно обратило бы на себя внимание.

Особенность научной фантастики, о которой я говорю, осталась незамеченной по той же причине, по какой она возникла: из-за недостаточной активности критиков научной фантастики. Это как наружная болезнь, загнанная внутрь: жанр поглотил все не доведенные до конца споры о себе. В то же время нет, кажется, ни в одной другой области современной «движущейся эстетики» такого количества самых нелепых и вполне устойчивых предрассудков, как в этой. Каждая критическая работа о научной фантастике, будь то протяженная журнальная статья или крошечная газетная рецензия, претендует — ни более, ни менее — на концепцию всего жанра. Сколько статей — столько концепций. Рядом с научно-фантастической литературой медленно и неуклонно, словно коралловый риф, вырастает критика, в большей степени фантастическая, нежели научная. Книг, посвященных серьезному анализу жанра, — раз (Ю. Рюриков), два (Е. Брандис и В. Дмитревский) и обчелся.

Поэтому появление новой книги о научной фантастике — пусть маленькое и сугубо локальное, все же событие. Тем более что книга известного советского писателя Г. Гуревича «Карта страны фантазий» (название и жанр которой, по-видимому, связаны с путеводителем Кингсли Эмиса по зарубежной фантастике «Новые карты ада»), выросшая из опубликованной несколько лет назад в журнале «Искусство кино» статьи и посвященная научно-фантастической литературе с точки зрения ее реализации в кино, — живо, местами остроумно написана, охватывает обширный фактический материал, разворачивает целую панораму теоретических представлений автора. Книга отлично иллюстрирована. Последнее обстоятельство я нахожу достойным упоминания, так как многочисленные кадры из сказочных и фантастических фильмов не просто украшают книгу, но являются составной частью, порой очень ответственной, в системе доказательств Г. Гуревича. Автор размышляет вслух в присутствии читателя, советуется с ним, задает ему вопросы (не всегда риторические), спорит со своими оппонентами.

Он спорит с «двенадцатью разгневанными критиками», которые персонифицируют самые распространенные предрассудки о научной фантастике. Кинореминисценция объясняет такое подозрительно «ровное» число оппонентов автора. Она объясняет заодно, почему не все воплощения оспариваемых мнений наделены достаточной самостоятельностью: жесткая заданность приема (впрочем, эффектного) принудила автора кое-где пойти на неточность классификации этих мнений. Поэтому иногда Г. Гуревичу приходится сливать свои полемические персонажи и оспаривать их гуртом. Спор ведется о том, что есть и чем должна быть научная фантастика.

На нормативные заявления «двенадцати разгневанных критиков» — фантастика-де есть то-то и должна быть тем-то — Г. Гуревич каждый раз возражает резонно: не всякая, не всегда; не должна, а может. Здесь, в полемической своей части, книга заслуживает самого пылкого сочувствия.

Но отрицая, надо же что-то и утверждать. И тут оказывается, что в книге Г. Гуревича не двенадцать, а тринадцать критиков. Тринадцатый, не столь разгневанный, сколь непреклонный, — сам автор. По мере того, как сходят со сцены один за другим его разгневанные оппоненты, все яснее обрисовывается образ тринадцатого критика, который, желая как можно быстрее внедрить фантастику в кинематограф, начинает уверять читателя, будто научно-фантастический жанр — это и в литературе проще пареной репы, а уж в кино и того проще, надо только все делать по предлагаемым им, Г. Гуревичем, рецептам. Тут у автора меняется даже стиль повествования — из иронического он делается докучливо-наставительным, на манер известных строк: «Душа моя Павел, держись моих правил: люби то-то, то-то, не делай того-то», — но всерьез, без покушений на пародийность. Рецепт следует за рецептом.

Сначала осторожно, не категорично: «Можно саму машину очеловечить... наделить памятью, стремлениями, даже чувствами... и пускай эти полусущества отправляются исследовать...» Дальше решительней: «А теперь разберемся, какие приключения пригодны и для фантастики...» Решительность приносит плоды: «Все другие приключенческие сюжеты и конфликты пригодны и для фантастики (геологические, технические, морские и пр.)». И, наконец, бегом по всему тексту — рецепты: «На стадии испытания главное — показать...», «На стадии же всеобщего распространения надо описать...», «Перечисленные и многие другие конфликты творчества можно изображать...» Чтобы читатель не подумал, будто рецептурные пристрастия Г. Гуревича случайны, он напоминает о рецептах, составленных другим фантастом: «Г. Альтов даже составил реестр использованных в фантастике тем и идей, настойчиво призывал не повторяться. Реестр его был встречен неодобрительно большинством, считающим, что в фантастике главное — литературность (типа критиков № 9 и № 11), и опубликован не был. А жаль. Он мог бы помогать и авторам и редакциям, как справочник». Оказывается, любовь к рецептам делят с Г. Гуревичем школьники, которые, по его словам, «воспринимают фантастику как каталог профессий, справочник «Куда идти работать?»...»

Не ограничиваясь все разъясняющей картой «страны фантазий», с помощью которой так удобно ориентироваться на фантастической местности, Г. Гуревич снабжает свою книгу таблицей критериев фантастики, настоящей таблицей, где по вертикали отложены разновидности фантастического жанра (познавательная фантастика, приключенческая, «мечта о цели», «техника будущего», фантастика психологическая и сатирическая, утопия и т. д.), а по горизонтали — соответствующие им «специфические задачи», «специфический критерий», «допуски», «герои», «сюжет». Выбрав условия задачи, на перекрестке найдете нужный ответ. Таблица, конечно, очень рационализирует труд фантастов, заменяя творческие поиски поисками графы.

Итак, предлагается набор высококачественных, проверенных штампов, своеобразный литературный «конструктор», из коего каждый, желающий потрудиться, может составить нечто научно-фантастическое. Рецепты выписываются с точки зрения абстрактной, умозрительной и универсальной задачи создания научно-фантастического произведения (в кино и литературе). Не такого произведения, какое задумал писатель Г. Гуревич, а любого, всякого, по исчерпывающей сводке схем теоретика Г. Гуревича.

«Что выбирать — зависит от автора, от его сверхзадачи», — почти правильно утверждает тринадцатый критик. Он был бы прав безупречно, если бы не его абсолютная уверенность в том, что выбирать будущему автору предстоит из предложенных схем. Вместо обещанного в прологе путеводителя по фантастике получается самоучитель для авторов, жанр мало почтенный, обращенный к писателю-ремесленнику и благословляющий серость. Не случайно творчество наиболее талантливых из нынешних фантастов (например, А. и Б. Стругацких), по свидетельству самого Г. Гуревича, не вписывается в его схемы, напротив — все решительней и дальше уходит от них. Чего, однако, стоит теория, неспособная вместить наиболее плодотворную практику?

Г. Гуревич-критик одержим пафосом нормативности. Он до предела рационализирует процесс создания литературного произведения: изображение техники и техника изображения — других задач и трудностей фантастического жанра он и знать не хочет. 06ласть человеческих отношений, как предмет художника, и нравственные категории, как критерии художества, признаются, по-видимому, такой малостью, что их можно опустить вовсе. Чтобы ввести читателя в конфликт между двумя учеными, жалуется Г. Гуревич, «приходится довольно подробно объяснять технологию, нередко это наводит скуку. Бывает и так, что автор нечаянно поддерживает неправых. И происходит это даже не от неграмотности литератора. Просто заранее нельзя знать, кто добьется успеха. Если же умалчивать о технологии, суть спора становится неясной, читатель вынужден верить на слово, что герой Иванов прогрессивен, а Петров — вреден». Вся суть конфликта сводится, таким образом, к научной правоте, а правота — к успеху. Объяснение технологии, правда, наводит скуку, но мысль о моральном аспекте конфликта даже не возникает...

Она не возникает у Г. Гуревича и тогда, когда анализируемое им произведение буквально вопиет о нравственной оценке. В одном рассказе Ю. Сафронова, сообщает Г. Гуревич, «в Черном море испытывается автомат, предназначенный для ловли животных на Венере. И при испытании эта железная акула глотает всех подвернувшихся... Можно представить себе переживания этих заживо проглоченных...». Г. Гуревич видит в этом рассказе только «несоблюдение элементарной техники», вернее, двух «техник» — безопасности и сюжетосложения. У Ю. Сафронова, считает тринадцатый критик, вышла неувязка с «приемами», из-за чего вместо рассказа получился фельетон. Поразительный нравственный просчет Ю. Сафронова, назвавшего свой рассказ об экспериментах на людях «Ничего особенного» (!), остается незамеченным и неоцененным Г. Гуревичем. Между тем опыт Ю. Сафронова как раз и показывает, куда приходит фантастика, изображающая «технику» при помощи набора «приемов». Напрасно, на мой взгляд, так насмешливо относится Г. Гуревич к попытке другого писателя-фантаста — Г. Гора — перевести речь с чисто научных проблем на общественные, из плоскости «выйдет — не выйдет?» в плоскость «хорошо ли выйдет?» (по собственной терминологии Г. Гуревича).

Зато сам Г. Гуревич не колеблясь переводит разговор из плоскости «как писали научную фантастику?» (и не всегда лучшие писатели) в плоскость «как нужно писать?».

В «Карте страны фантазий» все было бы гораздо ближе к истине, если бы автор заменил на прошедшее время все свои императивы и футурумы. Тогда его книга попала бы в ту область науки о литературе, которая изучает научную фантастику — увы, изучает пока еще мало и плохо.

Мирон ПЕТРОВСКИЙ,

(Киев)

рубрика КНИЖНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

журнал "Новый мир" №1/1969, с. 236-238