Калейдоскоп фантастики

Статья написана специально для «Комсомольца».

Что касается статьи Петрония Гая АМАТУНИ, на мой взгляд, особого интереса в рамках дискуссий о фантастике она не представляет. Поэтому, прочитав и оценив, я ее проигнорирую.

Валентина ЖУРАВЛЕВА. Фантастика и наука

В эпицентре споров

Научно-фантастической литературе свыше ста лет: первый роман Жюля Верна появился в декабре 1862 года. Казалось бы, за сто лет вполне можно было бы разобраться в том, что такое научная фантастика. Но споры о фантастике не прекращаются. Наоборот, в последнее время они стали особенно бурными.

Соотношение науки и фантастики – таков эпицентр этих споров.

Что говорить, наличие разных мнений – вещь в литературе обычная. В спорах о фантастике удивляет другое: категоричность суждений. Логика тут примерно такова: «Мне лично нравятся такие-то книги. Поэтому именно они и являются фантастикой, а все остальное — от лукавого».

Сравните несколько очень типичных высказываний.

Научная фантастика, говорит И. Ефремов, должна строиться «на более или менее научной основе. По моему глубокому убеждению, только такая научная фантастика и может считаться подлинной, имеющей право на существование в этом жанре». С этим совершенно не согласны А. и Б. Стругацкие. «Но при чем здесь наука? – спрашивают они в одной из своих статей. – Почему нас называют научными фантастами? Мы ответим: не знаем. Не знаем, почему до сих пор держится устаревший термин научная фантастика». Критик Ю. Котляр утверждает: «Такие произведения должны популяризировать новейшие достижения науки, говорить об открытиях, которые «носятся в воздухе» и скоро станут достоянием человечества». А писательница А. Громова категорически возражает: «Фантастика не ставит своей задачей пропаганду научных идей». Литературовед В. Лукьянин отстаивает еще одну точку зрения (совпадающую с точкой зрения П. Аматуни): «Научно-фантастическая литература – это литература научной мечты»...

Кто же прав?

Многоликая фантастика

Допустим, фантастика – действительно литература научной мечты. Это значит, прежде всего, что за бортом фантастики оказываются все философские, утопические, социальные произведения. Разве, например, «Машина времени», «Когда спящий проснется», «Люди как боги» — это научная мечта?! Нет научной мечты и в «Войне миров». Итак, «выпадает» почти весь Г. Уэллс. «Выпадают» и такие произведения, как «Затерянный мир» А. Конан-Дойля, «Плутония» В. Обручева, «Аэлита» и «Союз пяти» А. Толстого. Приходится «вычеркнуть» из фантастики Р. Бредбери, С. Лема, последние произведения Стругацких, например, «Попытку к бегству» и «Трудно быть богом».

Достаточно так поставить вопрос, чтобы прийти к правильному ответу. Сто лет назад существовал один вид фантастики – жюльверновская фантастика. Современная фантастическая литература многообразна, многолика.

Ныне существуют разные поджанры фантастики. Попробуем их вкратце перечислить. Это, прежде всего, утопическая фантастика. Рисующая широкие картины будущего общества («Туманность Андромеды» И. Ефремова). Наряду с утопиями существуют и антиутопии. Произведения этого поджанра как бы предупреждают: «Так может быть, если...» Типичные примеры антиутопий – «Машина времени» Г. Уэллса или «451° по Фаренгейту» Р. Бредбери. С антиутопией соседствует такой распространенный поджанр, как «памфлетная» фантастика (рассказы А. Днепрова, И. Варшавского и др.).

Многие фантастические произведения принадлежат к «психологическому» поджанру. Тут главное – показать человека в необычных обстоятельствах. Можно вспомнить, например, великолепный рассказ Г. Уэллса «Чудотворец». Уэллс наделяет своего героя (вопреки всякой науке!) фантастической способностью творить любые чудеса. И вот оказывается, что желания английского мещанина удивительно убоги. Уэллс очень убедительно показывает и другую сторону мещанской психологии: от душевного убожества, от невежества – только шаг к диким выходкам, опасным для человечества.

Значительное место в фантастике занимают произведения, стремящиеся предугадать будущие открытия и изобретения, показать их результаты. Классический пример – «20 000 лье вод водой» Ж. Верна. Этот поджанр и в самом деле можно назвать «литературой научной мечты».

Один из старейших поджанров – «популяризаторская» фантастика. Здесь нет стремления заглянуть вперед. Фантастика используется для того, чтобы в яркой, занимательной форме изложить то, что уже известно. Таковы многочисленные произведения о встрече с вымершими животными.

Надо сказать и о таком интересном поджанре, как научно-фантастическая гипотеза. Тут фантастика непосредственно сближается с наукой. Гипотеза о том, что Тунгусский метеорит был марсианским космическим кораблем, выдвинута писателем А. Казанцевым. А примерно такого же порядка гипотеза об искусственном происхождении спутников Марса предложена ученым И. Шкловским.

У «гипотезного» поджанра есть свой антипод – фантастические приключения. Они относятся к фантастике так, как «Три мушкетера» к исторической литературе. Известно, что в романе А. Дюма исторические события, мягко говоря, изложены вольно. Приключенческая фантастика тоже имеет право на вольное обращение с наукой. Зато она обязана показать героев, которым захочется подражать. Обязана иметь острый, динамичный сюжет.

Оценивать фантастические произведения надо с позиций того поджанра, к которому относится то или иное произведение. Иначе говоря, социальная фантастика должна быть серьезной и глубокой, психологическая – открывать новое в человеке, приключенческая – интересной, юмористическая – остроумной и т. д.

Д-космолеты или М-космопланы?

Итак, фантастика включает разные поджанры, в каждом из которых – свое соотношение между наукой и фантастикой.

Если произведение имеет целью показать будущее космонавтики, писатель не может не считаться с мнением современной науки. А по этому мнению движение со сверхсветовой скоростью невозможно. Значит, надо учитывать, что на Земле (за время полета) пройдут десятки, сотни лет. Или же надо хотя бы с внешней убедительностью обосновать возможность полетов на сверхсветовой скорости.

В первых произведениях Стругацких («Страна багровых туч», «Путь на Амальтею» и т. д.) подробно описаны будущие фотонные звездолеты. Стругацкие очень добросовестно использовали имеющиеся научные соображения: фотонные ракеты получались «на научном уровне». В дальнейшем изменилась сама направленность творчества Стругацких. Их перестали интересовать будущие научно-технические свершения. В центре новых произведений – будущий человек, будущее общество. И о новых звездолетах, способных летать с какой угодно скоростью, сказано коротко: это, мол, Д-космолеты, использующие Д-принцип... Тут, конечно, нет никакой науки. Но читатель не протестует. Ну будут летать не с помощью Д-космолетов, а каких-нибудь М-космопланов. Какая разница? В данном случае главное – нарисованная Стругацкими картина коммунистического будущего.

Проблема взаимоотношений с наукой особенно важна для тех поджанров фантастики, которые занимаются предвидением будущих открытий и изобретений, выдвигают новые научно-фантастические гипотезы. Когда говорят «НАУЧНАЯ фантастика», чаще всего имеют в виду именно эти поджанры.

Казалось бы, уж здесь взаимосвязь науки и фантастики проста: чем «научнее», тем лучше. П. Аматуни говорит в своей статье, что симпатизирует тем писателям, которые «прежде чем браться за перо, в меру своих сил и возможностей изучают облюбованный ими раздел науки и советуются с учеными».

Представим себе такую ситуацию. Фантаст решил написать повесть о первой экспедиции на Марс. Внимательно изучив «облюбованный им раздел науки», он направился к ученым. «Каналы Марса? – сказал первый ученый. – Ну, это очень просто! По гипотезе Томбо каналы – это следы метеоритных ударов. А Клайд Томбо – большой авторитет. Он, между прочим, открыл планету Плутон». Второй ученый оказался сторонником гипотезы В. Д. Давыдова: «Какие там следы метеоритов, чепуха! Каналы, уважаемый писатель, это трещины в ледовой коре Марса. Вот таким путем». От третьего ученого, сторонника вулканической гипотезы, писатель слышит: «Вода на Марсе?! Ну, знаете ли, — это вне науки. Каналы – отложения вулканического плана». «Ничего подобного! — в один голос заявляют четвертый и пятый ученые. – Каналы созданы разумными существами». И тут же затевают между собой спор: живут ли сейчас на Марсе эти разумные существа или они вымерли лет эдак пятьсот миллионов назад...

Писатель-фантаст работает на переднем крае науки. Точнее – ПЕРЕД передним краем. Здесь нет общепризнанных гипотез, здесь все противоречиво, все меняется. Фантаст, если он хочет создать что-то дельное, должен думать самостоятельно. Это, конечно, не значит, что он может писать «с потолка». Нет, речь идет о другом. Фантаст должен критически сопоставлять имеющиеся научные данные и ИДТИ ДАЛЬШЕ, ВЫДВИГАТЬ НОВЫЕ ГИПОТЕЗЫ, НЕ БОЯТЬСЯ ГОВОРИТЬ О ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВЫХ ИДЕЯХ, КОТОРЫЕ МОГУТ ПОКАЗАТЬСЯ НЕОСУЩЕСТВИМЫМИ.

В одной из своих статей академик А. Н. Колмогоров говорит: «На современном этапе при этом не следует пренебрегать и построением «в запас» нескольких произвольных гипотез, как бы ни сближалась иногда такая деятельность ученого с построениями писателей-фантастов». Вдумайтесь в эти слова. Речь идет о том, что наиболее дальние гипотезы должны создаваться в науке теми же методами, какими они создаются в фантастике. И это вполне закономерно. Ученый и писатель, выдвигая дальние гипотезы, используют один и тот же метод – ФАНТАЗИЮ. Ученому помогает (а иногда мешает) лучшая информированность. Писателю помогает (а иногда мешает) большая способность к фантазированию. Шансы примерно равные.

Это, конечно, не значит, что писатель может работать, как ученый. Ведь мы говорим только об одной стороне работы ученого – о создании дальних гипотез. В современной науке дальнее «гипотезообразование» занимает еще очень скромное место. Быть может, со временем будут ученые, специализирующиеся на создании таких гипотез. Пока же ученые занимаются этим эпизодически и ошибаются ничуть не реже фантастов.

Как не парадоксально, но попытки с механической точностью следовать за гипотезами ученых зачастую оканчиваются неудачей. Можно привести такой пример. После того, как профессор И. Шкловский выдвинул гипотезу об искусственном происхождении спутников Марса, появились рассказы и повести, использующие эту идею. Вроде бы все хорошо: фантасты шли за учеными. Но вот в последнем номере «Астрономического журнала» опубликована статья, убедительно показывающая ошибочность гипотезы И. Шкловского. Оказывается, изменение орбит Фобоса и Деймоса объясняется световым давлением...

Надеюсь, что читатель поймет меня правильно. Я отнюдь не против «научности» в фантастике. Я лишь хочу сказать, что эту «научность» нельзя получить в готовом виде – из книг или разговоров с учеными. Этого просто мало! Нужна, так сказать, собственная мыслительная продукция.

В свое время А. М. Горький писал начинающему литератору И. А. Арамилеву «Бальзак за несколько десятков лет до того, как возникла гипотеза эманации психофизической энергии, уже писал в одной из своих книг о возможности такой эманации. Стриндберг первый указал на возможность добычи азота из воздуха, осуществленную почти через 20 лет после того. Вы говорите: «Писателю почти невозможно быть энциклопедистом». Если это ваше крепкое убеждение – бросьте писать, ибо убеждение это говорит, что Вы не способны или не хотите учиться. От литератора, к сожалению, не требуют, чтобы он был энциклопедистом, а надо, чтобы требовали. Писатель должен знать как можно больше, должен стоять на высоте современных ему научных знаний».

Можно привести множество примеров, когда сбывались самые, казалось бы, «невозможные» идеи фантастов. В комментариях к роману «Из пушки на луну» всегда объясняли: нельзя забросить пушечный снаряд в космос, Жюль Верн ошибся. И вот недавно журнал «За рубежом» сообщил: с помощью пушек успешно запускают в космос грузовые контейнеры, предполагают запускать спутники...

Писатель-фантаст, решивший застраховаться от упреков в «ненаучности», должен был уйти с переднего края науки в ее тыл, где все устоялось, окончательно прояснилось. Намного перспективнее другой путь – вперед, на разведку путей, которыми когда-нибудь пройдет наука. «Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал, — говорил Жюль Верн, – все это всегда будет ниже действительных возможностей. Настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения».

Нет права на ляпсусы

Писатель имеет право на самую смелую фантазию. Но у него нет права на ляпсусы — ошибки, вызванные верхоглядством, невежеством.

Мы говорим сейчас о соотношении фантастики и науки. Но хотелось бы подчеркнуть и чисто литературную сторону дела. У писателя нет права на художественную беспомощность, на бесцветный, стертый язык, но корявые фразы. А ведь сколько еще появляется произведений, пестрящих литературными огрехами! Вот, скажем, сборник «Падение сверхновой» М. Емцева и Е. Парнова. На первых же страницах читатель спотыкается о фразы такого типа: «Сквозь слезящиеся от напряжения глаза он увидел...» Как это – сквозь глаза?!

Самая интересная идея «не прозвучит», если она изложена коряво, безграмотно.

Фантастика завтра

Современная наука развивается так быстро, что фантастике все труднее и труднее оставаться «фантастичной». В самом деле, попробуйте вспомнить идею, которая поражала бы воображение, представлялась бы «чисто фантастической». Еще несколько лет назад таких идей было сотни. Теперь их стало намного меньше. Одни уже прочно перешли «в ведение» науки (гиперболоид, гипнопедия), другие переходят (поиски сигналов внеземных цивилизаций).

Дело не в том, что на смену одним фантастическим идеям должны прийти новые. Положение сложнее. Люди начали понимать: наука сможет осуществить все, абсолютно все! Фантастика теряет свое основное свойство – способность удивлять. Уже не важно, какие именно открытия будут сделаны. Важно — что из этого получится. Оттесняя другие поджанры, на авансцену выходит социальная фантастика.

Вот, например, проблема долголетия. Средняя продолжительность жизни человека быстро растет. Можно написать рассказ или повесть об открытии, позволившем продлить жизнь человека до 200- 300 лет. Здесь почти не будет фантастики: никто не сомневается, что медицина — чуть раньше или чуть позже – добьется долголетия человека. И вот тут, после этого возникают волнующие проблемы. Какой будет жизнь человека, ставшего почти бессмертным? Что изменится в самом человеке и в отношениях между людьми?

Фантастика, посвященная коммунистическому обществу будущего, справедливо пользуется наибольшим вниманием читателей. К сожалению, таких произведений очень мало.

Я уверена, что в ближайшие годы главной темой советской фантастики станет коммунистическое будущее, ведь оно не за горами.

Отшумят споры о соотношении между фантастикой и наукой. На смену им придут новые споры – о человеке и обществе будущего.

Что ж, в спорах рождается истина.

В. ЖУРАВЛЕВА

Обе статьи — «Рожденный прогрессом...» В. ЛУКЬЯНИНА и «Фантастика и подросток» Юрия КОТЛЯРА есть в «Истории фэндома» Юрия ЗУБАКИНА, и я их не буду дублировать. Один из первых публичных отпоров им дал Всеволод РЕВИЧ, подготовив сразу же после публикации ЛУКЬЯНИНА в 5-м номере журнала «Москва», свой ответ ему. Вот как написал об этом в письме брату от 24 июня 1964 года Аркадий СТРУГАЦКИЙ:

— Дорогой Боб!

Обрадовал тут нас Ревич. Он написал статью в ответ Лукьянину очень хлесткую, уловил его в массе ошибок и благоглупостей. Статья, возможно, пойдет в следующий четверг в Лит. Газете.

В примечании к этому письму в книге «Неизвестные Стругацкие. Письма. Рабочие дневники. 1963–1966 гг.» сказано, что «статья РЕВИЧА опубликована лишь в апреле следующего года: РЕВИЧ В. Художественная «душа» и научные «рефлексы» // Молодая гвардия (М.). — 1965.— № 4».

Но это ошибка (в томе 8 полного 33-томного собрания сочинений А. и Б. СТРУГАЦКИХ она уже исправлена). «Душа» и «рефлексы» — совсем другая статья, где РЕВИЧ отвечает уже и ЛУКЬЯНИНУ и КОТЛЯРУ. Она тоже есть в «Истории фэндома» Юрия ЗУБАКИНА. А то, о чем сообщает Аркадий СТРУГАЦКИЙ, действительно было опубликовано в «Литературной газете» 2 июля. И ее в публичном доступе нет. Поэтому я ее ниже и представляю.

Всеволод РЕВИЧ. Рожденная поспешностью...

Может, зря, В. Лукьянин, автор статьи «Рожденный прогрессом...» (журнал «Москва», № 5) не послушался друзей-критиков, которые «зачастую и сами фантастику не читают и другим не советуют», может, и не надо было ему столь отважно идти против течения: «Я все-таки (все-таки! Подумать только! – В. Р.) «продолжаю читать научно-фантастические произведения и все, что о них написано, пытаюсь понять, почему же так много сейчас их пишется...»

Конечно, если человек наложил на себя такую суровую епитимью, то удивительно ли, что при чтении пятой книжки им овладевает дурное настроение, к пятнадцатой он уже не вполне понимает прочитанное, а на двадцать пятой в углах начинают мерещиться зеленые чертики всевозможных ошибок...

В начале статьи В. Лукьянин дает определение: «Научно-фантастическая литература — это литература научной мечты. Иными словами, это научно-художественная литература, предметом которой является в основном не сегодняшний день науки, а научные гипотезы, наука и техника завтрашнего дня, как она мыслится сейчас». Определение – вещь нужная и полезная, в нем не грех и шесть раз повторить слово «наука», было бы только оно верным и полным. Но, во-первых, в это определение не вошла «человековедческая» сторона. Фантастика никогда бы не имела такой огромной аудитории, если бы она была сродни той «утилитарной», воспевающей подъемные краны литературе, о которой писал Н. Рыленков в прошлом номере «Литературной газеты». А ведь именно к этому толкают ее подобные определения. Фантастика всегда была, есть и будет полноправной частью художественной литературы (а не каким не «гибридом», как ее называет В. Лукьянин), потому что в ней нас не столько интересует оправданность научно-технических гипотез, а то, как ведут себя люди в предлагаемых необычных обстоятельствах, какие новые нравственные черты у них проявляются. Во-вторых, дорожным знаком «научная мечта» критик преграждает доступ в фантастику всем произведениям, которые непосредственно, самим сюжетом, не раскрывают идеалов их авторов.

Вспомним наудачу: «Война миров» Уэллса, «Атавия Проксима» Л. Лагина, «Пылающий остров» А. Казанцева, «Звездные дневники Ийона Тихого» Ст. Лема, «451° по Фаренгейту» Р. Бредбери и т. д. Можно ли сказать, что в этих книгах воплощены научные мечты их авторов? Какие уж тут мечты! Многообразная живая литература не хочет влезать в отведенные ей узкие рамки.

В. Лукьянин сам чувствует неувязки, и вот он начинает всячески дополнять и развивать свое определение, так и не сведя концы с концами.

Например, он утверждает: «Мы вправе говорить об определенном расширении границ искусства под влиянием научно-технического прогресса. Научные проблемы становятся достоянием искусства. Физика становится лирикой». Но не следует волноваться, основы эстетики остались непоколебленными, на их защиту грудью встал сам В. Лукьянин: «Научные гипотезы и технические изобретения, как бы интересны они ни были, сами по себе не могут быть предметом искусства». Так все-таки — «становятся» или «не могут»?

Для иллюстрации своих размышлений В. Лукьянин привлекает имена Жюля Верна и Уэллса. С Жюлем Верном он еще кое-как справляется, но, подойдя к Уэллсу, оказывается в глухом тупике. Ему сразу же приходится ввести новый термин «социально-философская фантастика». Что же это такое, и в каких она состоит отношениях с той фантастикой, которую В. Лукьянин называет научной? Ответа на это вопрос мы не получаем.

Но не будем углубляться в теорию, нас сейчас интересует не столько Жюль Верн и Уэллс, сколько современная советская фантастика, которая успешно развивается и пользуется большой любовью и признанием читателей. В. Лукьянин, опираясь на свои путанные теоретические выкладки, устроил против нее настоящий поход.

Методика критического анализа, примененного В. Лукьяниным, не отличается новизной. Из того или иного произведения выбираются один-два эпизода, одна-две цитаты и на этом основании делаются далеко идущие выводы.

Берется, к примеру, один из рассказов Анатолия Днепрова «Суэма». В. Лукьянин находит в рассказе «совершенно ненаучные измышления, основанные на абсолютизации возможностей кибернетики». Слова-то какие! Что же случилось? Оказывается, А. Днепров придумал такую кибернетическую машину, которая может вести самостоятельные научные исследования. (Это не ахти какое открытие для фантастики, но стоит напомнить что «Суэма» — один из первых «кибернетических» рассказов в советской литературе.) Оставаясь при всех своих феноменальных способностях все же машиной, Суэма в конце концов приходит к решению, что ей необходимо исследовать своего создателя со скальпелем в «руках». Если мы вспомним хотя бы не столь давнюю дискуссию по кибернетике в «Литературной газете», то увидим, что мысли о принципиальной возможности создания «думающих» машин высказывались вполне авторитетными учеными. Не будем сейчас спорить, правы они или не правы и в какой степени это возможно. Но если ученые позволяют себе выдвигать подобные гипотезы всерьез, то почему надо запрещать фантасту высказать и свои предположения?

Фантастика тут же прекратила бы существование, если бы у нее было отнято право «абсолютизировать возможности», еще только-только намечающиеся в науке и в жизни. На то она и фантастика. А если мы согласимся с В. Лукьяниным и примемся развешивать ярлыки «ненаучно» на всем еще окончательно не решенном, то наша фантастика будет отброшена к той самой «теории ближнего прицела», о которой иронически отзывается он сам.

Чтобы разгромить «ненаучного» Днепрова, в ход пущена тяжелая артиллерия классики. «Суэме» противопоставлена знаменитая пьеса К. Чапека, в которой, как известно, роботы тоже восстают против людей. (К сведению В. Лукьянина: пьеса называется не «R.V.R.», что напоминает заголовок рассказа Гайдара, а «R.U.R.» — «Россумские Универсальные Роботы»). Но при чем здесь Чапек? Чапек писал антикапиталистический памфлет, его нисколько не волновали проблемы кибернетики. Какой смысл в сближении произведений, далеких по своему основному замыслу?

В отличие от «Суэмы» критика романа Ариадны Громовой «Поединок с собой» лапидарна – только одна фраза: «Фантастические люди-чудовища профессора Лорана держат в страхе своего создателя и его домочадцев с первой до последней страницы, пока наконец не убивают его, погибнув при этом и сами». Совершенно верно, все именно так и происходит в романе. В. Лукьянин не заметил только одной детали: «Поединок с собой» как раз и направлен против экспериментов подобного рода, против аполитичности в науке, в самом романе содержится критика буржуазных ученых-одиночек, не желающих задуматься над возможными результатами своих открытий. Ведь точно такой же фразой можно с такой же легкостью «разделаться» и с Чапеком: у него-то роботы уничтожают не одну лабораторию, а все человечество.

Не потрачено много места и на Геннадия Гора: тоже «ненаучен». Одна цитата – и ликвидируется повесть А. и Б. Стругацких «Извне». Два эпизода, три цитаты – и сходная участь постигает их же «Стажеров». Неужели же в творчестве братьев Стругацких, А. Днепрова, Г. Гора, А. Громовой и других советских писателей-фантастов нет ничего – ну, даже ни полстолечка – такого, что можно было бы поддержать, — выделить сильные стороны в их произведениях, посоветовать, на что следует ориентироваться? Неужели же все так безнадежно плохо?

Еще несколько очень любопытных упреков походя бросает В. Лукьянин. Ему не нравится, что героям нашей фантастики не все легко дается, что они вынуждены, как говорят, преодолевать трудности. Это логично: раз фантастика — «мечта», то какой дурак будет мечтать о трудностях и конфликтах. Давайте рисовать высокохудожественные буколики! В. Лукьянин так и пишет: «Если уж автор и покажет работу героев, так это непременно героическая работа, преодоление трудностей. Иногда герои даже гибнут, но чаще переносят все мужественно и даже с юмором». Все ее (советской фантастической литературы. – В. Р.) герои – это именно герои. Их знает вся Земля (солнечная система, вселенная), они на короткую ногу с членами правительства, им при жизни воздвигают памятники. Будут ли в те фантастические времена рядовые труженики?..»

Во-первых, без малейших усилий можно назвать десятки произведений, в которых действуют эти самые «рядовые труженики». Но главное в другом. Критик называет «странной особенностью» стремление советских фантастов изображать своих героев героями. Не будем искать другого эпитета, поистине странно услышать подобный упрек. Наши фантасты стараются утверждать героизм, мужество, как привычное поведение людей коммунистического завтра, справедливо считая, что эти качества будут расти и усиливаться. И это плохо?

(Конечно, не все, что критикует В. Лукьянин, мы собираемся защищать. В числе прочих он называет действительно слабые книги, и действительно неудачные эпизоды. Но в этом случае анализ остается не менее поверхностным.)

А все же хоть что-нибудь есть, что понравилось бы В. Лукьянину? Есть. Один роман – «Туманность Андромеды» — пример ставший хрестоматийным, два памфлета Л. Лагина, один шутливый рассказ А. Глебова и один тоненький сборник космических легенд Г. Альтова. Больше ничего. Кстати, если уж быть последовательным, то, очевидно, свою позицию критику следовало бы назвать по-другому, иначе остается неясным: что же рождено прогрессом – сплошные ошибки и неудачи?

Даже от автора обзорной статьи требовать упоминания всех произведений бессмысленно. Но странное (любимое словечко В. Лукьянина!) обстоятельство. Он в основном ссылается на вещи пяти-семилетней давности и проходит мимо большинства наиболее заметных новинок.

Доказательства? Пожалуйста: «Путешествие длиной в век» Владимира Тендрякова, интересное уже прежде всего именем автора, повести А. и Б. Стругацких «Попытка к бегству» и «Далекая Радуга», роман Е. Войскунского и И. Лукодьянова «Экипаж «Меконга» (кстати сказать, о «рядовых» тружениках и вполне земных проблемах, вроде транспортировки нефти), остроумные рассказы И. Варшавского...

Нарисовав столь безотрадную картину, В. Лукьянин наносит последний мазок: наши фантасты заимствуют-де «мотивы» из произведений буржуазных писателей.

В частности, он пишет: «Прогрессивный французский критик Жан Вердье высказал однажды такую мысль: наука едина, отсюда и общие черты в творчестве фантастов разных стран. Свой вывод критик основывает на тематическом сходстве произведений советской и американской научной фантастики. Можно ли согласиться с таким мнением?» «Никогда!» — грозно восклицает В. Лукьянин, очевидно искренне считая, что закрывает собой брешь, через которую просачивается буржуазная идеология. Но сигнал тревоги – дело весьма ответственное, и, прежде, чем разбить стекло и нажать кнопку, стоит еще раз внимательно посмотреть: а есть ли опасность? Не плод ли она чрезмерной торопливости и некоторого недопонимания сути дела? «Тематическое сходство» и «идейная направленность» — это далеко не одно и то же. Да, в произведениях и американских и советских фантастов герои летают на ракетах, вступают в борьбу с враждебным космосом (да, с враждебным – космос не Черноморское побережье), создают невиданные машины, разговаривают с умными роботами... Но все дело в том, во имя чего это делается, какая философия за этими темами скрывается. И уж если В. Лукьянин усомнился в том, что идейная направленность книг советских фантастов даже и в каких-то отдельных проявлениях полярна направленности американских произведений, то в обоснование этого обвинения нужны, право же, аргументы повесомее и анализ поглубже.

В свое время Буало дал королям мудрый совет: «Героем можно быть и не опустошая земель». Так вот, можно быть очень требовательным критиком и не утраивая критических «разносов». Пользы от этого – ни на грош.

Всеволод РЕВИЧ.

«Литературная газета» № 78 от 2 июля 1964 года, стр. 2.

P.S. Вот что пишет в октябре 1964 года о статьях КОТЛЯРА и ЛУКЬЯНИНА Борис СТРУГАЦКИЙ в черновике письма Генриху АЛЬТОВУ, который он написал по просьбе Аркадия:

— И наконец, о критиках. Надо Вам сказать, что мы чрезвычайно далеки от мысли ставить рядом с Вами гражданина Котляра (который недавно задумчиво осведомился у одного нашего общего знакомого: «А не кажется ли тебе, что советская фантастика перестала быть русской?», за что и был выгнан вон). Морально уничтожать надлежит не тех, кто ругает за дело, а тех, кто халтурит, и тех, кто не понимает, о чем пишет, потому что ему все равно о чем писать (вроде Лукьянина). Вы пока не относитесь ни к той, ни к другой категории. Вы та самая щука, которая необходима в нашем пруду, чтобы не дремал карась-фантаст. Но есть у Вас один чертовски опасный недостаток — НЕТЕРПИМОСТЬ. И проистекающий от нетерпимости фанатизм в суждениях. Валяйте, громите, рубите, грызите наши кости, но, ради бога, будьте осмотрительнее и не опустошите пруд.

И могу сказать, что из всего, что я до этого выкладывал на сайте

Джеймс Блиш “Общее время” https://fantlab.ru/blogarticle86462

Кэтрин Маклин “Защитный механизм”

https://fantlab.ru/blogarticle87335

Кэтрин Маклин “Эффект снежного кома”

https://fantlab.ru/blogarticle87336

Джеймс Патрик Келли “10 в шестнадцатой к 1”

https://fantlab.ru/blogarticle87805

Алгис Будрис “Никто не досаждает Гусу”

https://fantlab.ru/blogarticle87937

рассказ Алана Бреннерта мне понравился больше всего (ну, Джеймс Патрик Келли немного с ним конкурирует). Да, он по праву заслужил Небьюлу за 1991 год. Кроме того, данный рассказ стал вторым в номинации на премию Теодора Старджона и попал в два самых главных ежегодных сборника Лучшего хоррора, а также в сборник Лучшего, изданного в журнале “Фэнтези и Научной фантастики” (Magazine of Fantasy and Science Fiction) за пять лет (с 1988 по 1992). На русский язык этот замечательный рассказ не переводился, хотя он является ОЧЕВИДНО АНТИАМЕРИКАНСКИМ.

На русский вообще вроде переведено только два рассказа Бреннерта. А всего его перу (ему 30 мая этого года исполнилось ровно 70) принадлежит три романа, пара повестей и 30 рассказов.

И кратко о названии рассказа. Ma qui – это имя объекта, я так понял, на местном языке (вьетнамском). В тексте он разъясняется, я его раскрывать не буду. Читайте. Но в любом случае Ma qui не переводится.

Алан Бреннерт

Ma qui

Ночью над бамбуковой крышей джунглей жужжат вертолёты. Они падают с высоты в триста метров, снижаются до тридцати метров, потом делают несколько кругов и вновь взмывают вверх. Поблизости нет назначенного им места посадки, и на земле их не ждут раненые, которых надо эвакуировать. Сквозь визг лопастей пробиваются крики проклятий, стоны, вопли и мольбы. Но только звучат они на вьетнамском…

Это настоящий ужас, таинственные голоса в ночи и бредовые галлюцинации, и хотя известно, что все эти звуки раздаются из динамиков, установленных на вертолётах, и временами можно уловить усиленное шуршание протягиваемой магнитной ленты, всё это может испугать вьетконговцев до чёртиков.

Бродячая Душа – вот как это называется – то есть жалкие жалобы мёртвых вьетнамцев, чьи тела не были должным образом захоронены, и теперь их бессильные души скитаются по земле. Психологическая война. Святая святых добралась до Вьетнама.

Вьетконговцы, укрытые в своих туннелях, всё это слушают и, хотя они знают, что это неправда, заснуть они не могут – чёртово голошение длится половину ночи. Чем ниже спускаются вертолёты, тем вопли становятся громче, а как только машины начинают взмывать вверх – они внезапно почти стихают. Однако сразу вновь взвывают, когда очередной вертолёт спускается над джунглями со своей порцией душ, запертых в коробке.

Что за дерьмо. В действительности всё выглядит совсем иначе. Я смотрю, как последняя машина делает широкий круг и улетает на юг. На джунгли опускается тишина.

Местность вокруг меня напоминает проколотый ожоговый пузырь на коже: воронка, вырванная миномётным снарядом и окруженная бордюром выжженной земли, от неё далее простираются опаленные огнём трава и деревья. Этот кратер служит мне и кроватью, и комнатой, и домом. Я сплю в нём, если это можно назвать сном. Но после безрезультатных хождений по джунглям в попытке найти дорогу до Да Нанга, Кам Те или Юж Дощ я всё время возвращаюсь к кратеру — этот вырванный клочок земли на многие километры вокруг хоть как-то отличается от того, что, чёрт его возьми, зовётся Вьетнамом. Ни джунгли, ни мутная вода, ни заострённые бамбуковые колья, обмазанные дерьмом. Этот клочок отвратителен, гол и напоминает поверхность грёбаной Луны, но он стал таким благодаря моим землякам, оставившим его в виде своеобразного автографа этой жаркой зловонной стране, – и потому я сплю в нём и чувствую себя как дома.

Я умер недалеко отсюда, на лугу у берега реки Сонг Кай. Мой отряд попал под огонь. Подкрепления мы не получили и бежали со всех ног к тому месту, откуда нас должны были забрать вертолёты. Многие забыли об осторожности. Мартинес не заметил протянутую в траве проволоку, и мина взорвалась прямо под ним, разорвав ему пах. Он умер еще до того, как мы донесли его до места прибытия вертолётов. Дунбар попал в ловушку на медведей – две доски с острыми кольями защёлкнулись на его ноге словно челюсти деревянного крокодила. Я думал, что Проссер и Де Поль освободили его, но когда оглянулся увидел их тела возле ловушки. О них успели позаботиться снайперы еще до того, как они сами смогли помочь товарищу. Чертовы вьетконговцы, они оставили Дунбара в живых, чтобы он молил о помощи, истекая обильно текущей между досок кровью. Я повернулся и побежал в его сторону, усиленно поливая опушку леса из М-16 в надежде, что таким образом не дам снайперам стрелять и смогу освободить Дунбара…

Но в считанных метрах от него несколько разрывных пуль попали мне в грудь, вырывая чуть ли не полгруди. Я закричал и стал падать. Но тут вдруг как бы увидел со стороны, как падаю. Я видел, что падаю на землю, и острые лезвия слоновой травы глубоко вонзаются мне в лицо. Я видел, как под силой удара пуль кровь брызнула вверх и за долю секунды накрыла моё тело алым облаком. Затем это облако рассыпалось на тысячу капелек и упало на траву, словно фальшивый предвестник весны — красная роса.

Через несколько минут Дунбар умер. С запада от верхушек деревьев донёсся далёкий рокот подлетающих вертолётов. Я стоял неподвижно, всматриваясь в собственное тело у моих ног. Я думал, что это тело никак не может быть мной, что это кто-то другой. И я повернулся и побежал к машинам. Тогда я не обратил внимания, что мои ноги едва касаются земли, а скрытая и натянутая в траве проволока от мин перерезает их, при этом я ощущал что-то похожее на дуновения ветра.

Наконец я увидел, как санитары несут раненых к двум вертолётам. Бóльшая часть моего отряда добралась до места эвакуации. Я видел, как заносили Силвермана, заметил и Эстебана, совавшего санитару свой окровавленный обрубок, бывший недавно его рукой. Я побежал в их сторону, но тут, не дожидаясь меня, огромные транспортные “Чинуки” взмыли вверх.

— Эй, подождите меня! — закричал я, но грохот вертолётных двигателей заглушил мой голос.

— Подождите меня, чёртовы ублюдки!!!

Не подождали. Не задержались. Никто не обратил на меня никакого внимания, и вертолёты стали удаляться. Что они вытворяют, чёрт побери?! Сукины твари, возвращайтесь за мной!

Только когда стальные стрекозы перевалили за верхушки деревьев и я увидел, как качаются их ветки и колышется трава под порывами расколотого роторами вертолётов воздуха, я осознал, что совсем не ощущаю на своём лице какого-либо движения воздуха, а также не испытываю никаких порывов микроурагана, который должен был бы сбить меня с ног и который раскачивает сейчас лес.

Я огляделся вокруг. Недалеко от полянки в чаще леса падали и разрывались снаряды. Взрывы преимущественно доносились от того места, где недавно находились позиции нашего отряда. После каждого взрыва я слышал крики солдат-вьетконговцев. Они стали выбегать из джунглей. У некоторых были оторваны конечности, некоторые пылали как факелы, и они падали один за другим, скошенные осколками кассетных снарядов.

До меня стало доходить, что произошло. Повернувшись, в полнейшем трансе я пошёл к опушке леса. Я прошёл прямо сквозь пламя и ощутил слабенькое умеренное тепло. Я видел, как земля танцует под моими ногами, но мои ступни не воспринимали никакого дрожания, как в том анекдоте о землетрясении и пьянице.

Наконец обстрел прекратился. Весь луг был просто изрыт пулями и превратился в мёртвое место. Трупы – и вьетнамцев и американцев – лежали повсюду искромсованными и обугленными. Я ходил среди этих останков тел, и дым от них проходил сквозь меня словно грозовая туча сквозь лёгкую дымку…

Вскоре я увидел других призраков – некие фигуры, стоявшие у разных тел. Они были такими прозрачными и эфемерными, что порывы ветра, вызванные улетавшими вертолётами, казалось, явно угрожали их иллюзорному существованию.

Проссер посмотрел вниз на своё изуродованное тело.

— Чёрт! — выругался он.

— Действительно, — согласился Дунбар.

— Чуваки, я знал, что так случится! — выкрикнул Мартинес. — Только-только мы оказались здесь, в Да Нанге, и вот – чёртова судьба.

Я сказал сам себе, что не буду спорить с Мартинесом на метафизическую тему.

— И что теперь? – спросил я.

Дунбар махнул руками:

— На небеса.

— Или в ад, — поправил неисправимого оптимиста Мартинес.

— Отлично, но когда?

— Думаю, скоро, — Проссер ответил таким тоном, словно рассуждал об автобусе, который подъедет к 11.00. Он посмотрел на наши тела и скривился от отвращения. — Мы же мертвы, так?

Да, мы явно мертвы. Я посмотрел на раздавленную ногу Дунбара, на разорванное на части туловища Мартинеса, на …

— Эй, Коллинз, какого дьявола, а где ты?

Моё тело должно было быть в нескольких футах от трупа Дунбара, но его нигде не было видно. Первым делом я подумал, что разрывные пули, видимо, отбросили моё тело на несколько футов назад, и я внимательно осмотрелся кругом, однако мой собственный труп на глаза не попадался. Тогда я обратил свой взор на тело Дунбара и отметил место, где в меня попали пули. Я его определил по каплям засохшей крови на листьях высокой травы. Я присел, внимательно изучая местность, и увидел зигзагообразный след в нескольких метрах позади нас.

— Сучьи твари, — выкрикнул я. — Они забрали меня.

— Вьетконговцы? — спросил Мартинес.

— Оттащили меня на несколько метров, а потом подняли и вдвоём унесли.

— Я никого не видел, — сказал Дунбар.

— Возможно, вы были заняты чем-то иным.

Проссер наморщил брови и внимательно осмотрелся.

— Де Поль тоже исчез, — сказал Проссер. — Он упал возле меня со стороны реки — помню, я в тот момент слышал шум воды. Но тела его сейчас нигде не видно.

— Его могли только ранить, и наши успели его эвакуировать, — ответил я. По-крайней мере хотелось в это верить. Несколько месяцев назад Де Поль предостерёг меня от ловушки, которая выглядела внешне как небольшая кучка сухой травы, но потом, когда мы бросили в неё камень, оказалась чем-то похожим на скрученную из колючей проволоки маленькую качелю. Если бы не Де Поль, я бы наверняка покачался на её ржавых металлических кольях. Он продлил мне жизнь на эти несколько месяцев, и теперь, возможно, я отплатил ему тем же самым – отвлёк на себя огонь снайперов, и таким образом дал ему время убежать и спастись.

– Прислушайтесь, – шепнул Дунбар. – Вертолёты.

С машины высыпали солдаты санитарного батальона и, пользуясь тем, что пока на поле было тихо и безопасно, стали собирать тела наших убитых. Двое из них вытащили раздавленную ногу Дунбара из медвежьей ловушки и положили вместе с его телом в мешок. Молния мешка зажала убитому губу, и один из санитаров расстегнул и по-новому застегнул мешок. Дунбар даже разозлился.

— Следите за тем, что вы делаете, кретины, — прокричал он и повернулся ко мне: — И вот, можно было во всё это раньше поверить?

Двое других солдат осторожно обезвредили ловушку, которая обнаружилась возле тела Мартинеса. После этого они собрали всё, что осталось от тела несчастного – туловище в один мешок, а ноги в другой, – и понесли это в вертолёт. Мартинес молча смотрел на них, а когда санитары пошли к вертолёту, обратился ко мне:

– Коллинз, а не кажется ли тебе, что мы должны...

И вдруг замолчал. Я повернулся в его сторону, но никого не увидел.

— Мартинес? — позвал я, но он исчез. Тело Дунбара также уже принесли к вертолёту и бросили на пол, словно мешок с цементом. В эту секунду я почувствовал вокруг себя какую-то пустоту, которая вызвала лёгкое дуновение воздуха, быстро заполнившего эту пустоту. Я резко повернулся. Дунбар тоже исчез.

— Дунбар, — крикнул я, но никто не ответил.

Машина с санитарами и подобранными трупами взмыла вверх. Ветви окружающих деревьев закрутились в таком темпе как будто разгневанные любовники отмахивались от внезапно возникшего возле них постороннего. Я остался совершенно один.

Можете верить мне или нет, но сюда, во Вьетнам, я приехал как доброволец. Мне идея приехать на войну показалась очень даже разумной. Обычная детройтская семья, принадлежащая среднему классу, с огромным трудом может позволить себя воспитание одного ребёнка – а про двоих и говорить нечего. В нашей семье старшая сестра уже училась в Мичиганском университете в Анн-Арборе, так что мои шансы попасть в какой-нибудь университет были почти нереальны. А тут военкоматовские чиновники убедили меня своими рассказами, что здесь, во Вьетнаме, мы только будем помогать вьетнамцам строить мосты и жилища. Т. е. будем чем-то вроде Корпуса Мира, и единственной проблемой для нас станет исключительно повышенная влажность воздуха.

Мой отец работал бригадиром на разных стройках, и я всю свою жизнь вращался вокруг строительства зданий и любил это дело. Мне нравилось смотреть, обонять и осязать всё, что было связано со строительством – любил запах досок и цемента, обожал лицезреть вид арматурной сетки перед заливкой её бетоном… Не раз бывало так, что я стоял и часами смотрел на балки и опалубку, которые в воображении восьмилетнего мальчика представлялись скелетом динозавра, и думал о том, что люди, которые будут потом жить в этом доме, никогда не узнают — в отличие от меня — из чего состоит их дом.

Поэтому я совсем был не против того, что буду строить дома для людей и мосты для буйволов. Однако за восемь месяцев нахождения во Вьетнаме все мосты, которые я здесь увидел, были полностью разрушены американскими бомбардировщиками, а единственный случай, когда я принял участие хоть в каком-то строительстве дома, заключался в починке крыши бара в Да Нанге, в котором я застрял во время периода муссонных ливней.

И теперь, принимая во внимание всё со мной случившиеся, поступление на воинскую службу больше не кажется мне таким уж значительным вложением в будущее, как думалось мне тогда, когда я подписывал контракт.

Я оставался рядом со своим кратером в течение первых нескольких дней, отдаляясь от него на расстояние не больше того, чтобы успеть вернуться до наступления темноты. Я искал свой путь назад, хотя и знал, что он невыразимо далёк — никакими километрами его не определишь — и к тому же совершенно непонятно, где он пролегает. Но я старался не думать об этом. Потому что, если бы я задумался, мне бы просто не хватило мужества покинуть свой маленький ад.

Я понятия не имел, где находится ближайшая база армии США, но помнил, что накануне смертельного для меня боя мы проезжали небольшую деревню, в которой я заметил джип со знаком Красного креста. Джип принадлежал французскому врачу из Католической Медицинской Службы, приехавшему в деревню и раздававшему её жителям лекарства. Может он ещё там и сможет подвезти меня до…

А вообще-то, куда именно он сможет меня подвезти? И что я буду там делать – спрашивать дорогу до Преисподней? С моим везением, там наверняка всем распоряжались бы военные (была у меня такая мысль – ибо это было правдоподобнее всего – то, что случилось со мной, являлось очень хреновым и на сто процентов выглядело, как военная операция, а я, видимо, в свое время заполнил совсем не тот формуляр, который планировал).

Повернув на ту тропинку, которая и стала для меня смертоубийственной, я вдруг кроме обычных звуков из джунглей — зловещего шелеста из густого подлеска, похожего на шипение змеи или урчание тигра, — услышал какие-то новые звуки. Они очень напоминали те, что разносились по ночам над верхушками деревьев из динамиков вертолётов. Не вскрики, не стоны, а какие-то всхлипы — тихие беспомощные всхлипы, напоминающие мужское рыдание. Причём мне показалось, что эти всхлипы идут со всех сторон.

А потом потихоньку я стал их распознавать — они сидели то тут, то там в позах, характерных для вьетнамцев, в этих своих чёрных шёлковых пижамах, сплошь окровавленных, и плакали.

Я замер, ничего не понимая. Я никогда раньше не видел плачущего вьетконговского солдата. Я видел их испуганными, даже в панике, но никогда плачущими. Оказывается все эти разговоры, что они совершенно не такие как мы, просто ерунда. Они чувствуют то же, что и мы, только проявляют свои чувства по-другому. Эти ребята ловко скрывали правду от наших спецов по пропаганде. Однако, возможно, если вы солдат Вьетконга, то вам дозволено плакать, когда вас убивают. Может быть, они ждут этого и от тебя.

Я пошёл дальше. Пробираясь на юг по джунглям извилистой долины реки Сонг Кай, я начал серьёзно обдумывать мысль, что вероятнее всего, я вовсе не убит и не умер, а всё ещё принадлежу миру живых.

Может пули, что попали в меня, не убили, а только ранили. И может вьетнамцы забрали меня для того, чтобы позже что-нибудь выведать. Чем больше я размышлял над этим, тем более реальной мне казалась такая возможность. Меня забрали, чтобы вылечить, а потом отдадут на пытки (в этой испорченной стране не было ничего удивительного). Однако где-то по дороге, по которой меня несли, я просто отделился от своего тела. И остался сзади, словно уходящая тень…

Я слышал плач вокруг себя — Христа ради я желал, чтобы они плакали и стонали, я бы это легко вынес — и потому решил, что я не мёртв, не мог быть мёртвым.

Впереди тропа расширялась в очищенное пространство, посредине которого стояло что-то, похожее на скворечник, а точнее бамбуковая хижина, не крупнее коробки, стоявшая на пне большого дерева.   По всему округу Нам были разбросаны домики для духов — маленькие домики, воздвигнутые для счастья ушедших родственников, или для огорчённых духов, которые в противном случае охотились бы на несчастные деревни. Армейские, перед тем как мы прибыли сюда, нас кратко просветили о привычках и суевериях вьетнамцев. Никогда не хлопайте их по голове — для них это вместилище души. Или, чтобы вы не делали, никогда не садитесь так, чтобы ступня вашей ноги указывала бы на голову другого человека, потому что это грубейшее оскорбление. Такое вот дерьмо. Некоторые придурки даже называли младенцев-мальчиков в честь женских половых органов, чтобы обмануть злых духов, заставив их думать, будто родилась девочка, потому что мальчики более уязвимы и нуждаются в защите. Иисус.

Я знал о домиках духов, и когда мы проходили мимо одного такого несколько дней назад, помню, я подумал, как он аккуратно сделан и напоминает домик, что я построил во дворе своего деда в двенадцать лет. И прошёл мимо.

Сегодня я остановился и стал смотреть на него.

Сегодня внутри домика были люди.

Одним был пожилой папа-сан, другой была молодая женщина двадцати восьми — двадцати девяти лет. Они сжигали пахучие палочки, и сладкий дым разносился ветром. Вокруг них я увидел свечи, тонкие свечи ручной работы, и несколько книг. Я медленно двинулся к домику и, когда был в двух ярдах от него, папа-сан посмотрел на меня, моргнул от удивления, затем улыбнулся и приложил свою руку к груди — сделав жест “гассбо” — традиционную форму приветствия и уважения. Другая его рука, как я заметил, была сильно искривлена над шёлковым рукавом, словно была сломана или ещё хуже.

— Приветствую, путешественник, — сказал он. Он говорил по-вьетнамски, но вопреки всему я его понял.

— Ух… Привет, — сказал я, не очень уверенный, что не сбил их с толку. Но он вновь улыбнулся и показал на свою женщину-компаньонку:

— Я Фан Ван Доу. Это моя дочь Чо.

Женщина повернулась и посмотрела на меня с неудовольствием. В целом она была милой, но не просто было не обращать внимания на недобрую усмешку на её лице, которая была неподвижной и застывшей и производила впечатление тату. Я не был уверен — на меня она направлена или нет — но решил не обращать на неё внимания, и повернулся к старику.

— Меня зовут Вильям Энтони Коллинз, — сказал я. Я не был уверен, уместно ли иметь здесь три имени, но отметил, что это их не задело.

— Мы можем предложить вам приют? — спросил Фан сердечно. Но дочь его была сердита.

Голая комната в домике была на двоих, и у меня не было желания находиться в непосредственной близости от Чо. Я отказался, но поблагодарил его за приглашение.

— Как давно вы умерли? — внезапно спросил папа-сан. Я вздрогнул.

— Я не мёртв, — сказал я твёрдо.

Старый человек посмотрел на меня, словно я идиот. Его дочь бесстыдно с издёвкой засмеялась.

Я объяснил, что со мной случилось, точнее, то, что я думаю про это, и кивнул в направлении деревни у реки, куда якобы вьетконговцы унесли моё тело. Фан печально смотрел на меня мудрыми глазами, пока я рассказывал, а когда закончил — кивнул, но, как я понял, из вежливости, а не из веры в мою теорию.

— То, что вы говорите, может быть и правда, — задумчиво сказал он, — но я никогда не слышал о таких вещах. Я, скорее, предполагаю, что вместо того, чтобы нести пленного в деревню, где он легко может быть обнаружен, они унесли его в один из своих туннелей.

Вьетконговцы имели сотни туннелей, простиравшихся повсюду под местами сражений. Эта была настоящая паучья сеть многочисленных подземных бараков, складов, командных пунктов, госпиталей, образующих такие лабиринты, что мы ещё только начинали понимать их истинный масштаб. Мои шансы найти в них пленника равнялись вероятности победить в Суперлотерии Три Короны, а также предсказать победителя СуперБола и всё в один год.

— В таком случае, — сказал я, хотя старался не думать об этом, — я умру, пока буду искать своё тело, и мне придётся уйти.

Папа-сан посмотрел на меня частью жалостливо, а частью озадаченно, словно я сказал ему, что небо зелёное и луна сделана из риса. Можно подумать, дьявол заставил думать, что луна сделана из риса.

— А что вы? — решил я внезапно сменить тему. — Что вы тут делаете?

Фан не выказал ни боли, ни горести, когда стал отвечать.

— Я был истерзан тигром и истёк кровью, пока не умер, — сказал он просто, как будто всё этим объяснил. Но видя мой пустой взгляд, стал терпеливо объяснять: — Так как я умер насильственной смертью, мне было отказано в переходе в другой мир.

Я моргнул. Я не увидел здесь связи.

— Истёрзаны тигром — разве это ваша вина? — сказал я, сбитый с толку.

Он, похоже, в свою очередь был сбит с толку моими словами, как я до этого его.

— Какая разница, как ошибка совершена. Что есть, то есть.

Я решил не углубляться в тему. Что Фан, что Мартинес…

— А что ваша дочь?

Он искоса посмотрел на неё. Она бросила на меня злобный взгляд, отошла внутрь домика, схватилась руками за край пола и ответила мне — вьетнамские консонанты звучали резко и остро, как и горечь в её словах.

— Я умерла бездетной, — огрызнулась она на меня. — Что ты ещё хочешь услышать? Ты счастлив? Я умерла бездетной, никчемной и осуждена за это.

— Это безумие, — сказал я вопреки себе.

Она засмеялась прерывистым смехом.

— Ты сам безумен, — сказала она, — ты есть ‘ma qui’, а думаешь, что живой. Мне жаль тебя.

— Нет, — сказал папа-сан, — ты жалеешь не кого-то, а саму себя.

Она с гневом посмотрела на него, ноздри её раздулись, затем она усмехнулась.

— Ты прав, — ответила она. — Я никого не жалею. Я не знаю, зачем позволила тебе держать меня здесь. Я могу делать, что хочу. Могу обернуться смертью, вернуться в деревню и убить детей моих бывших друзей. Да, думаю, я могу это сделать.

Она ядовито ухмыльнулась, наслаждаясь той злобой, что была в её словах.

— Ты не сделаешь это, — сказал Фан. — Я твой отец и запрещаю тебе.

Она пробормотала себе под нос проклятие и отступила куда-то вглубь домика. Папа-сан повернулся и посмотрел печально на меня.

— Не судите о моей дочери по тому, какая она сейчас, — сказал он мягко. — Смерть делает из нас всё, что хочет.

Иисус Христос, эти люди реально верили в такие вещи. Но, как я догадываюсь, именно их они и получили.

Я повернулся

— Мне надо идти.

— Подождите, — сказал Фан. Я остановился, хотя не знаю зачем. Он выдвинулся ко мне, словно хотел сказать что-то важное для нас обоих.

— Если вы пойдёте в деревню … будьте осторожны. Не входите в переднюю дверь дома, так как живые люди держат в дверных проёмах зеркала, чтобы те отбрасывали отражения входящих. Если дух увидит себя в зеркале, он испугается. Также, если у входа будет красная бумажная полоса, держитесь от неё подальше, иначе разгневаете Бога Двери. Вы поняли?

Я молча кивнул, поблагодарив его за совет, и убрался оттуда.

Я поспешил вниз по тропе, проходя мимо плачущих партизан в шёлковых одеяниях, чувствуя внезапную чёрную тоску по жестокому, но обычному на войне миномётному обстрелу, по шуму боевых кораблей, по ярким вспышкам трассирующего огня, по треску автоматического оружия, по грохоту больших Чинуков, вылетевших на боевое задание. Чёрт возьми. Это был Ад, но не мой — я не собирался быть его частью и мне не следовало покупаться на эту их глупую суеверную чушь.

Плач вокруг меня становился громче. Я побежал. Фантомные конечности без всякого вреда пересекали проволочные растяжки, и даже побеги слоновой травы не щекотали мои ляжки, когда я бежал вдоль берега Сонг Кай.

Плач изменился, стал более глубоким. Я знал, всё время знал, что это не плач вьетнамцев, а тут внезапно и с отвращением понял, что это плач американцев.

Я остановился и осмотрелся. Я не видел, чтобы кто-нибудь раненым лежал в кустах, но услышал отчётливый голос:

— Иисус, Мария и Иосиф, помогите мне…

“О, господи, — подумал я. — Де Поль.”

Я посмотрел вверх. Он болтался в полутора метрах над мутной водой реки подобно лёгшему набок воздушному шару. Его шестифутовая фигура была словно наполнена газом, его чёрного цвета кожа была слишком бледной. Руками он закрывали глаза, как будто плакал, потом молился, потом клялся, а потом опять плакал. Вначале я подумал, что это течение его покачивает, но скоро понял, что оно течёт под ним, его не касаясь, и создаёт иллюзию, что движет его. А он немного то поднимался вверх, то опускался вниз, оставаясь на одном и том же месте.

На миг ко мне вернулось моё остроумие. Я прокричал его имя сквозь шум порогов.

Он посмотрел вверх, поражённый.

Когда он увидел меня — меня, смотрящего на него — его лицо загорелось чем-то похожим на облегчение.

— О боже, — сказал он так нежно, как я почти никогда не слышал. — Коллинз, неужели это реально ты?

— Я чертовски уверен, что это я.

— А ты жив?

Я уклонился от ответа.

— Какая чертовщина с тобой случилась, мужик? Проссер сказал, что ты упал возле него справа, но твоего тела …

— Чарли попал мне в спину.

Я видел дыру с палец толщиной на его шее сзади и вторую такую же чуть ниже ключицы, где пуля вылетела.

— Я не мог дышать, не мог думать. Встал, как-то побежал. Но в каком-то непонятном направлении, и свалился в реку. Христа ради, это было ужасно. Я задыхался, тонул, и следующая вещь, что я узнал… — его рука рефлексивно закрыла рваную рану на его горле, — моё тело плыло по реке, пока не зацепилось з камень… здесь…

Я проследил за его взглядом. Он завис меж двух камней, мимо которых текла вода, образуя вокруг них белую пену. Я вновь посмотрел на Де Поля, болтающегося над рекой, и сделал шаг в его направлении.

— Христа ради, — сказал я мягко. — Как … я имею в виду … какого…

— Я не могу освободиться, мужик, — я впервые услышал в его голосе страдание. — Я здесь два, три дня и очень больно. О боже, как больно. Это не похоже, господи, на текущую воду, это колотящая вода. У меня болит каждый мускул моего тела. О, как я устал, как устал…— он захлебнулся в рыданиях. Я никогда не видел его плачущим. Он отвернулся, позволяя слёзам течь вовсю. Затем вновь повернулся ко мне.

— Помоги мне, Коллинз, — сказал он мягко. — Помоги мне.

— Только скажи мне как, — сказал я, чувствуя беспомощность и ужасаясь от этого. — Почему … почему ты так выглядишь, мужик? У тебя есть какие-нибудь идеи?

— Да. Да, я знаю, — сказал он, делая судорожный вздох. — Это… это из-за того, что я умер в воде, понимаешь? Если ты умер в воде, твой дух прикреплён к воде, пока ты не найдёшь другой дух, который …

— Что? Христа ради, откуда ты откопал это дерьмо?

— От другого призрака. Вьетконговец — у него полголовы оторвало взрывом. Он тут ходит туда-сюда у реки. Он мне и рассказал.

— И ты купился на это дерьмо? — я закричал на него. — Эти дьяволята верят в такое дерьмо, но ты не должен — ты же американец, чёрт тебя побери!

— Коллинз…

— Если ты веришь в это — это и произойдёт. А прекратишь верить ¬ — и оно исчезнет. Прямо …

Его глаза запали, он был в отчаянии.

— Пожалуйста, мужик. Помоги мне!

Не имело значения, что я думал про эту идею, для меня значимым была только то, что он однажды спас мне жизнь. И если теперь я не могу спасти его жизнь, то могу, хотя бы, попытаться облегчить его боль, хотя бы попытаться…

— Хорошо, — сказал я. — Что я могу сделать?

Он задумался.

— Принеси мне ребёнка.

— Зачем?

Он опять задумался. Потом, уняв нервы, сказал:

— Чтобы освободить меня. Жизнь за жизнь.

Мои глаза расширились.

— Что?

— Это единственный способ, — сказал он быстро. — Если вы умерли в воде, то единственный способ стать свободным, это утопить ребёнка — в качестве жертвы-подношения.

Его глаза накрыла поволока, взгляд стал пьяным и пристыженным, как только он сказал это. На долгую минуту мы замолчали, раздавался только шум текущей мимо трупа Де Поля воды, да ветер приносил звуки далёкого плача.

Наконец я сказал:

— Я не могу этого сделать, мужик.

— Билл …

— Даже, если бы я верил, что это сработает …. особенно, если бы я верил, что это сработает — я не могу…

— Не надо здорового, — прервал меня Де Поль, отчаяние и мольба прозвучали в его голосе, — больного ребёнка. Который скоро умрёт. Чёрт возьми, хоть каких-то дурацких детей, чтобы они умерли здесь, до того, как они умрут …

— Ты сумасшедший, мужик. Дурацких или не дурацких — я не …

Я запнулся, вслушиваясь в то, что сказал.

Лицо Де Поля было напряжено и имело пепельный оттенок.

— Коллинз, пожалуйста. Мне так плохо.

Я влип. Из любви к нему. Если ваша голова наполнена таким идиотским суеверием, то теперь вы живёте — ну или умираете — только этим. Не так ли? Вы умираете и вы получаете то, что ожидаете: католики — рай или ад, атеисты — возможно, ничего, не-существование, отсутствие сознания, а придурки — вот эти самые суеверия. И если вы так долго ползаете на коленях в этой проклятой стране, вы станете верить в то, во что они верят.

Но Де Поль, я знаю, никогда бы не убил ребёнка. Даже, чтобы спасти себя. Единственный способ стряхнуть с него эту чушь — это показать её ему.

Минуту я думал, разрабатывая план, а потом сказал:

— Больного ребёнка? — я спросил участливо, как будто действительно поверил во всё это.

Он посмотрел с надеждой.

— Одного, который вот-вот умрёт. Ты же их видел, и ты знаешь, как выглядит такой вот умирающий — ты увидишь в его глазах…

— Я не принесу такого, который выживет.

—Нет-нет, мужик, такого не надо. Больного ребёнка. Реально больного ребёнка.

Боже, как он патетически говорил.

Я сказал, что не знаю, сколько мне потребуется на это времени. Я сказал, что пойду в деревню, через которую мы проходили несколько дней назад, и посмотрю, что там можно сделать. Я сказал, что вернусь сразу, как только смогу.

— Поспеши, мужик, поспеши, — это было последнее, что я услышал, перед тем как отправился опять в джунгли. Он купил, что хотел. Но теперь всё, что я должен был сделать, это показать ему, что он купил что-то другое, более важное.

По дороге до деревни было два часа. В ней не было джипа с Красным крестом и доктора из Католической Медицинской службы, раздающего аспирин и антибиотики, там были убогие хижины, да полуобнажённые дети бегали по грязным лужам, возле которых, вероятно, тифозные уставшие женщины стирали бельё в притоках реки Сонг Каи. Там на краю поселения была воронка — след от миномётного удара, который опоздал и не спас ни меня, ни Дунбара, ни Де Поля. Вблизи от неё у хижин сгорели крыши, а две из них вообще были разрушены до основания. Дружеский обстрел. Такой дружеский, что полдеревни встретит меня лично.

Я шёл по главной дороге, заглядывая в окна. Если бы я хотел, чтобы было по-настоящему, мне бы пришлось принести действительно больного ребёнка, хотя я не был уверен в том, как это сделать.

Возле одной хижины я услышал, как мать успокаивает визжащего ребёнка и решил зайти посмотреть. Дверной проём, точно как предсказывал старый папа-сан, был разлинован красной бумагой, чтобы не впустить внутрь злых духов. Я переступил через порог. Большая херня — твою ж мать — Бог Дверного проёма. Я повернулся … и закричал.

В зеркале, расположенном внутри, я увидел человека с выжженной в груди дырой. Рваные края раны обуглились до корки, полость внутри выглядела как сырой красный стейк. Оба лёгких, болтавшиеся отдельно от остальной плоти, качнулись, когда я рефлексивно отпрянул назад. Рядом с ними пронзённое полудюжиной зазубренных осколков сердце пульсировало в упрямой подделке жизни.

И позади меня в зеркале что-то ещё поблёскивало: тень, красная тень, красная, как и бумага у дверного проёма … И она двигалась — двигалась не так как я, а надвигаясь на меня сзади.

Я побежал … от лачуги, вниз по улице, прочь из деревни и, в конце, по лугу слоновой травы. Вначале я боялся оглянуться. Но когда решил это сделать, я ничего не увидел — точнее увидел то, что вижу и сейчас, а именно, тускло-зелёную камуфляжную форму, испачканную кровью. Я понял, что до этого момента я видел раны у остальных, но не у себя самого. А сейчас увидел и у себя.

Я сидел там, где остановился, собираясь с мыслями и храбростью, и пытался заставить себя пойти к другой хижине. Я не думал о зеркале и о том, что увидел. Лучше думать, что какая-то часть меня просто захотела увидеть меня целиком.

Когда я, наконец, встал и отправился опять к хижинам, я решил держаться подальше от дверей.

Существовало несколько видов болезней у детей: малярия — самая распространённая в то время, а также немного тифа, гриппа и инфекционной дизентерии. Я чувствовал себя как в аду, пытаясь остановиться на каком-то выборе, хотя и знал, что устрою трюк, чтобы привести Де Поля обратно в нормальное состояние.

Ладно, покончим с этим. Я заглянул в одно окно и увидел двухлетнюю девочку в платье, сшитом из парашютного нейлона. С крошечной мочки уха свисала слишком большая серьга. В это время её мать умывала её. Когда она повернула ребёнка, я увидел маленький коричневый пенис и вспомнил, что матери пытаются обмануть злых духов, заставляя их думать, что больной мальчик — это девочка, для того, чтобы они не сделали ему вреда.

Боже, подумал я. Много сказано о роли женщины здесь. Но главным было то, что ребёнок, вероятно болен, и после того, как я использую его (её) для приведения в норму Де Поля, я отнесу бедное дитя к ближайшему … оставлю во дворе жилого дома с запиской, где укажу название его деревни.

Предположим, что я смогу написать записку. И предположим, что я смогу отнести ребёнка в нужное место.

Я сделал глубокий вздох, дождался, когда мать вышла из комнаты, и прошёл сквозь стену хижины. Я не почувствовал бамбуковых столбов, как не чувствовал проволоки на поле боя, когда бродил по нему. Я стоял над ребёнком, беспокоясь о том, что мои руки пройдут сквозь него. Я медленно опустил их и смог взять его.

Я дотронулся до него. Я не знал как и почему, но дотронулся до него.

Я схватил его своими руками и прижал к груди. Он посмотрел на меня своими старыми печальными глазами. У всех детей здесь было одно и то же выражение глаз — усталое, безрадостное, многое понимающее. Словно все невзгоды вокруг них, все войны и зарубежные вторжения — от французского, потом японского, а теперь и американского — всё это было им известно ещё до их рождения. Качаемые колыбелью войны, они просыпались от грома без удивления.

Я вышел из хижины через стену, а ребёнка держал так, чтобы он прошёл через окно. Когда мы отошли от хижины, я приподнял мальчика. Из деревни мы ушли незамеченными.

Я планировал идти не по главной дороге из-за боязни, что кто-нибудь может увидеть — нет, не меня, как я понял меня нельзя увидеть, — а мальчика. (Я задался вопросом — а что вообще могли увидеть? Ребёнка, который в полутора метрах над землёй перемещается по ветру? Или ребёнка в руках тени, представляющей собой пятно в воздухе? Я не знал и не хотел искать ответ). Время от времени я видел мёртвого вьетконговца, сидевшего на корточках то на берегу реки, то в тени резинового дерева, и посматривавшего на меня когда с любопытством, когда с негодованием, а когда и со страхом. Он только смотрел, а потом вернулся к своему трауру и плачу. Я поспешил быстрее пройти мимо него.

На расстоянии полумили до Де Поля я увидел отряд живых вьетконговцев, которые ярдах в двенадцати от меня в джунглях несли находившегося в бессознательном состоянии американского рядового, похоже разведчика. Я мгновенно опустился на карточки, пряча ребёнка, и прикрыл его лицо мягким одеялом, чтобы не поранить об острые листья травы. Я видел, как один из вьетконговцев наклонился вниз и схватился за что-то, выглядевшее как кусок сухой грязи, его пальцы схватились за подобие рукоятки, и земля приподнялась. Я понял, что вижу дверь в земле. Это была обычная деревянная дверь, но покрытая отчётливым слоем грязи. Один за одним вьетконговцы нырнули в туннель, остались только двое, которые несли американского рядового. Я стал размышлять над тем, что мне делать. Но, прежде чем принял решение, я увидел, что голова рядового, когда его стали опускать под землю, наклонилась под неестественным углом, и я понял, что ошибался. Он не был без сознания — он был мёртв. И очень быстро всё исчезло из поля моего зрения.

Психологическая война. Доводит американцев до неистовства, когда они осознают, что не могут вернуть своих погибших. Вьетконговцы знают это. Пока мы используем их страхи, связанные с Бродячей Душой, они используют наши. Я встал и двинулся к Де Полю.

Меньше, чем через полчаса, я был уже у реки. Де Поль продолжал беспомощно болтаться над течением. Он следил за моим приближением, и выражение на его лице изменилось с мученического на удивление и … страх?

Я поднёс ребёнка к кромке воды, посмотрел на Де Поля и заставил звучать свой голос твёрдо и решительно — то, что проклинал герой Первой Мировой Сержант Йорк.

— У него малярия, — сказал я бесстрастно. — Ты можешь увидеть, приподняв его нижнее веко, оно всё розовое. Он анемичный, весит не более двадцати фунтов. Но его могут вылечить в миссии Красного Креста. Или ты всё-таки воспользуешься им, чтобы спасти себя?

Я строго посмотрел на него.

— Ну, что выбираешь, Де Поль?

Я знал Де Поля ещё с начальных лагерей, и, столкнувшись лицом к лицу с такими реалиями, я предугадывал, что он ответит.

И пока я самодовольно ждал его очевидного ответа, его газообразная призрачная форма крутанулась в воздухе, полетела вниз, словно управляемая ракета, и врезалась в меня на большой скорости, опрокинув навзничь и выбив ребёнка из рук.

Ошеломлённый, я закричал на него. Однако, пока я вскакивал на ноги, он, сукин сын, сжал ребёнка в тиски и опустил его под воду. Я бросился на Де Поля, пытаясь со всей силы ударить его, но он двинул меня локтем в лицо, и я снова упал.

— Извини, мужик … извини, мужик… — забубнил он.

Я снова набросился на него, и теперь он упал, отпустив ребёнка, который стал тонуть. Я нырнул за ним под воду. Было удивительное ощущение, так как вода проходила сквозь меня, а я не чувствовал ни мокроты, ни прохлады — вообще ничего. Вода была мутная, и на расстоянии фута от себя я уже ничего не различал. Наконец, казалось, через вечность я увидел впереди себя маленький предмет и инстинктивно схватил его. Мои пальцы зацепили детские ручонки. Я рванул к поверхности воды, крепко держа ребёнка, и выкарабкался на берег.

Я положил мальчика на землю. Его лицо было голубым, а тело — неподвижным. Я попытался сделать искусственное дыхание рот-в-рот, но ничего не произошло. И тут я засмеялся печальным маниакальным смехом. Я, мертвец, стараюсь сделать искусственное дыхание, чтобы оживить.

Я оглянулся, ожидая увидеть за собой Де Поля, но никого не увидел. Тогда я посмотрел на то место над рекой, где он так долго болтался и …

…увидел призрачную форму маленького мальчика, болтающегося над этим местом и плачущегося от боли и смятения.

Я закричал, и крик мой не кончался очень долго.

Теперь я понял, почему смог дотронуться до мальчика, хотя не мог дотронуться больше ни до чего. Я был ma qui, я был злым духом, который приходит, чтобы унести больных детей. И я сделал свою работу, выполнил своё предназначение, даже не осознав его. Я думал о Фане, о его дочери Чо, о Де Поле и о себе.

Смерть делает из нас, что хочет.

Я рыдал, первое время так же свободно и беспомощно, как смотрели и слушали мёртвые вьетконговцы, рыдал подобно Бродячей Душе, которой хотел бы быть.

Я вынужден был остаться здесь, на берегу реки, по крайней мере, на один день, пытаясь искупить свою вину и спасти душу ребёнка, которого я погубил. Но я никак не мог этого сделать. Я бы с радостью поменялся с ним местами, если бы знал, как это осуществить.

Я пошёл обратно к домику духов, где обитали Фан и его дочь, и рассказал им, что я сделал. Они не выказали ни ужаса, ни ярости, разве что замешательство, и этим дали мне понять — где моё место в этом мире.

Чо, правда, радостно поздравила меня с моим подвигом. “Ma qui”, — вновь назвала она меня, и теперь я понял, что это имя означает не просто “призрак”, а и “дьявол”.

— Ну что, хорошо себя чувствуешь? — спросила она.

И где-то внутри меня поднялась огромная радость — чёрный холодный яд, который одновременно пугал и бодрил. Это было облегчение, искупление вины, позволявшее принять то зло, что я сделал.

Чо, почувствовав это, рассмеялась во всё горло. Она наклонилась ко мне, и её злая улыбка показалась весьма обольстительной.

— Йё дыё, йё квыё, — сказала она.

Влюблённый демон.

— Вдвоём мы сможем наделать много дел, — сказала она, накручивая локон своих длинных чёрных волос на палец. Её глаза зло поблёскивали.

— Много дел.

Она снова засмеялась. Злые глаза. Холодная улыбка. Я чувствовал, что возбуждаюсь, и то, что я возжелал её, есть предательство. Я не хотел её, я ненавидел её, но в своей ненависти я желал трахнуть её всё сильнее и сильнее. Я хотел всадить в неё свой член, чтобы почувствовать себя живым.

Как только я понял, насколько плохо то, что я хочу сделать, я убежал.

Она только громче засмеялась.

— Влюблённый демон, — крикнула она мне, — ты всё равно вернёшься.

Но я не вернулся. Пока ещё нет. Не ушёл я и к своему кратеру, возле которого был убит. А прошло уже много месяцев. Я продолжал искать своё тело, хотя шансы найти его в туннелях, что пронизывали эту землю на сотни миль, были равны нулю. Я искал днём, а ночью уходил спать в свой новый дом.

У меня был свой собственный птичий домик — домик для духов — на бамбуковом пне, недалеко от деревни, наполненный талисманами и свечами, а также игрушечной мебелью. Я возвращался сюда и постоянно напрягал память, чтобы помнить, кто я есть. Я боролся с тем, чтобы не стать “Йё квыё” — демоном, которым хотела меня видеть Чо. За исключением моментов, когда песнь крови пела мне моим же голосом, и я понимал, что уже почти стал демоном. И только две вещи не давали мне превратиться в него полностью — воля и совесть, последние остатки того живого человека, которым я был когда-то. Я не знал, на сколько долго меня хватит. Но всё, что я мог делать — это продолжать бороться и не думать о Чо, о том, как чудесно горьки, должно быть, её губы, горьки как соль, горьки как кровь.

Чёрт возьми.

Надо мной из своей коробки кричит Бродячая душа, плачет и стонет — смешной бурлеск проклятий. Я думаю обо всех вещах, что нам говорили об этих местах, и о тех, что не говорили. В том же Да Нанге всякий говорит об армейской программе “умиротворения” — о победе над “сердцами и мозгами” вьетнамцев. На это у нас бытует шутка: “Загребли за яйца — за этим последуют сердца и мозги”. Кроме того, никто не говорил нам, что пока мы работаем над их сердцами и мозгами, они забирают себе наши души. Армия готовит нас воевать в джунглях, обучает нас местным традициям, говорит, что мы должны сражаться с вьетнамцами на основе их правил, но никто никогда не говорил нам, что и умирать мы будем по их правилам. Из-за того, что в этой войне они используют современные технологии, современное вооружение, стратегическое планирование, они совершенно забыли об одной очень важной вещи.

Они никогда не говорили нам о правилах взаимовлияния.