https://fantlab.ru/edition82621

Если герой "Красной звезды" А. Богданова из России разбуженной, уже вступившей на путь революционной борьбы, отправляется на Марс для того, чтобы лучше узнать ту новую жизнь, ради которой проливают кровь на родине его друзья и соратники, а возвращаясь, принимает непосредственное участие в вооруженном восстании, если герой В. Итина уносится в сонных грезах на планету будущего из охваченной гражданской войной, оккупированной интервентами Сибири, то герои "Аэлиты" А. Толстого (1922-1923) стартуют на Марс из полуразрушенного, голодного, опустошенного за годы гражданской войны Петрограда, стартуют на ракете, построенной "на средства республики".

Эти "земные" завязки трех фантастических романов, связанных с судьбами революции в России, указывают на своеобразие исторического момента и характер решаемых писателями задач. В отличие от утопий А. Богданова и Итина, создававшихся в процессе развития революционной борьбы, в ее напряженные, критические моменты, "Аэлита" Толстого обращена к новой исторической действительности – социалистической революции, победившей и отстоявшей свои завоевания.

На рубеже XIX и XX столетий Уэллс в серии своих ранних фантастических романов пытался дать в первом "фантастическом" приближении собственное решение ряда важнейших социально-философских проблем современности, уяснить ее объективный смысл и значение в смене исторических эпох, определить основные возможные направления ее будущего развития.

Аналогичную роль сыграл фантастический роман Толстого в процессе идейно-творческой эволюции писателя. Фантастическая "Аэлита" помогла Толстому выразить свое отношение к произошедшим в России историческим переменам, свое понимание новой революционной действительности, сохранив возможный для такого романа уровень ее реалистической конкретизации.

"Аэлита" – это роман-мечта, социально-философский роман о смысле жизни, о неизбежности ее революционных преобразований49.

Значение "Аэлиты" в развитии советской научной фантастики трудно переоценить: этим романом А. Толстой заложил основы отечественной реалистической научно-фантастической прозы подобно тому, как несколькими годами позже, в другом своем романе "Гиперболоид инженера Гарина" (1925-1926) наметил ее социально-сатирическую памфлетную линию.

В "Аэлите" Толстого получает дальнейшее развитие и продолжение ряд принципов реалистической фантастики. Мастерски сочетав в "Аэлите" реальность и фантастику, жизненную правду и фантастический вымысел, Толстой добивается жизненной, исторической и национальной определенности и обусловленности своей фантастики. На страницах романа Толстого живет героический, самоотверженный порыв революционной эпохи, для которой казались возможными и осуществимыми самые дерзкие и фантастические замыслы и начинания, времени, когда разбуженный революцией к новой жизни человек из народа чувствовал себя способным и призванным свершить великие дела.

Так, в годы гражданской войны Гусев, собрав "сотни три ребят", ходил освобождать Индию. Теперь же он с величайшей готовностью и простотой соглашается "лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов километров" ("Еду с вами, – сказал красноармеец решительно. – Когда с вещами приходить?"50), лелея в душе дерзкий план "присоединения к Ресефесер планеты Марса"51.

Важнейшим достижением фантастики Уэллса был исторически и национально конкретный, реалистически разработанный образ героя в системе фантастического повествования. Толстой идет в этом отношении еще дальше.

"Земные" герои "Аэлиты" – это также и излюбленные герои реалистических произведений писателя, может быть лишь несколько более отвлеченные и типизированные. С особенной жизненной достоверностью, цельностью, убедительностью обрисован в романе образ красноармейца Гусева. Очень важное, принципиальное значение приобретает уже сам по себе тот факт, что один из характерных и живых русских народных типов времени революции и гражданской войны был почувствован и найден А. Толстым именно в его фантастике. Образ Гусева со всеми "земными" черточками его характера и одновременно с разбуженным революцией осознанием своей человеческой ценности, важности своей исторической миссии, генетически предшествующий ряду героев трилогии Толстого и других произведений, неопровержимо свидетельствует о серьезных возможностях реалистической художественной фантастики в области исследования действительной жизни в ее реальных проявлениях, – возможностях, которыми не следует пренебрегать.

Реалистические образы Лося и Гусева раскрываются, конкретизируются писателем в условной фантастической обстановке. Правда поведения, психологической и эмоциональной реакции героев при столкновении с чуждой, необычной для них действительностью способствует прояснению внутреннего своеобразия, несходства и даже противоположности их характеров и в то же время является одним из важных стимулов возникновения иллюзии реальности самой марсианской фантастики. Так, именно любовь Лося, пробуждающая к жизни марсианку Аэлиту, оживляет и согревает ее образ, сообщает ему земные, реальные черты.

В критике и литературоведении существуют различные мнения относительно "научности" фантастики Толстого, характера использования им научного материала. Так, например, Е. Званцева считает, что "научная сторона романа страдает многими недостатками, и это лишний раз доказывает, что Толстой не очень гнался за внешним правдоподобием – ему нужна была правда психологическая"52. А. Ф. Бритиков, напротив, пишет об отсутствии дилетантизма в разработке научного материала в фантастике Толстого, а найденный писателем человеческий облик марсиан – существ иного мира – расценивает как "примечательный прорыв художественного реализма в научное знание"53.

В действительности в романе Толстого нет, конечно, сознательного пренебрежения научным материалом. Писатель, чуткий к веяниям времени, использует в "Аэлите" и других произведениях новые научные идеи, учитывает научные данные и сведения как источник правдоподобных деталей в фантастике. Однако научное правдоподобие фантастики никогда не было для Толстого самоцелью. Это ощущается, например, в "Аэлите" и в недооценке серьезных трудностей, связанных с межпланетным перелетом, и в заметном стремлении писателя поскорее покончить с необходимым по ходу дела описанием принципов устройства и движения космической ракеты (в романе они занимают неполных две страницы). Разница между чисто художническим отбором и осмыслением научного материала и научных данных в фантастике и использованием их писателем-фантастом по прямому назначению, в целях научного прогноза, изображения перспектив науки и техники в будущем особенно ясно выступает при сравнении "Аэлиты" Толстого и "Красной звезды" А. Богданова, произведений близких в сюжетном отношении, но различных по характеру поставленных авторами идейно-творческих задач. Что же касается так пророчески найденного А. Толстым человеческого облика марсиан, то мы знаем, что А. Богданов, например, нашел его гораздо раньше. Кроме того, этот человеческий облик был заранее задан идейно-художественной концепцией романа, его сюжетом: Лосю и Гусеву, пожалуй, нечего было бы делать на пустынной планете или планете, населенной чудовищами. Точно так же в свое время марсианские чудовища понадобились Уэллсу для воплощения замысла лучшего из его фантастических романов. Придавать такой фантастической условности значение научного откровения или, наоборот, ненаучного прожектерства – значит, не учитывать самой сути художественной фантастики – ее переносного, непрямого характера. Наука же с очень большой долей вероятности может в данном случае утверждать только одно: ни людей, ни спрутообразных чудовищ на Марсе, по-видимому, нет.

Умело используя в ряде случаев научные данные, как, например, некоторые астрономические сведения для изображения марсианского пейзажа в "Аэлите", Толстой, так же как и Уэллс, отдает решительное предпочтение собственно художественным средствам и приемам создания иллюзии правдоподобия. Много внимания уделяет Толстой художественной детали, контрасту и сравнению, пейзажным зарисовкам, формам и краскам, звукам и запахам. Писатель стремится к многосторонней объемной характеристике фантастических предметов и явлений, а также к их внутреннему родству, сопоставимости, их гармонической сочетаемости в общем плане воспроизводимой в "Аэлите" картины фантастической действительности.

Марсианский мир представлен в романе выпукло, рельефно, не только в трех пространственных, но и в четвертом, временном измерении, наделен своей географией и историей, которая чудесным образом переплетена с легендой о гибели Атлантиды, своими преданиями и обычаями, своеобразной техникой, архитектурой и даже бы том. Особенно интересно и живо придуман писателем марсианский пейзаж и животный мир планеты.

Высоко стоящее над Марсом пылающее косматое солнце заливает потоками хрустального синего прохладного света русла высохших, заносимых песками марсианских каналов, зубчатые хребты гор со сверкающими ледяными пиками, зеркальными глетчерами, туманными пропастями и чудесную страну Азору, "прорезанную полноводными каналами, покрытую оранжевыми кущами растительности, веселыми канареечными лугами"54.

Удивительная согласованность красок и оттенков, рельефов и контуров помогает Толстому создать отчетливо видимый, законченный и единый по тону и настроению образ фантастического мира. Однако наряду с иллюзией реальности фантастического и параллельно с ней возникает в романе чувство сказочности изображаемого, превращающее порой весь марсианский мир в замечательную, художественно выполненную игрушку, в которой все как живое и как настоящее и "даже лучше", игрушку, о которой так мечтается в детстве. Чувство сказочности вызвано, очевидно, и миниатюрностью изображаемого Толстым мира, в котором два земных героя выглядят "сказочными великанами" и совершают сказочные подвиги, и типично сказочными, блестящими и нежными красками в описаниях природы: "лазоревая роща", "изумрудные журавли", "плакучие лазурные деревья" с "пятнистыми стволами", "луг пылал влажным золотом". Сказочно-фантастические мотивы пронизывают все творчество А. Толстого. В литературоведении отмечалось сюжетно-стилистическое родство и близость между "Аэлитой" и "Детством Никиты", над которыми Толстой работал почти одновременно, а также "Золотым ключиком", написанным позднее55. Глубокий интерес к сказочной, фольклорной фантастике, представляющий индивидуальную особенность творческой манеры А. Толстого, имеет в то же время национальные, народные корни. И в этом отношении в фантастике А. Толстого находит своеобразное продолжение и развитие та сказочная традиция, которая была заложена и утверждена в русской литературе Пушкиным, Гоголем, В. Одоевским и многими другими замечательными русскими писателями. А пример "Аэлиты" Толстого опровергает утверждения некоторых современных критиков о том, что сказочность противопоказана серьезной научной фантастике.

Теплую, лирическую ноту вносит в "Аэлиту" своеобразно преломившееся в фантастике патриотическое чувство Толстого. Надежда близкого возвращения на родину вызывает подъем душевных сил и энергии у героев "Аэлиты": "Во тьме висел огромный водяной шар, залитый солнцем. Голубыми казались океаны, зеленоватыми – очертания островов, облачные поля застилали какой-то материк. Влажный шар медленно поворачивался. Слезы мешали глядеть. Душа, плача от любви, летела навстречу голубовато-влажному столбу света. Родина человечества! Плоть жизни! Сердце мира!"56 Революционным возрождением и обновлением продиктован жизнелюбивый, гуманистический пафос "Аэлиты", утверждение в романе активного, действенного отношения человека к жизни. Интересно, что в "Аэлите", которая первоначально называлась "Закат Марса", можно найти ряд мест, выражений, вызывающих в памяти мрачные образы драматической утопии В.

Брюсова "Земля".

"История Марса окончена, – утверждает диктатор Тускуб, идеолог "золотого века" для избранных, выразитель взглядов правящей Марсом инженерно-технической элиты. – Жизнь вымирает на нашей планете... Пройдет несколько столетий – и последний марсианин застывающим взглядом в последний раз проводит закат солнца. Мы бессильны остановить вымирание...

Надеяться на переселенцев с Земли? Поздно. Вливать свежую кровь в наши жилы? Поздно. Поздно и жестоко. Вместо спокойного и величественного заката цивилизации мы снова вовлечем себя в томительные круги столетий"57.

Но если для фантастического Марса история закончена и связано это со специфической обусловленностью марсианской фантастики в "Аэлите"58, то для человечества она только начинается. Толстой отвергает идею цикличности, возвращения истории вспять к своим истокам, и выдвигает идею вечного обновления жизни, бессмертия человеческого рода.

http://danshorin.com/liter/chernaya1.html

https://fantlab.ru/edition39923

http://www.litmir.net/br/?b=95968&p=39

Сам Алексей Толстой относился к Бунину более снисходительно. «Никогда ничего путного не выйдет из вас в смысле житейском, – говорил он, – не умеете вы себя подавать людям! Вот как, например, невыгодно одеваетесь вы. Вы худы, хорошего роста, есть в вас что-то старинное, портретное. Вот и следовало бы вам отпустить длинную узкую бородку, длинные усы, носить длинный сюртук в талию, рубашки голландского полотна с этаким артистически раскинутым воротом, подвязанным большим бантом черного шелка, длинные до плеч волосы на прямой ряд, отрастить чудесные ногти, украсить указательный палец правой руки каким-нибудь загадочным перстнем, курить маленькие гаванские сигаретки, а не пошлые папиросы… Это мошенничество, по-вашему? Да кто ж теперь не мошенничает так или иначе, между прочим, и наружностью! Ведь вы сами об этом постоянно говорите! И правда – один, видите ли, символист, другой – марксист, третий – футурист, четвертый – будто бы бывший босяк. И все наряжены: Маяковский носит женскую желтую кофту, Андреев и Шаляпин – поддевки, русские рубахи навыпуск, сапоги с лаковыми голенищами. Блок бархатную блузу и кудри. Все мошенничают, дорогой мой!»

В годы Первой мировой войны Алексей Толстой – военный корреспондент «Русских ведомостей». Побывал на фронтах Волыни, Кавказа, Галиции, с группой писателей ездил в Англию и Францию. Революцию не принял, бежал в Одессу. В Одессе вновь попал на глаза Бунину. «Тут он встретился со мной как ни в чем не бывало, – вспоминал Бунин, – и кричал уже с полной искренностью и с такой запальчивостью, какой я еще не знал в нем. „Вы не поверите, – кричал он, – до чего же я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засевших в Кремле… Думаю, что зимой, Бог даст, опять будем в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и в поездах, такие речи хороших, бородатых мужичков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся!“

В 1919 году эмигрировал.

Даже сам отъезд его стал фактом русской литературы.

«Путь, которым шел пароход, – писал он в рассказе „Древний путь“, – был древней дорогой человечества из дубовых аттических рощ в темные гиперборейские страны. Его назвали Гелеспонтом в память несчастной Геллы, упавшей в море с золотого барана, на котором она вместе с братом бежала от гнева мачехи на восток. Несомненно, о мачехе и баране выдумали пелазги, пастухи, бродившие со стадами по ущельям Арголиды. Со скалистых побережий они глядели на море и видели паруса и корабли странных очертаний. В них плыли низенькие, жирные, большеносые люди. Они везли медное оружие, золотые украшения и ткани, пестрые, как цветы. Их обитые медью корабли бросали якорь у девственных берегов, и тогда к морю спускались со стадами пелазги, рослые, с белой кожей и голубыми глазами. Их деды еще помнили ледниковые равнины, бег оленей лунной ночью и пещеры, украшенные изображениями мамонтов. Пелазги обменивали на металлическое оружие животных, шерсть, сыр, вяленую рыбу. Они дивились на высокие корабли, украшенные на носу и корме медными гребнями. Из какой земли плыли эти низенькие, носатые купцы? Быть может, знали тогда, да забыли. Спустя много веков ходило предание, будто бы видели пастухи, как мимо берегов Эллады проносились гонимые огненной бурей корабли с истерзанными парусами, и пловцы в них поднимали руки в отчаянии, и будто бы в те времена страна меди и золота погибла». Занося в тетрадь эти строки, Алексей Толстой, возможно уже думал о судьбе атлантов, оказавшихся на Марсе.

«На улице Красных Зорь, – так начинался роман „Аэлита“ (1922), – появилось странное объявление: небольшой серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене пустынного дома. Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо ее не выражало удивления, – глаза были равнодушные, синие, с сумасшедшинкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзину с зеленью и пошла через улицу».

Облупленная стена…

Листок серой бумаги…

Босая женщина с сумасшедшинкой в синих глазах…

Описывая самые невероятные ситуации, Алексей Толстой умел оставаться убедительным. «Большая птица снижалась, – читаем мы в той же „Аэлите“. – Теперь ясно было видно человекообразное существо, сидевшее в седле летательного аппарата. По пояс тело сидящего висело в воздухе. На уровне его плеч взмахивали два изогнутых подвижных крыла. Под ними, впереди, крутился теневой диск, видимо – воздушный винт. Позади седла – хвост с раскинутыми вилкой рулями. Весь аппарат подвижен и гибок, как живое существо. Вот он нырнул и пошел у самой пашни – одно крыло вниз, другое вверх. Показалась голова марсианина в шапке – яйцом, с длинным козырьком. На глазах – очки. Лицо кирпичного цвета. Узкое, сморщенное, с острым носом. Он разевал большой рот и пищал что-то. Часто-часто замахал крыльями, снизился, побежал по пашне и соскочил с седла шагах в тридцати от людей».

А вот Аэлита всматривается в туманный волшебный шарик.

«В нем проплывали воспоминания Лося, то отчетливые, то словно стертые. Выдвинулся тусклый купол Исаакиевского собора, и уже на месте его проступала гранитная лестница у воды, полукруг скамьи, печально сидящая русая девушка, – лицо ее задрожало, исчезло, а над нею два сфинкса в тиарах. Поплыли колонки цифр, рисунок чертежа, появился пылающий горн, угрюмый Хохлов, раздувающий угли. Долго смотрела Аэлита на странную жизнь, проходящую перед ней в туманных струях шара. Но вот изображения стали путаться: в них настойчиво вторгались какие-то совсем иного очертания картины – полосы дыма, зарево, скачущие лошади, какие-то бегущие, падающие люди. Вот, заслоняя все, выплыло бородатое, залитое кровью лицо…»

«Незанимательный роман, незанимательная пьеса – это есть кладбище идей, мыслей и образов», – сказал в одном интервью Алексей Толстой. Более того, добавил он: «Какая это леденящая вещь, почти равная уголовному преступлению, – минута скуки на сцене или пятьдесят страниц вязкой скуки в романе. Никогда, никакими силами вы не заставите читателя познавать мир через скуку».

Но появление занимательных фантастических романов Алексея Толстого не было встречено, скажем так, овациями. Только Нина Петровская в газете «Накануне» отметила особенности «Аэлиты»: «Гипербола, фантазия, тончайший психологический анализ, торжественно музыкальная простота языка, все заплетается в пленительную гирлянду». Другие критики считали иначе. Г. Лелевич: «Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, подарил нас вещью слабой и неоригинальной». Корней Чуковский: «Что с ним случилось, не знаем, он весь внезапно переменился. Переменившись, написал „Аэлиту“. „Аэлита“ в ряду его книг – небывалая и неожиданная книга. В ней не Свиные Овражки, но Марс. Не князь Серпуховский, но буденновец Гусев. И темы в ней не похожи на традиционные темы писателя: восстание пролетариев на Марсе». Примерно так отзывался и Юрий Тынянов: «Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с „принцессой Марса“ – Аэлитой, другая – Ихошка. И единственное живое во всем романе – Гусев – производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа».

Красноармеец Гусев действительно восхитил многих.

«Я грамотный, автомобиль ничего себе знаю. Летал на аэроплане наблюдателем. С восемнадцати лет войной занимаюсь – вот все мое и занятие. Имею ранения. Теперь нахожусь в запасе. – Он вдруг ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. – Ну, и дела были за эти семь лет! По совести говоря, я бы сейчас полком должен командовать, – характер неуживчивый! Прекратятся военные действия – не могу сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку или так убегу. (Он потер макушку, усмехнулся). Четыре республики учредил, – и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз собрал сотни три ребят, – отправились Индию освобождать. Хотелось нам туда добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, погулять захотелось… ну, с бандитами не ужился… Ушел в Красную Армию. Поляков гнал от Киева, – тут уж был в коннице Буденного: „Даешь Варшаву!“ В последний раз ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого без малого год по лазаретам. Выписался – куда деваться? Тут эта девушка моя подвернулась – женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не могу. В деревню ехать, – отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе делать нечего. Войны сейчас никакой нет, – не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь».

Правда, критик Георгий Горбачев в книге «Современная русская литература» (1931) развенчал и красноармейца. «Гусев – не пролетарий, не коммунист, он деклассированный империалистической и гражданской войнами крестьянин, бывший махновец, потом буденовец, типичнейший партизан, авантюрист, сочетающий революционный подъем с жаждою личного обогащения. Он загребает в свои руки, когда он еще или уже не в боевом экстазе, в первую голову золото и „камушки“. Гусев – националист и первая его мысль по приезде на Марс – присоединить Марс к РСФСР, чтобы утереть нос Англии и Америке. Гусев – типичный анархист: он бросает марсиан в прямой бой, не расспросив о силах врагов и друзей, об общей ситуации на Марсе. При всем его сочувствии всем угнетенным, – он, вернувшись на Землю, изолгался, захвастался, потом основал акционерное общество, правда, под предлогом освобождения Марса от олигархии. Не рабочий, не коммунист – взбунтовавшийся, деклассированный, жадный, мелкий собственник воплощает у Толстого русскую революцию».

Основания думать так были. Завершая роман, Алексей Толстой сам указывал: «Гусев продал камушки и золотые безделушки, привезенные с Марса. Нарядил жену Машу, как куклу, дал несколько сот интервью, завел себе собаку, огромный сундук для одежи и мотоциклет, стал носить круглые очки, проигрался на скачках, одно время разъезжал с импресарио по Америке и Европе, рассказывал про драки с марсианами, про пауков и кометы, про то, как они с Лосем едва не улетели на Большую Медведицу, – изолгался вконец, заскучал и, вернувшись в Россию, основал „Ограниченное капиталом Акционерное общество для переброски воинской части на планету Марс в целях спасения остатков его трудового населения…“

«В эмиграции, говоря о нем, – вспоминал об Алексее Толстом И. А. Бунин, – часто называли его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все забавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал, как очень немногие… По наружности он был породист, рослый, плотный, бритое полное лицо его было женственно, пенсне при слегка откинутой голове весьма помогало ему иметь в случаях надобности высокомерное выражение; одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, – признак натуры упорной, настойчивой, – постоянно играл какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом, иногда, в каком-нибудь „салоне“, сюсюкал, как великосветский фат, хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза и давясь, крякая, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но, проснувшись на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный…»

Эмиграция давила Толстого.

В апреле 1922 года в письме к Н. В. Чайковскому, активному деятелю белого движения, он заявил: «Я политической борьбы не веду, ибо считаю, что писатель, оставляющий свое прямое занятие – художественное творчество – для политической борьбы, поступает неразумно, и для себя и для дела – вредно». И так объяснил свое твердое решение вернуться на родину: «Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжали жить инерцией бывшей борьбы, питались дикими слухами и фантастическими надеждами. Каждый день мы определяли новый срок, когда большевики должны пасть, – были несомненные признаки их конца. Парижская жизнь начала походить на бред. Мы бредили наяву, в трамваях, на улицах. Французы нас боялись, как сумасшедших. Строчка телеграммы, по большей части сочиняемой на месте, в редакции, – приводила нас в исступление, мы покупали чемоданы, чтобы ехать в вот-вот готовую пасть Москву. Мы были призраками, бродившими по великому городу. От этого постоянного столкновения воспаленной фантазии с реальностью многие не выдерживали. Мы были просто несчастными существами, оторванными от родины, птицами, спугнутыми с родных гнезд. Быть может, когда мы вернемся в Россию, оставшиеся там начнут считаться с нами в страданиях».

http://www.litmir.net/br/?b=95968&p=39

https://fantlab.ru/edition30358

Конечно, цель всего творенья — мы,

Источник знанья и прозренья — мы.

Круг мироздания подобен перстню,

Алмаз в том перстне, без сомненья, — мы.

Омар Хайям

"Vita brevito ars longo", — говорили римляне — мастера лапидарных формулировок. "Жизнь бренна — искусство вечно"… Не уверен, что есть что-нибудь действительно вечное в бескрайней Вселенной, где все подвержено изменению, а гибель и рождение замкнуты в круг без конца и начала. Но как бы там ни было, искусству уготовлена долгая, по сравнению с человеческой, жизнь. Разве это не диво, что не машина времени, придуманная фантастами, не хитроумный прибор, сконструированный в каком-то неведомом НИИ, а всего лишь стопка сброшюрованных листов бумаги позволяет нам бессчетно возвращаться назад? Она — словно билет в дивную сказочную страну, где ничего не меняется, хотя и полно движения. Как необыкновенно приятно, как упоительно бывает посетить ее после долгого отсутствия и застать все на своих местах, все как было. Это не только сверхсветовой полет в мир вымысла, где живут и всегда будут жить любимые наши герои, но и возвращение в собственное детство. Иначе мы бы вряд ли стали столь часто перечитывать полюбившиеся с давних пор книжки.

"Аэлиту" и "Гиперболоид инженера Гарина" я, как положено, прочитал, будучи еще школьником, и с тех пор нет-нет да снова поброжу по городам, затерянным среди красной пустыни Тумы, или Крестовскому острову в Ленинграде, где в заброшенном подвале узкий, как вязальная спица, луч выписывает сквозные вензеля на стальных болванках. Зачем я это делаю? Почему? Сам не знаю.

Силу, которая властно тянет нас к полузабытым истокам, нельзя объяснить законами логики, как нельзя "поверить алгеброй гармонию". Ведь я, как и многие из вас, в чьи руки попадет эта книга, прекрасно знаю, что Гарин вместе с Зоей Монроз окажутся в конце концов на необитаемом острове, причем чуть ли не голыми, а Лосю суждено навеки расстаться с пленительной Аэлитой, чьи губы хранят привкус горьковатой свежести. Горечь яда и горечь разлуки. Звездная тоска о жарком солнце, зеленых холмах и любви, над которой не властно ни пространство, ни время?

Пусть мы знаем, чем завершится поединок отважного беспризорника Ивана с гиперболоидом «Аризоны» и к чему приведет побег в подземелья царицы Магр, это почти ничего не значит. Подсознательно мы постоянно надеемся на чудо. Вдруг, вопреки нашей памяти и законам мироздания, на сей раз все разыграется совсем по-иному.

Чуда, разумеется, не происходит, потому что сама наша надежда уже является беспримерным чудом. Таково свойство подлинного искусства. Поэтому оно и побеждает время, вновь и вновь заставляя человека сопереживать. А это такая радость — оказаться в увлекательном путешествии с любимыми героями, что ее хочется испытывать постоянно.

Что же сказать о давно уже ставших хрестоматийными книгах? О Книгах, которые переросли тесные рамки обложек и стали кинолентами ("Аэлита" была отснята еще в 1924 году) и вошли в наш дом с телеэкрана (по мотивам "Гиперболоида инженера Гарина" поставили телевизионный фильм). Да что там книги и ленты! Есть песенка про "московскую Аэлиту", кафе «Аэлита», а гиперболоид помянул на страницах «Правды» прославленный академик, когда пришло известие о присуждении Нобелевской премии создателям лазера.

Творения А. Толстого не просто литературное явление. Они стали неотъемлемой частью окружающего мира, вошли в плоть и кровь нашей цивилизации.

Обращение Алексея Толстого к фантастическому началу было далеко не случайным. Оно было предопределено склонностью его характера, эволюцией творчества, образованием и, если угодно, самой историей. Ее переломным моментом, достигшим взлета в октябре 1917 года.

"Аэлита", в которой впервые показано, как пролетарская революция становится не только всемирной, но всепланетной, была написана в поворотный для писателя период. А. Толстой создал эту удивительную, светлую, романтическую историю в самый разгар работы над «Сестрами», когда первая редакция — эмигрантская — уже была закончена, а вторая — советская — едва начата. И опять-таки не случайно именно эту, наполненную революционным пафосом вещь выбрал писатель для публичного чтения. Причем не где-нибудь, а в советском посольстве в Берлине, накануне возвращения на родину. Написанный в эмиграции роман был опубликован уже на родной земле. Впервые под заголовком "Закат Марса" он появился в шестой книжке "Красной нови" за 1923 год. Небезынтересно, что релятивистский принцип нашел воплощение и в «Аэлите». Время в аппарате, летящем к Марсу, течет отлично от земного.

Объясняя Гусеву суть релятивистского смещения, Лось говорит:

"Впоследствии можно будет построить большой аппарат, снабдить его на полгода запасом пищи, кислорода и ультралиддита и предлагать каким-нибудь чудакам: вам не нравится жить в наше время, хотите жить через сто лет? Для этого нужно только запастись терпением на полгода, просидеть в этой коробке, но зато — какая жизнь! Вы перескочите через столетие. И отправлять их со скоростью света на полгода в межзвездное пространство. Поскучают, обрастут бородой, вернутся, а на земле — золотой век".

Так называемый "парадокс близнецов" Эйзенштейна (замедление времени в звездолете, летящем со скоростью, близкой к световой) был проверен и блистательно подтвержден уже в наше время на мю-мезонах. Многие современные фантасты отдали ему щедрую дань.

Куприн первым почувствовал зарождение соблазнительной технократической идеи, но прошло совсем немного времени, и А. Толстой развенчал новорожденную утопию в земном (Гарин) и марсианском (Тускуб) вариантах. Тот самый гр. А. Толстой, который написал и фантастический рассказ "Граф Калиостро", традиционно «страшный», «готический», но одновременно удивительно озорной! Очень близкий к "Звезде Соломона" А. И. Куприна…

Какое тесное взаимодействие науки и фантастики, какой мощный целенаправленный поток идей! Даже свой яйцеобразный летательный аппарат автор «Аэлиты» «построил» почти точно по чертежам К. Э. Циолковского, гениального провозвестника космической эры. Да, нестареющая фантастика А. Толстого родилась не на пустом месте. У создателя гиперболоида и марсианской ракеты были предшественники и современники. У него есть и будут потомки.

С необыкновенной зоркостью он подмечал новое. «Аэлиту» от "Гиперболоида инженера Гарина" отделяют каких-нибудь три с небольшим года. Но как не схож уже научный колорит этих книг. Да и Петроград Лося и Гусева существенно отличается от Ленинграда Тарашкина и Шельги. Не менее чем сам Лось — от молодого ученого Хлынова. Это было знамением времени. Страна перестала быть полем сражения, она превращалась в исполинскую строительную площадку. Каналы, железные дороги, шахты, металлургические гиганты, электростанции — все это возводилось с неслыханной доселе широтой и размахом. Такому грандиозному строительству должна была отвечать и соответствующая научно-техническая база.

Создавалась та особая научная атмосфера, без которой уже немыслим современный мир.

Кроме «Аэлиты», "Гиперболоида инженера Гарина" и "Графа Калиостро", А. Толстой написал еще и небольшую научно-фантастическую повесть "Союз пяти" (1924), главный герой которой миллиардер Игнатий Руфф послужил писателю в качестве "пробной модели" Роллинга.

Подобно тому как Гарин вместе с Роллингом захватывает власть, взрывая золотой паритет, Руфф со своими сообщниками вызвал всемирную панику и биржевую лихорадку бомбардировкой Луны. Небезынтересно, что безумный проект осуществился с помощью все тех же яйцевидных ракет, работающих на ультралиддите. Более того, в повести сказано, что межпланетные корабли созданы по чертежам русского инженера Лося. Это явно свидетельствует о преемственности научно-фантастических идей А. Толстого, о непрерывности его эволюции как фантаста. "Союз пяти", таким образом, играет роль соединительного звена между обоими фантастическими романами.

Едва ли можно сомневаться в том, что А. Толстой питал постоянную тягу к фантастике, позволяющей заострить любую ситуацию и любую идею представить в выпуклом гиперболическом зеркале.

По словам Н. Крандиевской, Алексей Николаевич Толстой с увлечением мечтал написать когда-нибудь "роман с привидениями, с подземельями, с зарытыми кладами, со всякой чертовщиной. С детских лет неутолена эта мечта".

Чтобы убедиться в том, насколько большое место занимала в жизни и творчестве А. Толстого научная фантастика, необходимо хоть одним глазком заглянуть в его творческую лабораторию: "…я пользуюсь всяким материалом: от специальных книг (физика, астрономия, геохимия) до анекдотов. Когда писал "Гиперболоид инженера Гарина" (старый знакомый, Оленин, рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида; инженер, сделавший это открытие, погиб в 1918 году в Сибири), пришлось ознакомиться с новейшими теориями молекулярной физики. Много помог мне академик П. П. Лазарев".

А. Толстой был по образованию инженером. В разработке научно-фантастических идей он не отступал от научного метода отбора и переработки информации. В "Гиперболоиде инженера Гарина" — роман начал печататься в 1925 году в той же "Красной нови" — мы найдем даже обстоятельный чертеж грозного аппарата. Пусть мы знаем теперь, что никакого гиперболоида построить по этим эскизам нельзя, так как по законам линейной оптики нерасходящийся луч не имеет права на существование. Это ничего не значит. Рисунок не только не разрушает нашу читательскую веру, но и сообщает ей необходимую опору, придает осязаемую конкретность. И все потому, что научная логика неотрывна у А. Толстого от поэзии, которая всегда волнует нас в неподдельной фантастике.

Я до сих пор храню в сердце поразительное ощущение, которое навеяло на меня описание марсианской "поющей книги". Трудно удержаться, чтобы не привести из него хотя бы отрывок:

"Эти переходящие одна в другую страницы были покрыты цветными треугольниками величиною с ноготь. Они бежали слева направо и в обратном порядке неправильными линиями, то падая, то сплетаясь. Они менялись в очертании и цвете. Спустя несколько страниц между треугольниками появились цветные круги, меняющие форму и окраску. Треугольники стали складываться в фигуры. Сплетения и переливы цветов и форм этих треугольников, кругов, квадратов, сложных фигур бежали со страницы на страницу. Понемногу в ушах Лося стала наигрывать едва уловимая, тончайшая изумительная музыка".

На концертах цветомузыки я всегда вспоминал эти удивительные строки. И, признаюсь честно, цветомузыка перестала меня радовать. Я до сих пор мечтаю о "поющей книге". В ней заключался именно тот неуловимый элемент чуда, который нельзя объяснить. Да он и не нуждается в объяснении, как самостоятельно открытая ценность.

В описании покинутых городов Марса, в эзотерическом мифе об Атлантиде у А. Толстого также были предшественники. Тот же Богданов, Рудольф Штайнер, Елена Блаватская. "Во времена гибели Атлантиды, — пересказывал теософский миф известный советский антлантолог Н. Ф. Жиров, — часть атлантов спаслась на реактивных кораблях, перелетев в Америку и Африку, а другая часть на космических ракетах якобы улетела на другие планеты. Эта легенда… была положена в основу ряда глав фантастического романа А. Н. Толстого «Аэлита».

Ту же легенду, как отмечает А. Ф. Бритиков, пересказала в своем романе "Смерть планеты" и Крыжановская-Рочестер.

Более того, можно согласиться с исследователями, которые находят у А. Толстого перекличку идей с марсианским циклом Берроуза, где среди слабосильных вымирающих марсиан тоже действуют гиганты-земляне. Есть у Берроуза и подробное описание покинутых городов, и животрепещущие картины воздушных битв, и борьба между черной и красной расой.

Все это, видимо, так… Но недаром А. Толстой подчеркивал, что пользуется "всяким материалом". Из этого "всякого материала" ему удалось отлить сплав удивительного блеска, звона и цельности. Нигде в мировой литературе мы не встретим красноармейца Гусева с лимонкой на поясе, который готов отдать жизнь за то, чтобы простым людям на далекой неведомой планете жилось хоть чуточку легче. А самоотверженный Шельга? Или мятущийся, страдающий Лось? Разве похож он на космоковбоя Диксона Картера? Не более чем порывистая нежная Аэлита на марсианскую секс-бомбу Дею Терис!

Вот почему А. Толстого по праву ставят в один ряд с Гербертом Уэллсом и Жюлем Верном. О картотеке Жюля Верна и о методах его строго научной разработки фантастической фабулы написаны целые трактаты. Я уверен, что недалек день, когда появится исследование о том, как работал Алексей Толстой, инженер, ученый, писатель-фантаст.

Он несколько раз перерабатывал свои вещи, сообщая им большую научную строгость и достоверность, добиваясь максимального «футурологического» эффекта. Ведь писатель-фантаст — это и провозвестник будущего. Вот что говорил по этому поводу сам Алексей Николаевич:

"Писателю надо вооружиться действительно глубокими знаниями, способностью оперировать точными цифрами и формулами. Могу привести пример: в "Гиперболоиде инженера Гарина" я писал о ядре, пущенном в землю на глубину в 25 км. И только сейчас, перерабатывая своего «Гарина», я обнаружил эту ошибку. Ведь ядро, падая на 25 километров, будет совершенно расплющено. Хотя я по образованию инженер-технолог и много поработал над «Гариным», но вижу, что все еще недоработал. Новые открытия в области химии и металлургии позволили бы перерабатывать его еще и еще".

Это один Толстой — труженик, исследователь, мыслитель. А вот перед нами уже зоркий провидец, который сумел заглянуть лет на двадцать вперед. Устами Хлынова ("Гиперболоид инженера Гарина") он говорит: "От кабинета физики до мастерской завода шаг невелик. Принцип насильственного разложения атома должен быть прост, чрезвычайно прост".

И далее: "Мы подбираемся к самому сердцу атома, к его ядру. В нем весь секрет власти над материей. Будущее человечества зависит от того, сможем ли мы овладеть ядром…"

В те годы, когда газеты кричали о шарлатанской чепухе, вроде "лучей смерти" Гриндель-Матьюза, писатель не ограничивался приключениями с гиперболоидом, а сумел разглядеть рождение совершенно новой — атомной — эры! Конечно, он вносил в роман постоянные поправки, слегка подновлял его в соответствии с новейшими достижениями науки. Но ведь основа-то была! А. Толстой определенно предвосхитил тот "невеликий шаг", который был сделан участниками "манхеттенского проекта" и "лабораторией № 2", которую возглавил И. В. Курчатов.

Ясно понял он и то, что именно в растоптанной Версальским договором Веймарской республике зреют зерна грядущей коричневой чумы. И не ошибся в социальной природе этого явления, как не ошибся в своем герое, объединившем в довольно-таки жалкой эклектичной доктрине идейки наивной еще технократии с практикой откровенного фашиста.

Лихорадочной ночью, накануне первого массового убийства в гостинице "Черный дрозд", Гарин выскажет Зое Монроз свое кредо:

"Но власть! Упоение небывалой на земле властью. Средства для этого у нас совершеннее, чем у Чингисхана. Вы хотите божеских почестей? Мы прикажем построить вам храмы на всех пяти материках…"

А в шахте, вгрызающейся в оливиновый пояс, Шельга внесет свою поправку: "Гарин и его предприятие — не что иное, как крайняя точка капиталистического сознания. Дальше Гарина идти некуда: насильственное превращение трудящейся части человечества в животных путем мозговой операции, отбор избранных — "царей жизни" — остановка хода цивилизации".

Он объяснит рабочим, поклявшимся взорвать себя вместе с шахтой, классовую природу явления: "Империализм упирается в систему Гарина".

Квантовая электроника, создавшая лазер и нелинейную оптику, перечеркнула идею гиперболоида, а «Маринер», опустившийся среди красных песков Марса, отснял его пресловутые каналы и не обнаружил ни их, ни покинутых городов, ни следов какой-либо органической жизни. Только разве в этом дело? История полностью подтвердила прогнозы А. Толстого-футуролога — на обломках Веймарской республики, как мы знаем, вырос третий рейх, — а неослабевающая читательская любовь вновь доказала древнюю истину, что хоть и смертей человек, зато искусство вечно. Тревожный, волнующий ветер романтики. Вечный ветер.

В. Гопман "Любил ли фантастику Шолом-Алейхем?"

Как стать счастливым. Вариант писателя Т. Энсти.

https://fantlab.ru/edition74420

Любители фантастики помнят, конечно, магистра черной магии Магнуса Федоровича Редькина из повести А. и Б. Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Он собирал всевозможные определения счастья: негативные, позитивные, казуистические, парадоксальные… Что ж, для всех людей – философов и музыкантов, ученых и спортсменов, завмагов и завхозов – существуют, пользуясь математической терминологией, свои необходимые и достаточные условия обретения счастья, порой, напротив, не имеющие ничего общего с родом деятельности человека, порой непосредственно от этого зависящие. А пользуясь терминологией медицинской, можно сказать, что каждому пациенту от рождения выписывается свой рецепт счастья; и уж от самого человека зависит, насколько точно он будет следовать полученным предписаниям… Эти соображения и дают основание предложить в копилку магистра М. Ф. Редькина нижеследующий рассказ об одной писательской судьбе.

https://fantlab.ru/work456601

...Самое легкое «преображение» этих тупиков — это отход от них. Это правильно. Но, спасаясь от них, ушли слишком далеко — не только на Запад, но и на Марс. У нас есть западные романы и один (пока) марсианский. Массовым производством западных романов занят в настоящее время Илья Эренбург. Его роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» имел необычайный успех. Читатель несколько приустал от невероятного количества кровопролитий, совершавшихся во всех повестях и рассказах, от героев, которые думают, думают. Эренбург ослабил нагрузку «серьезности», в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила, а из героев он выпотрошил психологию, начинив их, впрочем, доверху спешно сделанной философией. Несмотря на то, что в философскую систему Эренбурга вошли и Достоевский, и Ницше, и Клодель, и Шпенглер, и вообще все

154

кому не лень, — а может быть, именно поэтому — герой стал у него легче пуха, герой стал сплошной иронией. С этими невесомыми героями читатель катился за Эренбургом с места на место и между главами отдыхал на газетной соли. Читатель прощал Эренбургу и колоссальную небрежность языка — ему было приятно удрать на час из традиционного литературного угла, в котором он стоял, на бестолковую улицу, где-то граничащую с рынком. А Великий провокатор напоминал ему не до конца сжеванного Достоевского, и кроме того открывалась еще одна любопытнейшая тема для разговоров: гибель Запада. Этой темой Эренбург не пренебрег ни в какой мере — и тотчас выпустил экстракт из «Хулио Хуренито» — «Трест Д. Е. История гибели Европы» — сокращенное издание для школы. Регулятор был переведен на самый быстрый темп. Европа гибла в каждой главе — не погибал только сам герой, как невесомый; читателю между очередными гибелями Европы давалась доза сентиментальности на тему о рыжей челке. Герои романа, впрочем, могли бы протестовать против жестокого обращения: так, например, Виктор Брандево, племянник французского президента, в конце одной главы, смотря из танка стеклянными глазами, зазевался — и автор через несколько глав сделал его монахом, а еще через несколько глав — анархистом. И герои могли бы резонно возразить, что если из них вынута психология, то это не значит, что их действия могут быть ничем не мотивированы.

Результат всего этого получился несколько неожиданный: у экстракта «Хулио Хуренито» оказался знакомый вкус — он отдавал «Тарзаном».

В «Жизни и гибели Николая Курбова» невесомый герой сделался чекистом с поломанным крылом:

«Тараканий Брод ей вспоминался страшным и прекрасным адом. Не то сошел туда, тоскуя о человеческом, простом, суровый, подымавший перст в углу, не то оттуда вышел отверженный (ночь и лавины), влача по грязным и скользким половицам свое поломанное крыло»7.

Курбов гибнет из-за трагического неприятия любви, быта, нэпа, он «почтительнейше возвращает билет», что, кстати, не очень ново для философского героя. У Эренбурга гибнут все герои. Их ломкость поразительна — это потому, что природа их — не то кинематографическая фильма, не то иллюстрации к классикам.

И так же ломка любимая тема Эренбурга — Запад. Запад у Эренбурга гибнет, и от него остается пустое место, как у майора Ковалева от носа. Он гибнет потому же, почему погиб и Курбов, и Хулио Хуренито, и Иенс Боот. И напрасно, интересуясь точной датой, когда именно и в сколько часов и минут погибнет Запад, бегут на лекции Эренбурга: Запад — это литературный герой Эренбурга, а у него все герои гибнут — потому что невесомы и умеют только гибнуть.

155

Невесомый герой в «Курбове» сломался, но сломался вместе с ним и весь роман. Поэтому он покрыт тушью ритма, наскоро взятого из Белого. На ритмических рессорах читатель вернее доходит до благополучного трагического конца.

(Какая галерея предков у Эренбурга! Достоевский, и Тарзан, и Шпенглер, и Диккенс, и Гюго, и — вот теперь Андрей Белый!)

Роман Эренбурга — это отраженный роман, тень от романа. Эренбурга читают так, как ходят в кинематограф. Кинематограф не решает проблемы театра. Теневой роман Эренбурга не решает проблемы романа8.

5

Алексей Н. Толстой, прилежный и удачливый подмечатель сырых и лунных оттенков русской речи9, написал роман, действие которого развертывается на Марсе. Развертывают это действие, очень старательно, русские герои.

Как-то незаметно вышло, что А. Н. Толстой оказался в литературе представителем сразу двух Толстых. Сам он — третий, и то обстоятельство, что он написал марсианский роман, доказывает, что принуждены как-то искать выхода и классики.

Если не Запад — то фантастика. Самое фантастическое — это, как известно, Марс. Марс — это, так сказать, зарегистрированная фантастика. В этом смысле выбор Марса для фантастического романа — добросовестный шаг.

Взлететь на Марс, разумеется, не трудно — для этого нужен только ультралиддит (вероятно, это что-то вроде бензина). Но вся суть в том, что на Марсе оказывается все как у нас: пыль, городишки и кактусы.

«Почва сухая, потрескавшаяся. Повсюду на равнине стояли высокие кактусы, как семисвечники, — бросая резкие, лиловые тени. Подувал сухой ветерок»10.

Хоть бы этого кактуса не было! Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с «принцессой Марса» — Аэлита, другая — Ихошка.

Эта поразительная невозможность выдумать что-либо о Марсе характерна не для одного Толстого. Берроузу пришлось для этого заставить марсиан вылупливаться из яиц (до этого додумался бы, несомненно, и Кифа Мокиевич), выкрасить их в красный и зеленый цвет и наделить их тремя парами рук и ног (можно бы и больше, но и так две пары болтаются без дела). Собаки на Марсе тоже кое-чем отличаются, лошади тоже кое-чем. А в сущности на этом пути дьявольски малый размах, и даже язык марсиан (у Берроуза целый словарь; отдельно он, кажется, не продается) — довольно скучный: с гласными и согласными. И даже в яйца перестаешь скоро верить11.

156

Соблюден декорум и у Толстого — тоже есть марсианский язык, тоже вылупливаются из яиц (правда, не на современном Марсе, а в марсианское средневековье), и марсиане — голубые. Здесь открывался соблазнительно легкий переход к пародии: русские герои, залетевшие на это Марсово поле, — легко и весело разрушали «фантастические» декорации.

И у них были для этого данные — по крайней мере у одного: красноармеец Гусев — герой плотный и живой, с той беспечной русской речью и густыми интонациями, которые так удаются А. Н. Толстому. (Толстой втрое меньше говорит и думает о Гусеве, чем о другом герое, инженере Лосе, и поэтому Гусев удался ему раз во сто лучше Лося; Лось — очень почтенный тип лишнего человека, с приличным психологическим анализом.) Из столкновения Гусева с Марсом уже рождалась сама собой пародия. Таков роман Гусева с марсианкой, которую он зовет Ихошкой:

«— Ладно, — сказал Гусев, — эх, от них весь беспорядок, мухи их залягай, — на седьмое небо улети, и там баба. Тьфу».

Но — добросовестная фантастика обязывает. Очень серьезны у Толстого все эти «перепончатые крылья» и «плоские, зубастые клювы». И чудесный марсианский кинематограф — «туманный шарик». Серьезна и марсианская философия, почерпнутая из популярного курса и внедренная для задержания действия, слишком мало задерживающегося о марсианские кактусы.

А социальная революция на Марсе, по-видимому, ничем не отличается от земной; и единственное живое во всем романе — Гусев — производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа12.

Не стоит писать марсианских романов.

6

Совсем другая фантастика в романе Замятина «Мы». (Роман не напечатан еще, но о нем уже были отзывы — в «Сибирских огнях», кн. 5—6, 1923, и в «Красной нови»13.) Фантастика вышла убедительной. Это потому, что не Замятин шел к ней, а она к нему. Это стиль Замятина толкнул его на фантастику. Принцип его стиля — экономный образ вместо вещи; предмет называется не по своему главному признаку, а по боковому; и от этого бокового признака, от этой точки идет линия, которая обводит предмет, ломая его в линейные квадраты. Вместо трех измерений — два. Линиями обведены все предметы; от предмета к предмету идет линия и обводит соседние вещи, обламывая в них углы. И такими же квадратами обведена речь героев, непрямая, боковая речь, речь «по поводу», скупо начерчивающая кристаллы эмоций. Еще немного нажать педаль этого образа — и линейная вещь куда-то сдвинется, поднимется в какое-то четвертое измерение. Сделать еще немного отрывочнее речь героев, еще отодвинуть

157

в сторону эту речь «по поводу» — и речь станет внебытовой — или речью другого быта.

Так сам стиль Замятина вел его к фантастике. И естественно, что фантастика Замятина ведет его к сатирической утопии: в утопических «Мы» — все замкнуто, расчислено, взвешено, линейно. Вещи приподняты на строго вычисленную высоту. Кристаллический аккуратный мир, обведенный зеленой стеной, обведенные серыми линиями юниф (uniform) люди и сломанные кристаллики их речей — это реализация замятинского орнамента, замятинских «боковых» слов.

Инерция стиля вызвала фантастику. Поэтому она убедительна до физиологического ощущения. Мир обращен в квадратики паркета — из которых не вырваться.

Но стоит поколебаться вычисленной высоте этой фантастики — и происходит разрыв. В утопию влился «роман» — с ревностью, истерикой и героиней. Языковая фантастика не годится для ревности, розовая пена смывает чертежи и переносит роман подозрительно близко; вместе с колебанием героя между двухмерным и трехмерным миром колеблется и сам роман — между утопией и Петербургом. И все же «Мы» — это удача14.

7

Удача Замятина, и удачливость Эренбурга, и неудача Толстого одинаково характерны. Удача Замятина — личная удача, его окристаллизованный роман цельным сгустком входит в литературу. Удачливость Эренбурга доказывает, что роман на западном материале писать легко, а неудача Толстого — что он не нужен. И кроме того, что есть разные фантастики, как и разный Запад. Есть провинциальные декорации Толстого, кинематограф Эренбурга, двухмерность Замятина. Есть и еще одна фантастика и Запад — Каверин. У Каверина есть любопытные рассказы. Фантастика ему нужна для легкости, его фантастика юмористична. Для легкости ему нужен и «Запад». В новом его рассказе «Бочка»15 — мир упрятан в винную бочку и вместе с ней катится — и спотыкается. Это немного легкомысленно, немного непочтительно, но зато весело. Когда писать становится трудно, когда даже фантастика становится стопудовой, — легкомыслие не вредно. Но Каверину следовало бы потерять чопорность стиля, не вдаваться в фантастику «всерьез» — ему нужно какое-то наполнение, чтобы вещь как-то зацепляла, не висела в воздухе. Может быть, юмористическое, а главное — русское. Мы устали от одноцветных плоскостей, от незадевающих колес. Вот почему так быстро стерся одноцветный лозунг, брошенный года два назад Львом Лунцем: «На Запад!», — вот почему фабульный роман перестает интересовать16, как перестала уже давно интересовать бесфабульная повесть. У Каверина есть легкость, есть юмор. Ему нужны краски.

158

8

И еще одному нас научила фантастика: нет фантастической вещи, и каждая вещь может быть фантастична17.

Есть фантастика, которая воспринимается как провинциальные декорации, с этими тряпками нечего делать. И точно так же есть быт, который воспринимается как провинциальная декорация. Есть вещи (настоящие, подлинно бывшие или каждый день случающиеся вещи), которые так повернуты в нашей литературе, что их уже просто не различаешь...

7 И. Эренбург. Жизнь и гибель Николая Курбова. М., «Новая Москва», 1923, стр. 149.

467

8 4-й раздел статьи подтверждает оценку, данную прозе Эренбурга ранее. Ср. прим. 5.

9 Автор обыгрывает название повести и сборника А. Толстого — «Лунная сырость» (Берлин, 1922; то же: М. — Пг., 1923).

10 А. Толстой. Аэлита (Закат Марса). М. — Пг., 1923, стр. 54.

11 Речь идет о романах Э. Берроуза «Принцесса Марса», «Боги Марса», «Владыка Марса», все они вышли в русском переводе в 1924 г. Ср. прим. 2.

12 О Гусеве писали, что в «Аэлите» он один говорит, «все остальные читают» («Русское искусство», 1923, № 2—3, стр. 63—64). К. Чуковский в статье об А. Толстом, помещенной в том же первом номере «Русского современника», что и «Литературное сегодня», также выделял в романе фигуру Гусева. С суждениями Тынянова ср. в его статье «Словарь Ленинаполемиста» об употреблении А. Толстым слова «земля» в «марсианском» контексте (ПСЯ, стр. 202—203, см. также стр. 78—79); это словоупотребление замечено и в «Тетради примечаний и мыслей Онуфрия Зуева» (вел Е. Замятин) — «Русский современник», 1924, № 1, стр. 347. См. в письме Тынянова к Чуковскому от 23 сентября 1928 г.: «Еду за границу недели через две. Воображаю ее по меньшей мере Марсом и самое малое — Ал. Толстого. Какие-то немцы и башни в голове. Вероятно, ни немцев, ни башен нету» (ГБЛ, ф. К. И. Чуковского).

http://feb-web.ru/feb/classics/critics/ty...

cmd=0&hash=%CB%E8%F2%E5%F0%E0%F2%F3%F0%ED%EE%E5_%F1%E5%E3%EE%E4%ED%FF

http://feb-web.ru/feb/classics/critics/ty...