Впервые это случилось, когда в село пришли немцы. Он услышал тяжелый грохот танковых гусениц, злые хриплые восклицания на немецком языке. Это тогда, когда танки уже прошли, он услышал женский крик. Женщина кричала, она задыхалась от крика, она плакала и умоляла. Ее душераздира¬ющие крики звучали все дальше и дальше, затихали, а потом- сразу оборвались. На мгновенье пришла тишина— непереноси¬мая тишина неведомого, угрожающего.

И вдруг раздались новые крики. Теперь кричало уже не¬сколько женщин, их голоса смешивались с детским плачем. И снова хриплые, лающие восклицания немцев. Этого нельзя было выдержать, нельзя!..

ОH приподнялся на руках, дотянулся до крыши, опускав¬шейся тут до самой мякины. Жгучая боль пронизала его, уда¬рила в спину, дошла до шеи. Но он пересилил боль. Резким движением он раздвинул солому крыши и выглянул на улицу.

Немцы тянули женщин, сдирая с них платки, кожушки, ва¬ленки. Сумерки, голубые и прозрачные, падали на снег длин¬ными тенями. Эти тени; словно суетились, бросались направо и налево. Растрепанная женщина, без платка и кожушка, босая, в одной юбке и сорочке, отталкивала от себя высокого, за¬росшего рыжей щетиной немца. Она даже не кричала, она Только хрипела, откинув голову назад. Немец не одолел бы ее. Но на помощь ему пришло еще двое. Они схватили жен-щину сзади за руки. И тогда уже втроем потянули ее в хату напротив.

Он лежал на груди, втиснув горящее лицо в солому. Да, он знал эту женщину. Это она пришла сюда, на чердак, на следующий день после того, как он оказался тут, и принесла ему горячего молока. Он пил молоко, а она с состраданием посматривала на него, приветливо, улыбалась. Потом она си¬дела около него, рассказывая о своем: муже, танкисте, кото¬рый бьется с фашистами где-то на фронте. Рассказывала, что жили они с мужем всего полгода, она—звеньевая, он—комбай¬нер. И теперь не дождется его, скучает, по любимом...

Из хаты напротив донесся отчаянный женский крик. Так кричат от страшной боли, так кричат перед смертью... Что они делают с ней?.. ,

Еще крики, уже более слабые, как будто женщина изнемо¬гала, будто у нее уже не было сил кричать. И тогда распах¬нулась дверь хаты и оттуда вышел, пошатываясь, рыжий не¬мец с красным, возбужденным лицом. Вслед за ним показа¬лись еще двое. Они тянули за собой тело женщины, они бро¬сили его на снег возле хаты и, не оглядываясь, пошли прочь.

Женщина лежала на снегу, ее косы раскинулись далеко от мертвой головы со стиснутыми челюстями, с глазами, буд¬то смотревшими еще в темнеющее небо. И черная струйка из ее груди расплывалась по синему снегу, черная струйка из большой черной раны.

Рука человека, лежавшего на чердаке, стиснула кулак. Он нащупывал свой автомат. Вон они, немцы, их еще видно. Ото¬мстить, убить—на это нужны секунды. Разве же не простре¬лит он, снайпер, спины этих негодяев?..

Но рука положила автомат обратно. Нельзя! Нельзя: есть еще одно дело, которому должно быть подчинено все. И дело это—письмо, ради которого он шел сюда, пробираясь через вражеское расположение. Письмо, которое нужно доставить по адресу. Если он выстрелит, убьет,—немцы сожгут целую улицу, он знает это, так они делают везде. То, что он погиб¬нет в пламени,—пусть. Но письмо, письмо, которое лежит у него на груди... оно должно быть доставлено любой ценой!

Он прикрыл солому и на руках пополз к своему месту на мякине. Снова он пересиливал—но теперь уже не острую боль, нет! Он пересиливал самого себя, жажду мести палачам, кро¬вавым зверям в серых мундирах.

Уже лежа на спине, он вспомнил о ноге, протянул руку, дотронулся до нее. Боль была разлита по всему телу. Рука ощутила будто чужую, раздутую, вспухшую ногу. Горячая жидкость смочила пальцы. Это была кровь из растревоженной раны. И только тогда он снова почувствовал боль в ноге, бессильно откинулся на спину и замер, закрыв глаза и сцепив зубы, чтобы не застонать от страшной боли.

Был еще другой вечер, через несколько дней, когда немцы делали обыски в селе. Он слышал их голоса внизу, в хате. Мать с девочкой, не сопротивляясь, открывали все, отдавали все, молча, хмуро. Но хищники не успокаивались. Вскоре он услышал, как на чердак взбегают быстрые детские шаги. Это была девочка. Она молча схватила короб, стоявший у стены, и так же молча начала набирать им мякину и засыпать ею че¬ловека, лежавшего в углу. Через минуту тело скрылось под мякиной. Тогда девочка что-то схватила и побежала вниз.

Он лежал неподвижно и прислушивался. Тяжело топотали немецкие сапоги внизу, звучали удары прикладом по чему-то, трещало разбитое дерево. А затем тяжелые шаги стали приближаться снизу по скрипучей лестнице, сюда, на чердак. Он стиснул автомат. Нет, живым его не возьмут!

Шаги приблизились. И сразу же стали почти неслышными. Немец шел по покрытому слоем мякины чердаку. Методично, шаг за шагом, он раскидывал прикладом мякину, что-то бор¬моча себе под нос.

Человек напряженно прислушивался, сильнее стискивая автомат. Шаги немца ближе, ближе... Вдруг снизу донеслось сердитое восклицание второго фашиста. Первый выругался сквозь зубы. Повернув винтовку ШТЫКОМ вниз, он быстро в нескольких местах проткнул мякину.

Один из ударов пришелся рядом с головой человека, при¬крытого мякиной. Плоское матовое лезвие штыка прошло в нескольких сантиметрах от щеки. Второй удар наискось про¬резал мякину и зацепил ногу, зажегши огнем ее, раненую уже раньше. Прикусив губу до крови, человек под мякиной сдер¬жал готовый вырваться стон. Молчать, молчать, ничем не вы¬дать себя

Еще мгновение— и лестница снова заскрипела под тяже¬лыми шагами. Немец пошел вниз. Стало тихо—если забыть о биении крови в висках: раз-раз... раз-раз... Где мать и ее де¬вочка? Почему не слышно их? Раз-раз... раз-раз... кровь сту¬чала в висках, как будто маленькие молоточки назойливо били в череп.

И вдруг вся улица наполнилась криками, плачем, причита¬ниями. Он. поднял голову: что это, что?

Лаяли собаки, трещали одиночные выстрелы, причитали женщины, плакали дети. И над всем этим стояли злые вы¬крики немцев. Да что же это такое?

Фашисты выгоняли из хат, из села людей. Мужчин в селе не осталось никого, кроме дряхлых стариков. Только женщи¬ны и дети жили еще в хатах. Именно их и выгоняли! фашисты. Как скотину, они подгоняли женщин и Детей прикладами, подкалывали штыками. Крики и плач начали отдаляться. А когда все утихло,—стало ясно: фашисты выгнали из села все Живое, не оставили никого. Только выли собаки, усевшись перед распахнутыми воротами и встречая этим .тоскливым: воем молодой месяц, серебряным серпом выплывавший на темный небосвод.

И после этого прошло еще несколько дней. Он лежал на чердаке один, не в состоянии пошевельнуться. Не было еды— он не думал об этом. Не было воды— тоже все равно, хотя горло пекло огнем жажды и все тело налилось свинцовым утомлением. Но что же будет с письмом? Кто доставит его по адресу, если он умрет тут, на чердаке?

Потом он, кажется, потерял сознание. По крайней мере, время спуталось, смешалось, утратились переходы от дня к ночи. Один; ,раз он как будто проснулся от тяжелого сна, услышавши внизу, в хате, чужой, немецкий, фашистский го¬вор. Кто-то отдавал приказания властным, басовитым голо¬сом. И короткие отрывистые ответы звучали, как лай собаки.

Он осмотрелся. Сквозь щели крыши пробивался дневной свет. День... и немцы... значит, они в селе?..

Вдоль улицы бежали фашисты, прозвучал топот всадников. Прохрипел простуженный автомобиль, захлебнувшись тревож¬ным сигналом. Прогрохотали повозки.

Они отступают? Они убегают?..

И снова, как и в первый раз, он пополз на руках к краю крыши, таща за собою мертвую ногу. Раздвинул солому, вы¬глянул на улицу. Невыразимая радость охватила все его существо. Немцы бежали, в этом не было сомнения!

Положив подбородок па приклад неразлучного автомата, он блестящими глазами следил за тем, что делалось на улице. Да, немцы отступали!

Сначала солдаты шли на запад быстрыми шагами, колонна за колонной. Потом: промчалось несколько автомашин с офи¬церами. Тогда характер движения изменился. Солдаты, спеша, ускоряли и ускоряли шаг. А когда ударили первые разрывы артиллерийских снарядов, взрывавшихся где-то на околице села,—фашисты побежали. Всадники, бешено подстегивая ло¬шадей, расталкивали ими солдатскую спешившую толпу, вы¬крикивали ругательства, пробивались вперед сквозь серую ка¬шу шинелей, полушубков, кожушков, снятых немцами с селян.

Так прошло около получаса. И, наконец, улица опустела, будто выплюнув из себя солдатскую взбудораженную толпу. Артиллерийские снаряды взрывались уже с другой стороны села—-там, куда раньше бежали немце. Советская артиллерия отрезала фашистам пути отступления.

Человек на чердаке воспаленными глазами смотрел на ули¬цу. Еще проезжали броневики и автомашины, но пехоты уже не было: вероятно, ей пришлось бежать другим путем, не за¬крытым: огнем: советской артиллерии.

И вдруг он весь напрягся. Посреди улицы остановился гру¬зовой автомобиль. Из него выскочило несколько немецких! солдат. Офицер, сидевший рядом о шофером:, выкрикнул при¬каз, оглядываясь вокруг. Рукою он указал на хату напротив. Солдаты сняли с машины два пулемета и понесли их на чер¬дак указанной офицером хаты. Следом за ними побежал и офицер. Шофер повернул за угол и остановил там машину.

Засада? Пулеметное гнездо, которое встретит красноармей¬цев свинцовым дождем? .

Да! Вот из соломы на крыше хаты выдвинулись два черные ствола пулеметов. И все замерло. Уже не грохотали повозки, нё. ревела тревожные сигналы автомашин. Только артиллерийская стрельба залп за залпом сотрясала землю где- то иу околице села.

f Пулеметные стволы уставились вдоль улицы. Сквозь раз- И двинутую солому крыши была видны головы фашистов в гхе- г Лезных шлемах, из-под которых свисали края шерстяных женских платков. Хищники ждали.

j И так же неподвижно лежал человек на чердаке. Он не сводил взгляда с хаты напротив. В висках его безумолчно j стучали маленькие железные молотки: раз-раз... раз-раз... Пе- / ред глазами плыли, вертели йь радужные круги. И тяжелыми волнами подымалась, спадала и снова подымалась жгучая [ боль в ноге, будто кто-то тянул ее, и отпускал, и снова тянул. Человек пошевелился. На груди у него зашуршал конверт. Это было письмо, ради которого он должен был жить, чтобы донести его по адресу. Письмо командованию.

Далеко-далеко на улице, с востока, донесся конский то¬пот. Человек повернул голову, всматриваясь в даль. Красные? Наши? Да, красные: зашевелились пулеметные стволы напротив, нацеливаясь вдоль улицы.

Но фашисты почему-то не стреляли. Глаза человека, лежав¬шего на чердаке, сверкнули. Он понял! Фашисты хотели под¬пустить советский авангард ближе, чтоб расстрелять его, уничтожить одной-двумя пулеметными очередями. А топот все приближался.

Медленным, размеренным! движением, чтобы не расходо¬вать напрасно драгоценных остатков силы, он поднял автомат и положил его на край крыши, старательно прицеливаясь. Вни¬мание, внимание, тут можно действовать только наверняка. Один промах—и все погибнет. Разве сможет бороться его ав¬томат против двух станковых пулеметов?

Но за ним преимущество инициативы. Только бы перестали дрожать пальцы, только бы исчезли, ушли эти голубые, фио¬летовые и красные круги перед глазами, только бы не дерну- ла ногу острая боль...

Прицел автомата медленно накрыл щели в соломе крыши напротив. Топот всадников уже совсем! близко, быстрый га¬лоп советских кавалеристов. Фашисты сейчас будут стрелять.

Совсем механически рука почувствовала, как затрясся, за-танцован автомат. Ослепительные язычки пламени возникли из его дула. Брызнула желтая солома на крыше напротив, словно по ней ударили тяжелой палкой.

Глаза человека, лежавшего на чердаке, заметили, как сва¬лилось двое фашистов. Потом ствол одного из пулеметов опустился вниз, сдвинулся направо. Еще одна очередь из автомата: пулемет застыл. Еще очередь, еще... пусть будет до последнего патрона, все .равно!

Раздвигая солому тяжестью мертвого тела, с крыши мнлро- ТИВ свалился офицер. Раскинув руки, он упал на снег, синий

ЭТО было последнее, что увидел человек, лежавшийчна” чердаке. Автомат выпал из его руки—да он и не был нуже; . теперь, пустой, без единого патрона. Глаза человека закрылись—-и у него не было силы раскрыть их. Но уши его еще слышали; все. Напрягая, слух, затаив дыхание, он ждал: не начнут ли стрелять пулеметы фашистов с крыши напротив?

Пулеметы молчали.

Тогда он вытянул руки вдоль тела и замер, почувствовав, как начинает снова резать его ногу забытая в нечеловеческом возбуждении жгучая боль. А может быть—он снова потерял сознание? Этого он не. знал.

Но каким-то шестым чувством, быть может слухом, быть может—осязанием, он ощутил шаги, направлявшиеся к нему, услышал голоса—красноармейцы перебрасывались короткими фразами. И почувствовал, радостно улыбаясь,—по крайней мере, так казалось ему, хотя его губы не способны были по¬шевелиться,—как заботливые, братские руки поднимают его измученное, обессиленное тело и несут вниз, в тепло, к своим, родным, тем, кому он нес—и донес!—драгоценное ПИСЬМО партизанского отряда.

https://fantlab.ru/edition125893

— Лыжами владеете?

— Да.

— Стрелять?

— Ворошиловский стрелок.

-— Еще что умеете?

-— Вести машину...прыгать с парашютом. Взяла первенство в городском соревновании по легкой атлетике.

— Хорошо, можете идти, Товарищ боец!—И, не отрывая взгляда от мгновенно вспыхнувшего радостью лица девушки, командир громко приказал:

-— Включить в состав отряда бойца Александру Сытник!..

...Это было так недавно—и, вместе с тем, так давно. И сно¬ва командир отряда смотрел на Шуру Сытник, сидевшую пе¬ред ним в землянке. Те же темно-карие глаза, те же длинные ресницы. И совсем другой облик. Теперь перед командиром был взрослый, зрелый человек. Не важно, что разрез пухлых красных губ все еще оставался нежным и капризным. Загру¬бевшая кожа лица свидетельствовала о ветрах и морозах, сквозь которые прошла девушка. Волевые морщинки около рта говорили опытному глазу о преодоленных трудностях и препятствиях на ее пути. Куда исчезла хрупкость, куда исчез¬ла неторопливость, быть может и намеренно замедленные же¬сты уверенной в своей красоте девушки? Вое изменилось, все стало иным-

Командир помолчал еще минутку. Молчала и она. Пальцы ее руки машинально складывали, расправляли и снова скла¬дывали смятый листок бумаги. Разговор, оборвавшись, почему-то не возникал вновь.

— Ну, Шура?—спросил, наконец, командир.

Она вскинула на него глаза.

— Что? идти!,

— Решаешься?

Она пожала плечами—так же выразительно, как > тогда, когда они разговаривали в первый раз.

— Нужно—значит не о чем говорить.

— Взвесь, Шура, это очень опасно. И потоми, ты так за-думалась, что...

— Я думала о другом,—решительно перебила она.

— О другом?

— Да.

Она еще раз разгладила смятый листок бумаги. Потом од¬ним движением снова скомкала его и бросила на пол.

— Я написала письмо Коле. И хочу вас попросить... что¬бы его доставили... особенно, если...

Она не закончила. Тень набежала на ее лицо. Печаль по¬крыла глаза1 влагой. И тогда широкая рука командира легла на ее маленькую загрубевшую руку,—дружески, приветливо. Тепло.

— Понимаю, Шура. И сделаю. Обещаю тебе,—сказал он.

— Тогда все!—Она поднялась, выпрямилась.—Товарищ командир, разрешите идти. Приказ будет выполнен.

— Можете идти, товарищ Сытник,—отозвался и он. И до-бавил:—Но... береги себя, Шура! Ну,- иди...

...Знакомый холм, знакомая широкая дорога от, ветряка вниз, к селу. К тому самому селу, где она родилась, росла, училась, откуда уехала: учиться в, институт. И -три вербы око¬ло мостика, где она сидела с Колей, где они прощались в по¬следний раз. Теперь эти вербы голые, заиндевелые ветви сги¬баются под тяжелыми толстыми пластами снега. А тогда была поздняя осень, вечер пришел совсем золотой, в пурпуре зака¬та, в бронзе опавшей листвы, мягко шуршавшей у них под ногами. Ветреный вечер с облаками, быстро1 плывшими по не¬бу, будто спешившими исчезнуть за горизонтом пока не зашло солнце. Ветреный, буйный вечер... ветер назойливо сбра¬сывал с ее плеч платок, и Коля ласково, заботливо поправлял его... и они смеялись, и грустили, и снова смеялись... какою счастливой, какой радостной, наполненной молодой любовью была тогда жизнь!..

Довольно, довольно об этом:! Коля далеко, может, быть и он в эту минуту занят1 своим: делом у тяжелого орудия... И вспоминает о ней, и отгоняет мысли, которые будто нарочно неугомонно возвращаются к милой.

Да, довольно воспоминаний, хватит1 раздумья. Вот1 уже ха¬ты. Как хорошо обдумал все командир! Именно в эту предве¬чернюю пору можно было надеяться не встретиться с немца¬ми. Оци ужинают, должно быть, оглядываясь на окна.

Маленькая фигурка девушки в потертых валенках, засаленном кожухе и сером платке быстро проскользнула мимо двум крайних хат- Около третьей хатки она остановилась, огляну/ лась. Нет, не видно Никого. Село будто вымерло.

Вот и маленькое окошко. Сколько раз она стучала в негр когда-то—осторожно, чтобы не разбудить родителей Тани. А теперь тоже нужно постучать: но откликнется ли ей Таня? И кто там, внутри хаты?

Шура прислушалась. Тихо Следов около ворот мало. Вид¬но, и вправду немцы побрезговали этой маленькой плохонькой хаткой, к тому же расположенной далеко, почти на самой околице.

Девушка едва, слышно постучала в стекло, звякнувшее то-скливо и глухо. Прислушалась. Изнутри донеслось приглу¬шенное:

— Кто там?

— Таня дома?

Быть может1, ей это только показалось, но в хате будто кто вскрикнул. Сразу узнали ее по голосу? Неужели это возможно?

Со двора послышался, лязг засова. Открылась калитка. Морщинистое женское лицо выглянуло из-за нее. Тетка Оль¬га! Но почему же она так бледна, почему так глубоко запали ее глаза?..

— Кто это?

— Тетя Ольга, это я, Шура Сытник!—быстро заговорила девушка.—Где Таня? Она нужна мне...

— Тебе нужна Таня?—механически, как машина, повтори¬ла вслед за ней женщина..—Шура? Это ты?-—голос ее внезап¬но изменился, задрожал, из запавших глаз брызнули слезы:— Шура! Нет ее, нет1 моей Тани! Нет! Замучили, запытали мою доченьку немецкие палачи... и убили потом, убили!..

...Сколько гнева, сколько жажды мести может вместить одно маленькое человеческое сердце? Вот уже сзади и хатка, полная страданий и слез, позади страшный рассказ тетки Ольги, а сердце кипит, вспыхивает в нем огонь, опаляющий, ре¬жущий острее ножа.

Но нужно хоть на время затушить этот огонь, чтобы он не повредил делу, не лишил хладнокровия, не толкнул на неосто-рожный поступок. Вокруг враги, помни это, Шура!

И снова она у хаты. Темные окна покрыты инеем. Но туг можно не опасаться. Шура уже хорошо знает от тетки Ольги, что у Василия Сирченко немцев нет. У того самого Василия, который нужен Шуре.

— Вася!

— Шура!

— Тише, Вася, Времени мало. Дай я сяду. Прежде всего, почему на улицах не видно немцев?

— Да они шатаются только днем идти. А после обеда по ули¬цам проходит; только патруль. Немцы сидят в хатах. Около сельсовета заняли все хаты до одной. Боятся, видно, выхо¬дить. Обогреваются. Шура, а ты...

— Подожди. Есть важное дело. Их штаб где? В сель¬совете?

—Да, в сельсовете. Да скажи ты мне...

— Подожди, подожди! Молчи и слушай. Сегодня на рас¬свете, совсем на рассвете в село...

Шура горячо шептала—и все же ей казалось, что она гово¬рит слишком громко. Василий внимательно слушал ее, не спу¬ская глаз с неясных в сумерках черт девичьего лица. Наконец, он сказал:

— Да, это дело серьезное. Ну что ж, сделаем.

— И не спеши. Иначе все может сорваться, Вася.

— Ладно. А в своей хате ты была?

— Нет еще. Вот сейчас хочу забежать.

Василий постучал пальцами по столу. И затем глухо сказал:

— Не нужно.

— Почему?

— Там никого нет... Нет, они живы. Только сидят в под¬вале сельсовета, арестованы... Шура, не нужно! Шура!

— Нет, я ничего.

Она сидела, обхватиов колени руками, покачиваясь вперед и назад, вперед и назад. Арестованы. Отец и мать. Она их не увидит.

— Шура, что ж ты молчишь?

— Ничего, Вася. Так... Ну, будь здоров, я пойду. Нужно возвращаться. И помни: не спешить, чтобы все было, как я сказала.

Она вышла на улицу. Уже темно. Сумерки сгущались, пере-ходили в ночь. Ладно. Она и наощупь нашла бы дорогу. Больше пока что тут, в селе, нечего делать. Приказ выполнен, люди предупреждены. Ах, хоть бы одним глазком взглянуть на родную хату, услышать голос матери, отца!.. Они броси¬лись бы к ней, всплеснули руками, радостно вскрикнули...

— Хальт!

Бежать? Стрелять? Защищаться? В темноту, прямиком;, г степь?

Луч электрического фонаря ослепил ее глаза.

— Хальт! Рука вверх!

Они будут обыскивать, документов у нее нет, маленький пистолет1 в валенке, может бытъ удастся обмануть, не заме¬тят, ведь они не знают ее, а она знает в селе каждую хатку.. Можно назваться учительницей, только не настоящей фамили-

ей, иначе может быть плохо отцу и матери, мерзавцы, они не обыскивают, а ползают отвратительными лапами по телу, мерзавцы, негодяи... Молчать, маленькая Шура, молчать, не вы¬дать себя!

Из-за спины крайнего высунулась голова с маленькой бо¬родкой в треухе. Узенькие прищуренные глаза. Бледные, поч¬ти белые губы. Они поднимаются, оскаливаются мелкими гни¬лыми зубами. Это... это...

— Кто такая?

— Учительница.

— Документ!

Документ?., где же его взять?.. что сказать?., отчего ехид¬но щурится лисья голова в треухе?..

— Учительница? Кхм... я наших учительниц знал... что-то тебя не видал...

— Денис Трофи...—нет, сдавить горло, задушить, оборвать голос, вырвавшееся слово.

— Да, Денис Трофимович. Староста нашего села. Кхм... и тебя помню, как же... кхм... Сытникова дочка, как же...

-— Нет, нет!—Прикусить пальцы до крови, сдержаться, не волноваться.

Нет? Кхм... сукина дочь, комсомолкой была. Откуда яви¬лась? Партизанка? Говори!

— Нет, нет! Не Сытникова я...

-— Не Сытникова, говоришь? Кхм... в подвал ее, к родите¬лям, кхм... пусть узнают друг друга...

Она шла по знакомой улице, мимо знакомый хат. Скрипел снег под сапогами солдат, на улице было безлюдно и темно. Так же темно, как и у нее на душе. Только сердце бешено колотилось в груди—и нельзя было успокоить, удержать его, так как все же это было не мужское, а девичье маленькое сердце. Показалось, что кто-то выглянул в окошко, чье-то ли¬цо белым пятном мелькнуло и снова скрылось за темным сте¬клом. Не Вася ли Сирченко это был?.. Как будто это его хата...

— Не оглядываться!

И дальше тянется знакомая улица, она ведет к сельсовету, к штабу немцев, к подвалу, где отец и мать... вот сейчас, за углом, только повернуть...

— Хальт!

Снова в ее лицо ударил ослепительный свет фонаря, заста¬вил отшатнуться, зажмурить на секунду глаза. Кто-то загово¬рил по-немецки отрывисто, твердо, как начальник. Ему отве¬тил один из солдат. И тогда вновь послышался голос старо¬сты, Дениса Трофимовича,—на этот раз подобострастней, откуда-то снизу, словно лисья голова пригнулась к самой земле в низком поклоне:

— Задержали на околице, господин лейтенант. Подозри¬тельна на партизанку. Сытникова дочка, комсомолка. Они си¬дят в подвале, а ее в, селе ще было, господин обер-лейтенант... кхм... откуда явилась, не установленої... ведем в подвал на опознание... конечно, как угодно господину обер-лейтенанту... слушаюсь, господин, обер-лейтенант!

Куда ее повели теперь? Он сказал «обер-лейтенант». Мо¬жет, немецкий офицер захотел сам ее допрашивать. Солдаты вокруг, они идут молча, хмуро, будто чем-то недовольны. Чем? Да какое ей дело! Крыльцо. Ступеньки, дверь. Тут рань¬ше помещался партийный комитет. Коридор, слабо освещен¬ный лампой. Немецкий офицер идет впереди, коренастый, с толстым затылком. Он открывает дверь, останавливается око¬ло нее, усмехается. Сюда? Зачем?

Солдаты подтолкнули ее к комнате. Она очутилась около стола. Дверь закрылась. И в комнате остались только двое — она и обер-лейтенант, стоявший с другой стороны стола и смотревший на нее.

Шура оглянулась. Нет, это не официальная комната. Стол с едой и бутылками. Кровать, покрытая толстым ватным одея¬лом. Какие-то надписи на стенах на немецком языке, рисунки, взглянув на которые она сразу опустила глаза. На щеках ее выступил жаркий румянец возмущения.

— Девушка может не пугаться,—услышала она хриплый голос офицера. Он знает по-русски? Шура удивленно подняла на него глаза. Обер-лейтенант стоял около стола, опершись на него руками и перегнувшись к ней. На его толстом лице игра¬ла сытая улыбка. Жирные губы под коротенькими белесова¬тыми усиками шевелились, как две красные гусеницы. Из-под опухших век на нее смотрели рачьи глаза с белками, покры¬тыми густыми красными жилками.

— Девушка может сесть,-—продолжал обер-лейтенант, ука-зывая на стул.—Э... немецкий офицер есть культурный чело- век.—Обер-лейтенант с трудом подыскивал слова. — Сесть, прошу.

Чего он хочет от нее? Шура присела на стул. Напротив, за спиной офицера! было темное окно. И казалось, что отврати¬тельная рожа фашиста выглядывает из большой темной рамы.

—: Культурная девушка понимает немецкого офицера. Их я не хотел некультурно. Мы весело проводить время. Выпить, ужинать,—он указал на стол.—Потом немножко развлече¬ний... э... немецкий офицер есть прекрасный мужчина. Он зна¬ком много развлечений с девушки вся Европа, так. Сесть!

Последнее слово он резко выкрикнул, заметив, как возму¬щенно сорвалась с места девушка. Платок свалился с ее голо¬вы, спутав волосы. На щеках горел гневный .румянец. Она от¬ступила от стола. Обер-лейтенант спокойно остался на месте, опираясь руками о стол.

— Не надо волнение,—сказал он.—Их... я имейт предло¬жение. Девушка соглашается, мы весело проводить время. Девушка не соглашается, их... я вспоминайт слова староста. В подвал1 сидят фатер и мутер... э, родитель девушка. И еще многа люди. Имейт приказ ликвидировать заложник. Девушка не соглашается, приказ абгемахт... э, реализовать, так? Все люди расстрелять сразу. Рекомендую соглашаться. Хороший водка, вино, веселый компани и время. И все люди живут, я отпускайт, мне не жаль, обещайт честный слово немецкий офицер. Их... я ждайт.

Он грузно сел, неторопливо налил полстакана вина и, сма¬куя, выпил.. Отец... мать... люди, сидящие в подвале... «рас¬стрелять сразу»... перед рассветом будет то, ради чего она приходила сюда, тогда уже немец не успеет ничего сделать, жирная скотина, отвратительное чудовище. МыслЯ прыгали, перегоняли друг друга, лихорадочные, и где-то в сердце вски¬пали гнев и отвращение, жалость к людям и жалость к себе, к своим девятнадцати годам, и еще—темная полоска над верх¬ней губой, умевшая так смешно надуваться, когда Коля сер¬дился, и три вербы, и ветер, и бронзовая листва, шуршавшая под ногами... Коля! Коля! Милый Коля!

— Я ждайт.

Что же делать? Убить на месте гадину, она может сделать это, но тогда все погибнут, все люди в подвале... а вед,ь еще только ночь, партизанский отряд налетит на село, на немецкий штаб перед рассветом... если бы дотянуть, выиграть время до рассвета... а если немец... если он... тогда задушить его, убить, будь что будет!.. Крепче взять себя в руки, маленькая Шура, тянуть, притворяться, так нужно, нужно!..

— Я ждайт уже много.

Тогда она, порывисто расстегнула кожушок, поправила во¬лосы, и рука ее даже не дрожала, когда она взяла стакан с вином и поднесла его к губам. Только зубы нервно цокнули о холодное стекло. Жирная рука офицера погладила ее руку. Она содрогнулась от этого прикосновения, подняла глаза. Ра¬чий взгляд уставился на нее, масляный, раздевающий, от ко¬торого холодели ноги и к горлу подступала тошнота.

■— Пальто мешайт, лучше снять пальто веселый компании.

Немец как будто верит, что она согласилась. Тем лучше, надо сделать так, чтобы он ничего не подозревал...

— Вы очень торопитесь, господин офицер. Я проголода¬лась, мне хочется поужинать.

Она нашла в себе силы даже улыбнуться,—хотя улыбка была похожа скорее на вымученную гримасу, она чувствова¬ла это. И снова взглянула на немца, искоса, испытующе — верит ли?..

— Очень рад,—проговорил немец.—Будет веселый ужин и немножко любовь... Прошу ужинать. Вино помогайт хоро¬ший настроений.

Нет, лучше не пить, лучше сохранять силы, чтобы... если немец... если не будет иного выхода, чтобы не дрогнула ру¬ка, тогда убить, но это потом, сейчас надо играть, выиграть время до рассвета...

Она взяла вилку и нож. Медлительными, неторопливыми движениями начала резать мясо и так же неторопливо есть. Рука немца снова легла на ее руку у локтя. Проклятый!

— Как вы нетерпеливы, господин офицер, — капризным, вздрагивающим от отвращения голосом сказала она.—Я нерв¬ничаю, когда мне гладят руку.

Офицер хрипло засмеялся:

— Девушка нервный?.. Очень хорошо, очень. Я подождайт.

Он опять налил вина и выпил. Затем выкатил рачьи глаза, как бы вспомнив что-то. Что он хочет сделать? Он встает!

—• Их... я тоже нервный. Я очень любить милый девушка.

Он подходит к ней, протягивает руки—короткие, обтяну¬тые мундиром лапы... вот сейчас вилкой в толстую налитую кровью шею, сейчас!., нет, нужно сдержаться, еще не время... руки, жирные, короткие, снимают с нее кожушок.

— Господин офицер мало пьет. Я привыкла, чтобы муж¬чины больше пили в веселой компании.

Кокетливым судорожным движением она отстранила руку немца, сняла ее с плеча. И в правой руке все еще держала, стиснув, вилку... толстая багровая шея немца была так близко, ударигь, ударить, нет, не время...

— Ха-ха, я будет пить! Немножко поцеловать девушка и пить.

Он опять наклоняется к ней. Она быстро отстранилась. Гу¬бы немца чмокнули над ее щекой. Она погрозила ему вилкой:

— Еще не время, господин офицер. Подождите немного, я хочу поужинать... разве у нас мало времени?

Подожди, гадина, подожди, еще прошло слишком мало времени, но он не отходит, он снова наклоняется над ней, он тяжело сопит... ах!

Она заметила за темным стеклом окна белое пятно чьего- то лица. Человек смотрел сюда. И этот человек предостерегаю-

ще поднял руку. Кто это, друг, враг? Рука за окном поднима¬лась, поднималась, она, наконец, застыла, эта рука.

Немец перевел дыхание, выпрямляясь. Затем нагнулся над столом, взял бутылку с вином, наклонил ее к стакану.

Бутылка упала на стол, разливая густое красное вино. Ее звон потерялся в сухом треске: выстрела—и из головы немца, стукнувшейся лбом о стол, потекла красная струйка, смеши¬вавшаяся с густым вином.

Вылетело стекло. Голос Василия Сирчеико выкрикнул:

— Сюда, Шура, скорее!

Ома бессильно поднялась, непослушными ногами сделала несколько шагов, держась за стол, обходя грузное, навалив¬шееся на стол тело немца. Рука Василия подхватила ее.

— Ты не... не выдержал, Вася... Ты поспешил...—тихо ска¬зала она.

— Да, не выдержал. Я верхом бросился в лес, когда уви¬дел, как тебя повели, Шура. И все сделано. Все! Отряд вме¬сте с нашими окружил штаб. Немцам нет выхода. И я успел сюда, к тебе.

-— Да, успел,—слабо повторила она.—Успел... иначе... ина¬че я убила бы его, убила бы себя, Вася... я тянула сколько могла, и у меня уже не хватало сил, не хватало...

Доносились выстрелы, где-то взорвались одна за другой две гранаты, протрещала короткая очередь из автомата—и эти звуки казались маленькой Шуре лучшей из мелодий, когда либо слышанных! ею.

https://fantlab.ru/edition125893

Нет, нет, спокойно! Не волноваться, не спешить! Не удаст¬ся ли ему спрягаться на чердаке? А потом, дождавшись ве¬чера, спуститься по внешней железной лестнице?

Но перед дверью чердака он снова остановился, сдерживая себя. Нет л а там кого-либо из врагов? Дом высок, немцы устраивают на всех таких домах зенитные установки, это он знал. Грохот, доносившийся снизу, будто подтолкнул его.

На чердаке была полутьма. Особенный запах пыльного мо-розного воздуха, свойственный чердаку городского дома. Тол¬стый слой сухого песка на полу заглушал шаги (песок насы¬пан тут еще до прихода немцев, чтобы в нем тухли зажига¬тельные бомбы. Тишина.

Быстрыми шагами, осматриваясь по сторонам, он шел туда, где светилось слуховое окно. Выйти на крышу, может быть, перебраться на крышу соседнего здания... на чердаке оста¬ваться все равно негде, все, как на ладони... Стоп!

Настороженное ухо услышало новые звуки, новый шум. Словно стукнула где-то вблизи тяжелая дверь, Потом донесся голос—разговор по-немецки. Потом послышались ша¬ги, они приближалась сюда, как будто от того слухового окна.

Одним прыжком он оказался за брандмауером, притаился там, осторожна выглядывая, незаметный в полутьме чердака, в его неясны,» тенях.

Шаги приближались. Вот вырисовался силуэт человека в немецкой Шинели. Фашистский солдат шел по чердаку, засу¬нув руки в карманы шинели, согнувшись, съежившись, будто замерзший.

Немецкий солдат... немецкая одежда, в ней он легко мог бы ускользнуть, спастись, пройти по крыше, не вызывая подо¬зрения часовых... действовать, действовать!

Солдат проходил! мимо брандмауэра, что-то бормоча себе под нос. Сдвинутая на лоб пилотка обнажала затылок. Еще мгновение, так будет вернее...

— А-ах!

Короткий оборванный крик слился со звуком удара, трес¬ком пробитой черепной кости. Немец странно, неуклюже взмахнул руками и свалился на толстый слой песка лицом вниз. Пилотка упала рядом. И вновь тишина.

Оглянуться, проверить, нет ли новой опасности? Прислу¬шаться, не приблизилась ли погоня? Немец лежал неподвиж¬но, раскинув руки. Мертв или потерял сознание? А, все равно!

Он перекинул безжизненное тело немца на спину, расстег¬нул пуговицы шинели, стянул ее, накинул на себя. Застегнул¬ся. Теперь еще пилотку. Готово. Вперед!

Где-то позади, далеко еще, слышен топот. Немцы бегут сюда, следом за ним. Вперед!

Вот и слуховое окно. Крыша плоская, оледеневшая. Спасаться некуда. Так... его пальцы сжали рукоятку пистоле¬та в кармане. А это что?

Квадратная бетонная башня посреди крыши. Башня с же¬лезными перилами, с флагштоком. Дверь. Ага, отсюда н вы¬шел тот немец? Ладно. Другого выхода нет.

Уверенно, с беспечным: видом, он приблизился к двери башни, приоткрыл ее. Крутая лестница вверх. Над ней желез¬ный люк. Вперед!

Будто в ответ на стук его сапог по лестнице, сверху до¬несся чей-то голос. Он что-то спрашивал по-немецки. Прекрас¬но, его принимают за немца.

Он громко ответил несколькими неразборчивыми словами, подделываясь под немецкий язык. Что-то вроде «хайль анш- люсцейтунг».

Железный люк над его головой открылся. Оттуда выгля¬нула голова немецкого солдата. И почти одновременно про¬звучал короткий сухой выстрел из пистолета, О, не даром он славился как стрелок!

Цепляясь омертвевшими руками за ступени, немецкий сол¬дат падал вниз. Еще несколько секунд и его тело покатилось к внешней двери башни. Внимание, спокойно! Нет ли там, на¬верху, еще кого-нибудь?

Нет. В тревожной тишине были слышны только какие-то неясные звуки, доносившиеся снизу, со стороны чердака. Чье- то удивленное восклицание. Должно быть, немцы обнаружили труп первого солдата. Ну, ладно.

Он поспешно сбежал вниз, поднял тяжелое тело немца и вытолкнул его на крышу. Затем закрыл дверь, запер ее тяже¬лым засовом. Так будет1 спокойнее.

Потом снова поднялся по лестнице наверх и через люк вы¬шел на крышу башни, сдерживая дыхание, ощущая, как бе¬шено стучит сердце.

Никого. Значит, их было двое. Один вышел раньше, вто¬рого он застрелил1 здесь. Спаренный пулемет на станке смот¬рел дулами вверх. Из его замка свисали ленты с патронами- Ящики с запасными лентами стояли тут же, около пулемета. Зенитное пулеметное гнездо. Очень хорошо, теперь он воору¬жен значительно лучше... Снизу донеслись голоса немцев. Они бежали сюда, к железобетонной башне. Ладно, теперь не они, а он хозяин положения.

Он захлопнул тяжелый железный люк. В этом люке были два отверстия—небольшие, но удобные для наблюдения1 узкие щели. Прекрасно, можете идти, господа фашисты, мы еще по¬боремся!

Опять донеслись удивленные, яростные восклицания. Нем¬цы заметили перед башней тело второго убитого солдата. Они что-то кричали, они пробовали открыть дверь.

Осторожно он выглянул вниз, держась руками за стояки перил, лежа на полу башни. Так, отсюда хорошо видно всю крышу. Вон внизу немцы. Их немало—-человек двадцать. Ого, сколько их гонится за ним одним!

Раздался, выстрел. Пуля звонко ударилась о перила около его головы. Заметили! Впрочем, это не важно, так иди Иначе— они знают, что он здесь.

Он отполз от края башни и сел около пулемета. Надо было обдумать положение. Еще выстрелы. Пули провизжали в воздухе над ним. Он усмехнулся: игрушки!

В утренней дымке перед ним и вокруг него раскинулся большой город. Знакомые очертания, знакомый вид...

Вот там,направо, гигантские корпуса завода, которым гор¬дился город. Теперь—это черные развалины.

Он медленно поворачивал голову, вглядываясь в даль. Его город... когда-то шумный, веселый, полный кипучей жиз¬ни, теперь он превратился в мертвое, безлюдное, хмурое кладбище. Немцы ходили по городу, немцы хозяйничали тут, немцы командовали в городе...

Нет, не очень командовали. И то, что он сидит здесь на крыше,—доказательство этого. Его отряд... нет, лучше ска¬зать, его подпольная группа —делала свое дело. Невольно он стал смотреть налево, разыскивая то здание. Вот оно... нет, не оно, понятно, а остатки его, над которыми еще клубился дым. Там расположился немецкий штаб. И сегодня ночью он взле¬тел в воздух. Товарищам удалось скрыться, а он... он должен был отвлечь внимание от подрывников. И отвлек. Жаль толь¬ко, что не удалось до конца провести немцев.

Так вот, нужно обдумать положение. Спастись отсюда он уже не сможет. Это ясно- Он окружен. Но и его взять легко они тоже не смогут. Это также ясно. Значит, возникает новое боевое задание: продать свою жизнь дорогой ценой, уничто¬жить как можно больше врагов.

Что ж, ему посчастливилось. Он получил дополнительное оружие—вот этот спаренный пулемет. Ладно.

Он хрипло, нервно рассмеялся. Немецким оружием уничтожать самих же немцев. Чудесно! Жаль, товарищи не знают, не видят всего этого. Сюда, на башню, не заглянешь, разве что с самолета. Она высится над остальными зданиями. И флагшток, устремленный в небо,—пустой, голый флагшток.

Снизу донесся грохот. Немцы выламывали дверь в башню. Пусть возятся. Тем временем он успеет осмотреть все, что есть здесь, на башне.

Около пулемета он нашел брезентовую сумку. Сухари, бутылка с водой... э, вот это хорошо! Сигареты. И спички. Он закурил сигарету—невкусную, пресную немецкую сигарету, как будто сделанную из соломы. Но это лучше, чем ничего. Он долго уже не курил. Патроны... и это все.

Нет, вот еще небольшая выемка в бетоне. Что тут? Смя¬тые газеты... какой-то мусор... и сверток. Что в нем? Тонкая красная ткань, на ней золотая краска... Но ведь это—флаг! Советский флаг с золотым; серпом и молотом, который, веро¬ятно, в свое время поднимали по праздникам на этой башне. Немцы не заметили его. Прекрасно!

Он снова засмеялся и поднял голову. Бледное зимнее го¬лубое небо широкой чашей раскинулось над ним. Флагшток с тонкими веревками, раскачивавшимися под порывами легкого ветра, уходил в это голубое небо. Высокий флагшток на вы¬сокой башне большого дома.

Грохот внизу оборвался тяжелым ударом. Немцам удалось выломать внешнюю дверь. Он прислушался. Немцы поднима¬ются сюда по лестнице. Хорошо.

В одно мгновение он был около люка. Сквозь узкое отверстие он превосходно видел темные "фигуры фашистов, осто¬рожно поломавшихся вверх. Он вставил дуло пистолета в одно из отверстий, и, не отрывая взгляда от второго, прице¬лился.

Один за другим прозвучали три выстрела. Им ответили крики, тяжелые звуки падения человеческих тел. И топот немцев, убегавших вниз, назад. Частой, беспорядочной дробью, снизу застучали выстрелы. Немцы били вверх вслепую. Пули со скрежетом ударялась о железный люк. Он усмехнулся: пусть забавляются! Что касается его, то он будет расходовать патроны только наверняка. Кроме того , немцы теперь некото¬рое время будут обдумывать, что им предпринять.

Откуда возникло то волнение, от которого у него дрожали пальцы, когда он привязывал красный флаг к веревкам на флагштоке? Почему сердце так неудержимо билось, когда он осторожно натягивал веревку и флаг медленно поднимался вверх, плыл вдоль флагштока в небо—выше, выше, выше...

И вот флаг остановился, взлетев до верхнего конца флаг¬штока. Он остановился на мгновение—и тотчас же: его под¬хватил свежий порыв ветра. Красное, яркое полотнище раз¬вернулось. Блеснула гордая золотая эмблема, страны Сове¬тов—трудовые серп и молот. Флаг развевался в небе. Крас¬ный флаг реял в голубом небе, над, хмурым, захваченным фашистами большим городом.

Его было видно отовсюду—с улиц, площадей, из окон зда¬ний. Гордый красный флаг, он вольно плескался в небе, недо¬ступный для немцев, прекрасный, как вечный символ борьбы и победы.

Выстрелы снизу прекратились. Очевидно, немцы поняли, что это бесполезно. Что они изобретут теперь?

Оглушительный взрыв где-то около перил башни заставил бетон вздрогнуть, Еще один... еще... Ага, немцы решили забросать его гранатами. Что ж, это может дать им преимуще¬ство, если...

Но башня была слишком высока. Гранаты не попадали на нее и взрывались, ударяясь о бетонные стены. Ему это не по¬вредит, а самих немцев внизу может ранить осколками. Хо¬рошо.

Тем временем надо подготовить пулемет. Это надежная поддержка в его положении. Она поможет ему выполнить боевое задание и уничтожить как можно больше врагов, про¬дать свою жизнь дорогой ценой.

К счастью, станок пулемета не был прикреплен к полу. Это давало возможность подтянуть пулемет ближе к краю башни и наклонить стволы.

Ползком он еще раз приблизился к краю, к перилам. Нуж¬но было проверить, не держат ли немцы под обстрелом верх башни. Надев пилотку на палку, лежавшую около перил, он медленно поднял ее вверх. И сразу затрещали выстрелы, Пу¬ли засвистели над ним, хоть ни одна и не попала в пилотку.

— Плохие стрелки,—прошептал он удовлетворенно,—Ну, я буду стрелять не так, можете: быть уверены!

Выход на крышу дома был только из того слухового окна, откуда выходил он сам. Это он помнил.

Рассчитывая каждое движение, он подтянул пулемет к тому краю, который выходил к слуховому окну. Небольшой стальной щит пулемета позволял ему спрятать голову и смотреть сквозь щель. Опять раздались выстрелы. Пули звяк¬нули о щит.

Ладно!

Внимательным взглядом он различил сквозь щель кучку немцев, засевшую около слухового окна. С чердака выбегали еще солдаты: это было подкрепление. Прекрасно!

Он прицелился и нажал гашетку. Рукоятки пулемета затан¬цевали в его руках. Пули прошили воздух и двумя свинцовыми потоками полили железо крыши, разбрасывая осколки льда. Немцы бросились врассыпную, оставляя убитых и раненых.

Он удовлетворенно подсчитал:

— Четыре... шесть... восемь... да два раньше... да еще три на лестнице... всего тринадцать. Уже хорошо. И еще не конец. А, чорт!

Его словно горячей палкой ударило по плечу. И сразу вслед за этим еще несколько пуль брязкнуло о стальной Щит.

Где-то под укрытием прятался фашистский снайпер. Ему удалось выбрать подходящий момент, когда человек на баш¬не, увлеченный успехом], высунулся из-за щита.

— Нет, эта рапа не страшна. Плечо-то ведь левое...

Да, рана была не тяжелой, хотя плечо и горело, будто к нему приложили раскаленный уголь. Где этот снайпер?

Он высунул за щит пилотку на палке. Сразу протрещали два выстрела. Две пули одна за другой пробили пилот¬ку—и желтые вспышки из-за кирпичной трубы указали место, где прятался фашист.

Теперь дело было в том, кто кого перехитрит.

Он замер, медленно поворачивая стволы пулемета по на-правлению к трубе. Не стрелять, нет, пока не будет уверенно¬сти! Не всполошить фашиста, тогда дела уже не поправишь!

Еще несколько пуль ударилось о щит. И вдруг он почув¬ствовал, как что-то горячее полилось по его рукам, по левому боку. Пули ударялась о щит—и словно вновь отдавались вы¬стрелами, но уже более близкими. Разрывные пули! Фашист стрелял разрывными пулями! И их осколки ранили его...

Неудержимая ярость охватила его. Этот проклятый фашист может не дать ему выполнить задание! Нет, цена его жизни должна, должна быть большею, более дорогой!

Не отрывая глаз от щели в щите, он заметил, как из-за трубы высунулся ствол винтовки. Над ним зеленовато и туск¬ло обозначился шлем фашиста. Ага, сюда, под шлем, над са¬мой винтовкой!

Короткая очередь из обоих стволов пулемета сразу, будто крупным горохом, ударила по кирпичной трубе. И тотчас же на покрытую льдом крышу упала винтовка, из-за трубы свалилось тело человека в шлеме и немецкой шинели. Готов!: Четырнадцать!

Горячая кровь стекала у него по боку. Она склеивал одежду, мешала движениям. Перевязать? Чем?..

И вновь, как пригоршни сухих камней, по железным пери лам, по щиту пулемета застучали пули. И не было слышно, трескотни выстрелов. Потерял он слух, что ли?

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, в чем де¬ло. Его обстреливали из окон соседнего здания. А, так?

Быстрым движением он перевел стволы пулемета налево, туда, где вспыхивали огоньки выстрелов. Длинной очередью прошелся по окнам верхнего этажа. С удовлетворением уви¬дел, как из этих окон высунулись, падая на подоконники, роняя винтовки, немцы. Они не ожидали мгновенного ответа.

— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... Ах!

Он упал. Пуля пронизала ногу. Должно быть, она пробила кость: снова подняться он уже не мог. Плохо...

Пулемет стоял около него, заряженный. Но даже если бы ему удалось сесть, он не дотянулся бы теперь до его рукоя¬ток.

— Проклятые! Но я еще жив!

Он проверил гранаты и пистолет, заменил обойму, с тру¬дом помогая себе раненой левой рукой. Он мог двигаться те¬перь только ползком, раненая нога тянулась за ним, как ко¬лода.

Немного отдохнуть, собраться с силами... Он поднял голо¬ву. Над ним развевался красный флаг, он, казалось, сам плыл по небу среди неподвижных белых облаков. Советский флаг, победный советский флаг, пылающий над захваченным фа¬шистами городом.

Легкий шум справа заставил его оглянуться. Будто что-то царапалось о бетонную стену. Что такое?

Над краем башни показались две деревянные жерди. Они качнулись и остановились, упираясь в край стены. Лестница! Немцы хотят забраться сюда по лестнице. Ну?..

Положив пистолет на раненую левую руку, он прицелился.

Вот над краем башни показался железный шлем. Рано еще, рано стрелять! Может быть это обман?

Нет! Из под шлема выглянули внимательные глаза. Немец всматривался, разыскивая противника. Рука его поднималась вверх, замачиваясь гранатой.

Один сухой выстрел—и немец, взмахнувши руками, исчез за краем башни.

— Восемнадцать! И я еще жив!

Сразу три гранаты перелетели через край башни и упали на бетонный пол. Три взрыва один за другим сотрясли башню сверху донизу. Пулемет упал. Осколки гранат запрыгали по бетону.

Что-то тяжелое ударило его по голове, выбило из руки пи¬столет. Глаза залило горячим. Он протер их. Пальцы сразу стали липкими, склеились. Но он нашел еще в себе силы вы¬нуть свои последние гранаты, с трудом, навалившись на них мертвой левой рукой, повернуть рукоятки.

Потом он увидел, будто в тумане, как над краем башни появились фашисты в зеленых шлемах. Они осторожно влеза¬ли на башню, держа наготове пистолеты и гранаты.

На какое-то мгновение он снова поднял глаза. Красный флаг могучим широким крылом реял над ним. Золотые серп и молот переливались огнем на пурпурном фоне. Флаг, как вечный символ борьбы и победы.

Фашисты были уже на башне. Они искали его, лежавшего за пулеметом. И тогда последним; усилием он швырнул в них одну за другой все три свои последние гранаты. Это было все, что он мог сделать, залитый кровью, озаренный гордым фла¬гом, развевавшимся над ним.

Взрывов он уж» не услышал. И не увидел ничего. Но он знал: боевое задание выполнено, он взял полную и высокую цену за свою жизнь!

https://fantlab.ru/edition125893

Сам Саід Алієв сміявся рідко і коли вони з Прокопенком, складаючи умову на змагання, потискували один одному ру¬ку, Саід Алієв посміхнувся лише краєч¬ками губ, тонких і яскравих на смугля¬вому обличчі узбека. І сказав:

— Друзі будемо, добре, якші. Тільки— дивись, уртак, рахувати будемо суворо. Твій рахунок — сто дванадцять, мій — сто дев'ять. Це—сьогодні, уртак. Завтра жити будемо, дивитеся й рахувати бу¬демо, якші?

— Гаїразд, — погодився Василь Про¬копенко. І з цього дня почався новий бойовий рахунок двох уславлених снай¬перів.

Німці теж знали обох снайперів. Васи¬леві вони іноді «ричали, обережно хова¬ючи голови за стінками бліндажів:

— Прокопенкоу, іди до нас! Багацько шнапс буде, хрест дамо!..

Василь примружував карі очі і шепо¬тів:

— Хрест і так буде... вам, гадам!

А Саід Аліеву нічці гукали:

— Спіймаємо — на шматки поріжемо! Тікай геть, азієн!

Узбек мовчав, не вводячи ока з оптич¬ного прицілу. І в такі хвилини його по¬стріли були особливо влучними. Але иаприкінці дня Василь Прокопенко все од¬но був попереду. Щастило йому так, чи Що?..

Так чи інакше, але в листі-відповіді, якого Василь написав уже три дні тому і все ще носив з собою в кишені, бо ж ніяк не дописувався кінець — чи «кохаю¬чий тебе», чи «поважаючий вас» слід бу¬ло написати Марусі?..

Саме про цей лист а думав зараз Ва¬силь Прокопенко, лежачи на своєму «ро¬бочому місці», як напівжартівливо нази¬вав він ямку на пагорбку, уподобану ним ще позавчора.

Німці сьогодні були особливо обереж¬ні, — і мабуть, після вчорашнього діла,

коли Василь протягом дня поклав в но¬вої позиції аж одинадцять фріців.

Сьогодні роботи просто не було. Втративши двох необережних солдатів і переконавшись, що радянський снайпер пильнує, фашисти більше не висувались. Василь терпляче лежав і чекав. Що вді¬єш, така вже військова професія снайпе¬ра, спокійне терпіння в ній — перше діло.

І раптом йому здалося, що великий кущ праворуч ворухнувся. Гм... Погода була тиха, це не вітер. Тієї ж секунди над німецьким бліндажем ледве помітно, всього на два-три сантиметри звелась зелена каска. Стріляти?.. Ні, Василь Прокопенко знає ці німецькі витівки: фаши¬сти підіймають каску на палиці, щоб обдурити снайпера і, можливо, засікти по вогнику пострілу його позицію. Отже, поворухнувся кущ, чи це йому тількі здалося?..

Василь примружив око. Кущ стояв та¬кий самий, як вчора і позавчора, хіба що зелений димок молодого листя став на ньому густішим. Все було на місці. Але якимсь шостим почуттям снайпер відчу¬вав небезпеку. В чому річ?

Ще мить—і одна гілка куща ясно за¬тремтіла свіжим листям. Так! І наступної секунди Василь Прокопенко обережно, міліметр за міліметром, почав пересувати гвинтівку, скеровуючи її на кущ. Обе¬режно, щоб ворог не помітив його само¬го, обережно! Тепер глянути в оптичний приціл... так, так. Ну, досить іграшок!

Сухому й короткому тріску пострілу снайперської гвинтівки кущ немов відпо¬вів раптовим здриганням гілок. Посипало¬ся дрібне зелене листя. І виразно стало видно нерухому тепер лежачу постать німця, який ще хвилину тому ховався за кущем. Догрався, голубчик!

— Сто вісімдесят чотири, — відзначив про себе Василь.

Але задоволення цього разу не було. Відчуття небезпеки не зникало. І немов стверджуючи його, дві кулі одна за од¬ною тонко продзижчали над вухом Ва¬силя, його розшифровано! Німці якось викрили йото нову позицію!

Василь Прокопенко застигнув у цілко¬витій нерухомості, зливаючись строкатим захисним балахоном з грунтом. Звідки стріляють німці?

Коротка черга з кулемета підняла на¬вколо Василя бризки вогкої землі. Еге, і кулемет пустили в хід?.. Ну, це вже легше! Ось він, фашистський кулеметі

Ледве помітним рухом снайпер знову пересунув гвинтівку і прилинув до оп¬тичного прицілу. Два постріли пролунали майже один за одним. І більше кулемет не стріляв. Рахунок піднявся до ста восьмидесята шоста.

І знову постріли, знову задзижчали над Прокопенком кулі. Досвідченим вухом снайпер відмітив, що постріли були не прицільними. Німці не бачили його, вони стріляли наосліп. Але навіщо тоді во¬ни робили це? Щоб відтягти його увагу? Хай так, але з якою метою?..

Відповідь прийшла несподівано швидко у вигляді кількох коротких автоматних черг, що перебивали одна одну, люто забризкуючи Прокопенка вогким піском і землею. Кулі врізувалися в землю, за¬ривалися в ній, оточували Василя вія¬лом, що свистіло і гуло. І цей свинцевий град летів не з боку німецьких бліндажів, а звідкись справа.

— Обійшли! — зрозумів снайпер.

Тепер усе стало ясним. Німцям удало¬ся відтягти увагу Василя Прокопенка. Це коштувало їм трьох убитих. Але в на¬слідок того радянський снайпер опинився під прицільним вогнем автоматників, що обійшли його страва.

Вискочити було нікуди. А відлежатися цього разу теж не виходило: гітлерівці підповзали ближче й ближче. Вони мали перевагу, швидкострільні автомати особ¬ливо небезпечні на близькій відстані Кі¬нець чи що?

— І листа Марусі так і не відправив, не одержить вона його на Перше Травня, — згадав Василь з жалем. — А ще похва¬лявся, що не дам Саідові обігнати себе...

І а цю саме секунду один з німців уткнувся в землю головою. Потім дру¬гий, третій. Автомати гітлерівців рап¬том змовкли. Німці збентежено огляда¬лись: хто стріляв? Звідки? Аджеж небез¬печний «Прокопенкоу» був оточений?..

В раптовій тиші Василь .розпізнав короткі сухі постріли радянської снайпер¬ської гвинтівки. І ще два автоматника нерухомо застигли на землі. Тоді решта, забувши про своє завдання, врятовуючи шкуру, поповзли, притискуючись до землі, до своїх бліндажів.

Забувши цього .разу про обережність, Василь Прокопеико дивився на розгубле¬них гітлерівців — і сміявся на весь рот. Спотикаючись, поспішаючи, фашисти ко¬пирсались, як сліпі пацюки. їх залиша¬лось тільки шість. Але ось майже зразу розтяглося ще двоє... ще один... Решта троє не витримали смертельного напру¬ження і спробували просто побігти до бліндажа, щоб вигадати час. Але так са¬мо по черзі впали й .вони. І знову стало тихо.

Василь Прокопенко облизнув пошорхлі губи і клацнув язиком:

— Чиста робота! — сказав вія задумливо. — А від нього ж сюди не менше, як вісімсот метрів... ну, спасибі, друже!..

...Ввечері в бліндажі Василь закінчував свій першотравневий лист Марусі. Він рішуче дописав «кохаючий тебе Василь Прокопенко» і тоді поглянув убік. Саід Алієв зосереджено змащував свою гвин¬тівку.

— Думаю ось від тебе передати привіт моїй дівчині, — сказав Василь. — Ну... і той... кхм... що ти сьогодні обігнав ме¬не, теж напишу, га? Аджеж проти моїх ста восьмидесята восьми у тебе сьогодні сто дев'яносто стало, Саід?..

Узбек підвів голову:

— Покажи листа, — раптом попрохав він.

Василь подав йому аркушики. Саїд Алієв уважно прочитав їх, задоволено кив¬нув головою:

— Красиво; гарно пишеш, уртак,—ска¬зав він. — Чисто пишеш. Хай. Привіт від мене передай, це добре. Що відстав, не пиши, ні, не треба, йок. Це сьогодні так вийшло, ти ж сам мені десяток фріців подарував. Краще будь другом, моїй дівчині напиши листа, так само гарно на¬пиши. Ай, красиві слова вмієш згадати! І про Перше Травня теж напиши. Кра¬сиво напишеш, уртак, правда?... Потім, ранком, знов працювати почнемо, иімців бити будемо, рахунок далі рахуватимемо, так? А сьогодні про ваших дівчат думаємо, хай?..

І він замріяно посміхнувся, повертаючи Василеві листа.

https://fantlab.ru/work638099