Внизу под самолётом широко раскинулось Московское море.

  Волька, сидевший рядом с ним, горделиво шепнул Хоттабычу:

  — Это море сделал мой дядя.

  — Море?! — неприятно поразился Хоттабыч.

  — Море.

  — Дядя?

  — Дядя.

  — Ты хочешь сказать, что ты племянник аллаха?

  Старик был очень огорчён.

  — Мой дядя — экскаваторщик. Он командир шагающего экскаватора. Протасов Василий Петрович. Он сейчас, если хочешь знать, Куйбышевское море копает.

  — У-ух ты, благословеннейший! — вспыхнул Хоттабыч. — Я тебе так верил, о Волька! Я тебя так уважал!.. И вдруг ты мне так бессовестно… говоришь неправду!..

  — Вася Протасов твой дядя? — обрадовался сидевший позади них приземистый человек с обветренным широким лицом. — Нет, верно?

  — Он мамин двоюродный брат.

  — Чего же ты молчишь, парень! — восхитился спрашивавший. — У человека такой дядя, а он молчит! Ведь это же золотой человек!.. Я как раз сейчас с Куйбышевского моря… Мы с ним на одном участке… Да мы с ним, если хочешь знать…

  Волька мотнул головой на сумрачного Хоттабыча:

  — А вот он не верит, что Московское море делал мой дядя.

  — Ай-ай-ай, гражданин, нехорошо как! — стал тогда стыдить Хоттабыча знакомый Волькиного дяди. — Как же это вы сомневаетесь в таком чудном человеке! Василий Протасов это море выкопал, другое копает. Третье потребуется — он и третье выкопает!.. Вы что же, газет не читаете, что ли? Да вот, посмотрите, вот как раз тут, кстати, наша газета. — Он извлёк из видавшего виды портфеля газету и ткнул пальцем на фотографию. — Видите?

  — Ой, дядя Вася! — обрадовался Волька. — Вы мне дадите эту газету? Я её маме подарю.

  — Бери. Твоя, — великодушно сказал строитель. — Вы всё ещё сомневаетесь? — обратился он к присмиревшему Хоттабычу. — Да вы прочитайте заголовок: «Славные творцы морей». Это как раз про его дядю, про Васю Протасова.

  — И про вас тоже? — спросил Женя.

  — Главное тут про Протасова. Я что… Да вы читайте, гражданин!

  Хоттабыч сделал вид, что читает. Ну в самом деле, не признаваться же ему было, что он неграмотен…

  Вот почему, когда они следовали с аэродрома домой, Хоттабыч осведомился у своих юных друзей, не могут ли они научить его грамоте, ибо он чуть не сгорел от стыда, когда ему предложили прочитать слова «Славные творцы морей».

  Договорились, что при первой представившейся возможности ребята научат Хоттабыча читать газеты. Старик хотел в первую очередь научиться читать именно газеты.

  — Чтобы знать, где какое море строится, — пояснил он, застенчиво отводя в сторону свои диковатые добрые глаза.

"""""""""

В 1959—1960 годах и в декабре 1962 года [Виктор Некрасов] посетил Францию. В начале ноября 1960 года впервые побывал в США. В конце 1962 году в «Новом мире» были опубликованы путевые очерки «По обе стороны океана», написанные на материале поездок в Италию и США.

Практически сразу, в январе 1963 года с легкой руки всемогущего и своенравного Никиты Хрущева Некрасова начали травить за «преклонение перед Западом», якобы высказанное им в путевых очерках «По обе стороны океана». 19 января в газете «Известия»» напечатана анонимная заметка, с оскорбительным названием «Турист с тросточкой», в которой издевательской критике подвергнуты очерки Некрасова «По обе стороны океана». Впоследствии стал известен автор этого заказного опуса — журналист-международник Мэлор Стуруа.

http://nekrassov-viktor.com/Turist%20s%20...

*******

58 г. текст 1955/2 г. или 1957 г. Виктор Платонович Некрасов     https://fantlab.ru/edition31123 ред. 55-2 рис Ротова Москва, 1938 г.,1955 г.

                                                                 https://fantlab.ru/edition56978 ред. не указана

В 1955 г., видимо после знакомства с В. Некрасовым или его произведениями, Л. Лагин вывел последнего как двоюродного дядю Вольки, знатного экскаваторщика, в 3й редакции СХ" https://fantlab.ru/blogarticle49274

В.П.Н.

https://fantlab.ru/edition52060

"Внизу под самолётом широко раскинулось Московское море.

Волька, сидевший рядом с ним, горделиво шепнул Хоттабычу:

— Это море сделал мой дядя.

— Море?! — неприятно поразился Хоттабыч.

— Море.

— Дядя?

— Дядя.

— Ты хочешь сказать, что ты племянник аллаха?

Старик был очень огорчён.

— Мой дядя — экскаваторщик. Он командир шагающего экскаватора. Некрасов Виктор Платонович.* Он сейчас, если хочешь знать, Куйбышевское море копает.

— У‑ух ты, благословеннейший! — вспыхнул Хоттабыч. — Я тебе так верил, о Волька! Я тебя так уважал!.. И вдруг ты мне так бессовестно… говоришь неправду!..

— Витя Некрасов твой дядя? — обрадовался сидевший позади них приземистый человек с обветренным широким лицом. — Нет, верно?

— Он мамин двоюродный брат.

— Чего же ты молчишь, парень! — восхитился спрашивавший. — У человека такой дядя, а он молчит! Ведь это же золотой человек!.. Я как раз сейчас с Куйбышевского моря… Мы с ним на одном участке… Да мы с ним, если хочешь знать…

Волька мотнул головой на сумрачного Хоттабыча:

— А вот он не верит, что Московское море делал мой дядя.

— Ай‑ай‑ай, гражданин, нехорошо как! — стал тогда стыдить Хоттабыча знакомый Волькиного дяди. — Как же это вы сомневаетесь в таком чудном человеке! Виктор Некрасов это море выкопал, другое копает. Третье потребуется — он и третье выкопает!.. Вы что же, газет не читаете, что ли? Да вот, посмотрите, вот как раз тут, кстати, наша газета. — Он извлёк из видавшего виды портфеля газету и ткнул пальцем на фотографию. — Видите?

— Ой, дядя Витя! — обрадовался Волька. — Вы мне дадите эту газету? Я её маме подарю.

— Бери. Твоя, — великодушно сказал строитель. — Вы всё ещё сомневаетесь? — обратился он к присмиревшему Хоттабычу. — Да вы прочитайте заголовок: «Славные творцы морей». Это как раз про его дядю, про Витю Некрасова.

— И про вас тоже? — спросил Женя.

— Главное тут про Некрасова. Я что… Да вы читайте, гражданин!

Хоттабыч сделал вид, что читает. Ну в самом деле, не признаваться же ему было, что он неграмотен…

Вот почему, когда они следовали с аэродрома домой, Хоттабыч осведомился у своих юных друзей, не могут ли они научить его грамоте, ибо он чуть не сгорел от стыда, когда ему предложили прочитать слова «Славные творцы морей».

Договорились, что при первой представившейся возможности ребята научат Хоттабыча читать газеты. Старик хотел в первую очередь научиться читать именно газеты.

— Чтобы знать, где какое море строится, — пояснил он, застенчиво отводя в сторону свои диковатые добрые глаза."

*******

Избранное: Голубой человек. Обидные сказки. Майор Велл Эндью. Старик Хоттабыч

Лагин, Лазарь Иосифович

Москва

Художественная литература

1975

В 1975. г. ф.и.о. вынужденного годом ранее эмигрировать из СССР Виктора Платоновича Некрасова уже упоминать было нельзя, поэтому скорректировали на Виктора Антоновича Некрасова. Возможно, к тому времени книжка была в типографии, и полностью изменить ф.и.о. было сложно.

Внизу под самолетом широко раскинулось Московское

море.

Волька, сидевший рядом с ним, горделиво шепнул

Хоттабычу:

— Это море сделал мой дядя.

— Море?! — неприятно поразился Хоттабыч.

— Море.

— Дядя?

— Дядя.

— Ты хочешь сказать, что ты племянник аллаха?

Старик был очень огорчен.

— Мой дядя — экскаваторщик. Он командир шагающе­

го экскаватора. Некрасов Виктор Антонович. Он сейчас,

если хочешь знать, Куйбышевское море копает.

— У-ух ты, благословеннейший! — вспыхнул Хотта­

быч.— Я тебе так верил, о Волька! Я тебя так уважал!..

И вдруг ты мне так бессовестно... говоришь неправду!..

— Витя Некрасов твой дядя? — обрадовался сидевший

позади них приземистый человек с обветренным широким

лицом.— Нет, верно?

— Он мамин двоюродный брат.

— Чего же ты молчишь, парень! — восхитился спра­

шивавший.— У человека такой дядя, а он молчит! Ведь это

же. золотой человек!.. Я как раз сейчас с Куйбышевского

моря... Мы с ним на одном участке... Да мы с ним, если

хочешь знать...

Волька мотнул головой на сумрачного Хоттабыча:

— А вот он не верит, что Московское море делал мой

Дядя.

— Ай-ай-ай, гражданин, нехорошо как! — стал тогда

стыдить Хоттабыча знакомый Волькиного дяди.— Как же

это вы сомневаетесь в таком чудном человеке! Виктор

Некрасов это море выкопал, другое копает. Третье потре­

буется — он и третье выкопает!.. Вы что ж, газет не чи­

таете, что ли? Да вот, посмотрите, вот как раз тут, кстати,

наша газета.— Он извлек из видавшего виды портфеля га­

зету и ткнул пальцем на фотографию.— Видите?

1938—1957

https://fantlab.ru/edition56994

*****

83 г. Протасов Василий Петрович      https://fantlab.ru/edition16858 Москва, 1938 г.,1955 г.

Внизу под самолётом широко раскинулось Московское море.

Волька, сидевший рядом с ним, горделиво шепнул Хоттабычу:

— Это море сделал мой дядя.

— Море?! — неприятно поразился Хоттабыч.

— Море.

— Дядя?

— Дядя.

— Ты хочешь сказать, что ты племянник аллаха?

Старик был очень огорчён.

— Мой дядя — экскаваторщик. Он командир шагающего экскаватора. Протасов Василий Петрович. Он сейчас, если хочешь знать, Куйбышевское море копает.

— У-ух ты, благословеннейший! — вспыхнул Хоттабыч. — Я тебе так верил, о Волька! Я тебя так уважал!.. И вдруг ты мне так бессовестно… говоришь неправду!..

— Вася Протасов твой дядя? — обрадовался сидевший позади них приземистый человек с обветренным широким лицом. — Нет, верно?

— Он мамин двоюродный брат.

— Чего же ты молчишь, парень! — восхитился спрашивавший. — У человека такой дядя, а он молчит! Ведь это же золотой человек!.. Я как раз сейчас с Куйбышевского моря… Мы с ним на одном участке… Да мы с ним, если хочешь знать…

Волька мотнул головой на сумрачного Хоттабыча:

— А вот он не верит, что Московское море делал мой дядя.

— Ай-ай-ай, гражданин, нехорошо как! — стал тогда стыдить Хоттабыча знакомый Волькиного дяди. — Как же это вы сомневаетесь в таком чудном человеке! Василий Протасов это море выкопал, другое копает. Третье потребуется — он и третье выкопает!.. Вы что же, газет не читаете, что ли? Да вот, посмотрите, вот как раз тут, кстати, наша газета. — Он извлёк из видавшего виды портфеля газету и ткнул пальцем на фотографию. — Видите?

— Ой, дядя Вася! — обрадовался Волька. — Вы мне дадите эту газету? Я её маме подарю.

— Бери. Твоя, — великодушно сказал строитель. — Вы всё ещё сомневаетесь? — обратился он к присмиревшему Хоттабычу. — Да вы прочитайте заголовок: «Славные творцы морей». Это как раз про его дядю, про Васю Протасова.

— И про вас тоже? — спросил Женя.

— Главное тут про Протасова. Я что… Да вы читайте, гражданин!

Хоттабыч сделал вид, что читает. Ну в самом деле, не признаваться же ему было, что он неграмотен…

Вот почему, когда они следовали с аэродрома домой, Хоттабыч осведомился у своих юных друзей, не могут ли они научить его грамоте, ибо он чуть не сгорел от стыда, когда ему предложили прочитать слова «Славные творцы морей».

Договорились, что при первой представившейся возможности ребята научат Хоттабыча читать газеты. Старик хотел в первую очередь научиться читать именно газеты.

— Чтобы знать, где какое море строится, — пояснил он, застенчиво отводя в сторону свои диковатые добрые глаза.

"""""""

В 1974 г. вынудили эмигрировать из СССР писателя-фронтовика В.П.Н. Застой всё усиливался, и даже просто Виктора Некрасова (без узнаваемого "редкого"отчества) уже было не упомянуть.

*******

*******

В.П.Н.

Внизу под самолетом широко раскинулось Москов-

ское море.

Волька, сидевший рядом с ним, горделиво шепнул

Хоттабычу:

— Это море сделал мой дядя.

— Море?! — неприятно поразился Хоттабыч.

— Море.

— Дядя?

— Дядя.

— Ты хочешь сказать, что ты племянник аллаха?

Старик был очень огорчен.

— Мой дядя — экскаваторщик. Он командир шагаю-

щего экскаватора. Некрасов Виктор Платонович. Он сей-

час, если хочешь знать, Куйбышевское море копает.

— У-ух ты, благословеннейший! — вспыхнул Хотта-

быч.—Я тебе так верил, о Волька! Я тебя так уважал!..

И вдруг ты мне так бессовестно... говоришь неправду!..

— Витя Некрасов твой дядя? — обрадовался сидев-

ший позади них приземистый человек с обветренным

широким лицом.— Нет, верно?

— Он мамин двоюродный брат.

— Чего же ты молчишь, парень! — восхитился спра-

шивавший.— У человека такой дядя, а он молчит! Ведь

это же золотой человек!.. Я как раз сейчас с Куйбышев-

ского моря... Мы с ним на одном участке... Да мы с

ним, если хочешь знать...

Волька мотнул головой на сумрачного Хоттабыча:

— А вот он не верит, что Московское море делал

мой дядя.

— Ай-ай-ай, гражданин, нехорошо как! — стал тогда

стыдить Хоттабыча знакомый Волькиного дяди.— Как

же это вы сомневаетесь в таком чудном человеке! Вик-

тор Некрасов это море выкопал, другое копает. Третье

потребуется — он и третье выкопает!.. Вы что ж, газет

не читаете, что ли? Да вот, вот как раз тут, кстати, на-

ша газета.— Он извлек из видавшего виды портфеля

газету и ткнул пальцем на фотографию.— Видите?

— Ой, дядя Витя! — обрадовался Волька.— Вы мне

дадите эту газету? Я ее маме подарю.

— Бери. Твоя,— великодушно сказал строитель.—

Вы все еще сомневаетесь? — обратился он к присмирев-

шему Хоттабычу.— Да вы прочитайте заголовок: «Слав-

ные творцы морей». Это как раз про его дядю.

— И про вас тоже? — спросил Женя.

— Главное тут про Некрасова. Я что... Да вы чи-

тайте, гражданин!

Ретекс. М. 92 г. Печатается по изданию «Детская литература»

Москва. 1970

Общество «Ретекс, ЛТД». 117331, Москва, ул. Ульяновой, д. 16.

https://fantlab.ru/edition52002

Их семья — это их друзья. В этом доме бывали физик Ландау и математик Гельфанд, скрипач Спиваков. А уж писателей не перечесть: Виктор Некрасов, Михаил Зощенко, Александр Бек, Ильф с Петровым…

http://www.mk.ru/editions/daily/article/2...

В его письмах, которые я разбирала, приводя в порядок

архив, масса слов признательности от Зощенко и Козачинского,

Эренбурга, Светлова, Олеши, Виктора Некрасова (с ним папа

близко дружил ещё с войны), не говоря уже о детских писателях.

https://fantlab.ru/blogarticle49995

ВИКТОР НЕКРАСОВ И ЛАЗАРЬ ЛАГИН

Всем известно, что повесть-сказка уроженца Витебска Лазаря Лагина "Старик Хоттабыч" и роман киевлянина Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита" имеют много созвучных мест.

Но ещё не все знают, что в "Старике Хоттабыче" второстепенным персонажем выведен киевлянин, писатель Виктор Некрасов, разыскавший на Андреевском спуске дом Михаила Булгакова, соседний с ним дом "Замок Ричарда — Львиное сердце" и первым воспевший Андреевский спуск. Человек, влюблённый в Киев и множество раз рассказывавший о нём в произведениях.

В 1955 г., видимо после знакомства с В. Некрасовым или его произведениями, Лагин вывел последнего как двоюродного дядю Вольки- знатного экскаваторщика, в 3-й редакции "Старика Хоттабыча".

В 1959—1960 годах и в декабре 1962 года [Виктор Некрасов] посетил Францию. В начале ноября 1960 года впервые побывал в США. В конце 1962 году в «Новом мире» были опубликованы путевые очерки «По обе стороны океана», написанные на материале поездок в Италию и США.

Практически сразу, в январе 1963 года с легкой руки всемогущего и своенравного Никиты Хрущева Некрасова начали травить за «преклонение перед Западом», якобы высказанное им в путевых очерках «По обе стороны океана». 19 января в газете «Известия»» напечатана анонимная заметка, с оскорбительным названием «Турист с тросточкой», в которой издевательской критике подвергнуты очерки Некрасова «По обе стороны океана». Впоследствии стал известен автор этого заказного опуса — журналист-международник Мэлор Стуруа.

В 1966 г. на В. Некрасова начались гонения из-за участия в несанкционированном митинге к 25-летию трагедии Бабьего Яра.

В 1975. г. ф.и.о. вынужденного годом ранее эмигрировать из СССР Виктора Платоновича Некрасова уже упоминать было нельзя, поэтому скорректировали на Виктора Антоновича созвучно с Платоновичем) Некрасова. Возможно, к тому времени книжка была в типографии, и полностью изменить ф.и.о. было сложно.

В 1983 г. дядей Вольки стал уже Василий Петрович Протасов.* Созвучно с Некр/АСОВ/ / В/иктор /П/латонович.-*То ли по ассоциации с киевским Протасовым Яром,то ли по созвучию с футболистом Олегом Протасовым, чей клуб "Днепр" в 1981 г. вернулся в высшую лигу, а в 1983-м — впервые стал чемпионом СССР. Доподлинно неизвестно, был ли Лагин знаком с так же не очень благонадёжным переводчиком С. Маркишем (псевд. — Ф. Протасов), сыном писателя П. Маркиша, или прочёл в "Иностранной литературе" 1962 г. его совместный с В. Хинкисом перевод повести Дж. Б. Пристли "31 июня". Теперь остаётся только догадываться ...

ОСТОЯЛОСЬ ЛИ РЕАЛЬНОЕ ЗНАКОМСТВО ДВУХ ПИСАТЕЛЕЙ — ФРОНТОВИКОВ?

Скорее всего, да.

Дочка писателя Наталья говорила, что их с папой семья — это их друзья, и в их доме бывали физик Ландау и математик Гельфанд, скрипач Спиваков. А уж писателей не перечесть: Виктор Некрасов, Михаил Зощенко, Александр Бек, Ильф с Петровым...

В подтверждение вышесказанного позвольте привести фрагмент из ХХ главы "Волька Костыльков — племянник аллаха" (киевского издания "Стари

ка Хоттабыча", Государственное издательство детской

литературы УССР, 1959 г., с прекрасными рисунками киевлянина Валентина Литвиненко):

«Внизу под самолётом широко раскинулось Московское море.

Волька, сидевший рядом с ним, горделиво шепнул Хоттабычу:

— Это море сделал мой дядя.

— Море?! — неприятно поразился Хоттабыч.

— Море.

— Дядя?

— Дядя.

— Ты хочешь сказать, что ты племянник аллаха?

Старик был очень огорчён.

— Мой дядя — экскаваторщик. Он командир шагающего экскаватора. Некрасов Виктор Платонович. Он сейчас, если хочешь знать, Куйбышевское море копает.

— У‑ух ты, благословеннейший! — вспыхнул Хоттабыч. — Я тебе так верил, о Волька! Я тебя так уважал!.. И вдруг ты мне так бессовестно… говоришь неправду!..

— Витя Некрасов твой дядя? — обрадовался сидевший позади них приземистый человек с обветренным широким лицом. — Нет, верно?

— Он мамин двоюродный брат.

— Чего же ты молчишь, парень! — восхитился спрашивавший. — У человека такой дядя, а он молчит! Ведь это же золотой человек!.. Я как раз сейчас с Куйбышевского моря… Мы с ним на одном участке… Да мы с ним, если хочешь знать…

Волька мотнул головой на сумрачного Хоттабыча:

— А вот он не верит, что Московское море делал мой дядя.

— Ай‑ай‑ай, гражданин, нехорошо как! — стал тогда стыдить Хоттабыча знакомый Волькиного дяди. — Как же это вы сомневаетесь в таком чудном человеке! Виктор Некрасов это море выкопал, другое копает. Третье потребуется — он и третье выкопает!.. Вы что же, газет не читаете, что ли? Да вот, посмотрите, вот как раз тут, кстати, наша газета. — Он извлёк из видавшего виды портфеля газету и ткнул пальцем на фотографию. — Видите?

— Ой, дядя Витя! — обрадовался Волька. — Вы мне дадите эту газету? Я её маме подарю.

— Бери. Твоя, — великодушно сказал строитель. — Вы всё ещё сомневаетесь? — обратился он к присмиревшему Хоттабычу. — Да вы прочитайте заголовок: «Славные творцы морей». Это как раз про его дядю, про Витю Некрасова.

— И про вас тоже? — спросил Женя.

— Главное тут про Некрасова. Я что… Да вы читайте, гражданин!

Хоттабыч сделал вид, что читает. Ну в самом деле, не признаваться же ему было, что он неграмотен…

Вот почему, когда они следовали с аэродрома домой, Хоттабыч осведомился у своих юных друзей, не могут ли они научить его грамоте, ибо он чуть не сгорел от стыда, когда ему предложили прочитать слова «Славные творцы морей».

Договорились, что при первой представившейся возможности ребята научат Хоттабыча читать газеты. Старик хотел в первую очередь научиться читать именно газеты.

— Чтобы знать, где какое море строится, — пояснил он, застенчиво отводя в сторону свои диковатые добрые глаза.»

* Виктор Платонович Некрасов 24/VIII 1941 года был призван в армию. Служил в действующей армии — командиром взвода, полковым инженером, заместителем командира саперного батальона по строевой части вплоть до июня 1944 г.

1959, Лазарь Лагин, «Старик Хоттабыч», повесть-сказка. (редакция 1955 года). Иллюстрации В. Литвиненко. Дитвидав (Госиздат УССР), Киев

Pages: 348; Cover: Hardcover; Dimensions: 15x21 cm; Copies: 75,000

Weight: approx. 0.41 kg.

ABOUT: Культовая в СССР повесть-сказка Лазаря Иосифовича Лагина (1903-1979) Старик Хоттабыч. Текст по третьей редакции 1955 года: по сравнению с первым изданием добавлено семь новых глав и некоторые текстовые изменения выраженно пропагандистского характера. В настоящее время эта редакция повести практически не переиздается: текст чаще всего воспроизводится по первой редакции 1938 года, не такой политизированной.

Прижизненное издание.

Перед экзаменом Волька решает искупаться в речке. В дни неудач и грусть-тоски Хоттабыч превращается в рыбку и плюхается в аквариум.

Духовное очищение невозможно сравнить ни с каким физическим процессом, хотя на первый взгляд, окунание в воды миквэ похоже на купание. Идея духовной нечистоты и процесс очищения от нее являются заповедями Всевышнего, которые невозможно полностью понять.

В книге еврейских законов «Шулхан Арух а-Рав» в 4-й главе, посвященной законам омовения рук, Алтер Ребе приводит причину этого из книги «Зоар» и Талмуда (трактат «Шабат» 109а): «Чтобы удалить дух нечисти с рук, оставшийся после ухода из тела святой души во время сна». Отсюда можно немного понять, что духовная нечистота («тума») связана с уходом святого. К этому можно применить известную поговорку: «Свято место пусто не бывает». Поэтому место, где была святость, сразу наполняется нечистотой.

http://www.moshiach.ru/study/judaism/8541...

Омовение в микве, однако, практикуется различными общинами как средство духовного очищения, в частности, в канун субботы, праздников и постов, особенно Иом-Кипур.

http://www.eleven.co.il/article/12762

***

Как установил известный исследователь минской старины, писатель Михаил Володин: когда Лазарю исполнится тринадцать лет (21.11.1916 по ст. стилю), родители соберут гостей на Бар-мицву — праздник взросления. Нынче мальчикам по такому случаю дарят деньги или веши, раньше дарили книги. Книг, как и гостей, будет много. Одну из них — незадолго до этого изданный в России «Медный кувшин» англичанина Ф. Энсти — Лазарь немедленно выделит из общего числа https://fantlab.ru/edition133217

М. Володин. Воскрешение Лазаря, или Историйка о джинне из черты оседлости

13 лет указывается в Мишне как возраст, после достижения которого человек обязан соблюдать законы Торы: «С пяти лет — изучают Письменную Тору, с десяти — Мишну, с тринадцати лет — исполняют все заповеди».

А вот в издании 1940 года сказано отцом главного героя:

– Ну что за чепуха! – ответил за перегородкой отец. – Парню уже тринадцать лет. Пускай встаёт и помогает складывать вещи. У него скоро борода расти начнёт, а ты всё: ребёнок, ребёнок…

//если б он знал, что слово бывает материальным, не шутил бы так//

То есть, с еврейской (хоттабычевой) точки зрения, Волька ибн (бен) Алеша достиг совершеннолетия и стал потенциальным женихом. Но, как было уже сказано, никаких невест! Кроме "леха доди"...(гимн встречи невесты-субботы)

"Вместо ответа Хоттабыч, кряхтя, приподнялся на ноги, вырвал из бороды тринадцать волосков, мелко их изорвал, выкрикнул какое-то странное слово "лехододиликраскало" и, обессиленный, опустился прямо на опилки, покрывающие арену".

ЛЕХА́ ДОДИ́ (לְכָה דוֹדִי,`Иди, мой Возлюбленный`), первые слова и название рифмованного литургического гимна, приветствующего наступление субботы. Леха Доди состоит из вводной строки и девяти строф; начальные буквы первых восьми строф образуют акростих имени автора, каббалиста (см. Каббала) Шломо Алкабеца. Вводная строка, повторяющаяся как рефрен, гласит: «Иди, мой Возлюбленный, навстречу невесте, приветствуем лик субботы».

Литургический гимн «Леха доди» составлен тоже «волшебником» – цфатским каббалистом Шломо Алкабецом. Текст сей составлен по всем правилам метафизической науки: начальные буквы строф образуют акростих имени автора, и в тексте присутствует рефрен заклинания – «иди, мой друг (или – возлюбленный), навстречу невесте». А суббота как невеста – это классический талмудический образ (трактат Шабат, 118б-119а).

Полный рефрен: "выйди, друг мой, навстречу невесте; с тобой вместе мы встретим Субботу!"

"Встреча Субботы" на иврите "Каббалат Шаббат".

http://www.eleven.co.il/article/12426

www.sem40.ru/index.php?newsid=251319

А вот вам еще одно, на первый взгляд, совершенно абсурдное и поэтому похожее на истинное, наблюдение. Что напоминает имя главного героя книги – Хоттаб? Удивительно знакомое для наших читателей слово, не правда ли? Ну, конечно, ХАБАД! Именно – ХАБАД!

  А почему бы и нет? С хабадниками писатель наверняка был знаком с самого детства, поскольку родился и вырос в Витебске, где была довольно крупная хасидская община (к слову, Любавичи – родина ХАБАДа, в то время находились на территории Белоруссии, в Витебской губернии). Ну, и, кроме того, вполне вероятно, что он был потомком Четвертого Ребе ХАБАДа, рабби Шмуэля, дочь которого, Двора-Лея, вышла замуж за рабби Моше-Арье-Лейба Гинзбурга из Витебска.

И еще одна любопытная деталь. ХАБАД, как известно, аббревиатура трех основных понятий, на которых и построено все учение хасидизма ХАБАД – Хохма (мудрость), Бина (понимание) и Даат (знание). А цель этого учения – постижение, ПОЗНАНИЕ Б-жественности. Не этим ли руководствовался Лазарь Гинзбург, сочиняя один из самых веселых диалогов своего бессмертного произведения?

  « ... — Зачем ты хочешь рвать волоски? — снова всполошился Волька.

   — Я превращу в пыль все товары, и все столы, и все оборудование этой презренной лавки!

   — Ты с ума сошел! — вконец возмутился Волька. — Ведь это государственное добро, старая ты балда!

   — Да позволено мне будет узнать, что ты, о бриллиант моей души, подразумеваешь под этим неизвестным мне словом «балда»? — с любопытством осведомился Хоттабыч.

   Волька покраснел, как морковка.

   — Понимаешь ли... как тебе сказать... э-э-э... Ну, в общем, «балда»- это что-то вроде мудреца.

   Тогда Хоттабыч решил запомнить это слово, чтобы при случае блеснуть им в разговоре».

  Удивительно, но Хоттабыча это объяснение удовлетворяет! И, будьте уверены, принимает он его не в силу своей наивности, хотя и не знаком с особенностями русского языка. Ведь мудрец, он — кто? Правильно, «муж знания, веры», или баал даат, или «балдос» в хоттабычево-ашкеназийском произношении. Поэтому он не спорит со своим юным другом, а принимает словечко (несколько искаженное в его понимании) на вооружение, чтобы при случае воспользоваться им.

https://fantlab.ru/blogarticle49458

Гематрия (числовое значение) слова "эхад" равна 13. "Эхад" в переводе с иврита — «один», «единый». И это напоминает нам о том, что Всевышний — Един, нет никого, кроме Него.

Ту же гематрию — 13, имеет и слово аhава (любовь). Что и не удивительно, ведь суть любви — единение.

Когда Моше Рабейну попросил Творца: «Дай мне постичь пути Твои...» (Тора, книга Шемот, гл.33, ст.13), Всевышний ответил ему определением, состоящим из тринадцати (!) слов (см. Шемот, гл.34, ст.6-7). Это определение называется в нашей традиции — «Шелош эсре мидот шель рахамим», где раскрывается Небесная Система управления миром — через гармоничное равновесие непрерывного потока Благословения Небес (на иврите — хесед) и заданной при Сотворении Мира структуры границ и ограничений (на иврите — дин).

В рамках наших ответов невозможно дать более подробное разъяснение сути «Шелош Эсре мидот...». Ведь не случайно центральная часть Сифра де-цениюта (так называется глава книги Зогар, где в концентрированной форме изложены основы процесса Сотворения Мира, которые необычайно сложны для понимания) построена как комментарий к «Шелош Эсре мидот».

Эти «Шелош Эсре мидот...» принято произносить, как часть молитвы в дни повышенного самоанализа (месяц Элул, в дни между Рош а-Шана и Йом Кипуром, в дни постов). Во многих общинах их произносят каждый день, кроме суббот и некоторых праздников.

http://viknaodessa.od.ua/newspaper/news/?...

"13 принципов веры" Маймонида.

13 средних благословений центральной части ежедневной утреней молитвы "Шмонэ эсрэ" — наши просьбы к Богу.

613 заповедей (ивр. ‏תרי"ג מצוות‏‎ — Тарьяг Мицвот) — перечень основных религиозных предписаний (мицва) в иудаизме.

***

"Интервью с юным геронцем", вошли в Герону, "у нас в Героне мальчики не любят" и т.д. — все как и положено только название города другое. Более того, после первого упоминания о Героне идет сноска, что мол мы сами удивлялись, но Хоттабыч клялся, что город называется Герона.

При этом Герона (она же Хирона, Жирона, Жерона. Герунда) находится не в Италии, а в Испании (Каталонии) и, хотя является аэропортом приморского района Коста-Брава, расположена от моря довольно далеко. В общем, непонятно чего вдруг возникает этот город.

Моя версия — это привет из далекого хедерного прошлого Лазаря Иосифовича Гинзбурга. Вместо вычеркнутого бдительным цензором (с наверняка таким же прошлым) "лехадодиликраскало" возникла Герона, ибо для еврейского уха слово Герона звучит почти как Бердичев, Шпола или Меджибуж с Межеричем... Город мудрецов-каббалистов

Да, автор знал еврейскую религиозную тему. Ну а Сулейман тоже известно кто. Впрочем сказки 1001 ночи полны рассказов о Шлойме ѓаМелехе (царе Шломо/Соломоне) заклинающем шейдим (джиннов в локальной версии :)

хочешь сказать, старый хасид-ашкеназ летал к сефардам?)

он по любому летал к сефардам, в Генуе жили тоже сфардим...

http://bolek.livejournal.com/565747.html

***

Мистер Ванденталлес из редакции 1956 г. — аллюзия (ассоциация) на слово "талес" .

Талит Большой /иврит/ (Талес Гадоль /идиш/) — это четырехугольное молитвенное покрывало с пришитыми по углам кистями (цицит).

В настоящее время талит (талес) используется как ритуальное облачение, преимущественно белого цвета с голубыми, темно-синими или черными полосами.

Одевают талит гадоль для чтения утренней молитвы Шахарит и при проведении религиозных обрядов, заповедованных Торой. Талит должен аккуратно покрывать плечи молящегося.

Согласно заповеди Торы, иудеи пришивали к углам четырехугольного плаща сплетенные кисти, символизирующие 613 Заповедей и не дающие забыть о необходимости их соблюдения.

1-я редакция (1940)

Первым делом он упал на колени и, истово колотясь лбом о пол каюты, возопил громовым голосом:

— Нет бога, кроме Аллаха, а Сулейман пророк его!

После этих слов он ещё несколько раз молча стукнулся лбом об пол с такой силой, что вещи, висевшие на стенах каюты, закачались, как во время сильной качки. Потом он снова вскричал:

— О, пророк Аллаха, не убивай меня!..

— Разрешите справочку,— прервал его стенания перепуганный и в то же время заинтригованный Волька.— Если я не ошибаюсь, речь идёт об иудейском царе Соломоне?

— Именно о нём, о презренный отрок, о нём, о Сулеймане ибн Дауде, да продлятся дни его на земле!

— Это ещё большой вопрос, кто из нас презренный,— тактично возразил незнакомцу Волька.— А что касается вашего Сулеймана, то заявляю вполне официально: дни его ни в коем случае продлиться не могут. Он, извините, умер.

— Ты лжёшь, несчастный, и дорого за это заплатишь!

— Напрасно злитесь, гражданин. Он умер три тысячи лет назад. Об этом даже в энциклопедии написано.

***

*царь Соломон, строитель Иерусалима и сын израильского царя Давида. Его еще звали Экклезиастом, а он в ответ говорил: «И это пройдет». https://is.gd/qMyJv2

"Он горестно взглянул на своих ничего не понимающих молодых спутников, заплакал, гробовым голосом сказал им: «Прощайте, друзья мои» — и, направившись к пожилому покупателю, стоявшему около самого прилавка, растолкал локтями публику и бухнулся перед ним на колени.

— Приказывай мне, ибо я твой покорный и смиренный раб! — сказал он, глотая слёзы и порываясь поцеловать полы его пиджака.

— Не лезьте ко мне,- замахал пожилой гражданин руками,- не лезьте, а то я вам съезжу по физиономии! Ишь ты, к карману подбирается, бумажник свистнуть хочет! Жулик!

— Ты ошибаешься, о мой повелитель. Я жду твоих приказаний, чтобы исполнить их немедленно и беспрекословно,- отвечал убитым голосом старик, всё ещё стоя на четвереньках.

— Стыдно, гражданин, нищенствовать в наше время,- укоризненно сказал Хоттабычу продавец из-за прилавка.- А ещё прилично одетый.

— Значит, сколько за колечко? — нервно продолжал пожилой гражданин разговор, прерванный Хоттабычем.

— Всего-навсего три рубля сорок одна копейка, гражданин Хапугин,- ответил продавец.- Вещица, конечно, случайная.

Продавцы магазинов случайных вещей хорошо знали гражданина Хапугина, бывшего частника, а теперь помощника заведующего хозяйством кустарной артели «Красный пух».

Каждый день после службы Хапугин обходил один за другим магазины в надежде воспользоваться неопытностью продавцов и отхватить за бесценок какую-нибудь ценную вещицу. Совсем недавно ему удалось купить за десять рублей какую-то особенную фарфоровую чашечку, и вот сейчас, как раз тогда, когда перед ним бухнулся на колени Хоттабыч, он приценивался к потемневшему от времени колечку, которое продавец полагал серебряным, в то время как Хапугин сразу определил его как платиновое.

— Д-да-а,- иронически протянул гражданин Хапугин, протягивая продавцу через минуту кассовый чек,- по цене и колечко.

Получив свою покупку, он сразу спрятал её в свой старомодный кожаный кошелёк и быстро вышел на улицу. Вслед за ним поспешил и Хоттабыч, утирая кулаками слёзы, обильно тёкшие по его лицу. Пробегая мимо своих друзей, он едва успел бросить им на ходу:

— Увы, в руках этого почтенного Хапугина я только что увидал волшебное кольцо Сулеймана ибн Дауда — мир с ними обоими! — а я раб этого кольца и должен следовать за тем, кто им владеет. Прощайте же, друзья мои, я всегда буду вспоминать о вас с благодарностью и любовью…"

На кольце царя Соломона бен Давида должна была быть надпись "Всё проходит. И это пройдёт". Две скромные надписи украшали кольцо царя Соломона. «ВСЕ ПРОЙДЕТ» — говорили буквы на внешней стороне. Когда правитель испытывал сильный гнев или сильную радость, эта надпись отрезвляла его, в ней он находил спасение от страстей.

«И ЭТО ПРОЙДЕТ…»было написано на внутренней стороне кольца Соломона. В минуты крайнего душевного напряжения, когда казалось, что весь мир рушился и кольцо казалось ненужной безделушкой, стоило сорвать кольцо царю Соломону с пальца, как другая надпись напоминала о том, что любую ношу можно вынести. Все суета-сует, и нет такой ноши, которую нельзя вынести.

***

Борода у 13-летнего Вольки.

"Волька продолжал шепотом, нагнувшись к самому уху печально поникшего

Хоттабыча:

— Сделай так, чтобы немедленно не стало у меня этой глупой бороды.

— Нисколько она не глупая! — прошептал в ответ старик. — Это в высшей

степени почтенная и благообразная борода."

Кстати, именно в Талмуде борода впервые упоминается как неотъемлемый элемент мужской красоты («Бава Меция» 84а).

Источник: http://www.moshiach.ru/study/enciclopedia...

© www.moshiach.ru

***

Лётные качества Волькиной конструкции оказались не пример выше, неже-

ли у обычного ковра-самолета. Быстро промелькнули под нашими путешест-

венниками Черное море, Босфор, Дарданеллы, Малая Азия, иссушеная палящим

эноем плоскогорья Аравийского полуострова. Затем глубоко внизу показа-

лись желтые пески Синайской пустыни (эмиграция в Израиль; арабо-

израильский вооружённый конфликт). Узкая полоска Суэцкого канала отде-

ляла ее от точно таких же желтых песков Аравийской пустапян, и это уже

была Африка, Египет.

Отсюда Хоттабыч собирался начать свои поиски Омара Юсуфа в Средизем-

ном море: с самой восточной его стороны до самой западной. Но еще не ус-

пел "ВК-1" снизиться до двухсот метров, как Хоттабыч в великой досаде

назвал себя старым дурнем, а ковер-гидросамолет снова стал набирать вы-

соту и лег курсом на запад. За время, проведенное в сосуде, Хоттабыч по-

забыл, что в этих местах впадает в Средиземное море Нил, и вода здесь

вечно мутна от ила и песка, которые эта могучая и полноводная река выно-

сит далеко в море. Какие же поиски могут быть в этой густой желтой мути?

Только глаза засоришь. Египет — место еврейского рабства; см. религ. тексты,

"это прямо Египет какой-то!"

Хоттабыч решил отложить обследование этого неудобного района на тот

случай, если не удастся обнаружить Омара. Юсуфа в остальной части Среди-

земного моря.

Прошло еще немного времени, и они снизились в тихой голубой бухточке,

неподалеку от итальянского города Генуи ( в др. редакции — Героны).

***

Богорад — фамилия еврейского происхождения. Представляет собой аббревиатуру от «бен hо-рав Довид»[1], то есть «сын раввина Давида». Вариант — Боград.

Известные носители[править | править вики-текст]

Женя Богорад — один из главных героев повести и фильма «Старик Хоттабыч».

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%B...

https://toldot.ru/life/lnames/lnames_1051...

***

Честное пионерское еврейское!

Волько (Вольф, Владимир, Вэлвл)

http://www.soroki.com/node/culture/Wolf_f...

Сосновский Владимир (Волько)

https://toldot.ru/life/cemetery/graves_11...

***

У Лагина по книгам рассыпаны имена и названия, корни которых лежат в иврите, и события, имеющие начало в еврейских традициях. При этом упрятаны они не хуже, чем происхождение Хоттабыча. Еврейские коды — письменные, культурные, иудейские и каббалистические (таких у Лагина тоже немало — жаль, нет места о них рассказать!) — вовсе не фига в кармане для Советской власти, а связь с детством и с юностью. Связь с Витебском и Минском. В разнонациональной Москве не звучал ни идиш, ни иврит. Там ничто не напоминало о традициях, которыми было наполнено детство мальчика из черты оседлости. (Михаил Володин)

***

На иврите выходил пересказ Дэвида Крола "Тайна Илана, или Волшебник Хоттабыч": Тель-Авив , Явне, 1972.

Других изданий не нашел. В издании указано, что это пересказ романа Лазаря Лагина.

Да, на иврите не "Хоттабыч", а "Хоттаби". То есть, ивритизированы все герои — они сделаны израильтянами.

Даниэль Клугер

"Бородатый ребенок".

Л.Лагину 110 лет

«-Пожалуйста, разойдитесь, граждане! Что вы, бородатого ребенка не видели, что ли? Волька продолжал шепотом, нагнувшись к самому уху печально поникшего Хоттабыча: – Сделай так, чтобы немедленно не стало у меня этой глупой бороды. – Нисколько она не глупая! – прошептал в ответ старик. – Это в высшей степени почтенная и благообразная борода». Простодушно наивный, добросердечный, слегка лукавый и обидчивый как ребенок… Так сложилось, что обаятельнейший герой стал его своеобразной визитной карточкой, если не сказать, что он просто затмил писателя своей славой. Выдуманный образ джинна стал гораздо известнее своего создателя. О Хоттабыче слышали все. Лазаря Лагина знают немногие. Даже на памятнике, установленном в 1979 году на его могиле, высечена иллюстрация к первому изданию сказочной повести «Старик Хоттабыч». Впрочем, у персонажа и его родителя было столько общего, что подобный поступок легко понять…Самого Лагина друзья за глаза часто называли именем его популярного героя... Чувство юмора, отзывчивость, бескорыстность, нежность, доброта… Он поделился со своим героем массой качеств, в которых ему самому нельзя было отказать. А еще – безграничная фантазия… Редко можно встретить книгу, которая вобрала бы в себя столько иронии, света и оптимизма.

Источник: https://chippfest.blogspot.com/2013/12/11...

И все же люди умудрялись поправляться.

Палата, в которую меня положили, была для трудных. Здесь держали не по месяцу, как полагалось по норме, а полтора-два и дольше.

Нас было шестеро в этой «палате с камином». Двоих я запомнил по фамилиям — Клепикова и Шустера.

Клепиков казался глубоким стариком. Очевидно, ему было за сорок. Он был наборщик. Не просто наборщик, а наборщик-акцидентщик, как он не раз подчеркивал. Среди наборщиков, этих рабочих-аристократов, акцидентщики, набиравшие сложные рекламные объявления в газетах и журналах, были самыми квалифицированными и высокооплачиваемыми. После революции пятого года он уехал в Америку и вернулся после февральской с активным туберкулезом и гимназической влюбленностью в Керенского.

Когда его отпускал кашель, он пел американские шансонетки и рассказывал о том, как организовывал забастовку в филадельфийской типографии. Судя по этим рассказам, бастовать в Америке было одно удовольствие.

И вот сейчас он помирал. Во всей палате только сам Клепиков не знал об этом. А мы все знали. И мы его жалели, хотя когда его одолевал кашель, он страшно материл всех и вся, и себя в том числе, за то, что черт его дернул из культурной страны возвращаться в страну дикую и бестолковую, где понятия не имеют о носовых платках, акцидентном наборе и визитных карточках.

Мы его жалели. Мы знали, как тошно человеку, когда его легкие разрывает кашель, и как он тогда не властен над собой.

Удивительно — каждый в нашей палате жалел остальных, особенно потому, что в личном своем грядущем выздоровлении никто не сомневался.

Жалел Клепикова и Шустер, совсем молодой коренастый и широкоплечий рыжий красноармеец. Он был под стать своей

фамилии — шустрый, веселый, задиристый и очень добродушный. С Клепиковым он вел долгие разговоры, с уважением слушал рассказы о сложности и красоте акцидентного набора и расспрашивал Клепикова о жизни в Америке рабочих-щетинщиков. Шустер до армии был щетинщиком.

Он и не выглядел вовсе больным, этот краснощекий и верткий парень. Его нельзя было удержать на койке. Он всегда находил повод сбегать в зимний сад, где ходячие больные резались в «козла» и «подкидного дурака» на низких и длинных, во всю длину этого светлого помещения, белоснежных кафельных лежанках, перекинуться несколькими плутовато-невинными словами с молоденькой санитарочкой Груней, потолковать с сумрачным, сильно конопатым дворником Селимом, исполнявшим по совместительству обязанности кучера при единственной санаторной кобыле Надин. Беседы касались главным образом жизни и быта князей, о чем Селим, работавший в царское время тут же кухонным мужиком, как очевидец, мог рассказать немало интересного и поучительного. Шустер самые разительные сведения записывал карандашиком в замусоленную самодельную записную книжку, чтобы потом, вернувшись в полк, обратить их против врагов революции. Он был не просто боец. Он был политбоец.

И так он не был похож на чахоточного, что кой у кого даже возникало сомнение, не словчил ли этот живчик-здоровяк, чтобы перебраться с тряского кавалерийского седла на мяконькую санаторную постельку.

Но он словно и не понимал якобы сочувственных двусмысленных шуточек, которые нет-нет да и отпустит на счет его «ужасно болезненного вида» сладчайшая ехида нашей палаты, ласковый и высохший как скелет бильярдный мастер Ириней Петрович.

Впрочем, тот задирался и с Клепиковым:

— Что ты все про свои карточки-шмарточки! Ты мне кий хоть самый ледащий сотвори, и тогда я тебе скажу: да, мастер. Или, тем более, бильярдный стол!.. Это ж позабористей, чем дом возвести. А буковки собрать на досточку — это всякий дурак сумеет!..

Клепиков наливался гневом, кричал Иринею обидные слова, и сразу на него обрушивался выматывающий душу кашель, а то и кровохарканье.

Ириней пугался, словно впервые доводил Клепикова до такого состояния, соскакивал с постели, покорно и многословно признавал трудность и благородство наборного дела и озабоченно подтыкал со всех сторон одеяло Клепикова — будто бы в рассуждении сквозняка. Никакого сквозняка и в помине не было.

Клепиков отходил не сразу. Он лежал молчаливый, желтый,

важно и многозначительно поджав тонкие темно-фиолетовые губы, не обращая внимания на покаянные хлопоты Иринея Петровича.

А тот, стараясь не смотреть нам в глаза, переключался на Шустера, ехидно уговаривая его не вставать сегодня с кровати, потому что ему сегодня особенно не нравится, как Шустер выглядит. Понимай как хочешь.

Шустер не подавал виду, что до него доходят эти ядовитые намеки. Чтобы поднять настроение Клепикова, он начинал беспокойно себя ощупывать, вынимал карманное зеркальце (он был франтоватым малым), высовывал язык, тщательно изучал его, щедро корча при этом страдальческие рожи.

Он был очень горд и самолюбив. И только мне под величайшим секретом рассказывал иногда кой-какие истории из своего боевого прошлого. До санатория он чуть больше года провоевал конником в Червонном казачестве...

И вот этот здоровяк вдруг стал помирать. Еще вчера мы с ним в умывальной брызгались водой, с силой шлепали друг друга по мокрым спинам, всячески валяли дурака, а сегодня, как раз когда мы, ходячие, ушли завтракать, Шустера унесли в изолятор.

После завтрака пришла санитарочка Груня, заплаканная и испуганная, позвала меня к нашей докторше. Докторша спросила, не могу ли я побрить Шустеру голову. Я прослыл в санатории мастером цирюльного дела, так как обычно раз в неделю брил сильно ослабевшего Клепикова.

Шустер одиноко лежал в просторном изоляторе. Он лежал с очень красным лицом, с уставленными в потолок глазами и бормотал:

— Пейте чай! Братва, пейте чай!.. — Замолкал и через минуту снова: — Пейте чай!.. С сахаром...

Меня он не узнал. Он лежал пластом с открытыми, но невидящими глазами, пока его неумело, вырывая клочья мокрых от пота рыжих волос, стригла машинкой санитарка, пока я ему неумело брил голову. Я и до этого и потом никогда никому не брил головы, а здесь еще слезы все время застилали глаза, и я, как заводной, повторял докторше:

— Если бы вы знали, какой это замечательный парень... Какой геройский политбоец!..

Так я и не добрил его до конца. Двое суток ему клали на недобритую голову пузырь со льдом. На третьи сутки он умер от милиарного туберкулеза.

Наша палата очень по нему горевала. Вспоминали его добрым словом. Ириней — эта ехида из ехид! — и тот сказал, что вот ведь как получилось: имел он на человека обидное и несправедливое

подозрение, а повиниться уже поздно. Помер человек с обидой, и ничего уж теперь не поделаешь.

Только Клепиков молчал, повернувшись ко всем спиной.

К вечеру ему стало хуже. Он стал разговорчив, пытался даже острить, как бы уговаривая самого себя, что все у него в норме и ничего плохого с ним случиться не может.

Но до обеда он не дотронулся.

— Мне бы сейчас рыбки покушать, — сказал он немного погодя. — Ужасно я по рыбке соскучился.

Санаторий наш был на централизованном снабжении. На базах Мосздравотдела рыбой и не пахло.

Но рядом с санаторием раскинулось озеро Сенеж. Оно было полно рыбы и льда. Льда даже больше нормы. Рыба подо льдом задыхалась от недостатка кислорода.

Как раз под вечер того тусклого и морозного дня сотни крестьянских розвальней потянулись со всей округи к озеру. Мужики долбили ломами лунки во льду и лопатами выгребали кишевшую рыбу. Устеленные рядном, рогожей, а то и просто соломой розвальни стремительно с верхом нагружались трепещущими ершами, окунями, голавлями. И не успевала рыба смерзнуться в одну тускло поблескивающую ледяную глыбу, как сверх меры загруженные сани отваливали от лунки. Тогда наступал наш черед — мой и придурковатого клинского стеклодува, которого, несмотря на вполне почтенный возраст, все в санатории называли Васенькой. Нам хватало и той рыбы, которая оставалась после мужиков. Саней у нас, конечно, не было, и лопат никаких не было, и никакой тары, кроме наволочек, которые мы тайком от санаторного начальства сняли с подушек.

Мы грохались на коленки и голыми руками неистово шарили в обжигающей воде по углам пещерок, образовавшихся между проросшим до дна льдом и ледяной кровлей, накалывались на ершиные плавники и кровоточащими пальцами продолжали хватать на ощупь яростно вырывавшуюся из одеревенелых рук рыбу, швыряя ее в задубевшие на морозе наволочки.

До сих пор не пойму, как это мы, чахоточные, плохо одетые, добрый час орудовавшие голыми руками в ледяной воде, не простудились в тот день насмерть. Но мы даже насморка не схватили.

Возвращались бегом.

За нашими спинами быстро отцветал небогатый лиловенький закат. Белые дымки вертикально висели над еле различимыми печными трубами далеких деревень. Кое-где в почти не видных избах уже засветились первые оранжевые плашечки окон, за

которыми жили здоровые люди. Из лунок, еще не успевших затянуться свежим ледком, пар валил, как из распахнутых дверей.

Мы вернулись благополучно. Никто из санаторного персонала нас не заметил. В нашей палате горел камин. Я испек на огне несколько рыбин и с пылу горячими угостил Клепикова. Потом мы пировали. К нам приходили из других палат и тоже пекли рыбу, которую я поймал собственными руками в наибуквальнейшем смысле этого слова, и хвалили меня за то, что я такой здоровый, не простудился.

Потом кто-то достал на кухне чугунок, соли, головку лука, и мы сварили из оставшейся рыбы уху. Было так непривычно сытно, тепло и людно — мы даже на время забыли, что за стеной, на открытой всем ветрам и морозам веранде, лежал, пока оформляли его кончину, бедный рыжий Шустер.

А когда его, наконец, оформили, умер Клепиков.

Теперь уже он лежал за стеной на веранде, открытой всем ветрам.

Впервые пошатнулась в тот день моя уверенность в скором выздоровлении, в том, что я вообще когда-нибудь снова буду здоров. Особенно когда докторша, осмотрев меня и, видимо, испугавшись двух смертей в одной палате за такой малый срок, решила, что меня еще рано выписывать.

Нет, я не испугался смерти. Собственная моя смерть казалась мне невозможным, совершенно диким предположением. Но сама мысль, что еще кто-нибудь в нашей палате может умереть у меня на глазах, была невыносимой.

Я потребовал у докторши увольнения в Москву. Хоть на один день. Мне позарез нужно было вырваться в пусть голодную и холодную, но жизнь нормальных, работающих, счастливых людей. Счастливых потому, что только-только окончательно разгромили Врангеля, счастливых потому, что могут смотреть на своего товарища или соседа без опасения, что его завтра унесут в изолятор помирать.

Докторша меня прекрасно поняла, хотя я, конечно, не решился высказывать такие панические соображения. Я ей просто сказал, что мне очень нужно съездить в Москву на несколько часов, утрясти кое-какие неотложные дела, раз меня собираются задержать в санатории.

Вместо моей изрядно прохудившейся шинелишки меня снабдили ярко-оранжевым, пронзительно пахнувшим полушубком — в таких нас обычно укладывали дышать на свежем воздухе. Дали валенки, и я еще затемно отбыл в Москву.

К вечеру я, очень усталый и озябший, отправился пешком (на

трамвай рассчитывать не приходилось) к Октябрьскому вокзалу, тогда еще называвшемуся Николаевским. До моего поезда было добрых четыре часа. Торопиться было некуда.

Я поднялся от Никитских ворот к Страстной площади и поплелся к Петровским воротам. И вдруг в стеклянных дверях выносного тамбура дома номер семь, как раз между типографией и домом, некогда принадлежавшим драматургу Сухово-Кобылину, я увидел лист ватманской бумаги, а на нем очень черными и очень четкими чертежными буквами было выведено:

ТЕАТР МИСТИЧЕСКИХ ПЕРЕЖИВАНИЙ «АЛЬБА»

В жизни не слышал о таком театре!

Конечно, я, как человек марксистски мыслящий и немолодой (мне уже вот-вот должно было стукнуть семнадцать), был против всякой мистики и прочего идеализма. Но любопытство, уйма свободного времени и собачий холод погнали меня наверх, на третий этаж.

На обитой клеенкой и войлоком двери белела карточка: ТЕАТР «АЛЬБА».

Я позвонил. Приоткрылась дверь на цепочке, и горничная с белоснежной кружевной наколкой на голове (это в двадцатом-то году!) спросила, что мне угодно.

Я сказал, что пришел в Театр мистических переживаний.

Она ответила:

— Все билеты проданы! — И защелкнула дверь перед самым моим носом.

Я позвонил снова. Снова приоткрылась дверь. Горничная фыркнула:

— Какой вы странный, право! Вам же говорено, все билеты проданы.

И снова захлопнула дверь.

Если бы не мороз на улице, я бы, пожалуй, смирился. Но деваться мне было некуда. Я позвонил в третий раз.

Теперь дверь открыла пожилая дама в золотом пенсне на узенькой черной ленточке, которая золотой английской булавкой была пришпилена к чопорному черному шелковому платью.

— Что вам угодно? — ледяным голосом осведомилась дама. Я повторил, что мне угодно посмотреть спектакль Театра мистических переживаний «Альба».

— Вам же сказали, гражданин, что мест нет. Приходите в другой раз.

Впервые за последние два года меня назвали «гражданин». Тогда между советскими людьми в ходу было только обращение «товарищ».

— Я приехал из туберкулезного санатория, — сказал я строго. — Я человек больной, и еще неизвестно, когда я смогу в следующий раз выбраться в театр.

Судя по каменному лицу моей собеседницы, эти соображения не произвели на нее никакого впечатления. Но внизу, на первом этаже, кто-то распахнул двери на улицу, вверх по лестнице рванул ледяной воздух, дама испугалась простуды, сняла цепочку и впустила меня.

Я оказался в довольно просторной комнате. Три ряда вешалок, увешанных шубами, шинелями, дамскими манто.

Это не был специально построенный театральный гардероб. Его оборудовали из обыкновенной барской прихожей. В ней не было ни печатных, ни рукодельных афиш, ни фотографий актеров, ни подобия кассы. Сразу из прихожей дверь вела, очевидно, в зрительный зал.

Теперь дама в пенсне величала меня молодым человеком. Надо было себе представить мой тогдашний вид: тощий-претощий парень с чахоточным румянцем на острых скулах, порыжевшая собачья белая папаха, полушубок, щедро источавший пронзительную вонь овчины, валенки — и Театр мистических переживаний, бобровые шубы, дорогие манто.

— Вы сами понимаете, молодой человек, я рада была бы пойти вам навстречу, но, поверьте, театр заполнен до отказа...

— Ничего, — отвечал я смиренно, — я постою. Я никому не буду мешать.

Дама в отчаянии развела руками и пошла в зрительный зал. Пока она прикрывала за собой дверь, я успел увидеть большую комнату, два ряда стульев — не поперек, как обычно в театрах, а вдоль помещения, вместо сцены — невысокий помост, на помосте — длинный стол под канцелярским зеленым сукном, одиноко горящая настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром и человек за столом, который что-то негромко говорил.

Дама в пенсне вернулась, и с нею молодой человек, идеально выбритый и причесанный, в безукоризненной визитке и лаковых (в Москве двадцатого года!) полуботинках.

— Что вам угодно? — строго спросил меня господин в визитке.

Я и ему ответил, что хотел бы посмотреть спектакль Театра

мистических переживаний. И вновь услышал, что мест нет и что мне следует прийти в следующий раз. Я снова объяснил, что болен, что вырваться из санатория мне удастся еще очень нескоро.

— Но ведь нет мест...

На это я еще раз ответил, что я человек негордый, могу тихо постоять в сторонке, никому не мешая.

Минут пять, никак не меньше, длился этот удивительно

монотонный и бестолковый разговор. Похоже, молодой человек д визитке и дама в пенсне не столько старались убедить меня уйти, сколько задержать на какое-то время, не пустить в зрительный зал, пока там что-то Такое не сделают.

То ли они окончательно убедились, что меня не переспорить, то ли пришел подходящий момент, но молодой человек неожиданно уступил.

— Хорошо, — промолвил он устало, — раздевайтесь.

— То есть как это — раздевайтесь? — удивился я.

— Как обычно раздеваются, — с ненавистью глядя на меня, объяснил господин в визитке. — Оставьте на вешалке полушубок и шапку и пожалуйте в зрительный зал.

— Нельзя мне снять полушубок, — возразил я, все еще не понимая, что проиграл сражение.— Я больной человек.

Не мог же я, в самом деле, доставить этому господинчику удовольствие и признаться, что у меня брюки сплошь в заплатах.

Я попробовал было еще спорить, сослался на другие театры, где можно было сидеть в полушубках. На это мой оппонент вполне разумно возразил, что в других театрах холодно, не топлено, а вот у них в театре, наоборот, обязательно положено раздеваться, потому что натоплено и даже жарко.

Сказал и тут же прикусил язык.

И вдруг мне как-то расхотелось идти в этот театр и спорить с этими людьми. Я надел шапку, застегнул полушубок и ушел.

Черт возьми, как у них посветлели лица!..

Через две недели меня выписали из санатория, и в первый же свободный вечер я собрался в Театр мистических переживаний, но никакого театра, даже карточки на двери не обнаружил.

С тех пор прошло полвека с лишним. За эти годы мне привелось встречаться и дружить со многими актерами, режиссерами, драматургами, историками театра, просто театралами. Никто из них и слыхом не слыхивал о Театре мистических переживаний «Альба».

Очень может быть, что это была ловко и дерзко организованная белогвардейская явка — ведь «альба» по-латыни значит «белый». Нашлось несколько бывалых и умных людей, которые согласились с этой версией.

1977

ПЕЧАЛЬНАЯ СУДЬБА ЖАНА ЛУИ Д’АРБАРЕ

Из цикла «Жизнь тому назад»

Когда — теперь все реже и реже — меня пронзают горькие воспоминания о Жане Луи д’Арбаре, в памяти моей всплывает пыльное,

жаркое лето. Самое начало двадцатых годов. Выложенный красивыми плитками тротуар узенькой улицы Карла Маркса, бывшей Губернаторской. Мы с Шуркой Докторовым. Пробренчавшая мимо конка. И в заднем ее тамбуре — Жан. Но в каком виде!

В облачении тяжелого водолаза или в кружевах католического епископа он не произвел бы на нас более дикого впечатления.

Жан был в строгой, безупречно (на наш взгляд, по крайней мере) сшитой черной тройке, белоснежной сорочке с крахмальным воротничком, при черном шелковом галстуке. На ногах его сверкали жарко начищенные ботинки. Он был одет, как нэпман, вырядившийся на свадьбу!

В остальном он нисколько не изменился. Все те же растопыренные, как крылья бабочки, острые уши без мочек. Та Же неизменная ироничная улыбочка. Таким мы его знали по Коммунистическому батальону особого назначения и комсомолу. Член РКСМ с самого его основания, уже скоро три года!

Правда, мы всегда были готовы к любым неожиданностям с его стороны. В нашей уездно-городской организации он был не последним человеком по части всяческих розыгрышей. Но в это вызывающее презрение любого коммунара буржуйское барахло он вряд ли облачился ради розыгрыша. Да и где он мог разжиться таким барахлом? И с какой целью?

А вдруг он стал «жертвой нэповской стихии»? Такое в те годы кое с кем случалось. Но Жан был не из тех, кого могла засосать трясина нэпа. Мы знали его как облупленного. По крайней мере, нам так казалось. Особенно Шурке, который знал Жана с детских лет. Они вместе учились в гимназии, вместе вступали в Союз учащихся-коммунистов, а оттуда — в комсомол.

Я стал комсомольцем значительно позже, в двадцатом. Тогда — то ли на общегородском собрании, то ли на занятиях в ЧОН — мы с ним и познакомились.

Конка продребезжала мимо чуть быстрее черепахи. Жану ничего не стоило бы соскочить на ходу. Но он дождался остановки и сошел только на Соборной площади. Он, видите ли, неустанно воспитывал волю и старался быть суровым и флегматичным.

Что-то в его лице все же говорило, что ему не по себе.

— Ты спятил? — накинулся на него Шуркч. — Вырядился, как чучело на демонстрации! Уж напялил бы заодно и цилиндр...

Жан посмотрел на нас, как бы взвешивая, стоит ли выкладывать свою невеселую тайну. Потом медленно расстегнул пиджак, достал из внутреннего кармана задрипанный клеенчатый бумажник, извлек из него сложенную вчетверо бумажку. Еще немного подумав, протянул ее Шурке:

— Читай! Вслух!

Шурка развернул бумажку и прочел:

«Комиссия по проверке рядов ячейки РКП (б) Семигорского губревтрибунала. Выписка из протокола заседания от 21.VI. 1921 г. ; СЛУШАЛИ. Жан Луи д’Арбаре. Француз. Пролетарий. Шкурник.

ПОСТАНОВИЛИ. Исключить из рядов РКП (б).

Председатель комиссии (подпись).

Члены комиссии (две подписи)».

Мы уставились на Жана, как на человека из бездны.

— С оставлением в рядах РКСМ, — деревянным голосом поведал Жан. Он забрал выписку, аккуратно сложил и вернул в бумажник, а взамен предъявил нам извлеченный из того же бумажника комсомольский билет.

— Шкурник?! — на всю площадь заорал Шурка. — Ты — шкурник?!

На этот вопль стали оборачиваться прохожие.

Шурка убавил голос:

— Какая сволочь на тебя наклепала?

Жан молчал, крепко стиснув буроватые, очень тонкие губы. С — Ты обжаловал? Ты должен был обжаловать!..

Жан отрицательно мотнул головой. Так мы и думали: он был непомерно самолюбив и упрям как сто ослов. Если ему что-нибудь втемяшится в голову...

Мы вошли в скверик, выгороженный из огромной Соборной площади, и сели на лавочку.

— Вы меня, ребята, знаете, — начал Жан, собравшись с духом. Сказал и снова замолк. Молчали и мы с Шуркой. Мы понимали, как ему трудно.

Он снова начал свой рассказ. Нехотя. С паузами. С ухмылочками неизвестно в чей адрес. Очень может быть, в свой. Было ясно, он сожалел, что затеял в столовке Семигорского губревтрибунала нелепый спор, в конечном счете стоивший ему партийного билета.

Потом я по крупицам выпытал у Жана подробности этой трагикомедии — вздорной, обидной и столь характерной для умного и вообще-то тонко чувствовавшего юмор Жана.

Началась эта проклятая заварушка в совершенно буколической обстановке, во время обеденного перерыва. Трибунальцы только что дожевали свои порции сухой и шершавой, как наждак, пшенной каши. До конца перерыва еще оставалось добрых двадцать минут ублаготворенного покоя. Сквозь свежевымытые окна в столовку крутыми столбами валили солнечные лучи. Было тепло и уютно, как в детстве. 4

Жана разморило, потянуло на тематику, далекую от дел трибунала. И тут-то его дернула нелегкая сказать про удивительный феномен в высоких слоях атмосферы.

— Подумать только, — сказал он, сыто потягиваясь, — в каких-нибудь десяти верстах от земной поверхности и летом и зимой одинаково трещит мороз — шестьдесят градусов ниже нуля!

— И летом и зимой? — неприятно поразился председатель трибунала черноморский матрос с «Алмаза» Степан Колыбаев.

— Вот именно, — победоносно подтвердил Жан.

— Даже в солнечные дни?

— Даже.

— Это ты в своей гимназии такую муру вычитал? — совсем еще миролюбиво подмигнул Колыбаев, упорно не замечая, что для Жана, как и для большинства других гимназистов, примкнувших к революции, упоминание об их гимназическом прошлом было ножом острым.

— Это любому грамотному человеку известно, — сказал Жан, безбожно преувеличивая. Верный признак, что он начинает заводиться.

Выражаясь теперешним языком, Жан заводился с полоборота. Человеку, не знавшему о его тяжелой неврастении или не желавшему с нею считаться, ничего не стоило в два счета довести Жана до белого каления. (Правда, этого никогда не случалось с ним во время заседаний трибунала.) Однако храбрый, незлой, кристально честный и совсем неглупый председатель Семигорского губревтри-бунала никогда не делал секрета из того факта, что лично он ни в каких гимназиях не обучался. Нервное истощение, особенно у служащих и интеллигентов, он, человек богатырского здоровья, добросовестно путал с блажью и расхлябанностью.

— Выходит, я уже неграмотный... Не кончал казенную прогимназию, — через силу улыбнулся Колыбаев. — Хорошо, ну а товарищ Федотьев (он так и сказал: «товарищ Федотьев» — для пущей официальности) для вас (он и на «вы» перешел из тех же соображений), он как? Он для вас достаточно грамотный? Он городское еще в двенадцатом кончил...

— Конечно, грамотный... И ты грамотный. Ты меня не так понял. Просто солнечные лучи, проходя через атмосферу...

— Тогда, — Колыбаев, подчеркнуто не реагируя на слова Жана, обратился ко второму члену трибунала Федотьеву, — твое какое мнение будет по этому вопросу?

Назревала стычка не на шутку. Рассудительный Федотьев попытался разрядить обстановку:

— Да бросьте вы, орлы! Какое все это имеет значение с точки зрения мировой революции!

— Нет, ты скажи, Иван, не юли.

Не врать же было Федотьеву. Удивительное явление природы,

о котором поведал Жан, в программе четырехклассных городских училищ не упоминалось. Он так честно и сказал:

— Вроде бы, братки, не слыхал. Но, конечно, — тут же умиротворяюще добавил он, — с точки зрения науки и не такое бывает...

Кто-то из присутствовавших улыбнулся, один даже фыркнул, и Жан взвился:

— Выходит, я вру?

Всегда не прочь подтрунить над ближним, он терпеть не мог, когда проезжались на его счет.

Никто не ответил.

— Вру? Да?

Жан уже был вне себя.

— Чего ж ты молчишь, товарищ Колыбаев? Ты так прямо и скажи! Чего стесняешься?

— Брось ты, Жан, ерепениться, — пытался Федотьев потушить набиравший силу скандал. Уж он-то понимал, что винить в нем надо не Жана и, тем более, не Колыбаева, а каждодневный, без выходных, многочасовый нервотреп трибунальских заседаний. — Из-за чепухи себе настроение портишь...

— Не-е-ет! — уже почти кричал Жан, и руки у него тряслись, как у контуженного. — Не-е-ет, пускай Колыбаев скажет, вру я или не вру! Скоро он будет отрицать, что Земля вертится!

— Ты меня, верно, совсем за дурака считаешь! — взорвался Колыбаев. — Чересчур ты, брат, образованный!..

Но он тут же взял себя в руки:

— Пора заседать. Пошли.

Поздно вечером, после вынесения приговора, Жан вручил председателю трибунала рапорт по всей форме.

Так как товарищ Колыбаев, значилось в рапорте Жана, незаслуженно его оскорбив, не захотел перед ним извиниться, нижеподписавшийся полагает невозможной дальнейшую с ним совместную работу в составе одной коллегии и просит о немедленном его, д’Арбаре, переводе в любой другой трибунал любой губернии Российской Советской Федеративной Социалистической Республики.

Рапорт был возвращен Жану без резолюции. Ему было предложено прекратить интеллигентскую болтовню и выполнять свои служебные обязанности. Тогда Жан подал новый рапорт с просьбой вообще освободить его от работы.

И тут как раз подоспела первая всероссийская партчистка.

С ним возились до чистки, с ним возились члены КОМИССИИ по чистке, но он упирался как осел. Но если осел не понимает, что ведет себя противно логике, то Жан понимал, но ничего с собой поделать не мог.

Д’Арбаре все-таки оставили в комсомоле — учли его заслуги. Да, у него, в отличие от меня и Шурки, были заслуги, и я о них чуть позже расскажу.

Жан вернулся в Минск и поступил на работу в Управление уполномоченного Наркоминдела. Там как раз требовался толковый человек со знанием французского. Здешний белопольский консул прекрасно владел русским языком, но в сношениях с местными советскими дипломатами демонстративно пользовался французским, который знал не в пример хуже. Придраться к нему было нельзя: официальный дипломатический язык, принят во всем мире.

Жан с его интеллигентностью, острым умом, элегантной язвительностью и блистательным французским был для Управления форменной манной небесной. Его назначили секретарем, срочно экипировали (тройка, белый воротничок и т. д.) и выпустили на консула.

Мне не удалось выжать из Жана ни одной детали первой его встречи с консулом, но говорили, будто пан консул вдруг вспомнил, что вполне прилично владеет русским.

Вот почему при встрече на Соборной площади нас так неприятно поразил своим внешним видом наш старый товарищ Жан д’Арбаре. Как и мы с Шуркой, как все порядочные коммунары, он испытывал к буржуйской робе самое глубокое классовое отвращение. Теперь нам стало понятно, почему Жан так долго после своего возвращения избегал встречи с нами.

Мы не сомневались: несколько месяцев добросовестной работы по дипломатической линии — и Жана восстановят в партии. Иначе его не оставляли бы в комсомоле.

Мы были спокойны за нашего товарища.

Мы знали Жана Луи д’Арбаре как облупленного.

По крайней мере, нам так казалось.

Я расскажу, правда, со слов ныне давно покойного незабвенного друга моего Шурки Докторова, о некоторых подробностях детства, отрочества и юности Жана.

Лет до одиннадцати он жил у себя на родине, во Франции, в тихом старинном городе Нанси. Отец его служил на железнодорожном вокзале в какой-то незначительной должности. У господина Жерома Исидора д’Арбаре было шестеро некрасивых дочерей

и четыре сына. Жан Луи был самым младшим, десятым, нежеланным ребенком.

Его единственная тетка Гортензия, младшая сестра отца, своей гренадерской комплекцией, рыжеватыми, словно бы пыльными волосами и характером меньше всего напоминала собой цветок. И это удручающее несоответствие имени и наружности смешило всех.

Нет, не от хорошей жизни и избытка женихов уехала Гортензия д’Арбаре из милого, уютного Нанси в скованную вечными льдами и кишащую белыми и бурыми медведями неописуемо далекую Россию. В Нанси было хорошо известно, что в России француженки нарасхват.

Мадемуазель д’Арбаре поселилась в Минске, чтобы до конца своих дней преподавать французский язык насмешливым и безжалостным учащимся мужской частной гимназии. Она так и осталась на всю жизнь лютой и в чем-то по-детски беспомощной старой девой, затюканной учениками и почти в глаза высмеиваемой коллегами, которые не хотели ей простить ее высокомерия и своего скверного французского произношения.

Первые летние каникулы она провела на родине, в Нанси, и увезла оттуда в Россию младшенького племянника, худющего, как голодающий индус, Жана Луи. Предполагалось, что он скрасит ее одиночество в далекой, чужой стране и хотя бы на год избавит своего отца от лишнего рта. А через год будет видно.

Но Жан меньше всего был приспособлен для скрашивания чьего бы то ни было одиночества. Тем более такой свирепой истерички, как Гортензия д’Арбаре. Это стало видно куда раньше, чем истек год. Но тут началась первая мировая война и о возвращении во Францию нечего было и думать.

Гортензия Клавдиевна (Клодовна) переехала с Госпитальной улицы на круто взбегающую в гору Немиго-Раковскую в квартиру, из одного окна которой открывался вид, будто бы похожий на окраину Нанси, и в свободное от педагогических обязанностей время занялась мучительством Жана.

Соседи не знали, чему больше удивляться — кровопийским выдумкам стремительно старевшей мадемуазель д’Арбаре или нечеловеческому терпению ее племянника. Он был словно вытесан из дерева, этот тщедушный, казавшийся моложе своих лет, заграничный мальчишка, удароустойчивый, как башенные часы, с торчащими на коротко остриженной голове, как крылышки огромной бабочки, тонкими желто-розовыми ушами без мочек, с длиннющими пальцами на бескровных, но неожиданно сильных Руках. Казалось, он звенел под теткиной тяжкой дланью, как звенит под ударом обуха очень сухое и жилистое полено. Но молчал.

Эта чертова Гортензия колошматила Жана, пока не падала без сил. Утомившись, она отталкивала племянника и начинала рыдать запоздало жалея и себя и ребенка.

Возможно, она не избивала бы. его так, если бы он плакал просил прощения, на худой конец, стонал. Но его «бесчувственность» доводила Гортензию до бешенства. Изнемогая от ненависти к Жану, она валилась на свое пустынное двухспальное ложе, предварительно привязав мальчика за ногу к ножке кровати. Узлы на веревке имели чисто символическое значение, ибо Жан в дьявольской своей гордыне как бы не замечал, что его держали на привязи, как собаку или теленка. Он молча сидел на полу, даже не глядя в теткину сторону. Словно ее и на свете не было.

Нарыдавшись вдоволь и немного отдохнув, Гортензия приходила в норму. Фыркая, как лошадь, она умывалась на кухне под водопроводным краном, тщательно вытирала руки безупречно чистым полотенцем, отвязывала племянника.

— Мосье д’Арбаре! Потрудитесь закрыть ставни, — сухо говорила она.

И усаживалась за ученические тетради.

Мосье д’Арбаре, не проронив ни слова, выходил во двор, с грохотом закрывал серые от непогод дощатые ставни на тоненько звеневшие железные засовы, молча возвращался и усаживался за кухонный стол готовить уроки.

Примечательно, что Жан, которому при желании ничего бы не стоило придумать в отместку Гортензии кучу пакостей, ограничивался тем, что нарочно писал из рук вон безграмотные французские диктанты.

Он был в третьем классе, когда Г ортензии как-то приснилось, что Жером Исидор д’Арбаре — ее брат и отец Жана — там, в невообразимо далеком Нанси, приказал долго жить. Усмотрев в этом некое, пусть и не очень четкое указание свыше, она в тот же день перестала привязывать Жана к ножке кровати. Но колотить продолжала.

Революция пробудила в соседях по двору долго дремавшую гуманность. Руководящие представители вновь сформировавшейся домовой общественности напомнили гражданке д’Арбаре, что дети, включая племянников, — в некотором роде цветы будущего и что именно по этой причине сознательные граждане Свободной России не допустят, чтобы в их дворе нарушались священные законы человеколюбия.

На этом мучительства в квартире д’Арбаре закончились.

Было бы в высшей степени неправильно на основании взаимоотношений Жана с теткой делать выводы о его непротивленческом

характере. Со всеми, кроме Гортензии, он всегда находился в состоянии агрессивной самообороны. Он первым кидался в драку с любым обидчиком, будь тот даже могучим усатым мужланом-восьмиклассником — завтрашним студентом. Противник часто превосходил его силой, но по неистовству в драке Жан не имел равных в гимназии.

Он не давал спуску никому, кто имел неосторожность его задеть. Конечно, в этом отношении он не был оригинален: в каждом учебном заведении можно найти парочку-другую таких отчаянных ребят. Но Жан не спускал и тем, кто имел подлость обижать слабых. Спросите любого из его бывших одноклассников, если он дожил до наших дней, и он с удовольствием расскажет вам, как ученик четвертого класса Жан Луи д’Арбаре за милую душу отделал шестиклассника Люциана Киуло-Цапского, более известного под обидной кличкой Полюциан. Этот прыщавый долговязый франт с белоснежными манжетами под щеголеватым гимназическим мундиром, унылый и высокопарный, как эмалированное ведро с помоями, разыгрывал из себя бог весть какого аристократа.

Тут надо сказать, что на самом донышке нашего города бодро копошилась развеселая сумасшедшая Беньяминиха. Еще не старая, довольно чистенько одетая, с аккуратно заштопанной шалью на костлявых плечиках, с черной соломенной шляпкой горшочком на всклокоченных пышных волосах, она всегда была в чудесном настроении, делала глазки проходящим мужчинам, посылала им звучные воздушные поцелуи и кокетливо ворковала им всАд: «Красавчик! У-у-ух, какой шикарный красавчик! Гранд опера!..»

Она была безобидна и беззащитна, как воробей. Домохозяйки ее жалели, подкармливали чем бог послал. Ребятишек и людей душевно глухих она смешила. Но обидеть ее ни у кого не поднималась рука.

У Киуло-Цапского поднялась.

Представьте себе теплый, ясный мартовский полдень. Веселый грохот ломовых телег по булыжной мостовой, шоколадной от вешней грязи. Разноголосый ор мальчишек, которых впервые после долгой зимы выпустили на улицу без опостылевших шинелей. Праздничный гам большой перемены. И на этом фоне — напыщенная фигура Полюциана. А прямо навстречу ему, лицом к лицу, — Беньяминиха.

Беньяминиха была счастлива встретить такого шикарного молодого человека. В шаге от брезгливо отстранившегося шляхтича она изобразила на своем личике кокетливую улыбку, хихикнула, звонко чмокнула палец, послала глубоко шокированному Полюциа-ну воздушный поцелуй и, восхищенно подавшись вперед, выкрикнула свое обычное: «Какой помпончик! Шик, блеск, гранд опера!»

Громкий смех гимназистов.

Такое было выше сил Полюциана. Он развернулся и легко смахнул Беньяминиху с тротуара на покрытый липкой грязью булыжник. Подчеркнуто брезгливо, чтобы все видели, он вытер свои передние конечности носовым платком и швырнул его вслед сумасшедшей.

Беньяминихе все это пришлось по душе. Больше того, это ее чрезвычайно развеселило. Кокетливо хихикая, она поднялась, отряхнулась, уселась поудобней на обочине тротуара и, строя глазки побелевшему от бешенства Полюциану, стала вытирать руки

о свою пышную шевелюру. Пачкать шаль она не решилась.

И тут тщедушный, на голову ниже Полюциана, Жан кинулся в бой. Первым делом он поднял из грязи платок, вымочил его в луже и вымазал им физиономию окаменевшего от неожиданности шестиклассника. Потом отшвырнул платок в сторону, схватил Полюциана за грудки и неправдоподобно спокойным голосом сказал:

— Извольте немедленно извиниться перед этой несчастной женщиной!

— Перед этой вшивой хамкой?''— искренне удивился шляхтич.

— Перед этой несчастной женщиной, хам! — еще более спокойным и почти тихим голосом повторил Жан.

Нет слов, это прозвучало достаточно высокопарно и книжно, но вслед за этой мушкетерской фразой он пустил в ход кулаки. Взбешенный Киуло-Цапский, собиравшийся было расправиться с нежданным рыцарем двумя-тремя ударами, с удивлением убедился, что у этого свирепого четвероклассника очень сильные руки и совершенно неистовый бойцовский темперамент. Только звонок, возвестивший о конце большой перемены, спас Киуло-Цапского от позорного бегства.

Мне с восхищением рассказал об этой славной драке мой одноклассник Вася Метелица, ученик Третьего минского высшего начального училища, то есть человек, склонный скорее недооценить, чем переоценить достоинства самого распрекрасного гимназиста или реалиста. Это была замечательная драка, можете мне поверить.

Потом, когда нас познакомил Шурка Докторов, я сказал Жану, что знаю об этой драке, в которой д’Арбаре показал себя настоящим парнем. Жан из последних сил сдержал самодовольную ухмылку. Только краешки губ у него еле-еле дрогнули.

Говоря о заслугах Жана перед революцией, я имел в виду ту работу, в которой он участвовал примерно за год до нашего знакомства. Я тогда был еще беспартийным. Комсомольцы Литвы и Белоруссии,

кроме оставленных для подпольной работы или ушедших на фронт, были эвакуированы в Смоленск. Свирепствовала белопольская оккупация. В эти грозные дни из смоленского комсомольского общежития вдруг исчез Жан Луи д’Арбаре. Исчез, не простившись даже с самыми близкими товарищами. Через некоторое, довольно продолжительное, время он так же незаметно вернулся. На расспросы не отвечал или отшучивался, выдумывая одну небылицу смешнее другой.

Конечно, бывалые ребята догадывались, что Жан, по-видимому, ходил за кордон. Такое у комсомольцев-литбеловцев было делом нередким. Когда я вступил в комсомол, никто уже не делал тайны из того, что Жан был разведчиком. И все же от самого Жана я не услышал об этом ни слова. Шурка Докторов рассказал мне то немногое, что сам узнал от секретаря горкома.

Просто мотался по городам и весям Польши тщедушный заграничный мальчишка. Говорил, что француз и ищет какого-то своего дальнего родственника, чтобы тот помог ему вернуться домой, во Францию. После нескольких месяцев очень трудной и опасной работы его выдал жандармерии насмерть перепуганный корчмарь. Корчмарю показался странным этот хлипкий паренек, не поляк, не белорус, не русский и не еврей, нечаянно проявивший подозрительное любопытство. Судя по некоторым обстоятельствам, корчмарем владели при этом отнюдь не соображения патриотизма: все происходило на западнобелорусской земле. Он заподозрил, что этот непонятный юноша — провокатор, подосланный дефензивой, чтобы проверить его, корчмаря, бдительность и благонадежность.

Жана крепко били в дефензиве, потом переправили в знаменитый Десятый павильон Варшавской цитадели, где изнуряли бесконечными допросами. Д’Арбаре вел себя безупречно, в точности придерживаясь разработанной для него «легенды». Он вел себя именно так, как должен себя вести затюканный, далекий от политики парнишка, не придумавший по бесконечной своей наивности ничего умнее, чем бежать в такое сумасшедшее время от ненавистной тетки домой, во Францию. Он не стесняясь плакал, когда его били, сыпал наивностями, сочинить которые по ходу этого кровавого действия мог только очень умный и очень выносливый человек. Он плакал и твердил свое, глядя прямо в глаза своим Мучителям с глуповатой просительной улыбкой.

Спасло его в первую очередь то, что он, бесспорно, был французом. Иначе его бы пустили в расход — «на всякий случай». Р дефензиве, особенно в те годы, человеческая жизнь недорого стоила. Но на счастье Жана среди чинов этого ведомства оказался Один полковник, когда-то проживавший в эмиграции во Франции,

и Жан выложил ему целую кучу таких подробностей о Нанси, которые не смог бы заучить и самый расторопный разведчик. При этом он изредка с подлинно мальчишеским простодушием капризничал, грубил следователю, а когда тот грязно выразился о лично ему неизвестной матери Жана, д’Арбаре в лютой ярости плюнул следователю в лицо. На этот раз Жану не пришлось притворяться.

После этого случая Жана первым делом запрятали в карцер, а потом сделали то, что должны были сделать с самого начала: запросили французское посольство. Посольство связалось с Парижем и вскоре удостоверилось, что в Нанси действительно проживает захудалый железнодорожный чиновник д’Арбаре, что его младшая сестра за год до войны действительно отбыла со своим племянником Жаном Луи в Россию, где и обосновалась в качестве преподавателя французского языка в губернском городе Минске. Из надлежащих минских источников были получены сведения о том, что она много лет чуть ли не ежедневно избивала своего племянника и что он, в конце концов, сбежал, оставив записку, из которой следовало, что он отправляется домой, в Нанси, где все-все расскажет отцу. И так как задержанный по подозрению в шпионаже Жан Луи д’Арбаре ко всему прочему имел каких-то, хоть и далеких, но довольно влиятельных родственников, дефензива решила сыграть в гуманизм и выдала беглого племянника на поруки специально прибывшей из Минска мадемуазель д’Арбаре.

Уже из Минска Жану не составило труда перебраться в Смоленск. Чтобы не подводить тетку, которая так ничего и не поняла во всей этой истории, Жан вторично оставил записку, что бежит во Францию и все-все поведает отцу.

Не удивительно, что, когда из Москвы запросили кандидатов, способных занимать ответственные посты в органах пролетарской диктатуры, одним из первых был рекомендован Жан Луи.

Он умел и хотел работать. Через три месяца его из следователей перевели в старшие следователи, а еще через полгода назначили членом губревтрибунала.

Там его и приняли в партию.

Жан был прирожденным юристом и отличным полемистом. Не попади ему тогда в трибунальской столовке вожжа под хвост, он бы далеко пошел по юридической части.

Идиотский ультиматум «или я, или Колыбаев» по сугубо отвлеченному природоведческому вопросу, никакого отношения не имевшему к делам Семигорского губревтрибунала и вообще к интересам пролетарской революции, свидетельствовал о неполностью еше изжитом мальчишестве бывшего члена губревтрибунала, почему

комиссия по чистке и сочла возможным оставить Жана Луи д’Арбаре в рядах комсомола.

Нас с Шуркой и Жаном разбросало по разным местам. Шурка работал в Союзе транспортных рабочих, Жан — в Управлении уполнаркоминдела, меня послали на укрепление кадров Управления уполномоченного Наркомвнешторга: там был обнаружен «гнойник». Меня выбрали секретарем партячейки и назначили заведовать складом художественных ценностей.

Возникли серьезные подозрения, что мой непосредственный начальник Замокин нечист на руку. Поэтому, помимо оформления актов приобретения от населения предметов, имеющих художественную ценность, их учета и надлежащего хранения, мне вменили в обязанность во все глаза следить за тем, чтобы упомянутый товарищ Замокин не сговаривался за моей спиной со спеку-

лянтами-перекупщиками, приносившими ко мне на склад ковры, гобелены, музыкальные инструменты, старинную бронзу, фарфор и тому подобные ценные вещи, постоянно оседавшие в нашем пограничном городе. До кордона было рукой подать, и те, кто приезжал сюда на пути в Польшу, вынуждены были наспех

продавать ценности, не разрешенные законом к вывозу.

С утра до вечера я задыхался на своем складе от пыли, нафталина и душной атмосферы почти открытого, наглого, но никак не доказуемого сговора завсекцией с перекупщиками. Я ничегошеньки не мог противопоставить этому разбою, кроме осторожных, сугубо интеллигентных намеков наших художественных консультантов, которые категорически отказывались определять покупную цену. Они брали на себя ответственность только за художественную ценность приобретаемого предмета.

У меня эта чертова работа отнимала все нервы и большую часть . суток. У Шурки хватало хлопот с грузчиками, шоферами и ломовы-: ми извозчиками. Жан был, по существу, одним из основных работников в своем Управлении. Поэтому мы встречались намного реже, чем нам бы хотелось. Мы виделись на общегородских комсомольских и партийных собраниях, во время частых в те годы ночных тревог, когда по сирене городской электрической станции все бойцы Коммунистического батальона особого назначения топали с винтовками через весь город в клуб Карла Маркса ; (бывшее Дворянское собрание), где размещался штаб ЧОН.

Совсем близко, в считанных километрах по ту сторону границы, грозили частыми набегами банды Булак-Балаховича.

Ближе к осени мы с Шуркой вдруг узнали, что Жан едет в Москву, на Высшие юридические курсы.

Почему его, такого нужного работника, вдруг отпускают на учебу, да еще по другому, не дипломатическому ведомству, Жан не объяснил. Пробурчал, что не век же ему мыкаться без серьезной квалификации. Возможно, он нам сказал не всю правду. Мы принимали как должное, что он нам ничего не рассказывал о своей работе, и особенно не расспрашивали: дипломатия — дело деликатное. Он вообще незаметно приучил нас к тому, что его всегда окружает пелена таинственности и что не следует докучать ему вопросами, если он не в настроении отвечать.

Мы с ним простились.

Жан уехал и пропал.

Вскоре и мы уехали в Москву, в Институт народного хозяйства. Жан, конечно, знал, что и мы собираемся в столицу, но адреса своего не дал и к себе на курсы не приглашал. Обратиться же на эти курсы за справкой мы не решились: Жана могли снова направить на секретную работу, а на курсах, быть может, никто не должен об этом знать. Конечно, при желании, ему ничего не стоило черкнуть нам несколько слов. Мол, жив, здоров, нахожусь в долгосрочной командировке. Вернусь — расскажу... Но, как видно, были серьезные причины, не позволившие ему подать о себе весть...

Прошло более десяти лет. Мы с Шуркой давно окончили Институт народного хозяйства и после немалого срока практической работы благополучно поступили в Экономический институт красной профессуры. Мы успели перейти на третий курс, когда «отыскался след Тарасов»...

Это случилось сумрачным зимним утром. Сыпал сухой снежок. Уже пора было вставать, когда кто-то постучал костяшками пальцев в окно моей комнаты. Шурка жил в соседней.

Босиком я подбежал к окну и увидел Жана. Поначалу мне даже показалось, что за эти десять с лишним лет он ничуть не изменился. Все такой же тощий, подтянутый, с горевшими на морозе тонкими ушами без мочек. Он был в добротном пальто с элегантным котиковым воротником шалью, в высокой, колпаком, котиковой шапке, блестящих новехоньких галошах, оставлявших на свежем насте аккуратные, четкие вафельные следы. В руке он нес кожаный чемодан с широкими респектабельными ремнями и блестящими металлическими пряжками.

Слабо улыбаясь, он махнул мне рукой, затянутой в черную перчатку — тоже новую.

— Шурка! — заорал я на всю квартиру. — Шурка! Жан приехал!

Шурка спросонок не разобрал, переспросил:

— Чего орешь?

— Жан приехал. Жан Луи д’Арбаре изволили прибыть! Собственной, так сказать, персоной! В натуральную величину!.. — надрывался я, позабыв о спящих соседях.

И помчался, как есть, босиком по ледяному полу на кухню.

Я снял щеколду, повернул ключ, и в квартиру в облаках морозного воздуха степенно, ничем не выдавая волнения, проследовал Жан.

Мы обнялись, расцеловались. На кухню выскочил Шурка, тоже босиком, и в свою очередь принялся целоваться с гостем.

— Жив, дьявол! — восторженно хлопал он Жана по подбитому ватином плечу ладно сшитого пальто. — Ах ты, старый обезьян! Мы же тебя уже раз двадцать похоронили!..

— А вот хоронить меня не надо, — очень серьезно, даже с некоторым вызовом сказал Жан. — Я еще в высшей степени живой.

Он деловито осведомился, где можно поставить чемодан, аккуратно пристроил его в прихожей, неторопливо снял пальто и шапку и бережно поместил на вешалке. Потом вошел ко мне в комнату и сел за стол.

Чай и яичницу, чтобы не терять ни минуты свидания, мы .сварганили на весело гудевшем примусе тут же в комнате. Хорошо, что у нас в то утро оказался и сахар, и хлеб, и масло — все, что нужно для завтрака, сытного, но без малейших признаков гурманства. Жан, извинившись, исчез на минуту в прихожей и вернулся с внушительным кусом малосольной кеты и полбутылкой «Русской горькой». Слушателям Института красной профессуры спиртное не очень-то рекомендовалось к употреблению, но по такому случаю...

В голову слегка ударил хмель. Мыс Шуркой стали еще веселее, Жан — почему-то мрачнее. Как гость, он присвоил себе право первых вопросов и задал их целую кучу — о нашем житье-бытье, о нашей учебе, об общих товарищах, о Минске. Уже позже мы с Шуркой поняли, что он всячески оттягивал минуту, когда к расспросам перейдем мы.

Час спустя, когда Жан стал интересоваться репертуаром московских театров, мы сочли себя вправе повременить с удовлетворением его любопытства и, первым делом, стали упрекать Жана за столь долгое пребывание в нетях. Он, конечно, знал, что ему не миновать подробных расспросов. И свои ответы он, конечно же, продумал заранее. Но все же он медлил.

Снова, как и тогда в Минске на сквере у Соборной площади, он не спеша расстегнул свой безупречно сшитый пиджак, извлек из внутреннего кармана, аккуратно зашпиленного английской бу-

лавкой, добротный кожаный бумажник на редкой в те времена «молнии», а из бумажника — тоже как тогда, десять с лишним лет назад, — сложенную вчетверо бумажку.

Это снова была выписка, но не из протокола комиссии по чистке, а из приказа по Высшим юридическим курсам об отчислении слушателя д’Арбаре Жана Луи.

Он молчал с непроницаемым лицом, пока Шурка читал ее вслух,

— Как исключенного из РКП (б), — деревянным голосом пояснил Жан. — Таким, как я — исключенным из рядов, — нет места на курсах... Я взял и уехал в Сибирь. В Новосибирск.

Он проговорил это, напряженно глядя нам в глаза, как ученый, следящий за ходом опасного опыта.

— Ты же оставался членом РКСМ! — возопил Шурка, потрясая кулаками.

Жан промолчал.

— Ты же мог обжаловать! В ЦКК... На худой конец, в Нарко-мюст!..

— Актер горд. Его место в буфете...

— И ты не обжаловал, дурья голова? Обиделся?

— Как видишь.

— Ничего я не вижу! Что ты там делаешь, в Новосибирске?

— Не делаю, а делал. Я там работал адвокатом.

— Адвокатом? Что значит — адвокатом? И почему в прошедшем времени?

— Я перестал работать в Новосибирске.

— Переехал в европейскую часть?

— Наоборот, — скривил тонкие синеватые губы Жан. — В Восточную Сибирь.

— Чего тебя черти дернули в такую даль?

— Дернули, но не черти...

Мыс Шуркой чуть не свалились со стульев. Мы вытаращили на Жана глаза, полные ужаса и недоверия:

— Это как понимать? Выслали? За что?..

— Было за что, — с каким-то сладострастием промолвил Жан. — Я, если угодно, хожу сейчас в самых реакционных адвокатах Восточной Сибири...

Похоже, он удивился, что мы не читали его фамилии в газетах. Он, видимо, забыл, что мы в Москве и тамошних газет не читаем. Особенно много, оказывается, о нем писали, когда он выступал защитником в действительно громком деле: судили какого-то очень крупного и кровавого белогвардейского генерала, вроде атамана Семенова. «Самый реакционный адвокат Восточной Сибири!» — Жан произнес эти слова если не с гордостью, то, по меньшей мере, с вызовом.

Мы были так потрясены, что не догадались толком расспросить Жана, по какому делу он прибыл в Москву. «Прибыл по делам». И все.

Надо было еще привыкнуть к его словам.

Я спросил:

— Чем же ты занимаешься в свободное от защиты белогвардейских генералов время? Поешь в церковном хоре? Танцуешь в балете?

— Ты почти угадал, — спокойно ответил Жан. — Я собираю книги по балету.

— А когда соберешь все такие книги в вашем городе?

— Я переписываюсь с иногородними любителями. На мой век хватит.

— Значит, с революцией — все? — спросил я после довольно долгого молчания.

— Значит, все, — с каменным лицом ответил Жан.

— Может, ты все-таки соизволишь более подробно изложить свои соображения, почему ты сам себя отрезаешь от... — взорвался было Шурка, но Жан его бесцеремонно остановил:

— Только, ради бога, не надо меня агитировать! Я знаю наперед, что вы можете сказать. Лет десять назад я бы сам это говорил. Будя!..

Меньше всего мы с Шуркой были готовы к такому разговору с Жаном. Наступила очень долгая и очень мучительная пауза. Прервал ее Жан:

— Но учтите, ребята, я не контрреволюционер... Я просто хочу пожить в покое. Я никого не трогаю и хочу, чтобы никто не трогал меня. В жизни обывателя есть своя прелесть, и мне кажется, я только сейчас начинаю ее понимать... Может быть, у меня это от дворянского происхождения...

— Слушай, Жан, — сказал я после новой паузы, — ты получаешь письма из Нанси?

— Изредка, — нехотя ответил Жан. — Чисто семейного порядка.

— Скажи честно, Жан, ты не скучаешь по Нанси?

— Как тебе сказать, — протянул он. — Все-таки столько лет прошло.

— Но если бы тебе дали визу на поездку во Францию, ты бы, конечно, не отказался?

— А ты бы отказался? — улыбнулся краями губ Жан.

— И я бы не отказался, — согласился я. — Тут ты прав. Но я бы по истечении -срока визы вернулся в Советский Союз, а вот ты, голову даю на отсечение, остался бы.

— Ну-ну-ну! — слабо возразил Жан. — Какая категоричность!

— Ия даже знаю, чем бы ты там занялся. Стал бы издавать порнографический журнал для гимназистов...

— А потом, — добавил Шурка, — погорев на журнале и оставшись без гроша, ты выпустил бы книгу «Об ужасах ЧК».

— За кого ты меня принимаешь!

— За того, кто ты есть, за человека, уставшего от революции. И, пожалуйста, не обманывай себя: следующая ступенька за усталостью — не покой, а предательство.

— Выдумки это, — побледнел Жан. — Мальчишеская игра в диалектику!.. Все это ваши икапистские 1 спекуляции...

— Как будто ты первый, — горько промолвил Шурка. — Как будто ты один обиделся на революцию!

(Бедный Шурка! Если бы он тогда мог предположить, что через несколько лет его обидят куда более жестоко, чем Жана! И он это нечеловеческое испытание выдержал, как коммунист, и остался коммунистом до последнего своего вздоха.)

— Да, — сказал Жан, — меня обидели, и не раз, и я, знаете ли, чертовски устал... Я устал и хочу покоя!.. Спишите меня со счета!

Какое-то время мы еще сидели за столом и делали вид, будто продолжаем завтракать. Сидели молча. Мучительно. Долго. Безнадежно.

Потом я откашлялся и сказал Шурке:

— Ты не забыл? В десять ноль-ноль семинар по философии.

Это было сущей неправдой. У нас не было в тот горький день

никакого семинара. Иначе мы бы и каплй вина не взяли в рот.

— Гоните? — спросил Жан, поднимаясь со стула.

— Ты же слышал, — сказал Шурка, глядя Жану прямо в глаза, — у нас семинар... Семинар у нас...

Больше мы не произнесли ни слова. Жан чопорно вышел в прихожую, неторопливо оделся, взял в руку чемодан и через кухню покинул квартиру.

Мы с Шуркой стояли у моего окна и молча смотрели, как Жан шагает к калитке, — тощий, долговязый, с поблескивающими на только что выглянувшем солнце стеклышками пенсне, с пламеневшими на морозе крылышками ушей без мочек, с желтым кожаным чемоданом в руке.

Его новехонькие лакированные галоши оставляли на только что выпавшем снегу аккуратные и вкусные вафельные следы.

Больше мы о нем не слыхали.

1978

1 Икаписты — студенты Института красной профессуры (ИКП).

ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ

— Привидения существуют, — сказал кто-то, доверительно тронув меня за локоть. — Привидения существуют, это факт. Только по случаю осадного положения они появляются не в полночь, а в десять часов вечера...

Я оглянулся и увидел тщедушного гражданина в стеганой ватной куртке и отличных шерстяных брюках в полоску. Его лысеющая голова была непокрыта, уши пылали на морозе, на синеватом бледном лице белели светло-серые глаза, холодные и очень серьезные.

— Я бы раньше сам никогда не поверил, — сказал он, увидев мою недоуменную улыбку, и поднял руку, как бы отгораживаясь от возможных возражений, — но факты! Факты — упрямая вещь... Только зачем нам мерзнуть на улице? Зайдемте ко мне, я вам все расскажу, и вы убедитесь...

Этот необычный разговор происходил в городе Н. на третий день после изгнания из него немецких войск. Озябший и злой, бродил я по разоренным улицам, уже который час поджидая коменданта города, который как уехал куда-то с утра с начальником гарнизона, так все еще не возвращался.

— Моя фамилия — Цикота, — представился незнакомец, — Анатолий Сергеевич Цикота, адвокат.

Мы вошли в парадный подъезд трехэтажного углового дома, хотя удобнее было проникнуть в здание прямо через разрушенную снарядом стену, спотыкаясь, поднялись по заваленной и развороченной лестнице на третий этаж и остановились перед дверью, аккуратно обшитой клеенкой и войлоком. Дверь была заперта. Цикота открыл ее английским ключом, и мы вошли в комнату, щедро залитую солнцем. С плюшевого дивана вспорхнули несколько воробышков и, испуганно чирикая, скрылись в соседней комнате. Сквозь обвалившуюся стену видна была улица. Сверху она, изрытая воронками, напоминала лунный пейзаж. Колючий ветер раскачивал вылинявший оранжевый абажур, от которого на заснеженный паркет ложились веселые голубоватые тени.

Цикота подошел к запорошенному снегом пианино, поднял крышку, задеревеневшими пальцами попытался сыграть «Катюшу»-Пробитый осколками инструмент нехотя откликнулся унылыми дребезжащими звуками. Цикота бережно опустил крышку, подул на ладони и сказал:

— Ниночкина любимая песня... Придет из детского сада и сразу, не раздеваясь: «Папка, сыграй Катюшу...» У вас дети есть?

— Девочка, — ответил я. — Наташка.

— Жива?

Я утвердительно кивнул головой.

— А вот у меня уже нет дочки, — медленно произнес Цикота, как бы прислушиваясь к собственным словам. — И жены нет. Третьего дня были, а сегодня нет... Правда, смешно?

Трудно было найти в этом что-нибудь смешное. Я промолчал.

— Единственное утешение, — сказал Цикота, — что каждый вечер я их все-таки смогу видеть. Знаете, это такое счастье, даже дух захватывает!.. Не верите?

Он присел на крышку пианино и, потирая руки, начал, глядя поверх меня на весьма посредственную копию шишкинского «Леса»:

— Вчера я тоже не верил. Когда прибежал домой, их уже не было. Их унесли. Тогда я, конечно, побежал на кладбище, но меня не пустили в ворота. Знакомые не пустили. Жалели меня. Говорили: незачем ему, то есть мне, смотреть на этот ужас. Он, то есть я, уже и так тронулся. Пусть он, то есть я, помнит их такими, какими они были в жизни.

Тогда я им говорю: «Вы что же, думаете, что я сошел с ума?»

А они молчат. Тогда я им говорю: «Вы ошибаетесь, граждане. Но вот если вы меня сейчас не пустите, тогда я, действительно, могу сойти с ума». И полез через забор. Но они меня стащили за ноги и говорят: «Анатолий Сергеевич, ну Анатолий Сергеевич, ну миленький, ну не надо!..» И плачут. А я не плачу. Я только говорю: «Да пустите же, да пустите же!» И все лезу, и лезу, и вырвался-таки, и перепрыгнул через забор, и побежал туда, где стоял народ, и стал искать, искать, искать. А они все лежат, запорошенные снегом, и их очень-очень много. И вдруг я вижу: Ниночка! И сразу стало очень темно. А когда я очнулся, все еще было темно, потому что уже был вечер, и было затемнение, а электростанцию немцы взорвали.

Я лежал на диване вон там, напротив, — Цикота кивнул головой в сторону домика с заколоченными окнами на противоположном тротуаре, — у доктора Снегирева. Мы дружим семьями. Я лежу и'' слышу — в соседней комнате Василий Васильевич с женой уговаривают Валечку (это их дочка, Ниночкина подружка): «Валечка, не плачь, не плачь, Валечка, а то дядю Толю разбудишь. Пора ложиться спать. Уже десять часов».

И тогда меня как будто осенило. Я тихонечко слез с дивана и тихонечко выбрался на кухню, а оттуда во двор, а со двора на Улицу и бегом к себе домой. И что-то у меня внутри говорит: «Анатолий, только не волнуйся! Сейчас ты увидишь и Ниночку, и Ольгу!»

И вот я забрался в спальню, сижу и жду. «Боже мой, думаю, — сейчас я их увижу!»

И вдруг я слышу: в Ниночкиной комнате какие-то шорохи, какие-то голоса.

Это было очень страшно — ведь я же только что проходил через Ниночкину комнату, и там не было ни одного живого человека. Будь я хоть чуточку ненормальным, а не то что сумасшедшим, я бы закричал от ужаса. Но я не закричал, потому что я совсем-совсем нормальный. Я только поднялся со стула, подошел на цыпочках к замочной скважине и стал смотреть.

Тут Цикота остановился, взял меня за руку, подвел к замочной скважине и сказал:

— Посмотрите!

Я нагнулся и увидел развалины небольшой двухсветной угловой комнаты, в которой и обломки мебели, и обрывки набивного коврика с зелеными и розовыми лошадками, и много других, почти неуловимых деталей выдавали детскую. Ясное, холодное небо заменяло начисто сорванный потолок. Все было покрыто чистеньким сухим снежком: и сломанная белая кроватка, и низенький столик с такими же низенькими табуретками. А около развороченных снарядами подоконников валялись три трупа в серо-зеленых шинелях.

— Вы все заметили? — нетерпеливо спросил Цикота.

— Все, — ответил я, разгибаясь.

— И их тоже?.. Немцев вы заметили?

— И немцев, — сказал я. — Выбросьте эту падаль ко всем чертям. Хотите я вам помогу?

— А я их вчера вечером видел, и они были живы, — сказал Цикота, не ответив на мое предложение. — Утром я их нашел мертвыми, а когда прибежал вечером и посмотрел в скважину, я вдруг увидел, что они живые. Но это было позже. А сначала я увидел, что детская совсем-совсем целая, как будто ничего не произошло. На стенке картинки — Ниночкин красный уголок. Она там всегда играла в общее собрание и в Первомайскую демонстрацию и называла демонстрантов демонстрятниками. Смешно, а с точки зрения морфологии русского языка абсолютно закономерное словообразование. Но это я отвлекся. Значит, детская совсем-совсем целая, как до немцев. Только Олина кровать тоже в детской и на стенке нет портретов вождей. А на кровати сидит Оля! Живая Оля. И держит на руках живую Ниночку! Но боже мой, как они исхудали и как они одеты! В какой-то дерюге, в рваных башмаках. И Ниночка, и Оля. Я хорошо помню — у Ниночки были чудесные фетровые валенки, а она сидит без валенок и плачет. И Оля ей

говорит: «Не плачь, Ниночка, скоро папа вернется, а немцев всех прогонят, и нам снова будет хорошо и весело». Она говорит, и изо

рта у нее идет пар. Такой в комнате собачий холод!

Я раскрываю двери, я вбегаю и кричу: «Ниночка! Олюша! Я здесь! Я уже вернулся!»

Но они меня совсем не замечают. И Оля все говорит и говорит Ниночке, и изо рта у нее идет пар. А сверху сыплется штукатурка, потому что где-то совсем близко рвутся бомбы. Я снимаю пиджак и хочу накинуть на Ниночку, чтоб ей было хоть чуточку теплей. Но пиджак падает на пол, потому что оказывается, что это только тени, а на тенях пиджаки не держатся. Я хочу обнять своих милых и обнимаю воздух. Тогда я присаживаюсь сбоку на кровать и начинаю смотреть на них, чтобы получше запомнить.

И пока я так сижу, входят те трое. Они шагают, как живые, разговаривают, как живые, а выглядят так, какими вы их сейчас видели. У лейтенанта посреди лба торчит осколок снаряда, но он не обращает на это никакого внимания. Второй, тот, что у левого окна, рыжий, короткий, похожий на отощавшую свинью, правой рукой устанавливает на подоконнике пулемет, а левой придерживает свою оторванную ногу с таким раздражением, будто это вечно расстегивающийся портфель. У третьего снесен затылок, и сквозь дыру, когда он задирал голову, виднелись зубы и покрытые изморозью внутренние стенки черепа. Это был ефрейтор из адвокатов. Я нашел у него в кармане довоенную визитную карточку. Присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из Дуйсбурга. Какое странное совпадение — он тоже был адвокат. Не правда ли?

Они входят и располагаются с пулеметами у обоих окон: лейтенант и рыжий. А присяжный поверенный остается позади, чтобы подавать патроны, когда потребуется. Но они еще не стреляют, и им пока не нужны патроны.

Моя жена хочет уйти — она понимает, что скоро начнется стрельба. Но ефрейтор загораживает ей дорогу. Он говорит: «Мадам, я вас прошу остаться. Дамское общество — услада для солдата». ,

Оля говорит: «Пожалейте мою девочку, дайте нам уйти и спрятаться».

А он говорит: «Не беспокойтесь, мадам, с вашей девочкой ничего не случится».

И он так странно улыбается, что мне становится страшно. Он улыбается и смотрит на своего лейтенанта, а тот досадливо отмахивается, и тогда присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из Дуйсбурга хватает Олю и бормочет: «Мадам! Я — адвокат, вы — жена адвоката. Я — адвокат, вы — жена адвоката...»

А Оля упирается и что-то шепчет.

Она не хочет кричать, чтобы не напугать Ниночку.

А те двое смотрят, как будто ничего особенного не происходит.

А Ниночка смотрит и молчит.

А я ничего не могу поделать. Что я могу против привидения?

А он все крепче прижимал к себе Олю, и она поняла, что он безнадежно сильнее. Тогда она умоляюще кивнула на Ниночку, чтобы он пожалел ее хотя бы ради ребенка. И присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из Дуйсбурга молча, не переставая прижимать к себе Олю левой рукой, правой вытащи:) из кобуры парабеллум и выпустил три пули в Ниночку. Ниночка молча упала, а Оля вскрикнула и лишилась чувств. И это было как бы сигналом для начала стрельбы, потому что сразу с улицы ударил пулемет по нашим окнам, а немцы стали отвечать из своих пулеметов. Присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из Дуйсбурга тут же стал ужасно деловым. Он принялся таскать из прихожей ящики с патронами и забыл об Оле.

Но потом, когда наши стали бить из пушки и немецкий лейтенант упал с осколком в черепе, остальные двое перепугались. Рыжий, похожий на отощавшую свинью, что-то крикнул адвокату, и тот потащил Олю к окну, чтоб наши увидели ее и прекратили огонь. Но Оля нарочно упала н& пол {эядом с мертвым лейтенантом, схватила его пистолет и успела два раза выстрелить и размозжить адвокату голову, прежде чем рыжий ее прикончил.

А потом я стал кричать, и набежали люди, и меня снова увели к Снегиревым, и поили какой-то гадостью, и уложили спать. Когда меня укладывали, я уже не кричал, потому что мне пришла б голову замечательная идея.

Вы понимаете, пройдет время, и наш город снова отстроится и станет еще красивей, и богаче, и счастливей, чем до войны. И тогда люди могут все забыть. А этого ни за что нельзя допустить. Ни за что! И вот я хочу предложить, чтобы наш дом не отстраивали. Пусть его оставят таким, каков он есть — разбитым, без стен, без крыши! И пусть на нем будет только одна надпись такими крупными буквами, чтобы отовсюду было видно. Всего три слова: «ПОМНИ О НЕМЦАХ!» И все. И пусть в этот дом по воскресеньям и праздникам ходят экскурсанты, а я буду всегда здесь. Я буду водить их по дому и все подробно рассказывать. А по вечерам показывать желающим через замочную скважину Ниночкину детскую. И в каждую полночь они смогут увидеть, какой конец настиг немцев в Ниночкиной детской, и в нашем городе, и в других городах, где они побывали, всюду, куда только ступала их сатанинская нога. Это очень важно, чтобы хоть один дом не отстроили в каждом нашем

городе, в каждом селе, и пусть это будут дома — памятники, дома — вечное напоминание, чтобы никто не мог, не смел забывать

о немцах...

Цикота перевел дыхание, глянул на свои ручные часы и совсем другим тоном промолвил:

— Три часа... В это время Ниночка возвращалась из детского сада...

И не успел он закончить фразу, как на лестнице послышались чьи-то легкие шаги и два голоса — детский и женский.

Я чужд какому бы то ни было суеверию, но на этот раз я почувствовал, как у меня по телу побежали мурашки. Что касается Цикоты, то он так и застыл в радостном и нетерпеливом ожидании.

— Тише! — шепнул он мне, задыхаясь. — Ради бога, тише! Шаги замолкли перед дверью. Глухо донесся голос: женщина что-то объясняла ребенку. Раздался звонок. Цикота бросился открывать дверь, и вошла девочка лет пяти, разрумянившаяся на морозе, синеглазая, быстрая в движеньях. В руках она держала шапку с наушниками.

— Дядя Толя, — обратилась ч она к Цикоте с уморительной и трогательной заботливостью, — вы забыли у нас шапку. Нате!

— Спасибо, Валечка, — тихо промолвил Цикота и надел шапку.

— А теперь, — сказала девочка, — пойдемте к нам. Пора обедать.

Она взяла его за руку и повела, притихшего и послушного, через улицу к домику с заколоченными окнами. Она шла уверенная, гордая порученьем, возложенным на нее мамой, и полная очаровательной, я бы даже осмелился сказать — материнской, нежностью к этому большому, но больному дяде. Быстрая, краснощекая, рожденная для счастья маленькая хозяйка возвращенного к жизни города. Высокое, праздничное солнце стояло над ее головой.

Они шагали, а за ними окаменевшим криком о мести застыл полуразрушенный, разбитый снарядами трехэтажный угловой дом. Пусть и впрямь он остается таким, чтобы никто никогда не мог и не смел забывать о немцах.

1943

Большое спасибо коллегам тессилуч и magnus_z !

Приключенчество, даже сдобренное научно-фантастическим элементом, никогда не позволяло дать сколько-нибудь глубокий разрез социальных явлений. Добиться большой остроты в постановке многих злободневных вопросов помогла Лагину не авантюрная канва сама по себе, как иногда считают, [271] а разоблачительная сила фантастической ситуации. Из фантастической коллизии Лагин и развертывает двойную пружину своего повествования — и приключения, и сатирические гротески.

Вся интрига романа «Атавия Проксима» (1956) — своего рода спираль «бумерангового» казуса. Атавские милитаристы пытались спровоцировать войну Земного шара против Советского Союза — и сами очутились буквально вне Земли. Здесь использован научно-фантастический мотив. В «Острове разочарования» (1950) негрофобия привела ультрарасиста к тому, что остаток жизни ему довелось скоротать в обществе чернокожих рабов. Здесь взята просто фантастическая ситуация. Все приключения в философско-сатирических романах Лагина либо вытекают из таких парадоксов, либо подводят к ним как к центральной метафоре. В «Атавии Проксиме» сатирические эпизоды развертываются в ходе атавско-полигонской войны, но событиям дает начало абсурдный, хотя, в сущности, логичный конфликт между двумя государствами, не только дружественными, но еще и запертыми на одном космическом острове.

Внутренняя логичность вымышленного мира в романах Лагина приводит на память А. Грина. Только у Лагина фантастический мир развертывается не из чуда, а из научной гипотезы или умело мистифицированного допущения. Нелегко представить, что часть суши может быть вырвана из земной тверди. Но мощь ядерной энергии беспредельна, и, если заряды расположить по периметру материка, почему бы куску суши не подняться на орбиту? Офицеру-атавцу приказали произвести атомные взрывы, симулирующие нападение Советского Союза. Он перепутал рубильники. Произошло легкое землетрясение. Прервалась связь с внешним миром. И Атавия вдруг обнаружила, что стала Проксимой, как называют ближайшие к нам светила созвездий.

К подобной научной мистификации прибегнул Жюль Верн в романе «Гектор Сервадак». Комета, чиркнув нашу планету по касательной, выбила в космическое пространство кусок земной коры. Через некоторое время Галлия (так окрестило население свою планетку) по той же орбите возвратилась на свое место, и никто, кроме ее обитателей, не заметил катастрофы. На фоне этих неправдоподобных происшествий Верн сообщает популярные сведения из астрономии, геофизики и т. д. В романе есть также элементы утопии и социальной сатиры. Галлийской колонии противостоит классический ростовщик Исаак Хаккабут. «Казалось бы… очутившись в положении, столь необычайном и непредвиденном, он должен был совершенно измениться… ничего этого не случилось». [272] Не изменились и претензии «держав», только в игрушечных масштабах захватнические вожделения и национальное чванство выглядят смешно и жалко. Все это — в духе легкого французского юмора.

Лагин создает коллизии трагические, облитые щедринским и свифтовским сарказмом. За бортом Земли оказывается целая система, и на Атавии Проксиме творятся дела пострашнее наивных политических страстей прошлого века. Сравнительно небольшое притяжение атавского астероида не в силах удержать убегающую атмосферу. Чтобы отвлечь людей от вопроса, по чьей вине им предстоит задохнуться, правители принуждают единственного своего соседа на космическом материке, дружественную Полигонию, заключить пакт о… «взаимной войне». Война, говорят они, — самая большая услуга, которую они могут оказать друг другу в сложившихся условиях.

Фантастические обстоятельства обставлены правдоподобными деталями. В правительстве не поверили, что Атавия взлетела в космос, и послали корабли. И вот с одного корабля наблюдают, как второй неожиданно «тонет» — на глазах проваливается за горизонт: так круто закруглился «прилипший» к исподу астероида океан. Подобный эффект описан в «Гекторе Сервадаке».

Несмотря на научную мотивированность некоторых эпизодов, фабула «Атавии Проксимы» основана все же на допущениях, заведомо невозможных. С самого начала ясно, что взрыв, способный вырвать целый материк, не оставил бы на Атавии ничего живого. Критика сожалела, что отсутствуют подробности, объяснившие бы столь «мягкий запуск». Но таких объяснений просто не существует в природе. Никакими оговорками нельзя было бы всерьез уверить читателя, что население целого материка не почувствовало, как взвилось в космос. И Лагин с первых же строк шутливо предупреждал, что отказывается сколько-нибудь вразумительно объяснить приведшие к невероятным обстоятельствам физические явления.

Верн, наоборот, обставил полет и «мягкую посадку» Галлии множеством объяснений. Но чем больше он обосновывал, тем менее правдоподобным выглядело необычайное путешествие с научной точки зрения. Во времена Верна многое в космических явлениях не было известно широкой публике и фантаст мог рассчитывать на условное правдоподобие. Для современного же читателя подробности нередко усугубляют неправдоподобие. Фантасты поэтому «для ясности» стали опускать детали и даже мотивировку в целом. Строгое объяснение и не необходимо, когда научный элемент играет служебную роль, т. е. используется как отправная точка для социальных аллегорий и психологических ситуаций. В романе «Робинзоны космоса» Ф. Карсак, подобно Лагину, уклоняется от пояснений, каким удивительным образом часть земной коры с людьми, деревьями, заводами неожиданно очутилась на чужой планете. Его целью было рассказать об усилиях людей в освоении природы и преодолении на новой родине старых противоречий капиталистической системы.

В письме к автору этой книги Лагин подчеркнул, что не считает себя научным фантастом и согласен с Н. Тихоновым, назвавшим его «мастером фантастической и философской прозы». (Писатель сообщил также, что гриф «научная фантастика» проставлен был издательством «Молодая гвардия» на первом и пока единственном издании «Атавии Проксимы» против его воли). Лагин, тем не менее, в своих чисто фантастических посылках учитывает современный уровень знания. Жюль Верн заботился объяснить разреженность атмосферы Галлии малой силой притяжения. Лагин идет дальше: небольшое тело Атавии Проксимы со временем вообще теряет свое газовое покрывало.

На этом построены важные разоблачительные коллизии. Однако в целях заострения сюжета писатель прибегает к незаметному нарушению законов природы. Атавские фашисты затевают вооруженное вторжение обратно на Землю. Прогрессивные силы противопоставляют этой авантюре мирный план: раскрутить планетку гигантскими реактивными двигателями, чтобы увеличить силу тяготения. Это не помогло бы: тяготение зависит не от вращения, а от массы планеты. Но, между прочим, сообщил нам писатель, до него не дошли критические замечания на этот счет. Читатели проглядели эту частность, а если и заметили, — она ведь вполне в духе условной научной фантастики романа.

"В моем романе, — продолжает Лагин в упомянутом письме, — отрыв (Атавии от Земли, — А. Б.) — это фантастически развитая земная разрушительная сила, которая в руках поджигателей третьей мировой войны грозит превратить нашу планету в мертвую, безжизненную". Автор прав, полагая, что в романе мало что пришлось бы изменить, «если бы вместо отрыва от Земли найти другую причину полной изоляции на длительный срок Атавии от остального человечества. Ну, хотя бы в результате того, что провокационный атомный залп создал вокруг Атавии многолетнюю и непроходимую стену радиации». Но зато с точки зрения художественной выразительности наиболее удачно получилось как раз выстреливание Атавии в космос. Лагин обыгрывает социально-политический парадокс, имеющий в физике характер непреложного закона: действие равно противодействию. Желая наказать «этих русских», атавские милитаристы жестоко проучили самих себя.

Роман, конечно, не исчерпывается этой фабульной метафорой. В «Атавии Проксиме» прочерчены многие линии и детали, реалистически обрисовывающие обстановку, в которой возможно ядерно-космическое безумие. Например, боевыми действиями полигонских войск руководит атавский, т. е. вражеский генеральный штаб (чтобы, чего доброго, не оказали серьезного сопротивления!). Сбежавший из психиатрической лечебницы Ассарданапал Додж выдает себя за сенатора, а толпа не замечает в его бреднях чего-нибудь такого, что отличало бы его от нормальных «бешеных». Не желая стоять в одной очереди с негром, зоологически убежденный расист демонстративно отказывается от противочумной прививки и умирает.

Вместе с тем Лагин не перекрашивает буржуазную демократию в фашизм. Подобные прямолинейности нередко портят неплохо задуманную сатиру. Писатель в самой буржуазной демократии находит фашистские начала и запечатлевает их, так сказать, в местном колорите, со всей атрибуцией демократической демагогии, которую так кичливо выставляют напоказ, скажем, пропагандисты «американского образа жизни».

Лагин почти не делает собственных научных допущений, но зато в совершенстве владеет искусством извлекать всю силу гротеска из ситуаций, таящихся в обоюдоострости современной науки и техники. Открытие, несущее жизнь, сеет смерть в руках корыстолюбцев, авантюристов, трусов, откровенных или замаскированных фашистов. Сюжеты Лагина остро логичны в своей парадоксальности. В стране Аржантейе («Патент АВ», 1947), за которой прозрачно угадывается Америка (хотя на самом деле Аржантёй — парижский пригород), доктор Попф создает препарат, стимулирующий рост организмов (идея, давно лелеемая фантастами и находящая подтверждение в успехах биологии). Скот, фантастически быстро растущий до гигантских размеров, — это ли не мечта людей! Но те, кому это выгодно, похищают препарат для того, чтобы вырастить крепких солдат с младенческими мозгами. Солдаты идут и распевают:

Дяденьку мы слушались,Хорошо накушались.Если бы не слушались,Мы бы не накушались.

Проблема говядины — и проблема пушечного мяса… Памфлет создает прежде всего эта парадоксальная метафорическая реализация фантастической идеи (вспомним у Беляева в «Прыжке в ничто» бегство миллиардеров от революционного «потопа» в ракетном «ковчеге»).

В повести «Белокурая бестия» (1963) Лагин столь же удачно контаминировал рассказы о детях, выросших среди зверей, с волчьей идеологией неофашизма. Малолетний сын немецкого барона — военного преступника, воспитанный волчицей, очутившись в руках педагогов-гуманистов, постепенно приобретает черты человека. Возвращенный же в свою семью, делается лидером движения «федеральных волчат». Звериная психология неофашистов вытравляет в нем даже ту «человечность», которую он унаследовал в волчьем логове. Одно из ритуальных состязаний «федеральных волчат» — на четвереньках догнать и сожрать живьем цыпленка. Распаленный кровью «волчонок» заканчивает реваншистские лозунги звериным воем в микрофон…

Как и в «Атавии Проксиме», писатель добивается реалистичности своих гротесков-парадоксов тщательно обоснованными деталями. Рассказ об очеловечивании мальчика-волка наполнен такими психологически достоверными подробностями, что обратное превращение в «зверя», уже идеологическое, воспринимается в том же реалистическом ключе, несмотря на вплетающиеся публицистические интонации.

У Александра Беляева есть рассказ на близкую тему — «Белый дикарь» (1926). Мягкая беляевская манера контрастно оттеняет трагическую историю смышленого здоровяка, росшего без людей. После недолгой «цивилизации» он предпочел капиталистическому городу свое дикое одиночество. Вероятно, для такой традиционной антитезы: цивилизация — природа гротеск не требовался. У Лагина гротеск естественно вырастает из более острого угла зрения: человек и зверь — и люди-звери. Не следует забывать, что в художественную манеру Лагина как бы прорывается напряженность противоречий в современном мире: они уже сами по себе объективно гротескны.

В меру своих возможностей Лагин продолжает традицию Д. Свифта и А. Франса (философская аллегоричность фантастических историй), М, Е. Салтыкова-Щедрина (едкий сарказм «простодушной» интонации) и своего раннего современника Г. Уэллса. Между прочим, Лагину принадлежит парадоксальная перелицовка на современный лад «Борьбы миров». Писатель повернул сюжет так: а что если бы марсианские завоеватели попытались найти среди землян ренегата? Скажем, из артиллеристов, которые безуспешно расстреливали их боевые треножники? Неудача сопротивления наводит одного из офицеров на «мысль»: не правильнее ли стать на сторону этой неуязвимой цивилизации? Предательство он облекает целой философией, проповедует ее собратьям по несчастью, пленникам марсиан, а когда последний из них пошел на корм, сам разделяет их участь. Записки ренегата «обнаружили» после второй мировой войны. В фантастической исповеди, как в зеркале, предстает лицо коллаборациониста — английского ли, французского, русского — психология их, как и судьба, одинакова.

Рассказ был назван «Майор Вэлл Эндъю» (1962). Фамилия-метафора заключает в себе вопрос: Ну, а ты? Он обращен к «среднему обывателю» на Западе, убаюкивающему себя глубокой философией на мелководье соглашательства с ультрареакционерами.

Этот же вопрос ставил С. Розвал в романе «Лучи жизни» (1959) и его продолжении «Невинные дела» (1962). В вымышленной стране Великании «медные каски» пытаются обратить изобретенные ученым Чьюзом лучи жизни в лучи смерти. На судьбе своего открытия и своей собственной прекраснодушный гуманист (напоминающий доктора Попфа в «Патенте АВ») узнает истинный смысл «великанского образа жизни» и становится борцом за мир.

В нашей приключенческой фантастике немало подобных сюжетов. Тематически творчество Лагина — в ряду многочисленных фантастико-политических памфлетов. Но у Лагина есть ряд неоспоримых преимуществ. Его сатирические образы выделяются идейной глубиной и художественной определенностью. Майор Вэлл Эндъю, в чьем лице, писала «Литературная газета», Лагин нарисовал облик Предателя Человечества номер Один, может быть, самый яркий, но далеко не единственный. Альфред Вандерхунд, аптекарь Бамболи в «Патенте АВ», Мообс в «Острове Разочарования», Онли Наундус, Фрогмор, Раст в «Атавии Проксиме» — все они запоминаются не только по фамилиям-маскам, указывающим на те или иные стандартные качества врагов мира, предателей и приспособленцев. Каждый к тому же — индивидуальная разновидность: Ржавчина (Раст), Болото (Фрогмор) и т. д. Лагинские сатирические типы не плакатные амплуа, это серьезные социально-психологические разоблачения.

Лагин вместе с тем — один из немногих сатириков, кому, как отмечала критика, удаются и положительные герои — и те, чьи слабости писатель отлично понимает (Попф в «Патенте АВ»), и те, кто достойно представляет идеал автора (капитан-лейтенант Егорычев в «Острове Разочарования»).

Фантастическая сатира, к сожалению, часто не дает должного эффекта потому, что фантастика низведена к дурной выдумке (как в романе Иванова «Энергия подвластна нам»), либо более или менее общеизвестна (как в многочисленных повестях Н. Томана). Лагин создает свой особый фантастический мир, но даже в мельчайших деталях вымысла отталкивается от реального. При этом он всегда дарит читателю нечто интересное, новое или по крайней мере оригинально поверУспех романов Лагина было бы неверно объяснять только талантом и мастерством. Кстати сказать, у Лагина тоже встречаются, хотя и реже, чем у других, типичные для фантастов-приключенцев изъяны: ненужная обстоятельность проходных подробностей (за счет чего действие неоправданно замедляется), газетная фразеология, недостаточно освеженные заимствования. Но в чем Лагин несомненно на голову выше собратьев по перу, так это в мастерстве использования научно-фантастического материала. Он искусно переплавляет в фантазию свою эрудицию и свою культуру, склонность к философскому обобщению. Приключенцы, публицисты и фантасты в равной мере числят Лагина в своем цеху. Но для нас важно, что Лагин плодотворно использовал в романе-памфлете возможности научно-фантастического метода.нутое. Он превосходно знает то, о чем пишет — от научных тонкостей до оттенков быта на каких-нибудь позабытых богом островах.

https://unotices.com/book.php?id=3386&pag...

Свою ненависть к мещанину Стругацкие сконцентрировали в повести «Второе нашествие марсиан» (1967). В какой-то мере они шли проторенным путем: «первое» — в «Борьбе миров» Уэллса. В повести «Майор Велл Эндъю» Лэгин, используя Уэллсову канву, заострил ренегатскую сущность обывателя. У Стругацких разоблачение глубже, картина ренегатства куда сложней и художественно совершенней.

У Лагина и Уэллса мещанин предает в открытой борьбе. У Стругацких здравомыслящий (подзаголовок повести «Записки здравомыслящего») «незаметно» эволюционирует к подлости. Цель марсиан так и остается невыясненной. Они даже не появляются. От их имени действуют предприимчивые молодчики. Фермеров бесплатно снабжают пшеницей, которая созревает в две недели. Пойманных инсургентов агенты марсиан… отпускают, обласкав и одарив (правда, подарки явно принадлежали непокорным согражданам). Уэллсовы спрутопауки просто выкачивали кровь — здесь чувствуется рука рачительного хозяина.

И фермеры сами вылавливают партизан. Во имя чего сопротивление, если не меч, но «благодетельный» мир несут захватчики? Интеллигентные вожаки инсургентов не могут выдвинуть убедительных доводов. Да, независимость, да, человеку нужно еще что-то, кроме изумительной самогонки-синюхи. Но нужно ли этим? Духовные вожди (проспали момент, когда мещанин поглотил человека. «Союзы ради прогресса» и «корпусы мира» рассчитаны в числе прочего и на обуржуазивание потенциальных очагов социального взрыва. Фашистская машина подавления опиралась и на развращение обывательских слоев нации. Войны продолжают угрожать миру и из-за равнодушия мещанина.

http://www.rulit.me/books/russkij-sovetsk...

******

Я всегда восхищался работой Лагина — и не только смелостью его фантазии, не только сюжетным мастерством, но и превосходной стилистикой, умением пользоваться словом, своеобразной интонацией, по которой узнавал автора с первых же строк, что, как известно, можно сказать далеко не о каждом писателе.

Аркадий Стругацкий.

Лазрь Иосифович Гинзбург (псевдоним — Лагин).

Родился 21.XI (4.XII) 1903 году в Витебске.

После революции, в 1920 году, вступил в ВКП(б).

Еще через год – в Комсомол. Тогда такое было возможно.

Перебрался в Минск, учился в консерватории. Из консерватории перешел в Институт народного хозяйства имени Карла Маркса (будущий «Плехановский»), окончил его в 1925 году. Учился в Институте красной профессуры (тоже чисто революционное завоевание). Защитил диссертацию, получил степень кандидата экономических наук. В литературе начинал как комсомольский поэт и фельетонист.

Псевдоним Лагин был составлен писателем из частей собственных имени и фамилии: ЛАзарь – ГИНзбург. Есть вторая вариация. Была, дескать, у Лазаря невеста, которую звали Галя. Стало быть, он, Лазарь, был «галин». Анаграмма. Перестановка букв.

Но есть и третья версия! В 1936 году писателю Гинзбургу исполнилось 33 года. Теперь напишем цифры буквами. «Ламед» (30) и «гимел» (3). Читаем – «лаг»…

В 1938 г. был арестован главред "Крокодила" (в кот. работал Лагин), М. Кольцов (Моисей Ефимович Фридлянд). Не миновать было репрессий и его ближайшему окружению...Понимая это, один из руководителей СП СССР А. Фадеев отправил Лагмна и брата Кольцова, карикатуриста Бориса Ефимова (Бориса Ефимовича Фридлянда), в длительную творческую командировку на остров Шпицберген. Несколько ночей подряд в московскую квартиру Лагина приходили с ордером на арест. А он тем временем на Шпицбергене сочинял весёлую сказку о волшебнике Хоттабыче. Якову Исааковичу Кальницкому к тому времени, уже довелось вернуться примерно из этих мест в свой Харьков (пару лет как утративший звание столицы УССР), где он с успехом и был репрессирован (правда, ненадолго, на 3 года), а с началом ВОВ и вовсе был назначен консультантом харьковского штаба противовоздушной обороны.

Первый вариант повести о Хоттабыче появился в журнале «Пионер» (1938) – с отличными иллюстрациями уже известного в те годы художника Ротова. Бородатый старичок в короткой курточке, в шляпе-канотье запомнился многим. «Я могущественный и неустрашимый дух, и нет в мире такого волшебства, которое было бы мне не по силам. Назови мое имя первому попавшемуся ифриту, или джинну, что одно и то же, и ты увидишь, как он задрожит мелкой дрожью и слюна в его рту пересохнет от страха…»

В 1940 году «Старик Хоттабыч» вышел отдельной книгой.

В 1957 году на экранах страны появился одноименный фильм.

Что же касается переизданий, их было чрезвычайно много. «С книжных полок смотрят на меня бородатые Хоттабычи Абдурахманы, – вспоминал журналист М. Лезинский. – Множество Хоттабычей. Похожих друг на друга и не похожих: индийские и французские, испанские и норвежские, английские и полинезийские, молдавские и грузинские, армянские и таджикские, узбекские и эстонские, седобородые и чернобороды, с выпуклыми глазами и миндалевидными». Следуя постоянно меняющимся политическим реалиям, осторожный Лагин правил практически каждое издание. «Текст романа, – писал критик В. Березин к столетию Л. И. Лагина, – плавился как пластилин. Лагин дописывал и переписывал его. Удивительно, что никому не пришло в голову собрать все редакции в одном томе и снабдить культурологическим комментарием. Британские империалисты сменялись американскими, менялась маркировка на плавучей мине, которую Хоттабыч принимал за место заточения своего непутевого братца Омара, а в варианте 1955 года советский пионер вообще попадал в Индию…».

«В 1952 году, – вспоминал Аркадий Натанович Стругацкий, – в „Комсомольской правде“ была опубликована статья-фельетон, в которой некто Гаврутто обвинил Лагина в том, что его роман „Патент АВ“ является плагиатом повести А. Беляева „Человек, нашедший свое лицо“. Не застенок, не лесоповал, конечно, но обвинение это стоило Лагину немало нервов и здоровья. (Впрочем, специальная комиссия Союза писателей под руководством Бориса Полевого доказала, что как раз А. Беляев мог заимствовать идею своего произведения из конспекта романа Л. Лагина „Эликсир сатаны“, опубликованного еще в тридцать четвертом году. Странно, право: случись это сейчас, я бы в два счета показал с книгами в руках, что эти два произведения не имеют между собой ничего общего). В 1953 году Лагина официально уведомили, что за роман „Остров Разочарования“ ему присуждена Сталинская премия, а спустя какое-то время присуждение это было отменено. Тоже – нервы и здоровье. В семьдесят первом году Госкино СССР запрещает съемки мультфильмов „Диогенбочкоремонт“ и „Наше вам прочтение!“ по сценариям Лагина, сочтя их порочными и клевещущими на советский строй…»

Роман Лагина «Остров разочарования» (1951) начинается издалека.

«Достоверно известно, что в первый вторник января тысяча шестьсот девятнадцатого года из Плимута вышла на поиски царства Эльдорадо и золотого города Маноа экспедиция, состоявшая из трех кораблей и двух ботов. Возглавлял ее некий Джошуа Пентикост, врач и магистр наук, сухонький, чрезвычайно жилистый человек, железного здоровья и несокрушимого упрямства. Без малого восемнадцать лет обивал он пороги министерских канцелярий и влиятельных особ, покуда в возрасте за сорок не получил, наконец, долгожданного разрешения и средства. В выданном по сему случаю специальном королевском рескрипте эсквайру Джошуа Пентикосту разрешалось „в ущерб и поношение испанскому королю открывать и подчинять британской короне языческие страны, еще не включенные во владения какого-либо христианского монарха, защищать эти страны и изгонять каждого, кто попытается поселиться ближе чем в двухстах лигах от места, избранного для основания колонии“.

Первые пятнадцать дней похода прошли благополучно.

На шестнадцатые сутки поднялась сильная буря, корабли Пентикоста потеряли друг друга и больше никогда уже не встретились. Оба бота и один корабль перевернулись и пошли ко дну. «Царица Савская» с перебитыми снастями и полузатопленным трюмом кое-как добралась до португальских берегов, чтобы все же пойти ко дну в каких-нибудь двенадцати кабельтовых от суши. Что же касается флагманского корабля, носившего название «Апостол», то он после еще трех недель пути, полного неслыханных треволнений и тягот, отдал якоря в тихой пристани испанского острова святой Изабеллы, затерявшегося в знойных просторах Атлантики. Пентикост предусмотрительно скрыл истинные цели своей экспедиции. Он заявил, что направляется в одно из американских владений Англии, и был чрезвычайно радушно принят губернатором острова и всей тамошней испанской колонией, изнывавшей от жары и скуки. Ему было дано много полезных сведений и советов, которые отважный путешественник принял с изъявлениями самой сердечной благодарности. Более месяца потребовалось на ремонт корабля, изрядно потрепанного жестокими бурями. Наконец, пополнив свои запасы провианта и питьевой воды, «Апостол» собрался в дальнейший путь. По этому случаю гостеприимный губернатор дал прощальный ужин, затянувшийся далеко за полночь. Когда пир пришел к концу, Джошуа Пентикост и его спутники, которым предстоящий поход не позволял излишествовать в потреблении вина, благоговейно преклонили колена и вознесли горячие молитвы к небу, густо усеянному ослепительными южными звездами. Помолившись, они с просветленными лицами вскочили на ноги, зарезали губернатора и его идальго, валявшихся мертвецки пьяными на своих роскошных ложах, вырезали их семьи и челядь, сожгли дотла город Сан-Хуан и подняли над его дымящимися развалинами гордый флпг своей родины…»

Известно, что вождь всех народов весьма интересовался географией и историей, но вряд ли «Остров Разочарования» привлек его внимание приключенческой стороной. Нет, скорее другим. «Вечером третьего июня тысяча девятьсот сорок четвертого года, – продолжал Л. Лагин, – британский конвой, шедший из Персидского залива в составе девятнадцати транспортов и пятнадцати эскортных кораблей, подвергся в Атлантическом океане нападению нескольких немецких подводных лодок. Атака была отбита ценою потери одного транспорта, носившего название „Айрон Буль“. Две торпеды очень точно врезались в его машинное отделение, он переломился пополам, как сухая щепка, и обе половинки ушли ко дну раньше, чем экипаж успел предпринять что-нибудь для своего спасения…» Впрочем, в живых остались советский морской капитан Константин Егорычев, английский кочегар Сэмюэль Смит, англичанин Роберт Д. Фаммери и американцы Эрнест Цератод и Джон Бойнтон Мообс. Их выкинуло на никому неизвестный остров, на котором доживали потомки белых и черных, попавших сюда еще с потерявшегося в океанских просторах корабля Джошуа Пентикоста. Там же, на острове, оказалось несколько фашистов.

«Старинная головоломка: ехал мужик, а с ним волк, коза и капуста. Надо им через реку переправляться, а с собою в лодку можно взять только или волка, или козу, или капусту. Как же мужику умудриться, чтобы не оставлять наедине ни волка с козой, ни козу с капустой?

А вот другая, самая современная задача: в силу стечения военных обстоятельств на одном острове оказались два англичанина, два американца, советский моряк и три эсэсовца, из которых один – матерый гитлеровец – ранен, но легко, другой, хоть и прикидывается образцовым военнопленным, безусловно укусит при первой представившейся возможности, третий, кстати сказать, недурно вооруженный, где-то пропадает и с минуты на минуту может нагрянуть. Советскому моряку надлежит в обстановке неприязни со стороны трех из его четырех спутников (ладно, не неприязни, а досадного непонимания) накормить все перечисленную выше ораву и себя в том числе, тщательно обыскать пещеру, разведать обстановку на острове, принять меры для поимки оставшегося на воле эсэсовца и закончить допрос пленных с таким расчетом, чтобы:

а) ни в коем случае не оставлять майора эсэсовца с глазу на глаз с его фельдфебелем без присмотра упомянутого советского моряка или англичанина-кочегара, дабы не дать им договориться;

б) ни в коем случае не оставлять этих эсэсовцев с американцами без собственного присмотра, дабы не дать им столковаться в ущерб общему делу союзников, и

в) даже в его, упомянутого советского моряка, присутствии ни в коем случае не допускать посторонних разговоров его союзников с пленными.

Первую головоломку – с козой, волком и капустой – можно было решать и не решать. Вторую решить было необходимо в самом срочном порядке…»

Известному исследователю советской фантастики А. Ф. Бритикову Лагин писал, что не считает себя фантастом. Более того, на «Атавии Проксиме» гриф «научная фантастика» был выставлен наперекор его воле. И вообще «…говоря откровенно, – писал Лагин, – у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: например, я вовремя и навеки перестал писать стихи. Я мог бы, конечно, усугубить свои заслуги, бросив писать и прозу. Но скромность не позволяет мне столь цинично гоняться за заслугами. Мой достойный всяческого подражания характер выработался у меня не сразу. Я работал газетчиком и заведующим складом художественных ценностей, был доцентом на кафедре политэкономии и редактором трех журналов. Найдутся люди, которые с плохо скрытым лицемерием упрекнут меня в том, что я никогда не работал ни верхолазом, ни укротителем тигров. На это я отвечу со столь же плохо скрытым благородством: зато я был и остаюсь сатириком, товарищи!»

Журналист М. Лезинский вспоминал об одной из встреч с создателем Хоттабыча.

«Что-то мне это не нравится! – промычал Лагин, тайком от дочки опрокидывая рюмку водки. – Что-то тут дело не чисто. Сколько вопросов! Уж не собираетесь ли вы стать моим биографом? Предупреждаю: не так-то будет легко опубликовать что-либо обо мне». – «Это почему же?» – «Сам не пойму, вокруг меня какой-то заговор молчания. Как вы думаете, сколько рецензий появилось на белый свет после того, как вышел мой „Старик Хоттабыч“?» – «Ну и вопрос: откуда я могу знать? На такую книгу, наверное, было не менее ста рецензий. Мне приходилось читать повести самого среднего уровня и рецензии на них, во много раз превышающие объем книги. Так что… Несколько сот!» – воскликнул я. – «Ни одной», – в тон мне ответил Лагин. – «Не может быть!?» – «Все может быть. Только в журнале „Звезда“, в номере 12-м за 1956 год появилось нечто вроде рецензии. Написал ее некто Л. Ершов».

«Отрывок из этой рецензии я тут же переписал, – продолжал М. Лезинский. – Вот он: „В конце 30-х годов Л. Лагин создал повесть „Старик Хоттабыч“, перекликавшуюся отдельными комическими эпизодами и стилевыми особенностями с романами Ильфа и Петрова. Но все же это была лишь приключенческо-фантастическая, смешная и назидательная повесть для детей с неглубоко разработанной социальной проблематикой. Она свидетельствовала о замирании и вырождении сатирико-юмористического жанра. В „Старике Хоттабыче“ социальная соль комических положений без остатка растворилась в авантюрно-фантастической струе или выродилось в плоскую дидактику по типу статей „Пионерской правды“. – „Невероятно!“ – воскликнул я. – «Но факт! – горько усмехнулся старый писатель. – В последние годы вот так, мимоходом, стали вспоминать. Не иначе, как смерть мою чуют…“

http://www.e-reading.club/chapter.php/833...