Гинзбурги: отец Иосиф Файвелевич, мать Хая Лазаревна, сыновья Лазарь (первый слева), Файвель с женой Розой Малой (слева во втором ряду), Шевель (с женой?), Давид и дочь Соня. Из архива Ольги Ким.

Лазарь Лагин с двоюродным братом И.М.Гинзбургом и дядей М.Ф.Гинзбургом. Минск, 1967. Фото из архива Ольги Ким.

/Илья Моисеевич и Моисей Файвелевич Гинзбурги/

Из архива Светланы Козловой и Михаила Володина.

***

Фамилия "Лагин" невольно напоминает читателю о плотницком труде. Однако самый известный ее носитель не возводил стен и не подымал стропил. Он создал её, как аббревиатуру из собственных имени и фамилии – ЛАзарь ГИНзбург. Отец его, правда, был плотогоном. А также, см. Лаг, лага (строит.) — брусок, предназначенный для настила на него напольной доски или кровельного листа.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%B...

Есть такие даты и места рождения, которые сами по себе звучат как судьба. 1903 год.

Витебск. Удивительный какой-то город. Мало где родилось столько академиков, спортсменов, деятелей искусств и генералов.

Для писателя родиться в Витебске и не создать чего-то выдающегося – полный провал. Про Лагина такого не скажешь. Как не скажешь о и многих из тех, кого наш отечественный владыка заключил в Витебске, как джинна в бутылке, за чертой провинциальности, а многих заодно за чертой оседлости. Но и Витебск – не кувшин, и люди эти оказались посильнее джиннов. Многие даже умели творить чудеса. Под псевдонимом Лагин скрывается Лазарь Иосифович Гинзбург, родившийся в 1903 году в Витебске ,чей «Старик Хоттабыч» был зачитан до дыр советскими подростками.. старик Хоттабыч (подозрительно похожий на местечкового портного) произносил длинное странное слово «лехододиликраскало». Удивлены? А ведь это не более, чем первая строка еврейского субботнего гимна: «Леха доди ликрат кала», правда, в ашкеназском произношении, к которому Гинзбург/Лагин привык с детства.

Андрей Цунский

***

Лазарь был первым из пятерых детей Иосифа Файвелевича (Иоселя Файбышевича) Гинзбурга, уроженца Невеля, и Ханы Лазаревны (Ханы-Двойры Лейзеровны) Гинзбург. Отец работал плотогоном на Западной Двине. И жила семья в Витебске в скромном домике недалеко от реки. На следующий год после рождения первенца, скопив денег, семья переехала в Минск, где Иосиф Файвелевич открыл скобяную лавку.

До выхода сборника «Мои друзья бойцы-черноморцы», да и после него, Лазарь Лагин писал на русском языке. Но, вероятно, увидев то горе, те страдания, которые постигли его народ в годы в войны, решил написать книгу о сражавшихся на фронте евреях на языке идиш. А может быть, всё было прозаичнее – писатель получить заказ от издательства «Эмес» на эту книгу.

Книга фронтовых заметок «Мои друзья бойцы-черноморцы» издана с иллюстрациями художника Григория Ингера.

Лазарь Лагин посвятил книгу памяти погибшего на фронте брата — инженера Файвиша Гинзбурга (1905—1943).

«У меня был брат, – написал Лазарь Лагин. – Его звали Файвиш Гинзбург. Он был квалифицированным инженером и хорошим человеком с большим сердцем и чистой душой. Сейчас ему исполнилось бы 40 лет. С первого дня войны он просился на фронт бить врага. Ему отказывали. Но он добился своего. Осенью 1942 ему удалось добровольцем уйти в Красную Армию. Его хотели оставить учителем на курсах молодых командиров, он отказался. Писал мне: если я не попаду на передовую, то как буду смотреть в глаза сыну и доченьке, когда они, после войны, спросят, сколько фашистов я убил.

Файвиш командовал противотанковой батареей и героически погиб под Орлом летом 1943 года. Его светлой чистой памяти я посвящаю эту книжку, фронтовые заметки о моих друзьях, черноморских бойцах».

Энциклопедии справедливо называют Лагина русским советским писателем, что верно, за исключением одной его книги — сборника 1947 года «Майнэ фрайнт ди шварцямише кригер: фронт нотицн» («Мои друзья черноморцы: боевые заметки»).

Почему эту книгу, вышедшую в ликвидированном год спустя издательстве «Дер эмес», успешный советский литератор решил написать на идише, одному Богу известно. Возможно, потому, что посвятил ее памяти павшего брата — инженера Файвиша Гинзбурга, который ушел добровольцем на фронт и настоял на отправке на передовую («если я не попаду на передовую, то как буду смотреть в глаза сыну и доченьке, когда они спросят, сколько фашистов я убил», — писал он Лазарю). Файвиш командовал противотанковой батареей и героически погиб под Орлом летом 1943 года.

Вениамин Чернухин, специально для «Хадашот» № 10, октябрь 2020, тишрей — хешван 5781

***

В метрических данных, доступных на сайте еврейской генеалогии JewishGen.org (в частности о рождении в 1917 году уже в Минске его младшего брата Давида), имя отца записано как Иосель Файбышевич Гинзбург, уроженец Невеля, матери — Хана-Двойра Лейзеровна Гинзбург.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%B...

Давид впоследствии стал литературоведом, а Файвель и Шевель получили инженерное образование.

Брат — Шевель Гинзбург, воевал до 1944 года, когда был отозван с фронта восстанавливать донбасские шахты.

Брат — Давид Гинзбург, литературовед исследователь творчества М.Е.Салтыкова-Щедрина, погиб в 24 года.

Источник: https://biographe.ru/uchenie/lazar-lagin

***

Я родился 28 декабря 1934г. в Москве. Мой отец Файвель Иосифович Гинзбург, (1905-1943), родом из Белоруссии, даже немного поучился в реальном училище. Он был инженером и работал на МОГЭС. В начале войны его направили на Магнитогорский комбинат. С начала войны он писал письма-прошения Сталину с просьбой отправить его на фронт, примерно десятое его прошение было удовлетворено, весной 1943 г. он попал на фронт, чтобы вскоре (8 августа) погибнуть под г. Карачевым на Кур­ской дуге. Моя мама Роза Юльевна Малая (1904-1991), родом с Украины, до революции была безграмотной. Окончив рабфак, она собиралась стать инженером, но по партийному призыву пошла в Академию коммунистического воспитания, и стала учительницей истории и конституции в школе.

Летом 1941г. моя мама, сестра Соня, я и бабушка Хая с дедушкой Иосифом (по отцу) были эвакуированы из Москвы в город Верхнеуральск Челябинской области, известный с XVIII века своим каторжным централом. Мы прожили здесь до лета 1943г. (дедушка с бабушкой уехали раньше по вызову сына – писателя Лагина). Мама приехала сюда начальником эшелона, и в начале зимы много ездила по окрестностям, добывая в окрестных сёлах пропитание для детей. Уже первой зимой её должность была упразднена, и она осталась простой учительницей[1], одновременно ослабла добывательская активность оставшегося руководства. В нашем эшелоне был интернат (для детей, имевших родителей) и детский дом (для детей, потерявших родителей). За два года много детей было переведено из интернета в детский дом, некоторые умерли летом 1942г., отравившись самостоятельно добытыми ядовитыми травами из-за голодухи.

В конце 1941 г. моего папу перевели на работу в Магнитогорск, в 60км от нас, и он даже приехал к нам один раз – это была наша последняя встреча. Здесь многочисленные папины письма Сталину с просьбой о взятии в армию возымели успех, и видимо в конце зимы 1941-1942г. он, наконец, попал в армию. Он немного проучился на офицерских курсах, и был оставлен в школе преподавателем. Тут уже ему хватило одного письма Сталину, чтобы попасть на фронт. Очень скоро (летом 1943г.) он был убит.

***

Инженер по канализации и водопроводу сапёр дядя Шевель (Саул) воевал с 1941г., и в 1944г. был вызван из армии для восстановления шахт Донбасса

***

Мама, папа

Сталинские репрессии задели нашу семью лишь немного. В 1938 г. моя тётя Маня проживала с сыном Юлием, 1926 г. рождения, в сравнительно большой комнате коммунальной квартиры (бывшей семейной квартире доходного дома). Её сосед полагал, видимо, что эта комната нужнее ему, и написал на неё донос. Её арестовали, и держали в Бутырской тюрьме 10 месяцев без допроса. Со снятием Ежова прошла кампания «против перегибов», людей, подобных моей тёте, без предъявленного обвинения, выпустили из тюрьмы, и они вернулись на свои рабочие места. Тем временем, мои родители решили взять племянника Юлия к себе в семью. За это нашей семье была назначена высылка из Москвы. Освобождение тёти Мани отменило и это решение. Ещё одна мамина старшая сестра, тётя Берта была замужем за сотрудником Ленинградского обкома (или горкома) партии. Он был арестован в 1938г., и провёл 10 лет в Норильском лагере, затем в ссылке в Норильске. Его жена и сын в 1946-47гг. умерли в ссылке в Вологде. Когда после реабилитации он явился возвращаться на партийный учёт, ему сообщили, что из партии он выбыл «за неуплату членских взносов». Узнав это, он не стал восстанавливаться в партии. Муж папиной сестры тёти Сони, Лан был известным экономистом-международником. Позднее он рассказывал, как в войну участвовал в составлении рекомендаций Сталину по послевоенному устройству Германии. В 1948г. (видимо, по еврейским делам) он был сослан в Киргизию. Жена и дочь оставались в Москве, но в кооперативной квартире, купленной ими до войны, их «уплотнили», оставив одну комнату из трёх. После возвращения из ссылки он покупал новую квартиру. Брат моего папы дядя Лазарь, писатель, автор «Старика Хоттабыча» всю жизнь боялся, он вспоминал в 1970-е годы, что в 1930г. он учился в Институте Красной Профессуры, и был приглашен на какой-то вечер. Он не пошёл туда по случайной причине, все участники этого вечера потом были расстреляны или сгинули в лагерях. Слухи о репрессиях тихо пронизывали общество. Моя партийно послушная мама призывала меня к осторожности рассказами о том, как где-то кого-то посадили за невинные анекдоты, рассказанные в парке приятелю. Уже в 70-е годы, увидев у меня фотокопию книги Джиласа «Новый класс», она, улучив момент, сожгла её.

Мы жили в бараке, предназначенном на слом в 1918г., в комнате 14м² (она считалась большой), на ул. Ульяновской (ныне Николо-Ямская). В начале тридцатых в этом бараке держал своих экспериментальных собак нейрохирург Бурденко, а в 1936г. сюда поселили и нас – сроком на 9 месяцев (мы выехали оттуда в 1957г.). Здесь жило 14 семей с уборной в одно очко и двумя умывальниками на всех. Топили с трудом добываемыми дровами. Газ пришел на кухню в начале 50-х годов (саратовский газ). Отношения между соседями были хорошими и добрыми. Вход в наш большой двор охранялся, и чужие дети попасть сюда не могли.

До войны работа папы считалась престижной и относительно высоко оплачиваемой. Родители, накопив денег, вступили в жилищный кооператив. Дом был построен, но родителям не понравились обои, и они задержались с въездом. Пока обои переклеивались, вышло постановление, ликвидирующее кооперативы. Те, кто уже въехал в новые квартиры (как папина сестра тётя Соня), оставались жить в них, у остальных право на новую квартиру прекращалось. Так мы и остались в бараке. Деньги, внесённые за квартиру, были возвращены. Родители распорядились этими деньгами, купив дачу — половину деревенского дома площадью 24 м2 — с довольно большим по нынешним временам участком в пос. Деденево на станции Турист Савёловской ж.д. в немыслимой тогда дали, более 50 км от Москвы. Отец затеял здесь довольно большой сад. Во время войны и после неё приусадебный участок исправно снабжал нас вишней, яблоками и сливами, картофелем и некоторыми другими овощами. Летний переезд на дачу мама воспринимала как большое счастье освобождения от тесной клетушки нашего барака. Мне и сестре Соне (1938 г. рождения) жизнь на даче тоже очень нравилась.

После гибели папы наша семья (мама, сестра Соня и я) жили на мамину учительскую зарплату (к 1947г. 600р., с конца 1947г. – 700р.) и пенсию на двух детей 340р. При моём поступлении в университет пенсия соответственно уменьшилась, с поступлением Сони выплата пенсии прекратилась. (Вдовья пенсия, если и была, к концу 1947г. отсутствовала).

В 1943г. было введено раздельное обучение (мужские и женские школы), и с тех пор я всю жизнь проучился в мужской школе. На мой взгляд, раздельное обучение плохо влияло на дальнейшую жизнь людей. У меня связанные с этим комплексы исчезли только сильно после окончания университета, у некоторых моих друзей они остались на всю жизнь.

Война была страшным фоном нашей жизни. В 1943г. погиб на фронте мой папа, в мае 1945г. моя тётя Маня получила извещение о гибели единственного сына Юлия, мамина сестра тётя Клара с ребёнком и мужем сгинули в блокадном Ленинграде, дядя Лазарь (Лагин) служил военным корреспондентом на флоте, воевали братья Зорины (мужья маминых сестер), один из них потерял часть лобной кости, инженер по канализации и водопроводу сапёр дядя Шевель (Саул) воевал с 1941г., и в 1944г. был вызван из армии для восстановления шахт Донбасса.

В 1948 г. ещё были живы Иосиф Файвелевич и Хая Лазаревна Гинзбурги.

(воспоминания сына Файвеля Ильи)

Следовательно, Гинзбурги —

Родители:

Иосиф Файвелевич — р.? Невель — ск. после 1948 Москва

Хая Лазаревна — р. ? — ск. после 1948 Москва

Дети:

Лазарь — 1903 Витебск — 1979 Москва

Файвель — 1905 Витебск — 1943 погиб под Карачевом, Брянской обл., в ВОВ

Шевель — р. ? (уч. ВОВ) — ск. после ВОВ

Соня — 1911 ? Минск — ск. после ВОВ

Давид — 1917 Минск — 1941

Возможно, данные хранятся в архиве https://niab.by/newsite/ru или на генеалогических сайтах, например https://forum.j-roots.info/viewtopic.php?...

Лазаря Лагина знала вся страна, как автора «Старика Хоттабыча». Повесть, впервые опубликованная в 1938 году в журнале «Пионер», вполне заслуженно получила право на любовь и долгую жизнь. Власти заставляли автора её переделывать, заменять «ненужные» слова на «нужные». Появилась вторая редакция «Старика Хоттабыча» и немного изменившийся сказочный джинн Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб продолжил свою жизнь, шагнув к зрителям с киноэкранов.

Лазарь Лагин автор многих других книг, наиболее известная – «Патент АВ». В советской литературе этот писатель занимает особое место. Но, наверное, немногие знают про сборник очерков Лазаря Лагина «Мои друзья бойцы-черноморцы». Издан он был в 1947 году в еврейском издательстве «Дер Эмес» (идиш — «Правда»), которое в те годы работало в Москве. Это единственная книга Лазаря Лагина, написанная им на идише.

Безусловно, писатель прекрасно знал идиш, это был язык его детства.

Лазарь Иосифович Гинзбург родился 21 ноября (4 декабря) 1903 года в Витебске. Лагин – литературный псевдоним, который составлен из слогов имени и фамилии. Лазарь был первым из пятерых детей Иосифа Файвелевича (Иоселя Файбышевича) Гинзбурга, уроженца Невеля, и Ханы Лазаревны (Ханы-Двойры Лейзеровны) Гинзбург. Отец работал плотогоном на Западной Двине. И жила семья в Витебске в скромном домике недалеко от реки. На следующий год после рождения первенца, скопив денег, семья переехала в Минск, где Иосиф Файвелевич открыл скобяную лавку.

До выхода сборника «Мои друзья бойцы-черноморцы», да и после него, Лазарь Лагин писал на русском языке. Но, вероятно, увидев то горе, те страдания, которые постигли его народ в годы в войны, решил написать книгу о сражавшихся на фронте евреях на языке идиш. А может быть, всё было прозаичнее – писатель получить заказ от издательства «Эмес» на эту книгу.

Книга фронтовых заметок «Мои друзья бойцы-черноморцы» издана с иллюстрациями художника Григория Ингера.

Лазарь Лагин посвятил книгу памяти погибшего на фронте брата — инженера Файвиша Гинзбурга (1905—1943).

«У меня был брат, – написал Лазарь Лагин. – Его звали Файвиш Гинзбург. Он был квалифицированным инженером и хорошим человеком с большим сердцем и чистой душой. Сейчас ему исполнилось бы 40 лет. С первого дня войны он просился на фронт бить врага. Ему отказывали. Но он добился своего. Осенью 1942 ему удалось добровольцем уйти в Красную Армию. Его хотели оставить учителем на курсах молодых командиров, он отказался. Писал мне: если я не попаду на передовую, то как буду смотреть в глаза сыну и доченьке, когда они, после войны, спросят, сколько фашистов я убил.

Файвиш командовал противотанковой батареей и героически погиб под Орлом летом 1943 года. Его светлой чистой памяти я посвящаю эту книжку, фронтовые заметки о моих друзьях, черноморских бойцах».

Лазарь, также как и его брат, был человеком не робкого десятка. И не раз доказывал это. Вероятно, он мог отсидеться в кабинетах подальше от фронта на вполне законных основаниях. Но прошёл всю Великую Отечественную от Малой земли до Бухареста. С первых же дней войны – в составе Черноморского флота участвовал в обороне Одессы, Севастополя, Керчи и Новороссийска. Войну закончил в Румынии с Дунайской флотилией. Был награжден орденом Отечественной войны II степени и боевыми медалями.

И как писатель майор Лазарь Лагин, очень много работал в годы войны. Помимо многочисленных сказок, басен и юморесок, помимо подписей к карикатурам Сойфертиса, Решетникова, Дорохова, помимо десятков очерков и зарисовок, в войну им была написана повесть «Броненосец "Анюта"». Её первая публикация под названием «Трое уходят в море» появилась с «продолжение следует» во многих номерах боевой флотской газеты «Красный черноморец».

В сборник «Мои друзья бойцы-черноморцы» вошли очерки, написанные Лазарем Лагиным, что называется «по горячим следам». И среди них «Майор Нихамин из Витебска». Это единственное упоминание писателем города своего детства.

«Отец его, сапожник, жил в Витебске у Суражского тракта. Его покосившаяся избушка стояла во 2-м Кракелевском переулке.

Я сам тоже из Витебска и вы можете себе представить, как было приятно повстречаться в Севастополе с земляком, к тому же человеком, известным всему флоту.

Уже через несколько минут после нашего знакомства я знал, что Давид Нихамин был слесарем, учился на рабфаке, намеревался поступить в ВУЗ, но был направлен в лётную школу. За один год окончил курс, рассчитанный на три учебных года, и когда война началась, Нихамин которому тогда было неполных двадцать восемь лет, уже командовал эскадрильей. Вскоре его эскадрилья прославилась своими боевыми свершениями. Менее чем за год она уничтожила свыше восьми десятков вражеских самолётов, сто пятьдесят автомашин, семь артиллерийских батарей при собственных весьма незначительных потерях.

Нихамин — опытный командир, отважный и квалифицированный лётчик. Недаром именно он открыл боевой счёт эскадрильи, сбив первый фашистский самолёт.

Нет меры, чтобы измерить счёт Нихамина к фашистским варварам. Они разрушили его родной город, замучили его пятнадцатилетнего брата Володю, его шестнадцатилетнюю сестру Римму, разлучили его с молодой женой, с которой довелось побыть всего один день, поскольку назавтра после свадьбы началась война.

Трижды немцы сбивали его самолёт, но он каждый раз с ещё большей яростью рвался в бой. Впервые это случилось под Перекопом, когда он атаковал танковую колонну. Нихамин всё же успел уничтожить два танка, а после на повреждённом самолёте проделал 150 километров и успешно сел на аэродроме. Второй раз, также во время атаки и также над Перекопом, в мотор попал осколок снаряда, но и на этот раз всё обошлось благополучно.

Третий раз всё происходило намного трагичней. То, как Нихамин вёл себя перед лицом смертельной угрозы, достойно описания.

Это произошло 8 июня 1942, в последний день обороны Севастополя. Нихамин с ещё тремя самолётами своей эскадрильи вылетел в этот день для барражирования вдоль линии фронта, сомкнувшегося вокруг героически оборонявшегося Севастополя. На высоте тысячи метров Нихамин услышал по радиотелефону: “Нихамин, Нихамин, говорит Юмашев! Над Инкерманом на высоте 4500 метров происходит воздушный бой. Лети на помощь”.

Это говорил командир гвардейского авиаполка Герой Советского Союза полковник Юмашев.

Нихамин вместе со своими лётчиками немедленно отправился помогать товарищам. Это был бой с превосходящими силами противника. Нихамин ворвался в самую гущу “Мессершмиттов” и оказался один против троих противников. Одного он подбил из пулемёта. Но в разгаре боя Нихамин заметил, что два других “Мессершмитта” пикируют на него. Фашистские пули пробили бензобак его машины. Хлынул бензин, облив Нихамина с ног до головы, бензин ударил ему в лицо. Самолёт охватило пламя. Нихамин вообще-то должен был сразу оставить самолёт и выпрыгнуть с парашютом. Но он хотел спасти самолёт. Наклонил машину на крыло, мгновенно произвёл глиссаду вверх и таким образом уменьшил пламя. В четырехстах метрах от земли планирование прекратилось, и самолёт вновь вспыхнул и вместе с ним Нихамин. Теперь уже стало ясно, что спасти самолёт не удастся. Нихамин, сам охваченный пламенем, выбросился из горящей машины. Сверху по его парашюту стрелял пикирующий “Мессершмитт”, но товарищи Нихамина его отогнали. Теперь Нихамину грозила новая и ничуть не меньшая опасность: его несло на скалы, это означало верную гибель. Напрягая всю свою волю, чтобы не потерять сознание из-за страшной боли, лётчик, весь в огне, подтянул все стропы парашюта и на большой скорости упал в бухту, откуда его спас краснофлотец. В течение всего времени, пока он падал, вплоть до того, как его спасли, товарищи пилоты, разгоняли над этим районом вражеские самолёты, защищая своего любимого командира.

На Нихамина было страшно взглянуть. Его лицо обуглилось и стало похожим на страшную маску. Издалека казалось, что у него выросла странная борода. Но когда подошли ближе, увидели, что это воспалённое и опалённое мясо.

— Ничего, — Нихамин сказал, придя в себя, — мы ещё полетаем!

Никто, разумеется, ему не возразил, но мало кто в это поверил.

Месяца через три после этой аварии я навестил его в госпитале. Нихамин был весел, здоров, шутил. Через несколько дней он уже должен был выписаться, лишь чёрный шрам оставался у него на шее, на том месте, где между кожаным шлемом и воротом комбинезона остаётся неприкрытой узкая полоска тела.

Он поведал мне о своих планах дальнейшего ратного труда.

— Мы ещё полетаем, мы ещё покажем немцам, где раки зимуют, — произнёс он на прощанье.

Недавно я увидел в газете «Краснофлотец» фотографию Нихамина. Мне хочется закончить мой рассказ о нём несколькими словами, помещёнными под фотографией:

“С первого дня Отечественной Войны сражается на фронте черноморский летчик-истребитель гвардии майор Давид Ефимович Нихамин. Д.Е. Нихамин лично сбил двенадцать немецких самолётов, принимая участие в боях за Одессу, Севастополь, Новороссийск, Тамань, Керчь, Перекоп.

За успешное выполнение боевых заданий отважный летчик и опытный командир награждён орденом Ленина, орденом Суворова, двумя орденами Красного Знамени, медалями “За оборону Одессы”, “За оборону Севастополя” и “За оборону Кавказа”».

Статью перевёл с идиша — Юрий Закон

Начинал свой литературный путь Лазарь Лагин, как и многие писатели послереволюционного времени, со стихов. Показывал первые опыты Владимиру Маяковскому, и поэт вполне серьёзно о них отзывался. Профессиональную деятельность Лагин начал в 1922 году, как поэт и рабкор (рабочий корреспондент) в белорусской газете «Чырвоная змена». Видимо, тогда и появился его псевдоним. В дальнейшем с чувством большой самоиронии сказал слова, которые цитируют многие источники: «Говоря откровенно, у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: я вовремя и навеки перестал писать стихи». По воспоминаниям дочери, Лагин к своим стихам стал относиться серьёзно только в 70-е годы, когда со дна Чёрного моря подняли советскую подлодку, затонувшую в войну. В кармашке на груди одного из матросов обнаружили клочок газеты с обрывком его поэмы «Ночь комиссара».

В годы войны Лагиным было написано большое поэтическое произведение – «Баллады об энском десанте...»

«Я должен был написать эту балладу, не мог её не написать, – позднее скажет Лазарь Лагин. – Если вы листали подшивки "Черноморца", то встречали мои очерки о Герое Советского Союза Константине Фёдоровиче Ольшанском. — Ольшанский после гибели Цезаря Куникова командовал батальоном морской пехоты. … Почти каждый мой очерк кончался словами: "геройски погиб", "геройски погибла"... Я помню Женю Хохлову. На Малой земле она была медсестрой, спасала раненых. Но своего мужа, Николая Селичева, — он был краснофлотцем! — спасти не смогла. С тех пор она стала дерзкой и бесшабашной. Женя погибла при знаменитом штурме Новороссийска, помянем её по-солдатски, остограммимся!..

Позже я нашёл этот очерк, он так и назывался "Женя Хохлова — черноморская морячка":

«Ей говорили: "Женя, пригибайся. Кругом фрицы". Она отвечала подмигнув: "Мне мама говорила: если орешек в рот попадёт — проглотишь, если в лоб — отскочит. А поразит меня фашистская пуля, напишите на могиле: здесь лежит черноморская морячка Евгения Афанасьевна Хохлова, погибшая за Родину»...

Она лежит в братской могиле на новороссийской набережной, на самом берегу Чёрного моря.

Много моих друзей погибло в Новороссийском и Николаевском десантах, на Малой земле.. Тогда и родились строки "Баллады об энском десанте"...

Эта поэма-баллада, в которой грохочет время, в которой разгулялась смерть. Но заканчивается она светло, просто и провидчески:

...Когда, смеясь, в тот порт сойдут

Весною радостного года

На час, другой, в тени, в саду

Размяться люди с теплохода.

Они увидят склоны гор

В зелёной бурке мелколесья

И клумб сверкающий узор,

И площадь звонкую, как песня...

Эти строки писались тогда, когда враг находился в разрушенном Севастополе, когда лежали в руинах черноморские города Новороссийск, Херсон, Керчь, Феодосия. Николаев...

И только новизна домов

И в парке Братская могила

Расскажут лучше ста томов

О том, что здесь происходило.

И встанут молча перед ней

Взволнованные экскурсанты

И вспомнят битвы прежних дней

И город в зареве огней

И подвиг энского десанта».

Это коротенькие заметки о фронтовом пути писателя Лазаря Лагина. На его жизненных дорогах было немало рытвин и ухабов, в том числе и тех, о которых он не хотел вспоминать. Но в литературе он остался не только, как автор «Старика Хоттабыча», но и как фронтовик, мужественно прошедший всю войну.

Аркадий Шульман

Автор благодарит Вячеслава Настецкого за предоставленные материалы, которые были положены в основу очерка.

http://mishpoha.org/pamyat/886-frontovye-...

в 1947–48 гг. из печати выходит фантастический роман «Патент «АВ»; в 1951 г. – фантастический роман

«Остров разочарования»; в 1956 г. – «Атавия Проксима», в 1966 г. — «Голубой человек».

Так кто же он Лазарь Лагин – детский писатель или писатель-фантаст? Ошибки в утвердительном ответе не будет – и тот, и другой.

Не разочаруем читателя, если скажем, что это лишь часть (пусть и значительная) из его многопланового творчества. Он автор повестей

(например, «Броненосец «Анюта», 1945), романов "Патент АВ" 1947, "Остров разочарования" 1951, "Атавия Проксима" 1956, "Голубой человек" 1966.

книг сатиры («Обидные сказки», 1961), воспоминаний о

В.В. Маяковском («Жизнь тому назад», 1974), сатирических произведений (например, «Вспышка собственита в агрогородке Егоровке», 1961 и «Полианализатор Ирвинга Брюса», 1967), сценариев мультфильмов

(«Жил-был Козявин», «Про злую мачеху», «Происхождение вида» –

все 1966, «Шпионские страсти» – 1967, «Внимание, волки» – 1970),

многочисленных фельетонов, афоризмов, рассказов, заметок и т.д.

Однако, вернемся к биографии. Писатель и поэт, ведущий представитель советской сатирической и детской литературы Лазарь Иосифович Лагин (настоящая фамилия – Гинзбург) родился 21 ноября (4 декабря) 1903 года в Витебске*, в бедной еврейской семье. Был первым из пятерых детей Иосифа Файвелевича и Ханы Лазаревны Гинзбургов. Фамилия в городе была распространенной.

Но сторожилы вспоминали, что неподалеку от места слияния реки

Витьбы с Двиной, на бывшей улице Подвинской (ныне Льва Толстого) стоял кирпичный дом. Здесь на втором этаже в начале ХХ столетия жили Гинзбурги, в семье которых и родился будущий писатель

Лазарь Лагин, чей литературный псевдоним был образован из соединенных первых слогов имени Лазарь (Ла) и фамилии Гинзбург (Гин).

С 1956 года новая фамилия Лагин вписывается писателем во все официальные документы. Отец работал плотогоном. Гоняя плоты по Западной Двине, копил деньги для собственного дела. Детство Лазаря

Гинзбурга прошло в Витебске, губернском городе, где до революции

на 17 христианских церквей приходилась 51 синагога. В Витебске он

окончил еврейскую школу хедер. После переезда в Минск завел небольшую торговлю, держал лавку скобяных изделий. Торговля позволяла содержать семью, хотя и не была слишком прибыльной.

В 1919 году 15-летний Лазарь закончил среднюю школу в Минске и получил аттестат зрелости. После окончания школы в том же

1919 году ушел добровольцем на гражданскую войну. Ему повезло.

Миновали юношу пуля и шашка, не умер в тифозном бреду. После

возвращения с фронта был на комсомольской работе, занимался созданием комсомольской печати в Беларуси. В молодежных газетах

республики печатались его стихи, заметки, фельетоны. Он был одним

из руководителей Коммунистического Союза молодежи. В 1920 году

(в семнадцать лет!) стал членом РКП(б).

-----------------------------------------------------

* В городе своего рождения Л. Лагину удастся побывать лишь один раз – он был почетным гостем

празднования 1000-летия Витебска. Побродил по старинным улицам, постоял на берегу р. Западной Двины в том месте, где когда-то стоял родительский дом. И расчувствовался…

 Правда, есть и иные версии. Моя, была у Лазаря невеста, которую звали Галя. Стало быть «галин». Анограмма. Перестановка букв. И третья вариация: в 1936 г. писателю Л. Гинзбургу исполнилось 33 года. Теперь напишем цифры буквами «Ламед» (30) и «Гамел» (3). Читаем – «лаг…».

------------------------------------------------------ -----

В 1923 г. поступил на вокальное отделение Минского музыкального техникума (во многих исследованиях жизни и творчества

Л. Лагина значится «Минская консерватория». Это неверно. Консерватория в Минске была открыта в 1937 г. – А.Р., Ю.Р.). Проучившись

год, не выдержал теоретических дисциплин и оставил учебу. Хотя, как

вспоминали его современники, имел красивый голос и всю жизнь любил петь старинные русские романсы.

В 1924 году семья Гинзбургов переехала в Москву. Здесь будущий писатель посещал литературную студию В.Я. Брюсова. В 1925

году окончил отделение политэкономии Института народного хозяйства имени К. Маркса в Москве. После окончания учебы служил в

Красной Армии и в 1930 г. работал в газете «За индустриализацию». В

1930–33 гг. учился в Институте Красной Профессуры, готовил к защите диссертации. Из ИКП Лагин был отозван на работу в газете

«Правда». (Отец Иосиф Файвелевич к этому времени стал одним из

лучших наборщиков в редакции газеты «Известия»). Работал в журнале «Крокодил» (журнал с 1932 г. выпускался издательством «Правда». –

А.Р., Ю.Р.), с 1934 года – заместитель главного редактора, корреспондентом «Крокодила» оставался до последних дней своей жизни.

В 1935 году вышла первая книга его сатирических рассказов, ставшая

началом его литературной деятельности. В 1936 году вступил в Союз

писателей СССР.

К этому времени машина политических репрессий в стране уже

набрала свои обороты. После расправы над главным редактором

«Крокодила» Михаилом Кольцовым (Фридлендом) Лазарь Лагин

(Гинзбург) мог стать следующей жертвой. Люди в «штатском» приходили с ордером на арест Лагина чуть ли не каждый день (ордер был

действителен только в течение суток). Считают, что беду отвел Александр Фадеев, отправивший Лагина в длительную командировку, сначала на остров Шпицберген, затем на Крайний Север и в Среднюю

Азию. Это его и спасло. Впоследствии Лазарь Иосифович признавался, что идея сказки о Хоттабыче родилась именно в Арктике. Замысел

нашел свое воплощение в повести-сказке «Старик Хоттабыч», одновременно напечатанной в журнале «Пионер» (печаталась из номера в

номер) и газете «Пионерская правда». В 1940 году вышло в свет отдельное издание «Старика Хоттабыча», практически не отличаясь от

газетно-журнального варианта. Однако, об этом несколько ниже.

В предвоенные годы писатель не только понял, но и доносил до

читателя всю опасность набравшего силы фашизма, призывал советских людей к бдительности и спокойствию. С фашистами писатель

сражался не только пером. В годы Великой Отечественной войны он

прошел боевой путь от Малой земли до Бухареста – он работал в газете «Красный Черноморец» Черноморского флота, участвовал в оборо- 50 -

не Одессы, Севастополя, Керчи, Новороссийска. Войну в составе дунайской флотилии закончил в Румынии. Награжден орденом Отечественной войны II-й ступени, многими боевыми медалями. В 1973 г. награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Л.И. Лагин умер 16 июня 1979 года. Похоронен в Москве на

Кунцевском кладбище.

* * *

В неполные 20 лет (1922) Лазарь Лагин начал печататься на

страницах газет со стихами и заметками. Где-то в начале 1920-х годов

начинающему поэту повезло встретиться с В.В. Маяковским и показать ему свои стихи. Маяковский стихи одобрил, а позже, в Москве

при встречах нет-нет да и осведомлялся, почему Лазарь не несет ему

своих новых стихов. Сам же Лазарь Иосифович в предисловии одной

из книг свои поэтические искания оценит весьма иронически: «Говоря

откровенно, у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: я вовремя и навеки перестал писать стихи».

Естественно, что и мы обратимся к его прозе. Итак, 1938 год. На

суд читателей вынесено первое крупное прозаическое произведение –

повесть-сказка «Старик Хоттабыч» (до этого времени было написано

лишь несколько небольших рассказов – «Эликсир Сатаны» (1935),

«Без вести пропавший» (1937) и др.), замысел которой родился у него

на далеком Шпицбергене, а завязка книги была позаимствована у малоизвестного английского писателя Томаса Энсти Гатри (1856–1934),

писавшего под псевдонимом Ф. Энсти*.

Встречаясь с читателями, дочь Лазаря Иосифовича Наталья Лагина рассказывала, что после выхода «Хоттабыча» она часто интересовалась у отца, как это он опустился в детство и придумал такого великолепного джинна Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба? Отец, иронически-снисходительно усмехаясь, рассказывал, что, прочитав сказки «Тысяча и одна ночь» и древнюю английскую балладу «Медный

кувшин»**, он вдруг, попав под влияние фантазии, понял, что для него

просто стало необходимым написать повесть о трогательном и чем-то

нелепом джние, попавшем в непонятную ему страну49. И, как оказалось, возникшая творческая потребность стала такой острой, что ка-

------------------------------------------------------ -

*

Вторая редакция книги, в которой не только заменены многие эпизоды и персонажи, но и сама

книга значительно выросла в объеме – появилось около десятка новых глав, добавились арабески

и т.д. – приходилось, по рекомендации тогдашних идеологов, вносить соответствующие коррективы. Именно по этой книге режиссером Г.С. Казанским в 1958 г. был снят кинофильм «Старик Хоттабыч» с Николаем Волковым в главной роли. Киносценарий к фильму написал сам Л. Лагин. Третья редакция повести была издана в 1970-е годы, также с авторскими правками. И только после ухода Лазаря Иосифовича его верный друг Аркадий Стругацкий напечатал в своем издательстве первоначальный вариант «Старика Хоттабыча».

** Ситуация с «Медным кувшином» настолько неоднозначная, что по истечении почти 70 лет из

печати вышла повесть Сергея Обломова «Медный кувшин старика Хоттабыча и ее киноверсия».

49 См.: http // vtap339/ ucoz/ ru/0-50/- 51 -

-----------------------------------------------------

завшийся фантастическим сюжет обрел такую авторскую канву, которая в итоге привела к созданию совершенно оригинального произведения. Уже в конце 1970-х годов «Старик Хоттабыч» был переведен

более чем на 50 языков (в т.ч. и на китайский) с миллионными тиражами, кроме упомянутого нами кинофильма были поставлены сотни

теле-, радио- и театральных спектаклей. А в 1979 г., незадолго до

смерти писателя, всесоюзная студия грамзаписи «Мелодия» выпустила пластинку с мюзиклом Геннадия Гладкова, в котором были заняты

«звезды» советского кино – Михаил Боярский, Людмила Гурченко,

Ирина Муравьева.

И вот она, повесть. Правда, возникает вопрос, на какую же из ее

редакций ссылаться? Пришли к выводу, что определяющим будет вариант «Хоттабыча», вошедшего в «Избранное» Л. Лагина и опубликованного в 1975 г. в издательстве «Художественная литература», еще

при жизни писателя. Именно к этому изданию Лазарь Иосифович написал свое предисловие «От автора». Читаем строки из него. «В книге

«Тысяча и одна ночь» есть «Сказки о рыбаке». Вытянул рыбак из моря

свои сети, а в них – медный сосуд, а в сосуде – могучий чародей,

джинн. Он был заточен в нем без малого две тысячи лет. Этот джинн

поклялся осчастливить того, кто выпустит его на волю, обогатить, открыть все сокровища земли, сделать могущественнейшим из султанов

и, сверх того, выполнить еще три его желания.

Или, например, «Волшебная лампа Аладдина». Казалось бы, ничем не примечательная строгая лампа, можно сказать – просто утиль.

Но стоит только потереть ее – и вдруг неведомо откуда возникал джинн

и выполнял любые, самые невероятные желания ее владельца.

…По понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех,

чьи желания они в этих сказках выполняли, это и было самое полное

человеческое счастье, о котором только и можно было мечтать.

…Ну а что, если такой джинн да вдруг попал в нашу страну, где

совсем другие представления о счастье и справедливости, где власть

богачей давно и навсегда уничтожена и где-то честный труд приносит

человеку счастье, почет и славу?

Я старался вообразить, что получилось бы, если бы джинна спас

из заточения в сосуде самый обыкновенный советский мальчик, такой, каких миллионы в нашей счастливой социалистической стране.

И вдруг я, представьте себе, узнаю, что Волька Костыльков, …

который в прошлом году в лагере лучше всех нырял… Впрочем, давайте я вам лучше все расскажу по-порядку50.

Действительно, ученик 245-й московской школы, Волька Костыльков после переезда семьи на новую квартиру решил искупаться в

------------------------------------------------------ ---------------------

50 Лагин, Л. Избранное / Л. Лагин. – М., 1975. – С. 377–378

------------------------------------------------------ ---------------------

реке – благо, она была недалеко от дома. Во время последнего ныряния его рука вдруг натолкнулась на какой-то предмет… Волька схватил его и вынырнул у самого берега. В его руках был скользкий, замшелый сосуд необычайной формы. Больше всего он походил, пожалуй, на древнюю амфору»51. С сосудом он помчался домой, чтобы побыстрее рассмотреть содержимое. Не успел он снять печать, как произошел бесшумный взрыв и перед ним предстал «тощий и смуглый

старичок с бородой по пояс, в роскошной чалме, тонком белом шерстяном кафтане, обильно расшитом золотом и серебром, в белоснежных шелковых шароварах и нежно-розовых сафьяновых туфлях с высокими загнутыми носками. …и зовут меня, как я уже имел счастье

довести до твоего много- и высокочтимого сведения, Гассан ибн Хоттаб, или, по-вашему, Гассан Абдурахман Хоттабович»52.

Так древний джинн получил прописку в Москве, став любимцем

советской и постсоветской детворы, и началось его знакомство с новым, неизвестным ему миром. Первым с Волькой совместным шагом

стал неудавшийся, благодаря подсказкам Хоттабыча, экзамен по географии – Вольке учительница Варвара Степановна предложила придти на переэкзаменовку через несколько дней. А вот дальше… Дальше «чудесные» ситуации будут захватывать сопровождаемого Хоттабычем Вольку в самых различных местах – в кинотеатре и павильоне

фруктовых и минеральных вод, в соседской 37-й квартире и парикмахерской, во время полета на ковре-самолете и в отделении Госбанка, на стадионе и в метро… И все эти чудеса понравятся юным читателям, что в детской среде даже приговорка получилась:

«Ха-ха-ха, Хоттабыч, веселый джинн,

ха-ха-ха, Хоттабыч, давай дружить!».

Сам же писатель удивительно мягко завершает свое повествование: «Нам остается только проститься с героями этой смешной и трогательной истории, пожелать им здоровья и успехов в учебе и дальнейшей жизни. Если вы когда-нибудь встретите кого-либо из них, передайте им, пожалуйста, привет от автора, который выдумывал их с

любовью и нежностью»53.

Занимательная приключенческо-сказочная история сделала Лазаря Лагина детским писателем с мировым именем. И сюжет, и содержание «Старика Хоттабыча» и до наших дней привлекают внимание юных читателей, независимо от страны, пола и национальности,

напоминая о высших моральных ценностях – Добре, Чести, Справедливости.

------------------------------------------------------ ----------------

51 Лагин, Л. Избранное / Л. Лагин. – М., 1975. – С. 382.

52

Там же. – С. 384–385.

53

Там же. – С. 623.- 53 -

------------------------------------------------------ ------

Сделаем небольшую оговорку и поясним: понятие «национальность» нами употреблено не случайно. Работая над настоящим очерком, мы не обнаружили каких-либо писательских предпочтений

Л. Лагина в пользу одной национальности, к примеру, еврейской.

«Старик Хоттабыч» насквозь пронизан интернациональными мотивами. Ничуть не сомневаясь, можно утверждать: известность, даже популярность Лагина, полученная с помощью иудейских высказываний

и языка Библии и Талмуда, идеологические «сыщики» и ежовско-бериевские «специалисты» конца 1930-х годов погасили бы оперативно, и ждала бы «космополита» Лагина (Гинзбурга) судьба Кольцова

(Фридлянда), как и многих других деятелей советского искусства еврейской национальности. Как ни странно, но сталинские «борцы» за

«правильную» идеологию не обнаружили еврейских насмешек Лагина. Как не обнаружат их и в вышедшем из печати в 1947–48 гг. романе

«Патент АВ», удостоенном Сталинской премии второй степени (оказывается, город Бакбук в переводе с иврита «бутылка», персонаж

Эдуф «раб», другой персонаж Цфардейа – «лягушка»… и т.д.). А вот

сегодняшние толкователи литературного наследия Л. Лагина (витебляне Дмитрий Рубаник, Натан Нахимович, Григорий Алюнин, иерусалимский поэт и исседователь Михаил Король, он же Михкель Кунингас и др.) находят целые россыпи еврейских премудростей. К примеру, активно муссируется заклинание Хоттабыча из первого издания

книги в 1940 г. «лехододилираскало…» (заметим, что в редакции 1951-58 гг.

г. оно не упоминается. – А.Р., Ю.Р.). Оказывается, что это вовсе не заклинание, а слова известного еврейского гимна, исполняемого евреями-ортодоксами перед каждой субботой! «Лехододиликраскало,

пнейшабеснекабело», что означает «иди, мой друг, навстречу невесте,

встретим лик субботы»*. Вот оно как!? Оказывается, Лагин-то не

только еврей, но и сторонник ортодоксального течения в иудаизме.

Далее. Читаем у Л. Лагина: …я тот самый Гассан Абдуррахман ибн

Хоттаб, с которым двадцать лет ничего не мог поделать сам Сулейман

ибн Дауд…54 (выделено нами. – А.Р., Ю.Р.). Оказывается, в современной редакции надо читать царь иудейский Соломон, Шлома бен Давид

(?). Или сказанное Волькой Костыльковым в запальчивости слово

«балда» (мудрец) – это ни что иное, как еврейское «баал дат» («балдос») или тот же Волькин «мудрец», «муж знания, веры». Оказывается, пионер Волька знал Талмуд, так легко толкуя понятия из него.

А вот цензоры 1937 г., когда повесть готовилась к печати, просто не

знали этого. Или, наконец, обладая мощным аппаратом расшифровщиков, не уловили того, что Л. Лагин через десять лет после Михаила

Булгакова с его фантастическим Воландом в «Мастере и Маргарите»

------------------------------------------------------ -

* См.: http // la-belada.livejornal.com/97889.html.

54 Лагин, Л. Избранное / Л. Лагин. – М., 1975. – С. 407.- 54 -

------------------------------------------------------ --

внедряет в московскую жизнь персонажа, наделенного сверхъестественным могуществом. «В обоих случаях в абсолютно материалистической Москве оказывается персонаж», …которому «не страшен человек с ружьем (маузером), олицетворяющий власть».

Мы не ставим своей задачей анализ всех произведений нашего

земляка. Они – разноплановы (к примеру, в рассказе «Без вести пропавший» – это предвидение будущей войны; в повести «Майор Велл Эндью» – проблемы коллаборационизма; в «Обидных сказках» – это насмешка и сатира; в романе «Голубой человек» – это дела, раздумья и переживания молодого советского рабочего, студента-заочника, необъяснимым путем попавшего в Москву в канун 1894 года; в романе «Трагический Астероид», одновременно и сатирическом и реалистическом, где

сливаются воедино поползновения мировой сверхдержавы на неудавшийся военный переворот и судьбы людей, попавших на вертящееся вокруг земли небесное тело, превращенное в самостоятельный спутник

«Атавия Проксима» и т.д.).

Хотели бы познакомить сегодняшних читателей с некоторыми,

почти афористическими, мыслями Лазаря Иосифовича Лагина.

– Кристальная личность: на красном фоне – красная, на черном –

черная.

– Даже хорошо прокипяченные помои все равно остаются помоями. Это одинаково важно знать и работникам питания, и некоторым «полемистам».

– Цинизм не что иное, как принципиальная беспринципность.

– Человек застенчивый до грубости.

– Клопа танком не задавишь.

– Черви орлов не боятся. Черви боятся кур.

– Как мухомор заботой не окружай, не вырастет из него боровик.

– Конечно, истинный друг познается в беде. Но и удаче твоей

по-настоящему порадуется только настоящий друг.

– Геркулес совершил двенадцать подвигов, после чего Зевс даровал ему бессмертие. А ведь в искусстве бывает и так, что сначала

даруют бессмертие, а уже потом срочно подыскивают для него дюжинку подвигов**.

– Умывать руки – далеко не всегда признак чистоплотности.

– Дерзать и дерзить – это как говорят в Одессе, две большие разницы.

– Ответственный съемщик сливок.

– Ума у этого человека – палата, но палата эта казенная.

 Проксима – в астрономической науке ближайшая к нам звезда из созвездия Центавра – «Атавия

Центавра».

** А это ведь очень похоже на нашу современную жизнь. – А.Р., Ю.Р.- 55 -

– Удивительная игра природы: человек с камнем за пазухой не

так часто тонет, как следовало бы.

– Очень может быть, этот человек и родился в сорочке, но он ее

с тех пор ни разу не стирал.

– Цари, как и простые люди, кусают пальцы, когда волнуются.

Но только не свои пальцы, а чужие. На то они и цари.

– Моложавое дарование.

– Покажешь человеку палец, и человек смеется. А покажи ему

же кулак, то есть в пять раз больше пальцев, и он почему-то смеется

не в пять раз больше, а раз в двадцать меньше.

И может быть, тысячи других смешинок, реплик, писательских

замечаний можно найти в произведениях нашего земляка. Однако, это

лишь подтверждение того, что витеблянин Лазарь Лагин был человеком мыслящим, активным, анализирующим все происходящее вокруг

него. И как автор романов, множества блестящих памфлетов, сатирических сказок для взрослых, утверждающих в жизни Добро, Ум, Веру

(в жизнь), он был и остается литератором, поддерживающим в читательских чувствах оптимистическое мировосприятие.

…Жаль только, что в родном ему Витебске не нашлось места

для увековечивания памяти.

Л И Т Е Р А Т У Р А

1. Кончаловский, А. Низкие истины / А. Кончаловский. – М., 1999.

2. Лагин, Л. Старик Хоттабыч / Л. Лагин. – М., 1938.

3. Лагин, Л. Броненосец Анюта / Л. Лагин. – М., 1945.

4. Лагин, Л. Патент АВ / Л. Лагин. – М., 1948.

5. Лагин, Л. Остров разочарования / Л. Лагин. – М., 1951.

6. Лагин, Л. Атавия Проксима / Л. Лагин. – М., 1938.

7. Лагин, Л. Голубой человек / Л. Лагин. – М., 1956.

8. Лагин, Л. Обидные сказки / Л. Лагин. – М., 1961.

9. Лагин, Л. Вспышка собственита в агрогородке Егоровка / Л. Лагин. – М., 1961.

10. Лагин, Л. Майор Велл Эндью / Л. Лагин. – М., 1962.

11. Лагин, Л. Съеденный архипелаг / Л. Лагин. – М., 1963.

12. Лагин, Л. Белокурая Бестия / Л. Лагин. – М., 1963.

13. Лагин, Л. Полианализатор Ирвина Брюса / Л. Лагин. – М., 1967.

14. Лагин, Л. Жизнь тому назад / Л. Лагин. – М., 1974.

15. Лагин, Л. Избранное / Л. Лагин. – М., 1975.

Русецкий, А.В.

Уроженцы Витебщины в художественной культуре стран

близкого и дальнего зарубежья : монография / А.В. Русецкий,

Ю.А. Русецкий. – Витебск : ВГУ имени П.М. Машерова, 2013. –

292 с., стр. 47 — 55

Отец Хоттабыча говорил на идише и знал иврит.

Свои фронтовые записки он написал на идише, но в целом был русским писателем. Правда, в свои фантастические повести он умудрялся в Советском Союзе вставлять еврейские слова и понятия. Вот почему Старик Хоттабыч – герой его главной книги, сделавшей его по-настоящему знаменитым, – несмотря на свое подчеркнуто арабское происхождение, больше напоминает витебского хасида, приветствующего шаббат и гоняющегося за кольцом царя Соломона. В день рождения советского писателя Лазаря Лагина Jewish.ru находит в его книгах «приветы» из еврейских местечек.

Витебск никогда не был местечком.

Этого колоритного старичка, которого все мы помним по любимым с детства книжке и фильму, придумал писатель Лазарь Лагин. Свое еврейство он умудрился «зашифровать» и передать «по наследству» даже арабу – Старику Хоттабычу!

Начав писать книги, журналист Лазарь Иосифович Гинзбург взял себе «хитрый» псевдоним – Лагин. Возможно, это просто сложение частей имени и фамилии: ЛАзарь ГИНзбург, но некоторые видят в этом возраст писателя, написанный на иврите. Потому что в 1936 году, когда Гинзбург взял псевдоним, ему было 33 года. В сокращении на иврите 30 – это буква «ламед», три – буква «гимель», читается как лаг, значит, отсюда и Лагин.

Другая «хитрость» – в противоречивости образа главного героя повести, Старика Хоттабыча. Он выходит из заточения в кувшине вполне себе по-арабски – в чалме и шароварах. Но после переодевания его Волькой, Хоттабыч начинает выглядеть как еврейский дедушка с белоснежной длинной бородой в «пиджачной паре из белого полотна». Сомнения в некоторой еврейскости волшебника отпадают, если только вчитаться в текст его заклинания.

В первой, оригинальной версии книги, старик Хоттабыч произносил вовсе не «трах-тибидох-тибидох», а длинное странное слово «лехододиликраскало». Все, кто знает иврит, быстро распознали в этой фразе «дословно» списанную с иудейского литургического гимна встречи шаббата первую строку. «Леха доди ликрат кала», или «иди, мой возлюбленный, навстречу невесте». Интересно, что исследователи еврейской составляющей творчества Лагина впоследствии подмечали, что строки эти взяты, возможно, и потому, что автор «Леха доди» – тоже своеобразный «волшебник», цфатский каббалист Шломо Алкабец.

Кроме того, возраст Вольки выбран не случайно – 13 лет, как возраст бар-мицвы, и Сулейман ибн Дауд – не кто иной, как царь Соломон, и площадь Омара ибн Хаттаба (почти как имя младшего брата Хоттабыча, Омара Юсуфа ибн Хоттаба) есть в Старом городе в Иерусалиме, и слово «балда» Волька трактует Хоттабычу как слово, обозначающее мудреца, только потому, что с иврита «баал дат» и правда переводится как «муж знания и веры».

Впоследствии Лагин напишет на идише книгу своих фронтовых заметок – «Мои друзья бойцы-черноморцы», поскольку всю войну прослужит в Черноморском флоте. Будут у него и другие произведения – фантастические и, по оценкам его коллег по литературному цеху, максимально сильные и талантливые. «Патент АВ» – политический памфлет, имеющий ярко выраженную антикапиталистическую и антимилитаристскую направленность, такой же по идеям «Остров разочарования». В этих книгах есть город Бакбук (в переводе с иврита – «бутылка»), персонаж Эдуф (в переводе с иврита – «раб») и герой Цфардейа (в переводе – «лягушка»). Тем не менее в памяти миллионов людей он остался все-таки как писатель одной-единственной книги – «Старика Хоттабыча». «Мне всегда было жаль, что Лазарь стал как будто сам “рабом волшебной лампы”, где лампой была его книга. На самом деле, можно восхищаться всеми его работами, – писал его близкий друг Аркадий Стругацкий. – Это не только смелость его фантазии и сюжетное мастерство, но и превосходная стилистика, умение пользоваться словом, своеобразной интонацией, по которой я узнавал его как автора с первых же строк. Что, как известно, можно сказать далеко не о каждом писателе».

Надежда Громова

https://jewish.ru/ru/people/culture/905/

***

Сергей Курий

Перевоспитание джинна (ко дню рождения Лазаря Лагина).

«У советских собственная гордость» – писал когда-то Владимир Маяковский. Сказок это тоже касалось. Был советский Пиноккио – Буратино, советский Дулиттл – Айболит, советский Волшебник Оз – Волшебник Изумрудного города… Ну, а советского джинна нам подарил писатель по имени Лазарь Иосифович Лагин.

Конечно, на самом деле никакой он не Лагин (с таким-то именем-отчеством), а Гинзбург. Из имени и фамилии – ЛАзарь ГИНзбург – он и слепил свой литературный псевдоним.

Родился наш герой 4 декабря 1903 года в белорусском городе Витебске в бедной еврейской семье. Поэтому неудивительно, что в исторической битве юноша поддержал большевиков. Сразу после окончания школы 16-летний Лазарь отправляется на гражданскую войну, через год вступает в Коммунистическую партию (тогда РКП (б)), а уже после (!) – в комсомол. Что, в общем-то, неудивительно, если учесть, что комсомольская организация возникла позже партийной. По сути, Лагин этот самый комсомол на Белоруссии и создавал.

Молодой Лагин.

Дальнейшая карьера Лагина складывается не менее бурно и цветасто. Он начинает публиковаться в газетах с очерками и стихами, затем – поступает в Минскую консерваторию на отделение вокала, но из-за трудностей с теорией музыки бросает обучение.

В 1924 году Лагин уже в Москве, где оканчивает Институт народного хозяйства по специальности «политэкономия». Какое-то время наш герой служит в Красной армии. И, наконец, в 1930 году полностью погружается в литературную деятельность.

Л. Лагин:

«Говоря откровенно, у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: например, я вовремя и навеки перестал писать стихи. Я мог бы, конечно, усугубить свои заслуги, бросив писать и прозу. Но скромность не позволяет мне столь цинично гоняться за заслугами».

Карьера его постепенно идёт вверх. С 1934 года Лагин – заместитель главного редактора журнала «Крокодил», с 1936-го – член Союза Писателей, а в 1938-м выходит его сказка про Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба…

Л. Лагин «Старик Хоттабыч»:

«По понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех, чьи желания они в этих сказках выполняли, это и было самое полное человеческое счастье, о котором только и можно было мечтать.

Сотни и сотни лет прошло с тех пор, как впервые были рассказаны эти сказки, но представления о счастье долго ещё связывались, а в капиталистических странах у многих людей и по сей день ещё связываются с сундуками, битком набитыми золотом и бриллиантами, с властью над другими людьми.

…Ну, а что, если бы такой джинн да вдруг попал в нашу страну, где совсем другие представления о счастье и справедливости, где власть богачей давно и навсегда уничтожена и где только честный труд приносит человеку счастье, почёт и славу?».

Кадр из к-ф «Старик Хоттабыч» 1957 г.

Родословная Хоттабыча

На этом месте лично я начинаю путаться. Не из-за отсутствия информации об истории сказки, а из-за противоречивости разных свидетельств.

Начнём с того, что в большинстве источников утверждается, что замысел «Хоттабыча» оформился у писателя во время командировки на Шпицберген. Сама командировка была инициирована председателем Союза Писателей – Александром Фадеевым – с целью уберечь Лагина от возможных репрессий со стороны власти. Дело в том, что по обвинению в шпионаже арестовали непосредственного начальника Лазаря Иосифовича – главного редактора «Крокодила» Михаила Кольцова, и была опасность, что близкие к нему люди пойдут в тюрьму «паровозиком».

Наталья Лагина, дочь писателя:

«Когда всё началось, папу вместе с братом Кольцова, художником Борисом Ефимовым, отправили в долгую экспедицию на Шпицберген. Они путешествовали на ледоколе — а в это время, мама рассказывала, к нам приходили каждый день с ордером на арест. Но ордер был действителен только в течение суток, а папу нигде не могли найти… Он вернулся, когда поутихло».

илл. Г.Валька.

Казалось бы, всё сходится – вот откуда в сказке появилось путешествие Хоттабыча на «Ладоге» в Арктику, где он укрощал белых медведей. Если бы не одно «но»…

Как известно, первая — сокращённая — версия была напечатана в №10-12 журнала «Пионер» за 1938 год (с рисунками Константина Ротова). А Михаила Кольцова (кстати, ярого «сталиниста») арестовали в декабре того же года, то есть, после публикации. Так что замысел сказки точно родился до пеоездки на Шпицберген…

Однако поездка своё влияние дейстаительно оказала. Ведь те самые "арктические" главы в "Хоттабыче" появились лишь во второй редакции, опубликованной в газете «Пионерская правда» (№ 9-10, 12-14, 17-18, 20, 22, 26, 28 за 1939 год).

Ну, а в 1940 году сказка была издана отдельной книгой.

Не так просто оказалось выяснить и то, кто или что конкретно подтолкнуло Лагина к созданию сказки. В передаче «Герои времени» на радио «Свобода» кинорежиссер и литератор Олег Ковалов говорит следующее:

«Я почитал мемуары самого Лагина, где он пишет, что идею «Старика Хоттабыча» дал ему Виктор Борисович Шкловский. Когда он с ним познакомился в литературном кружке, Шкловский спросил: «Что вы читаете?». Лагин ответил, что «Тысячу и одну ночь». Шкловский сказал: «Очень интересно. Напишите для ОПОЯЗа работу о системе повторов в «Тысяче и одной ночи»». Это был 20-й год, еще время военного коммунизма, и Лагин пошел в библиотеку, где ему дали «Тысячу и одну ночь» на арабском языке, которого он не знал. А дал ему эту книгу человек, который внешне был очень похож на Старика Хоттабыча — с длинной бородой, востоковед. Звали его Мустафа Османович. Вероятно, это мифологизированный рассказ Лагина».

Кадр из к-ф «Старик Хоттабыч» 1957 г.

Более ясно обстоят дела с литературными источниками «Хоттабыча». Первый – это, конечно, упомянутый сборник «Тысяча и Одна Ночь» с волшебной лампой Аладдина и историей о рыбаке, обманувшем джинна (этот сюжет хорошо известен по мультфильму «В синем море, в белой пене»). Последнюю историю, кстати, упоминает брат Хоттабыча – Омар Юсуф. Екатерина Дайс в статье «Остановивший Солнце» отметила и прямое использование Лагиным некоторых оборотов из «1001 ночи» (например, выражения «история, написанная иглами в уголках глаз»).

Рис. Г. Валька.

Вторым источником вдохновения «Хоттабыча» является, изданная в 1900, фантастическая повесть английского писателя Ф. Анстея (наст. имя – Томас Энтри Гатри) «Медный кувшин» («The Brass bottle»).

Наталья Лагина:

«Не раз я приставала к отцу с расспросами, как это он вдруг придумал такого джинна. Отец, иронически усмехаясь, говорил, что начитался сказок «Тысяча и одна ночь», потом его обуяли фантазии, а позже ему попалась на глаза какая-то древняя английская баллада (? – С.К.) “Медный кувшин”. И ничуть не повторяя прочитанного, отец вдруг понял, что ему, ну, совершенно необходимо написать про трогательного и чем-то нелепого джинна, чудом попавшего в нашу страну, где ему все непонятно».

Конечно, «Хоттабыч» и «Медный кувшин» — разные книги, но есть между ними и совпадения.

В повести Анстея джинна выпускает на волю не советский пионер Волька, а молодой лондонский архитектор Гораций. Джинна зовут Факраш-эль-Аамаш, и по характеру он гораздо суровей добряка Хоттабыча. Зато и того и другого заточил в кувшин Сулейман-ибн-Дауд (то есть, библейский царь Соломон, сын Давида). У Анстея – по злобному навету некого Джарджариса.

Ф. Анстей «Медный кувшин»:

«— …У меня была родственница, Бидия-эль-Джемаль, которая обладала несравненной красотой и многообразными совершенствами. И так как она, хотя и джиннья, принадлежала к числу верных, то я отправил послов к Сулейману Великому, сыну Дауда, которому предложил ее в супруги. Но некий Джарджарис, сын Реджмуса, сына Ибрагима — да будет он проклят навеки! — благосклонно отнесся к девице и, тайно пойдя к Сулейману, убедил его, что я готовлю царю коварную западню на его погибель».

В 1964 году повесть «Медный кувшин» была экранизирована.

Про Хоттабыча же известно лишь то, что он со своим братом «ослушались» Соломона – и больше ничего конкретного. Зато в сказке старик постоянно упоминает своего заклятого врага со знакомым именем «Джирджис ибн Реджмус». Правда, у Лагина Джирджис – не просто наветчик, а «царь шайтанов и ифритов». Именно его козни Хоттабыч усматривает во всём, что ему кажется страшным и непонятным – будь то паровоз, машина или автомат, выдающий билеты.

Л. Лагин «Старик Хоттабыч»:

«— Пойдем погуляем, о кристалл моей души, — сказал на другой день Хоттабыч.

— Только при одном условии, — твердо заявил Волька: — при условии, что ты не будешь больше шарахаться от каждого автобуса, как деревенская лошадь… Хотя, пожалуй, я напрасно обидел деревенских лошадей: они уже давно перестали бояться машин. Да и тебе пора привыкнуть, что это не джирджисы какие-нибудь, а честные советские двигатели внутреннего сгорания».

Рис. Г. Валька.

В биографии Хоттабыча много исторических несуразностей. В сказке джинн является мусульманином и поминает багдадского халифа Гаруна Аль-Рашида – реального исторического деятеля и одновременно героя сказок «1001 ночи». Однако, если в бутылку джинна заключил ещё Соломон, то Хоттабыч не мог исповедовать ислам, появившийся гораздо позже, и уж тем более не мог знать Гаруна.

Кстати, о халифах. В Иерусалиме и сегодня можно увидеть площадь Омара ибн-Хаттаба. Так звали ещё одного прославленного и праведного арабского халифа (585-644), которого лично обратил в ислам сам пророк Мухаммед.

Интересно, что Омаром Юсуфом зовут брата Хоттабыча – джинна злобного и вредного.

Л. Лагин «Старик Хоттабыч»:

«— Я устал от спора с тобою, о учёный отрок, — произнёс он, деланно зевая. — Я устал и хочу спать. Достань же поскорее опахало и обмахивай меня от мух, покуда я буду предаваться сну.

— Во-первых, тут нет мух, а во-вторых, какое право вы имеете отдавать мне приказания? — не на шутку возмутился Волька.

— Сейчас будут мухи, — надменно процедил сквозь зубы Омар Юсуф».

Но вернёмся к сравнению двух повестей.

И у Анстея, и у Лагина присутствует знаменитая сцена с караваном верблюдов, везущем дары благодетелю джинна по улицам Лондона (Москвы). Гораций, как и Волька, отказывается принять дары. Но мотивируют они свой отказ по-разному.

Ф. Анстей «Медный Кувшин»:

«— Я не могу отвечать за других людей, — сказал он. — Знаю только то, что я не привык быть богатым, мне бы лучше разбогатеть постепенно, так, чтобы сознавать, что я всем обязан — насколько возможно — моим собственным трудам. Потому что — нечего мне и говорить вам, г. Факраш, — само по себе богатство не приносит людям счастья. Вы должны были заметить, что оно может… ну, даже навлекать на них затруднения и неприятности…».

Л. Лагин «Старик Хоттабыч»:

«— Сейчас ты скажешь, что в вашей стране люди не хотят стать богаче. Ха-ха-ха! — Хоттабычу казалось, что он высказал очень едкую мысль.

— Нет, почему, же, — терпеливо отвечал Волька. — Человек, который приносит больше пользы для родины, зарабатывает у нас больше, чем тот, который приносит меньше пользы. Конечно, каждый хочет заработать больше, но только честным трудом.

…— Пусть будет так, — сказал Хоттабыч. — Я очень далек от того, чтобы толкать своего возлюбленного друга на нечестные заработки. Если тебе не нужны драгоценности, обрати их в деньги и давай эти деньги в рост. Согласись, это весьма почтенное занятие — давать деньги в рост тем, кто в них нуждается.

— Ты с ума сошел! — возмутился Волька. — Ты просто не понимаешь, что ты говоришь! Советский человек — и вдруг ростовщик! Да и кто к нему пошел бы, даже если бы где-нибудь вдруг завелся такой кровосос? Если нашему человеку требуются деньги, он может обратиться в кассу взаимопомощи или занять у товарища. А ростовщик — это ведь кровосос, паразит, мерзкий эксплуататор, вот кто! А эксплуататоров в нашей стране нет и никогда не будет. Баста! Попили нашей крови при капитализме!

— Тогда, — не унимался приунывший Хоттабыч, — накупи побольше товаров и открой собственные лавки во всех концах города. Ты станешь именитым купцом, и все будут уважать тебя и воздавать почести.

— Да неужели тебе не понятно, что частник — это тот же эксплуататор? Торговлей у нас занимается государство, кооперация. А зарабатывать себе деньги, торгуя в собственном магазине…».

Кадр из к-ф «Старик Хоттабыч» 1957 г.

В итоге пионер Волька сдаёт дары Хоттабыча в… советский Госбанк. Вообще в течении всей книги Хоттабыч своими услугами приносит Вольке и окружающим больше неприятностей, чем пользы.

Лагин проводит мысль, что советскому человеку не нужны личные богатства, потому что он может пользоваться общественными, что знатные люди в СССР – это не цари и шахи, а люди труда – будь то трактористки или лётчики. Забавно, что Хоттабыч принимает за дворец советский санаторий, а Волька сравнивает дворец Хоттабыча со станцией метро.

Рис. Г. Валька.

Л. Лагин «Старик Хоттабыч»:

«— Но ведь ты только что сам говорил, Волька ибн Алёша…

— Ему, если хочешь знать, принадлежат и завод, на котором он работает, и все другие заводы и фабрики, и все шахты, рудники, железные дороги, земли, воды, горы, лавки, школы, университеты, клубы, дворцы, театры, парки и кино всей страны. И мне они принадлежат, и Женьке Богораду, и его родителям, и…

— Ты хочешь сказать, что у отца твоего имеются компаньоны?

— Бот именно — компаньоны! Около двухсот миллионов равноправных компаньонов! Сколько же, сколько населения в нашей стране!

— У вас очень странная и непонятная для моего разумения страна, — буркнул Хоттабыч из-под кровати и замолчал…».

«…Почему же вдруг пришла им в голову такая странная причуда? А вдруг это не причуда, не каприз, а совсем-совсем другое? Сколь удивительны эти отроки, отказывающиеся, несмотря на голод, от пиршества только потому, что его слугам не позволено отобедать с ними, как равным с равными! Ах, как непонятно, обидно и голодно, очень голодно было Хоттабычу!»

Рис. Г. Мазурина.

Гораций тоже устаёт от услуг джинна. Но, если в повести Анстея Факраш просто возвращается в свой кувшин, то у Лагина Волька перевоспитывает Хоттабыча в нормального советского гражданина. По иному складывается судьба у самонадеянного Омара Юсуфа. Не вняв научным доводам, он попадает в ловушку земного притяжения и становится спутником Земли.

Рис. Г. Валька.

Л. Лагин «Старик Хоттабыч»:

«На вопрос о своём занятии до 1917 года он правдиво пишет: «Джинн-профессионал». На вопрос о возрасте — «3732 года и 5 месяцев». На вопрос о семейном положении Хоттабыч простодушно отвечает: «Круглый сирота. Холост. Имею брата, по имени Омар Юсуф, который до июля прошлого года проживал на дне Северного Ледовитого океана в медном сосуде, а сейчас работает в качестве спутника Земли», и так далее и тому подобное».

Все на борьбу с неграмотностью джиннов! (кадр из к-ф «Старик Хоттабыч» 1957 г.)

Две редакции

Вскоре после выхода первого издания «Старика Хоттабыч» началась война, и Лазарь Лагин не стал отсиживаться в тылу. Он оборонял Одессу и Севастополь, а закончил свой военный путь в Румынии в составе Дунайской флотилии. В битвах с фашистами он использовал не только оружие, но и свой литературный талант, сочиняя военные песни и язвительную сатиру вроде списка вещей, рекомендуемых румынским солдатам при походе на Одессу: «Кальсоны защитного (коричневого) цвета. Необходимы при встрече с советскими моряками».

Лазарь Лагин на флоте.

По окончании войны Лагин возвращается корреспондентом в «Крокодил», пишет сатирические «Обидные сказки» и несколько романов в стиле «социальной фантастики». Именно за фантастический роман «Остров Разочарования» ему присуждают Сталинскую премию. Кстати, лучшим из своих произведений Лагин считал роман «Голубой человек», о том, как ученик истфака МГУ попадает в прошлое и участвует в зарождении революционного движения.

Но ни одна из книг писателя не могла превзойти популярностью «Старика Хоттабыча».

И вот в 1955 году Лагин выпускает новую редакцию своей сказки. В результате, объём «Хоттабыча» вырос, чуть ли, не вдвое. Одни сцены были добавлены, другие сильно изменены, третьи — просто убраны. Во многом объём вырос за счёт более подробной пропаганды советской власти, которую проводит Волька. Поэтому с 1999 года стало правилом издавать «Хоттабыча» в довоенной редакции – мол, идеологии там меньше, а значит, постсоветским детям сказка будет понятнее. Как по мне, сделать выбор между двумя вариантами сказки трудно — у каждой есть свои достоинства и недостатки.

Широко распространено мнение, что правки и дополнения были сделаны писателем под давлением властей. Но вот Михаил Лезинский в рассказе о встрече с Лагиным («В гостях у старика Хоттабыча» 2003 г.) пишет нечто другое:

«Он снимает с полки издание 1972 года:

— Признаюсь честно, я никогда не собирался писать волшебную сказку.

— Не собирались, но написали.

— Я писал памфлет на книжки подобного рода, а Хоттабыча изувечили, выбросили из книги несколько глав и так отредактировали, что памфлет превратился в волшебную сказку. Я вам надпишу эту книжку, изданную именно в 1972 году, потому, что я восстановил свои собственные слова и всё-таки воткнул в неё недостающие главы!»

О чём конкретно идёт речь, неизвестно. Давайте же просто возьмём две редакции сказки и посмотрим, как и где она преобразилась.

Итак, в довоенной редакции полностью отсутствуют истории о лающем мальчике, пребывании героев в санатории им. Орджоникидзе и новогоднем визите Хоттабыча на орбиту к своему брату.

Лающий мальчик Гога. (кадр из к-ф «Старик Хоттабыч» 1957 г.)

Зато в редакции-1955 исчезли многие смешные сатирические сцены. Например, та, где посетители парикмахерской издеваются над бородатым Волькой. За это Хоттабыч превращает их в баранов, которых чуть было не пускают под нож.

Рис. К. Ротова (журнал «Пионер», №10/1938).

Или такие, убранные в поздней редакции, пассажи:

«– Знаешь ли ты, о прелестный зрачок моего глаза, – продолжал между тем петушиться Хоттабыч, – я давно уже не колдовал с таким удовольствием! Разве только когда я превратил одного багдадского судью-взяточника в медную ступку и отдал ее знакомому аптекарю. Аптекарь с самого восхода солнца и до полуночи толок в ней пестиком самые горькие и противные снадобья».

«Пятидневку тому назад Волька чуть не стал домовладельцем. А сейчас он становился сразу несметным богачом, скотовладельцем и даже рабовладельцем! Нечего сказать, недурной заголовок для заметки в «Пионерской правде»: «Вырвать с корнем пионеров-рабовладельцев!», или: «Богачам-рабовладельцам, слоновладельцам и верблюдовладельцам не место в рядах пионеров!»»

«– Тут, я так полагаю, главное не мальчишка. Тут, я так полагаю, главное – старичок, который за мальчишкой сидит…

– Да, сидит, собака, и шляпой обмахивается! Прямо как довоенный граф.

– Чего смотреть! В отделение – и весь разговор.

– И откуда только люди сейчас верблюдов достают, уму непостижимо!

– Это животная краденая».

Рис. Г. Валька.

Кстати, в довоенной редакции Волька с благодарностью соглашается воспользоваться подсказками джинна на экзамене, в то время, как в редакции-1955 заявляет: «Мы – пионеры – принципиально против подсказок». Зато сцена самого экзамена в поздней версии значительно дольше и смешнее

https://dzen.ru/a/ZWyGbVcgKRpYRW3l

***

Пионер №10/1960

Искорка №6/1960

Отчего же неизвестно?

IX. Беспокойная ночь.

Не прошло и часа, как его разбудил телефонный звонок, раздавшийся в отцовском кабинете.

К телефону подошёл Алексей Алексеевич.

*

Детская литература — Том 79 — Страница 129books.google.com › books

1961 · ‎Просмотр фрагмента

НАЙДЕНО В КНИГЕ – СТРАНИЦА 129

Пятиклассница Надя Малина из Кунцево:... Хоттабыч старше Вольки не ровно в 287 раз . Чтобы было ровно , надо было бы взять не 3719 , а 3718 , и тогда Хоттабыч был бы старше Вольки ровно в 286 раз » ... А семиклассник Рафа Варгин из Казани заметил : « На 221 — й странице ...

... а если понравилась перечитывается дважды , а то и трижды . Каждое непонятное место обсуждается с друзьями ... семиклассник Рафа Варгин из Казани заметил : « На 221 — й странице говорится , что Хоттабыч никогда не видел льда , а на 61 -й стр. — что, когда он летел в Индию, борода у него покрылась льдом.

Нужна всего одна страница — 129. Это главка "Самый внимательный читатель" из статьи Льва Разгона "Четверть века спустя"

https://www.google.com/search?sca_esv=593...

XVIII. Будьте знакомы!

Волька проснулся от мелодичного звона, походившего на звон ламповых хрустальных подвесков. Спросонок ему было показалось, что это Хоттабыч выдёргивает свои волшебные волоски, но нет: старик, тихо посапывая, спал сном праведника. А звенели на свежем утреннем ветру сосульки на его бороде и обледеневшая бахрома ковра.

LVI. Что мешает спать?

Погода благоприятствовала «Ладоге». Три дня пароход шёл чистой водой. Только к концу третьих суток он вошёл в полосу однолетних и разреженных льдов.

Ребята как раз играли в шашки в кают-компании, когда туда вбежал, придерживая правой рукой свою, неизменную соломенную шляпу, взбудораженный Хоттабыч.

– Друзья мои, – сказал он, широко улыбаясь, – удостоверьтесь, прошу вас: всё море, насколько можно охватить его взором, покрыто сахаром и алмазами!

Для Хоттабыча эти слова были вполне простительны: никогда за свою почти четырёхтысячелетнюю жизнь он не видел ни единой стоящей глыбы льда.

LVII. Риф или не риф?

Присев на краешек Хоттабычевой койки, Волька решительно промолвил:

– Знаешь что, давай поговорим, как мужчина с мужчиной.

– Я весь внимание, о Волька! – отвечал Хоттабыч с преувеличенной жизнерадостностью.

– Ты никогда не пробовал подсчитать, на сколько лет ты меня старше?

– Как-то не приходило в голову. Но, если ты мне позволишь, я с радостью подсчитаю.

– Не надо. Я уже подсчитал. На три тысячи семьсот девятнадцать лет, или ровно в двести восемьдесят семь раз! И когда нас видят люди вместе на палубе или в кают-компании, они, наверно, думают так: хорошо, что за этими мальчиками всё время присматривает такой уважаемый, мудрый и уже не молодой гражданин. Правильно я говорю?.. Ну, чего ты молчишь?..

Но Хоттабыч, понуро опустив свою буйную седую головушку, словно полон рот воды набрал.

– А на самом деле что получается? На самом деле вдруг получилось, что я отвечаю и за твою жизнь, и за жизнь всех остальных пассажиров, потому что раз я тебя выпустил из бутылки, а ты чуть не погубил целый ледокол со всеми пассажирами и командой, то мне за это голову оторвать мало.

***

Джарджарис — армянское слово.

— Забыл?! — воскликнул тот и красноватый огонек сверкнул в его опаловых глазах. — Мудро было написано: «Пусть тот, кто ищет забвения, оказывает благодеяния, но память об оскорблении будет жить вечно». Я не забываю ни благодеяний, ни оскорблений.

«Старый джентльмен, познавший горе, — подумал Вентимор. — И в придачу сумасшедший. Приятная личность для сожительства в одном доме!»

— Знай, о ты, лучший из людей, — продолжал незнакомец, — что тот, кто говорит теперь с тобой, есть Факраш-эль-Аамаш, один из Зеленых джиннов. И я жил во Дворце Горы Облаков над городом Вавилоном, Саду Ирема, о котором ты, без сомнения, знаешь понаслышке.

— Кажется, слыхал, — сказал Гораций, как будто это есть адрес, данный в адресном столе. — Восхитительное детство!

— У меня была родственница, Бидия-эль-Джемаль, которая обладала несравненной красотой и многообразными совершенствами. И так как она, хотя и джиннья, принадлежала к числу верных, то я отправил послов к Сулейману Великому, сыну Дауда, которому предложил ее в супруги. Но некий Джарджа-рис, сын Реджмуса, сына Ибрагима — да будет он проклят навеки! — благосклонно отнесся к девице и, тайно пойдя к Сулейману, убедил его, что я готовлю царю коварную западню на его погибель.

— А вы, конечно, даже и не помышляли ни о чем подобном? — спросил Вентимор.

— Ядовитый язык самые благородные побуждения может сделать грязными, — был уклончивый ответ. — Таким образом случилось, что Сулейман — мир ему! — внял голосу Джарджариса и отказался от девушки. Более того, он повелел схватить меня, заключить в медный сосуд и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я там оставался до Дня Страшного Суда.

— Нехорошо! В самом деле, как нехорошо! — пробормотал Гораций тоном, которым надеялся выразить сочувствие.

— Но ныне, благодаря тебе, о потомок благородных предков и добросердечный человек, мое освобождение свершилось. И прослужи я тебе тысячу лет, ни на что иное не глядя, то и таким образом я не расплатился бы с тобой, потому что все это было бы ничтожно в сравнении с твоими заслугами!

— Пожалуйста!.. Не стоит благодарности! — сказал Гораций. — Я бесконечно рад, что был полезен вам.

— В небесах, на воздушных страницах, начертано: «Кто делает добро, получит равную отплату». Разве я не Эфрит из джиннов? Итак, проси — и тебе будет дано.

В Армении также почитают сказки "1001 ночи".

По мотивам сказки о рыбаке:

***

Ещё по мотвам этой сказки:

***

Несколько фраз из повести Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч»:

✍🏻 Действительно, старик для своих трёх с лишним тысяч лет сохранился совсем неплохо. Ему нельзя было дать на вид больше ста, ста десяти лет. Скажем прямо: любой из нас выглядел бы в его годы значительно старше.

✍🏻 Иной способен трезво посмотреть на нашу жизнь только через горлышко бутылки.

✍🏻 Презреннейшие из презреннейших, глупейшие из глупцов! Вы, смеющиеся над чужими несчастиями, подтрунивающие над косноязычными, находящие веселье в насмешках над горбатыми, разве достойны носить вы имя людей!

✍🏻 Аллах с ней, с этой жемчужиной! Вернёмся лучше к нашим баранам.

✍🏻 Я давно уже не колдовал с таким удовольствием! Разве только когда я превратил одного багдадского судью-взяточника в медную ступку и отдал ее знакомому аптекарю. Аптекарь с самого восхода солнца и до полуночи толок в ней пестиком самые горькие и противные снадобья. Не правда ли, здорово, а?

✍🏻 — Нет ли у тебя какого-нибудь горя, о Волька ибн Алеша? Скажи, и я помогу тебе. Не гложет ли тебя тоска? — Гложет, — застенчиво отвечал Волька. — у меня сегодня экзамен по географии.

✍🏻 Ведь это дурной тон – поражать людей громом с неба. Это ведь каждый может сделать.

✍🏻 Через несколько минут он лично продиктовал машинистке необыкновенно тактичный и вежливый ответ. Так, впрочем, надлежит отвечать всем, но особенно сумасшедшим.

✍🏻 Нет на всем свете более дорогого, чем бескорыстное гостеприимство и милосердие к нуждающимся.

3.

стр. 129

4. Происшествие в кино. С экрана на зрителей мчался громко гудевший паровоз.

а) журнальный вариант из антологии "Лучшие произведения русской детской литературы" М. "Мир энциклопедий Аванта-Астрель, 2007

С примечаниями (джин, ифрит, шайтан) в конце.

Джин( с 1-м "н")

Это — царь джинов Джирджис из потомства Полиса.

б) журнал "Пионер" 1938 г. — царь джинов Джирджис из потомства Иблиса.

в) газета "Пионерская правда" 1939 г. — царь джинов Джирджис из потомства Гирджиса.

г) книга 1940 г. — эпизод с Джирджисом отсутствует.

д) книга 1951 г. — великий шайтан, царь джинов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша.

е) книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша.

ж) сборник 1961 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Роджмус, внук тётки Икриша.

Остальные издания — так же, как и в "книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша."

***

Л. Лагин. ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ.

ИЗ ЦИКЛА «ЖИЗНЬ ТОМУ НАЗАД»

В 20-м году спуск от Советской площади, которую многие москвичи по старой памяти еще называли Скобелев-ской, к Охотному ряду совсем не походил на нынешний. От тех далеких времен остались до наших дней только сильно урезанное по выходящему на улицу Горького торцу здание бывшей гостиницы «Дрезден» (где сейчас ресторан «Арагви»)— в самом начале спуска и старые здания гостиницы «Националь» и Ермоловского театра — в самом его конце. Улица тогда была уже, а спуск — круче.

По моссоветовской стороне спуска, напротив и выше гогда еще не построенного Центрального телеграфа (только багровели низенькие стенки его заложенного еще перед первзй мировой войной фундамента), в доме с арочными воротами темнел высокий и узкий вход в столовую анархистов-интер-индивидуалистов.

К этой загадочной разновидности анархизма я имел не большее отношение, чем остальные ее посетители. Но здесь можно было без карточек не то за сто тысяч, не то за полмиллиона рублей полакомиться котлеткой из мятого картофеля.

Я бы не стал занимать внимание читателя этой ископаемой столовой, если бы по

удивительному стечению обстоятельств, какие бывают только в жизни и приключенческих романах, она не стала неожиданной вехой на моем пути в литературу.

Как-то под вечер поздней осенью 20-го года я заметил на косяке двери, ведшей в столовую, небольшое написанное от руки объявление:

«ЗА ЛЮБУЮ ЦЕНУ куплю «ВСЕ СОЧИНЕННОЕ МАЯКОВСКИМ». С предложениями обращаться по адресу: Малый Гнездниковский переулок, 9, ЛИТО Нар-компроса, ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ СТУДИЯ».

Нет, у меня, конечно же, не было этой редкой, вышедшей в 1919 году и моментально распроданной книжки в кирпично-красной тонкой бумажной обложке. Я сам мечтал как-нибудь ее раздобыть. Но наконец-то мне представилась, кажется, возможность увидеть хоть одного живого писателя! В ЛИТО, то есть Литературном отделе Наркомпроса, они, наверно, кишмя кишели.

Несколькими минутами позже я уже был на Малом Гнездниковском. По крутым ступеням я робко поднялся с тротуара прямо в бельэтаж. Рабочий день в ЛИТО кончился. Ни у входных дверей, ни в прихожей никого не было. Я осторожно открыл высокую, тяжелую дверь и вошел в... рай. Ах, какой это был теплый н просторный рай! Огромные ковры почти полностью скрывали изысканный паркетный пол. Со стены на меня настороженно смотрел с портрета, опершись на тяжелую суковатую трость, какой-то неизвестный мне гражданин. Только значительно позже я узнал, что это портрет Писемского и что написал его Илья Ефимович Репин. У противоположной стены торжественно блестел большой концертный рояль, отражая на своей деке электрическую лампочку, одиноко светившуюся в очень тяжелой хрустальной люстре. Первый увиденный мною в натуре рояль! В комсомольском клубе у нас стояло пианино.

А в дальнем правом углу зала, у высокой тяжелой двери в соседнюю комнату, за утлым дамским письменным столиком сидели два немолодых бородатых человека. Один — со скуластым монголоидным лицом и маленькой бородкой клинышком, другой — с окладистой профессорской бородой.

Первого я сразу узнал по фотографиям в журналах. Это был Валерий Яковлевич Брюсов. Я знал, что он уже два года как вступил в партию. Об этом, как о большом политическом событии, рассказал в одном из своих выступлений Анатолий Васильевич Луначарский. Я знал, что Брюсов — известный поэт.

Другой, с профессорской бородкой, н был профессором, фамилию его — Сакулин — я узнал позже.

В первые же несколько секунд цель моего визита в ЛИТО была достигнута: я увидел хотя и одного, но зато очень известного писателя.

Теперь надо было поскорее сматываться, покуда не спросят, какого черта я без дела и во внеурочное время разгуливаю по пустому учреждению.

Но только я повернулся лицом к выходу, как услышал за своей спиной голос Брюсова:

— Куда вы, товарищ?.. Вы ведь в студию?

Ох, как плохо мне стало! Не отвечать же в самом деле, что я, взрослый человек (мне уже вот-вот должно было стукнуть семнадцать лет), ввалился в этот зал просто для того, чтобы поглазеть на живого писателя!

Брюсов по-своему поаял мое смущение.

— Это как раз мы и записываем,— сказал он и поощряюще улыбнулся.— Вы ведь пришли записываться в нашу студию?

— А разве можно в нее записаться? — удивился я. Мысль о том, что и я при желании мог бы записаться в студию, как-то до сих пор не приходила мне в голову.

— Для того и сидим, товарищ,— браво ответил Брюсов, снова улыбнулся в победоносно заметил Сакулину:

— Вот видите, Павел Никитич, а вы предлагали уходить.— И, чуть заметно подмигнув мне, добавил: — А у нашего молодого товарища, не застань ов нас сейчас, быть может, совсем по-другому повернулась бы жизнь.

Слово «товарищ» Брюсову, видимо, очень нравилось. Он произносил его с нескрываемым удовольствием.

Я сел на самый краешек обитого штофной тканью стула с очень высокой спинкой и стал сосредоточенно разглядывать побелевшие от непогод носки моих зашнурованных бечевками ботинок. Хорошо, что хоть обмотки были в порядке. Они имели отвратительную привычку разматываться в самые неподходящие моменты жизни.

Брюсова определенно растрогало мое смущение:

— Вам повезло,— сказал он, глядя на меня озорными, чуть косо поставленными глазами.— Опоздай вы на пять минут, и вам пришлось бы отложить поступление в студию до будущей осени. Мы с Павлом Никитичем принимали сегодня в последний раз.

Все было кончено. Я умер бы от стыда, если бы после этих любезных слов осмелился признаться в истинной цели своего визита. Я молчал. Я никак не мог придумать приличную формулу отступления.

— Поэт? — с какой-то странной интонацией осведомился Брюсов. Так спрашивают люди, готовые к самому худшему ответу.

— Раньше писал стихи. Теперь бросил,— ответил я, довольный, что не надо было врать.

Брюсов обрадовался:

— Загадочный, невозможно загадочный молодой товарищ! — снова заулыбался он мне и даже зажмурился от удовольствия.— Все, ну аб-со-лют-но все пишут теперь стихи, И вдруг появляется совершенно нормальный молодой человек, который стихов не пишет!.. Это же форменное чудо!.. Да вы знаете,— спросил он у меня с комическим ужасом,— сколько сейчас в России поэтов?

Я молча пожал плечами.

— Двадцать тысяч одних зарегистрированных!

Он был полон симпатии ко мне и благоволения.

От сголь неожиданной похвалы я осмелел. Но, конечно, продолжал молчать.

— А что же вы пишете, если это не секрет? — спросил Брюсов после некоторой паузы. Возможно, я своей неболтливостью производил на него все более выгодное впечатление.

— Сказки,— ответил я и гут же почувствовал, что иду ко дну.—• Сатирические сказки.

Дернул меня черт ляпнуть «сказки». Не сказки, а одну-едпн-ственную сказку я написал.

— Вы их принесли с собой?

— Я ее помню наизусть,— пролепетал я, позабыв о множественном числе.

И прочел взахлеб свою сказку «Про козу с принципами». Я громил в ней меньшевиков, эсеров, кадетов и в самом неприглядном н смешном виде выставлял ведущих деятелей Антанты.

Прочел, покраснел о в ожидании бурных восторгов црннялся еще тщательней прежнего разглядывать носки своих ботинок.

Никаких восторгов, ни бурных, ни приглушенных, не последовало.

— Ну, а из ваших стихов вы что-нибудь помните? — спросил Брюсов после некоторой паузы.

«Провалилась моя сказочка!»—догадался я, и так мне стало жалко себя, и так я разочаровался в экзаменаторах, что поднялся со стула, чтобы с гордо поднятой головой покинуть помещение. А перед тем как закрыть за собою дверь, крикнуть нм в лицо, что я вовсе и не собирался поступать в их студию! Очень она мне нужна!..

Но Брюсов (я только потом вспомнил, что в его раскосых глазах, кажется, снова мелькнул добродушно-лукавый огонек) явно не догадался о бушевавших в моей юной груди чувствах.

— Правильно! — сказал он.— Стихи всегда надо читать стоя.

Вот и уходи после таких благожелательных слов. Пришлось оставаться и читать стихи.

Первое, кажется, называлось «Наш май», и начиналось оно так:

С катушки утра, день, наматывай На город солнечные нити!

На фоне улиц грязно-матовом Алей, гуди, рабочий митинг.

А вот как второе мое стихотворение называлось и начиналось, я за давностью лет уже позабыл. Помню, что кончалось оно четверостишием:

И какая-то нескладная На тепле от солнца жмурится Вся от грязи шоколадная И мокрехонькая улица.

— А что,— сказал Брюсов Сакулану, непонятно улыбнувшись.— Рискнем, Павел Никитич, примем?..

— Рискнем,— довольно равнодушно согласился Сакулин...

Я вышел на улицу в полном смятении: за что же меня в конце концов приняли в студию? За то, что написал сказку, которая им, кажется, не понравилась, или за то, что бросил писать стихи, которые, кажется, понравились?..

Еще за какие-нибудь полчаса до этого совершенно свободный от обязательств перед отечественной литературой, я сейчас был не столько счастлив, сколько ошарашен необыкновенным поворотом в моей судьбе. Сколько бессонных часов провел я в совсем юные свои годы в пламенных мечтах о писательской карьере! И вдруг вот она, совсем рядышком, давно желанная, сказочно прекрасная моя судьба: учись (в не в какой-нибудь, а в Центральной литературной студии!), старательно слушай преподавателей, прилично сдай выпускные экзамены — и ты писатель!..

Я жил на Малой Бронной, совсем недалеко, но домой, в ледяную, пропахшую горелым постным маслом комнату не хотелось. Тянуло обратно, на Малый Гнездниковский, в ЛИТО. В теплое, совсем мирное помещение с глубокими и мягкими креслами.

Господи, хоть бы одну ночку переночевать там в тепле, в любом из этих кресел!.. Или на ковре...

Не знаю, сколько в вашей студии было слушателей. Не помню, чтобы вывешивался список принятых. Никаких анкет мы не заполняли. На занятия приходило человек десять — пятнадцать. Собира-лнсь в комнате по соседству с уже описанным мною Главным залом ЛИТО. Судя по всему, это был служебный кабинет Брюсова. Валерий Яковлевич заведовал тогда ЛИТО Наркомпроса.

Большинство рассаживалось по обе стороны длинного, крытого зеленым сукном стола. Остальные устраивались в тени, в мягких и глубоких темно-зеленых кожаных креслах, расставленных вдоль стен.

Нашим профессорам не было необходимости повышать голос при чтении лекций. И так хорошо было слышно.

Студийцы негромко задавали вопросы, и отвечали им тоже не повышая голоса.

Уютным желтоватым кругом, оставляя остальную часть комнаты в еще более уютной полутени, струился из-под большого круглого абажура на стол удивительно домашний и успокаивающий свет электрической лампы. Было упоительно, расслабляюще тепло...

...И меня неизменно и нещадно клонило ко сну. Я, .разумеется, говорю о себе, только о себе. Господи, как мало я был тогда подготовлен к слушанию наших лекторов, лучших лекторов, которых нам тогда могла предложить Москва! Мне почти все было неинтересно и, чего греха таить, непонятно. Я понятия не имел и об элементарном гимназическом курсе теории и истории литературы, а Андрей Белый читал нам специальный курс о русском ямбе, о ямбе, который я даже под угрозой расстрела не смог бы отличить от хорея. Сакулин вел курс «Русский романтизм», подвергал, к примеру, тончайшему и подробнейшему анализу творчество Одоевского, а я еще далеко не решил для себя, прав или не прав Писарев в его смелых и патетических писаниях о Пушкине. Какая-то томительная, глубоко подспудная нежность удерживала меня от того, чтобы согласиться с теми, кто р-р-революционнэ предлагал сбросить Пушкина с «парохода современности», но и каюту люкс на этом пароходе я бы тогда ему предложить не решился. Так, где-нибудь в каюте первого класса. Михаил Осипович Гершензон читал лекции по истории литературы, но я никогда до этого не думал, что лекции на такую ясную тему можно так усложнять.

Я помню лекцию Переверзева о «Ревизоре». Это была, пожалуй, одна и единственная, в которой я более или менее разобрался.

Сколько я посетил лекций? Как часто происходили занятия в студии? Кто, кроме автора этих строк, остался в живых из учащихся нашего первого, просуществовавшего всего один учебный год литературного учебного заведения Советской России?

Много лет я считал себя единственным оставшимся в живых студийцем Центральной литературной студии и укорял себя за то, что так мало о ней запомнил. Я объяснял это тем, что прозанимал-ся в ней, и то через пень-колоду, всего около двух месяцев и много лет после этого был оторван от литературной жизни. Я тяжело хворал, потом уехал на партийную работу, потом учился уже в экономическом вузе.

Несколько лет тому назад я совершенно случайно узнал, чуо давнишний мой добрый знакомый, знаток французской литературы и переводчик с французского Борис Песис тоже учился в этой студии. В отличие от меня, он очень аккуратно проучился до конца единственного учебного года. Но и он ничего не смог добавить к тому, что я о студии запомнил.

Надо полагать, в ней хватало недостатков. Ведь это было первое в истории России, а может быть, и в мире учебное заведение, в котором известные всей стране поэты, литературоведы и теоретики литературы систематически готовили группу молодых людей к писательской деятельности. Не натаскивали в «приемах», а, выражаясь возвышенно, готовили к служению. Можно, конечно, заметить, что и Андрей Белый, и Вячеслав Иванов, и Гершензон были далеки не только от диалектического материализма, но и вообще от материализма, что материализм Переверзева, читавшего курс по творчеству Гоголя, был механистическим. Но свой предмет они знали превосходно. А главное, других лекторов Брюсову в двадцатом году привлечь было неоткуда. И точно так же, как бессмертной заслугой гениального русского музыканта Антона Григорьевича Рубинштейна было и то, что он основал первую в России Петербургскую консерваторию, так и великой заслугой Валерия Яковлевича Брюсова перед отечественной литературой навсегда останется то, что, организовав сначала Центральную литературную студию, а потом Литературный институт, названный впоследствии его именем, он заложил основы квалифицированного и систематического воспитания советских писательских кадров.

Но мне в студии было все же не по себе. По-мальчишески самолюбивый, я стеснялся своего невежества, боялся осрамиться перед куда более просвещенными и активными студийцами. Тем более, что, как бывший ученик плебейского четырехклассного Высшего начального училища, я в них за двадцать сажен чуял исконных врагов — гимназистов.

Нет. Как бы тепло и уютно ни было в студни, но мне все чаще приходило в голову, что нечего зря время терять.

Я уже почти окончательно решил распрощаться со студией, когда неожиданное событие вознаградило меня за все предыдущие тоскливые вечера.

Усаживаясь как-то перед началом занятий в свое привычное кресло между дверью и окном, я заметил двух неизвестных. Это

определенно были не студийцы. И тем более не лекторы. Для нашей профессуры они были слишком молоды. Почти одногодки — лет по двадцать семь — двадцать восемь, никак не более. Они сидели, беззаботно свесив нога, на том самом утлом дамском письменном столике, за которым восседали Брюсов и Сакулнн, когда принимали меня в студию. Они веселились, изредка обмениваясь явно ехидными репликами, нашептывая их друг другу на ухо.

Один из них высокий, стриженный под машинку, с энергичн! выступающим подбородком, другой — ростом пониже, атлетически сложенный, подвижной как ртуть, с лысой головой.

Судя по их лицам, им обоим было что возразить лектору.

А лектором в тот вечер был Гершензон. Перед ним лежал на столе листок бумаги с планом лекции, но он на листок не смотрел. А смотрел он, и со все возраставшим раздражением, на перешептывавшихся незнакомцев. Нет, они, упаси боже, нисколько не шумели. Они перешептывались совершенно бесшумно, но можно было догадаться, что они прохаживаются на его счет.

Говорят (лично я ни тогда, ни когда-нибудь потом этим вопросом не занимался), что у Гершензона была своя новая и интересная точка зрения на творчество Тургенева, о котором в тот вечер шла речь.

Гершензон, это мы видели все, напружинился, глаза его свирепо сузились, но он сдержал себя и, стараясь не смотреть на дерзких незнакомцев, продолжал лекцию таким спокойным голосом, словно их и в комнате не было.

Внешне все шло в высшей степени благополучно. Но лишь Гершензон заговорил о роли вдохновения в творчестве Ивана Сергеевича, как один из незнакомцев, тот, который повыше, громким, хорошо поставленным басом подал реплику:

— А по-моему, никакого вдохновения нет.

Гершензон высоко поднял брови, словно только теперь заметил присутствие в комнате посторонних, и тем же ровным голосом возразил:

— Вы бы этого не сказали, если бы занимались искусством.

Незнакомцы еще больше развеселились, и тот, кто подал первую реплику, подал вторую:

— Не скажите. Пописываю.

— Значит, неважно пописываете.

— Не могу пожаловаться. Говорят, в общем, не очень плохо.

Тут второй незнакомец, который пониже, совсем развеселился,

от полноты чувств звучно хлопнул товарища по коленке я воскликнул:

— Разрешите представить: Владимир Владимирович Маяковский!

Маяковский в свою очередь хлопнул его по коленке:

— А это Виктор Борисович Шкловский!

Вот это была сенсация! Гершензон, чувствуя, что все наше внимание обращено на гостей, самолюбиво закруглил лекцию. Но он был слишком литератором, чтобы отказаться от новых и интересных литературных впечатлений, и потому смиренно остался за столом на правах простого слушателя.

Не помню уже, почему Маяковский решительно отказался читать нам стихи. Кажется, из-за только что перенесенной болезни. Но Шкловского мы довольно легко уговорили, и он вызвался коротенько рассказать о том, как построен «Тристрам Шенди».

Не знаю, как другие студийцы, я же ни о «Тристраме Шенди», ни об его авторе Стерне в то время еще и слыхом не слыхивал. А слушать доклад Шкловского было все же чертовски интересно. Это был новый для меня, технологический, что ли, разбор произведения, и мне тогда казалось, что стоит только как следует усвоить несколько подобных разборов — и ты будешь уже готов к писанию самостоятельной художественной прозы.

(Историю этой забавной «мини-дискуссии» между Гершензоном и Маяковским я привожу по моим воспоминаниям о Маяковском, опубликованным в журнале «Аврора» в четвертом номере за 1974 год. Мне кажется, что без этого мой рассказ лишается очень существенной детали.)

За последовавшими разговорами мы и не заметили, как ушел Гершензон. А потом несколько человек увязалось провожать Мая-коеского, а я пошел провожать Шкловского.

Я и сейчас, когда нас, уже давно немолодых, разделяет с Виктором Борисовичем всего каких-нибудь одиннадцать неполных лет, гляжу на него с таким же восхищением, как тогда, в далеком двадцатом году, когда нас разделяло целых одиннадцать лет. А тогда, провожая его, я изо всех сил старался показать себя с самой блестящей стороны. Боюсь, что в тот поздний сырой и безлюдный московский вечер я позволил себе острить более часто, чем это нужно было молодому человеку, которому все же не хватало нескольких недель до семнадцати лет.

Так я по сей день и не пойму, что же побудило Виктора Борисовича пригласить меня заглянуть к нему в Строгановское училище утром следующего дня.

Мы расстались на Рождественке, у кованых железных ворот Строгановского училища, где сейчас Архитектурный институт.

Я очень боялся опоздать и, видно, поднял Виктора Борисовича с постели. Он вышел мне навстречу, зябко кутаясь в теплый халат, заспанный, но полный радушного гостеприимства. Из темной, пыльной и пронзительно холодной прихожей ов проводил меня в большую, высокую, давно нетопленную комнату и усадил на табуретку возле заваленного бумагами не то чертежного, не то кухонного стола.

Шкловский подвинул себе другую табуретку и спросил, над чем я хотел бы работать.

Я даже не сразу понял, о чем идет речь. Потом понял, и я, несмотря на холод, царивший в комнате, облился потом. Не было никакого сомнения: Шкловский почему-то решил, что я собираюсь посвятить свою жизнь теории литературы.

А я-то, бедный, думал, что просто понравился ему, как интересный собеседник!

И тут снова сработала моя проклятая деликатность.

Мне бы честно повиниться, что произошло явное недоразумение, что меньше всего в жизни я мечтал о карьере теоретика литературы, а я замялся, покраснел, промычал что-то нечленораздельное. Чтобы подбодрить меня, Шкловский разъяснил свой вопрос:

— Ну, скажите, какая книга вас уже давно увлекает?.. Какую книгу вы особенно любите перечитывать?..

И, словно кидаясь в прорубь, я бухнул: «Тысячу и одну ночь».

Шкловский ужасно обрадовался: как раз «Тысяча и одна ночь» представляет собой незаурядный интерес для формального разбора. Добавил что-то насчет «приема задержания» и «параллелизма композиции и сюжетных ходов» и заметил, что я, кажется, не очень понимаю, что кроется под этими терминами. Горячо извинился, выкатился из комнаты и через минуту вернулся с книжкой в тонюсенькой кирпично-красной обложке.

У меня замерло сердце. Мне показалось, что это «Все сочиненное Маяковским» и что неизвестно за какие заслуги Виктор Борисович собирается мне эту книжку подарить.

Оказалось, что Шкловский и в самом деле хотел мне подарить эту книжку, но называлась она «ПОЭТИКА» и представляла собой сборник статей членов общества ОПОЯЗ.

Он показал мне в ней свою статью. Ее название произвело на меня большое впечатление: «Искусство как прием». Раз прием, то все дело в том, чтобы приемом овладеть, хорошенечко потренироваться в применении приема, а перед тобой широкие просторы писательской деятельности без всяких там вдохновений а прочих старорежимных выдумок. Заголовок мне пришелся по душе. А Шкловский, не откладывая дело в долгий ящик, стал исписывать мелким, не очень разборчивым почерком все четыре стороны обложки, все места, свободные от печатного текста методологическими указаниями, разъяснениями и пояснениями, которые должны были помочь мне достойно справиться с научным разбором того, как построена «Тысяча и одна ночь».

Еще и тогда не поздно было признаться, что гостеприимный и высокоученый собеседник ошибается, видя во мне прозелита литературоведения. Но по мере того, как книга покрывалась подробнейшими рукописными добавлениями, мне стало казаться, что дело это не такое уж грудное и достаточно привлекательное. «Почему не попытаться? — трусливо думал я. — В конце концов все может быть решено к обоюдному удовольствию и в то же время не без пользы для литературы».

Каким-то вороватым краешком воображения я даже видел другой, еще не изданный сборник и в нем мою статью под скромным, но полным научного достоинства заголовком: «О том, как построена «Тысяча и одна ночь».

В самом деле, чем черт не шутит! Ведь, если на то дело пошло, я уже почти разобрался в том, что значит мудреное слово «обрамление».

И все же я честно делал все, чтобы отогнать от себя это заманчивое и зазорное видение. Но пока я боролся с собой, Виктор Борисович успел исписать все чистые места в «Поэтике» и без лишних слов вручил ее мне как руководство к действию. Он торопился. Ему нельзя было опоздать в дом Лобачева получить продуктовые карточки.

Он встал. Встал и я, во он что-то вспомнил, снова усадил меня, сказал: «Одну минуточку!», сбегал в соседнюю комнату и вернулся с чистым типографским бланком Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ. Раздвинув на столе бумажные залежи, он снова присел и быстренько, стараясь писать как можно более разборчиво, выписал мне мандат, из которого следовало, что я — московский представитель Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ и что ко всем лицам, организациям и учреждениям просьба оказывать мне в выполнении возложенных на меня обязанностей всяческое содействие, что и было засвидетельствовано личной подписью председателя ОПОЯЗА В. Шкловского.

При всем легкомыслии, не раз вовлекавшем меня в самые неожиданные, зачастую нелепые предприятия, я, особенно в те моло-дые годы, отличался редкой добросовестностью в выполнении уже взятых на себя обязательств.

Не стало у меня после встреча с Виктором Борисовичем незанятых вечеров. Я и в студию перестал поэтому ходить. Все свободное время я посвятил поискам «Тысячи и одной ночи».

Открытой книготорговли тогда не было. Книги распределялись по закрытой сети. Была, правда, в щели между двумя домами на Брюсовском переулке, ближе к Большой Никитской, дощатая «Лавка поэтов», где Бердяев, тот самый Бердяев, учтивый и язвительный, топая на морозе ногами в глубоких калошах, торговал рукописными книжками поэтов и дореволюционными изданиями «Алконоста» и «Скорпиона». Только четырьмя годами позже, в двадцать четвертом, открылся на Советской площади, в помещении, где сейчас кафе «Отдых», книжный магазин № 1.

Оставались библиотеки. Кое в каких сохранились ветхие, захватанные руками, старательно подклеенные тоненькие сборнички адаптированных для детей «Арабских сазок». Мне нужно было полное издание неадаптированных. В отчаянии я кинулся к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона. В шестьдесят седьмом томе я прочел нечто, ударившее по мне, как обухом по голове. Оказалось, что сказок и рассказов в «Тысяче и одной ночи» не два-три десятка, как я по наивности полагал на основании своего детского читательского опыта, а триста с липшим. Из той же статьи в энциклопедии я узнал, что это знаменитое собрание сказок и рассказов у нас переводилось на русский не с арабского оригинала, а с французского перевода Галлана, который основательно переработал текст, приноравливаясь к вкусам читательских кругов времен Людовика XIV. Оказывается, ни одно из русских изданий «Тысячи и одной ночи» не было научным. «Наиболее научный», судя по энциклопедии, был перевод Ю. Доппельмайера (М. 1889—1890, со вступительной статьей академика А. Веселовского). В библиотеке Румянцевского музея я достал все три тома доппельмайеровского издания и удостоверился, что и оно далеко не научное. Не только не полное, но и тщательно обструганное от всякого рода задержек, перебивок, то есть всего того, что в первую очередь и должно было быть предметом исследования.

Все это давало мне моральное право отказаться от дальнейших поисков и с честью выйти из игры. Но строгая дама в пенсне, красноармейской косоворотке и валенках, выдававшая книги в читальном зале Румянцевского музея, видимо потрясенная тем, что я, такой молодой и невзрачный, представляю сугубо научную, хотя и неизвестную ей организацию ОПОЯЗ, посоветовала попытать счастья в Лазаревском институте восточных языков.

Рано утром (к двенадцати я должен был быть на совещании в райкоме комсомола) я отправился в тихий, изогнутый Армянский переулок. Валил густой снег. В глубине двора за узорной кованой оградой проглядывало сквозь снежную пелену приземистое двухэтажное здание института.

Посреди двора высился черно-белый каменный обелиск с застекленными беломраморными портретными барельефами на каждой из четырех граней. Четыре портрета: основателя института, действительного статского советника и командора Ивана Лазаревича Лазарева и трех наиболее заслуженных членов его семьи. Под каждым из них были высечены похвальные вирши и подпись их автора: «Профессор Алексей Мерзляков».

Те, кто хотел бы ознакомиться со всеми четырьмя стихотворными подписями под барельефами, приглашаются в Армянский переулок. Обелиск по сей день содержится в полной сохранности.

Я поднялся по заваленным снегом ступенькам. Дверь была заперта. Я позвонил. Мне открыл коренастенький старичок в фуражке и куртке, обильно обшитых золотым галуном.

— Вам кого? — осведомился он не без искреннего любопытства. Судя по полному отсутствию следов во дворе и на ступеньках, посетители, по крайней мере в то утро, были редким явлением.

— Мне нужен профессор арабского языка.

Швейцар повел меня в очень узкий и очень высокий полутем-пый коридор. У высоченной двери мы остановились. Он деликатно постучал в нее костяшками пальцев, откашлялся и, приоткрыв дверь, просунул в нее голову:

— Мустафа Османович, тут к вам пришли (в точности имени и отчества профессора за давностью я не уверен.— Л. Л.).— Он обернулся ко мне и сказал: «Просят».

Я нерешительно шагнул в длинную и высокую, давно нетоп-ленную комнату с антресолями, ка которые вели крутые деревянные ступеньки с крашенными белой масляной краской перилами.

У заваленного книгами длинного стола стоял высокий, худой старик с красивым, тонким и смуглым лицом. У него были седые усы и узенькая бородка. Он представлял бы собою прекрасную модель для художника, пожелавшего изобразить Дон Кихота. На нем была котиковая шапка пирожком, шуба с поднятым котиковым воротником и тускло поблескивавшие высокие резиновые боты.

В руках, с которых не были сняты перчатки, профессор держал раскрытую книгу.

Он бросил на меня вопросительный взгляд, и я счел своевременным представиться.

— Я — московский представитель Петроградского общества изу-чешия поэтического языка ОПОЯЗ,— сказал я, расстегнул шинель п, пошарив в грудном кармане моего видавшего виды френча, предъявил профессору документ, выданный мне Шкловским.

— Чем могу служить, коллега? — любезно осведомился он, возвращая удостоверение.

Я с тревогой следил за выражением его лица, пока он разбирал почерк Виктора Борисовича. Не было сомнения, он принял меня всерьез!

— Я собираюсь работать над тем, как построена «Тысяча и одна ночь»,— сказал я.

Лицо профессора, до этого официально-любезное, засветилось доброй улыбкой, на худых его щеках вдруг обрисовались ямочки:

— О, вы любите «Тысячу и одну ночь»?

— Очень! — от всего сердца сказал я, довольный тем, что говорю истинную правду.— С самых детских лет.

— Как это прекрасно, что в наше суровое и такое значительное. время молодые ученые находят вдохновение в подобных сокровищницах народной поэзии!

И, словно застеснявшись своего восклицания, профессор деловитым тоном повторил:

— Чем могу служить, коллега?

Он называл меня «молодым ученым», «коллегой»! У меня перехватило дыхание. Я был готов на любой научный подвиг, если бы был уверен, что он мне по силам. В те минуты я отдал бы год жизни за возможность немедленно приступить к работе, заданной Шкловским, и успешно ее закончить в ближайший исторический отрезок времени. Конечно, если я достану «Тысячу и одну ночь».

— Профессор,— сказал я,— мне говорили, будто бы Лазаревский институт издавал «Тысячу и одну ночь» полностью и сразу на двух языках: на одной странице — на арабском, на противоположной — в переводе на русский. Могу ли я, хотя бы во временное пользование, получить это издание? Я обошел уйму библиотек в напрасных поисках.

— От кого вы это слышали? — растроганно спросил профессор.— Это вам мог сказать только кто-нибудь из арабистов. Я их всех знаю.

Как я мог назвать имя человека, которого только что выдумал? Просто у меня сложилось впечатление, что я бы на месте руководителей Лазаревского института обязательно издал нечто подобное.

Но я угадал! Попал в самую точку!

Профессор приоткрыл дверь в коридор и кликнул швейцара:

— Петрович!

— Петрович! — сказал профессор, когда тот явился,— взберитесь, пожалуйста, на антресоли в там, в самом конце слева...

Петрович, не по летам шустрый, взбежал на антресоли, с минуту там повозился, потом его голова в фуражке возникла высоко над нами, в дальнем краю антресолей, свесилась над перилами:

— Мустафа Османыч, можно вас?

Профессор поднялся к Петровичу, с минуту они о чем-то пошушукались, после чего деревянные ступени заскрипели под осторожными шагами обоих стариков. Петрович нес в правой руке толстую связку больших и пухлых книг в серо-голубых тонюсеньких бумажных обложках. Я никогда, ни до, ни после этого, не видал книг, напечатанных на такой толстенной и неприглядной п так мало приспособленной для книгопечатания бумаге.

У профессора было чуть виноватое лицо.

— Вы понимаете, коллега,— сказал он, забирая из рук Петровича связку и опуская ее у моих ног,— тех книг, о которых мы с вами говорили, не осталось. Тираж разошелся полностью... Мы принесли вам эти книги... В них только арабский текст... Но издание, можно сказать, совершенно каноническое.... Полное соответствие оригиналу...

Он глянул на мое лицо и не прочел на нем безмерного ликования.

— ...Я вас, конечно, понимаю, коллега,— спохватился он.— Конечно, было бы несправедливо ожидать от вас совершенного знания арабского языка... Я с радостью, с искренней радостью готов вам помочь каждый раз, когда у вас возникнет малейшее сомнение в значении того или иного слова, той пли иной идиомы... Поверьте, это меня нисколько не затруднит. Наоборот, это доставит мне искреннее удовольствие... И, знаете, мне почему-то кажется, что у вас нет арабско-русского словаря... Я вам дам свой, и вы мне его вернете по миновании надобности....

Он вынул с полки толстый словарь М. О. Аттая.

— ...Нет, нет, пожалуйста, пусть вас это не беспокоит,— неправильно понял он мой разочарованный вид,— я действительно легко обойдусь без словаря, хотя он мне очень дорог.

Я не знал ни единого арабского слова, ни единой арабской буквы. Но не мог же я этого сказать профессору, который так горячо принял к сердцу мою будущую работу над тем, как построена «Тысяча и одна ночь», работу, которой — теперь это уже было мне совсем, совсем ясно — никогда не суждено было из замысла стать явью.

И лишь только я это оковчательно понял, как меня пронзила мысль, недостойная молодого ученого, пусть даже и не состоявше-гося. «Боже мой! — думал я, не отводя горящего, жадного взора от бесценной кипы книг.— Сколько раз можно ими, если по-хозяйски, экономно к ним отнестись, протопить нашу печку, понежиться при температуре этак градусов в десять — двенадцать по Цельсию! И ведь ничего, почти совсем ничего для этого не требуется. Только чуточку покривить душой, сделать деловитое лицо, взять этот волшебный, нафаршированный теплом тюк и пообещать подать о себе весточку этак месяца через два-три. Кому я этим причиню ущерб? Ровным счетом никому. Над «Тысяча и одной ночью», конечно, кроме меня, ни один нормальный человек во всей Советской России не работает. Лазаревскому институту этот комплект, видимо, тоже ей к чему».

Эти мысли мелькнули у меня в голове молниеносно, как у тонущего человека. Многопудовыми гирями они властно потянули меня на дно, и кто знает, сколько лет я бы себя после этого не уважал, если бы покорился им. Но я не сдался. Я геройски, с трудом переводя дыхание, выплыл на поверхность.

И все же правду я так и не решился сказать. Я сказал, что пойду на Ново-Басманную, пообедаю в столовке, а уже потом вернусь за книгами. Чтобы зря не таскать такую тяжесть.

Профессор обещал подождать.

Я не знаю, на какой день он окончательно потерял надежду снова меня увидеть и Петрович вернул книги на антресоли. Но не думаю, чтобы профессор хоть когда-нибудь догадался об истинной причине моего исчезновения. Я мог попасть под трамвай или под поезд. Я мог заболеть тифом, уехать на фронт, на хлебозаготовки в составе продотряда, меня могли послать на борьбу с бандитизмом или лектором куда-нибудь в Сибирь. И возможно, профессор и Петрович вспоминали нескладного молодого ученого в коротенькой и сильно жеванной солдатской шинели, в выцветших солдатских обмотках и порыжевшей белой собачьей папахе, который так и не вернулся за отложенными для него книгами. И наверно, жалели меня...

Только, пожалуйста, не смейтесь над доверчивостью старого профессора. В те далекие годы двадцатилетние командовали дивизиями. Правда, мне еще не было и семнадцати. Но я выглядел старше своих лет. Мне никто не давал меньше девятнадцати.