По кинотеатрам не хожу, это категорически не мой вид досуга, но киноведов читаю часто и с удовольствием. Увлекательно пишут. Например, Александр Павлов — слежу за его творчеством с неослабевающим вниманием, ага.
Использовать эпитет «культовый» в рецензиях на новые книги и фильмы давно считается дурным тоном: станет произведение предметом культа или нет, покажет только время, не критикам раздавать эти медальки. Зато в академическом киноведении термин cult film имеет вполне четкое и конкретное наполнение. По определению, которое предлагает нам русская «Википедия», это картина, «ставшая объектом почитания у сплочённой (иногда узкой) группы поклонников, образуя подобие религиозного культа». Иными словами, то, что годами смотрят и пересматривают гики и фрики, в первую очередь представители субкультур: байеры, геи, растаманы, панки, поклонники хоррора и т.д. Плох тот любитель кинофантастики, в коллекции которого нет «Бегущего по лезвию» и «Бразилии» или собиратель винтажного порно, не слыхавший про «Вампирш-лесбиянок».
«Расскажите вашим детям» Александра Павлова — первая книга о культовом кино, изданная в России. Не то чтобы этим явлением у нас совсем никто не интересовался: в приложении приведена солидная библиография, в том числе список исследований, вышедших на русском языке. Другое дело, что отечественные киноведы обычно не акцентируют внимание на феномене cult film. По мнению Александра Павлова, культовое кино — явление преимущественно западное, наш зритель смотрит такие картины в основном дома, за закрытыми дверями, не превращая поход в кинотеатр в миниатюрный перфоманс, причудливый ритуал. Соответственно, справочники по культовому кино до сих пор издавались в основном в США и Европе: наши синефилы предпочитают черпать информацию из других источников, а представители академической науки больше увлечены иными сторонами «текущего кинопроцесса».
Больше всего в списке Павлова, разумеется, американских картин — хотя есть и французские, немецкие, итальянские, даже гонконгские. Из фильмов отечественных режиссеров на страницы книги попали только «Игла» Рашида Нугманова и «Зеленый слоник» Светланы Басковой: ленты некрореалиста Евгения Юфита, иконы «параллельного кино» или, скажем, Алексея Балабанова в перечень не вошли. На самом деле невозможно заранее предугадать, какой именно фильм станет предметом культа: обычно современники, включая влиятельных кинокритиков, встречают такие картины в штыки, а кинопрокатчики плачут горючими слезами, подсчитывая убытки. Многие из этих картин с треском провалились в прокате («Плетеный человек», «Бегущий по лезвию») или были запрещены цензурой («Сало, или Сто двадцать дней Содома», «Ад каннибалов»). Но не обязательно: среди культовых фильмов со счастливой прокатной судьбой числятся, например, «Терминатор» и «Эммануэль».
Границы «группы риска» можно очертить разве что приблизительно. В принципе, культовой может стать любая картина, которая выходит за рамки мейнстрима, бросает вызов хорошему вкусу, нарушает повествовательные традиции, устоявшиеся конвенции, моральные и эстетические нормы. Импрессионизм, экспрессионизм, натурализм и куча других «измов», хоррор, триллер и научная фантастика, эксплуатационное, вульгарное, «невероятно плохое» и «невероятно странное кино»... Пожалуй, единственное, что объединяет все эти работы, от «Кабинета доктора Калигари» до «Пятидесяти оттенков серого» — трансгрессия, «переход непроходимой границы», «преодоление пределов возможного».
Александр Павлов предлагает и более конкретные маркеры — как очевидные, так и не бросающиеся в глаза. Само собой, режиссеры культовых картин часто проявляют обостренный интерес к насилию, телесному уродству, сексуальным перверсиям — а так же к киноцитатам и ироническому обыгрыванию штампов. С высокой вероятностью перед вами культовый фильм, если в кадре появляются карлики, трансвеститы, обрез охотничьей двустволки, бензопила (в качестве оружия) или герою отрезают ухо. И ни в коем случае не забывайте о кроликах — например, о провозвестнике грядущего апокалипсиса Фрэнке из «Донни Дарко»!..
Помимо прочего, сборник «Расскажите вашим детям» — неиссякаемый источник любопытных фактов и нетривиальных интерпретаций. Знали ли вы, например, что психоделический «Крот» Алехандро Ходоровски произвел такое мощное впечатление на Джона Леннона, что лидер «Битлз» спонсировал съемки следующего фильма режиссера? Что «12 обезьян» Терри Гиллиама — ремейк экспериментального французского фильма 1962 года «Взлетная полоса», составленного из сменяющих друг друга фотографий? Что существует минимум пять версий «Бегущего по лезвию», в каждой из которых концепция фильма меняется? Или что Поль Шредер, сценарист «Таксиста» Мартина Скорсезе, вдохновлялся историей «молодого человека, который, посмотрев «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика несколько раз, совершил покушение на одного из политиков-кандидатов в Великобритании» — а сам «Таксист» входил в число любимых фильмов Джозефа Хинкли-младшего, который стрелял в Рональда Рейгана? Обращали ли вы внимание, что в классическом хорроре «Техасская резня бензопилой» вопреки кровожадному названию не пролилось ни капли крови? Или на трехсекундную перебивку в «Касабланке»: вот Ильза (Ингрид Бергман) и Рик на повышенных тонах выясняют отношения — а вот уже герой Хамфри Боггарта закуривает сигарету? Оказывается, киноведы до сих пор не пришли к единому мнению, что произошло между героями за эти три с половиной секунды экранного времени...
Работа Александра Павлова воспринимается не столько как оригинальное научное исследование, сколько как недурная «объяснительная журналистика» — на мой взгляд, это делает книгу обязательным чтением не только для синефилов и профессиональных киноведов, но и для всех тех, кто интересуется философией и движущими механизмами современной культуры. Но и без ложки дегтя тут не обошлось. Для издания, не без оснований претендующего на статус события, у сборника «Расскажите вашим детям» уж больно небрежная редактура. Где-то запятые стоят не на своих местах, где-то потерялся кусок авторского текста... Но настоящая беда здесь с повторами: «исследователь исследует» — для монографии из серии с амбициозным названием «Исследования культуры» это, извините, явный перебор.
Дорогие друзья! Сообщаем, что Петербургская фантастическая ассамблея пройдет в загородном отеле «Райвола» с 18 по 21 августа 2017 года. Как всегда, мы готовим насыщенную, разнообразную и яркую программу – для всех, кто пишет, читает, переводит, смотрит, рисует, изучает фантастику.
В этом сезоне участников Ассамблеи ждут следующие секции:
— секция литературного мастерства;
— секция комиксов;
— секция телесериалов;
— секция «Книжный рынок»,
— а также — традиционно! — большой блок общелитературных, фантастических и развлекательных мероприятий.
Ну и первое мероприятие, которое мы хотим презентовать -
Мастер-класс по «малой форме» — традиционная часть Петербургской фантастической ассамблеи. В этом году разбирать присланные рассказы будет Владимир Аренев — прозаик, переводчик, литературный критик, лауреат премии «Новые горизонты», премии имени Александра Беляева и дважды — премии «Еврокон».
Бонус для участников: помимо прочего Владимир Аренев — составитель серии сборников фантастики и готов рассмотреть на предмет публикации увлекательные, внятно рассказанные истории в необычном, ярком, удивительном мире.
А условия участия в ассамблейских мастер-классах не сильно поменялись за последние шесть лет. Условия эти таковы:
— объём текста до 40 000 знаков по статистике Microsoft Word, считая пробелы;
— законченность рассказа и его принадлежность к фантастике (то есть наличие сюжетно значимого фантдопущения);
— отсутствие у присланной работы публикаций;
— личное присутствие автора на Ассамблее (заочного разбора не будет);
— готовность прочесть все принятые на мастер-класс рассказы и участвовать в обсуждении.
Сроки приёма — до 15 июля 2017 года (не включительно).
Работы присылайте на адрес:
seminar@fantassemblee.ru
…указав в теме письма «На мастер-класс Владимира Аренева».
Странная история с романом Кузнецова. Все критики и номинаторы вроде бы соглашаются: да, отличная, увлекательная, значимая книга. Но мимо всех крупных литературных премий "Калейдоскоп" в 2016-м со свистом пролетел. Чудеса. Ладно, может, с жанровыми наградами повезет больше. Благо есть за что номинировать.
Выход новой книги Сергея Кузнецова, переводчика Томаса Пинчона и исследователя поэтики Иосифа Бродского, одного из первых гуру Рунета, финалиста премий «Бронзовая улитка» и «Большая книга», не то чтобы прошел незамеченным, но и громким литературным событием не стал. По большей части критики отделались дежурными рецензиями — и перешли к другим новинкам. Хотя материала тут хватило бы не только на несколько развернутых статей, но и для пары пухлых монографий.
Последние годы отечественные писатели упорно пытаются подобрать отмычку, найти универсальный ключ к истории XX века — и к Истории как таковой. Собственно, об этом все Большие Романы минувшего десятилетия, от «ЖД» Дмитрия Быкова и «2017» Ольги Славниковой до «Обители» Захара Прилепина и «Зимней дороги» Леонида Юзефовича. В зависимости от темперамента одни писатели нащупывают ключевые точки истории, другие — стараются просчитать общие закономерности. Несколько лет назад Сергей Кузнецов уже отдал должное повальному увлечению в романе «Хоровод воды», семейной хронике протяженностью в столетие. В «Калейдоскопе» он вновь возвращается к этой теме — но теперь заходит на цель с другого направления.
Согласно словарю Ожегова, калейдоскоп это «оптический прибор, трубка с зеркальными пластинками и цветными стёклышками, при поворачивании складывающимися в разнообразные узоры» — либо «быстрая смена разнообразных явлений». Примерно так же устроен и роман Сергея Кузнецова. Книга состоит из трех десятков эпизодов, разрозненных новелл, охватывающих промежуток между 1885 и 2013 годами. Всемирная история в лицах: одни герои переходят из главы в главу, другие теряются по дороге, идеи кочуют по городам и странам, одни и те же слова повторяются в разные эпохи в Европе, Азии, Америке, Советском Союзе. Два московских студента в 1985-м спорят на ступеньках МГУ, что важнее: девушки или книги. Солдаты Антанты галлюцинируют в окопах, только что отбитых у немцев. Детектив из агентства Пинкертона въезжает в американский шахтерский городок времен «сухого закона». Католический священник и ловкий мистификатор дискутируют о метафизике и надежде в английской глубинке в год окончания Второй мировой... Париж начала XX века, Шанхай тридцатых, Ленинград шестидесятых, Берлин девяностых... Кто-то безнадежно влюбляется, кто-то пытается забыть о потерях, кто-то пророчит зарю нового мира, кто-то тоскует по безвозвратно ушедшему — Империи, женщине, юности, чувству революционного единства... Где и когда — не важно: все повторяется вновь и вновь, но калейдоскоп истории каждому из нас выкинет свой собственный узор.
Эта повторяемость — один из самых очевидных ответов на главный вопрос, поставленный перед нами автором. Что такое история? Не спираль, не змей Урборос, пожирающий собственный хвост, а чередование одних и тех же коллизий, комедий и трагедий, которые разыгрываются на мировых подмостках в разных вариантах и сочетаниях. «С одной стороны, все повторяется... а с другой — не повторяется ничего, — глубокомысленно рассуждает одна из героинь в Париже 1937 года. — Никто из нас не существует: мы всего лишь точки в потоке времени, звенья в цепи причин и следствий. Не единый сюжет, а бесконечное развитие одних и тех же мотивов, как в музыке. Мотивы те же, а мелодия разная, аранжировки разные, все разное». «Не будет не только вечного повторения, но и никакого конца света, — вторит ей русский турист, уютно устроившись за столиком немецкого кафе в 2013-м. — Ни новых небес и новой земли, ни нового человека, ни конца истории — ничего не будет, только череда мотивов и их рекомбинация. Мы можем сказать, что конца света не будет, но мир кончается все время, каждое мгновение гибнет и появляется уже новенький. Перманентный конец света, этакий непрерывный суицид.»
Но это слишком очевидный ответ: он лежит на поверхности, много раз проговаривается открытым текстом. На самом деле проза Сергея Кузнецова сложнее. Эпоха — это стиль, а смена эпох — смена стилей. Да, во все времена люди говорят и думают по большому счету об одном и том же: о любви и деньгах, войне и революции, смерти Бога и конце истории... Но делают это по-разному. На каждом этапе у истории иной голос, недаром эпизоды «Калейдоскопа» выдержаны в разных литературных стилях, разных повествовательных традициях. В каждой новелле звучит свой камертон: Чехов и Оскар Уайльд, Дэшил Хэммет и Бернард Шоу, Томас Вулф и Василий Аксенов...
В некоторых главах автор сознательно сталкивает писателей лбами: Ремарка — с Кафкой и Брэмом Стокером, Честертона и Дюрренматта — с Лавкрафтом, Джозефа Конрада и Альфреда Шклярского — с Гербертом Уэллсом... Только искры из глаз. Сергей Кузнецов с явным удовольствием сбивает читателей с толку, путает следы, меняет повествовательный ракурс, примеряет разные маски. То один, то другой герой романа (московский студент конца 1980-х, завсегдатай парижских кабаре 1930-х и т.д.) признается, что пишет — или собирается написать — именно такую книгу, как эта: историю в осколках, роман из фрагментов, без начала и конца. Постмодернизм как он есть: здесь никому нельзя верить на слово, ни в коем случае не следует принимать мысли героев за авторское кредо. Но этот калейдоскоп безусловно заслуживает того, чтобы в него заглянуть: вдруг цветные стеклышки быстро сменяющихся явлений сложатся в яркий, выпуклый, доселе невиданный узор?
И под занавес рабочей недели — большое интервью с волгоградским писателем Евгением Лукиным с Петербургской фантастической ассамблеи в онлайн-журнале "Питерbook". Переходим по ссылке внизу — много картинок в тексте на сайте, все кликабельны, персонажи фотогеничны.
Евгений Лукин. Баклужино и окрестности
Елена Бойцова: Так сложилось, что большая часть ваших повестей и рассказов, написанных с момента выхода романа «Алая аура протопарторга», принадлежит к условному циклу «Баклужино». Как появился баклужинский цикл, как из одного произведения вырос целый мир?
Евгений Лукин: Начну издалека. Во-первых, Баклужино — это то же самое, что Бакалда. По словарю Даля «баклужина» — яма, наглухо отгороженная от русла и заполняющаяся по весне пойменной водой, а летом тихонечко просыхающая. Бакалда, кстати, это реально существующее место рядом с Волгоградом — там находятся наши дачи. Когда мне понадобилось как-то назвать пристань, до которой доходит гребная регата в повести «Пятеро в лодке, не считая Седьмых», естественно, вместо Бакалды, которая в Волгограде всем известна, возникло Баклужино. Во второй раз этот топоним появился, если не ошибаюсь, в повести «Там, за Ахероном»: именно в районе Баклужино в Волгу впадает приток из Стикса, куда и вынесло ладью со сбежавшим из ада Дон Жуаном.
Если говорить о баклужинском цикле в целом, придется сделать небольшое отступление. Когда фантаст конструирует новый мир, перед ним встает несколько вопросов. Во-первых, как герои в этот мир попали? Если речь идет о другой планете, туда надо лететь, долго и нудно. Человек этого не выдержит — приходится вводить новое фантастическое допущение: анабиоз, мгновенные перелеты, деритринитацию как у Стругацких... Во-вторых, если на этой планете существует своя цивилизация, необходимо как-то изучать чужой язык, вникать в нюансы. Очень много мороки, если хочешь сохранить иллюзию правдоподобия.
Так вот, когда-то, в семидесятых-восьмидесятых, у меня возник изумительный замысел: а что, если в одном мире будет существовать множество русскоязычных государств, в каждом из которых действуют свои законы, в том числе физические, и тебе достаточно перейти границу, чтобы попасть в иную вселенную? С языком все в порядке — язык везде один и тот же; переход — всего один шаг. Но одна мысль, будто Советский Союз может распасться, по тем временам уже была крамолой. И я эту идею решил отложить — с сожалением, конечно, больно хорошая схемка, но замысел так и остался замыслом. А потом я попал в Приднестровье. Это русскоязычное государство — фактически, если не юридически. Население — 700 тысяч человек, меньше чем в Волгограде, и это вся республика, не только Тирасполь. Весь антураж «Алой ауры...» пришел оттуда. Блокпост срисован от и до, только американские самолеты над ним не ходили и домовой не пробирался под мостом.
Ну а «Алую ауру...» я начинал писать как рассказик. Представьте себе, хотел рассказать о том, как арестовывают человека, приковавшего себя на площади, — а кругом колдуны, черная и бела магия, и так далее, и тому подобное. Рассказик вполне получился. И вдруг я понял, что тема-то требует большего! Причем никакая это не политика, ни черта, это все антураж! О чем хотелось написать? О том, как друг становится врагом, а враг становится другом. Тем более что все мои знакомые к тому моменту успели поссориться, помириться и снова поссориться. Конечно, не так, как сегодня: то, что происходит сейчас, я до сих пор не могу переварить. Тогда ссоры шли единично, а сейчас — стенка на стенку, масса на массу.
Ну ладно, бог с ним, с нынешним днем, вернемся к «Алой ауре...». Возникли у меня, стало быть, два замечательных типчика: Африкан и Портнягин. Я отложил уже написанный кусочек и начал заново — почему-то с домового Анчутки. А потом и уж готовый фрагмент пригодился, ближе к середине. Вещь шла очень легко, все десять авторских листов. И все: я, честно сказать, не думал, что баклужинская история получит продолжение. Но вот какая штука: существует принцип экономии средств. Сел я писать «Чушь собачью» и задумался: как подвести историю России к тому, что люди собаками стали работать?.. А что, если взять этот самый Суслов? И получилось уже две вещи о событиях, происходящих в распавшейся Сусловской области.
Дальше — больше. Мне ничего не стоило, например, написать «Лечиться будем». С новой повестью на карту просто добавился еще один район: до этого существовали Лыцк, Баклужино и Суслов, тут появилось Сызново. Я просто не мог представить себе, что должно случиться в реальной России, чтобы к власти пришел такой вот психотерапевт и наломал дров. Не укладывалось, не умещалось в голове. А в маленьком Сызнове все работает, тут легче.
Поляки, которые у меня когда-то брали интервью по этому поводу, спрашивали про прогнозирование, пророчества, футурологию… Я говорю: ребята, я нисколько не предвещаю распада России на махонькие государства, и тем более ничего такого не пропагандирую. Мне это просто понадобилось в чисто сюжетном плане. Но знаете в чем ужас: каждый раз, когда фантаст отчинит что-нибудь, что ему кажется абсолютно невероятным — ну, как Сирано де Бержерак в своем «Ином свете» — именно так и происходит. Это ж надо, на чем он взлетел на Луну, ну может ли быть нелепее: шесть рядов ракет, каждая из которых отгорает и отпадает, и включается следующая! Это ж в голову не могло прийти! Я представляю, как ржали в семнадцатом веке над этой остроумной штукой.
Самое забавное, что по-настоящему обычно сбывается только то, что сам автор считал предельно нелепым, невозможным. Это вот то самое «человек предполагает, бог располагает». И если что-то подобное с Россией случится — ребята, я не виноват! Мне это нужно было только для удобства изложения...
Редакция "FanZon" начала переиздание Кристофера Приста с романа "Лотерея" — и, по-моему, сделала концептуально верный шаг, хотя это не самый простой роман автора. В "Лотерее" Прист раскрывается перед читателями, расставляет приоритеты, рефлексирует свой творческий метод. После этого понятнее становятся и другие его романы, будь то "Машина пространства" или "Престиж".
В Архипелаге Грёз
Кристофер Прист. Лотерея: Роман. / Christopher Priest. The Affirmation, 1981. Пер. с англ. Михаила Пчелинцева. — М.: Э, 2016. — 416 с. — (Большая фантастика). Тир. 3000. — ISBN 978-5-699-91659-7.
Самый известный роман Кристофера Приста безусловно «Престиж» — благодаря одноименной экранизации Кристофера Нолана со Скарлетт Йоханссон, Хью Джекманом и Кристианом Бейлом в главных ролях. Но в России британского писателя узнали и полюбили задолго до премьеры фильма: еще в 1979 году в легендарной серии «Зарубежная фантастика» издательства «Мир» вышел его роман «Машина пространства», а в 1983-м в не менее прославленном журнале «Иностранная литература» — «Перевернутый мир». Для эпохи, когда современную британскую прозу у нас издавали дозами сугубо гомеопатическими, это стало настоящим прорывом. Но начинать читать Приста, мне кажется, стоит все-таки с «Лотереи». Хотя бы потому, что этот роман во многом программный: на его страницах автор объясняет, почему пишет именно speculative ficton, странную, причудливую, не укладывающуюся в традиционные рамки прозу — а не бесконечные фантбоевики о космических пауках или унылые семейные саги о жизни современной Англии.
Лондон, конец семидесятых-начало восьмидесятых годов XX века. Великобритания переживает экономический спад, а Питер Синклер, промышленный химик двадцати девяти лет от роду, — свой собственный персональный кризис самоидентификации. На протяжении нескольких месяцев он остается без работы и без дома, от него уходит любимая девушка, умирает его отец: жизнь разрушена, вдребезги и напополам. Но главная проблема в том, что Синклер больше не понимает себя. Кто он, ради чего живет, почему поступает так, как поступает? Чтобы разобраться в себе, Питер начинает сочинять автобиографию — но вместо подробного документального жизнеописания из-под его пера выходит роман о фантастическом путешествии на Архипелаг Грёз, о бессмертии, памяти и любви. Прист обыгрывает это погружение уже на уровне языка: поначалу автор пишет суховато, подчеркнуто архаично, с вкраплениями канцелярита — «нижеследующее я знаю точно», «имея соответствующее желание...» и т.д. Но как только нам открываются ландшафты Архипелага Грёз, стиль Приста становится сочнее, красочнее, ярче и свободнее, эпитеты сильнее, а прямая речь — афористичнее. И вот уже непонятно: то ли англичанин Питер Синклер как одержимый стучит по клавишам пишущей машинки — то ли его тезка и однофамилец, переезжая с острова на остров, придумывает и Лондон, и «Битлз», и Гитлера, и Вьетнамскую войну...
История о писателе, который провалился в вымышленный мир и стал главным героем собственного повествования, мягко говоря, не слишком оригинальна. Если бы все было так просто, «Лотерея» не заслуживала бы отдельного подробного разговора. К счастью, Прист не ограничивается игрой со сменой повествовательных ракурсов. Как и Питера Синклера, автора больше всего волнует тема самоидентификации как таковой. А как разобраться в себе, понять внутреннюю мотивацию, объяснить свои поступки? Только через текст, разумеется: «я есть то, что я написал». Но самоопределение через перечень тривиальных биографических фактов будет заведомо неполным и неточным. Реальная жизнь бессюжетна, последовательность событий — случайна, точная фиксация происходящего ничего нам не даст. Иное дело — самоопределение через метафору. «Я сделал для себя потрясающее открытие, что любое воспоминание неполно и что творческое воссоздание прошлого выявляет истину более высокую, чем самая совершенная память. Жизнь может быть описана на языке метафор... В буквальных ответах на буквальные вопросы нет места для подробностей, для метафор, для повествования». Фантастическая история может быть правдивее любой автобиографии, любого подлинного документа: Лондон и Архипелаг Грёз дополняют друг друга, и единственной шаткой константой в этом море вероятностей остается личность Питера Синклера, — влюбленного, одинокого, брошенного, бессмертного, застрявшего между мирами и безнадежно заблудившегося в своих внутренних лабиринтах.
Цикл об Архипелаге Грёз («The Dream Archipelago»), — самый долгоиграющий авторский проект Кристофера Приста. Первые рассказы из этой серии появились в 1978-м, через два года после «Машины пространства» и через четыре — после «Опрокинутого мира». Много позже писатель вернулся к этой теме всерьез и надолго. На сегодняшний день цикл включает еще три романа: «The Islanders» (2011), «The Adjacent» (2013) и «The Gradual» (2016). Но по большому счету автор никогда не отступал от метода, декларированного на страницах «Лотереи» — даже тогда, когда работал над почти реалистическим «Гламуром» или новеллизировал культовую «Экзистенцию» Дэвида Кроненберга. Постижение мира через метафору — его путь и его выбор. Как говорит один из героев Приста, тот, кто однажды попал на Архипелаг Грёз, уже никогда не вернется обратно. Абсолютно справедливо — особенно если учесть, что никакого «обратно» на самом деле не существует.
облако тэгов
