Странная история с романом Кузнецова. Все критики и номинаторы вроде бы соглашаются: да, отличная, увлекательная, значимая книга. Но мимо всех крупных литературных премий "Калейдоскоп" в 2016-м со свистом пролетел. Чудеса. Ладно, может, с жанровыми наградами повезет больше. Благо есть за что номинировать.
Выход новой книги Сергея Кузнецова, переводчика Томаса Пинчона и исследователя поэтики Иосифа Бродского, одного из первых гуру Рунета, финалиста премий «Бронзовая улитка» и «Большая книга», не то чтобы прошел незамеченным, но и громким литературным событием не стал. По большей части критики отделались дежурными рецензиями — и перешли к другим новинкам. Хотя материала тут хватило бы не только на несколько развернутых статей, но и для пары пухлых монографий.
Последние годы отечественные писатели упорно пытаются подобрать отмычку, найти универсальный ключ к истории XX века — и к Истории как таковой. Собственно, об этом все Большие Романы минувшего десятилетия, от «ЖД» Дмитрия Быкова и «2017» Ольги Славниковой до «Обители» Захара Прилепина и «Зимней дороги» Леонида Юзефовича. В зависимости от темперамента одни писатели нащупывают ключевые точки истории, другие — стараются просчитать общие закономерности. Несколько лет назад Сергей Кузнецов уже отдал должное повальному увлечению в романе «Хоровод воды», семейной хронике протяженностью в столетие. В «Калейдоскопе» он вновь возвращается к этой теме — но теперь заходит на цель с другого направления.
Согласно словарю Ожегова, калейдоскоп это «оптический прибор, трубка с зеркальными пластинками и цветными стёклышками, при поворачивании складывающимися в разнообразные узоры» — либо «быстрая смена разнообразных явлений». Примерно так же устроен и роман Сергея Кузнецова. Книга состоит из трех десятков эпизодов, разрозненных новелл, охватывающих промежуток между 1885 и 2013 годами. Всемирная история в лицах: одни герои переходят из главы в главу, другие теряются по дороге, идеи кочуют по городам и странам, одни и те же слова повторяются в разные эпохи в Европе, Азии, Америке, Советском Союзе. Два московских студента в 1985-м спорят на ступеньках МГУ, что важнее: девушки или книги. Солдаты Антанты галлюцинируют в окопах, только что отбитых у немцев. Детектив из агентства Пинкертона въезжает в американский шахтерский городок времен «сухого закона». Католический священник и ловкий мистификатор дискутируют о метафизике и надежде в английской глубинке в год окончания Второй мировой... Париж начала XX века, Шанхай тридцатых, Ленинград шестидесятых, Берлин девяностых... Кто-то безнадежно влюбляется, кто-то пытается забыть о потерях, кто-то пророчит зарю нового мира, кто-то тоскует по безвозвратно ушедшему — Империи, женщине, юности, чувству революционного единства... Где и когда — не важно: все повторяется вновь и вновь, но калейдоскоп истории каждому из нас выкинет свой собственный узор.
Эта повторяемость — один из самых очевидных ответов на главный вопрос, поставленный перед нами автором. Что такое история? Не спираль, не змей Урборос, пожирающий собственный хвост, а чередование одних и тех же коллизий, комедий и трагедий, которые разыгрываются на мировых подмостках в разных вариантах и сочетаниях. «С одной стороны, все повторяется... а с другой — не повторяется ничего, — глубокомысленно рассуждает одна из героинь в Париже 1937 года. — Никто из нас не существует: мы всего лишь точки в потоке времени, звенья в цепи причин и следствий. Не единый сюжет, а бесконечное развитие одних и тех же мотивов, как в музыке. Мотивы те же, а мелодия разная, аранжировки разные, все разное». «Не будет не только вечного повторения, но и никакого конца света, — вторит ей русский турист, уютно устроившись за столиком немецкого кафе в 2013-м. — Ни новых небес и новой земли, ни нового человека, ни конца истории — ничего не будет, только череда мотивов и их рекомбинация. Мы можем сказать, что конца света не будет, но мир кончается все время, каждое мгновение гибнет и появляется уже новенький. Перманентный конец света, этакий непрерывный суицид.»
Но это слишком очевидный ответ: он лежит на поверхности, много раз проговаривается открытым текстом. На самом деле проза Сергея Кузнецова сложнее. Эпоха — это стиль, а смена эпох — смена стилей. Да, во все времена люди говорят и думают по большому счету об одном и том же: о любви и деньгах, войне и революции, смерти Бога и конце истории... Но делают это по-разному. На каждом этапе у истории иной голос, недаром эпизоды «Калейдоскопа» выдержаны в разных литературных стилях, разных повествовательных традициях. В каждой новелле звучит свой камертон: Чехов и Оскар Уайльд, Дэшил Хэммет и Бернард Шоу, Томас Вулф и Василий Аксенов...
В некоторых главах автор сознательно сталкивает писателей лбами: Ремарка — с Кафкой и Брэмом Стокером, Честертона и Дюрренматта — с Лавкрафтом, Джозефа Конрада и Альфреда Шклярского — с Гербертом Уэллсом... Только искры из глаз. Сергей Кузнецов с явным удовольствием сбивает читателей с толку, путает следы, меняет повествовательный ракурс, примеряет разные маски. То один, то другой герой романа (московский студент конца 1980-х, завсегдатай парижских кабаре 1930-х и т.д.) признается, что пишет — или собирается написать — именно такую книгу, как эта: историю в осколках, роман из фрагментов, без начала и конца. Постмодернизм как он есть: здесь никому нельзя верить на слово, ни в коем случае не следует принимать мысли героев за авторское кредо. Но этот калейдоскоп безусловно заслуживает того, чтобы в него заглянуть: вдруг цветные стеклышки быстро сменяющихся явлений сложатся в яркий, выпуклый, доселе невиданный узор?
И под занавес рабочей недели — большое интервью с волгоградским писателем Евгением Лукиным с Петербургской фантастической ассамблеи в онлайн-журнале "Питерbook". Переходим по ссылке внизу — много картинок в тексте на сайте, все кликабельны, персонажи фотогеничны.
Евгений Лукин. Баклужино и окрестности
Елена Бойцова: Так сложилось, что большая часть ваших повестей и рассказов, написанных с момента выхода романа «Алая аура протопарторга», принадлежит к условному циклу «Баклужино». Как появился баклужинский цикл, как из одного произведения вырос целый мир?
Евгений Лукин: Начну издалека. Во-первых, Баклужино — это то же самое, что Бакалда. По словарю Даля «баклужина» — яма, наглухо отгороженная от русла и заполняющаяся по весне пойменной водой, а летом тихонечко просыхающая. Бакалда, кстати, это реально существующее место рядом с Волгоградом — там находятся наши дачи. Когда мне понадобилось как-то назвать пристань, до которой доходит гребная регата в повести «Пятеро в лодке, не считая Седьмых», естественно, вместо Бакалды, которая в Волгограде всем известна, возникло Баклужино. Во второй раз этот топоним появился, если не ошибаюсь, в повести «Там, за Ахероном»: именно в районе Баклужино в Волгу впадает приток из Стикса, куда и вынесло ладью со сбежавшим из ада Дон Жуаном.
Если говорить о баклужинском цикле в целом, придется сделать небольшое отступление. Когда фантаст конструирует новый мир, перед ним встает несколько вопросов. Во-первых, как герои в этот мир попали? Если речь идет о другой планете, туда надо лететь, долго и нудно. Человек этого не выдержит — приходится вводить новое фантастическое допущение: анабиоз, мгновенные перелеты, деритринитацию как у Стругацких... Во-вторых, если на этой планете существует своя цивилизация, необходимо как-то изучать чужой язык, вникать в нюансы. Очень много мороки, если хочешь сохранить иллюзию правдоподобия.
Так вот, когда-то, в семидесятых-восьмидесятых, у меня возник изумительный замысел: а что, если в одном мире будет существовать множество русскоязычных государств, в каждом из которых действуют свои законы, в том числе физические, и тебе достаточно перейти границу, чтобы попасть в иную вселенную? С языком все в порядке — язык везде один и тот же; переход — всего один шаг. Но одна мысль, будто Советский Союз может распасться, по тем временам уже была крамолой. И я эту идею решил отложить — с сожалением, конечно, больно хорошая схемка, но замысел так и остался замыслом. А потом я попал в Приднестровье. Это русскоязычное государство — фактически, если не юридически. Население — 700 тысяч человек, меньше чем в Волгограде, и это вся республика, не только Тирасполь. Весь антураж «Алой ауры...» пришел оттуда. Блокпост срисован от и до, только американские самолеты над ним не ходили и домовой не пробирался под мостом.
Ну а «Алую ауру...» я начинал писать как рассказик. Представьте себе, хотел рассказать о том, как арестовывают человека, приковавшего себя на площади, — а кругом колдуны, черная и бела магия, и так далее, и тому подобное. Рассказик вполне получился. И вдруг я понял, что тема-то требует большего! Причем никакая это не политика, ни черта, это все антураж! О чем хотелось написать? О том, как друг становится врагом, а враг становится другом. Тем более что все мои знакомые к тому моменту успели поссориться, помириться и снова поссориться. Конечно, не так, как сегодня: то, что происходит сейчас, я до сих пор не могу переварить. Тогда ссоры шли единично, а сейчас — стенка на стенку, масса на массу.
Ну ладно, бог с ним, с нынешним днем, вернемся к «Алой ауре...». Возникли у меня, стало быть, два замечательных типчика: Африкан и Портнягин. Я отложил уже написанный кусочек и начал заново — почему-то с домового Анчутки. А потом и уж готовый фрагмент пригодился, ближе к середине. Вещь шла очень легко, все десять авторских листов. И все: я, честно сказать, не думал, что баклужинская история получит продолжение. Но вот какая штука: существует принцип экономии средств. Сел я писать «Чушь собачью» и задумался: как подвести историю России к тому, что люди собаками стали работать?.. А что, если взять этот самый Суслов? И получилось уже две вещи о событиях, происходящих в распавшейся Сусловской области.
Дальше — больше. Мне ничего не стоило, например, написать «Лечиться будем». С новой повестью на карту просто добавился еще один район: до этого существовали Лыцк, Баклужино и Суслов, тут появилось Сызново. Я просто не мог представить себе, что должно случиться в реальной России, чтобы к власти пришел такой вот психотерапевт и наломал дров. Не укладывалось, не умещалось в голове. А в маленьком Сызнове все работает, тут легче.
Поляки, которые у меня когда-то брали интервью по этому поводу, спрашивали про прогнозирование, пророчества, футурологию… Я говорю: ребята, я нисколько не предвещаю распада России на махонькие государства, и тем более ничего такого не пропагандирую. Мне это просто понадобилось в чисто сюжетном плане. Но знаете в чем ужас: каждый раз, когда фантаст отчинит что-нибудь, что ему кажется абсолютно невероятным — ну, как Сирано де Бержерак в своем «Ином свете» — именно так и происходит. Это ж надо, на чем он взлетел на Луну, ну может ли быть нелепее: шесть рядов ракет, каждая из которых отгорает и отпадает, и включается следующая! Это ж в голову не могло прийти! Я представляю, как ржали в семнадцатом веке над этой остроумной штукой.
Самое забавное, что по-настоящему обычно сбывается только то, что сам автор считал предельно нелепым, невозможным. Это вот то самое «человек предполагает, бог располагает». И если что-то подобное с Россией случится — ребята, я не виноват! Мне это нужно было только для удобства изложения...
Редакция "FanZon" начала переиздание Кристофера Приста с романа "Лотерея" — и, по-моему, сделала концептуально верный шаг, хотя это не самый простой роман автора. В "Лотерее" Прист раскрывается перед читателями, расставляет приоритеты, рефлексирует свой творческий метод. После этого понятнее становятся и другие его романы, будь то "Машина пространства" или "Престиж".
В Архипелаге Грёз
Кристофер Прист. Лотерея: Роман. / Christopher Priest. The Affirmation, 1981. Пер. с англ. Михаила Пчелинцева. — М.: Э, 2016. — 416 с. — (Большая фантастика). Тир. 3000. — ISBN 978-5-699-91659-7.
Самый известный роман Кристофера Приста безусловно «Престиж» — благодаря одноименной экранизации Кристофера Нолана со Скарлетт Йоханссон, Хью Джекманом и Кристианом Бейлом в главных ролях. Но в России британского писателя узнали и полюбили задолго до премьеры фильма: еще в 1979 году в легендарной серии «Зарубежная фантастика» издательства «Мир» вышел его роман «Машина пространства», а в 1983-м в не менее прославленном журнале «Иностранная литература» — «Перевернутый мир». Для эпохи, когда современную британскую прозу у нас издавали дозами сугубо гомеопатическими, это стало настоящим прорывом. Но начинать читать Приста, мне кажется, стоит все-таки с «Лотереи». Хотя бы потому, что этот роман во многом программный: на его страницах автор объясняет, почему пишет именно speculative ficton, странную, причудливую, не укладывающуюся в традиционные рамки прозу — а не бесконечные фантбоевики о космических пауках или унылые семейные саги о жизни современной Англии.
Лондон, конец семидесятых-начало восьмидесятых годов XX века. Великобритания переживает экономический спад, а Питер Синклер, промышленный химик двадцати девяти лет от роду, — свой собственный персональный кризис самоидентификации. На протяжении нескольких месяцев он остается без работы и без дома, от него уходит любимая девушка, умирает его отец: жизнь разрушена, вдребезги и напополам. Но главная проблема в том, что Синклер больше не понимает себя. Кто он, ради чего живет, почему поступает так, как поступает? Чтобы разобраться в себе, Питер начинает сочинять автобиографию — но вместо подробного документального жизнеописания из-под его пера выходит роман о фантастическом путешествии на Архипелаг Грёз, о бессмертии, памяти и любви. Прист обыгрывает это погружение уже на уровне языка: поначалу автор пишет суховато, подчеркнуто архаично, с вкраплениями канцелярита — «нижеследующее я знаю точно», «имея соответствующее желание...» и т.д. Но как только нам открываются ландшафты Архипелага Грёз, стиль Приста становится сочнее, красочнее, ярче и свободнее, эпитеты сильнее, а прямая речь — афористичнее. И вот уже непонятно: то ли англичанин Питер Синклер как одержимый стучит по клавишам пишущей машинки — то ли его тезка и однофамилец, переезжая с острова на остров, придумывает и Лондон, и «Битлз», и Гитлера, и Вьетнамскую войну...
История о писателе, который провалился в вымышленный мир и стал главным героем собственного повествования, мягко говоря, не слишком оригинальна. Если бы все было так просто, «Лотерея» не заслуживала бы отдельного подробного разговора. К счастью, Прист не ограничивается игрой со сменой повествовательных ракурсов. Как и Питера Синклера, автора больше всего волнует тема самоидентификации как таковой. А как разобраться в себе, понять внутреннюю мотивацию, объяснить свои поступки? Только через текст, разумеется: «я есть то, что я написал». Но самоопределение через перечень тривиальных биографических фактов будет заведомо неполным и неточным. Реальная жизнь бессюжетна, последовательность событий — случайна, точная фиксация происходящего ничего нам не даст. Иное дело — самоопределение через метафору. «Я сделал для себя потрясающее открытие, что любое воспоминание неполно и что творческое воссоздание прошлого выявляет истину более высокую, чем самая совершенная память. Жизнь может быть описана на языке метафор... В буквальных ответах на буквальные вопросы нет места для подробностей, для метафор, для повествования». Фантастическая история может быть правдивее любой автобиографии, любого подлинного документа: Лондон и Архипелаг Грёз дополняют друг друга, и единственной шаткой константой в этом море вероятностей остается личность Питера Синклера, — влюбленного, одинокого, брошенного, бессмертного, застрявшего между мирами и безнадежно заблудившегося в своих внутренних лабиринтах.
Цикл об Архипелаге Грёз («The Dream Archipelago»), — самый долгоиграющий авторский проект Кристофера Приста. Первые рассказы из этой серии появились в 1978-м, через два года после «Машины пространства» и через четыре — после «Опрокинутого мира». Много позже писатель вернулся к этой теме всерьез и надолго. На сегодняшний день цикл включает еще три романа: «The Islanders» (2011), «The Adjacent» (2013) и «The Gradual» (2016). Но по большому счету автор никогда не отступал от метода, декларированного на страницах «Лотереи» — даже тогда, когда работал над почти реалистическим «Гламуром» или новеллизировал культовую «Экзистенцию» Дэвида Кроненберга. Постижение мира через метафору — его путь и его выбор. Как говорит один из героев Приста, тот, кто однажды попал на Архипелаг Грёз, уже никогда не вернется обратно. Абсолютно справедливо — особенно если учесть, что никакого «обратно» на самом деле не существует.
Давно не выкладывал видео. Поделюсь видеозаписью открытого интервью с всенародным любимцем Кириллом Еськовым, писателем и палеонтологом с прошлогодней Петербургской фантастической ассамблеи. Вопросы задает Елена Бойцова (на "ФантЛабе" ula_allen). Кстати (пятиминутка рекламы), в ее магазине "РаскольниковЪ" питерцы могут купить книги Кирилла Еськова в ассортименте.
Знаю, некоторым моим коллегам кажется, что Бачигалуппи слишком простой автор, часто передергивает, конструируя очередной "мир будущего". Но мне нравится, как он строит повествование, конфликт, использует отсылки к поп- и контркультуре, добиваясь того самого диалога и приращения смыслов — по крайней мере, в книгах для взрослых. Получается, может, и не идеально, но очень хорошо.
Перерождение в огне
Паоло Бачигалупи. Водяной нож: Роман. / Paolo Bacigalupi. The Water Knife, 2015. Пер. с англ. М.Головкина. — М.: АСТ, 2016. — 448 с. — (NEO). 4000 экз. — ISBN 978-5-17-090262-0.
За последние десятилетия на читателей вывалили бессчетное множество сценариев Конца Света. На Земле иссякнет нефть. Истончится озоновый слой. Наступит глобальное похолодание и новый ледниковый период. Ледяные шапки на полюсах растают, и океан поглотит города... В романе «Водяной нож» автор выбрал пишет о глобальной засухе, вызванной необдуманным использованием водных ресурсов. Но для Паоло Бачигалупи это только декорация, на фоне которой разворачивается бесконечная череда человеческих трагедий.
«Ножом воду резать» — значит заниматься заведомо бессмысленным делом: то же самое, что носить воду решетом. Иными словами, мартышкин труд. Но в романе Паоло Бачигалупи эта метафора приобретает иное, грозное звучание. Глобальная засуха медленно пожирает Соединенные Штаты: Техас, Аризону, Неваду, Калифорнию... Миллионы беженцев стремятся вырваться из умирающих городов и поселков: хипстеры и рабочие, благополучные представители среднего класса и криминальные авторитеты, разорившиеся фермеры и вчерашние школьники — все они смешались в пеструю толпу, охваченную паникой. На пути беженцев встают отряды самообороны — такие же перепуганные люди, готовые умирать и убивать (предварительно помучив) за свою землю и свою воду. Центральное правительство стало фикцией, границы штатов ощетинились колючей проволокой и поблескивают линзами оптических прицелов, грифы расклевывают обезвоженные тела висельников. Крупные города — Финикс, Лас-Вегас, Лос-Анджелес — не брезгают никакими средствами в борьбе за воду: рейдерскими захватами, шантажом, подкупом чиновников, убийствами, пытками. В этой полукриминальной сфере крутятся огромные деньги, на торговле водой строятся финансовые империи. В этом мире нож для воды — предвестник гибели, всадник апокалипсиса, тот, кто приходит во главе команды головорезов, чтобы перекрыть водяную скважину, взорвать насосную станцию, отнять последнюю надежду...
В первой половине 1990-х отечественные писатели-турбореалисты, Андрей Лазарчук, Андрей Столяров и Владимир Покровский, ввели в оборот термин «эпикатастрофизм»: согласно этой концепции, человечество живет на фоне перманентной многоуровневой катастрофы, не прерывающейся ни на секунду. Роман Паоло Бачигалупи полностью вписывается в эти рамки. По жанру «Водяной нож» — нечто среднее между детективом и шпионским триллером в духе Тома Клэнси и Роберта Ладлэма. В интригу (закрученную, естественно, вокруг прав на воду) втянуты три очень разных, но одинаково ярких персонажа. Невадский «нож для воды», профессиональный шпион и убийца, инкогнито проник в Финикс и попал под «дружественный огонь», потеряв связь с Центром и доступ к ресурсам. Журналистка Лизи много лет назад приехала в этот город с благополучного Севера чтобы сделать карьеру репортера, но обнаружила, что прикипела сердцем к умирающему мегаполису, утратила способность беспристрастно наблюдать за агонией. И, наконец, юная беженка из Техаса, этакая Скарлетт Охара новейшей эпохи, не ставит перед собой долгосрочных целей, а думает только об оазисе мира и спокойствия, мечтает о ежедневном гарантированном глотке воды. Бачигалупи убедительно описывает эволюцию сложных, противоречивых характеров, расшифровывает психологические мотивы, вскрывает тайники, о которых не догадываются сами герои. У каждого из его персонажей, в том числе второстепенных, эпизодических — свое собственное запоминающееся лицо. Автор активно работает с метафорами (огонь и вода, символическая и буквальная утрата девственности, огненное перерождение и т.д.) — стараясь, впрочем, не проговаривать выводы открытым текстом. «Водяной нож» может быть и не слишком оригинальный, но вполне толковый триллер не без философского подтекста и онтологических вопросов. И все герои книги, и без того непростые, живут, любят, страдают, предают и жертвуют собой на фоне вялотекущего апокалипсиса, что придает повествованию дополнительный драматизм и ощутимо углубляет конфликт. Если это не турбореализм, то как минимум проза с ярко выраженными элементами турбореализма. Как, кстати, и дебютный роман Бачигалупи «Заводная», где человечество вынуждено приспосабливаться к жизни в мире будущего, из которого в одночасье исчезла нефть — есть у автора простительная слабость к таким эффектным, но чересчур лобовым сюжетным поворотам.
Несмотря на внешние атрибуты, «Водяной нож» не вполне вписывается в канон «романа о Конце Света». Катастрофа здесь не выступает на первый план, а остается фоном, персонажи слишком сложны, интрига чересчур запутана, второй и третий план прописаны слишком тщательно. Паоло Бачигалупи нарушает главный принцип коммерческого беллетриста: «будь проще, и люди к тебе потянутся». С другой стороны — и слава богу: холодной, чистой, сладкой воды всегда не хватает на всех.
облако тэгов
