Биография отца складывалась в моем воображении не просто. Когда он умер, мне шел всего тринадцатый год. Так что из моего личного общения с отцом я узнала не очень много. В основном его жизнь так и осталась для меня, да и для мамы, загадкой. И спросить теперь уже не у кого… Ну что ж, ограничусь тем, что есть.

Родился отец 16 (по старому — 4) марта 1884 года в Смоленске, в семье священника Романа Петровича Беляева и его жены Надежды Васильевны. Дом, в котором они жили, был собственностью матери, которая купила его еще до замужества. Он стоял на возвышенности, а фруктовый сад, окружавший его, словно сбегал с пригорка к реке. В 1984 году, в 100-летие отца, я была в Смоленске. Мне показали приблизительное место их усадьбы, о которой уже ничего не напоминало. Теперь здесь бульвар и дома, загораживающие реку.

У Беляевых было трое детей: Василий, Александр и Нина. В детстве Вася упал с лежанки и остался на всю свою недолгую жизнь хромым. Когда он был студентом ветеринарного института, катаясь на лодке, утонул. Ниночка в возрасте 9 или 10 лет умерла от саркомы печени.

В доме царила атмосфера набожности. Всегда было полно каких-то бедных родственников и богомолок. Но, несмотря на религиозную обстановку, Саша с самого детства не испытывал перед богом ни благоговения, ни страха. Правда, в церковь, как и положено, он ходил. Но вместо того, чтобы молиться, разглядывал иконы, прищуривая то один глаз, то другой. Развлекаясь таким образом, Саша однажды обнаружил, что видит обоими глазами не одинаково. Кстати, о зрении отца. Когда ему было лет десять или двенадцать, он качался на качелях. Раскачавшись, попытался сделать дугу, но сорвался и упал лицом вниз, сильно ударив при этом один глаз. Глаз распух и совсем заплыл. Перепуганная мать срочно послала за врачом. Пришел местный эскулап и безапелляционно заявил, что глаз необходимо зашить! Надежда Васильевна категорически этому воспротивилась. Стали сами, на свой страх и риск, делать свинцовые примочки, благодаря чему глаз был спасен. Падение, однако, не прошло даром, и Саша стал видеть ушибленным глазом хуже, из-за чего ему в дальнейшем пришлось носить очки. В связи с этим мне вспомнился смешной и одновременно глупый случай. Как-то, много лет спустя, отец ехал в трамвае. По дороге он купил газету и собирался ее прочесть, но оказалось, что он забыл дома очки для чтения. Правда, он мог обходиться и без них, но для этого ему надо было поднести газету к самым глазам. Что он и сделал. Увидев это, кто-то из пассажиров насмешливо заметил:

— Очки-то, видать, для фасона носит, а читать в них не может!

В семье батюшки упоминать черта считалось большим грехом. И о тех, кто это делал, говорили, что он черным словом ругается. С раннего детства Саша питал к чертям симпатию. Собственно, не к чертям, а к маленьким чертикам, в существование которых верил. Часто его бранили за то, что он качает ногой.

— Не качай нечистого! — напоминала с укором няня. Саша переставал, но стоило всем уйти, как он принимался за то же занятие.

«Пусть покачается!» — думал он, пытаясь представить себе, что у него на ноге сидит маленький смешной чертенок.

Часто у них в доме появлялся тихопомешанный, которому мерещились черти. Иногда он тихонько сидел в кухне на печи и бормотал себе что-то под нос. Но бывало, что черти так допекали его, что он с криком соскакивал на пол, хватал кочергу и, быстро поворачиваясь вокруг себя, рисовал круг. После этого он успокаивался.

— Что, не пролезть? — спрашивал он и хихикал. — Не достать? Вот я вас! — угрожал он им и начинал крестить стены и потолок. А Саша, стоя поодаль, смотрел на него без страху, с большим интересом.

Как-то Саша, когда ему было лет пять или шесть, объелся сырым горохом. Ночью у него поднялась высокая температура, начался бред. Всюду, куда бы он ни смотрел, появлялись чертики. Они выглядывали из-за занавесок, из-под подушки и даже из-за иконы. Чертики весело хихикали и прятались. Саше было душно и тяжко, но он знал, что во что бы то ни стало должен им отвечать. И он, превозмогая дурноту, тоже хихикал. Надежду Васильевну это очень встревожило, и она, делавшая ему холодные компрессы на голову, не могла ничего больше придумать, как крестить его и шептать молитву о его здравии.

Детский мир Саши был полон чудес и фантазий. Как-то, проснувшись среди ночи, он вдруг увидел, что из глубины комнаты на него двигается привидение. Ему стало страшно, но, несмотря на это, хотелось знать, что будет дальше. Затаив дыхание, Саша ждал. Но привидение вдруг остановилось. Движимый любопытством, превозмогая страх, он медленно вылез из постели и пошел навстречу привидению. Был момент, когда он готов был отступить, но, стуча зубами, продолжал идти вперед, пока не стукнулся лбом о что-то твердое. После этого он все понял. Вечером купали детей, и мать набросила банную простыню, наверное, для просушки, на дверь. Луна, заглядывавшая в окошко, частично осветила простыню, а кот, решивший заглянуть в детскую, приоткрыл дверь, отчего «привидение» стало двигаться…

Когда Саша был уже школьником и имел карманные деньги, он частенько заходил в магазинчик, где за двугривенный можно было приобрести любую вещь. Там была всякая мелочь. Однажды Саша купил там маленький, величиною с ладонь, человеческий скелетик. Сделан он был из проволоки и гипса. Все его суставы двигались. В то время Саша дружил с сыном гробовщика. По Сашиной просьбе гробовщик сделал маленький гробик, как раз по росту скелетика.

Придя домой, Саша привязал ниточки ко всем суставам скелетика и к крышке гробика. Когда настал вечер, Саша, потренировавшись, пригласил в детскую няню и велел ей сесть. А сам скрылся за ширмой. Были уже сумерки, и старушка не сразу заметила, что на столе стоит гробик. Вдруг раздался слабый шум, крышка гробика открылась, отвалившись набок. В гробике во весь рост поднялся мертвец. Передернув плечами, он стал притоптывать в гробу, вскидывая руки и ноги. Потом, выскочив из гробика, пустился в пляс. Няня от испуга охнула и закрыла рукой рот, словно боясь закричать. Некоторое время она сидела словно завороженная, потом, сорвавшись с места, крестясь и причитая, кинулась к двери. Вбежав в комнату матушки, она не могла толком объяснить, что ее так напугало, и только повторяла:

— Непоседа Царевич! Непоседа Царевич!..

Так звали Сашу в детстве за его неуемный характер.

Испугавшись, что с сыном опять что-то произошло, Надежда Васильевна поспешила в детскую. Там она сразу поняла, что это очередная проказа ее любимца. Хотя Саша был самым непослушным и проказливым, мать любила его больше остальных детей. Не стала она ругать его и за эту шалость.

В другой раз, купив в том же магазине маленький цветной фонарик, он забрался днем на высокое дерево, росшее в их саду, и перекинул через сук шпагат, к концу которого привязал фонарик. Вечером, когда на улице совсем стемнело, он зажег в фонарике свечу и подтянул его вверх.

В это время обычно возле домов собирались на посиделки старушки. Посидят, соседей обсудят, о погоде, о ценах поговорят. Саша подошел к ним тихонько, встал и ждет, что будет, когда его фонарик увидят. Как он и ожидал, довольно скоро кто-то его заметил, но принял его за новоявленную звезду. И пошли тут разговоры…

— Родился кто-то! — сказала одна старушка.

— Не иначе, как святой! — проговорила вторая и перекрестилась.

— Ишь, как горит! — воскликнул кто-то еще восхищенно.

Стали вспоминать всякие знаменья, предшествовавшие всяким событиям. Кресты, круги на небе. И даже какие-то слова. А фонарик кружится на ветру и мигает, то синим огоньком, то красным, то зеленым…

На улице уж и народ собрался на необыкновенную звезду поглядеть. Стоят, смотрят, каждый свое мнение высказывает. Послушал Саша их разговоры, а потом, равнодушно так, между прочим, говорит:

— И никакая это не звезда, и никто не родился! Это я на дерево фонарик повесил. Вот он и крутится на ветру!

Сначала ему никто не хотел верить, а потом поняли, что он говорит правду. И как-то так обидно стало. Было чудо — и нет его…

Как и все мальчишки, Саша увлекался приключенческой литературой. А начитавшись таких книг, жаждал сам что-то открывать, с кем-то бороться, кого-то спасать. Но в городе, где он жил, никаких тайн уже не осталось. Приходилось искать их и выдумывать.

Однажды, лазая с другом детства Колей Высоцким по песчаному обрыву, Саша обнаружил узкий проход. Вернее, даже не проход, а просто расщелину. Фантазия его сразу разыгралась. Он видел уже перед собой пещеру, кости пещерных жителей, древнюю утварь… Не медля ни минуты, он устремился в пугающую и в то же время манящую темноту, увлекая за собой Колю. Путь был трудным, продвигаться приходилось боком. Кроме того, было почти совсем темно, свет снаружи еле пробивался. Саша был так уверен, что за узким проходом окажется пещера, что, когда они оказались в свободном пространстве, он нисколько не удивился. Коля явно трусил. Несколько раз он предлагал вернуться, но «исследователь» глубин, был непреклонен. Он сказал:

— Если боишься, можешь возвращаться, я иду дальше!

Впереди был все тот же мрак, позади узкая полоска света, с каждым новым шагом все больше тающая во тьме.

Вытянув вперед руки и нащупывая ногами почву, Саша храбро продолжал продвигаться вперед, навстречу неизвестности. Через некоторое время он вдруг на что-то наткнулся. Будучи во власти своей фантазии, Саша не сразу сообразил, что это за предмет. Он ожидал найти здесь что угодно: статую Будды, копья, стрелы, мертвецов, облаченных в латы, наконец, саркофаг. Но перед ним, как ни странно, стояла обыкновенная бочка. Все еще надеясь на чудо, Саша отодвинул тяжелую крышку и сунул руку внутрь бочки… Коля, привлеченный шумом, настороженно спросил:

— Ну, что там?

Саша молчал. Потом вдруг раздался аппетитный хруст и его не совсем внятный ответ:

— Огурцы.

— Врешь?! — не поверил Коля.

— На, — Саша протянул на голос руку с огурцом.

Через некоторое время раздалось похрустывание.

— А как же они эту бочку протащили через такой узкий проход? — удивился товарищ.

— Наверное, тут есть где-нибудь другой ход, — логично предположил Саша.

Рядом с бочкой он на ощупь опознал стол, накрытый клеенкой. Возле него лежало несколько деревянных ящиков. И вдруг ребята заметили маленький лучик света. Когда они подошли к нему ближе, то поняли, что пробивается он из обыкновенной замочной скважины. Решительно шагнув вперед, Саша приник глазом к скважине и увидел знакомую поляну, часть аллеи и кусочек беседки. Все это находилось в городском саду, а пещера оказалась просто складом, где хранились продукты летнего ресторана. Разочарованные ребята вылезли из пещеры тем же путем и пошли искать новые тайны.

* * *

В школе, где учился Саша, был один всеми не любимый учитель. Невысокого роста, с длинным лицом, козлиной бородкой и скрипучим голосом, он наводил на всех ужасное уныние. На его уроках всегда хотелось спать. В школу и со школы он ходил через чужой двор, пролезая в дыру в заборе. Ребята, которые жили в этом дворе, просто из себя выходили, когда он появлялся. Они не раз совещались, как бы им отучить его от этого. Пробовали забить дыру, но он находил новый лаз или отрывал какую-нибудь доску и продолжал ходить. Решили поговорить с Сашей Беляевым, который слыл большим выдумщиком. Саша думал недолго. Одному он велел принести штаны, другому рубашку, третьему глиняный горшок. Сам он принес несколько аршин веревки и большую охапку соломы. После этого он смастерил чучело, пристроив вместо головы горшок. К чучелу он привязал веревку и натянул ее через сук, а чучело положил на край сарая, мимо которого ежедневно проходил учитель. Все было тщательно подготовлено и отрепетировано. Когда во дворе стемнело, заговорщики были уже на своих местах.

В обычное время, ничего не подозревая, учитель проскользнул в дыру и направился вдоль сарая. Все было тихо. Но когда он дошел до угла сарая, раздался душераздирающий крик и сверху упало что-то большое и мягкое. Одновременно что-то разбилось, после чего наступила тишина. Не дав ему опомниться, Саша быстро подтянул чучело на крышу. На земле остался только разбитый горшок.

Слегка оправившись от испуга, учитель оглянулся, но никого не увидел. Тогда он вернулся назад и заглянул за сарай. Там тоже никого не было. И вообще весь двор был пуст.

На другой день, перед тем как пролезть во двор, учитель заглянул в дыру и осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, пошел дальше. И опять повторилось вчерашнее. И снова он не успел ничего заметить. Отправляясь в школу на следующее утро, он решил тщательно осмотреть двор, но ребята оказались хитрее его. Веревка была снята, чучело убрано в сарай. Придя в школу, учитель стал с подозрением приглядываться к ученикам. Он был почти уверен, что эту шутку подстроил кто-то из его учеников. Но их лица были непроницаемы. Никто даже не улыбался. И так повторялось несколько раз. А однажды вечером произошло нечто совсем невероятное. На этот раз учитель успел завернуть за угол, радуясь тому, что все обошлось. И тут на него свалилось что-то мяукающее и кричащее. Оно ударило его в бок и оцарапало. Раздался топот ног, а кошачий крик вознесся в небо. С тех пор учитель больше не ходил через этот двор.

* * *

С Сашей охотно играли все ребята, но у него была своя компания. Свои игры и секреты. Как-то один из мальчиков, которому очень хотелось с ними дружить, попросил принять его в их компанию.

— Мы подумаем… — ответил ему Саша.

Мальчик с нетерпением стал ждать ответа. На третий день Саша спросил:

— Ты хочешь вступить в наше рыцарское общество?

— Д-а-а-а, — ответил мальчик несколько удивленно.

— А ты храбрый?

— Храбрый, — неуверенно ответил тот.

— Тогда мы будем посвящать тебя по всем правилам.

— А как это? — уже с тревогой спросил мальчик.

— Узнаешь!

— А когда вы меня примете?

— Мы дадим тебе знать!

Через несколько дней один из ребят таинственно шепнул ему на перемене:

— Завтра, в десять часов вечера, у церкви.

Было непонятно, обрадовался мальчик этому известию или испугался, так как в ответ он ничего не сказал.

Когда он пришел в назначенное место и назначенный час, его ждали только двое.

— А где остальные? — спросил он, робея от дурного предчувствия.

— Мы с ними встретимся, — ответил один из ребят и спросил другого таинственным шепотом: — Ну что, пора?

Второй промолчал, к чему-то прислушиваясь. Потом сказал:

— Пора, — и, вынув из кармана черный платок, завязал им глаза кандидата в рыцари. После этого ребята взяли его за обе руки и куда-то повели. Чтобы нагнать на него страху, пошли через кладбище, постояли немного около могилы, дали потрогать крест, попугали загробными голосами и, наконец, привели на то же место, откуда ушли.

Проскользнув в полуоткрытую дверь колокольни, поднялись на несколько ступеней и наконец сняли с его глаз повязку. Взгляду его предстало странное зрелище. На крутом повороте лестницы стояла необычайно высокая и страшно худая фигура в белом. На голове у нее было что-то вроде чалмы, а в руках узкий длинный меч. За спиной фигуры разливалось зеленое мерцающее сияние, по временам рассыпаясь искрами,

У бедного мальчика даже зубы застучали от страха. Ему показалось, что вот-вот появится какое-то страшилище и утащит его в преисподнюю.

— Сын мой!.. — произнес великан громким зловещим Шепотом, от которого по спине забегали мурашки. — Готов ли ты стать членом нашего ордена?

— Г-г-готов, — заикаясь, ответил кандидат в рыцари.

— Тогда преклони колени и повторяй за мной клятву, — проговорил тощий великан.

Дрожащие ноги повиновались с готовностью.

— Я, раб божий, — заговорил великан неожиданно громким голосом, растягивая слова.

— Божий, — повторило эхо.

— Клянусь всеми чистыми и нечистыми силами…

— Силами… — опять повторило эхо.

Великан поднял свой меч и протянул его к будущему рыцарю, но меч не доставал до него. И тогда произошло чудо верхняя часть великана стала медленно спускаться вниз, тогда как край одежды и пара башмаков остались на том же месте.

Продолжая произносить слова клятвы, великан коснулся концом меча головы посвящаемого, но тот, вместо того чтобы повторять за ним, заплакал:

— К ма-а-а-мее хо-чуу!

Посвящение не состоялось. Вновь завязав ему глаза, ребята торопливо повели несчастного к дому. А он, продолжая всхлипывать, повторял:

— К маме хочу-у-у!

После этого приключения парнишка заболел нервной горячкой, а когда выздоровел, стал ребят обходить стороной. А они очень жалели, что так получилось, ведь они никак не думали, что он так испугается и, тем более, заболеет.

* * *

Когда Саша был уже учеником старшего класса, он вдруг заинтересовался старой заколоченной церковью. Церковь была еще крепкая и могла служить, но почему-то была закрыта. На ее дверях висел огромный замок. Паперть поросла травой, на колокольне жили голуби, а в разбитых окнах гулял и свистел ветер, отчего церковь эта казалась особенно таинственной и привлекательной. Фантазия Саши снова разыгралась, и он решил проникнуть внутрь, уговорив на это своих друзей.

Сперва они попытались сделать это естественным путем, через дверь, но замок оказался слишком крепким, а выламывать петли не хотелось. Тогда Саша решил, что проникнуть в церковь можно через узкое оконце, до которого можно было добраться с крыши примыкающего крыла. Достав надежную веревку, ребята приступили к делу. С трудом протиснувшись в узкое оконце, Саша стал спускаться в таинственный полумрак. Когда до пола оставалось всего несколько аршин, Саша нащупал ногами конец веревки. Подняться наверх без тренировки было трудно. Оставалось только одно — прыгать, что он и сделал, упав со страшным шумом на груду пустых ящиков, к счастью ничего не повредив себе. Испуганные шумом голуби поднялись со своих мест и закружились под куполом. Потом наступила тишина. Пахло ладаном, сыростью и мышами. Со стен строго смотрели темные лики святых. Ничего сколько-нибудь интересного и тем более таинственного в церкви не было.

— Саша, ты где? — в один голос закричали в окошко испуганные товарищи. Церковь наполнилась гулом.

— Здесь! Где же мне еще быть?!

— Что ты там делаешь?

— Ничего.

— Почему ты упал?

— Веревка кончилась!

— Что делать будем?

— Не знаю!

— Ты не горюй, мы тебе будем еду носить!

Такое обещание Сашу не утешило. Хотелось выбраться на волю. Тем более, что ничего интересного в старой церкви не оказалось. Другое дело, если бы он нашел клад или еще что-нибудь…

— Я попробую выбраться через двери, — заявил Саша.

— Как?

— Будем ломать замок, слезайте!

Смолкли голоса ребят, Саша остался один. Ему стало немного не по себе. Он подумал, что вдруг о нем забудут и он будет сидеть здесь до тех пор, пока не умрет с голоду или сам не сумеет выбраться. Представив себе, как бы он тут спал: на ящиках, Саша передернул плечами. Приключения он любил, но спать предпочитал в своей мягкой кровати.

Когда он подошел к двери, то увидел, что петли под замок прибиты изнутри, значит, спасти себя сможет только он сам. Ему и в голову не приходило обратиться за помощью к взрослым.

В детстве он носил высокие сапожки, за голенищем которых всегда был нож. Теперь он пригодился. С помощью ножа Саша сломал запор и, освободив себя, вышел.

Через несколько дней в местной газете была напечатана заметка о том, что какие-то хулиганы взломали церковные двери. По всей вероятности, предполагала газета, сделано это было с целью ограбления. Ребята посмеялись, но в своей причастности к взлому никому не признались.

* * *

Роман Петрович был священником Адегидриевской церкви. Приход его был большим и богатым. Своего батюшку прихожане любили. Они утверждали, что, когда он читает проповедь, вокруг его головы видно сияние. По большим праздникам прихожане приносили своему пастырю столько всякой снеди в виде куличей, яиц, жареных и живых кур и уток, что съесть все это не было никакой возможности. И матушка раздавала все это нуждающимся.

Брат Романа Петровича, Николай Петрович, тоже был священником, но его приход был бедным. У Николая Петровича было много детей, и жили они довольно скромно. Но, несмотря на добрую душу и возможности, Роман Петрович своему брату почему-то не помогал. Только какое-то время у них жила племянница Лизонька, существо тихое и покладистое. Но жилось ей у дяди не сладко. Комнатушка, которую ей дали, была маленькая и тесная. К тому же к ней примыкала стена русской печи. Особенно невыносимо было, когда купали Ниночку. Печь в таких случаях топили так, что до нее нельзя было дотронуться. Лиза изнывала от жары и долго не могла уснуть. Часто и Саша не давал ей спать.

С детства он любил музыку. Кто-то научил его играть на скрипке. Будучи избалованным, он не считался ни с чьим мнением и, когда на него находило вдохновение, мог играть часами, далеко за полночь. Лизонькина комната находилась рядом с Сашиной, и она не могла уснуть, пока он не переставал играть. Иногда, не выдержав, она просила:

— Саша, перестань играть, мне завтра рано вставать на курсы! — Но Саша оставался глухим к ее просьбам. Материнская чрезмерная любовь сделала его неисправимым эгоистом. Но зато когда ему бывало весело, он заражал своим весельем любого. А на забавы он был большим мастером.

У дяди Николая Петровича была пара лошадей, на которых он ездил навещать больных прихожан. Приезжая к нему в гости, Саша любил кататься верхом. Но зрелище это было довольно страшное. Вскочив на неоседланную лошадь, он несся, пришпоривая, во весь опор. Несколько раз падал с лошади и разбивался до крови, но это его не останавливало. Потерев ушибленное место, снова вскакивал на лошадь, и скачки продолжались. И вообще, стоило Саше появиться у родных, все в доме переворачивалось вверх дном. Его многочисленные братья и сестры охотно подчинялись ему. Начинались представления, концерты, шарады. А о Святках и говорить нечего! Чего только он не вытворял!

Вспоминается мне еще один розыгрыш отца. Дело было под праздник Ивана Купала. В этот день принято было искать клады. Существовало поверье, что в ночь над кладом загорается огонек. И случается это, когда расцветет папоротник. То, что он цветет, тоже легенда. К этому дню Саша приготовил все заранее: достал старый глиняный горшок, насыпал его доверху черепками, а поверх них положил медяки. Все это он зарыл на кладбище, а когда стемнело, зажег над «кладом» длинную свечу. Придя на свою улицу, он повел разговор о кладах, а потом предложил пойти искать их. Он слегка волновался, так как боялся, что, пока будет уговаривать ребят да пока они соберутся, свеча погаснет и никакого сюрприза не получится. Но несколько парней очень охотно ухватились за его предложение и, сейчас же взяв лопаты, двинулись к кладбищу. Незаметно Саша довел их до нужного места, и тут один из парней закричал:

— Братцы, смотрите, огонь!

— Где? Где? — раздались голоса.

— Да вон там!

Все зашумели и вдруг смолкли. Вроде бы и верили в это поверье, а увидели, и страшно стало. Ноги будто к земле приросли. Саша подбадривал их, торопил. Свеча вот-вот могла погаснуть. Тихо окружили огонек. А свеча и впрямь уже догорала. Еще бы немного, и ее никто бы не заметил. Сразу принялись рыть. И вот чей-то заступ стукнулся о что-то твердое. Ребята переглянулись и стали рыть еще быстрее.

И вот из земли показался горшок!

— Тащи его, тащи! — послышалось со всех сторон.

Когда горшок вытащили и поставили на могильную плиту, вырвался вздох облегчения. Клад решили делить здесь же, на месте. Но когда высыпали содержимое горшка, всех, кроме Саши, постигло разочарование. А Саша стоял в сторонке и посмеивался.

* * *

По воле отца Сашу отдали учиться в духовную семинарию, которую он закончил в 1901 году. Роман Петрович надеялся, что сын пойдет по его стопам и впоследствии займет его место. Но Саша и думать об этом не хотел. Да и гоже ли безбожнику было становиться священником?! Вопреки желанию отца он поступил в Демидовский лицей в Ярославле, решив стать юристом. С его живым и любознательным характером надо было, наверное, выбрать что-то иное, ну, хотя бы театр. Тем более что он давно притягивал его. Впрочем, юристом он был недолго. В это время умер его отец. Оставшись без средств к существованию, не имея возможности платить за учение, он вынужден был зарабатывать сам.

Александр не гнушался никакой работы. Давал уроки, рисовал декорации для театра и даже один сезон играл на скрипке в оркестре цирка Труцци.

* * *

Был у отца верный друг Коля, о котором я уже упоминала. Он за Сашей готов был идти хоть на край света. И в лицей поступил из-за Саши, хотя обладал незаурядными музыкальными способностями.

Приехав как-то на каникулы, Саша решил снова заняться поисками кладов. Не помню точно, в самом ли Смоленске или где-то в губернии находился старый монастырь. Монахов там давно не было, кроме одного, который не хотел расставаться со святыней. По кельям гулял ветер, церковь тоже не работала. Существовала давнишняя легенда, что много лет тому назад монахи оставили монастырь и ушли. Причина их ухода никому не была известна. Но зато многие знали, что перед тем как покинуть обитель, они замуровали в какой-то стене клад, за которым должны были вернуться. Шли годы, но за кладом никто не приходил. Время от времени появлялись кладоискатели, только уходили они ни с чем. Саше давно не терпелось побывать в монастыре, да все не удавалось. Но теперь решение было бесповоротным. Оставалось только действовать. Коля, как верный Санчо Панса, был рядом. Придя в монастырь, они повстречали монаха. Он был совсем стар и сутул. Только глаза его блестели по-молодому. Юноши поздоровались с ним и, не зная, что сказать, молчали. Догадавшись о причине их прихода, монах сказал:

— За кладом пришли? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ищите, клад есть. Только никому не удавалось его взять.

— Не нашли? — спросил Саша.

— Находить-то, может, и находили, да взять не взяли, — загадочно проговорил старик.

— Как это? — удивился Коля.

— А так. Потому что охраняет его сам Всевышний, — ответил монах. — Кто только не искал клад, с каждым приключалось несчастье.

— Может быть, нам лучше уйти? — предложил Коля, начинавший сомневаться в благоразумии их затеи… Но Саша отступать не хотел.

— Будь что будет! — сказал он.

Излазав почти весь монастырь и простучав много аршин кладки, друзья не заметили ничего необычного и, только спустившись в подземелье, обнаружили, что часть внутренней стены имеет массу надолбов и небольших углублений. Здесь же валялись куски выбитых из стены кирпичей. Обследовав стену, друзья сделали вывод, что за ней находится пустота.

— Здесь был ход! — авторитетно заявил Саша. — Не иначе, как клад замурован именно в этом месте!

— Что будем делать? — поинтересовался Коля.

— Долбить, — ответил Саша не терпящим возражений тоном. Саша только пожалел, что, кроме ножа, не запасся никаким инструментом. Но его это не смутило. Рассудив, что первый камень вынимать значительно труднее последующих, он решил начать в том месте, где было уже вынуто несколько кирпичей. Несмотря на старания, работа двигалась очень медленно. Известка была настолько плотной и твердой, что невозможно было найти хоть щели, чтобы всунуть кончик ножа. Пот катился по его лицу градом, но Саша все долбил и долбил с каким-то непонятным упорством и остервенением.

— Дай-ка теперь я попробую, — предложил Коля.

Саша отошел, но ненадолго. Ему все казалось, что работа у Коли идет слишком медленно. Немного отдохнув, Саша вновь принялся за дело. Работал он то двумя руками, с силой нанося удар за ударом, то упираясь левой в стену, орудовал правой. В тот момент, когда ему стало казаться, что он никогда не одолеет этот кирпич, Коля закричал:

— Качается, качается!

Все произошло так быстро, что Саша не успел убрать руку и кирпич, оторвавшись от своего места, упал ему на руку, отдавив палец.

— Вот видишь! — испуганно воскликнул Коля. — Не зря же он говорил!..

— Пустяки, — отмахнулся Саша, перевязывая носовым платком разбитый палец. — Это только случайность! — Затянув зубами узел, он сказал: — Давай, теперь ты.

Но Колю невозможно было уговорить. Сам же Саша не мог больше работать — палец опух и болел. Вздохнув с сожалением, он произнес:

— Ничего, когда-нибудь я сюда еще вернусь!

Когда они проходили по монастырскому двору, им повстречался монах. Увидев забинтованную и окровавленную руку Саши, он произнес:

— Неисповедимы пути господни!

В голосе его не было ни злобы, ни насмешки, ни жалости.

— Я еще вернусь! — повторил Саша уверенно. Но выполнить свое обещание так и не смог.

* * *

С самого детства отец любил театр. Часто под его руководством устраивались домашние спектакли. В них он был и драматургом, и режиссером, и артистом. Перевоплощался он молниеносно. И роли играл любые, даже женские. Очень скоро весь город уже знал о театре Беляева. Постепенно домашний театр стал кочевать. Играли то у одних знакомых, то у других. А потом пытались даже гастролировать в других городах. Разрешения на выступления у них никто не спрашивал. Каждый, кто хотел, мог арендовать помещение и ставить свои спектакли. Успех не всегда сопутствовал труппе, театр «прогорал», и артистам не хватало денег даже на обратную дорогу. Домой возвращались по шпалам железной дороги. Но деньги не были самоцелью. Главное было играть. И друзья вновь и вновь отправлялись на гастроли.

Однажды в Смоленск приехала столичная труппа под руководством Станиславского. Александр Романович не пропускал ни одного спектакля. И вдруг один из ведущих актеров охрип. Дублера у артиста не было, и на афишах появилось объявление: «из-за болезни артиста спектакль отменяется». Приезд столичной труппы был не таким уж частым явлением, и все театралы были чрезвычайно огорчены случившимся. Поговаривали, что труппа собирается покинуть Смоленск. Отец был огорчен этим не меньше других. Но произошло удивительное. Кто-то из заядлых театралов, знакомый с постановками Александра Романовича, встретившись со Станиславским, рассказал ему о театре Беляева, сделав предположение, что Александр Романович мог бы заменить заболевшего актера. И вот однажды вечером, когда отца не было дома, к ним зашел высокий худощавый мужчина в пенсне и сказал, что хочет видеть Александра Романовича. И хотя отец был в ту пору уже взрослым, у матери привычно екнуло сердце. Кого-то послали на его поиски. Отца нашли. Он пригласил гостя в свою комнату, где они долго разговаривали. После его ухода Александр сообщил матери, что это был Станиславский и что он просил его заменить заболевшего актера. И то, что через два дня он будет играть в спектакле. Мать даже руками всплеснула. Мыслимое ли дело, играть со столичными актерами! Пыталась отговорить сына, но он только смеялся: «Не бойся, мама, все будет хорошо!»

Спектакль прошел блестяще. Смоляне горячо встретили своего земляка и долго ему аплодировали. После этого отец сыграл еще в нескольких спектаклях, пока труппа не закончила свои гастроли и не уехала в Москву. Станиславский, оценив актерский талант Александра Романовича, предложил ему остаться в его труппе, но отец отказался, так как готовился стать адвокатом. Недавно я где-то прочла, что отец якобы два сезона играл в Москве у Станиславского. Ни я, ни мама от отца не слышали ничего подобного. Но, как я уже говорила, многое из жизни отца осталось для меня тайной.

Из истории своей театральной жизни отец рассказал мне три забавных случая. Не могу только вспомнить, в каком театре он тогда играл, профессиональном или любительском, и какие это были пьесы.

В первом случае отец играл бедного студента. На сцене декорации дешевой меблированной комнаты, вылинявшие обои. Входит хозяйка и начинает стыдить студента за то, что он задолжал ей за комнату. Отец уже открыл рот, чтобы ответить ей, но в это время начал падать плохо сколоченный задник. Не растерявшись, Александр Романович подбежал к декорации и, привалившись к ней плечом, не дал ей упасть, а хозяйке, вместо должной реплики, возмущенно воскликнул:

— В комнате уже стены падают, а вы за нее плату требуете!

Занавес закрыли под дружный смех и аплодисменты зрителей.

Второй случай произошел с ним, когда он играл императора. После пушечного выстрела на сцену должны были ворваться мятежники и свергнуть его. Но время шло, а выстрела не было. Тут из-за сцены отец услышал чей-то голос:

— Выходи!

— Не выйду, выстрела не было!

— Выстрела не будет, шнур оборвался. Выходи!

— Не могу, не велено!

Пауза затянулась, зрители начали проявлять нетерпение. Надо было что-то предпринять. Поднявшись с трона, император начал прохаживаться по сцене. Проходя мимо кулис, он попробовал, в свою очередь, вызвать артистов, но они упорно ожидали выстрела. Чтобы спасти положение, отец на мгновение зашел за кулису и насильно вытолкнул своих врагов на сцену. Потом, пятясь, стал обороняться. Очутившись на виду у зрителей, артисты были вынуждены играть. Император был свергнут, но публика ему аплодировала.

Третья история несколько иного характера. На этот раз у Александра Романовича была роль старухи. На сцене комната с ветхой мебелью. На середине сцены стол. На нем бутылка вина и рюмка. Входит старуха. Спина ее согнута, голова дрожит, ноги шаркают по полу. Выражение лица отсутствующее. Вдруг она замечает бутылку и заметно оживляется. С опаской оглядываясь по сторонам, подходит к столу, поспешно хватает бутылку. Хочет налить себе вина, но не может вытащить пробку. Думаю, что спектакль был любительский. Бутафории у них не было, а в бутылке находилось настоящее вино. Перед спектаклем кто-то, видимо, выпил стаканчик, да так закупорил бутылку, что пробка еле выглядывала из горлышка. Театрального опыта у отца было мало и сообразительности не хватило, чтобы изобразить, будто он открыл бутылку и «налил» вина. Все его усилия были направлены на то, чтобы откупорить бутылку. Он вертел ее в руках так и сяк, но ничего сделать не мог. И вдруг, забыв, что он играет древнюю старуху, схватил пробку зубами и вытащил ее. Зубы у отца были крепкие! Открыв бутылку, он налил вина, но выпить не успел, в зале раздался громкий смех, перешедший в неудержимый хохот. Сделав вид, что ничего не произошло, отец вновь принял старческую позу и продолжал играть. Спектакль прошел с успехом, но зрители, вспоминая о нем, еще долго смеялись.

Когда мы с мамой решили писать об Александре Романовиче воспоминания, мама написала Николаю Павловичу письмо, в котором просила написать все, что он помнит о своем друге. Но Николай Павлович был в ту пору уже очень стар и признался, что в памяти у него почти ничего не сохранилось. Но кое-что он все же вспомнил. К сожалению, я не смогла найти его письма и пишу по памяти.

Николай Павлович писал, что Александр Романович был увлекающейся натурой. Все хотел познать, всему научиться. Но довести до конца начатое дело чаще всего не хватало терпения. Несколько предметов он, однако, сделал. Первое, что помнила мама, был макет комнаты с мебелью и камином, в котором горел огонь — зажигалась от батарейки маленькая лампочка, а перед камином в кресле сидела старуха. Ее поза, безвольно лежащие на подлокотниках руки выражали глубокую задумчивость и отрешенность. Лицо было покрыто морщинами. Старуха была вылеплена из пластилина, но казалось, что она вот-вот поднимет голову и заговорит. Иллюзию дополнял красный свет, падавший на ее лицо. Хотя все это было миниатюрным, тем не менее производило большое впечатление.

Вторым изделием был удивительный фонарь. Его корпус был сделан из белого картона, стекла заменяла карандашная калька, на которой отец написал масляными красками нескольких птиц из детской книжки «Как снегирь жениться хотел». Фонарь заменял люстру, которую, по всей видимости, разбили. Когда вечером зажигали огонь, казалось, что фонарик из стекла или фарфора. Мама рассказывала, что прохожие, увидев в окне фонарь, останавливались, чтобы полюбоваться. Как ни странно, до меня сохранились кальки с картинками.

Был еще один фонарь, но сделал его, по рисункам отца, мой дедушка Константин Антонович. Попробую объяснить, как он выглядел. Фонарь имел форму шестигранника. Верхняя и нижняя части заканчивались конусом. Корпус был из белого картона. В нем вырезались контуры кристаллов, один над другим. Кристаллы имели две или три грани. Вырезанные места заклеивались цветной папиросной бумагой. Передняя грань в один слой, вторая в два и третья в три, отчего кристалл казался объемным. Когда зажигался свет, эффект был просто потрясающий. Кристаллы были трех цветов: красного, желтого и зеленого.

А еще помню, что у папиной настольной лампы разбился плафон, а в продаже их не было. Недолго думая, отец смастерил его все из того же картона и кальки, по которой плясали смешные человечки-силуэты из черной светонепроницаемой бумаги.

Когда мы жили на Петроградской стороне в Ленинграде, отец, лежа, смастерил проекционный аппарат для просмотра открыток. В его устройстве было несколько зеркал, трубка из картона и вставленное в нее увеличительное стекло. Фонарь ставился на настольную лампу, включался свет. В прорезь фонаря вставлялась открытка, проекцию которой можно было видеть на стене. Аппарат был примитивный, но работал исправно. Не знаю, видел ли он что-то подобное, или это было его изобретение. Проекционные фонари существовали давно. Один такой древний фонарь был у моего дяди. Но там свет проходил сквозь стекло, на которое был нанесен рисунок. Фонарь с подобными возможностями я увидела лет через шестьдесят! Причем он был огромен, чуть меньше гардероба.

Увлекался он и фотографией.

Обычно начинающие фотографы снимают своих домочадцев и домашних животных. Саша начал с другого: он корчил рожи и требовал, чтобы Коля его фотографировал. Николай Павлович рассказывал, что «рожи» были такие уморительные, что он от смеха падал вместе с аппаратом на пол.

Много позже, когда отец был уже женат на моей маме, он вернулся к галерее гримас. Он даже дал название каждой гримасе: «сумасшедший», «гений», «уличный скрипач», «пьяница», «ужас», «страх» и даже «паровозик». В войну мы потеряли почти все, но фотографии отца, в том числе и его гримасы, сохранились как самое дорогое. Почти все из них опубликованы в 8-м томе Собрания сочинений отца, изданного «Молодой гвардией» в 1964 г.

Когда все «рожи» были запечатлены, Саше пришла в голову идея — снять лежащую на блюде человеческую голову. Но как это осуществить? Выпилить дыру в крышке большого фанерного ящика не составляло особого труда. Но как быть с блюдом? Его не распилить, не разрезать. И все же Саша решил попытаться. Много блюд было перепорчено напрасно, пока Саше не удалось отломить такой кусок, чтобы блюдо можно было приложить к самой шее. Вместо скатерти да ящик набросили простыню с вырезанной посредине дырой. Один из друзей залезает в ящик и просовывает голову в дыру. К его шее придвигают блюдо. Другой берет в руки нож и вилку, как будто собирается воткнуть их в голову. При этом делает зверски-кровожадное выражение лица, а голова закатывает глаза и высовывает язык. Коля фотографирует. Отпечаток этого снимка был тонирован в синий цвет, отчего выглядел еще более устрашающим. Я вот только никак не могу вспомнить, кого изображал отец. Был ли он людоедом или мертвой головой. К сожалению, эта фотография была потеряна.

С детства отец мечтал о полетах, но не на аэропланах, хотя и это было тогда в диковинку, а просто так, парить в свободном полете, как птица. Но для этого нужны были крылья, и он мастерил их из подручного материала. В одном из вариантов были даже веники, которые он привязывал к рукам, пытаясь взлететь.

Прыгал с отцовским большим зонтом с крыши сарая. И, только став студентом, поднялся в воздух на маленьком аэроплане. Отец рассказывал, что это был даже не полет, а скорее скачки по кочкам. Машина была далека от совершенства и так чутко реагировала на все движения авиатора, что даже от чиха переворачивалась в воздухе.

Да, совсем забыла сказать о прыжке с сарая. Прыжок не прошел даром. Отец приземлился на пятки. В спине что-то хрустнуло. Несколько дней спина болела, но потом боль прошла, и он забыл об этом. Но впоследствии у отца развился туберкулез позвоночника, и он стад, инвалидом.

Вспоминается мне один забавный случай, происшедший с отцом и его друзьями.

Как-то поздно вечером они возвращались из гостей. Небо было в тучах. Луна только на миг освещала дорогу и вновь пряталась за тучи. Фонари светили тускло, почти не давая света. И вдруг из темноты вынырнуло несколько парней, которые потребовали выложить кошельки. Грабителей было больше, да и физически выглядели они внушительнее. Оценив обстановку, друзья остановились в нерешительности, не зная, что предпринять. Пока кое-кто подумывал о бегстве,

Александр вышел вперед с протянутой рукой, в которой он держал пистолет, и двинулся на бандитов. Шел он не спеша, в полном молчании, шаг за шагом приближаясь к грабителям. Сначала они дрогнули, потом бросились врассыпную. Когда они скрылись в темноте, друзья, хранившие до этого молчание, разом заговорили. Они были удивлены, что у Александра оказался револьвер, а также его самообладанием. Однако, узнав правду, они были поражены еще больше. Дело в том, что никакого пистолета у отца не было. А бандитов он напугал надетой на указательный палец черной перчаткой. Остальную ее часть, он держал в кулаке. Будь на улице светлее, его обман был бы замечен, но в такой темноте перчатка вполне сошла за пистолет. А надевать ее таким образом вошло у него в привычку, которая, по воле случая, помогла им выйти из трудного положения.

Вообще привычки у отца были довольно странные, и некоторые из них доставляли ему немало неприятностей. Например, стоя, упираясь в стол кистями рук, высовывать при этом большой палец между средним и безымянным. Получалось что-то вроде кукиша. Делал он это непроизвольно и часто в совершенно неподходящих местах. Например, в суде, где он выступал как защитник. Кто-то из судей, заметив это, обвинил его в том, что он намеренно показывает залу фигу. Не помню, как уж отец оправдался.

Еще был интересный случай с собакой. Случилось это тоже в Смоленске. Шли как-то целой компанией и весело разговаривали. Вдруг на мостике, через который надо было переходить, появилась огромная, свирепого вида собака. Остановившись посередине, она зло заворчала и оскалилась. Было похоже, что она собирается броситься. Все остановились. Идти ей навстречу никто не хотел. Обходить вокруг было далеко. Кто-то крикнул на нее, замахал руками, но собака разозлилась еще больше. Пролаяв басом, она сделала несколько шагов вперед и остановилась. Все стояли в замешательстве. Но тут Саша вышел вперед. Сложив на груди руки точь-в-точь, как изображен Наполеон, и направив взгляд на собаку, он стал медленно двигаться навстречу ей. Собака заворчала, но не бросилась. Он продолжал ее гипнотизировать, и она, медленно пятясь, сошла с мостика. После чего повернула в другую сторону и потрусила прочь. Победитель был вознагражден аплодисментами и криками «ура».

К воспоминаниям о молодости отца могу добавить еще один необычный или, вернее, мистический случай. Как-то Саша гостил у своего дяди. По всей вероятности, дядя жил не в самом Смоленске. День был очень жаркий. Решили пойти покататься на лодках. Собрались все братья и сестры, не было с ними только Васи. Перед тем как сесть в лодку, Саша поднял кусок глины и, усевшись на носу лодки, стал лепить из нее голову. Лепил так, сам не зная кого. Но ему казалось, слепок похож на Васю. Вот только выражение лица никак не получалось. Было оно какое-то неживое, застывшее. Недовольный своей работой, Саша бросил слепок в воду и в тот же момент почувствовал беспричинное беспокойство. Он взглянул на часы и заторопился на берег.

— Мне надо домой. С Васей что-то случилось, — сказал он с непонятной уверенностью. Его пробовали разубедить, но он ничего не хотел слушать. Всем расхотелось кататься, и они вернулись домой вместе с Сашей. Около дядиного дома их встретила заплаканная тетя. Она сообщила, что Вася утонул. Как ни странно, произошло это именно тогда, когда Саша бросил слепок головы в реку.

* * *

Не помню, откуда у меня сведения, будто в своем дневнике, о существовании которого мы ничего не слышали, отец писал о своих впечатлениях на баррикадах в Москве, в девятьсот пятом году. Я совершенно ничего не знаю об отцовских политических убеждениях. Не знаю, кому он симпатизировал, монархии или нарождавшейся народной власти. Но уверена, что баррикады были для него лишь очередным приключением.

Закончив Демидовский лицей, отец получил должность частного поверенного в Смоленске. Скоро он стал известен как хороший юрист. У него появилась постоянная клиентура. Отец смог снять большую квартиру, обставить ее. Увлекаясь искусством, он приобрел хорошую коллекцию картин известных художников, собрал большую библиотеку. Закончив какое-нибудь большое дело и получив хороший гонорар, отправлялся путешествовать за границу. Неоднократно бывал во Франции. Ездил в Италию. Поднимался на Везувий и даже заглядывал в кратер вулкана. О Венеции рассказывал восторженно и в то же время с грустью. Говорил, что первое впечатление было прекрасным.

Сказочно красивый город, залитый солнцем. Живописные каналы с отражающимися в них зданиями, медленно плывущие гондолы, песни гондольеров. Окраины же города, где жила беднота, наводили уныние. В узкие улицы-каналы почти не проникало солнце. Дома со следами плесени, запах воды от нечистот, выливаемых в те же каналы. Лишенные солнца, бледные рахитичные дети.

Что рассказывал отец о Франции, в частности о Париже, мама не помнила. В памяти у нее сохранилось лишь то, что отцу очень понравились во Франции обслуживание и пища.

— Все словно для меня было приготовлено! — говорил он.

* * *

Николай Павлович писал, что Александра Романовича всегда окружала интеллигентная молодежь. Они часто собирались у отца на вечеринки. Общение было чисто интеллектуальным. Отец играл на рояле или скрипке, декламировал. Он всегда был душой общества, и люди тянулись к нему. Но была у отца одна, простите, слабость — он любил менять квартиры. Стоило ему узнать, что где-то освободилась хорошая квартира, как он спешил занять ее. Случалось, что друзья приходили к Александру Романовичу и не заставали его на старом месте, приходилось искать его по всему городу.

Не помню, кто кого нашел, мы Елизавету Николаевну Серебрякову, в девичестве Беляеву, Лизоньку, о которой я упоминала, или она нас. Сейчас мне кажется это просто невероятным. Списавшись, встретились. Я поехала в Горький, где тогда жила со своей дочерью Галей Елизавета Николаевна. Она рассказала мне интересный случай из судебной практики отца. Александр Романович был приглашен в качестве защитника по обвинению в преднамеренном убийстве. Весь процесс был копией процесса, описанного Фейхтвангером в романе «Еврей Зюсс». Обвинялся еврей в убийстве русского ребенка, совершенном якобы в целях использования его крови для приготовления мацы. Маца пеклась из пресного теста, большими тонкими листами и употреблялась евреями во время поста, когда по их религии запрещено есть обычный хлеб. Мацу толкли, разводили молоком или водой. Что-то добавляли в нее и уже только после этого пекли из нее различные булочные изделия.

Взявшись вести это дело, отец немало потрудился. Он был уверен, что единственно правильный ответ на вопрос — могло ли быть совершено такое убийство, нужно искать в еврейском писании. Для того чтобы его прочесть, отцу пришлось искать человека, хорошо знавшего древнееврейский язык, который смог бы сделать дословный перевод.

Естественно, не всего писания, а только тех мест, которые могли пролить свет на истину. Досконально изучив материал, отец убедился, что поиски его правильны. В Талмуде ничего не говорилось о том, что мацу следует приготавливать на крови иноверцев — так они называли всех людей неиудейского вероисповедания. Писание гласило, что все люди, кроме евреев, нечестивцы и безбожники. Были и другие доказательства, полностью опровергавшие обвинение в убийстве. К сожалению, подробностей этого дела я не знаю. Одним словом, цитируя выдержки из Священного Писания, отец сумел очень убедительно доказать невиновность подсудимого, и тот был оправдан и освобожден прямо в зале суда.

Этот судебный процесс наделал много шума. Пресса печатала статьи и заметки о нем, признаваясь, что выигран он блестяще. Во время суда зал был настолько переполнен, что мог вместить далеко не всех желающих послушать, и многие были вынуждены стоять на улице, под окнами, стараясь уловить долетавшие до них слова.

После этого процесса, когда отец появлялся на улице, с ним то и дело раскланивались какие-то евреи. Были ли это родственники обвиняемого, знакомые или просто сочувствовавшие, отец не знал. И все ж таки, несмотря на такой успех в юриспруденции, отец все больше увлекался литературой, и, в конце концов, она стала его единственным занятием и средством к существованию. Но до этого были еще годы.

* * *

Казалось, что сведений о жизни Александра Романовича получить не от кого. И вдруг, в 1979 году нам кто-то прислал заметку из журнала «Музыкальная жизнь», № 1 (50) янв., 1979 г., стр. 25.

«Знаете ли вы что…

… 17 февраля 1913 года на сцене Благородного собрания в Смоленске был поставлен любительский спектакль — детская опера-сказка «Спящая царевна». Роль злой волшебницы сыграла гимназистка Маша Гольдина — впоследствии выдающаяся певица Мария Соломоновна Гольдина. Постановщиком оперы был молодой смоленский адвокат Александр Беляев. Несмотря на то что спектакль имел громадный успех, вряд ли кто-нибудь в то время мог предположить, что режиссер-адвокат станет впоследствии замечательным писателем — автором научно-фантастических романов».

А в 1993 году мне прислали выписку из архивов охранки города Смоленска, которая меня просто потрясла. То, что я узнала, совершенно не вязалось с моим представлением о жизни отца.

«Сводка данных наружного наблюдения по группе Партии

Социалистов-революционеров от 1 августа — 1 сентября

1909 года, Смоленск

(среди прочих членов)

кличка «живой» БЕЛЯЕВ АЛЕКСАНДР РОМАНОВИЧ пом. присяж. повер.

проживает по улице Пушкинская д. Ранфта, взят к наблюдению от КОРЕЛИНА В. А. 23 авг. 1909 г. С 1.09.909 проживает в доме Гильмана. Взят под наблюдение по группе эсеров по агентурным сведениям с июля; по наруж. набл. с июля 1909. По сводке наблюдения от 11–30 октября 1909 № 4 — А. Р. Беляев поддерживает активную связь с: № 1. Корелин В. А. № 2. Подвицкий В. В. № 3. Знаменская В. В. № 5. Лиссау А. И. № 6. Станкевич К. И. № 7. Кельм Г.-Э. № 8. Городская библиотека. Из плана наблюдения видно, что сам Беляев А.Р. в октябре 1909 года никого не посещал, но поддерживал отношения с Подвицким В., Корелиным и Знаменской В. Однако уже с ноября 1909 года А. Р. Беляев сам лично посещает выше перечисленных лиц, так к Корелину он отмечен по сводкам семь встреч, к Подвицкому — дважды и на общие встречи группы в городской библиотеке — четыре раза. В ноябре 1909 года жандармским отделением была произведена ликвидация, включая обыски и аресты смоленской группы эсеров, но некоторые из них уцелели. Это прежде всего те лица, у которых по обыску ничего обнаружено не было, в том числе и у А. Р. Беляева. Документов в делах охранного отделения после ноября 1909 года, в которых бы проходил А. Р. Беляев, не обнаружено.

В фонде Канцелярии Смоленского губернатора оп. 8. д. 369 «Об издании в г. Смоленске газеты «Смоленский Вестник», хранится (автограф) заявление на имя губернатора от А. Р. Беляева по поводу разрешения «о приеме на себя в полном объеме ответственное редактирование издаваемой г. С.Г. Пиотровским газеты «Смоленский Вестник», датировано 17 октября 1914 года, заявление удовлетворено 30.10.1914».

К сводке приложен план перемещения перечисленных лиц, из которого действительно видно, что Александр Романович сам ни к кому не ходил. Так что же это было? Был ли он членом этой группировки или это просто случайность? Ведь могли же они быть просто знакомыми отца? И опять нет ответа…

* * *

До женитьбы на моей маме отец был женат дважды. Первая жена Анечка (фамилии ее я не знаю) ушла к его коллеге. Но счастья не нашла. Она часто приходила к своему бывшему мужу и жаловалась. Она говорила: «Ты меня никогда не ругал, а он меня бьет!» В то время развестись было непросто. Надо было хлопотать через консисторию. Александр Романович взял вину на себя.

Вторая жена Александра Романовича, Верочка (фамилии тоже не знаю), была единственной дочерью, избалованной и капризной. У них часто бывали семейные скандалы. Вернее, Верочка была вечно чем-то недовольна. Отец вспоминал, что, когда она начинала кричать, он спокойно напевал:

— А я мальчик бедненький, бедненький, бедненький. Меня любить некому, некому, некому…

Когда отец заболел тяжелым плевритом и лежал с высокой температурой, Верочка оставила его, заявив, что она не для того выходила замуж, чтобы быть сиделкой…

Отцу сделали пункцию, но очень неудачно, возможно, от этого у него отнялись ноги. Смоленские врачи не смогли поставить диагноз. В поисках хорошего врача мать с парализованным сыном объехали несколько городов и наконец добрались до Ялты, где у Александра Романовича признали туберкулез позвоночника и уложили в гипс. По словам папиного друга Николая Павловича, процесс протекал так тяжело, что даже врачи не надеялись на благополучный исход. В Ялту отец приехал не только с матерью, но и со старой прислугой Фимой, прожившей у Беляевых более двадцати лет.

Поселились они на Барятинской улице в одном доме с соученицей маминого брата Левы, Олей Мейнандер. Лева помогал девушке по математике, а она ему по французскому языку. Оля много рассказывала Леве о больном соседе — юристе, который лежал в гипсе. Александру Романовичу в то время было всего тридцать пять лет! Можно представить себе трагедию, когда молодой, здоровый, очень подвижный и энергичный человек вдруг становится лежачим больным, да еще и в гипсе от копчика до ушей. Немудрено было впасть в депрессию. Однако Александр Романович не утратил душевной живости. Он по-прежнему интересовался окружающей жизнью. Был интересным собеседником и хорошим рассказчиком. Он очень увлеченно рассказывал о своих путешествиях, о театре, который не переставал любить.

Чуть-чуть отвлекусь, чтобы хоть немного рассказать о семье моей мамы.

Мой дедушка Константин Антонович Магнушевский еще до революции работал строителем при некотором частном обществе или хозяине. Дома строились в разных городах России, и он со всей семьей много колесил по городам и весям. Где-то жили год, где-то два или три. Моя бабушка Эльвира Юрьевна ужасно не любила переезжать, тем более что делать это ей приходилось одной. Дедушка уезжал на новое строительство один. Устраивался. А через какое-то время к нему приезжала жена со всем выводком. У бабушки было четверо детей, но двое умерли, а двое остались: моя будущая мама Маргарита и ее младший брат Лева. Семья моталась по чужим городам, жили то в меблированных комнатах, а то и просто в гостинице. Так перед самой революцией оказались в Крыму, где и застряли на целых 17 лет! Жили то в Ялте, то в Симферополе, то в Балаклаве.

Как-то в Реальном училище маминого брата решили поставить пьесу «Романтики», и Лева с товарищами зашел к Александру Романовичу с просьбой помочь им поставить спектакль. Отец с удовольствием согласился. С тех пор Лева стал часто заходить к нему и каждый раз, возвращаясь домой, с восторгом рассказывал о прошедшей встрече. Как-то он сообщил, что Александр Романович хочет познакомиться с его сестрой. Магнушевские жили на той же улице, только выше. Моя мама работала в Городской библиотеке. От брата она знала, что Александр Романович сотрудничает в Ялтинской газете, и подумала, что могла бы снабжать его книгами.

Как-то в воскресенье она пришла к Беляевым. Они занимали квартиру из одной темной комнаты. Вход был через веранду, небольшая часть которой была отгорожена для кухни. О первой встрече с Александром Романовичем мама рассказывала следующее:

«Меня встретила высокая, худая, седая женщина в черном платье, с тихим голосом и каким-то мученическим лицом. Это была Надежда Васильевна, мать Александра Романовича. На веранде стоял топчан, на котором лежал полный, загорелый молодой мужчина, совсем не похожий на тяжелобольного. Я услышала его глухой голос. Через очки на меня смотрели внимательные черные глаза. Большой открытый лоб обрамляли черные, очень мягкие волосы. Я принесла каталог и предложила снабжать Александра Романовича книгами. Как-то, придя к Беляевым, я застала Александра Романовича за необычной работой. Он вязал крючком для себя кофту, похожую на детскую распашонку, но без застежек. Так как лежал он на спине, иная одежда ему не подходила.

Иногда я заставала у Александра Романовича посетителей. Это были либо его новые знакомые, либо люди, обращавшиеся к нему за юридической помощью».

Нашлись добрые люди, которые устроили отца в больницу Красного креста. Здесь он лежал в светлой палате один. В ту пору трудно было купить бумагу и карандаши. Друзья, навещая его, приносили огрызки карандашей, листки бумаги и даже старые конторские книги. Александр Романович писал много стихов, некоторые из которых посвящал няням. Одно стихотворение, которое он написал в те тяжелые для него годы, называлось «Звезда мерцает за окном». Через несколько лет он положил его на музыку, и оно было напечатано в Киеве, уже как романс.

Звезда мерцает за окном.

Тоскливо, холодно, темно.

И дремлет тишина кругом…

Не жить иль жить, мне все равно…

Устал от муки ожиданья,

Устал гоняться за мечтой,

Устал от счастья и страданья,

Устал я быть самим собой,

Уснуть и спать, не пробуждаясь,

Чтоб о себе самом забыть

И, в сон последний погружаясь,

Не знать, не чувствовать, не быть…

Когда на меня порой накатывает тоска и небо кажется с овчинку, я всегда вспоминаю это стихотворение, особенно последнюю строчку: не знать, не чувствовать, не быть… Я никогда не читала стихотворения, которое бы с такой ясностью отражало бы боль и смятение души.

Вскоре семья моей мамы уехала из Ялты, и надолго. Когда они вернулись, Надежды Васильевны уже не было в живых, а Александр Романович работал воспитателем детского дома, в нескольких километрах от Ялты. Мамин брат устроился на работу в милицию, начальником уголовного розыска, а мама регистратором и дактилоскопистом.

Как-то мамин брат навестил Александра Романовича и, вернувшись домой, заявил:

— Александра Романовича надо спасать! Он будет жить у нас, а на работу я устрою его к себе в милицию.

Вся забота была теперь о том, как доставить Александра Романовича в Ялту. Для того чтобы нанять лошадь, не было денег. Надо было добираться пешком. Об этом путешествии мама пишет в своих воспоминаниях:

«К Александру Романовичу я пришла с вечера. А рано утром, как только встало солнце, мы тихо вышли за калитку и зашагали по проселочной дороге, ведущей в Ялту. Имущества у Александра Романовича было немного: небольшой чемоданчик да гипсовая кроватка, в которой он еще был вынужден спать. Хотя он и был на ногах, полностью здоровым его нельзя было назвать. Так что все эти вещи пришлось нести мне, Александр Романович ничего нести не мог. По дороге мы несколько раз останавливались, Александр Романович ложился на траву и отдыхал. Потом я забирала багаж, и мы двигались дальше. Шли очень медленно. Мне казалось, что дороге не будет конца. Но вот появились первые дома ялтинской окраины. Однако нам надо было еще пройти весь город, чтобы добраться до дома. Дорога шла в гору, и отдыхать было негде. Но мой спутник не жаловался, он стойко переносил такую нагрузку. Но вот наконец и наш дом. Нас давно поджидали мои родные. Мы приняли Александра Романовича в свою семью, отдав ему одну из наших комнат. Через несколько дней Лева устроил Александра Романовича на должность инспектора уголовного розыска. Ему выдали спецодежду — черное бобриковое пальто. На службе мы получали, как и все работники милиции, обед и хлеб.

В уголовном розыске не было даже фотографа для регистрации арестованных. Под руководством Александра Романовича была организована фотолаборатория. И он стал по совместительству еще и фотографом. Я помогала ему проявлять и печатать снимки.

Александр Романович проработал в уголовном розыске очень недолго и перешел работать в библиотеку. Вспоминая о том времени, я думаю, что он просто был вынужден сделать это из-за моральной обстановки. Один из сотрудников розыска, бывший матрос, был явным противником интеллигенции. Александра Романовича он тоже невзлюбил. Иногда, не стесняясь его присутствия, а может быть и специально, он с вдохновением и даже восторгом, рассказывал о том времени, когда он ставил «таких», как Александр Романович, к стеночке. Фамилия у него была явно не русского происхождения, если он просто не выдумал ее — Дэламур. А лицом он смахивал на разбойника с большой дороги. Он был всегда вооружен — носил в деревянной кобуре револьвер или маузер. Так что ожидать от него в любую минуту можно было чего угодно. Любимым его выражением было: «Я в корне с вами не согласен!»

Хотя мы работали втроем, жить было трудно, особенно если надо было купить что-то из одежды. Отец мой находился тогда в Симферополе. Причины этого я уже не помню. У нас с мамой были блузы и юбки цвета хаки, а на ногах башмаки на деревянной подошве. Ходить в такой обуви по гористым улицам Ялты было трудно».

По воскресеньям отдыхал только Александр Романович. Дядя работал без выходных, а мама с бабушкой занимались заготовкой дров, уходя для этого в горы. Собирали валежник, сосновые шишки. Иногда попадались от срубленных деревьев огромные, в три-четыре метра длиной, сучья. Чтобы доставить их домой, женщины вбивали гвоздь, привязывали веревку и так волокли вниз с горы. Для городских женщин, не работавших ранее физически, это была нелегкая работа. Из-за нее они вечно ходили в ссадинах и синяках. Но надеяться было не на кого, и они не роптали. Случалось, что у них отнимали и дрова и топоры, и они возвращались с пустыми руками.

В 1922 году, перед Рождественским постом, мои родители венчались. Венчание было скромным. Присутствовали на венчании только свои: мамина мама, брат Лева и его товарищ. Жених был в своем будничном костюме, невеста тоже не отличалась красотой наряда. На ней было повседневное платье. Не было ни фаты, ни цветов. Но, несмотря на такую бедность, свадьба прошла весело. Единственным гостем был все тот же шафер. Александр Романович стал рассказывать с присущим ему юмором, как он при венчании спешил первым ступить на платок, чтобы быть главой дома. И о том, как он собирал оплавившийся воск со свечи и прилеплял его снизу. Существовала примета, что у кого свеча будет гореть дольше, тот дольше и проживет. В эти приметы никто не верил, как и сам отец, и все смеялись. Несостоятельность примет показала жизнь. Главой дома отец никогда не был, так как полностью был поглощен творчеством. И пережила его мама на целых сорок лет!

В 1923 году, 22 мая, мои родители зарегистрировали свой брак в ЗАГСе. Помещался он в крохотной комнатке, в которой одновременно регистрировали браки, новорожденных и покойников. Такое совмещение явно не способствовало радостному настроению. Рядом с людьми, вступавшими в новую жизнь, сидели родственники, оплакивающие близких.

* * *

Не знаю уж, из каких соображений отец решил попытать счастья в Москве. Он пошел на пристань, чтобы узнать расписание пароходов, и случайно встретил там свою старую знакомую из Смоленска, которую знал еще девочкой. Нина Яковлевна Филиппова узнала Александра Романовича и остановила его. Она жила в Москве с семьей. Отец рассказал о себе, о своих планах. Неожиданно Нина Яковлевна предложила отцу поехать к ним, сказав, что они имеют большую квартиру, и обещала отдать моим родителям одну из комнат и помочь устроиться на работу. Отец принял ее предложение и быстро, вместе с Ниной Яковлевной, покинул Ялту. А мама осталась пока с родителями.

В отсутствие Александра Романовича приехал из Смоленска его друг Николай Павлович. Он хотел сделать отцу сюрприз своим приездом и был очень огорчен, что не застал Александра Романовича дома. Всю ночь они проговорили с мамой. Николай Павлович рассказывал о детстве и юности своего друга. Мама слушала его с большим интересом. К сожалению, когда мы собрались писать воспоминания, мама почти ничего не помнила из рассказов Николая Павловича. В потерянном мною письме Николай Павлович писал:

«Александра Романовича всегда интересовали и волновали разные вещи, будь то вопросы науки, литературы или искусства.

Начиная с юных лет, при всех удобных случаях, Саша переодевался, гримировал лицо и придавал ему всевозможные выражения, строил гримасы. Чтобы помочь себе в этих процедурах, он вызывал меня, и уже общими усилиями совершались переодевания и накладывание грима при помощи жженой пробки, а если нужно, то и красок. Удавшиеся «рожи» фотографировались. И таких снимков было очень много. За юношескими склонностями последовало настоящее увлечение драматическим искусством. На чердаке была устроена небольшая сцена с декорациями и занавесом. Разыгрывались небольшие пьесы, а в студенческие годы началось увлечение недавно созданным Художественным театром, и Саша пытался ставить пьесы из его репертуара. Он был и постановщиком-режиссером. Он же оформлял эти спектакли как художник. Значительно позже рисовал декорации для настоящего театра. Расстелив на полу огромное полотнище, после нескольких мазков он забирался под потолок и оттуда смотрел, насколько удачно передана перспектива.

Из изобразительных искусств его особенно привлекала скульптура. Из глины он удачно лепил бюсты выдающихся людей.

Я знал его и как неподражаемого мастера художественного слова. В этом деле он не имел себе равных среди смоленской интеллигентной молодежи. Помню, как увлекательно было его чтение из произведений Чехова, Горького, Блока и других авторов.

Специального музыкального образования он не получил, но играл в Смоленском оркестре. И ноты читал с листа. Охотно играл на рояле в четыре руки с моей сестрой Анной Павловной. И самостоятельно мог играть на рояле сложные пьесы таких авторов, как Скрябин, Мак Доуэль и другие. Писал музыкальные очерки и рецензии. Много занимался журналистикой. Это живое дело всегда увлекало его».

С грустью вспоминал Николай Павлович о начале болезни отца.

«Мне было очень тяжело смотреть на него, уже лишенного возможности двигаться. Поражала его сила воли. Несмотря на сильные страдания, он все время работал. Сотрудничал в местной газете. Буквально вся постель была обложена книгами. Мне кажется, что эта сила и спасла его. (Николай Павлович рассказывал о своем посещении отца в Ялтинской больнице.) Я побывал у профессора, который лечил его, и тот на мой вопрос о состоянии здоровья Саши только руками развел, давая мне понять, что надеяться на хороший исход не приходится. Я уехал с горьким чувством, думая, что это наша последняя встреча. Представьте себе мою радость, когда я получил от него письмо, в котором он писал: поправился, прошел пешком столько-то верст и женился. Очень жаль, что у меня не сохранились его письма. Это были настоящие литературные произведения, полные живых и оригинальных мыслей».

Пока отец устраивался и обживался в Москве, мама жила с родителями в Симферополе. В Москву она переехала только в сентябре месяце. Папина знакомая Нина Яковлевна выполнила свое обещание и отдала моим родителям вместо одной обещанной комнаты даже две. Квартира была чудесная и соседи тоже, но, к сожалению, Филипповых вскоре перевели в Ленинград, вместо них въехали новые жильцы — сотрудники НКВД.

Одну комнату заняли молодые супруги, а во второй поселился одинокий мужчина. Его комната была смежной с комнатой моих родителей. И вот он стал, в буквальном смысле, отравлять жизнь моей мамы. Во-первых, он не разрешал ей пользоваться газовой плитой, а потом вообще запретил выходить на кухню. Свои распоряжения он передавал через жену своего сослуживца, Галю. Чтобы не нарываться на скандалы, мама вынуждена была брать обеды в столовой.

Однажды он заявил маме, чтобы по-хорошему освободили площадь, иначе он заявит куда надо, что у него конспиративная квартира, а они, папа и мама, срывают ему явки.

За все то время, что мои родители прожили с этим соседом, отец ни разу не пытался поговорить с ним. Он избегал конфликтов. В то время придавали большое значение социальному происхождению, а Александр Романович был сыном священника, да еще кончил Лицей, что считалось привилегией дворянства, а стало быть, было враждебным социалистическому сознанию. И все же у меня осталась обида на отца за маму. Он ведь был хорошим юристом и выигрывал казавшиеся безнадежными дела. Так неужели же он не сумел бы как-то убедить соседа в его неправомочных действиях? Мне очень неприятно делать такие выводы по отношению к отцу, но, по всей вероятности, это был страх интеллигента перед «быдлом», к сознанию которого взывать бесполезно.

Однажды сосед привел к себе женщину. Всю ночь, до самого утра, они так бесновались и кричали, что невозможно было сомкнуть глаз. Жить с таким соседом становилось совсем невмоготу. Надо было что-то предпринимать. В первую очередь родители отправили на родину Фиму, которая так и продолжала жить при отце. Через новых знакомых удалось найти пустующую комнату. Остановка была только за ордером. За помощью пришлось обратиться к этому же ненавистному соседу. Через несколько дней ордер был получен.

Мама, измученная издевательствами соседа, не пошла смотреть новое жилье. Она готова была переехать хоть в сарай. То, что они получили, приблизительно и было сараем. Комната служила жильцам этой квартиры кладовкой. А сама квартира находилась в подвальном помещении. Комната, которую получили мои родители, была полутемной, так как окна выходили в простенок. Со стен свисали отставшие обои. Паркет прогибался под ногами. Паровое отопление не работало. Из больших дыр в плинтусах вылезали огромные крысы и, не боясь людей, разгуливали по комнате.

15 марта 1924 года родилась моя сестра Людмила. Мама с ужасом думала о возвращении с маленьким ребенком из больницы в полутемную и сырую комнату. Правда, был сделан ремонт, исправлены батареи. Тем не менее помещение оставалось сырым и неуютным. Уходя из дому, мама всегда таскала с собой ребенка, боясь оставлять его наедине с крысами.

К рождению сестры, на ее приданое, отцу выдали на службе деньги. В то время в ходу были червонцы и совзнаки. Червонцы все время поднимались в цене, и, получив зарплату совзнаками, все старались как можно скорее обменять их на черной бирже на червонцы. Один папин сослуживец в день получки предложил желающим обменять деньги. Несколько человек, в том числе и Александр Романович, доверились ему. На следующий день на работе стало известно, что сослуживец проиграл их деньги в карты…

Александр Романович работал в то время в Наркомпочтеле юрисконсультом. Жизнь понемногу налаживалась, и мои родители смогли приобрести что-то из вещей. Ведь они были голы и босы.

Как-то отец написал письмо одному из своих смоленских знакомых. В ответном письме они сообщили, что, не получая от него никаких вестей, решили, что он умер. Его книги отдали в городскую библиотеку. Ни о квартире, ни о вещах и картинах не упоминалось. Но через некоторое время вдруг прислали кровать, зимнее пальто отца, каракулевую шапку и одеяло. Маме показалось это странным, что у Александра Романовича вдруг появились какие-то вещи.

В молодости отец любил одеваться модно, если не сказать со щегольством. Об этом можно судить по его фотографии тех лет: красивый, хорошо сидящий костюм, крахмальная с высоким воротничком рубашка, элегантная шляпа и тросточка в руках.

У отца было много двоюродных братьев и сестер и, наверное, племянников. Кроме того, были еще друзья и знакомые. Но, уехав, он почему-то писал, да и то изредка, лишь Николаю Павловичу. А мог бы еще давно, в Ялте, кому-то написать и просить переслать что-то из вещей. Мне совершенно непонятно его безразличие к потерянным вещам, а в особенности к книгам и дорогим картинам. Если он интересовался искусством, любил все это и собирал, то странна легкость, с которой он распростился со всем этим. Тем более если учесть, что из дому он уехал с маленьким чемоданчиком. Правда, годы болезни и лишений сделали отца неприхотливым и нетребовательным. Да и обстоятельства были таковы, что о моде как-то и не думалось. Отца даже не смущало то, что он в одном и том же костюме ходит на работу, носит его дома и бывает в театре. Не замечал он и того, в чем ходит мама.

В театре они бывали довольно часто, но ему и в голову не приходило купить ей выходное платье, позаботиться о том, чтобы она была прилично одета. Она же была не из тех женщин, которые требуют что-то от мужа. Но после одного инцидента в театре она не выдержала.

Как-то отец достал билеты в Большой театр. Места были хорошие в первых рядах партера. Мама с увлечением слушала музыку, но вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Повернув голову, она увидела, что на нее смотрит женщина, сидящая рядом с ней. Вернее, не на нее, а на ее платье. Взгляд ее выражал одновременно и удивление, и даже презрение. На ней был вечерний туалет, и мамин наряд так шокировал, что она не могла даже смотреть на сцену. Так и просидела весь спектакль, меряя маму взглядом с ног до головы. Отец же был поглощен музыкой и ничего не заметил. А мама, робея от пристального взгляда, не могла дождаться конца спектакля. После этого она и сказала отцу, что ей надо купить себе что-то на выход. Посмотрев на маму и словно в первый раз увидев ее платье, он сказал:

— Ну конечно, пойди и купи себе что-нибудь.

* * *

Маме трудно было справляться одной с домашними делами и ребенком, и она вызвала из Крыма свою мать. Вместе они стали хлопотать о дополнительной площади. С помощью Общества охраны материнства хлопоты увенчались успехом, и им предоставили еще одну комнату в их же квартире.

После ремонта отец занял одну из комнат под свой кабинет. В это время он перешел работать там же, в Наркомпочтеле, плановиком. Им поставили телефон. В свободное от работы время Александр Романович занимался писательством. Издали его небольшую книжицу «Спутник письмоносца». В газете «Гудок» стал печататься с продолжением его первый фантастический рассказ «Голова профессора Доуэля». Тема этого рассказа зародилась в те тяжелые времена, когда он лежал в гипсе с параличом ног. Положение его было почти такое же, как у профессора Доуэля — вокруг лежали знакомые предметы, книги, но он не мог до них дотянуться. Однажды ему на лоб села муха, и он подумал: а что, если бы у меня, кроме головы, ничего не было? Кстати, эта муха «влетела» и в роман.

Отец предложил маме заключить шутливый договор — перепечатать этот рассказ для журнала «Всемирный следопыт» с условием, что, если рассказ будет напечатан, мама получит пятьдесят процентов гонорара. А если его не примут, то она вообще ничего не получит, как и сам автор. Мама согласилась. К этому времени отец купил на «толкучке» старую пишущую машинку «Ремингтон». Такие машинки вряд ли кто сейчас помнит. У нее был закрытый шрифт, и чтобы проверить или исправить напечатанное, надо было поднять каретку. Отец научил маму печатать, с тех пор она стала его постоянной машинисткой. А когда и где научился он сам печатать, не знаю. Можно подумать, что он всегда все знал и умел. Конечно, кроме физических действий с молотком или пилой.

И вот три женщины: бабушка, мама и моя сестра выехали на дачу, прихватив пишущую машинку. Отец остался в городе, так как ему было трудно каждый день ездить на дачу и обратно.

Сначала мама печатала очень медленно, поэтому на эту работу у нее ушло все дачное время. Но она трудилась не напрасно, рассказ был напечатан.

Жизнь налаживалась. Купили рояль. Отец часто покупал ноты. Мама в молодости училась пению, и теперь по вечерам в доме звучала музыка. Стали чаще посещать театры и музеи. Мама рассказывала, что с отцом было очень интересно бывать на выставках. Отделившись от экскурсии, они ходили от картины к картине, и отец рассказывал маме о каждом произведении, а заодно и о художнике, создавшем его.

Об этом времени мама пишет:

«Я много узнала и увидела, многому научилась у Александра Романовича. У нас появились друзья. В нашем доме жила очень милая семья Сокольских. Александр Захарович работал корректором в издательстве «Вокруг света», а его жена Валентина Михайловна была врачом. Мы подружились, вместе ходили в театр. Был у нас еще один друг — доктор Томашевич Марианна Ивановна. Очень милая, симпатичная женщина. Она работала гинекологом в роддоме имени Лепехина. Как-то у них в больнице решили устроить своими силами концерт для медперсонала, Марианна Ивановна пригласила и нас с Александром Романовичем. Одна из сестер спела несколько романсов. Пела и я под аккомпанемент мужа. Для концертного номера, который он выбрал сам, достали смирительную рубаху. Облачившись в нее, он исполнил стихотворение Апухтина «Сумасшедший». Его выступление произвело такое впечатление, что кое-кто из женщин прослезился. А ребенок одной из нянь испугался, закричал во весь голос, и его срочно пришлось вывести. Даже я, не раз слушавшая до этого декламацию Александра Романовича, была просто потрясена.

В то время Александр Романович сотрудничал в журнале «Вокруг света». В «Следопыте» был тогда редактором Владимир Алексеевич Попов, человек чрезвычайно симпатичный и веселый. Частенько Попов заходил к нам. Однако дружбы с Александром Романовичем не получилось, так как Владимир Алексеевич любил выпить».

В Москве наша семья прожила до декабря 1928 года. За это время отцом были написаны следующие произведения: рассказ «Голова профессора Доуэля», роман «Остров погибших кораблей», «Последний человек из Атлантиды», «Человек-амфибия» и «Борьба в эфире». Все эти рассказы печатались в журналах «Всемирный следопыт», «Мир приключений» и «Вокруг света», а потом выходили сборниками или отдельными книгами.

Отец писал не только под своей фамилией, но и под псевдонимами А. Ром и Арбел, прибегая к этому в том случае, когда в одном номере журнала публиковали сразу несколько его произведений, чего делать не полагалось.

Мама рассказывала мне, что когда отец обдумывал новое произведение, то бывал очень рассеян. Даже знакомые иногда обижались на него за невнимание, словно он намеренно не замечает их на улице. Мама передала ему замечание, на что он ответил шутливо:

— Скажи им, что я был увлечен собой!

Бывали случаи, когда он, собираясь куда-нибудь с мамой, мог пройти мимо нее и захлопнуть перед ее носом дверь. Что однажды и случилось. Выйдя на площадку, он захлопнул за собою дверь и спокойно двинулся в нужном направлении, забыв о своей спутнице. Пока мама снимала лайковую перчатку, чтобы открыть замок, он ушел уже довольно далеко. Когда же она, запыхавшись, догнала его, он спросил с удивлением:

— Где ты была, детка?

Но вот новое произведение обдумано. На листке бумаги действующие лица. Отец никогда не запоминал имена своих героев, и ему постоянно приходилось заглядывать в «шпаргалку». Сигналом к началу работы была фраза:

— Ну, пиши, карандаш!

Зачастую отец диктовал маме без черновика, прямо из головы (как он говорил: с мозгов), делая это так, словно перед ним лежал готовый текст. После окончания работы отец проверял рукопись. Мама говорила, что переделок или поправок почти никогда не было. Если не считать тех случаев, когда что-то не устраивало редактора. Отец уверял, что если он станет поправлять, то будет только хуже. Здоровые писатели удивлялись его, если так можно сказать, производительности.

Из всех художников, иллюстрировавших его произведения, он любил Фитингофа, который умел читать произведения. Был высококультурным человеком, благодаря чему хорошо знал стили эпох и никогда не допускал ляпсусов, которые часто случались с другими художниками.

Был у отца такой случай: иллюстрировал художник его роман «Последний человек из Атлантиды». Текст был такой (моя перефразировка). Старая кормилица говорит своей воспитаннице, собирающейся на свидание, чтобы она приколола к груди розу, а художник изобразил ее с обнаженной грудью. Срочно надо было что-то делать. Либо вычеркнуть из текста розу, либо художнику одеть девушку. Я уже не помню, как вышли из положения.

Сталкивался отец и с такими художниками, которым приходилось долго разъяснять, что от него требуется, и даже делать самому наброски. При умении рисовать, я думаю, отец вполне мог бы сам иллюстрировать свои произведения. Но он, видимо, берег время для основной работы.

В тридцатые годы в литературе, даже фантастической, основным должен был быть технический прогресс. Все остальное имело второстепенное значение. В связи с этим папин рассказ «Звезда КЭЦ» был настолько сокращен, что, по словам отца, превратился в технический справочник. Отец хотел даже, как автор, отказаться от этого произведения, но позже переработал его, увеличив до романа. Консультантом по техническим и космическим вопросам был Константин Эдуардович Циолковский, которому отец посвятил этот роман.

Мама вспоминала:

«Моими наиболее любимыми произведениями мужа были «Властелин мира», «Голова профессора Доуэля» и «Человек, нашедший свое лицо». Вначале был написан рассказ под названием «Человек, потерявший свое лицо». Потом он был переработан и увеличен до романа. В нем говорилось о киноактере-комике. Из-за своего уродства он не имел успеха у женщин и решил изменить свою внешность с помощью пластической операции. Когда он вернулся красавцем, киностудия не приняла его изменившимся и он лишился работы. Прочитав этот рассказ, редактор воскликнул:

— Ну и нафантазировали вы, Александр Романович!

Рукопись он отложил в «долгий ящик». Но однажды в какой-то газете появилась интересная статья под названием «Ваш нос — наш нос!», в которой говорилось о киноактере, не имевшем успеха у женщин из-за длинного носа и который, так же как Престо, решил сделать пластическую операцию, но киностудия заявила, что, если он это сделает, они расторгнут договор. После этой заметки рассказ был напечатан. Роман «Властелин мира» тоже не сразу был напечатан. Тему его о передаче мыслей на расстояние нашли опасной. Интересно, что в это же время издательство получило еще одну рукопись на ту же тему. Романы были так похожи, что можно было подумать, что кто-то из авторов плагиатор. Но они даже не знали друг друга. И все ж таки напечатан был роман Александра Романовича, а позже он вышел отдельной книгой».

Интересно, что я, буквально на днях (воспоминания написаны в конце 1980-х гг. — Ред.) поймала по радио кусочек передачи. Говорила вдова Булгакова. Она сказала, что ее мужем был написан роман «Властелин Мира», но его обвинили в плагиате, так как подобный роман был в редакции. Но потом выяснилось, что это не мы, а у нас… Правда, имя отца она не назвала, но я-то знаю об этом случае. Это редкость, когда двум людям одновременно приходит в голову одна и та же мысль, но бывает. И совсем не обязательно это плагиат. Тем более что оба автора не были знакомы… Смущает меня только одно. Книга вышла в 1929 году. Отцу было 45. Я не знаю, когда родился Булгаков, но если ему в ту пору было даже всего двадцать, а ему, наверное, было больше, то может ли быть жива его жена? Причем голос у женщины был молодым… А отцу в этом году исполнилось 120! Кстати, ни по радио, ни по телевидению об этом не упомянули…

Мои путешествия, если наши переезды можно так назвать, начались еще во время внутриутробного существования. По логике вещей, я должна была стать москвичкой, но 28 декабря 1928 года мы переехали в Ленинград и поселились на Можайской улице. Вместе с нами стал жить мой дедушка, приехавший в Ленинград из Крыма во время нашего отсутствия. Я так и не знаю, чем отца не устраивала Москва, чего он еще искал.

Итак, я появилась на свет 19 июля 1929 года в Ленинграде. Дедушка и мама родились в Петербурге. И кто бы тогда мог подумать, что, объехав полсвета, в конце своей жизни я стану петербурженкой в третьем поколении?!

Лет до четырех моя сестра не проявляла интереса к маленьким детям и вдруг стала говорить, что хочет иметь братика или сестричку. Когда ей сообщили, что ее желание скоро исполнится, она была очень рада. Но когда они с бабушкой навестили в роддоме маму и она увидела меня, то была очень огорчена. Я ей совсем не понравилась. Кроме того, что у меня, как и у всех новорожденных, была красная рожица, голову мою покрывали черные, как смоль, волосики. С удивительным для пятилетнего ребенка тактом, она сказала маме, что сестра ей нравится. Но, придя домой, расплакалась.

— Она такая… такая… черная! — всхлипывала Люся. — Почему ее назвали Светланой? Это меня надо было так назвать! — У Люси были очень светлые волосы, как у нашей мамы в детстве.

Со временем, когда я стала приобретать более привлекательный вид, ее отношение ко мне изменилось.

Хотя после революции прошло уже более десяти лет, страна все еще не могла оправиться от разрухи, которая была запланирована: «…мы все разрушим, а затем…», рушили быстро и с удовольствием. И как это чаще всего бывает, уничтожали и невосполнимые ценности, которые впоследствии так и не смогли восстановить. «…А потом…» получалось плохо. Плохо было с продуктами, плохо с промышленными товарами. Невозможно было купить приличную мебель. Из-за частых переездов всегда что-то забывалось или просто терялось. А потому обстановка в квартире была весьма убогой. Единственной роскошью был рояль, купленный в Москве. Иногда помогали выйти из положения случайности. В своих воспоминаниях мама с радостью пишет:

«В Ленинграде, по случаю, мы купили чудную старинную мебель: кабинет и столовую. Теперь у Александра Романовича был большой уютный кабинет. В нем стояла шведская конторка, удобное кресло с откидной спинкой, большой плюшевый диван, рояль и полки с книгами и журналами. В столовый гарнитур входили: огромный, с резьбой, буфет, обеденный стол, шесть кожаных стульев с высокими спинками, ломберный и самоварный столики».

Когда мы переехали в Ленинград, отец больше не служил, занимался исключительно литературой. Он продолжал сотрудничать и с московскими издательствами. За восемь месяцев, прожитых в Ленинграде, им был написан роман «Властелин мира», «Подводные земледельцы», «Чудесный глаз» и рассказы из серии «Изобретения профессора Доу-эля», «Гость из книжного шкафа», «Хойти-Тойти» и «Человек, который не спит».

Не успев познакомиться с родным городом, я, в месячном возрасте, вместе с родителями переехала в Киев на улицу Нестеровского, дом 25/17. Поторопись отец с переездом, я стала бы уже не ленинградкой, а киевлянкой. Но, по воле обстоятельств или судьбы, место моего рождения было предопределено.

Уехать из Ленинграда вынудила болезнь отца. Он заболел воспалением легких в тяжелой форме, и врачи рекомендовали ему немедленно сменить гнилой ленинградский климат на более сухой и мягкий. А Киев был выбран по той причине, что там жил друг его детства и юности Николай Павлович Высоцкий. Он давно уговаривал отца перебраться в теплые края. Климат и на самом деле оказал благотворное влияние на отца, и он очень скоро поправился. Да и вся наша семья словно ожила. Кроме того, жить в Киеве было намного дешевле.

Из маминых воспоминаний:

«Николай Павлович познакомил нас со своими друзьями и знакомыми. И в первую очередь, конечно, со своей женой

Натальей Вениаминовной. Это была очень милая и женственная блондинка с пышными вьющимися волосами. Очень живая и веселая. Рядом с огромным мужем она казалась совсем миниатюрной.

Самыми близкими друзьями у Высоцких были Карчевские: Вячеслав Аполлонович и Мария Николаевна. Муж был инженером, а жена певицей Киевского оперного театра. С этой семьей Александр Романович переписывался впоследствии много лет, а после его смерти — моя мама и я. Была еще одна супружеская пара — композитор Надененко с женой, тоже певицей. И четвертая, совсем молодая пара. О них говорили, что он сделал себя руками, а она ногами. Муж был пианистом, а жена балериной.

Одна из знакомых Николая Павловича очень хотела знать от самого автора о дальнейшей судьбе Ихтиандра, героя романа «Человек-амфибия». Александр Романович придумал, специально для нее, такой конец: Ихтиандр добрался до старого друга профессора Сальватора. Там Ихтиандр встретил такую же девушку. Они поженились, и у них родились дети-амфибии.

Приезд нашей семьи в Киев вызвал большой интерес соседей, если не сказать всей улицы. Особенно тот факт, что у нас, новоприбывших, сразу оказалось много знакомых. Не осталось это без внимания и со стороны органов НКВД. Для выяснения наших личностей в квартире был проведен обыск и опечатаны конторка и буфет. Возмущенный действиями органов, Александр Романович обратился за разъяснениями столь странной проверки. Перед ним извинились, заявив, что была допущена ошибка!»

Возможно, что мы так и не вернулись бы в Ленинград, если бы не возникшие проблемы. Дело в том, что в конце двадцатых и начале тридцатых годов на Украине проходила жесткая украинизация. Во всех учреждениях висели призывы-требования говорить только по-украински. В магазинах продавцы не отвечали на вопросы покупателей, заданные по-русски.

У отца возникли большие сложности с изданием. На русском языке рукописи не принимались. Украинского языка отец не знал, а отдавать свои произведения в перевод было слишком накладно. Правда, отец продолжал сотрудничать с издательствами Москвы и Ленинграда. Но из-за дальности расстояния, пересылки рукописей и переписки с редакторами задерживался гонорар, что отражалось на бюджете. И отец стал подумывать о возвращении в Ленинград.

Один роман отца — «Чудесный глаз» был все ж таки переведен на украинский и выпущен под названием «Чудесне око» издательством «Молодий бильшовик» в 1935 году, когда нас уже не было в Киеве. В романе идет речь о дальновидении при помощи аппарата, способного настраиваться на любую точку планеты. Насколько мне известно, такого аппарата еще не существует.

С этим романом получился смешной казус. Через какое-то, время его перевели с украинского, как иностранного, на русский язык, почему-то оставив украинское «око», вследствие чего он стал называться не «Чудесным глазом», а «Чудесным оком». В 1956 году этот роман попал в сборник, изданный «Молодой гвардией», и все с тем же «оком». Историю перевода никто не знал, и, видимо, решили, что так назвать свой роман было угодно автору.

Писал отец только по утрам. Он говорил, что если начнет писать вечером, то не сможет остановиться до следующего утра. Отдыхая после нескольких часов интенсивного труда, он часто садился за рояль. Наши родители старались с малолетства привить своим девочкам любовь к музыке. Если я почему-либо не засыпала, мама клала меня на большой подушке прямо на рояль. Отец играл что-нибудь спокойное и убаюкивал меня мелодичными звуками. Их труды не пропали даром — музыка стала для меня чем-то неотъемлемым, приносящим радость или успокоение даже в тяжелые времена.

В начале 1930 года отец поехал в Москву устраивать ка-кие-то свои литературные дела. Остановился он в Теплом переулке у своей тетушки Ольги Ивановны Ивановой. Я даже не знаю, с какой стороны эта его родня.

В его отсутствие в Киеве началась эпидемия менингита. Заболела Люся. 15 марта ей исполнилось 6 лет, а 19 марта она умерла. Отец приезжал на похороны, после чего вновь возвратился в Москву. И тут у него, как казалось, неожиданно началось обострение спондилита, которым он страдал много лет. Его уложили в гипс… Отняв меня от груди, мама срочно выехала в Москву. Прихватив пишущую машинку, она с тяжелым сердцем покинула дом, оставив, теперь уже единственного ребенка, на попечение родителей.

Мама вспоминает:

«Александр Романович жил в малюсенькой комнатке, где, кроме кровати, тумбочки и стула, ничего не помещалось. Здесь устроилась и я. И опять началась наша совместная работа. Я печатала под его диктовку, ходила по редакциям и ухаживала за ним. Мама часто писала мне, главным образом о Светике, о ее здоровье. От искусственного питания Светик заболела рахитом. Все заботы о ребенке легли на плечи моих родителей. Мама ходила со Светиком по врачам, делала ей солевые ванны, ходила за питанием в детскую кухню. Светик стала называть моих родителей «мама» и «папа». Как-то мама слышала, как за ее спиной какая-то женщина сказала своей знакомой: «Во, старые дураки, ребенка удочерили!» Естественно, мама не пустилась в объяснения.

По субботам я сопровождала тетушку в церковь. Пока она молилась, я бродила по тихим улицам. Потом мы возвращались домой. Иногда я уходила из дому по вечерам, в любую погоду, оставаясь со своим горем. Этот период жизни был для меня самым тяжелым. Сразу навалилось столько бед: смерть дочки, болезнь мужа, потом болезнь Светланы, страх за ее жизнь. Прошли долгие томительные три месяца, пока у Александра Романовича не прошло обострение болезни и он мог вставать, а я вернуться домой.

Светик встретила меня на ножках, она уже научилась ходить. Я присела перед ней на корточки, чтобы лучше ее разглядеть. Она несколько мгновений внимательно смотрела на меня и вдруг ударила по лицу, выпалив при этом:

— Уходи, не хочу!

Она словно вспомнила нанесенную ей обиду. Но скоро забыла все. Светик снова стала звать меня мамой, а бабушку бабушкой».

У меня хорошая память на дальние события. Я помню себя 3 — 4-летним ребенком. Но из Киева мы уехали, когда мне было всего два года, и я помню комнату, в которой жили Высоцкие. Помню расположение мебели. Рояль, на котором стоял Петрович. Это была смешная и странная игрушка: на спиральной пружине было деревянное туловище мужичка. Стоило надавить ему на макушку, как он начинал приплясывать. Придя к Высоцким, я всякий раз требовала, чтобы меня подняли: «Петрович!» И тут же спешила прикоснуться к его голове пальцем.

Когда я родилась, мама завела толстую записную книжку, куда стала записывать все мои исходные данные: вес, рост. Потом первые слова. Смешные словечки. Несмотря на наше вечное кочевье, эта книжонка до сих пор жива. Она лежит передо мной, и если ее открыть, то можно найти бумажный силуэт моей руки или подошвы. Вот совсем маленькая ручка, на которой написано «19 дек. Светику 2 года 5 месяцев». А вот запись, которая меня удивила: «Уже несколько раз Ляля говорит о смерти Люси: «У меня нет сестры. У меня умерла сестра, теперь другая выросла — вот, Ляля!» — это в мамином «переводе». Конечно, в полной мере я не могла осмыслить понятие смерти, но уход сестры, видимо, оставил какой-то след в моем мозгу. В августе, почему-то всего на неделю, меня вывезли на дачу на Ирпень. Я бегала и валялась на траве, радостно сообщая: «Весело Ляле!» Когда описанных событий не помнишь, начинает казаться, что говорят о ком-то другом, незнакомом. Вот еще одна запись. «Увидев впервые на даче корову, Ляля подбежала к дедушке и с волнением спросила: «Деда, это корова?» Получив утвердительный ответ, сказала: «Значит, знаю!»

Вернувшись из Москвы, отец заявил безапелляционно:

— Мы возвращаемся в Ленинград! — после чего, через объявления, стал искать обмен. Не знаю, совпадение это или перст судьбы, но в Киеве мы прожили ровно два года, причем день в день! 14 сентября 1929 года приехали и 14 сентября 1931 года уехали!

Отец, видимо, хорошо себя чувствовал, так как смотреть квартиру поехал сам. То, что мама отпустила его одного, не поехав с ним, было большой ошибкой. Настолько большой, что о ней помнили многие годы. В молодости, будучи присяжным поверенным, отец часто переезжал с квартиры на квартиру. Однако хлопотами по переезду занимался всегда кто-то другой. Его задачей было только определить: нравится — не нравится. Может быть, оттого, что он был на все 100 % творческим человеком, заботиться еще о ком-то, кроме себя, он так и не научился.

Из Ленинграда Александр Романович вернулся очень скоро, заявив, что квартира ему понравилась и он уже подписал документ об обмене. Мама поинтересовалась, будут ли они заказывать контейнеры для перевоза мебели. На что отец ответил, что никакие контейнеры не нужны, так как он договорился, что каждый оставит свою мебель новому жильцу, что избавит всех от лишних хлопот?!

То, что отец мог так поступить, можно еще, хотя и с трудом, как-то понять. Но мне совершенно непонятна позиция других членов семьи. Неужели нельзя было разорвать это соглашение и предотвратить этим потерю антикварной мебели? — иначе, как потерей, это и не назовешь. Об остальном никто еще не знал…

Уезжая из Киева, отец переделал поговорку «Язык до Киева доведет» в поговорку «Язык из Киева выведет»!

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕНИНГРАД

На этот раз мы обменяли три чудесные светлые комнаты на 2 комнаты в Ленинграде, в поселке Щемиловка за Невской заставой. Не знаю, о чем думал отец, когда приезжал смотреть квартиру. Ничего худшего для здоровья невозможно было придумать. Поселок почти вплотную прилегал к пивоваренному заводу «Вена», от которого ветром приносило неприятные запахи. Кроме того, в нескольких местах находились вытяжные канализационные люки завода, мимо которых невозможно было проходить рядом из-за дурного запаха.

Поселок был новостройкой, похожей на десятки других: ровные ряды одинаковых, как близнецы, четырехэтажных домов с полосками огороженных газонов, на которых росли чахлые деревца. Гулять возле дома из-за скверного запаха было невозможно. И, хотя мне шел всего третий год, я хорошо помню наши прогулки с бабушкой в Бабушкин Сад, где стоял на приколе маленький самолетик летчика Бабушкина. Иногда мы ходили на грузовой причал, где пахло смолой и где лежали огромные кучи песка, единственное удовольствие гуляющего здесь ребенка.

После Киева подобный ландшафт, а главное — скверный запах наводили на маму и бабушку смертную тоску. Не проходил и стресс от созерцания убогой мебели, которую с легким сердцем выменял отец. Всего «наследства» я не помню, но почему-то врезалась в память грубая кухонная тумбочка, выкрашенная красно-коричневой краской, и огромная железная кровать зеленого цвета, которая могла бы выдержать тяжесть лошади. Наверное, было и еще что-то. Помню, уже в другой квартире, письменный стол с точеными ножками, два венских кресла, венские стулья. Одним словом, благодаря отцовской бесхозяйственности, мы вновь превратились в беженцев-новоселов.

Дедушка сразу устроился, не помню кем, на пивоваренный завод. Отец тоже где-то служил.

Наша семья занимала 2 комнаты в трехкомнатной квартире. В третьей комнате жили дядя и племянник, у которого оказался туберкулез легких. Узнав об этом, мои родители стали срочно искать обмен. Тем более что перемена климата сразу сказалась на моем здоровье и я стала постоянно болеть.

Так, прожив на Щемиловке всего четыре месяца, мы переехали, обменяв одну из наших комнат на две комнаты в Детском Селе. Во второй комнате остался жить мой дедушка. Я так предполагаю, что из-за его работы. Тогда как бабушка опять поехала с нами.

В Детском Селе мы поселились на улице Жуковского, недалеко от вокзала, в деревянном доме, на втором этаже.

Улица Жуковского была небольшая. Она умещалась между пересечением двух бульваров и железной дорогой. Советский бульвар шел от вокзала в Софию, поднимаясь в гору. Октябрьский бульвар — от улицы Жуковского тянулся до Египетских ворот. Впрочем, оба бульвара существуют и поныне, исчезла только наша улица (вернули старое название Жуковско-Волынская). В квартире, кроме нас, жило еще шесть или семь семейств. И все ж таки здесь было лучше, чем в задымленной Щемиловке. Чистый воздух, много зелени. Бульвары, парки, пруды. Но окончательного благополучия не получилось.

В самом начале тридцатых годов для фантастов и фантастики наступили трудные времена. Фантастика была почти под запретом. Стало считаться, что она чужда социалистической идеологии и даже вредна, особенно подрастающему поколению, так как уводит от действительности. Так какой-то редактор «от сохи», возвращая отцу рукопись, сказал:

— Нам «фантанические» романы не нужны, это сказки о рыбаке и рыбке!

В виде протеста отцом была написана статья «Фантастика — Золушка литературы». Редакторы предлагали отцу писать о колхозах, но эта тема не интересовала его. Он отговаривался тем, что никогда не жил в деревне и не видел колхоза. К творческим командировкам он относился отрицательно, считая, что за две-три недели невозможно изучить чужую жизнь с ее проблемами. Надо было искать работу. У отца был диплом юриста, и он мог устроиться в одну из адвокатских контор Ленинграда или даже Детского Села. Но вместо этого он завербовался на два года в Апатиты в качестве плановика-экономиста.

Однажды мы вдруг получили посылку: маленький бочонок мурманских сельдей и огромную, проткнутую палочкой, горячего копчения треску. Мама была буквально ошеломлена, так как забота о других, в том числе и о семье, была несвойственна отцу. Хотя он, конечно, и содержал нас. Объяснилось все, когда отец вернулся. Один из завербованных, постоянно посылавший домой рыбные посылки, спросил Александра Романовича, почему он ничего не посылает? Отец был весьма озадачен вопросом. Он и сам не знал «почему». Если я не ошибаюсь, в тридцать втором и тридцать третьем мы сидели на карточках. А потому, поразмыслив над советом, отец решил последовать примеру знакомого, сделав нам шикарный подарок.

Через несколько месяцев отец вернулся. Видимо, этого времени было вполне достаточно для освоения Севера. Когда он возвратился, отношение к фантастике несколько изменилось и он вновь занялся литературой. Сотрудничал в детскосельской газете «Большевистское слово» (впоследствии — газета «Вперед», в настоящее время — «Царскосельская газета». — Ред.), писал рассказы и очерки, одновременно издаваясь и в Ленинграде.

Отец редко ездил в город, чаще по его делам в редакции и Союз писателей ездила мама. Он берег время для работы. Здесь он написал пьесу в стихах «Алхимики, или Камень мудрецов».

Желая узнать мнение о пьесе знающего человека, он отдал ее для прочтения переводчице Анне Васильевне Ганзен. Она одобрила пьесу. Тогда Александр Романович предложил ее ТЮЗу, но ее не взяли, объяснив тем, что их актеры не умеют читать стихи.

* * *

Написав роман «Прыжок в ничто», отец долго не мог придумать для него названия. Обычно он делал это после окончания работы. На этот раз он отнес в редакцию безымянную рукопись. Редактор предложил тому, кто придумает наиболее интересное название, выдать премию. В конце концов, придумал сам автор, но премии не получил…

У нас были две хорошие, светлые комнаты, но отца, видимо, опять что-то не устраивало. Или просто надоело жить на одном месте, и он подал заявление в Союз писателей с просьбой предоставить ему более комфортное жилье.

В начале пятидесятых был запрещен Зощенко. Как мне помнится, он был даже исключен из членов Союза писателей за клевету на социалистический образ жизни. Вспоминая наше житье в коммунальной квартире, я считаю, что в рассказах Зощенко не было даже преувеличения. Поставив на кухне наш кухонный стол, бабушка постаралась создать максимум удобств. Она, по простоте душевной, поставила на него большую деревянную солонку, разложила примусные иголки, спички. Повесила полотенце.

Первой, кто заметил некоторые странности, была мама. Она ходила в магазин, и ей стало казаться, что бабушка слишком часто заказывает ей соль, спички и примусные иголки.

— Я же тебе два дня назад принесла все, что ты просила?! — удивилась она.

Через некоторое время все прояснилось. Когда бабушка была одна в кухне, к ней подошла соседка и, оглядываясь, зашептала:

— Ничего не оставляйте на кухне! Вся квартира пользуется вашей солью и всем прочим… Да еще и руки вытирают вашим полотенцем!

Даже коммунальный кот и тот оказался непорядочным — он воровал котлеты прямо со сковороды, стоящей на огне!

Были и постоянные ссоры из-за уборки кухни и лестницы, засорений арбузными корками туалета и прочее… Единственно, что отличало наших соседей от персонажей М. Зощенко, это стилистика языка. Никто не говорил так витиевато и с подковырками.

Меня, как ребенка, все эти взрослые проблемы не волновали. И то, что квартира всегда кишела, как муравейник, и то, что кто-то ругался. А потому воспоминания о Детском Селе остались какие-то очень светлые, радостные. У нас был хороший зеленый двор, куда меня выпускали одну гулять. Мама с самого раннего детства приучала меня к дальним прогулкам, любовь к которым осталась у меня на всю жизнь. Если я уж очень уставала, на обратном пути мама сажала меня к себе на плечи и несла до дома.

Весной, когда появлялись первые подснежники, как мы называли пролески, и если у мамы было время, она брала меня и нескольких девочек из нашего двора и мы шли в Александровский парк за цветами. Все полянки были буквально усыпаны подснежниками, и мы возвращались с большими букетами, пахнущими весной и лесом. Летом мы приносили целые охапки полевых цветов — ромашек, колокольчиков, смолки. Мама любила и зимние букеты. Она всегда засушивала бессмертники, кошачьи лапки и кукушкины слезки. Каждый цветок хорош и своеобразен, но кукушкины слезки всегда казались мне удивительным чудом. Теперь их практически не найти. Собственно говоря, ничего потрясающего в них нет — на тоненьком стебельке без листьев, на расходящихся в стороны травинках висели крохотные коричнево-серебристые сердечки. Никаких лепестков или тычинок, просто сердечки!

Зимой тоже хватало радости. Я рано научилась ходить на лыжах и бегала наравне с подростками. Не боялась я кататься и с большой горы, прямо в пруд, который был в Екатерининском парке. Но Советский бульвар был нашим любимым местом катания на финских санях. Шли, опять же, всем двором. В гору поднимались поодиночке, а потом, соединив сани поездом, катились с криками вниз. Так как по бульвару ходили люди, надо было дать им знать об опасности. Ну, мы все кричали! Потом, чтобы не надрываться, мама купила мне колокольчик, в который я неистово трезвонила.

У взрослых людей свое представление о жизни, у детей свое, и они часто обращают внимание на то, чего не замечают взрослые. Через один двор от нас стоял старый деревянный дом, которого я совершенно не помню. А вот его ворота с фонарями всегда привлекали меня. Состояли они из двух ажурных опор, которые венчали два красивых фонарика, в виде теремков. Лампочки в них давно не горели и кое-где были разбиты стекла, но мне они казались жилищем неких существ, вроде гномов. Я была уверена, что хозяева возвращаются в них по ночам. И каждый раз, проходя мимо этих ворот, я украдкой посматривала на фонарики.

Недалеко от нас, на Октябрьском бульваре, жила Настя-дурочка. И хотя она никому не делала ничего плохого, дети ее боялись. Иногда, из шалости, мальчишки вызывали ее на улицу, а когда она выбегала с громкими криками, все бросались врассыпную. Из любопытства я стояла за ближайшим деревом и со страхом выглядывала из-за него, боясь подойти ближе. В руках у Насти всегда была большая кукла, завернутая в одеяло, которую она баюкала. Настя казалась мне взрослой женщиной, тогда как ей, по всей вероятности, не было и двадцати.

А напротив Настиного двора стоял старый деревянный двухэтажный дом, украшенный резьбой. Вагонка, которой был обшит дом, от времени стала почти черной. Говорили, что в этом доме живут воры, а мне они представлялись какими-то разбойниками. И, проходя мимо него, я втягивала голову в плечи, ожидая, что вот-вот кто-то выскочит из ворот и… дальше моя фантазия не шла.

В нашем доме от кори умерла Зоя, маленькая девочка моего возраста. Помню, как из дома вынесли маленький гробик, поставили его на открытый грузовик и соседи некоторое время стояли возле машины. Мне тогда было, по всей вероятности, года четыре, и я никак не могла уразуметь, что такое смерть. Как это — умерла? И вообще, что это такое? Я долго расспрашивала маму, потом, что-то вспомнив, спросила: «Это как дохлая ворона, да?»

Через дорогу, прямо против нашего дома, была небольшая рощица. На самом ее краю лежал огромный гладкий валун, на который непременно залезали все мимо проходящие дети. В том числе и я. Трудно сказать, что нас так привлекало. В центре рощи была искусственная горка, которую венчала беседка с островерхой крышей, крытой дранкой. Когда мы переехали в Ленинград и я оказалась среди домов и голого асфальта, то чуть не со слезами вспоминала Детское Село и рощу, в которой каркали вороны.

Из раннего детства моя память сохранила три особенно ярких впечатления. Первое — Рождественская елка, году в тридцать третьем или тридцать четвертом. В те годы борьбы с религией, а, стало быть, и с религиозными праздниками елка была запрещена. Это уже потом, спустя несколько лет, она стала новогодним праздником. Я же тогда свято верила в доброго Дедушку Мороза, который приносил мне подарки. Елка украшалась в мое отсутствие. Перед вечером меня уводили гулять, и пока мы с бабушкой катались на финских санях, дома спешно украшали елку. И вот в тот памятный вечер, возвратясь с улицы, я увидела за широко распахнутыми дверями второй комнаты чудесную пушистую елку, блестевшую от обилия стеклянных шаров и бус. Электричество было выключено, обе комнаты освещались только елочными свечами. Пахло хвоей, яблоками и мандаринами, висевшими на елке. А под елкой сидела большая тряпичная кукла, набитая опилками, с головой из папье-маше. Это было то немногое, на что была тогда способна наша легкая промышленность… Но я, еще не избалованная игрушками, страшно обрадовалась этому монстру. Были и еще какие-то игрушки, но я их не помню. А вот удивительное ощущение какого-то чуда и радости осталось на всю жизнь.

У отца стало много свободного времени, и он все чаще занимался со мной. Мне с ним было очень интересно, так как он всегда придумывал какие-нибудь забавы. Не представляю только, на какие средства мы тогда жили? По всей вероятности, что-то все же печаталось. Так вот, как-то стоим мы с ним перед открытыми окнами и пускаем мыльные пузыри. Он в свое окно, я в свое. Я так была увлечена этим занятием, что не видела, что делает отец. И вдруг гляжу, летит какой-то странный матовый шар. За ним второй, третий. Дети, ловившие под нашими окнами пузыри, тоже заметили это. Какой-то мальчик погнался за одним пузырем и догнал его. Но, когда он коснулся руки мальчика и лопнул, из него вышел дым. Малыш даже вскрикнул от неожиданности и отдернул руку, словно обжегшись. Объяснение оказалось очень простым — вместе с воздухом отец наполнял шары дымом из папиросы, которую курил.

— Третье, необычно яркое воспоминание, казалось бы, совсем незначительное, и, тем не менее, я почему-то часто возвращаюсь к нему мысленно.

По обе стороны нашего жактовского дома стояли частные дома. В одном из них жила наша знакомая семья Кремер, с которой много лет спустя мы встретились в немецком лагере. И вот как-то зимой мама отправилась к ним по како-му-то делу и взяла меня с собой. Взрослые занялись разговором, а мы с хозяйской девочкой вышли в сад. Погода стояла морозная и очень солнечная. В саду было несколько старых яблонь. Стояли они в глубоком снегу. Его поверхность была покрыта коркой, которая ослепительно, до рези в глазах, блестела. И вот мы, проваливаясь почти по колено, пошли по целине, оставляя глубокие следы. Что было дальше, я не помню, но эта девственная белизна и нетронутость снежного покрова остались у меня в памяти как нечто очень светлое и радостное. Начав свою сознательную жизнь за городом, я убеждена, что детей надо растить на природе. Никакие скверы не в состоянии заменить сельской свободы и простора.

* * *

В 1935 году отец получил через Союз писателей ордер на две комнаты на Петроградской стороне, в бывшей квартире писателя Житкова, на углу проспекта Карла Либкнехта и Матвеевской улицы, в доме 51/2. В настоящее время проспект Карла Либкнехта называется Большим проспектом, а Матвеевская улицей Ленина. Отец занял маленькую комнату, а мы, три женщины: мама, бабушка и я — большую.

Вскоре после нашего переезда в Ленинград у отца вновь началось обострение спондилита, и он на несколько месяцев опять стал лежачим. Я стала невольной свидетельницей его гипсования. Делали это у нас дома. Приехали врач и медсестра. Стоять без корсета, который он носил постоянно, отец не мог. Поэтому его подвязали под мышки бинтами и подвесили между дверей на крюки от моих качелей. Намочив пропитанные гипсом бинты, врач стал его бинтовать. Как раз в этот момент я появилась на пороге и застыла в ужасе. Эта процедура, похожая на повешение, произвела на меня такое удручающее впечатление, что я со страху бросилась прочь. Мне тогда шел всего седьмой год, я была очень впечатлительна, долго не могла успокоиться. Да и воспоминания до сих пор остались тяжелые. Но отец, привыкший за многие годы к подобным процедурам, не терял оптимизма. Увидев меня, он пошутил по поводу своего «висящего» положения, но меня это не развеселило.

В те годы у нас особенно часто бывали врачи. Но, закованный в гипс от бедер и до затылка, отец оставался оптимистом. Шутил и рассказывал мне смешные истории. Конечно, это было не единственным его занятием. Он еще писал и содержал всю нашу семью. Только при сильных болях природный юмор изменял ему. Но стоило болям утихнуть, как он сразу принимался за работу и становился самим собой.

Неподвижность отца пугала меня. В этом было что-то неестественное. Я на какое-то время отдалилась от отца. Почти не заходила к нему, не усаживалась, как раньше, рядом с ним, чтобы услышать очередную историю. Несмотря на мою эмоциональность, отец почему-то не вызывал у меня жалости. Может быть, оттого, что он не стонал и не жаловался? Постепенно я привыкла к его лежачему положению и вновь стала по вечерам заходить к нему.

В Ленинграде меня уже не пускали одну гулять. Мама почти постоянно находилась при отце, и гуляли мы с бабушкой. Почему-то осталась в памяти одна весенняя прогулка. Гуляя, мы дошли до дома политкаторжан. Небо было ясное-ясное. Солнечно и сухо, а я в галошах. Я была болезненным ребенком, надо мной буквально тряслись. Наконец бабушка смилостивилась и разрешила снять галоши. Стало так легко, что захотелось поскакать вприпрыжку. Именно в это время мимо нас проходил странный человек. Тогда я этого, конечно, не понимала. Сделав несколько шагов вперед лицом, он поворачивался на 180 градусов, некоторое время шел задом, потом вновь принимал нормальное положение, и так, пока не скрылся из вида. Мне это показалось очень забавным, и я сразу же принялась его копировать. Он этого уже, конечно, не видел.

Однажды, гуляя возле памятника «Стерегущему», мы увидели женщину, выгуливающую красивого большого петуха, к лапе которого был привязан шнур. Видимо, этот петух был для женщины кусочком природы, которой так не хватает горожанам.

В 1936 году Союз писателей дал отцу путевку в костнотуберкулезный санаторий в Евпаторию. Мама поехала его провожать. До вагона отца везли на «Скорой», а потом несли на носилках.

Думаю, что мама могла бы, хоть на недельку, остаться в Крыму, отдохнуть. Она это вполне заслужила. Но, переночевав, мама на другой же день пустилась в обратный путь.

В то лето вся наша семья, кроме отца, поехала на дачу в Толмачево, что недалеко от Луги. Жили на хуторе. Места там в те времена были глухие. В лесу можно было встретить лису или зайца. И я очень жалела, что отец не видит этих мест. Боже! Сколько лет прошло с тех пор, а перед глазами вижу быструю речку Оредеж. Вода в ней чистая и прозрачная. Хорошо видны мальки, снующие возле дна. По реке медленно плывут бревна, наполняя горячий воздух смоляным запахом. Стоит тишина. Птицы почему-то не поют, только громко жужжат осы, кружась возле своего гнезда-кокона.

Через реку мы перебирались по бревнам, небезопасно, но интересно. Жили мы в пяти километрах от Луги. Там были магазины, но набор продуктов очень скудный, и мама постоянно ездила в город. К концу лета она выглядела так, словно чем-то переболела, причем тяжело.

У хозяев была баня, топившаяся «по-черному», и, когда мама впервые привела меня мыться, я была так напугана низким закопченным потолком и запахом пожарища, что просто сбежала.

В те далекие годы Толмачево было еще довольно глухим и малолюдным местом и состояло преимущественно из хуторов, расположенных друг от друга на расстоянии нескольких километров. Лужайки благоухали разнообразными цветами, над которыми деловито кружились всевозможные насекомые. Чего только тут не летало и не прыгало. Бабочки, стрекозы, шмели, осы, пчелы, кузнечики. Водились и такие насекомые, которых приходилось опасаться: слепни, осы и шершни. Можно было встретить и змею. А на полянах маняще краснела земляника. Теперь все это кажется какой-то красивой сказкой. Поселок Толмачево давно превратился в шумную дачную местность.

Как правило, все девочки любят возиться с малышами. Нянчить их, катать в коляске, держать на руках. У меня же никогда не возникало подобных желаний. Более того, еще с малолетства я всегда испытывала, особенно к младенцам, непонятную неприязнь. С возрастом это чувство притупилось, но совсем не исчезло. Будучи еще маленькой девочкой, я говорила, что у меня никогда не будет детей. Я бы, наверное, и сейчас не могла объяснить этой странности, не попадись мне под руку книга С. Н. Лазарева «Диагностика кармы». Автор высказывает гипотезу, что желания, намерения и какие-то неугодные богу действия передаются детям по наследству вместе с родительским биополем. Если женщина делает аборт, то последующие дети будут либо умирать, либо сильно болеть. А, кроме того, по воле матери, которая дала «установку» на уничтожение, будут испытывать неприязнь и нелюбовь к детям. Похоже, что Лазарев прав. Моя мать сделала аборт первой беременности. Родившаяся после этого дочь умерла в раннем детстве. Я без конца болела и болею. И детей у меня никогда не было.

Из четырех лет жизни на Петроградской стороне самым ярким воспоминанием была, опять же, елка. В то время она была уже разрешена. Мама задолго до Новогоднего праздника стала интересоваться, какой подарок я хотела бы получить, и посоветовала мне написать Дедушке Морозу письмо. Я тогда еще не училась, но писать мало-мальски умела. С помощью бабушки я изложила все свои пожелания, и она, положив письмо в конверт, написала адрес: Лес, Дедушке Морозу. Потом мы оделись и пошли, чтобы бросить письмо в ящик. На улице было не очень морозно. Светила луна. Тротуары были покрыты тонким слоем снега, на котором четко отпечатались чьи-то большие следы, оставленные валенками. Бабушка сказала: «Видишь, Дед Мороз уже был здесь».

Я поверила, так как через окна были видны зажженные елки.

И опять, уже дома, при виде зажженной елки меня охватила такая трепетная радость, какую я редко испытывала, будучи взрослой. Под елкой лежало несколько свертков. В одном я обнаружила кожаный портфель, о котором мечтала, потом еще что-то и маленькую, очень красивую лошадку. Она была покрыта гладким мехом, с настоящими гривой и хвостом. На спине у нее было кожаное седло со стременами и уздечкой. У кого-то из детей я видела «лошадь-качалку», и мне очень хотелось иметь такую же. Но вместо нее я получила крохотного пони. Он был так красив, что я простила Дедушке Морозу его ошибку.

Вторым ярким впечатлением был первомайский праздник. Мы вышли с мамой на проспект и стали смотреть на демонстрацию. Мимо нас шли веселые, нарядные люди с флагами, транспарантами, воздушными шарами и огромными бумажными цветами на длинных стеблях. За ними шли группы в национальных костюмах. Здесь были украинцы, грузины, туркмены… Это было действительно похоже на дружбу народов! Грузовики везли макеты изделий, выпускаемых различными заводами. Из них мне запомнилась огромная, во весь кузов грузовика, блестящая галоша — изделие завода «Треугольник». Также на машинах ехали спортсмены. То это была пирамида, то девушка с раскрытым парашютом, надутым ветром. И музыка, музыка, музыка… Одна колонка поет одну песню, вторая другую, за ней третья, четвертая. И все это сливается хотя и в разноголосый, но праздничный шум.

Жакт организовал катание детей по городу на грузовике. Мне тоже очень хотелось поехать с ними, но меня не пустили. Мама так тяжело переживала смерть старшей дочери, что надо мной буквально тряслись, боясь всяких случайностей.

* * *

В Евпатории отец был дважды. В первый раз из санатория его сопровождала медсестра. Во второй раз он приехал сам. Помню, как мы поехали с мамой его встречать. Взяли извозчика. Около вокзала я осталась сидеть в коляске, а мама пошла встречать отца на перрон. Сижу, жду. Пассажиры выходят, а моих родителей все нет. Наконец увидела маму, а рядом с ней какого-то незнакомого мужчину. Пока они подходили ко мне, я все никак не могла узнать отца, таким он стал полным и румяным.

Поехали домой. Папа с мамой разговаривают, а я все на отца смотрю. Все мне не верится, что это он. Будто чужой и даже чувство какое-то неприятное.

Отец очень любил детей, и они отвечали ему взаимностью. В санатории он познакомился с маленькой девочкой, дочкой одной няни. Она часто навещала «дядю Беляева». Он вырезал для нее бумажных человечков и отвечал на все ее вопросы. Однажды она спросила: «Дядя Беляев, Чарля Чарля, какая она?» В те годы демонстрировались фильмы с участием Чарли Чаплина. О нем много говорили, но девочка, не видавшая их, по всей вероятности, решила, что это какая-то птица вроде цапли.

Как-то она явилась в палату к отцу со странно оттопыренным платьем. Оказалось, что она нарвала на клумбе для дяди Беляева букет и спрятала его под подолом платья.

В палатах не было звонков, и больным долго приходилось звать, пока не придет няня. Отец не мог громко кричать, и когда он приехал во второй раз, мама купила ему окарину — небольшой фарфоровый инструмент итальянского происхождения. По виду он напоминал наши глиняные свистульки, а по голосу флейту. Когда ему нужна была няня, он играл на окарине, исполняя для этого старинную песенку со словами: «давно моя лодка готова»…

Домой отец вернулся на своих ногах, но чтобы не перегружать спину, вынужден был днем ложиться отдыхать.

Не помню, в каком году, но из-за болезни отца мы не поехали на дачу и бабушка почти ежедневно возила меня в парк Лесотехнического института или в Ботанический, благо он был не очень далеко от нашего дома.

Не знаю, был ли отец оптимистом, или за долгие годы он уже привык к своей болезни, но даже после того, как его тело сковал гипс, распорядок его дня не изменился и он продолжал работать. Как всегда, по утрам он диктовал маме или писал. Разница была только в том, что он писал, не сидя за столом, а лежа, поставив себе на грудь фанерную дощечку. Рядом с его постелью стоял небольшой японский столик с яркими цветами на черной столешнице. Однако он не вмещал всего необходимого для работы, и кровать отца была обложена всякими словарями, журналами и газетами. У отца были огромные редакторские ножницы, которыми он делал вырезки интересовавших его статей и заметок. Даже лишенный возможности двигаться, он вел интенсивную творческую жизнь.

Папа любил всяческие технические новинки. В те годы впервые появились авторучки, или, как их тогда называли, «вечное перо». Папа немедленно приобрел такую авторучку, но для лежачего писания она не годилась. Стоило только перевернуть ручку пером вверх, как все чернила переливались в нижнюю часть резервуара и она не писала…

Приблизительно в то же время был куплен четырехламповый приемник последнего образца. Что выпускали тогда за границей, мы не знали. Так как отец лежал в гипсе и поворачиваться на бок не мог, приемник стоял на письменном столе, придвинутый вплотную к спинке кровати. Чтобы пользоваться им, отцу приходилось закидывать руку за голову и наугад вращать тумблер. Приемник был для него большой радостью, как связь с внешним миром. Но, хотя папа и любил музыку, я не помню, чтобы он слушал какие-то концерты. В основном из его комнаты раздавались не очень приятные для слуха звуки: свист, разряды и глушитель зарубежных станций — мы не должны были знать, что делается там, за «бугром». Маме это порядком действовало на нервы, и она часто говорила недовольным тоном:

— Опять наш папа рыскает по эфиру!

С Петроградской стороны, кроме Толмачева, мы ездили на дачу в Стрельну, где жили у бабушкиного двоюродного брата. Это был тридцать седьмой год. Мне исполнилось восемь лет, и я должна была пойти в первый класс. А отец опять получил путевку в Евпаторию, да и мама только наезжала к нам. Жили мы буквально в десяти минутах ходьбы от залива. Перейдешь через дорогу, а там бегом под горку! На заливе народу практически не было. Тишина, вода чистая, прозрачная и совсем теплая. Чтобы купаться, мама уходила далеко от берега, а я шлепалась на мелководье. Бабушка пользовалась заливом по-своему — закатав подол юбки, она принималась стирать белье на большом валуне, лежащем в воде.

Часто болевшая, я интуитивно всего остерегалась. Впрочем, это и понятно, потому что дома вечно говорили о болезнях, лекарствах и диете. То нельзя было, и это нехорошо… Когда тетя Таня — жена бабушкиного брата первый раз принесла нам молоко, я спросила ее, очень удивив своим вопросом — проверял ли ветеринар их корову. Об этой службе я слышала от маминого брата, который был ветеринаром.

Пока мама оставалась в городе, я писала ей письма, состоявшие из одних просьб: «Дорогая мама! Привези мне, пожалуйста, куклу с фарфоровой головкой и гамак. Больше писать нечего. До свидания. Твоя Ляля».

Несколько лет тому назад, после сорокалетнего перерыва, я была в Стрельне. Мне очень хотелось испытать хоть толику того, что я чувствовала в детстве, но увы. Улочка, на которой стоял дом наших родственников, показалась мне очень узкой и неказистой. Но еще более грустным был вид на Финский залив. Теперь к нему вела узкая тропка, пролегавшая между картофельных грядок. Прибрежный песок был грязный, залив почти на все обозримое пространство зарос камышом и какой-то болотной травой. Стало вдвойне грустно и оттого, что ушло беззаботное детство и все уже совсем не такое, каким оно было когда-то…

Как-то Александр Романович прочел в центральной газете статью о судебном процессе, проходившем в Буэнос-Айресе. Судили профессора Сальватора, который производил экспериментальные операции над индейскими детьми (наверное, с согласия их родителей). Например, делал суставы рук и ног более подвижными. Сальватора осудили на десять лет, обвинив его в том, что он искажает образ, данный богом. Эта заметка натолкнула отца на мысль написать роман «Человек-амфибия». Роман этот наиболее известен читателям, так как переиздавался чаще других произведений.

Часто, по воле редакторов, меняли названия отдельных глав произведения и даже сам текст. Маму это всегда страшно возмущало. Отец относился к произволу более спокойно.

Издавался сборник рассказов под общим названием «Борьба в эфире». Ждали выхода книги. Но вдруг приходит отец домой и спокойно рассказывает о том, что есть решение сжечь сборник как не отвечающий советской идеологии, и добавляет с усмешкой: «Хорошо, что хоть без автора!»

Однако после того как из сборника было изъято несколько страниц, сборник вышел в свет. Но отец успел получить сигнальный номер без сокращения. Экземпляр этого сборника хранится у меня до сих пор. Но я так и не знаю, что было там крамольного.

У нас очень редко бывали какие-то знакомые, но иногда вдруг появлялся кто-то неожиданный. Так пришел однажды давнишний папин знакомый — Васильев, работавший дрессировщиком медведей в труппе Е.А. Дурова. Он рассказал отцу, что живет в одной квартире с увлеченным человеком, неким Томсоном, который очень хочет познакомиться с Александром Романовичем. И вот Томсон пришел. Это был пожилой, очень симпатичный человек. Он принес с собой большую папку с листами ватмана, на которых были зарисованы зори, выполненные акварелью. Часа два мои родители смотрели рисунки. Ни одна заря не была похожа на другую. Томсон рассказал, что по соседству с ними есть дом с башенкой, удобной для зарисовок. Он получил разрешение пользоваться этим помещением. Там у него находились наготове краски, кисти, листы ватмана. Сначала приходилось делать только наброски, так как цвета меняются очень быстро. Дописывал этюды уже потом.

Как-то с женой они отправились в театр, но по дороге к трамваю Томсон увидел необыкновенный закат. Бросив жену, он поспешил к башне, словно за ним гнались. Отец прозвал Томсона «Человеком, влюбленным в зори».

Совсем забыла рассказать о нашей соседке по квартире — бывшей жене писателя Житкова Софье Павловне, которая всей нашей семье потрепала нервы. Она была окулистом и работала в детской поликлинике. Как довольно скоро выяснилось, она страдала всяческими фобиями. Как-то несколько дней подряд она ходила по квартире, заглядывая под шкафы и стулья, бормоча себе под нос: это не вор, это не вор!.. Так как, кроме нашей семьи, в квартире никого не было, выходило, что кто-то из нас что-то у нее украл. Слушать ее возгласы было неприятно, а потому мама спросила, что у нее пропало. Она ответила, что печенье.

— Поищите лучше! — посоветовала мама.

По прошествии нескольких дней Софья Павловна вдруг сообщила, что печенье нашлось. Не утерпев, мама поинтересовалась:

— И где же вы его нашли?

Ответ был потрясающий:

— Под кроватью!

Весь коридор был заставлен ее сундуками и корзинами. Возвращаясь с работы, она с подозрением осматривала их, словно надеясь найти какие-то следы.

Однажды, проходя мимо ее комнаты, я заметила, что на ее дверях висячий замок с беленькой бумажкой в замочной скважине. Меня это удивило. Мама объяснила мне, что это «контролька». Если кто-то откроет замок, бумажка прорвется и будет известно, что кто-то был в ее комнате.

И вдруг из жакта приносят повестку, обязывающую нас такого-то числа в такое-то время явиться на товарищеский суд. В жакт поступила жалоба от С. П. Житковой на соседей Беляевых. Вначале подумали, что это какая-то ошибка. Какие претензии могли быть к нам у Софьи Павловны? Никаких ссор или выяснения отношений не было. Скорее мы могли на нее пожаловаться. У нас было два входа: парадный и черный. До нашего приезда парадная была закрыта. Мы ее открыли и стали пользоваться. Софья Павловна продолжала ходить через черный ход. Но иногда она выкидывала фортели: дойдя до черного хода, она поворачивала обратно, почти пробегала коридор, залетала в прихожую, на ходу распахивая двери отцовской комнаты, словно надеясь там кого-то застать и уличить. Бросив в комнату взгляд и не увидев никого, кроме отца, молчком отступала и, как фурия, вылетала из парадной двери на площадку. Не помню, чтобы мама или бабушка делали ей по этому поводу замечания, хотя и стоило бы. То, что у нее не все в порядке с психикой, было видно невооруженным глазом. Мы ничего не знали о ее отношениях с бывшим мужем, ни о причине их развода. Видимо, ка-кие-то чувства к нему у нее еще остались. Если не любовь, то обида. А больная психика рождала призраков.

Итак, настал наш судный день! Как я помню, на суд пошли отец с мамой. Это было еще до того, как его положили в гипс. Бабушка, кажется, осталась со мной дома.

Главным обвинением Софьи Павловны было то, что наша семья держит между рамами кухонного окна живых кур! Второе то, что я якобы порезала бритвой ее вечернее платье?! Кто-то спросил: «А где оно у вас висело?», на что Софья Павловна ответила: «В кухне!» По всей вероятности, были и еще какие-то претензии, но, за давностью лет, я уже не могу этого вспомнить. Соседи, собравшиеся на суд, были искренне возмущены нашим поведением и требовали какого-нибудь наказания или взыскания. В нашу защиту выступила только заместитель управдома. Она выразила очень мудрую мысль, сказав, что все они много лет знают Житкову, но никто не жил с ней в одной квартире, а потому не может судить об объективности ее претензий. Не помню, какое решение вынес товарищеский суд. Должны ли мы извиниться перед соседкой, пообещав, что «подобное» не повторится, или вынесли порицание…

Суд продолжался два часа. Сидя там, отец перетерпел. Пришлось вызывать «Скорую», врачи, с помощью катетера, избавили его от болей в мочевом пузыре. Плохо стало и бабушке, подошедшей позже. Одним словом, познакомились!..

Однако жизнь продолжалась. Я была подвижной и резвой, но, тем не менее, угловатой. Когда шла по комнате, то задевала всю мебель. Мама часто делала мне замечания:

— Что ты за все цепляешься? Я ведь хожу и ни за что не задеваю.

На это я отвечала:

— Значит, тебе хватает места, а мне нет!

Мама не придумала ничего лучше, как отдать меня в балетную школу. Не для того, чтобы я стала балериной, а хотя бы стала лучше владеть своим телом. Находилась эта школа тоже на Петроградской стороне. Принимали, кажется, с семи лет, а мне еще не было, хотя по росту мне можно было дать и больше. И мама соврала, сказав, что мне уже семь.

С малолетства у меня была нетерпимость к любым неточностям. И потому, не думая о том, что из-за этого могут меня не принять, я уточнила, что мне шесть лет и столько-то месяцев. Секретарь только засмеялась и велела ждать очереди на просмотр. С этим смотром я совсем оконфузилась, хотя моей вины тут нет. До этого я никогда не видела балета и не знала, что это такое. А мама, конечно, не представляла, какие мне предстоят испытания.

Захожу в большой зал. Справа, за столом, сидят трое или четверо. Впереди, у окна, рояль, за которым сидела пианистка. Спросили меня имя, а потом одна из преподавателей говорит:

— Представь себе, что ты идешь по лесу и вдруг видишь волка. Как ты от него побежишь?

Ну, я представила и дунула бегом через весь зал, чем очень насмешила всю приемную комиссию.

— Нет, — сказали мне, — в балете так не бегают! Вот, посмотри, как это надо делать, — проговорила преподавательница и позвала девочку в пачке, которую я даже не заметила.

— Покажи, Олечка, девочке… — сказала она и кивнула пианистке.

Заиграла музыка. Олечка встала на носочки и, будто отмахиваясь от назойливых мух или пчел, засеменила в сторону.

— Ну, как? — поинтересовалась преподавательница после того, как Олечка благополучно «спаслась бегством».

Пожав плечами, я сказала с уверенностью:

— Разве так от волка убежишь?!

На этом мой экзамен закончился, но мне сказали, что если я захочу танцевать, то могу прийти в будущем году.

На этом мама не успокоилась и очень скоро нашла преподавательницу бальных танцев. Но, пожалуй, это было несколько позже. А до этого меня определили в «немецкую группу» к Наталии Ивановне (как говорили, она родилась в Германии). А уж потом почти вся наша группа оказалась в кружке бальных танцев.

Перелистываю альбом со снимками тридцатых годов.

Вот фотография «немецкой группы» во главе с Наталией Ивановной. Кроме Киры Иванова, уже не помню ни одной фамилии. Просто: Таня, Зиги, Гриша, красивая маленькая Танечка, Нина, Кира и я. На другой фотографии — балетная группа в маскарадных костюмах. На мне длинный русский сарафан. На голове платочек, а на шее несколько ниток бус. В руках я держу смешную маску боярыни в кокошнике с распухшей щекой и прищуренным глазом. На другой фотографии — новогодний праздник. Папа придумал мне красивый костюм эскимоса. У меня была длинная белая рубашка, на груди которой отец нарисовал тушью бегущего оленя. По низу рубахи и краю рукавов была пришита, вместо меха, бумажная бахрома.

А на предыдущем листе альбома группа ребят из нашего двора в Детском Селе, мама и бабушка Взрослые стоят, а мы сидим на ступеньках крыльца. Мама обнимает меня за талию, я же, чем-то недовольная, насупилась. Хотя у бабушки совсем седые волосы, лицо молодое, энергичное. Это тридцать четвертый год. Сколько же ей здесь лет? Пятьдесят восемь. Нуда, конечно, еще не старая…

А вот моя фотография, последняя перед войной. Сороковой год. Мне одиннадцать. На меня смотрит курносая девчонка. На мне новая шерстяная кофточка и платье в мелкую клетку. Но это уже потом. А пока мне семь или восемь лет и живу я на Петроградской стороне.

Дома мама и бабушка часто говорили по-немецки. Я все понимала, но говорить не хотела. Мама спросит меня о чем-нибудь по-немецки, а я ей в ответ по-русски. Почему меня решили учить немецкому языку? Ну, наверное, по традиции. А вообще-то со стороны моей мамы все были сплошь иностранцы. Отец маминой мамы был эстонцем, мать шведкой. А общий язык, на котором они могли изъясняться, немецкий. Так что и вся семья, включая детей, говорила по-немецки.

Отец моей мамы Константин Антонович был наполовину поляком, наполовину русским. Его предки были шляхтичами, выходцами из Польши, и носили фамилию Магнус. Только потом, перебравшись в Россию, стали именоваться Магнушевскими. Дедушка воспитывался в Петершуле, и немецкий язык так проник в него, что он даже думал по-немецки. И аккуратность немецкую ему сумели привить, ведь школа была очень суровая. Было и холодно и голодно. У дедушки от сплошной чечевицы на всю жизнь колит остался. За ошибки били линейкой по ладоням, да еще старались попасть ребром.

Мои дедушка и бабушка разговаривали по-немецки. Правда, семья бабушки Эльвиры Юрьевны переехала из Стокгольма в Финляндию, когда бабушке было всего 6 лет. А через пару лет они перебрались в Петербург и жили в Лесном. Так что по-русски бабушка говорила хорошо, но иногда путала «он» и «она».

А традиция эта очень пригодилась мне потом в жизни. Мама же после оккупации и немецких лагерей возненавидела немецкий язык. Одно время, видимо в шестидесятых, в Ленинграде было очень много немцев. Какие-то специалисты и военные. Приезжали даже с семьями и детьми. У мамы от одного вида немецкой формы лицо перекашивалось. Что касается меня, то какая бы кровь ни текла в моих жилах, я считаю себя русской, потому что это моя Родина и никакой другой, исторической Родины, для меня не существует. Даже если мои предки вышли из Польши, Эстонии и Швеции. Помнится, мой отец говорил, что в моей крови течет еще и голландская кровь! За счет голландской крови отец относил мою тягу к путешествиям. Да, тогда меня манили приключения, а вот на долю выпали мытарства…

* * *

В тридцатые годы страна жила под бодрые звуки маршей и патриотических песен Дунаевского и Лебедева-Кумача. В этом не было ничего плохого. Песни действительно «…жить помогали». Простые мелодии легко запоминались. Посмотришь новый кинофильм, а назавтра уже и новую песню поешь. Вообще в те годы, да и в сороковые-пятидесятые, несмотря на довольно убогое существование, пели очень много. А Дунаевский был истинным сыном своего отечества, хорошо чувствовавшим дух времени. И мы пели, до конца не понимая, в какое страшное время мы живем. Ни о каких лагерях многие не знали и не слышали…

Из-за наших частых переездов мы не успевали обрести большого количества знакомых и тем более друзей. Но слухи, как дым, проникающий сквозь щели, как-то до нас доходили. Почти все знали о «черном воронке», обысках и ночных арестах. Никто только не понимал «за что». А ложась спать, невольно думали, проснутся ли они на своей кровати?.. Только один раз трагедия прошла совсем рядом, обдав душу холодом. Мою учительницу немецкого языка Наталию Ивановну как иностранку в тридцать седьмом выслали из Ленинграда. На сборы дали 24 часа, и она зашла к нам проститься.

Много лет спустя мы узнали еще об одной трагедии. В начале шестидесятых нас отыскал Кирилл Иванов — мальчик, с которым я училась в немецкой группе. Перед самой войной его отца, чудесного человека и хорошего инженера, арестовали, обвинив во вредительстве. В то время, хотя постоянно и говорили, что наша страна самая лучшая, самая счастливая и законы у нас самые справедливые, почему-то «развелось» очень много вредителей и предателей. Хотя, если все были счастливы, то кто же вредил? Через какое-то время арестовали и мать Киры, а ведь она вообще не работала. А сам он попал с босяками и беспризорниками в детский дом, где заработал себе на всю жизнь туберкулез легких…

* * *

Перебираешь в своей памяти прошлые события и вдруг вспоминаешь то, что казалось уже давно забытым. Вот всплыло в памяти, что, когда мы жили на Петроградской стороне, у нас собрались писатели, по всей вероятности, фантасты, хотя утверждать этого я не могу. То ли у них было какое-то заседание, то ли конференция. Отец поехать в Союз писателей не мог, но, видимо, он был уже достаточно значимой фигурой, ради которой можно было и самим приехать. Совещание проходило в большой комнате, а я сидела у папы в кабинете. Мама, как всегда, была на подхвате. Помогала и бабушка, так как была устроена холодная закуска и, как мне кажется, чай с пирожными.

Несколько ранее, когда отец еще выходил, он присутствовал и даже сидел за председательским столом на конференции, которую посетил Уэллс. У меня даже сохранилась эта фотография, сделанная, правда, с газетной фотографии. Уэллс разговаривал с отцом, естественно, с переводчиком. Отец, как я потом неожиданно узнала, владел французским, и довольно недурно. Видимо, какой-то роман отца был переведен на английский и Уэллс читал его, так как он сказал, что у вас, у русских, фантастика очень оптимистична. Об их фантастике этого не скажешь! Причем западный стиль оказался очень живучим. Вспоминаю, что, когда читала рассказы Брэдбери, становилось не только страшно, но беспокойно и неуютно. Особенно мне запомнился рассказ «Вельд», где дети разрешают зверям из виртуального мира сожрать их родителей!!! А еще я вспомнила семью Капраловых, с которой отец познакомился в Евпатории, где они все лечились. У жены, как и у моего отца, был туберкулез позвоночника, а у мужа — тазобедренного сустава, который не гнулся, и сидеть он мог только полулежа. Несмотря на свои болезни, люди они были жизнерадостные и активные. У них часто бывали гости, и как-то к ним попала моя мама. Играли в шарады. Участие принимали все, даже бабушка и их небольшая дочка. Переодевались, как в театре. Кажется, там была еще и музыка. Развлекались за полночь и так увлекались, что их нижние соседи начинали им стучать шваброй. Как жаль, что такое радостное общение ушло в прошлое.

Интересным бывают совпадения. Мамин брат Леопольд Константинович, живший тоже в Ленинграде, на Литейном, никогда не говорил, что знаком с Капраловыми. И вот, как-то придя к ним, мама застала там своего брата.

К сожалению, я не могу похвастаться тем, что и у нас были веселые вечера. Навещали нас в основном родственники: дедушка, который теперь жил на одной с нами улице, только через дорогу, дядя с женой, мамин двоюродный брат Петр Данилович. У меня же остались воспоминания о праздниках в Доме писателя на набережной Кутузова. Кроме новогодней елки, отмечали Первое мая. Праздновали с размахом. Были какие-то представления с участием самих детей, встречи с писателями. Хорошо помню Корнея Ивановича Чуковского, который сидел вместе с нами на большом ковре и что-то увлеченно рассказывал. На Новый год в одном из залов была даже деревянная навощенная горка, по которой мы катались на кусках сукна или войлока. Всегда были хорошие интересные подарки. Однажды на Первое мая всем подарили по сачку, в котором лежал мяч и конфеты. Было очень забавно смотреть, как мы расходимся с праздника с разноцветными сачками. А на новогоднем празднике мы могли даже сами выбрать себе подарок по вкусу. И еще нас непременно кормили обедом в красивом зале со сплошь застекленной стеной. Хорошо, когда приятные воспоминания остаются с тобой на всю жизнь! Но ведь и то, что хотелось бы забыть, иной раз является непрошено…

От того, что я много болела и долго сидела дома, меня отдали учиться к частной учительнице, жившей в одной квартире с моим дедушкой. Это было в двух шагах от нашего дома. До сих пор не пойму, почему дедушка жил отдельно от нас, а главное — от бабушки? С Щемиловки мы переехали в Детское Село, а дедушка почему-то остался там. Потом он сменялся на Лесной проспект, а потом на Матвеевскую, где так и дожил свой век. К сожалению, мамы уже нет и спросить об этом некого. А мне, задним числом, вдруг так стало жаль дедушку, у которого была любимая жена, а он жил бобылем. Приехав из Крыма в Москву, где жили тогда мои родители, чтобы помочь дочери в уходе за ребенком, бабушка так и осталась с нами. Но неужели же у нас не хватило бы места для старика?!

Когда мы жили на Петроградской стороне, мама купила мне сначала чижа, а потом белую крысу. Это было тем удивительнее, что мама страшно боялась мышей. Сперва Анютку держали в клетке, потом мама стала ее выпускать и она свободно бегала по комнате. Через некоторое время ей купили мужа. Крысы очень быстро стали ручными.

Несмотря на то что они были сыты, услышав звон посуды, Анютка спешила на обед. Для того чтобы забраться на стол, она карабкалась по моим ногам, по груди и, забравшись на плечо, шлепалась на стол и бежала к хлебнице. Там она норовила выбрать самый большой кусок хлеба и волокла его к краю стола, чтобы сбросить на пол. Задним числом я удивляюсь маме и бабушке. Обе были чистоплотными и аккуратными хозяйками. С самого малолетства я была приучена к гигиене и никогда не садилась за стол с немытыми руками. И вдруг крысы на обеденном столе! Сомневаюсь, что я позволила бы своим детям такие вольности.

Если отец хорошо себя чувствовал, я приходила к нему за новой сказкой. Правда, сказки он мне читал редко, все больше рассказывал какие-то истории. Помню, как-то он прочел мне сказку «Огниво». Прочел и вдруг сказал: «Да нет, все было совсем не так!» И начал рассказывать свою, совершенно необычную и непохожую на другие, сказку. Там солдат Яшка Медная Пряжка подружился в лесу с чертенятами, с Бабой-Ягой, которая по старости разучилась колдовать и все у нее что-то не то получалось. А еще в лесу жил колдун, которого звали Ю-Ю, потому что однажды он хотел научиться читать, но кроме буквы Ю ничего не выучил. Сказка эта получилась очень длинная. Папа рассказывал мне, как Шехерезада, много, много вечеров. Я все хотела вспомнить ее, записать и предложить в Детгиз, но что-то так и не дописала.

Фантазия отца никогда не отдыхала и всегда была в полном действии. Я думаю, что у него получалось все как-то непроизвольно, само собой. Однажды он мне рассказывал о происхождении видов по Дарвину. Рассказывал, рассказывал, а потом вдруг и говорит:

— А хвосты не у всех людей отвалились. Некоторые еще с хвостами остались. Только хвосты почему-то не гнулись, и люди от этого не могли сесть на землю и им приходилось для своего хвоста делать в земле дыру…

Говорил отец с таким убеждением, что я была в полной уверенности, что это продолжение Дарвина, и много лет верила в эту «гипотезу»!

ОБРАТНО В ДЕТСКОЕ СЕЛО!

Впрочем, когда мы сюда возвратились, оно стало уже называться городом Пушкином. Дело в том, что, кроме всяких простуд и ячменей, я стала задыхаться. Вернее, я никак не могла вздохнуть до глубины. Сделали рентген, но в легких ничего не обнаружили. И все же врач, теперь уже из-за меня, посоветовал вновь переменить климат. И вот летом тридцать восьмого мы наконец вернулись. Я была очень рада, словно оказалась на родине. Нам посчастливилось. Путем тройного обмена мы получили пятикомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, комнатки были совсем маленькие — самая большая 12 кв. м, папина 8, моя 9, балконная 8 или 9, и четырехметровая, из которой была сделана библиотека со стеллажами. Третий этаж, балкон. С балкона виден кусочек улицы 1-го Мая. Окна папиной комнаты и библиотеки выходили во двор кинотеатра «Авангард».

Вновь обретя свободу, я бегала до самого вечера, играя с новыми подругами или катаясь на самокате. У нас было столько интересных игр, что, не позови нас родители домой, мы, наверное, бегали бы всю ночь. Я была очень живым ребенком и игры предпочитала подвижные, а мои друзья вечно просили меня что-нибудь рассказать. Со мной много занимались родители, особенно отец, и по развитию я превосходила своих сверстников. Зимой я увлекалась лыжами и финскими санями. А когда было уж чересчур морозно, играла дома. В ту пору в магазинах было уже много игрушек, и мама часто радовала меня подарками. Кстати, при переезде мамы не было. Она уехала в Старую Руссу на грязи. После того как мы были в Толмачеве и она по утрам ходила босиком по росе, у нее начался ревматизм, опухла одна стопа.

Отец переехал в Пушкин уже на своих ногах и даже выходил иногда посидеть во дворе или сквере, который был против нашего дома. Один раз мы были с ним даже в Екатерининском парке, а однажды пошли в игрушечный магазин. Мне очень хотелось иметь игрушечное пианино или рояль, какие я видела у девочек. У отца был хороший музыкальный слух, и он, постучав по клавишам рояля, сказал, что он никуда не годится, и купил мне деревянный ксилофон. Он даже научил меня нескольким мелодиям.

В зимнее время, по вечерам, мама брала финские сани и вдвоем с бабушкой выходила прогуляться. А папа в это время занимался со мной. Иногда мы рисовали или лепили из пластилина, но чаще всего отец мне что-нибудь читал. Делал он это артистически. Я очень любила страшные истории, и он довольно часто обращался к гоголевским «Вечерам на хуторе близ Диканьки».

Когда мы жили в Пушкине, отец купил в комиссионном магазине старую скрипку. Ее отреставрировали, и когда он хорошо себя чувствовал, то играл на ней. Мама умела играть на гитаре. У меня был бубен, кастаньеты и треугольник. Помню, однажды мы устроили небольшой концерт. Это было очень здорово, но, к сожалению, повторения не последовало… Бабушка умела играть на цитре и гармони, но своего умения ей приложить было не к чему.

Как я уже говорила, знакомых у нас бывало мало. Но зато иногда появлялись какие-то нежданные посетители. Несколько раз приезжал дрессировщик медведей Васильев, о котором я уже упоминала. Приезжали начинающие писатели, изобретатели, студенты. И хотя отец был практически лежачим, неожиданным гостям никогда не отказывал в приеме. Он удивительно умел находить контакт и тему, интересующую его гостя. Но как-то так поворачивал, что невольно обращались к теме, которая интересовала его самого.

Как-то из пушкинской спецшколы, которая размещалась в помещении бывшей гимназии, где когда-то работал поэт Иннокентий Анненский, пришла группа трудных подростков. Их руководитель предупредил отца заранее, чтобы он убрал с письменного стола все мелкие предметы. Отец не сделал этого, но все осталось на местах. Не знаю, о чем он говорил с детьми, но тишина стояла такая, словно там все уснули. Отец очень любил детей и всегда находил к ним подход. О действенности его убеждений свидетельствовал наглядный пример. Я как-то рассказала отцу, что в нашем дворе есть два хулигана, которые не дают играть девочкам. Стоит нам собраться, как они являются и разгоняют нас. Отец попросил, чтобы я пригласила к нему этих ребят. О чем отец говорил с ними, я не знаю, но ребят словно подменили. И с тех пор мы даже играть стали вместе. Потом один из них, Сергей, стал даже бывать у меня в гостях и вел себя на удивление скромно.

Однажды к отцу пришла группа подростков из пушкинской санаторной школы «Дружба». Старшеклассники решили поставить спектакль по папиному роману «Голова профессора Доуэля» и пришли посоветоваться с отцом. Он очень заинтересовался и просил показать ему несколько отрывков, туг же поправляя их и объясняя, как лучше сыграть тот или иной кусок. На спектакль нас пригласили всей семьей, но пошли мы только вдвоем с мамой. В то время автобусы не ходили, а добраться пешком отец не мог. О мастерстве юных артистов судить я не могла, но спектакль мне очень понравился.

Так как болезни не оставляли меня и я частенько отсиживалась дома с простудой, мне опять наняли учительницу. Только теперь она приходила к нам. Лишение более близкого контакта с детьми и взаимоотношений с ними дали плохие результаты. В дальнейшем мне было очень трудно входить в коллективы. Я почти всегда ощущала свою обособленность. Была «я» и были «они». И это не потому, что я чувствовала свое превосходство, а просто я не умела приблизиться до конца. И это при том, что я была контактна и общительна.

В Пушкине на праздники у нас тоже никто не собирался, разве что мамин брат приедет или дедушка. Никуда не ходили и мои родители. Отцу еще трудно было долго находиться на ногах, да и сидеть в ортопедическом корсете не легче. Частыми гостями у нас были только двое: молодой ученый Валентин Сергеевич Стеблин, который мог часами говорить с отцом о своей научной работе, и был врач-эндокринолог, с которым нас познакомил мой дедушка. У него на работе один мужчина долго и безрезультатно лечился от какой-то болезни, но, наконец, нашел замечательного доктора, который его вылечил. Так как отец часто болел, дедушка посоветовал ему пригласить Евгения Георгиевича. Александр Романович был очень мнителен, а Евгений Георгиевич стал на него очень хорошо влиять. И вообще он стал лечить всю нашу семью. А потом мы стали хорошими друзьями. Его жена была оперной певицей и часто приглашала маму на свои спектакли. Бывали мы и у них в гостях. Они жили рядом с Пушкинским театром. Евгений Георгиевич был человеком необыкновенной судьбы. Он был испанским графом с фамилией Дель-Торо Кюинеерсте. Хотя он был ровесником отца, выглядел намного моложе — черноволосый и черноглазый. Даже в своем возрасте был очень привлекателен. Его родители были, видимо, очень строги, так как отдали его в учение собственному повару. Строгость для графов, прямо скажем, странная! Обращались с ним так плохо, что он бежал из собственного дома. Куда он шел, он и сам не знал, лишь бы подальше от родного крова. В Испании шла война, и он неожиданно оказался в зоне военных действий. Бросился бежать в обратную сторону, защищая поднятыми руками голову. От смерти это его спасло, но он получил несколько ранений. Правая рука была ранена навылет. Были еще какие-то ранения, но самое страшное, что две пули остались в его теле. Ту, что застряла в шейных мышцах, ему удалили. А вот вторая осталась навечно возле сердечной сумки, вызывая сердечные приступы с потерей сознания. Оперировать в те времена, когда мы с ним познакомились, никто не решался. До операций были еще десятилетия. Что стало с ним дальше и как он в конце концов попал в Ленинград, я не знаю. Но жизнь его всегда была полна неприятных неожиданностей. Даже в малом. Помню, он как-то у нас обедал. Ели цветную капусту в сухарях, и вдруг Евгений Георгиевич, вскрикнув, выплюнул себе на ладонь какой-то маленький блестящий предмет.

— Что там? — с тревогой спросила мама.

— Да вот тут, оказывается, винтиками кормят… — проговорил он, словно в раздумье, и протянул вперед руку. На его ладони действительно лежал обыкновенный, еще новый винтик.

А еще помню, мы как-то с мамой у них обедали. На обед была тетерка. Я незадолго до этого переболела аппендицитом. Обошлось, правда, без операции. Кстати, меня лечил Евгений Георгиевич. Но я, напуганная болезнью, стала бояться проглотить что-нибудь такое, что могло бы попасть в аппендикс. Видя, что я очень внимательно рассматриваю дичь, Евгений Георгиевич успокоил меня. Он сказал:

— Не беспокойся, вся дробь будет в моей тарелке!

Он не ошибся, кроме него, никто не нашел ни одной дробинки!

Случались и более неприятные истории. Так, однажды вечером по дороге к больному он споткнулся и упал. Дело было где-то на окраине. Видимо, на какой-то момент он потерял сознание. А когда открыл глаза, над ним что-то прогрохотало. Оказалось, это был трактор! На улице было полутемно, или вовсе темно, так что тракторист его не заметил. На счастье Евгения Георгиевича, трактор ехал очень ровно и не задел его. Была и еще одна история, едва не стоившая Евгению Георгиевичу жизни. Он ехал на такси к больному, и, кажется на Фонтанке, у их машины отвалилось колесо, и они врезались в парапет. После чего Евгению Георгиевичу пришлось оказывать первую помощь шоферу. Сам он не пострадал. После войны, когда мы нашли его, он писал, что его как «иностранца» собираются выслать из Ленинграда. Но он ходит и хлопочет, чтобы его оставили. На родине он не был с детства.

Там, наверное, не осталось никого в живых. Наша переписка с ним оборвалась, и мы ничего не знали о его судьбе. Но когда вернулись в Ленинград, я, бродя по Никольскому кладбищу, набрела на его могилу с красивым памятником из черного мрамора. Стало быть, он обманул органы, оставшись до конца жизни в городе, который стал для него родным. Могилы его жены рядом не было, и я ничего не знаю о ее судьбе.

Как-то отца посетил один изобретатель, пришедший со своей женой. Он принес отцу статью о своем изобретении. А изобрел он какие-то необыкновенные патефонные пластинки с нанесенными на них значками различной формы: кружками, квадратиками, треугольниками, точками и тире, которые соответствовали определенным звукам или даже музыкальным фразам. Каким должен был быть проигрыватель для них и какое преимущество было у этих пластинок перед обычными, я уже не помню. Отца очень заинтересовало это изобретение, и он попросил автора оставить ему материал для более тщательного изучения. Александр Романович высказал предположение, что, возможно, он использует эту идею в каком-нибудь произведении. Вдруг присутствовавшая при этом разговоре жена изобретателя сказала:

— Бывают такие! Знакомятся с чужой работой, а потом выдают ее за свою!

Всем стало неловко. Изобретатель даже покраснел от смущения и не нашел слов, чтобы сгладить бестактность своей жены.

Писал отец очень быстро и много. В голове у него, как он сам признавался, всегда было столько идей, что если бы он мог, как герой его рассказа доктор Вагнер, не спать, он бы, наверное, писал и ночью. Творческих мук, по всей вероятности, он не испытывал и к тем, кто вымучивал каждую строчку, относился с сожалением и юмором.

Как-то у нас дома шел ремонт и отец на месяц перебрался в Дом творчества, который находился в Пушкине в бывшем доме Алексея Толстого около Лицейского сада. Помню, отец рассказывал, что однажды, придя вечером в номер, услышал, как за стеной кто-то ходит взад и вперед. Постоит и опять начнет ходить. И будто стонет или тяжко вздыхает. Отец решил, что у соседа болит зуб, и посочувствовал ему, так как и сам нередко страдал от зубной боли. На второй и третий день повторилось то же самое. «Чего он не вырвет этот зуб?» — подумал отец с удивлением. В конце концов отец не выдержал и решил справиться о своем соседе у горничной. Она ответила с почтением в голосе:

— Писатель он. Сочиняет!

Окончив рассказ, отец заметил с мнимым уважением:

— А сочинять-то, оказывается, трудно!

В детстве я не задумывалась над творчеством отца. Ну, пишет и пишет… И только став взрослой, поняла и оценила его труд. Были молодые и здоровые писатели, которые корпели над одной книгой по году. Из своих наблюдений я знала, что больные мужчины гораздо нетерпеливее женщин. Стоит им заболеть ангиной или гриппом, как они чувствуют себя самыми несчастными. А ведь у моего отца был костный туберкулез и он месяцами был прикован к постели и видел перед собой только стены своей комнаты! От одного этого можно было впасть в уныние.

Как-то я смотрела интересный киножурнал об одном научном эксперименте. К сожалению, я не помню ни фамилии врача-экспериментатора, ни названия фильма. Ради эксперимента здоровый, молодой человек уложил себя на месяц в постель. Подумать только, всего на месяц! Сначала он активно работал: проверял и правил свои работы, читал научные труды. Через какое-то время он стал рассеян, не мог сосредоточиться. Быстро уставал. От научных работ перешел к чтению художественной литературы. Потом серьезные книги тоже стали его утомлять и он обратился к детективам, но и они навевали на него скуку. Я смотрела этот фильм и невольно вспоминала отца. Мне было непонятно, как он, лежа месяцами без движения, сохранял внутреннюю энергию, живость мысли, интерес к окружающему миру и, наконец, работоспособность. Писал он ежедневно по нескольку часов в день. И только когда умудрялся простыть и схватить насморк, делал себе выходной, заявляя при этом:

— Больной заболел.

И, несмотря на это, я не помню, чтобы у него когда-нибудь было плохое настроение. Лежа в постели, он руководил моими играми, придумывал всякие забавы. Он научил меня вырезать из бумаги красивые салфеточки и смешных человечков и любимых чертиков. А то рисовать со мной сядет. Нарисует кривую линию или крючочек и предлагает мне что-нибудь дорисовать самой.

В те годы иностранным языкам уделяли мало внимания. Ну, учили в школе, но как-то несерьезно. А детям всегда хотелось говорить на каком-то непонятном другом языке. Не прошло это и мимо меня. Кто-то придумал такой язык: делить слова на слоги и после каждого прибавлять «рун» — ярун хорун чурун и т. д. Или впереди слога ставить «нака»: накая накахо накачу… и т. д. Я об этих языках рассказала папе, а он сказал мне, что есть более интересный язык: надо слово разделить пополам и поменять местами начало и окончание. К примеру: комар — марко. Хочу — чухо и т. д. Мне этот язык очень понравился, и я быстро освоила его. Потом научила подруг. Говорили мы очень бойко, но, как ни странно, понимали друг друга плохо… Потом отец научил меня концертному номеру угадывания предметов с завязанными глазами или стоя спиной к зрителям. Он мне рассказал историю этого номера.

Когда отец был еще студентом, он пошел на концерт известного фокусника, который угадывал предметы, предлагаемые зрителями, стоя к ним спиной. Его помощник ходил по рядам и собирал предметы, после чего начинал задавать вопросы «маэстро». Спрашивал быстро, не ожидая ответа. А когда умолкал, фокусник безошибочно называл предмет. Номер имел у зрителей большой успех. Артистам хлопали, кричали бис и вызывали снова. Отца заинтересовал этот номер, и он захотел разгадать его. Для этого отцу потребовалось несколько концертов. Внимательно прислушиваясь к задаваемым вопросам, он обратил внимание, что они однотипны и постоянно повторяются. Из этого следовало, что шифр был в самих вопросах. Причем ответить, какой предмет в руках у помощника, артист мог только после последнего вопроса. Тогда отцу пришла мысль, что ключ не в самой фразе, а только в первой букве первого слова каждого предложения. Проверив это, он убедился, что прав. Предметы, которые предлагали зрители, были тоже однотипными: носовой платок, очки, билет, кошелек и т. д., но, в сущности, их было не так уж и много. Поэтому можно было пользоваться одинаковыми вопросами и даже фразами. К примеру, у помощника были в руках очки. В этом случае он задавал, примерно, такие вопросы: Отчего вы молчите? Что вы можете сказать? Как это называется? Итак, что это такое?

Удовлетворив свое любопытство, отец решил подшутить над артистами. Собираясь на следующее представление, он взял с собой маленькую фигурку Наполеона. Когда помощник стал ходить по рядам и собирать вещи, отец протянул ему статуэтку. Необычный предмет смутил артиста, он явно не хотел брать его и сделал вид, что не заметил протягиваемой ему руки. Но отец настойчиво тянул руку и, когда артист прошел мимо, спросил нарочито громко:

— А почему вы у меня не берете? — чем обратил на себя внимание зрителей. Артисту ничего не оставалось, как взять Наполеона и начать задавать вопросы. Делал, он это несколько медленнее, чем обычно, с паузами, так как предмет был нестандартным, да еще имел столько букв! Отцу казалось, что все зрители уже разгадали этот фокус, но ошибся. Даже после того, как помощнику пришлось подсказать «ясновидцу», что это статуэтка, восхищение зала не уменьшилось, а, наоборот, возросло.

Вот этому фокусу и научил меня папа. И когда ко мне приходили подруги, мы демонстрировали им свое мастерство. Даже спустя 30–40 лет этот фокус вызывал удивление и восторг.

Мне очень хотелось, чтобы отец написал если не роман, то хотя бы рассказ о приключениях наших дворовых ребят, в том числе и обо мне. Отец пообещал и даже начал уже фантазировать о том, как мы попали в таинственные пещеры, встретились с какими-то невиданными зверями и так далее и так далее… Думаю, что ему было бы и самому интересно писать об этом, реализуя свои детские несбывшиеся мечты. К сожалению, своего замысла отец так и не успел реализовать, помешала война. Но о ребятах он много думал. Когда мы жили в Пушкине, отец предложил для парка проект плацдарма для военных игр. Там предполагалось вырыть окопы, установить орудия. Ребят, участвующих в военных играх, одеть в военную форму. Выдать им оружие, естественно, не настоящее. Одним словом, нечто вроде современной игры «Зарница», только с постоянным местом боев. Как отнеслись к его проекту в отделе культуры, мне неизвестно. Потом началась война и стало не до игр… Им был также предложен проект «парка чудес», отзыв о котором был написан Любовью Константиновной Циолковской и опубликован в пушкинской газете «Большевистское слово» в 1939 году.

Сделал как-то отец для маленьких ребят интересное лото. Рисовал сам. В собранном виде это был круг, по которому были нарисованы звери. Половина зверя на одной карточке, половина на другой. Но самое интересное было, пожалуй, то, что, когда совмещали половинки разных зверей, они хорошо совпадали, отчего получались сказочные, невиданные звери. Это было даже интереснее, чем собирать по правилам. Например, у кота мог вырасти петушиный хвост. А у крокодила он загибался по-собачьи. Получался и бегемототигр и зеброзаяц. Отец предложил это лото для издания, но его почему-то не приняли. А через некоторое время появилось подобное лото в продаже, но было оно не таким интересным, так как сказочных зверей не получалось — половинки совпадали только со своей парой. Думаю, что отец мог бы это обжаловать, если, конечно, у него остался подлинник игры.

Меня даже в детстве очень удивляло, что отец так невнимателен к окружающему его миру. Видимо, его ум, помимо его воли, всегда был занят творчеством.

Как-то ко дню рождения мне сшили новое платье. Из сатина. Но в тридцатые годы и это было событием. Материал было трудно достать, выстаивали часами. Я даже помню, что оно было темно-синее с белыми колечками. Надела я его и пошла к отцу. Захожу и спрашиваю:

— Ну, как?

— Что? — не понимает он.

— Посмотри, — выпячиваю я грудь, — видишь?

— Тебя вижу.

— А платье?

— И платье вижу.

— Красивое?

— Красивое.

— Новое, — объясняю я.

— В самом деле? — удивляется отец.

Да что говорить обо мне, если он никогда не замечал, во что одета мама. Иногда она пыталась спросить у него совета, что ей лучше надеть в театр, на что он ей шутливо и неизменно отвечал:

— Во всех ты, душечка, нарядах хороша!

Не помнил он и дней рождения. Как-то и я забыла о мамином дне рождения и ничего не приготовила. Прибегаю к отцу и говорю:

— Папа, а ведь мама сегодня родилась! А у нас нет никакого подарка.

Папа удивился и пришел в замешательство. Спрашивает меня, что будем делать. Я говорю:

— Давай за цветами сходим. — Он тогда уже выходил на улицу. Повела я его в оранжерею. Мама 28 сентября родилась. В это время обычно астры и хризантемы цветут. А тут — ничего! Пошли мы с ним в галантерею и купили ка-кие-то дешевые духи или даже одеколон. А вот Евгений Георгиевич приехал из Ленинграда с большим букетом хризантем! Обидно. Конечно, не за то, что цветы привез, а за то, что отец ничего не сумел придумать. Для меня в то время это было естественным. Я вроде бы ничего и не ждала другого от отца. А теперь вот думаю. Интересно, когда он до женитьбы ухаживал за женщинами, неужели и тогда не дарил подарков? Не радовал цветами? С мамой они в трудное время поженились, и вроде бы так само собой и должно было быть, что у невесты даже букета цветов не было. Хотя, если бы у отца была такая цель — достать цветы, то, наверное, можно было бы. Ну да ладно, это их жизнь. Как прожили, так и прожили…

У отца было много поклонников и много желающих познакомиться с ним. Но не все были бескорыстны. Помню, однажды отец получил письмо от студента какого-то вуза, который писал, что может предложить отцу несколько интересных тем, но за деньги. Отец ответил ему, что у него самого столько тем, что он мог бы сам с кем-то поделиться. Ввиду этого денег не выслал.

Хотя то, о чем я сейчас рассказываю, написано много лет тому назад и, стало быть, зафиксировано в рукописях, я сбилась с хронологии. Но, поскольку это не исторический роман и не официальный документ, надеюсь, что читатели простят меня. Да, собственно говоря, это не так уж и важно.

Итак, мама пишет в своих воспоминаниях, что отец заболел во время финской войны. Я же считаю, что это было в сороковом. Но не буду больше ломать свою голову.

У отца обнаружили камни в мочевом пузыре и положили его в областную больницу на операцию. Обыкновенные люди не могут даже представить себе, что может прийти в голову писателю с буйной фантазией. Операция предполагалась под местным наркозом. Узнав об этом, отец попросил установить над ним зеркала, чтобы он мог наблюдать за операцией.

В больнице он познакомился с мальчиком из детского дома, у которого не было родных. По рассказам отца, мальчик был похож на растрепанного воробья. Звали его Гошей. За то время, что они находились вместе, Гоша очень привязался к отцу и жалел, что придется расставаться. И тут отцу пришла в голову нелепая мысль — усыновить Гошу! Почему нелепая? Да потому что у мамы и так еле хватало душевных и физических сил. Думаю, что у нее хватило бы здравого смысла не делать этого. Но он, не посоветовавшись с ней, сказал о своем решении Гоше. Но сбыться этому было не суждено. Когда во время войны поезда перестали ходить, мы потеряли Гошу. Помню только, что в последнем своем письме он высказывал обиду на отца за то, что тот не выполнил своего обещания. Не сбылись и мои мечты о брате.

Из-за своей болезни отец соблюдал режим дня. Утром мама приносила ему ацидофильную простоквашу, которую делала специально для него. В девять часов отец поднимался. Брился, умывался. В половине десятого завтракал. Если он хорошо себя чувствовал, то приходил к нам в столовую, где ждала его я. Мама и бабушка к этому времени уже позавтракали. Отец ел быстро, обжигаясь горячим кофе. Мама ругала его за это, но бесполезно. Привычка пить горячее появилась у него, когда он служил присяжным поверенным, и ему приходилось успевать поесть во время короткого перерыва. Когда его болезнь обострялась и ему становилось трудно сидеть, мама приносила ему завтрак в постель, где он съедал его, не вставая и даже не садясь. Долгие месяцы лежачей жизни научили его приспосабливаться.

В десять часов он принимался за работу: писал очередное произведение или статью для местной газеты. По возвращении в Пушкин он снова стал сотрудничать с газетой «Большевистское слово». Иногда он печатал сам, но чаще диктовал маме. Работал до часу дня. В час дня у него был второй завтрак. Отец съедал два яйца всмятку или яичницу. Иногда ел протертую овсянку или творог. Ему приходилось быть аккуратным в еде. После второго завтрака отдыхал — спал часа полтора. Потом вновь принимался за работу. Обедали мы в четыре. После обеда он никогда не писал. И все послеобеденное время уходило на письма и чтение газет и журналов. В восемь вечера у нас был чай, после которого отец занимался со мной. Исключением были только его болезнь или приход гостей.

В тридцать девятом стояло жаркое лето. Я с девочками из нашего двора бегала за мороженым. Съела стаканчик, а потом купила для мамы и бабушки, но они почему-то отказались. Мне пришлось съесть обе их порции. На другой день я проснулась с высокой температурой. У меня началась ангина. А потом, почти без перерыва, заболевание перешло в брюшной тиф. После него у меня вдруг стало болеть и опухать левое колено. Почуяв недоброе, отец решил, что меня надо показать врачу костнотуберкулезного диспансера, который находился в Софии — окраине Пушкина. Он договорился по телефону с главврачом, и на другой день мы: отец, мама и я — отправились туда. Идти пришлось пешком, хотя это и далековато. Но ничего, и я, и отец дошли.

Меня посмотрел врач и посоветовал сделать рентген. После того, как снимок был сделан, заведующая отделением предложила нам пройти по палатам и познакомиться с лечащимися здесь детьми. Папа отправился к мальчикам, а мы с мамой к девочкам. Палата, куда нас привели, была огромная и светлая. Койки стояли в несколько рядов. Думаю, что их было там не менее десяти. Только у одной девочки была нога в гипсе, и она, сидя, что-то вязала. У остальных был туберкулез позвоночника, и они все лежали на спине, без подушек. Так как все были коротко острижены, я сначала приняла их за мальчиков. Пластом лежавшие дети произвели на меня удручающее впечатление, или, вернее, я была испугана и потрясена увиденным. Одна из девочек спросила меня с интересом, не новенькая ли я? Этот вопрос меня испугал. «Нет, нет», — поспешно ответила я и отказалась идти в другие палаты. Мой испуг, который, по всей вероятности, отражался на лице, явно удивил врача. Он никак не мог понять, почему я отказалась идти в другие палаты, и все спрашивал: ну почему? Почему? Как мне было объяснить свое смятение? Наверное, я и сама не могла бы объяснить причину. А дело было в том, что я просто не хотела, не могла видеть детей, прикованных к кровати болезнью. Всю дорогу домой я не могла выйти из шока и несколько раз спрашивала маму, не собирается ли она положить меня в этот диспансер.

На другой день отец позвонил в диспансер и осведомился о результатах рентгена. Врач ответил ему, что снимок ничего не показал. Но так как нога продолжала болеть, он посоветовал меньше бегать. Задача для живого, подвижного ребенка, прямо сказать, непосильная.

Выходя из дома, я обещала, что не буду бегать, но, оказавшись во дворе, сразу забывала о данном обещании. Двор манил играми, которые не кончались до самого вечера. Правда, после обеда мне становилось трудно бегать и колено еще больше отекало. Второй снимок тоже не дал результатов. Приходилось играть в сидячие игры или что-то рассказывать своим друзьям из нашего двора. Мои сверстники мало читали, впрочем, как и я сама, но зато я многое узнавала от отца.

Только третий снимок, сделанный 19 апреля сорок первого, показал, что у меня туберкулез синовиальных ямок левого колена. После этого мне сделали лубки на колено и я слегла… Когда я была уже взрослой, мама рассказала мне, что, когда отец узнал о диагнозе, он плакал. Отец считал, что моя болезнь наследственная, а поэтому чувствовал себя в какой-то мере виноватым.

Я считаю, что больные не должны отказываться от счастья, просто им нельзя иметь детей. Это, конечно, грустно, но все же лучше, чем чувство вины перед собственным ребенком.

Вернусь немного назад. После того, как отец поговорил с двумя нарушителями, не дававшими играть девочкам, мы с ними подружились. А Сережа вообще оказался неравнодушен ко мне, о чем я узнала во время игры в почту. Мне он тоже нравился, но моя врожденная скромность не позволяла мне признаться в своих чувствах, и я все обещала, что отвечу потом. Так он и не узнал, что его симпатия взаимна. Кстати, моя зажатость в дальнейшем превратила меня по отношению к мужчинам в дикарку. Даже когда я влюблялась, я всегда боялась показать свои чувства.

Для меня так и осталось загадкой, какими словами отец мог так повлиять на ребят, что они резко изменили свое отношение к девочкам? Мама говорила, что отец так любил детей, что не замечал каких-то недостатков. Как-то они с мамой встретили небольшого мальчика. Выглядел он очень неопрятно, а главное, у него текли сопли. Но отец, посмотрев на него, вдруг сказал, обращаясь к маме:

— Посмотри, какой славный малыш!

Так вот, как-то всей компанией — человек шесть или семь — мы отправились в Екатерининский парк. Вход был платный, но мы, прокричав что-то вроде «банзай», прорвались через кордон — двух женщин-контролеров. Вдогонку нам донеслось:

— Какие теперь хулиганистые дети!

Конечно, это было нехорошо. Но что бы они сказали о детях двадцать первого века? Прошлой осенью я шла домой, а передо мной шла пожилая женщина. Неожиданно у нее развязался шнурок на обуви, и она наклонилась, чтобы завязать его. Неизвестно откуда взявшийся подросток догнал ее и поддал коленкой под зад! Женщина упала, разбив при этом руку, а маленький стервец побежал, выкрикивая на ходу: «Бабка-Ешка, бабка-Ешка!»

Мне кажется, что я не только зрительно представляю себе нашу прогулку по парку, но и ощущаю запах летней зелени и прудов, слышу веселое щебетание птиц в парке.

Мы прорвались сквозь Красные ворота, в которых тогда пекли булочки и их вкусный запах разносился далеко по округе.

Когда мы вошли в парк, Валентин, брат моей подруги Лиды, предложил бег на приз — кривой пиратский нож, который он вырезал из дерева. Не успела я оглянуться, как мальчишки «вышли на дистанцию». Крикнув: «А как же я?» — бросилась за ними, перегнала и пришла первой, выиграв приз. Кто-то из ребят был этим очень огорчен, а я горда тем, что перегнала мальчишек.

Я почему-то хотела быть мальчиком и летом носила короткие спортивные шаровары из синего сатина и футболку. И стригли меня коротко. Очень любила лазать по деревьям. И когда мы приходили с бабушкой в парк, она давала мне волю. Стоило мне только дотянуться до первого нижнего крепкого сучка, и я была уже наверху. Это, наверное, смешно, но я и в тридцать лет, несмотря на анкилоз колена, забиралась на дерево. Даже сейчас, проходя мимо развесистого дерева, я думаю о том, что на него было бы легко залезть.

Когда мы вернулись из дальних странствий, я не раз бывала в Пушкинских парках, но увы, детской радости уже не было. Вместо нее появилась грусть о невозвратно ушедшем детстве и родном доме.

Как жаль, что детство не вернется.

Уплыли детские года.

Как раньше, так уж не смеется,

И радость уж совсем не та…

Бабушка давно страдала сердцем. Должно быть, еще с молодых лет. Не знаю, что именно у нее было, так как в то время любые сердечные болезни называли пороком сердца. Незадолго до войны ее здоровье ухудшилось. Почти ежедневно у нее были сердечные приступы. Всю нашу семью лечил Евгений Георгиевич, но, как мне помнится, кроме валерианы и нитроглицерина во время приступов бабушка ничего не принимала. Неожиданно отец, проявив заботу, предложил, чтобы разгрузить бабушку, брать обеды в диетической столовой, которая была в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Купили судки, а меня обязали ходить за обедом. Казалось, даже отец, разбиравшийся в еде, был доволен. Взбунтовалась сама бабушка, которую чем-то не удовлетворяла столовская еда. И вновь занялась своим хозяйством.

Задавшись мыслью чем-то помочь теще, отец предложил нанять прислугу. Так появилась у нас Татьяна — «луковое горе». Она была дочерью мужика, у которого мы всегда покупали дрова. Он привозил их из деревни. Колол и в сарай складывал. Не знаю, сохранились ли в наше время такие темные селяне, какой была Татьяна. Она не знала элементарных вещей. Помню, бабушка сказала ей, чтобы она вымыла плиту, на которой стояли керосинки. У Татьяны даже глаза вылезли из орбит от удивления.

— Плиту мыть? — переспросила она.

— Ну да, — подтвердила бабушка.

— А разве их моют?

— Моют, моют!

Несмотря на молодость — а было ей лет 17–18 — и хорошее здоровье, была она нерасторопна или просто ленива. Не было в ней и застенчивости деревенской жительницы, попавшей в город. Как-то бабушка велела ей перебрать гречу для каши, но она проигнорировала это. Не заметив этого, бабушка сварила кашу. Я тогда еще лежала после тифа, и Таня принесла мне обед в постель. Ем и все плююсь. Спрашиваю бабушку, почему каша такая сорная. Бабушка отвечает, что крупу чистила Таня. Тут и выяснилось, что думает об этом Таня. А думала она, что дома они никогда крупу не чистят.

Брат ее учился в ремесленном училище в Пушкине и почти каждый выходной навещал ее. Сидят они в столовой и о чем-то беседуют. Бабушка говорит ей, что делать надо, а она только отмахивается: да ладно, сделаю — и продолжает болтать. А потом стала еще по вечерам на «гулянку» ходить. Не знаю, познакомилась ли она с кем или одна бродила. Как-то возвращается домой поздно вечером, с большим букетом сирени. Двери ей почему-то отец открыл. Спрашивает ее:

— Подарили?

— Ну да, прямо, сама наломала!

— И где же?

— Да в каком-то саду! — отвечает она, смеясь.

Отец стал ей объяснять, что тут не деревня и у нас не принято рвать сирень в чужом саду. А она только смеется:

— Да ладно вам…

А однажды вообще после двенадцати пришла. Мы довольно рано ложились спать, и маму с бабушкой сморил сон, и отец остался за привратника. Когда она вернулась, он сделал ей хорошее внушение, но все равно бабушка решила с ней расстаться. Она сказала, что Татьяна ей не помогает, а мешает. За ней все время надо следить и проверять, так ли она сделала. Ну и опять все вошло в свое русло…

Вспоминается мне одно необычное знакомство. Несмотря на свой почтенный возраст, так я тогда считала, а отцу шел только 54-й год, отец оставался на редкость любознательным и даже любопытным. Не знаю, где он выкопал этого старика, только стал к нам ходить высокий, дородный, лет 70 старик, которого отец прозвал за глаза Ахалай-Махалай. Слова эти отец когда-то слышал из уст фокусника, который произносил их перед тем, как что-нибудь извлечь из волшебного цилиндра.

Так вот, Ахалай-Махалай обладал якобы чудодейственной силой, способной исцелять многие болезни. Сила была в его руках. Он называл это магнетизмом, который можно было проверить на приборчике, который он принес с собой. Приборчик напоминал компас. У него была магнитная стрелка, насаженная на заостренный металлический стержень, в круглую деревянную подставку были вставлены четыре вертикальных палочки. Вот и все. Сила магнетизма определялась быстротой вращения стрелки. Делалось это так: Ахалай-Махалай обхватывал «компас» двумя руками, соединяя их концами пальцев у запястья. У одной руки большой палец находился вверху, у другой внизу. Как только круг замыкался, стрелка начинала вращаться. Когда он менял положение рук, стрелка начинала вращаться в обратном направлении. Причем вертелась так быстро, словно работала от двигателя. Он предложил сначала отцу, потом мне проверить свой магнетизм. У меня стрелка тоже вращалась, но совсем медленно. Так вот, этот старик рассказал, что он вылечил себя от аппендицита. А дело было так. Привезли его в больницу с острым приступом, но операцию отложили до утра. Зная о том, что в его руках таится некая сила, Ахалай-Махалай положил свои руки на живот и продержал их так до утра. Сначала боль была острой, но постепенно стала стихать и, наконец, совсем прекратилась. А утром, когда пришли врачи и осмотрели его, никакого аппендицита не обнаружили. Так и выписали его. Лечил он и других. У отца был застарелый спондилит. Естественно, что надежды на излечение не было никакой. Да и не мог отец верить в такие чудеса. Но испытать действие магнетизма хотел. Метод был очень похож на массаж. Отец ложился на живот, а целитель клал на его спину ладони. Когда он начинал ощущать в пальцах покалывание, медленно спускал руки к ногам. Потом, словно снимая или стягивая со ступней, производил кистями рук стряхивавшее движение, при котором неизменно раздавался звук электрического разряда. И так проделывал это в течение 15 минут несколько раз. Отец уверял, что после сеанса боли в спине значительно уменьшались. Он посоветовал мне попробовать такое лечение. А я, несмотря на свой возраст, относилась к подобному лечению скептически. Мне было даже стыдно за отца, что он говорит об этом серьезно. Тем не менее, я согласилась. Абсолютно не веря даже отцу, я была удивлена, почувствовав от прикосновения рук старика легкое покалывание, как от слабого тока. Когда же он спускал руки, покалывание тоже двигалось вниз. И, так же, как у отца, следовал электрический заряд. И все ж таки от последующих сеансов я отказалась. Потом Ахалай-Махалай перестал ходить и к отцу.

В 1940 году из Одесской киностудии приехал в Ленинград кинорежиссер Ростовцев. Его задачей было привлечение ленинградских писателей к работе в кино. Отец предложил ему свой последний, еще тепленький, роман «Когда погаснет свет». Ростовцеву роман понравился. Было решено, что сценарий они будут писать вместе. Места у нас в квартире было достаточно, и мама предложила Ростовцеву поселиться на время работы над сценарием у нас, чтобы не тратить время на поездки. Началась совместная работа, но Ростовцева все что-то не устраивало. Отец без возражений исправлял, сокращал или что-то добавлял в сценарий. А мама, сидевшая тут же за машинкой, перепечатывала. Когда работа над сценарием закончилась, Ростовцев уехал в Ленинград, чтобы прочесть его. Вернулся он смущенный. То, что получилось после его правки, не понравилось никому, и он спросил отца, не осталось ли у него еще одного экземпляра. Экземпляр нашелся, и уже по нему был написан новый сценарий. Довольный Ростовцев увез его в Одессу. Отец только успел получить аванс, как началась война. Связи больше не было, и на этом все кончилось…

После войны мама написала на Одесскую киностудию, надеясь узнать о судьбе принятого к производству сценария. Но никто не мог ответить ей ничего определенного. Архив не сохранился, не осталось и старых сотрудников. Собственно говоря, это и было ответом — сценарий бесследно исчез…

Когда началась война, мне не было и двенадцати лет. Известие о войне не испугало, ведь я знала о ней только по рассказам мамы и не могла представить себе всех невзгод и лишений, которые предстояло нам пережить. Думаю, что меня не осудят, если я скажу, что для меня и моих сверстников в этой перемене жизни было пока что только что-то новое, а потому интересное. Все мы перешли в какое-то новое измерение. На окнах появились бумажные кресты и черные светомаскировочные шторы. По вечерам в подъездах зажигались синие лампочки. Во дворе штаб ПВО установил дежурство домохозяек, которые должны были подавать сиреной сигналы воздушной тревоги и ее отбой.

По решению горисполкома была организована эвакуация детей в тыл. Я ни разу не расставалась с родителями и, когда узнала об эвакуации, очень испугалась, полагая, что меня могут насильно куда-то отправить одну. Мама меня успокоила, сказав, что не отдаст меня. Да и как можно было отправить меня, полулежачую? Правда, на мое счастье, мама достала костыли и я могла подняться с постели.

Союз писателей предложил отцу эвакуироваться со всей семьей, но мама не решилась и на это. После операции отец, и без того больной человек, совсем ослаб. Бабушка была сердечницей. Ехать при таком положении вещей в неведомые края было страшно.

Всю оставшуюся жизнь мама укоряла себя за этот отказ. Возможно, если бы мы уехали в эвакуацию, удалось бы сохранить отца. А так его смерть как бы лежала на ее совести.

Пока что мы жили еще в своей квартире, но это была уже совсем другая, непохожая на мирную, жизнь.

В кабинете отца висела большая географическая карта Советского Союза. Каждый день после передачи новостей отец поднимался со своего топчана — лежать на мягком он не мог из-за болезни позвоночника, и передвигал на карте флажки, обозначавшие линию фронта. С каждым днем он приближался к Ленинграду, забирая его в кольцо. Но отец был оптимистом, он уверял, что немцы до нас не дойдут.

Когда началась война, многие наши соседи уехали к родственникам в Ленинград, считая, что там они будут в безопасности. Кто знает, что с ними стало? Остались ли они в живых?..

Все чаще летали над городом немецкие самолеты, били зенитки. В доме, где мы жили, в наружной стене была большая трещина, и никто не знал, выдержит ли он, если где-то рядом упадет снаряд или бомба. Чтобы не подвергать себя опасности, мама решила перебраться в одну из доверенных ей квартир. Сколько я помню себя, отец редко принимал какие-то решения или решал проблемы. Все это лежало на плечах мамы и бабушки.

И вот мы на новом месте. Это в соседнем корпусе. Окна выходят прямо на нашу квартиру.

У знакомых, где мы поселились, были интересные безделушки, которые мне очень приглянулись. Хотелось все посмотреть и потрогать. Но мама, как в старые мирные времена, говорила мне:

— Только, пожалуйста, ничего не трогай!

Лето в сорок первом стояло удивительно жаркое и сухое. И осень наступила такая же сухая и ясная. Но то, что она «золотая», никого не радовало. Было что-то бесконечно грустное в пустынных дворах, засыпанных желтыми листьями.

Не слышно было детских голосов. Выйдешь во двор, постоишь, прислушиваясь, и кажется тебе, что тишина звенит, пока опять не грохнет где-то выстрел, разрывая тишину.

Как-то утром, когда мы сидели всей семьей за чаем, раздался непонятный гул. Он все нарастал и нарастал, все заполняя собой. Казалось, что воздух вибрирует. Мелко звенели подвески на люстре, дребезжали оконные стекла, качались стены. Со страхом глядели на них, ждали, что они вот-вот обрушатся и погребут нас. Первым опомнился отец. Выскочив из-за стола, он кинулся в переднюю, крикнув нам:

— Скорее ко мне!

Мы поспешили за ним и встали к противоположной стене. Только мама стояла у дверей, ходивших ходуном, и держала дверную ручку, словно была в силах удержать их. Вздрогнула земля, но разрыва не последовало. Потом наступила мертвая тишина, не нарушаемая никакими звуками. В помещении плавала такая густая пелена пыли и мела, что мы еле различали друг друга. Еще не осознав, что все кончилось, мы ринулись к входной двери. Но, открыв, остановились в нерешительности, так как оказались в еще более густом меловом тумане. Так как ничего не было видно, я решила, что лестница обрушилась, и страшно испугалась, когда мама стала спускаться вниз. В ужасе я схватила ее за рукав и потянула назад. Но мама была мужественной женщиной и, отстранив меня, продолжала спускаться. На ощупь добравшись до уличных дверей, она крикнула нам, что все в порядке. Отсутствовала она недолго, но ожидание было томительным. Вернувшись, она сообщила, что возле дверей нашего дома большая, в несколько метров шириной, воронка, в глубине которой, наполовину зарывшись, лежит огромная бомба. Если бы она взорвалась, от обоих наших домов остались бы одни руины.

Когда в квартире осела пыль, нашим глазам предстала печальная картина. Весь пол был покрыт кусками штукатурки и битого стекла. Люстра лежала на столе среди вдребезги разбитой посуды. А самое главное, в окнах не уцелело ни одного стекла. Оставаться в этой квартире было невозможно, и мы перебрались в другую, доверенную маме квартиру. Ее окна выходили на улицу, и все стекла остались целыми.

Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон в сторону Ленинграда сплошным потоком двигались войска, танки и прочая техника. Это было отступление… Артиллерия неистовствовала. Трудно было понять, кто и откуда стреляет. Где-то совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулеметы. К вечеру шестнадцатого сентября наши войска оставили Пушкин…

Семнадцатое сентября осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило нашу жизнь на «до» и «после». В этот день обстрел был особенно сильным, и отец стал уговаривать маму пойти в щель, как тогда называли дворовые убежища. Мама пыталась доказать отцу, что щель все равно не спасет. Все же отец настоял на своем. Когда мы открыли дверь убежища, в лицо нам пахнуло спертым воздухом с примесью керосинового перегара. Почти все убежище пустовало, только в конце его при свете керосиновой лампы какие-то незнакомые люди, устроившись на тюфяках, резались в карты. Было похоже, что они находятся здесь не один день. Мы сели на узкую скамейку, тянувшуюся вдоль всего убежища, и замолчали. Томительно тянулись минуты. Снаряды рвались сначала где-то вдали, потом разрывы стали приближаться. Все сильнее вздрагивала земля. С потолка сыпался струйкой песок. Ближе… еще ближе… И вот уже ахнуло совсем близко, должно быть в нашем дворе. Потом послышался свист и тупой тяжелый удар, после чего наступила тишина. Бездействие тяготило даже меня. Поднявшись, мама сказала: «Пойду, принесу хоть сухари и воду, а то выскочили, как полоумные, и ничего не взяли!»

В тот момент я не задумывалась над мамиными поступками, и лишь потом, много лет спустя, перебирая все это в памяти, я поняла и оценила ее мужество и спокойствие, которые она проявляла в трудные минуты. Вспоминая об этом, я задаю себе вопрос — неужели она совсем не боялась смерти? Или забота о нас была сильнее страха?

В дверях мама замешкалась. Убежище было г-образной формы, и мы не видели ее. С трудом открыв дверь, мама воскликнула:

— Вот это штука!

Я не выдержала и поскакала на костылях к ней. У самого входа лежал неразорвавшийся снаряд. Смерть еще раз обошла нас!

Спокойно перешагнув через снаряд, как через бревно, мама направилась к дому. Минут через пятнадцать она вернулась, но не успела сесть, как дверь распахнулась, послышался гортанный грассирующий голос:

— Раус! Раус!

Все поднялись и пошли к выходу. В проеме, широко расставив ноги, стоял немецкий солдат с автоматом наперевес. На нем была пестрая камуфляжная форма, глубокая, до самых бровей, каска, а на груди на цепи висела большая железная бляха с изображением одноглавого орла, держащего в лжах свастику. Немного поодаль стоял второй солдат.

— Шнель, шнель! — торопил он нас, слегка подталкивая дулом автомата, пока мы перебирались через снаряд. Потом он спросил:

— Зольдатен?

Мама, знавшая немецкий язык, ответила ему, что солдат здесь нет.

— Во зинд ли зольдатен?

Мама еще раз повторила свой ответ.

Заглянув в глубь убежища и убедившись, что там никого нет, солдаты ушли. Сбившись в кучу, мы стояли, не зная, что нам делать.

Оглянувшись, один из солдат крикнул:

— Нах хаузе, геен зи нах хаузе!

Опять начался обстрел, и мы, вместо того чтобы идти домой, отправились в подвал кокоревского дома, где прятались почти все жильцы из нашего двора. Он находился через дорогу, на Московской улице. До революции этот дом принадлежал богатому купцу Кокореву, который болел проказой и вынужден был жить один. Дом был добротный, с огромными зеркальными окнами, с высокими потолками и черными резными дверями, инкрустированными перламутром. За несколько дней до нашего прихода в этот дом угодила авиационная бомба, но, к счастью, не разорвалась, застряв между этажами. И хотя последствия могли быть всякие, все почему-то считали это убежище самым надежным.

До войны в этом доме был какой-то институт или техникум и общежитие. Из всех, кто работал и жил в этом учреждении, осталась одна кладовщица. И хотя в городе были уже немцы, она все еще чувствовала себя ответственной за вверенное ей имущество. Ходила она с ключами на поясе и бдительно смотрела, чтобы никто ничего не трогал. Даже шашки, которые хранились у нее в бывшем красном уголке, она давала под расписку. Видно, было трудно в одночасье стать никем!

Весь подвал был забит людьми. Сидели на чемоданах, узлах и даже прямо на полу. Для нашей семьи не оказалось даже маленького местечка. Но когда мама сказала кладовщице, что отец очень болен, она пустила нас в кладовку, где хранились ватные тюфяки. Их было так много, что они почти достигали потолка. Там мы и спали всей семьей. Мне это казалось очень интересным, хотя ощущение от близости потолка было не очень приятным. Люди сидели здесь уже не одну неделю, но никому и в голову не приходило разместиться в красном уголке или других служебных помещениях, лечь на казенные матрацы.

В кокоревском доме собралось довольно много ребят из нашего двора, а потому красный уголок, находившийся тут же, в подвале, скоро превратился в детскую комнату. Только нашим мальчишкам не сиделось на месте, и они бегали смотреть, где чего разбомбило. Из очередного похода они вернулись с «оружием» — игрушечными автоматами, после чего в подвале поднялся такой треск, что взрослым пришлось вмешаться и отобрать шумное оружие.

Через несколько дней после нашего прихода в подвал пришел немецкий офицер и спросил, есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозвалось, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам следующего дня. После его ухода в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знакомые евреи из нашего двора подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их. Скажу несколько слов о бабушке. Она была на редкость волевым и рассудительным человеком. Умела, как никто другой, успокоить и, конечно же, помочь делом. Всю жизнь к ней приходили люди за советом, доверяя ей самое сокровенное. Никто не видел ее растерянной, унывающей, раскисшей. Бабушке было шестьдесят пять лет, но никто не давал ей столько. Небольшого роста, сухопарая, смуглолицая, с шапкой густых седых волос, она была сама энергия, сама жизнь. А сколько доброты, сколько ласки было в ее словах! Но что она могла им сказать?

На другой день ровно в девять часов явился тот же офицер, но уже в сопровождении солдата. Евреи были уже наготове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Среди них была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полувопросительно, полуутвердительно:

— Нас куда-то повезут…

Попрощавшись со мной, она побежала догонять родителей.

После их ухода в подвале воцарилась тяжелая тишина. Никто не знал, куда повели евреев, но было в этом что-то настораживающее и путающее. Больше мы их никогда не видели.

В подвале мы не пробыли и недели. Руководствуясь маминым убеждением — чему бывать, того не миновать, мы вернулись домой.

Водопровод не действовал, и маме приходилось ходить за водой на пруд к Московским воротам. Не было ни тележки, ни коромысла. На семью из четырех человек воды надо было много, и мама ходила по нескольку раз на день. Не знаю, было ли это совпадением, но каждый раз, когда кто-то приходил за водой, начинался обстрел и снаряды падали прямо в пруд. Как-то придя за водой, мама увидела на месте, где она только что брала воду, огромную воронку. Это было уже в третий раз, когда мама избежала смерти.

Хотя отец давно не служил в суде, он оставался законником. В те годы осуждалось всякое накопительство, в том числе и запасы продуктов. Как-то придя в кухню, отец увидел, что в открытом оцинкованном ящике, где хранились сухие продукты, полно всяких мешочков с мукой, крупой и макаронами, отец выразил свое неудовольствие, сказав что-то вроде: чтобы я больше не видел подобных запасов! Мама не стала ему возражать и продолжала делать небольшие запасы, которые потом на какое-то время отдалили голод. Но, несмотря на жесткую экономию, наши продуктовые запасы подходили к концу. По слухам нам было известно, что в Гатчине есть толкучка, на которой можно обменять вещи на продукты. Кроме мамы, идти было некому, но и оставить нас она не могла.

Во дворе кокоревского дома стояла немецкая кухня, и бабушка решила попытать счастья, предложив свои услуги. Ее взяли. За работу она получала котелок супа и целую кошелку картофельных очисток, из которых пекла лепешки. Все мы ели, а маму от этих лепешек рвало.

При кухне служили два солдата — Вилли и Волли. Думаю, что им не было и по двадцати пяти лет. Небольшого роста, рыжий крепыш Вилли был самодовольным типом, ощущавшим себя победителем, которому все дозволено. Иногда он выходил во двор с большим куском хлеба, намазанным маргарином и джемом. Широко расставив ноги, на глазах у голодных детей, он демонстративно смаковал свой бутерброд. Когда он дежурил на кухне, то неусыпно следил за тем, чтобы женщины чистили картошку не слишком толсто. А когда они собирались домой, копался в их сумках, чтобы убедиться, не утащил ли кто картошку. Суп наливал скупо, стараясь зачерпывать неполный черпак.

Волли был настоящим арийцем. У него было совершенно белые волосы и голубые глаза. Лицо доброе и даже застенчивое. К женщинам, работавшим на кухне, относился по-человечески. Никогда не придирался, не делал замечаний. Если поблизости не было Вилли, совал женщинам в очистки картошку и торопил уйти.

Хотя полного голода не было, отец слабел с каждым днем. Говорил мало, находясь постоянно в задумчивости. Так как в большинстве своем он был лежачим, то и до войны ел мало, не по-мужски. Но пища была калорийной. Одна тарелка супа и лепешки из шелухи не могли его поддержать.

Как-то у бабушки, по всей вероятности от недоедания, образовался на руке большой нарыв. Где-то в городе работал врач, принимая больных бесплатно. Мама уговорила бабушку пойти к нему, и они ушли. А мы остались с отцом одни. Вдруг я услышала громкий, нетерпеливый стук в дверь. Открыв ее, я увидела солдата с автоматом. Ничего не говоря мне, он прошел в комнату. Увидев отца, стал тыкать в него прикладом, повторяя:

— Раус! Раус!

Я стала объяснять ему, что отец болен и не может встать. Солдат остановился в нерешительности. Тогда я стала ему говорить, что отец известный писатель, и показала на газету, висящую на гвозде. Газета издавалась в оккупированном городе, конечно, не без участия немецкой комендатуры и надзора. И кто-то, стало быть, ее принес нам…

Когда я сказала солдату, что отец пишет в газету — надо же было как-то защитить отца, — солдат спросил фамилию. Я сказала, но фамилия ему ничего не говорила. Думаю, что он не знал и Гёте, а не то что русского писателя! Еще немного постояв, он вышел. Где-то я читала такую версию, будто после нашего отъезда, в поисках папиных рукописей, немцы рылись в нашей квартире.

Наступил декабрь. Снегу в сорок первом было очень много. Чистить его было некому, и все улицы тонули в сугробах. Зато легче стало с водой. Мама уже не ходила на пруд. Мы набирали полные ведра снегу, а потом топили его на плите.

На улицу я почти не выходила, жизнь наблюдала через протаянный в морозном стекле глазок. Через него мне был виден заколоченный «сладкий» ларек, деревья в инее и столб со стрелкой «переход». На большее не хватало обзора. Прохожих было совсем мало. Они шли торопливо, стараясь быстрее скрыться от чужих недобрых глаз.

Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну, и сердце у меня сжалось — вместо стрелки «переход», на перекладине висел человек с фанерным листом на груди. Около столба стояла небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли для острастки к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужаса, я смотрела в окно, не в силах оторвать взгляда от повешенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кинулась к ней, пытаясь рассказать об увиденном, но только расплакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня, мама каким-то неестественно спокойным голосом ответила мне, что тоже видела.

— За что его, за что? — спрашивала я, теребя маму за рукав. Полуотвернувшись, мама сказала в сторону:

— На доске написано, что он плохой судья и друг евреев.

Повешенного не снимали почти целую неделю, и он висел, припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, назвав ее квартирной воровкой. Нашлись люди, знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась из разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами.

Налетов почти не было, но в одно и то же время, два раза в день, нас обстреливали из дальнобойных орудий. Кто-то сказал, что стреляют из Кронштадта. Откуда были такие сведения, не знаю, но так говорили. Когда рвались эти снаряды, дрожала и гудела вся земля. По времени обстрела можно было проверять время. Зная это, ни мама, ни бабушка не трогались с места. Если рассуждать логически, то где была гарантия, что нас не укокошат в другом месте? Однако спокойствие у женщин было завидное! Первый обстрел начинался утром. Помню, мы еще лежали с мамой в постели, когда начался обстрел. Взрывы все приближались. Инстинктивно хотелось куда-то убежать, спрятаться. Хотя бы в подвал или на первый этаж. Я села, готовясь встать, но мама удержала меня: «Лежи, сейчас кончат стрелять», — сказала она с такой уверенностью, что я поверила ей.

Однажды отец, зачем-то выходивший на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с сыном-подрост-ком. В профессоре мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по папиным делам в Ленинград. Оба они, мама и профессор, всегда садились в один вагон. При встрече они здоровались, перебрасываясь незначительными фразами, но друг другу не представлялись. Его сыну было лет 14–15. Он оказался большим поклонником отца. Как познакомился отец с Черновым, я не знаю, так как никаких дел в городе у отца не было. Почему-то мужчины вдруг стали спорить, кто умрет первым. И каждый уверял, что войну не переживет.

Много лет прошло с той тяжелой зимы, но, наверное, никогда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. Жители нашего двора понемногу куда-то перебрались, и наши два дома совсем опустели. Нижние наши соседи перед отъездом сделали нам шикарный подарок — полбочонка квашеной капусты. Правда, была она кисловатая и не очень вкусная, но мы были рады и этому.

В городе был объявлен комендантский час — после четырех часов вечера выходить на улицу не разрешалось. Нарушителей расстреливали на месте.

Отец стал пухнуть. В конце декабря он совсем слег, а в ночь с 5 на 6 января умер. Перед смертью бредил. Говорил о каких-то нотах и о музыке.

Из маминых воспоминаний:

«Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого он слег, а 6 января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В городе у нас было три гробовщика, но все они умерли. В Городской управе зарегистрировали смерть Александра Романовича, там же я получила гроб. Но отвезти умершего на кладбище было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией. Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободится. Я положила Александра Романовича в гроб, и мы вынесли с мамой его в соседнюю квартиру. Я каждый день навещала его. Через несколько дней его раздели. Он остался в одном белье. Я обернула его в одеяло, вспомнив его шутливое пожелание. Как-то он сказал: когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет.

Почти так и вышло.

Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, ждали лошадь, прошло две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую управу. Как-то прихожу и слышу кто-то говорит: «Профессор Чернов умер». И я подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я столкнулась с женщиной. Мне почему-то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что, как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших покойников и похороним их рядом. Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец я получила подводу, и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант кладбища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказал, временно. За места на кладбище мы заплатили в управе. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.

Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стояли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в рогожу или одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с маленькой дочерью, похожей на цыганочку. Позже я познакомилась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчурке кое-что из Светланиной одежды и игрушки. Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель, и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессором Черновым. Комендант пообещал мне».

Забыла сказать, что все жители Пушкина должны были пройти регистрацию в Городской управе. Моя бабушка была шведкой, поэтому нас занесли в список лиц нерусской национальности, после чего объявили, что мы будем вывезены из Пушкина. Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Придя домой, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Она решила, что лучше умереть, чем покинуть Родину. В случае отказа нам грозил расстрел. И все же мама настаивала на своем. Мама сказала, что больше не может плыть по течению, как она делала это всю жизнь. И тогда бабушка, собрав все свое мужество, сказала ей:

— Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ребенка, но у тебя дочь, и ради нее ты должна ехать!

Больше бабушка ничего не оказала. Но маму это убедило. Обречь и нас на смерть она не могла…

В моем документе, выданном архивом НКВД г. Барнаула, есть такая строка: «Сведения о добровольном или насильственном выселении в Польшу отсутствуют». Не знаю, как считать, добровольно мы уехали в лагерь или насильственно?

Ровно через месяц после смерти отца, 6 февраля 1942 года, мы покинули город Пушкин. Отец так и остался лежать в склепе…

Три с половиной года мы кочевали по немецким лагерям. Были в Пруссии, Померании, Австрии, всего в пяти лагерях.

Красная Армия дошла до нас после освобождения Австрии, 5 или 6 мая 1945 г.

Наши сердца и души рвались на Родину, в любимый город Пушкин, но, увы. Без всякого суда и следствия мы были отправлены в ссылку, где пробыли долгих 11 лет, похоронив там бабушку.

Благодаря гонорару за трехтомник отца, изданный в 1956 году издательством «Молодая гвардия», мы смогли вернуться в родные края. Могилы отца мы, конечно, не нашли. От сторожихи кладбища, которая была еще жива, мы узнали, что отец был похоронен в общей могиле…

Директор Казанского кладбища предложил нам для «могилы» любое место. Случайно мы натолкнулись на могилу профессора Чернова и решили поставить памятник рядом с ней.

На белой мраморной стеле написано: «Беляев Александр Романович». Ниже нарисована раскрытая книга, на страницах которой читаем: «писатель-фантаст», и лежит гусиное перо.

Там же, в 1982 году, похоронена мама.

https://fantlab.org/edition38121

Четверть века назад поднялась в воздух первая современная ракета. Сделан был робкий шаг к будущим победам над пространством. Сейчас ракеты могут перенестись в любую точку земного шара. Наконец, мир стал свидетелем грандиозного триумфа советских ученых, запустивших первые искусственные спутники Земли, многоступенчатую космическую ракету, осуществивших первый межпланетный перелёт Земля — Луна, создавших автоматическую межпланетную станцию. Человечество вступило в эпоху изучения и освоения околосолнечного пространства. Значение этого события трудно переоценить. Никогда еще не проявлялось столь наглядно и ощутимо могущество человеческого гения, как в создании небесных тел, в штурме Космоса.

Быстро развивается полупроводниковая техника, которая обещает произвести переворот в радиоэлектронике, продвинуть далеко вперед гелиоэнергетику, приборостроение, автоматику.

Даже начальные шаги такой области знания, как кибернетика, кажутся «чудом» неискушенному человеку. Быстродействующие электронные вычислительные машины производят сложнейшие расчеты за ничтожно малое время. Образно их называют «машинами с высшим образованием», и за ними не угнаться ни одному математику. Более того, кибернетические устройства с недостижимой для человека точностью и быстротой управляют производством, и появились «умные» машины, которые могут выполнять автоматически переводы с разных языков, решать всевозможные задачи, сочинять стихи и играть в шахматы. Поистине чудеса, но чудеса, вызванные волей и разумом человека!

В соревновании с природой немало удивительных побед уже одержано химиками. Они создают то, чего нет в окружающем мире: искусственную паутинку прочнее стали; материал «по заказу», с любыми свойствами, какие нужны заказчику-инженеру; вещества, похожие на природные, но гораздо лучше их — кожу, ткани, пластмассы, — столь разнообразные, что все невозможно даже перечислить.

Удивительны достижения наук, которые изучают вещество и помогают переделывать его. Ядерная физика открывает все новые элементарные частицы и все глубже проникает в сокровенные тайники материи.

И можно представить себе картину неслыханного расцвета производительных сил, созидания во имя мира и прогресса.

В одном из своих выступлений президент Академии наук А. Н. Несмеянов нарисовал картину будущих завоеваний науки и техники. Представьте себе, говорил он, что в быстром темпе решаются задачи уничтожения болезней, покорения пустынь и неиспользованных пространств Севера. Новые мощные источники энергии служат человеку. Далеко идущая автоматизация освобождает человека от тяжелого и утомительного труда. Исчезает подземный труд. Заводы-автоматы дают продукцию без затраты человеческой работы. Рационально поставленное земледелие и химия в изобилии снабжают население необходимыми продуктами.

Что это — страницы фантастического романа? Это — как раз то, над чем работает советская наука, — подчеркнул академик Несмеянов.

Мы не случайно привели здесь высказывания главы штаба нашей науки. Ученые — люди трезвого ума, далекие от беспочвенных мечтаний. Их слова о научно-техническом прогрессе уже относительно недалекого времени еще недавно прозвучали бы как фантастика. Но теперь ни у кого не вызывает ни малейших сомнений, что это наше близкое завтра. А если так, то какие же перспективы открываются, например, в последней четверти двадцатого века? Что сулит науке грядущее, какие победы ждут человека впереди? Что можно увидеть, если попытаться проникнуть мысленным взором в даль времен?

На этот вопрос может ответить научно-фантастическая литература. В беллетристической или очерковой форме она развертывает перед читателем картины воплощенной в жизнь мечты.

«Сначала неизбежно идут: мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет. И уже в конце концов исполнение венчает мысль».

Эти слова К. Э. Циолковского очень точно отображают связь между фантазией и творчеством ученого. Дело не только в том, что зачастую фантастика определяет жизненный путь будущего исследователя. Общеизвестны примеры влияния книг Жюля Верна на жизнь ряда крупнейших ученых. Тот же Циолковский писал, что стремление к космическим путешествиям было заложено в нем «известным фантазером» Жюлем Верном. О влиянии на него произведений Жюля Верна писал также известный геолог и путешественник академик В.А.Обручев. Все они вспоминали, что первый толчок в их деятельности дала научная фантастика, прочитанная еще в юности. Кстати, небезынтересно отметить, что многие из них впоследствии сами писали научно-фантастические произведения. Романы Обручева «Плутония» и «Земля Санникова» вошли в золотой фонд нашей фантастической литературы. В «Грезах о Земле и небе» Циолковский нарисовал фантастические картины жизни на астероидах. На страницах его научных сочинений формулы и математические выкладки перемежаются описаниями, которые представляют собой по существу научно-фантастический очерк. Одной из первых работ его в области астронавтики была научно-фантастическая повесть «Вне Земли» (начата в 1896, полностью издана в 1920, переиздана в 1958 году). Ряд глав ее излагает в очерковой форме результаты, полученные Циолковским при разработке теории межпланетных полетов. В повести изображено будущее завоевание Космоса: путешествие на большой составной ракете «2017 года» сначала вокруг Земли, затем — к орбите Луны и полет малой лунной ракеты с экипажем в несколько человек, создание постоянных поселений в мировом пространстве.

Средствами научной фантастики Циолковский выразил свои идеи о покорении Вселенной, которые составили содержание многих трудов знаменитого деятеля науки.

В одном только предвидение оказалось неточным: вероятно, не в 2017 году, а гораздо раньше состоится выход человека в Космос. Обитаемый спутник — внеземная станция и лунный перелет — дело относительно недалекого времени. Ведь год 1957 — год первых искусственных спутников — вошел уже в историю, как начало новой, «космической» эры в жизни человечества. И сам Циолковский говорил впоследствии, на склоне лет, обращаясь к демонстрантам на Красной площади: «…Сроки меняются. Я верю, что многие из вас будут свидетелями первого заатмосферного путешествия». Показывая в своих произведениях осуществленным то, что лишь намечается в науке и технике, фантастика нередко нацеливает изобретателей на решение тех или иных проблем.

Смелая мысль писателя-фантаста, случалось, намного опережала современную ему технику. Путешествие вокруг Луны тоже пока мечта, но воплощение ее в жизнь — дело самого ближайшего будущего. Многое сделано для создания универсальной транспортной машины — вездехода, способного одинаково хорошо передвигаться по воздуху, суше и под водой. Но такого корабля, описанного Жюлем Верном, тоже пока еще нет.

Если обратиться к фантастическим романам, написанным около полустолетия тому назад, то можно найти немало примеров смелых взлетов мысли, опередивших намного свое время. Управление погодой, развитие воздушного транспорта в невиданных масштабах, усовершенствованные виды связи, достижения химии, борьба с болезнями и продление человеческой жизни — таков лишь краткий список тем фантастики прошлого.

Бывает, что произведение, в основе своей фантастическое, является всего лишь красивой выдумкой, далекой от науки и, следовательно, от возможности претворения когда-либо в жизнь. Но новейшие успехи научно-технической мысли неожиданно подводят фундамент под некоторые из таких произведений. Несбыточная мечта становится уже научной фантастикой. Кэворит Уэллса невозможен — так говорили до недавнего времени данные науки. Хотя тайна силы тяготения не раскрыта и до создания невесомых летательных аппаратов — гравипланов — еще очень далеко, все же фантазия писателя теперь уже не считается совершенно беспочвенной. Развитие науки и техники последнего времени дает и другие примеры, когда фантастическое предвидение осуществляется, но несколько по-иному, чем думал писатель. К Луне направился не пушечный снаряд, а ракета, и первый ракетный корабль-автомат уже путешествует вокруг солнца. Человек-рыба из романа А. Беляева уже существует, но задача эта — добиться возможности длительное время быть под водой — решена иначе, чем предполагал писатель. Летающий человек, описанный Беляевым, — мечта, но миниатюрные летательные аппараты дают сейчас возможность подниматься в воздух и двигаться по своему желанию, подобно Ариэлю из фантастического романа.

Жизнь столь стремительно движется вперед, что буквально на глазах научно-фантастическое произведение превращается в рассказ о нашей повседневности. Всего десять лет тому назад электростанция-автомат служила темой для фантастики. Теперь же об этом можно писать только очерки. В романе В. Никольского «Через тысячу лет» овладение внутриатомной энергией предвиделось лишь тысячелетие спустя. Роман вышел в 1928 году. А в 1954 году дала ток первая в мире советская атомная электростанция. Объемное стереофоническое кино, создающее «эффект присутствия», перестало быть фантастикой и спустя всего лишь несколько лет после опубликования о нем фантастической повести вошло в практику кинематографа.

Для фантастики последних лет характерно обращение к наиболее перспективным научно-техническим проблемам современности. Внимание фантастов привлекали полеты в Космос и атомная энергетика, новейшие открытия физики и их технические приложения, кибернетика и телевидение, новые материалы и необыкновенные транспортные машины.

В нашей статье мы коснемся произведений, написанных или переизданных у нас в послевоенный период (1946–1959) и некоторых, наиболее интересных, книг довоенного времени, а также переводных произведений, затрагивающих вопросы техники и технических наук.

В этом обзоре мы рассматриваем, главным образом, их научно-техническое содержание, и кратко останавливаемся на разборе литературных достоинств и недостатков. Наша основная задача — выявить, какие интересные идеи выдвигались авторами-фантастами и какова их связь с современностью и с наметившимися тенденциями развития науки и техники.

Не случайно, что в научной фантастике последних лет одной из ведущих явилась тема космических путешествий. Блестящее осуществление мечты о выходе в Космос показало, как близки и созвучны нашему времени фантазии о полетах на планеты. У «космической» фантастики своя богатая история. Известный историк техники ленинградский профессор Н. А. Рынин в своей энциклопедии «Межпланетные сообщения» привел данные о произведениях на эти темы, написанных до 1932 года.

За истекшие четверть века после опубликования работы Рынина вышло в свет несколько десятков новых произведений. Надо отметить, что если раньше описание путешествий на ракетных кораблях составляло лишь очень незначительную часть фантастики, то теперь ракета стала единственным способом, которым пользуются романисты, отправляя своих героев в далекие космические рейсы. В арсенале советской космической фантастики числятся превосходные произведения, сыгравшие в свое время немалую роль в пропаганде идей межпланетных путешествий. Назовем, например, роман А. Беляева «Прыжок в ничто» (1933). Вышедший несколькими изданиями, он завоевал широкую популярность у читателей.

«… Из всех известных мне рассказов, оригинальных и переводных, на тему о межпланетных сообщениях, роман А. Беляева мне кажется наиболее содержательным и научным», — писал К. Э. Циолковский.

Подробный анализ научно-технической стороны романа дал профессор Рынин. Он справедливо подчеркивал, что Беляев сумел в высшей степени правдоподобно изобразить переживания будущих межпланетных путешественников и в художественной форме донести до читателя сущность технических идей Циолковского.

Пожалуй, до появления этого романа, да и после него ни одному нашему романисту не удалось столь выразительно описать ощущения человека, впервые попавшего в Космос. Приняв за основу одну из гипотез о существовании первобытной жизни на Венере, Беляев нарисовал впечатляющие картины природы этой планеты.

Гораздо более слабым в художественном отношении оказался другой роман А. Р. Беляева — «Звезда КЭЦ» (1940, переиздание— 1957). В нем затронуто несколько технических идей Циолковского, относящихся к высокоскоростному наземному и воздушному транспорту и межпланетным сообщениям. Центральное место в романе отведено внеземной станции — научно-исследовательскому институту в Космосе. В нем описан и лунный перелет, тоже в духе идей Циолковского. Автор тщательно и подробно изложил сущность проекта великого ученого. Описывая станцию, он конкретизировал общее высказывание Циолковского о «жизни в эфире» соответственно данным современной ему науки. Поэтому основное содержание романа не устарело и до сих пор.

Роман А. Р. Палея «Планета КИМ» (1930), несмотря на некоторые сюжетные неувязки, в целом давал интересную картину возможного путешествия во Вселенную.

Автор следовал идеям Циолковского в описании ракетного корабля и условий полета на нем. В выборе же цели путешествия он оказался оригинальнее многих своих предшественников: его герои, правда не преднамеренно, а случайно, попадают на крошечную планетку-астероид Цереру, переименованную ими в планету КИМ.

Надо отметить еще одну «космическую» тему, издавна интересовавшую фантастов. Это тема о посещении Земли жителями иных миров. В рассказах А. Волкова «Чужие» (1928), С. Кленча «Из глубины Вселенной» (1929), В. Циммермана «Чужая жизнь» (1929), А. Бобрищева-Пушкина «Залетный гость» (1927) описывались прилеты обитателей планет других звездных систем. Материалистическая наука признает множественность обитаемых миров во Вселенной. И хотя эти миры разделены невообразимо огромными пространствами, хотя вероятность такого события очень мала, отрицать его могут одни лишь идеалисты. Писатели-фантасты, описывая прибытие гостей из Космоса на Землю, тем самым рисовали будущее нашей собственной науки и техники. Для нас межзвездные перелеты дело грядущего. И поэтому, рассказывая о таком перелете, писатель заглядывает в далекое завтра.

Очень интересен фантастический роман А. Беляева «Небесный гость» (1937–1938). В нем описывается полет на планету другой звездной системы. К Земле приблизилась двойная звезда со своими спутниками-планетами. Под влиянием ее притяжения в космическое пространство устремляется часть воды из океана, которая превращается в своеобразное водяное небесное тело. Внутри этой водяной планетки, в аппарате для исследования морских глубин — гидростате — и направляется экспедиция ученых. Описание перелета и природы планеты, на небе которой светят два разноцветных Солнца, устройства гидростата, возможных последствий посещения нашей системы «небесным гостем» составляет основное содержание романа. Как и во многих других произведениях А. Беляева, в «Небесном госте» увлекательно развернут сюжет, стремительны повороты событий. Это отчасти компенсирует лаконичность характеристик героев, образы которых не разработаны глубоко, а лишь намечены отдельными чертами. Роман малоизвестен, но, несомненно, заслуживает внимания читателей.

В довоенные годы вышло несколько крупных произведений широкого плана, в которых была сделана попытка комплексного изображения будущего науки, техники, быта, социальных проблем. К ним относятся романы «Через тысячу лет» В. Д. Никольского, «Следующий мир» Э. С. Зеликовича, «Грядущий день» Я. М. Окунева и другие. В некоторых из них много места отводится покорению Космоса человеком. Одним из первых описал обитаемый спутник Земли — внеземную станцию — в своем романе В. Д. Никольский. Такая станция, по Никольскому, целый город, с астрономической обсерваторией, множеством жилых и вспомогательных помещений. И небезынтересно отметить, что через четверть века, в 1956 году, американский инженер Д. Ромик выдвинул инженерный проект постройки «города» в межпланетном пространстве с населением в двадцать тысяч человек.

В заключение краткого обзора довоенной фантастики на темы межпланетных полетов, следует остановиться на очерке. Этот жанр, довольно интенсивно развивавшийся в прошлые годы, ныне, в общем, находится в упадке. Среди старых очерков есть ряд очень интересных по замыслу и по выполнению. Говоря о межпланетной тематике, нельзя пройти мимо очерка А. Беляева «Гражданин Эфирного Острова», посвященного Циолковскому. В этом очерке нарисована картина освоения Вселенной, как она представляется по идеям знаменитого деятеля науки. Примечательными были очерки на ту же тему Л. Кассиля, хотя они и относятся более к биографическому жанру.

Малоизвестная книга К. Микони и Г. Солодкова «Завоевание неба» (1933) вышла под редакцией самого Циолковского. Раздел, посвященный будущему, в очерковой форме раскрывает главнейшие этапы проникновения человека в Космос. Он интересен тем, что благодаря участию Циолковского в этой работе отражает его взгляды на будущее межпланетных сообщений и имеет много общего с ранней повестью ученого «Вне Земли».

Пропагандировали идеи основоположника астронавтики и такие произведения, как «Путешествие на Луну» С. Граве; «Путешествие на Луну и на Марс» В. Язвицкого.

Послевоенный период характерен быстрым развитием ракетной техники. Наука и техника вплотную подошли к осуществлению космического полета. Запуск первых искусственных спутников Земли показал, как недалеки мы от того дня, когда фантазия сомкнётся с действительностью. Стали реальностью полеты к Луне, создание внеземной станции и, вероятно, еще до конца текущего столетия состоятся полеты на Марс и Венеру. Тема космических путешествий стала одной из ведущих в фантастике последних лет.

Среди произведений на эту тему — романы, повести, рассказы, киносценарии о проникновении человека в Космос, путешествиях на Луну, Марс, Венеру и об отдаленном будущем астронавтики — звездоплавании, межзвездных перелетах. Целый ряд произведений посвящен посещению Земли жителями иных миров. Представлена и очерковая литература.

Первым шагом на пути человека в Космос будут, по-видимому, подъемы на ракетах в самые верхние слои атмосферы — преддверие мирового пространства. Это реальная техническая задача ближайшего будущего.

С. Болдырев в повести «Загадка ракеты Игла-2» (1949) показывает, как она может быть решена. В полет отправляется ракета с двумя пассажирами. По существу она представляет собой увеличенный в размерах и усовершенствованный ракетный снаряд современного типа. Но в нем применен новый вид топлива, обладающий большим запасом энергии. Особое внимание конструкторы уделили автоматике корабля. Однако, при полетных испытаниях происходили непонятные аварии. Подъем ракеты с людьми выяснил причину этих катастроф — их вызывали космические лучи, делавшие топливо чересчур энергичным. Автор подчеркивает тем самым возможную опасность излучений. По современным воззрениям космические лучи могут представить известную опасность для сверхвысотных полетов.

Румынские писатели Р. Нор и И. Штефан в рассказе «Полет в ионосферу» (русский перевод в журнале «Техника — молодежи», 1954) подробно останавливаются на описании условий полета человека на ракете. Полету предшествовал запуск автоматического спутника Земли. Ракета с людьми также достигла круговой скорости и, на время превратившись в спутника, дала возможность забрать с первой искусственной луны результаты наблюдений — фотопленки, записи приборов, пробы воздуха. При возвращении благополучное приземление обеспечивается системой парашютов.

Еще в довоенной фантастике советскими писателями была поднята проблема сооружения обитаемого спутника. Такая станция вне Земли служит центральной темой романа Беляева «Звезда КЭЦ». Для романа Беляева характерен прежде всего показ величайшего значения, которое будет иметь научно-исследовательский институт в Космосе. Автор рассказывает о работе различных «служб» внеземной станции: астрономической, геофизической, биологической. Подробно описана конструкция станции, причем Беляев показывает своеобразие «небесной архитектуры» — в безвоздушном, свободном от тяжести пространстве возможны необычайные с земной точки зрения формы сооружений. Такова, например, астрономическая обсерватория — несколько шаров, соединенных трубами-переходами. Сообщение между отдельными помещениями станции поддерживается с помощью портативных ракетных двигателей индивидуального пользования. В воронкообразном тоннеле, закрытом огромной стеклянной полусферой, размещалась оранжерея, в которой произрастали удивительные растения. Циолковский мечтал о создании «индустрии в эфире». Беляев описывает металлургический завод, сооруженный в небесной колонии. Солнечные установки в изобилии обеспечивают его энергией. Ракеты добывают для него сырье, вылавливая метеоры. Со станции отправляется экспедиция на Луну и возвращается с богатейшими научными материалами. Описание лунной экспедиции и природы Луны — удача романа; эти страницы читаются с наибольшим интересом.

Вероятно, первые внеземные станции будут иметь относительно небольшие размеры и выполнять более ограниченные задачи. Но и этой фантазии писателя суждено осуществиться. Уже есть много проектов станций, подобных «Звезде КЭЦ».

Внеземная станция «Малая Луна» описана в повести белорусского писателя Н. Гомолко «За великую трассу» (русский перевод, 1956). Автор предусматривает использование явления сверхпроводимости для аккумулирования энергии, вырабатываемой космическими гелиоэлектростанциями. При температуре, близкой к абсолютному нулю, некоторые металлы становятся идеальными проводниками без сопротивления и ток в них может циркулировать очень долго. Заряженные электричеством, такие необыкновенные аккумуляторы доставлялись на Землю и использовались для снабжения энергией целых городов.

Как в романе Беляева, так и в повести Гомолко затрагивается вопрос об использовании внеземных станций для полетов на Луну. Гомолко упоминает о подобном проекте лунного перелета с целью установки на Луне телевизионной ретрансляционной станции. Следует отметить, что с литературной стороны повесть Н. Гомолко имеет существенные недостатки: сюжет построен на шаблонном детективе, маловыразительны образы героев.

В романе В. Немцова «Последний полустанок» (1959) рассказывается о полете «Униона» — универсальной ионосферной летающей лаборатории с экипажем и подопытными животными — прототипа будущих обитаемых внеземных станций. «Унион» представлял собой гигантский диск с реактивными двигателями на ядерном горючем. Автор высказывает идею использования с помощью аппаратов, подобных «Униону», и сверхмощных аккумуляторов энергии излучений, пронизывающих космическое пространство. Небольшие радиоуправляемые планеры могли доставлять на Землю аккумуляторы, заряженные «небесной силой», которая была превращена в электричество.

Проблема освоения Луны занимает многих писателей-фантастов. «Обжитую Луну» показывает Г. Гуревич в рассказе «Лунные будни» (1955). Герметические дома, обсерватории, оранжерея, радиостанция, энергетические установки, добыча ценных элементов из горных пород — таковы черты лунного города. Автор говорит и об отдаленных перспективах, выдвигая план «оживления Луны», создания на ней искусственной атмосферы, широкого использования богатств лунных недр.

Осуществление лунного перелета — огромная победа советской науки. В настоящее время разрабатываются проекты достижения Луны ракетами с людьми. Несомненно, что первое путешествие на Луну открыло возможность дальнейшего ее изучения, а затем и использования в качестве плацдарма для освоения солнечной системы. Поэтому описания лунных городов, которые сейчас кажутся слишком утопическими, на самом деле в основе своей реальны.

Космическим полетам должна предшествовать обширная и всесторонняя подготовка. Это относится и к соответствующей технике, и к людям, которым предстоит попасть в необычайные условия других миров. Интересно отметить, что в фантастике уже давно выдвигались оригинальные идеи проведения такой подготовки. Еще А. Беляев в романе «Прыжок в ничто» предложил тренировать будущих астронавтов в специальном герметически замкнутом стеклянном шаре — подобии космической оранжереи. А. Морозов в рассказе «Марс-1» (1954) выдвинул интересное предложение — воспроизвести на Земле, в лаборатории, условия, подобные тем, какие существуют на других планетах. Так можно «побывать» на Марсе, на Венере, а также изучить, какие представители земной флоры и фауны могут приспособиться к жизни на этих планетах. Подобная идея обсуждалась учеными на состоявшейся в 1956 году планетной конференции.

Полеты на Луну и планеты потребуют создания космических кораблей, которые воплотят в себе все последние достижения техники и науки. Каким можно представить себе этот корабль — на этот вопрос пробуют дать ответ ряд авторов. Их прогноз основывается на современных тенденциях развития астронавтики и связанных с нею прикладных отраслей знаний. Они стремятся показать воплощенным в жизнь то, что сегодня еще только намечается в проектах. На ход их фантазии, естественно, оказывают влияние важнейшие успехи последних лет — открытие способов использования внутриатомной энергии, развитие ракетной техники, автоматики и телемеханики, кибернетики, радиолокации, телевидения, химии, создание новых материалов, удовлетворяющих разнообразным требованиям инженерной практики.

Луна — ближайшее к нам небесное тело. Но, хотя нас разделяет сравнительно небольшое по космическим масштабам расстояние, достигнуть ее нелегко. Герои рассказа Г. Остроумова «Лунный рейс» (1954) отправляются к цели путешествия с внеземной станции. Станция описана автором в соответствии с одним из «типовых» современных проектов: кольцеобразной формы, с расположенными по оси ракетодромом и цилиндром — оранжереей и вынесенной отдельно астрономической обсерваторией, чтобы вращение не мешало наблюдениям.

Космический корабль, стартовавший со станции, и способ полета на нем на Луну также соответствует разработанным ныне проектам. Он представлял собой «летающий двигатель» — баки с топливом и ракетную камеру со вспомогательными механизмами. Интересным является оборудование пассажирской кабины, соединенной с этим двигателем, собственной силовой установкой, которая давала ей возможность совершать самостоятельные полеты. Автор подчеркивает и насыщенность корабля автоматикой, вплоть до подачи пищи астронавтам. В штурманских расчетах применялась электронная вычислительная машина. Упоминается в рассказе о возможности применения сверхпроводимости в электронной аппаратуре связи во время космического рейса. Подлетев к Луне, кабина-ракета отделилась от баков, превратившись временно в лунного спутника. Это дало возможность сохранить запасы топлива для обратного пути.

Рассказы Г. Гуревича, А. Морозова, Г. Остроумова, содержащие интересные научно-технические идеи, оставляют желать лучшего с художественной стороны. В них отсутствует увлекательный сюжет и образы героев, хотя они и названы по именам. Эти произведения следует отнести скорее к жанру очерка, а не рассказа.

Внимание фантастов привлекает не только Луна, но и другие наши соседи по небу — планеты. Г. Мартынов в повести «220 дней на звездолете» (1955) описывает путешествие на Марс на двух ракетах. Одна из них оборудована атомными двигателями. Для полета в атмосфере она имеет крылья и шасси, подобно обычному самолету. Старт с Земли производился с направляющего устройства, а с Марса корабль взлетел, разгоняясь на колесах, как самолет. Астронавты совершили облет Венеры на небольшой высоте, а затем посадку на Марс.

Для того чтобы предотвратить перегрев корпуса солнечными лучами, в ракете установлен массивный диск, вращение которого вызывает поворот корабля. Совершенная автоматика позволяет поддерживать необходимые для жизни условия в кабине. Снабжение энергией производится аккумуляторами, взятыми с Земли и, кроме того, предусмотрена аварийная гелиоэлектростанция.

Во время полета непрерывно работает радиолокационная установка, предупреждающая о приближении метеоров. Для исследования поверхности Марса был предназначен вездеход. На этом вездеходе путешественники совершали далекие рейсы.

Пассажиры второй, тоже атомной ракеты, которая должна была взлетать с большим ускорением, на время набора скорости погружались в резиновых костюмах в воду, чтобы ослабить вредное действие перегрузки.

При посадке на Марс движение корабля тормозилось с помощью парашюта.

Повесть Г. Мартынова — единственное крупное произведение в нашей научно-фантастической литературе последних лет, посвященное полету на Марс. Автор изобразил растительный и животный мир этой планеты и интересно описал приключения экипажей двух ракет, совершивших межпланетный перелет.

Об исследовании Марса рассказывает в «Межпланетном репортаже» Г. Голубев (1956). Экспедиция обнаружила в марсианских пустынях предсказанные астробиологами растения, животных и сооружение, похожее на стартовую установку для ракеты, неизвестно кем воздвигнутое — обитателями когда-то населенной планеты или посетившими ее жителями другого мира. Природу Марса, а также Венеры изобразил в рассказе «Полет по планетам» В. А. Обручев (1950) — в форме впечатлений побывавшего там пилота межпланетной ракеты.

Венера, планета, на которой возможна жизнь, привлекала внимание романистов последнего времени даже больше, чем Марс. Полету на Венеру посвящен роман В. Владко «Аргонавты Вселенной» (переиздание, 1957).

Описанная в нем ракета по внешнему виду также напоминала реактивный самолет, отличаясь от него большими размерами. Для взлета к вершине Казбека была проложена эстакада с рельсовым путем. Разгон производился с помощью ракетной тележки, после чего включался атомный двигатель корабля, работающий на новом горючем — атомите. Особенностью полета было управление ракетой с Земли при помощи радиосигналов, подобно управляемым снарядам. Электронные счетные машины вычисляли поправки курса, давая возможность чрезвычайно быстро посылать команды. Корабль был оборудован автоматической установкой искусственного климата. Обшивка его, изготовленная из легкого сплава — супертитана, имела тепловую изоляцию, а также свинцовый слой для защиты от космического излучения.

Снабжение энергией производилось батареей аккумуляторов, заряжаемых током от полупроводниковых фотоэлементов, вмонтированных в обшивку корабля. Для облегчения посадки в условиях плохой видимости на поверхности Венеры, закрытой облаками, на корабле имелся панорамный радиолокатор. Корабль не вращался в полете, и для того чтобы можно было ходить в условиях невесомости, обувь астронавтов имела резиновые присоски на каблуках. Для связи с Землей, помимо радио, предназначалась почтовая ракета. Удар при падении на поверхность планеты после торможения двигателями смягчался выдвижным пружинным амортизатором.

Роман В. Владко содержит интересный материал по технике космического полета, и в новом его издании использованы последние данные в этой области. Однако, несмотря на острую фабулу, он не лишен литературных недостатков. Примитивен, шаблонен и неправдоподобен образ «межпланетного зайца», нелегально попавшего на корабль. Скучно, в форме диалогизированной лекции, изложены познавательные сведения, бледны образы людей. В описании природы Венеры, по сравнению с другими произведениями на ту же тему, автор не проявил оригинальности.

Ракета для полета на Венеру, описанная К. Волковым в повести «Звезда утренняя» (1957), стартовала с эстакады, по которой она разгонялась шаровым электропоездом. Первоначальный разгон сообщался ускорителями. Корабль направлялся к искусственному спутнику — внеземной станции, где должен был заправиться горючим. Материалом для изготовления корабля послужили титановый сплав и жароупорные кремниевые пластмассы. Взлет производился автоматически и во время него путешественники находились в защитных костюмах в гидроамортизаторах. Ракетный двигатель с тремя камерами сгорания работал на жидком топливе — бороводороде и фторе. На корабле помещались самолет, вездеход и маленькая подводная лодка, которые должны были служить для путешествий по Венере.

Искусственно создаваемое магнитное поле и металлические части, вмонтированные в костюмы, избавляли путешественников от неприятностей невесомости. Для ликвидации пробоины, сделанной метеоритом, применялась гелиосварка. Для торможения при посадке имелись тормозные реактивные двигатели.

Приходится отметить, что повести К. Волкова присущи недостатки, характерные для ряда произведений, уже затронутых нами. Главные из них — ходульность образов людей, шаблонное построение сюжета, неумение органически вплетать в ткань повествования познавательные сведения.

Польский писатель Станислав Лем в романе «Астронавты» (русский перевод, 1957), описывая экспедицию на Венеру, особенное внимание уделяет применению электронных счетно-решающих устройств для решения задач космической навигации. Корабль, названный «Космократором», имел огромные размеры, благодаря чему путешественники могли взять с собой в изобилии все необходимое оборудование, включая самолет-разведчик и вертолет. Горючим для атомных двигателей служил элемент коммуний, который получался в реакторе, имеющемся на самом корабле. Электромагнитное поле направляло поток частиц, выбрасывая их из двигателей со скоростью в несколько тысяч километров в секунду. Для защиты от вредных излучений корпус корабля был устроен двойным, и в промежутке между стенками находились запасы воды и жидкого воздуха, а также защитный панцирь из лучепоглощающего материала. Корпус, изготовленный из берсиля — комбинации бериллия и кремния — обладал огромной прочностью. В полете «Космократор» вращался для создания эффекта тяжести. Все операции по управлению кораблем были максимально автоматизированы. В отдельном помещении находился «Маракс» — мыслящая машина, электронное счетно-решающее устройство, которое давало ответы на всевозможные вопросы, возникающие в ходе экспедиции и требующие огромного количества вычислений.

Не все одинаково удачно в этом романе, хотя в целом он, безусловно, является одним из самых интересных произведений космической фантастики последних лет. Он переведен на ряд языков, по нему польские и немецкие кинематографисты снимают совместный фильм.

Оригинальная гипотеза о «пластмассовой» природе Венеры, приключения астронавтов на ней, описание самого полета, завязка романа, описывающая прилет корабля с другой планеты и разгадку его тайн, разнообразие форм изложения — все это привлекает читателя. Однако, некоторые главы (описание «Космократора») растянуты и скучны — автор пользуется в них шаблонным приемом диалогизированной лекции. Особенностью романа Лема является очерковая форма изложения отдельных глав, например, посвященной полету самолета-разведчика перед спуском самой ракеты, где рассказ ведется от имени пилота. Однако, главы, близкие к очерку, не отличаются резко от остальных и не нарушают общего хода повествования, а, наоборот, разнообразят его.

В романе И. Штефана и Р. Нора «Путь к звездам» (русский перевод, 1957), описывающем комплексную межпланетную экспедицию, затронуто несколько тем: внеземная станция, посещение Венеры, Марса и его спутника — Фобоса, исследование Юпитера радиоуправляемой ракетой с телевизионным передатчиком, использование астероида для путешествия по солнечной системе и в качестве базы ракет, отправляющихся на планеты.

Последняя тема особенно интересна. Недавно появился проект организации научной станции на одном из астероидов, близко подходящих к Земле. Таким образом, идея из фантастического романа стала предметом обсуждения инженеров и ученых. Ближайшие к нам планеты Марс и Венеру авторы изображают как обители жизни, причем на Марсе — разумной.

В затронутых нами произведениях вопросам техники космического полета уделяется не одинаковое место. Так, Г. Мартынов сообщает лишь отдельные детали устройства корабля, необходимые ему по ходу повествования.

Более подробно этот вопрос изложен у В. Владко и К. Волкова. С. Лем посвящает «Космократору» отдельную главу и очень подробно останавливается на тех возможностях, которые открывает кибернетика.

Однако общим для этих произведений является использование всего нового, что дали наука и техника нашего века и того, что еще лишь зарождается в научных лабораториях и институтах. Если раньше фантасты порой ограничивались самым общим упоминанием, избегая какой-либо конкретизации, то теперь они гораздо увереннее говорят о нерешенных технических проблемах.

«Материалы огромной прочности», «аккумуляторы невиданной мощности», «новые источники энергии» и тому подобные неопределенные выражения можно было часто встретить на страницах научно-фантастических произведений. Они отображали стремление авторов избежать подробностей и создать в то же время впечатление реальности описываемых ими конструкций.

Сейчас писатели оперируют конкретными понятиями, смелее фантазируют, используя новейшие данные науки и открываемые ею перспективы. Поэтому научные основы фантастики стали более реальными. Аккумулятор из сверхпроводников, сплавы титана, керамика, счетно-решающие машины — за всем этим стоит вполне определенная техническая сущность. Многое из того, о чем пишут ныне фантасты в «межпланетных» романах, становится предметом научно-инженерной разработки. Действительность начинает догонять фантастику. Космический корабль, которому суждено осваивать нашу солнечную систему, уже существует в мыслях конструкторов, и несмотря на разнообразие проектов общие контуры его вполне определились. Известно и каким будет оснащение корабля, как будет протекать полет, хотя, конечно, детали остаются еще пока недоработанными.

Фантазии романистов остается все меньший и меньший простор. Неудивительно поэтому, что многое похоже в произведениях разных авторов. «Межпланетная» фантастика перестает быть фантастикой. Разумеется, речь идет не о возможностях фантазировать об экспедициях на Луну и планеты, а о технике самого полета. И все же простор для фантазии остается.

Интересные проблемы ставят Ю. и С. Сафроновы в романе «Внуки наших внуков» (1958), действие которого происходит в XXII веке. В нем описан лунный город, причем авторы представляют себе условия жизни в нем уже во многом похожими на земные — это позволила сделать техника отдаленного будущего. На Венере экспедиция астронавтов производит смелый, но опасный эксперимент — испытывает искусственное термоядерное микросолнце, которое начало изменять природу планеты. Такие же солнца были использованы для обогрева Марса. Климат этого сурового мира смягчился, и люди смогли освоить планету.

Оригинален по замыслу и выполнению рассказ Г. Альтова «Икар и Дедал» (1958). Действие происходит в эпоху, когда успешно развивалось звездоплавание. Два космических корабля летят сквозь Солнце. Вещество внутри него крайне разрежено, а корабли построены из сверхплотного «нейтрита». И смелым пилотам удалось совершить необычный рейс. Надо отметить, что этот рассказ, воспевающий «безумство храбрых», написан очень поэтично. Возможности познания беспредельны, развитие науки неограниченно. «Невозможное сегодня станет возможным завтра», — говорил К. Э. Циолковский. Еще на заре астронавтики он предугадал, что, посетив планеты нашей солнечной системы, люди отправятся и к другим звездам.

Межзвездным путешествиям посвящено очень немного произведений. Самое крупное из них — роман И. Ефремова «Туманность Андромеды» (1958). Действие его происходит в отдаленном будущем, когда налаживается радиосвязь между планетами разных звездных систем.

Автор не вдается глубоко в технические детали, но из его описаний следует, что межзвездные корабли будут работать на горючем, дающем скорость истечения, близкую к световой, они оборудованы сверхчувствительными локаторами для защиты от метеоров, и для управления ими будет широко применяться электронно-вычислительная техника. Межзвездные перелеты длятся долгие годы, поэтому члены экспедиции часть времени проводят в гипнотическом сне. Автор рассказывает о приборном оборудовании, позволяющем наблюдать небесные тела. Он описывает жизнь на планетах других звездных систем, освоенные планеты и спутники планет солнечной системы и измененный человеческой волей и руками лик Земли.

Очень интересным является описание приема телевизионного изображения со спутника далекой звезды. Отдавая дань смелости фантазии автора, следует все же отметить, что он загромождает изложение малопонятными терминами, хотя и пытается в предисловии оправдать это стремлением ввести читателя в атмосферу жизни человечества далекого будущего. Научно-техническая сторона им разработана несколько поверхностно, и многое лишь названо, но не объяснено. Перспективы, которые открывает перед человечеством звездоплавание, особенно подробно затрагиваются в рассказе И. Ефремова «Сердце змеи» (1959). В нем описывается полет межзвездного корабля в созвездие Геркулеса для изучения загадочных процессов превращения материи на углеродной звезде.

Автор лишь в самых общих чертах касается устройства «пульсационного» звездолета, передвигавшегося в «нуль-пространстве по принципу сжатия времени» и достигающего гораздо больших скоростей, чем прежние «ядерно-ракетные, анамезонные звездолеты». В пути земные астролетчики встречают корабль с разумными существами другой звездной системы, у которых, вместо кислородного, как на Земле, происходит фторный обмен веществ. Хотя прямое общение с «чужими» оказалось невозможным, люди смогли многое узнать о жизни на фторной планете, достигшей высокого уровня развития.

Центральная идея рассказа — безграничное могущество человеческого гения, одерживающего полную победу над пространством и временем, возможность встреч и обмена знаниями между жителями даже отдаленных звездных систем. Рассказ «Сердце змеи» в определенной степени продолжает и углубляет идеи, ранее затронутые автором в повести «Звездные корабли» и романе «Туманность Андромеды».

Но приходится констатировать, что кроме Ефремова за последние годы никто из советских фантастов не попытался до сих пор рассказать ни о межзвездных перелетах, ни о жизни на Земле в будущем. Авторы предпочитают описывать прилет на Землю жителей планетных систем.

Много откликов в свое время вызвали фантастический рассказ А. Казанцева «Гость из Космоса» и очерк Б. Ляпунова «Из глубины Вселенной», в которых высказывалось предположение о прилете на Землю жителей иных миров. Эта тема затрагивается и в новом издании романа А. Казанцева «Пылающий остров» (1956).

И. Ефремов в своей повести «Звездные корабли» также высказал гипотезу о посещении нашей планеты обитателями другого звездного мира. Эта тема получила довольно широкое развитие в нашей фантастике, и не случайно она пользовалась успехом у читателей. В основе всех этих произведений лежит материалистическое понимание фактов, добытых астрономической наукой. С другой стороны, в описании техники, освоенной жителями далеких миров, сквозит стремление показать далекое будущее. Г. Мартынов в повести «Каллисто» (1957), сокращенный вариант — «Планетный гость» (1957), рассказывает о прилете на Землю жителей другой звездной системы. Автор показывает, хотя и в общих чертах, совершенную технику, позволившую преодолеть бездны пространства, которые разделяют звезды. Одной из главнейших ее особенностей являлся материал корабля и его двигателей. Сверхтвердый, сверхжароупорный, он мог противостоять даже метеоритным ударам. Каллистянский корабль представлял собой шар — подобие планеты — с мощными двигателями. Кратко автор касается развития техники на планете Каллисто — спутнике Сириуса, откуда прибыли звездоплаватели. Туда вместе с экипажем звездолета отправляются двое земных ученых. И, по-видимому, в следующей части романа будет описана жизнь на этой планете.

Корабль пришельцев из далекого мира показывает Б. Фрадкин в повести «Тайна астероида 117-03» (1956).

В нем использовалось управление гравитационными полями, иначе говоря, силой тяжести. Автор попытался показать осуществленными современные идеи о невесомых летательных аппаратах, которые, правда, пока еще не вышли за рамки предварительных исследований и окружены за рубежом сенсационной шумихой. Межзвездный корабль изображен им как своеобразная искусственная планетка, приспособленная для длительных путешествий, с большой оранжереей, — космическое поселение в духе идей Циолковского.

В повести Б. Фрадкина есть отдельные недочеты как научного, так и литературного характера. Однако смелость фантазии и оригинальность авторского замысла, интересный сюжет выгодно отличают эту повесть среди других «космических» произведений, о недостатках которых мы упоминали.

Прилет гостей из Космоса служит темой рассказа А. и Б. Стругацких «Извне» (1958). В отличие от других произведений, в нем описано посещение Земли не непосредственно обитателями иной планетной системы, а посланными ими «разумными» машинами — кибернетическими или телеуправляемыми. Эти паукообразные механизмы отдаленно напоминают марсиан из «Борьбы миров» Уэллса.

Путешествия к звездам — одна из самых увлекательных перспектив астронавтики, звездоплавания в буквальном смысле этого слова, не может не привлекать внимания фантастов. Но, поскольку расстояния во Вселенной измеряются цифрами, которые бессильно представить наше воображение, писатели редко обращались к этой конкретной теме — межзвездным перелетам. Корабли, способные совершать такие перелеты, почти не описывались ими. Между тем, уже сейчас вопрос о полетах к звездам обсуждается на страницах научных трудов.

Правда, это предварительные исследования теоретического характера: до практики еще очень далеко, и, вероятно, люди лишь следующего, а может быть, даже и двадцать второго века станут свидетелями межзвездного перелета. Смелой фантазии здесь открывается широчайший простор.

В качестве примера приведем рассказ В. Савченко «Навстречу звездам» (1955), тема которого — парадокс времени при межзвездных полетах. Герой рассказа — пилот космической ракеты, которая должна была облететь вокруг Марса и вернуться на Землю. Непредвиденные обстоятельства привели к тому, что корабль изменил маршрут и начал со все возрастающей скоростью удаляться за пределы солнечной системы. Так как он двигался почти так же быстро, как распространяется свет, то время на корабле потекло иначе, чем на Земле. Пилоту удалось возвратиться на родную планету, и для него прошел в путешествии всего год, тогда как на Земле истекло 12 лет! Такая поистине фантастическая ситуация основана на строгих научных данных, — выводах теории относительности. В особых условиях действуют и особые законы, понятие времени изменяет тогда свой привычный смысл. Рассказ В. Савченко наглядно иллюстрирует это положение. Следует оговориться, что биологические условия межзвездного перелета пока еще для нас неясны. Предположение, высказанное автором, остается безусловно фантастическим. Тем не менее, «Навстречу звездам» — первая в нашей научно-фантастической литературе попытка заглянуть в отдаленное будущее астронавтики. Приходится все же отметить, что и данный рассказ является лишь прикладной иллюстрацией законов физики.

Темы сношений с жителями планеты другой звездной системы с помощью телевидения касается Э. Маслов в рассказе «Под светом двух солнц» (1955), описывая телепередачу с планеты — спутника двойной звезды.

Находка «посылки», присланной обитателями планеты из системы четырех звезд — тема фантастической повести В. Карпенко «Тайна одной находки» (1957). Металлический футляр, по форме похожий на снаряд и изготовленный из сплава необыкновенной твердости, хранили как святыню в одном из тибетских монастырей. Когда же он попал в руки ученых, внутри футляра обнаружили кинопленку, на которой запечатлены были картины высокоорганизованной жизни на неизвестной планете, в том числе — отлет их космического корабля.

В романе Ю. и С. Сафроновых «Внуки наших внуков» (1958) герои обнаруживают следы посещения Земли в глубокой древности межзвездным кораблем из другой планетной системы.

Для полной характеристики «межпланетной» литературы последних лет следует сказать несколько слов и об очерке. Будучи оперативным жанром, он быстро откликается на события современности, затрагивая и будущее.

Еще до появления первых автоматических спутников В. Захарченко в «Путешествии в Завтра» (1950) подробно описал обитаемую станцию вне Земли. Такая же станция изображена Б. Ляпуновым в научно-фантастических очерках «Мечте навстречу» (1957). Сборник очерков коллектива авторов «Полет на Луну» (1955) представляет собою рассказ о полете к ближайшему небесному телу. В них от имени организаторов и участников экспедиции рассказывается, главным образом, о подготовке, а так же обстановке полета и высадке на Луну.

Очерки Б. Ляпунова «Мечте навстречу» продолжили этот сборник. В них рассказывается о том, что произошло во время лунной экспедиции, описываются переживания участников путешествий на Марс, Венеру, Меркурий, рисуются картины преображенной солнечной системы, когда все ее планеты стали доступны человеку. Внеземная станция, полеты в пределах Земли, на Луну и планеты затрагиваются в ряде очерков А. Штернфельда (1952–1956). Интересен очерк Н. Гришина «Двойник Солнца» (1957), — о создании на спутнике Земли искусственного Солнца, в котором происходит замедленная термоядерная реакция. Оно могло бы повлиять на климат земного шара, освободив его от ледяных шапок на полюсах. Заметим, что впервые подобная возможность была высказана в ранний период развития астронавтики профессором Г. Обертом. Однако его идея использования отраженного солнечного света вряд ли могла бы быть осуществлена. Атомная энергия и искусственные спутники открыли новые перспективы. И не случайно на обложке книги ученого-энергетика Е. Балабанова об атомной энергии, отнюдь не фантастической, изображен спутник-Солнце, Солнце, созданное руками человека для Земли!

Подводя итог фантастической литературе о межпланетных перелетах, необходимо еще раз подчеркнуть актуальность этой темы и, в то же время, недостаточное ее развитие в произведениях последних лет. Некоторые из них по своим научно-техническим идеям повторяют друг друга. Мало произведений посвящено ближайшим перспективам астронавтики — внеземным станциям и ее отдаленному будущему — межзвездным перелетам. Да и о путешествиях на Луну и планеты написано не так уж много, а ведь именно сейчас, когда началась «космическая эра» в истории человечества, фантазия писателей должна смелее и увлекательнее изображать подвиги будущих колумбов Вселенной.

Наряду с открытием небесных миров фантастов интересовало и открытие мира, который находится на нашей планете и где, тем не менее, до сих пор остается много неразгаданных тайн. Мы имеем в виду неисследованные глубины океанов и морей. Человек лишь начинает проникать в них и находит там картины не менее интересные, чем те, какие встретятся на неведомых планетах.

Еще Жюль Верн отправил своих героев в подводное плавание. Небезынтересно отметить, что «Наутилус» Жюля Верна все еще остается неосуществленным современной судостроительной техникой. Так названа одна из построенных ныне в Америке атомных подводных лодок. Но эта лодка, хотя ее и движет покоренная сила атома, далека от творения капитана Немо и, к тому же, предназначена для совсем иных целей. В стальном шаре-батискафе, на привязи, люди опускались в морскую пучину. Лишь недавно французские исследователи на специально сконструированном судне — батисфере достигли глубины свыше четырех километров. Фантазия же писателей переносила людей даже на дно океана. Г. Уэллс, А. Конан Дойл и другие описывали глубоководные спуски.

В советской литературе наиболее известен роман Г. Адамова «Тайна двух океанов» (1939, последнее переиздание — 1955) — о дальнем плавании подводной лодки «Пионер», оборудованной для научных исследований.

Спуск в батисфере на дно океана, на глубину около трех с половиной километров, составил содержание рассказа Н. Добровольского «В глубине океана» (1946). Исследователи обнаружили под водой залежи радия и наблюдали схватку глубинного осьминога и змеи, которая неожиданно помогла им избежать гибели: батисфера застряла у каменной стены, и чудовища, сдвинув ее с места, дали возможность ей подняться на поверхность.

В последние годы переиздано несколько произведений, посвященных изучению и освоению морских глубин.

Среди них, как и среди новинок нашей фантастики, правда, почти не затрагивается тема открытия «голубого континента». Исключение составляет повесть Г. Гуревича «Приключения машины» (отрывки опубликованы в 1957 году), о которой мы скажем ниже, рассматривая освещение кибернетики в современной фантастике. Тем не менее писатели ставят другие интересные проблемы техники будущего. Красота и богатство подводного мира, его неразгаданные тайны привлекали внимание А. Р. Беляева, не раз писавшего об этом. Еще в раннем своем произведении — «Последний человек из Атлантиды» (1927, переиздание — 1957) — он касается поисков затерянных на дне океана остатков исчезнувшего материка. В одном из наиболее популярных романов Беляева «Человек-амфибия» (переиздания — 1946, 1956, 1957), в основе — фантастическом, он мечтает о завоевании недоступного человечеству подводного мира. Водная стихия должна быть подвластна людям — вот главная мысль, руководившая одним из героев романа профессором Сальватором. Правда, реальное решение задачи даст, несомненно, не медицина, а техника; не люди-амфибии, а люди, вооруженные аппаратами для подводных спусков и плаваний освоят неизведанные глубины.

И освоение уже началось, голубой континент начал раскрывать свои тайны. Не вымышленный полурыба-получеловек, плод фантазии писателя, а обыкновенные люди в легководолазных костюмах проникли в глубь моря и воочию познакомились с удивительными чудесами морских глубин. Не за горами и спуски туда, куда до сих пор мог попасть только жюльверновский «Наутилус», — это дело недалекого будущего.

В романе «Подводные земледельцы» (1930, переиздание — 1957) Беляев подходит с техническим обоснованием к проблеме использования богатств моря. Плантации водорослей, посаженные под водой, подводный поселок, разнообразная техника, дающая возможность человеку находиться и работать в море — вот что описывает в нем писатель. Подводное земледелие само по себе не новость и не предмет беспочвенных мечтаний. Беляев нарисовал его будущее. Водоросли являются своего рода кладовыми ценных элементов, «аккумуляторами» морских богатств, и сейчас ученые думают о том, чтобы искусственно выращивать эти «биологические концентраторы». Писатель-фантаст предвосхитил достижения, которые будут со временем претворены в жизнь.

Как спуски в неизведанные глубины, так и полеты к иным мирам связаны с большими опасностями и риском. Развитие автоматики и телемеханики — управления машинами и механизмами на расстоянии — позволяет провести разведку неведомого аппаратами без людей.

Идея эта не нова. В применении к космическим полетам она была высказана еще в 1929 году, причем именно в фантастике — Д. Шлосселем в рассказе «Лунный курьер» (русский перевод в журнале «В мастерской природы»). Посланный на Луну робот-автомат мог управляться с Земли, и все, увиденное им, показывалось на телеэкране. В. Левашов в рассказе «КВ-1» (1927) описал автоматическую ракету с киноаппаратом, которая помогла раскрыть тайны Марса.

В недавнее время, в связи с успехами радиотелемеханики, фантасты вновь обращаются к подобной теме.

В. Соловьев в литературном сценарии научно-фантастического фильма. «Триста миллионов лет спустя» (1957) отобразил возможность изучения природы небесных тел с помощью автоматики. Управляемая по радио танкетка с телевизионным передатчиком, доставленная на Венеру ракетой, позволила людям, еще не осуществившим перелет на эту загадочную планету, увидеть, что скрывается за ее облачной пеленой. Подобные возможности — посылки на Луну и планеты радиотелеуправляемой танкетки — обсуждались и в научно-популярной литературе.

Новейшие успехи электроники и смежных с нею областей техники привели к созданию «управляющих» машин, которые могут работать по заранее заданной программе без вмешательства человека. Действительность обогнала фантастику! Вот почему рассказ Л. Жигарева «Кто там?» (1956) о кибернетической «думающей» машине — переводчике и ответчике на различные вопросы — безусловно явился бы фантастическим, если бы появился несколькими годами раньше. Теперь же это скорее научно-популярный очерк о будущем, уже становящемся настоящим.

Реальным прогнозом кажется ныне повесть Г. Гуревича «Приключения машины», хотя и понадобится еще время, чтобы решить поставленную в ней проблему.

Гусеничный вездеход отправляется в путешествие по дну океана. На нем нет экипажа — одни лишь приборы, и в их числе телевизионная установка с полупроводниковой аппаратурой вместо хрупких радиоламп. Повинуясь программному управлению, сообразуясь с обстановкой и сигналами, получаемыми извне, машина двигается по дну. Океанологи могут видеть, сидя у экрана телевизора, все, что встречается на ее пути. Автор высказывает мнение, что подобные самоуправляющиеся машины смогут быть использованы для исследования глубин Земли, а также космического пространства и планет солнечной системы.

Представляют интерес посвященные кибернетике рассказы Б. и А. Стругацких «Спонтанный рефлекс» (1958) и А. Днепрова «Крабы идут по острову» (1958). В первом из них описан кибернетический робот — самопрограммирующаяся машина, которая, реагируя на любые внешние условия, сама для себя вырабатывает программу действий. В рассказе Днепрова изображен другой вид кибернетических автоматов, изготовляющих из металла копии самих себя, — самовоспроизводящихся машин.

Несмотря на появление нескольких новых произведений, возможности кибернетики, как видим, еще очень слабо разработаны в научно-фантастической литературе.

Осуществленные уже сейчас «разумные» машины показывают, что наука пока идет впереди фантастики, а не наоборот, как это следовало бы ожидать. Интересная попытка заглянуть в отдаленное будущее кибернетики сделана в рассказе В. Журавлевой «Звездный камень» (1959). Его сюжетная основа — прилет на Землю межзвездного корабля — не раз затрагивалась другими авторами. Но в рассказе В. Журавлевой обитатели далекого неведомого мира прислали биоавтомат, кибернетическую машину, в которой радиотехнические элементы заменены искусственно созданными живыми клетками. Этот «мозг», состоящий из совместно работающих живой и неживой материй, управляет межзвездным кораблем.

Лучистая энергия, открытие новых видов излучений издавна привлекали внимание романистов. Особенной популярностью пользовались всевозможные «лучи смерти», а также проблема передачи энергии на расстояние без проводов. В последние годы, в связи с развитием атомной техники, открылись новые перспективы использования излучений для расширения нашей власти над веществом. Лучи, возникающие при распаде ядер атомов, могут вызывать глубокие превращения в различных материалах и тканях. Все более расширяется практическое применение лучистой энергии, и можно думать, что в будущем оно станет еще шире. Мысль писателей-фантастов обращается к тем неизведанным возможностям, которые таят в себе создаваемые физической техникой излучения.

Еще в фантастике довоенного периода встречались произведения, посвященные использованию лучистой энергии. В широко известном романе А. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» описан фантастический аппарат для получения тепловых «лучей смерти». Проблема передачи энергии без проводов затрагивалась Ю. Долгушиным (роман «Генератор чудес»), В. Язвицким (рассказ «Мексиканские молнии»), Э. Зеликовичем (роман «Следующий мир»). В послевоенные годы, в связи с успехами физических наук, фантасты вновь обратились к теме лучистой энергии.

Ее применение описывает В. Иванов в романе «Энергия подвластна нам» (1951). Излучатель — «небесная пушка» — посылает поток лучей в космическое пространство, по направлению к Луне. Отраженные лунной поверхностью, лучи возвращаются на Землю и могут вредно действовать на живые организмы, вызывая болезни и смерть. Они возникают при освобождении энергии новых искусственных радиоактивных элементов, полученных в ускорителе — циклотроне. Одновременно автор говорит о защите от гибельного действия этих лучей при помощи электростатических полей высокого напряжения. Он упоминает и о новом веществе — энергите, обладающем огромной активностью по сравнению с такими известными ныне источниками энергии, как уран или торий.

В произведении В. Иванова освещается главным образом возможность военного использования лучистой энергии — для целей нападения и обороны. Основная научная тема романа С. Розвала «Лучи жизни» (1949) — применение излучений для мирных целей. Вновь открытые лучи могут на расстоянии убивать любые микробы и более крупные организмы, далеко оставив позади действие применяемого сейчас невидимого ультрафиолетового света. Ликвидация болезней, опасности заражения при операциях, дезинфекция, уничтожение вредителей, консервирование продуктов — таковы возможности этих лучей. С другой стороны, они стимулируют рост растений и животных, что должно привести к невиданной продуктивности сельского хозяйства. Правда, автор не останавливается сколько-нибудь подробно на всех свойствах «лучей жизни» и совсем не говорит об их природе, сосредоточивая внимание на борьбе, которая развернулась вокруг этого открытия в капиталистической стране. Он лишь перечисляет то, что могла бы дать лучистая энергия на службе человеку. Но и в этом перечислении отражается стремление вскрыть таящиеся в ней поразительные возможности.

Опять приходится отметить, что и такая интереснейшая тема все же слабо разработана в нашей фантастике. «Лучи жизни» еще ждут своего автора! А современные успехи физики дают уверенность в осуществлении самых смелых мечтаний, связанных с ними. Небольшой очерк В. Рыдника «Лучи переделывают металл» (1957) — о металлургическом заводе будущего — воспринимается почти как реальность.

Электромагнитные колебания, которые ныне играют огромную роль в нашей жизни, также не прошли мимо внимания писателей. Вспомним, например, роман А. Беляева «Борьба в эфире» (1928). В нем был изображен Радиополис — город, где радиотехника и радиотелемеханика нашли самое широкое применение. Оригинальную проблему поставил А. Беляев в другом своем романе — «Властелин мира» (1929, переиздание — 1957): прием и усиление слабых электромагнитных колебаний, излучаемых человеческим мозгом. Мыслепередающий аппарат, построенный героем этого романа, стал в его руках средством внушения, навязывания людям своей воли. Однако против нового необычайного оружия было найдено более мощное контроружие подобного же типа.

Очень интересным является в романе описание «мирного» применения этого изобретения. Излучен мысленный приказ — и дикие звери покорно выходят из тропического леса к невооруженному охотнику, чтобы занять потом свое место в зоопарке. Непосредственная передача мыслей на расстояние сделала возможным общение между людьми, находящимися далеко друг от друга, слушание «мысленных» концертов, докладов. Подобную тему затронул Н. Дашкиев в повести под таким же заглавием — «Властелин мира» (1957). Он также описывает аппарат для приема и усиления электромагнитных колебаний мозга. Этот аппарат давал возможность обострять и усиливать умственную деятельность. Повесть Н. Дашкиева, посвященная интересной проблеме, является слабой в художественном отношении.

В романе Б.Фрадкина «Дорога к звездам» (1954), не относящемся целиком к научно-фантастическому жанру, тем не менее затрагивается идея создания «ядерного сплава» необычайно большой плотности и прочности, которая представляет определенный интерес.

Наши представления о строении материи позволяют предположить и возможность сильного уплотнения вещества, а достижения физики сверхвысоких давлений делают его более или менее реальным для будущего. Подобная тема и ранее интересовала фантастов (рассказы А. Беляева «Рогатый мамонт», А. Нечаева «Белый карлик»).

Физика, как впрочем и другие науки, как и все отрасли техники, открывает широкое поле деятельности для фантастов. Однако научно-фантастических произведений о грядущих достижениях физических наук очень мало. Мало романов, повестей, рассказов и очерков, рисующих возможные успехи техники со взглядом далеко вперед, освещающих малоисследованные области, новейшие тенденции, семена того, что даст со временем пышные плоды.

Применение полупроводников и ультразвука (повести В. Охотникова «Первые дерзания» и Б. Фрадкина «У истоков бессмертия» и «История одной записной книжки»), новые материалы с разнообразными свойствами и разнообразного назначения (повесть В. Немцова «Аппарат СЛ-1», рассказы В. Сапарина «Плато Чибисова», «Секрет семерки», «Хрустальная дымка», «Волшебные ботинки»), автоматическая метеостанция, поднимающаяся в верхние слои атмосферы и летающая телеуправляемая лаборатория (повесть В. Немцова «Рекорд высоты», роман «Последний полустанок»), подземная лодка (повесть В. Охотникова «Дороги вглубь», роман Г. Адамова «Победители недр»), объемное панорамное кино и телевидение (рассказ А. Матеюнаса «Экран жизни», рассказ В. Сапарина «Удивительное путешествие»), использование энергии подземных недр (роман Ф. Кандыбы «Горячая земля», повесть Г. Гуревича «Подземная непогода»), гелиоэнергетика (повесть В. Немцова «Осколок Солнца»), телевидение (роман В. Немцова «Счастливая звезда» и его сокращенный вариант «Альтаир»), подводное телевидение (роман А. Беляева «Чудесное око», рассказ И. Ефремова «Атолл Факаофо», повесть Г. Голубева «Золотая медаль Атлантиды») — эти проблемы представляют большой интерес.

Осуществляются грандиозные планы преобразования природы. Создание искусственных морей и изменение течения рек, возвращение к жизни мертвых земель пустынь, покорение целины — это дела наших дней. В фантастике мы найдем проекты еще более широкой переделки планеты. О ней писал В. Никольский в уже упоминавшемся нами романе «Через тысячу лет». А. Беляев в романах «Под небом Арктики» (1938–1939) и «Звезда КЭЦ» нарисовал картину отепленной Арктики. Г. Адамов (роман «Изгнание владыки», 1946), Ф. Кандыба (роман «Горячая земля», 1950), А. Казанцев (романы «Полярная мечта», «Мол Северный», 1956) описывают в своих произведениях осуществление проектов переделки природы Дальнего Севера. Оживление пустынь, изменение климата полярных областей — тема романа А. Подсосова «Новый Гольфстрим» (1948). В романе А. Казанцева «Арктический мост» (переиздание, 1958) показано строительство подводного межконтинентального туннеля, соединяющего Советский Союз и США для железнодорожного сообщения между двумя континентами. Сделанный в виде герметически закрытой трубы, он был погружен в океан, что обеспечивало безопасность сооружения и независимость от погоды движущимся внутри него поездам. Ракетные двигатели давали возможность развивать в подводном туннеле, из которого откачан воздух, огромную скорость.

Для более полной характеристики тематики послевоенной научной фантастики приведем несколько примеров различных произведений.

Г. Гребнев в повести «Тайна подводной скалы» (переработанный вариант романа «Арктания», 1957) изображает летающую научную станцию с реактивными двигателями — «поселок в воздухе», находящийся в районе Северного полюса.

Н. Томан в повести «История одной сенсации» (1956) касается проблемы усиления электронной концентрации ионосферы с помощью распыленного атомным взрывом высотной ракеты радиоактивного порошка. Это дало возможность получать отраженные телевизионные сигналы с больших высот.

М. Дунтау и Н. Цуркин в рассказе «Церебровизор инженера Ковдина» (1957) затрагивают возможность передачи на расстояние с помощью радиотехнических устройств зрительных впечатлений и возвращения, таким образом, зрения слепым.

Получение искусственного холода с помощью атомной энергии (повесть Г. Гуревича «Иней на пальмах», роман А. Кудашева «Ледяной остров»), усовершенствованная звукозапись и воспроизведение звука (рассказ М. Дашкиева «Украденный голос»), использование явления сверхпроводимости для создания мощного аккумулятора энергии (роман А. Казанцева «Пылающий остров»), мощных воздушных потоков для получения электроэнергии (повесть В. Сытина «Покорители вечных бурь»), космические катастрофы — прилет в нашу солнечную систему неизвестной планеты (повесть Г. Гуревича «Прохождение Немезиды»), приближение к Земле астероида (повесть Н. Томана «Накануне катастрофы») — и их предотвращение — таковы темы некоторых произведений, напечатанных в последние годы.

Среди произведений фантастики, вышедших за послевоенные годы, к сожалению, почти нет романов или повестей комплексного характера, которые давали бы картину мира будущего. Частично к ним можно отнести «Туманность Андромеды» И. Ефремова, «Тайну подводной скалы» Г. Гребнева, роман Г. Адамова «Изгнание владыки». Интересную попытку изобразить технику начала XXI века сделал В. Мелентьев в фантастической повести «33-е марта» (1957), написанной для младших школьников. Он показывает прежде всего широкое применение атомной энергии для различных целей: на автотранспорте, в горнорудной промышленности и строительстве домов и дорог, для изменения климата арктических районов страны и уничтожения вечной мерзлоты. В повести рассказывается также о развитии наземного и воздушного транспорта, фотоэлектроники и полупроводниковой и ультразвуковой техники, цветного телевидения, о новых строительных материалах и механизмах, электронных вычислительных машинах, цветной объемной рентгеноскопии, освоении Луны и добыче на ней редких элементов. Сюжет построен в целом занимательно, хотя прием показа событий во сне не оригинален. Главный недостаток, однако, не в этом. Автор злоупотребляет диалогизированной формой изложения познавательных явлений, приводит много сложных технических терминов и понятий, не объясняя их достаточно полно и ясно, что в произведении, предназначенном для детей младшего возраста, весьма существенно. Такие же выражения, как «электронка» или «атомка», которыми он часто пользуется, звучат по меньшей мере вульгарно. Знакомство героя повести пионера Васи Голубева с техникой будущего — едва ли не самые скучные страницы, и только необычайность положения мальчика, проспавшего пятьдесят лет и очутившегося в следующем веке, несколько оживляет их.

В XXII век переносят героя своего романа «Внуки наших внуков» Ю. и С. Сафроновы (1958). Правда, способ, которым они это делают, сомнителен даже как сугубо фантастическая предпосылка. Упавший на Землю метеорит состоял из вещества, способного особым излучением вызывать длительный глубокий сон и состояние, подобное анабиозу. Проснувшись, герой романа оказывается в 2107 году. Центральная идея произведения — использование достижений ядерной физики, управляемых термоядерных реакций для создания искусственного микросолнца, позволившего в грандиозных масштабах изменить природу нашей планеты. С помощью такого солнца были растоплены вековые льды Антарктиды, причем полученная вода под действием специального катализатора превращалась в пластмассу — пенопласт — и распределялась по всему Мировому океану. Это привело к улучшению климата на значительной части земного шара. Авторы затрагивают также ряд проблем, решенных наукой и техникой будущего: широкое развитие кибернетики; дальняя телевизионная связь; продление жизни; портативный атомный двигатель и его применение в автомобильном и воздушном транспорте; сверхвысотная скоростная авиация; межпланетные полеты и освоение мирового пространства. Хотя и очень кратко, в романе изображены отдельные черты жизни грядущего коммунистического общества. Особенно подробно описаны научные поиски, связанные с созданием микросолнца, ставшего в руках человека мощным орудием преобразования не только собственной планеты, но и других миров. Замысел романа, бесспорно, интересен.

Однако, подробно останавливаясь на основной идее, авторы слишком бегло и схематично обрисовывают научно-технические достижения, которые стали достоянием человечества через полтора века. Образы людей будущего лишь намечены, но не обрисованы впечатляюще, ярко со своими индивидуальными характерами.

Герой, чудесным образом попавший к нашим далеким потомкам, все же скорее условная фигура экскурсанта, служащая для популяризации, и перегруженность лекционными отступлениями нередко тормозит действие романа.

В. Захарченко в очерковой книге («Путешествия в Завтра», 1953) дал наброски техники и промышленности будущего. Читатель знакомится с энергетикой, металлургией, автоматикой и телемеханикой, сельским хозяйством, химией, строительством близкого будущего.

Попытка комплексного освещения научно-технических достижений следующего века сделана в очерке Л. Попилова «2500 год. Всемирная выставка» (ж. «Техника — молодежи», № 7–8, 1956), затрагивающем энергетику, судостроение, авиацию, жилищное строительство, промышленность, приборостроение. Перспективы развития науки и техники в самых различных областях составляют содержание очерков, публикуемых в журналах «Техника — молодежи» и «Наука и жизнь» под рубрикой «Окно в будущее», в специальных тематических номерах журнала «Знание — сила» и газеты «Комсомольская правда» («Репортаж из XXI века», 1957). «Репортаж из XXI века» М. Васильева и С. Гущева, вышедший в 1959 году отдельным изданием, представляет собой сборник интервью с рядом советских ученых о науке и технике будущего. Литературная запись их рассказов ставит задачей показать, каковы перспективы развития различных отраслей знания, как могут осуществиться различные инженерные идеи и проекты. Перед читателями выступают представители многих научных и технических специальностей — химии и металлургии, биологии и астронавтики и других. Книга содержит разнообразный и интересный материал, изложенный в форме журналистского репортажа.

Среди очерковых произведений, помещенных в периодике за последние годы, выделяется оригинальностью технической идеи «Голубой луч» Паю Кия (1957) — об использовании верхних слоев атмосферы в качестве топлива для реактивных воздушных кораблей. При переходе атомарного кислорода на больших высотах в молекулярное состояние выделяется энергия. Это было подтверждено опытом, проделанным во время подъема ракеты, вызвавшей за счет ускорения такого процесса яркое свечение неба. В очерке раскрывается возможное практическое применение процессов, идущих в «верхней» атмосфере. В очерке С. Ревзина «Пять недель на воздушном шаре» (1954) — о перспективах развития воздухоплавания — описан аэростат, который мог бы совершать длительные полеты.

В очерке Р. Перельмана «Двигатели галактических кораблей» (1958) затрагиваются далекие перспективы звездоплавания — корабли для межзвездных путешествий.

В жанре очерковой научной фантастики встречается форма репортажа, дневниковых записей, корреспонденций, путевых записок, причем чаще других — репортаж («репортаж-фантастика», «репортаж из будущего», «репортаж из XXI века», «межпланетный репортаж» и так далее). В репортаже из будущего — «Телебиблиотека— миллионы книг в одном переплете» (1956) — Л. Теплов рассказывает о применении телевидения для воспроизведения объемных изображений с одновременной передачей текста книг, А. Маркин («Между двумя материками») — о перспективах развития атомной энергетики и постройке плотины в Беринговом проливе, позволяющей ликвидировать холодное Камчатское течение и смягчить климат Арктики и других районов.

Этими немногими произведениями исчерпывается фантастика о мире будущего. Следует напомнить, что в прошлом в нашей научно-фантастической литературе были созданы романы широкого тематического плана, о которых упоминалось. Кроме них «штрихи» мира будущего мы находим и в других произведениях тридцатых годов — романах и очерках А. Беляева («Лаборатория Дубльвэ», «Под небом Арктики», «Город победителя», «Зеленая симфония», повести Л. Платова «Концентрат сна»). Очень интересны картины городов грядущего, в частности преображенного Ленинграда, нарисованные А. Беляевым. Грандиозные успехи науки за последние десятилетия открывают новые возможности для создания произведений, рисующих жизнь и технику будущего.

Кому, как не советским фантастам, следовало бы изобразить в художественных образах грядущее, к которому мы стремимся, за которое боремся! Писателей страны, создавшей первую в мире атомную электростанцию, атомный ледокол, запустившей первые искусственные спутники Земли и Солнца, должны вдохновить эти творческие подвиги ученых, инженеров и рабочих. Если еще в 30-х годах они брались за такую тему, — какой простор для подлинно научной и высокоидейной фантастики, утверждающей коммунистическое мировоззрение, дают наши дни! Однако один из самых существенных пробелов в литературе — книги о завтрашнем дне, о коммунистическом обществе и его технике — остается невосполненным уже в течение многих лет.

Остановимся еще на одной своеобразной группе фантастических произведений, касающихся вопросов главным образом физики. Они в занимательной форме знакомят с теми или иными явлениями методом «от противного», описывая, что произошло бы, если бы привычные их качества изменились или исчезли. Земной мир без тяжести (очерки Циолковского, рассказ А. Беляева «Над бездной», переиздание — 1957) или с ослабленной тяжестью (повесть Н. Мюра «Шесть месяцев»), мир без трения (рассказ В. Язвицкого «Аппарат Джона Инглиса»), мир без пыли (повесть Э. Зеликовича «Опасное изобретение»), изменение скорости распространения света (рассказ А. Беляева «Светопреставление», переиздание — 1957), увеличение скорости вращения Земли (рассказ В. Савченко «Путешествие Вити Витькина») — таковы примеры этих произведений. В послевоенные годы, однако, за исключением переизданий, они почти не появлялись, хотя подобные повести и рассказы могли бы принести пользу, так как, показывая необычайное, фантастическое предположение в художественной форме, ярко подчеркивают огромное значение самых простых, примелькавшихся и не замечаемых обычно явлений.

Приведем в заключение несколько цифр, характеризующих в количественном отношении развитие научно-фантастической литературы в нашей стране. За 50 лет — с 1895 по 1945 год — было напечатано отдельными изданиями и в периодике свыше 600 названий произведений, оригинальных и переводных. С 1946 по 1958 год вышло около 150 романов, повестей, рассказов и очерков, посвященных проблемам физики и техники. Переизданы многие произведения зарубежных классиков жанра (Ж. Верна, Г. Уэллса, А. Конан-Дойля), опубликованы повести и рассказы ряда современных американских авторов. В трехтомнике (Москва) и однотомнике (Ленинград) собраны избранные научно-фантастические произведения выдающегося советского писателя А. Р. Беляева. Фантастике систематически отводят место на своих страницах молодежные журналы.

Даже краткий обзор показывает, что в научной фантастике есть, образно выражаясь, густонаселенные места и почти необитаемые острова. Тяга писателей к космическим темам понятна. Они открывают наиболее широкий простор для фантазии, позволяют разворачивать необычайные приключения, обходясь зачастую без шаблонного детектива. Можно назвать в то же время ряд тем, почти совершенно не разработанных фантастами. По существу даже такое величайшее достижение современности, как ядерная энергетика, осталось в стороне от внимания писателей. Полупроводниковая техника, радиоэлектроника, кибернетика; перспективы развития химии, биологии и медицины, сельское хозяйство будущего; возможности, которые открывают новые отрасли знания, появившиеся на «стыках» различных наук; новые средства научных исследований; новые представления о свойствах материи, времени и пространства, о природе тяготения — все эти темы еще ждут своего воплощения в научно-фантастической литературе.

Почти ничего не написано об авиации, транспорте, промышленности, городах будущего. А между тем в фантастике раннего периода произведения на эти темы были не редки.

Надо думать, что наше время — время свершения величайших дерзаний человечества — вдохновит наших писателей на создание многих ярких, интересных, проблемных научно-фантастических произведений.

https://fantlab.ru/edition53726

Война оборвала творческий путь писателя. Он умер в захваченном фашистами, разоренном городе Пушкине, так и не дождавшись радостных дней освобождения.

Книги Беляева, зачитанные до дыр, постепенно исчезали с книжных полок. В первое послевоенное десятилетие был переиздан только один роман — «Человек-амфибия». Казалось, произведения писателя постигла судьба всех книг-однодневок.

Но первое же, еще весьма не полное издание, подготовленное Б. В. Ляпуновым и предпринятое «Молодой гвардией» в 1956 году, показало, что за шестнадцать лет интерес к произведениям Беляева ничуть не остыл и что в этом смысле дети его первых читателей нисколько не уступают своим отцам.

Беляев вошел в литературу в двадцатых годах, когда внимание всего народа от дел военных было повернуто к задачам грандиозного социалистического строительства.[30] Вопросы науки и техники, отодвинутые в годы революции и гражданской войны на второй план, стали приобретать первостепенное значение. Естественно, чрезвычайно вырастала роль научно-пропагандистской литературы, в том числе и научной фантастики.

В середине двадцатых годов у нас еще не было научно-художественной литературы, не получила такого широкого распространения и научно-популярная книга.

Кроме того, первым советским писателям-фантастам приходилось бороться с влиянием на молодежь низкопробной детективной литературы и широко распространившейся псевдонаучной фантастики.

В эти годы молодому поколению еще нужно было доказывать значение естествознания и технических наук, нужно было раскрыть захватывающий характер борьбы, ведущейся в стенах лабораторий. Но говорить о науке надо было предельно просто, так как уровень грамотности молодежи тех лет был неизмеримо ниже современного. Научная фантастика, с ее острыми приключенческими сюжетами, была для этого вполне подходящим средством.

Именно в это время были изданы научно-фантастические романы В. А. Обручева и А. Н. Толстого, чем и положено начало советской научно-фантастической литературе. «Аэлита», «Земля Санникова», «Плутония» и «Гиперболоид инженера Гарина» до сих пор остаются лучшими советскими научно-фантастическими романами.

Однако то, что у истоков советской научной фантастики стояли столь видные деятели отечественной культуры, лишь до некоторой степени возместило отсутствие традиций научно-фантастической литературы в дореволюционном литературном наследии. И значительную роль в создании советской научной фантастики — наряду с Толстым и Обручевым, крупным выдающимся писателем и ученым, — сыграл неизвестный дотоле ни в литературе, ни в науке и технике начинающий писатель А. Р. Беляев.

Его ранние научно-фантастические произведения не могли идти ни в какое сравнение с яркими романами Обручева и Толстого. Но, в отличие от авторов «Плутонии» и «Аэлиты», для которых научная фантастика была лишь временным и далеко не первостепенным занятием, первые рассказы Беляева раз и навсегда определили весь его дальнейший творческий путь. Шаг за шагом совершенствуя свое литературное мастерство, поднимаясь от первых незрелых рассказов к созданию широко известных крупных научно-фантастических произведений, он ставил пред собой иные, чем у его старших современников, задачи.

Если А. Н. Толстого в первую очередь привлекала возможность отобразить средствами научной фантастики волновавшие его социальные проблемы, а В. А. Обручев рассматривал тот же жанр прежде всего как средство научной пропаганды, то благодаря А. Р. Беляеву в нашей литературе получил распространение новый тип советского научно-фантастического романа, в котором научно-фантастическая и социальная проблематика тесно увязывались и взаимно дополняли друг друга.

Хотя Беляев уступал В. А. Обручеву в глубине научных знаний, а А. Н. Толстому — в яркости литературного дарования, его лучшие произведения имели и ряд очевидных преимуществ. Так, в отличие от романов В. А. Обручева, писатель глубже разрабатывал характеры своих героев, острее завязывал сюжет, привлекал более разнообразные научные и технические проблемы и гипотезы; в его творчестве явственно звучали социальные мотивы. По сравнению с А. Н. Толстым он уделял значительно больше внимания научно-фантастическому содержанию произведений.

Новый для нас научно-фантастический роман, созданный Беляевым, развивал в советских условиях основную традицию научно-фантастической литературы, выработанную Жюлем Верном и продолженную Уэллсом и Конан-Дойлем, у которых Беляев учился художественному мастерству.

Поскольку у нас еще не было создано своей традиции научно-фантастической литературы, — учение у этих признанных мастеров было естественным путем, ускорившим становление писателя. Сам он писал впоследствии:

«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западноевропейских мастеров. Естественно, мы должны были овладевать и стандартными формами».[31]

Этим частично объясняется и преобладание зарубежной тематики на первом этапе его творчества.

Впрочем, существовало еще одно обстоятельство, сильнее других толкавшее Беляева на изображение жизни зарубежного общества. Оно возникало из необходимости опираться на новейшие достижения науки и техники, — стало быть, на достижения в основном буржуазной науки и техники, потому что, как говорил в те годы В. И. Ленин, «Все знают, что передовой капитализм с точки зрения технических усовершенствований, технической постановки дела несравненно выше, чем теперешняя наша промышленность».[32]

В двадцатых годах, на заре социалистической индустриализации, изображать Россию центром научно-технического прогресса было бы большой погрешностью против жизненной правды даже для фантастического произведения.

Беляев, по-видимому, с самого начала понимал, что научная фантастика, при всей своей устремленности в будущее, должна прежде всего служить интересам своего времени. Позднее он так писал в одной из своих статей:

«Наша научная фантастика в первую очередь должна быть одним из средств агитации и пропаганды науки и техники, должна расширять и научные знания, привлекать к научным и техническим проблемам интерес читателей и молодежи в особенности».[33]

Но научно-фантастическая литература, так тесно связанная с вопросами науки и техники, вместе с тем весьма чувствительна и к политическим проблемам своего времени. И положение писателя-фантаста становится нелегким, коль скоро между теми и другими существуют противоречия. Беляеву пришлось начинать свою работу в условиях, когда эти противоречия были обострены до крайности, в условиях момента, по ленинскому определению, исключительного, «… когда мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю, по силе политической власти рабочих и вместе с тем позади самого отсталого из западно-европейских государств по организации добропорядочного государственного капитализма, по высоте культуры, по степени подготовки к материально-производственному „введению“ социализма».[34]

Не следует недооценивать трудностей, которые вставали в этой исторической ситуации перед писателем-фантастом. Не случайно в приключенческой литературе двадцатых годов нашла широкое распространение псевдонаучная фантастика, а произведения, построенные на подлинно научном фундаменте, насчитывались единицами. И то, что Беляеву в подобных условиях все-таки удалось создать настоящие научно-фантастические произведения, уже само по себе заслуживало безусловного одобрения и поддержки.

Критика, однако, отнеслась к его творчеству иначе. На первых порах печать вообще никак не откликалась на произведения Беляева. Сказывались бытовавшие в конце двадцатых — начале тридцатых годов взгляды, что фантастика вообще приносит вред, «уводя молодежь из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее миры», — как безапелляционно утверждалось, например, в одной из статей тех лет.[35]

И лишь во второй половине тридцатых годов в печати стали появляться немногочисленные и довольно краткие оценки произведений Беляева. Теперь, через несколько лет после постановления ЦК ВКП(б) «Об издательстве детской литературы» (9 сентября 1933 года), в котором прямо рекомендовалось переиздавать в ряду других классических произведений детской литературы и книги Жюля Верна, было бы странно отрицать воспитательное значение научной фантастики. И все-таки произведения ведущего советского писателя этого жанра оценивались то как научно несостоятельные и не имеющие познавательной ценности, то как реакционные в социальном отношении,[36] то как неудачные подражания приключенческим западным романам.[37]

Лишь о романе «Прыжок в ничто» говорилось как об имеющем не только серьезные недостатки, но и серьезные достоинства; впрочем, тут же оговаривалось отсутствие у произведения большого принципиального и новаторского значения.[38]

Смешивая понятия «идейное содержание» и «научная проблематика», критика утрировала и искажала научно-фантастические идеи Беляева, приписывая ему, например, такой абсурд, как предвидение массового воскрешения покойников.[39]

В целом отношение критики к пятнадцатилетнему непрерывному литературному труду писателя отразилось в весьма недвусмысленной формулировке, данной в статье А. Ивича:

«Романы А. Беляева вне времени и пространства. Действие их развертывается в условных городах. К социалистическому обществу, к социалистической науке они имеют самое приблизительное отношение…»

Эта прижизненная эпитафия была последним откликом критики на творчество Беляева. Через несколько месяцев началась война, оборвавшая творческий и жизненный путь писателя.

Правда, были и другие отклики. В анкете редакции «Вокруг света» о лучшем произведении, напечатанном в журнале в 1934 году, сообщалось, что «почти единодушное признание получил роман Беляева „Воздушный корабль“»,[40] — заметим, далеко не лучшее его произведение.

Утверждения критики разошлись также с мнением К. Э. Циолковского. Корифей русской науки в предисловии к роману «Прыжок в ничто» оценивал научную сторону этого произведения как новаторство в литературе.

Теплом и заботой о писателе были проникнуты строки из письма К. Э. Циолковского Беляеву:

«Одни изобретают и вычисляют, другие более доступно излагают эти труды, а третьи посвящают им романы. Все необходимы, все драгоценны».[41]

Можно только пожалеть, что в течение долгого времени предвзятые выступления критиков оказывались более весомыми, чем мнение великого ученого и многочисленных рядовых читателей Беляева.

Нынче забыты недальновидные критические отклики, в которых Беляев именовался автором «неудачных подражаний», «несостоятельных в научном отношении», «порочных в своей основе», «дающих мало уму, а еще менее сердцу». Пусть многие из его фантазий уже осуществились и потеряли прелесть новизны, пусть некоторые гипотезы устарели, опровергнутые новейшими научными открытиями, — лучшие произведения Беляева по-прежнему живут и продолжают владеть умами и сердцами своих читателей.

2

Значительный успех творчества Беляева среди широких кругов читателей разных поколений объясняется прежде всего необычайным разнообразием научно-фантастической проблематики его произведений. Исходя из целей научной пропаганды, Беляев стремился располагать свои произведения как бы по широкому фронту науки, стараясь охватить возможно больше направлений в том решительном наступлении, которое вела и ведет современная наука на «белые пятна» в знаниях человечества. В этом Беляева можно сравнить, пожалуй, лишь с одним Жюлем Верном.

Даже неполный перечень всех научных проблем, которых писатель коснулся в своих произведениях, дает представление об энциклопедическом характере интересов Беляева. Его герои работают в области таких далеких друг от друга наук, как физиология, микробиология, гидробиология, метеорология, воздухоплавание, астронавтика, и многих других. От физики низких температур и высоких давлений писатель переходит к биотокам и нейроизлучениям, от искусственных дождей и эндокринологии, от освоения морских ресурсов — к эксплуатации воздушных течений, от сверхдальнего и подводного телевидения — к передаче мыслей на расстояние, от преобразования природы нашей страны — к изучению вселенной.

Характерно, что писатель чуть ли не параллельно работал над произведениями, проблематика которых относится к самым различным областям наук. Из трех больших романов 1929 года «Продавец воздуха» посвящен опытам по сжижению и сгущению воздуха, «Властелин мира» — исследованиям электромагнитных излучений головного мозга и передаче мыслей на расстояние, а «Человек, потерявший лицо» — экспериментам в области эндокринологии.

Здесь же следует отметить популяризацию свойств света в рассказе «Светопреставление», пеструю своеобразную тематику трех рассказов из цикла «Изобретения профессора Вагнера», попытку проиллюстрировать относительность понятия времени («Держи на Запад»), чтобы получить представление о разнообразии научно-фантастического материала в произведениях только одного 1929 года.

Подобная универсальность, даже если учитывать умение автора быстро выявлять основные творческие идеи новых для него наук, несомненно шла за счет глубины проникновения в проблематику данной науки, за счет детального изображения различного ряда научных подробностей. Именно на этой почве фантастика Беляева вызвала недовольство критиков, и резкость приводившихся оценок во многом объясняется тем, что авторы статей и рецензий считали основным достоинством научно-фантастического произведения обилие реального познавательного материала.[42]

Беляев же, напротив, протестовал против попыток низвести научную фантастику до уровня «занимательной науки», утверждая, что «привлечь внимание к большой проблеме — это важнее, чем сообщить ворох готовых сведений».[43]

Правота Беляева в этом споре окончательно выявилась лишь в послевоенное время, когда приверженцы противоположной точки зрения, стремясь ограничить фантастический вымысел рамками государственного перспективного планирования, создали так называемую «фантастику малой мечты», в которой место смелой, подчас дерзновенной фантазии заняло изображение более или менее значительных научно-технических усовершенствований, опережающих всего на несколько лет реальный уровень научно-технических знаний. Наиболее полное выражение эта тенденция нашла в романах и повестях В. Немцова.

Однако же после Беляева новое слово в нашей научно-фантастической литературе было сказано таким смелым мечтателем и романтиком, как И. А. Ефремов, творческие принципы которого во многом близки взглядам Беляева.

Многие мысли Беляева о научной фантастике сходны с суждениями столь опытного мастера слова, как Константин Федин. Убежденный в праве научной фантастики пропускать «подробности, детали своего восхождения к цели», Федин считает закономерным, что она «берет от науки какое-нибудь исходное обоснование мысли, стремится быть логичной, но, минуя ступени, не затрудняя себя неразгаданным, бросает мысль в капризный, почти совершенно свободный полет».[44]

Именно так строит свои лучшие произведения Беляев. Взяв за основу какой-нибудь реальный научный факт, какую-либо действительно научную идею, он, стараясь быть последовательным, избирает один из возможных вариантов ее развития и доводит его в своем воображении до логического конца.

Сведения о первых несовершенных опытах по поддержанию жизни в отделенной от туловища голове собаки явились научной основой увлекательного романа о хирурге, соединившем голову одного человека с телом другого («Голова профессора Доуэля»). Операции парижского врача Воронова, пытавшегося пересадкой желез внутренней секреции задержать старение организма, послужили отправным пунктом для создания романов «Человек-амфибия» (1928) и «Человек, потерявший лицо» (1929).[45]

Хотя при описании экспериментов Доуэля, Керна («Голова профессора Доуэля»), Васильева и Цорна («Человек, потерявший лицо» — «Человек, нашедший свое лицо») Беляев сообщает минимум медицинских сведений, ему, как правило, удается показать творческий характер научного труда своих героев.

Разумеется, писатель не в состоянии предусмотреть неизбежные в ходе последующих научных исследований повороты и отклонения от первоначальной гипотезы. Поэтому пути, которыми идут герои научно-фантастических произведений, во многом не совпадают с результатами дальнейших открытий. Ведь еще Жюль Верн писал: «Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал, все это будет уступать истине, ибо настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения». Но это не мешало ему создавать произведения, любимые поныне.

Достижения современной науки превзошли силу воображения не только Жюля Верна, но и жившего на несколько десятилетий позднее — Беляева. Однако, несмотря на известное несовпадение его фантазии с открытиями науки, самые фантастические домыслы писателя не кажутся нам ненаучными. Наоборот, во многих из них ощущается общность направления с некоторыми сегодняшними экспериментами и исканиями ученых.

Как можно пройти, например, мимо сходства в описании фантастических операций Керна («Голова профессора Доуэля») и реальными опытами советских физиологов, демонстрировавших недавно живую взрослую собаку с подсаженной к ней живой головой щенка?

Не беда, что перспективность этих работ еще не доказана. Коль скоро такие операции возможны на собаках, подобные им возможны и на человеке, да и сами поиски ведутся не ради собак. Стало быть, на протяжении тридцати лет наука продолжает эксперименты, близкие по теме беляевскому роману.

Еще до недавнего времени «вечное микробиологическое тесто» Бройера не имело никакого эквивалента в науке. Однако открытые в последние годы учеными разных стран удивительные свойства микроскопической водоросли хлореллы показывают, что и в повести «Вечный хлеб» фантастика не столь уж далека от интересов современной науки.

Опыты по рассеиванию туч распылением углекислоты с самолетов напоминают о рассказе «ВЦБИД» (1930), герой которого нашел способ немедленно вызвать дождь даже в самую сильную засуху. Успехи врачей в применении гипотермии, возврат к жизни людей, испытавших длительное действие низких температур, приводят на память ранний рассказ Беляева «Ни жизнь, ни смерть», в котором люди путем значительного охлаждения были ввергнуты в состояние анабиоза, а затем благополучно возвращены к жизни.

Мысль о «живом консервировании» скота во время дальних перевозок, выдвинутая в том же рассказе, перекликается с поисками новых способов консервирования продуктов с помощью антибиотиков.

И наконец, запуск искусственных спутников Земли и космической ракеты рождает надежду на близость первого «прыжка в ничто».

К сожалению, можно привести аналогии и другого рода. Летом 1957 года промелькнуло сообщение об опытах некоего Кертиса Шейфера.[46] Подобно Штирнеру из романа Беляева, этот новоявленный «властелин мира» надеется воздействием на мозг токами различной силы и частоты овладеть волей и сознанием человека, превратить его в послушного робота.

Созвучие фантазии Беляева с достижениями и открытиями современной науки и техники, очевидное для каждого читателя его произведений, оказалось возможным, несмотря на то, что в произведениях «Голова профессора Доуэля», «Вечный хлеб», «ВЦБИД» и «Ни жизнь, ни смерть» пропущены буквально все практические «детали восхождения к цели». Критика, говоря о первом из них, даже утверждала, что «умолчанием о существе операции Беляев сводит на нет познавательную ценность романа».[47]

И, наоборот, в романах «Лаборатория Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1938), в широко известной повести «Звезда КЭЦ», романе «Воздушный корабль» и в ранних фантастических очерках «Зеленая симфония», «Город будущего» писатель не поскупился на детали и подробности. Но из-за несоответствия с дальнейшими научно-техническими достижениями многое в них кажется нам сейчас надуманным и наивным.

Впрочем, опыт самого Беляева удерживает от неправильного вывода о роковой для научно-фантастического произведения роли научно-фантастической детали. В ряде беляевских произведений, фантастика которых для двадцатых— тридцатых годов была весьма смелой и в которых нынче выявляются интересные аналогии с проблемами современной науки, есть немало научных сведений и технических данных. Например, в романе «Прыжок в ничто» о теоретических основах и вероятных условиях межпланетного полета говорится немногим меньше, чем в распространенной в тридцатые годы научно-популярной книжке Я. Перельмана «Ракетой на Луну». По этим вопросам участники перелета выслушивают даже целую лекцию, которая ничуть не портит роман, не лишает его актуальности и в наши дни.

Беляев не только не страдал недооценкой научно-фантастической детали, но и умело пользовался ею для достижения наибольшего правдоподобия своих научно-фантастических вымыслов. Для этого он умышленно вводил в привычную для читателя современную ему обстановку чисто фантастические подробности. Сохраняя большое чувство меры, он обладал удивительным умением включать эти подробности в заурядные явления, в обывательские разговоры, далекие не только от фантастики, но и вообще от какого-либо полета мысли (прием испытанный, но доступный авторам далеко не всех научно-фантастических произведений).

Например, в рассказе «Светопреставление» фантастический вымысел, связанный с замедлением скорости света, передается такой обыденной, но вместе с тем совершенно фантастической картинкой из жизни людей в условиях, когда все окружающее становится для них видимым с опозданием на 5—10 минут:

«Скрипнула „закрытая“ дверь и в комнату вошло тяжелое дыхание фрау Нейкирх:

— Я вскипятила воду и закрыла кран газовой горелки. Но газ продолжает гореть, хотя этот кран закрыт».

Герой рассказа, Марамбаль, краснеет и радуется, что никто не видит его смущения, и тут же, спохватившись, что его все равно потом увидят, делает безразличное лицо.

Той же цели служит лаконичная фраза:

«Садитесь на этот стул, — говорят герою, — он не сдвигался с места более 10 минут».

Таких примеров у Беляева множество. Благодаря им произведения становились занимательнее, фантастика — понятнее, научная идея — доступнее. Беляев, как правило, давал не только научную, но и психологическую мотивировку происходящего, а поэтому введение подобных деталей способствовало уяснению и развитию общего замысла произведения.

Но в том-то и достоинство лучших произведений Беляева, что весь этот научно-пропагандистский материал тщательно отбирался и содержал только такие реальные научные и вымышленные сведения, которые были необходимы как для уяснения научно-фантастической идеи произведения, так и для развития его сюжета.

Поэтому в словах Беляева о «ворохе готовых сведений» следует видеть не отрицание важности научных подробностей, а убеждение писателя в том, что неумеренное пользование научно-фантастическими деталями способствует быстрому старению произведения.

Вопрос о долговечности научно-фантастических произведений принадлежит к числу самых больных вопросов.

Каждому художнику свойственно стремиться к созданию долговечных произведений и надеяться, что созданное им переживет своего автора. Поэтому мало радости сулит автору научно-фантастического произведения сознание, что наиболее важная часть его детища — научная проблематика — через несколько лет окажется устаревшей.

А в наше время — время невиданных темпов научного прогресса — такая тревога может поселиться в сердце не только сторонника фантастики «малой мечты» (тому это как раз безразлично), но и самого мечтателя. Поэтому существенный интерес представило бы выявление тех качеств произведений Беляева, которые обеспечили им длительное пребывание у переднего края науки.

Сам Беляев придавал большое значение новизне научно-фантастических идей.

«Не обязательно новые идеи должны быть оригинальным созданием автора, — писал он. — Они должны быть новыми, это прежде всего».[48]

Требование новизны понималось Беляевым как постоянные поиски еще неразработанных, во многом неясных для науки проблем, на которых он и основывал фантастические вымыслы своих произведений. Сравнительно редко он обращался к тому, что находилось уже в стадии успешной разработки. И в этих случаях, чаще чем в других, терпел неудачи. Таковы его слабые рассказы «Сезам, откройся» (об электрификации быта) или «Мертвая голова» (о граммофонной записи).

Обычно же Беляев смело шел вразрез устоявшимся представлениям. Например, содержание рассказа «Ни жизнь, ни смерть» он основывает на мысли о возможности значительного охлаждения человеческого тела без риска для жизни человека, хотя постановка подобной проблемы явно противоречила взглядам медицины двадцатых годов.

Такую позицию Беляев занимает во всех своих наиболее известных произведениях. В годы создания «Головы профессора Доуэля» существовали еще весьма общие понятия о возможности хотя бы кратковременного существования какого-либо органа вне человеческого тела. Не была решена проблема регенерации нервных тканей, не существовало еще аппаратов, подменяющих работу сердца, легких, без чего не могли осуществляться операции Керна.

В конце двадцатых годов оставалась загадкой природа электромагнитных излучений мозга, открытие которых послужило материалом для создания романа «Властелин мира».

Герои романа «Подводные земледельцы» уже свободно разгуливали по морскому дну, когда в стране только зарождалась водолазная служба.

Об огромных возможностях телевидения Беляев писал тогда, когда этот вид связи находился еще в зачаточном состоянии. Но если бы мы вздумали сопоставить его роман «Чудесное око» (1935) с романом «Счастливая звезда», написанным лет на пятнадцать позднее специалистом в области радиотехники В. Немцовым, то оказалось бы, что роман Беляева и поныне опережает современное состояние телевидения, в то время как научная проблематика «Счастливой звезды» в лучшем случае приближается к уровню сегодняшних достижений.

Не останавливаясь перед риском ошибиться, Беляев постоянно стремился заглянуть подальше вперед. Но ему была органически чужда поза предсказателя и провидца. Во многих случаях он считал более надежным для писателя опираться не на собственные — порою дилетантские — гипотезы, а на взгляды передовых людей науки своего времени. Здесь Беляев явственно опирается на творческие принципы Жюля Верна. Он и на практике следовал этим принципам. О том свидетельствуют его ссылки на опыты французского ученого Броун-Секара, использование им в произведениях метеорологических работ профессора Молчанова («Воздушный корабль»), идеи теплового насоса, выдвинутой в двадцатых годах русским физиком В. А. Михельсоном («Под небом Арктики»), упоминавшихся уже операций Воронова и особенно его многолетний творческий контакт с одним из замечательнейших современников — Константином Эдуардовичем Циолковским.

Воздействие на Беляева научного творчества Циолковского было очень велико. Возможно, что, кроме многообразия и математической ясности идей Циолковского, Беляева привлекала в нем склонность ученого к изложению своих мыслей в художественной форме.

Их творческое общение началось в 1930 году, когда Беляев написал очерк «Гражданин эфирного острова», популяризующий ряд идей Циолковского, и продолжалось до самой смерти ученого. Уже упоминалось, как тепло поддержал Циолковский Беляева в трудную для писателя минуту. Со своей стороны Беляев, начиная с «Гражданина эфирного острова» и кончая одним из последних своих романов — «Под небом Арктики», постоянно, в той или иной форме, возвращался к идеям Циолковского. Они были положены в основу таких широко известных произведений Беляева, как его роман «Прыжок в ничто» (1933, переработан в 1935) и повесть «Звезда КЭЦ» (1936). Последняя публиковалась уже после смерти ученого и была посвящена его памяти. Но и в других произведениях тридцатых годов постоянно встречаются мысли, идеи, детали, почерпнутые писателем у Циолковского или возникшие под влиянием его научных трудов. Достаточно сравнить очерк «Гражданин эфирного острова» с романами «Воздушный корабль», «Лаборатория Дубльвэ», «Под небом Арктики», чтобы убедиться, что, например, изображение транспортных средств будущего, занимающее значительное место в этих произведениях, в той или иной мере опирается на идеи Циолковского.

Встреча с Циолковским имела для Беляева и еще одно немаловажное значение. Она произошла в момент, когда писатель переживал серьезный творческий кризис. Все написанное им до 1930 года опиралось на традиции западноевропейской фантастики, прежде всего Уэллса и Конан-Дойля, и было в основном посвящено изображению зарубежной жизни. В годы первых пятилеток под влиянием политики индустриализации стала быстро устраняться та «исключительность момента», о которой говорил В. И. Ленин. Для автора научно-фантастических произведений уже не было необходимости ограничиваться западноевропейским и американским материалом. Создавались условия для изображения будущего советской науки и техники.

Изменившиеся условия требовали от Беляева серьезной творческой перестройки. Опыт его предыдущих работ, определившиеся особенности его писательских средств не годились для отображения жизни советского и — раз речь идет об изображении будущего — коммунистического общества.

После плодотворнейших 1928 и 1929 годов, когда были опубликованы многие произведения, составившие костяк беляевского творчества — «Человек-амфибия», «Вечный хлеб», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Человек, потерявший лицо» и ряд рассказов, — в 1930 году наступило затишье. Из написанного в этом году несомненную художественную ценность представлял лишь очерк о Циолковском и, до какой-то степени, рассказ «ВЦБИД». 1931 год не дал ни одного удачного произведения, в следующем году Беляев вовсе не печатался.

И лишь с выходом в 1933 году «Прыжка в ничто» Беляев вновь обрел былую форму. Успех этого романа, как и повести «Звезда КЭЦ», прямо определялся их насыщенностью идеями Циолковского и после нескольких лет неудач послужил для писателя большой моральной поддержкой. Под знаменем научных идей Циолковского для Беляева открылся новый период творчества.

Не сопоставляя сейчас произведения обоих периодов, нельзя не заметить, что романы и повести на советские темы, при наличии в них определенных художественных недостатков, все же были важным шагом в развитии советской научной фантастики. Они уже содержали ряд элементов, характерных для научно-фантастической литературы послевоенного времени. В них впервые наметились попытки строить сюжет произведений на борьбе различных научных идей (например, школа Лаврова и школа Сугубова в романе «Лаборатория Дубльвэ»), определилось стремление изображать научное творчество не как таинственный опыт ученого-одиночки, а как коллективный труд многих исследователей («Звезда КЭЦ», «Воздушный корабль», «Под небом Арктики»).

Под влиянием этих новшеств в творчестве Беляева начала складываться форма многотемного научно-фантастического романа с разнообразной проблематикой и большим числом персонажей, также нашедшая широкое распространение в послевоенной научно-фантастической литературе.

Но все же излюбленным видом научно-фантастического произведения для Беляева оставался роман или рассказ, посвященный одной — двум научно-фантастическим проблемам, с ограниченным количеством действующих лиц. Над такими произведениями Беляев работал до самых последних дней.

В последнее пятилетие из-под его пера вышли роман «Голова профессора Доуэля» и рассказ «Мистер Смех» (1937), рассказ «Невидимый свет» (1938), роман «Человек, нашедший свое лицо» (1940), роман «Ариель» и рассказ «Анатомический жених» (1941).

Поднимая в этих произведениях вопросы, касавшиеся преимущественно физиологии, Беляев умел заинтересовать столь узкой проблематикой самые различные слои читателей, связать решение сложных научно-фантастических задач, стоявших перед героями произведений, с самыми простыми чаяниями множества людей.

Делалось это незаметно, исподволь. Сталкивая в романе «Человек, нашедший свое лицо» уродца Тонио с эгоистичной и черствой красавицей-партнершей, Беляев на первый взгляд следует шаблону. Но, рассказывая в связи с фантастическим вымыслом романа о гормонах, о функциях желез внутренней секреции, показывая, как некий доктор Цорн воздействием на эндокринную систему меняет облик своих пациентов, писатель дает иное решение вопроса. Фантастика романа оборачивается в глазах читателей надеждой, что в будущем наука сумеет «управлять» внешностью человека и исправлять «несправедливости», допущенные природой.

Как бы по-разному ни звучала для читателей разных возрастов мысль о возможности усовершенствования человеческого организма, попытки героев Беляева бороться со старостью («Лаборатория Дубльвэ»), уродством («Человек, нашедший свое лицо»), слепотой («Невидимый свет»), преждевременной и случайной смертью («Голова профессора Доуэля») найдут свой, глубоко личный отклик.

Опираясь на чувство большой личной заинтересованности, возникающее даже у людей, устремления которых далеки от научных проблем, поднятых в его произведениях, Беляев ведет читателя к осознанию общественного значения этих проблем. Его фантастика убеждает, что с помощью передовой прогрессивной науки человеческое общество сможет улучшить условия своего существования, овладеть богатствами Земли, освободиться от влияния случайностей в природе, преодолеть пространство, даже время, завоевать океаны, выйти в космос, то есть расширить границы естественных условий обитания. Тем самым раз и навсегда уничтожается страх перед перенаселением, нищетой, голодом, взаимным истреблением и прочими ужасами, которыми любит пугать сумеречная буржуазная фантастика, и в сознании читателя рождается большая мечта — необходимая предпосылка подлинного научного энтузиазма.

3

Смелая постановка научно-фантастических проблем соединялась у Беляева с большим вниманием к социальному содержанию своих произведений.

Тема неукротимой борьбы против порабощения и угнетения человека слышится на протяжении всего творческого пути писателя. Восстание рабов («Последний человек из Атлантиды», 1925) и восстание островитян («Остров погибших кораблей», 1926–1927), грандиозная стачка в Буэнос-Айресе («Человек-амфибия», 1928), картины мировой революции («Ни жизнь, ни смерть», 1926, «Прыжок в ничто», 1933), коммунистическое общество будущего («Город победителя» и «Зеленая симфония», 1930, «Звезда КЭЦ», 1936) — таков социальный фон, благодаря которому в творчестве Беляева настойчиво звучит то приглушенно, то выходя на первый план романтическая тема надвигающейся мировой революции, страстное нетерпеливое ожидание близкой победы мирового пролетариата.

Не забудем, что до середины сороковых годов Страна Советов была лишь островом в капиталистическом мире, и не каждый еще сознавал очевидность решения вопроса «кто кого». Беляев же во всех без исключения произведениях давал только одно, свойственное советской литературе решение этого вопроса.

Утверждение в научной фантастике боевого тона советской литературы придало произведениям Беляева активный, наступательный характер. И в политическом отношении они оставляли далеко позади самых завзятых радикалов буржуазной фантастики.

Вопросы пропаганды передовых политических идей имели для писателя принципиальное значение.

«Социальная часть советских научно-фантастических произведений, — писал он, — должна иметь такое же надежное основание, как и часть научно-техническая».[49]

Выступления Беляева против попыток ограничить компетенцию научной фантастики областью естествознания и техники свидетельствовали о ясном понимании ее задач.

Тяготение к постановке больших социальных проблем вытекает из самого существа научно-фантастической литературы. Она призвана отображать в художественной форме научно-фантастическое творчество человека, которое во многом влияет на развитие общественных отношений и одновременно во многом зависит от них. А потому писатель, изображая фантастическое развитие науки или какой-либо ее отдельной отрасли, не может пренебречь влиянием общественных отношений на труд своих героев или умолчать о воздействии кардинальных научно-технических открытий, реальных или вымышленных, на общественное сознание людей.

С другой стороны, изображение общественных явлений в научно-фантастическом произведении подчинено необходимости связывать их с основной научно-фантастической тематикой. Иначе произведение будет принадлежать уже к другой разновидности фантастики — социальной утопии.

Стало быть, особенности научно-фантастической литературы и побуждают писателя к изображению больших общественных явлений и ограничивают возможный для него круг решений. Это ставит автора научно-фантастического произведения перед немалыми трудностями, преодоление которых далеко не всегда бывает удачным.

Одна из наиболее «хоженых» дорог научной фантастики ведет к механическому объединению в фабуле одного произведения научной и социальной проблематики. При этом изображенные писателем общественные события служат только фоном, на котором развертывается научно-техническое творчество героев.

Так построен известный роман Беляева «Человек- амфибия». Герой романа — Ихтиандр — лишь соприкасается с общественной жизнью Буэнос-Айреса. Политическая борьба в городе не определяет судьбы Ихтиандра и хирурга Сальватора, и они, в свою очередь, не оказывают влияния на ее исход. В этом отношении «Человек-амфибия» напоминает такое произведение, как «Паровой дом» Жюля Верна, в котором фантастический вымысел — путешествие в «Паровом слоне» (подобии современного танка) — дается на фоне восстания в Индии, но не находится в прямой связи с ним.

Такое решение затрудняет одновременное развитие социальной и научно-фантастической сторон произведения: усиление внимания к одной из них идет за счет разработки другой. А это, в свою очередь, сказывается на стройности сюжета, динамике развития событий, полноте художественных образов.

Первые попытки принципиально иного решения мы находим у Беляева в его ранних рассказах, в частности в рассказе «Ни жизнь, ни смерть», где капиталисты в поисках выхода из экономического кризиса ввергают безработных в состояние анабиоза. Люди, отчаявшиеся получить работу, «добровольно» проводят в этом состоянии «небытия» все время между короткими периодами «процветания», когда нужда в рабочих руках позволяет им временно вернуться к активной деятельности.

О научной стороне этого рассказа уже говорилось. С политической точки зрения рассказ несет в себе большой заряд сатиры на буржуазное общество, разоблачает его неспособность обеспечить людям нормальное существование.

События в рассказе развиваются бурно. В стране (Англии) зреет возмущение торговцами «мороженой человечиной». Восстание перерастает в мировую революцию. Последний акт социальной драмы разыгрывается уже в условиях победившего коммунизма.

Фантастическая, но психологически правдоподобно показанная встреча молодого рабочего, «размороженного» после десятилетий «анабиозного сна», со своим сыном — глубоким стариком — и внуками раскрывает всю глубину трагедии человека, оказавшегося чужим в незнакомом ему обществе его потомков. Пусть этот мир совершеннее и лучше организован, но герой не подготовлен к жизни в новых условиях. И безысходная тоска по привычному для него укладу, печаль по давно умершей жене явно противоречат заманчивым картинам безоблачного счастья (полное освобождение от нужд и тягот жизни плюс практическое бессмертие в придачу), которые рисовала в начале рассказа сладкозвучная буржуазная реклама.

Несмотря на некоторое сюжетное сходство с ирвинговским Рипом ван Винклем, рассказ Беляева вполне оригинален. Писатель, правда, не сумел до конца использовать возможности, открытые его научно-фантастическим вымыслом. Но в рассказе уже видны главные идеи, определившие дальнейшее направление работы писателя.

И пусть не смущает критиков мрачный колорит и трагическая концовка рассказа, так как главное здесь не в мимолетных эскизах картин будущего. На раннем этапе творчества Беляев и не ставил перед собой столь трудной задачи, как изображение жизни людей в бесклассовом обществе. В годы бурного западноевропейского и американского «просперити» писатель своим рассказом напоминал об исторической обреченности капиталистического мира, который не могут спасти никакие научные или технические открытия.

Примечательна судьба героя рассказа. На его примере Беляев, пусть в негативной форме, показал, что коммунизм — это вовсе не «земной рай для всех», и счастлив при нем будет лишь тот, кто придет к нему в рядах борцов и строителей.

Умение так поставить научно-техническую проблему, чтобы она одновременно привлекала внимание к актуальным политическим задачам, Беляев сохранил на протяжении всего писательского пути.

Изображение больших социальных явлений как следствия широкого применения научно-технических достижений, взгляд на научные открытия и изобретения как на средство кардинального изменения общественных отношений были широко распространены в зарубежной научной фантастике первых десятилетий двадцатого века. Наряду с надеждами на всеобщее обновление под эгидой инженерско-профессорского рационализма, теория «технократии», на которую опирались эти взгляды, порождала и большие сомнения. Наиболее тонкие наблюдатели замечали, что развитие технической культуры на Западе сопровождается заметным ослаблением влияния идей буржуазного гуманизма. Опасения, не окажется ли человечество беззащитным перед злоупотреблениями возросшей мощью техники, внесли в западную фантастику настроения неуверенности и скептицизма.

Используя традиционные коллизии буржуазной фантастики, Беляев направил их не на утверждение, а на опровержение столь модной в те годы теории.

Крушение притязаний изобретателя на руководство обществом показано писателем в романе «Властелин мира». С помощью средства, позволяющего внушать людям свои мысли и волю, герой этого романа, во многом созвучного с «Гиперболоидом инженера Гарина» А. Н. Толстого, сравнительно легко подчиняет себе буржуазный мир. Однако в столкновении с советскими людьми Штирнер терпит неудачу. Сознание, что он не является монополистом своего могущественного оружия, подрывает его волю. Неустойчивая психика индивидуалиста сдает перед лицом бескорыстия и убежденного гуманизма его противника — советского ученого Качинского. И не случайно неудача постигает Штирнера уже после того, как ему удается в конце концов заманить Качинского в ловушку. Таким образом, герой произведения терпит не военное или техническое, а главным образом моральное поражение.

Характерно, что в действиях Штирнера нет и следа каких-либо стремлений к справедливому переустройству общества. Подобно Гарину из романа А. Н. Толстого, он являет пример самого откровенного авантюризма.

Если во «Властелине мира» Беляев прежде всего подчеркивал моральную несостоятельность претензий того или иного, пусть выдающегося, ученого на роль полновластного вершителя человеческих судеб, то в следующем за «Властелином мира» романе — «Продавец воздуха» — писатель уже иначе подходит к решению той же задачи. Здесь талантливый ученый-физик Энгельбрект прямо показан игрушкой в руках крупных монополий, которые выступают в роли претендентов на мировое господство. В отличие от Штирнера, сам Энгельбрект якобы не участвует в борьбе. «В финансовые затеи я не вмешиваюсь», — формулирует он свое кредо представителя «чистой науки». Однако читателю ясно, что Энгельбрект, хотя и невольно, играет первостепенную роль в гигантской авантюре своего хозяина — Бэйли.

Военному краху Бэйли, пытавшегося путем «консервации» воздуха поставить человечество перед угрозой удушения и тем самым подавить революционное движение и поработить все население земли, сопутствует моральный крах научного руководителя и главного инженера «фабрики воздуха» — Энгельбректа.

В «Продавце воздуха», как и во «Властелине мира», обладатели могущественной техники не помышляют о какой-либо созидательной работе. Их деятельность направлена на достижение корыстных эгоистических целей и не приносит людям ничего, кроме несчастий и страданий. Единственной силой, способной обуздать этих «наполеонов от науки», является советская страна. Но, в отличие от «Властелина мира», в «Продавце воздуха» наряду с возможностью перевоспитания заблуждающегося Энгельбректа утверждается необходимость беспощадной борьбы с теми, кто использует во зло человечеству великие открытия науки.

Развенчивая мнимую прогрессивность теории «технократии», Беляев ставит постоянно волновавший его вопрос о судьбе ученого в капиталистическом обществе, о пределах возможности свободного гуманистического научного творчества в условиях буржуазного мира.

На разных этапах литературной деятельности писатель неизменно возвращался к этой проблеме, рассматривая ее под различными углами зрения. В маленьких сатирических новеллах тридцатых годов «Невидимый свет» и «Анатомический жених» он выступал против бесчеловечного экспериментаторства на людях.

Сам по себе опыт Крукса («Невидимый свет») не может вызвать возражения, так как объективно врач сделал благое дело — возвратил слепому зрение. Но, восхищаясь умением врача, гордясь большими возможностями медицины, писатель осуждал позицию своего героя, который видел в пациенте лишь объект интересного эксперимента.

Во всех произведениях Беляева окончательная оценка героя зависит от выяснения целей его исследовательской работы, что свидетельствует о последовательности гуманистических взглядов писателя. Но хотя самому автору претили иные поступки его действующих лиц, он беспристрастно отмечал широкую научную эрудицию и большую одаренность даже у отрицательных персонажей.

В отношении к научной работе героев произведения Беляев находил яркие черточки, существенно дополнявшие их художественные образы. Достаточно сравнить в этом плане двух ученых из романа «Голова профессора Доуэля» — Доуэля и Керна. Гуманист Доуэль, видевший смысл жизни в расширении возможностей и совершенствовании методов медицины, отдает должное хирургическому мастерству Керна, несмотря на то, что сам Доуэль явился жертвой его мастерства. Первый эксперимент по сохранению жизни в человеческой голове, отделенной от туловища, Керн произвел над своим учителем Доуэлем. И тем не менее: «…он талантливый хирург, — думал Доуэль, — и, пожалуй, самый способный из всех ассистентов, которые были у меня. Если не сделает этого он, который пользовался моими советами до настоящего дня, то не сделает никто».

И, наоборот, Керн, успех которого полностью зависит от научного руководства Доуэля его работой, со скрежетом зубовным признает превосходство своего учителя:

«Возмутительно! — думал Керн. — Эта шипящая, как проколотая шина, голова продолжает учить меня и издеваться над моими ошибками, и я принужден, точно школьник, выслушивать ее поучения… Поворот крана, и дух вылетит из этой гнилой тыквы…»

Так непосредственно в самом научно-фантастическом материале Беляев черпал средства для психологической характеристики героев. Это позволяло ему создавать достаточно глубокие, вполне индивидуализированные образы без риска ослабить напряжение приключенческой фабулы.

Тематическая близость ряда произведений Беляева позволяет рассматривать их как отдельные части большого цикла, посвященного раскрытию трагической судьбы человека науки в буржуазном обществе. Писатель как бы прослеживает пути, ведущие от первых, казалось бы незначительных, уступок в вопросах научной этики до катастрофических по своим последствиям злоупотреблений научными и техническими новшествами.

От Доуэля, который, видя преступность Керна, все же помогает ему, надеясь увидеть осуществление своих замыслов, — к Круксу с его полным равнодушием в отношении пациента, и далее к Энгельбректу, трусливо отгоняющему мысль о своем пособничестве авантюре Бэйли, вплоть до оголтелого индивидуализма Керна и Штирнера.

Причину моральной неустойчивости одних героев и злоключений-других писатель видит в социальных условиях, в которых живут и творят персонажи его произведений. Одни, как например, Штирнер или Керн, не могут побороть соблазна использовать свой талант для быстрого восхождения по общественной лестнице; другие, как Доуэль и Энгельбрект, вынуждены служить интересам предприимчивых авантюристов, во власти которых они оказались; третьи, устоявшие перед всеми искушениями, укрытые от посторонних глаз стенами своих лабораторий, терпят поражение при попытках реализовать свои открытия.

На том или ином этапе научной работы деятельность ученого в буржуазном обществе обязательно оборачивается для него творческой трагедией.

«В наших университетах, — говорит профессор Бройер, герой повести „Вечный хлеб“, — можно работать только по шаблону. Всякая революционная научная мысль возбуждает тревогу и опасения. За вами следят ассистенты, студенты, лаборанты, доценты, корреспонденты, ректор и даже представители церкви. Попробуйте при таких условиях революционизировать науку!

Вас утопят в интригах, прежде, чем вы добьетесь какого-нибудь результата».

Полагая, что за пределами университета условия более благоприятствуют творчеству, Бройер, стремящийся избавить человечество от постоянной угрозы голода, поселяется на маленьком рыбачьем острове, чтобы вдали от соглядатаев осуществить свою идею. Он создает новый вид пищи. Микроорганизмы, из которых состоит его «вечный хлеб», обладают способностью чрезвычайно быстро размножаться. Тем самым ежедневная убыль «вечного хлеба» немедленно восполняется и отпадает необходимость затрачивать труд на его производство.

Однако в филантропическом порыве изобретатель забывает о социальной стороне проблемы, которую он пытается разрешить с помощью фантастического изобретения. С большим сарказмом Беляев показывает, как первая же попытка Бройера проверить действие своего «теста» на человеке вызывает целый каскад самых непредвиденных событий. Бешеный ажиотаж, крупная и мелкая спекуляция новым «товаром» выворачивает наизнанку идею Бройера, превращает «вечный хлеб» в источник колоссальной наживы, в средство растления человечества, рушит мировую экономическую систему.

Не разобравшись в свойствах дарового продукта, его разбрасывают по всей земле. А между тем «вечный хлеб», подобно уэллсовской «пище богов», выходит из повиновения. Его количество быстро растет. Вконец объевшиеся люди не поспевают поедать и уничтожать опротивевшее «тесто», и вязкая масса грозит заполнить собою всю планету.

Последние страницы повести являют апофеоз экономического и социального хаоса, и Бройер, посаженный в тюрьму за изобретение бесплатной пищи, вновь благодетельствует человечеству, найдя радикальное средство для уничтожения собственного детища.

Таков еще один вариант творческой трагедии исследователя в произведениях Беляева о зарубежной науке.

Ни одно из них не кончается благополучно. Гибнут Керн и Доуэль, Штирнер вынужден изменить весь свой внутренний мир, «забыть самого себя», Бройер — уничтожить результаты своих открытий. Сальватор садится в тюрьму, Энгельбрект теряет дочь, а Тонио Престо, проверивший на себе действие физиологических препаратов доктора Цорна («Человек, нашедший свое лицо») — возлюбленную.

Но драматическая развязка событий не заглушает оптимистического звучания произведений. Польза научных открытий, показанных в них, очевидна, как очевидно и пагубное влияние на науку косного, враждебного всему новому и гуманному, буржуазного общества, гибель которого кажется автору и неизбежной, и близкой.

4

Мысль о необходимости коренных социальных пере-устройств подтверждается в романах Беляева самой расстановкой сил, развитием и исходом событий. На фоне нарочитого безучастия полиции в отношении преступлений Керна («Голова профессора Доуэля»), явной тенденциозности судебного процесса Сальватора («Человек-амфибия»), иезуитских методов следствия с помощью аппарата, якобы подслушивающего мысли («Идеофон»), бесчеловечного равнодушия «цивилизованных» парижан, затравивших «белого дикаря», привезенного с Гималаев («Белый дикарь») и множества других деталей, отчетливо видна реальная «ценность» буржуазного правопорядка. Очевидна эфемерность усилий беляевских правдоискателей и человеколюбцев — помочь людям только средствами науки.

Неспособные отстоять гуманистические позиции в науке, они скорее филантропы, чем гуманисты, страстотерпцы, а не борцы; мученики, но не герои. Поэтому в произведениях, где действуют только такие положительные персонажи, остро чувствуется необходимость в ином, действительно главном и настоящем герое, способном изгнать из храма науки дух торгашества и спекуляции, предотвратить милитаризацию и фашизацию науки. Таким героем, по мнению Беляева, может быть только советский ученый.

Уже первый, правда весьма схематичный, образ советского ученого — инженер Качинский из романа «Властелин мира» — характеризуется бесстрашием, самоотверженностью и благородством. Те же черты, но раскрытые не в эпизодической, а в центральной фигуре произведения, мы найдем и в герое романа «Продавец воздуха». Роман примечателен, как первое произведение Беляева, в котором советский ученый выступает в качестве главного действующего лица.

Деятельная, непримиримая натура этого человека заявляет о себе с первых же страниц произведения. Оказавшись пленником на «фабрике воздуха» Бэйли, советский метеоролог Клименко не испытывает ни чувства растерянности, ни знакомого буржуазным героям Беляева одиночества. В необычной и очень сложной обстановке Клименко сразу же начинает борьбу за свое спасение и освобождение. Понимая, что от исхода этой борьбы, возможно, зависит судьба всего человечества, он готов идти на любой риск. Но в характере Клименко нет и следа жертвенности, свойственной Доуэлю или Энгельбректу: хладнокровный, расчетливый, чуждый всякой растерянности и эгоистических побуждений, он прежде всего страстный жизнелюб.

И не случайно вокруг этой мужественной фигуры концентрируются все здоровые силы фантастического подземелья — от обаятельной дочери главного инженера Норы Энгельбрект до рабочих-якутов, загнанных в нижние этажи подземного завода.

По давней традиции жанра, у Клименко есть верный спутник, сопровождающий его во всех приключениях. Но, в отличие от покорного Пятницы, флегматичного Конселя или бездумно преданного Паспарту, якут Никола — не слуга, а равный товарищ, единомышленник и помощник героя, деятельный характер, вносящий свою инициативу во все перипетии борьбы с врагом. Он необходимый участник заговора против Бэйли; именно ему в конце концов удается перехитрить Бэйли и вырваться из плена. Он же проводит красноармейцев сквозь снежную пустыню в логово врага и спасает Клименко и Энгельбректа.

Таковы советские люди в романе Беляева — скромные, смелые, решительные — борцы и гуманисты.

Во «Властелине мира» и «Продавце воздуха» Беляев впервые столкнулся с задачей изображения советских людей. Но легкость, с которой писателю удалось включить их образы в произведения, построенные на западном материале, оказалась обманчивой. Романы не содержали развернутых картин из жизни советской науки. Клименко и Качинский показаны писателем в отрыве от своей научной или изобретательской деятельности. Творцами основных научно-фантастических идей, составляющих костяк произведений, оставались по-прежнему буржуазные ученые — Штирнер и Энгельбрект. Поэтому оба произведения следует рассматривать как подготовительную ступень для перехода в дальнейшем к новой тематике. Переход этот не был ни простым, ни коротким. Но самый факт, что в 1929 году, на пороге индустриализации страны, автор научно-фантастических произведений обратился к образам своих современников и соотечественников, свидетельствует о хорошо развитом чувстве времени, политической зрелости писателя и ясности творческих перспектив.

В последующие годы были сделаны новые шаги в сторону советской тематики.

В рассказе «ВЦБИД» (1930) уже без всяких обиняков говорится о возможности свободного творчества только в советских условиях. Затравленный дельцами и мещанами, изобретатель «дождевальной установки» американец Лэйт уезжает в СССР, где принимает участие в освоении Кара-Кумов.

Но в первых произведениях, целиком посвященных советской науке, новые творческие стремления Беляева еще не получили достойного художественного воплощения. В романе «Подводные земледельцы» (1930) не было ни ярких характеров, ни обычной для произведений Беляева динамики в развитии действия, а невыразительная «рубленая проза», которой написана повесть «Земля горит», лишала ее минимальной доли поэтичности.

Иное впечатление оставляют написанные Беляевым в это трудное время творческой перестройки его публицистические очерки.

Беляев-очеркист, Беляев-памфлетист — еще не прочитанная страница в творчестве этого писателя. Его публицистические произведения до сих пор никем не собраны и фактически забыты. Но даже то немногое, что выявляется при поверхностных разысканиях, позволяет надеяться, что лучшие из его очерков еще займут достойное место в истории этого жанра.

В упоминавшемся уже очерке «Гражданин Эфирного острова» Беляев создает литературный портрет великого ученого — образ неутомимого исследователя.

«…Не переставая быть строгим ученым, — пишет Беляев, — Циолковский становится „фантастом“, далеко оставляя позади себя по смелости и широте своих космических „грез“ таких фантастов, как Жюль Верн и Уэллс».

Однако романтика научного дерзания определяется, по мнению писателя, не только масштабом, но и конкретными целями исследовательской работы.

«В настоящее время Земля есть пустыня, — говорит Циолковский. — На человека приходится 52 гектара суши и воды. Одной суши 13 гектаров. Из них не менее 4 приходится на райский климат без зимы с чудесной плодородной почвой. Тут не нужно ни обуви, ни одежды, ни дорогих жилищ, ни труда для пропитания… Засаженной бананами, корнеплодами, хлебными деревьями, кокосовыми и финиковыми пальмами или другими растениями какой-нибудь сотни квадратных метров (ар) хватит для сытой жизни одного человека. И вот почему я называю Землю пустыней: дают 400 аров плодородной тропической почвы на человека, а ему много и одного ара… Как же Земля не пустынна, если почвы на ней в 400 раз больше, чем нужно?»

В сочетании «космических грез» с деятельным конкретным гуманизмом, с удивительно хозяйственным отношением не только к планете, но и ко вселенной, и видит Беляев критерий действительной ценности любой научно-фантастической идеи.

В совершенно иных тонах написан другой очерк Беляева — «Огни социализма или господин Уэллс во мгле» (1933). Резкость этого блестящего памфлета, впервые в советской литературе отразившего известную встречу Ленина и Уэллса, вызвана тем, что Беляев, сам во многом по-уэллсовски иронизировавший над нравами буржуазного общества, выступил против попыток Уэллса писать в тех же иронических тонах о советских людях, против распространения уэллсовского скепсиса на ленинский план строительства социализма.

Сатирический эффект очерка, который явился своеобразным ответом английскому писателю на его публицистическую книгу «Россия во мгле», заключается в том, что Беляеву удалось очень точно нарисовать портрет человека, всю жизнь писавшего в своих произведениях о будущем, но отступившего в страхе и недоумении при первой же встрече со строительством этого будущего.

Разоблачая обывательский характер пессимизма Уэллса, Беляев искусно имитирует саркастическую манеру, в которой написаны впечатления Уэллса о России 1920 года.

В меткой язвительности беляевских фраз раскрывается трагикомический, неосознанный самим Уэллсом, внутренний конфликт в мировоззрении художника, который, увидев, как не похожа реальность на его утопические мечтания, не нашел в себе ни сил, ни желания понять происходящее и с чувством собственной правоты прошел мимо возможности заглянуть в новый мир. «Призраком прошлого» бредет общепризнанный лидер буржуазных мечтателей по стране-новостройке.

С тонкой иронией показывает Беляев, как метафизичность мышления мешает наблюдателю поверить в реальность ленинских замыслов, как скептицизм переходит в слепое неверие, стремление к объективности превращается в объективизм.

«О этот кремлевский мечтатель!

Великий иностранный писатель был у него. Слышал его речи об электрификации. Да, он увлекательно говорит. И когда его слушаешь, то почти веришь тому, что все это возможно. Но ведь это же не больше, как мечта!.. Великолепные планы, широчайшие горизонты.

Но ведь Москва-то во тьме! Петербург во тьме! Что же говорить о всей остальной мужицкой России?..»

И в противоположность неверию Уэллса — энергичные четкие слова Ленина, его беспредельная уверенность в неиссякаемых творческих силах народа, его презрение к маловерам.

Написанными с натуры красочными картинами города-сада Беляев подчеркивает конечное торжество ленинских идей электрификации и построения социализма. И утверждением основной мысли очерка о слабости либерально-утопической фантазии перед фантастикой революционных будней, о несостоятельности пассивного сострадательного гуманизма перед воинствующим действенным социалистическим гуманизмом звучит заключительный монолог автора:

«…Вы слышите, знаменитый писатель, непревзойденный фантаст, пророк и провидец будущего, специалист по утопиям?

Фантастический город построен!.. Это не ваш, уэллсовский город! Ваши утопические города останутся на страницах Ваших увлекательных романов. Ваши „спящие“ не „проснутся“ никогда. Этот город — „Кремлевского мечтателя“. Вы проиграли игру!»

В художественной манере Беляева-очеркиста много общего с Беляевым-фантастом. Несмотря на то, что и в «Гражданине Эфирного острова» и в «Огнях социализма» нет никакого авторского вымысла, документальный материал обоих очерков порою кажется фантастическим.

Пафос «Гражданина Эфирного острова» выражается в стремлении автора раскрыть великую романтику научной теории. Из парадоксального столкновения сухих цифр и взволнованных поэтических картин будущего, скрытых за этими цифрами, из граничащего с гротеском слияния в одном человеческом облике — скромного провинциального учителя математики и великого вдохновенного мечтателя с рассудком холодного теоретика и сердцем пламенного поэта, рождается ощущение фантастичности образа человека, который к моменту написания очерка продолжал спокойно жить и работать среди читателей Беляева.

В «Огнях социализма» с неменьшей страстностью утверждается боевая романтика практических дел.

Как и в первом очерке, здесь безраздельно господствует фактический материал. Еще шире используются высказывания реальных исторических лиц — Ленина, Уэллса и других. Но, противопоставляя утонченную, бесплодную созерцательность равнодушного наблюдателя смелой, целенаправленной, зовущей к деянию мечте гениального теоретика и вождя, Беляев создает величественную картину героического подвига масс, беззаветным трудом превращающих десятилетия в эпохи.

За очерком о Ленине и Уэллсе последовал новый подъем творческой деятельности Беляева. В том же, 1933-м, году был закончен его широкоизвестный роман «Прыжок в ничто» (2-е издание в 1935 году). Затем начался период, характеризующийся преобладанием произведений на темы советской науки. В 1934 году вышел «Воздушный корабль», в 1934 или 1935 — «Чудесное окно», еще через год — «Звезда КЭЦ», а в 1938 году еще два романа: «Под небом Арктики» и «Лаборатория Дубльвэ».

В промежутках Беляев вновь возвращался к изображению буржуазной науки, перерабатывая старые произведения («Голова профессора Доуэля» — 1937 г., «Человек, нашедший свое лицо» — 1940 г.), создавая новые, преимущественно сатирические произведения (рассказы «Невидимый свет», «Мистер Смех», «Анатомический жених», роман «Ариэль»).

Но основное направление творческих усилий писателя определялось постоянными поисками художественных средств для создания образов героев нового общества.

Эти поиски так и остались неоконченными. Беляеву не удалось полностью осуществить свои замыслы создания принципиально нового научно-фантастического произведения, посвященного коммунистическому «завтра».

И до сих пор еще не сложился тип такого романа. Но некоторые его черты, присутствующие в послевоенной научно-фантастической литературе, впервые обрисовались в произведениях Беляева.

Пожалуй, основным признаком, отличающим новых героев писателя от его прежних персонажей, является коллективизм в научной работе. На смену одиночкам-затворникам вроде Сальватора или Бройера приходят члены большого творческого коллектива. И экипаж «Тайги» («Под небом Арктики»), и экипаж дирижабля («Воздушный корабль»), и даже представители разных научных школ Лавров и Сугубов («Лаборатория Дубльвэ») участвуют в одном общем деле.

Этим определяются отношения между действующими лицами новых произведений — отношения товарищества, дружбы и взаимопомощи. Когда усталый, больной Лавров узнает, что в Арктике умирает начальник полярной станции, он немедленно устремляется на Север. А вслед за тем, Сугубов спасает самого Лаврова от тяжелых последствий опасного эксперимента.

Люди, не связанные общностью исследовательской тематики, точно так же всегда готовы содействовать друг другу. Профессор Власов, у которого единственный свободный дирижабль, что называется, «лежит в кармане», не колеблясь объединяется с экспедицией Сузи и Ханмурадова, несмотря на крайнюю рискованность их работ по отысканию постоянных воздушных течений.

Взаимопомощь переходит в подлинный героизм, когда необходимо немедленно рискнуть жизнью ради важного научного эксперимента или для спасения товарищей.

Чертами самопожертвования отмечены поступки членов экипажа вездехода «Тайга», когда их сухопутный корабль был настигнут лесным пожаром. Без тени мысли о научном подвиге ассистентка Лаврова предлагает произвести над ней опасные опыты с электризацией мозга.

На отношениях героев не сказываются ни различие во взглядах и темпераментах, ни многонациональный состав научных коллективов.

В романе «Воздушный корабль» итальянец-археолог с изумлением отмечает интернациональный состав экипажа дирижабля, на котором капитан — узбек, начальник экспедиции — русский, механик — еврей и т. д.

Еще более нагляден в этом смысле роман «Под небом Арктики», где бок о бок оказываются люди самых различных частей света, от негров из американских южных штатов до северян-эвенков и саами.

Советских исследователей из романа Беляева характеризует ясность целей, вытекающая из тесной связи науки с практикой.

«Ты представь себе перспективы, — говорит капитан дирижабля Сузи, приступая к изучению воздушных течений. — Воздушные корабли пересекают огромные пространства нашей родины из конца в конец, не затрачивая ни угля, ни бензина…»

Работая в самых фантастических областях науки, герои Беляева ощущают себя частицами единой армии тружеников. Отсюда их умение по-государственному рассматривать свою работу и свои находки. Романтику своего труда они видят не в исключительности открытий, а в решении важных общенародных задач. Естественно, они окружены атмосферой всеобщей заинтересованности в их успехах. Вопрос, будут ли осуществлены и не будут ли искажены находки и изобретения ученых, составляющий основу конфликта в произведениях о буржуазной науке, в новых социальных условиях сам собой отпадает.

5

При всем разнообразии содержания произведений Беляев, в известном смысле, был писателем одной темы. Сильные стороны беляевского дарования — умение заинтриговать читателя сюжетом, не отклоняясь в сторону от научной проблематики, способность создать запоминающиеся человеческие образы, не нарушая динамики повествования, — наиболее полно проявились в произведениях, раскрывающих трагическое одиночество ученого-гуманиста, запутавшегося в противоречиях капиталистического мира.

В подавляющем большинстве современных советских научно-фантастических книг авторы избегают драматических коллизий. В научно-фантастической литературе, в целом бедной жизненно-достоверными конфликтами и яркими характерами, порою делаются попытки создания комических персонажей, ведущих свою родословную еще от жюль-верновского Паганеля. Но мы не встретим в нашей научной фантастике, за исключением отдельных произведений И. А. Ефремова, трагических героев.

А ведь специфика научной работы, требующей от ученого высшего напряжения, энергии и духа в борьбе со старыми представлениями, за утверждение своих новаторских идей, рождающей подчас непримиримые конфликты между сторонниками различных научных школ и направлений, содержит все основные элементы, необходимые для построения глубоко драматической коллизии, создания трагического образа. Какими, например, иными средствами можно было бы отразить в искусстве ту острейшую теоретическую борьбу, которая ведется десятилетиями между различными теоретическими течениями в генетике?

Опыт Беляева показал, что введение драматических конфликтов в приключенческую фабулу научно-фантастического произведения не умалило ни его увлекательности, ни познавательной ценности. Из творческой трагедии Бройера или Доуэля, вынужденных скрывать от окружающих свои новаторские эксперименты, естественно рождается почти непременная у Беляева атмосфера секретности. В руках умелого художника она превращается в волнующую научную тайну, в прекрасный материал для развертывания интригующих увлекательных сюжетов. Легкий привкус детектива, заметный во многих романах Беляева, ничуть не снижает их научно-фантастической ценности.

Самые неожиданные сюжетные ходы не отвлекают внимания читателей от научно-фантастической основы произведений, так как первопричина всех осложнений сюжета кроется в естественном для буржуазных героев стремлении тщательно оберегать свои научные секреты.

Драматический конфликт потребовал от писателя большего внимания к психологической разработке образов героев, что в свою очередь, ничуть не снижая остроты сюжета, укрепило логику его развития, сделало убедительными все его основные повороты.

Примером тому может служить эпизод бегства Брике в романе «Голова профессора Доуэля». Кажется невероятной простота, с какой легкомысленная недалекая Брике обманывает бдительность Керна — человека дальновидного, предусмотрительного, который с иезуитской проницательностью подобрал ключ к психическому состоянию Доуэля, мгновенно разгадал тайную игру Лоран, принял все мыслимые меры к сохранению тайны своих работ и своих преступлений.

На первый взгляд, здесь трафаретный авторский прием, не без натяжки запутанный сюжет. На самом же деле побег Брике, будучи переломным моментом действия романа, является логическим следствием развития событий, в центре которых находится Керн.

«Кто бы мог подумать. Вчерашний труп сбежал!» — восклицает в растерянности Керн, сразу же объясняя глубокий смысл случившегося.

Реакция Керна на побег Брике, ведущий к столь гибельным для его дела последствиям, снимает элемент случайности с решения основного конфликта. Становится очевидным, что Керн, в силу особенностей своего характера, в силу извращенного понимания задач научного исследования и, прежде всего, в силу основанного на крайнем индивидуализме пренебрежительного отношения к своим «пациентам», видел в Брике не живую человеческую душу, а лишь подопытный материал — объект сенсационного эксперимента и главный экспонат для рекламы своих достижений. А потому он и предположить не мог, что у этой новой «Галатеи» возникнет стремление покинуть лабораторию ее деспотичного «Пигмалиона».

Так одним эпизодом Беляев круто изменяет развитие событий в романе, раскрывает противоречивость характера героя, казавшегося поначалу штампованным злодеем, убеждает в закономерности его поражения и исподволь, ненавязчиво, проводит мысль о неизбежном крушении антигуманистических сил в современной буржуазной науке.

Насколько психологические экскурсы Беляева тесно увязаны с основным содержанием произведения (социальным и научным) и развитием сюжетной канвы, видно на примере образа лаборантки Керна — Лоран.

Глазами Мари Лоран читатель знакомится с основой фантастического вымысла романа — оживленными человеческими головами. Именно из разговора Лоран с головой профессора Доуэля мы узнаем подробности столь необычного существования человеческой головы. Казалось бы, чего еще желать в научно-фантастическом произведении?

Однако писатель, не ограничиваясь рассказом Доуэля о своих ощущениях, вводит короткую сцену в спальне Лоран и показывает, как взволнованная девушка, пытаясь осмыслить увиденное и услышанное, неожиданно приходит к мысли о счастье и радости быть человеком.

«Мари… вспоминала каждое слово головы и старалась вообразить себя на ее месте: тихонько касалась языком своих губ, неба, зубов и думала: „Это все, что может делать голова. Можно прикусить губы, кончик языка. Можно шевелить бровями. Ворочать глазами. Закрывать и открывать их. Рот и глаза. Больше ни одного движения. Нет, еще можно немного шевелить кожей на лбу. И больше ничего…“ Потом вдруг Мари начала хватать свои плечи, колени, руки, гладить себя по груди, запускала пальцы в густые волосы и шептала:

— Боже мой! Как я счастлива! Как много я имею! Какая я богатая! И я не знала, не чувствовала этого!»

Расширяя таким «доказательством от противного» представления об ощущениях оживленной головы, заставляя читателя поверить в свой фантастический вымысел, автор одновременно углубляет образ героини, раскрывает нервность, впечатлительность, известную рефлективность ее натуры, подчеркивает ее чистоту и наивность. Тем большее напряжение возникает в сценах борьбы Мари с изощренными попытками психиатра Равино расшатать ее психику, разрушить ее сознание.

Здесь, как и в первом примере, попытка психологически углубить образ помогает полнее раскрыть сущность научно-фантастических идей произведения, а заодно и сохранить до последних страниц остроту его сюжета.

При этом Беляев проявляет значительную гибкость в выборе художественных средств, сочетая трагическое с комическим, психологический анализ — с откровенным шаржем.

«Представляю, какой фурор произведет мое появление среди подруг», — предвкушает Брике, уверенная, что Керн после операции беспрепятственно ее отпустит.

Однако сам Керн думает иначе:

«Он проделал огромный труд, разрешил сложнейшую задачу, совершил невозможное вовсе не для того, чтобы Брике производила фурор среди своих легкомысленных подруг. Он сам хотел произвести фурор демонстрацией Брике перед ученым обществом».

Сближая на мгновение тщеславные замыслы выдающегося хирурга и девицы сомнительного поведения, писатель развенчивает своего героя, раскрывая спекулятивный характер его ученой карьеры.

Таким образом, лучшие произведения Беляева на деле опровергают представление о «непсихологичности» научной фантастики и противостоят вытекающим из недооценки ее возможностей попыткам вывести научную фантастику за рамки «большой литературы».

Будем, однако, объективны: заслуга Беляева здесь не столько в художественном новаторстве, сколько в приверженности основному направлению развития научно-фантастической литературы, наметившемуся еще в творчестве Уэллса и до него — в поздних произведениях Жюля Верна. Тенденция к углублению социальных конфликтов, драматизации и психологизации научной фантастики была естественной реакцией основоположника этого жанра на обострение противоречий в буржуазном обществе в эпоху империализма.

В дальнейшем эта тенденция легла в основу творческого развития Уэллса, и ей же следовал Беляев в произведениях, посвященных зарубежной жизни.

Сходство сюжетов и научно-фантастических мотивов в произведениях Беляева и его знаменитых предшественников породило взгляд на советского писателя как на эпигона и подражателя. Это предвзятое мнение подкреплялось ссылками на успех его произведений, построенных на зарубежном материале и трудности, встреченные Беляевым в работе над произведениями о советской науке.

Действительно, нельзя не заметить сходства таких произведений, как «Продавец воздуха» Беляева и «Удивительные приключения экспедиции Барсака» Жюля Верна, как «Человек-амфибия» и «Остров доктора Моро» Г. Уэллса, рассказов «Светопреставление» Беляева и «Новейший ускоритель» Г. Уэллса, рассказа «Ни жизнь, ни смерть» и «Рип ван Винкль» В. Ирвинга или «Когда спящий проснется» Г. Уэллса.

Заимствование здесь очевидно. Но касается оно обычно лишь традиционных приемов, удобных для внедрения научно-фантастического материала в художественную ткань произведения. Сами же научно-фантастические идеи изменяются в зависимости от успехов в развитии науки; причем на разных этапах истории научно-фантастической литературы круг наук, на достижения которых она опиралась, постоянно меняется. Век географической проблематики, открытый в научной фантастике Ж. Верном, завершился «Землей Санникова» В. А. Обручева. В современной научной фантастике географическая тематика встречается относительно редко.

Зато в советской научной фантастике широко распространились палеонтологические, геологические (В. А. Обручев, И. А. Ефремов), биологические и физиологические темы (А. Р. Беляев, С. Беляев и др.). В творчестве А. Р. Беляева была поставлена на подлинно научную основу такая «вечная» для научной фантастики тема, как путешествия в космос. Наконец, на материале советской действительности и картин будущего коммунистического общества Беляев широко развил в научно-фантастической литературе фантазию на технические и, прежде всего, транспортные темы.

Обратившись к изображению науки и техники советского и будущего бесклассового общества, Беляев, естественно, стремился сделать свои новые произведения не менее притягательными, чем лучшие повести и романы двадцатых годов. К сожалению, это ему удалось сделать не в полной мере, хотя такие произведения, как «Воздушный корабль» и «Звезда КЭЦ» безусловно пользовались успехом. Фантазия его повестей и романов по-прежнему основывалась на смелых, вполне материалистических гипотезах и была в достаточной степени научна. Но судьбы персонажей, превосходивших своих предшественников и антиподов по всем человеческим показателям, волновали читателей все-таки значительно меньше, чем истории злоключений Бройера, Доуэля или Энгельбректа.

И сам Беляев не обольщался успехом своих новых произведений. Он понимал, что развернутые в них широкие картины науки и техники будущего хотя и привлекают читателей, но не могут полностью компенсировать отсутствие острого, напряженного сюжета и схематизм в обрисовке действующих лиц. Не случайно в его литературно-критических выступлениях конца тридцатых годов подчеркивалась необходимость создания полнокровных художественных образов людей коммунистического завтра.

И в конце творческого пути Беляеву по-прежнему удавались произведения, связанные с зарубежной тематикой. В эти годы он создал известный роман «Голова профессора Доуэля» и серию интересных, остро сатирических фантастических рассказов. Здесь Беляев был во всеоружии своих прежних находок, — к его услугам был опыт основоположников научно-фантастической литературы. Но в работе над новым материалом испытанные литературные приемы давали осечку. Не была преодолена главная трудность: писателю не удалось разглядеть и воплотить в художественные образы конфликты, характерные для науки социалистического и коммунистического общества.

Невольно при создании интриги приходилось заменять конфликт недоразумением (т. е. видимостью конфликта), возможным в любые времена. Но, естественно, через недоразумение, которое не выходило за рамки личных отношений, нельзя было раскрыть характерные черты того времени, к которому относилось действие произведения.

С помощью недоразумения можно осложнить сюжет, разнообразить отношения, запутать интригу. Но положенное в основу произведения, оно искусственно выпячивается, полностью определяет поведение героев. Личное неминуемо начинает преобладать над общественным, как это можно видеть на примере повести «Звезда КЭЦ».

Анекдот оказался слишком слабым фундаментом для повести с большим научно-фантастическим содержанием. Все здание повести перекосилось. Исказился облик героев, из серьезных исследователей они превратились в легкомысленных ветрогонов, без особой нужды помчавшихся во вселенную. Мотивировка их поступков оказалась надуманной, неубедительной. Основная интрига оторвалась от научно-фантастического содержания, так как последнее значительно теснее связано с общественной линией произведения, чем с личной.

Искусственное обострение сюжетов неглубокими, порою недостоверными конфликтами, выпячивание научно-технических деталей за счет глубины в обрисовке человеческих характеров и вытекающая из этих причин бледность языка, утрата характерной для Беляева остроты диалогов, меткости речевых характеристик — все это грозило превращением героев произведений в безликих носителей тех или иных функций и идей.

Пример повести «Звезда КЭЦ», романов «Воздушный корабль» и «Под небом Арктики» убеждает, что если научно-фантастическое произведение немыслимо без научной основы и фантастических гипотез, то и конфликт — социальный и психологический — является также непременным условием, без которого невозможно создание полнокровного, по-настоящему романтического научно-фантастического произведения. Отсутствие же конфликтов проявляется в злоупотреблении научно-техническими деталями, описание которых, как это случилось в романе «Под небом Арктики», в конечном итоге превращается в самоцель.

Беляев упорно стремился вырваться из тихой заводи бесконфликтности. Одновременно с романом «Под небом Арктики» он публикует роман «Лаборатория Дубльвэ», в котором уже наметился весьма актуальный конфликт между двумя школами двух различно мыслящих физиологов.

Впрочем, «Лабораторию Дубльвэ» — одно из последних научно-фантастических произведений Беляева о науке коммунистического общества — нельзя считать итогом его творческих исканий. Скорее это первая страница новой главы его литературной деятельности, начало приступа к барьеру, преодолению которого помешала война и гибель писателя.

Художественные поиски Беляева привели к появлению нового типа советского научно-фантастического романа, который был призван послужить ступенью на пути к более совершенному изображению социалистической и коммунистической науки средствами научной фантастики. К сожалению, и поныне наша научно-фантастическая литература находится на этой промежуточной ступени. Пока лишь в творчестве И. А. Ефремова сделаны ощутительные попытки поднять современную советскую научно-фантастическую литературу на новый, более высокий художественный уровень.

Сложное и многообразное творчество Беляева не исчерпывается рассмотренными проблемами. Еще возможны находки его забытых или неопубликованных произведений. Почти ничего не известно о его журналистской деятельности. Но из того, что мы знаем о нем, складывается привлекательный образ скромного трудолюбивого, в высшей степени культурного и принципиального писателя-гуманиста. Если же посмотреть на его творчество в целом, то оно представляется громадной лабораторией советской научной фантастики, а его творческий путь — пятнадцатилетним литературным экспериментом, наполненным поисками, находками и дерзаниями, внушающими уважение и благодарность.

Чуткость, с которой Беляев откликался на все новое как в науке, так и в социальных явлениях, требовала от него большой оперативности в работе. Это качество, имевшее значение и в те годы, становится решающим в наши дни, когда намного ускорился темп общественной и особенно научной жизни. От того, сумеют ли овладеть им авторы научно-фантастических произведений, во многом зависит судьба научной фантастики. Так как в противном случае она будет неминуемо отставать от всеускоряющегося движения науки.

https://fantlab.ru/edition53726

Дима негодующе фыркнул.

— При чем тут его умственные способности? Не понимаю, что ты хочешь доказать, Славка! И перестань ты, пожалуйста, гладить подбородок!

— Я бы мог сказать, Димка, не мотайся перед самым носом и все такое прочее… Но это же не способ вести принципиальный спор.

— Но ты ломишься в открытую дверь!

— Нет, это ты ломишься!.. С чего начался у нас разговор? Ты сказал, что если бы самые непримиримые агрессоры империализма — фабриканты атомного оружия выделились в особую бандитскую шайку, как сделали это Джайн Фау и Шайно, народам всего мира было бы куда легче с ними справиться. Так?

— А ты считаешь, что я, то есть правильнее сказать, писатель Гребнев, который все же здорово показал судьбу самых что ни на есть последних поджигателей войны, не прав? — повысил голос Дима.

— Может, он и прав, только вряд ли Морган, ну и всякие там Рокфеллеры послушаются его совета и спрячутся от людей в подводные гроты Арктики. Это ведь все равно, как если бы крыса сама забежала в капкан. Нет, Димка, если уже взялся выдумывать, то выдумывай так, чтобы тебе поверили.

Эта последняя фраза, оброненная Славой, заставила меня насторожиться. По правде сказать, я почти выключил свое внимание и воспринимал жаркий спор моих молодых друзей как что-то, не имеющее прямого ко мне отношения.

Ребята горячо обсуждали событие, потрясшее весь мир, — решение сессии Верховного Совета об одностороннем прекращении Советским Союзом испытаний атомного и водородного оружия. Потом они стали спорить. Дима считал, что США будут вынуждены последовать примеру нашего государства; настроенный более скептически Слава утверждал, что «американские дипломаты опять постараются обмануть общественное мнение и выкинут какой-нибудь фортель». И вдруг в их спор вторглись литературные персонажи Фау и Шайно, и в ушах моих прозвучала сакраментальная фраза: «Если уж взялся выдумывать, то выдумывай так, чтобы тебе поверили».

Я совсем недавно прочел научно-фантастическую повесть Г. Гребнева «Тайна подводной скалы» и, должен признаться, идея ее — создание висящей в воздухе над Северным полюсом советской станции Арктании — и сюжет — борьба с «последними на земле поджигателями войны» — показались мне довольно занятными. Но вот о повести заговорили сейчас представители того круга читателей, на которых она, собственно, и рассчитана, и оказывается, их точка зрения решительно отличается от моей. По мнению Славы, Гребнев просто дезориентирует читателей (он сказал, — «пишет глупости»), изображая агонию гибнущего империализма в виде авантюр бывшего фабриканта ракетного и атомного оружия Джайна Фау и его сподвижника, престарелого вояки Шайно.

«Чья причудливая фантазия могла бы нарисовать необычайную картину крушения идеи войны в начале второй половины нашего столетия, когда атомщики, подобные Джайну Фау, угрожали истреблением миллионам мирных людей. Это они, вот эти два уродливых старика и их приспешники когда-то подсчитывали, сколько потребуется атомных и водородных бомб, чтобы уничтожить всю Восточную Европу, весь Советский Союз, весь Китай… И вот чем кончились их подсчеты! Восточная Европа вместе с Западной Европой и Китаем, вместе с несокрушимым Советским Союзом живут и процветают, а последыши атомных шантажистов, выброшенных за борт жизни всеми народами нашей планеты, под конвоем шагают в своих водоходах к советской субмарине, чтобы предстать перед судом мирных людей всего земного шара и ответить за все свои злодеяния».

Так звучат последние строчки повести «Тайна подводной скалы». Мы втроем склоняемся над раскрытой книгой.

— Видите, он сам ужасно удивляется: чья, мол, фантазия могла придумать такую штуку: парнишка да старик индеец помогли обезвредить целую банду последних поджигателей войны… Кто же в это поверит? — негодующе восклицает Слава.

— Разве что младший возраст! — презрительно бросает Дима, предусмотрительно не забыв, что и он не сразу стал девятиклассником.

А потом они оба — будущий знаменитый химик — Дима, уже и сейчас, в свободное от уроков время изобретающий новый состав жидкого горючего для космических ракет, и Слава, крупный авторитет в области радиотехники — серьезно обсуждают возможности получить приватную профессию астронавтов и стать такими же неустрашимыми исследователями космоса, как Сергей Александрович Камов — конструктор и командир первого в мире космического корабля.

Камов — герой научно-фантастической повести Г. Мартынова «220 дней на звездолете» — явно им импонирует. Его почти фантастическая целеустремленность, вера в беспредельное могущество человеческого разума, личное мужество, многогранность и глубина знаний привлекают к себе благородные и пылкие мальчишеские сердца. Сергей Камов — человек из того коммунистического завтра, в которое предстоит вступить моим молодым друзьям.

Впрочем, пожалуй, это слишком сильно сказано.

В образе Камова писателю удалось воспроизвести и чуть углубить черты передового человека науки социалистической эпохи — коммуниста. Но и этого оказалось достаточно, чтобы читатели поверили в реальность того будущего, которое изображает в своей повести Мартынов. Во всяком случае, для Славы и Димы Камов становится в ряд любимых литературных героев, которым бы они хотели подражать.

Мне довелось быть на большом празднике, посвященном Неделе детской книги. По фойе и залам Дворца культуры имени С. М. Кирова разметалась пестрая, многоголосая, пульсирующая радостным весельем карнавальная толпа ребят.

Шло соревнование популярностей. Александр Дюма бросил в бой своих прославленных мушкетеров, и они, бряцая звездными шпорами на ботфортах и положив руки на эфесы шпаг, воинственно дефилировали по залу, пренебрежительно поглядывая на Мишу Алексеева и Лену Гаврилову, только что изловивших страшного «Тарантула». Саня Григорьев, окруженный целым десятком корсаров, рожденных неистощимой фантазией Стивенсона, с интересом поглядывал на двенадцатилетнего человека с длинной окладистой бородой и с нагрудной надписью, исключающей всякие сомнения, что это сам таинственный капитан Немо.

Без преувеличения скажу, что здесь собрались персонажи сотен книг множества авторов. Жюль Верн и Валентин Катаев, Аркадий Гайдар и Гектор Мало, Николай Островский и Луи Буссенар, Самуил Маршак и Джанни Родари обязательно встретились бы лицом к лицу с персонажами своих популярных произведений; и в этой тысячной, яркой и шумной толпе я увидел чернолицых каллистян, по-видимому только что посадивших свой звездолет в одном из районов Курской области, и… кажется, самого Эрга Ноора, командира земного звездолета первого класса «Тантры», вырвавшегося из черного плена железной звезды.

Герои совершенно новых книг о завтрашнем дне человечества, о будущем нашей Земли уверенно вошли в карнавальное шествие и несколько потеснили мушкетеров, капитана «Сорви-голова» и даже, если глаз мне не изменил, проницательнейшего Нила Кручинина и его восторженного ученика и наперсника Грачика, каким-то чудом тоже оказавшихся в кругу любимых героев советских ребят.

Но, признаюсь, точка зрения Славы и Димы для меня более убедительна, нежели этот своеобразный конкурс любимых литературных героев. Дело в том, что ребята, заставившие своих героев сойти со страниц книг с помощью волшебной палочки — неистощимой животворящей детской фантазии, — вовсе еще не заражены той долей скептицизма, которая свойственна почти взрослым девятиклассникам. Оба мои приятеля, кроме обязательной суммы знаний, приобретенных за девять лет посещения школы, являются еще членами математических, астрономических, радиотехнических и прочих кружков… Они постоянные и очень серьезные читатели журналов «Техника — молодежи», «Вокруг света», «Знание — сила». Они оба комсомольцы и выписывают «Комсомольскую правду». И их, что называется, на мякине не проведешь. Так, например, Дима, прочитав, по моему совету, «Каллисто» Г. Мартынова, сказал, что идея интересная, даже захватывающая, но что ничего нового в области ракетной техники будущего автор повести показать не сумел…

Ну, да вы и сами знаете этот сложный, тревожащий родителей и учителей переломный возраст, когда подросток становится юношей, полагая в глубине души, что он уже совершенно взрослый. В этом возрасте причудливым образом переплетается критицизм и пылкая романтика; недоверчивый прищур глаза сопровождает пламень души, готовой к самому необычайному подвигу. Замечательно сказал об этом А. Фадеев, рисуя образ Сережи Тюленина:

«По всей советской земле и в самом Краснодоне немало людей простых, как и ты, но отмеченных подвигами и славой, — такими, о которых раньше не писали в книгах. В Донбассе, и не только в Донбассе, каждый человек знает имена Никиты Изотова, Стаханова. Любой пионер может сказать, кто такая Паша Ангелина, и кто Кривонос, и кто Макар Мазай… Слава этих людей — это подлинная слава. Но Сережка еще мал, должен учиться. Всё это придет к нему когда-нибудь потом, там во взрослой жизни. А вот для свершения подвигов, подобных подвигам Чкалова или Громова, он вполне созрел, — ты чувствуешь это сердцем, что он для них вполне созрел. Беда в том, что только он один на свете понимает это и больше никто. Среди человечества он одинок с этим ощущением».

Правда, моих друзей война не задела, как Сережу Тюленина, своим огненным смертоносным крылом. Не о взрыве здания, где размещен вражеский штаб, и не о поимке шпиона-диверсанта мечтают они сегодня… Война, испепелившая благородное мальчишеское сердце Тюленина, давно отгремела, и человечество верит, что отгремела она навсегда.

Перед тюлениными наших дней вздымаются бесчисленные пики подвигов, которые предстоит «взять».

«Современные условия строительства коммунизма требуют людей высокообразованных, способных решать сложнейшие задачи, смело ориентироваться во всех областях науки и техники»,[23] — сказал в своей речи на съезде комсомола Н. С. Хрущев.

Вот широкая и прямая дорога возмужания и славных подвигов ума и сердца, по которой пойдут Дима, Слава и миллионы их сверстников — юношей и девушек нашей страны.

Штурм ледовых крепостей Арктики, борьба с капризами климата, управление крошечным, но таким всесильным атомом, покорение вселенной…

— После «Туманности Андромеды» уже не интересно читать другие научно-фантастические книги, — заявил мне Дима, когда я спрашивал, понравился ли ему роман Штефана и Раду Нора «Путь к звездам».

— Это почему же?

— Да как бы это сказать… У Ефремова фантазия очень богатая… Такая, знаете ли, безграничная!.. Помните, когда они решили поставить этот опыт с преодолением пространства? Ну вот! И написано всё, как настоящая правда. Понимаете?..

Я попытался «купить» Димку.

— Ты говоришь, у Ефремова фантазия богатая. Ну, а у западных писателей? Они, брат, тоже здорово придумывают!..

Димка согласно кивнул головой.

— Шары, — сказал он и зачем-то подмигнул Славке.

— Цветные, — откликнулся Слава.

И оба они захохотали.

Оказывается, они вспомнили научно-фантастический рассказ американского писателя Клиффорда Д. Саймак, напечатанный в № 12 журнала «Знание — сила» за 1957 год. Он произвел на них впечатление плохого анекдота, то есть точно такое же, как и на меня.

Посудите сами, уже более пятисот лет оккупировав Меркурий и построив там силовой центр, снабжающий энергией все планеты, американцы пристально наблюдают за уроженцами Меркурия — цветными шарами. Как выясняется, организм этих разноцветных игривых шариков представляет собой сгустки чистой энергии. Но аллах с ними, с этими мыльными пузырями, выпущенными на волю воображением Саймака…

Повествуя об отдаленнейшем будущем человечества, о времени, когда стала возможна «колонизация» такой явно неподатливой планеты, как Меркурий, на дневной части которой температура достигает 350 градусов тепла, автор рассказа мыслит категориями капитализма сегодняшнего дня.

Некий Пэйдж, прибывший на Меркурий, чтобы захватить с собой в целях рекламы «пару цветных шаров», и начальник силового центра Кэрт Крэйг объясняются между собой таким стилем:

«— Я сообщу о вашем поведении в Вашингтон, капитан Крэйг.

— Черт с вами, сообщайте, — с угрозой сказал Крэйг. — Вы, кажется, забыли, где находитесь. Вы не на земле, где взяточничество, подхалимство и насилие добывают человеку почти всё, чего он ни пожелает. Вы в силовом центре на солнечной стороне Меркурия. Это главный источник энергии, снабжающий все планеты. Если станция испортится, передаточные волны прервутся, солнечная система полетит вверх тормашками…»

Примерно в таком же роде разговаривает и один из шаров, принявший облик уничтоженного Пэйджа:

«— Нет, капитан, мы и люди — как два полюса. Мы с вами разговариваем сейчас, как человек с человеком. Но в действительности разница слишком велика, нам не понять друг друга. — Он замялся и выговорил, запинаясь: — Вы славный парень, Крэйг. Из вас бы вышел хороший Шар».

А потом Крэйг, смертельно перепуганный бунтом шаров, строчит донесение в Вашингтон: «Поэтому я настаиваю, чтобы были приложены все старания к изобретению нужного оружия… Но использовать его мы будем только в качестве защиты. Об истреблении, какое велось на других планетах, не может быть и речи. Для этого мы должны изучать их так, как они изучают нас. Чтобы воевать с ними, надо их знать», и т. д., и т. п.

В этом маленьком рассказике, почему-то привлекшем к себе благосклонное внимание редакции журнала «Знание — сила», как в капле воды отражены все специфические черты литературы научно-фантастического жанра, выходящей (и в колоссальных масштабах!) на Западе.

Как представляется писателю-фантасту далекое будущее человечества? На земле по-прежнему самой ходкой монетой остаются взяточничество, подхалимство и насилие… Вашингтон по-прежнему санкционирует создание новых видов оружия и пристально, очень пристально следит за теми, кого придется уничтожить с помощью этого нового оружия.

А люди будущего изъясняются между собой, как гангстеры или бравые развязные молодчики из какого-нибудь телеграфного агентства или журнала «Лайф»…

Позволительно спросить: стоит ли мечтать о будущем, если оно так разительно напоминает атомные конвульсии и водородную истерию сегодняшнего дня некоторых капиталистических государств?

И не лучше ли перед лицом такой перспективы, услужливо и обстоятельно раскрытой в бесконечных научно-фантастических романах, повестях, комиксах, пьесах для телевидения и кинофильмах, не мечтать о будущем, не стремиться приблизить его своими делами, а записаться в почитатели короля рок-н-ролла Эльвиса Прэсли, ставшего воинствующим выражением «идеалов» поколения без будущего?!

Мы решительно отвергли «Цветные шары»… Дима и Слава вновь наперебой заговорили о романе ученого-палеонтолога и писателя И. А. Ефремова, который им удалось прочесть в журнале «Техника — молодежи»…

И мне показалось, что наступила пора серьезно поговорить о том, что же хорошего, ну и плохого, несут в себе книги о будущем, написанные в наши дни советскими писателями-фантастами…

2

Своевременная и интересная статья Георгия Тушкана «Необходимый разговор», появившаяся в газете «Литература и жизнь» (№ 6, 1958 г.) ставит проблему расширения рамок творческой мечты.

«Требование, чтобы все в научной фантастике было научно обосновано, неправомерно, — утверждает Тушкан. — Если научная гипотеза подтверждена научно, то есть экспериментально, она уже перестает быть научной фантастикой, а становится научной теорией или осуществленным изобретением. Но ведь речь идет о научной гипотезе, не более. Спрашивается: какова же тогда роль фантастики?»

Действительно, установление такого рода предела сковывает человеческую мысль, летящую вперед, обескрыливает произведения научно-фантастического жанра.

Нельзя забывать, что если в наши дни научная фантастика получает от ученых множество новых тем, рожденных в процессе небывалого технического прогресса, то и сам этот научный прогресс во многом обязан ищущей упорной мысли ученых, одухотворенным поискам энтузиастов науки, смелым построениям писателей-фантастов.

Безвременно умерший Александр Романович Беляев, увлекательно рассказавший и о необыкновенных приключениях человека-амфибии Ихтиандра и о потрясающих опытах профессора Доуэля, который работал над тем, чтобы вернуть жизнь отделенным от тела органам, и о летающем мальчике Ариэле, и о звезде КЭЦ — огромном обитаемом искусственном спутнике Земли, созданном мечтою писателя задолго до того, как первый советский искусственный спутник Земли, разорвав твердь земного притяжения, вынесся на заданную орбиту, — был подлинным писателем-фантастом, не считавшимся с искусственной «теорией предела».

Владимир Ильич Ленин — величайший мечтатель нашего времени, сумевший претворить грандиозную мечту в действительность, писал: «Напрасно думают, что она [фантазия. — В. Д.] нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности…».[24]

И, думается мне, что Г. Тушкан, столь резко выступив против «предела», совершенно прав, ибо в этом есть защита и оправдание фантазии — «качества величайшей ценности». Однако когда Г. Тушкан далее дает краткую характеристику творчества И. Ефремова, он, как мне представляется, проходит мимо самого главного, что отличает произведения этого писателя.

Г. Тушкан пишет:

«Ученый-палеонтолог и писатель И. Ефремов выступил в журнале „Техника — молодежи“ с интересным романом „Туманность Андромеды“, увлекая покорением космических пространств, приучая читателей мыслить новыми категориями понятий. Учить думать, мечтать, увлекать, а не писать научные предсказания — такова задача писателей-фантастов».

Но, позвольте, разве и на самом деле в «Туманности Андромеды» главенствующей является тема покорения космических пространств? Разве эту цель ставил перед собой писатель, приступая к работе над романом?

Спору нет, Ефремову, как никому другому из современных советских писателей-фантастов, удалось изобразить борьбу человека с косной материей. Вы, конечно, помните все сложнейшие перипетии тридцать седьмой звездной экспедиции, когда земной звездолет «Тантра» пролетает над планетой Зирда и экипаж его становится свидетелем гигантской катастрофы, разразившейся несколько десятилетий назад на Зирде, обитатели которой неумело и рискованно экспериментировали с жесткими излучениями. И вот:

«Крыло огненного света смахнуло зловещую тьму. „Тантра“ вышла на освещенную сторону планеты. Но внизу продолжала расстилаться бархатная чернота. Быстро увеличенные снимки показали, что это сплошной ковер цветов, похожих на редкие бархатно-черные маки Земли. Заросли черных маков протянулись на тысячи километров, заменив собою все — леса, кустарники, тростники, травы… Как ребра громадных скелетов, виднелись среди черного ковра улицы городов, красными ранами ржавели железные конструкции. Нигде ни единого живого существа или деревца — только одни-единственные черные маки!»

Превосходно написанная картина! Сильное, но не навязчивое предупреждение, что безудержные упражнения с атомом, заключенным в бомбу, даже самую «чистейшую», могут привести к ужасающим последствиям. Между прочим, это грозное предупреждение является лейтмотивом еще одного научно-фантастического романа.

Я имею в виду «Астронавты» польского писателя Станислава Лема. В этом талантливом и остром произведении показана странная и страшная картина Венеры, на поверхность которой опускается огромный межпланетный корабль «Космократор» с группой ученых Земли. Планета безжизненна. После долгих поисков и исследований ученым удается установить, что разумные существа, населявшие Венеру, во всяком случае, какая-то господствующая, правящая группа их в течение полутораста лет готовила грандиозную агрессию против Земли, предполагая бросить на Землю радиоактивную тучу, с тем чтобы, уничтожив все живое, сохранить для себя города, заводы, дороги, построенные людьми. Но что-то произошло. Вспыхнули страшные междоусобные войны. И в конце концов…

«Энергия, которая должна была обрушиться на Землю, встала над всеми городами этой планеты в виде атомных солнц — солнц, заблиставших не навеки, чтобы творить и улучшать жизнь, а лишь на мгновение, чтобы уничтожить ее. При температуре в миллион градусов кипели и растворялись их великолепные здания, пылали машины, лопались и плавились мачты радиоактивных излучателей, взрывались подземные трубы, по которым текла черная плазма. Так возникли картины, которые нам довелось увидеть через много десятков лет после катастрофы: развалины, пепелища, пустыни, леса сконденсированных кристаллов, реки ферментирующей плазмы в диких ущельях и этот последний свидетель катастрофы, белый шар, механизм которого, разладившийся, но все еще действующий, продолжает работать, бессмысленно и хаотически освобождая накопляемую энергию…»

Нельзя не признать, что «Астронавты» Лема приобретают особую актуальность в наши дни, когда американские бомбардировщики, загруженные водородными бомбами, барражируют над странами Западной Европы, якобы оберегая столь чудовищно странным способом мир во всем мире.

В своих смелых построениях о будущем человечества Станислав Лем совершенно убежден, что народы, населяющие Землю, выйдут победителями в битве за мир и в 2006 году планетный корабль «Космократор» понесет во вселенную идеи и добрую волю коммунистического общества, установленного на всей Земле. Однако он все же считает необходимым подробно и ярко рассказать о возможном трагическом конце планеты, такой же, как Земля, населенной разумными существами, такими же, как люди, с высокой цивилизацией, но воодушевленными далеко идущими замыслами уничтожения и владычества.

И страстным призывом, обращенным к разуму человечества, звучат слова, вложенные писателем в уста астронома Петра Арсеньева:

«Империализм, видя неизбежную гибель, которую несла ему история, пытался увлечь за собой все человечество. Борясь с ним, мы боролись за нечто большее, чем просто за нашу жизнь. Формы материи приобретают красоту и смысл лишь тогда, когда отражаются в глазах, которые смотрят на них. Только жизнь придает смысл миру. Поэтому у нас хватит смелости, чтобы вернуться на эту планету. Мы навсегда запечатлеем в памяти ее трагедию — трагедию жизни, которая восстала против жизни и поэтому была уничтожена».

Но возвращаю ваше внимание к «Туманности Андромеды», с тем чтобы найти в этом романе то главное, что, по глубокому моему убеждению, определяет полноценность произведения, посвященного мечте о завтрашнем дне человечества. Вы, безусловно, с большим волнением следили за героической борьбой, которую вел начальник «Тантры» Эрг Hoop и весь экипаж звездолета со смертоносным притяжением железной звезды. Когда запасы анамезона — вещества с разрушенными мезонными связями ядер, обладавшего световой скоростью истечения, — иссякли, а звездолет все еще находился в гравитационном поле гигантской потухшей звезды, Эргу Ноору удалось посадить «Тантру» на одну из черных планет звезды. И там, на планете тьмы, происходят увлекательные события: обнаружен земной звездолет «Парус», погибший в космосе семьдесят лет назад; людям приходится вступить в борьбу с чудовищами, как бы рожденными злобным мраком: медузами и крестами, похожими на фашистскую свастику; делаются попытки исследовать спирало-дисковый космический корабль, по-видимому сотни тысяч лет мчавшийся по океану вселенной…

Все это читается с огромным интересом и действительно приучает мыслить категориями совершенно новых понятий: ведь события, о которых повествует Ефремов, происходят на расстоянии пятидесяти биллионов километров от Земли, ведь «Тантра» способна развивать субсветовую скорость полета, равную 270 тысячам километров в секунду, а экспедиция к Веге или к Сириусу представляется менее сложным, менее фантастичным делом, нежели в наши дни полет ракеты на Луну!

И все же не это отличает «Туманность Андромеды» от многочисленных произведений научной фантастики, вышедших в последнее время как в Советском Союзе, так и на Западе.

Изображение будущего без показа человека будущего всегда односторонне, неполноценно и, я бы сказал, обездушено. Ведь «точно так же, как познание человека отражает независимо от него существующую природу, т. е. развивающуюся материю, так общественное познание человека (т. е. разные взгляды и учения философские, религиозные, политические и т. п.) отражает экономический строй общества».[25]

Значит, раскрывая перед читателем жизнь человеческого общества через столетие или несколько тысячелетий от наших дней, говоря о его экономическом и политическом строе, писатель не может не показать человека того времени и его общественного сознания.

Передо мной несколько только что прочитанных книг: «Звезда утренняя» К. Волкова, «220 дней на звездолете» Г. Мартынова, «Тайна подводной скалы» Г. Гребнева, «Тайна астероида 117-03» Б. Фрадкина, «33-е марта» В. Мелентьева, «Путь к звездам» И. М. Штефана и Раду Нор, «Внуки наших внуков» С. и Ю. Сафроновых, повести и романы В. Немцова и Александра Казанцева…

Кроме того, мне удалось познакомиться с новыми повестями «Сестра Земли» и «Каллистяне» того же Георгия Мартынова и романом Станислава Лема «Магелланово облако», который вскоре должен быть издан на русском языке.

Некоторые из перечисленных авторов вовсе не задаются целью нарисовать в своих произведениях картины нашего будущего. Они лишь «вдвигают» в сегодняшний день открытия и изобретения, ныне находящиеся в зачаточном, потенциальном состоянии, а то и вовсе остающиеся пока плодом вымысла писателя. Таково большинство произведений В. Немцова и А. Казанцева, такова повесть Г. Мартынова — «Каллисто». Действие в них развивается в наше время: их герои — наши современники. Поэтому никаких особых специфических требований к изобретателям «Альтаира» — студентам Журавлихину, Гораздому и Усикову («Счастливая звезда» В. Немцова) — или, скажем, к профессору медицины Куприянову и академику Штерну («Каллисто» Г. Мартынова) предъявить нельзя. Другое дело — удались или не удались их образы писателям. Живые ли они люди, с горячей кровью, пытливым умом, сложным характером, или же громкоговорители, растолковывающие ту или иную научно-фантастическую концепцию автора… Но это уже тема для другого разговора.

А вот авторы, прямо делающие в своих произведениях заявку на рассказ о будущем, обязаны совсем по-иному подходить к созданию образов своих героев. В результате преобразования общественных отношений меняется не только экономика и техника… Меняется — хотя процесс этот куда более длительный и сложный — сознание человека, обогащается, делается более многогранным и глубоким его духовный мир. Но именно мимо этого важнейшего процесса — становления человека будущего — проходит большинство писателей, работающих в плане научно-фантастического жанра.

Попробую проиллюстрировать это положение конкретными примерами.

Вот повесть В. Мелентьева «33-е марта». Она рассчитана на младший школьный возраст. Использовав неотразимый прием усыпления своего героя — шестиклассника Васи Голубева, писатель перенес его из года 1955-го в год 2005-й. Многое, очень многое изменилось за это полстолетие. По широкому, зеленому и блестящему, как бутылочное стекло, шоссе мчатся атомные поезда, юркие электронные автомобили с радио-телевизорными установками… На огромной высоте со скоростью в три — четыре тысячи километров в час пролетают атомные самолеты… Зубной врач, не причиняя ни малейшей боли, направленным ультразвуком сверлит Васе Голубеву больной зуб… По телевизору принимаются передачи с Луны, где люди добывают некоторые редкие элементы. Создается искусственный климат, и на Крайнем Севере выращиваются персики, бананы и даже мангусы. Крыши зданий, покрытые полупроводниковой краской, вырабатывают электроэнергию.

Сделав своего героя Васю в его, так сказать, реальной, жизни старостой кружка «Умелые руки», Мелентьев помогает ему познать и понять огромнейший прогресс в науке и технике, происшедший на Земле за полстолетие сна Васи. А когда староста кружка «Умелые руки» просыпается на самом деле и вспоминает свой фантастический сон, он приходит к выводу, что по существу все, что он видел во сне, уже есть и сейчас:

«…Только, может быть, не так еще усовершенствовано, а есть, или вот-вот будет — это неважно. Электронки есть, ультразвук зубы сверлит, атомки делаются, вертолеты летают, счетные машины есть, цветное телевидение, опытное, есть, новые элементы в атомных котлах добывают, и ученые нашли их на других планетах. А ведь все это только начало. И в школе теперь мастерские открывают и обещают передавать по телевидению учебные программы».

Рассказав ребятам в довольно увлекательной форме о путях развития технического прогресса, Мелентьев, как мне кажется, впадает в ошибку, свойственную большинству авторов научно-фантастического жанра. Приняв за аксиому победу коммунистического строя на всей Земле, Мелентьев не дает себе труда подчеркнуть отличие жизни общества, уже построившего коммунизм, от того, в котором мы живем сейчас. В конце концов победа коммунизма осуществляется не столько при помощи атомной энергии, используемой в мирных целях, сколько с помощью растущего сознания миллионных масс — строителей коммунизма. И если Васе Голубеву удалось в мире будущего увидеть много новых интереснейших машин и механизмов, то людей новой формации, людей, хотя бы немножко отличающихся от современников Васи, старосте «Умелых рук» так и не удалось повидать за время своего волшебного сна! Посудите сами, бывший его сверстник Женька Маслов, в период сна принявший облик почтенного дедушки — Евгения Алексеевича Маслова, столь же себялюбив, суетен, обидчив, что и в детстве. Регистраторша, вызванная международным ученым советом, обследовавшим «размерзшего» Голубева, являет собой законченный тип мелкого канцелярского бюрократа, для которого важно не существо дела, а только форма его описания. Поджав тонкие губы, она так сердито посмотрела на ученых-докторов, точно они уже мешали ей работать. Она села за стол, подозвала Васю и громко, как учительница, которая спрашивает правило у неуспевающего ученика, окликнула Васю.

«— Мальчик, как твоя фамилия? Имя? Отчество? Национальность? Место рождения?..»

Если это «веселая шутка» Мелентьева, то приходится признать ее и не смешной и просто никчемушной. Зачем внушать своим маленьким, доверчивым читателям, что и много, много лет спустя, когда они, эти читатели, уже выросши, завершат строительство коммунистического общества, будут управлять климатом, бороздить воздушный океан на атомных самолетах, разрабатывать лунные рудники и т. п., бюрократизм — крепкий и наглый, как разросшийся на обочине дороги чертополох, останется родимым пятном на теле человечества!?

Устами одного из персонажей своей повести, девочки Лены, Мелентьев говорит чрезвычайно правильную вещь:

«— Видишь ли, вначале это, может быть, и интересно, а потом все одно и то же: машины, красивые картинки лунной природы, потом опять машины и машины… А людей почти не видишь. Ну разве может быть что-нибудь интересное без людей?»

Точная схема почти любого романа или повести о будущем: машины, потом в меру красивые картинки природы на Луне, Марсе или Венере, затем опять машины, машины и машины… и на фоне необыкновенных пейзажей, рядом с устрашающими своей мощью механизмами. движутся плоские фигурки людей, с ограниченным кругозором мышления, с весьма небогатой духовной жизнью, людей, механически пересаженных авторами романов в наше коммунистическое будущее из сегодня.

В «3везде утренней» К. Волков направляет экспедицию советских ученых под руководством академика Яхонтова на Венеру. Уже давно вокруг Земли, на расстоянии 35 800 километров от ее поверхности, обращается новое космическое тело ВНИКОСМОС, то есть Внеземная научно-исследовательская станция космических полетов. Чудеса перестали быть чудесами, так как человечество привыкло к потрясающим научным достижениям. Однако американские газеты называют ВНИКОСМОС летающим чудом…

К. Волков, по-видимому, решил обойти острые углы… События, происходящие в его повести, могли бы быть отнесены и к сегодняшнему дню… Просто, советская научно-техническая мысль вырвалась далеко вперед, и в то время, как «Соединенные Штаты Америки, Германия, Англия и другие государства ограничились посылкой ракет небольших размеров и не выше, чем на 1000 километров над земной поверхностью… Советский искусственный спутник, над конструированием которого напряженно работали сотни ученых и техников, представлял собой огромную и прекрасно оборудованную лабораторию, вращающуюся вокруг нашей планеты на расстоянии шести земных радиусов».

Но трудно все же представить, что гигантский обитаемый искусственный спутник Земли построен, ну, скажем, уже в 1960 или 1962 году! И трудно поверить, что первый полет земного космического корабля на Венеру с посадкой произойдет в самые ближайшие годы…

А раз так, то неужели же в представлении автора «Звезды утренней» ничто не изменилось ни в мире, ни в сознании людей первой страны социализма, то есть, следует полагать, наших сыновей и дочерей?

Всё, как сегодня… Только новые совершенные механизмы, ставший видимым зловещий пейзаж Венеры в мутно-желтых и багровых тонах и опять механизмы!

Люди, совершившие этот замечательный бросок с Земли, через ВНИКОСМОС на Венеру и обратно на Землю, — сам Яхонтов, профессор геофизики Шаповалов, химик Красницкий, астронавты Сандомирский и Владимир Одинцов, жена Одинцова — Наташа, — бесспорно, хорошие, мужественные советские люди. Но не больше!

В них отсутствуют черты человека завтрашнего дня, мыслящего уже несколько иными категориями (что естественно при расширении масштабов познания и возможностей), нежели мы… И именно в силу этого год 197… или даже 198…, в котором происходят события, описываемые К. Волковым, ничем не отличается от 1956 года, когда была написана повесть «Звезда утренняя».

Значительно увлекательнее и шире по размаху фантазии написана повесть Георгия Мартынова «Сестра Земли», содержание которой во многом перекликается со «Звездою утренней». Г. Мартынов тоже рассказывает о полете советских ученых на Венеру и о необыкновенных событиях, происшедших на этой ближайшей к Земле планете. Читатель встретится в этой повести со своими старыми знакомыми — учениками и соратниками Сергея Александровича Камова («220 дней на звездолете»): академиком Константином Евгеньевичем Белопольским, Арсеном Георгиевичем Пайчадзе, Борисом Николаевичем Мельниковым и другими. Автор «Сестры Земли» любит своих героев, с волнением следит за их мыслями и поступками и, таким образом, заражает своей взволнованностью читателей, для которых персонажи повести постепенно становятся нужными, близкими, достойными подражания.

Несмотря на то, что и Мартынову не вполне доступно ощущение времени (вспомним хотя бы ненужный и ничем не оправданный сюжетный ход в повести «220 дней на звездолете», когда встреча советских ученых с американскими астронавтами на Марсе окрашивается в вульгарно-приключенческие цвета!), он все же находит для своих героев новые черты людей коммунистического общества.

Разумные существа, обитающие на Венере, доверчивы и не боязливы. Они смело идут на сближение с людьми. И люди, советские люди, коммунисты, встретившиеся с ними, считают своим высоким долгом протянуть им братскую руку помощи:

«— Венериане, — продолжал Белопольский, — дикари в сравнении с нами. Но они наши младшие братья. Долг человека Земли дать им всё, что нужно, чтобы облегчить жизнь и труд. И это будет сделано!»

Верой во всепобеждающий разум проникнута вся повесть Мартынова. Оказавшись в кольцевом звездолете, прилетевшем на Венеру с пятой планеты, Мельников и Второв как бы принимают эстафету могучей ищущей творческой мысли от фаэтонян — обитателей звездолета, погибших тысячелетия назад. Те, кто находились в нем (в кольцевом звездолете. — В. Д.), хорошо знали, что их планета не единственный населенный разумными существами мир. Они верили, что рано или поздно на Венере появятся жители других планет. Они знали, что их звездолет просуществует тысячи лет. Они верили, что разум неизвестных им звездоплавателей будет подобен их собственному. И, зная это, веря в это, они подготовились к приходу тех, кто получит оставленное ими наследство знаний, расширит и разовьет его дальше, в бесконечной последовательности развития мыслящего разума. Знания и техника передаются не только из поколения в поколение на одной планете. Они могут переходить с планеты на планету, осуществляя на практике великое братство мыслящих существ. Те, кто прилетел на Венеру в кольцевом корабле, знали это. Герои научно-фантастических книг Мартынова тоже наделены этим знанием. И оно помогает им, пристально вглядываясь в далекое будущее, различить величественные его очертания, полюбить его и… приблизить к читателю.

Нет необходимости подробно анализировать каждую из лежащих передо мной на столе книг, ибо статья моя не ставит перед собой задачу обзора.

Хочу лишь коротко остановиться на небольшой повести Б. Фрадкина — «Тайна астероида 117-03», выпущенной Пермским областным издательством, и на романе С. и Ю. Сафроновых «Внуки наших внуков» («Нева», № 6, 1958 г.).

Б. Фрадкин увлекательно рассказывает об отважной попытке догнать таинственный астероид, нарушивший закон всемирного тяготения, предпринятой конструктором первого советского ракетоплана Иваном Бурдиным, летчиком-испытателем Лобановым и ассистентом профессора Чернова — Светланой Подгорных.

Во имя расширения и углубления гравитационной теории ученого Чернова, пришедшего к убеждению, что электрон состоит из более мелких частиц — гравитонов, при движении которых образуется гравитационное поле или поле сил тяготения, организуется грандиозное преследование странного, прямолинейного, мчащегося по просторам солнечной системы астероида, обнаруженного астролокаторами Перекатовской радиоастрономической обсерватории… Только в орбите Урана ракетоплан «СССР-118» как будто настигает астероид, и тут происходит невероятное. Какой-то непреодолимой силой в реакторе ракетоплана остановлен процесс расщепления ядер. Эта же сила, превратившая могучий ракетоплан в игрушку, заставляет его приземлиться на поверхности Урана. «Астероид» оказывается гигантским, в десять раз превосходящим по длине ракетоплан, космическим кораблем, много лет назад стартовавшим с Луниады — планеты солнечной системы Сириуса.

Оказавшись на борту звездолета почти в качестве пленника, Бурдин «снова принялся разглядывать пейзажи на стенах. Чем дольше он всматривался в багряные долины с оранжевыми переливами кустарников, тем больше находил сходства с природой Земли. И это наводило на размышления более волнующие, чем если бы сходства не было вовсе. Там, где пейзаж оживлялся присутствием жителей этого мира, особенно разительно выступало единство природы. Значит, в каком бы уголке вселенной природа ни создавала разумные существа, она выбирала для них единственно возможные рациональные формы и создавала единственно возможные условия для существования».

И Бурдин приходит к выводу, что техника пришельцев из другого мира несравненно совершеннее техники, которой владеют люди. В частности, луниане научились использовать гравитационную энергию, которая в тысячи раз превышает атомную. Особые устройства на их звездолете создают концентрированные гравитационные поля, более мощные, чем поле, удерживающее Землю на орбите около Солнца. Луниане могут сделать свой корабль невесомым, могут притягиваться к любой солнечной системе, к любой планете или, наоборот, отталкиваться… Им удалось добиться изображения мыслей и, по-видимому, они постигли величайшую тайну природы — получение искусственного белка…

Таким образом, жители Луниады стоят на более высокой ступени умственного развития. А в понятии коммуниста Бурдина это соединялось с высшей ступенью общественного развития — коммунизмом. Однако отношения как между самими лунианами, так и сложившиеся между ними и людьми вступают в противоречия с твердо определившимися представлениями Бурдина… И тут мне хочется упрекнуть автора повести. Б. Фрадкин правильно считает, что такая совершенная техника, какой владеют луниане, та высокая ступень знаний, на которой они стоят, должны быть результатом высшего развития общества, то есть коммунистического строя. Так почему же он сам, рассказывая читателю о замечательнейших достижениях земной советской науки и техники — атомном ракетоплане, способном разгонять скорость до 562 километров в секунду, астролокаторе «Третий бис», который позволяет ясно увидеть пейзаж Урана и даже фигуры и лица попавших туда членов экипажа «СССР-118» и т. п., — почти ничего не сказал о новых общественных отношениях — коммунизме и отличительных чертах людей новой формации — членов коммунистического общества?

Конечно, героический поступок Светланы Подгорных, ценою собственной смерти спасшей жизнь своих товарищей, и собранные ею данные о гравитационной теории, разработанной лунианами, по плечу только человеку большой светлой души и высокого гражданского долга. Так поступали Гастелло и Космодемьянская, Матросов и Лиза Чайкина и сотни подобных советских патриотов.

Самоотверженность и мужество еще не вбирают в себя всех качеств, которые будут обязательны для человека, живущего завтра!

Б. Фрадкин, как и многие другие авторы научно-фантастических произведений, вглядываясь в будущее, увидел там новые, совершенные машины будущего и их создателей, — увы, людей настоящего!

Я позволю себе остановить ваше внимание на весьма интересной, чрезвычайно оптимистической попытке заглянуть в будущее, предпринятой авторами романа «Внуки наших внуков».

Надо сказать, что, как ни парадоксально это звучит, читатели научно-фантастических произведений, устремленных в будущее, получают несравненно более яркое представление о Марсе или Венере, а то и планете какой-нибудь далекой солнечной системы, нежели о… Земле. Отчасти виновата в этом полюбившаяся нашим фантастам схема: старт звездолета (или астроплана, или ракетоплана, или космического корабля), полет в космосе, пребывание на Марсе (или Венере, или Луне, или астероиде, или на…) и счастливое возвращение астронавтов на Землю. По этой схеме как героям книги, так и автору ее приходится проводить куда больше времени на какой-нибудь чужой планете, нежели на Земле. Значит, есть и полная возможность тщательно изучить климат и пейзаж, флору и фауну, а то и быт разумных существ, населяющих сестру, брата или какого-нибудь дальнего родственника нашей планеты. Кроме того, не требуется особой творческой смелости, чтобы предсказать завтрашний день Венеры, когда и ее вчерашний и сегодняшний дни нам совершенно неизвестны.

Другое дело — попробовать заглянуть в коммунистическое общество, построенное на Земле, увидеть его не в схематичных плоскостных изображениях, но так ярко и физически ощутимо, чтобы и читатели — те же Дима и Слава — почувствовали себя на пороге свершения великой мечты, увидели то самое ослепительное будущее, к которому мы неотступно, невзирая на все преграды, пробиваемся с 7 ноября 1917 года. На такое решаются пока очень немногие из наших писателей. Среди них — авторы романа «Внуки наших внуков», действие которого переносит нас в 2107 год, когда полностью восторжествовал коммунизм, давно уже ставший былью и объединивший все население земного шара в единую дружную семью.

Авторы романа, повторяя сюжетный прием Уэллса («Когда спящий проснется»), заставляют своего героя профессора Александра Александровича Храмова пробудиться через полтораста лет и воочию увидеть Землю восторжествовавшего коммунистического мира. Чудесными представляются города, утопающие в зелени парков, построенные и распланированные красиво и удобно, и деревенские поселки, ничем не уступающие городам:

«Не было здесь ни в чем заметно прежней культурной оторванности деревни от города. В этом отношении большую роль сыграло развитие телевидения и транспорта. Искусственные спутники, ретрансляционные станции на Луне позволяют принимать теперь передачи из любой точки земного шара, а качество передачи было настолько высоким, что создавалась полная иллюзия непосредственного видения. Все новости доходили сюда так же быстро, как и в любой город. Если же все-таки возникала необходимость или желание побывать где-то за пределами своего села, то к услугам каждого жителя был удобный и удивительно быстрый транспорт».

Внуки наших внуков пользуются замечательными достижениями технического прогресса: орнитоптерами — портативными летающими аппаратами, кибернетическими переводчиками, похожими на обыкновенный портсигар, и могучими счетными машинами. К их услугам автоматически управляемые ракетопланы, легко преодолевавшие расстояния до Луны и ближайших планет, широко шагнувшая медицина…

«Но дело далеко не исчерпывалось только лишь достижениями науки. Коммунистический строй общества, материальная обеспеченность, высокое техническое развитие изменили общий уклад жизни людей. Короткий рабочий день, отсутствие тяжелого, изнурительного и подчас вредного труда, разумное распределение времени между работой и отдыхом, правильное, хорошо продуманное питание, регулярные занятия спортом, длительное пребывание на свежем воздухе, абсолютная чистота в быту и многие мелкие, незаметные на первый взгляд, коммунальные удобства, уверенность в завтрашнем дне, отсутствие мелочных забот и тревог, — все это, вместе взятое, играло ничуть не меньшую роль, чем самые лучшие медицинские препараты».

Поистине титанические задачи ставят перед собой и смело решают ученые тех далеких дней.

Вот, например, группа ученых Торнтаунского института атомной физики выдвинула интересную идею: создать искусственное микросолнце, которое было бы в десятки миллионов раз меньше настоящего, но находилось бы в каких-нибудь трехстах — пятистах километрах над Землей, могло бы подниматься и опускаться по команде с Земли и послушно передвигаться по воле человека в то место, где оно наиболее необходимо. В дальнейшем такое микросолнце можно было бы использовать не только на Земле, но и для отепления других планет солнечной системы, скажем, Марса.

Или идея плавающих зеркал, заключающаяся в том, чтобы перехватить часть солнечной энергии, уходящей в космическое пространство, и направить ее на одну из тех планет солнечной системы, где тепла не хватает. Плавающее зеркало будет медленно вращаться вокруг солнца, как бы плавать вокруг него, все время посылая лучи на выбранную планету.

Вот над чем успешно работают ученые Коммунистической планеты, внуки внуков Топчиева и Фредерика Жолио-Кюри, Бернала и X. Д. Баба, Скобельцына и Вацлава Вотрубы.

В аспекте романа Сафроновых полет группы ученых на Венеру и длительное на ней пребывание носит совершенно иной характер, нежели в ранее разобранных мною книгах. Венера кажется наиболее удобным местом для экспериментального испытания первого микросолнца. Только и всего! Полет на ближайшие к нам планеты, через какие-нибудь сто пятьдесят лет, представляется авторам романа отнюдь не сенсационным событием. Да, садятся в планетолет и, преодолев земное притяжение, устремляются в пространство вселенной. Да, приземлившись на Луну, Венеру или Марс, выполняют задачи, поставленные перед ними обществом. Все закономерно и естественно. Человек становится хозяином мирового пространства.

«Внуки наших внуков» — подлинный гимн творческому труду, достигшему небывалого расцвета. Производятся грандиозные общенародные работы, цель которых — сделать старую родную планету еще краше, еще удобнее для жизни людей. С помощью сдвоенного действия микросолнца и плавающего зеркала Антарктида освобождается от ледяного панциря. Новый материк с прекрасным климатом, с быстро возникающими городами, окруженными роскошными фруктовыми садами. И вот уже в небе вспыхивают два новых микросолнца и, в сочетании с гигантскими вогнутыми линзами плавающих зеркал, посылают свои благотворные лучи на Марс, изменяя его суровый, не пригодный для жизни климат.

Герой повести, профессор Храмов, находит хорошие, верные слова для определения происходящего:

«Труд — всегда необходимость для человека и не только потому, что этим он создает себе средства к жизни. Труд — это естественная потребность человека творить и созидать, постигать и покорять вселенную силою своего разума.

Я жалею, что со мною нет моих старых товарищей. Я сказал бы им: „Посмотрите, какая интересная, увлекательная жизнь у наших потомков! Как грандиозны их дела, как велики их цели и как много, бесконечно много предстоит им еще сделать“».

Ну что ж, честь и слава молодым авторам, попытавшимся раскрыть перед нашими современниками картину будущей жизни! Невольно вспоминаются вещие слова Д. Писарева:

«Если бы человек не мог представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы человек не умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринять ради этого будущего утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже жертвовать жизнью».

Но показать людей будущего или хотя бы новые черты в облике внуков наших внуков не удалось и Сафроновым.

Герои их романа — дети XXII века: праправнучка Храмова Елена Николаевна, ее муж астроном Ярослав Павлович, ее дочь Аня, ученые коллеги Храмовой — Джемс Конт, Чжун Фуджи, Виктор Платонов, врач Кинолу и другие — по своему интеллекту, направленности мышления, морально-этическому комплексу ничем не отличаются от махнувшего к ним через два столетия почтенного нашего современника — профессора Храмова. Духовный мир их не обогащен, поведение не диктуется тем безусловно новым, что вносит в общественные отношения всемирная победа коммунистического строя.

Это, конечно, огромный недостаток. Ведь все мы непоколебимо убеждены, что именно коммунизм станет завтрашним днем нашей планеты. Мы твердо верим в счастливое будущее детей наших, внуков и правнуков. И мы вправе потребовать от художников, переступающих порог грядущего, видеть не только будущее в его экономических и социальных формациях, но и того, кому оно принадлежит, — человека.

В воспоминаниях Н. Валентинова, недавно опубликованных в США, есть страницы, воспроизводящие разговор о Чернышевском, который В. И. Ленин вел в январе 1904 года в Женеве с Воровским, Гусевым и Валентиновым. Владимир Ильич, глубоко знавший и любивший социально-философский роман «Что делать?», указывал в этом разговоре, что «величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действующий порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления».[26]

Вот каким должен быть и как должен мыслить и поступать человек будущего, не удалось пока показать ни одному из авторов научно-фантастических произведений, за исключением Ивана Антоновича Ефремова.

3

Переступить порог будущего не легко.

Авторы научно-фантастических романов, повестей и рассказов, как это ни странно, но тоже чрезвычайно неохотно переступают высокий порог будущего. Я имею в виду будущее нашей планеты. Кажется, я достаточно проиллюстрировал эту мысль ссылками на ряд произведений научной фантастики. По-видимому, здесь играет роль недостаток философской, социологической и экономической подкованности.

Ведь будущее — это коммунизм! Коммунизм на всей земле!

О коммунизме отчетливо и ясно сказано и в трудах основоположников научного коммунизма — К. Маркса и Ф. Энгельса — и в работах великого их последователя — В. И. Ленина, возглавившего гигантский опыт, подтверждающий незыблемость положений марксизма — пролетарскую революцию и социалистическое строительство в России.

Но как рассказать образным языком художественного произведения то, что вложено в короткие отточенные формулировки классиков марксизма? Как в самом деле будет выглядеть жизнь человеческого общества при коммунизме?

Вот, например, Н. С. Хрущев в своей речи на XIII съезде ВЛКСМ прямо заявил:

«В коммунистическом обществе каждый будет трудиться по способностям, а получать по потребностям. Смысл этой классической формулы состоит в том, что каждый человек не будет посторонним зрителем или доброжелателем коммунизма. Засучив рукава, он будет работать, как настоящий труженик нового общества. Не барская жизнь, где царит лень и праздность, будет при коммунизме, а рабочая, трудовая, культурная и интересная жизнь!»[27]

Это находится в полном соответствии с высказываниями В. И. Ленина, который, говоря о жизни, учил видеть в ней революционное развитие, могучее течение потока революции. Не прозябание, а борьба! Не существование, а жизнь во всей ее многогранности!

Следовательно, жизнь в коммунистическом обществе вовсе не будет напоминать спокойное течение мелководной реки, а члены этого общества — персонажей приглаженной бесконфликтной пьесы. Правда, внукам и правнукам нашим не будут угрожать антагонистические противоречия, ныне отделяющие строй социалистический от строя капиталистического. Исчезнет все безобразное, жесткое, уродующее жизнь, рожденное и выпестованное загнивающим империализмом. Не будет угрозы войны и страха безработицы, а родители не станут волноваться за завтрашний день своих детей, ибо весь мир, вся планета станет для них доброй и заботливой матерью. Несомненно, совершеннее будут люди. Обогатится и станет глубже их духовный мир, красивее лица, гармоничнее тела. Но разве применительна здесь теория предела? Разве нельзя еще более обогатить свой духовный мир, еще больше раздвинуть горизонт для ищущей мысли, еще гармоничнее развить свое тело? И так — бесконечно! Решая одни грандиозные задачи, ставить вытекающие из них еще более грандиозные, преодолевая трудности, готовиться к преодолению новых, еще более сложных, идя от одной победы над природой к другой. Всегда творящие, неудовлетворенные достигнутым, вечно ищущие — таковы люди сегодняшнего дня, наши современники, строители коммунизма. Такими, несомненно, останутся они и тогда, когда коммунизм победит во всем мире. Совсем иные, новые и в то же время такие же, как и мы, люди.

Таких новых людей завтрашнего дня попытался показать в своем романе И. Ефремов. Автор «Туманности Андромеды» смело переступил высокий порог. В статьях о нем, в предисловиях и послесловиях к его книгам писалось, что И. Ефремов заканчивает научно-фантастический роман о будущем коммунистического общества. А потом, когда роман этот, изрядно, правда, обуженный, появился на страницах «Техника — молодежи», о нем стали говорить как об увлекательном повествовании о космических полетах.

На самом же деле космические пространства в «Туманности Андромеды» являются не самоцелью, но лишь логическим следствием той высочайшей цивилизации, которая завоевана людьми эпохи коммунизма.

Не на столетие, а на целых полторы — две тысячи лет вперед заглядывает писатель.

Историк Веда Конг, стоя перед экраном обсерватории внешних станций, впервые говорит со вселенной, рассказывая населению звезды Росс 614 историю Земли. Она сжато и ясно рассказывала про основные вехи истории человечества. Не перечисление истребительных войн и ужасных страданий, наполнявшее древние исторические книги, интересовало людей эры Великого Кольца.

«Гораздо важнее была полная противоречий история развития производительных сил и на ее основе формирование идей, искусства и знания, духовной борьбы за настоящего человека и человечество, прослеживание ростков новых представлений о мире и общественных отношениях, долге, правах и счастье человека, из которых выросло, расцвело на всей планете могучее дерево коммунистического общества».

Мне кажется, что и для Ефремова самым важным представляются размышления о формировании нового, настоящего человека, становлении его духовного мира, размышления о долге, правах и счастье человека, живущего в эпоху расцвета коммунистического общества на Земле.

Конечно, и в «Туманности Андромеды» есть подробные описания, так сказать, внешних форм жизни на планете в далеком будущем. Ведь «все силы общества, расходовавшиеся при капитализме на создание военных машин, содержание не занятых полезным трудом огромных армий, разнузданную рекламу и показную мишуру, были отданы на устройство жизни и развития научных знаний».

Вся Земля как бы перепахана волей человечества жить лучше, как можно лучше. Давно уже проведено полное перераспределение жилых и промышленных зон планеты. Поселения — целая непрерывная цепь их — расположены вдоль тридцатых градусов широты в северном и южном полушариях. Они сосредоточены у берегов теплых морей, в зоне мягкого климата, без зимы. К северу — гигантская зона лугов и степей с бесчисленными стадами домашних животных. В зоне тропиков — производство растительного питания и древесины.

Изменен климат планеты. Уменьшились ледяные шапки на полюсах Земли. Ослабли ураганы и вихри, вода в океанах поднялась, до шестидесятых параллелей дошли южные теплые степи.

На огромной высоте землю охватил как бы пояс искусственных спутников; планетолеты, работающие на ионных или фотонных зарядах, запросто совершают полеты на Венеру и Марс, а в бездонные глубины космоса проникают могучие корабли звездных экспедиций.

Красивы, стройны и могучи люди будущего! В борьбе с энтропией биологам, физикам и математикам удалось кое-чего добиться: продолжительность жизни человека достигла почти двухсот лет, а самое главное — исчезла изнурительная, тлеющая старость.

Интересна и система, направляющая разум и творческий труд человечества. Совет экономики в центре. Он связан с консультативными органами: Академией Горя и Радости, Академией Производительных Сил, Академией Стохастики и Предсказания Будущего. Есть Совет Звездоплавания, Академия Направленных Излучений, Академия Пределов Знания, Контроль Чести и Права и т. п.

Но вы можете возразить, что в своих описаниях будущего Ефремов не сказал ничего, особо отличного от описаний, нашедших место в других романах и повестях, посвященных грядущему. Может быть. Хотя у Ефремова все эти описания не случайно «придуманы», а совершенно закономерно вытекают из его общего представления о будущем коммунистическом строе. Важно другое. В «Туманности Андромеды» есть те самые новые люди, наши праправнуки, похожие и не похожие на нас, люди будущего, которых мне не удалось обнаружить ни в одном другом произведении этого жанра. Они размышляют, они действуют, они общаются между собой не совсем так, как делают это герои «Звезды утренней» или романа «Путь к звездам». У Ефремова они обладают определенной системой взглядов, имеют свой «морально-этический кодекс», свое представление о долге, красоте, счастье.

Ключом к пониманию представлений о человеке будущего, сложившихся у писателя, являются, на мой взгляд, размышления Дар Ветра — одного из наиболее удавшихся Ефремову персонажей романа:

…«Совершенные формы научного построения общества — это не просто количественное накопление производительных сил, а качественная ступень, потребовавшая серьезного идейного воспитания людей… Новые общественные отношения без новых людей совершенно так же немыслимы, как новые люди без этой новой экономики»…

И, отталкиваясь от этого, строго диалектического положения, Ефремов делает попытку показать эту «качественную ступень» — людей будущего.

Я напомню вам основных героев романа — людей с индивидуализированными и ярко выраженными характерами: Дар Ветер, особо остро, как, впрочем, и его подруга Веда Конг, чувствующий свою близость к Земле, Эрг Hoop — звездный скиталец, бессменный начальник звездных экспедиций — романтик космоса и близкая ему и в то же время очень земная, очень женственная Низа Крит. Затем преемник Дар Ветра на посту заведующего внешними станциями Великого Кольца — Мвен Мас, ученый с пламенным сердцем поэта и мечтателя, его единомышленник молодой физик Рен Боз, крупнейший психиатр умница Эвда Наль, танцовщица Чара Нанди, председатель Совета Звездоплавания мудрый Гром Орм, маленькая Миико Эйгоро — помощница Веды Конг на раскопках, художник Карт Сан и многие другие.

Они, эти высокоинтеллектуальные люди, обладающие огромными знаниями, прямотой и простотой в обращении, острым и ясным восприятием чувства долга перед всем человечеством, красивые, сильные, веселые люди, вовсе не представляют собой стандартно-оптимистические схемы с потушенной эмоциональностью. Не буду подробно останавливаться на личных конфликтах: любовь Дар Ветра к Веде Конг, являющейся невестой Эрга Ноора, растущая близость Эрга Ноора и Низы Крит — ощущение необходимости быть всегда вместе и… думы о Веде Конг; романтическая мечта Мвена Маса о краснокожей девушке с планеты Эпсилон Тукана и вдруг пробудившееся в нем чувство к Чаре Нанди.

В иных случаях эти созданные Ефремовым коллизии правдивы и убедительны, в иных не выходят из рамок мелодраматического стандарта. Но есть иные конфликты, гораздо более глубокие и сложные.

В эру Великого Кольца люди, добившиеся приема и передачи на бесконечно далекие расстояния изображений, звуков, энергии, вошли, наконец, в братскую семью разумных существ, населяющих некоторые планеты Галактики. Наступил момент величайшего ликования, когда Земля впервые приняла и расшифровала призыв из космоса — передачу с планетной системы звезды Лебедя:

«Привет вам, братья, вступившие в нашу семью. Разделенные пространством и временем, мы соединились разумом в кольце Великой силы».

Приоткрылась дверь в гигантскую звездную систему, плывущую в океане пространства. Люди научились видеть и слышать на чудовищные расстояния, измеряемые сотнями парсек. Но так, как и сегодня, бросив в космос уже не маленький круглый спутник, а целую автоматизированную лабораторию — третий советский искусственный спутник Земли, мы мечтаем о скором полете на Луну, быть может и на Марс, в пределах короткой нашей жизни, далекие потомки не могут успокоиться на достигнутом…

Благодаря субсветовой скорости, которую развивают земные звездные корабли, астронавтам стали доступны не только все планеты солнечной системы, но и планеты Голубой Веги, искрящегося разноцветными огнями Сириуса и других «ближайших» соседей нашего Солнца.

Юному астронавигатору Низе Крит, впервые участвующей в звездной экспедиции на «Тантре», подобно световому лучу, врезающемуся в тьму пространства, кажется безграничной мощь человека. С гордостью и восторгом смотрит она на Эрг Ноора, начальника звездолета, вступившего в единоборство с притяжением железной звезды. Но Эргу Ноору отлично известно, насколько ничтожно то, что удалось отвоевать у космоса. Ведь только для того, чтобы преодолеть черный прогал пустого пространства, отделяющий окраинную ветвь спирали Галактики, где находится солнечная система, от соседней спирали, понадобилось бы четыре тысячи световых лет. А на обмен сообщениями с относительно «близкой» Галактикой из Созвездия Девы нужно четыре с половиной миллиона световых лет!

В Академию Пределов Знания направляются странные картины и представления, поступающие из безмерной дали — из шаровых скоплений нашей Галактики и колоссальной обитаемой области вокруг ее центра. Они, эти символы, еще не под силу человеческому уму, ибо, развитие культуры на этих мирах перегнало Землю на миллионы лет!

И вот рождается протест разума против, казалось бы, непреодолимого сопротивления косной материи.

«Вечные загадки и труднейшие задачи превратились бы в ничто, если бы удалось совершить еще одну величайшую из научных революций — окончательно победить время, научиться преодолевать любое пространство в любой промежуток времени, наступить ногой властелина на непреодолимые просторы космоса».

Протест приобретает активный характер. И поистине титаническую сверхзадачу — победить пространство и время — ставят перед собой заведующий внешними станциями Мвен Мас и молодой физик Рен Боз.

«„Время — вот необоримый гнет всего живого, эфемерного, быстротекущей жизни“, как говорили древние поэты, — говорит Мвен Мас Дар Ветру. — Вы были на раскопках… Разве миллиарды безвестных костяков в безвестных могилах не взывали к нам, не требовали и не укоряли? Мне видятся миллиарды человеческих жизней, у которых, как песок между пальцев, мгновенно утекла молодость, красота и радость жизни, — они требуют раскрыть великую загадку времени, вступить в борьбу с ним! Победа над пространством и есть победа над временем — вот почему я уверен в своей правоте и величии задуманного дела!»

На основании известных идей Эйнштейна, для которого пространство является физической реальностью, как материя и энергия, Рен Боз создает свою теорию о гиперпространстве, или, иначе, о «нулевом пространстве». Мвен Мас как заведующий внешними станциями берется поставить этот немыслимый по своей грандиозности опыт, используя подведомственную ему энергию всех земных станций. Опыт, поставленный без предварительного общенародного обсуждения, не санкционированный Советом Звездоплавания, оканчивается катастрофой. Только на ничтожную долю секунды перед оглушенным Мвен Масом кадрируется в цвете, звуке и запахе жизнь бесконечно далекой планеты звезды Эпсилон Тукана. Только на ничтожную долю секунды разрушающиеся аппараты фиксируют нуль пространства.

Гибнет обсерватория, гибнет один из искусственных спутников Земли и, самое главное, люди — несколько отважных молодых людей, оставшихся на спутнике, чтобы принять участие в грандиозном эксперименте.

Ефремов глубоко вскрывает внутренний конфликт Мвен Маса: его суровое самоосуждение за мальчишество, поспешность, непозволительную «секретность» в деле, принадлежащем всему человечеству, и, одновременно, уверенность, что иначе поступить он не мог.

И общественное мнение, выраженное в отношении к Мвен Масу его товарищами не случайно. Они руководствовались не эгоистичными соображениями возвеличить себя в веках, но высоким стремлением выполнить свой долг перед человечеством.

Значителен и внутренний конфликт Эрга Ноора. Став звездным скитальцем — самым известным астронавтом Земли, он мечтал о сказочно прекрасных мирах, которые он откроет. Ему казалось, что именно в ослепительном сиянии голубого Солнца Беги расцветает необыкновенная жизнь планет. И Эрг Hoop хотел пройти по незримым трассам пропавшего звездолета «Парус», чтобы привести свой корабль к мечте…

Но вот на планете мрака найден «Парус» и в нем записки, сделанные его погибшим экипажем. Четыре планеты Веги совершенно безжизненны. Ничего нет прекраснее нашей Земли. Какое счастье будет вернуться! — гласит последнее сообщение «Паруса». Так рушится давняя мечта Эрга Ноора о прекрасных мирах далекой синей Звезды. И он приходит к выводу, что был неправ в своей погоне за дивными планетами синих солнц и неверно учил Низу. Полет к новым мирам не ради поисков открытия, а осмысленная, шаг за шагом, трудовая поступь человечества — вот цель тех, кто посвятил себя задаче покорения космоса.

«Чем прекраснее родная планета, тем сильнее хочется послужить ей. Сажать сады, добывать металлы, энергию, пишу, создавать музыку так, чтобы я прошел и оставил после себя реальный кусочек сделанного мною».

Во имя Земли и людей, ее населяющих, Эрг Hoop, Низа Крит и их товарищи отправляются на космическом корабле, носящем гордое название «Лебедь», в тридцать восьмую звездную экспедицию, из которой нет им возврата на Землю. Слишком долог путь на планету циркониевой звезды.

«Отказавшись, я утратил бы не только космос, но и Землю», — говорит Эрг Hoop Веде Конг в минуты расставания.

Жить и умереть во имя человечества!

В «Туманности Андромеды» очень ярко, полно и убедительно показывается абсолютное слияние интересов отдельной личности с интересами общества — народа, идентичность духовных потребностей и устремлений человека и всего человечества.

Воинствующие буржуазные философы и социологи в своих наскоках на социалистическое общество любят «сокрушаться» о судьбах личности, чья свобода якобы насилуется и ограничивается интересами общества. Противопоставление одиночки коллективу, личности— обществу, человека — массе — довольно заржавленное и затупленное оружие, которым уже несколько десятилетий размахивают поборники антикоммунизма. Им принадлежат и предсказания о коммунизме как о каком-то тоскливейшем царстве людей-автоматов, где нет места ярким индивидуальностям и неповторимым характерам. Нет надобности опровергать эту злобную чушь. Разве не в Советском Союзе, в условиях победившего социализма, расцвели и сформировались такие мощные индивидуальности, как композитор Шостакович и академик Топчиев, как писатель Шолохов и балерина Уланова, как агроном Лысенко и… Разве наша повседневная практика выращивания подлинных талантов, которыми так богат советский народ, не опровергает эту неумную клевету людей, давным-давно запродавших не только свою «неповторимую индивидуальность», но и всю душу империализму?

Один из зарубежных читателей «Туманности Андромеды» — англичанин Э. Вудней — писал, что «ощущение от вещи в целом такое, что она находится на много более гуманном уровне, чем какая-либо из западных научно-фантастических книг, которые я читал до сих пор. Это зависит от вашего иного взгляда на будущее».

Иначе и быть не может! Ведь идеология научного коммунизма — это новая, высшая форма гуманизма. Коммунизм, по утверждению Маркса, равен гуманизму. И «…он есть подлинное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он — решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение».[28]

Социалистический гуманизм светлыми лучами пронизывает весь роман Ефремова. Писатель любит людей, верит в их неуклонный качественный рост, воспевает человеческий гений, расправивший в эпоху коммунизма могучие свои крылья. Мвен Мас почти со злобой вспомнил теоретиков старой науки, предвещавших, что человечество не станет лучше в течение миллиона лет…

«Если бы они больше любили людей и знали диалектику развития, подобная нелепость никогда не могла бы прийти им в голову…»

Говоря об эпохе Возрождения, Ф. Энгельс в своей «Диалектике природы» писал: «Это был величайший прогрессивный переворот, пережитый до того человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености».[29]

Повествуя о грядущем будущем человечества, об эпохе коммунизма, победившего на всей Земле, И. А. Ефремов попытался создать образы людей будущего — «титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености».

Чрезвычайно трудно переступить порог грядущих тысячелетий. Еще труднее увидеть сквозь завесу времен наших потомков и увидеть их живыми, мыслящими, говорящими, действующими людьми.

Уже за одну эту смелую попытку наши читатели должны быть горячо благодарны автору «Туманности Андромеды».

https://fantlab.ru/edition53726

Прежде всего — устремленность в будущее, воплощение мечты о безграничных возможностях науки и техники. События могут происходить и в настоящее время, но чудесные машины и необыкновенные изобретения рисуются как уже существующие и действующие. Тесная связь фантазии с наукой, гиперболизация ее действительных достижений, умение создавать напряженную, полную захватывающего интереса приключенческую фабулу, наделять героев яркими и запоминающимися чертами характера и раскрывать эти характеры в действии; насыщать повествование познавательными научными сведениями; демократическая направленность, жизнерадостный юмор, безграничная вера в могущество человеческого разума, побеждающего стихийные силы природы и ставящего ее на службу людям; сознательное допущение невозможного как один из творческих приемов, помогающих осуществить научно-фантастический замысел; большое разнообразие тем и сюжетов, среди которых встречаются парадоксальные по своей неожиданности и остроумию. В поздних романах — использование фантастического сюжета в целях социальной сатиры с далеко идущими иносказательными обобщениями.

Даже этот сухой перечень показывает, что в творчестве великого фантаста сконцентрировались лучшие черты жанра,[1] которые на долгие годы стали его определяющими признаками.

Вместе с тем мы находим у Жюля Верна и другие особенности, характерные не только для его романов, но и для буржуазной научной фантастики в целом.

Гениальный изобретатель всегда находится в трагическом одиночестве, в разладе с обществом. Окружающие его люди (скажем, команда «Наутилуса» или «Альбатроса») безлики и бесцветны, часто даже не названы по имени. Этим еще больше подчеркивается необычность, оттеняется резкий индивидуализм главного героя.

Если для Жюля Верна такая романтическая традиция имела свое историческое оправдание, то в советской фантастической литературе она коренным образом переосмыслена.

Жюль Верн изображал желаемое как уже осуществленное, сознательно отвлекаясь от тех препятствий и трудностей, с которыми неизбежно пришлось бы столкнуться его героям в процессе работы. Удивительная машина, научное открытие предстают у него в уже готовом, законченном виде.

Советские научно-фантастические книги часто вводят читателей в самый процесс творческой работы ученого, показывают судьбу его научной идеи или открытия— от зарождения до триумфа. На этом пути, который можно назвать путем наибольшего сопротивления, писателей подстерегают неизбежные трудности. Преодоление этих трудностей требует не только таланта, но и солидной научной подготовки, умения дать достаточно серьезное и правдоподобное обоснование научной идеи, положенной в основу произведения и определяющей его внутренний сюжет.

И, наконец, характерной чертой романов Жюля Верна и всей буржуазной фантастики является очевидный разрыв, диспропорция между научно-технической и социально-утопической темами. Насколько богата и реалистически конкретна первая тема, настолько же слаба и неразвита вторая. Исключение составляют только отдельные романы, в которых научные и технические достижения будущего изображаются наряду с попытками общественных преобразований (например, «Пятьсот миллионов бегумы»).

Если рассматривать с этой точки зрения творчество Герберта Уэллса, то мы обнаружим у него иную тенденцию. В его философско-психологических и утопических романах фантастический сюжет служит главным образом для раскрытия социально-утопических и философских идей. При этом невероятность фантастической гипотезы Уэллс всякий раз старается заслонить обилием реалистических бытовых подробностей. В предисловии к американскому изданию своих сочинений он сам характеризует свой творческий метод: «Как только магический фокус проделан, нужно все прочее показать правдоподобным и обыденным. Надеяться нужно не на силу логических доводов, а на иллюзию, создаваемую искусством». Фантастические допущения используются Уэллсом лишь как литературный прием, помогающий перенести читателя в вымышленный утопический мир.

Следовательно, социально-утопическая тема в творчестве Уэллса развивается за счет научно-технической.

Что касается советской научно-фантастической литературы, то она (имеется в виду общая тенденция) идет другим путем — путем преодоления этой диспропорции.

У нас создаются произведения, авторы которых стараются решить труднейшую задачу: представить грядущие достижения науки и техники в неразрывной связи с общественными преобразованиями и новыми психологическими и нравственными качествами человека коммунистического общества. Это, несомненно, труднейшая и увлекательная задача научно-фантастической литературы, и решить ее могут только писатели, вооруженные марксистско-ленинским мировоззрением.

Приблизительно за сто лет — с тех пор, как научная фантастика завоевала широкое признание — писателями разных стран создано огромное количество произведений и накоплен большой творческий опыт, который требует своего анализа и обобщения. В этом направлении советскими и зарубежными критиками сделаны пока только первые шаги.

Из работ, появившихся в последние годы на Западе, выделяются книга Патрика Мура «Наука и фантазия»[2] (Лондон, 1957) и специальный номер прогрессивного французского журнала «Europe» (июль — август, 1957), посвященный вопросам научной фантастики.

Монография Патрика Мура привлекает обилием фактического материала и объективными взглядами автора. Он считает, что лучшие научно-фантастические книги служат не только увлекательным чтением, но и способствуют пропаганде научных знаний. Существует, по его мнению, два типа фантастических произведений: «чистая» фантастика, далекая от какой бы то ни было науки, и подлинно научная фантастика, требующая от авторов определенной эрудиции, популяризаторского искусства, умения вводить и пояснять новые научные термины, помогающие раскрытию художественно-фантастического замысла. Отдавая решительное предпочтение произведениям второго типа, Патрик Мур критикует антинаучные фантастические книги, получившие в буржуазных странах, особенно в США и в Англии, самое широкое распространение.

Упомянутый номер журнала «Europe» открывается интересным диспутом о научной фантастике, изложенным в форме непринужденной беседы сотрудников журнала. Пытаясь определить особенности и задачи этой отрасли литературы, исходя из се современного состояния на Западе, участники дискуссии высказали много ценных соображений. Мы изложим их в самой краткой форме.

Научная фантастика солидарна идее прогресса, она отвечает вере современного человека в могущество разума и науки, и этим объясняется ее успех. Писатель-фантаст должен обладать основательной научной подготовкой. Опираясь на уже существующую научную проблему, он изображает ее на более высокой ступени развития. В научной фантастике первостепенное значение имеет проблема времени, как осязаемого измерения, которое можно пробежать в разных направлениях и сочетаниях — от настоящего к будущему, от прошлого к настоящему, от настоящего к прошлому, от прошлого к будущему и т. д. Наиболее перспективна фантастика, переносящая от настоящего к будущему. Но как бы далеко писателя ни уносило воображение, он не может и не должен уходить от основных требований современности.

Научная фантастика — это прежде всего явление художественной литературы, и ее следует рассматривать с этой точки зрения, решительно отделяя талантливые произведения от ремесленной продукции, буквально наводнившей книжный рынок США, Англии и других буржуазных стран.

Наиболее характерная черта американской фантастики наших дней — перенесение в будущее отношений сегодняшнего дня, психологических проблем, событий и конфликтов, свойственных американской общественной жизни, отражающих истерию холодной войны и атомный психоз. Все противоречия современного капитализма американские фантасты переносят на воображаемые миры, злоупотребляя при этом фрейдистским психоанализом. Самое отвратительное в такой литературе — экстраполяция в космос современной колониальной политики и зоологической ненависти к социалистическим странам.

Таковы в общих чертах взгляды на научную фантастику, высказанные французскими писателями и критиками на страницах журнала «Europe».

Отсюда видно, что буржуазная научная фантастика наших дней отнюдь не отгораживается от острой идеологической борьбы. Больше того, она служит орудием в пропаганде реакционных идей.

Но не следует забывать и о том, что в США и Англии в области научной фантастики подвизается довольно значительная группа талантливых писателей-сатириков: Рэй Бредбери, Спрэг де Кэмп, Поул Андерсон и другие, произведения которых представляют собой блестящую и смелую сатиру на «американский образ жизни». Легко понять, почему именно в этом жанре сосредоточиваются сейчас лучшие силы американской литературы.

Нашим критикам следовало бы заняться обобщением творческого опыта прогрессивных зарубежных фантастов. Однако приходится констатировать, что даже несомненные достижения отечественной научно-фантастической литературы не получили еще достаточно объективной оценки. А между тем с 1917 по 1958 год советские писатели-фантасты опубликовали свыше семисот произведений! Когда имеешь дело с почти неизученным материалом, сначала его необходимо отобрать и систематизировать. Это поможет уяснить, каковы наши успехи и недостатки, чем мы можем гордиться и что нам внушает тревогу. В этом очерке поневоле пришлось ограничиться лишь беглым обзором фактов и самыми общими соображениями, не подкрепленными подробным разбором произведений и развернутой аргументацией.

2

Дореволюционная Россия, с ее слабо развитой промышленностью, отсталой техникой и преобладанием аграрных отношений, не могла создать благоприятных условий для расцвета отечественной научной фантастики. Ученые, инженеры, изобретатели составляли сравнительно узкую прослойку. Царское правительство скорее тормозило, чем стимулировало их деятельность.

Интересы науки не совпадали с устремлениями государства и церкви. Достижения ученых не предавались широкой гласности.

Среди предшественников советских писателей, авторов научно-фантастических произведений, были великие революционные просветители-демократы, мечтавшие о будущей социалистической России, о творческом труде ее свободных граждан, которые построят новые, прекрасные города и при помощи «умных машин» преобразуют природу. Знаменитый «Четвертый сон Веры Павловны» в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» — выражение не только социальной, но и научно-технической фантазии.

Пионером научной фантастики в России можно считать В. Ф. Одоевского. В незаконченном утопическом романе «4348-й год. Петербургские письма» (1840) технический прогресс и просвещение положены в основу общественного развития. В России сорок четвертого века ученые нагревают и охлаждают по мере надобности атмосферный воздух, гигантские вентиляторы изменяют направление ветров, огнедышащие сопки превращены в неостывающие горны для обогревания Сибири, «электроходы» и управляемые аэростаты позволяют быстро преодолевать огромные расстояния и т. п.

Кроме Одоевского, научно-фантастические произведения писал в те годы, кажется, только американский романтик Эдгар По. Жюль Верн выступил как научный фантаст спустя почти четверть века. Отсюда видно, что в России, как и на Западе, научная фантастика в своей первоначальной форме существовала в «синкретизме» с социальной утопией.

Собственно, фантастические романы стали появляться в России уже в начале XX века. Известный революционер и ученый, шлиссельбуржец Н. А. Морозов в книге «На границе неведомого. Научные полуфантазии» (1910) описал полет межпланетного корабля в «четвертое измерение» с помощью «реакции» мирового эфира. Это произведение — одна из первых в России художественных фантазий, связанных с астронавтикой.

Интересны и попытки Морозова создать «научную поэзию» на астрономические темы, теоретически осмысленные им в статье «Поэзия в науке и наука в поэзии» (1912).

С «Звездными песнями» Морозова перекликаются замечательные стихи Валерия Брюсова, мечтавшего о том времени, когда люди установят связь с разумными существами на других звездных мирах и даже научатся управлять движением планет. Достаточно здесь привести такие строки:

«Я жду, что, наконец, увижу шар блестящий,

Как точка малая, затерянный в огнях,

Путем намеченным к иной земле летящий.

Чтоб братство воссоздать в разрозненных мирах».

В свое время имели успех фантастические «марсианские» романы А. Богданова-Малиновского «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэни» (1912), использованные автором для замаскированной пропаганды махистских идей, что было отмечено В. И. Лениным. Однако книги А. Богданова не оставили сколько-нибудь заметных следов в истории русской научно-фантастической литературы.

А. И. Куприн, много размышлявший о перспективах науки и техники, в 1913 году опубликовал остросюжетную, увлекательную фантастическую повесть «Жидкое солнце», которая воспринимается как тонкая пародия русского писателя на книги эпигонов Жюля Верна и Уэллса.

В те же годы с фантастическими произведениями выступали и другие русские писатели.

М. Волохов (М. Первухин) изобразил путешествие в Арктику на автомобиле в повести «В стране полуночи» (1910). П. Инфантьев издал в Нижнем Новгороде фантастическую повесть о марсианах — «На другой планете» (1901). Б. Красногорский выпустил астрономический роман «По волнам эфира» (1913) и его продолжение, в соавторстве с Д. Святским, «Острова эфирного океана» (1914). Любопытно отметить, что межпланетный корабль передвигается здесь под воздействием давления света. Близкая к символистским кругам В. Крыжановская написала несколько «астральных» фантастических романов, проникнутых мистическими идеями («Маги», «На соседней планете», «Законодатели» и др.).

Можно было бы назвать и другие произведения русской дореволюционной фантастики, но ни одному из них не суждено было завоевать популярности Объясняется это тем, что авторы, ориентируясь на привычные стандарты западных романов, видели перед собой лишь «занимательную» тему и не умели глубоко и взволнованно заглянуть в будущее. За редчайшими исключениями, героями этих книг были иностранцы, и действие происходило где угодно, но только не в России.

Накануне и в период первой мировой войны в западной и русской фантастической литературе большое распространение получило изображение будущих истребительных войн и космических катастроф. В современной буржуазной фантастике такие антигуманистические темы занимают едва ли не господствующее положение.

Если дореволюционная фантастическая беллетристика русских писателей в общем почти ничего не дала для советской литературы, то по-настоящему перспективными оказались самобытные научно-фантастические произведения русских инженеров и ученых, которые пропагандировали в литературно-художественной форме свои научно-технические идеи.

Изобретатель-электрик В. Н. Чиколев напечатал в 1895 году в журнале «Электричество» рассказ-утопию «Не быль, но и не выдумка», нарисовав, независимо от «Электрической жизни» А. Робида, поэтическую картину научно-технического прогресса, основанного на всестороннем использовании электрической энергии.

Инженер А. Родных в незаконченном романе «Самокатная подземная железная дорога между Санкт-Петербургом и Москвой» (1902) выдвинул смелый, оригинальный проект самокатной железной дороги, проложенной в туннеле, прорытом между двумя городами по хорде земли.

К. Э. Циолковский еще в девяностых годах опубликовал известные научно-фантастические очерки «На Луне» и «Грезы о земле и небе» и уже при советской власти, в 1920 году, — повесть «Вне Земли».

Циолковский как художник слова и его влияние на советскую научно-фантастическую литературу — тема, ждущая своего исследователя. Несмотря на то, что великий ученый мог заниматься литературным творчеством только между делом, его произведения поражают смелостью фантазии, подкрепленной строго научной аргументацией. «Патриарх звездоплавания» впервые дал художественное изображение физических явлений и ощущений, с которыми столкнулись бы люди, очутившись на Луне, астероидах и различных планетах Солнечной системы. В занимательной форме он описал условия жизни в мире без тяжести, межпланетные полеты, «прогулки» пассажиров ракеты в скафандрах, величественные перспективы освоения людьми мирового пространства и создание «эфирных колоний» в космосе.

Но мечты Циолковского шли еще дальше. В 1929 году он высказал смелую фантастическую мысль, которая в наши дни получила художественное воплощение в романе И. Ефремова «Туманность Андромеды». «Каждая планета, — писал Циолковский, — с течением времени объединяется, устраняет все несовершенное, достигает высшего могущества и прекрасного общественного устройства… Объединяются также ближайшие группы солнц, млечные пути, эфирные острова»…

Если в первых двух очерках («На Луне» и «Грезы о Земле и небе») Циолковский не заботился о реалистическом обосновании сюжета, рисуя пребывание человека в космосе и на других мирах лишь как фантастическое «допущение» (например, все, что описано в очерке «На Луне», происходит во сне), то более поздняя повесть «Вне Земли» имеет уже развернутую, реалистически обоснованную фабулу, связанную с различными перипетиями межпланетного полета на составной пассажирской «ракете 2017 года» и организацией «эфирной колонии».

Циолковский пишет очень сжато, целиком подчиняя художественную образность изложения популяризации своих научных идей и проектов. Он был не только одним из зачинателей советской научной фантастики, но и наставником и вдохновителем многих писателей, которые черпали необходимые сведения из сокровищницы его трудов и нередко обращались к нему за советами.

Можно перечислить немало произведений советских фантастов, созданных под непосредственным влиянием К. Э. Циолковского, и не только на космические темы.

Кроме известных романов А. Беляева (один из них — «Прыжок в ничто» — ученый снабдил своим предисловием), назовем еще рассказ С. Григорьева «За метеором» («Знание — сила», 1932), который был прочитан Циолковским в рукописи; рассказ Г. Адамова «Оазис солнца» («Знание — сила», 1936), основанный на идеях ученого в области гелиотехники; повесть С. Граве «Путешествие на Луну» (1926), в которой описание ракеты и самого полета заимствовано у Циолковского; роман А. Палея «Планета „КИМ“» (1930), где герои попадают на астероид Цереру и основывают там «эфирную колонию» и т. д., и т. п. В этой связи нельзя не упомянуть и научно-фантастический фильм «Космический рейс», созданный при участии К. Э. Циолковского. Так или иначе, вся межпланетная тема в советской научно-фантастической литературе развивалась под флагом его идей.

К Циолковскому-фантасту и популяризатору науки (рассказ «Тяжесть исчезла») восходит также специфическая группа произведений двадцатых — тридцатых годов, построенных на условной возможности нарушения привычных законов мироздания: что случилось бы на земле, если бы изменилась скорость света или погибли бактерии, вызывающие гниение (рассказы А. Беляева «Светопреставление» и «Нетленный мир»), если бы люди перестали ощущать боль (рассказ А. Палея — «Человек без боли»), какие явления произошли бы при отсутствии трения (Э. Зеликович — «Необычное приключение Генри Стенлея»; В. Язвицкий — «Аппарат Джона Инглиса» и др.).

Сборник научно-фантастических рассказов В. Язвицкого так и называется: «Как бы это было» (1938). В рассказах такого типа парадоксальный сюжет используется главным образом для художественной иллюстрации основных законов физики, механики или биологии.

Наряду с К. Э. Циолковским, одним из зачинателей советской научной фантастики, был выдающийся геолог и географ академик В. А. Обручев. «Плутонию» он написал еще до революции, в 1915 году, но опубликовал гораздо позже — только в 1924 году, когда уже близилась к завершению работа над вторым романом — «Земля Санникова» (1926). Как художественные произведения, оба эти романа написаны в классических традициях, на тему, не раз уже фигурировавшую в фантастической литературе. Но, в отличие от всех предшествующих образцов, романы В. А. Обручева замечательны научной достоверностью описаний природы, животного мира и растительности далекого прошлого земли. Ученый-геолог и знаток палеонтологии, он не мог простить своим предшественникам — Жюлю Верну («Путешествие к центру Земли»), Конан Дойлу («Затерянный мир») и чешскому писателю Карлу Глоуху, автору романа «Заколдованная земля», многочисленных несообразностей и курьезных ошибок, проистекающих от поверхностного ознакомления с предметом. Противопоставив их произведениям романы на сходную тему, В. А. Обручев решил показать, какие богатые возможности открываются для писателя, обладающего специальными познаниями в интересующей его области.

Попытавшись сделать свои книги в равной мере увлекательными и научными, В. А. Обручев в целом справился с этой трудной задачей, наметив таким образом перспективу для дальнейшего развития советской научно-фантастической литературы.

«Плутония, — поясняет автор в послесловии к роману, — написана мною с целью дать нашим читателям возможно более правильное представление о природе минувших геологических периодов, о существовавших в те далекие времена животных и растениях, в занимательной форме научно-фантастического романа».

«Роман назван научно-фантастическим, — говорится в послесловии к „Земле Санникова“, — потому что в нем рассказывается о предполагаемой Земле так, как автор представлял себе ее природу и население при известных теоретических предположениях».

Если в «Плутонии» В. А. Обручев обосновывает наличие огромного палеонтологического заповедника в недрах земли когда-то существовавшей и давно уже отвергнутой гипотезой о внутрипланетных пустотах с реликтовой флорой и фауной и со своим маленьким солнцем, то в «Земле Санникова» ему удалось найти более правдоподобное допущение. Гипотезу о существовании неоткрытой земли в Северном Ледовитом океане у Новосибирских островов писатель объединил с чукотским преданием о бесследно исчезнувшем племени онкилонов, остатки которого после войн с чукчами якобы уплыли на байдарах на север. Особые климатические условия на гипотетической Земле Санникова понадобились автору для того, чтобы «воскресить» давно вымерших животных и людей каменного века, не говоря уже о легендарных онкилонах.

Романы В. А. Обручева привлекают поэзией и романтикой географических подвигов, впечатляющими картинами доисторического мира. Причудливое совмещение реальности с фантастикой, увлекательной приключенческой фабулы с научной достоверностью делает «Плутонию» и «Землю Санникова» классическими научно-фантастическими произведениями. Несмотря на некоторые недостатки (перегруженность палеонтологической номенклатурой, психологическая обедненность образов), этими романами зачитывается уже не одно поколение молодежи.

Введенная В. А. Обручевым в советскую научно-фантастическую литературу тема поэтического воссоздания далекого геологического прошлого нашей планеты и древнейших эпох цивилизации получила дальнейшее развитие в творчестве многих писателей. К произведениям, связанным так или иначе с этой темой, относятся повести С. Глаголина «Загадка Байкала» (1937) и Н. Плавильщикова «Недостающее звено» (1945), роман украинского писателя В. Владко «Потомки скифов» (1938), «Кратер Эршота» В. Пальмана (1958) и в особенности «Повести о Ветлугине» Л. Платова, обогащающие в новых условиях сюжетные и художественные возможности, намеченные в «Земле Санникова». Своеобразное развитие той же литературной традиции мы находим и в некоторых произведениях И. Ефремова.

Таким образом, романы В. А. Обручева положили начало целому направлению в советской научно-фантастической литературе.

3

В двадцатых годах преимущественно частными издательствами было выпущено немало псевдонаучной фантастической беллетристики. Достаточно упомянуть такие романы, как «Спецификация идитола» С. Боброва, «Психо-машина» В. Гончарова, «Преступление профессора Звездочетова» М. Гирели, «Пылающие бездны» Н. Муханова. Здесь фигурируют машины для переселения душ и межпланетные корабли, использующие психическую энергию в качестве двигательной силы, новые виды истребительного оружия, «сверхсильные» личности, устанавливающие диктатуру на других обитаемых мирах, и т. п. Все эти книги, написанные в крикливых футуристических тонах, нередко проникнутые духом анархизма и реакционными идеалистическими идеями, давно уже канули в Лету.

Но в те же годы формировалась и крепла революционная художественная литература. В жанре научной фантастики постепенно выкристаллизовывались новые черты, утверждались материалистические научные идеи, отделявшие ее от дурных буржуазных стандартов.

В создании советского фантастического романа на первых порах приняли участие многие писатели, далекие по своему основному творческому направлению от научно-фантастического жанра. Чаще всего это были мало удачные или недостаточно серьезные попытки введения в авантюрный сюжет научного домысла. Таковы были романы писателей, чьи имена пользуются сейчас заслуженной известностью: В. Катаева «Остров Эрендорф» (1924) и «Повелитель железа» (1925), В. Иванова и В. Шкловского «Иприт» (1926), образцы «красного детектива», созданные М. Шагинян («Месс-Менд» и «Лори Лэн-металлист») и др. Подобные произведения при всех их недостатках несомненно сыграли положительную роль, как противоядие против бульварной приключенческой беллетристики, типа Берроуза с его неистребимым Тарзаном.

На этом фоне выделяются знаменитые «авантюрно-фантастические», по определению самого автора, романы А. Н. Толстого, до сих пор привлекающие читателей жизнеутверждающей революционной романтикой и мастерски построенным приключенческим сюжетом.

«Аэлита» (1922) — произведение с ярко выраженными чертами новаторства — по существу открывает историю советского научно-фантастического романа. Решительно отказавшись от трафаретных схем, А. Толстой сводит до минимума научные и технические сведения, которые интересуют его только в связи с мотивировкой событий (беглое описание, в нескольких фразах, ракетного межпланетного корабля, воображаемая природа Марса).

Самое главное в этом романе — скульптурная лепка характеров, богатство и сочность языка, острая наблюдательность художника, тончайшее воспроизведение, при всей ее условности, обстановки действия. Все это, вместе взятое, в соединении с увлекательным фантастическим сюжетом, оставляет сильное впечатление. В рамках фантастического романа мы находим широкие социально-философские обобщения, выраженные не «языком плаката», а всей системой художественных образов.

Герои А. Толстого, взятые из самой действительности, могут служить наглядной иллюстрацией замечательного искусства писателя-реалиста раскрывать типическое через индивидуальное, независимо от жанра произведения.

Если в образе инженера Лося, с его колебаниями, сомнениями и тоской по родине, А. Толстой выразил свое понимание животрепещущей для него в тот период проблемы отношения интеллигенции к революции и народу, то бесстрашный красноармеец Гусев, вдохновивший марсиан на борьбу с тиранией диктатора Тускуба, воплощает, по мысли автора, обновляющую силу революции.

Впервые в русской литературе А. Толстой поднял научно-фантастический роман до уровня большой литературы, и в этом его огромная заслуга.

В «Гиперболоиде инженера Гарина» (1925) и близкой к нему по содержанию повести «Союз пяти» (1925) А. Толстой продолжает ту же линию социальной научной фантастики, сатирически разоблачая диктатуру капиталистических монополий и сложившийся в условиях буржуазного Запада культ «сильной личности». Сложный и противоречивый образ изобретателя очередной разновидности смертоносных лучей, — ученого-авантюриста Гарина, а также и другие персонажи — миллиардер Роллинг, его возлюбленная Зоя Монроз, шпион Тыклинский, белогвардеец Семенов — обрисованы в нарочито-гротескных, шаржированно-пародийных тонах, что соответствует условным художественным приемам распространенного в те годы детективно-приключенческого романа, с его клочковатой композицией, стремительным развитием действия, частой сменой кадров, обрывающихся в момент наивысшего драматического напряжения.

«Гиперболоид инженера Гарина», как один из первых в нашей литературе образцов социально-фантастического приключенческого романа, породил многочисленное потомство. Ближайшими родичами инженера Гарина являются и герои фантастических романов Сергея Беляева — «Радио-мозг» (1928) и «Истребитель 17-У» (1928). Вторая книга в переработанном и расширенном виде была издана впоследствии под заглавием «Истребитель 2-Z» (1939).

Нагромождение пестрых и слабо мотивированных авантюр, статичные образы-маски, механическое чередование двух параллельных, почти не соприкасающихся сюжетных линий и сама фабула, связанная с изобретением аппарата, превращающего материю в «ничто» (разновидность тех же «лучей смерти») — все это уводит «Истребитель 2-Z» к приключенческо-фантастической литературе двадцатых годов.

Зловещему изобретателю Урландо, очередному претенденту на мировое господство, противопоставлены советские ученые, использующие аналогичное открытие в мирных целях. Все в этом романе донельзя преувеличено: и разрушительная сила аппарата Урландо, и тот же самый фантастический принцип извлечения энергии, помогающий советским ученым выращивать пшеницу за двадцать четыре часа, и гипертрофированно-отрицательные типы, и плакатные положительные герои, не поддающиеся никаким человеческим слабостям, и та необыкновенная легкость, с какой советские торпеды, управляемые по радио, уничтожают грозный «истребитель» Урландо.

Но, несмотря на очевидные художественные недостатки романов С. Беляева, он еще в двадцатых годах с большой политической остротой развивал в научно-фантастическом жанре тему борьбы двух миров, двух социальных систем. В новом варианте «Истребителя», появившемся в самом начале второй мировой войны, автор усилил антифашистскую направленность и патриотическое звучание романа. Хотя эта книга и подверглась в свое время справедливой критике, она пользовалась успехом у юных читателей и безусловно сыграла положительную роль.

Кроме А. Толстого, С. Беляева и упомянутых выше авторов, к тому же направлению социальной фантастики был близок в двадцатых годах и такой талантливый писатель, как С. Т. Григорьев. Его фантастическая повесть «Московские факиры» (1925), выпущенная затем под заглавием «Гибель Британии» (1926), содержит острую социальную сатиру, направленную против господства империалистов, и яркое описание блестящего расцвета науки и техники в «Новой стране», давно уже избавившейся от капиталистического гнета. Научно-фантастическая идея трамплинной электрической дороги обсуждалась в печати учеными-специалистами. Есть в повести и другие интересные мысли (например, биологический метод окаменения: создание мостовых опор колониями корненожек, выделяющих известь).

М. Горький высоко оценил это произведение.

«„Гибель Британии“, — писал он Григорьеву, — весьма понравилась и удивила меня густотою ее насыщенности, ее русской фантастикой и остроумием. Пожалел, что вы не использовали „Геохимию“ В. И. Вернадского, его гипотеза открывает широчайший простор воображению художника».[3]

Таким образом, плодотворная традиция социально-фантастического романа-памфлета была заложена в советской литературе А. Толстым и его ближайшими последователями.

Особенно успешно в области научной фантастики работал в двадцатых и тридцатых годах Александр Беляев. С 1925 по 1941 год им было опубликовано свыше пятидесяти произведений (среди них — более двадцати романов и повестей). Вместе с тем трудно найти другого известного писателя, чье творчество протекало бы в менее благоприятных условиях. До середины тридцатых годов почти каждую новую книгу А. Беляева рецензенты встречали в штыки.

И этому не приходится удивляться, так как рапповская критика и ее вульгарно-социологические подголоски уже после ликвидации РАППа считали научную фантастику вредным жанром.

Подобные «установки» не замедлили привести к печальным последствиям: в 1931 году на русском языке в жанре научной фантастики было издано только четыре новых произведения советских авторов; в 1932 году — ни одного; в 1933 и 1934 годах — по одной вещи, и только с 1935 года безотрадное положение на этом участке литературы начало изменяться к лучшему.

Что касается А. Беляева, то с поразительной выдержкой и настойчивостью он продолжал работать в излюбленном жанре даже в те годы, когда ему негде было печататься. Не мало сил пришлось потратить писателю на то, чтобы доказывать ретивым критикам и редакторам-перестраховщикам право научной фантастики на существование.

Творческий путь А. Беляева был труден и неровен, но в целом его литературная деятельность шла по восходящей линии. Наряду с хорошими вещами, выдержавшими проверку временем, он печатал иногда довольно слабые, поверхностные произведения, в которых проскальзывали сомнительные идеи. Взять хотя бы роман «Борьба в эфире» (1928). Удачно разработанная научно-техническая сторона сюжета и сейчас представляет определенный интерес. В то же время картина коммунистического общества нарисована банально, в духе обычных однобоких представлений западных фантастов и утопистов. Уродливый урбанизм оставляет мрачное впечатление. Научно-технический прогресс порабощает человека. Изнеженные люди отвыкли от труда — достаточно нажать кнопку, чтобы одна из многочисленных машин исполнила любую прихоть. Отсюда следует, что в обширном литературном наследии А. Беляева лучшие произведения мы должны отделять от более слабых или заведомо устаревших.

Говоря об этом писателе, хочется прежде всего отметить широту его научных интересов, богатство и разнообразие научно-фантастических и социально-фантастических тем, затронутых в его книгах.

Изображая невозможное, как сбывшуюся реальность, он умеет, подобно Уэллсу, создавать иллюзию правдоподобия и выводить из фантастической гипотезы все далеко идущие следствия, — и психологические, и социальные. Как художник, он достигает наибольшего эффекта, когда пытается быть не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом научного будущего. Для него важны не последовательные ступени восхождения к цели, а конечные результаты, открывающие широчайшие, пусть даже и маловероятные перспективы.

Если в первые годы творческой деятельности А. Беляева его фантастика по типу была ближе всего к уэллсовской, то позже (с начала тридцатых годов) в его творчестве наметился перелом. Обстановка трудового энтузиазма, досрочное выполнение первого пятилетнего плана, всенародное внимание к развитию отечественной науки, появление первого поколения научно-технической интеллигенции, воспитанной в советских условиях, неслыханно быстрые темпы роста промышленности, грандиозные преобразующие возможности социалистического строя, показавшего себя в действии, — все это побуждало писателей искать непроторенные пути.

Именно в это время наметился процесс сближения литературы с наукой, который продолжается и в наши дни. Стали появляться реалистические романы, отображающие творческие искания советских ученых, изобретателей, инженеров, первые, подлинно новаторские произведения научно-художественного жанра, резко порывающие с дурной традицией бездушного ремесленного популяризаторства, научно-фантастические книги нового типа, обогащенные передовым опытом литературы социалистического реализма.

Из писателей-фантастов А. Беляев один из первых обратился к новым темам, подсказанным самой жизнью.

Неисчерпаемый источник для разработки оригинальных сюжетов дали ему идеи К. Э. Циолковского. Изображая научно-технические проекты ученого уже претворенными в жизнь, он пытался дать читателям представление о сказочном расцвете науки и техники в условиях восторжествовавшего коммунистического строя.

Коммунизм предстает теперь в произведениях А. Беляева как совершенная социальная организация, основанная на «внутренней целесообразности». Все возрастающий социальный и научно-технический прогресс достигается неустанным созидательным трудом свободных и счастливых людей, для которых труд — уже не обязанность, а естественная потребность.

Однако творческие поиски А. Беляева не увенчались полным успехом. Ни один из его новых героев не может идти в сравнение с яркими запоминающимися персонажами его прежних романов. Например «Звезда КЭЦ» (1936) — произведение, проникнутое романтикой познания природы, почти безупречное в научном отношении.

Но роману не достает главного — человека. Люди, живущие на постоянном искусственном спутнике, названы лишь по фамилиям, характеры их очерчены бледно, вяло, условно. Обилие фамилий и отсутствие живых людей значительно снижает ценность романа. Лекционно-разъяснительный диалог, правда, помогает автору вводить в книгу научные сведения, но отнюдь не способствует решению художественных задач. Появление на «Звезде КЭЦ» главного героя, биолога Артемьева, и экспедиция на Луну мотивируются почти анекдотическими причинами. Отсутствие внутренней динамики сюжета приводит, по сути дела, к бесконфликтности.

Намечая новые пути для советской научной фантастики, А. Беляев с самого начала столкнулся с теми же самыми трудностями (создание полноценного образа положительного героя, убедительное построение сюжета, естественность конфликтов), которые и в настоящее время далеко еще не преодолены писателями, работающими в научно-фантастическом жанре.

Насколько были плодотворны эти поиски, можно судить не только по художественным произведениям А. Беляева, но и по его интереснейшим статьям и рецензиям, опубликованным в журнале «Детская литература».

Писатель попытался обобщить и теоретически осмыслить творческий опыт и задачи советской научно-фантастической литературы. Так как статьи А. Беляева нисколько не утратили своей ценности, я позволю себе суммировать его основные положения.

Научная фантастика является частью советской литературы, и к произведениям этого жанра следует подходить без всякой скидки, как к любым другим произведениям художественной литературы, которые мы оцениваем с точки зрения языка, стиля, образов действующих лиц и т. п. Научно-фантастический роман имеет свои особенности, отличающие его от психологического или бытового романа. «Здесь все держится на быстром развитии действия, на динамике, на стремительной смене эпизодов. Здесь герои познаются главным образов не по их описательной характеристике, не по их переживаниям, а по внешним поступкам. Но это, конечно, не значит, что герои научно-фантастических произведений могут представлять собой совсем упрощенные схемы». Герои должны не просто отличаться друг от друга, а иметь свои характерные типические черты.

Научная фантастика по своей природе требует смелости воображения. Если бы научно-фантастические идеи были научны на все сто процентов, то тем самым они перестали бы быть фантастическими. Без научных «погрешностей», «допущений» вообще невозможно обойтись.

«Но тогда, чем же отличается подлинная научная фантастика от беспочвенного фантазирования, оторванного от научных знаний? Тем, что в голом фантазировании ничего и нет, кроме пустой игры воображения, в научной же фантастике „допущения“ и научные „ошибки“ лишь порог, который необходимо переступить, чтобы войти в область вполне доброкачественного материала, основанного на строгих научных данных».

«Научную фантастику не следует сводить к „занимательной науке“, машины не должны заслонять людей. Научную фантастику нельзя превращать в скучную научно-популярную книжку, в научно-литературный недоносок».

Научные сведения необходимы, но их включение должно мотивироваться самим сюжетом, судьбами и поступками героев. Особые трудности жанра проистекают оттого, что внимание писателя раздваивается между научным материалом и людьми. Следует добиваться, чтобы то и другое объединилось в одно целое, в единый художественный сплав.

Авторы научно-фантастических книг должны обратиться к истокам самой науки, завязать живую деловую связь с учеными, следить за их работой, в особенности за решением новейших и самых кардинальных научных проблем. «Писатель, работающий в области научной фантастики, должен быть сам так научно образован, чтобы он смог не только понять, над чем работает ученый, но и на этой основе суметь предвосхитить такие последствия и возможности, которые подчас не ясны еще и самому ученому». Необходимо расширять круг тем, смелее включать в научную фантастику проблемы биологии, медицины, генетики и других наиболее перспективных отраслей знания.

Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. «Наша техника будущего является лишь частью социального будущего», поэтому писатель не может и не должен изображать ее в отрыве от социального прогресса. «Советская социальная научная фантастика, или, точнее — социальная часть советских научно-фантастических произведений, должна иметь такое же надежное научное основание, как и часть научно-техническая». Показать человека будущего — труднейшая и важнейшая задача, которую предстоит решить советским писателям, работающим в области научной фантастики. Сюжетные стандарты «литературного наследства» здесь уже не помогут.

При изображении сравнительно близкого будущего «может и должна быть использована для сюжета борьба с осколками класса эксплуататоров, с вредителями, шпионами, диверсантами. Но роман, описывающий более отдаленное будущее, скажем, бесклассовое общество эпохи коммунизма, должен уже иметь какие-то совершенно новые сюжетные основы».

«Самое легкое — создать занимательный, острофабульный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы. Тут и контрасты характеров, и напряженность борьбы, и всяческие тайны и неожиданности…

И самое трудное для писателя — создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы две — три черточки в характере человека будущего».

Так обосновывал А. Беляев новые творческие принципы и задачи, стоящие перед советской научной фантастикой. С небольшими поправками на время эти выводы и сейчас могут служить для нас ориентиром.

В тридцатых годах одновременно с А. Беляевым работали в той же области Г. Адамов, Г. Гребнев, В. Владко и другие писатели. При всем различии творческих индивидуальностей этих авторов в их произведениях легко обнаружить некоторые общие тенденции.

Г. Адамов сознательно использует художественные приемы Жюля Верна. В своем лучшем романе «Тайна двух океанов» (1939) писатель варьирует на новом материале сюжетную схему «Двадцать тысяч лье под водой». Попытка Г. Адамова обновить старый сюжет во многих отношениях увенчалась успехом. Это подтверждается и большой популярностью его романа.

Труднейший переход советской подводной лодки «Пионер» из Ленинграда во Владивосток через Атлантический и Тихий океаны сопровождается всевозможными приключениями, отчасти напоминающими перипетии кругосветного подводного плавания «Наутилуса»: экскурсии в скафандрах, неожиданные встречи и столкновения с обитателями подводного мира, освобождение корабля из ледового плена, открытие на дне океана остатков исчезнувшей древней цивилизации и т. п.

Технические условия движения «Пионера» на больших глубинах, его быстроходность, изумительные боевые и маневренные качества автор обосновывает, исходя из достижений и перспектив подводной навигации (лодка снабжена ракетными двигателями и очень мощными аккумуляторами, приборами, основанными на использовании ультразвука и инфракрасных лучей и т. п.).

Г. Адамов умеет вводить познавательные сведения из разных областей знания в самую ткань приключенческого повествования, строить занимательный, полный захватывающих неожиданностей сюжет, изображать научный подвиг, как коллективный труд советских исследователей, воодушевленных патриотической целью. Правда, пространные описания замедляют действие, но они необходимы автору, так как создают тревожную атмосферу ожидания дальнейших событий. Некоторые описания сделаны с настоящим художественным мастерством.

Г. Адамову удалось создать впечатляющие поэтические картины подводных ландшафтов, глубоководной флоры и фауны. И здесь ему помогла не только добросовестно проштудированная специальная литература, но и незаурядная творческая выдумка.

Самодовлеющему герою-индивидуалисту противопоставлен в «Тайне двух океанов» дружный, сплоченный коллектив советских ученых, обогативших науку замечательными открытиями, и моряков, успешно выполнивших на «Пионере» ответственное боевое задание. Однако немеркнущим образам классического романа (капитан Немо, Аронакс, Консель, Нед Ленд) Г. Адамов не сумел найти равноценной замены. Среди персонажей, лишенных индивидуальных неповторимых черт, выделяется только образ добродушного богатыря Скворешни. Прекрасный подводный корабль оставляет, пожалуй, большее впечатление, чем самоотверженные люди, проведшие его с такими неисчислимыми трудностями сквозь глубины двух океанов.

Вместе с тем Г. Адамов недостаточно разнообразит и литературные приемы. Считая почему-то, что в книгах для юношества среди героев непременно должны фигурировать представители младшего поколения, автор в каждый из своих романов ввел вездесущего, любознательного пионера, свидетеля и участника удивительных событий, перед которым открываются все научные секреты и даже государственные тайны.

Например, в романе «Победители недр» (1937) пионер Володя Колесников забирается «зайцем» в подземный снаряд и становится затем, несмотря на свою исключительную отвагу и находчивость, источником многих непредвиденных затруднений для участников экспедиции, рассчитавших запасы кислорода и продовольствия на трех, а не на четырех человек.

В этом романе Г. Адамов впервые в советской литературе разработал оригинальный сюжет, связанный с путешествием в недра земли в особом снаряде. «Описание работы снаряда и разных препятствий и опасностей, которые благополучно преодолевают покорители недр, — писал академик В. А. Обручев, — изложено очень живо и увлекательно и дает молодежи интересное и поучительное чтение».

Удачно найденная тема привлекла многих писателей, и разные варианты «стальных кротов» и «подземных черепах» с тех пор заполонили научно-фантастические произведения. Дошло даже до того, что в повести В. Ковалева «Погоня под землей» («Уральский следопыт», 1958, № 1) диверсанты, угнавшие атомный вездеход, несутся под землей чуть ли не со скоростью автомобиля, а по их следам вдогонку мчится вторая машина.

Творчество Г. Адамова может служить примером серьезного, вдумчивого изучения писателем-фантастом всевозможных научно-технических вопросов, затронутых в его книгах. Правда, сама идея подземной энергетической станции, работающей на термоэлементах, вызвала в печати возражения, равно как и некоторые детали устройства подводной лодки «Пионер». По-видимому, здесь сказалось отсутствие у писателя специального технического образования. Но чаще всего он совершенно сознательно делал «допуски», необходимые для развития научно-фантастического сюжета.

В. Владко в содержательном романе «Аргонавты вселенной» (1937) изобразил экспедицию советских ученых на Венеру. Героев межпланетного перелета на каждом шагу подстерегают необыкновенные приключения. Книга читается с интересом, хотя и не свободна от недостатков. Самый существенный из них — перегруженность повествования познавательными сведениями, далеко не всегда необходимыми для развития действия и не связанными с ним непосредственно.

Во втором варианте романа (1957) автор усилил занимательность фабулы за счет включения новых эпизодов и более живой подачи научно-описательного материала. Но даже и в обновленном виде «Аргонавты вселенной» — произведение типичное для советской научной фантастики тридцатых годов. После романов А. Беляева читатель найдет здесь не много нового. Кстати сказать, писатель и в новом издании «Аргонавтов вселенной» злоупотребляет примитивным вопросно-ответным диалогом. Поводы для этого дает «межпланетный заяц», очутившийся на борту космического корабля. Сначала это был любознательный подросток Василий Рыжко, а теперь он перевоплотился в студентку Галину, носящую ту же фамилию.

В построении оригинального, нешаблонного сюжета большего успеха добился Г. Гребнев в романе «Арктания» (1938). Висящая в воздухе над Северным полюсом метеорологическая станция — выдумка остроумная и, как фантастическая гипотеза, убедительно обоснованная. В этом романе есть интересные попытки заглянуть в будущее науки и техники, а главное — подметить новые черты в психологии и взаимоотношениях людей, живущих в то время, когда коммунизм уже одержал победу во всем мире.

Роман написан увлекательно, изобилует неожиданными и очень эффектными поворотами действия. Борьба обитателей Арктании с последними защитниками капитализма, укрывшимися в подводном замке, полна драматического напряжения. Характеры героев, как это свойственно хорошим образцам приключенческой литературы, раскрываются в самом действии. Из положительных образов лучше всего удался автору «дед» Андрейчик. Несколько лаконично, но очень броско и рельефно очерчена зловещая фигура главаря подводного замка Шайно. Заслуга Г. Гребнева заключается в том, что он сумел наметить в своей небольшой книге целый комплекс научно-фантастических и социальных идей и решить поставленную задачу не декларативно, а действительно художественными средствами.[4]

Итак, мы можем заключить, что новаторские искания в советской научно-фантастической литературе отчетливо проявились с начала тридцатых годов. Именно в это время был накоплен творческий опыт и созданы плодотворные художественные традиции, которые получили в последующие годы дальнейшее развитие.

4

После Великой Отечественной войны в советской научной фантастике начался период новых творческих исканий.

Прежде всего бросается в глаза значительное расширение круга тем и сюжетов, их приближение к запросам современности. Изменившееся соотношение сил на международной арене и укрепление стран социалистического лагеря, огромные достижения советской науки и техники, неограниченные возможности дальнейшего всестороннего прогресса в период перехода от социализма к коммунизму — все это не могло не повлиять на научно-фантастическую литературу.

Заметное место заняла в ней едва только наметившаяся в тридцатых годах тема грядущих научно-технических преобразований, переделки природы и климата на обширных территориях нашей страны.

Несомненное влияние на научно-фантастическую литературу оказали пожелания М. Горького, сформулированные в статье «О темах» (1933):

«Прежде всего — и еще раз! — наша книга о достижениях науки и техники должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно преодоление трудностей и поиски верного метода.

Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий и изобретений, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиции».[5]

Эти замечания обращены, правда, к авторам научно-популярных книг, но они подсказывают художественные решения и писателям-фантастам, когда те обращаются к изображению самого процесса творческой работы.

В научно-фантастической литературе горьковские принципы стали воплощаться в жизнь только в послевоенный период. Появились удачные произведения, сюжет которых определяется развитием грандиозной научно-технической идеи, от первоначального замысла до триумфа коллектива ученых и строителей. Однако было бы неправильно догматизировать этот творческий принцип и считать его обязательным для любого научно-фантастического произведения. Все зависит от выбора темы и особенностей сюжета.

Широкое распространение получили в советской фантастике социально-сатирические романы-памфлеты, направленные на разоблачение империалистов — поджигателей войны, а также произведения, посвященные «судьбе открытия». В современных условиях эта тема приобретает большую политическую остроту, так как одни и те же достижения науки могут служить и служат диаметрально противоположным целям.

Появляются у нас детективные и политические романы с элементами научной фантастики, обогащающей сюжетные и художественные возможности приключенческой литературы, книги о далеком прошлом Земли и о давно исчезнувших цивилизациях. Авторы таких книг восполняют в воображении недостающие звенья в цепи известных фактов и выдвигают фантастические гипотезы, основанные на естественно-научном или географическом материале.

Но численный перевес по-прежнему остается за повестями и романами на традиционную в научной фантастике тему межпланетных сообщений. В наше время, когда советскими учеными положено начало изучению околосолнечного пространства и межпланетные перелеты превратились в реальную, подлежащую планированию научную проблему, эта тема открывает особенно широкие возможности для постановки самых смелых, самых волнующих научных и социальных гипотез. В произведениях об изучении космоса трудно бывает уловить, где кончается научная фантастика и начинается сказка, ибо то, что вчера еще казалось причудливым вымыслом, сегодня облекается в математические формулы и инженерные эскизы. Фантасты давно уже «создали» звездолет, преодолевающий космические расстояния чуть ли не со скоростью света. Теоретическое обоснование фотонной ракеты, способной, соревнуясь с лучом света, достигнуть далеких звездных систем, показывает, что эта сверхфантастическая идея вовсе не абсурдна.

Жизнь заставляет писателя-фантаста смело заглядывать в будущее, намного опережая возможности своего времени. Даже самая пылкая фантазия имеет право на существование, если она не расходится с общим направлением научного и социального прогресса. Впрочем, эту бесспорную истину подтверждает вся история научно-фантастической литературы, и упоминать об этом приходится сейчас только потому, что до недавнего времени развитие жанра искусственно тормозилось у нас пресловутой «теорией предела», которая нанесла научной фантастике не меньший ущерб, чем «теория бесконфликтности» советской литературе в целом.

После Великой Отечественной войны появился еще ряд новых произведений писателей, работавших в области научной фантастики в двадцатых — тридцатых годах.

Сергей Беляев опубликовал одну за другой три книги: сатирическую антифашистскую повесть «Десятая планета» (1945) и романы «Приключения Сэмюэля Пингля» (1945) и «Властелин молний» (1947).

«Приключения Сэмюэля Пингля» — искусная имитация стиля и художественной манеры английского классического романа о скитаниях юноши из бедной семьи. История жизни главного героя прихотливо сплетается с изумительными опытами биолога Паклингтона по перестройке химической структуры фильтрующихся вирусов и пересадке желез внутренней секреции.

В романе «Властелин молний» советские ученые успешно решают проблему извлечения из атмосферы электромагнитной энергии и передачи ее без проводов на большие расстояния по ионизированным трассам. Однако читатель не может не заметить резкого несоответствия между замыслом и выполнением. По стилю это типичный «роман тайн» с нагромождением случайностей и загадочных происшествий. Жуткая таинственная обстановка как-то не вяжется с замыслом автора показать трудности исследовательской работы и эффективные результаты деятельности коллектива сотрудников «Экспериментального института высоковольтных разрядов». Ученые совершают на каждом шагу алогичные, странные поступки. К концу романа все загадки объясняются сцеплением случайностей, как это часто бывает в буржуазном авантюрном романе.

При всей своей традиционности и даже подражательности оба романа написаны опытным литератором. Хорошо построенный, занимательный сюжет с первых же страниц приковывает внимание читателей. Но как бы ни были увлекательны поздние романы С. Беляева, они не внесли ничего принципиально нового в научную фантастику, так как были для нее пройденной ступенью: по всем своим особенностям они тяготеют к литературе даже не тридцатых, а двадцатых годов.

А. Палей в повести «Остров Таусена» (1948) также избрал проторенный путь. Это очередной вариант уэллсовского «Острова доктора Моро». Журналист Гущин и биолог Рощин находят на неизвестном островке в Белом море отрезанную от всего мира маленькую колонию во главе с норвежским академиком Таусеном. Скрывшись от фашистских оккупантов, он продолжал здесь свои научные изыскания в области эндокринологии и добился блестящего успеха. Выведенные им гигантские животные и птицы приводят в изумление Гущина и Рощина. Они засыпают ученого вопросами, а тот читает им популярные лекции. Но так как журналисту Гущину не все в этих лекциях понятно, то биолог Рощин в промежутках дает приятелю дополнительные пояснения.

Таким образом, вся эта «робинзонада» придумана только для того, чтобы доходчиво изложить учение о внутренней секреции и дать читателям понятие о возможных перспективах животноводства. Ошибочный взгляд на научную фантастику как на разновидность научно-популярной литературы неизбежно влечет за собой иллюстративную форму повествования. Такой примитивный способ подачи научных сведений обедняет многие научно-фантастические книги, и повесть А. Палея не составляет в этом отношении исключения.

Более сложную и благодарную задачу поставил перед собой Г. Адамов в романе «Изгнание владыки» (1946). Книга была написана в 1938–1942 годах, но увидела свет уже после смерти автора.

Действие происходит в последней четверти нашего века, когда в Советском Союзе в основном завершился переход от социализма к коммунизму. Инженер Лавров предлагает для отепления Арктики прорыть под дном Ледовитого океана глубокие туннели, чтобы проходящие через них воды Гольфстрима согревались внутренним теплом земли и теплоотдачей радиоактивных пород. Роман Г. Адамова интересен прежде всего как одна из первых в советской научной фантастике попыток нарисовать картину ни с чем не сравнимых по грандиозности работ, от зарождения замысла до его претворения в жизнь. Вместе с тем «Изгнание владыки» далеко не лучшая книга Г. Адамова: роман сильно растянут, написан вялым языком, населен довольно бесцветными героями.

Но если Г. Адамову и не удалось создать на этом материале полноценное художественное произведение, то сама тенденция оказалась весьма плодотворной, и это подтверждается дальнейшим развитием советской научной фантастики.

Разработку темы преобразования природы и грандиозного строительства в условиях нового общественного строя продолжил А. Казанцев, а вслед за ним Ф. Кандыба, Г. Гуревич и другие авторы, создавшие общими усилиями новый тип научно-фантастического романа, характерный для литературы послевоенных лет.

Эти романы напоминают многие произведения советской литературы, посвященные индустриальному строительству, творческому труду изобретателей и ученых, формированию коммунистического сознания советских людей. В то же время по содержанию они являются научно-фантастическими, так как нерешенные, перспективные проблемы науки и техники показаны претворенными в жизнь.

Наиболее ярко и отчетливо новые тенденции сказались в романах А. Казанцева «Арктический мост» (1946), переработанное и дополненное издание (1958) и «Полярная мечта» (1956) — в первом варианте — «Мол Северный» (1952).

Осуществление дерзновенного замысла — строительства Северного мола или подводного туннеля, соединяющего через Северный полюс Советский Союз и Соединенные Штаты Америки, преломляется в человеческих судьбах, в отношении героев к труду, в сфере личных взаимоотношений, в особенностях психологии и характеров действующих лиц. Научно-технические проекты героев уже сами по себе служат материалом для обобщения больших социальных явлений.

Воплотить мечту о грандиозных преобразованиях в Арктике, которые через пятнадцать — двадцать лет станут реальными и осуществимыми, — вот основная мысль произведения, выраженная в заглавии «Полярная мечта». «Я мечтал о главном, — говорит автор, — о направлении, в котором приложат люди завтрашнего дня свои усилия». Мечта о великих делах и претворение мечты в жизнь — поэтический лейтмотив, проходящий через всю книгу.

Первоначальный замысел Алексея Карцева — оградить гигантской ледяной плотиной Северный морской путь от натиска полярных льдов — оказался технически несостоятельным, но сама идея вдохновила на творческие искания людей разных профессий. Скороспелый план честолюбивого юноши постепенно облекается в блестящий проект, и этот проект — плод коллективных, а не индивидуальных усилий.

Решение одной задачи подсказывает другую, еще более величественную. Дело не ограничивается сооружением ледяного мола. Академик Овесян предлагает использовать для отепления Арктики колоссальную энергию термоядерной реакции. Искусственное солнце, погруженное в воды Ледовитого океана, создает вдоль берегов Сибири незамерзающую полынью. Завершение всех этих работ помогает приступить к комплексной переделке климата на больших пространствах всего полушария, и таким образом Северный мол становится лишь деталью в общих планах преобразования лица земли, а история его сооружения переплетается с судьбами всех персонажей романа. Проблемы науки и техники включаются в широкий круг социальных, политических и моральных проблем.

Еще сложнее композиция, больше персонажей и переплетающихся сюжетных линий в романе «Арктический мост», который в новом варианте составляет как бы дилогию с «Полярной мечтой»: действие происходит несколько лет спустя, когда ледяной мол уже вошел в эксплуатацию и лучшие строители переключаются на сооружение подводного туннеля.

Роман этот интересен в двух отношениях. Научно-техническая идея обоснована почти как инженерный проект: подводный туннель удерживается от всплытия стальными тросами; из трубы удален воздух, и поезда могут развивать огромную скорость. По ходу действия обосновываются и другие предложения героев: безмоторные электропоезда, ракетные вагоны, ракетные якоря, подводный док и т. п.

Социальное содержание определяется плодотворной идеей мирного соревнования СССР и США. Совместное строительство символического моста дружбы сближает континенты, расширяет деловые и культурные связи.

Интересны образы русских инженеров, братьев-соперников Андрея и Степана Корневых. Фигура Андрея, автора проекта арктического моста, привлекает своей монолитностью. С юношеских лет он неуклонно идет к поставленной цели, стойко перенося тяжелые разочарования и невзгоды. Но здесь допущены и некоторые натяжки. Мало того, что у него перебит позвоночник, что он часто теряет сознание от истощения сил, что он несколько лет находится между жизнью и смертью, похищенный врагами строительства — агентами судоходных компаний, его преследуют еще и личные неудачи: до последних страниц он почему-то не может найти общий язык с любимой и любящей его девушкой Аней Седых. Не слишком ли много злоключений для одного человека?

Степан Корнев, вначале отнесшийся враждебно к идее брата, во время его отсутствия становится душой строительства, вносит в проект усовершенствования и невольно начинает считать себя его автором, связывая с арктическим мостом все свои помыслы и надежды. Надо сказать, что внутренние противоречия, раздирающие тщеславного Степана, который вместе с тем не является отрицательным персонажем, мотивируются убедительно.

Среди персонажей-американцев выразительно очерчены образы инженера Кандербля и прожженных дельцов Меджа и Элуэлла, рассматривающих строительство подводного туннеля как новый источник бизнеса.

Обострения сюжета А. Казанцев достигает не только обычными приемами приключенческого повествования, но и драматизмом психологических конфликтов.

«Арктический мост» не свободен от художественных недостатков: книга слишком растянута, перенаселена второстепенными персонажами, далеко не все эпизоды необходимы для развития действия.

И, наконец, хочется еще сказать несколько слов о стиле А. Казанцева. Свойственная ему приподнято-романтическая экспрессивная манера речи полностью соответствует творческой атмосфере напряженных исканий и трудовых подвигов, окружающей героев. Но в тех случаях, когда автору изменяет чувство меры и вкуса, романтическую взволнованность подавляет многословие, высокая патетика вытесняется обыкновенной риторикой.

Романы только выиграли бы, если бы автор постарался освободить их от этих недостатков.

…На одном из островов близ Чукотки ведется проходка небывало глубокой, шестикилометровой шахты.

Цель строительства — использование в энергетике внутреннего тепла земли. После романов Г. Адамова идея эта не нова. И все же Ф. Кандыбе, автору романа «Горячая земля» (1956), удалось создать оригинальное произведение. Центральный образ инженера Дружинина, талантливого ученого и организатора, сумевшего не только обосновать и защитить свой проект, но и довести до конца сооружение подземной электростанции, с первых же страниц завоевывает расположение читателей.

Автор выбрал единственно правильный путь: история фантастического строительства неразрывно связана с судьбами героев. Сюжет осложняют драматические события, тормозящие осуществление проекта (землетрясение и обвал в шахте). Напряженность повествования нарастает по мере того, как строители проникают в тайны земных недр и сталкиваются с непредвиденными препятствиями. Поэтому Ф. Кандыба, как и А. Казанцев в «Полярной мечте», сумел обойтись без трафаретного образа диверсанта и оставить в стороне другие избитые приемы искусственного усложнения фабулы.

Главное в этом романе — поэзия вдохновенного созидательного труда, покорение стихийных сил природы для блага людей. И автор «Горячей земли» заставляет поверить энтузиазму своих героев и почувствовать величие стоящей перед ними цели.

Следует также сказать, что важное место в развитии сюжета занимает тема преемственности идей и традиций. Неожиданная находка чертежей погибшего в боях с фашистами геолога Петрова, работавшего до войны над той же проблемой, помогает Дружинину отстоять дерзновенный проект.

Развитие и обогащение темы преемственности научных идей и традиций мы находим во многих произведениях советской научно-фантастической литературы.

В этой связи хочется упомянуть два романа — «Судьбу открытия» (1951) Н. Лукина и «Торжество жизни» (1953) Н. Дашкиева. В первом романе мы видим серьезное, во втором — поверхностное решение приблизительно одинаковой творческой задачи.

Н. Лукин строит научно-фантастический сюжет (получение пищевых продуктов из минерального сырья, химическое преобразование клетчатки в сахарозу и крахмал) на противопоставлении судьбы двух талантливых ученых — русского инженера Лисицына, посвятившего себя еще до революции изысканию способа выработки дешевой искусственной пищи, и советского химика Шаповалова, который находит записную книжку Лисицына и считает своим нравственным долгом продолжить его опыты. И действительно, Шаповалов вместе с группой сотрудников успешно решает проблему получения углеводов искусственным путем. Преследуемый царскими властями, Лисицын умер, так и не закончив дела, которому отдал жизнь, но труд его не пропал даром и в новых общественных условиях принес благие плоды. Необыкновенная судьба открытия связывает людей разных поколений, увлеченных одной идеей; и таким образом в истории самого открытия преломляются судьбы ученых, работавших над его осуществлением. «Посев научный взойдет для жатвы народной». Эти слова Д. И. Менделеева, взятые в качестве эпиграфа, хорошо передают основную мысль произведения. В новом, значительно улучшенном варианте романа (1958) автор еще больше оттенил эту гуманистическую идею.

Н. Лукину удалось создать куда более интересное и глубокое произведение, чем Н. Дашкиеву. Главный недостаток романа «Торжество жизни» заключается в том, что проблема создания универсального антивируса механически пристегнута к пестрой авантюрной фабуле, имеющей лишь внешнее отношение к научной идее. Отсюда и поверхностная разработка интересной биологической темы.

В тех же, сложившихся традициях научно-фантастического романа о перспективах советской науки и техники написаны повести Г. Гуревича «Подземная непогода» (1956) и «Второе сердце» (1956). Научная проблема обоих произведений определяется изысканием и использованием новых источников энергии.

Первую из этих книг можно считать творческой удачей автора.

Молодой ученый Виктор Шатров, наметивший путь для безошибочного предсказания вулканических извержений, погиб, не успев закончить свой труд. Научный противник Шатрова Грибов, ознакомившись с оставшимися дневниками и заметками Виктора, нашел в себе мужество отказаться от ошибочной теории, которой он раньше придерживался, и посвятил свою жизнь развитию научных идей Шатрова. Грибов не только научился предсказывать извержения, но и принял участие в строительстве нового города у подножия сопки. Здесь впервые будет использована для промышленных нужд энергия вулканической деятельности. Автор изображает многочисленные трудности, подстерегавшие на каждом шагу строителей Вулканограда. Наконец город построен, и на центральной площади возвышается памятник с надписью на цоколе: «Виктору Шатрову, первому человеку, разгадавшему вулкан».

По ходу действия возникает острый конфликт между передовыми деятелями науки и рутинерами, задерживающими ее развитие, а также другие конфликты и сюжетные узлы, связанные с личными взаимоотношениями героев. Все это придает повествованию необходимую динамику, которая, к сожалению, ослабевает по мере приближения к финалу.

Научно-фантастические проблемы, затронутые в повести «Второе сердце», не раз уже фигурировали в нашей литературе: изменение климата Арктики, передача энергии без проводов на большие расстояния, замена выбывших из строя органов тела новыми (пересадка сердца) и др. Однако некоторые вопросы «решены» поистине с фантастической легкостью. Например, описывая замену простреленного сердца, автор попросту обходит такие препятствия, как несовместимость тканей.

Конечно, писатель не должен был углубляться в специальные вопросы, занимающие сейчас умы ученых, но найти сколько-нибудь правдоподобную гипотезу для обоснования фантастической идеи — первейшая задача автора научно-фантастического произведения. И в самом сюжете повести тоже нет никаких находок: построена она в общем по шаблону и написана на среднем уровне.

Итак, мы проследили развитие одного из основных направлений в советской научной фантастике, ближе всего связанного с творческими принципами, сформулированными М. Горьким в статье «О темах».

5

Более частным проблемам — научно-техническому новаторству и ближайшим перспективам отдельных отраслей науки и техники — посвящены произведения В. Немцова и В. Охотникова. Опытные инженеры, они пришли в литературу с запасом оригинальных идей, родившихся у них в процессе практической научно-изобретательской работы.

В творчестве В. Немцова подкупает глубокое, отнюдь не дилетантское, как у многих фантастов, знание специального материала, особенно когда речь идет о вопросах радиотехники, тщательное обоснование научной стороны замысла, пропагандистская целеустремленность, популяризаторский талант.

Первая книга В. Немцова — «Незримые пути. Записки радиоконструктора» (1945) — была и остается одной из лучших в советской научно-популярной литературе. В дальнейшем В. Немцов опубликовал много произведений — романов, повестей и рассказов — с научно-фантастическим сюжетом, в которых задачи художественной популяризации совмещаются с постановкой еще не решенных технических проблем. Изобретения героев описываются очень конкретно, поясняются иногда чертежами и схемами. Главное внимание писателя привлекают не изобретения, а изобретатели — простые и скромные инженеры, конструкторы, техники. Они достигают своей цели, совершая много ошибок, преодолевая всевозможные трудности, и это помогает автору выдвигать на первый план взаимоотношения и характеры людей.

Ранние рассказы В. Немцова о некоторых нерешенных проблемах науки и техники (сборник «Шестое чувство», 1945)[6] по-своему поучительны и занимательны. В каждом отдельном случае автор, иногда в шутливой форме намечает оригинальную конструкцию фантастического аппарата, опережающего реальные возможности техники. Насекомым свойственно таинственное «шестое чувство». «За километры летят жуки и бабочки в гости друг к другу». Что помогает им: тончайшее обоняние или, быть может, радиоволны, излучаемые усиками («антеннами»)? Особый генератор настраивается на любую микроволну, принимаемую усиками насекомых. Это даст возможность навсегда избавиться от саранчи и других вредителей полей и садов. Не менее остроумно придуман аппарат, способный оживить мертвое дерево («Снегиревский эффект») или создать искусственный защитный от ультрафиолетовых лучей, слой кожи, придающий ей особую прочность («Новая кожа»).

В дальнейшем В. Немцов опубликовал одну за другой пять повестей: «Огненный шар» (1948), «Тень под землей» (1948), «Аппарат „СЛ-1“» (1948),[7] «Золотое дно» (1949), «Рекорд высоты» (1949). Некоторые из них интересны по техническим задачам: какие широкие возможности открылись бы перед нами, если бы действительно удалось сконструировать прибор для поиска металлических руд, залегающих в глубинных пластах земли, или аппарат, способный улавливать различные тончайшие запахи! Но чаще всего автор намечает решение вопросов, к которым наука уже подошла почти вплотную, или выдвигает задачи, разрешимые при современном состоянии техники (создание аккумуляторов огромной емкости, новые способы добычи нефти из-под дна Каспийского моря и др.) — По сути дела фантастическая линия сюжета отступает здесь уже на задний план. Первостепенное место занимает реалистическое повествование, связанное с историей изобретательской деятельности героев, обрисовкой их характеров и взаимоотношений.

В последующие годы творчество В. Немцова обогатилось новыми качествами. В еще не завершенной эпопее о жизненном поприще двух друзей-комсомольцев — Вадима Багрецова и Тимофея Бабкина, образы которых переходят из романа в роман, — В. Немцов проявил себя как писатель с ярко выраженной публицистической направленностью. Автора и его героев волнуют вопросы коммунистической этики, любви и дружбы, воспитания молодежи, здорового быта и т. п. Многочисленные отступления, правда, разрыхляют композицию повествования и заметно ослабляют динамику сюжета, но в то же время придают книгам В. Немцова большую злободневность.

«Им было всего лишь по 18 лет, — пишет автор о своих любимых героях, — но они уже работали техниками в научно-исследовательском институте. В то время я послал их в деревню Девичья Поляна и рассказал об этом в романе „Семь цветов радуги“ (1950). В другом романе „Счастливая звезда“ (1955) путешествовал только Багрецов, а Тимофей оставался в Москве. Потом они уже вместе улетели в среднеазиатскую пустыню, и об их приключениях я написал в книге „Осколок солнца“ (1955). И вот новая книга — „Последний полустанок“ (1959). Герои мои… вдруг оказались в гигантской летающей лаборатории… последнем полустанке на пути к звездам».

Книги В. Немцова часто переиздаются и пользуются заслуженной известностью. Познавательное и воспитательное значение их несомненно. Нельзя обойти молчанием и его деятельность как публициста, автора взволнованных статей, посвященных самым животрепещущим вопросам нашей современности. Но если говорить о В. Немцове как о научном фантасте, а сейчас это нас больше всего интересует, то следует отметить постепенное ослабление в его творчестве фантастической темы.

Взять, к примеру, роман «Счастливая звезда».[8] Проблема повышения дальности телевизионных передач скорее научно-производственная, чем научно-фантастическая. На это могут возразить, что такой усовершенствованный телепередатчик до сих пор не сконструирован и такая дальность телевизионных передач пока еще не достигнута. Но напомним, что элементы научной фантастики можно найти во многих романах, посвященных творческой деятельности советских изобретателей и ученых, и эти романы никому не приходит в голову называть научно-фантастическими (вспомним хотя бы «Искателей» Д. Гранина).

Сконструированный студентами-радиолюбителями телепередатчик на дальние расстояния «Альтаир» случайно попадает в имущество одной экспедиции. Студенты отправляются в погоню за телепередатчиком и ежечасно настраиваются на его волну. Недостаток действия возмещается разными неурядицами и бытовыми происшествиями, помогающими раскрыть характеры героев и их взгляды на жизнь, беседами студентов с профессором Набатниковым на самые различные темы. Все это поглощает большую часть объема произведения. Встречаются по ходу действия и лирические эпизоды, и юмористические сценки, и удачные психологические наблюдения.

Несмотря на то, что роман сильно растянут и перегружен второстепенными деталями, автору удалось достичь своей цели: показать неподдельный энтузиазм молодых радиолюбителей, их любознательность, нравственную чистоту и другие привлекательные качества, характерные для лучших представителей нашей молодежи. В конце концов, погоня за телепередатчиком увенчалась успехом.

Но при чем тут научная фантастика?

Возьмем еще одно произведение В. Немцова — «Осколок солнца». В художественном отношении оно кажется нам удачнее «Счастливой звезды». Сюжет повести связан с интересным научным замыслом: показать возможность в недалеком будущем преобразования в промышленных и хозяйственных целях солнечного света и тепла в электрическую энергию с помощью усовершенствованных полупроводниковых батарей. По ходу действия описывается даже испытание вертолета с двигателем, работающим на солнечной энергии. Мы следим с неослабевающим вниманием за успехами и неудачами талантливого инженера Курбатова, и нас действительно заинтересовывает судьба изобретенных им фотоэнергетических плит. Кроме Вадима Багрецова и Тимофея Бабкина, излюбленных героев автора, запоминаются образы и других молодых помощников Курбатова. Убедительно мотивированы психологические конфликты и взаимоотношения действующих лиц. В этом произведении тоже есть элементы научной фантастики, но по сюжету и художественным особенностям «Осколок солнца» — типичная производственно-бытовая повесть о трудах и днях небольшого коллектива «испытательной станции спецлаборатории № 4».

Можно только приветствовать любое произведение, в любом жанре, если оно приносит пользу и обогащает советскую литературу. Каждый сложившийся писатель идет своим путем, и смешно было бы требовать от него того, что не входит в его намерения. Но, поскольку В. Немцова принято считать прежде всего научным фантастом, мы не могли не отметить в его творчестве отступлений от лучших художественных традиций и кардинальных задач научно-фантастической литературы.

Рассказы В. Охотникова, составившие его первую книгу «На грани возможного» (1947), которая выходила затем в расширенном виде под заглавием «В мире исканий» (1949, 1952), посвящены отдельным нерешенным вопросам науки и техники ближайшего будущего.

Аппарат, излучающий мощные короткие радиоволны, упрощает добычу карнелита — минерального сырья для получения калия («Шорохи под землей»); изобретается машина для получения искусственной шаровой молнии («Напуганная молния») или дорожный комбайн для строительства полотна дороги спеканием поверхностного слоя земли («Пути-дороги») и т. п.

Рассказы В. Охотникова читаются с интересом. Они хорошо построены, в них остается место и для необходимых по ходу действия научных экскурсов, и для обрисовки персонажей, вольных или невольных участников событий. Бытовой фон только слегка намечен, чтобы дать почувствовать близость изображаемого к сегодняшнему дню. Писатель умеет разнообразить художественные приемы. Речь героев индивидуализирована, сюжет осложняется неожиданными поворотами, возникают всевозможные загадки, которые объясняются обычно удивительными эффектами при испытании новых видов техники. Иногда повествование ведется от первого лица, и это помогает автору приоткрыть душевный мир рассказчика. Свойственное В. Охотникову чувство юмора ярче всего проявилось в остроумной научно-фантастической юмореске — «Автоматы писателя».

Сборник «В мире исканий» — лучшая книга В. Охотникова.

Особую группу составляют его рассказы и повести, в которых речь идет об изобретении машин, облегчающих разведку земных недр. Небольшие повести «В глубь земли» (1947) и «Тайна карстовой пещеры» (1949) послужили материалом для романа «Дороги вглубь» (1950). Автор подробно излагает историю рождения технической идеи и ее последующей реализации. Но там, где можно было бы развернуть увлекательный рассказ, наполненный приключениями, повествование обрывается. В. Охотников завершает роман описанием первого испытания машины. Все внимание сосредоточено на конструировании подземного снаряда коллективом изобретателей-энтузиастов; однако образы героев не столь уж примечательны, чтобы стоило на них специально останавливаться. Произведение сильно проигрывает оттого, что писатель не использовал широкие возможности научно-фантастического сюжета.

Работа В. Охотникова как писателя-фантаста продолжалась очень недолго. Следующие его произведения — «Первые дерзания» (1953) и «Наследники лаборанта Синявина» (1957) — посвящены изобретательской работе подростков. Первая из упомянутых повестей лишь по недоразумению названа научно-фантастической, что дало критикам повод ссылаться на нее, как на образец «бескрылой фантастики». Можно только пожалеть, что способный и хорошо эрудированный в своей области литератор отошел от научной фантастики.

Рассказы В. Сапарина во многом напоминают рассказы В. Охотникова. Здесь тоже освещаются ближайшие перспективы, а иногда уже достигнутые успехи отдельных отраслей техники. Образы персонажей у В. Сапарина едва только намечены. Им поручается чисто служебная роль — демонстраторов новой техники. Например, в рассказе «Исчезновение инженера Боброва» (в другом издании — «День Зои Виноградовой») все сводится к занимательному описанию применения автоматики в промышленности и в быту. Зоя Виноградова, пораженная чудесными изобретениями инженера Боброва, затем выслушивает его лекцию, в которой изобретатель популярно объясняет свои секреты.

Последние рассказы В. Сапарина (сборник «Однорогая жирафа», 1959) посвящены в большинстве случаев очень частным и узким темам. Сюжет имеет лишь иллюстративно-прикладное значение. Придумывается он только для того, чтобы нагляднее показать практические возможности какого-нибудь усовершенствования или изобретения.

Мальчик Петя получает в подарок ботинки и никак не может их износить. Оказывается, у них растущая подошва из микроскопических организмов, добывающих питательные вещества из воздуха («Волшебные ботинки»). В рассказах «Нить Ариадны» и «Хрустальная дымка» выясняются примерно таким же способом ценные свойства искусственной пряжи и нового сорта пластмассы.

Разумеется, полезны и такие произведения, и никто не оспаривает их права на существование. Они находятся где-то посредине между «занимательной наукой» и научно-фантастическим очерком, который все еще не завоевал в нашей литературе положения, соответствующего его пропагандистскому и воспитательному значению. Между тем в довоенные годы научно-фантастические очерки занимали почетное место на страницах молодежных журналов и было создано немало удачных произведений (прежде всего, очерки А. Беляева, П. Гроховского и др.). Авторы очерков, отталкиваясь от современных возможностей тех или иных отраслей науки и техники, стараются показать, как будет выглядеть спустя несколько лет или несколько десятилетий тот или иной вид транспорта, определенная машина, целая отрасль промышленности или народного хозяйства. Научно-фантастический очерк — наглядная и действенная форма пробуждения научно-технических интересов. Несмотря на то, что в очерке художественные задачи обычно отступают на задний план, было бы ошибкой недооценивать этот вид научно-фантастической литературы. Отсутствие центрального героя иногда возмещается в очерке особым углом зрения автора или воображаемого рассказчика, который и становится главным действующим лицом. Но есть и другие способы введения в очерк человеческого начала, оживляющего мертвую технику.

В. Захарченко в очерковой книге «Путешествие в завтра» (1952), основываясь на реальных достижениях науки и техники наших дней, сделал интересную попытку показать в очерковой форме завершение таких великих начинаний, которые или уже предусмотрены на ближайшие пятнадцать — двадцать лет, или, заглядывая еще дальше, неизбежно будут подсказаны, по мысли автора, самим ходом научно-технического прогресса. Однако традиционный вопросно-ответный диалог и безликие фигуры «экскурсантов» и «экскурсоводов» значительно снижают выразительность нарисованной В. Захарченко картины грандиозных преобразований. Читатель представляет себе, как будет выглядеть в недалеком будущем металлургический завод, каковы будут успехи энергетики, химии, автоматики, телемеханики, какими путями пойдет преобразование природы на необъятных просторах нашей страны и т. д. Но люди в книге В. Захарченко кажутся лишь «приложением» к производству. Все это приводит к тому, что техника будущего отделяется от людей, и, как бы автор ни старался оживить картину, атомная электростанция или усовершенствованная оросительная система сами по себе не могут служить объектом художественного изображения. Поэтому книга В. Захарченко, очень интересная по идее и фактическому материалу, в художественном отношении получилась неполноценной.

К удачным образцам научно-фантастической очерковой литературы на астрономические темы следует отнести книги Б. Ляпунова «Открытие мира» (1954) и «Мечте навстречу» (1957). Если первая содержит только несколько разделов, написанных в форме научно-фантастического очерка, то вторая выдержана в едином стиле. Повествование ведется от имени безымянного очевидца и участника перелета Земля — Луна — Земля, строительства внеземной станции, а затем уже — межпланетных перелетов в пределах солнечной системы. Рассказчик никак не обрисован, он находится как бы «за кадром», но его присутствие чувствуется на каждой странице. Его единственная примета — живой взволнованный тон мыслящего собеседника, которого заставляют радоваться и гордиться величайшие достижения науки. Вся книга держится как бы на одном дыхании и представляет собой стремительный порыв в будущее.

Очерк — наиболее оперативная форма научно-фантастического повествования — открывает не меньший простор для воображения, чем роман. Все зависит от смелости автора.

Бывают случаи, когда фантастическая гипотеза обставляется такими вескими аргументами и преподносится в такой убедительной художественной форме, что вызывает горячие споры и научную полемику. Еще в 1946 году А. Казанцев напечатал в журнале «Вокруг света» рассказ-гипотезу «Взрыв», в котором высказал остроумное предположение о том, что знаменитый Тунгусский метеорит был не чем иным, как взорвавшимся над тайгой межпланетным кораблем с атомным двигателем.[9] Рассказ привлек внимание и вызвал много откликов.

Несколько лет спустя эту заманчивую гипотезу подкрепил новыми аргументами Б. Ляпунов. В очерке «Из глубины вселенной» («Знание — сила», 1950, № 10) он доказывал, что космический корабль мог явиться не с Марса, а из другой звездной системы. Рассказ А. Казанцева и вслед за ним очерк Б. Ляпунова наделали столько шуму, что Метеорный комитет Академии наук СССР счел своим долгом вмешаться в это дело и выступить против «невежественных» фантастов. Если бы даже ученым и удалось отстоять свою правоту и доказать, что «Тунгусское диво» было метеоритом, а не межпланетным кораблем, то, независимо от этого, фантастическая гипотеза сыграла положительную роль: писатели всколыхнули общественное мнение, привлекли внимание миллионов читателей (очерки были переведены на разные языки) к межпланетным полетам, истории исследования метеоритов и к другим проблемам.

Спор, начатый А. Казанцевым, продолжается. Помимо всего сказанного, его идея нашла свое отражение и в известном научно-фантастическом романе «Астронавты» польского писателя Станислава Лема, допустившего, что Тунгусский метеорит — межпланетный корабль, посланный, правда, не с Марса, а с Венеры.

6

В послевоенные годы в научно-фантастических романах с большой политической остротой и целеустремленностью ставится вопрос о судьбе новейших открытий и изобретений, в зависимости от того, в каких целях они используются, служат благим намерениям или грязной наживе, процветанию человечества или истребительным войнам. В одних романах события развертываются за рубежом, в реально существующих или вымышленных странах, в других — переплетаются две сюжетные линии и действие происходит попеременно то в Советском Союзе, то на Западе.

Тема большого масштаба — столкновение двух миров в связи с историей научного открытия — положена в основу романа А.Казанцева «Пылающий остров». Эта книга, опубликованная незадолго до Великой Отечественной войны, вышла в 1957 году в новом варианте.

Найденный русским физиком Кленовым способ концентрации энергии в сверхпроводнике, помимо широких перспектив применения в мирных целях, может превратиться в разрушительное средство огромной силы. Вокруг этого открытия завязывается ожесточенная борьба, сплетаются нити сложного многопланового повествования. Описанные автором события начинаются еще до революции и охватывают несколько десятилетий. Из тунгусской тайги действие переносится в Харбин, оттуда — в лабораторию американского ученого Холмстеда, на островок в Тихом океане, в замок фабриканта смерти Вельта, в Советский Союз, где Кленов находит на старости лет убежище и спасается от преследования врагов. Угрозу всемирной катастрофы, вызванной не стихийными силами природы, а злой волей человеконенавистника Вельта, предотвращают советские ученые.

Естественно, что в романе с острым приключенческим сюжетом и множеством действующих лиц автор очерчивает своих героев самыми броскими штрихами и в некоторых случаях сознательно прибегает к приемам плакатной характеристики. Отсюда — преобладание в каждом персонаже какой-то одной, определяющей черты, доводящей образ почти до символической обобщенности.

Вельт — наиболее выразительный персонаж — олицетворение зловещей сущности современного империализма. Бернштейн — из тех буржуазных ученых, которые, по требованию своих хозяев, создают новые виды истребительного оружия, не задумываясь, к каким это может привести страшным последствиям. Кленов — беспомощный и пассивный носитель идей пацифизма. После того как сама жизнь доказала ему, что ученый не может оставаться «вне политики», он находит путь в лагерь мира и демократии. Однако на последнем этапе своей жизни Кленов выглядит каким-то жалким неврастеником, и это снижает убедительность его внутреннего перерождения. В образах Марины и Молнии, Сергеева и Матросова сосредоточены гуманные устремления, воля и решимость советских людей отстоять завоевания Октября.

В эпилоге автор так объясняет замысел произведения:

«Эта книга — памфлет… Все в нем немножко не по-настоящему, чуть увеличено: и лысая голова, и шрам на лице, и атлетические плечи… и преступления перед миром… и подвиг… Но через такое стекло отчетливо виден мир, разделенный на две части, видны и стремления людей, и заблуждения ученых».

В этих словах хорошо определены и художественные и жанровые особенности произведения, отличающие его от «Полярной мечты» и «Арктического моста».

Гротескные преувеличения — неотъемлемое свойство романа-памфлета. Социальная сатира вообще не может обойтись без гротеска, а научная фантазия придает ему особую остроту. Но художественный эффект достигается только в том случае, если автор не теряет чувства меры и умеет разнообразить нюансы. Эта, далеко не оригинальная, мысль подтверждается прежде всего произведениями Л. Лагина.

Несмотря на то, что проблема искусственного воздействия на железы внутренней секреции десятки раз трактовалась в научно-фантастической литературе, талантливый роман Л. Лагина «Патент АВ» (1947) привлек читателей своей сатирической остротой и парадоксальным поворотом сюжета: монополисты пытаются использовать похищенный препарат доктора Попфа для создания новой породы рослых и физически сильных людей с умом трехлетнего ребенка. Эти уроды предназначаются в качестве пушечного мяса и дешевой рабочей силы.

Как всегда у Л. Лагина, из абсурдной, на первый взгляд, предпосылки выводятся все возможные логические последствия. Памфлетную остроту придает замыслу не только прямое разоблачение, но и политический подтекст: пушечное мясо понимается в буквальном смысле слова и становится своего рода «реализованной метафорой».

С такими же художественными приемами мы сталкиваемся и в других произведениях Л. Лагина, основанных не столько на научной гипотезе, сколько на парадоксальном стечении обстоятельств, дающих повод для социальных обобщений (сказочно-фантастическая повесть «Старик Хоттабыч», романы «Остров разочарований», «Атавия Проксима»). Есть у Л. Лагина сатирико-фантастическая повесть «Съеденный архипелаг». Парадокс заключается здесь в том, что коммерсанту Свитмёрдеру из Пуритании, взявшемуся «цивилизовать» архипелаг Блаженного Нонсенса, выгодно поощрять ужасный обычай людоедства, и чем больше пожирается людей, тем быстрее он богатеет. Прозрачная аллегория содержится, таким образом, в самом сюжете.

Блещет остроумием и роман «Атавия Проксима» (1956). Залп атомных пушек превращает большой кусок Земли в самостоятельное космическое тело. Атавия и Полигония, два буржуазных государства, расположенных на оторвавшейся части земной поверхности, продолжают жить по своим законам. Промышленники и финансовые магнаты обеих стран вступают в преступный сговор: они разжигают войну и истребляют часть населения, чтобы нагнать дивиденды, уничтожить безработицу и предотвратить революцию. Буржуазная демократия, основанная на принципах «атавизма», вырождается в фашистскую диктатуру Ликургуса Паарха, которому, в свою очередь, уготована гибель, так как назревает возмущение народа. Перед нами проходит вереница действующих лиц, характеризующих разные слои общества Атавии, настроения, нравы и т. п.

Сильная сторона романа — его памфлетная острота. Но гротескные преувеличения здесь уже не художественное средство, а скорее самоцель. Все конфликты и образы политически настолько обнажены и гиперболизированы, что превращаются нередко в логическую схему и теряют художественную непосредственность.

В этом отношении «Атавия Проксима» проигрывает по сравнению с «Патентом АВ» и «Островом разочарований», хотя в ней больше сарказма и скрытого гнева.

Вообще творческий метод Л. Лагина, использующего фантастическую идею как отправную точку для создания политического памфлета, очень интересен и плодотворен. Советский писатель опирается на замечательную традицию мировой сатирической литературы, созданную памфлетными романами Д. Свифта, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. Франса и других великих сатириков.

Некоторое сходство с творческим методом Л. Лагина легко заметить в интересном романе С. Розвала «Лучи жизни» (1949). Порядки, господствующие в капиталистической державе Великании, изображенной в гротескно-сатирических тонах, вызывают трагические переживания и злоключения ученого-гуманиста Чьюза. Открытые им «лучи жизни», способные избавить человечество от болезней, военное ведомство хочет превратить в орудие смерти. Сюжет романа сам по себе настолько увлекателен и динамичен, что автору не приходится «проталкивать» свою политическую идею, ибо она естественно вытекает из самого сюжета. Активизация Чьюза как общественного деятеля и его участие в борьбе за мир подсказаны развитием предшествующих событий.

Интересные образцы социального памфлета в научно-фантастической литературе созданы в последнее время Н. Томаном, который писал до сих пор преимущественно приключенческие детективные повести. Правда, он не новичок в научной фантастике. Еще в 1939 году были опубликованы его повести «Мимикрин доктора Ильичева» и «Чудесный гибрид». Но это вещи довольно слабые и наивные: политическая тенденциозность переходит здесь в откровенную дидактику. Совсем иначе написаны повести «История одной сенсации» (1956) и «Накануне катастрофы» (1957). Фантастический сюжет сам по себе служит здесь благодарным материалом для политической сатиры.

Искусственное усиление электронной концентрации ионосферы для передачи телевизионных сигналов американские бизнесмены используют в целях разжигания военного психоза («История одной сенсации»).

Политическая борьба, связанная с историей уничтожения с помощью ракет астероида, изменившего свою орбиту и грозящего упасть на Землю, дает автору повод для сатирической характеристики представителей господствующих классов США («Накануне катастрофы»).

К сожалению, в некоторых книгах последних лет заметно резкое снижение художественного уровня. Появляются повести, написанные по готовым рецептам и трафаретам. Авторы владеют только двумя красками: густо-черной и нежно-розовой, не зная никаких промежуточных тонов. Заранее известны не только расстановка сил, но и обязательный ассортимент стандартных персонажей. Шаблонны в таких книгах и научно-фантастические идеи.

Типичный образец — «Зашита 240» А. Меерова. Книга написана довольно живо, можно сказать, на профессиональном уровне, но вся от начала до конца построена на трафаретных ситуациях. Авантюрный сюжет в данном случае завязывается вокруг открытия, основанного на использовании высокочастотных электромагнитных колебаний. Американские гангстеры и дельцы освобождают из тюрьмы немецкого ученого-фашиста и дают ему возможность заняться усовершенствованием изобретенного им электромагнитного оружия, вызывающего массовые заболевания центральной нервной системы. В то же время советские ученые используют электромагнитные колебания для создания биоизлучателя — аппарата, ускоряющего рост растений, и вместе с тем создают «защиту 240», парализующую на больших пространствах пагубное воздействие электромагнитных излучений. Такова научная подоплека романа. Что касается фабулы, то она представляет собой хаотическое нагромождение приключений, в которых используется весь реквизит детективного повествования: погони, преследования, переодевания, похищения, гангстеры, шпионы, наемные убийцы и т. д., и т. п. Каждое действующее лицо наделяется плакатными приметами и выполняет четко ограниченные функции. Зорин — академик, автор выдающегося открытия. Бродовский, Молчанов, Егоров — превосходные люди и талантливые научные работники. Резниченко — тщеславный карьерист и никудышный ученый. Никитин — слабый недалекий человек, попавший в сети вражеской агентуры. Протасов — американский шпион. Сестры Беловы влюбляются по неопытности — одна в Резниченко, другая — в Никитина, но вовремя спохватываются и находят достойную замену.

А вот персонажи, действующие за рубежом: Кранге, немецкий ученый-фашист, на службе у американцев; Эверс — делец-авантюрист, Крайнгольц — заблуждающийся честный ученый; Уоркер — борец за мир. Кроме того, в книге фигурируют миллиардеры, монополисты, гангстеры, слуги и т. д. Все эти марионетки пускаются в ход, и каждая исправно выполняет заданную роль.

«Защита 240» — далеко не худший образец такой унылой заштамповки, где все «правильно» и все заранее известно. Эта книга кажется шедевром по сравнению с повестью Н. Дашкиева «Властелин мира» (1957),[10] где подобные же литературные штампы доведены до чудовищной безвкусицы, а сюжет представляет собой нагромождение почти анекдотических нелепостей и дешевых трюков. Приходится только удивляться тому, что опытный литератор Н. Дашкиев позволил себе выпустить книгу, написанную много ниже его возможностей.

Стремление преодолеть трафареты и штампы — это наибольшее зло приключенческой литературы — привело писателей к попыткам обогатить художественные возможности приключенческого повествования за счет привлечения элементов научной фантастики. Удачное соединение приключенческого сюжета с научной фантазией, играющей в данном случае подчиненную роль, открывает писателям-«приключенцам» новые пути для творческих исканий. Некоторые из этих попыток заслуживают внимания.

Г. Тушкан в приключенческо-политическом романе «Черный смерч» (1954), направленном на разоблачение американских монополистов и гангстеров, ставит приключения своих героев, и прежде всего естествоиспытателя Аллена Стронга, в зависимость от создания бактериологического оружия (ультравирусы, вызывающие почти мгновенную гибель растений) и выработки защитных средств (использование меченых атомов для обнаружения «биобомб»).

В другом романе — «Разведчики зеленой страны» (1950) — похождения группы юных натуралистов в лесах Киргизии и поиски мальчиком Егором Смоленским своего фронтового друга полковника Сапегина (кстати, он фигурирует и в романе «Черный смерч») служат удобной рамкой для включения познавательного материала.

Описание зеленой лаборатории и фантастических достижений советских биологов-селекционеров естественно врастает в сюжетную ткань приключенческого повествования. Биологическая фантастика представлена здесь в самых разных аспектах. Автор рисует увлекательные перспективы превращения диких плодовых лесов в лесосады и сады, получения съедобного микробелка, создания сахарных биофабрик, сверхбыстрого выращивания деревьев и т. д.

Таким образом, шаблонный детектив вытесняется в книгах Г. Тушкана научными проблемами, преимущественно биологическими. Если бы не рыхлость композиции и вялость языка, романы Г. Тушкана можно было бы признать удачными образцами нашей приключенческой литературы.

Такая же примерно тенденция свойственна и роману А. Студитского «Сокровище Черного моря» (1956). Напряженная приключенческая фабула связана здесь с историей открытия и разведения золотоносных водорослей. Трудности, преодолеваемые в процессе исследовательской работы советскими учеными, усугубляются действиями вражеской разведки, стремящейся выведать тайну открытия и помешать ученым довести дело до конца. Конечно, такой поворот действия далеко не нов. Однако роман хорошо написан и читается с большим интересом.

На географическом и этнографическом материале, с привлечением элементов научной фантастики, построены романы Л. Платова — «Архипелаг исчезающих островов» (1948) и «Страна семи трав» (1954), составляющие дилогию «Повести о Ветлугине». Если в некоторых рассказах, включенных в сборник «Каменный холм» (1952), Л. Платов попытался заглянуть в мир будущего и увидеть новые черты человека коммунистического общества, то в этих романах писатель выступает как последователь художественной традиции В. А. Обручева, знакомя читателей с архаической культурой и бытом народа, находящегося на стадии родового строя. Мотивом, сближающим «Архипелаг исчезающих островов» с «Землей Санникова», являются поиски неизвестной, но якобы виденной прежде земли, существование которой Ветлугин предсказывает умозрительным путем, на основании убедительных признаков. В отличие от Обручева, писавшего о гипотетической земле до решения вопроса о её существовании, Л. Платов пишет о вымышленной земле, используя недавние открытия ледяных плавающих островов, работы В. Ю. Визе и других исследователей.

«Страна семи трав» — редкий случай фантастики на историко-этнографическом и географическом материале (история племени нганасанов и обоснование фантастической гипотезы о возможности существования оазиса в центре Таймыра). Приключения Ветлугина в стране нганасанов и история его поисков, изображение жизни «заблудившегося» народа, оторванного от остального мира и постепенно деградирующего, — этот сюжет дает писателю больший простор для художественного вымысла.

В творчестве Л. Платова привлекает не только «экзотика» сюжета, но и умение писателя лепить образы (Ветлугин, Ледыгин, Звонков), рисовать впечатляющие пейзажи, так описывать события, что они надолго запоминаются читателю.

Реалистические произведения Л. Платова убедительно показывают, какие большие и далеко не исчерпанные возможности таятся в приключенческих и научно-фантастических сюжетах.

7

Творчество И. Ефремова, талантливого писателя и крупного ученого-палеонтолога — одна из самых ярких страниц в истории советской научно-фантастической литературы. С большой убежденностью и страстностью И. Ефремов утверждает материалистическое познание мира, раскрывает в художественно-образной форме взаимозависимость и взаимопроникновение различных явлений природы, достижений науки, завоеваний культуры на разных ступенях исторического развития.

В произведениях И. Ефремова причудливо переплетаются прошлое, настоящее и будущее. Немеркнущий светоч разума передает свою эстафету грядущим поколениям. Мысль, запечатленная в преданиях или в памятниках материальной культуры, вечна, как материя.

Познающий разум так же неисчерпаем, как и природа, — вот идейная основа творчества И. Ефремова, который исходит в своей научной и литературной деятельности из убеждения, что новое рождается на стыке нескольких наук. Отсюда, на первый взгляд, парадоксальные, ошеломляющие сочетания палеонтологии и астрономии, биологии и математики, геологии и фольклора и других паук, далеко отстоящих одна от другой в обычной систематике знаний. Отсюда же и некоторая общность логических доказательств и метода обоснования новых идей в научных трудах и художественных произведениях И. Ефремова.

Блестящим примером подтвержденной жизнью фантастической гипотезы служит рассказ «Алмазная труба» (1944), в котором писатель обосновал возможность алмазных месторождений в Якутии задолго до того, как они были в действительности открыты.

В ранних рассказах И. Ефремова («Встреча над Тускаророй», «Атолл Факаофо», «Озеро горных духов», «Белый рог» и др.) научно-фантастическая идея соединяется с романтикой морских приключений, с красочными описаниями природы, с изображением повседневной работы моряков, геологов и палеонтологов, совершающих необыкновенные открытия. В каждом отдельном случае автор находит неожиданное объяснение интригующей читателя научной проблемы, таинственных явлений, с которыми сталкиваются герои. И эта поэтическая атмосфера творческих исканий придает рассказам И. Ефремова своеобразие и непосредственность подлинных произведений искусства, хотя они и проигрывают оттого, что действующие лица куда менее выразительны, чем окружающая их обстановка.

Обычный в научной фантастике приключенческий сюжет часто заменяется у И. Ефремова «приключениями мысли» — от зарождения гипотезы до ее превращения в теорию, подкрепленную многочисленными доказательствами. В таких повестях, как «Тень минувшего» или «Звездные корабли», развитие сюжета определяется не приключениями ученого, а его исследовательской работой, поисками доказательств, необходимых для подтверждения удивительной гипотезы. Главное для И. Ефремова — преемственность идей, столкновение мнений, борение интеллекта с препятствиями, горение творческой мысли. Недостаток внешнего действия возмещается развитием научной идеи. Любование работой ума становится элементом поэтики. Отсюда — органический, внутренний, а не поверхностный гуманизм.

В научной фантастике, как ни в каком другом жанре, неизбежно повторение тем и варьирование сходных сюжетов. И это тем более естественно, что фантастика развивается в симбиозе с наукой. Все зависит от того, как используются в разных произведениях одинаковые темы, подсказанные наукой, и в каком виде возрождаются заимствованные сюжеты.

В классических романах о встрече человека с «допотопными» чудовищами (Жюль Верн, Конан Дойль, В. Обручев) исходным моментом является допущение заведомо невозможного. И. Ефремов решает эту задачу иначе, заменяя чисто фантастическое предположение научно аргументированным. С «допотопными» чудовищами встречаются в «Звездных кораблях» (1947) не люди, жители земли (их тогда еще не было), а гости из космоса. Литературная традиция здесь обогатилась до такой степени, что произошел резкий качественный сдвиг. Удачно разработанная новая тема, как это всегда бывает в литературе, находит своих продолжателей.

В. Соловьев построил на подобных же мотивах приключенческий литературный киносценарий «Триста миллионов лет спустя» (1957), В. Карпенко — повесть «Тайна одной находки» (1957), П. Аматуни — фантастическую авантюрно-детективную повесть «Тайна Пито-Као» (1957). В каждом из этих трех случаев мы видим упрощение и вульгаризацию темы «Звездных кораблей». Еще немного, и она превратится в штамп.

В «Туманности Андромеды» сливаются воедино многогранные творческие возможности И. Ефремова — писателя, ученого и мыслителя. По мере того, как в журнале «Техника — молодежи» публиковался в 1957 году сокращенный текст романа, переводы его печатались за границей на французском, английском, немецком, венгерском, румынском и других языках. Такой исключительный успех научно-фантастического романа объясняется прежде всего тем, что И. Ефремов сделал первую в нашей литературе серьезную попытку нарисовать картину величественного будущего человека, достигшего ослепительных высот социального и научного прогресса.

В 1958 году «Туманность Андромеды» выпущена в полном и заново отредактированном виде издательством «Молодая гвардия».

В отличие от большинства научно-фантастических произведений, это не приключенческий, а философский роман, наглядно иллюстрирующий, как тесно связаны в настоящее время теоретические проблемы точных наук с важнейшими проблемами материалистической философии. И. Ефремов хочет показать неотделимость физико-математических и диалектико-материалистических представлений о материи, движении, времени и пространстве. Поэтому его роман требует от читателей не только вдумчивости, но и известной научной подготовки.

И. Ефремов переносит нас на много веков вперед. Коммунистический строй, давно уже восторжествовавший на всей планете, изображен как нечто само собой разумеющееся, как единственно возможная и целесообразная форма социальной организации, имеющей свои исторические традиции. «Земля избавлена от ужасов голода, заразных болезней, вредных животных, спасена от истощения топлива, нехватки важных химических элементов, преждевременной смерти и старости людей».

Все силы природы поставлены на службу человеку. Земной шар связан единой энергетической системой, опоясан спиралями электрических дорог, охвачен кольцом искусственных спутников, выдвинутых к границам космоса. Звездолеты преодолевают необозримые расстояния почти со скоростью света.

При таком полете фантазии трудно упрекать писателя в недостоверности тех или иных деталей. Важна здесь общая философская концепция, опирающаяся на марксистско-ленинское понимание общих закономерностей исторического и научного прогресса.

Из всех многочисленных научных и философских вопросов, затронутых в «Туманности Андромеды», на первое место выдвигается проблема преодоления времени и пространства в связи с далеко идущими выводами из теории относительности. Разумеется, фантастические выводы из физики Эйнштейна и его продолжателей следует соизмерять не с доступными нашему пониманию ближайшими перспективами науки, а с теми беспредельными возможностями, которые открывает человечеству безграничное познание.

Изображенный И. Ефремовым будущий мир достиг уже такого уровня науки и техники, когда космические скорости кажутся недостаточными, потому что ближайшие галактики отстоят от нас на сотни и тысячи световых лет. «Вечные загадки и трудные задачи превратились бы в ничто, — мечтают люди Земли, — если бы удалось совершить еще одну, величайшую из научных революций — окончательно победить время, научиться преодолевать любое пространство в любой промежуток времени».

Проблема времени предстает и в другом аспекте. Все находится в движении, возникает, развивается и уходит в прошлое. Пытливая мысль стремится вперед, к еще более совершенным формам жизни и познания. Лавина времени все сметает со своего пути, но великие завоевания мысли и лучшие традиции мировой культуры не исчезают и не забываются. Люди далекого будущего помнят изречения античных мудрецов, воздвигают памятники ученым нашего времени, открывшим человечеству дорогу в космос, принимают по Великому Кольцу населенных миров сообщения с далеких звездных систем, посланные миллионы лет тому назад, когда на Земле еще не существовало человека. Все это создает приподнято-романтическую атмосферу вечных исканий и горения бессмертной мысли, которую не могут погасить ни время, ни пространство.

Но самое интересное в романе И. Ефремова — стремление увидеть людей такими, какими они будут, какими они должны быть. Коммунизм эпохи высшего расцвета рисуется не в виде абстрактных утопических пожеланий, а в соответствии с мыслимыми возможностями социального и научного прогресса. Автора интересуют разные стороны общественной и частной жизни, быта и личных взаимоотношений героев; каждый из них гармонически сочетает в себе лучшие качества — духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство. Человечество достигло столь высокого уровня сознания, когда индивидуальные стремления не могут расходиться с нуждами общества. Люди эры Великого Кольца отличаются «доверчивой прямотой», и отсюда вытекают все их поступки и взаимоотношения, изображенные в романе в общем убедительно.

Интересна и своеобразна поэтика произведения. На всем его протяжении последовательно выдерживается тон рассказа современника событий, для которого все, что он видит и знает, так же привычно и обыденно, как для нас наши вещи, научные термины, общественные явления и т. д. Этот художественный прием поначалу вызывает затруднения, но постепенно читатель осваивается с законами столь необычного мира и начинает в него верить, начинает подходить к нему с теми мерками, которые установлены автором, продумавшим до мельчайших подробностей все причины и следствия, вытекающие из его фантастических допущений. Впечатление достоверности создается также с помощью специально разработанной фантастической научной терминологии, вполне уместной в романе, хотя это его заметно отяжеляет.

И, наконец, хочется отметить еще одну особенность книги. Это не отвлеченная фантастика, не просто игра воображения. Здесь вполне естественна перекличка с историческими событиями и политическими проблемами, волнующими каждого из нас, читателей «Туманности Андромеды». Автор настойчиво говорит об опасности опытов с частично распадающимся атомным горючим и рисует мрачную картину опустошенной, поросшей черными маками планеты Зирды, жители которой убили себя и все живое…

«Туманность Андромеды» — произведение сложное и глубокое, заслуживающее большого и серьезного обсуждения. В этой книге легко заметить и недостатки, порожденные, как нам кажется, определенным разрывом между интеллектуальной и эстетической культурой автора. Ефремов-мыслитель явно превосходит Ефремова-художника. Для выражения великолепных идей он далеко не всегда находит равноценные изобразительные средства. К тому же ему часто изменяет и чувство вкуса.

И все же И. Ефремов добился главного: он приоткрыл завесу грядущего и показал нам совершенно новый мир. Мир прекрасный и увлекательный!

Появление «Туманности Андромеды», а вслед за ней интересной и содержательной повести «Сердце змеи» (1959) приводит к заключению, что новое слово в научной фантастике будет сказано теми писателями, которые сумеют объединить в одно художественное целое самые передовые научные и философские идеи нашего времени, иначе говоря, создать полноценные, «комплексные» произведения о коммунистическом обществе, которое мы строим. Автор «Туманности Андромеды» достиг в этом отношении несомненного успеха.

8

За последние годы к сравнительно небольшой группе давно и постоянно работающих писателей-фантастов присоединились Г. Мартынов, Б. Фрадкин, В. Савченко, К. Волков, А. Полещук, В. Мелентьев, Ю. и С. Сафроновы, А. и Б. Стругацкие, В. Журавлева и другие авторы.

К сожалению, среди новых повестей и романов встречаются в художественном отношении совершенно беспомощные (Н. Гомолко. «За великую трассу» и «Небесная цитадель») и даже откровенно халтурные (Ф. Кабарин. «Сияние базальтовых гор», А. Громов и Т. Малиновский. «Тайна утренней зари»), не говоря уже о бесконечных перепевах одних и тех же мотивов, ничем не обогащающих литературу. Только поразительной нетребовательностью некоторых издательских работников можно объяснить появление третьесортных книг, заслуживающих самой резкой критики.

Подавляющее большинство новых произведений связано, так или иначе, с проблемами астронавтики. Изучение космоса — тема необъятная, открывающая широкий простор для художественного воображения, хотя, на первый взгляд, ее сюжетные возможности давно уже исчерпаны до дна. Но это не так. Величайшие достижения науки наших дней стимулируют дальнейшее развитие научно-фантастической литературы и выдвигают перед писателями-фантастами новые творческие задачи.

Г. Мартынов — инженер, пришедший в литературу с производства — за сравнительно короткое время написал пять книг: «220 дней на звездолете», «Каллисто», «Каллистяне», «Сестра Земли» и «Наследство фаэтонцев».

Мартынов еще не успел выработать собственный стиль, у него встречаются трафаретные образы, тусклые газетные фразы, шаблонные ситуации. Но это писатель, безусловно одаренный, обладающий незаурядной выдумкой, умением построить интересный сюжет. Пишет он очень просто и доходчиво, ориентируясь на детей среднего возраста, и его книги пользуются у юных читателей популярностью.

В повести «220 дней на звездолете» (1955) межпланетное путешествие изображается как сложнейшая, тщательно подготовленная научная экспедиция. Автор дает почувствовать, что до тех пор, пока скорость звездолета будет меньше скорости планет, исследователи будут жестко лимитированы во времени. Решающий фактор времени определяет в повести и развитие действия. С этим связаны приключения Камова на Марсе и его неожиданное возвращение на Землю. Вместе с тем книгу портят затянутые описания и избитые образы отрицательных персонажей.

Несомненный интерес представляет и роман «Каллисто» (1957). Поставив своей целью показать в фантастическом произведении расцвет коммунистического строя, взаимоотношения людей, науку и технику будущего, Мартынов использует распространенный в научной фантастике прием — прибытие на Землю гостей из космоса. Действие развертывается в двух психологических планах: восприятие людьми необычных нравов, моральных принципов, научных достижений каллистян, жителей планеты, где давно уже восторжествовал коммунистический строй, и, с другой стороны — знакомство каллистян с людьми и двумя социальными системами на нашей планете. Если первая книга романа дает только предварительное представление о коммунистическом обществе каллистян, то во второй части автору предстоит показать общественные порядки, науку и технику на планете Каллисто глазами советских людей — посланцев Земли. Сталкивая на одной плоскости представителей трех социальных систем, олицетворяющих прошлое, настоящее и будущее человечества, автор придает своей книге острое политическое звучание.

Роман Г. Мартынова — «Сестра Земли» (1959) — задуман как продолжение повести «220 дней на звездолете» и составляет вторую часть трилогии об открытиях и приключениях советских астронавтов. Уже знакомые читателям герои совершают на этот раз путешествие на Венеру, где встречаются с удивительными и загадочными явлениями. Острый, захватывающий сюжет не лимитирован заранее заданной схемой. Привлекают в «Сестре Земли» и впечатляющие картины необыкновенной природы, хотя роман и оставляет желать лучшего с точки зрения языка и стиля.

Отправил своих героев на Венеру и К. Волков, автор романа «Звезда утренняя» (1957). Подготовка в конце семидесятых годов нашего века советской межпланетной экспедиции показана как труднейшее дело, требующее максимального напряжения сил большого коллектива ученых. Как ни затянута экспозиция, но это самая сильная часть произведения. Что же касается основных глав, рисующих пребывание людей на Венере, то автор не внес в научную фантастику почти ничего нового. К тому же и приключения героев слабо мотивированы и кажутся мало правдоподобными.

В научной фантастике наших дней разработана целая «наука» о преодолении пространства, которое, согласно гипотезе Эйнштейна, есть такая же физическая реальность, как материя и энергия. В романах зарубежных писателей часто варьируются идеи «антипространства», «гиперпространства», «нулевого пространства», «антигравитации», «замедленного времени» (при субсветовой скорости) и т. д. Современная мировая наука выдвигает общие проблемы перед писателями-фантастами разных стран. В советской литературе подобные идеи развиваются в «Туманности Андромеды» и «Сердце змеи» И. Ефремова, в повести Б. Фрадкина «Тайна астероида 117-03» (1956), в рассказе В. Савченко «Навстречу звездам!» («Знание — сила», 1955, № 10), построенном на «парадоксе времени». Герой этого рассказа, увлеченный, вследствие неисправности ракеты, в межзвездное пространство со скоростью, близкой к световой, проводит в полете один год и возвращается на Землю по истечении двенадцати лет.

Если этот любопытный рассказ имеет в основном иллюстративное значение (художественный замысел целиком подчинен задаче популяризации одного из выводов теории относительности), то последнее произведение В. Савченко, повесть «Черные звезды» (альманах «Мир приключений», кн. 4, 1959) интересна и по сюжету и по выполнению. Речь идет о проблеме создания сверхпрочного и сверхплотного вещества, состоящего из одних атомных ядер.

Что касается повести Б. Фрадкина «Тайна астероида 117-03», то ее отличает остроумный замысел и своеобразный сюжет с неожиданными поворотами. Книгу можно было бы признать удачной, если бы ее не портили трафаретные приемы, отдающие литературной дешевкой и безвкусицей. Главный недостаток повести — нагромождение неправдоподобных авантюр, мелькающих, как в голливудском фильме. Трудно даже перечислить все, что пришлось выдержать экипажу советского ракетоплана в космическом пространстве: и восьмидесятиградусную жару, и резкое торможение при разгоне в несколько сот километров в секунду, и сверхрекордсменский затяжной прыжок на поверхность Урана, и неравную борьбу с пришельцами из глубин Вселенной, взявшими в плен наших астронавтов. Все эти баснословные приключения носят явный привкус «облегченной» фантастической беллетристики буржуазного образца. Герои, совершающие такие подвиги, наделены довольно упрошенной психологией и характеризуются преимущественно в бытовом плане (Светлана увлекается волейболом, Бурдин не пропускает ни одного концерта самодеятельности, Игорь, очутившись в космосе, мечтает о сибирских пельменях, и все трое коротают время в ракетоплане, играя «в балду, расположившись… в воздухе головами друг к другу»). Величайшие достижения науки и техники грядущих лет никак не соотносятся с новыми явлениями общественной жизни. Получается так, что наука прогрессирует сама по себе, а жизненные представления и психология людей остаются прежними. Между тем возможности науки, изображенные в повести, таковы, что герои — по мысли автора, обыкновенные советские люди — должны жить и действовать в условиях уже сложившегося коммунистического строя. Такая условность — одностороннее изображение научно-технического прогресса в отрыве от поступательного движения всего общества в целом — дефект, свойственный многим произведениям советской научной фантастики. Вместе с тем несомненное достоинство «Тайны астероида 117-03» — умение автора обосновать развитие авантюрной фабулы смелыми и оригинальными научно-фантастическими допущениями, на которых, собственно, и держится вся повесть (расщепление электрона, создающее гравитационную энергию, превосходящую в тысячи раз энергию атомного ядра, что позволяет создавать искусственные поля тяготения).

Если принять во внимание и прежние книги Б. Фрадкина («Дорога к звездам» и «История одной записной книжки»), в которых едва только намечался его творческий путь как писателя-фантаста, мы вправе требовать от него более взыскательного отношения к разработке научно-фантастической темы и выбору изобразительных средств.

Не следует сдерживать фантастику и ставить перед ней искусственные преграды. Все зависит от того, как фантазирует, для чего фантазирует, какие цели преследует и достигает в каждом отдельном случае автор.

Сдерживать его должно чувство меры, вкуса и хотя бы элементарной логики, которая, к сожалению, далеко не всегда украшает книги писателей-фантастов. Делалось немало попыток установить «границы жанра», но действительность художественной литературы шире всяких определений, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что с грифом научной фантастики появляются такие во всем противоположные друг другу книги, как, скажем, произведения В. Немцова и «Звездный человек» (1957) А. Полещука. Это как бы два полюса советской научно-фантастической литературы. С одной стороны, трезвая реалистическая фантастика сегодняшнего дня, подсказанная ближайшими практическими задачами, которые частично уже претворены в жизнь, а с другой стороны — даже не фантастика, а фантасмагория, не ставящая перед воображением никаких сдерживающих начал.

Кажется, что А. Полещук специально задался целью накрутить как можно больше небывальщины, заведомо неправдоподобных и невероятных вещей, а потом, спохватившись, что подзаголовок «научно-фантастический роман» все же к чему-то обязывает, решил сочинить послесловие и объяснить читателям, как следует истолковывать некоторые фантастические фокусы, описанные в его книге. Из объяснения автора можно заключить, что «пилюли бессмертия», которые заглатывает любознательный юноша Коля Ростиков, — это фантастическая гипербола успехов медицины в области лечения старости; «звездный человек», в действительности оказавшийся «наполовину самостоятельным» роботом — по-видимому, аллегория будущих фантастических возможностей электронных машин; крошечный светящийся кубик, в котором сконцентрированы в виде электрических импульсов все знания и все премудрости, в таком истолковании мог бы символизировать безграничные перспективы науки. Но в действительности все это не имеет научного обоснования, даже в рамках фантастического сюжета.

Книга А. Полещука не лишена остроумия и читается с интересом, несмотря на то, что действующие лица — нарочито схематичны и условны, поступки их алогичны, реплики несуразны. Все происходит, как в волшебной сказке, где действуют свои законы и существует своя сказочная логика. По воле автора совершаются всякие метаморфозы, еще более удивительные, чем в священном писании или мифологических поэмах Овидия: комочек глины вдруг превращается в человека, забронированного в чешуйчатый костюм необыкновенной прочности; впавший в детство девяностолетний академик с помощью той же самой волшебной пилюли удаляет из своего тела «инертные атомы» и обретает юношескую бодрость, межзвездный скиталец, выступающий в роли Люцифера и наделенный титаническим могуществом, олицетворяет, по-видимому, силы зла и т. д.

В основе своей книга А. Полещука антинаучна и проникнута довольно сомнительными идеями. Остается только пожелать, чтобы следующие произведения этого молодого писателя оказались более удачными.

9

Творческие искания в области научной фантастики ведутся сейчас в самых разных направлениях. Кроме романов, повестей и рассказов, все большее значение начинает приобретать научно-фантастический очерк и завоевывает право на существование киносценарий. Делаются попытки, пока еще мало успешные, положить начало советской научно-фантастической драматургии (пьесы И. Луковского «Гибель дракона» и «Тайна вечной ночи») и поэзии (поэма В. Чухрова — «Полет на Луну»).

Появляются и научно-фантастические произведения для детей младшего возраста. Почин, сделанный еще в тридцатых годах Я. Ларри («Необыкновенные приключения Карика и Вали») продолжили О. Павловский («Необычайное путешествие Петьки Озорникова») и В. Мелентьев («33-е марта»). Авторы этих двух повестей, используя традиционные литературные приемы (машина времени, чудесный сон), переносят своих юных героев на несколько десятилетий вперед. Если Павловскому и Мелентьеву и удалось в какой-то степени справиться с задачей изображения науки и техники сравнительно недалекого будущего, то человеческие взаимоотношения, новые черты поведения и психологии людей очерчены чересчур поверхностно и примитивно (особенно у О. Павловского). Вместе с тем намеченную в этих книгах тенденцию — дать представление младшим школьникам о коммунистическом обществе — следует всячески поддерживать и развивать. В последние годы отчетливо проявился и многонациональный характер нашей научной фантастики. Даже библиографу сейчас трудно учесть все, что появляется в этой области, так как далеко не все произведения, изданные на Украине и в Белоруссии, в Прибалтике и на Кавказе, переводятся на русский язык. С каждым годом все больше издается научно-фантастических книг и в разных городах Российской Федерации. Поэтому пора уже отбросить ложное представление о том, что советская научная фантастика создается преимущественно писателями, живущими в Москве!

И, наконец, еще одна примечательная особенность научной фантастики последних полутора десятилетий: почти полное обновление имен, выдвижение большой группы писателей, обогащенных опытом практической и теоретической работы в специальных областях науки и техники. По-видимому, не случаен, а вполне закономерен тот факт, что по мере усложнения задач научной фантастики, требующей от писателей, кроме литературной одаренности, еще и научной эрудиции, появляется все больше писателей-фантастов, имеющих научно-техническое образование.

Очень досадно, когда фантастическая книга преждевременно устаревает вследствие того, что писатель не в состоянии уследить за развитием научной мысли и поэтизирует ее вчерашний день. Быть на уровне современных научных идей и опережать в воображении реальные возможности науки и техники — вот что требуется от писателя-фантаста.

Несмотря на тематическое многообразие советской научно-фантастической литературы, многие важнейшие проблемы науки и техники еще не привлекли внимания писателей. Перспективы развития химии, биологии, медицины, радиоэлектроники и полупроводниковой техники, сельского хозяйства, ядерной энергетики, почти неизведанных отраслей знания, рождающихся «на стыках» различных наук, не говоря уже о новых представлениях о свойствах материи, времени, пространства, тяготения — вот далеко не полный перечень тем, которые не получили еще воплощения или едва только затронуты в советской научно-фантастической литературе.

Но дело, разумеется, не только в пропущенных или слабо разработанных темах. Наша научная фантастика все еще отстает от растущих потребностей в увлекательных художественных произведениях, прививающих молодежи любовь к науке, веру в ее безграничные возможности.

Как часто еще у нас пишутся книги, в которых техника будущего представлена в отрыве от человека будущего!

Взять хотя бы роман Ю. и С. Сафроновых «Внуки наших внуков» (1958). Авторы с большой выдумкой и очень красочно изобразили науку и технику грядущих лет, а люди, сотворившие все эти «чудеса», обрисованы условно, схематично и невыразительно.

Создание образа положительного героя, слияние типичного с индивидуальным в единый художественный сплав, за редкими исключениями, — еще не решенная задача научно-фантастической литературы.

И давно уже пора повести решительную борьбу с засильем литературных штампов, трафаретных, кочующих из книги в книгу, образов, варьированием одних и тех же шаблонных сюжетов!

На Всероссийском совещании, посвященном научно-фантастической и приключенческой литературе, Л. Соболев, В. Сытин, Л. Успенский и другие писатели решительно протестовали против всяких попыток оправдывать художественную неполноценность многих фантастических и приключенческих книг пресловутой «спецификой жанра». Плохой язык, ходульные образы, надуманные конфликты портят в одинаковой степени и фантастический и социально-психологический роман, и приключенческую и бытовую повесть. Это ясно, как дважды два!

Но было бы неправильно, исходя из этих соображений, отрицать исторически сложившиеся художественные особенности приключенческой и научно-фантастической литературы. Ведь само понятие научная фантастика предполагает наличие каких-то определенных типологических признаков.

Мы не можем не присоединиться к мнению К. Бадигина, высказанному в статье «О приключенческой литературе»:

«На совещании раздавались голоса о том, что признание приключенческой литературы самостоятельным жанром приводит к известным скидкам на специфику жанра и снижает художественные достоинства произведения. Это, конечно, не так. Я защищаю приключенческую литературу как жанр не для скидок „на специфику“, а, наоборот, в целях большей требовательности к этому нужному и интересному виду беллетристики»

(«Литература и жизнь», 31 августа 1958 г.).

К. Бадигин не отделяет научную фантастику от приключенческой литературы в целом. Между тем научная фантастика за последние десятилетия приобрела такое значение в мировом литературном процессе, что ее смело можно считать особой отраслью художественной литературы, хотя и родственной приключенческой беллетристике.

Нельзя не обратить внимания на плачевное состояние разработки теории и истории научно-фантастической литературы. Без изучения истории не могут быть решены теоретические вопросы, без сложившейся марксистско-ленинской теории научно-фантастической литературы не может быть серьезной, квалифицированной, деловой критики. А ведь не секрет, что в качестве критиков научно-фантастических книг часто выступают досужие любители. То они глушат писателей развязными газетными фельетонами, то курят им фимиам.

В идеале каждая новая книга должна рецензироваться, обсуждаться, порождать в печати отклики, а на деле даже хорошие произведения далеко не всегда привлекают внимание критиков и рецензентов и, что еще хуже, — никуда не годные, наспех состряпанные книги часто проходят незамеченными и не вызывают общественного осуждения. Отчасти это объясняется тем, что до сих пор у нас не преодолено предвзятое отношение к научной фантастике как к литературе, по природе своей «неполноценной», стоящей якобы в стороне от большой литературы социалистического реализма.

Сейчас уже не приходится доказывать, что писатель-фантаст имеет право мечтать о будущем, соизмеряя свою мечту с масштабами не только ближайших лет, но и столетий. Пожалуй, сейчас не понадобятся больше статьи, озаглавленные «В защиту любимого жанра», «Больше внимания жанру научной фантастики», «О забытом жанре» и т. д. А ведь такие статьи появлялись еще сравнительно недавно. За последние годы научная фантастика в нашей литературе окончательно отстояла свое право на существование, и сейчас мы должны заботиться о том, чтобы появлялось как можно больше хороших и разных научно-фантастических книг.

https://fantlab.ru/edition53726