В 1992 году издательство «Северо-Запад» в своей знаменитой фэнтези-серии выпустило роман Флетчера Прэтта «Колодец Единорога» в превосходном переводе Трубицыной. Среди популярных книг этой серии томик Прэтта не затерялся – в силу необычности текста. Мало ли что выходило в СЗ под модной маркой! Но книжка про короля без королевства, коррупцию в народной партии Дейларны и викингов-гомосексуалистов тогда просто бросалась в глаза. Тираж с прилавков исчез и более роман не переиздавался. Увы… поскольку в предисловии Прэтт ясно указывает на источник своего вдохновения – пьесу Лорда Дансени «Король Аргименес и Неведомый воин». Этот пролог к роману так и не был переведен на русский – за исключением недавно произведенного опыта вашего покорного слуги, заполнившего тем самым пробел и исправившего чужую ошибку.

Можно было начать этот доклад с объяснения того, почему военный историк Флетчер Прэтт обратился к псевдо-восточному сюжету. С конца 1920-х годов он сотрудничал в разных НФ-журналах ради заработка. Но с годами доля сольной продукции Прэтта скорее падала. Он буквально сыпал искрометными идеями и сюжетами – но проблемы личного характера мешали доводить задуманное до конца. Этим занимались Чарльз Мэннинг, Лион Спрэг Де Камп и другие «молодые» авторы. А Прэтт от начала до конца написал лишь два романа, в которых нашел отражение его интерес к византийской истории. «Колодец…» – второй и лучший; но и здесь не обошлось без чужой мифологии. Мифологии Дансени…

Так что можно было бы начать этот доклад с исторической справки. Пьеса Дансени вошла в его книгу «Пять пьес» и написана между 1910-1914 годами. Драматургия лорда Дансени в России представлена в печатном виде двумя текстами; в Интернете переводов чуть больше (правда, многие из них являются упражнениями докладчика). «Короля Аргименеса…» буду цитировать в дальнейшем по собственному переводу. Пьесы Дансени – упражнения дилетанта, как и все его разноплановое творчество, этот текст относится к раннему, фэнтезийному периоду в творчестве Д, начатому великой книгой «Боги Пеганы» и завершившемуся «Последней книгой Чудес». Рассматриваемый текст не относится к величайшим творениям писателя – как и сам сборник 1914 года, сильно уступающий «Пьесам о богах и людях». Хотя в число пяти пьес попали «Боги Горы», признанные Говардом Лавкрафтом в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» одним из первоисточников его собственного кошмарного мира. Однако «Король Аргименес…» дает превосходное представление об уникальном мастерстве Д-драматурга. Пьесы в одном действии у Дансени, как правило, не сценичны. Это драматические рассказы с неизменной волшебной доминантой. Магические трансформации на сцене исключают реальность зрелища. Но «аргименес» – пьеса в двух действиях. А здесь все как будто приспособлено для театра (многие силами друзей ставились в замке Д с использованием артефактов из его коллекции). Как правило, цель первого действия – передать напряженное ожидание, предшествующее событию. Во втором же следует активное сценическое действие – чаще всего вторжение сверхъестественных сил в застывший мир, ведущее к пробуждению магии в обычных людях. «Ночь на постоялом дворе», «Боги горы», «Смех богов» – все однотипны по структуре. И умение Д создать атмосферу сверхъестественного обычными драматическими средствами никогда не подвергалось сомнению. Можно начать и так…

Но начну я сообщение все же не с этого. Возможно, сюжет, который мне хотелось бы представить вашему вниманию, не особенно значителен внешне. И речь пойдет не о самых известных текстах, к тому же о тех, что принято именовать с большей или меньшей степенью определенностью «развлекательными» и «беллетристическими». Кроме того, и сами авторы не слишком русскому читателю известны, хотя книги их у многих на слуху, ибо о Дансени знает всякий читатель Борхеса, а о Прэтте – всякий поклонник Лиона Спрэга де Кампа (тиражи книг этих двоих весьма велики).

Но есть кое-что занимательное в этой пьесе и романе – с исторической и теоретической точки зрения. Перед нами один из немногих случаев в истории мировой литературы, когда роман одного автора является продолжением (сиквелом, коли угодно) пьесы автора другого – при этом оба текста самоценны и могут восприниматься независимо, что зачастую и происходит. Слишком уж необычен сам ход – в пределах беллетристики, тем паче литературы меча и волшебства, к которой с ходу относят (сильно заблуждаясь) и Прэтта, и Дансени. Аналогов этой ситуации немного. Можно вспомнить в этой связи вторую трилогию Мережковского – там за пьесой о Павле следовали два романа. Есть еще – уже в американской литературе — «Большое время» Фрица Лейбера, где три рассказа, роман и четыре пьесы составляют невообразимое единство. Но в этих случаях автор – один. Здесь же исходный небольшой драматический текст тридцать лет спустя продолжается – в романе.

Сюжет пьесы прост: свергнутый король находит волшебный меч, обращается к духу предшествующего владельца, освобождается из рабства и свергает узурпатора. Сюжет романа немногим сложнее: лишенный наследства Эйвар Эйнарсон присоединяется к мятежникам, желающим уничтожить узурпаторов-валькингов и возвратить Дейларне свободу. В конце концов маг-самоучка становится во главе восстания, обручается с принцессой и получает на законных правах свое королевство. Но ничего менее похожего на стандартный квест представить себе нельзя.

Дансени, как всегда, не заботит проработка мира – только его поэзия. Время действия – всегда давным-давно, место действия – неведомо. Имена и названия прихотливы не подчиняются земным законам. Легенда иного мира овеяна особым флером, исключающим низменные подробности. И в это мире обитают столь же нездешние персонажи, вполне себе сказочные – сплошь короли, королевы и их покорные рабы. Отсюда и речь героев.

Но высокий стиль Дансени не так уж однороден, как может показаться на первый взгляд. Монологи главных героев в ключевых моментах действия – да, несомненно. «O дух воина, где бы ни странствовал ты, кто бы ни были твои боги, наказывают ли они тебя или благословляют, о венценосный дух, который когда-то возложил здесь этот меч, устреми на меня свой взор» – обращение Аргименеса к духу меча. Но есть и речь других героев, и авторские ремарки. Пророк, предрекающий гибель царству узурпатора Дарниака, обращается к королевам, обсуждающим его прическу. Автор поясняет ненужное: «Совершенно необязательно, чтобы в прическе пророка было что-то необычное». Другая ремарка, свидетельствующая о несерьезности отношения к «низменным» помыслам, находится в ключевом моменте текста – финале первого действия. Аргименес с мечом крадется к стражам, рабы наблюдают за ним: «Они продолжают пристально глядеть в собирающуюся темноту. Они поднимаются с колен и вытягивают шеи. Никто ничего не говорит. Затем с их губ и с других, издалека, срывается длинное, глубокое " О! " Оно подобно звуку, который идет с трибуны, когда лошадь падает у барьера, или, в Англии, подобно первому восклицанию толпы на большом крикетном матче, когда игрок делает промах».

Типичные для других пьес и рассказов Дансени мотивы выстраиваются в «…неведомом воине» в новую цепочку. Разбитый идол позаимствован из «Книги Чудес», кукольные королевы – из «Смеха богов», а монологи пророка с минимальными изменениями войдут в одну из поздних пьес Дансени. И смутно узнаваемые повороты сюжеты всегда уместны в меняющемся, неустойчивом мире. Именно за этот «зыбкий беспорядок» ценил Дансени Борхес, уверенный, что его пьесы не сводимы ни к аллегории, ни к науке (про романы он, замечу, ничего не говорит).

При внешней прихотливости очевиден строжайший авторский контроль. Пьесы Дансени – без лишних деталей и фраз. Ирония – там, где необходимо, пафос – строго дозированный, ремарки описывают действия на сцене и за ее пределами с исчерпывающей полнотой. Перемещения Дарниака и его придворных по сцене воссоздают планы королевского парка, который строят рабы, в том числе и низверженный Аргименес. А всеведущий автор готовит неминуемый переворот, который и создает драматическое действие (вот в романах такого поворота уже не будет – жизнь в 1914-1917 гг. дала слишком уж яркий материал, подавляющий изящество вымышленного действия).

Как и все пьесы Дансени, эта организуется и как текст – постоянным возвращением к сквозным мотивам – к чему-то, находящемуся за сценой и воздействующему на всех сценических персонажей. Во «Врагах королевы» – это шум воды, в «Смехе Богов» – незримый арфист. В «Неведомом воине» таких мотивов аж два. Во-первых, сад, о котором мечтает Дарниак и который строит Аргименес. Воплощения мы так и не увидим. Возвратив себе трон, законный король приказывает на месте сада возвести храм неведомому воину. И второй мотив – куда менее характерный, т.с. «низкий». Издыхающий пес короля будет брошен рабам – вот единственная надежда, которая питает их поначалу. И потом, во втором действии, она возвращается бумерангом – во всю мощь сугубо дансенианской иронии:

Король Аргименес: Зачем ты пришел сюда?

Мужчина: Королевский пес мертв.

Король Аргименес и его люди: {жестоко и жадно} Кости!

Король Аргименес: {внезапно вспомнив, что случилось и где он} Пусть пес будет похоронен рядом с Королем.

Зарб: {протестующе} Величество!

В романе сквозной мотив как раз служит связующим звеном с первоисточником. На протяжении книги Эйнар от разных людей слышит разные истории о колодце Единорога, волшебном артефакте Аргименидов, дарующем вечное блаженство и мудрость. Эти истории посвящены тому самому дальнему прошлому и выдержаны в отличном от основного текста ключе: высокий стиль, отсутствие бытовых подробностей. В самом же романе куда больше ярких речевых характеристик, действия и вполне американской иронии в духе романов о Гарольде Ши, написанных со Спрэгом де Кампом и весьма популярных в России. Причем Прэтт не столько потакает массовому вкусу, сколько выражает свое отношение к мифологии и героическим циклам – весьма непочтительное. Отмечу, что для историка американской армии Прэтт слишком много внимания уделяет иным вопросам – и магической теории, и психологии, и вопросам языка. Но основой все равно будут сказы о легендарной древности – о Колодце. И без них книге не хватило бы цельности; этот недостаток свойственен другим сочинениям Прэтта. Новые имена и названия, события и идеи столь же прихотливо соединяются с теми, что придумал Дансени. И помимо общего мира сохраняется у пьесы с романом и общее ироническое отношение повествователей к героям, и тяга авторов к варьированию традиционных сюжетов, и стремление в рамках одной культурной традиции взглянуть на иные. Да, продолжение у короткой пьесы вышло не маленькое. И говорить о нем бы и говорить.

Можно было бы закончить доклад указанием на основное отличие двух сопоставляемых текстов. Роман Прэтта не сценичен, но кинематографичен: обилие исключительно живых диалогов, описание действия въяве, движение повествователя по аналогии с кинокамерой… И ключевой прием вполне хичкоковский – тот, что получил наименование «макгэффина», обманки для зрителей. В этой функции в романе выступает Колодец. Артефакты у Дансени неминуемо действуют. Действия Колодца Единорога ждут все – и так и не дожидаются. Король отказывается приобщиться к вечному блаженству со словами: «Нет мира вовне нас – есть лишь тот, что внутри!» В магическом мире Дансени, при всей иронии драматурга, такого произойти не может. На основополагающие законы волшебства ирония не распространяется. Прэтт же, в отличие от предшественника, дерзнул… Но мы не остановимся на этом.

Можно было бы закончить указанием на то, что средняя пьеса стала основой для весьма и весьма заметного романа. Спрэг Де Камп, критик пристрастный и едкий, воздал должное «Колодцу…» без указания на первоисточник. А игнорирование обоих текстов в «Энциклопедии фэнтези» Николса может объясняться общим несовершенством этого издания. Роман Прэтта, прошедший незамеченным при жизни автора, был переиздан Лином Картером в классической ныне серии «Баллантайн фэнтези» – там появились пьесы Дансени, Джорджа Макдональда и Кларка Эштона Смита и наиболее значительные романы жанра фэнтези. Прэтт встал-таки в один ряд с классиками – благодаря «Колодцу…» и благодаря Дансени, без вдохновения которого ему не обойтись. Дело не в использовании имен и названий, из пьесы в роман перекочевал дух волшебного, меняющегося мира. Но и здесь мы не остановимся…

Можно было бы вспомнить о читательской реакции на эти произведения. Не о моей собственной – хотя и Дансени, и Прэтт меня в свое время изрядно поразили, в том числе и своеобразной связью драмы и романа. Толкин, к примеру, в собственных драматических изысканиях опыт Дансени всячески игнорировал, о чем свидетельствуют его письма. В рассказах он находил немало занятнх сюжетных поворотов, но мир Дансени виделся создателю ВК «игрой воображения». А Толкин взирал на вторичный мир как ученый – со строгой лингвистической системой и столь же строгими убеждениями. Увы, Прэтт ему тоже не подошел бы – по причине легкомыслия.