— Позвольте, — вмешался ученый. — Когда мне было столько же лет, сколько ему, — он показал на мальчугана, — я нашел на чердаке корзину с книгами. Спрятал их там мой отец, спрятал от меня. Считал, что мне рано их читать. Были там и уголовные романы. Представляете, как я набросился на них! Классики, учебники — все было забыто. Отец мой поступил умно, — он дал мне некоторое время переболеть, потом положил передо мной книжку. Вот, говорит, вещь! Куда твоему сыщику Пинкертону! Смотрю — «Страшная месть или ночь на Ивана Купалу». Действительно, здорово! Проглотил я «Вечера на хуторе близ Диканьки», а потом, знаете, с разгона, с ходу одолел «Мертвые души». Понравилось! Я к чему это рассказываю… Надо уметь направлять детское чтение.

Педагог молчал.

— Конечно, это нелегко — направлять, — продолжал профессор. — Мне думается, воспитателям полезно было бы вспомнить, какие они сами были в детстве. Что их привлекало в детективе, в описаниях боевых походов и путешествий.

— Со мной в детстве были герои Жюля Верна, Дюма, Купера, Конан-Дойля, — сказал я.

— В мои школьные годы, — холодно заметил педагог, — приключенческой литературы было мало.

«Не потому ли он такой сухарь?» — подумал я.

— Я очень, очень многим обязан таким книгам, — с жаром сказал ученый. — Я географ. Приключения героев моего детства — Зверобоя, Дерсу Узалы — помогли мне найти призвание. Я и сейчас люблю этот жанр литературы. Собрал приключенческую библиотеку. Сейчас она доставляет мне отдых, развлечение. Так вот, — давайте-ка вспомним, в чем заключалась для нас ценность литературы о приключениях, в чем секрет ее прямо-таки волшебной притягательной силы?

Наш юный спутник на верхней полке не обращал ни малейшего внимания на нашу дискуссию, — губы его беззвучно шевелились, кулачки сжимались, он целиком ушел в опасный поиск, видел себя отважным, находчивым чекистом.

— Романтику ищут, — иронически произнес педагог.

— Я помню, — доктор наук отставил недопитый стакан с чаем, — мне хотелось быть сильным и смелым. В двенадцать лет это было самое могучее мое желание. И в книгах я находил живые примеры. Мой идеал вставал передо мной.

— Верно, — согласился я. — Мне в этом возрасте хотелось верить, что есть люди, вообще не знающие страха. Один скучный дядя, помню, пытался разубедить меня. Страх смерти, чувство самосохранения свойственны каждому, надо только владеть собой. Правильные, рациональные слова, — но вы вообразить не можете, как я возненавидел этого скучного дядю.

— И напрасно, — колко молвил педагог. — Уводить от реального детей не следует.

Спор затянулся за полночь. Укладываясь спать, я взглянул на школьника. Он уже кончил читать. Я спросил его, чем отличился чекист, герой повести.

— Ох, и ловкий он! — воскликнул мальчуган с завистью. — Поймал шпиона все-таки.

— А каков он из себя? — спрашивал я. — Характер его? Что он за человек, этот чекист?

Школьник подумал.

— Храбрый характер, — решительно заявил он. — Вроде Чапаева он, — лицом. Усы. Только бурки нет.

Он протянул мне книгу.

То была… Впрочем, нет, называть это произведение, пожалуй, незачем. Детективная повесть, написанная весьма посредственно, с неизменным седым, всезнающим полковником и порывистым лейтенантом. Их противники щеголяют вставными челюстями ослепительной белизны, жуют резинку, разговаривая, поминутно возглашают: «Хэлло!», бранятся и пьют виски, даже во время тайных, сугубо деловых встреч. Чекисты, ломая голову над загадкой, ходят большими шагами по комнате, ночами не спят, поддерживают силы крепким чаем и телефонной беседой с супругой. В часы отдыха они, как водится, играют в шахматы. Автор, однако, сколотил довольно занятный сюжет, сумел удержать тайну до самых последних страниц, — и я прочел книгу до конца.

К моему удивлению, я не обнаружил у главного героя сходства с Чапаевым. Автор вообще не счел нужным дать его портрет.

Значит, наш юный спутник придумал! Он дополнил слабую, схематичную книгу воображением! Попросту подставил своего любимого героя в сюжет повести!

В памяти возникли рассуждения некоторых литераторов о том, что успех приключенческой книги определяет сюжет. Так ли это? Ведь он — юный читатель, на которого в первую очередь и рассчитаны такие книги — не удовлетворился одним лишь сюжетом.

Я лежал и думал о путях жанра, столь любимого читателем и так несправедливо игнорируемого литературоведами. Мы сами, авторы-приключенцы, пытаемся теоретизировать, выводим особые законы, будто бы присущие приключенческой прозе. Но как же можно забыть, что в центре художественной литературы всех видов — человек!

Судьбу книги решает человек, положительный герой, воплощающий идею произведения.

Саня Григорьев из «Двух капитанов» Каверина — живой, индивидуальный, обаятельный характер, и это в первую очередь и определило огромный успех и долгую жизнь книги. То же можно сказать о героях классических приключенческих книг: Шерлоке Холмсе, графе Монте-Кристо, вожде краснокожих Монтигомо.

Большой вред приключенческой литературе принесли филиппики наших критиков против «идеального» героя, ханжеская боязнь исключительного, пресловутое требование отыскать в хорошем человеке «червоточинку», — для вящей жизненности и убедительности образа. Юный читатель тянется к высокому идеалу, хочет видеть героя, отличающегося благороднейшими чертами нашего времени, витязя без страха и упрека, — а ему предлагают безликого, скучноватого человека, положительного, но ничем не примечательного. Хорошие качества отпущены ему по самой скромной, средней норме.

Пограничники, действующие в книге А. Авдеенко «Горная весна», бесспорно хорошие люди. У каждого — прожиточный минимум достоинств. Службу они несут добросовестно, стойко. Но в книге нет такого героя, к которому читатель мог бы привязаться сердцем. Недостает героического характера.

По-моему, нечего опасаться, что выдающийся герой вступит в противоречие с реальностью. Разве не было подлинных, реально существовавших героев «Молодой гвардии»? Разве не живет среди нас летчик Маресьев, — «настоящий человек», открытый Борисом Полевым?

А Кузнецов, совершивший поразительный подвиг разведчика, — он ведь не выдуман Медведевым, автором книги «Дело было под Ровно»! Недавно мы узнали о Девятаеве, который сумел, будучи в гитлеровском плену, захватить вражеский самолет и вернуться на нем к своим, об отважных людях, обезвредивших склад боеприпасов, оставленный гитлеровцами под Курском, и предупредивших страшный взрыв. К сожалению, персонажи приключенческих книг сплошь и рядом куда бледнее этих подлинных рыцарей нашей Родины.

Жизненный идеал вовсе не должен быть этаким средненьким, легко достижимым. Не надо чересчур приземлять его, обесцвечивать. Он должен волновать, восхищать! В жизни, думается мне, полезно бывает целить выше мишени, чтобы попасть в нее.

Все это отнюдь не значит, что положительный герой приключенческой книги не может ошибаться, никогда не попадает впросак. Читаешь роман Ю. Дольд-Михайлика «И один в поле воин» — и на трехсотой или четырехсотой странице спрашиваешь себя, — а не слишком ли удачлив главный герой, советский разведчик, играющий опасную роль немецкого офицера и аристократа? Все ему сходит с рук! Он умудряется не только собирать нужные для советского командования данные, но и помогать в то же время французским партизанам. Гестаповцы и не подозревают, кто скрывается под видом барона. Все приключения заканчиваются так благополучно, все задания выполняются настолько точно по плану, что судьба разведчика, в конце концов, перестает волновать читателя.

Герой ловко ходит на острие ножа. Но он ни разу не сталкивается со своими врагами в неожиданной, смертельной схватке.

Совсем по-другому создан В. Кавериным образ Сани Григорьева. Саня — человек цельный, чистый, прямой, но отнюдь не приглаженный и не застрахованный от промахов. В разоблачении Татаринова — виновника гибели экспедиции полярного капитана — он так беспощаден, что не щадит мать любимой девушки, жену Татаринова.

Она умирает, не выдержав потрясения. Читатель досадует, упрекает Саню в недостатке деликатности, иногда в грубости, — и все же восхищается честным, героическим характером.

В старом фильме о летчике Чкалове показано, как он пролетает под аркой Дворцового моста в Ленинграде. Рискованнейший трюк, — и непозволительный для пилота. Чкалов заслужил взыскание. Но трудно судить победителя…

В повести Т. Сытиной «Конец Большого Юлиуса» чекист выдает себя тем, что бросается защищать ребенка. И получает удар ножом. Чекист не овладел собой, не довел свою роль до конца, но читатель глубоко сочувствует ему.

Все это ошибки, промахи. Однако проистекают они не из «червоточинки», которую хотелось видеть некоторым критикам, а оказываются как бы выражением благороднейших качеств героя.

Пусть же герой приключенческой книги будет не просто храбр, а храбр беззаветно, безумно! Пусть из-за крайней своей отваги, честности совершает ошибки, попадает в бедственное положение, — зато у юного читателя сильнее забьется сердце!

Приключенческая тема открывает широкий простор для романтического заострения образов. С контрастной резкостью, в непримиримом противоречии, в жесточайшей борьбе предстают здесь перед нами добро и зло.

И добро торжествует. В этом — гуманистическая суть классических приключенческих книг, созданных прогрессивными романтиками XIX века — Купером, Гюго, у нас Бестужевым-Марлинским.

Этот гуманизм приключения, которым отмечены произведения Конан-Дойля, Уилки Коллинза, теперь отстаивают лишь немногие авторы в буржуазном мире. Там детективные романы в подавляющем большинстве преступны по идее, — они прославляют убийцу, грабителя, насильника, способствуют гнусным целям подготовки агрессии.

Наследницей лучших традиций явилась наша, советская литература.

Естественно, — борец за справедливость в литературе прошлого выступал как благородный одиночка. Таковы граф Монте-Кристо и Шерлок Холмс. Им противостоял хищнический социальный строй и сонмы стяжателей, власть золота.

Для нашей советской действительности, напротив, характерно одиночество зла. Оно если и побеждает, то на отдельных участках жизни и ненадолго. Наш строй, наше общество изолируют и обрекают на поражение уголовного преступника, шпиона, диверсанта, как бы хитры и изворотливы они ни были.

В повести В. Михайлова «Бумеранг не возвращается» американский агент очень умело подобрал себе маску. Он притворяется борцом за мир, будто бы пострадавшим на родине за свои убеждения. Ему удается обмануть пылкую, восторженную советскую девушку — дочь видного изобретателя, работы которого интересуют вражескую разведку. Кажется, — все благоприятствует шпиону. Ценные проекты будут в его руках. Но честный человек не станет у нас одинокой, беззащитной жертвой злодея! Героиня повести, с помощью друзей, убеждается в своей трагической ошибке и сама выступает против врага.

Однако было бы ошибкой недооценивать силу врага.

Ведь известно, что империалисты направляют против стран социалистического лагеря своих самых опытных, матерых подручных. А в иных книгах детективного жанра иностранный агент — непременно глупец, простофиля.

Если наши пограничники не хватают его сразу, то лишь потому, что им поручено за ним следить. О переброске его к нам известно заранее. Вообще все его повадки и маршруты не составляют большой тайны для седовласого и всезнающего полковника, а тем более — для генерала…

Чуть ли не каждый шаг врагов — персонажей повести Авдеенко «Горная весна» — виден нашим офицерам. Действие повести напоминает шахматную партию с заранее определенным результатом. Автор словно подсказывает ходы то одной стороне, то другой.

Примелькались, надоели читателю белоснежные вставные челюсти, отличающие книжного шпиона, жевательная резинка, виски и прочие его аксессуары. Враг, наделенный всеми этими стандартными приметами, уже не страшен, — он скорее забавен, как персонаж оперетки.

Таков, к сожалению, Кортец — главный отрицательный герой интересной повести Г. Гребнева «Пропавшие сокровища». Читателя увлекает задача розыска спрятанной библиотеки Ивана Грозного, он с волнением отправляется вместе с Волошиным и Тасей к стенам древнего монастыря, где, по слухам, имеется тайник. Но право же трудно принять всерьез такого противника, как Кортец, который обсуждает вылазку в Советский Союз, попивая вино и вдыхая аромат бараньего жиго. Беседу с сообщником он ведет в самом легкомысленном, залихватском тоне и к тому же то и дело принимает картинные позы.

Неизбежность провала, притом весьма скорого, буквально написана на всем облике этого персонажа.

Я вспоминаю также книгу В. Иванова «По следу».

На фоне степной природы, которую автор, видимо, прекрасно знает, охотник Алонов преследует неизвестных, проникших на нашу землю, с тем чтобы поселить опасных насекомых, вредителей хлебных злаков. Но в книге есть главы, находящиеся в кричащем противоречии с художественной тканью произведения и как будто написанные другой рукой. Это главы, переносящие читателя за рубеж, в лабораторию биологической войны.

И тут — опять звероподобные фигуры с лошадиными зубами. Хриплые голоса, брань, бутылки виски. Убедительное, правдивое изображение внезапно сменяется плоской карикатурой, писательские находки — штампом.

К счастью, таких глав немного.

Зачем выводить против нашего чекиста-пограничника врага нарочито окарикатуренного, ослабленного?

Не нуждается в этом положительный герой нашего времени. Делать так — значит, не возвышать его, а принижать.

Не надо оглуплять врага, утрамбовывать путь положительному герою. Приключенческая книга будет лишь в том случае подлинно героической, если автор поведет своего любимого героя путем наибольшего сопротивления, путем наилучшего раскрытия его достоинств. Победа его не легка. Она трудна, завоевана в упорнейшей борьбе.

Здесь я коснулся и проблемы сюжета.

О сюжете в приключенческой литературе говорят у нас много и не всегда обдуманно. Есть такое мнение, — типический герой действует в этом жанре в нетипических, исключительных обстоятельствах. Такова-де специфика жанра. Ходкое словечко! Как часто ссылкой на «специфику жанра» пытаются оправдать серость, штамп, а то и халтуру!

Нет, незачем отгораживать приключенческую отрасль нашего литературного дела от остальных, выдумывать для нее какие-либо особые законы развития. Для этого нет никаких оснований. Известная формула Энгельса о типических характерах в типических обстоятельствах сохраняет свою силу и здесь.

Во-первых, герой и обстоятельства состоят в художественном произведении в неразрывном единстве. Нет героя вне времени, вне общества, вне действия. И познается герой не иначе, как в действии. Типический герой, действующий нетипично, — это несуразица, абсурд.

Во-вторых, исключительное вовсе не обязательно лишено типического значения.

Авантюра Чичикова, скупавшего мертвые души, несомненно исключительна. Но какой типичной оказалась эта авантюра в бессмертном романе Гоголя, с какой убийственной остротой обнажено в нем лицо крепостничества! Бесспорно исключительна, необычайна и судьба чиновника, который невольно чихнул на лысину вельможи и от огорчения, от страха умер. Но разве не нарисовал Чехов в этом рассказе типический образ маленького чиновника, — забитого, испуганного, придавленного начальством? Ясно, что в исключительном эпизоде может с предельной остротой проявиться типическое.

Что же отличает приключенческую книгу, скажем, от исторического или «производственного» романа? Материал и идейно-художественная задача автора.

Материал данного жанра — приключение. Приключение пограничника или чекиста, следователя по уголовным делам или моряка, геолога, летчика, танкиста.

С приключением связано понятие исключительного — ведь далеко не всякий боевой поход, не всякая экспедиция— приключение. Исключительное, следовательно, коренится в самом материале, изучаемом писателем, в самой реальной действительности.

В мирной семейной или производственной жизни нет и не может быть такого обилия неожиданностей, случайностей, внезапных столкновений, опасностей, как в бою, в пограничном поиске, в плавании по неведомым водам.

Отсюда — исключительность обстоятельств, характерная для данной человеческой деятельности, столь же доступной для художественного обобщения, типизации, как и любая иная.

Говорят еще, что сюжет в приключенческой литературе играет особо важную роль. Это в общем верно, но отнюдь не освобождает от работы над сюжетом авторов «производственных» или «колхозных» романов. Нечего греха таить, — благородная тема труда нередко дискредитируется скучным, бессюжетным, вялым изложением, пассивной иллюстративностью. И книга остается на полке магазина или библиотеки, не согретая прикосновением читателя. Обо всем надо уметь писать занимательно.

А ведь получилось так, что приключенческая литература стала у нас своеобразным убежищем острого сюжета.

Я убежден, что слабость сюжета свидетельствует о нечеткости идеи автора, лишь регистрирующего общеизвестное. И наоборот, — конкретность идеи, рожденной активным проникновением в жизнь, требует для своего выражения и строгой композиции и отчетливости сюжета.

Чем яснее он, тем определеннее высказана в произведении авторская мысль.

Тема приключенческая предполагает острейший, захватывающий сюжет.

Безусловно, — прежде всего в сюжете, в перипетиях поиска или борьбы заключается та чудесная притягательная сила, которую мы именуем занимательностью.

Занимательностью, фигурирующей в статьях строгих критиков обычно с прибавкой словечка «ложная». Однако критика еще не потрудилась исследовать природу занимательного в литературе. Нередко ее рассматривают как авторский прием, вносимый в жизненный материал.

Неверно! Занимательное — в самой жизни. Разве не занимателен сам по себе полет советского искусственного спутника? Или поход наших людей в Антарктику?

Если дело, начатое человеком, смелое и сулит препятствия, опасности, неожиданности, если исход его неясен, мы с волнением следим за событиями и как бы вовлечены в приключение. Это и есть занимательность.

Она тем острее, чем труднее приходится герою, чем глубже тайна, чем важнее истина, добываемая им.

Конечно, не только чекисты, пограничники, следователи или географы переживают приключения. В той или иной степени они свойственны каждой профессии, тем более в нашей стране новаторства, отважной трудовой инициативы. Диву даешься, — почему такой народный подвиг, как наступление на целину, до сих пор не привлек внимания писателей-приключенцев.

Романтика освоения прерий Северной Америки наполняет романы Купера и Майн-Рида, знакомые нам с детства. Поэзией степей южной Украины веет со страниц блестящего остросюжетного романа Г. Данилевского «Беглые в Новороссии». Где же в нашей приключенческой литературе романтика суровой борьбы со стихией, которую ведут наши современники на необозримых просторах Сибири, Казахстана, — наперекор засухам, песчаным бурям, бездорожью?

Огромное невозделанное поле лежит перед нашими приключенцами, — темы труда. Конечно, здесь приключение не всегда бросается в глаза, надо уметь его найти, проявить новаторство в разработке сюжета.

Итак, — о сюжете…

Наша печать справедливо осуждает неудачные произведения детективного жанра, построенные по сюжетной схеме и лишенные живых героев.

Надо прямо сказать, — оригинальный, увлекательный сюжет не может состояться без живого героического характера. Речь идет, разумеется, о художественной литературе, а не о научно-популярной, по-своему занимательной.

Все согласятся с тем, что «Приключения Шерлока Холмса» принадлежат к вершинам занимательного в мировой литературе. Это превосходный образец сюжетной прозы. Но попробуйте удалить характеры — трезвого аналитика Холмса и его друга Ватсона, как бы оттеняющего своими заурядными догадками мастерство следователя и знатока людей. Попытайтесь устранить галерею типов буржуазного общества, изображенную Конан-Дойлем, — клиентов Холмса и преступников, развращенных тиранией золотого мешка. Например, отца, который меняет свою внешность и ухаживает за собственной дочерью, мистифицирует ее, чтобы оттянуть ее замужество и неизбежную выплату приданого. Нет, совершить такую операцию просто немыслимо. Ведь своеобразные, неповторимые судебные загадки неразрывно связаны с индивидуальными характерами злодеев. И на место Холмса не подставишь любого следователя — только он способен так решить задачу. Механика следствия не безлична, — на ней ясно виден «творческий почерк» Холмса.

И кроме того, от исхода следствия зависит судьба потерпевших, отчетливо выступающих в произведении и полюбившихся читателю.

Так же немыслима эпопея розыска следов погибшей полярной экспедиции без характера Сани Григорьева — героя романа В. Каверина. Этот розыск — дело его чести, он теснейшим образом входит в личную судьбу Григорьева, в его призвание.

И здесь героический характер движет сюжет. К сожалению, этого не обнаруживаешь во многих наших приключенческих книгах. В повестях детективных, то есть посвященных разгадке политического или уголовного преступления, сухой техницизм, быть может, особенно заметен. Немало вышло повестей, где ход сюжету дает лишь служебное задание. Выполняется оно добросовестно, по всем правилам, но… На место безликого капитана Иванова можно поставить капитана Петрова со столь же неясными чертами лица и характера, и решительно ничего не изменится. И повести такого рода напоминают учебный плакат, демонстрирующий воинскую тактику, — ведь фигурки на нем вовсе не обязательно должны обладать индивидуальными свойствами — важно лишь, чтобы они носили положенную форму и были вооружены.

К слову сказать, — есть у нас и книги о заводе, о колхозе, где действие не зависит от характеров и исчерпывается лишь технологией. Не следует считать приключенческие книги средоточием всех литературных неудач.

Но это — не в оправдание… Не только авторы, но и редакторы склонны забывать порой, что главное — не профессия героя, а человек в его живом целом.

Столь же верно и другое — качества героя останутся лишь декларацией, если не будут выявлены в действии, в сюжете. Поиски сюжета — необходимая и сложная работа. Увы, наша критика упорно не признает такого понятия, как мастерство сюжета и композиции. Между тем наши большие писатели — Тургенев, Лев Толстой, а в наше время Алексей Толстой — призывали внимательнейшим образом отнестись к созданию сюжета выразительного, емкого, с наибольшей силой сталкивающего характеры.

Сюжетное мастерство развивает, заостряет занимательное, содержащееся в материале произведения.

Читатель с досадой закрывает книгу, где все известно заранее. Приходит на память повесть В. Герасимовой и Л. Савельева «Крушение карьеры Власовского», — там с первых же страниц понятно, кто враг, где он и чего хочет. И очевидна полная несостоятельность его замысла — ведь честный советский ученый, само собой разумеется, не поддастся провокациям, не изменит Родине, не продастся врагам. Так как враг маскируется чрезвычайно неуклюже, то сразу видно — разоблачение его произойдет незамедлительно и без особых усилий со стороны чекистов.

Часто повторялся в нашем детективе мотив похищения чертежа, хранящегося в сейфе у изобретателя. Врагом оказывался один из молодых людей, увивавшихся вокруг жены или дочери ученого — особы неизменно легкомысленной, падкой на лесть и подарки. Достаточно прочесть одну такую повесть, чтобы уже потом «разгадывать» нехитрую тайну остальных, написанных по тому же стандарту.

А тайна должна быть хитрой!

Правда, может статься, критик тотчас же приклеит готовый ярлычок — ложная занимательность. Ну что ж, давайте разберем, когда занимательность становится ложной.

Быть может, в тех случаях, когда автор стремится приберечь тайну до конца повествования, построить сюжет с нарастающим напряжением? Думается — нет.

Такая забота о занимательности вполне закономерна.

Совсем неплохо, когда автор усложняет тайну, отодвигает ее разгадку, возводит новые препятствия перед героями. Это не противоречит задаче произведения и может способствовать раскрытию характеров.

Читая авантюрно-сатирическую повесть И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев», думаешь — вот-вот обнаружится спрятанное под обивкой сокровище. Но поиски Остапа Бендера продолжаются — и все новые, метко схваченные авторами характеры выходят на страницы замечательной книги.

По другому пути пошли авторы повести «Крушение карьеры Власовского». Шпион Каурт убеждает профессора Сенченко — видного советского ученого — бежать за границу. Перед этим перерожденец Власовский, служащий в органах госбезопасности, запугивает Сенченко клеветническими обвинениями. Каурт считает, что «плод созрел» и настолько беспечен, что побуждает Сенченко к измене Родине в присутствии… его отца. Это одна из многих «белых ниток» в повести. Но вот как авторы стараются спасти занимательность, подорванную, как мы видели, в самом начале. В последующих главах читатель застает Сенченко на пути к границе. Он уже в машине, которую ведет вражеский наймит. Читатель верит в честность ученого-патриота, предвидит, что Сенченко попросту готовит вместе с чекистами ловушку для врагов, но главы эти написаны в двусмысленном тоне, с умолчаниями, с явной целью внушить читателю сомнения.

Занимательность, добываемая такими искусственными средствами, нарушающая логику развития характеров, разумеется, ложная. Впрочем, фальшь и не может быть по-настоящему занимательна — скоропреходящий интерес в данном случае сменяется недоумением и досадой.

Наш советский детектив вырабатывает некоторые особенности сюжетосложения, отличные от детектива буржуазного.

Привычная схема последнего такова: совершено убийство; похищены ценности; сыщик разыскивает убийцу среди многих подозреваемых им лиц — на вид вполне добропорядочных. В конце концов преступником оказывается тот, кто брался помочь сыщику и успел даже завоевать симпатии читателя. Каждый в основе своей хищник, — проповедуют прислужники доллара.

Совсем другая мораль — на нашей, социалистической земле. Грызня из-за денег не увлечет нашего читателя.

Стремясь покарать зло, он хочет быть бдительным, но не склонен оскорблять подозрениями людей честных.

Если в книжном бизнесе за рубежом утрачена грань между добром и злом и убийца возводится на пьедестал, то в нашей литературе, напротив, добро и зло поставлены лицом к лицу и видимы отчетливо. Читателя волнует, — чего добивается враг, какими средствами, кто победит в непримиримой схватке?

Правда, враг прячет свое лицо, и сорвать с него маску бывает не легко. И в нашем детективе присутствует нередко так называемый «ложный ход» — чекист ошибается, избранный путь поиска увел его в сторону. След не тот! Прекрасный пример такого «ложного хода» — в книге В. Михайлова «На критических углах». Враг скрывается среди военнослужащих авиационной базы. Читатель готов заподозрить Астахова — человека нестойкого, пристрастившегося к спиртному. Поведение Астахова таково, что он может стать орудием шпиона. И враг пытается завербовать летчика. Чекисты изучают обстоятельства преступления и людей, отметают одну версию за другой, не лишают доверия Астахова, дают ему возможность разорвать накинутые на него путы. Наряду с разоблачением врага идет борьба за честь и достоинство советского человека.

В повести Л. Шейнина «Военная тайна» враг виден читателю с самого начала. Но это не снижает занимательности книги. Читатель с упоением следит за подвигом чекиста Бахметьева, который играет роль советского изобретателя Леонтьева и принимает на себя вражескую вылазку.

Наш детектив воспитывает бдительность, ничего общего не имеющую с нигилистическим неверием в людей и звериной злобой к ближнему.

Чтобы быть бдительным, надо знать человеческую натуру. «Записки следователя» того же Л. Шейнина насыщены тонким человековедением. Плох тот детектив, который обходит душевный мир героев, лишен психологии, умного писательского наблюдения над людьми.

Классики литературы хорошо понимали возможности авантюрного сюжета, позволяющего вскрывать характеры в резких столкновениях, в неожиданных «срезах», а также проникать в разнообразные закоулки жизни, связывать в едином действии персонажи совершенно различные, далекие друг от друга и по общественному положению, и по профессиям, в повседневном быту не соприкасающиеся. Гениальный психолог Достоевский воспользовался фактом из петербургской судебной хроники, чтобы развернуть широкое полотно «Преступления и наказания». Таких примеров можно привести много.

Но, конечно, было бы наивно объявлять Достоевского автором детектива и требовать от всех видов литературы — независимо от их задач — одной и той же меры психологического анализа, одинаковой обстоятельности портретных характеристик, пейзажа и так далее. Я против скидок на жанр, но отвергаю и стандартные мерки.

Сюжет приключенческого произведения, естественно, отличается особой динамичностью, характеристики здесь лаконичны, броски, резко подчеркиваются те свойства героя, которые нужны для борьбы или поиска.

Длинные описания природы в повести А. Авдеенко «Над Тиссой» временами утомляют, так же как и пространные диалоги. Повесть написана в ритмах бытового романа, неуместных там, где вступает в силу приключение.

Сюжет лучших приключенческих произведений отличается многоплановостью, рядом конфликтов, и связь их между собой может быть по началу загадочна. Повесть Г. Брянцева «Следы на снегу» была бы более занимательной и более богатой человеческими переживаниями, если бы писатель ввел другие сюжетные линии, пересекающиеся с маршрутом преследования врага. Длящаяся на протяжении всей повести погоня, однолинейность сюжета, прикованного все к той же лыжне, однообразие обстановки притупляют внимание читателя. Все это могло бы выглядеть интереснее в небольшом рассказе, но повесть получилась растянутой.

Большое значение имеет в приключенческом произведении необычность обстановки действия. Детектив может нести познавательную нагрузку, знакомить читателя с разными странами, особенностями разных национальностей, профессиями людей и т. д.

Но, повторяю, главное в приключенческом сюжете — тайна, проблема, подлежащая решению. Обаяние ее, в конечном счете, в сложности и важности для судьбы героев, для нашего общества. Давно уже ушли из нашей приключенческой литературы поиски наследства или наследника, угас мотив личного приобретательства. Наша жизнь выдвинула новые, небывало грандиозные и волнующие проблемы, героем приключения выступает человек, вдохновленный мыслью о благе Родины.

Характерна для нашей литературы тайна в прекрасном романе Л. Платова «Страна семи трав». Без вести пропал в малоизведанных краях Заполярья русский ученый Ветлугин. Герои романа надеются напасть на его след. Разумная, человечная цель! Но это не все. Тайна местонахождения Ветлугина связана с другой тайной, — исчезнувшего племени. Подпав под власть злых старейшин и шаманов, это племя ушло в подземелье. Там томится в плену Ветлугин. Герои романа находят его, помогают одурманенным, запуганным людям выйти на свет дня, приобщиться к новой жизни.

Проект изобретения, секретный документ, спрятанное сокровище привлекут читателя лишь в том случае, если ему будет понятна их важность для человека, для страны. Героической литературе о приключениях должно быть чуждо мелкотемье — напротив, она должна идти вровень с крупнейшими дерзаниями нашей эпохи и с ее высокими, лучезарными, коммунистическими идеалами.

Нашим детям нужны разные книги — и учебник, и творение классика, и описание путешествия, и советский детектив. Но никто и никогда не снимет с нас задачу воспитывать вкусы юных читателей, воспитывать бережно и сердечно.

https://fantlab.ru/edition53726

Со многими неизвестными

Костя Шмель, герой подростковой повести Юрия Томина «Борька, я и невидимка», вышедшей в 1962 году, сетовал на категорическую нехватку кадров для масштабной дворовой игры: «Где взять молодую красивую шпионку? (…) Откуда на дровяном дворе возьмется колхозный сторож Карим Умаров? (Он же — Вернер фон Штраух, он же — мистер Глен Поуз, он же — сэр Арчибалд Дуглас.) А инженер, который должен влюбиться в шпионку?.. А бандит-уголовник?.. А запутавшийся шофер, который развозит агентов на машине директора одного из крупных заводов?»

Проблему решали наскоро привлеченные статисты, вооруженные Костиными инструкциями. Генерал должен был говорить: «Это задача со многими неизвестными», а шпион до поимки: «Помните, у нас длинные руки» и «Он слишком много знал», а после: «Нихт» и «Можете меня расстрелять» (в ответ, понятно, на вопросы майора «Ит из э лэмп?», «Гив ми зэ эппл» и «Сэ си бон?»).

Двумя годами раньше совсем лапидарное описание шпионской драмы в трагическом Денискином рассказе «Смерть шпиона Гадюкина» выдал Виктор Драгунский: «А на сцене стоял стол, и за ним сидел мальчик в черном костюме, и я знал, что в кармане у него пистолет. А напротив этого мальчика ходил мальчик с бородой. Он сначала рассказал, что долго жил за границей, а теперь вот приехал опять, и потом стал нудным голосом приставать и просить, чтобы мальчик в черном костюме показал ему план аэродрома.

Но тот сказал:

— Этого вы от меня не добьетесь, гражданин Гадюкин!»

В принципе эти цитаты дают исчерпывающее представление о содержании «славных книжечек в зеленых и голубых обложках», от которых просто умирали школьники и многие взрослые читатели. Старт феномену был дан в 1954 году сразу двумя и без того популярными книжными проектами.

Повесть «Следы на снегу» Георгия Брянцева, кадрового офицера военной разведки с опытом руководства партизанами и подпольщиками, была его третьей книгой в детгизовской серии «Библиотеки приключений и научной фантастики» и первой, действие которой полностью происходило не в военном прошлом: американских шпионов, убивших инженера ради плана нового промышленного района, чекисты ловили в мирной Якутии.

Одновременно воениздатовская «Библиотечка военных приключений», четвертый год выпускавшая книжки про пограничников, летчиков, партизан, армейских разведчиков и контрразведчиков военных лет, вдруг подряд выдала четыре шпионских романа на послевоенном материале — «Над Тиссой» Александра Авдеенко, «Под чужим именем» Виктора Михайлова, а также дилогию Льва Самойлова и Бориса Скорбина «Паутина» и «Таинственный пассажир».

Эти книги задали одну из двух главных сюжетных схем советского шпионского романа: американский или английский шпион (зачастую с нацистским или белогвардейским прошлым), замаскированный под веселого советского человека, проникает в СССР, чтобы провести масштабную диверсию, выкрасть чертежи новейшего военного самолета или карту военной базы (ценного месторождения). Зачастую он опирается на «спящих» до той поры агентов, в основном бывших белогвардейцев или фашистских прихвостней, а также использует «втемную» либо вербует нестойких советских граждан — поначалу рефлексирующих интеллигентов, потом легкомысленных девушек, а с конца 50-х — «стиляг», фарцовщиков и любителей красивой жизни.

В романе Авдеенко использовалась и вторая сюжетная схема, в которой сюжет сводился к погоне за перешедшим границу нарушителем. В этом деле пограничникам и чекистам помогало сознательное население, в первую очередь пионеры, умеющие замечать не только иностранные буквы на коричневой пуговке, но и странный акцент собеседника, его качественные ботинки, которые сроду не продавались в районе, а также подозрительные умения либо неумения (шофер-недоучка понимает немецкую фразу, молодой инженер отказывается помочь школьнику с домашним заданием по алгебре, малограмотный сторож покупает маслины и в ночи играет на рояле неизвестную музыку — Вагнера, само собой).

Великий жанровый почин подхватила вся страна. И молодые, и опытные авторы быстро оценили потенциал стартапа и присоединились к маркетмейкерам. Скоро шпионские книги издавались от Львова («Практика Сергея Рубцова» Николая Далекого) до Владивостока («Линия перемены дат» Арсения Малинского), не говоря уж о разнообразных журналах — от «Знания — силы» до «Огонька».

«Библиотечка» быстро укрепилась звонкими именами: Николай Шпанов, фанат авиации и главный алармист предвоенной литературы (автор легендарного «Первого удара. Повести о будущей войне», который то раздавался красноармейцам для тщательного изучения, то изымался после подписания пакта о ненападении), переключился с романов о поджигателях новой войны на «Похождения Нила Кручинина». Вплотную за шпионов взялся знаменитый писатель-прокурор Лев Шейнин. А в 1957 году вышел первый сборник Льва Овалова о майоре Пронине.

Эти авторы дошлифовали золотой стандарт, согласно которому шпионский роман должен быть не детективом, а триллером (героем необходимо не столько вычислить преступника, который известен более-менее сразу, сколько догнать его), причем заведомо облегченным: шпиону не положено выполнить злодейскую миссию и вообще сильно начудить. Из этих правил были, конечно, исключения — например, ранние истории про майора Пронина были стопроцентными детективами, но в остальном подчинялись совместно выработанному канону.

Слог спокойный, диалоги пространные, углубленный психологизм, натуралистичность, литературная изощренность и экспрессия не приветствуются. Жесткий модульный сюжет: явление агента или обнаружение его следа (парашюта, акваланга, странного происшествия, подозрительного трупа), начало расследования, отвлечение на ложную версию, откат на исходную, новый захват цели, иногда полный контроль ее действий, подготовка ловушки, погоня, схватка, арест, допрос, усталое возвращение к мирной жизни.

Протагонисты — молодой горячий лейтенант и ироничный, но отечески опекающий юнца (чтобы отвлечь и раскрепостить сознание сотрудника, и на футбол его сводит, и на курорт вывезет, и даже стакан вина нальет) опытный майор с молодыми глазами и седыми висками. Офицеры носят простые русские либо украинские фамилии (с редкими вкраплениями экзотики вроде Сурена Грачьяна, Ватсона при Ниле Кручинине). Антагонисты — иногда молодые, чаще средних лет обаяшки, неизбежно демонстрирующие пустую душу убийцы и оказывающиеся неприятными чертями из заграничного ада, которые пытаются изгадить наш рай.

Их связные — неприятные старики с темным прошлым и вычурными фамилиями. Обе стороны контактируют с огромным количеством советских людей, разных, порой сложных, но почти всегда хороших и искренне любящих Родину — хоть и не любящих доносы. Чекисты их, кстати, тоже не любят — и с печалью вспоминают массовые репрессии, а у некоторых на стене висит портрет невинно загубленного родственника или товарища. Такое отношение было выстрадано авторами, многим из которых возвращение к шпионской теме дало возможность не только заработать, но и просто вернуться из небытия, зачастую совпадавшего с первым приобщением к теме.

Что происходит в тишине

Шпионский роман появляется там, где ждут шпионов – иногда в только что воевавшей стране, чаще в стране, которая определилась с параметрами войны грядущей. В России первой шпионский сюжет подхватила высокая литература: «Штабс-капитан Рыбников» Александр Куприна был не столько авантюрным, сколько психологическим этюдом о саморазоблачении: журналиста в рассказе насторожил контраст между ура-патриотическими речами вездесущего офицера и его откровенно дальневосточным профилем и манерами.

По-настоящему русский шпионский роман родился через десять лет: германская война воспламенила широкопрофильного коммерческого автора Николая Брешко-Брешковского, который в сжатые сроки наколотил пачку книг с показательными названиями: «Шпионы и герои», «Гадины тыла», «В сетях предательства» и «Ремесло сатаны». Героями этим романов были патриотические дворяне и офицеры, противостоящие обольстительным и порочным немецким шпионам.

«Провокация, шпионаж, похищение важных бумаг, фабрикация фальшивых документов и, когда надо, убийство, чужими, конечно, руками, — все это пускалось в ход, только б результаты получились благоприятные, только б ослабить Россию» — описанный Брешко-Брешковским злодейский инструментарий определил смысл отечественного шпионского романа на век вперед. И не просто вперед, а с огромным гандикапом. Потому что после революции шпионский роман, как и всякая бульварная литература, исчез. Казалось, навсегда.

У послереволюционой литературы нужды в шпионах не было. С одной стороны, экологическая ниша врагов была с перебором занята царскими палачами, белогвардейцами и кулаками-мироедами. С другой — Советская Россия интенсивно готовилась к мировой революции, и в этом режиме любой иностранец мог оказаться более классово близким, чем случайно выбранный соотечественник. Чех служил помощником коменданта Бугульмы, поляки и дети швейцарскоподданных создавали ЧК и ОГПУ, а одним из «Красных дьяволят» был юный китаец, в первой экранизации превратившийся в американского негра и лишь во второй, как все помнят, в цыгана.

Вполне терпимым было и отношение к социально далеким литературным героям с транснациональными амбициями вроде мрачного инженера-мизантропа Гарина либо веселого афериста Бендера. Вот тридцать лет спустя герой, усердно косплеящий Остапа Ибрагимовича, непременно оказался бы американским шпионом — как в сатирическом детективе Олега Сидельникова «Нокаут» (1958).

Да и чекисты в двадцатые годы воспринимались как революционные ангелы смерти, которых не следует ни восхвалять, ни поминать лишний раз — ни просто обращать на себя их внимание. В этом убедился детский писатель Николай Смирнов, в 1929 году выпустивший недетскую повесть «Дневник шпиона». Ее герой, английский агент Кент, пытался во время гражданской войны выстроить антисоветское подполье на пару с князем-белогвардейцем Долгоруковым. Смирнова вызвали в ОГПУ и два месяца допытывались, где автор нахватался шпионских методов, столь толково описанных в книжке. Смирнов с большим трудом доказал, что вычитал все в английских газетах и книжках про знаменитого Сиднея Рейли, будущего прообраза Джеймса Бонда. Покинув Лубянку, во дворе которой Рейли был зарыт четырьмя годами ранее, Смирнов поспешно дописал «Джек Восьмеркин — американец» и более темы шпионов и иностранцев не касался, сосредоточившись на изучении строек социализма. А чекисты снова стали Теми-Кого-Нельзя-Называть.

Еще одним исключением из правила «ни слова про шпионов» оказался знаменитый роман «Человек меняет кожу» (1933) Бруно Ясенского, несколькими годами раньше высланного из Франции. Книга рассказывала о строительстве гигантской плотины при помощи иностранных инженеров, один из которых оказывался, естественно, профессиональным шпионом-вредителем. Ясенский подарил ему биографию и имя бывшего резидента английской разведки в Туркестане Фредерика Бейли. Книга пользовалась огромным успехом, за четыре года выдержала десять переизданий, была переведена на множество языков, причем для английской версии Ясенский заранее написал послесловие в виде открытого письма Бейли.

Автор объяснил, что хотел угодить полковнику, который наверняка ведь мечтал вернуться в Туркестан для реванша. Год спустя роман жестко раскритиковал первый секретарь ЦК КП(б) Таджикистана и бывший глава Госиздата Григорий Бройдо — но не за шпионов, а за антитаджикские и антирусские выпады. Ясенский пожаловался Сталину, Сталин цыкнул, Бройдо извинился, через полгода был возвращен в Москву с понижением, потом снова возглавлял издательства, в рекордные сроки наладил выпуск собрания сочинения Сталина, в августе 1941 года сел на 10 лет (в конце войны по болезни отправлен в 10-летнюю ссылку). Ясенского расстреляли за три года до ареста Бройдо.

Литературные шпионы тут, конечно, ни при чем. Но то ли с учетом разных казусов, то ли в силу известного изречения про важнейшее из искусств отражать изменения следующего десятилетия был мобилизован исключительно кинематограф.

Мы знаем все, мы знаем всех

Изменения были революционными — вернее, контрреволюционными. К тридцатым годам идею мировой революции официально пристукнули, ее адептов приструнили либо выслали, а вавилонский интернационализм завели под единую гребенку со строго определенным количеством зубьев: героям книг и фильмов положено быть русскими с небольшим вкраплением комических, но мудрых украинцев, одним вспыльчивым, но страшно порядочным грузином и нерегулярными представителями Северов или Средней Азии. Стартовали массовые судебные процессы, в рамках которых вредители и враги народа все неизбежней увязывались с представителями иных стран. Вряд ли кто-нибудь теперь даже в шутку посмел бы отрекомендоваться сыном турецкоподданного. В газетах и массовом сознании чекисты стали прославляемыми героями не хуже летчиков.

Но книг про шпионов почти не было. Зато были фильмы.

Уже в 1932 году вышли три картины про вредителей и шпионов, в том числе звуковая «Две встречи», снятая по сценарию живого класика Якова Протазанова, и фильм со знаковым названием «Враг у порога». В первом бывшая белогвардейка становилась женой заслуженного директора, чтобы устраивать диверсии на заводе, во втором коварные шпионки соблазняли юных красноармейцев в ходе приграничных учений. По подсчетам исследователя Александра Федорова, с 1930 по 1935 год шпионы появлялись в восьми игровых фильмах, а с 1936-го по 1939-й — уже в двадцати. Картины с тех пор мало кто смотрел, но звонкие названия «Ошибка инженера Кочина», «Граница на замке» и «На дальней заставе» в советский культурный код врезались.

Как врезались и книжные шпионы 30–40-х, которые все-таки существовали: в пределах гетто — газетно-журнального малоформатного, фантастического и детлитовского. Во второй половине 30-х за шпионскую тему дружно взялись детские писатели первого ряда. В стихотворении Сергея Михалкова «Граница» (1937) приграничные пионеры любезно провожали «посланца белых банд, врага, шпиона и диверсанта» прямиком к начальнику заставы, в повести Рувима Фраермана «Шпион» (1937) корейские дети из приморского колхоза помогали поймать притворившегося прокаженным крестьянином японского лазутчика-убийцу, в «Судьбе барабанщика» (1939) Аркадия Гайдара одураченный поначалу школьник в финале стрелял в шпиона и его напарника-уголовника. Смысл неявного госзаказа объяснил Лев Кассиль в рассказе «Дядя Коля — мухолов» (1938), заглавный герой которого, добродушный рыбак и немецкий шпион, вкрался в доверие ребятишек и без малого прикончил одного из них, сына инженера, чтобы украсть чертежи: «Вы бы, — продолжал капитан К., — написали об этом книжечку… Такие вещи не мешает знать и большим, и маленьким».

Фантасты смело шли своим путем, не оглядываясь на предвоенные ОБЖ: в «Арктании» (1937) Григория Гребнева, «Генераторе чудес» (1939) Юрия Долгушина, «Пылающем острове» (1940) и «Арктическом мосте» (1941) Александра Казанцева, и, само собой, в «Тайне двух океанов» (1938) Григория Адамова шпион выступал в однообразной роли второстепенного соперника, в меру сил мешавшего победе советских ученых и строителей над соперником номер один — природой.

Возможно, это и придало смелости создателю майора Пронина, с юных лет сочетавшему осторожность и некоторую отмороженность. В конце 20-х Лев Овалов с дебютной же повестью «Болтовня» стал звездой молодой пролетарской литературы, но потом погряз в межфракционной борьбе, был всесторонне затоптан за роман «Ловцы сомнений» (РАПП увидел в книге пропаганду троцкизма, а оппозиционеры — подробный донос на троцкистов), сделал ряд карьерных кульбитов и сам попытался затоптать пару молодых талантливых авторов, в том числе Александра Авдеенко. Став редактором художественного радиовещания, Овалов немедленно попросил Сталина выступить по радио 1 мая, найдя для этого удивительный аргумент: «В то время, когда в Германии, например, утро в этом году начнется речью Гитлера, наше приветствие обычно заказывается какому-нибудь литератору».

В 1939 году он возглавил журнал «Вокруг света» и чуть ли не на спор затеял серию детективных рассказов об опытном майоре госбезопасности. Овалов начал издалека: действие первых историй происходит сразу после революции. Но постепенно рассказчик дошел до современности — и на всякий случай озаботился разрешением героя, который ему, автору, так прямо и заявил: «С каждым годом борьба с политическими преступниками становится все сложнее и резче. Об этом надо писать и развивать в людях осторожность и предусмотрительность», а встречное опасение — «Ну, скажут, что я раскрываю методы расследования…» — просто высмеял: «Как нет ни одного преступления, абсолютно похожего на другое, так нет и одинаковых методов для раскрытия этих преступлений».

Лев Овалов был арестован в июле 1941 года: по собственной версии, за разглашение контрразведывательных методик в повести «Голубой ангел», замыкавшей первый цикл рассказов о майоре Пронине, но, скорее, за старый псевдотроцкистский роман. Овалов провел в лагерях и ссылке 15 лет, дожил до реабилитации и до ураганного успеха своего давнего конкурента Авдеенко. Тот в 1940 году был раскритикован лично Сталиным за сценарий к фильму «Закон жизни», исключен из партии и Союза писателей, ушел в шахту, потом на фронт, дождался личного же прощения Сталина, восстановления в партии и СП и в 1954 году открыл золотую эру шпионских «славных книжечек».

Овалов усилил старательно всеми забытый довоенный сборник рассказов, вышедший книжкой незадолго до ареста, «Голубым ангелом», сел писать вторую повесть, потом третью — и майор Пронин стал символом этой эры.

А потом она кончилась.

Бумеранг не возвращается

К началу 60-х формат исчерпал себя, но по инерции продолжал выдаиваться, пока был спрос снизу и не было возражений сверху. Затем сменилось руководство страны. Хрущевские потягушки с Америкой были признаны неактуальными. В конце десятилетия разгром так называемой группировки Шелепина-Семичастного сменил и кураторов культурно-пропагандистского направления в КГБ, вскоре и вовсе была объявлена разрядка международной напряженности. Общественность еще не знала, что «нелегалы» остаются коронкой нашей разведки, а шпионские организации прочего мира действуют иными методами, однако догадывалась, что запасы активных белогвардейцев, власовцев и прочих естественных носителей русского языка должны иссякнуть, а неестественным носителям великий могучий так просто не дается. Теперь читателю было сложнее поверить, что майор Роджерс легким движением языка превращается в садовника Коробкина.

Воениздатовская «Библиотечка» закрылась в 1961 году, ей на смену пришла полноформатная серия «Военные приключения», заполнявшаяся проверенными книгами про разведчиков времен войны и милиционеров. Детгизовскую «рамку» помимо этого заполнила хорошая фантастика — шпионы туда больше не лезли. Теперь их уделом были разоблачительные передачи по ТВ и скучные очерки в альманахе «Чекисты», авторы которого указывались «в подбор» на предпоследней странице. В отдельный довольно бойкий поджанр выделилась пограничная тематика, обеспечивавшая выход не только альманахов, но и специализированных журналов, а потом и популярного сериала — дань теме отдали даже литераторы уровня Юрия Коваля («Алый»), а как минимум один заметный автор, Олег Смирнов, посвятил пограничникам каждый звук своей лиры.

Забавной сублимацией шпионских романов можно считать и остросюжетные книги Юлиана Семенова, Александра Кулешова, Леонида Млечина, Евгения Коршунова и Ростислава Самбука о загнивании заграницы: действие таких книг происходит в страдающих Европах, Америках и Япониях, никак нас не касаясь.

Авдеенко и Овалов писали стандартные соцреалистические романы до глубокой старости и умерли с разницей в год, соответственно в 1996 и 1997 году. Шпионскую тему они забросили тоже практически одновременно: последняя книжка о Пронине, уже генерал-майоре, «Секретное оружие», вышла в 1962-м, последняя часть трилогии «Над Тиссой» — годом позже.

Менее знаменитые авторы также разбрелись кто куда, предпочитая не вспоминать литературную шпионскую молодость — как, например, автор культовой в патриотических кругах трилогии «Русь изначальная» Валентин Иванов, посвятивший раннюю повесть таежной погоне молодого зоотехника за диверсантами.

Шпионы частично вернулись в плохую фантастику и олдскульные детские приключения, частично переехали в юморески и мультики про схватки доблестных майоров с глуповатыми агентами 008 или 00Х — под песенку Владимира Высоцкого про мистера Джона Ланкастера Пека.

Лишь иногда в провинциальных и еще реже в столичных издательствах выходили книги верных теме авторов. Но принципа «шпионы здесь и сейчас» продолжали держаться совсем уж единицы вроде Виталия Горбача, в 1975 году выпустившего в Махачкале вторую книгу дилогии про внедрение цээрушниц в семьи особо важных офицеров «За теневой чертой». Стандартная шпионская повесть Николая Волкова «Не дрогнет рука», написанная в середине 60-х, в 1979-м и 1983-м просто переиздавалась в Красноярске в виде сборника с добавленными милицейскими рассказами. А в столичных книгах бывшие белогвардейцы, предатели или просто замаскированные дворяне оказывались не шпионами, а либо стяжателями (знаменитый «Ларец Марии Медичи» Еремея Парнова и «Беспокойное наследство» Владимира Ишимова и Александра Лукина), либо измученными ностальгией бедолагами («Колесо Фортуны» Николая Дубова).

Так было неинтересно, поэтому в регионах время от времени появлялись свежие оммажи шпионскому роману, выглядевшие совершенно аутентичными образцами поджанра параноидальной эпохи. В 1982 году в Таткнигоиздате вышла повесть Зуфара Фаткудинова «Тайна стоит жизни», в которой лейтенанты НКВД ловили зловещих гитлеровских агентов в подземельях предвоенной Казани и Свияжска. Одновременно в журнале «Уральский следопыт» была опубликована повесть Сергея Крапивина «Пять дней шесть лет спустя» (заключительная часть трилогии, начало которой автор писал вместе с младшим братом, знаменитым Владиславом Крапивиным) про пионеров и комсомольцев, ловящих в послевоенных белорусских лесах местного уроженца, ставшего английским диверсантом.

Кончина жанра была бы совсем скоропостижной, кабы в конце 60-х не вышла трилогия Олега Шмелева и Владимира Востокова «Ошибка резидента». Она потрясла читателя сюжетом — перевербовка матерого резидента выламывалась из привычного формата, — но особенно множеством мелких и явно подлинных подробностей разведывательной и контрразведывательной работы (впечатлявших даже несмотря на шаблонно модульную фабулу и непременное разоблачение стиляг и фарцовщиков). На повторение такого эффекта рассчитывать не приходилось — просто потому, что другого главного контрразведчика страны, выгнанного с работы, но допущенного к литературному труду, в природе быть не могло: бывший руководитель Второго Главного управления КГБ генерал-лейтенант Олег Грибанов, взявший псевдоним Шмелев, был единственным в своем роде.

Однако через пять лет после выхода первой книги трилогии еще больший эффект произвел другой роман, по формальным признакам причисляемый к шпионским. «Момент истины» Владимира Богомолова об охоте на шпионско-диверсионную группировку, способную сорвать неожиданное наступление Красной Армии, безоговорочно относился к «большой» литературе, при этом отличался неимоверным сюжетным и повествовательным драйвом. Богомолов первым и чуть ли не единственным показал, как один человек или маленькая группа может успешно противостоять действиям «сильнейшего государства», в то время как свое сильнейшее государство то и дело пытается все испортить. И уж точно не могло быть второго автора с таким опытом, кругозором, характером и литературным даром.

Его и не было. Зато «Момент истины» усилил формирующийся тренд 70-х — первую волну повышенного официального интереса к Великой Отечественной, партизанам и фронтовым разведчикам.

Возвращение шпионов могло случиться в середине 80-х: при Андропове и раннем Горбачеве сформировался явный госзаказ на решительный отпор западному влиянию. Но снова откликнулись в основном киношники. После долгого перерыва фильмы про шпионов пошли косяком: «Кольцо из Амстердама», «Смерть на взлете», «Бармен из „Золотого якоря”», «Возвращение резидента» и «Конец операции „Резидент”», «Контракт века», «Мы обвиняем». В большинстве из них шпионы превратились либо в невнятных пропагандистов-вербовщиков, либо в откровенных жуликов, бояться которых непросто и неинтересно. Промышленный шпионаж упоминался вскользь, а тема агентов влияния в политическом и военном руководствах по понятной причине затрагиваться вообще не могла.

Литераторы на кампанию почти не отреагировали (документальные книги про тайную войну ЦРУ со всеми на свете не в счет) либо остались незамеченными, как Теодор Гладков с романом 1982 года «Последняя акция Лоренца» (как раз про вербовщика). Даже роман сверхпопулярного Юлиана Семенова «ТАСС уполномочен заявить» (1979) с четкой шпионской линией особой славой не пользовался — в отличие от снятого на его основе сериала (1984).

Понятно, что и сериалу невозможно дотянуться до другого многосерийного фильма по книге Семенова, как ихним шпионам невозможно дотянуться до нашенских разведчиков.

Но это совсем другая история.

https://gorky.media/context/shpion-prishe...

Иностранец, иногородний вошедший, вдруг обнаружившийся в городе впоследствии — очень распространённое начало произведениий с мистическим элементом (И. Кочерга — произведения с персонажем Карфункель, Ильф/Петров — об Остапе Бендере (сыне турецко-подданного), Лагин — Старик Хоттабыч, Гайдар "Судьба барабанщика" — дядя (иностранный шпион)...

https://fantlab.ru/blogarticle31402

https://fantlab.ru/blogarticle31367

1938 год, как вы понимаете, не самое благоприятное время для фиксации того, что происходит вокруг. Мы поговорим, собственно, о двух книгах этого года, и обе детские. Это «Старик Хоттабыч» Лагина и, понятное дело, «Судьба барабанщика» Гайдара. Они образуют, вообще все эти книги 1938 года, такую своеобразную тетралогию. «Судьба барабанщика», «Хоттабыч», «Пирамида» Леонова, начатая тогда, и, естественно, «Мастер и Маргарита». У трех книг были проблемы с публикацией, только «Хоттабыч» был опубликован легко и сразу. А повествуют они о вторжении в Москву потусторонних сил. В повести Лагина находят джинна, в романе Леонова прилетает ангел, или ангелоид, как он там назван. В романе Булгакова Москву посещает сатана, а в повести Гайдара в Москву приезжает такой инфернальный, тоже со свитой, дядя, шпион западный, как выясняется впоследствии. На вопрос о происхождении этого дяди НКВДшник показывает куда-то в сторону, куда садится солнце, стало быть, с Запада приехал. Но дядя, он тоже, как и все остальные инфернальные персонажи, Воланд, в частности, он обладает свитой, обязательно. У дяди есть старик Яков, помесь Паниковского и Коровьева, и есть роковая старуха, бывшая, видимо, аристократка, с которой встречаются герои в Киеве. Помешанная такая страшная баба, которая потом перекочевала в рыбаковскую «Бронзовую птицу».

https://fantlab.ru/blogarticle50089

— Гигант мысли, отец русской демократии ....Он думал! Как Ваше имя? Спиноза? (И-П. 12 стульев)

Потный и красный, проскочил я на площадку своего вагона. Дядя вырвал у меня сумку, сунул в нее руку и, даже не глядя, понял, что все было так, как ему надо. – Молодец! – тихо похвалил меня он. – Талант! Капабланка! (Гайдар-Судьба барабанщика — дядя)

свита Воланда (Азазелло, Коровьев, кот Бегемот, Гелла) — свита старика Хоттабыча — Волька, Женька (в первых редакциях — ещё и Серёжка) — свита Бендера (Балаганов, Паниковский, Козлевич) — свита дяди (брат Шаляпина, старик Яков, киевская старуха)

Из конца в конец романов в начале мира, в разгаре действия или под занавес тянутся, летят пожарные обозы. Где пожарный обоз, там всегда пожар, а где пожар — там бесы, и, стало быть, отец Федор один из них. Бесы, бесы... Сколько их, куда их гонят авторы? А в свиту Главного. Вот Ипполит Матвеевич Воробьянинов. Даже не знай мы о его кошачьих повадках, по одному только имени должно понять, что он — Бегемот: Киса. Рыжий широкоплечий Балаганов — Азазелло. Его дублер — кроткий Адам Казимирович, поскольку Козлевич — «козел отпущения»: Азазел. Все на того же Азазелло указывает и золотой зуб Паниковского.

Если человек хочет иметь эффективную компанию, ему нужно создать архетипическую бизнес-семью, в которой обязательно должен быть отец — вожак (причем не назначенный, а естественно выделившийся); мать — человек с моральными устоями, ограничивающая власть отца; и дети, среди которых старший — умный, а младший — озорник. Именно в такой группе возникает высочайшая эмоциональная поддержка. Возьми любое произведение, и ты найдешь следы той же архетипической семьи. Например, в «Мастере и Маргарите»: Воланд — отец, Азазелло — мать, Клетчатый — старший, Кот Бегемот — младший; в «Золотом теленке»: Остап Бендер — отец, Козлевич — мать, Балаганов — старший, Паниковский — младший.

https://fantlab.ru/blogarticle49755

Г. В. Балашов. Как стать авантюристом?

***

Два любопытствующих иностранца в Москве 37-го года. Первый написал об этом книгу, второй стал героем повести.

В 1937 году Лион Фейхтвангер посетил Москву и написал об этой поездке книгу. Само собой, Фейхтвангер не был тогда единственным иностранцем в Москве: и другие тоже навещали наш стольный град. Вот я и хочу рассказать о пребывании здесь одного заморского чудака. Он оказался в СССР в тот же год, что и Фейхтвангер, и ему в Москве до того понравилось, что он решил натурализоваться. Случай, как известно, далеко не единственный, но стоящий того, чтобы о нем рассказать. Звали иностранца Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб. Нечего и говорить, что у имени этого не было тогда никаких иных коннотаций, кроме сказочных.

В отличие от Фейхтвангера Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, которого мы в дальнейшем вослед за мудрейшим из отроков будем по-простецки именовать Хоттабычем, не оставил письменных свидетельств о пребывании в столице страны победившего социализма. За Хоттабыча это сделал его жизнеописатель — автор одноименного бестселлера Лазарь Лагин. «Старик Хоттабыч» был опубликован в тридцать восьмом — естественно считать, что Гассан Абдуррахман прибыл в Москву годом раньше и, может быть, даже (почему бы и нет?) столкнулся как-то на улице Горького с Фейхтвангером, но они не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

Фейхтвангер был западным еврейским интеллигентом, эмигрантом, бежавшим от нацистских преследований. Все это отразилось и в его московских заметках. Книга Фейхтвангера представляет собой попытку понимания со стороны: социальный и культурный опыт автора внеположен советской действительности. В каком-то смысле он тоже был Хоттабычем. Хотя в отличие от него не захотел в Москве задержаться.

Из соображений симметрии Лазаря Иосифовича Лагина (Гинзбурга) следовало бы назвать советским еврейским интеллигентом (ничего, что я раскрываю псевдоним? в этом нет ничего безнравственного?), однако национальная характеристика, столь важная в отношении Фейхтвангера, в отношении Лагина (во всяком случае, здесь) совершенно бессмысленна. Лагин родился в 1903 году в Витебске, и у него, разумеется, был еврейский опыт, но этот опыт никак не сказался в его книге. Не был востребован. То есть, возможно, если специалист станет смотреть в микроскоп, он что-то и заметит, но я как читатель без сверхзадачи не вижу здесь ни следа, ни тени какой-то национальной подоплеки. Лагин типичный советский столичный интеллигент тридцатых, человек, смотрящий изнутри советского социума, Лагин воспевает прекрасную советскую жизнь, показывает ее огромные достижения и преимущества, он талантливо делает это в своей приключенческой фантастической повести для подростков — случай, когда социальный заказ счастливо совпадает с пафосом самого автора.

Фантазии невинные и винные

Тем не менее некоторые образы Лагина представляются достаточно амбивалентными. Вот, например, знаменитая сцена экзамена. Парализованный чужой волей Волька вынужден повторять кажущиеся ему чудовищными слова только потому, что этого хочет дядя за дверью: «Волька вдруг почувствовал, что какая-то неведомая сила против его желания раскрыла ему рот». Дальше еще сильнее: «. . .отвечал убитым голосом Волька, и слезы потекли по его щекам», «. . .продолжал против своей воли отвечать наш герой, чувствуя, что ноги у него буквально подкашиваются от ужаса». Сцена из кошмарного сна. В одноименном фильме, снятом, кажется, в пятидесятых, уже после смерти Сталина, гротескность ситуации усилена: Хоттабыч диктует несчастному Вольке ответы не из-за закрытой двери, а с портрета! С портрета-то как раз все и диктовалось!

Экзамен смотрится внятным эвфемизмом больших процессов. Такого рода черный юмор был уж совсем несвойствен Лагину. Надо полагать, он бы вознегодовал (и вострепетал! о как бы вострепетал!), услышав подобную интерпретацию своей невинной фантазии. Однако же написал текст, из которого естественным образом извлекается содержание, которого он как бы и не вкладывал. Сознательно не вкладывал. Причем эпизод этот не единственный. Чего стоит превращение москвичей («меньше чем в полминуты») в стадо «печально блеющих баранов», которых направляют в исследовательский институт — для опытов. «Стадо дружно заблеяло. Бараны хотели сказать, что ничего подобного, что они вовсе не подопытные бараны, что они вообще не бараны и что несколько минут назад как они перестали быть людьми, но вместо слов из их широко раскрытых ртов вылетало только печальное «мэ-э-э». Само собой, интересному эксперименту будет посвящена статья в журнале с не случайным названием «Прогрессивное овцеводство».

Хоттабыч:

«Не могу без смеха вспомнить, о мудрейший из отроков, как эти люди превращались в баранов! Сколь забавно это было, не правда ли?»

Кому забавно, кому нет, кошке игрушки — мышке слезки: «Волька не находил в происшедшем ничего забавного. Его страшила судьба новоявленных баранов. Их свободно могли зарезать на мясо».

Вот Пушкин, например, Александр Сергеевич, нисколько не разделял опасений воспитанного в демократической традиции советского мальчика:

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич!

То есть считал, что бараны ровно для того и созданы. И Иосиф Виссарионович Сталин придерживался того же мнения.

Я набираю этот текст на компьютере. В текстовый редактор встроен лексический контроль: слова, не известные редактору, подчеркиваются волнистой красной линией. Это позволяет избежать множества ошибок, которые я по незнанию или невнимательности допускаю. Каких слов не знает редактор? «Жизнеописатель» ему неизвестен, писателя Лагина не знает, «Хоттабыч» для него просто набор литер. Но что куда интереснее, ему неведом и «Виссарионович»! Иосифа знает, Виссарионовича — нет! Господи, да можно ли было вообразить такое полвека назад! Изощренная (хотя и неумышленная) месть объявившему кибернетику лженаукой.

Но вернемся к нашим баранам. В отличие от книги Лагина, где для них все кончается хорошо, в реальной жизни не сыскать было доброго сердцем Вольки, обладающего неограниченным влиянием на мага; кроме того, кремлевский маг в отличие от сравнительно добродушного Хоттабыча любил резать и получал от этого удовольствие.

Предшественник Абдуррахмана

Незадолго до появления Хоттабыча в Москве столицу посетил другой иностранный специалист, причем тоже явился при водах: правда, возник не из пучины реки, а на берегу прудов. Эти явления сопровождались подчеркиваемым обоими авторами безлюдьем места действия — совпадение, как бы диктуемое ситуацией. Однако у «Мастера и Маргариты» и «Старика Хоттабыча» вообще полно совпадений. Воланд выступает в варьете, Хоттабыч — в цирке. Воланд сбрасывает с небес деньги, Хоттабыч — тоже. У Булгакова есть сюжет изъятия золота — и у Лагина есть! И Булгаков, и Лагин тяготеют к фельетону. Оно и понятно: рука сама писала фельетон — школа «Гудка» и «Крокодила» (у Лагина). (Кстати, А. Беляев публиковался в "Гудке" в 1924-1926 гг.)

Лагин переносит сюжет изъятия золота в Италию. Там происходит много интересного, чего ни при каких обстоятельствах не могло бы произойти в СССР: ведь в стране победившего социализма зло уже уничтожено, а отдельные фельетонные недостатки («пережитки прошлого») по природе своей неспособны породить драматического конфликта — вот и приходится искать его за морем. Кроме того, это небольшое путешествие очень в духе социального заказа. В Италии Хоттабыч стремительно проходит путь русской социал-демократии — от благородного сочувствия униженным и оскорбленным до изготовления фальшивых банкнот. Большой проект купца русской революции Парвуса: всеобщая стачка, фальшивые рубли — и Россия повержена. Мудрецы из германского генштаба качают многодумными головами: стачка — ладно, но фальшивые деньги?! Невозможно! Протестантская этика не велит.

http://www.jewniverse.ru/modules.php?name...

***

20 нояб. 2014 г. — И. Кочерга — Песня в бокале (1910), Зубний біль сатани (1922), Майстри часу (Часовщик и курица ) (1933) — Карфункель — прототип Воланда (немец, предсказатель, появляется в самом начале произведения). А. Чаянов "Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей" (1921) ...

slovar06: Іван Кочерга — Лаборатория Фантастики

https://www.fantlab.ru/blogarticle33513

slovar06: Іван Кочерга. ... До свого улюбленого романтично-алегоричного, майже казкового світу драматург повертається 1919 р. в одноактівці «Вигнанець Ваґнер». Із тогочасними ...... Так, цей іноземець дуже виразно нагадує Воланда з відомого роману М. Булгакова «Майстер і Маргарита». Уточнимо: не ...

https://www.fantlab.ru/blogarticle33475

***

Повесть Александра Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей», главный персонаж которой носит фамилию Булгаков, была известна М. А. Булгакову; её экземпляр был подарен писателю в январе 1926 года художницей Наталией Ушаковой. Согласно утверждению второй жены Булгакова Любови Белозерской, прочитанная Булгаковым повесть Чаянова послужила толчком к написанию им первоначального варианта «романа о дьяволе».

***

6. Ильф — Петров. 12 стульев. М. АСТ-Олимп.2002 ( Критика и комменты- в т.ч. Мастер Гамбс и Маргарита).

Ильф — Петров. Золотой телёнок. Двенадцать стульев (авторская редакция).М. Текст. 2006.

7. М. Чудакова. Новые работы: 2003-2006 гг. М.Время.2007 ("Три советских нобелевца"; ассоциации,взаимосвязи,переплетения, -Капитанская дочка+Тимур & команда; Мастер & Маргарита+Старик Хоттабыч ).

8. М. Золотоносов. Слово и Тело. М. Ладомир. 1999.

9. Каганская М., Бар- Селла З.- Мастер Гамбс и Маргарита. Тель-Авив. 1984.

10. Лурье Я.- В краю непуганых идиотов. СПб. 1997.

11. Петровский М. Уже написан Бендер. Литература №13. 1997.

12. Сарнов Б. Что же спрятано в 12 стульях ( там же).

13. Одесский М., Фельдман Д.- Москва Ильфа и Петрова. Легенда о Великом Комбинаторе, или Почему в Шанхае ничего не случилось.

Долгов А. — Великий комбинатор и его предшественники.

14. Левин А. Б. «Двенадцать стульев» из «Зойкиной квартиры».

http://masterclub.at.ua/forum/63-177-1

15. А. Н. Барков — Роман МБ "МиМ": альтернативное прочтение. К. 1994.

16. Д. Клугер — Дело гражданина Корейко http://kackad.com/kackad/?p=12834&fb_......

17. Д. Клугер — Потерянный рай шпионского романа http://www.rf.com.ua/article/952. Штандартенфюрер Румата Эсторский.

19. Петровский М. Книги нашего детства.

20. Петровский М. Городу и миру.

21. http://samlib.ru/s/sapiga_a_w/tolstoj_ael...

** Анри Барбюс

**** Г. Уэллс

Возможные истоки романа «Мастер и Маргарита» (1929-1940)

В дополнение к уже известным исследованиям.

И.-В. Гёте «Фауст» (1808) Мефистофель — Воланд, Фауст — Мастер

И. Кочерга — Песня в бокале (1910), Зубний біль сатани (1922), Майстри часу (Часовщик и курица ) (1933)      — Карфункель — прототип Воланда (немец, предсказатель, появляется в самом начале произведения)

А. Чаянов «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (1921) — замыслы и сюжетные ходы МиМ М. Булгакова ( М. Чудакова )

В. Брюсов «Огненный ангел» (1908)

Вопрос. Кто научил тебя колдовству, сам дьявол или кто из его учеников?

Ответ. Дьявол.

– Кого ты сама научила тому же?

– Никого.

– Когда и в какое время дьявол с тобой справил свадьбу?

– Три года назад, в ночь под праздник божьего тела.

– Заставил ли он тебя, в пакте с собой, отречься от Бога Отца, Сына и Святого Духа, от Пречистой Девы, всех святых и от всей христианской веры?

– Да.

– Получила ли ты второе крещение от дьявола?

– Да.

– Присутствовала ли ты на танцах шабаша, три раза в год или чаще?

– Гораздо чаще, много раз.

– Как ты туда переносилась?

– Вечером, под ночь, когда собирался шабаш, мы натирали свое тело особой мазью, и тогда нам являлся или черный козел, который переносил нас по воздуху на своей спине, или сам демон, в образе господина, одетого в зеленый камзол и желтый жилет, и я держалась руками за его шею, пока он летел над полями. Если же не было ни козла, ни демона, можно было сесть на любой предмет, и они летели, как самые борзые кони.

– Из чего состояла мазь, которой в этих случаях натирала себя?

– Мы брали разных трав: поручейника, петрушки, аира, жабника, паслена, белены, клали в настой от борца, прибавляли масла из растений и крови летучей мыши и варили это, приговаривая особые слова, разные для разных месяцев.

– Видала ли ты на шабаше Злого Духа, восседающего в виде козла на троне, должна ли была поклоняться ему и целовать его нечистый зад?

– Это мой грех. Притом мы приносили ему наши дары: деньги, яйца, пироги, а некоторые и украденных детей. Еще мы кормили своими грудями маленьких демонов, имевших образ жаб, или, по приказанию Мастера, секли их прутьями. Потом мы плясали под звуки барабана и флейты.

– Участвовала ли ты также в служении богопротивной черной мессы?

– Да, и дьявол как сам причащался, так давал и нам причастие, говоря «сие есть тело мое».

– Было ли то причастие под одним видом или под двумя?

– Под двумя, но, вместо гостии, было нечто твердое, что трудно было проглотить, а вместо вина, – глоток жидкости, ужасно горькой, наводящей холод на сердце.

– Вступала ли ты на шабаше в плотские сношения с дьяволом?

– Дьявол выбирал среди женщин ту, которую мы называли царицею шабаша, и она проводила время с ним. А другие все, в конце пира, соединялись, как случится, кто к кому приблизится, женщины, мужчины и демоны, и только иногда дьявол вмешивался и сам устраивал пары, говоря: «Вот кого тебе нужно», или: «Вот эта подойдет тебе».

– Случалось ли тебе быть таковой царицей шабаша?

– Да, и не один раз, чем я и бывала очень горда, – господи, помилуй мою душу!

http://www.litmir.net/br/?b=113969&p=...

А. Беляев «Властелин мира» (1926-1929) :

В «Гудке» роман начинался со второй половины четвертой главы второй части — с репортерской заметки «Массовый психоз»:

«Вчера вечером в городе наблюдалось странное явление. В одиннадцать часов ночи в продолжении пяти минут у многих людей появилась навязчивая идея, вернее, навязчивый мотив известной немецкой песенки „Ах, мейн либер Августин“. У отдельных лиц, страдающих нервным расстройством, навязчивые идеи или мотивы бывали и раньше. Необъяснимой особенностью настоящего случая является его массовый характер.

Один из сотрудников нашей газеты сам оказался жертвой этого психоза. Вот как он описывает событие:

— Я сидел со своим приятелем, известным музыкальным критиком, в кафе. Критик, строгий ревнитель классической музыки, жаловался на падение музыкальных вкусов, на засорение музыкальных эстрад пошлыми джаз-бандами и фокстротами. С грустью говорил он о том, что все реже исполняют великих стариков: Бетховена, Моцарта, Баха… Я внимательно слушал его, кивая головой, — я сам поклонник классической музыки, — и вдруг с некоторым ужасом я заметил, что мысленно напеваю мотив пошленькой песенки — „Ах, мейн либер Августин“… — Что, если бы об этом узнал мой собеседник, — думал я, — с каким бы презрением он отвернулся от меня? Он продолжал говорить, но будто какая-то навязчивая мысль преследовала и его… От времени до времени он даже встряхивал головой, точно отгонял надоедливую муху. Недоумение было написано на его лице… Наконец критик замолчал и стал ложечкой отбивать по стакану такт, и я был поражен, что удары ложечки в точности соответствовали такту песенки, проносившейся в моей голове… У меня вдруг мелькнула неожиданная догадка, но я еще не решался высказать ее, продолжая с удивлением следить за стуком ложечки.

Дальнейшее событие ошеломило всех.

— Зуппе. „Поэт и крестьянин“! — анонсировал дирижер, поднимая палочку.

Но оркестр вдруг заиграл „Ах, мейн либер Августин“…

Заиграл в том же темпе и том же тоне!.. Я, критик и все сидевшие в ресторане поднялись, как один человек, и минуту стояли, будто пораженные столбняком. Потом вдруг все сразу заговорили, возбужденно замахали руками, глядя друг на друга в полном недоумении. Было очевидно, что эта навязчивая мелодия преследовала одновременно всех… Незнакомые люди спрашивали друг друга, и оказалось, что так оно и было. Это вызвало чрезвычайное возбуждение. Ровно через пять минут явление прекратилось. По наведенным нами справкам, та же навязчивая мелодия охватила почти всех живущих вокруг Биржевой площади и Банковской улицы. Многие напевали мелодию вслух, в ужасе глядя друг на друга. Бывшие в опере рассказывают, что Фауст и Маргарита вместо дуэта „О, ночь любви“ запели вдруг под аккомпанемент оркестра „Ах, мейн либер Августин“… Несколько человек на этой почве сошли с ума и отвезены в психиатрическую лечебницу.

О причинах возникновения этой странной эпидемии ходят самые различные слухи. Наиболее авторитетные представители научного мира высказывают предположения, что мы имеем дело с массовым психозом, хотя способы распространения этого психоза остаются пока необъяснимыми. Несмотря на невинную форму этого „заболевания“, общество чрезвычайно взволновано им по весьма понятной причине: все необъяснимое, неизвестное пугает, поражает воображение людей. Притом высказываются опасения, что „болезнь“ может проявиться и в более опасных формах. Как бороться с нею? Как предостеречь себя? Этого никто не знает, как и причин ее появления. В спешном порядке создана комиссия из представителей ученого мира и даже прокуратуры, которая постарается раскрыть тайну веселой песенки, нагнавшей такой ужас на обывателей».

Для массового газетного читателя Беляев дает перевод: «Ах, мейн либер Августин» — «Ах, мой милый Августин!»

Мы привели столь обширную цитату по нескольким причинам. Во-первых, чтобы указать на ошибки: песенка об Августине названа «пошленькой» и, наряду с «пошлыми джаз-бандами и фокстротами», должна служить образцом современного «падения музыкальных вкусов». Беляев почему-то забыл, что в своей сказке «Свинопас» Андерсен назвал «Милого Августина» старинной песенкой, а сказано это было в 1841 году — за пять лет до появления увертюры Франца фон Зуппе «Поэт и крестьянин» («Dichter und Bauer»)… Да и сама песенка не немецкая, а австрийская…

Короче, Беляев ошибся абсолютно во всем… — и при этом попал в точку!

Слова «болезнь», «заболевание», поставленные в спасительные кавычки, — это не пугливая ирония газетного репортера, а самая суть: песенку «Ах, мой милый Августин!» сочинили в 1679 году в Вене, пораженной эпидемией чумы. И рассказано в песне про то, как пьяница Августин свалился в яму, а проснулся в окружении трупов. Его и самого приняли за бездыханный труп:

Rock ist weg, Stock ist weg,

Augustin liegt im Dreck,

O, mein lieber Augustin,

Alles ist hin.

Нет одежды, трости нет,

Августин лежит в дерьме…

Ах, мой милый Августин,

Вот и всё, тебе кранты!

Вот и в нынешнем 1926 году на Берлин катится новая чума… С одной только разницей — куда страшнее. Психическая! Когда люди перестают быть собой.

А теперь вторая причина обширного цитирования — сравните два отрывка, приведенный выше и такой:

«Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле. Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а то, что происходило под ними.

Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась… <…>

Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:

— Вот опять! — и неожиданно запела дрожащим сопрано:

Славное море священный Байкал…

Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:

Славен корабль, омулевая бочка!..

К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. <…>

Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:

Молодцу быть недалечко!

Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глазе невидимого дирижера»…

http://www.litmir.net/br/?b=196944&p=44

А. Беляев «Борьба в эфире» (1928) :

Но был у романа еще один читатель…

Вспомним начало:

«Я сидел на садовом, окрашенном в зеленый цвет плетеном кресле, у края широкой аллеи из каштанов и цветущих лип. Их сладкий аромат наполнял воздух. Заходящие лучи солнца золотили песок широкой аллеи и верхушки деревьев».

А теперь сравним:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…

Попав в тень чуть зеленеющих лип…

…пуста была аллея».

Читаем дальше:

«Это не могло быть сном. Слишком все было реально, хотя и необычайно странно и незнакомо».

Сравним:

«Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера»…

Героя Беляева мы застаем уже сидящим в садовом кресле, а Берлиозу с Иваном Бездомным это только предстоит… Но вот и они «уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной».

После этого Беляев описывает «[с]овершенно пустячный случай: мне захотелось курить. Я вынул коробку папирос „Люкс“ и закурил».

А у Булгакова так:

«— Вы хотите курить, как я вижу? — неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, — вы какие предпочитаете?

— А у вас разные, что ли, есть? — мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

— Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.

— Ну, „Нашу марку“, — злобно ответил Бездомный.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:

— „Наша марка“».

У Беляева:

«Это невинное занятие произвело совершенно неожиданный для меня эффект.

Несмотря на то, что все эти юноши (или девушки) были, по-видимому, очень сдержанными, они вдруг целой толпой окружили меня, глядя на выходящий из моего рта дым с таким изумлением и даже ужасом, как если бы я начал вдруг дышать пламенем».

Потрясены и Бездомный с Берлиозом:

«И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно „Наша марка“, сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник»...

http://www.litmir.net/br/?b=196944&p=51

Наблюдения М. Чудаковой из «Жизнеописания Михаила Булгакова»:

Появление же дьявола в первой сцене романа было гораздо менее неожиданным для литературы в 1928 году, чем через десять лет — в годы работы над последней редакцией. Эта сцена и вырастала из текущей беллетристики, и полемизировала с ней. «26 марта 1913 г. я сидел, как всегда, на бульваре Монпарнас...» — так начинался вышедший в 1922 году и быстро ставший знаменитым роман Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». На следующей странице: «Дверь кафе раскрылась и не спеша вошел весьма обыкновенный господин в котелке и в сером непромокаемом пальто». Герой сразу понимает, что перед ним сатана, и предлагает ему душу и тело. Далее начинается разговор, получающий как бы перевернутое отражение в романе Булгакова: «Я знаю, за кого вы меня принимаете. Но его нет». Игерой добивается у сатаны ответа: «Хорошо, предположим, что его нет, но что-нибудь существует?.. — Нет»; «Но ведь на чем-нибудь все это держится? Кто-нибудь управляет этим испанцем? Смысл в нем есть?» — эти безуспешные взывания героя-рассказчика у Эренбурга заставляют вспомнить как бы встречный вопрос «иностранца» в первой главе романа Булгакова: «Кто же распоряжается всем этим?» (редакция 1928 г.) и последующий спор. Мы предполагаем в первой сцене романа Булгакова скрытую или прямую полемику с позицией героя-рассказчика романа Эренбурга, нарочито сближенной с позицией автора (само собой разумеется, что и та, и другая сцены проецируются на разговор Федора Карамазова с сыновьями о боге и черте).

Непосредственное ощущение литературной полемичности подкрепляется и тем фактом, что отрывок из романа Эренбурга печатался в том же № 4 «Рупора», где и «Спиритический сеанс» — один из самых первых московских рассказов Булгакова; здесь же помещен был портрет автора — возможно, первый портрет Булгакова, появившийся в печати. Не будет натяжкой предположить, что этот номер был изучен писателем от корки до корки. В дальнейшем личность Эренбурга быстро привлекла не слишком дружелюбное внимание Булгакова: роман Эренбурга в 1927 году — накануне обращения Булгакова к новому беллетристическому замыслу — был переиздан дважды.

В том же 1927 году в московском «альманахе приключений», названном «Война золотом», был напечатан рассказ Александра Грина (знакомого с Булгаковым по Коктебелю) «Фанданго». В центре фабулы — появление в Петрограде голодной и морозной зимой 1921 года возле Дома ученых группы экзотически одетых иностранцев. «У самых ворот, среди извозчиков и автомобилей, явилась взгляду моему группа, на которую я обратил бы больше внимания, будь немного теплее. Центральной фигурой группы был высокий человек в черном берете с страусовым белым пером, с шейной золотой цепью поверх бархатного черного плаща, подбитого горностаем. Острое лицо, рыжие усы, разошедшиеся иронической стрелкой, золотистая борода узким винтом, плавный и властный жест...» Три человека «в плащах, закинутых через плечо по нижнюю губу», составляют его свиту и называют его «сеньор профессор». «Загадочные иностранцы», как называет их про себя рассказчик, оказываются испанцами — делегацией, привезшей подарки Дому ученых.

Яркое зрелище — экзотические иностранцы в центре города, живущего будничной своей жизнью, — использованное Грином в качестве завязки рассказа, не могло, нам кажется, не остановить внимания Булгакова.

Замечается сходство многих деталей сюжетной линии Воланда в романе и рассказа «Фанданго»: например, описание сборища в Доме ученых, где гости показывают ученой публике привезенные ими подарки, заставляет вспомнить сеанс Воланда в Варьете, так поразивший московских зрителей в более поздних редакциях романа: «Публика была обыкновенная, пайковая публика: врачи, инженеры, адвокаты, профессора, журналисты и множество женщин. Как я узнал, набились они все сюда постепенно, привлеченные оригиналами-делегатами». Глава их «сидел прямо, слегка откинувшись на твердую спинку стула, и обводил взглядом собрание. Его правая рука лежала прямо перед ним на столе, сверх бумаг, а левой он небрежно шевелил шейную золотую цепь... Его черно-зеленые глаза с острым стальным зрачком направились на меня» и т. п. («Фанданго»). Прозу Грина Булгаков, судя по воспоминаниям друзей, не любил, что не исключало возможности взаимодействия.

Фигура «иностранца» как сюжетообразующего героя возникла в прозе той самой московской литературной среды, в которую вошел в 1922—1923 годах Булгаков, в эти же годы формирования новой литературы. Появляется герой, в котором подчеркивается выдержка, невозмутимость, неизменная элегантность костюма, герой, который «брит, корректен и всегда свеж» (А. Соболь, «Любовь на Арбате»). Это иностранец или квази-иностранец (скажем, приехавший со шпионским заданием эмигрант, одетый «под иностранца»). В нем могут содержаться в намеке и дьявольские черты.

Приведем сцены из двух рассказов этих лет. «На другой день ветра не было. Весь день человеческое дыхание оставалось около рта, жаром обдавая лицо. Проходя городским садом около самого дома, Фомин присел на скамейку, потому что от мутных дневных кругов, ослеплявших и плывших в глазах, от знойного звона молоточков в виски закружилась голова. И когда на ярко блестевшую каждой песчинкой дорожку выплыл James Best, иностранец, он показался Фомину только фантастической фигурой в приближающемся и растекающемся знойном ослепительном круге. <...> Проходя мимо Фомина, он вежливо снял кепку:

— Добрый день.

Растерявшийся Фомин в ответ не то покачнулся, не то заерзал на скамейке. И стал думать о Бесте. Кто он, откуда и зачем здесь» (О. Савич. Иностранец из 17-го №.1922; подчеркнуто нами. — М. Ч.).И еще одна сцена...

В рассказе А. Соболя «Обломки» (1923) в Крыму влачит существование случайная компания «бывших» — княжна, поэт и др. Они взывают: «Хоть с чертом, хоть с дьяволом, но я уйду отсюда»; «Дьявол! Черт! Они тоже разбежались. Забыли о нашем существовании. Хоть бы один... Черт!

http://www.litmir.net/br/?b=121477&p=...

Сравнительный анализ Мариэтты Чудаковой из «Новых работ 2003-2006»:

ВОЛАНД И СТАРИК ХОТТАБЫЧ

В конце 1930-х годов дописывались два очень разных, но сближенных в важной точке произведения – «Мастер и Маргарита» М. Булгакова и «Старик Хоттабыч» Л. Лагина.

Литературному произведению невозможно задавать вопрос – почему оно появилось. Но иногда все же хочется высказать свою гипотезу. Почему замысел со всемогущим героем в центре, распоряжающимся реальностью по своему усмотрению, разрабатывался столь разными беллетристами – одновременно?

Персона, стоявшая в тот год во главе страны, давно уже воспринималась ее жителями как воплощение всемогущества – и в сторону зла, и в сторону добра. О зле разговоров вслух не было, о звонках же кому-либо прямо домой, о неожиданной помощи и т. п. слагались легенды. Само это всемогущество, владение – в прямом смысле слова – одного человека жизнями десятков миллионов во второй половине 1930-х годов было столь очевидно, столь ежеминутно наглядно, что можно представить, как литератора неудержимо тянуло – изобразить не близкое к кровавой реальности (это могло прийти в голову только самоубийцам), а нечто вроде сказки: о том, как некий падишах может в любой момент отсекать людям головы. Неудивительно, что такая тяга возникла одновременно у разных писателей – удивительно скорее, что таких сочинений не было гораздо больше. В этой тяге могло присутствовать и бессознательное желание расколдовать страну, изобразив фантастику происходящего в сказочном обличье, – ведь оцепенелость страны чувствовали и те, кто не осознавали, что они ее чувствуют.

Разительно сходны прежде всего наглядно демонстрирующие всемогущество героя сцены в цирке («Старик Хоттабыч») и в Варьете («Мастер и Маргарита»).

«– Разве это чудеса? Ха-ха!

Он отодвинул оторопевшего фокусника в сторону и для начала изверг из своего рта один за другим пятнадцать огромных разноцветных языков пламени, да таких, что по цирку сразу пронесся явственный запах серы»[707].

После серии превращений «оторопевшего фокусника» Хоттабыч возвращает его «в его обычное состояние, но только для того, чтобы тут же разодрать его пополам вдоль туловища». Не подобно ли тому, как булгаковский кот пухлыми лапами «вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал голову с полной шеи»?

«Обе половинки немедля разошлись в разные стороны, смешно подскакивая каждая на своей единственной ноге. Когда, проделав полный круг по манежу, они послушно вернулись к Хоттабычу, он срастил их вместе и, схватив возрожденного Мей Лань-Чжи за локотки, подбросил его высоко, под самый купол цирка, где тот и пропал бесследно».

Опять-таки приближено к действиям кота, который, «прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на свое место», а затем Фагот хоть и не отправил конферансье под потолок, то, во всяком случае, «выпроводил со сцены».

Поведение публики, созерцающей действия старика Хоттабыча, тоже весьма напоминает атмосферу на сеансе черной магии в Варьете:

«С публикой творилось нечто невообразимое. Люди хлопали в ладоши, топали ногами, стучали палками, вопили истошными голосами “Браво!”, “Бис!”, “Замечательно!” <…>»

Ну и, конечно, «в действие вмешались двое молодых людей. По приглашению администрации они еще в начале представления вышли на арену, чтобы следить за фокусником» (функция Жоржа Бенгальского у Булгакова).

«На этом основании они уже считали себя специалистами циркового дела и тонкими знатоками черной и белой магии[708]. Один из них развязно подбежал к Хоттабычу и с возгласом: “Я, кажется, понимаю в чем дело!” попытался залезть к нему под пиджак, но тут же бесследно исчез под гром аплодисментов ревевшей от восторга публики. Такая же бесславная участь постигла и второго развязного молодого человека» (с. 65–66; курсив наш. – М. Ч.).

Те же самые, кажется, молодые люди подают голос в романе Булгакова:

«– Стара штука, – послышалось с галерки, – этот в партере из той же компании.

– Вы полагаете? – заорал Фагот, прищуриваясь на галерею. – В таком случае, и вы в одной шайке с нами, потому что колода у вас в кармане!» (с. 121).

Главное же – подобно Воланду, Хоттабыч вершит свой суд над жителями Москвы, руководствуясь моральными соображениями: наказывает жадных и злых, иногда поясняя свой приговор, в отличие от Воланда, с восточным велеречием:

«Вы, смеющиеся над чужими несчастиями, подтрунивающие над косноязычными, находящие веселье в насмешках над горбатыми, разве достойны вы носить имя людей?

И он махнул руками.

Через полминуты из дверей парикмахерской выбежали, дробно цокая копытцами, девятнадцать громко блеющих баранов»[709] –

подобно тому, как Николай Иванович в романе Булгакова превращен в борова.

Буквальное значение приобретают в ходе этих расправ ходячие выражения:

«– Катись ты отсюда, паршивый частник! – <…> – Да будет так, – сурово подтвердил Хоттабыч Волькины слова». И жадный человек «повалился наземь и быстро-быстро покатился в том направлении, откуда он так недавно прибежал. Меньше чем через минуту он пропал в отдалении, оставив за собой густое облако пыли» (с. 79).

Так и Прохор Петрович в «Мастере и Маргарите», подобно Вольке, в разговоре с непрошеным посетителем неосмотрительно

«вскричал: “Да что же это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!” А тот, вообразите, улыбнулся и говорит: “Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!”» (с. 185)[710] –

с известными читателям романа последствиями.

http://flibusta.net/b/147812/read

М. Каганская, З. Бар-Селла «Мастер Гамбс и Маргарита»:

ПРОЛОГ

«И книгу спас любимую притом.»

Вас. Лоханкин

Многие (а то и все) жалуются на бездуховность нашей эпохи. Жалобы их не по адресу — эпоха наша духовна! Что есть свидетельство духовности? — Чудо! И все мы доподлинно являемся свидетелями чуда: на наших глазах возникло новое Евангелие — Евангелие от Михаила. Михаила Афанасьевича Булгакова. В миру — роман «Мастер и Маргарита».

Узрели чудо все, поняли по-разному. Выдающийся теолог Нового Средневековья утверждает, что Евангелие это гностическое и манихейское. Причин же явления данного евангелия в романной ипостаси — две, точнее — одна: затравленная иудейским монотеизмом, манихейская истина вот уже два тысячелетия пишет записки из подполья. Столько же примерно лет известно, что наиболее безопасной формой иносказания является художественная. Первый и прославленный опыт манихейской притчи принадлежит Данте («Божественная комедия»), второй — Булгакову. Первого не поняли, второго пытались не понять. Не вышло!

Зло, запечатленное в образе Воланда, — продолжает все тот же теолог, — есть творческая и созидательная сила. Утаить эту правду небезуспешно пытались Авербах, Блюм, Кайафа, Нусинов, Латунский, Квант, Мустангова, Павел, Лука, Розенталь и Матфей. Не впадая в преувеличение, резюмируем: евреи.

Ешуа Га-Ноцри евреем не был, его папа — по слухам — был сириец. Булгаков тоже евреем не был: его папа был преподаватель. Результат: обоих затравили (евреи). Ариец П.Пилат пытался спасти Ешуа, но не преуспел из-за чистоплотности, позже одумался и содеянное постарался исправить — зарезал Иуду, То есть, конечно, не сам зарезал, а по причине чистоплотности приказал подчиненным зарезать. Арийские традиции сохранились до наших дней, чего не скажешь о чистоплотности. Так вот, в отместку за Булгакова пришлось прирезать уже целую группу театральных критиков. То есть, опять-таки, не Самому, конечно, прирезать. Но это уже не от любви к чистоте, а по причине загруженности — все время руки мыть, до всего руки не дойдут. А чтобы память о Рукомойнике не стерлась в потомстве, мероприятие это назвали «Чисткой», ибо стремление очиститься движет всей жизнью одной — отдельно взятой — страны победившего манихейства.

Другой, намного менее прославленный, но более ортодоксальный теолог утверждает, что Раб Божий Михаил был, напротив, истинно русский православный евангелист, и гнозис его не манихейский, а православный, истинно русский, нигде и ни в чем не оторвавшийся от родимой византийской почвы.

При таких разных чтениях куда податься читателю, буде он не манихеец, не язычник и не православный иудео-христианин? Одно остается ему чудо — чудо искусства. А что есть Искусство? — Оно есть Храм!

И вот, опустившись внутри себя на колени, читатель открывает неумелые губы для привычной молитвы:

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, в белой сорочке без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома номер шестнадцать«!

В ужасе вскакивает читатель с колен внутри себя и с испугом оглядывается по сторонам, не подслушал ли кто, не донес..? Ведь предупреждал, предупреждал лучший, талантливейший из Белинских наших дней о двух продажных фельетонистах, совершивших поклеп со взломом на интеллигенцию!. Как могли приплестись поганые их строчки к Святому Писанию?!

«Что это со мной? — думает читатель, вытирая лоб платком. — Этого никогда со мной не было. Сердце шалит... Я переутомился... пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск...»

«На горизонте двумя параллельными пунктирными линиями высовывался из-за горы Кисловодск. Остап глянул в звездное небо и вынул из кармана известные уже плоскогубцы».

«О боги, боги, — с отчаянием подумал читатель, — за что вы наказываете меня?.. Опять начинаются мои мучения. И почему я не поехал в Крым? И Генриетта советовала!».

«Веселая Ялта выстроила вдоль берега свои крошечные лавчонки и рестораны поплавки. На пристани стояли экипажи с бархатными сиденьями. Подождите, Воробьянинов! — крикнул Остап».

«Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиеся ноги.

— Я не пьян, со мной что-то случилось... я болен... Где я? Какой это город?

— Ну, Ялта...

http://flibusta.net/b/228935/read

М. Петровский «Мастер и Город»:

Происхождение Мастера. Мефистофели и прототипы. «Писатели из Киева».

Сравнение рассказа «Каждое желание» (переработанного в «Звезду Соломона») А. Куприна с МиМ М. Булгакова.

http://fantlab.ru/blogarticle31367

Предположения:

возможные прототипы Воланда — граф Калиостро (А.Н. Толстой), Вольф Мессинг,

кот Бегемот — «Мелкий бес» Ф. Сологуба

О. Бендер — Триродов «Творимые легенды» Ф. Сологуба

Частицы людей, проглоченные, химерные,уменьшенные или удалённые люди: В. Маяковский «Прозаседавшиеся», В. Катаев «Растратчики», Ильф/Петров «Двенадцать стульев»: редакция газеты, «Золотой телёнок» — контора Геркулес, Л. Лагин «Старик Хоттабыч». В. Брюсов «Огненный ангел».

https://www.fantlab.ru/blogarticle33513

***

Мефистофель — Воланд — Фауст — Мастер — Маргарита (М. Булгаков), А.Б. — Маргарита — (А. Беляев); Мефистофель (иврит) — Скорина — Фауст — Маргарита (О. Лойка)

milgunv

философ

1 июля 2014 г. 08:52

Karavaev

А кто такой Ефер? Я о таком издании и не слышал! А какие выходные данные издания?

Karavaev

авторитет

Содержание:

Введение. Открытые книги 1

I. Путаница 1

II. Расследование 8

III. Война 10

Заключение. Метод почти произвольных параллелей 15

Примечания 15

***

Ирина Глущенко.

Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара.

В неевклидовых геометриях может иметься более одной параллельной линии.

© Глущенко И.В., 2015

© Оформление. Издательский дом Высшей школы экономики, 2015

* * *

Автор благодарит Ариадну Павловну Бажову, Петра Егоровича Гайдара, а также директора Литературно-мемориального музея А.П. Гайдара г. Арзамаса Елену Владимировну Бундакову и хранителя фондов этого музея Людмилу Сергеевну Герасимову за бесценную и добрую помощь, оказанную во время работы над книгой.

Введение. Открытые книги

Что делает автор на страницах этой книги? Главным образом, распутывает связи.

Зачем он это делает? Чтобы расследовать тайну, которая, как ему кажется, заключена в повести Аркадия Гайдара "Судьба барабанщика".

Что побудило автора поделиться с читателем? Расследование завело далеко и переросло первоначальные рамки.

Каковы были эти первоначальные рамки? Убедиться в наличии параллельных мотивов в несравнимых, на первый взгляд, произведениях: "Судьба барабанщика" Аркадия Петровича Гайдара, "Дар" Владимира Владимировича Набокова и "Мастер и Маргарита" Михаила Афанасьевича Булгакова.

Как выстроился этот ряд? По случайному стечению обстоятельств, в котором, впрочем, автор усматривает нечто большее, чем просто случайность, коль скоро эта случайность оказалась реализованной, в то время как большое число других возможностей остались нереализованными. Автор и в самом деле придает большее значение тому, что случилось, по сравнению с тем, что всего лишь могло случиться.

Как были расширены первоначальные рамки? Неожидан но для самого автора. "Преступление и наказание" Достоевского, забытые детские книжки о Великой французской революции и письма, которые читатели – ровесники барабанщика – писали Аркадию Гайдару, дополнили картину.

Зачем понадобилось искать параллельные мотивы? Любая книга написана так, как ее задумал писатель, находящийся в своих, индивидуальных, обстоятельствах. Но сравнения с другими книгами помогают выйти за пределы индивидуального, увидев общее там, где параллели искать не принято. Сравнение – это новый инструмент, который позволяет разглядеть интересующий нас ландшафт под другим углом, с другой разрешающей способностью и в другом спектре восприятия. В конце концов, вырисовываются универсалии.

Что вдохновляло автора? Данное Бенедиктом Сарновым сравнение других, казалось бы, несравнимых произведений: "Камеры обскура" Набокова и "Возвращенной молодости" Зощенко. Читали они друг друга или нет (конечно, интереснее, если не читали), но в обеих книгах нашлось немало сюжетных и даже текстуальных совпадений. Это и убедило автора, что подобные сравнения не только возможны, но и осмысленны.

Что еще повлияло на автора? Замечание Мариэтты Чудаковой, определенно выходящее за рамки конкретной проблематики, ее интересовавшей: "Бывают эпохи, когда в обществе, в самой общественной атмосфере возникают некие интенции, общие для всех. И они проявляются в творчестве очень разных авторов (так, например, в немецкой литературе в 1940-е годы возникают некие общие мотивы в творчестве не только мировоззренчески и художественно полярных, но еще и разделенных океаном писателей – Анны Зегерс и Томаса Манна)"[1].

Какой период интересует автора в наибольшей степени и почему? Конец 1930-х годов. Это время становления, оформления и, наконец, уверенного заявления о себе "советского". По им самим созданной традиции советское рисуется отличным от всего остального.

Разделяет ли автор идею о коренном отличии советского от всего остального? Автору случалось многократно убеждаться в том, что советское существовало и развивалось в рамках общих трендов.

В чем автор видит общность? Само по себе наличие параллелей в написанном Набоковым, Гайдаром и Булгаковым означает, что, несмотря на различия, в том числе и в читательской аудитории, имеется инвариант текущего времени – Zeitgeist.

В чем автор усматривает присутствие Zeitgeist? В возможности, оглядываясь назад, сказать: "О, это тридцатые годы!", – даже если в том или ином обсуждаемом тексте нет упоминаний о реалиях истории.

Какова роль времени в данном и других случаях? Нивелировать несущественное и подчеркивать существенное.

Чем были очевидно разъединены Гайдар, Набоков и Булгаков? Происхождением, классовой принадлежностью, личным опытом, географическим местоположением, материальными условиями жизни, идеологией.

Чем были неочевидно объединены упомянутые писатели? Апелляцией к читателю, принадлежностью к русской культуре, эпохой. Временем, прошедшим с момента выхода их произведений, и привилегией современного читателя держать книги этих непохожих авторов одновременно открытыми у себя на столе.

I. Путаница

29 апреля 1918 года четырнадцатилетний Аркадий Голиков записал в своем дневнике: "В одной деревне жили двое детей. Они были сироты"[2]. Что это? Мелькнувшая мысль, сюжет для небольшого рассказа?

Двадцать лет спустя Аркадий Гайдар напишет повесть "Судьба барабанщика". Главный ее герой, четырнадцатилетний Сережа Щербачов, в какой-то момент жизни остается совершенно один.

Сиротство приходит к нему постепенно.

Сначала утонула мать. Потом женился отец и привел мачеху Валентину. А потом и самого отца посадили за растрату.

Случилось это как раз в тот день, когда Сережа возвращался домой веселый, потому что его наконец поставили старшим барабанщиком четвертого отряда.

"И, вбегая к себе во двор, где шумели под теплым солнцем соседские ребятишки, громко отбивал я линейкой по ранцу торжественный марш-поход, когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму"[3].

Двенадцатилетний Сережа мысленно прощается с отцом на пять лет и плачет, потому что в мальчишеские годы он с отцом больше не встретится. Два года спустя Валентина выходит замуж за инструктора Осоавиахима, который как-то само собой переезжает к ним. Летом Валентина легкомысленно оставила Сереже 150 рублей и укатила с мужем на Кавказ.

"Вернувшись с вокзала, я долго слонялся из угла в угол. И когда от ветра хлопнула оконная форточка и я услышал, как на кухне котенок наш осторожно лакает оставленное среди неприбранной посуды молоко, то понял, что теперь в квартире я остался совсем один".

Никто не беспокоится о судьбе мальчика; зашел пару раз пионервожатый, но не застал Сережу дома. Неуютная, пыльная летняя Москва, опустевшая квартира, в которую по ночам светит желтый фонарь Метростроя, и пионер, еще ребенок, предоставленный самому себе.

Сережа честно пытается составить план своей жизни – вести хозяйство, записаться в библиотеку, подтянуть географию и математику, – но ничего не выходит. Жизнь круто поворачивает в сторону.

Москва и Петербург

«Я вышел во двор, – рассказывает Сережа. – Но большинство знакомых ребят уже разъехалось по дачам. Вздымая белую пыль, каменщики проламывали подвальную стену. Все кругом было изрыто ямами, завалено кирпичом, досками и бревнами. К тому же с окон и балконов жильцы вывесили зимнюю одежду, и повсюду тошнотворно пахло нафталином».

Перенесемся на 72 года назад. «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, – всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши»[4]. Так жарким летним вечером чувствовал себя недоучившийся петербургский студент Родион Романович Раскольников.

Петербургскому юноше и советскому мальчику предстоит убить человека. Впрочем, мало ли убийств совершалось в мировой литературе. Пока что нас интересует городская история. О Петербурге с его планированием, климатом писали задолго до Достоевского. Но когда Достоевский описывает состояние героя, потерянного в толпе, он обращается к принципиально новой ситуации – это ситуация урбанистического одиночества. В такой же Москве живет Сережа. Петербург в XIX веке уже был настоящим мегаполисом; Москва же в те времена еще считалась «большой деревней». К тридцатым годам ХХ века столица Советского Союза, перестроенная в соответствии с планами Лазаря Кагановича, превратилась в образцовый современный город с метро, многоэтажными домами, огромными скоплениями людей.

Не только движение транспорта или регулярность улиц притягивает писателей в этих больших городах. Город, который они видят, часто показан со двора, с изнанки, с черного хода, полный суетливой, мелкой, бытовой жизнью. У Достоевского: вонь, известка, пыль, кирпич. У Гайдара: пыль, ямы, доски, бревна, тошнотворный запах нафталина. И Раскольников, и Сережа бродят по улицам, почти не замечая окружающей городской среды, да и не желая ее замечать. У петербургского студента и московского школьника есть важная общая черта: оба они отчаянно, болезненно одиноки в большом городе. Москва Гайдара и Петербург Достоевского даются через сознание одинокого героя[5].

Раскольников обычно «бежал всякого общества», но перед убийством для Родиона Романовича наступило «странное время». Его вдруг «потянуло к людям», он против правил идет в распивочную выпить холодного пива. Странное время наступило и для Сережи. Ведь он спасается от одиночества в компании жулика Юрки и «огонь-ребят». Они занимаются мошенничеством, темными делишками. Наивного Сережу напоили пивом; он выбалтывает незнакомым людям про свою жизнь всё, ничего не утаивая.

Жизнь становится похожа на запутанный сон. Раскольников не помнит, как очутился на улице, не помнит, с каким намерением вышел из дому, что-то надо было сделать, но он позабыл, что. Сережа после сцены в пивной не помнит, как попал домой, как очнулся у себя в кровати.

Оба погружаются в лихорадочное состояние: забытье, тяжелый сон, полуобморочный жар. Сон не может подкрепить Раскольникова; он часто спит не раздеваясь. Сережа бухается в постель и, не раздеваясь, засыпает.

За год до «Судьбы барабанщика», в тридцать седьмом, Владимир Набоков закончил роман «Дар»[6] о молодом русском поэте, которому неуютно и одиноко в Берлине. Федор Константинович Годунов-Чердынцев и Сережа Щербачов одиноки в большом городе, затерянные в мелочах городского быта; неважно, что один из них – Берлин, а другой – Москва. Попробуем-ка разобраться, где тут Набоков, а где Гайдар, а для наглядности перемешаем тексты:

«Вдруг знакомый протяжный вой донесся из глубины двора через форточку. Это уныло кричал старьевщик».

«Со двора по утрам раздавалось – тонко и сдержанно-певуче: “Prima Kartoffel”, – как трепещет сердце молодого овоща! – или же замогильный бас возглашал: “Blumen Erde”».

«В стук выколачиваемых ковров иногда вмешивалась шарманка».

«К тому же с окон и балконов жильцы вывесили зимнюю одежду, и повсюду тошнотворно пахло нафталином»[7].

Москва Гайдара похожа на Петербург Достоевского, но похожа она и на Берлин Набокова. Достоевский был, пожалуй, первым русским писателем, изобразившим урбанизированное общество. В ХХ веке явления, характерные для Петербурга времен Достоевского, становятся фактически нормой. Набоков, как и Гайдар, существует в контексте городской цивилизации.

Городская жизнь с точки зрения героя-наблюдателя выглядит довольно бессмысленной. В Берлине Федору Константиновичу все равно, продают картофель или нет. А фонарь Метростроя, который на самом деле связан с выдающимся техническим проектом XX века, в реальной жизни Сережи – просто помеха, которая ночью не дает спать. Городской муравейник не увлекает героев, не включает в свой процесс, они, находясь внутри, в него не интегрированы. Сережа в тоске слоняется без дела по улице, точно по Набокову, ничем с ним не связанной, живя на глазах у чужих вещей.

Бал и карнавал

Сережа спасается в одиночестве публичном. Днем он еще занят, а по вечерам что-то выталкивает его из дома. Он пробует развлечься в парке (сначала в Сокольниках, затем в Парке культуры). Парк представляется идеальным местом для покинутого мальчика: там толпа, шум, звуки, запахи, иллюзия жизни. «Было еще светло, и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты. Пахло водой, смолой, порохом и цветами». Но в толпе еще более одиноко, чем дома. Сережа, говоря словами Остапа Бендера, чужой на этом празднике жизни. «Бродил я долго, но счастья мне не было. Музыка играла все громче и громче». Тут вспоминается чеховское «Музыка играет так весело». Совсем не весело было трем сестрам, которые были уверены, что лучше Москвы нет ничего на свете. Тридцать восемь лет спустя Сережа уже в Москве («от большого горя мы переехали в Москву»), но счастья все равно нет, мечта сестер разбита.

Описание карнавала в парке отсылает еще к одному чеховскому тексту – пьесе Треплева из «Чайки», где действие происходит через двести тысяч лет, где холодно, холодно, холодно.

«Монахи, рыцари, орлы, стрекозы, бабочки [чеховские “Люди, львы, орлы, куропатки”?] со смехом проносились мимо, не задевая меня и со мной не заговаривая. В своей дешевенькой полумаске из пахнувшего клеем картона я стоял под деревом, одинокий, угрюмый, и уже сожалел о том, что затесался в это веселое, шумливое сборище».

За этим и тень Печорина, равнодушного, лишнего, написанного за сто лет до Сережи. «Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты». А когда появится Нина в полумаске и Сережа будет покупать ей мороженое, мелькнет тень другого маскарада.

Прежде чем попасть на карнавал, Сереже надо спуститься в метро.

Про московское метро в те годы сочиняли радостные, веселые песни. «Ну и как же это, братцы, получается, все так в жизни перепуталось хитро – чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся от Сокольников до парка на метро», – пел от имени извозчика Леонид Утесов. А «Песня о метро» 1936 года[8] и вовсе легкомысленна: «Там солнце улыбалось бетону, кирпичу, и Лазарь Каганович нас хлопал по плечу». У Гайдара же метро напоминает преисподнюю.

«Точно кто-то за мной гнался, выскочил я из дому и добежал до метро. Поезда только что прошли в обе стороны, и на платформах никого не было. Из темных тоннелей дул прохладный ветерок. Далеко под землей тихо что-то гудело и постукивало. Красный глаз светофора глядел на меня не мигая, тревожно».

Метро, конечно, условное, невозможно, чтобы сейчас было пусто, а совсем скоро станции заполнились бы толпами.

Булгаков начал писать «Мастера и Маргариту» в двадцатые годы, но более или менее законченный вариант перепечатал как раз в 1938 году. Известно, что Булгаков устраивал читки своих рукописей[9]. Нет достоверных свидетельств того, что Гайдар мог слушать отрывки романа, впрочем, их могли пересказать… Конечно, знакомство с текстом Булгакова хотя бы гипотетически более вероятно, чем с романом Набокова. И все же читать «Мастера» Гайдар не мог; в лучшем случае – что-то слышал. Однако через гайдаровское метро можно проникнуть на бал к Сатане.

У Гайдара: красный глаз светофора, темные тоннели, пустота. У Булгакова: подземелье, темнота, огонек. «Было темно, как в подземелье […] и Маргарита невольно уцепилась за плащ Азазелло, опасаясь споткнуться. Но тут вдалеке и вверху замигал огонек какой-то лампадки и начал приближаться»[10]. Ждет Сережа, ждет и Маргарита. «Эти десять секунд показались Маргарите чрезвычайно длинными. По-видимому, они истекли уже, и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полурассыпавшимся прахом […] Теперь снизу уже стеною шел народ, как бы штурмуя площадку, на которой стояла Маргарита». У Гайдара: «Вдруг пустынные платформы ожили, зашумели. Внезапно возникли люди. Они шли, торопились. Их было много, но становилось все больше – целые толпы, сотни…».

Но на бал просто так не попадешь; нужны специальные атрибуты. Маргарите на грудь вешают тяжелое изображение пуделя, Сереже тоже нужен своеобразный пропуск – маска. «Сзади напирала очередь, и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за маску, два за вход и, пройдя через контроль, смешался с веселой толпой». «Ничего, ничего, ничего! – бормотал Коровьев […] – ничего не поделаешь, надо, надо, надо».

Маска – это разрешение на проход в другое пространство. Есть в Москве некий параллельный мир, где нет никаких каменщиков и прачек.

Пройдя контроль, Сережа оказывается там же, где и Маргарита, – в тропическом лесу: «Мы взбирались на цветущие холмы, спускались в зеленые овраги, бродили меж густых деревьев». У Булгакова: «Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы, перескакивали по ним и оглушительно кричали: “Я восхищен!”» На Сережином пути встречаются «веселые пастухи, отважные охотники и мрачные разбойники», а также «добрые звери, злобные страшилы и чудовища». Двадцатый век, московская толпа.

Описывая «блестящий карнавал» в Парке культуры, Гайдар, скорее всего, вдохновлялся реальными карнавалами, проходившими там[11]. А не могли ли, кстати, советские карнавалы 1930-х годов повлиять на Булгакова, когда он писал бал у Сатаны?

В библейских сценах «Мастера» есть свой «блестящий карнавал» – Пасха в Ершалаиме. Там праздничные огни, пламя светильников, славословия. В Москве с берега пускают разноцветные дымовые ракеты, пахнет водой, смолой, порохом и цветами.

Низа, заманившая Иуду в ловушку, появляется из толпы, как и подружка Сережи, Нина:

«…в кипении и толчее его обогнала как бы танцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале, накинутом на самые глаза […] молодой человек догнал женщину и, тяжело дыша от волнения, окликнул ее:

– Низа!»

«Она обрадовалась, схватила меня за руки и заговорила:

– Ах, какое, Сереженька, горе! Ты знаешь, я потерялась. Где-то тут сестра Зинаида, подруги, мальчишки… Я подошла к киоску выпить воды. Вдруг – трах! бабах! – труба… пальба… Бегут какие-то солдаты – все в стороны, все смешалось; я туда, я сюда, а наших нет и нет… Ты почему один? Ты тоже потерялся?»

Нет, Низа, конечно, не могла так сказать…

«Но мы не нашли тех, кого искали, – продолжает Сережа, – вероятно потому, что волшебный дух, который вселился в меня в этот вечер, нарочно водил нас как раз не туда, куда было надо. И я об этом догадывался и тихонько над этим смеялся».

В Маргариту на ту ночь тоже вселился «волшебный дух». Да и с Ниной творится что-то неладное.

«Когда я буду большая, – задумчиво сказала Нина, – я тоже что-нибудь такое сделаю.

– Какое?

– Не знаю! Может быть, куда-нибудь полечу».

Нина вот-вот понесется над Москвой, как и Маргарита. «Невидима и свободна! Невидима и свободна!»

Наверное, в парке особый воздух. Люди совершают безумные поступки. Сережа, считающий себя почти нищим, позабыв все на свете, выхватывает из кармана бумажник. «Деньги! А это что – не деньги? Мы ужинали, я покупал кофе, конфеты, печенье, мороженое». Одним словом, Сатана там правит бал.

«Или, может быть, будет война, – возбужденно продолжает Нина. – Смотри, Сережа, огонь! Ты будешь командиром батареи. Ого! Тогда берегитесь… Смотри, Сережа! Огонь… огонь… и еще огонь!»

«Тогда огонь! – вскричал Азазелло. – Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем.

– Огонь! – страшно прокричала Маргарита […]

– Гори, гори, прежняя жизнь!

– Гори, страдание! – кричала Маргарита».

Нина убегает. Сережа опять остается один. И в самом деле, зачем Нине и ее отцу, честному и несгибаемому Платону Половцеву, нужна дружба с ворами?

Оба писателя уловили тот зловещий и волшебный дух, что царил в Москве в тридцатые годы, и – каждый по-своему – описали его. Как будто вместе с переносом столицы в Москву следом перекочевала и петербургская чертовщина.

Старьевщик и процентщица

У одиночества наших героев есть не только психологическая, но и материальная сторона: им катастрофически не хватает денег.

Советский пионер и студент-разночинец одеты плохо, особенно жалки их головные уборы. Шляпа Родиона Романовича «вся в дырах и пятнах, без полей»; у Сережи безобразная кепка с дырой, которую он прожег у костра.

По-своему беден и набоковский Федор Константинович: сапожник отказался чинить ему башмаки, а при покупке новых обнаружилось, что нога «плохо заштопана». Каблук Сережиного ботинка был стоптан, но он, в отличие от берлинского жителя, пытается починить ботинок сам: «…чтобы подровнять, я сдернул клещами каблук у другого, потом гвозди забил молотком».

Безденежье и неприкаянность взаимосвязанны. В «Судьбе барабанщика» появляется не самая типичная для советской литературы тема – тема нищеты. Впрочем, сначала Сережа при деньгах. Ведь Валентина оставила ему на месяц целых 150 рублей, но дурацкие траты вроде покупки фотоаппарата, а потом его починки, страсть к развлечениям приводят к тому, что он быстро остается на мели. Сначала Сережа пытается найти деньги в запертом ящике письменного стола. Но он лишь портит замок и ломает ключ: вместо денег находит черный браунинг, принадлежащий мужу Валентины. Браунинг, точно по Чехову, конечно же, выстрелит.

Что делают Родион Романович и Сережа в сходных жизненных ситуациях? «Парнишке из благородных» приходится закладывать вещи, советскому мальчику – продавать; другого способа наш барабанщик не находит. Естественно, оба на этом теряют.

Раскольников приносит старухе серебряные часы. Однако старуха дает издевательски мало: «Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с».

Своя «процентщица» есть и у Сережи. Это старьевщик. Для пионера, лихорадочно думающего, где бы достать деньги, старьевщик оказывается последней надеждой. Сережа зазывает старьевщика домой, вываливает перед ним кучу вещей: коньки, куртку, рубашку, футбольный мяч. Однако опытный старьевщик дает лишь шесть рублей.

«Как шесть рублей? За такую кучу всего шесть рублей, когда мне надо тридцать?!»

Точно так же реагирует и Раскольников.

«Полтора рубля! – вскрикнул молодой человек.

– Ваша воля. – И старуха протянула ему обратно часы.

Молодой человек рассердился и намеревался уже уйти; но вспомнил, что идти больше некуда. “Давайте!” – сказал он грубо».

Сережа тоже «попробовал было торговаться». Но старьевщик «стоял молча и только изредка лениво повторял: “Шесть рублей. Цена хорошая”».

За вторую порцию барахла старьевщик накидывает еще пять рублей, и тогда Сережа продает, видимо, самую дорогую вещь в доме: Валентинину меховую горжетку. Сереже, как и Раскольникову, некуда больше идти.

Сережа решил одну проблему, но мгновенно увяз в других: грядущее разоблачение кражи, взломанный ящик стола, найденный пистолет. Теперь он придумывает нарочно не запирать квартиру, чтобы потом все свалить на воров; сам выпутаться из катастрофы он, конечно, не сможет.

Юный барабанщик столкнулся с вечными проблемами – нищетой и наживой.

Советский мир и преисподняя

В мире Сережи, откуда ни возьмись, возникает таинственный дядя. Для Сережи дядя – спасительный поворот сюжета, он просто обязан был соткаться из воздуха, как Коровьев.

Низкорослый толстый человек в сером костюме и желтых ботинках запросто проникает в Сережину квартиру, распевает там песни и даже ставит примус. «Вор, очевидно, кипятил чайник и собирался у нас завтракать», – изумляется Сережа. Дядя ведет себя так же нагло, как потом будут вести себя постояльцы в квартире Берлиоза.

«А… где же вы будете жить?

– В вашей квартире, – вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул».

Причем в обоих случаях пребывание в квартире оказывается более уместным, чем в гостинице. «Мальчишка один. Квартира пустая. Лучше всякой гостиницы», – говорит «дядя». Воланд тоже «нипочем не желает жить в гостинице», хотя председатель жилтоварищества Никанор Иванович возражает, что «иностранцам полагается жить в “Метрополе”, а вовсе не на частных квартирах»[12].

Вскоре вслед за дядей появляется отвратный старик Яков, и они завладевают Сережиной квартирой, как своей собственной.

Гораздо позже Сережа будет мучиться неразрешимыми для детского ума вопросами.

«А может быть, – думал я, – дядя мой совсем и не жулик. Может быть, он и правда какой-нибудь ученый или химик. Никто не признает его изобретения, или что-нибудь в этом роде. Он втайне ищет какой-либо утерянный или украденный рецепт.

– Дядя, – задумчиво спросил я, – а вы не изобретатель?

– Тсс… – приложив палец к губам и хитро подмигнув мне, тихо ответил дядя. – Об этом пока не будем… ни слова!»

Михаил Александрович Берлиоз на Патриарших прудах тоже терзается, кто этот таинственный незнакомец.

«Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? – спросил Берлиоз […] – А у вас какая специальность? […] – Я – специалист по черной магии». Но и «дядя» – тоже своего рода специалист по черной магии. У него есть исчезающие чернила, волшебная бумага, склянки со сладковатым эфиром, поддельные документы, ордена, сколько угодно денег и много чего еще.

Но пока что дядя вызывает доверие. Дело не только в детской наивности: многие исследователи отмечают, что герой Гайдара гораздо взрослее, чем полагается мальчику его лет. «Дядя» появляется в самый отчаянный, последний момент, когда надежд у Сережи больше не остается. Потому-то и дядя, и даже пришедший вслед за ним старик Яков поначалу грезятся Сереже неким подобием семьи.

Дядя напоминает одновременно и Воланда, и Коровьева. Те же шуточки и прибаутки, те же преувеличения, надрыв: «Ах, годы!.. Ах, невозвратные годы!.. Но, как видишь, орел!.. Коршун!.. Экие глаза! Экие острые, проницательные глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы…». Сравним эти восклицания с отрывистыми, театрально-громкими вскриками Коровьева: «Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам».

С приездом дяди и Якова в квартире мальчика поселяются запахи из ада: «…через щель под дверью ко мне дополз какой-то въедливый, приторный запах. Пахло не то бензином, не то эфиром, не то еще какой-то дрянью». В квартире Берлиоза, когда там уже живет нечистая сила, «вся передняя наполнилась запахом эфира, валерьянки и еще какой-то мерзости».

Нечистая сила или нет, но все обязаны временно прописаться в квартире. «Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьева паспорт иностранца для временной прописки»; «…раздался звонок, просунулся в дверь дворник Николай и протянул дяде листки для прописки». Разумеется, ни дядя, ни Воланд всерьез прописываться в московских квартирах не собираются.

С появлением гостей для Сережи меняется и Москва. Мальчик гонится за своими постояльцами, мечтая сфотографировать их, – не зря же он покупал фотоаппарат! Но ничего не получается.

«Дядя и старик Яков только что вышли за ворота и свернули направо. Тогда я схватил фотоаппарат и помчался вслед за ними. Долго ловчился я поймать дядю в фокус. Но то его заслоняли, то меня толкали прохожие или пугали трамваи и автобусы».

Неуловимые приятели ускользают от объектива фотоаппарата подобно тому, как вампиры не отражаются в зеркалах.

Иван Бездомный у Булгакова тоже отчаянно пытался настичь «преступников». Поэт преследует их от Cпиридоновки до Никитских ворот, но там усиливается толчея, Иван налетает на прохожих, но ни на шаг не приближается к неизвестным.

В Киеве Сережа будет сочинять стихи и записывать их на дядиной бумаге. Он успел написать десять строчек про матросов и девиц, что-то отвлекло его, и когда он вновь взял листок, то увидел, что первых четырех только что написанных строк на бумаге уже нет. А пятая «быстро таяла на глазах, как сухой белый лед, не оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка». Документы, которые получил от «гастролера» Никанор Иванович, тоже испаряются без следа: «В портфеле ничего не было: ни Степиного письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки».

И хотя у Булгакова действуют посланцы ада, а у Гайдара – бандиты и шпионы, и те и другие пользуются одинаковыми приспособлениями. Ситуации в каком-то смысле зеркальны. В «Мастере» Бездомный скажет Берлиозу, что Воланд никакой не интурист, а шпион, а в «Барабанщике» реальный шпион похож на нечистую силу.

Советский мир, оказывается, полон чертовщины.

Сережа Щербачов и Федор Годунов-Чердынцев

Вот Сереже предстоит сняться с места и поехать вместе с дядей неведомо куда. Он пытается привести в порядок свою одежду; чистит брюки бензином, а ботинки – ваксой. Непонятно, как быть с дырявой кепкой, но мальчик – вслед за героем Зощенко, сторонником военного коммунизма Василием Митрофановичем – решает, что днем будет кепку держать в руках, «будто бы мне все время жарко», а вечером сойдет и с дырой[13].

От Сережи после всех приготовлений пахнет скипидаром, бензином, ваксой. Однако дядя не доволен результатом и называет его одежды, не по-советски, балахонами, в которых мальчик напоминает церковного певчего.

Друг Раскольникова, деятельный Разумихин, и дядя заменяют лохмотья своих подопечных на более приличные костюмы. Оба достают неизвестно где комплект вещей, в который герои тут же и переодеваются.

Разумихин приносит Раскольникову «каскетку», серые панталоны, жилетку и сапоги. Дядя протягивает Сереже сверток. «В нем были короткие, до колен, защитного цвета штаны, такая же щеголеватая курточка с множеством карманов и карманчиков, желтые сандалии, пионерский галстук с блестящей пряжкой, косая, как у летчика, пилотка и небольшой кожаный рюкзак». Раскольников слушает Разумихина с отвращением, Сережа хватает «добро» дрожащими руками и бежит переодеваться.

Старая жизнь закончилась.

И здесь возникает тема прощания с жилищем. Съезжает с квартиры Сережа, съезжает и набоковский Федор Константинович.

«Вскоре мы собрались, – рассказывает Сережа. – Ключ от квартиры я отнес управдому, котенка отдал дворничихе». Федор Константинович «вынес вещи, пошел проститься с хозяйкой […] отдал ей ключи и вышел».

Гайдар еще задерживается на этом прощании, не позволяя Сереже уйти просто так.

«У ворот я остановился. Вот он, наш двор. Вот уже зажгли знакомый фонарь возле шахты Метростроя, тот, что озаряет по ночам наши комнаты.

А вон высоко, рядом с трубой, три окошка нашей квартиры, и на пыльных стеклах прежней отцовской комнаты, где подолгу когда-то играли мы с Ниной, отражается луч заходящего солнца. Прощайте! Все равно там теперь пусто и никого нет».

Сережа, кажется, не прикипел к своему жилью, словно живет на съемной квартире, как и Годунов-Чердынцев. Не так ли и с героями Достоевского, которые обычно снимают «от жильцов»?

«Случалось ли тебе, читатель, испытывать тонкую грусть расставания с нелюбимой обителью? – вопрошает Набоков. – Не разрывается сердце, как при прощании с предметами, милыми нам […] Я бы тебе сказал прощай, но ты бы даже не услышала моего прощания. Все-таки – прощай. Ровно два года я прожил здесь, обо многом здесь думал, тень моего каравана шла по этим обоям, лилии росли на ковре из папиросного пепла, – но теперь путешествие кончилось».

Уютное, родное – все осталось в прошлом. И в «Даре», и в «Барабанщике» это прошлое связано с темой отца. Отец для Сережи так же окутан тайной, болью, разлукой, как то ли пропавший когда-то, то ли погибший отец Федора Константиновича. Сережин отец, осужденный за растрату, в душе поэт. Его стихи и песни хранят сына от злой судьбы. «Как описать блаженство наших прогулок с отцом по лесам, полям, торфяным болотам […] как описать чувство, испытываемое мной, когда он мне показывал все те места, где сам в детстве ловил то-то и то-то», – вспоминает Федор Константинович. Сережа подхватывает: «Помнишь, как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонек в поле и дружно распевали твои простые солдатские песни. Помнишь, как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в желтых одуванчиках, стог сена, шалаш, бугор, березу?»

Набоковский герой грезит, что отец когда-нибудь вернется. «Отец часто являлся ему во сне, будто только что вернувшийся с какой-то чудовищной каторги, перенесший телесные пытки, о которых упоминать заказано, уже переодевшийся в чистое белье, – о теле под ним нельзя думать…»

Сереже повезло: его отец придет. И не с вымышленной, но с настоящей каторги. Его не пытали, но он покалечен. «Я смотрю на его левую руку: большого пальца до половины нет. Смотрю на голову: слева, повыше виска, шрам. Раньше его не было». Возвращение каторжника, которого очень ждали.

А что если Сережа какой-нибудь внук другого набоковского героя, Николая Гавриловича Чернышевского? Советский пионер и русский революционер точно сделаны из одного теста. Перемешаем опять гайдаровскую и набоковскую прозу:

«Мы присутствуем при том, как изобретательный Николай Гаврилович замышляет штопание своих старых панталон: ниток черных не оказалось, потому он какие нашлись принялся макать в чернила […] Чернилами же […] он мазал трещины на обуви, когда не хватало ваксы; или же, чтобы замаскировать дырку в сапоге, заворачивал ступню в черный галстук».

«Если бы еще оставалась подкладка, то ее можно было бы замазать чернилами. Но подкладки не было, а мазать чернилами свой затылок мне, конечно, не хотелось».

«Бил стаканы, всё пачкал, всё портил: любовь к вещественности без взаимности. Найдя в бумажном мешочке за окном лимон, он попытался кляксы вывести, но только испачкал лимон да подоконник, где оставил зловредные нитки. Тогда он обратился к помощи ножа и стал скоблить».

«Вычистил и вздумал было прогладить свою рубаху, но сжег воротник, начадил и, откашливаясь и чертыхаясь, сунул утюг в печку…»

«А потом донимала изжога. Вообще питался всякой дрянью – был нищ и нерасторопен».

«Пил жидкий чай, съедал только одну булочку и жадничал на каждом куске сахару. Но зато к обеду, подгоняемый голодом, накупал я наспех совсем не то, что было надо. Спешил, торопился, проливал, портил»[14].

Пойдем еще дальше и заметим, что из-за спины Чернышевского выглядывает Акакий Акакиевич Башмачкин, с худым гардеробом, со своей баночкой с чернилами, наблюдает, как экономит Сережа, и говорит маленькому – причем маленькому в самом прямом смысле этого слова – человеку, который появится только через 100 лет: «Я брат твой».

Мальчик и девочка

Универсалии на этом не заканчиваются. Гайдар в «Судьбе барабанщика» предвосхитит образ, который возникнет у Набокова лишь в 1955 году. «Лолита», конечно, предварена повестью «Волшебник» 1939 года, где Набоков репетирует гумбертовскую тему, да и в «Даре» будущая история Лолиты сначала прокручивается пошлейшим Щеголевым («…старый пес, – но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, – знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, – знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти»), но не мог же Гайдар всего этого читать?..

В «Волшебнике» героиня еще без имени, она названа просто Девочка, и нимфеточный образ в ней только нащупывается: «Девочка в лиловом, двенадцати лет […] торопливо и твердо переступая роликами, на гравии не катившимися, приподнимая и опуская их с хрустом, японскими шажками приближалась к его скамье сквозь переменное счастье».

Однако ее товарка из советской страны, написанная годом ранее, выведена куда откровеннее и могла бы понравиться Гумберту Гумберту: «Вдруг – вся в черном и в золотых звездах – вылетела из-за сиреневого куста девчонка. Не заметив меня, она быстро наклонилась, поправляя резинку высокого чулка; полумаска соскользнула ей на губы […] Ей тогда было тринадцать-четырнадцатый, и она училась в шестом классе двадцать четвертой школы». Такова Нина Половцева, дочь офицера (матери у нее, как назло, нет)[15].

Пройдет полтора десятка лет, и Набоков напишет наконец свою совершенную школьницу: «Если же закрываю глаза, вижу всего лишь застывшую часть ее образа, рекламный диапозитив, проблеск прелестной гладкой кожи с исподу ляжки, когда она, сидя и подняв высоко колено под клетчатой юбочкой, завязывает шнурок башмака».

Как силен порыв Сережи, когда он хочет еще раз наглядеться на свою «душеньку»: «Постой, – помолчав немного, попросил я, – не надевай маску. Дай-ка я на тебя посмотрю, ведь мы с тобой давно уже не виделись. Было, очевидно, в моем лице что-то такое, от чего Нина разом притихла и смутилась. Прекрасны были ее виноватые глаза, которые глядели на меня прямо и открыто». Отсюда еще чуть-чуть до гумбертовского «и взять твою голову в мои недостойные руки, и подтянуть кверху кожу висков с обеих сторон, и поцеловать твои окитайченные глаза».

Тринадцатилетнюю Нину Половцеву, ученицу шестого класса двадцать четвертой школы, можно уверенно поместить между Девочкой из «Волшебника» и Лолитой.

Но здесь сопоставление выявляет, скорее, различие, чем сходство. И там, и тут есть девочка с «нимфической сущностью», «маленький смертоносный демон». Если в текстах Набокова мы смотрим на нимфеток глазами взрослого мужчины («необходима разница между девочкой и мужчиной»), то у Гайдара девочку видит ее сверстник. Сережа ей ровня, как был ровней Гумберт своей Аннабелле.

Но и сам Сережа находится в «нимфеточном» возрасте, повторяя взросление Лолиты: от двенадцати до четырнадцати лет. Фальшивый дядя и фальшивый отец везут куда-то своих сирот. И хотя цели у взрослых разные, они запугивают детей тривиальными способами. Сережа «виноват»: он продал Валентинину горжетку, взломал ящик с пистолетом. «Другой бы на моем месте тотчас же сообщил об этом в милицию, – говорит дядя. – Тебя бы, мошенника, забрали, арестовали и отослали в колонию… Но я добр! Я вижу, что ты раскаиваешься, что ты глуп, и я тебя не выдам. Жаль, что нет бога и тебе, дубина, некого благодарить за то, что у тебя, на счастье, такой добрый дядя».

Гумберт Гумберт расписывает Лолите возможное будущее, если ей придет в голову донести на него. «Пока я буду томиться за решеткой, тебе […] предложен будет выбор между несколькими обиталищами, в общем довольно между собой схожими; дисциплинарную школу, исправительное заведение, приют для беспризорных подростков или одно из тех превосходных убежищ для несовершеннолетних правонарушителей».

Дядя пугает колонией, Гумберт – исправительным заведением.

Оба силой и обманом вырывают послушание доставшихся им детей.

«Иди, делай, как тебе приказано, и тогда все будет хорошо», – говорит дядя. «Что бы ни произошло, я останусь твоим опекуном и, если ты будешь вести себя хорошо…», – обещает Гумберт Лолите.

Взрослые рисуют перед детьми туманную цель, которую они вот-вот достигнут, если будут держаться друг друга. «Стал меня дядя вдруг хвалить и сказал мне, что я должен быть спокоен и тверд, потому что счастье мое лежит уже не за горами», – утешает себя Сережа. «Я часами старался создать в угоду ей впечатление, что мы живём “полной жизнью”, что катимся по направлению к некоему необыкновенному удовольствию», – бьется с непослушной девчонкой Гумберт.

Сережа, как и Лолита, мучается своим ненастоящим, неестественным положением. Все дети вокруг живут обычной детской жизнью, и лишь Сережа должен прятаться и что-то скрывать.

Вот Славка, ничего не подозревая, спрашивает Сережу, кто его отец.

«У меня дядя… – запнулся я. – Он, кажется, ученый… химик…

– А отец?

– А отец… отец… Эх, Славка, Славка! Что же ты, искал, искал контргайку, а сам ее каблуком в песок затоптал – и не видишь.

Наклонившись, долго выковыривал я гайку пальцем и, сидя на корточках, счищал и сдувал с нее песчинки.

Я кусал губы от обиды. Сколько ни говорил я себе, что теперь я должен быть честным и правдивым, – язык так и не поворачивался сказать Славке, что отец у меня осужден за растрату».

Лолита испытывает страшные муки, когда наблюдает, как ее толстенькая подруга Авис Чапман ластится к отцу, усаживается к нему на колени. Авис – просто ребенок, а отец – просто отец. «Я заметил, как улыбка Лолиты стала гаснуть, превратилась в оцепеневшую тень улыбки, и фруктовый нож соскользнул со стола и серебряным черенком случайно ударил ее в щиколку».

Заметим, что Лолите сочувствует сам Гумберт – собственно, тот, кто и является ее мучителем и одновременно псевдоотцом. А Сереже? Конечно, не тот, кто увозит его. За Сережиным «я» стоит Автор, который ни на минуту не забывает, что это «я» ребенка.

Гайдаровский Сережа один-единственный раз позавидовал мальчику, у которого есть настоящая семья – мама, пусть даже где-то не близко, добрая бабушка и, главное, героический и смелый отец.

Добренькая Авис утешает Лолиту, ведь у нее самой и «отличный» отец, и «маленький щекастый брат, и только что родившаяся сестричка, и домашний уют, и две шотландских овчарки, умеющие улыбаться, а у Лолиты ничего не было».

У Сережи тоже ничего не было.

Сережа, как позднее Лолита, станет воплощением детского одиночества.

«Книга очень поучительная, она учит нас быть бдительными, не доверять “дядям”»[16], – писали Гайдару в 1939 году читатели Ворошиловградской библиотеки. Кто бы сказал такое Лолите?

Ершалаим и Киев

Два подозрительных человека везут Сережу в Серпухов, потом в Киев. Там они поселяются у полубезумной старухи. Мальчик по наущению дяди должен познакомиться со Славкой – сыном крупного военного инженера, сблизиться с ним и помочь преступникам убить Славкиного отца. Сережа об этом, конечно, не знает. Дядя обещает, что скоро отвезет его в Одессу и отдаст в мичманскую школу.

И в «Мастере», и в «Барабанщике» Москва уравновешивается другим, волшебным, городом.

«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете».

Зачем понадобился Гайдару Киев? Этот город, в отличие от вполне реальной Москвы, почти никак не описан: здесь нет ни одного адреса, ни одного конкретного места. Есть лишь ощущение древнего, пышного богатства:

«А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось – дворцы, башни, светлые, величавые. И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом… Дядя дернул меня за плечо:

– Друг мой! Что с тобой: столбняк, отупение? Я кричу, я дергаю… Давай собирай вещи.

– Это что? – как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.

– А, это? Это все называется город Киев».

Похоже ли это на реальную столицу советской Украины? Такой город мог бы стоять и на берегу Средиземного моря. Только в отличие от Ершалаима он «светел и прекрасен». Впрочем, во втором городе, как и у Булгакова, московский фарс сменяется трагическими событиями. Вспомним «Белую гвардию» Булгакова: там Киев не назван, это – Город, то есть тот же Вечный Город, что и Москва, и Ершалаим. Именно в веселом городе Киеве ранят инженера, Сережа убьет Якова и чуть не погибнет сам. «И дрожащим голосом она рассказала мне, что в лесу на обратном пути кто-то ударил Славкиного отца ножом в спину и сейчас он в больнице лежит при смерти» («…я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью», – говорит Пилат Афранию). В Киевской области три года спустя погибнет и Гайдар…

Именно в Киеве Сережа догадывается, что он – лишь фигурка в злодейском плане и фальшивый дядя вместе с Яковом вовсе не те, за кого они себя выдают.

Второй город понадобился Гайдару для развязки. История не смогла бы распутаться в Москве.

Топор и пистолет

Повесть между тем приближается к финалу. Сереже, как и одному его литературному собрату, скоро надо будет убить человека. Весь дальнейший ход событий и изменение состояний Сережи оказываются подготовкой к убийству.

Вновь Сережа и Раскольников действуют и чувствуют одинаково. Жар, лихорадка, забытье. У Сережи пропадает аппетит: «Проснулся. Солнце. Зелень. Голова горячая. Дяди уже не было». Родион Романович: «съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально». Сережа «вышел и задумчиво побрел куда-то. Щеки горели, и во рту было сухо. Несколько раз останавливался я у киосков и жадно пил ледяную воду. Устал наконец и сел на скамейку под густым каштаном. Глубокое безразличие овладело мной, и я уже не думал ни о дяде, ни о старике Якове. Мелькали обрывки мыслей, какие-то цветные картинки». Раскольников «пошел домой; но дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул».

Раскольников перед убийством делает фальшивый заклад. «Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую белую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест, а узелок приладил так, чтобы помудренее было развязать».

Сережа поначалу хочет сдать браунинг в стол находок: «…утром я вытряхнул печенье из фанерной коробки, натолкал газетной бумаги, положил туда браунинг, завернул коробку, туго перевязал бечевкой и украдкой от дяди вышел на улицу». Так и хочется воскликнуть словами Алены Ивановны: «Да что он тут навертел!»

Однако Сережа не решается избавиться от пистолета, увидев, сколько тут бюрократической муки с одной галошей. (Вставной эпизод, буквально цитата из рассказа Зощенко «Галоша» 1926 года: «Верим и вполне сочувствуем, и очень вероятно, что это вы потеряли именно эту галошу. Но отдать не можем. Принеси удостоверение, что ты, действительно, потерял эту галошу», – требовали у героя Зощенко. «Итак… означенная калоша, номер четырнадцать, на левую ногу, обнаружена вами у ворот, проходя в пивную лавку номер сорок шесть. Так ли я записал?» – спрашивает милиционер у рыжеусого персонажа Гайдара, на миг появившегося в повести.) Сережа не хочет связываться с милиционерами из стола находок и опять идет слоняться без цели. Наконец он делает запрос в справочном бюро: что там насчет мичманской школы в Одессе? Через полчаса ему сообщают, что никакой мичманской школы в Одессе нет и не было. «На душе было пусто и холодно. Ничего теперь впереди не светило, не обнадеживало и не согревало». Сережа понимает, что дядя и старик Яков затащили его в страшную историю, из которой он уже не выберется.

Сначала Гайдар словно присматривается к будущей драме, причем не без намеков на Достоевского. Происходит карикатурная репетиция убийства, в котором, кстати, возникает топор, да и старуха тоже.

«…во дворике промелькнуло лицо старухи. Волосы ее были растрепаны, и она что-то кричала.

Тотчас же вслед за ней из кухни с топором в руке выбежал ее престарелый сын; лицо у него было мокрое и красное.

– Послушай! – запыхавшись и протягивая мне топор, крикнул он. – Не можешь ли ты отрубить ей голову?

– Нет, нет, не могу! – завопил я, отскакивая на сажень в сторону. – Я… я кричать буду!

– Но она же, дурак, курица! – гневно гаркнул на меня бородатый. – Мы насилу ее поймали, и у меня дрожат руки».

Курица как-то связана со старухой. Вспомним, между прочим, портрет Алены Ивановны: «На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье».

«Нет, нет! – еще не оправившись от испуга, бормотал я. – И курице не могу… Никому не могу».

Впрочем, довольно скоро выяснится, что Сережа может убить.

Он чувствует, что впереди его ждет какое-то страшное испытание, что неминуемо придется переступить через пропасть, чтобы наконец избавиться от наваждения. И это та судьба, которая, конечно же, fatum.

«Так стоял я, вздрагивая; слезы катились, падали на осыпанные известкой сандалии, и мне становилось легче […] Кто его знает почему, мне казалось, что счастье мое было уже недалеко…»

Раскольников захвачен сходными чувствами, но уже после убийства, перед тем как решает сознаться: «И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения… Всё разом в нем размягчилось, и хлынули слезы».

Виктор Пелевин в повести «Жизнь насекомых» назвал Сережу Раскольниковым, который идет до конца. Раскольников по Пелевину не может убить без болезненной саморефлексии, а Сережа, чуждый страхов и сомнений, просто начинает весело палить из браунинга…[17]

Но зачем тогда понадобился Гайдару разговор мальчика с внутренним голосом? Сережа боится «страшных людей», мечтает еще выскользнуть из этой ситуации, уговаривает голос, просит отсрочку, но потом замечает в расщелине пистолет, который сам же сюда и положил, и понимает, что выхода нет. Как только он потянулся к браунингу, голос заговорил с ним «тепло и ласково».

Сережа выстрелил, но, в отличие от Алены Ивановны, жертва в ответ открывает огонь. «И в следующее же мгновение пуля, выпущенная тем, кого я еще так недавно звал дядей, крепко заткнула мне горло».

«Маленький мальчик и большой герой был убит», – сказал бы здесь Виктор Гюго. Но наш барабанщик выживет.

И Сережа, и Раскольников преодолевают себя. Однако цели у них разные. Герою Достоевского надо доказать себе, что он имеет право подняться над общим уровнем и перешагнуть через иные препятствия. А Сереже – доказать себе и другим, что он является полноправным членом социума, и, возможно, смыть грех отца. Убийство ставит Раскольникова вне общества, на чем и играет хитрый следователь Порфирий Петрович, а Сережу, наоборот, возвращает в общество как полноценного гражданина, и следователь НКВД с ним ласков.

Сережа узнает, что «стал убийцей» лишь после того, как оправился от долгого забытья. К нему приходит Славка и бойко рассказывает, что же произошло на самом деле.

«Их посадили? – угрюмо спросил я.

– Кого “их”?

– Ну, этих, который дядя, – и Яков.

– Но ты же… ты же убил Якова, – пробормотал Славка и, по-видимому, сам испугался, не сказал ли он мне лишнего».

К изумлению Славки, эта новость не вызывает у Сережи никакого волнения.

«Разве?

– Ну да! – быстро затараторил Славка, увидев, что я даже не вздрогнул, а не то чтобы упасть в обморок. – Ты встал, и ты выстрелил. Но дом-то ведь был уже окружен и от калитки и от забора – их уже выследили. Тебе бы еще подождать две-три минуты, так их все равно бы захватили!

– Вон что! Значит, выходит, что и стрелял-то я напрасно!»

Раскольников упал в обморок в конторе, когда услышал, как обсуждают убийство старухи. Сережа, узнав, что убил человека, «даже не вздрогнул».

Советский мальчик отличается от русского студента: первый был преступником, а второй оказался героем. Никакого раскаяния, лишь облегчение. Надо было только выстрелить, чтобы все наладилось чудесным образом: отец вернется, начнется новая, прекрасная жизнь.

«В старой литературе человек, переступивший через чужую жизнь, сразу становился не таким, каким он был за минуту до этого, – писал Бенедикт Сарнов в книге “Случай Зощенко”. – И в глазах окружающих, и в собственных своих глазах он становился “убийцей”»[18].

Конечно, Сережа стреляет в преступников, которые к тому же, как вскоре выясняется, вооружены, но все равно он осознанно переступает границу, преодолевая себя.

Раскольников живет в мире, где еще не было ни Мировой, ни Гражданской войны. Сережа, как и его создатель, – продукт иной эпохи. «Находясь с 14 лет на командных должностях Р.К.К.И., – пишет ответственный секретарь Енисейского губернского комитета в апреле 1922 года, – тов. Голиков является одним из немногих членов Р.К.С.М., доблестно вынесших на себе тяжести всей гражданской войны 1918–22 года»[19].

Ситуации Сережи и Раскольникова оказываются зеркальными. Для Раскольникова осознание того, что он стал убийцей, приводит к постоянно усиливающимся мучениям. А у Сережи наоборот: убив Якова, он освобождается от душевных страданий. Ответ на вопрос «зачем я стрелял?» заключен именно здесь. Убить Якова нужно было не за тем, чтобы облегчить дело работникам НКВД, которые и так уже окружили сад (хотя Сережа этого не знает), а чтобы самому снять с себя груз. Сережа теперь может смотреть в глаза людям «прямо, открыто и честно».

«А вы замечали, что среди героев Гайдара нет счастливых детей?.. – писал А. Ефремов в предисловии к книге “Судьба барабанщика”. – Перед читателем проходят непонятые, страдающие отроки, отроки, несущие свою жизнь, как тягостный крест […] Когда-то Лев Николаевич Толстой сказал о “пустыне отрочества”. Мог ли он представить себе, какой станет эта пустыня под пером детского писателя конца тридцатых?..»[20]

Браунинг и револьвер

Есть в «Судьбе барабанщика» и «Даре» один сквозной сюжет: рассказ об оружии, которое постепенно набирает силу. У Гайдара это черный браунинг, а у Набокова – револьвер. Револьвер, правда, будет принадлежать не Годунову-Чердынцеву, а пародийному Яше. Годунов-Чердынцев отличается от Раскольникова и Сережи тем, что он своим Даром защищен и от убийства, и от самоубийства, и даже от безысходности ностальгии (ключ от России у него всегда с собой). Сережа странно сближается именно с Яшей; оба пишут стихи про матросов…

Браунинг появляется в «Судьбе барабанщика» не сразу. Сережа, пытаясь найти деньги, взламывает ящик письменного стола и находит черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг. «Я вынул обойму; в ней было шесть патронов, седьмого недоставало». Быть может, это тот же браунинг, что был выдан когда-то Аркадию Петровичу Голикову.

«Р.С.Ф.С.Р.

Управление особого отдела ВЧК

Особый отдел при реввоенсовете войск, действующих в Тамбовской губернии, отделение № 3 30 июля дня 1921 г. № 300, гор. Моршанск

Удостоверение

Тов. Голикову Аркадию Петровичу по роду… (обрыв) должности разрешается (обрыв) системы “Браунинг”… патрон

Нач. особого отд.

Комендант (подпись неразб.)»[21]

В начале повествования о Федоре Годунове-Чердынцеве рассказана история Яши – молодого человека, несчастно и нелепо окончившего свою жизнь. В истории самоубийства Яши Чернышевского появляется и лежит в колыбели «темненький новорожденный револьвер». Сережин пистолет тоже до поры лежит в своей колыбельке – ящике. «Я сунул браунинг на прежнее место, закрыл газетой и задвинул ящик».

Черный браунинг, как и револьвер, будет расти и наполняться соками и в конце концов сыграет свою роль. Сережа убьет бандита, но и сам в ответ получит пулю в горло.

Набоковский сюжет развивается стремительно: «К весне револьвер вырос. Он принадлежал Рудольфу, но долгое время незаметно переходил от одного к другому».

Сережа не знает, что дядя захватит в Киев и браунинг. Оружие постепенно начинает жить своей жизнью, по-гоголевски одушевляясь. Браунинг «незаметно переходит» к дяде. Мальчик наткнулся на него случайно. «Я открыл портфель. Салфетка, рубашка, два галстука, помазок, бритва, красные мужские подвязки… катушка ниток, пузырек с валерьяновыми каплями. Еще носки, носки…» (в другой набоковской повести, «Машенька», 1927 года, Ганин положит в чемодан «разнородные штучки» вроде носовых платков, бритвенных ножей, носков и браунинга!). Европейские и советские разнородные штучки не так уж и различаются. Не потому ли, что дядя – шпион?

Сережа узнает тот самый пистолет, который лежал в ящике. Браунинг не решается перейти к Сереже, и тот пока кладет его обратно в портфель. Однако вскоре мальчик понимает, что оружие злодеям оставлять нельзя. Он прячет браунинг в карман, потом срывает лист лопуха, заворачивает в него пистолет и сует в расщелину.

Яша с друзьями между тем отправляются на тройное самоубийство, запасшись «толстым и самостоятельным револьвером». Первым стреляться выпадает Яше. Он никак не может выстрелить. Он сидит на коряге среди прошлогодних листьев и произносит: «Я сейчас готов». Сережа понимает, что бандиты уйдут от него. «Я растерянно огляделся и увидел между камнями пожелтевший лопух, в который был завернут браунинг».

Сережа боится взять браунинг, но превозмогая себя, делает усилие: «Я открыл глаза и потянулся к браунингу».

Яша наконец решается: «…оба ясно услышали сухой хлопок выстрела». Решается и Сережа. «И я сжал браунинг. Встал и выпрямился. Тогда я выстрелил раз, другой, третий… Старик Яков вдруг остановился и неловко попятился». Сережа убивает Якова. Другой Яков, вернее Яша, убивает себя.

Пистолет и револьвер сделали свое дело.

Герои Гайдара и Набокова существуют в неуютном, открытом пространстве, где рождается, растет и зреет оружие. «Судьба барабанщика» и «Дар» объединены общим временем: в воздухе близкое ощущение войны. Есть оно в Берлине, есть и в Москве, есть и в Киеве.

Мы-то знаем, что будет через несколько лет. Ни авторы, ни герои этих произведений пока ничего не знают, но они не могут не чувствовать. Гайдар и Набоков вряд ли подозревали о существовании друг друга. Но тексты их выдают общее настроение. В обеих книгах в воздухе проносится аэроплан: Славку столкнули с горящего аэроплана, а в Берлине показывают «точное место, где на днях упал небольшой аэроплан». От этих «аэропланов» – которые вскоре станут просто самолетами – идет тревога. Скоро, очень скоро, их станет совсем много.

Барабанщик и прокуратор

Сережа приходит в себя после ранения.

«Сколько времени все это продолжалось, я, конечно, тогда не знал.

Когда я очнулся, то видел сначала над собой только белый потолок, и я думал: “Вот потолок – белый”.

Потом, не поворачивая головы, искоса через пролет окна видел краешек голубого неба и думал: “Вот небо – голубое”.

Потом надо мной стоял человек в халате, из-под которого виднелись военные петлицы, и я думал: “Вот военный человек в халате”».

Иван Бездомный, не выдержавший встречи с нечистой силой, пробуждается в клинике профессора Стравинского.

«Некоторое время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой шторой, за которой чувствовалось солнце.

Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице».

В обеих больницах вскоре появляется ласковый следователь. К Иванушке приходит «молодой, круглолицый, спокойный и мягкий в обращении человек», один из лучших следователей Москвы, к Сереже – майор НКВД Герчаков.

«Два раза приходил ко мне человек в военной форме, – делится с нами Сережа. – И тут же, в саду, вели мы с ним неторопливый разговор… Все рассказал я ему про свою жизнь, по порядку, ничего не утаивая».

Понтий Пилат лежит на ложе в саду, в тишине, под колоннами. «За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска». Почти что под колоннами сидит в больничном саду и Сережа. «У ног моих лежал маленький, поросший лилиями пруд. Тени птиц, пролетавших над садом, бесшумно скользили по его темной поверхности». Пятый прокуратор Иудеи около двух тысяч лет сидит на этой площадке, пока, наконец, Воланд не скажет Мастеру: «Ваш роман прочитали» – и Пилата простят. «Тут я мог сидеть часами и был спокоен, – рассказывает Сережа. – Но стоило мне поднять голову – и когда передо мной раскидывались широкие желтеющие поля, когда за полями, на горизонте, голубели деревеньки, леса, рощи, когда я видел, что мир широк, огромен и мне еще непонятен, тогда казалось, что в этом маленьком саду мне не хватит воздуху. Я открывал рот и старался дышать чаще и глубже, и тогда охватывала меня необъяснимая тоска». Можно для порядка припомнить здесь и ссыльнокаторжного Раскольникова, сидящего на берегу реки, который «смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила».

Тоска, происходящая от необратимости.

Гайдар безжалостен: описывая Сережин покой, он вновь возвращается к страшному для мальчика ощущению. «Славка уехал. Долго сидел я. И улыбался, перебирая в памяти весь наш разговор. Но глаза поднять от земли к широкому горизонту боялся. Знал, что все равно налетит сразу, навалится и задавит тоска». Не только и не столько освобождение несет ему убийство, но и муку – не так ведь прост Сережа…

Но история на этом не заканчивается. За что убивал Сережа? За что испытывает он эти библейские муки? Получит ли он прощение и вечный приют?

«Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания», – говорила чеховская Ирина в «Трех сестрах». Для чего?

А вот для чего.

Понтий Пилат просит у Левия Матвея хартию, где записаны слова Иешуа. Пилат разворачивает свиток пергамента и разбирает корявые строчки. «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…», – с трудом читает он. «Будь ты проклята, – бормотал я, – такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая мышь!» Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова: «…большего порока… трусость…». Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: «Пройдут годы. Не будет у нас уже ни рабочих, ни крестьян. Все и во всем будут равны. Но Красная Армия останется еще надолго». Нет, конечно, он читал другое: «Мы увидим чистую реку воды жизни… Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…». Пилат продолжает читать, разбирая малоразборчивые чернильные знаки: «И только когда сметут волны революции все границы, а вместе с ними погибнет последний провокатор, последний шпион и враг счастливого народа, тогда и все песни будут ничьи, а просто и звонко – человеческие».

«Ваш роман прочитали», – говорят Гайдару. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город. С волнением вглядываюсь я в смутные очертания этого могучего города. Уже целыми пачками вспыхивают огни. Прокуратор бежит по лунной дороге за своим остроухим псом. Сережа с отцом идут, взявшись за руки[22]. Люди, что их встречали, дружески улыбнулись им и сказали Сереже: «Свободен! Свободен!»

У Гайдара: «Здравствуйте!»

II. Расследование

Те школьники, которые утром 2 ноября 1938 года открыли «Пионерскую правду», успели прочитать начало первой редакции «Судьбы барабанщика» с иллюстрациями художника Валентина Цельмера. В первых абзацах есть небольшие отличия от канонического текста. Так, в газетном варианте говорится, что «мать моя утонула, купаясь в реке», а в книжном – «мать моя утонула, купаясь на реке Волге». В газете новоиспеченная семья, состоящая из отца, Сережи и Валентины, по словам людей, жила «скромно и честно», в книге – «скромно и тихо». «Пришла, наконец, весна, и отца арестовали», – рассказывает газетный Сережа. «И отца моего отдали под суд», – сообщает Сережа книжный. «Отдали по суд» звучит, конечно, более лояльно, по крайней мере, предполагает правосудие, а «арестовали» в 1938 году – совсем по-другому… Но дальше шел в «Пионерской правде» абзац, который едва не перевернул всю судьбу Аркадия Петровича Гайдара. Вот он:

«В тюрьме мой отец сидел однажды. Но то сажали его белые. И это уже такой закон на свете, чтобы наших они сажали и ненавидели. А теперь посадили его красные – наши.

Значит, ушел человек в сторону от товарищей. Значит, изоврался человек, измошенничался. Мне говорил: “Мы победили, Сереженька!” А сам побоялся Валентины и растратил казенных – шесть тысяч шестьсот деньгами, да еще сколько-то сукном и товарами»[23].

Шесть тысяч шестьсот рублей плюс сукно и товары превратятся в книге в короткое: «за растрату». А вот фраза про белых и красных…

Ведь именно эта коллизия была причиной растерянности и мук искренних ленинцев, убежденных коммунистов, большевиков. Их сажали свои – СВОИ! – и тут они, выстоявшие в царских застенках и тюрьмах, ломались, теряли волю, сознавались в том, чего не совершали. Эти мысли много позже отдаст Василий Гроссман батальонному комиссару Крымову в «Жизни и судьбе». «Он не испытывал подобной ненависти ни к жандармам, ни к меньшевикам, ни к офицеру-эсэсовцу, которого он допрашивал. В человеке, топтавшем его, Крымов узнавал не чужака, а себя же, Крымова, вот того, что мальчиком плакал от счастья над потрясшими его словами Коммунистического Манифеста – “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Это чувство близости поистине было ужасно…»

Кажется, никто больше не осмелился в 1938 году написать, что «теперь посадили его красные – наши».

Судьба «барабанщика»

В открытке, которую отец прислал Сереже с дальнего Севера, говорилось, что «его, как сапера, перевели на канал. И там их бригада взрывает землю, камни и скалы». На этом публикация обрывается.

Продолжение следует, обещала «Пионерская правда». Но никакого продолжения не было.

Разразилась гроза.

«Ваш роман прочитали».

Документальных подтверждений того, что произошло дальше, не существует, есть лишь устные воспоминания. По одним – цензура стала более внимательно изучать рукопись. По другим – набор готовящейся публикации в журнале «Пионер» был рассыпан. Начиналась опала.

Однако 31 января 1939 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении советских писателей «за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы». В списке награжденных 172 фамилии. Сначала названы те, кто получил самую высокую награду – орден Ленина. Счастливчиков мало, всего 21 человек. Среди них Николай Асеев, Федор Гладков, Якуб Колас, Янка Купала, Перец Маркиш, Самуил Маршак, Сергей Михалков, Евгений Петров, Михаил Шолохов. Второй по значению орден, Трудового Красного Знамени, получили 49 писателей, в частности Викентий Вересаев, Михаил Зощенко, Лев Квитко, Борис Лавренев, Антон Макаренко, Константин Паустовский, Юрий Тынянов, Корней Чуковский, Виктор Шкловский, Мариэтта Шагинян.

И наконец, самый скромный – «Знак Почета» – достался и самой многочисленной группе из 102 человек. Здесь Павел Антокольский и Агния Барто, Всеволод Вишневский и Самед Вургун, Евгений Долматовский и Вера Инбер[24]. В этом же списке значился Аркадий Гайдар. Можно было перевести дух.

Что произошло? Вступились ли коллеги, вмешался ли какой-то влиятельный человек на самом верху? Что передумал Гайдар за те три месяца, что прошли с выхода первой главы до указа о награждении? 29 марта 1939 года он оставил в своем дневнике короткую запись: «Проклятая “Судьба барабанщика” крепко по мне ударила»[25].

По сумрачной иронии тех лет фортуна переменилась. «Судьба барабанщика» торжественно вышла отдельной книгой в издательстве «Детская литература», двадцатипятитысячным тиражом, с рисунками К. Кузнецова. «Наконец-то вышла “Судьба барабанщика”», – записывает Гайдар 14 июля 1939 года[26]. Абзаца про белых и красных там, конечно, уже не было, как, вероятно, не было и многого другого. Говорили, что один из вариантов рукописи хранился на даче у писателя Рувима Исаевича Фраермана, близкого друга Гайдара. Дача, правда, горела. Быть может, сгорела и рукопись.

Le Tambour

Первый вариант повести не сохранился. Но осталась история про французского барабанщика. Воспользуемся этой нитью.

После драматических событий – когда Сережа попал в переделку с фотоаппаратом, остался без денег, продал вещи старьевщику, украл Валентинину горжетку, взломал ящик и нашел браунинг – он записывается в библиотеку. Это происходит на переломном этапе: позади «детские» неприятности, впереди – бандиты, шпионы, убийства.

Итак, Сережа берет две книги. «Одна из них была о мальчике-барабанщике». Какая была вторая книга, мы так и не узнаем. Однако о первой книге Сережа рассказывает подробно.

Дело происходит во время Великой французской революции. Мальчик-барабанщик

«…убежал от своей злой бабки и пристал к революционным солдатам французской армии, которая сражалась одна против всего мира.

Мальчика этого заподозрили в измене. С тяжелым сердцем он скрылся из отряда. Тогда командир и солдаты окончательно уверились в том, что он – вражеский лазутчик.

Но странные дела начали твориться вокруг отряда.

То однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже конца штыка на своих винтовках, вдруг затрубил военный сигнал тревогу, и оказывается, что враг подползал уже совсем близко.

Толстый же и трусливый музыкант Мишо, тот самый, который оклеветал мальчика, выполз после боя из канавы и сказал, что это сигналил он. Его представили к награде.

Но это была ложь.

То в другой раз, когда отряду приходилось плохо, на оставленных развалинах угрюмой башни, к которой не мог подобраться ни один смельчак доброволец, вдруг взвился французский флаг, и на остатках зубчатой кровли вспыхнул огонь сигнального фонаря. Фонарь раскачивался, метался справа налево и, как было условлено, сигналил соседнему отряду, взывая о помощи.

Помощь пришла.

А проклятый музыкант Мишо, который еще с утра случайно остался в замке и все время валялся пьяный в подвале возле бочек с вином, опять сказал, что это сделал он, и его снова наградили и произвели в сержанты».

Понятно, почему Сережа выбирает в библиотеке именно эту книжку: ведь его волнует все, что связано с барабанщиками, армией. Барабанщик с самого начала родственно близок Сереже, во всяком случае, он проецирует на себя все невзгоды маленького француза. Более того, Сережа отождествляет себя с ним и говорит: «Это я». Правда, Сережа живет в мирное время, а французский барабанщик – в эпоху революции. Сережа бьет в барабан в школе, а мальчик – на настоящей войне. Но Сережа видит другое, глубинное сходство.

«Ярость и негодование охватили меня при чтении этих строк, и слезы затуманили мне глаза. Это я… то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы».

Но где Сережа показал смелость и любовь к родине? Он только воображает себя таким, а сейчас он пока вовсе не «смелый, хороший» мальчик (о чем ему напоминает самым циничным образом котенок). Сережа обращается к котенку, потому что больше не к кому, вновь проговаривая то, что его мучает. «Это я – солдат-барабанщик! Я тоже и одинокий и заброшенный… Эй ты, ленивый дурак! Слышишь? – сказал я и толкнул котенка кулаком в теплый пушистый живот».

Но и котенок предает хозяина.

«Оскорбленный котенок вскочил, изогнулся и, как мне показалось, злобно посмотрел на меня своими круглыми зелеными глазами». То, что он ему «отвечает», знает и Сережа.

«Ты врешь, ты не солдат-барабанщик. Барабанщики не лазят по чужим ящикам и не продают старьевщикам валентининых горжеток. Барабанщики бьют в круглый барабан, сначала – трим-тара-рам! Потом – трум-тара-рам! Барабанщики – смелые и добрые. Они до краев наливают блюдечко теплым молоком и кидают в него шкурки от колбасы и куски мягкой булки. Ты же забываешь налить даже холодной воды и швыряешь на пол только сухие корки».

Пока что Сережу объединяет с барабанщиком не подвиг, а одиночество и позор. И дело не только в том, что отец сидит за воровство, а и в том, что сам Сережа уже совершил постыдные поступки. Сережа «всеми покинут» – и матерью, и отцом, и, наконец, Валентиной с ее инструктором. Покинут он и друзьями. Даже Нина и ее отец, Половцев, невольно отвернулись от него. Остались только жулик Юрка да «огонь-ребята».

Прочитанное упало на подготовленную почву. Трудно придумать книгу, которая бы так точно перекликалась с Сережиным настроением. Неужто такая книга и впрямь существовала?

В массовом сознании для советского читателя французский мальчик-герой – это Гаврош. Хотя причем тут Гаврош? Мальчик-барабанщик – персонаж времен Великой французской революции, а Гаврош – герой романа В. Гюго «Отверженные» – погибает на баррикадах в 1832 году. К тому же Гаврош не барабанщик, он лишь парижский гамен, юный бродяга.

Какую же книгу, посвященную французской революции и повествующую о мальчике-барабанщике, мог взять в московской библиотеке в 1938 году Сережа Щербачов?

Такой книгой мог быть роман французского писателя Феликса Гра «Марсельцы», написанный в 1897 году. Роман переводился на русский язык и до революции, и после. Главный герой – девяностолетний сапожник Паскаль – вспоминает свое революционное отрочество. Каждый вечер старик собирает вокруг себя слушателей и повествует о событиях былых времен. Как Паскаль, простой крестьянин, попал в марсельский батальон, который в 1792 году совершил знаменитый поход на Париж, интересуются собравшиеся. Паскаль отвечает, что обязан этим нищете, и поясняет, как плохо было жить людям во власти господ. Повествование ведется от лица Паскаля, когда он был мальчишкой. И тут для нас есть много любопытного.

Во-первых, мотив сиротства. «Что же мне было делать дальше? Куда идти ребенку, внезапно лишившемуся отца и матери, не имеющему пристанища и всеми покинутому, в холодную и темную зимнюю ночь?»[27]

«Всеми покинутому»! Ведь точно такими словами описывает свое положение Сережа, когда сравнивает свою судьбу с судьбой маленького французского барабанщика. Но у Паскаля был ответ: он отправляется защищать революцию.

У Сережи такого выхода нет. Революция давно закончилась, а новая война еще не началась.

Во-вторых, мотив барабана. Ведь и Паскаль, и Сережа – барабанщики. Бой барабана контрапунктом звучит во французской книге:

«Два барабанщика отбивают такты марша: трам-трам-трам! Мерная, тяжелая поступь тысячи ног вторит барабанной дроби»; «Батальон уже выстроился на дороге. Барабаны бьют поход: трам-трам-трам! Первые ряды запевают:

Вперед, сыны отчизны милой!

Мгновенье славы настает!»

Но и у Гайдара барабанная дробь – важный стержень повествования. «Громко отбивал я линейкой по ранцу торжественный марш-поход»; «Прощай! Бьют барабаны марш-поход»; «Барабанщики бьют в круглый барабан, сначала – трим-тара-рам! потом – трум-тара-рам!»

И хотя в «Марсельцах» почти ничего не напоминает ту историю, которую читает Сережа, тут уже теплее: как-никак и революция, и Франция, и маленький барабанщик. Показателен отрывок из послесловия к изданию 1965 года, написанный критиком Марленом Коралловым:

«В “Марсельцах” есть герой, который нам кровно близок. Он напоминает многих юношей революции […] Родись Паскаль на полвека позднее и в другом городе, скажем – Париже, он стал бы товарищем Гавроша. Живи он в другой стране и в иную эпоху, он был бы однополчанином Аркадия Гайдара или Павла Корчагина»[28].

В 1923 году одна из глав повести Феликса Гра – «Марсельский батальон» – вышла отдельной книгой в пересказе Михаила Зощенко[29]. Может, Зощенко позволил себе некоторую вольность по отношению к оригиналу? Вдруг именно в этой версии появится сюжет с изгнанием барабанщика и возникнет толстый музыкант Мишо? Однако и тут весьма добросовестно пересказан текст Ф. Гра, правда, местами не без зощенковских интонаций: «У короля слабый характер, – говорил Воклер. – И если он не пойдет на уступки, мы сами пойдем на Париж и заставим короля уважать волю народа. А всех этих барончиков, графов и маркизов мы в два счета сократим».

Книга из библиотеки

Но была еще одна книга о французском барабанщике, и у нас есть все основания предполагать, что герой Гайдара взял в библиотеке именно ее. Это книга Евгения Хазина[30] «Барабанщик революции», вышедшая в 1930 году[31]. На обложке изображен юный санкюлот во фригийском колпаке, бьющий в барабан.

«Барабанщик революции» повествует о мальчике Тоби. Тоби – сирота, воспитывает его добрая пожилая женщина, Шарлотта Монтаржи, которую мальчик называет бабушкой. Бабушка живет для Тоби и интересами Тоби. Тоби действительно уходит барабанщиком во французскую армию и оказывается участником сражения при Ваттиньи, где в октябре 1793 года французы разбили австрийцев. Тоби идет на войну, и бабушка, чтобы не разлучаться с внуком, идет на войну вместе с ним.

Однако на самом деле книга «Барабанщик революции» является пересказом другого произведения, о чем Хазин честно сообщает: «По сюжету романа Delorme – Le Tambour de Wattignies»[32]. Хазин сильно сократил его, убрав некоторые сюжетные линии, а что-то и добавил.

Роман Сикста Делорма[33] «Барабанщик из Ваттиньи» был написан в 1899 году. Главный герой – Тоби Элье – осиротел ребенком и не помнит своих родителей. Он лишь смутно вспоминает, что когда-то жил в деревне и у него была сестренка Мад. Конечно, по ходу действия Тоби найдет свою сестру. Эта линия у Хазина отсутствует, зато он сочиняет собственную, душераздирающую сцену – гибель бабушки. В книге Хазина есть еще один эпизод, которого нет у Делорма:

«Детские голоса пели:

Вступаем в жизнь, когда в могилы

Сошли сраженные отцы,

Примеры доблести и силы

Нам завещали мертвецы.

Это был новый куплет Марсельезы, написанный для детей… Отряд детей человек в пятьдесят провожал шесть молодых парней с пиками в руках»[34].

Та же тема прозвучала в книге Гайдара «Военная тайна» 1935 года, а точнее, во вставной новелле: «Сказке про военную тайну, Мальчиша-Кибальчиша и его твердое слово». Здесь тоже дети идут на войну, чтобы заменить погибших отцов и старших братьев. «Эй же, вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья ушли. Или нам, мальчишам, сидеть дожидаться, чтоб буржуины пришли и забрали нас в свое проклятое буржуинство?»

Есть в «Мальчише» и свой Мишо – Мальчиш-Плохиш, и измена, и предательство. Есть даже бочка: «дали ему целую бочку варенья да целую корзину печенья» (толстый и трусливый музыкант Мишо валялся в подвале возле бочек с вином).

В «Судьбе барабанщика» имеются переклички именно с книгой Делорма. Это все, что связано с любовью мальчика к лесу, лесным прогулкам; ранение Тоби, то, как он лежит без сознания, а затем медленно, почти как Сережа, приходит в себя, в залитой солнцем комнате, на кровати с полотняным балдахином в бело-голубую клетку («Вот потолок – белый […] Вот небо – голубое»).

Нельзя исключить, что Гайдар, который отлично знал французский, читал роман Делорма. Но вот его герой Сережа оригинальный французский текст прочитать никак не мог. Следовательно, взятая им в библиотеке книга может быть произведением Хазина.

Но если именно книга Хазина стала для Гайдара материалом, из которого он вылепил Сережину книжку, то как объяснить очевидные различия между первоначальной французской историей и тем, что мы читаем в «Судьбе барабанщика»?

Сопоставим вымышленную версию с оригиналом.

«Одна из них была о мальчике-барабанщике». Тут все верно. Книга о Тоби как раз повествует о мальчике-барабанщике.

Он «убежал от своей злой бабки». Да! Бабка есть! Но не злая, а добрая, и не Тоби убежал от нее, а, наоборот, бабушка пошла с ним на войну!

«…и пристал к революционным солдатам французской армии» – тоже совпадает, – «которая сражалась одна против всего мира». В книге Делорма есть почти точная цитата: «et toutes les monarchies de l’Europe, se sentant menacées dans leur existence, allaient se liguer contre la République Française»[35].

Но на этом сходство кончается. Зато появляются очень важные для Гайдара мотивы: клевета, отверженность, позор, тема присвоенной победы, несправедливой награды.

Преданная революция

И во французской книге, и в версии Хазина у Тоби был друг – эльзасский юный барабанщик по фамилии Стро (его зовут Мишель, тут недалеко и до Мишо). Они действительно сначала повздорили, но потом стали самыми лучшими друзьями, «братьями». Ни о каком предательстве нет и речи. Стро геройски погибнет.

Гайдару зачем-то понадобилось полностью перевернуть сюжет. Писатель придумал собственную книжку о барабанщике революции, использовав только некоторые мотивы из реальных французских и русских книг.

Не зашифровал ли здесь Гайдар какое-то послание?

Новый порядок, за который борется французский барабанщик, оказывается несправедлив к нему. Герой оклеветан, опозорен, изгнан, но все равно сохраняет верность революционному идеалу и своей стране, пытаясь защитить их, в то время как клевета и ложь воспроизводятся раз за разом, искажая суть происходящих событий. Показательно, что история французского барабанщика не доведена ни до счастливого, ни до трагического конца, финал остается открытым. Но параллели между этой историей и тем, что происходило вокруг Гайдара во второй половине 1930-х годов, бросаются в глаза. Разве не были таким же образом оклеветаны, изгнаны, а потом по большей части и погублены многие деятели большевистской революции? Разве не были их заслуги впоследствии присвоены другими людьми? Но здесь важно не только завуалированное осуждение власти, важна и тема верности изначальной идее, которой не страшна даже несправедливость, творящаяся вокруг. «Достаточно известно, что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, – писал Троцкий о советском Термидоре, – которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту, но всегда отнимала у народа львиную долю его завоеваний»[36].

Сережа, если воспользоваться терминологией Троцкого, – барабанщик эпохи «сталинского Термидора». Барабанщики из французских книг принадлежат к более раннему этапу революции, временам якобинцев. Это время наивысшего подъема революционной энергии, и легко понять, что именно этот этап в истории Франции и Гайдар, и Троцкий отождествляют со временем Гражданской войны в России, ранним периодом большевизма и первыми годами советской власти. Но к тридцатым годам наступила уже совершенно другая эпоха («не выдерживают нервы, треплется сознание, изнашиваются характеры»[37]). Гайдару остается только тосковать о революции, к тому же многих его друзей уже посадили или расстреляли.

Вот зачем была написана «Судьба барабанщика». А поскольку сказать прямо было нельзя (от первого варианта повести остался только абзац про белых и красных, один раз промелькнувший в «Пионерской правде» и потом исчезнувший), писатель спрятал свои мысли под обложку якобы французской книги.

Сережа Щербачов не зря ассоциирует себя с французским барабанщиком: «Это я подавал сигналы». Персонаж Гайдара выходит прямиком из французской традиции. И юные герои французской революции – барабанщик Жозеф Барра и Агриколь Виала, канонизированные после гибели и, как считается, навеявшие Виктору Гюго образ Гавроша, и сам Гаврош, погибший на баррикадах, и литературный барабанщик Паскаль из «Марсельцев», и барабанщик Тоби, придуманный Делормом, и реально существовавший пятнадцатилетний барабанщик Стро, погибший 15 октября 1793 года и попавший в ту же книгу, – все это подлинные и вымышленные предшественники Сережи. Фраза, которую пишет Гайдар, после того как Сережа падает, раненный: «…гром пошел по небу, а тучи, как птицы, с криком неслись против ветра. И в сорок рядов встали солдаты, защищая штыками тело барабанщика, который пошатнулся и упал на землю», – скорее, пришла из французской литературы. И не «Марсельеза» ли звучит в Сережиной голове, когда он собирается выстрелить?

Выпрямляйся, барабанщик!

Встань и не гнись! Пришла пора!

Allons enfants de la Patrie

Le jour de gloire est arrivé.

III. Война

Мы отыскали в «Судьбе барабанщика» целую систему историко-политических подтекстов и обнаружили ряд литературных параллелей. Но книгу можно представить и как реалистическую и даже бытописательскую, столь подробно и буднично отображен в ней советский бытовой мир. Нет такого предмета или явления конца советских тридцатых, которые не попали бы на ее страницы. Если выловить из текста все детали повседневной жизни, можно получить филигранно точную картину городской обыденности тех лет, вплоть до запахов и ругательств.

Чернила, вакса, керосин

Впрочем, вряд ли Гайдар собирался писать энциклопедию советской городской жизни. Реалии попали в текст как само собой разумеющиеся, но тем они, конечно, правдивее. Современный читатель, со своим преимуществом отстраненности и удаленности, рассматривает мир, который лежит перед ним, как на ладони.

Чего тут только нет!

Государственные, властные структуры, репрессивные действия: милиция, тюрьма, лагерь, лесозаготовки, исправительная колония, суд, обыск, арест, помилование.

Городские структуры, учреждения, сфера обслуживания, экономика: писчебумажный магазин, стол находок, справочное бюро, больница, аптека, парикмахерская, школа, библиотека, кино, скупочный магазин, текстильный магазин, тир, мастерская, распределители, талоны, хлебные карточки.

Элементы управленческой и бюрократической жизни: заседания, совещания, банкеты.

Элементы городского ландшафта: вокзал, парк, фонари, мост, речной вокзал, шахта Метростроя, светофор, асфальт.

Виды транспорта: самолет, аэроплан, трамвай, метро, машина, такси, поезд, автобус, велосипед, пароход, лодка, баржа.

Дом, двор, обслуживание дома, подъезд: газетные ящики, замки, крючки, ключ, цепочки, дворник, дворничиха, старьевщик, прачка, водопроводчик.

Предприятия общепита: буфет, чайная, ресторан, вагон-ресторан.

Профессии, специальности: каменщик, водопроводчик, плотник, маляр, монтер, рабочий, шофер, почтальон, официант, директор магазина, бухгалтер, инженер, сапер.

Должности, звания: майор НКВД, судья, следователь, инструктор Осоавиахима, ворошиловский стрелок, летчик, управдом, часовой, милиционер, контролер, носильщик, проводник.

Ордена, значки, медали, знаки отличия: орден Трудового Красного Знамени, орден Красной Звезды, значок МОПР, значок члена Крым-ЦИК, три шпалы в петлицах, значок ворошиловского стрелка.

Оружие: браунинг, винтовка-трехлинейка, нож.

Школьная и пионерская жизнь: барабанщик, отряд, пионерский лагерь, ученическая маевка, вожатый, ученический билет, пионерский галстук с блестящей пряжкой.

Спортивные снаряды: сетка, коньки, футбольный мяч, парашют.

Печатная продукция, писчебумажные товары: книги, газеты, журналы, открытки, географическая карта, конверт, бумага, карандаш.

Документы, бумаги: залоговая квитанция, облигации займа, лотерейные билеты Осоавиахима, бланк справочного бюро, билет на поезд, квитанция справочного стола, листки для прописки.

Цены, денежные суммы, купюры, монеты: гривенник, полтинник – справка из справочного бюро, эскимо – семь гривен, рубль двадцать копеек на кино, два рубля за картонную маску, пять рублей, шесть рублей дает старьевщик, 10 рублей – прачке, 15 рублей, на расходы дал дядя тридцатку, ремонт фотоаппарата – 40 рублей, 70 рублей – за горжетку, фотоаппарат – 75 рублей, 150 рублей оставила Валентина на месяц.

Почтовые отправления: письмо, открытка, телеграмма.

Одежда: гимнастерка, галифе, штаны, рубашка, брюки, френч, куртка, парусиновый костюм, плащ.

Головные уборы: кепка, соломенная шляпа, пилотка, заячья шапка.

Обувь: сапоги, ботинки, сандалии, валенки, калоши.

Разновидности ручной клади: чемодан, портфель, рюкзак, ранец, полевая сумка.

Электрические и прочие приборы, устройства, аппараты: телефон, телефонные наушники, антенна, велосипедный насос, электрическая лампочка, выключатель, радиоприемник, швейная машинка, бинокль, фотоаппарат (пластинки, кассеты), часы-секундомер, компас, карманный фонарь с тремя огнями, циркуль, линейка, счеты.

Инструменты, детали, орудия: напильник, дрель, гвозди, молоток, контргайка, складной нож, метла, топор.

Стройматериалы: обои, кирпич, доски, бревна, известка.

Сельский инвентарь, техника: ветряной двигатель, молочный сепаратор, трактор.

Мебель: письменный стол, кровать, шкап, табуретка.

Рухлядь, старые вещи, разрозненные предметы: старые рогожи, сломанные санки, палки от лыж, колесо от велосипеда, цветные лоскутья, неполная колода карт, полфлакона духов, сломанная брошка.

Предметы домашнего обихода, посуда, тара: примус, чайник, кружка, графин, ваза, пепельница, утюг, картон, бечевка, резиновый шнур, рогожа, мешок из-под картошки, картонная коробочка из-под кофе, спички, масленка от швейной машинки, шкатулочка из кости, безделушки.

Субстанции, жидкости, лекарства: чернила, вакса, керосин, эфир, валерьянка, нашатырный спирт, бензин, йод, скипидар, касторка, нафталин, духи, клей, одеколон.

Ткани, материалы: сукно, полотно, шелк, диагональ, парусина, мех, шерсть, кожа, кружева.

Галантерея: костяной вязальный крючок, клубок шерстяных ниток, иголка, катушка ниток, подтяжки, пуговицы, подвязки, носки.

Дорожные аксессуары: дорожное зеркальце, походная чернильница, складной нож.

Предметы роскоши: меховая горжетка.

Домашний текстиль: скатерть с бахромой, штора, занавески, белье, полотенца, одеяло, кухонные полотенца.

Предметы ухода за собой: помазок, зубная паста «хлородонт», мыльный порошок для бритья, бритва.

Виды стрижки: «под бокс», «под бобрик», «под машинку», «бритвой наголо».

Продукты: сахар, крупа, картошка, масло, мясо, конфеты, печенье, булка с изюмом, сыр, колбаса, селедка, соль, эскимо, мороженое, хлеб.

Фрукты, ягоды: яблоки, апельсин, малина.

Напитки: чай, кофе, молоко, ситро, пиво, квас.

Блюда: гречневая каша, пирожок, котлетка, плюшки, ватрушки.

Ругательства: прохвост, выжига, дрянь, негодяй, дура, мошенник, дубина, пройдоха, бессердечный осел, бродяга, пьянчужка, бестолковый дьявол.

Но описана не только городская жизнь; многое из того, что лежит за ее пределами, тоже вмещается в эту небольшую повесть.

Растения: желтые одуванчики, серая полынь, лопух, крапива, резеда, настурции.

Кустарники: орешник, черемуха.

Деревья: береза, акация, слива, вишня, каштан.

Элементы ландшафта: леса, рощи, бугор, поле, земля, камни, скалы, река, горы, холмы, море, овраги, обрыв, берег, канал, пруд, сад.

Животные: бычок-теленок, волки, котенок.

Птицы: кукушка, ворон, белогрудые серые орлы, воробьи, чайки.

Географические названия: Волга, Днепр, Москва, Киев, Херсон, Николаев, Тирасполь, Сорока, Ирпень, Серпухов, Липецк, Одесса, Чернигов, Кольский полуостров, Кавказ, Крым, Бессарабия, Испания, Китай, Турция, Болгария.

Атмосфера, погодные явления, климат: небо, звезды, Полярная звезда, гром, снег, дождь, пыль, ветер, солнце, тучи.

Новые читатели

Как воспринимали книгу читатели конца тридцатых? Вряд ли они в полной мере улавливали литературные параллели и переклички с французской революцией. Тем более что основной массой читателей были дети. Они пользовались теми же предметами, что и Сережа, носили ту же одежду и вдыхали те же запахи. Для них это была повесть о реальной жизни. Они запросто могли написать ее автору.

В Российском государственном архиве литературы и искусства в фонде Гайдара (Голикова) Аркадия Петровича хранятся письма, которые школьники писали Гайдару[38]. Письма датируются 1938–1940 годами. Это и индивидуальные, и, что особенно важно, коллективные послания. Советская культурная политика предполагала не только приучение подростков к чтению книг, но и социализацию молодых людей через публичные дискуссии и обсуждение прочитанного. Одной из целей, которую преследовала советская власть в рамках своего просветительского проекта, было воспитание нового читателя. Этот читатель должен не просто потреблять литературу, но и перерабатывать ее.

Школьники писали Гайдару – кто каллиграфическим почерком, кто не так красиво, кто без единой ошибки, кто забывал иногда запятые и не очень ловко употреблял слова (и все же уровень грамотности высокий)[39]. Писали пером, выводя тонкие и жирные линии. Писали, как правило, в редакции газет, чаще всего – в «Пионерскую правду», а иногда и сразу в Союз писателей.

Многие корреспонденты Гайдара – читатели в первом поколении. Их круг чтения составляют, скорее всего, не те книги, которые читали Гайдар и его современники. Русская классика, естественно, оставалась на своем месте, формируя значительную часть школьной программы как до революции, так и после нее. А вот круг детского и подросткового чтения – книги, специально адресованные детям, – изменился существенно. Ушли в прошлое сочинения Л. Чарской, истории «маленьких принцесс» и «Маленький лорд Фаунтлерой», а также детские журналы «Задушевное слово», «Родник», «Тропинка»[40]. Часто первыми книгами советских детей и были книги Гайдара.

В то время, когда молодой Аркадий Голиков еще сражался с повстанцами в Тамбове, политуправление Красной Армии уже проводило среди рядового состава опрос, выясняя читательские предпочтения солдат[41]. В конце концов, благодаря ликвидации безграмотности и созданию массовой школы новый читатель был воспитан. Этот читатель активно поглощает разную литературу, но его культурный контекст радикально отличается от контекста, привычного для образованных людей дореволюционного прошлого, к числу которых принадлежал и Гайдар. «Фундамент знания античной мифологии (как и ядра русской классики), – замечает Мариэтта Чудакова, – закладывался при обучении и в классической гимназии, и в реальном училище (в котором учился Гайдар); круг детского чтения неминуемо впечатывал некие архетипические схемы, которые всплывали в литературной работе»[42]. Взаимосвязь культурных образов, естественная и понятная для старшего поколения, перестает быть таковой для нового читателя. Он помещает прочитанное в иную среду, находя параллели не столько в других книгах, сколько в сегодняшних и вчерашних газетах. В 1930-е годы в Советском Союзе стали по-другому читать.

Юные читатели задавали Гайдару вопросы и требовали ответов. Они недоумевали, почему журнал «Мурзилка» перестал печатать рассказы Гайдара[43]. Просили писать еще «о пионерах и школьниках, как они помогают пограничникам задерживать шпионов, диверсантов»[44].

В поисках шпионов

«Знаете, как я хочу жить около границы, чтобы тоже задержать шпиона»! – пишет Гайдару Моисей Думов, пятиклассник из города Невель Калининской области[45]. Подростки последних предвоенных лет существуют в весьма специфическом пространстве. Вся страна живет под знаком борьбы с врагами народа. Этим детям адресована, например, передовица «Приговор всего советского народа», напечатанная в мартовском номере «Пионерской правды», газеты, где несколькими месяцами спустя выйдет первая глава «Судьбы барабанщика». Похожих материалов в тогдашней прессе было множество – только что закончился Третий московский процесс. Дети, как и взрослые, должны были разделить весь ужас произошедшего.

«Меч советского правосудия неумолимо опустился на головы тех, кто осмелился поднять свою кровавую руку на советский народ, на его счастье, – сообщают читателям авторы этой статьи, хотя статья написана вроде бы от имени детей. – Банда убийц и шпионов, именовавших себя “правотроцкистким блоком”, приговорена к расстрелу […] С священной ненавистью относятся к ним все советские люди. Жестоко ненавидим их и мы, дети Советской страны, потому что знаем, что это сборище гитлеровских наемников собиралось отнять у нас счастливую жизнь и всех нас навеки сделать рабами фашистов… Многие годы каждый из них в отдельности и вся банда в целом служили разведкам капиталистических государств. Почти все они были иностранными, фашистскими шпионами и передавали фашистам все важнейшие государственные тайны […] Разгром право-троцкисткой антисоветской банды – большой урон для иностранных разведок, для господ фашистов, потерявших своих верных псов. Но нет сомнения, что они и дальше будут пытаться проникать в нашу страну, используя для этого недобитое вражеское отребье, – так же проникнет в нашу страну и “дядя” Сережи Щербачова из “Судьбы барабанщика”. – Фашисты ведь неустанно готовят нападение на наш великий Союз»[46].

Задним числом все эти страшные истории о шпионах и диверсантах, проникающих во все щели советской жизни, воспринимаются как часть пропагандистской кампании, обеспечивающей психологические условия для массового террора 1937–1938 годов. Но картина гораздо более драматична: с одной стороны, десятки тысяч советских и партийных работников, военных, интеллигентов, рабочих подвергались арестам по абсурдным обвинениям, а с другой – у Советского Союза были совершенно реальные враги, которые время от времени засылали на его территорию самых настоящих шпионов. И война в самом деле была не за горами: в Германии у власти Гитлер, на Дальнем Востоке происходят вооруженные столкновения с японцами. «Войска немецких фашистов захватили Австрию», – сообщается в том же номере газеты. «На восточном фронте Испании шли ожесточенные сражения».

«Прочел передовицу, – волнуется Сережа Щербачов. – В Испании воевали, в Китае воевали. Тонули корабли, гибли под бомбами города. А кто топил и кто бросал бомбы, от этого все отказывались». Как пишет М. Чудакова, «не про нас, не про нас, но все же гибель ходит где-то рядом»[47].

Авторы статей словно знают, что сегодняшним школьникам вскоре предстоят страшные и настоящие бои. В журнале «Пионер» за 1938 год в материале, посвященном тому же процессу, есть напутствие:

«Придет время, и родина доверит вам оружие для охраны своих границ; придет время и для вас вступить в бой с капиталистическим миром, который не перестает и тайно, и явно готовить против вас войну […] Ваши бои впереди, растите честными и смелыми бойцами!»[48]

Дети догадывались о грядущих боях и ждали их. «Вы всё пишете о детях и о Красной Армии. Как я переживаю, ведь я тоже люблю Красную Армию. Я пока читаю книги, газеты, смотрю кино о жизни красноармейцев, но скоро сам буду в Красной Армии»[49], – знает маленький корреспондент Гайдара Моисей Думов.

Где вы учились на писателя?

Отношение литературы к действительности, столь волновавшее, начиная с Чернышевского, русскую эстетику XIX века, уже не является для советского читателя проблемой, поскольку он вообще не очень видит дистанцию между тем и другим. Точно так же меняется его представление о фигуре писателя, ведь писатель теперь – это прежде всего профессия.

«Где Вы учились на писателя, – спрашивает Гайдара шестнадцатилетняя Таня Давыдова из Куйбышевской области, – в институте или техникуме, или сперва были сотрудником какой-либо газеты?»[50]

Поклонники писателя мечтали бы научиться писать так, как он: «интересно», «ярко», «живо», «занимательно», «жизненно», «правдиво», «ясным, понятным языком», – именно такими словами характеризуют они стиль Гайдара. Профессия писателя соблазнительна. Многие уже совершили первые опыты: кто-то написал «о том, как мы проводили зимние каникулы» и считает, что «повесть получилась хорошая»[51]; кто-то хочет «написать какой-нибудь рассказ о зиме», но в Запорожской области, в селе Новая Васильевка, «нет литературного деятеля, и я решил обратиться за помощью к Вам»[52]. Десятиклассник Александр Смирнов из Горьковской области задумал «написать небольшую повесть» и считает, что «материалов у меня вполне достаточно для этого». Но тут обнаруживается неожиданное препятствие: «Большим затруднением в этом деле является в нашей местности недостаток бумаги. В школе бумаги дают очень мало, а в магазинах ее не бывает»[53].

Мастера, который мог бы объяснить азы литературного ремесла, поблизости нет, и дети обращаются к Гайдару – больше не к кому. Возникает общая проблема: с чего начать, где найти ту точку, от которой может оттолкнуться повествование? А как начал писать сам Аркадий Петрович? Когда? «Пропишите, со скольки лет Вы начали заниматься литературной деятельностью?»[54] Может, он раскроет свою тайну?

«Напишите мне, как Вы начали писать рассказы, – просит ученик пятого класса Сергей Руденко. – Напишите все книжные названия Ваших книг»[55]. Быть может, многое зависит от того, как книга озаглавлена?

«Я желаю у Вас учиться писать рассказы, – настаивает Таня Давыдова. – Но я не знаю, с чего начать: или придумывать из головы или описывать случаи из собственной жизни?»[56]

Люди, не знакомые с литературной техникой, с творческим процессом, не очень понимают, «из какого сора растут стихи». Им кажется, что нужно принять осознанное, рациональное решение, найти волшебное правило и сделать выбор. Придумывать из головы и описывать реальность – для них два совершенно разных подхода.

«Я не знаю, с чего начать, – сетует Александр Смирнов. – Я сейчас учусь в 10-м классе. У меня даже к этому делу большая страсть». Однако видно, что юноша и в своем письме никак не может развязаться с зацепившей его идеей. Он все повторяет на разные лады одно и то же, не умея развить тему. «Об этом я давно мечтаю. И думаю начать. Возможно, что и получится». И снова: «Если у меня начало будет удачное, то можно и продолжать»[57]. Нет, не так просто писательское ремесло!

Наконец Александр оставляет попытки справиться с собственной мыслью и, сказав в последний раз о «начале», задает конкретный, профессиональный вопрос: «Так вот, Аркадий (отчество Ваше я не знаю), посоветуйте мне как начать это дело. Какая форма, последовательность развития действия и прочее»[58].

Смазанное, нечеткое представление о вымысле и реальности приводит к тому, что дети представляют художественный текст куском пластилина, который еще можно перелепить, если они очень попросят. В письмах детей Гайдару отсутствует не только традиционная дистанция между читателем и писателем, но – в еще большей мере – понимание дистанции между жизнью и художественным вымыслом, представление о литературной условности.

Читатели Ворошиловградской областной детской библиотеки «коллективно обсудили книгу “Судьба барабанщика”» и решили, что надо было «расширенно рассказать о школьной жизни» Сережи[59]. Их покоробило то, что мальчик – вроде бы школьник, но со школой связан слабо, ведет слишком самостоятельную жизнь. Зато финал они одобряют, отмечая, что если бы автор решил написать дальнейшую судьбу Сережи, то «книга была бы уже биографической»[60].

Людмила Левшенкова, ученица 5 “б” класса 16-й школы Кировского района, пишет Гайдару в октябре 1940 года. Ей очень понравилась повесть «Тимур и его команда», но она отмечала там «не только хорошее». Ее почти возмутила Женя: «Как может не знать 13-яя девочка, есть ли бог или нет!?»[61] Это ведь ребенку понятно. Конечно, нет!

С образом Жени у ребят вообще возникали проблемы. Она представлялась им инфантильной. «Книга нам очень понравилась, – подхватывают ученики 15-й средней школы Кировского района. – Только Женя нам кажется не совсем правдоподобно описана. Она не похожа на тринадцатилетнюю девочку. Тринадцатилетняя не стала бы пускать парашютистов и стрелять из револьвера…»[62]. Юные читатели недоумевают, почему Женя ведет себя как маленькая, тогда как Сережа Щербачов и детям, и учителям, наоборот, казался чересчур взрослым.

Дети, пишущие Гайдару, нет-нет, да расскажут о себе. Пятиклассник Моисей Думов упоминает, что отметки у него хорошие и отличные, вот только по русскому «посредственно»[63] (что обидно, поскольку письмо выдает в нем как раз любителя словесности). Пятиклассник Сергей Руденко приписывает в конце: «Я собираю коллекцию марок. У меня 106 разных марок»[64], – очень уж захотел поделиться с писателем.

Среди корреспондентов Гайдара есть один мальчик, который проживал прочитанное острее, чем другие дети. Это Коля Рафаенко, ученик пятого класса. Он живет в колхозе «Пролетарий» Деребужского сельсовета Стодолищенского района Смоленской области. 15 января 1940 года Коля пишет в редакцию газеты «Пионерская правда»:

«Дорогая редакция!

Ответьте на мои вопросы, которые очень и очень интересуют меня:

Во время каникул я прочитал много интересных книг, и больше всего мне понравились книги писателя Аркадий Гайдар “Р.В.С.”, “Школа” и “Военная тайна”.

Меня очень заинтересовал этот писатель, но биографии я его не знаю, даже нигде на картинке не видал его личности. Обратиться также не к кому, то я обращаюсь к вам, дорогая редакция, с следующими вопросами!

Опишите мне биографию А. Гайдара. Жив ли он сейчас или умер? Если жив, где находится?

С пионерским приветом

учен. 5 кл. Н. Рафаенко»[65].

На этом письме хочется задержаться подольше. Во-первых, страстная настойчивость: «Ответьте на мои вопросы, которые очень и очень интересуют меня». Это «очень и очень» сразу создает напряжение. Во-вторых, читатель выделяет Гайдара среди других авторов. И наконец, сама просьба: мальчику очень важно узнать биографию писателя. То, что «биографии его я не знаю», является серьезным препятствием. Если бы Коля знал биографию, он, наверное, точнее и лучше понял бы его книги. Личность автора важна не меньше, чем художественные тексты. И еще одна, удивительная, деталь: «даже нигде на картинке не видал его личности». Слово «личность» тут, конечно, выступает синонимом «лица», «портрета», но важно то, что мальчик хочет знать, как выглядит его любимый писатель, каковы его черты. Без этого не совсем ясно, что он за человек такой, почему пишет именно так. Коля задает самый важный вопрос: «Опишите мне биографию А. Гайдара. Жив ли он сейчас или умер?» Ведь вполне может быть, что хороший писатель давно умер, как умерли все, доселе известные мальчику. Но вдруг жив? И тогда последнее: «Если жив, где находится?» Интересно, что сделал бы Коля с этим знанием? Написал бы прямо Гайдару? Захотел бы с ним познакомиться?

Коле, очевидно, ответили, что писатель жив, и тогда он вновь обращается в «Пионерскую правду». Из письма, адресованного позднее непосредственно Аркадию Гайдару, мы узнаем, что мальчик спрашивал в газете, «какова дальнейшая жизнь Бориса Горикова и его родителей» из повести «Школа». Опять все то же: ребенок не до конца верит в художественный вымысел, он считает, что жизнь литературных героев продолжается за пределами книги. Увы, редакция обошлась с ним жестоко; она ответила, с некоторым отчаянием пишет Коля, «что книга эта и все герои вымышлены писателем на основе жизненных наблюдений». Коля не смог принять такого объяснения. Видимо, он снова написал в газету и попросил адрес самого Гайдара. Пусть писатель скажет всю правду.

И вот адрес получен. 8 марта 1940 года Коля наконец пишет напрямую своему кумиру. Правда, он почему-то называет его Аркадий Павлович. Приведем отрывки из этого письма.

«Дорогой Аркадий Павлович!

Я очень люблю читать книги. За четырнадцатилетний срок своей жизни я прочел их очень много».

Потом Коля переходит собственно к творчеству Гайдара.

«Прочитал ваши книги, как “Школа”, пьеса “Прохожий”, “РВС” и др., в которых рассказывается о героях гражданской войны. Вы стали для меня любимым писателем. Они горят патриотизмом».

Далее Коля пересказывает предысторию своих изысканий: заинтересовался книгами писателя, написал в редакцию «Пионерской правды», чтобы узнать о дальнейшей судьбе Бориса Горикова и его родителей, и вот ответ: редакция сказала, что все герои вымышлены. «Мне это не верится», – пишет Коля. И наконец, мольба: «Аркадий Павлович, как автора этой книги я спрашиваю у вас. Верно это или нет?» Интересно, какого ответа ждет Коля? Ведь если писатель скажет, что да, это вымысел, мальчик будет разочарован? Раздосадован? Разлюбит читать? А если нет? Значит, редакция «нарочно» или по некомпетентности такое написала? Но что же тогда литература? Чего бы ему самому хотелось: чтобы это было правдой или выдумкой?

Дальнейшей судьбой Бориса Горикова интересовался не только Коля. Четвероклассники из Ростовской области беспокоились, жив Борис или нет. Ребята предприняли свои шаги: «обратились в газету “Ленинские внучата”» (вот уж нашли орган, куда можно обратиться с литературным вопросом!) Там, конечно, «на этот вопрос не смогли ответить, и посоветовали обратиться к Вам…»[66].

«Аркадий Павлович, я очень заинтересован узнать о вас, – продолжает Коля. – Союз писателей прислал мне ваш адрес. Сколько ни трудился, я не мог нигде прочесть вашу биографию, а главное – это личность».

В данном случае слово «личность» может иметь оба значения. Если в первом письме речь шла явно о фотокарточке, то во втором читатель все-таки хочет разобраться с характером и жизнью писателя. Видимо, литературное произведение не живет отдельно от творца. И если ты недостаточно знаешь об авторе, то не сможешь глубоко понять книгу. «Аркадий Павлович, если это можно, вышлите мне это все».

Неизвестно, ответил ли Гайдар Коле и что он ему ответил? Какие нашел слова, чтобы рассказать мальчику о тайне литературного творчества?

«Желаю вам хороших успехов в вашей литературной работе!» – продолжает Коля. И под конец сознается: «У меня также есть наклон к этой работе»[67].

Вот почему он был так настойчив. Вот почему его так волновало, придумывает ли писатель свои сюжеты или берет их из жизни.

Портрет писателя просили и члены литературного кружка Бердичевской средней школы. Но у них были практические задачи: они хотели провести литературный вечер, посвященный творчеству Гайдара.

«Уважаемый тов. Гайдар!

Мы, члены литературного кружка Бердичевской 8-ой с.ш. с большим увлечением читали Ваши повести и рассказы и решили провести в школе вечер, посвященный Вашему творчеству. Но тут мы встретились с трудностями: у нас в городе, кроме “Школы” и “Военной тайны” мы ничего найти не можем. Кроме того, несмотря на самые тщательные поиски в журналах и газетах, нам не удалось разыскать Вашего портрета, а, между тем, мы бы хотели подготовить к вечеру рекомендательный список Ваших произведений и выпустить литературную газету, в которой мы поместили бы Ваш портрет, короткую биографию, наши собственные иллюстрации к Вашим рассказам и наши отзывы о них. И вот мы решили обратиться к Вам с большой просьбой: помогите нам в этом деле, укажите, где, в каких журналах, мы можем найти такие Ваши вещи, как “Прохожий”, “Телеграмма”, “Судьба барабанщика” и “Дальние страны”, и, если возможно, пришлите нам хотя бы самый маленький портрет (мы, в крайнем случае, его перерисуем), и самую короткую автобиографию.

Члены литературного кружка,

ученики VIII–X классов Бердичевской 8-ой сред. школы.

Подписи:

Гликман

Гальбиннштейн

Тескер

Дочкал

Корниiчук

Садовнича

Залюбовска

Рудяк

Карбовский

Портной

Тепер

Наш адрес:

г. Бердичев. УССР

Кривая ул. № 5

8-ая средняя школа

С нетерпением ждем Вашего ответа»[68].

Война

Есть среди писем читателей одно, которое стоит особняком. Это письмо призывника Виктора Панкишева.

«Письмо Арк. Гайдару

Добрый день. Пишет вам письмо призывник с Щекинского р-на, Тульской области. Прочитал ваше сочинение “Судьба барабанщика”, очень хорошая книга. Случайно взяв ее в руки, прочитав первые строки, я уже не мог оторваться от вашей книги. Из всех просмотренных мною книг, ваша книга мне больше всего нравится и лучше Майн Рида. С одним только не соглашаюсь, это с концом книги, где Сережа вернулся с отцом счастливые, дружные навеки. По-моему, Сережа – герой. Он беспощадно застрелил Якова, пытался убить и дядю, это уже не случайность со стороны Сережи, а, по-моему, сознательный акт против шпионов, и эта сознательность у него росла все время, пока он жил с дядей.

Револьвер, который он вынул с портфеля, и спрятанный им, который он берег на шпионов, все говорит за его патриотизм. Он давно бы выдал этих шпионов, но не знал, что есть орган НКВД, а милиции он боялся за то, что имел револьвер и детский страх перед милиционером.

По-моему, финал книги “Судьба барабанщика” не совсем четко, и Сережа должен быть представлен к награде. Но сравнять его поведение с отцом никак нельзя.

С приветом

19/I – 1940 г.

Тульская обл., Щекинский р-н,

Просткинский с/с, колхоз им. Хрущева

Виктор Панкишев»[69].

Виктор взрослее предыдущих корреспондентов, и вопросы он ставит взрослые. Молодой человек делает попытку сравнить любимого писателя с Майн Ридом – ничего удивительного, один из главных мальчишеских любимцев и очень «советский» автор тех лет! В Англии, кстати, Майн Рид никогда не был столь популярен, как в СССР. Однако Виктор ставит Гайдара выше Майн Рида. Видимо, приключения и опасности, описанные советским писателем, задевают больше, чем техасские страсти.

Призывник полемизирует с Гайдаром, его не устраивает разрешение коллизии.

«Он давно бы выдал этих шпионов, но не знал, что есть орган НКВД, а милиции он боялся за то, что имел револьвер и детский страх перед милиционером», – уверен Панкишев. Его смущает только то, что герой Гайдара слишком поздно расправился со шпионами. И вообще, надо было не стрелять, а просто написать донос.

«По-моему, финал книги “Судьба барабанщика” не совсем четко [здесь призывник пропустил какой-то глагол. – И. Г.] и Сережа должен быть представлен к награде. Но сравнять его поведение с отцом никак нельзя».

Вообще к «Судьбе барабанщика» у читателей было много претензий. Чем-то она их не устраивала. Как выглядела бы идеальная, альтернативная «Судьба барабанщика», если собрать читательские пожелания? В письмах от «конференции читателей» ворошиловградской библиотеки отмечается, что в повести «слабо показана связь школы и пионерской организации с Сережей»[70]. И в самом деле, мальчик остался один-одинешенек, а школе до этого почти нет никакого дела. «Вы должны были, по нашему мнению, расширенно рассказать о школьной жизни, а Вы только сказали, что Сережа был в отряде барабанщик и имел два “хвоста”»[71].

Сережа, сын арестованного отца, должен быть больше включен в школьную и пионерскую жизнь, общаться с одноклассниками, а не с подозрительными «огонь-ребятами», слушаться вожатого и поехать в лагерь, как ему предлагали, тогда не пришлось бы впутываться в историю с дядей. Ну, а раз случилась такая неприятность, надо было не медлить и, конечно, не стрелять самому, а сразу донести на дядю в хороший орган – НКВД. Но если никак не избежать выстрела, то нечего, конечно, примазывать к Сережиной славе сомнительного отца, а самого Сережу надо наградить. Тогда книга была бы всем хороша.

Из писем детей Гайдару складывается коллективный портрет их авторов. Они все слегка похожи на Сережу Щербачова. Они не вполне понимают разницу между вымыслом и правдой, писателем и его героями, придуманными персонажами и подлинными лицами. Их представления о мире формируются в основном газетами, и они начинают их читать гораздо раньше, чем дети дореволюционного времени. Они хотят подвигов и приключений. Но если дореволюционные мальчики мечтали бежать в Америку к индейцам и ковбоям, то советские дети надеются поймать шпионов. В письмах ничего не говорится о родителях, зато присутствуют школа, одноклассники, учителя, библиотекари. Корреспонденты Гайдара самостоятельны, не инфантильны, но их воззрения сильно зависят от официальной пропаганды.

Для детей и подростков конца 1930-х годов надвигающаяся война, шпионы и опасности не были чисто литературным вымыслом. Все это воспринималось как часть жизни, и государственная пропаганда постоянно укрепляла это ощущение. Читатель, который не может провести границу между фантазией и реальностью, сейчас кажется наивным, хотя в 1930-е годы условность подобной границы была связана с жизненными обстоятельствами. И советская пресса, которая ссылалась на настоящие угрозы, одновременно гипертрофируя их и создавая ощущение повсеместного присутствия врагов, еще больше эту границу размывала.

Война, которую обещали, которой пугали и которую пропагандировали, стала реальностью очень скоро. Многим авторам писем уготованы, увы, страшные испытания. Коле Рафаенко из Смоленской области предстоят два года оккупации. Трагично будущее членов литературного кружка Бердичевской средней школы. Дети с еврейскими фамилиями выжить не могли. В Бердичеве в период оккупации, с 8 июля 1941-го по 5 января 1944 года, было уничтожено все еврейское население: около двадцати тысяч человек. Осталось в живых лишь 10–15 человек[72].

Сам Гайдар погиб 26 октября 1941 года около села Леплява Полтавской области[73].

Подлинные обстоятельства его смерти выяснились гораздо позже, когда район был освобожден от оккупации; до этого ходили лишь слухи. В 1942–1943 годах семья Гайдара получала различные свидетельства, касающиеся его гибели. Это были, в частности, письма от лейтенанта С. Абрамова, полковника А. Орлова, лейтенанта И. Гончаренко. Александр Фадеев, бывший тогда председателем Военной комиссии Союза советских писателей, очевидно на основании этих сведений, пишет 6 ноября 1943 года донесение члену Военного совета Центрального фронта Константину Телегину:

«Во время отступления частей Юго-Западного фронта из Киева остался в партизанском отряде и геройски погиб писатель, военный корреспондент, Аркадий Петрович Гайдар. По сообщению партизанского отряда, тов. Гайдар похоронен в районе станции Золотоноша»[74].

И только в 1944 году «Комсомольская правда» начала собственное расследование. В Лепляву поехал специальный военный корреспондент газеты, капитан Алексей Филиппович Башкиров. Сохранилось его донесение:

«По заданию редколлегии разыскал в Полтавской области могилу погибшего в 1941 году военного корреспондента “Комсомольской правды” Аркадия Петровича Гайдара.

До моего посещения могила Аркадия Гайдара на отчужденной территории железнодорожного участка Канев – Золотоноша ничем не выделялась и не было на ней ни столбика, ни дощечки с указанием имени погибшего. Но колхозники села Лепляво знали, что здесь похоронен погибший в бою с немецкими захватчиками партизан-писатель Гайдар […]

Из рассказов знавших Аркадия Гайдара колхозников и партизана Бутенко мне удалось установить следующее:

1) В партизанский отряд Горелова Аркадий Гайдар попал в сентябре 1941 года вместе с группой полковника Орлова […]

2) Полковник Орлов со своей группой пошел на выход из окружения, звал с собой Гайдара, но Гайдар категорически отказался покинуть партизанский отряд […]

3) Гайдар в партизанском отряде с первого же дня зарекомендовал себя отважным пулеметчиком и особенно отличился в бою на территории лесопильного завода, когда он и еще два пулеметчика успешно отразили натиск большой группы немцев.

4) Гайдар вел дневник партизанского отряда, написал несколько лирических произведений в форме писем к сыну, жене, читал их партизанам. Но автор всегда носил их с собой и они попали в руки немцев.

5) Гайдар погиб 26 октября 1941 года в результате стычки с немецкой засадой. Как утверждает Бутенко, в этот день Гайдар и еще четыре партизана пошли на продбазу отряда. Там на них напали немцы. Гайдар поднялся и крикнул: “В атаку!” Его сразили пулеметной очередью. (Остальные четверо спаслись). Немцы тут же сняли с погибшего партизана его орден, верхнее обмундирование, забрали тетради, блокноты. Тело Гайдара захоронил путевой обходчик Алексеенко. Партизаны ночью посетили железнодорожную будку и просили путевого обходчика следить за могилой. Через несколько дней почти все село знало, что за полотном железной дороги похоронен писатель Гайдар»[75].

Заключение. Метод почти произвольных параллелей

Разгадали ли мы тайну «Судьбы барабанщика»? Да, если согласны с тем, что она была.

Уловили ли мы Zeitgeist тридцатых годов? Вероятно, если считать духом времени тему мегаполиса, в котором герою не спрятаться от одиночества; тему сиротства, которое невозможно преодолеть; тему чертовщины и волшебства; тему нищеты и наживы; тему оружия, которое набирает силу; тему войны, которая сгущается в воздухе; тему соблазна, которому нельзя противостоять; тему незнакомца, которому нельзя не поддаться; тему преступления, которое нельзя не совершить; тему необратимости и тему спасения, которое достигается не через раскаяние, а через признание правильности совершенного поступка.

В чем, наконец, состоит метод автора? В псевдослучайной генерации параллелей между произведениями, в первую очередь теми, которые причинно не связаны друг с другом.

В чем ценность почти произвольных параллелей? В том, что они есть.

Какие выводы следуют из применения метода псевдослучайных параллелей к произведениям красного командира Гражданской войны, бывшего врача в белогвардейской армии и аристократа-эмигранта? Гайдар, Булгаков и Набоков имеют своей исходной точкой канон русской литературы – независимо от того, желают ли они этот канон преодолеть, хотят ли остаться в его рамках или не задумываются о своем взаимоотношении с ним. Сами они становятся составной частью этого канона – но по прошествии нескольких десятилетий.

Какова роль романа Достоевского, написанного значительно раньше других? Он во многом задает архетипы, которые различными способами проявляют себя в хронологически следующих за ним произведениях.

Где то индивидуальное, что принадлежит только Гайдару? Гениальная уловка с французским барабанщиком, при помощи которой он зашифровал историю о «преданной революции» и, несмотря ни на что, верности ее идеалам.

Какие качества понадобилось проявить автору книги «Барабанщики и шпионы»? В первую очередь, самонадеянность, поскольку мы предположили, что различия между Гайдаром, Булгаковым и Набоковым не так уж непреодолимы.

Сколь широко можно применять метод почти произвольных параллелей? Настолько широко, насколько он это позволяет, то есть до тех пор, пока параллели удается находить. Высказывание о наличии и осмысленности параллелей – это принцип, который склонен себя проявлять, но детали проявления которого требуют проработки в каждом отдельном случае. Чем больше таких случаев накапливается, тем более глубоким оказывается и понимание самого принципа.

К чему может привести злоупотребление методом? К слиянию и запутыванию всех книг в одну, каковой они в некотором смысле и являются.

Примечания

1

Чудакова М. Две книги о герое-авторе // Новые работы 2003–2006. М.: Время, 2007. С. 117.

(обратно)

2

РГАЛИ. Ф. 1672. Гайдар (Голиков) Аркадий Петрович. Оп. 2. Ед. хр. 1 (1). Л. 40.

(обратно)

3

Здесь и далее «Судьба барабанщика» цит. по изд.: Гайдар А. Судьба барабанщика. СПб.: Азбука, 2000.

(обратно)

4

Здесь и далее «Преступление и наказание» цит. по изд.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 6.

(обратно)

5

Гайдар любил Достоевского. О круге чтения Гайдара подробно рассказано в дипломной работе Е.В. Денисенко «Методика изучения детского чтения на примере чтения детей конца XIX – начала XX века» (Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств, 2004. 91 с. Рукопись).

(обратно)

6

Здесь и далее «Дар» цит. по изд.: Набоков В. Дар. СПб.: Азбука, 2000.

(обратно)

7

Авторство цитат для озадаченного читателя: Гайдар, Набоков, Набоков, Гайдар.

(обратно)

8

Музыка П. Ипполитова, слова Н. Берендгофа.

(обратно)

9

Об истории создания романа и читках подробно рассказано в кн.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. 2-е изд., доп. М.: Книга, 1988.

(обратно)

10

Здесь и далее «Мастер и Маргарита» цит. по изд.: Булгаков М. Полное собрание романов, повестей и рассказов в одном томе. М.: Альфа-книга, 2009.

(обратно)

11

См. Кухер К. Парк Горького. Культура досуга в сталинскую эпоху. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012.

(обратно)

12

Сходство дяди и Воланда отметил в свое время Г. Хазагеров в статье «Бесы в судьбе барабанщика». Он выявляет «бесовское» в обеих книгах, концентрируясь на мотивах «тревоги» и «исчезновения», свойственных атмосфере 1930-х. <http://www.khazagerov.com/gaidar.html>.

(обратно)

13

Локтев из рассказа М. Зощенко «Прелести культуры» (1927) советует Василию Митрофановичу, оказавшемуся в театре в ночной рубахе и не понимающему новых требований к зрителям, сделать вид, что это «летняя рубашка апаш и тебе, одним словом, в ней все время жарко».

(обратно)

14

С бытом борются один за другим: Чернышевский, Сережа, Чернышевский, Сережа, Чернышевский, Сережа.

(обратно)

15

Впрочем, и Зина из «Дара» появляется примерно так же: «Из темноты, для глаз всегда нежданно, она как тень внезапно появлялась, от родственной стихии отделясь. Сначала освещались только ноги, так ставимые тесно, что казалось, она идет по тонкому канату. Она была в коротком летнем платье ночного цвета – цвета фонарей, теней, стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица».

(обратно)

16

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 11 (об).

(обратно)

17

Пелевин В. Жизнь насекомых. М.: Вагриус, 2003. С. 162.

(обратно)

18

Сарнов Б. Случай Зощенко. М.: РИК «Культура», 1993. С. 211.

(обратно)

19

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 9. Л. 1–1 (об).

(обратно)

20

Ефремов А. Три попытки Аркадия Гайдара // Гайдар А. Судьба барабанщика. СПб.: Азбука, 2000. С. 6–31.

(обратно)

21

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 1.

(обратно)

22

Тексты Булгакова и Гайдара сознательно перепутаны.

(обратно)

23

Пионерская правда. 2 ноября 1938. № 149. С. 4.

(обратно)

24

Текст указа предоставлен автору Литературно-мемориальным музеем А.П. Гайдара г. Арзамаса.

(обратно)

25

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 23. Л. 18.

(обратно)

26

Там же. Л. 26 (об.).

(обратно)

27

Гра Ф. Марсельцы. Повесть из времен французской революции. М.: Детская литература, 1965. С. 18.

(обратно)

28

Там же. С. 203.

(обратно)

29

Гра Ф. Марсельский баталион / в перераб. Мих. Зощенко; рис. и обл. В.С. Сварога. Москва-Петроград: Государственное изд-во, 1923.

(обратно)

30

Хазин Евгений Яковлевич (1893–1974) – писатель, очеркист, историк литературы. Старший брат Надежды Яковлевны Мандельштам (в девичестве Хазиной).

(обратно)

31

Хазин Е. Барабанщик революции. Историческая повесть из времен великой французской революции / обл. и 22 рис. М. Родионова. М.: Молодая гвардия, 1930.

(обратно)

32

Delorme S. Le tambour de Wattignies. Paris: Librairie Ducrocq, 1899.

(обратно)

33

Сикст Делорм (1837–1912) – французский писатель.

(обратно)

34

Можно, конечно, вспомнить еще одного французского барабанщика русской литературы, мальчика, «взятого утром», в оборванном мундире и синем колпаке из «Войны и мира», которого встретит Петя Ростов незадолго до собственной гибели.

(обратно)

35

«И все монархии Европы, чувствуя, что их существование под угрозой, объединились против Французской Республики» (пер. с фр. И. Глущенко).3

(обратно)

36

Троцкий Л. Что такое СССР и куда он идет? // Слово. Б.д. С. 105.

(обратно)

37

Там же. С. 106.

(обратно)

38

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Письма читателей Гайдару А.П.

(обратно)

39

Во всех цитируемых материалах сохранена орфография и пунктуация оригиналов. – И. Г.

(обратно)

40

См. об этом, в частности, в дипломной работе Е.В. Денисенко «Методика изучения детского чтения на примере чтения детей конца XIX – начала XX века» (Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств, 2004. 91 с. Рукопись).

(обратно)

41

Подробно об этом см. в статье: Глущенко И. Солдат как читатель. Исследование читательских интересов красноармейцев в 1920 г. // Время, вперед! Культурная политика в СССР / под ред. И.В. Глущенко, В.А. Куренного. М.: Изд. дом ВШЭ, 2013. С. 64–80.

(обратно)

42

Чудакова М. Сублимация секса как двигатель сюжета в литературе конца 20-х и в 30-е годы // Чудакова М. Новые работы. 2003–2006. М.: Время, 2007. С. 60.

(обратно)

43

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 10.

(обратно)

44

Там же. Ед. хр. 80. Л. 6.

(обратно)

45

Там же.

(обратно)

46

Пионерская правда. 14 марта 1938. № 36. С. 1.

(обратно)

47

Чудакова М. Сквозь звезды к терниям: смена литературных циклов // Чудакова М.О. Избранные работы. Литература советского прошлого. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 354.

(обратно)

48

Пионер. 1938. № 3. С. 4.

(обратно)

49

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 6.

(обратно)

50

Там же. Л. 27 (об.).

(обратно)

51

Там же. Л. 28 (об.).

(обратно)

52

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 31.

(обратно)

53

Там же. Л. 42 (об.).

(обратно)

54

Там же. Л. 27 (об.).

(обратно)

55

(обратно)

56

Там же. Л. 27 (об.).

(обратно)

57

Там же. Л. 42–42 (об.).

(обратно)

58

Там же. Л. 42 (об.).

(обратно)

59

Там же. Л. 11.

(обратно)

60

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 11 (об.).

(обратно)

61

Там же. Л. 38.

(обратно)

62

Там же. Л. 25.

(обратно)

63

Там же. Л. 7.

(обратно)

64

Там же. Л. 31.

(обратно)

65

Там же. Л. 19–19 (об.).

(обратно)

66

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 47.

(обратно)

67

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 28–28 (об.).

(обратно)

68

Там же. Л. 8–9 (об.).

(обратно)

69

РГАЛИ. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 21–21 (об.).

(обратно)

70

Там же. Л. 11.

(обратно)

71

Там же.

(обратно)

72

См.: Гроссман В. Убийство евреев в Бердичеве // Избранное. В городе Бердичеве. Екатеринбург: У-Фактория, 2005. С. 547–561.

(обратно)

73

Село Леплява ныне входит в состав Каневского района Черкасской области. С 1932 года село входило в состав Киевской области, с 1937-го – в состав Полтавской области. С октября 1941 года по ноябрь 1943-го было оккупировано немцами и включено в состав Золотницкого гебита Киевского генерального округа Рейхскомиссариата Украины.

(обратно)

74

Заключение комиссии Союза советских писателей. Документ из фондов Литературно-мемориального музея А.П. Гайдара г. Арзамаса.

(обратно)

75

Донесение капитана А. Башкирова. Документ из фондов Литературно-мемориального музея А.П. Гайдара г. Арзамаса.

(обратно)

Оглавление

Введение. Открытые книги

I. Путаница

Москва и Петербург

Бал и карнавал

Старьевщик и процентщица

Советский мир и преисподняя

Сережа Щербачов и Федор Годунов-Чердынцев

Мальчик и девочка

Ершалаим и Киев

Топор и пистолет

Браунинг и револьвер

Барабанщик и прокуратор

II. Расследование

Судьба «барабанщика»

Le Tambour

Книга из библиотеки

Преданная революция

III. Война

Чернила, вакса, керосин

Новые читатели

В поисках шпионов

Где вы учились на писателя?

Война

Заключение. Метод почти произвольных параллелей