Действие в романе «Июнь» происходит в годы и месяцы, предшествующие Великой Отечественной. Книга буквально пропитана предчувствием Второй мировой войны, которая нависла над Европой, да фактически уже и началась. Описывая жизнь и любовь персонажей романа, Быков их устами, их размышлениями объясняет неотвратимость погружения в безжалостный апокалипсис войны тем, что пришла пора расплаты за грехи, наступило время очищения от скверны. Снова и снова возвращается автор к этой теме, его герои грешат, чтобы ощущать вину, как бы оправдывающую грядущую катастрофу, которую они неясно ожидают… Рефрен романа (если не углубляться в конкретику) – только в горниле войны может переплавиться в нечто приличное вся мерзость, накопленная человечеством в целом и отдельными государствами и людьми. Очень сомнительная, с моей точки зрения, концепция, ведь война – это самая отвратительная мерзость и есть... А вот с тем, что война бывает категорически необходима властям, трудно не согласиться: «Только война могла разрешить всё. Она списывала всё, что угодно, объединяла нацию, запрещала задавать вопросы».

Я заметил, что отдельные слова в книге «Июнь» подчёркнуты прерывистой линией. Возможно, они тоже составляют некое зашифрованное послание? Заниматься расшифровкой не решился. Подозреваю, что Дмитрий Быков тоже закодировал в своём романе некое послание, которое, воздействуя на читателей, может привести к глобальным изменениям. Правда, неизвестно, к каким именно…

Роман "Июнь" в "Лабиринте":
https://www.labirint.ru/books/601105/?p=5...

«Иной человек шел в комнату, попал в другую, за триста километров, а почему туда попал сказать не может, пришла внезапная блажь; двадцать лет спустя вернулся на родное пепелище – семья давно уехала, соседи позабыли, – и с ужасом узнал, что никто его не искал: дело возбуждается по факту трупа, а факта трупа нет, ещё не умер или не нашли;пропавшего без вести взрослого мужика не станут искать никакие добровольцы, это девочку малолетнюю ищут с собаками по всему району, подвергают самосуду отчима, который нехорошо на неё поглядывал и наверняка растлил где-то в лесополосе, и находят несчастную через двадцать лет почтенной матерью семейства, почему-то в удивительном посёлке с названием Примыкание, Саратовской области; что заставило её туда примкнуть, или туда все примыкают, кого вдруг закружило по России? Из Карабулака в Октябрьск выехал на поезде некто повидаться с тёткой, которая его растила, но по дороге встретил женщину своей мечты, та его опоила, раздела, разула, пихнула в полусознательном состоянии в автобус Равенство – Чёрные Камни, он по дороге встретил женщину своей мечты, та его накормила, одела, обула, он через год поехал с ней в город покупать новые штаны и другую одежду, в магазине встретил женщину своей мечты, та была пропойца и шлюха, пила с грузчиками, грузчики его избили, раздели, разули, он очнулся в доме у тётки, подобравшей его на улице, но не узнал старуху и только всё повторял «Не буду, не буду». Какой роман можно было бы об этом написать, какой скучный, бесконечный, никому не нужный роман…»

http://www.labirint.ru/books/415066/?p=5767" target="_blank">Купить книгу Сигналы

Тысяча вторая ночь

Фэнтези — жанр презираемый, но как бы и культовый; обливаемый презрением, но чтимый и читаемый. Признаваться в неприятии фэнтези модно, но не менее модно читать Толкина, Ле Гуин и сагу о Гарри Поттере, которая по всем критериям принадлежит к жанру универсальной, покоряющей все возрасты литературной сказки.
Можно и нужно демонстративно игнорировать женский детектив, который, как морская свинка, и не женский, и не детектив, в сущности.
Можно ненавидеть космическую оперу, боевую фантастику с её межпланетными спецназами, легко и приятно критиковать книги, написанные в ЖЖ-жанре, то есть необязательные заметки никому не интересного человека на полях своей блистательной жизни.
Но ругая фэнтези, всё-таки ощущаешь смутную неловкость, словно издеваешься над недалёким и неудачливым сыном благородного отца. Всё-таки иногда, в повороте головы, в жесте, в подборе слов, чувствуется прекрасная кровь, несколько поколений достойных предков; а что он сейчас превратился в это самое — так вы посмотрите, во что превратилось всё остальное.
Много ли осталось от семейной саги — скажем, от традиции «Форсайтов», — коль скоро эталонной русской сагой считается «Чёрный ворон» Дмитрия Вересова? Во что превратилась интеллектуальная фантастика вроде Лема? Беру сейчас именно российскую и восточноевропейскую литературу; в Штатах усилиями Эдгара Уоллеса или Питера Уоттса жанр благополучно развивался.

Сейчас, попадая на русскую почву в период исключительно быстрого вырождения всего и вся, почти любой жанр деградирует с третьей космической скоростью. Производственный роман превратился в бандитский, хотя ровно с тем же набором персонажей: есть бандит консервативный, «вор в законе», а есть прогрессивный, с новыми, передовыми методами убивания. Социальный реализм существует в виде фонтанов авторской желчи, и вдобавок всё это изложено стилем советского производственного очерка.
Ну и фэнтези у нас выглядит чаще всего розовыми соплями, хотя, надо признаться, здесь Россия не одинока. Как сказал Сергей Переслегин, фэнтези — «жанр не обязательно глупый, но имеющий особенно высокие шансы быть таковым».
Борис Стругацкий, объясняясь в нелюбви к фэнтези, говаривал, что этому жанру мешает исчезающе малое число связей с реальностью, зацепок, позволяющих читателю актуализировать личный опыт.

Хорошая фантастика связана с реальностью тысячами нитей — фэнтези болтается в вакууме абсолютной авторской свободы. Беда как раз в том, что эта свобода недостаточна, что в фэнтези исключительно высока власть шаблона. Оно и нормально — как-никак фольклор, а ещё Пропп доказал нам, что фольклорная сказка без устойчивых структурных элементов не существует. Есть особая прелесть именно в их устойчивости, повторяемости — на фоне этого незыблемого каркаса особенно заметны и драгоценны авторские новации. Но тогда эти новации должны присутствовать — практически вся современная сказочная фантастика и так превратилась в штамповку. В подобном романе непременно наличествуют Одинокие Горы (леса, озёра), харчевни, монахи, магия, сугубо механистическая, как бластер, а также драконы и принцессы, причём те и другие удручающе мало переменились со времён короля Артура. Вот если бы принцесса превратилась в злодейку, ведьму, на худой конец в монашку, а дракон оказался бы разумным, как голованы у Стругацких, уже можно было бы что-то такое навернуть вокруг этого. Если бы магия, как в «Гарри Поттере», оказалась бы точной наукой, с ещё большим количеством ограничений, чем алгебра или физика... Но штамп всегда востребован, а непривычное пугает — не столько читателя, он-то воспитуем, — но больше издателя и книгопродавца.

Беседа с Дм. Быковым в "АиФ": «Пишу книгу, которая может стать новым „Гарри Поттером“»

Д.Б.: — Я же рос в семье учителя. Всегда у нас дома собирались мамины коллеги-словесники, как и собираются до сих пор. Для них обсуждение свежей книги, свежего самиздата или свежего журнального номера всегда было обычной темой разговора. Это входило в жизнь семьи совершенно органическим образом. Я помню, каким событием в семье была каждая новая вещь Катаева, Айтматова, каждый новый, на одну ночь данный ксерокс Стругацких, книги, пришедшие из тамиздата, вроде мемуаров Серебряного века, — все это было частью нашей жизни.

Д.Б.: — Во-первых, остается обсуждение того, что происходит в стране. Во-вторых, литература продолжает быть довольно живой частью этого процесса. Я общаюсь в основном с коллегами, это или словесники, или историки, или журналисты. И для нас все это естественно, мы в этом отношении никаких перемен не заметили. Мы — прежде всего страна слова. Страна, где слово играет особенную роль, где оно животворно. Я не думаю, что наши интересы так уж изменились. Тем более что школьники читают очень много. Может, проблема в том, что они больше читают не нас, не современных российских писателей, а иностранную литературу. Но и мы не сдаемся.

Д.Б.: — Они относятся к стихам не как к чему-то грустному, а как к абсолютной магии. Для них поэзия — колдовское явление. Как получается этот звук из ничего, из простых слов, тех же, какими мы пользуемся в твиттере? Кстати, эта тема была для меня источником серьезных беспокойств. Я давеча делился с матерью этой проблемой: ученики совершенно не хотят слушать мои лекции о Блоке, они хотят, чтобы я почитал Блока! И лучше бы наизусть. Но мать на это мне сказала с присущим ей спокойствием, что это Блоку не обидно. Дети гораздо охотнее слушают, как я читаю стихи, чем когда я их с ними обсуждаю. Например, когда я читаю Мандельштама или Блока, а потом пытаюсь их объяснить, они говорят: а что непонятного, что тут объяснять, лучше почитали бы еще. Раньше дети интересовались биографиями авторов, и чем солонее и скандальнее были эти истории, тем более им было любопытно. Теперь их волнует чистое волшебство, особенно мандельштамовское. Причем стихи, которые нашему поколению были совершенно темны, например, «Стихи о неизвестном солдате», они воспринимают как написанные сегодня, на современном языке, и содержательно они не вызывают никаких вопросов. Это для меня самое интересное. И Пастернака это касается. Они любят не позднего Пастернака, понятного, а совершенно обалдевают от «Сестры моей жизни». Спрашиваю: «А как вы это понимаете?» Отвечают: «А что тут понимать-то, все же ясно». Мне это очень нравится.

Диктаторский центр и свободная периферия

То, о чем «Внутренняя колонизация» рассказывает в теории, по-новому освещается в трилогии Геннадия Прашкевича «Русская Гиперборея». Эти три романа — идеальное чтение для юношества, да Прашкевич и всегда, еще числясь фантастом, отличался способностью ярко и динамично строить повествование. Он известен не только как фантаст, но и как историк жанра (превосходный биограф Стругацких и автор фундаментального «Красного сфинкса» о путях советской фантастики). Однако «Гиперборея» — книга его жизни. История о том, как страна не просто расширяется, но разбегается, уходит от центральной власти, пока не упрется в океаны. Здесь, на бесконечном пространстве, ее лучшие люди свободны, их реализация ничем не стеснена, здесь востребованы главные их качества — отвага, выносливость, любопытство, авантюризм, любовь к свободной артельной работе.

Все три части — «Носорукий», «Секретный дьяк» и «Тайна полярного князца» — написаны в разное время, но объединены этими самыми чертами: азартом, любопытством, свободой. Прашкевич пишет проще и увлекательнее Алексея Иванова, чье «Сердце Пармы» описывает те же времена и нравы. В его прозе есть хорошо заметные отсылки к толстовскому «Петру» и шишковской «Угрюм-реке», но есть и глубоко оригинальная авторская речь и столь же оригинальная мысль.

Прашкевич говорит о другой стороне колонизации — о том, что только бесконечное удаление от центра, бегство от пресловутой вертикали лежало в основе российского движения на Восток. Только там и реализовались подлинные, не придавленные государственным сапогом черты народа. Главное же — эта книга по-настоящему, по-жюль-верновски увлекательна, умный подросток от нее не оторвется. Новосибирский автор умудряется воскресить и донести до читателя истинный дух Сибири — русской Калифорнии. Рекламировать эту трилогию бессмысленно — ничтожный двухтысячный тираж (издательство Paulsen) давно распродан. Но вдруг попадется.

Отсюда: http://mn.ru/oped/20121214/333059250.html