Под бескрайним синим небом, в беге облаков, несущихся от неведомых далей Улан-Бургасы до лесистых предгорий Шанатского перевала, степенно несла свои воды Уда, перекатываясь в берегах, питаясь сотнями ручьев, еще недавно бывших талыми водами древних ледников. В ее песне заплетали косы грустным ивам-невестам молодые ветры неведомых степных просторов, в ее голосе таились отзвуки забытых песен.

Мы вышли из таежных урочищ, пыля ботинками по проселку, туда, где упирался в небо причудливыми резными навершиями храмов дацан Гандан Даржалин. Шулутай здесь становился степенным, облагородив свои берега рукотворными каменными доспехами. Перешептывались травы, и спасительная тень береговых деревьев сберегала от вечернего зноя. Мы легли на траву, обратив взоры к небу, затаив дыхание, наблюдая за полетом коршуна Элеэ, а он кружил над гомонящей вдалеке деревней. Его острый взор заметил нас даже сквозь зеленую листву тальника, и радостный клекот предвещал добычу. Сужая круги, он танцевал среди облаков, чтобы камнем упасть на нас, как ему казалось умерших от усталости в дороге. Но стоило нам пошевелиться, и обманутый небесный князь, оскорбившись, уже улетал сторожить нерасторопную домашнюю птицу. Солнце клонилось к закату, и где-то далеко-далеко раздавалась в степи песня табунщика.

Солнце несло свой бег на запад, уже задевая верхушки сосен на склонах невысоких холмов, окружающих улус Шулута. Вздохнув, мы отправились в сторону торжественно стоящего на пригорке дацана Гандан Даржалин. Трепетали ленты хии-моринов на каменистых взгорьях, сверкали узорчатые пагоды храмовых строений. Но повидать местного настоятеля так и не удалось. Все строения были на замке. Расстроенные, мы начали спускаться к деревне. Однако, из дома, стоящего на околице святого места выбежал мужчина средних лет, оказавшийся местным послушником-хувараком. Он, отчего-то подумал, что мы пришли пешком из Ацагата, который находился по ту сторону отрогов Улан-Бургасы, в соседней долине, и никакие доводы, о том, что мы путники, идущие от взгорий Бэльчира, не могли его разубедить. Видимо, многие приходят в этот старинный дацан со стороны Ацагата, более крупного храмового комплекса.

Хуварак отпер нам главный дуган, построенный еще в 1897 году, и начал неторопливый, но восторженный рассказ о том, как в 1891 году Шулутский дацан посетил цесаревич Николай, о том, что дуган, в котором мы находимся, был построен на том месте, где стоял его шатер. Что от Первомаевки до самого дацана была постелена торжественная дорожка, по которой проехал торжественный кортеж цесаревича, что лама Иролтуев лечил будущего императора от ран, полученных им в Японии, участвовал в научных медицинских выставках и Первой Мировой войне, показывая удивительные способности эмчи-ламы, врачевателя.

Удивительно проникновенное повествование удивило нас и растревожило сердца. Сделав небольшие пожертвования, мы поклонились святыне, третий век украшающей долину реки Шулуутай, и вот уже ослепительно белоснежный Renault Logan несет нас на запад, где над Селенгой багровеет июньский закат.

Пронизывающий ветер стянул знамена туч над хребтом, и на отроги опустились облака. Было сыро, и дальние взгорья Улан-Байса, уже невидимые в надвигающейся серой мгле, казались погребенными под стеной непогоды. Нетвердый шаг по шатающимся многотонным камням, почти невозможный и робкий, теперь уже отчаянный в серебре нитей дождя, ускорился, мы почти катились вниз, в ухмыляющиеся пасти каменных узилищ.

Лишайник, впитав в себя долгожданную влагу, стал скользким и неприятным, словно специально поджидал незадачливых путников. Ощерившиеся ниже заросли багульника, и хвойные стены манили своим спокойствием, но до них было еще очень далеко.

И вдруг, холодный и непривычный для июня горный дождь сменился ощутимым градом, пробежавшимся дробью по нашим головам и спинам. Через минуту все вокруг застили ледяные россыпи, оседающие на седину лишайников. Горюющие неведомым горем небеса призвали себе на помощь еще более пронизывающий ветер, и вот уже, где подтягиваясь на острых обломках древних камней, где катясь, а где и перепрыгивая через расщелины, путники, спустились на более ровный курумный поток.

Там, под развесистым деревом сидел Артем, и жевал травинку. Глубоко вздохнув, он поднялся, стряхнул хвою с кепки, и начал снова спускаться вниз.

Град внезапно кончился. Дождь серебряными нитями пронизывал урочища по обе стороны долины, каменные узилища по склону сменялись непролазными сплетениями молодых елей и багульника. Потревоженный мох источал терпкий аромат, брусничник сиял от холодных капель, укрывших крепкие листья. Шумели старые деревья. Ноги тяжелели от влаги, за одежду и рюкзак цеплялись когти ветвей. Спуск набирал крутизну, и вот уже шаг превратился в тяжелые прыжки через упавшие стволы и скольжение по прошлогодней листве. Неожиданно, Настя, шедшая позади, вскрикнула, а я почувствовал, что лечу. Перевернушись в воздухе, я ухватился рукой за пролетавшую мимо ветку, больно поцарапав ладонь.

Рюкзак тянул вниз, где-то внизу шумел Шулутай, смеялся ветер в кронах. Я сел на мокрую траву, и, уже, в который раз, перевязал развязывающиеся от сырости шнурки, на этот раз, сделав несколько хирургических узлов. Настя спустилась вниз, спросила как дела. Я ответил достаточно бодро, помахал рукой, и мы снова стали спускаться вниз к уже белеющей в долине каменной реке, где еще дальше властвовали могучие лиственницы, и бежал только набирающий силы у истоков поток.

Перепрыгнув очередной раз через поваленные стволы, мы поняли, что спустились. На большом белом камне задумчиво стоял Артем, опираясь на палки, его взгляд, казалось, прокладывал маршрут через огромные валуны, оказавшиеся еще более огромными, чем курумные волны, с еще более коварными расщелинами и провалами, в которых таился залежавшийся к июню лед.

Каменная река тянулась на сотни метров вниз по долине, скованная с двух сторон курумниками и горной рекой, практически непроходимая, тяжелая к походному шагу, и изматывающая бесконечными прыжками с одного каменного гиганта на другой. Все это измучило путников, но они все так же монотонно шли и шли вперед, наугад ставя натруженные ноги на еще скользкие после дождя камни. Внизу кричали сороки, и чей-то неприятный пытливый взгляд все также смотрел в наши спины из непролазных зарослей…

Ночь ушла за хребты, горевала за каменной рекой река настоящая. Юное июньское солнце таилось в травах, перешептывалась с ветром смородина. Здесь, у края гигантского курумника веселилось утро, вился над молодым костром легкий сизый дым. На высокие склоны Бэльчира карабкался новый день.

Где-то далеко начали петь птицы, мерзлый лед стоял в морщинах старых камней, отливая синевой ушедшей зимы, серебрил виски гор-стариков, которые все также насмешливо скрипели обломанными зубами скальников и не ждали никого.

На коленях взгорий стоял наш маленький лагерь, окруженный со всех сторон каменными обвалами, непролазным кедровником, зарослями багульника и прочим мелким кустарником из тех, что рвут рюкзаки и одежду незадачливых походников.

Мы ждали, когда придет он. Укладываясь, мы ощущали его присутствие, его любопытство, его тяжелый взгляд, как днем видели его знаки и чувствовали его запах. Сейчас же он был тих, но мы знали, что он где-то неподалеку. Наконец нам надоело лежать в тесной палатке, и мы, не сговариваясь, вышли. Запалили по новой костерок, и стали разговаривать, прихлебывая терпкий чай. Но и он был хитер. Не показываясь сам, он стал засылать к нам своих лазутчиков. Засвистело отрывисто в камнях, шорохом пробежало по лишайнику. Это пищуха пришла к нам знакомиться. Изредка показывалась она на камнях, поглядывала строго, а потом убегала вверх, посвистывая, чтобы доложить своему босому командиру, как обстоят дела у чужаков. После она возвращалась и снова свистела, и снова бегала по камням, все также возвращаясь.

По ту сторону каменной реки выл филин. В лунном свете мы видели те березовые рощи, где он расположился для ночного пения. Не ухал он, не кричал, а гулко выл, вызывая нас на поединок. Петь у нас не получилось. Проговорив до двух часов ночи, мы перестали ждать своего гостя, плюнули и пошли дремать. Догорел наш маленький костер, сгустились над отрогами Улан-Байса облака, луна исчезла, филин перелетел на нашу сторону каменной реки, посчитав, наверное, что нам его плохо слышно, придвинулась поближе и ночная свистунья. Так, под свист и вой продремали мы до рассвета, когда певцы, наконец, успокоились, и можно было отдыхать, но солнце уже осветило горизонты, и новое утро легло на вершины хребтов Улан-Бургасы.

Под пологом звезд коротали мы ночь у маленького костерка. Было удивительно тихо, и каменная река из обломков древних гор, в непостижимо давние времена искрошенная ледником, отражала лунный свет, казалась молочно-белой. Здесь, под огромными валунами, что неотвратимо двигаются, приближаясь к долине Уды уже тысячелетия, почти неслышно бежал горный ручеек, неся свои воды в Шулутай, где-то отражались мертвенно-голубым светом льдины, спрятавшиеся в расщелинах, не тая даже в этот первый летний месяц. Терпко пахло прелой хвоей и смородиной. Смородиновые листья были умело заварены и в нашем котелке. Мы разговаривали о звездах. Как глубоко заблуждаемся мы, считая себя умными и знающими, но как же и застает нас врасплох что-то неожиданное и необычное. Вот и сейчас, наблюдая, как в небе, пульсируя, рывками, передвигаются странные светящиеся точки, мы не можем объяснить, что это, и просто прихлебываем из жестяных кружек терпкий кенийский чай, приправленный ароматом смородиновых листьев, и смотрим на эти точки. Точки останавливаются высоко в усыпанном звездами небе прямо над нами, и тоже наблюдают за нашим костром, за оранжевой палаткой, за нами, уставшими от ведьминых плясок по курумнику. Мы не знаем, что это за огоньки, зато знаем, кто трещит и переваливается в кедровнике чуть выше нашего временного пристанища, по ту сторону курумных отвалов, любопытно, с интересом, поглядывая на нас маленькими злыми глазками. Мы вздыхаем, но продолжаем прихлебывать чай. Костерок становится менее ярким, и мы подбрасываем в него хвою, отпугивая белесые тени, что стоят у края каменной реки. А высоко-высоко над нами, утонув в бескрайности облаков, все мерцает и переливается смарагдовыми огнями звездное небо.

Над отрогами Улан-Бургасы бежали облака, переливались серебряными нитями дождей, сыпали крошевом льда на старые камни. Здесь и холод ночей затаился в щелях под древними камнями, здесь и неспешный бег талых ручьев мешался со смородиновым духом потаенных укромий. Выше к Бэльчиру поднимался немыслимо высокий вал курумных потоков, сбегая каменными водопадами в долину Шулутая, пустоглазые осыпи щерились беззубыми ртами, насмехались. Горевал в высоких кронах кедров ветер, кручинился о запоздалом лете. Гулкой тишиной отражались просторы, не было слышно ни пения птиц, ни шепота трав, даже бег потока остался где-то внизу, и только взгляды невидимых глаз внимательно следили из каменных мешков, переговаривались молча, гнали вперед, и все выше вздымались к серому небу обломанные зубы древних гор…

Серым пологом укрывался от глаз небесный окоем, но солнце все так же ярко светило сквозь облака, проливая золото на бескрайнее лесное море, беззвучно колышущееся где-то внизу. Курумник пленял древностью теплого камня, подставлял идущим свои покатые плечи, и тут же встречал их обломанными клыками каменных мешков. Пахло смородиной. Неосторожно потревоженные камни шатались от прикосновения, неслышно посмеивались. Взгляд тонул в бесконечности просторов, но ноги подкашивались от предательской усталости. Там, высоко-высоко, за краем каменных отвалов, сточенных алчными пастями ледовых великанов, ожидали увидеть мы плато, пересеченное непролазным кедровым стлаником, россыпями лишайника и безводными далями. Но, с трудом поднявшись на высоту, за горделивой головой останца мы увидели лишь драконий хребет в непролазных космах тундровой растительности, и усмешку Бэльчира, приглашающего непрошенных гостей пробираться по плитам древних камней. От Улан-Байса ветер гнал иссиня-черные тучи, поливал отроги отрывистым дождем. А впереди была только бесконечная курумная даль, поросшая лишайником и невидящие безжалостные взгляды, прорезающие спину холодом и тревогой…