Переведя взгляд на Керна, мисс Адамс улыбнулась мысли: кто-то очень удачно подобрал его под стиль кабинета.

Будто вырубленная из черного дуба, его тяжеловесная, суровая солидная фигура казалась частью меблировки. Большие очки в черепаховой оправе напоминали два циферблата часов. Как маятники, двигались его зрачки серо-стального цвета, переходя со стороны на сторону письма. Прямоугольный нос, прямой разрез рта и квадратный, выдающийся вперед, подбородок придавали лицу вид стилизованной декоративной маски, вылепленной скульптором кубистом.

Камин украшать такой маской, а не письменный стол, -- подумала мисс Адамс.

-- Коллега Смит говорил уже о вас. Да, мне нужна помощница. Вы медичка? Отлично. Семь долларов в день. Расчет еженедельный. Работа несложная. Но я ставлю одно непременное условие…

Побарабанив сухими пальцами по столу, профессор Керн задал неожиданный вопрос.

-- Вы умеете молчать?.. Все женщины болтливы! Вы женщина – это плохо. Вы красивы – это еще хуже.

-- Но какое отношение?..

-- Самое близкое! Самое близкое. Красивая женщина – женщина вдвойне. Значит, вдвойне обладает и женскими недостатками. Если их еще нет у вас, может быть муж, друг, жених. И тогда – все тайны к черту!

-- Но…

-- Никаких «но»! Вы должны быть немы, как рыба. Вы должны молчать обо всем, что услышите здесь. Принимаете это условие?.. Должен предупредить: неисполнение этого условия повлечет за собой крайне неприятные для вас последствия. Крайне неприятные!

Мисс Адамс была смущена и заинтересована.

-- Я согласна, если во всем этом нет …

-- Преступления, хотите вы сказать? Можете быть совершенно спокойны. И вам не грозит никакая ответственность... Ваши нервы в порядке?

-- Я здорова…

Профессор Керн кивнул головой. Его сухой, острый палец впился в кнопку электрического звонка.

Дверь бесшумно открылась.

В полумраке комнаты, как на проявляемой фотографической пластинке мисс Адамс увидала только белки глаз, затем постепенно проявились блики лоснящегося лица негра. Черные волосы и костюм сливались с темными драпри двери.

-- Джон, покажите мисс лабораторию.

Негр кивнул головой, предлагая следовать за собой, и открыл вторую дверь.

Мисс Адамс вошла в совершенно темную комнату.

Щелкнул выключатель, и яркий свет от матовых полушарий на потолке залил комнату. Мисс Адамс невольно прикрыла глаза… После полумрака кабинета, белизна стен слепила глаза. Сверкали стекла шкапов с блестящими хирургическими инструментами. Холодным светом горели сталь и алюминий различных аппаратов. Темными, желтыми бликами ложился свет на медных полированных частях. Трубы, колбы, машины. Стекло и металл.

Посреди комнаты стоял большой прозекторский стол. На столе лежал труп человека без головы. Грудная клетка была вскрыта. Рядом со столом стоял стеклянный ящик, и в нем пульсировало человеческое сердце. От сердца шли трубки к баллонам.

Мисс Адамс повернула голову в сторону и вдруг увидела нечто, заставившее ее вздрогнуть, как от электрического удара.

На нее смотрела человеческая голова, -- одна голова, без туловища.

Она была прикреплена к квадратной стеклянной доске. Доску поддерживали четыре высокие, блестящие, металлические ножки. Из отреза шеи, от аорт, через отверстия в стекле, шли две трубки к баллонам. Третья, более толстая трубка выходила из горла и сообщалась с большим цилиндром. Цилиндр и баллоны были снабжены кранами, манометрами, термометрами и какими-то неизвестными приборами.

Голова внимательно и скорбно смотрела на мисс Адамс, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, жила самостоятельной и сознательной жизнью.

Несмотря на потрясающее впечатление, мисс Адамс не могла не заметить, что эта голова была удивительно похожа на недавно умершего известного ученого, хирурга, профессора Доуэля, прославившегося своими опытами оживления органов, вырезанных из свежего трупа. Мисс Адамс не раз была на его блестящих публичных лекциях, и ей хорошо запомнился этот высокий лоб, характерный профиль, волнистые, посеребренные сединой русые волосы головы и бороды, голубые глаза… Да, это была голова профессора Доуэля! Только губы и нос его стали тоньше, суше, виски и щеки втянулись, глаза глубже запали в орбиты, и белая кожа приобрела желто темный оттенок мумий… Но в глазах светилась живая человеческая мысль...

Мисс Адамс почувствовала, как шевелятся у ней корни волос… но она, как зачарованная, не могла оторвать своего взгляда от этих голубых глаз…

Голова беззвучно шевельнула губами…

Это было слишком для нервов мисс Адамс. Она почувствовала, что близка к обмороку. Негр поддержал ее и вывел из лаборатории.

…………………………………………………………………………………………

-- Это ужасно… это ужасно… -- повторяла мисс Адамс, опустившись в кресло.

Профессор Керн молча барабанил пальцами по столу.

-- Скажите, неужели эта голова…

-- Профессора Доуэля? Да, это его голова. Голова Доуэля, моего умершего уважаемого коллеги, возвращенная мною к жизни. К сожалению, я мог воскресить одну только голову. Не все сразу! Мы, ученые и так вторгаемся в «незыблемые законы» природы, бросаем вызов самой смерти и отбиваем хлеб у чудотворцев и самого божества. Но не все сразу, говорю я. Бедный Доуэль страдал неизлечимым, пока, недугом. Умирая, он завещал свое тело для научных опытов, которые мы вели с ним вместе. «Вся моя жизнь была посвящена науке. Пусть же науке послужит и моя смерть. Я предпочитаю, чтобы в моем трупе копался мой друг – ученый, а не могильный червь». Вот какое завещание оставил профессор Доуэль. <И я получил его тело. Мне удалось не только оживить его сердце, но и воскресить его сознание, воскресить «душу», говоря языком толпы. Что же тут ужасного? Люди считали ужасной до сих пор смерть. Разве воскресение из мёртвых не было тысячелетней мечтой человечества?

-- Я бы предпочла смерть такому воскресению.

Профессор Керн сделал неопределённый жест рукой.

-- Да, оно имеет свои неудобства для воскресшего. Бедному Доуэлю было бы неприятно показаться публично в таком… неполном виде. Вот почему мы обставляем опыт тайной. Это желание самого Доуэля. При том опыт ещё не доведён до конца.

-- А как профессор Доуэль, то-есть его голова выразила это желание? Голова может говорить?

Профессор Керн на мгновенье смутился.

-- Нет… голова профессора Доуэля не говорит. Но она слышит, понимает и может отвечать мимикой лица… >

И чтобы перевести разговор на другую тему, профессор Керн спросил:

-- Итак, вы принимаете мое предложение? Отлично! Я жду вас завтра к девяти утра. Но помните: молчание, молчание и молчание!..

II. Тайна запретного крана.

Мисс Адамс не легко давалась жизнь. Ей было семнадцать лет, когда умер ее отец. На плечи мисс Адамс легла забота о больной матери и младшей сестре. Небольших средств, оставшихся после отца, не хватило даже на окончание высшего образования. Приходилось учиться и поддерживать семью. Несколько лет она работала корректором в газете. Получив звание врача, тщетно пыталась она найти место. Были предложения ехать в южную Америку, -- в гиблые места, где свирепствовала желтая лихорадка. Мисс Адамс не решалась ехать туда с семьей, не хотелось бросать и семью. Предложение профессора Керна явилось для нее выходом из положения. Несмотря на всю странность работы, она согласилась без колебаний.

Мисс Адамс не знала, что профессор Керн прежде, чем предложить ей место у себя, наводил о ней тщательные справки.

Уже две недели работала она у Керна. Обязанности ее были несложны. Она должна была в продолжение дня следить за аппаратами, поддерживающими жизнь головы. Ночью ее сменял Джон.

Профессор Керн об’яснил ей, как нужно обращаться с кранами у баллонов. Указав на большой цилиндр, от которого шла толстая трубка к горлу головы, Керн строжайше запретил ей открывать кран этого цилиндра.

-- Довольно повернуть этот кран, как голова будет немедленно убита! Как-нибудь я об’ясню вам мою систему питания головы и назначение этого цилиндра. Пока вам довольно знать, как обращаться с аппаратами.

С обещанными об’яснениями профессор Керн, однако, не спешил.

В одну из ноздрей головы был глубоко вставлен маленький термометр. В определенные часы нужно было вынимать его и записывать температуру. Термометрами же и манометрами были снабжены и баллоны. Нужно было следить за температурой жидкостей и давлением. Но хорошо отрегулированные аппараты не доставляли хлопот, действуя с точностью часового механизма. Наконец, особой чувствительности прибор, приставленный к виску головы, отмечал пульсацию, механически вычерчивая кривую. Нужно было через известные промежутки заменять ленту. Содержимое баллонов пополнялось в отсутствие мисс Адамс, -- до ее прихода.

Мисс Адамс несколько привыкла к голове и даже сдружилась с нею.

Когда она утром входила в лабораторию, с порозовевшими от ходьбы и свежего воздуха щеками, голова слабо улыбалась ей, и веки головы дрожали в знак приветствия.

Голова не могла говорить. Но между ними скоро установился условный язык, -- хотя и очень ограниченный в мимической части лексикона. Опускание головою век означало «да». Поднятие их вверх – «нет». – Несколько помогали и беззвучно шевелящиеся губы.

При помощи этого мимического языка головы и обычной речи мисс Адамс, им удавалось даже вести разговор «по вопросно-ответному методу»: мисс Адамс задавала вопросы, голова сигнализировала «да» или «нет».

-- Ну, как вы себя сегодня чувствуете? – спросила мисс Адамс.

Голова улыбнулась и опустила веки «хорошо, благодарю»…

-- Как провели ночь?

Та же мимика.

Мисс Адамс забрасывала голову вопросами и проворно исполняла утренние обязанности. Проверила аппараты, температуру, пульс. Сделала записи в журнале. Затем, с величайшей осторожностью, омыла водой со спиртом лицо головы при помощи мягкой губки, вытерла гигроскопической ватой. Сняла кусочек ваты, повисший на щеке. Промыла глаза, уши, нос и рот. В рот и нос для этого вводились особые трубки. Привела в порядок волосы.

Руки ее проворно и ловко касались головы. На лице головы было довольное выражение.

-- Сегодня чудесный день, -- оживленно говорила мисс Адамс. – Легкий, морозный воздух. Так и хочется дышать всей грудью. Смотрите, как ярко светит солнце. Совсем по-весеннему!

Углы губ профессора Доуэля печально опустились. Глаза с тоской глянули на окно и остановились на мисс Адамс.

Она покраснела от легкой досады на себя. Она, с инстинктивной чуткостью женщины, избегала говорить обо всем, что было недостижимо для головы и могло лишний раз напомнить об убожестве ее физического существования.

Она испытывала какую-то материнскую жалость к голове, как к беспомощному, обиженному природой ребенку.

-- Ну-с, давайте заниматься! – поспешно сказала мисс Адамс, -- чтобы поправить свою ошибку.

По утрам, до прихода профессора Керн, голова занималась чтением. Мисс Адамс приносила ворох последних медицинских журналов и книг и показывала их голове. Голова просматривала; на нужной статье шевелила бровями. Мисс Адамс клала журнал на пюпитр, и голова погружалась в чтение. Мисс Адамс привыкла, следя за глазами головы, угадывать, какую строчку голова читает, и во-время переворачивала страницы.

Когда нужно было на полях сделать отметку, голова делала знак, и мисс Адамс проводила пальцем по строчкам, следя за глазами головы, и отмечала карандашом черту на полях.

Для чего голова заставляла делать на полях эти отметки, мисс Адамс не понимала; но при помощи их бедного мимического языка она не надеялась получить раз’яснения и потому не спрашивала.

Но, однажды, проходя через кабинет профессора Керн в его отсутствие, она увидела на письменном столе журналы, со сделанными ею, по указанию головы, отметками. А на листе бумаги, рукою профессора Керна, несколько таких заметок было переписано. Это заставило ее задуматься.

Вспомнив сейчас об этом, мисс Адамс не удержалась от вопроса.

-- Скажите, зачем мы отмечаем некоторые места в научных статьях?

Лицо профессора Доуэля выразило неудовольствие и нетерпение. Голова выразительно посмотрела на мисс Адамс, потом на кран, от которого шла трубка к горлу голова, и два раза подняла брови. Это означало просьбу. Мисс Адамс поняла, что голова хочет, чтобы мисс Адамс открыла этот запретный кран. Уже не в первый раз голова обращалась к ней с такой просьбой. Но мисс Адамс об’ясняла желание головы по своему: голова, очевидно, хочет покончить со своим безотрадным существованием. Мисс Адамс не решалась открыть запретный кран. Она боялась ответственности, боялась потерять место.

-- Нет, нет! – со страхом ответила мисс Адамс на просьбу головы, -- если я открою этот кран, вы умрете! Я не хочу, не могу, не смею убивать вас! – От нетерпения и сознания бессилия по лицу головы прошла судорога. Голова заскрипела зубами.

Три раза голова энергично поднимала вверх веки и глаза…

-- Нет, нет, нет… я не умру, -- так поняла мисс Адамс. Она колебалась.

Голова стала беззвучно шевелить губами, и мисс Адамс показалось, что эти губы пытаются сказать:

-- Откройте, откройте, умоляю…

Любопытство мисс Адамс было возбуждено до крайней степени.

Она почувствовала, что здесь скрывается какая-то тайна… Она и раньше не совсем доверяла словам профессора Керна о смертности запретного крана.

Между тем, в глазах головы светилась безграничная тоска… Глаза просили, умоляли, требовали… Казалось вся сила человеческой мысли, все напряжение воли сосредоточились в этом взгляде.

И мисс Адамс решилась.

С сильно бьющимся сердцем, дрожащею рукою она осторожно приоткрыла кран.

Тотчас из горла головы послышалось шипенье. Мисс Адамс услышала слабый, глухой, надтреснутый, как испорченный граммофон, голос головы.

-- Бла-го-да-рю…вас!..

Запретный кран пропускал сжатый в цилиндре воздух. Проходя через горло головы, воздух приводил в движение горловые связки, и голова получала возможность говорить. Мышцы горла и связки не могли уже действовать нормально, и потому воздух, с шипеньем проходил через горло и тогда, когда голова не говорила. А ослабленные горловые связки придавали голосу этот глухой, дребезжащий тембр.

Лицо головы выражало удовлетворение.

Но в этот момент послышались шаги в кабинете и звук открываемого замка, -- дверь лаборатории всегда закрывалась ключом со стороны кабинета.

Мисс Адамс едва успела повернуть кран на место. Шипенье в горле головы прекратилось.

Вошел профессор Керн.

III. Голова заговорила.

С тех пор, как мисс Адамс открыла тайну запретного крана, прошло около недели.

За это время между мисс Адамс и головой установились еще более дружеские отношения. В те часы, когда профессор Керн уходил в университет, мисс Адамс открывала кран, направляя в горло головы небольшую струю воздуха, чтобы голова могла говорить внятным шепотом. Тихо говорила и мисс Адамс. Они опасались, чтобы негр не услышал их разговора.

На голову профессора Доуэля их разговоры, видимо, производили благотворное действие. Глаза стали живее, и даже скорбная морщина меж бровей разгладилась.

Голова говорила много и охотно, как бы вознаграждая себя за время вынужденного молчания.

Прошлую ночь мисс Адамс видала во сне голову профессора Доуэля, и, проснувшись, подумала: видит ли сны голова профессора Доуэля?

-- Сны… -- тихо прошипела голова. – <Да, я вижу сны. И я не знаю, что больше они доставляют мне: горя или радости. Я вижу себя во сне здоровым, полным сил, и просыпаюсь вдвойне обездоленным. Обездоленным и физически и морально… Ведь я лишён всего, что доступно живым людям! И только сознание, как проклятье, оставлено мне…

-- Что же вы видите во сне?

-- Я никогда ещё не видал себя в моём теперешнем виде. Я вижу себя таким, каким я был когда-то… Я вижу родных, друзей… Недавно я видал во сне мою покойную жену и переживал с ней опять весну нашей любви. Она когда-то обратилась ко мне как пациентка, повредив ногу при выходе из автомобиля. Первое наше знакомство было в моём приёмном кабинете. Мы как-то сразу сблизились с нею. После четвёртого визита я предложил ей посмотреть лежащий на моём письменном столе портрет моей невесты.

«Я женюсь на ней, если получу её согласие», -- сказал я.

Она подошла к столу и увидела лежащее на нём небольшое зеркало; взглянув в него, она рассмеялась и сказала:

«Я думаю… она не откажется».

Через неделю она была моей женой.

Эта сцена недавно пронеслась передо мной во сне…>

Лицо головы просветлело от воспоминаний, но тотчас омрачилось. Будто луч осеннего солнца пробрался на мгновенье сквозь серую пелену осенних туч и погас…

<-- Как бесконечно далеко это время!..

Голова задумалась. Воздух тихо шипел в горле. >

-- Прошлой ночью я видел во сне моего сына… Как бы я хотел посмотреть на него ещё раз!.. Но я не смею подвергать его этому испытанию… Для него я умер…

-- Он взрослый?.. Где он находится сейчас?

-- Да он взрослый… он почти одних лет с вами или немного старше. Кончил университет… В настоящее время должен находиться в Англии, у своей тетки по матери… Нет, лучше бы не видеть снов!

Сейчас я веду существование почти бесплотного духа. И какой смешной, нелепой кажется мне мечта об этом бесплотном существовании! Мы – сыны земли, из плоти и крови. И мы можем быть счастливы только с нашей милой землей и на земле. Знаете ли вы, что значит жить без тела, одним сознанием?

Меня не только мучат сны своей обманчивой реальностью. Наяву меня мучат обманы чувств. Как это ни странно, иногда мне кажется, что я чувствую свое тело. Мне вдруг захочется вздохнуть полной грудью, потянуться, расправить широко руки, как это делает засидевшийся человек. А иногда я ощущаю подагрическую боль в левой ноге. Не правда ли, смешно? Хотя, как врачу, это должно быть вам понятно. Боль так реальна, что я невольно опускаю глаза вниз, и, конечно, сквозь стекло вижу под собой пустое пространство и каменные плиты пола… По временам мне кажется, что сейчас начнется припадок удушья, тогда я почти доволен своим «посмертным» существованием, избавляющим меня хоть от астмы… Все это – чисто рефлективная деятельность мозговых клеток, связанных когда-то с жизнью тела…

-- Все это ужасно!.. – не удержалась мисс Адамс.

-- Да, ужасно…

-- Странно, при жизни мне казалось, что я жил одной работой мысли. Я, право, как-то не замечал своего тела, весь погруженный в научные занятия. И только потеряв тело, я почувствовал, чего я лишился… Мир ощущений тела! Сколько здесь наслаждения! Теперь, как никогда за всю мою жизнь, я думаю о запахах цветов, душистого сена где-нибудь на опушке леса, о дальних прогулках пешком, о шуме морского прибоя… Утратив тело, я утратил мир, -- весь необ’ятный прекрасный мир вещей, которых я не замечал, вещей, которые можно взять, потрогать, и в то же время почувствовать свое тело, -- себя! О, я бы охотно отдал все это химерическое существование за одну радость почувствовать в своей руке тяжесть простого булыжника! Я завидую грузчику, который изнемогает под тяжестью груза на своей спине… Я только теперь понял, что даже в физической боли есть доля наслаждения. Боль – это крик живого тела!.. Да… от недостатка осязательных ощущений я страдаю больше всего. < Если бы вы знали, какое удовольствие доставляет мне прикосновение губки, когда вы утром умываете мне лицо! А прикосновение ваших рук… Если вы хотите порадовать меня, проведите вашей рукой по моему лицу.

Мисс Адамс прикоснулась рукой к прохладному и сухому лбу головы.

-- Благодарю вас!.. А вот ещё одно желанье… оно не покажется вам странным? Прикосновение ваших волос!.. Вы как-то наклонились и коснулись вашими волосами моей щеки… Если бы вы знали, какое это наслажденье!

Глаза головы смотрели умоляюще.

Мисс Адамс была смущена. Её смутила не только эта просьба, но и особенное выражение глаз головы. Уже не в первый раз она подмечала это выражение…

-- Ну, не всё сразу!.. Оставим до другого раза! – сказала она, и легкий румянец покрыл её щёки.

Ей казалось, что это будет не простое прикосновение. Из чувства жалости она сделала бы это, но что-то похожее на брезгливость, останавливало её, и она сидела неподвижно…

На лице головы были написаны глубокое разочарование и тоска.

«Несчастный!» -- подумала мисс Адамс, и, пересилив себя, она быстро встала, непринуждённо рассмеялась и коснулась волосами щеки головы.

-- Ну, вот вам! – сказала она тоном, каким говорят с избалованным ребёнком, удовлетворяя его каприз.>

В тот вечер, разбираясь в своих впечатлениях, мисс Адамс долго не могла уснуть. А во сне ей опять приснилась голова… печальные глаза профессора Доуэля… Мисс Адамс убегала по каким-то корридорам, голова преследовала ее. Двери задерживали ее бег, открывались с трудом, голова настигала… Вот она уже слышит за собой шипящий свист воздуха…

Мисс Адамс проснулась с сильно бьющимся сердцем…

-- Однако, нервы мои становятся никуда не годными…

<IV. Смерть или убийство?>

Однажды, просматривая перед сном медицинские журналы, мисс Адамс прочла статью профессора Керна о его новой научной работе. В этой статье ее внимание обратили на себя ссылки Керна на некоторые работы других ученых. Все это были выдержки из научных журналов и книг, которые отмечались мисс Адамс по указанию головы во время их утренних занятий.

На другой день, как только представилась возможность поговорить с головой, мисс Адамс спросила:

-- Чем занимается профессор Керн в лаборатории в мое отсутствие?

После некоторого колебания голова ответила:

-- Мы с ним продолжаем научные работы.

-- Значит, и все эти отметки вы делаете для него? Но вам известно, что вашу работу он опубликовывает от своего имени?

-- Я догадывался…

-- Но это возмутительно!

-- Возможно… Но что же я могу поделать?

-- Если не можете вы, то это смогу сделать я! – гневно воскликнула мисс Адамс.

-- Тише!.. Напрасно… Было бы смешно в моем положении иметь претензию на авторские права! Деньги? На что они мне? Слава? Что может дать мне слава? И потом… если все это откроется, работа не будет доведена до конца. А в этом я сам заинтересован. Признаться, мне хочется видеть результаты моих трудов.

Мисс Адамс задумалась.

-- Да, такой человек, как Керн способен на все, -- тихо проговорила она.

-- Профессор Керн говорил мне, когда я поступила к нему на службу, что вы умерли от неизлечимой болезни и сами завещали свое тело для научных работ. Это правда?

-- Мне трудно говорить об этом… Я могу ошибиться… Это правда, но может быть… не вся правда. Мы работали с ним вместе над оживлением человеческих органов, взятых из свежего трупа. Керн был мой ассистент. Венцом моих трудов должно было явиться разрешение вопроса об оживлении головы. Мною была закончена вся подготовительная работа. Мы уже оживляли головы животных, но не опубликовали наши успехи, пока нам не удастся продемонстрировать оживленную человеческую голову. Перед этим последним опытом, в успехе которого я не сомневался, я передал Керну рукопись о моей научной работе для подготовки к печати. Одновременно мы работали над другой научной работой, которая также была близка к разрешению. В это время со мной случился один из ужасных припадков астмы, -- той самой болезни, которую я пытался победить. Между мною и ею шла давняя борьба: кто кого? И я, действительно, завещал свое тело для анатомических работ, -- хотя и не ожидал, что именно моя голова будет оживлена. Так вот… во время этого последнего припадка Керн был около меня и оказал мне медицинскую помощь. Он впрыснул мне морфий. Может быть… доза была слишком велика, а может и астма сделала свое дело…

-- Ну, а потом?..

-- Потом я проснулся как после глубокого сна вот здесь, на этой стеклянной доске…Тело мое лежало на прозекторском столе, и Керн вскрывал грудную клетку… Вот, видите, в этом стеклянном сосуде бьется мое сердце…

Мисс Адамс с ужасом смотрела на голову.

-- И после этого… после этого вы продолжаете с ним работать? Если бы не он, вы победили бы астму и были теперь здоровым человеком… Он вор и убийца, и вы возносите его на вершину славы? Вы работаете на него! Он, как паразит, питается вашей мозговой деятельностью, он сделал из вашей головы какой-то аккумулятор творческой мысли и зарабатывает на этом деньги и славу. А вы?.. Что дает он вам? Какова ваша жизнь?.. Вы лишены всего! Вы – несчастный обрубок, в котором еще живут желания! Весь мир украл у вас Керн! Простите меня, но я не понимаю вас! И неужели вы покорно, безропотно работаете на него?..

Голова улыбнулась печальной улыбкой.

-- Бунт головы? Это эффектно? Что же мог я сделать? Ведь я лишен даже последней человеческой возможности: покончить с собой.

-- Но вы могли отказаться работать с ним.

-- И я отказывался. Если хотите, я прошел через это восстание ангелов. Но мой бунт не был вызван тем, что Керн пользуется моим мыслительным аппаратом. В конце концов, какое значение имеет имя автора? Важно, чтобы идея вошла в мир и сделала свое дело. Я бунтовал только потому, что мне тяжело было привыкнуть к моему новому существованию. Я предпочитал смерть жизни…

-- Я расскажу вам один случай, произошедший в то время. Как-то я был в лаборатории один. Вдруг в окно влетел большой черный жук с клешнями у головы. Откуда он мог появиться в центре громадного города? Не знаю. Может быть, его завез авто, возвращавшийся из загородной поездки. Жук покружился подо мной и сел на стеклянную доску моего столика, рядом со мной. Я, скосив глаза, следил за этим отвратительным насекомым, не имея возможности сбросить его. Лапки жука скользили по стеклу, и он шурша, медленно приближался к моей голове. Не знаю, поймете ли вы меня… я чувствовал всегда какую-то необычайную брезгливость, чувство отвращения к таким насекомым. Я никогда не мог заставить себя дотронуться до них пальцем. И вот, я был бессилен перед этим ничтожным врагом. А для него моя голова была только удобным местом для взлета. И он продолжал медленно приближаться шурша ножками по стеклу. после некоторых усилий, ему удалось зацепиться за волосы бороды. Он долго барахтался запутавшись в волосах, но упорно поднимался все выше. Так он прополз по сжатым губам, по левой стороне носа, через прикрытый левый глаз, пока, наконец, добравшись до лба, не упал на стекло, а оттуда на пол.

Пустой случай! Но в том настроении, в котором я находился, он произвел на меня потрясающее впечатление.

И, когда пришел профессор Керн, я категорически отказался продолжать с ним научные работы. Я знал, что для публичной демонстрации он не выставит мою голову. Без пользы же для своих работ он не станет держать у себя голову, которая может явиться уликой против него. И он убьет меня. Таков был мой расчет. Между нами завязалась борьба. Он прибег к довольно жестоким мерам. Прижимая к моим вискам концы электрических проводов, он пускал ток, все усиливая его. Казалось, мой мозг просверливают раскаленным буравом.

Он смотрел на меня, но мои губы шептали:

-- Нет!

Тогда он начал пускать в питающие меня баллоны вещества, которые вызывали в моей голове новые мучительные боли.

Я был непоколебим.

Он ушел взбешенный, осыпая меня тысячью проклятий. Я торжествовал победу.

Несколько дней Керн не появлялся в лабораторию, и со дня на день я ожидал избавительницы-смерти.

На четвертый или пятый день он пришел, как ни в чем не бывало, весело насвистывая песенку.

Не глядя на меня, он стал продолжать работу. Дня два или три я наблюдал за ним, не принимая в ней участия. Но работа не могла не интересовать меня. И когда он сделал, производя опыты, ряд ошибок, которые могли погубить результаты всех наших усилий, я не утерпел и сделал ему знак.

-- Давно бы так! – проговорил он с довольной улыбкой и пустил воздух через мое горло. Я об’яснил ему ошибки и с тех пор продолжаю руководить работой… -- Он перехитрил меня!..

IV. Жертва большого города.

< V. Жертвы большого города.

Спускались сумерки. В лаборатории было тихо. Только воздух с тихим шипением вылетал из горла головы. Мисс Адамс сидела, опустив свою голову на руки. Вдруг она услыхала голос головы профессора Доуэля.

-- Меня преследует одно желанье… Безумное желанье… чтобы вы поцеловали меня!..

На лице головы появилась страдальческая улыбка.

-- Вы поражены?.. Вы не ожидали такого… поклонника? Успокойтесь!.. Это не то… не то, что вы думаете!.. Я знаю, что я могу возбудить только отвращенье. Ожившая голова мертвеца!.. Моё тело давно в могиле… Но поймите меня: нельзя жить одною только мыслью, одним сознаньем… Поймите, что такое вы для меня! Вы молоды, прекрасны. Вас полюбят и вы будете дарить любимому свои поцелуи. Но никому в мире вы не можете дать своим поцелуем того, что дадите мне! Для меня вы – не только женщина. Для меня вы – жизнь, вся жизнь во всей её широте. Целуя вас, я прикоснусь к жизни, ко всему тому, что доступно вам, ко всему, о чём я могу только безнадёжно тосковать. Если вы отшатнётесь от меня, я буду безнадёжно несчастен… Ведь это не поцелуй страсти! Какая страсть может быть у головы, лишённой тела? Смотрите: моё сердце спокойно бьётся в стеклянном сосуде. Оно не может любить. Это – поцелуй символ. Поцелуй жизни, сияющей, торжествующей, которая пожалела и эту маленькую, гаснущую искорку, что ещё теплится во мне… Не дайте мне до конца почувствовать, что я только труп!.. Сжальтесь надо мной!.. Поцелуйте меня!..

Во время этой речи мисс Адамс, бледная сидела молча, глядя на голову широко открытыми глазами. Только хруст пальцев выдавал её волненье. Скорбная складка легла меж её бровей. Чувство глубокой жалости боролось в ней с невольным физическим отвращением.

После долгой паузы она медленно встала, подошла к голове… поцеловала… и вдруг коротко вскрикнула и отскочила.

Голова укусила её в губу.

Мисс Адамс была так поражена, испугана и возмущена, что почти без сил опустилась на стул. А глаза головы смотрели на неё печально и серьёзно.

-- Благодарю вас… благодарю!.. Не думайте, что я сошёл с ума… Это не порыв безумия. Увы! Я долго думал об этом, прежде чем сделал.

Видите ли… я ничего, ничего не могу сделать в этом мире живых людей и реальных вещей. И я хотел оставить в этом мире маленький след… след моей воли… и сделать это я мог только так как сделал… Я буду думать, как с этим знаком вы уйдёте домой, будете идти по шумным улицам, среди людей. Может-быть, кто-нибудь заметит этот след в том далёком от меня мире, -- след, сделанный мной… он подумает о том, что кто-то…

Голова вдруг умолкла и прошептала:

-- Простите!.. Это эгоистично, но это было сильнее меня… Может-быть, и в самом деле рассудок начинает изменять мне…

По странной логике чувств, неприятное впечатление от поцелуя головы вызвало у мисс Адамс бурю негодования против профессора Керна. >

С тех пор, как мисс Адамс узнала тайну головы, она возненавидела Керна всеми силами души. И это чувство росло с каждым днем. Она засыпала с этим чувством и просыпалась с ним. Она, в страшных кошмарах, видела его во сне. Она была прямо больна ненавистью. В последнее время, при встречах с Керном, она едва удерживалась, чтобы не бросить ему в лицо:

-- Убийца!

Она держалась с ним натянуто и холодно.

Возможно, что это настроение поддерживалось ее все более расшатывающимися нервами. Дни, проведенные ею в обществе оживленной головы трупа, -- все, что она узнала здесь, все потрясения не могли пройти бесследно. Не мудрено, что во всем этом она считала виновным Керна.

< -- Я прощаю вам, -- возбуждённо сказала мисс Адамс, -- хотя вы и не стоите этого! Вы напугали меня и сделали мне больно… Но я не прощаю профессору Керну! > Я донесу на него! Я буду кричать о его преступлении! Я не успокоюсь, пока не развенчаю эту краденую славу, не раскрою всех его преступлений! Я себя не пощажу…

-- Тише… успокойтесь… Я уже говорил вам, что во мне нет чувства мести. Но если ваше нравственное чувство возмущено и жаждет возмездия, я не буду отговаривать вас… только не спешите… я прошу вас подождать до конца наших опытов… Ведь я нуждаюсь сейчас в Керне, как и он во мне. Он без меня не может окончить труд, но также и я без него. А ведь это все, что мне осталось… Больше мне не создать. Но начатые работы должны быть окончены…

В кабинете послышались шаги.

Мисс Адамс быстро закрыла кран и уселась с книжкой в руке, все еще возбужденная. Голова Доуэля опустила веки, как у человека, погруженного в дремоту.

Вошел профессор Керн.

Он подозрительно посмотрел на мисс Адамс.

-- В чем дело? Вы чем-то расстроены? Все в порядке?

-- Нет… Ничего… Все в порядке… семейные неприятности…

-- Дайте ваш пульс.

Мисс Адамс неохотно протянула руку.

-- Бьется учащенно… Нервы пошаливают? Для нервных, пожалуй, это тяжелая работа. Но я вами доволен. Я удваиваю вам вознаграждение.

-- Мне не нужно. Благодарю вас.

-- «Мне не нужно»! Кому же не нужны деньги? Ведь у вас семья!

Мисс Адамс ничего не ответила.

-- Вот что. Надо сделать кое-какие приготовления. Голову профессора Доуэля мы поместим в комнату за лабораторией . – Временно, коллега, временно! Вы не спите? – обратился он к голове. – А сюда завтра привезут два свеженьких трупа, и мы приготовим из них пару хороших говорящих голов и продемонстрируем их в научном обществе. Пора обнародовать наше открытие.

И Керн опять с некоторым недоверием посмотрел на мисс Адамс.

Чтобы раньше времени не обнаружить слишком ярко своей неприязни, мисс Адамс заставила себя задать вопрос, первый из пришедших ей в голову.

-- Чьи трупы будут привезены?

-- Я не знаю, и никто не знает. Потому, что сейчас это еще не трупы, а живые и здоровые люди. Здоровее нас с вами. Это я могу сказать с уверенностью. Мне нужны головы абсолютно здоровых людей. Но завтра их ожидает неизбежная смерть. А через час, не позже, после этого они будут здесь, -- на прозекторском столе. Я уж позаботился об этом.

Мисс Адамс, которая ожидала от профессора Керна всего, посмотрела на него таким недоуменным и испытующим взглядом, что он на мгновение смешался, а потом громко рассмеялся.

-- Нет ничего проще! Я заказал пару свеженьких трупов в морге. Дело, видите ли в том, что город, -- этот современный Молох, -- требует ежедневных человеческих жертв. Каждый день, с непреложностью законов природы, в городе гибнут от уличного движения несколько человек, -- не считая несчастных случаев на заводах, фабриках, постройках. Ну, и вот, эти обреченные, жизнерадостные, полные сил и здоровья люди, сегодня спокойно уснут, не зная, что их ожидает завтра. Завтра утром они встанут, весело напевая песню, будут одеваться, чтобы итти, -- как они будут думать, -- на работу, а на самом деле – навстречу своей неизбежной смерти. В то же время, в другом конце города, также беззаботно напевая, будет одеваться их невольный палач: шоффер или вагоновожатый. Потом жертва выйдет из своей квартиры, палач выйдет с противоположного конца города из своего гаража или трамвайного парка. Преодолевая поток уличного движения, они упорно будут приближаться друг к другу, -- не зная друг друга, -- до самой роковой точки пересечениях путей. Потом, на одно короткое мгновение, кто-то из них зазевается, и – готов! На статистических счетах, отмечающих число жертв уличного движения, прибавится одна косточка. Именно та, которой не хватало для статистика, чтобы оправдать его предвидение.

Тысячи случайностей должны привести их к этой фатальной точке пересечения. И, тем не менее, все это неуклонно совершится с точностью часового механизма, сдвигающего на одно мгновение в одной точке две часовых стрелки, идущие с различной скоростью.

Никогда еще профессор Керн не был так разговорчив с мисс Адамс. И эта неожиданная щедрость!..

-- Он хочет задобрить, купить меня, -- подумала мисс Адамс, -- он, кажется, подозревает, что я догадываюсь или даже знаю о многом. Но ему не удастся купить меня!

V. <VI.> Новые обитатели лаборатории.

Тот сложный механизм, который называют теорией вероятности, свел тысячи случайностей в одной точке времени и пространства, и на утро на прозекторском столе лаборатории профессора Керна действительно лежали два свежих трупа.

Две новые головы, предназначенные для публичной демонстрации, не должны были знать о существовании головы профессора Доуэля. И потому она была предусмотрительно перемещена профессором Керном в смежную комнату.

Первый труп принадлежал рабочему лет тридцати, погибшему в потоке уличного движения. Его могучее тело было разрезано пополам. В полуоткрытых остекленевших глазах замер испуг.

Профессор Керн, мисс Адамс и Джон, -- в белых халатах, -- работали над трупами.

-- Было еще несколько трупов, -- говорил профессор Керн. – Один рабочий упал с лесов. Но у него могло быть повреждение мозга от сотрясения. Забраковал я и нескольких самоубийц, отравившихся ядами. Вот этот парень оказался подходящим. Да вот эта еще… ночная красавица. За доброкачественность ее крови не ручаюсь, но другого выбора не было.

Он кивком головы указал на труп женщины с красивым, но увядшим лицом. На лице сохранились еще следы румян и гримировального карандаша. Лицо было спокойно. Только приподнятые брови и полуоткрытый рот выражали какое-то детское удивление.

-- Певичка из бара в порту. Была убита наповал шальной пулей во время ссоры пьяных матросов. Прямо в сердце, -- видите? Нарочно так не попадешь!

Профессор Керн работал быстро и уверенно. Головы были отделены от тела, трупы унесены.

Еще несколько минут, -- и головы были помещены на высокие столики. В горло, в венозную и артериальную аорты, были введены трубки.

Профессор Керн был в приятно возбужденном состоянии. Приближался момент его торжества. В успехе он не сомневался.

На предстоящую демонстрацию и доклад профессора Керна в научном обществе были приглашены научные светила. Пресса, руководимая умелой рукой, помещала предварительные статьи, в которых восхвалялся научный гений профессора Керна. Журналы помещали его портреты. Выступлению Керна, с его изумительным опытом оживления мертвых человеческих голов, придавали характер национального торжества. Вся честь открытия приписывалась Керну. Только в одном медицинском журнале, вскользь, упоминалось имя покойного профессора Доуэля, «производившего некоторые опыты в этом направлении»

Мисс Адамс жадно читала эти статьи. Они давали ей какое-то острое наслаждение, питая ее ненависть к профессору Керну.

Весело насвистывая, профессор Керн умыл руки, закурил сигару и самодовольно посмотрел на стоящие перед ним головы.

-- Хе-хе! На блюдо попала голова не только Иоанна, но и самой Саломеи! Недурная будет встреча! Остается только открыть краны, -- и… мертвые оживут! А ведь мы не на шутку начинаем конкурировать с господом богом! – Ну, что же мисс? Оживляйте! Откройте все три крана! В этом большом цилиндре содержится сжатый воздух, а не яд, хе-хе…

Для мисс Адамс это давно было не новость. Но она, по бессознательной почти хитрости, не подала виду.

<Он нахмурился, сделался вдруг серьёзным. Подойдя вплотную к мисс Адамс, он, отчеканивая каждое слово, сказал:

-- Но у профессора Доуэля прошу воздушного крана не открывать. У него… повреждены голосовые связки и…

Поймав недоверчивый взгляд мисс Адамс, он раздражённо добавил:

-- Как бы то ни было… я запрещаю вам, если вы не хотите навлечь на себя крупные неприятности…

И, повеселев опять, он протяжно пропел:

-- Итак, мы начинаем!>

Мисс Адамс открыла краны.

Первой стала подавать признаки жизни голова рабочего.

Едва заметно дрогнули веки. Зрачки стали прозрачнее. Почти неуловимо изменился цвет кожи.

-- Циркуляция есть. Все идет хорошо…

Вдруг глаза изменили свое направление, повернувшись к свету окна. Медленно возвращалось сознание.

-- Живет! – весело крикнул Керн. – Дайте сильнее воздушную струю!

Мисс Адамс открыла кран больше.

Воздух засвистел в горле.

-- Что это?.. Где я?.. – были первые, еще не внятные слова головы.

-- В больнице, друг мой!

-- В боль-ни-це?.. – Голова повела глазами, опустила их вниз и увидала под собой пустое пространство.

-- А где же мои ноги? Где мои руки? Где мое тело?..

-- Нет его, голубчик! Оно разбито вдребезги. Только одна голова и уцелела, а туловище пришлось отрезать!

-- Как это отрезать? Ну, нет, я не согласен! Какая же это операция! Куда я годен такой? Одной головой куска хлеба не заработаешь! Мне руки надо! Без рук, без ног меня никто на работу не возьмет!.. Выйдешь из больницы… тьфу! и выйти-то не на чем! Как же теперь? Жить, кушать надо! Больницы-то ваши знаю я! Подержите маленько, да и выпишете: вылечили! Вот так вылечили! Нет, я не согласен! – твердил он.

Неправильность его произношения, его широкое, загорелое веснушчатое лицо, наивный взгляд голубых глаз – все обличало в нем деревенского жителя, быть-может, далекой страны. Нужда оторвала его от родных полей, город растерзал его молодое здоровое тело…

< -- Может, хоть пособие какое выйдет?.. А где он?.. – вдруг вспомнила голова, и глаза её расширились.

-- Кто он?

-- Да тот… что наехал на меня? Тут трамвай, тут другой, тут автомобиль, а он прямо на меня…

-- Не беспокойтесь! Он получит своё. Номер грузовика записан: 4.711, если вас это интересует.> Как вас зовут? – спросил профессор Керн.

-- Меня-то? Томом звали. Том Беггинс, вот оно как.

-- Так вот что Том… Вы не будете ни в чем нуждаться и не будете страдать ни от голода, ни от холода, ни от жажды. Вас не выкинут на улицу, не беспокойтесь!

-- Что-ж, задаром кормить будете, аль на ярмарках за деньги показывать?

-- Показать покажем, только не на ярмарках. Ученым покажем! Ну, а теперь отдохните! – и, посмотрев на голову женщины, Керн сказал.

-- Что-то Саломея заставляет себя долго ждать!

-- А это что-ж? тоже голова без тела? – обратилась голова Тома с вопросом, показывая на голову женщины.

-- Как видите! Что-б вам скучно не было, мы вам позаботились доставить эту мисс в компанию!.. Закройте-ка мисс Адамс, его воздушный кран, чтоб не мешал пока болтовней!

Керн вынул из ноздри головы женщины термометр.

-- Температура выше трупной, но еще низка. Что-то оживление идет медленно…

Время шло. Голова женщины не оживала. Профессор Керн начал волноваться. Он нервно ходил по лаборатории, посматривал на часы и каждый его шаг по каменному полу звонко отдавался по всей комнате.

Голова Тома с недоумением смотрела на них и беззвучно шевелила губами.

Наконец, Керн подошел к голове женщины и внимательно осмотрел стеклянную трубочку, которой оканчивалась каучуковая, введенная в шейную аорту.

-- Вот где причина! Трубка входит слишком свободно, и циркуляция идет медленно. Дайте трубку шире!

Керн заменил трубку, и через несколько минут голова ожила.

Голова Уотсон, -- так звали женщину, -- реагировала более сильно на свое оживление. Когда она окончательно пришла в себя и заговорила, то стала хрипло кричать, умоляла лучше убить ее, но не оставлять таким уродом.

-- Ах, ах, ах… мое тело… мое бедное тело… Что вы сделали со мной? Спасите меня или убейте! Я не хочу жить без тела!.. Дайте мне хоть посмотреть на него!.. Нет, нет, не надо! Оно без головы… какой ужас… какой ужас!..

Когда она немного успокоилась, то сказала:

-- Вы говорите, что оживили меня. Я мало образована, но я знаю, что голова не может жить без тела. Что это: чудо или колдовство?

-- Ни то ни другое. Это – достижение науки.

-- Если ваша наука способна творить такие чудеса, то она должна уметь делать и другие. Приставьте мне другое тело! Осел Тедди продырявил мое тело пулей… Но ведь не мало девушек пускают себе пулю в лоб. Отрежьте их тело и приставьте их тело к моей голове. Только раньше покажите мне. Надо выбрать красивое тело. А так я не могу… Женщина без тела! Это хуже чем мужчина без головы!

И, обратившись к мисс Адамс, она попросила:

-- Будьте добры дать мне зеркало!

Взглянув в зеркало, мисс Уотсон долго и серьезно изучала себя.

-- Ужасно!.. Можно вас попросить поправить мне волосы? Я даже не могу сама сделать себе прическу!..

-- Ну-с, все благополучно, -- сказал профессор Керн, обращаясь к мисс Адамс. -- У вас работы прибавилось. Соответственно будет увеличено и ваше вознаграждение. Мне пора.

Керн посмотрел на часы и, подойдя близко к мисс Адамс, шепнул ей:

-- В их присутствии, -- и он показал глазами на головы, -- ни слова о голове профессора Доуэля!

И, звучно отбивая шаги высокими каблуками, он вышел из лаборатории.

А мисс Адамс пошла навестить голову профессора Доуэля.

Глаза Доуэля смотрели на нее грустно. Печальная улыбка шевельнула ус.

-- Бедный мой, бедный!.. – прошептала мисс Адамс. – Но вы скоро будете отомщены!

<VII. Головы развлекаются.

Головам Тома и мисс Уотсон едва ли не труднее было привыкнуть к своему новому существованию, чем голове профессора Доуэля. Он был богаче их интеллектуально. Его голова была занята теми же научными работами, которые поглощали его и раньше. Он «почувствовал» своё тело только, когда потерял его. Том и Уотсон были люди простые, с примитивными потребностями и ощущениями. И без тела они были почти лишены смысла существования. Не мудрено, что они очень быстро затосковали, как птицы, привыкшие жить на свободе и засаженные вдруг в тесную клетку. Том особенно тяжело переносил неволю.

-- Разве это жизнь? – говорил он. – торчишь, как пень. Все стены до дыр проглядел…

Это настроение «научных пленников», как шутя называл их Керн, очень озабочивало его. Головы могли захиреть от тоски и окончить своё эфемерное существование прежде, чем настанет день их демонстрации.

И профессор Керн всячески старался развеселить их.

Он достал кинематограф, и мисс Адамс с Джоном вечерами устраивали им кинематографические сеансы. Экраном служила белая стена лаборатории.

Вначале это развлекало их. Но вскоре вид движущихся людей стал нагонять на них ещё большую тоску. Бессильным оказался даже «король экрана» Чаплин.

-- Ишь, носится, как угорелый, -- ворчала голова Тома, -- посадить бы его так, не попрыгал бы!

Мисс Уотсон раздражалась, видя красивых женщин и их туалеты.

-- Не надо… я не хочу смотреть, как живут другие! – говорила она.

Кинематограф убрали.

Радиотелефон развлекал их несколько дольше. Но обоих волновала музыка, в особенности плясовые мотивы, танцы.

-- Боже, как я плясала этот танец! – вскрикивала мисс Уотсон.

Пришлось перейти на другие развлечения. Мисс Уотсон капризничала, требовала ежеминутно зеркало, изобретала новые причёски, просила подводить ей глаза карандашом, белить и румянить лицо. Раздражалась на бестолковость мисс Адамс, которая никак не могла постигнуть тайны косметики.

-- Неужели вы не видите, -- раздраженно говорила голова мисс Уотсон, -- что правый глаз подведён темнее? Поднимите зеркало выше!

Она просила, чтобы ей приносили модные журналы и ткани, и заставляла драпировать столик, на котором была укреплена её голова.

-- Чтобы не видеть своего убожества…

Она доходила до чудачеств.

С запоздалой стыдливостью она вдруг заявила, что не может спать в одной комнате с мужчиной, и требовала отгораживать её на ночь ширмой.

-- Заставьте, по крайней мере, меня книгой!

И мисс Адамс делала «ширму» из большой раскрытой книги, установив её на стеклянной доске у головы мисс Уотсон.

Не меньше хлопот доставлял и Том.

Он заявил, что не может жить без еды, хотя он не мог испытывать голода.

-- Разве вашими трубочками да кишками сыт будешь? Дайте мне айришьстью. [Варёное мясо с картофелем, луком и перцем. – (Прим. ред.(в книге)] Да перцу, чтоб побольше было!

С большими предосторожностями вынимали трубку из его горла и начинали его «кормить». Жевал он с тем большим наслаждением, что вкусовые ощущения не были потеряны. Кусок за куском клали ему в рот, как неоперившемуся воронёнку. Прожеванная пища выпадала из отрезка горла на пол.

Однажды он потребовал виски. Виски проливалось, не производя опьяняющего действия. Получив возможность говорить, он выругался.

-- Это жульничество. Я не водосточная труба. Желаю охмелеть!

И профессор Керн принуждён был доставлять это удовольствие, изредка опьяняя его эфиром.

Том приходил в игривое настроение.

-- Мисс Уотсон! Позвольте вам предложить руку и сердце, или хоть голову, что ли. Давайте поженимся, и будут у нас маленькие головастики. Хо-хо!..

Мисс Уотсон не отвечала, а Том пытался петь.

Иногда они пели дуэтом. Ослабленные голосовые связки не повиновались. Это был ужасный дуэт.

-- Мой бедный голос… Если бы вы могли слышать, как я пела раньше! – говорила мисс Уотсон, и глаза её страдальчески поднимались вверх.

Вечерами на них нападало раздумье. Необычность их существования заставляла даже эти простые натуры задумываться над вопросами жизни и смерти.

Мисс Уотсон верила в бессмертие, Том был материалистом.

-- Конечно, мы бессмертны, -- говорила голова Уотсон. – Если бы душа умирала с телом, она не вернулась бы в мою голову.

-- А где у вас душа сидела: в голове или в теле? – задавал Том ехидный вопрос.

-- Конечно, и в теле была…везде была – неуверенно отвечала голова Уотсон, подозревая в вопросе какой-то подвох.

-- Так что же, душа вашего тела безголовая теперь ходит на том свете?

-- Сами вы безголовый! – обижалась мисс Уотсон.

-- Я-то с головой. Только она одна у меня и есть.

-- Что же душа вашей головы не осталась на том свете? – не унимался Том. – По этой резиновой кишке обратно вернулась? Здрасте, как поживаете? Расскажите, что на том свете видали? Что нового слыхали?

-- Нет, -- говорил он уже серьёзно, -- мы -- как машина. Пустили пар – опять заработала. А разбилась вдребезги – никакой пар не поможет…

И каждый погружался в свои думы…>

VII. <VIII.> Том умирает во второй раз.

Приближался день демонстрации голов.

Профессор Керн нервничал и все чаще поглядывал недоверчивым, испытующим взглядом на мисс Адамс. Но внешне он был с нею удвоенно любезен.

В ночь накануне торжественного выступления Керна в научном обществе голова Тома неожиданно занемогла.

Утром, когда мисс Адамс пришла сменить негра, голова Тома была уже без сознания.

Профессор Керн бранил Джона за то, что он не разбудил его ночью, как только голове Тома стало плохо.

< -- Я думал Том спит, а утром смотрю – он мёртвый…

-- Сам ты проспал, осёл!>

Керн стал возиться около головы.

-- Ах, какой ужас… -- шипела голова мисс Уотсон, -- он умер!.. Я так боюсь покойников!.. И я тоже боюсь умереть… отчего он умер?..

-- Закройте у нее кран с воздушной струей! – сердито приказал Керн.

Мисс Уотсон умолкла на полуслове, но продолжала испуганно и умоляюще смотреть в глаза мисс Адамс, беспомощно шевеля губами.

-- Если через двадцать минут я не верну голову к жизни, ее останется только выбросить! – сказал Керн.

Через пятнадцать минут голова подала некоторые признаки жизни. Веки и губы ее дрогнули, но глаза смотрели тупо, бессмысленно. Еще через две минуты голова произнесла несколько бессвязных слов. Керн уже торжествовал победу. Но голова вдруг опять замолкла. Ни один нерв не дрожал на лице.

Керн посмотрел термометр.

-- Температура трупа. Кончено!

И забыв о присутствии мисс Уотсон, он со злобой дернул голову за густые волосы, сорвал со столика и бросил в большой металлический таз.

-- Вынеси на ледник!.. Надо будет произвести вскрытие и узнать причину.

Негр быстро подхватил таз и вышел.

Голова мисс Уотсон смотрела на него расширенными от ужаса глазами.

Керн зашагал по лаборатории крупными шагами и нервно крутил пальцами сигару, которую забыл зажечь.

Смерть головы Тома на половину уменьшала эффект демонстрации.

Наконец, он обратился к голове мисс Уотсон, которая продолжала следить за ним широко раскрытыми глазами.

-- Вот что. Сегодня в восемь вечера вас повезут в многолюдное собрание. Там вам придется говорить. Отвечайте кратко на вопросы, которые вам будут задавать. Не болтайте лишнего. Поняли?

Керн открыл воздушный кран, и мисс Уотсон прошипела:

-- Поняла… но я просила бы… позвольте…

Керн вышел, не дослушав ее.

Мисс Уотсон стала готовиться к выезду в свет.

Забыв о смерти головы Тома, она была поглощена заботами о своей внешности. Она измучила мисс Адамс прической и «татуировкой», как мысленно называла Адамс косметическое украшение головы.

Неожиданно голова Уотсон заявила, что она не выйдет «в таком виде», и требовала, чтобы из каркаса ей было сделано туловище и обтянуто модной материей. Понадобилось вмешательство Керна.

-- Голов с туловищем, -- сказал он ей, -- будет полный зал. Вы-же, обладая одной головой, будете в этом собрании самой оригинальной женщиной.

Довод показался мисс Уотсон убедительным, и она отказалась от своей затеи.

Волнение Керна все увеличивалось. Предстояла нелегкая задача – доставить голову в зал заседания научного общества. Малейший толчок мог оказаться роковым для жизни головы.

Будь жива голова Тома, шансы на успех удваивались-бы.

Был приготовлен специально приспособленный автомобиль. Столик, на котором помещалась голова, со всеми аппаратами был поставлен на особую площадку, снабженную колесами для передвижения по полу и ручками для переноса по лестницам.

Наконец, все было готово. В семь часов вечера отправились в путь.

Голова мисс Уотсон, завитая, причесанная, накрашенная и закутанная вуалями, сияла от предстоящего удовольствия выезда в свет.

VIII. <IX.> Испорченный триумф.

Громадный белый зал был залит ярким светом. В партере преобладали седины и блестящие лысины мужей науки, облаченных в черные фраки и сюртуки. Поблескивали стекла тысячи очков. Ложи и амфитеатр предоставлены были избранной публике, имеющей то или иное отношение к ученому миру.

<Роскошные наряды дам, сверкающие бриллианты напоминали обстановку концертного зала при выступлении знаменитостей. >

Сдержанный шум наполнял переполненный зал.

Внизу эстрады, за своими столиками, оживленным муравейником хлопотали корреспонденты газет, очиняя карандаши для стенографической записи.

Справа от эстрады был установлен ряд кино-аппаратов, чтобы запечатлеть на ленте все моменты интересного выступления Керна и оживленной головы.

На эстраде разместился почетный президиум из наиболее крупных представителей ученого мира. Посреди эстрады возвышалась кафедра. На ней – микрофон для передачи по радиотелефону речей по всему миру. Второй микрофон стоял перед головой мисс Уотсон. Она возвышалась с правой стороны эстрады, вся сияющая от удовольствия. Уроки «татуировки» не пропали даром для мисс Адамс: умело и умеренно наложенный грим придавал голове мисс Уотсон свежий и привлекательный вид, сглаживая тяжелое впечатление, которое должна была производить голова на неподготовленного зрителя. Мисс Адамс и Джон стояли около ее столика.

Ровно в восемь часов на кафедру взошел профессор Керн.

Собрание приветствовало его долго не смолкавшими аплодисментами.

Он был бледнее обычного, но полон достоинства.

Кино-аппарат затрещал. Газетный муравейник затих и весь обратился во внимание. Профессор Керн начал речь.

Это была блестящая по выполнению и ловко построенная речь. Керн не забыл упомянуть о «предварительных, но очень ценных работах безвременно скончавшегося профессора Доуэля». Но, воздавая дань работам покойного, он не забывал и своих «скромных заслуг». Для слушателей не должно было остаться никакого сомнения в том, что вся честь открытия целиком принадлежит ему, профессору Керну.

Его речь несколько раз прерывалась аплодисментами. Сотни биноклей дам были направлены на него. Бинокли мужчин, с не меньшим интересом, были устремлены на голову мисс Уотсон, расточавшую очаровательные улыбки. Она чувствовала себя героиней в этом блестящем собрании и упивалась успехом.

Зато лицо мисс Адамс было зловеще и мертвенно бледно.

По знаку профессора Керна, она открыла воздушный кран, и голова Уотсон имела удовольствие сказать несколько фраз.

-- Как вы себя чувствуете? – спросил ее какой-то старичок-ученый.

-- О, благодарю вас, прелестно!

Этот ответ вызвал улыбки на лицах собравшихся. Еще несколько наивных ответов развеселило весь зал. Зрелище оказалось интереснее, чем ожидала публика лож и амфитеатра.

Несмотря на то, что голос Уотсон был глухой и хриплый, сильно пущенная струя воздуха издавала свист, и звук был почти лишен модуляций, ее выступление произвело необычайное впечатление. Такую бурю аплодисментов не всегда приходилось слышать и мировым артистам.

Простодушная мисс Уотсон, привыкшая к лаврам маленьких кабачков, приняла этот энтузиазм зала на свой счет. Не будучи в состоянии раскланяться, -- о чем она ужасно сожалела, -- она томно опустила веки и осчастливила зал обворожительной улыбкой.

Волнение мисс Адамс все увеличивалось. Ее начала трясти нервная лихорадка, и она крепко сжала зубы, чтобы они не стали отбивать дробь. «Пора!», -- несколько раз говорила она себе, но каждый раз не хватало решимости. Обстановка подавляла ее. После каждого пропущенного момента она старалась успокоить себя мыслью, что чем выше будет вознесен профессор Керн, тем ниже будет его падение.

Начались речи.

На кафедру взошел седенький старичок, -- один из крупнейших американских ученых.

Слабым, надтреснутым голосом он говорил о гениальном открытии профессора Керна, о всемогуществе науки, о победе над смертью, об Америке, рождающей такие умы и дарящей миру величайшие научные достижения…

Когда мисс Адамс меньше всего ожидала, какой-то вихрь долго сдерживаемого гнева и ненависти подхватил и унес ее. Она уже не владела собой.

Она бросилась на кафедру, едва не сбив с ног ошеломленного старичка, почти сбросила его, заняла его место и с смертельно бледным лицом и лихорадочно горящими глазами фурии, преследующей убийцу, задыхающимся голосом начала свою пламенную, сумбурную речь.

Весь зал всколыхнулся при ее появлении.

В первое мгновение профессор Керн смутился и сделал невольное движение в сторону мисс Адамс, как-бы желая удержать ее. Потом он быстро обернулся к Джону и шепнул ему на ухо несколько слов. Джон выскользнул за дверь.

В общем замешательстве никто на это не обратил внимания.

-- Не верьте ему! – кричала мисс Адамс, указывая на Керна. – Он вор и убийца! Он украл труды профессора Доуэля! Он убил Доуэля! Он и сейчас работает с ним… Он мучит Доуэля… Он пыткой заставлял Доуэля продолжать научные работы и выдавал их за свои… Мне сам Доуэль говорил, что его отравил Керн…

В публике смятение переходило в панику. Многие повставали со своих мест. Даже некоторые корреспонденты выронили свои карандаши и застыли в ошеломленных позах. Только кино-оператор, видавший всякие виды, усиленно крутил ручку аппарата, радуясь этому неожиданному трюку, который обеспечивал ленте успех сенсации.

Профессор Керн вполне овладел собой. Он стоял спокойно, с улыбкой наслаждения.

Дождавшись момента, когда нервная судорога сдавила горло мисс Адамс, он воспользовался наступившей паузой и, обратившись к стоявшим у дверей сторожам аудитории, сказал им спокойно и властно:

-- Уведите ее! Неужели вы не видите, что она в припадке безумия?

Сторожа некоторое время стояли неподвижно, быть может, будучи слишком взволнованы. Но мисс Адамс облегчила их задачу.

Истерический припадок потряс ее тело, и с безумным смехом она упала около кафедры.

Ее унесли…

Когда волнение несколько улеглось, профессор Керн взошел на кафедру и извинился перед собранием за печальный инцидент.

-- Мисс Адамс, -- девушка нервная и истерическая, -- не вынесла тех сильных переживаний, которые ей приходилось испытывать, проводя день за днем в обществе головы трупа (подчеркнул Керн) мисс Уотсон, оживленной искусственно мною. Психика мисс Адамс надломилась. Она сошла с ума… -- Мы, конечно, позаботимся об этой жертве научного долга!…

Будто веяние смерти пронеслось над залом. И тысячи глаз, уже с ужасом и жалостью смотрели на голову мисс Уотсон, как на выходца из могилы. <Настроение зала было испорчено безнадёжно. Многие из публики ушли, не ожидая окончания.> Наскоро прочитали ораторы заготовленные речи, приветственные телеграммы, акты об избрании профессора Керна почетным членом и доктором gonoris causa различных институтов и академий наук, -- и собрание было закрыто.

Перед самым концом за спиною профессора Керна появился негр и, незаметно кивнув Керну, стал возиться над обратной отправкой головы мисс Уотсон, -- сразу поблекшей, усталой и испуганной.

Только оставшись один в закрытом автомобиле, профессор Керн дал волю кипевшему в нем гневу.

Он сжимал кулаки, скрипел зубами и так бранился, что шоффер несколько раз сдерживал ход автомобиля и спрашивал по слуховой трубке:

-- Алло?

IX. <X.> «Сумасшедшая».

Небольшая комната с окном в сад. Белые стены. Белая кровать, застеленная светло-серым одеялом. Белый столик и два таких-же белых стула.

Мисс Адамс сидит у окна и рассеянно смотрит в сад. Луч солнца золотит ее русые волосы. Она очень побледнела и похудела.

Из окна видна аллея, по которой гуляют группы больных. Между ними мелькают белые халаты сестер.

-- Сумасшедшие!.. – тихо говорит она, глядя на гуляющих больных. – И я сумасшедшая! Какая нелепость!… И это все, чего я достигла!…

Она сжала свои тонкие руки и хрустнула пальцами.

Вот уже месяц, как стараниями профессора Керна, позаботившегося о «жертве научного долга», она находится в загородной больнице для душевнобольных.

Профессору Керну тем легче было засадить ее в психиатрическую лечебницу, что нервы ее после описанного вечера находились, действительно в ужасном состоянии. Она лишилась места, и заботы о семье томили ее. Главное же – она понимала всю безвыходность своего положения. Она была слишком опасна для Керна. И ее пребывание в доме для умалишенных могло продолжаться неопределенно долгое время… Возможно, что и власти не особенно заботились о защите ее интересов. Выступлению Керна придали характер общегосударственного торжества. Им гордилась Америка перед всем миром. И теперь было невыгодно показать миру обратную сторону медали: соперничество, алчность и вероломство в среде тех, кого считают солью науки…

Профессор Керн привел в исполнение свою угрозу о «чрезвычайно тяжелых для нее последствиях», -- если она не сохранит тайну. Могло быть и хуже. От Керна она ожидала всего. Он отомстил, а сам остался не отомщенным за голову профессора Доуэля. Мисс Адамс принесла в жертву себя, но ее жертва осталась напрасною. Сознание этого еще больше нарушало ее душевное равновесие.

Она была близка к отчаянью и готова была покончить с собой.

Даже здесь она чувствовала влияние Керна. Другим больным разрешались свидания с друзьями и родными. Ее держали в строжайшей изоляции.

Не смотря на это, ей удалось войти в дружбу с одной сиделкой. И та, под величайшим секретом, приносила ей иногда газеты. В одной из газет она прочла и о себе:

«Мисс Адамс, служившая у профессора Керна, после случившегося с ней припадка безумия во время доклада профессора Керна в научном обществе, помещена в психиатрическую лечебницу. Врачи находят ее положение тяжелым и подающим мало надежд на выздоровление»…

-- Вот мой приговор! – прошептала мисс Адамс, роняя газету на колени.

В другом номере газеты ей удалось узнать, что у профессора Керна, тотчас после доклада, был произведен обыск.

«Как и следовало ожидать, -- говорилось в заметке, -- никакой головы профессора Доуэля обнаружено не было. В свое время было установлено, что смерть его последовала после припадка астмы, которой покойный страдал давно. Таким образом, рассеиваются последние сомнения, -- если они у кого и были, -- о виновности профессора Керна. Все это не более, как бред больного воображения мисс Адамс».

«Неужели голова погибла?.. Бедный профессор Доуэль!..» -- подумала девушка.

Больше мисс Адамс не находила заметок об этом деле. Его заслонили другие сенсации.

По утрам мисс Адамс посещали врачи.

-- Ну, как живем? – задавали они неизменный вопрос.

Она ненавидела их: или они все невежды, которые не умеют отличить здорового от больного, или подкуплены Керном.

Она им не отвечала, или отвечала с несвойственной ей грубостью.

И они уходили, неодобрительно покачивая головами, быть может, искренне убежденные, что имеют дело с душевнобольной…

В комнату постучали.

Мисс Адамс, думая, что это сиделка принесла чай, сказала безучастным голосом, не поворачивая головы от окна:

-- Войдите!

Кто-то вошел. И молодой мужской голос прозвучал за ее спиной:

-- Могу я видеть мисс Адамс?

Это было так неожиданно, что девушка круто повернулась. Перед ней стоял молодой человек, одетый с изящной простотой. В лице его было что-то знакомое. Но мисс Адамс никак не могла вспомнить, где она могла его видеть.

-- Это я…

-- Позвольте представиться: Артур Доуэль. Сын профессора Доуэля.

«Так вот откуда это сходство! Те же глаза, тот же открытый лоб и овал лица», -- подумала мисс Адамс.

-- Как же вы… прошли ко мне? – с изумлением спросила она.

Артур Доуэль улыбнулся.

-- Да, это было не легко! Вас хорошо стерегут. Признаться, мне пришлось употребить маленькую хитрость. И сейчас у меня всего несколько минут. Позвольте приступить прямо к делу.

-- Я жил в Англии у тетки, когда узнал по газетам о событиях во время доклада профессора Керна и о вашем… благородном выступлении в защиту моего отца. Я не мог оставаться безучастным к этому делу. В нем замешано имя моего… отца…

Он хотел сказать «покойного отца», но удержался.

-- …Судьба его научных трудов и тайна смерти. При том, в этом деле оказались пострадавшей и вы. Я вижу вас в этом заключении. Сейчас не время говорить о моей благодарности за ваш самоотверженный поступок. Я знаю несколько Керна и, признаюсь, считал его способным на все то, о чем вы говорили тогда. Я не поверил вашему безумию. И теперь, видя вас, убеждаюсь, что я был прав. Сумасшедшие так не выглядят. Но мне хочется убедиться от вас самих в верности всего, о чем вы говорили. Все это правда?

-- Да, правда!

-- Я верю вам!… Какой бесчестный поступок!… Еще я хотел-бы узнать ваше мнение: сохранил-ли Керн голову моего отца? Как жаль, что болезнь задержала меня! Боюсь, что я приехал слишком поздно!

-- О судьбе головы профессора Доуэля я, к сожалению, знаю не больше вашего. Могу только сообщить, что голова ему была еще нужна для окончания одной крупной работы.

-- Так… Ее надо найти! Но прежде всего нужно освободить вас! Об этом позабочусь я! И помните: я не Доуэль, а Бин, -- ваш кузен. Вы меня понимаете? Так мы скорей достигнем цели!

В дверь постучались.

-- К сожалению, наше свидание окончилось. Но я надеюсь, что мы с вами скоро встретимся в другой обстановке! Всего лучшего!

И он ушел также неожиданно, как и явился.

Мисс Адамс продолжала стоять, неподвижно устремив глаза на дверь.

Потом она прошептала:

-- Неужели освобождение?..

X. <XI.> На свободе.

-- Уверены-ли вы, что автомобиль направился на вас не случайно? – спросил Артур Доуэль мисс Адамс.

-- Совершенно уверена, -- ответила она. – Я шла по одной из боковых улиц, где уличное движение не велико. Я уже раньше обратила внимание на черный «Форд», который, казалось, медленно следовал за мной. Когда я переходила улицу, шоффер вдруг перешел на большую скорость, направляя машину прямо на меня. Я метнулась в сторону. Шоффер сделал вираж вслед за мной. Меня спас только экипаж, случайно преградивший путь автомобилю.

-- Да… вам нужно быть осторожной! Керн не может быть спокоен, пока вы находитесь на свободе!

Этот разговор происходил в маленькой гостиной мисс Адамс, на четвертый день после того, как новоявленному кузену Бину удалось освободить ее из психиатрической лечебницы. Это была нелегкая задача. Администрация лечебницы вначале категорически отказала, ссылаясь на то, что форма заболевания мисс Адамс представляет большую опасность для окружающих, и больную нельзя держать вне стен лечебницы.

Но Доуэль-Бин был настойчив. Он брал мисс Адамс под свою ответственность, убеждал, настаивал, наконец, заявил, что он потребует особой экспертизы, в присутствии представителей суда. Дальнейшее упорство могло иметь плохие последствия для лечебницы, и администрация принуждена была уступить.

Дома мисс Адамс встретили, как воскресшую из мертвых.

Старушка-мать мисс Адамс смотрела на Артура восторженно, как на спасителя ее дочери, которую уж не надеялась увидеть.

Артур проводил все время в этой семье, обсуждая планы розыска головы.

На четвертый день радость матери была омрачена упомянутым случаем с автомобилем, который едва не раздавил мисс Адамс.

-- Тот же автомобиль еще раз пытался перерезать мне путь на перекрестке, -- продолжала мисс Адамс. – Я хорошо заметила шоффера.

-- Тебе лучше посидеть несколько дней дома! – с тревогой произнесла мать.

-- Да, вам надо быть крайне осторожной, -- сказал Артур. Борьба разгорается не на шутку. Возможно, что Керн догадывается о моем приезде. Ваш выход заставил его насторожиться. Надо принимать быстрые и решительные меры. Когда я ехал сюда, я думал проникнуть к Керну под чужим именем, как врач, желающий работать с ним, заслужить его доверие, получить доступ в таинственную лабораторию…

-- Но ваше сходство?.. – сказала мисс Адамс.

-- Да, сходство… хотя я порядочно изменился с тех пор, как меня видел Керн. Ведь я последние годы пробыл в Англии. Но сейчас этот план не годится уже потому, что требует времени.

При том Керн сейчас будет подозрителен, как никогда.

-- Что если попробовать действовать через Джона, -- негра, который служит у Керна? Керн бывал груб с ним, и я не думаю, чтобы Джон был ему слишком предан, -- предложила мисс Адамс.

-- Прекрасно! Надо попытаться.

И тут же был разработан план действий.

Нашли надежного человека, которому предложили взять на себя эту задачу.

Билль – так звали этого человека – быстро свел знакомство с Джоном в одном из дешевых ресторанов, где Джон имел обыкновение проводить свои свободные часы.

Джон охотно поглощал предлагаемую ему новым приятелем соду с виски, но язык у него не развязывался.

На все наводящие, будто случайно предложенные вопросы Джон или отмалчивался, или уверял, что он ничего не знает.

После двух или трех безуспешно проведенных вечеров, Билл принужден был действовать открыто. Он предложил Джону двести долларов, -- если только он скажет, жива-ли голова профессора Доуэля и где она находится.

Но Джон, с невинным видом, продолжал уверять, что ему ничего не известно.

Билль удваивал, утраивал вознаграждение, но безуспешно. Наконец, ставка дошла до двух тысяч долларов.

Глаза Джона загорелись жадностью. Минуту он колебался. Но затем заявил с простодушным видом:

-- Да если-ж бы я знал!..

Видимо, Керн хорошо оплатил молчание Джона, если даже такая сумма для него оказалась несоблазнительной.

Единственным результатом торга явилось убеждение Билля в том, что Джону известна судьба головы, но он по тем или иным причинам, остается верен Керну.

Когда Билль сообщил об этом Артуру Доуэлю, Доуэль решил, что дальнейший торг бесполезен.

-- Если Джон верен Керну, то Керн уже осведомлен обо всем. Ваше освобождение, мисс Адамс, и попытка подкупить Джона, -- все это достаточно предупредило Керна о надвигающейся на него опасности. Для Керна продолжать хранить голову моего отца при таких обстоятельствах, -- как-бы она ему ни была нужна, -- крайняя смелость, или безрассудная неосторожность. Если уже не поздно, нам медлить больше нельзя ни одного дня. Остается об’явить открытую войну. Я – сын профессора Доуэля, и имею все права на то, чтобы потребовать возобновления судебного следствия и производства вторичного обыска. Или моя карта, или карта Керна будет бита. Ваше присутствие, мисс Адамс, при этом обыске я считал-бы крайне полезным.

-- А вдруг ее убьет этот разбойник! – с испугом произнесла старушка Адамс.

-- Я пойду во что бы то ни стало! – решительно заявила мисс Адамс.

-- Я надеюсь, что вашей дочери ничего не угрожает. Мы явимся туда с судебным следователем и достаточным количеством полисменов!

В тот-же день Артуру удалось уладить дело с следственными властями. Обыск был назначен на другой день, в восемь часов утра, -- прежде чем профессор Керн уйдет из дому.

XI. <XII.> Последнее свидание.

Негр Джон открыл тяжелую дубовую дверь.

-- Профессор Керн не принимает.

Вступивший на сцену полисмен заставил Джона пропустить нежданных гостей.

Профессор Керн, увидя мисс Адамс входящей в кабинет, бросил на нее уничтожающий взгляд, но сейчас-же принял вид оскорбленного достоинства.

-- Прошу вас, -- сказал он ледяным тоном, широко открывая двери лаборатории.

Следователь, мисс Адамс, Артур и Керн вошли.

Сердце мисс Адамс сильно забилось, когда она увидала знакомую обстановку, среди которой перенесла столько тягостных впечатлений.

В лаборатории нашли голову мисс Уотсон. Она была еще жива, хотя значительно усохла. Щеки, лишенные румян, были темно-желтого цвета мумии. Увидя мисс Адамс, она улыбнулась и заморгала глазами.

В надежде получить какие-либо сведения мисс Адамс открыла воздушный кран.

Но голова мисс Уотсон ничего не знала о голове Доуэля. Она, по обыкновению, лепетала всякий вздор. Жаловалась на то, что ей обрезали волосы, жаловалась на скуку и на то, что ее больше не вывозят из лаборатории, вспоминала Тома…

-- Как вы находите меня? Скажите, меня не портят обрезанные волосы? О, я плакала, когда меня стригли… Мои волосы… ведь это все, что еще оставалось у меня от женщины!..

Вошли в смежную с лабораторией комнату.

Там находились две головы.

Первая – голова мальчика, кудрявого, как рафаэлевский ангелочек. <Но от затылка этой головки вниз спускался в сосуд с жидкостью, в виде хвоста, спинной мозг. Это придавало голове вид какого-то чудовищного головастика. Очевидно, Керн продолжал свои научные опыты.> Голубые глаза мальчика с детским любопытством устремились на вошедших.

Вторая голова была пожилого человека с сбритыми волосами и громадным мясистым носом. На глазах этой головы были одеты совершенно черные очки.

-- Глаза болят, -- пояснил Керн.

-- Вот и все, что я могу вам предложить, -- добавил он с иронической улыбкой.

<Разочарованный Артур Доуэль направился к двери. За ним двинулись к выходу следователь и Керн.>

-- Подождите! – воскликнула мисс Адамс. И подойдя к голове с толстым носом, открыла воздушный кран.

-- Кто вы? – спросила мисс Адамс.

Голова шевельнула губами, но голос не звучал. Мисс Адамс пустила сильную струю воздуха.

Тогда послышался свистящий шопот.

-- Кто это? Вы Керн? Откройте-же мне уши! Я не слышу вас.

Мисс Адамс заглянула в уши и вытащила оттуда плотные куски ваты.

-- Кто вы? – повторила она вопрос.

-- Я был профессор Доуэль…

-- Но ваше лицо?..

-- Голова говорила с трудом.

-- Лицо?.. Да… меня лишили даже моего лица… Маленькая операция… парафин введен под кожу… Увы… моим остался только мой мозг в этой чужой коробочке… Но и он отказывается служить… Я умираю… Наши опыты… Мои опыты несовершенны. Хотя моя голова прожила больше, чем я рассчитывал теоретически…

-- Зачем у вас очки?

-- Последнее время коллега не доверяет мне, -- и голова попыталась улыбнуться, -- он лишает меня возможности слышать и видеть… очки не прозрачные, чтобы я не выдал себя перед нежелательными для него посетителями… но я, кажется узнаю ваш голос… снимите с меня очки.

Мисс Адамс сняла очки.

< -- Мисс Адамс… вы… здравствуйте, друг мой!.. А ведь Керн сказал, что вы уехали… Мне плохо… работать больше не могу… Вот, последние опыты… мальчика… со спинным мозгом… но я их не докончу… Коллега Керн только вчера милостиво объявил мне амнистию…Если я сам не умру сегодня, он обещал завтра освободить меня. >

И вдруг, увидав Артура, который, пораженный видом головы отца, стоял неподвижно, -- голова радостно произнесла:

-- Артур!.. сын мой!..

На мгновение, будто, жизнь вернулась к голове. Тусклые глаза прояснились.

Артур подошел к голове отца.

-- Отец, дорогой мой! Что с тобой сделали?..

-- Вот… хорошо… Еще раз мы свиделись с тобой… после мой смерти…

Горловые связки почти не работали, голова Доуэля говорила урывками. В паузах воздух со свистом вылетал из горла.

< -- Артур, поцелуй меня в лоб… если тебе… не… неприятно…

Артур наклонился и поцеловал.

-- Вот так… теперь хорошо…>

К голове подошел следователь.

-- Профессор Доуэль, можете ли вы сообщить нам об обстоятельствах вашей смерти? Я – следователь…

Голова посмотрела на следователя потухшим взглядом, не понимая. Потом, очевидно, поняла, в чем дело, и, переведя взгляд на мисс Адамс, прошептала.

-- Я… ей… говорил… она знает всё…

< -- Хорошо… -- прошептала она ещё раз одними губами после паузы, и глаза её стали заволакиваться дымкой. >

-- Конец!.. – сказала мисс Адамс.

Некоторое время все стояли молча, подавленные и взволнованные.

-- Ну, что ж, дело ясно! – прервал тягостное молчание следователь. И, обратившись к Керну, произнес повелительным тоном:

-- Прошу следовать за мной в кабинет. Мне надо снять с вас допрос.

Керн молча повиновался. Они вышли.

Артур тяжело опустился на стул возле головы отца и низко склонил на руки свою голову.

-- Бедный, бедный отец…

Потом встал. Молча и крепко пожал руку мисс Адамс.

< Из кабинета Керна раздался выстрел.>

Конец.

Примечания:

1. За основу взят текст из журнала «Всемирный следопыт», 1925 г., № 3 стр. 16-27, № 4 стр. 24-31., который дополнен по книжному изданию: Голова профессора Доуэля:[Рассказы] — М.-Л.: Земля и фабрика, 1926. — 200 с. (Содерж.: Голова профессора Доуэля, с. 5-76; Человек, который не спит, с. 77-151; Гость из книжного шкапа, с.153-199.)

2. Вставки из книжного издания выделены угловыми скобками <….>.

3. Не отмечались случаи разночтения отдельных слов. Также между журнальным и книжным изданиями имеются разночтения в некоторых случаях в использовании знаков препинания и разбивки текста на абзацы. Эти разночтения тоже не отмечались.

4. В связи с тем, что в книжном издании гл. III разбита на две главы, и дальнейшая нумерация не совпадает, в тексте, начиная с гл. V, приводится двойная нумерация. Нумерация по книжному изданию приводится в угловых скобках <…>.

5. Текст набран с сохранением оригинальной орфографии и написания, исправлялись только явные опечатки.

Составление, набор текста и примечания -- М.Безгодов. С-Петербург, 2002 г.

Автор: Александр Романович Беляев. (Беляев А.Р. Голова профессора Доуэля: Рассказы. — Москва — Ленинград: Земля и фабрика, 1926) Набор и редактирование, формат Doc: Максим Безгодов, 2001-02

http://publ.lib.ru/ARCHIVES/B/BELYAEV_Ale...

Сам А. Беляев утверждал, что «„Голова профессора Доуэля“ была… напечатана в 1926 году в журнале „Всемирный Следопыт“»[197].

Но 45 лет спустя дочь писателя уверенно заявляла:

«В газете „Гудок“ стал печататься с продолжением его первый рассказ „Голова профессора Доуэля“»[198].

Еще через полтора десятка лет, в статье «Старт дает „Гудок“», сухая эта информация расцветилась художественными подробностями: пришел, мол, в редакцию «Гудка» не старый еще, близорукий человек, и приняли его на работу рядовым сотрудником. С робостью смотрел он на веселую, талантливую и зубастую молодежь — Илью Ильфа, Юрия Олешу, Евгения Петрова… А потом, глядя на них, взял и написал свой первый рассказ — «Голова профессора Доуэля»… И газета его напечатала! Тогда-то все и увидели, что кроется за скромным обликом рядового сотрудника…[199]

Итак, рассказ Беляев написал сам. Отчего ж тогда главную заслугу в этом деле заголовок статьи возлагает на газету «Гудок»?

А это один из самых стойких литературных предрассудков: советская литература дело не одиночек, а коллектива. Данную же конкретную легенду изобрел Виктор Шкловский еще в 1933 году. Предметом его разбора стала так называемая «южнорусская школа», то есть писатели, родившиеся в Одессе и перебравшиеся в Москву. Вот Шкловский и придумал, что своим творческим взлетом все эти ильфы-петровы-олеши обязаны совместной работе в редакции газеты «Гудок». Там они правили малограмотные заметки рабкоров, а, значит, сами учились писать. И, в конце концов, научились[200].

В 1950-е годы легенду эту подхватил Константин Паустовский, а потом она стала общим местом. В конце 1960-х с ней чуть было не покончил Аркадий Белинков, опубликовав в журнале «Байкал» несколько глав из книги о Юрии Олеше[201]. Там Белинков наглядно показал, что если в «Гудке» писателю что и светило, так это только писать разучиться. Но эти номера журнала из библиотек сразу изъяли, главного редактора уволили, а Белинков оказался в эмиграции. И легенда устояла…

Однако самое смешное это, пожалуй, то, что Беляев в «Гудке» никогда не работал. Ни одного дня! Более того, и рассказа своего в «Гудке» не печатал!

На самом деле первым «Голову профессора Доуэля» опубликовал «Всемирный следопыт» — в марте и апреле 1925 года[202]. А затем рассказ стал печататься в «Рабочей газете». Странное издание: по формату и качеству — заводская многотиражка, а подзаголовок оглушительный: «Орган Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)»! Публикация растянулась почти на месяц[203]. И тогда стало ясно: в журнале рассказ был напечатан в сокращенном виде.

После чего Беляев еще раз и полностью издал «Голову профессора Доуэля» в одноименном сборнике[204].

А в 1937 году рассказ был переделан в роман и снова трижды опубликован — на этот раз в Ленинграде: в 1937-м — в комсомольской газете «Смена» (февраль — март) и в журнале «Вокруг света» (№ 6–12), а в 1938-м — отдельной книгой в издательстве «Советский писатель».

Однако и с романом дела обстоят совсем не просто… Потому что написан он был не в 1937 году, а гораздо раньше. Сам Беляев в этом признавался!

«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западно-европейских мастеров. Естественно, мы должны были овладеть и стандартными формами. „Голова“ и отражает этот период. И наиболее печальным в анахронизме я нахожу не то, что книга в виде романа издана теперь, а то, что она только теперь издана. В свое время она сыграла бы, конечно, большую роль: ее недостатки и достоинства сослужили бы большую службу»[205].

Мало того — оказалось, что эта третья, написанная в 1928 году и никому не известная «Голова профессора Доуэля» не сгорела, не пропала, а существует!

Отчего же до сих пор она пребывала в безвестности? Ответов на этот вопрос как минимум два: во-первых, никто ее не искал, а во-вторых, никто не опознал — в 1928 году название у романа было совсем другим: «Воскресшие из мертвых».

Название это заслуживает самого пристального внимания, но не будем торопиться… Что знали о романе до того, как мы совершили наше открытие? Совсем немного, но это немногое сказано самим Александром Беляевым:

«Могу сообщить, что „Голова профессора Доуэля“ — произведение в значительной степени… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни „головы без тела“, которого я совершенно не чувствовал: полная анестезия. Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать „голова без тела“. Когда я поправился, уже в Москве мне попалась научная статья с описанием работы Броун-Секара (1817–1894 гг.), который делал опыты, еще очень несовершенные, оживления головы собаки. Эта статья и послужила толчком, так как она к личным переживаниям „головы“ прибавила научный материал, на котором мне представилось возможным создать научно-фантастический роман»[206].

Конечно, драматизм биографических обстоятельств — три с половиной года в гипсовой кровати с параличом нижней половины тела — несколько преувеличен (как явствует из письма Вере Былинской, паралич затронул не всю нижнюю половину тела, а только ноги, да и тот через несколько месяцев прошел). Не вполне точен и рассказ о том, что мысль о самостоятельной жизни отдельно взятых частей тела осенила писателя лишь в Москве по прочтении статьи об опытах Броун-Секара… Еще 10 января 1913 года в «Смоленском вестнике» появилась анонимная заметка, в которой рассказывалось о лауреате Нобелевской премии по физиологии и медицине за 1912 год и его опытах по поддержанию жизнедеятельности отдельных органов, извлеченных из организма[207]. Вполне достаточно, чтобы направить пытливую мысль писателя в нужное русло… Но примечательно и другое: смелый экспериментатор Алексис Каррель (Alexis Carrel) назван в заметке американцем.

И действительно, в предисловии к публикации во «Всемирном следопыте» (оно озаглавлено «От редакции», но принадлежит, несомненно, Беляеву) сказано: «Целый ряд ученых работал над разрешением этой задачи: Гаскель и Эсвальд, Ашов и Тавара, в Америке — Керель и др.»[208].

На самом деле, Каррель, хоть и прожил много лет в США, все эти годы (1905–1941) был и оставался французом. А теперь обратим внимание на странную эволюцию беляевского повествования: в рассказе действие происходит в Америке, а в романе — во Франции! Видимо, приступив к написанию романа, Беляев узнал, что в заметку вкралась ошибка, и поспешил ее исправить.

Но внимание Беляева к Каррелю могло объясняться не только воспоминаниями о газетной заметке 1913 года. Ведь прославился Алексис Каррель не только Нобелевской премией… Слава его была и достаточно скандальной — например, он открыто провозглашал превосходство белой расы и биологическую необходимость уничтожения рас низших, а своим медицинским авторитетом поддержал веру в то, что в Лурде (деревне у подножия Пиренеев) действительно происходят чудодейственные исцеления, о чем объявил в специальной брошюре… Реакция французского медицинского сообщества была соответствующей, оттого-то и пришлось Каррелю оставить Францию и перебраться в США.

Подобное соединение в одном лице ученого-революционера и ярого реакционера позволило превратить одного человека в двух персонажей — ученого-новатора и ученого-преступника. Даже именами своими герои рассказа могли быть обязаны фамилии нобелевского лауреата (как ее запомнил Беляев): Доуэлю досталась вторая половина (Кер-ель), а Керну — первая (Кер-)[209]…

«Голова профессора Доуэля», напечатанная в одноименном сборнике, удостоилась и внимания критиков. Первую и весьма пренебрежительную рецензию написал бывший беляевский земляк Константин Локс (1889–1956), ученый секретарь Главнауки при Наркомпросе[210]:

«Работа над фантастическим рассказом, в основу которого положена научная гипотеза, чрезвычайно соблазнительна своей кажущейся легкостью и безграничными возможностями. Самое поверхностное знание химии или биологии ныне как будто открывает головокружительные перспективы полетов на соседние планеты, освобождения внутриатомной энергии, воскрешения мертвецов и т. п.

Художественная трактовка подобных событий должна иметь, однако, некоторый смысл, заключающийся или в целесообразно поставленной теме или в самом качестве фантазии автора.

Возможно, кто-нибудь изобрел способ оживлять отдельные части человеческого организма — что же следует из этого? По мнению Беляева — ничего. Так написан его первый рассказ „Голова профессора Доуэля“. Все сводится к тому, что изобретатель стал жертвой своего коллеги, который оживил его собственную голову и заставил ее производить новые научные открытия.

Попав в руки уголовного розыска, предприимчивый профессор, эксплоатировавший (так.) таким необычайным способом мозг своего учителя, стреляется.

По этому поводу несколько сентиментальных мотивчиков. <…>

Что же касается „научных гипотез“ Беляева, то о них можно сказать только одно: научная фантастика не освобождает от законов своеобразного правдоподобия, не менее убедительного, чем обычное, реалистическое. Достигнуть этого можно умелым развитием той или иной возможности науки, которую нужно знать. Этих знаний и этого умения у автора нет, и поэтому его собственные „опыты“ более или менее удачны в тех частях, где изложение построено только на фабуле»[211].

198

Беляева С. А. Звезда мерцает за окном… С. 329.

вернуться

199

Петров А. Старт дает «Гудок» // Гудок. 2002. № 233. 21 декабря. С. 6.

Итак, рассказ Беляев написал сам. Отчего ж тогда главную заслугу в этом деле заголовок статьи возлагает на газету «Гудок»?

А это один из самых стойких литературных предрассудков: советская литература дело не одиночек, а коллектива. Данную же конкретную легенду изобрел Виктор Шкловский еще в 1933 году. Предметом его разбора стала так называемая «южнорусская школа», то есть писатели, родившиеся в Одессе и перебравшиеся в Москву. Вот Шкловский и придумал, что своим творческим взлетом все эти ильфы-петровы-олеши обязаны совместной работе в редакции газеты «Гудок». Там они правили малограмотные заметки рабкоров, а, значит, сами учились писать. И, в конце концов, научились[200].

В 1950-е годы легенду эту подхватил Константин Паустовский, а потом она стала общим местом. В конце 1960-х с ней чуть было не покончил Аркадий Белинков, опубликовав в журнале «Байкал» несколько глав из книги о Юрии Олеше[201]. Там Белинков наглядно показал, что если в «Гудке» писателю что и светило, так это только писать разучиться. Но эти номера журнала из библиотек сразу изъяли, главного редактора уволили, а Белинков оказался в эмиграции. И легенда устояла…

Однако самое смешное это, пожалуй, то, что Беляев в «Гудке» никогда не работал. Ни одного дня! Более того, и рассказа своего в «Гудке» не печатал!

На самом деле первым «Голову профессора Доуэля» опубликовал «Всемирный следопыт» — в марте и апреле 1925 года[202]. А затем рассказ стал печататься в «Рабочей газете». Странное издание: по формату и качеству — заводская многотиражка, а подзаголовок оглушительный: «Орган Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)»! Публикация растянулась почти на месяц[203]. И тогда стало ясно: в журнале рассказ был напечатан в сокращенном виде.

После чего Беляев еще раз и полностью издал «Голову профессора Доуэля» в одноименном сборнике[204].

А в 1937 году рассказ был переделан в роман и снова трижды опубликован — на этот раз в Ленинграде: в 1937-м — в комсомольской газете «Смена» (февраль — март) и в журнале «Вокруг света» (№ 6–12), а в 1938-м — отдельной книгой в издательстве «Советский писатель».

Однако и с романом дела обстоят совсем не просто… Потому что написан он был не в 1937 году, а гораздо раньше. Сам Беляев в этом признавался!

«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западно-европейских мастеров. Естественно, мы должны были овладеть и стандартными формами. „Голова“ и отражает этот период. И наиболее печальным в анахронизме я нахожу не то, что книга в виде романа издана теперь, а то, что она только теперь издана. В свое время она сыграла бы, конечно, большую роль: ее недостатки и достоинства сослужили бы большую службу»[205].

Мало того — оказалось, что эта третья, написанная в 1928 году и никому не известная «Голова профессора Доуэля» не сгорела, не пропала, а существует!

Отчего же до сих пор она пребывала в безвестности? Ответов на этот вопрос как минимум два: во-первых, никто ее не искал, а во-вторых, никто не опознал — в 1928 году название у романа было совсем другим: «Воскресшие из мертвых».

Название это заслуживает самого пристального внимания, но не будем торопиться… Что знали о романе до того, как мы совершили наше открытие? Совсем немного, но это немногое сказано самим Александром Беляевым:

«Могу сообщить, что „Голова профессора Доуэля“ — произведение в значительной степени… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни „головы без тела“, которого я совершенно не чувствовал: полная анестезия. Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать „голова без тела“. Когда я поправился, уже в Москве мне попалась научная статья с описанием работы Броун-Секара (1817–1894 гг.), который делал опыты, еще очень несовершенные, оживления головы собаки. Эта статья и послужила толчком, так как она к личным переживаниям „головы“ прибавила научный материал, на котором мне представилось возможным создать научно-фантастический роман»[206].

Конечно, драматизм биографических обстоятельств — три с половиной года в гипсовой кровати с параличом нижней половины тела — несколько преувеличен (как явствует из письма Вере Былинской, паралич затронул не всю нижнюю половину тела, а только ноги, да и тот через несколько месяцев прошел). Не вполне точен и рассказ о том, что мысль о самостоятельной жизни отдельно взятых частей тела осенила писателя лишь в Москве по прочтении статьи об опытах Броун-Секара… Еще 10 января 1913 года в «Смоленском вестнике» появилась анонимная заметка, в которой рассказывалось о лауреате Нобелевской премии по физиологии и медицине за 1912 год и его опытах по поддержанию жизнедеятельности отдельных органов, извлеченных из организма[207]. Вполне достаточно, чтобы направить пытливую мысль писателя в нужное русло… Но примечательно и другое: смелый экспериментатор Алексис Каррель (Alexis Carrel) назван в заметке американцем.

И действительно, в предисловии к публикации во «Всемирном следопыте» (оно озаглавлено «От редакции», но принадлежит, несомненно, Беляеву) сказано: «Целый ряд ученых работал над разрешением этой задачи: Гаскель и Эсвальд, Ашов и Тавара, в Америке — Керель и др.»[208].

На самом деле, Каррель, хоть и прожил много лет в США, все эти годы (1905–1941) был и оставался французом. А теперь обратим внимание на странную эволюцию беляевского повествования: в рассказе действие происходит в Америке, а в романе — во Франции! Видимо, приступив к написанию романа, Беляев узнал, что в заметку вкралась ошибка, и поспешил ее исправить.

Но внимание Беляева к Каррелю могло объясняться не только воспоминаниями о газетной заметке 1913 года. Ведь прославился Алексис Каррель не только Нобелевской премией… Слава его была и достаточно скандальной — например, он открыто провозглашал превосходство белой расы и биологическую необходимость уничтожения рас низших, а своим медицинским авторитетом поддержал веру в то, что в Лурде (деревне у подножия Пиренеев) действительно происходят чудодейственные исцеления, о чем объявил в специальной брошюре… Реакция французского медицинского сообщества была соответствующей, оттого-то и пришлось Каррелю оставить Францию и перебраться в США.

Подобное соединение в одном лице ученого-революционера и ярого реакционера позволило превратить одного человека в двух персонажей — ученого-новатора и ученого-преступника. Даже именами своими герои рассказа могли быть обязаны фамилии нобелевского лауреата (как ее запомнил Беляев): Доуэлю досталась вторая половина (Кер-ель), а Керну — первая (Кер-)[209]…

«Голова профессора Доуэля», напечатанная в одноименном сборнике, удостоилась и внимания критиков. Первую и весьма пренебрежительную рецензию написал бывший беляевский земляк Константин Локс (1889–1956), ученый секретарь Главнауки при Наркомпросе[210]:

«Работа над фантастическим рассказом, в основу которого положена научная гипотеза, чрезвычайно соблазнительна своей кажущейся легкостью и безграничными возможностями. Самое поверхностное знание химии или биологии ныне как будто открывает головокружительные перспективы полетов на соседние планеты, освобождения внутриатомной энергии, воскрешения мертвецов и т. п.

Художественная трактовка подобных событий должна иметь, однако, некоторый смысл, заключающийся или в целесообразно поставленной теме или в самом качестве фантазии автора.

Возможно, кто-нибудь изобрел способ оживлять отдельные части человеческого организма — что же следует из этого? По мнению Беляева — ничего. Так написан его первый рассказ „Голова профессора Доуэля“. Все сводится к тому, что изобретатель стал жертвой своего коллеги, который оживил его собственную голову и заставил ее производить новые научные открытия.

Попав в руки уголовного розыска, предприимчивый профессор, эксплоатировавший (так.) таким необычайным способом мозг своего учителя, стреляется.

По этому поводу несколько сентиментальных мотивчиков. <…>

Что же касается „научных гипотез“ Беляева, то о них можно сказать только одно: научная фантастика не освобождает от законов своеобразного правдоподобия, не менее убедительного, чем обычное, реалистическое. Достигнуть этого можно умелым развитием той или иной возможности науки, которую нужно знать. Этих знаний и этого умения у автора нет, и поэтому его собственные „опыты“ более или менее удачны в тех частях, где изложение построено только на фабуле»[211].

Вторая — чуть более снисходительная — принадлежит перу Сергея Динамова, главного в ту пору эксперта по авантюрному жанру:

«„Голова профессора Доуэля“ — первая книга А. Беляева. Составившие ее рассказы относятся к научно-фантастическому жанру.

Свои темы А. Беляев берет преимущественно из области биологии. В повести „Голова профессора Доуэля“ развивается проблема оживления трупа. <…> Все это, конечно, вещи невероятные, но в научно-фантастическом жанре невероятное кажется таковым лишь тогда, когда оно плохо доказано. Как доказывает А. Беляев свои фантастические предположения? Весьма недурно. Его смелые гипотезы — убедительны, невозможное кажется возможным.

<…> Литературный шаблон тяготеет над А. Беляевым, у него нет крепкой словесной чеканки, стиль его часто напоминает „стиль“ пинкертоновской литературы: „Он ушел взбешенный, осыпая меня тысячью проклятий. Я торжествовал победу“[212] и т. п.»[213].

Ничего более внятного не было сказано и в последующие 80 лет. Разве что с годами смелость беляевской фантазии заслужила всеобщее одобрение, а литературная сторона вообще не подвергалась обсуждению.

А сказать было что… Ну, например, что «Голова профессора Доуэля» — не просто научная фантастика, а один из редчайших в советское время образцов «литературы ужасов»[214]. И это только то, что бросается в глаза…

А вот то, что в глаза не бросилось — начало главы «Жертвы большого города». Из рассказа 1925 года оно с некоторыми добавлениями перешло в роман 1928 года, где выглядит так[215]:

«Спускались сумерки. В лаборатории было тихо. Только воздух с тихим шипеньем вылетал из горла головы. Лоран сидела, опустив свою голову на руки. Вдруг она услыхала голос головы профессора Доуэля.

— Меня преследует одно желание… безумное желание… Я хочу, чтобы вы поцеловали меня…

Лоран вздрогнула и с ужасом посмотрела на голову[216].

На лице головы появилась страдальческая улыбка.

— Вы поражены?.. Вы не ожидали встретить такого поклонника? Успокойтесь… Это не то… не то, что вы думаете… Я знаю, что я могу возбудить только отвращение. Ожившая голова мертвеца!.. Мое тело давно [в могиле] превращено в пепел… Но поймите меня: нельзя жить одною только мыслью, одним сознаньем… Поймите, что такое вы для меня! Вы молоды, прекрасны. Вас полюбят, и вы будете дарить любимому свои поцелуи. Но никому в мире вы не можете дать своим поцелуем того, что дадите мне! Для меня вы — не только женщина. Для меня вы — жизнь, вся жизнь во всей ее [широте] полноте. Целуя вас, я прикоснусь к жизни, ко всему тому, что доступно вам, ко всему, о чем я могу только безнадежно тосковать. Если вы отшатнетесь от меня, я буду несчастен… Ведь это же не поцелуй страсти! Какая страсть может быть у головы, лишенной тела? Смотрите: мое сердце спокойно бьется в стеклянном сосуде. Оно не может любить. Это — поцелуй-символ. Поцелуй жизни, сияющей, торжествующей, которая пожалела и эту маленькую, гаснущую искорку, что еще теплится во мне… Не дайте мне до конца почувствовать, что я только труп… Сжальтесь надо мной… Поцелуйте меня!..

Во время этой речи Мари, бледная, сидела молча, глядя на голову широко открытыми глазами. Только хруст пальцев выдавал ее волненье. Скорбная складка легла меж[ду] ее бровей. Чувство глубокой жалости боролось в ней с невольным физическим отвращением.

После долгой паузы она медленно встала, подошла к голове… поцеловала… и вдруг коротко вскрикнула и отскочила.

Голова укусила ее [за] губу.

Лоран была так поражена, испугана и возмущена, что почти без сил опустилась на стул.

А глаза головы смотрели на нее печально и серьезно.

— Благодарю вас… благодарю… Не думайте, что я сошел с ума… Это не порыв безумия. Увы! Я долго думал об этом, прежде чем [сдела[ть][л]ть} решиться на это. Видите ли… я ничего, ничего не могу сделать в этом мире живых людей и реальных вещей. И я хотел оставить в этом мире маленький след… след моей воли… и сделать это я мог только так, как сделал… Я буду думать, как с этим знаком вы уйдете домой, будете идти по шумным улицам, среди людей. Может быть, кто-нибудь заметит этот след в том далеком для меня мире, — след, сделанный мной… он подумает о том, что кто-то…

Голова вдруг умолкла и потом прошептала:

— Простите… Это эгоистично, но это было сильнее меня… Может быть, и в самом деле рассудок начинает изменять мне…

Пауза, тяжелая и гнетущая, как после удара в сердце, прекратившего крик жертвы. {[С р] Расширенными глазами,}[г]Голова смотрела немигающим [взглядом], жадным взглядом на распу[г]хшую губу.

Вся бледная, с холодны[ит]ми (sic!) руками сидела [она] Лоран перед головой, не смея поднять глаз. Смутные, тяжелые чувства овладели ею. Возмущение, страх, жалость и отвращение [кричали] боролись во мраке помутившегося сознания. Но голос отвращения звучал громче других. И полусознательно она старалась не выдать этого чувства своим лицом. Зачем обесценивать жертву и отягчать жизнь головы расплатой раскаяния?..[217]

По странной логике чувств, неприятное впечатление от поцелуя головы вызвало у Лоран бурю негодования против профессора Керна».

В 1937 году весь этот фрагмент — от первого до последнего слова — был из романа выброшен[218], и теперь глава начинается прямо со следующей фразы:

«С тех пор как Лоран узнала тайну головы, она возненавидела Керна…»

Можно ли думать, что в 1937 году Беляев уже не помышлял об эротике, тем более столь извращенной (любовь ожившего мертвеца, голова, превращенная в половой орган…)?

Нет, помышлял — удалив из романа один фрагмент, он вставил новый (в главу «Голова заговорила»):

«„Уж не влюблена ли она в Керна и, быть может, безнадежно, без ответа с его стороны?..“ — думала старушка (мать Мари Лоран. — 3. Б.-С.). Но тут же опровергала себя: ее дочь не скрыла бы от нее своего увлечения. И потом, разве Мари не хорошенькая? А Керн холостяк. И если бы только Мари любила его, то, конечно, и Керн не устоял бы. Другой такой Мари не найти во всем свете. Нет, тут что-то другое… И старушка долго не могла заснуть, ворочаясь на высоко взбитых перинах.

Не спала и Мари. Погасив свет, чтобы мать ее думала, что она уже спит. Мари сидела на кровати с широко раскрытыми глазами. Она вспоминала каждое слово головы и старалась вообразить себя на ее месте: тихонько касалась языком своих губ. неба, зубов и думала:

„Это все, что может делать голова. Можно прикусить губы, кончик языка. Можно шевелить бровями. Ворочать глазами. Закрывать, открывать их. Рот и глаза. Больше ни одного движения. Нет, еще можно немного шевелить кожею на лбу. И больше ничего…“

Мари закрывала и открывала глаза и делала гримасы. О, если бы в этот момент мать посмотрела на нее! Старушка решила бы, что ее дочь сошла с ума.

Потом вдруг Мари начала хватать свои плечи, колени, руки, гладила себя по груди, запускаю пальцы в густые волосы и шептала:

— Боже мой! Как я счастлива! Как много я имею! Какая я богатая! И я не знала, не чувствовала этого!

Усталость молодого тела брала свое. Глаза Мари невольно закрылись. И тогда она увидела голову Доуэля. Голова смотрела на нее внимательно и скорбно. Голова срывалась со своего столика и летала по воздуху. Мари бежала впереди головы. Керн, как коршун, бросался на голову. Извилистые коридоры… Тугие двери… Мари спешила открыть их, но двери не поддавались, и Керн нагонял голову, голова свистела, шипела уже возле уха… Мари чувствовала, что она задыхается. Сердце колотится в груди, его учащенные удары болезненно отзываются во всем теле. Холодная дрожь пробегает по спине… Она открывает все новые и новые двери… О, какой ужас!..

— Мари! Мари! Что с тобой? Да проснись же. Мари! Ты стонешь…

Это уже не сон. Мать стоит у изголовья и с тревогой гладит ее волосы.

— Ничего, мама. Я просто видела скверный сон.

— Ты слишком часто стала видеть скверные сны, дитя мое…

Старушка уходит вздыхая, а Мари еще несколько времени лежит с открытыми глазами и сильно бьющимся сердцем.

— Однако нервы мои становятся никуда не годными, — тихо шепчет она и на этот раз засыпает крепким сном».

Начинается с мечтаний матери о любовном увлечении дочери, а продолжается постельной сценой… Ведь поглаживания плеч, колен и груди — не просто способ убедиться в наличии собственного тела, это объятия и ласки. Мари ласкает себя как при любовном соитии. Со стоном в финале.

А тогда совершенно иначе звучит признание Беляева в том, что паралич нижней половины тела он воспринимал как утрату тела вообще. Утрата тела — это невозможность плотской любви!

Можно ли счесть эротику главной подспудной темой романа?

Подспудной — несомненно, но не главной. Куда важнее то, что стало названием романа 1928 года — «Воскрешение из мертвых».

«Воскрешением мертвых» называет писатель возвращение к жизни людей, погруженных в анабиоз, и в рассказе 1926 года «Ни жизнь, ни смерть»…

Но гораздо важнее, что именно так Беляев определяет идею «Головы профессора Доуэля» в предисловии к первой публикации рассказа:

«Вернуть к жизни голову умершего человека, вернуть после смерти сознание, — ведь это было бы уже подлинное „воскрешение из мертвых“, что в век религиозного суеверия считалось прерогативой (исключительным правом) „божества“».

И можно думать даже, что слова о веке религиозных суеверий и «божестве» — это не просто дежурная дань воинствующему атеизму.

Суть здесь иная — «Философия общего дела» Николая Федорова, самого оригинального русского мыслителя на рубеже XIX–XX веков. Природа, которую принято называть «Божьим миром», встретила в нем непримиримого врага. «Природа, — писал он, — представляет извращение образа Божия». Каково же назначение человека в этом мире? Разорвать цепь круговорота веществ в природе! Не дать человеку превратиться в прах! Цель человека — воскрешение мертвых! Победа над смертью и бессмертие!

Достичь этого Федоров полагал посредством науки, считая, что никакой иной задачи перед наукой и стоять не должно.

Такое естественно-научное богословие пленяло многих — от Циолковского до Маяковского и Платонова. И в 1920-е годы идеи эти буквально носились в русском воздухе. Но Беляеву открылась редкая возможность ознакомиться с ними почти что из первых рук.

Поступив в 1923 году на службу в Наркомат почт и телеграфов, Беляев стал вскоре активнейшим сотрудником ведомственного журнала «Жизнь связи». А в 1924 году в журнале начал печататься только что поступивший на работу в Наркомпочтель 35-летний Николай Сетницкий. По образованию он, как и Беляев, был юристом, но интересы его простирались намного шире: политэкономия, психология, теория стихосложения и статистика как метод исследования литературного процесса… Командированный Временным правительством в Одессу, он посещал заседания ХЛАМа — объединения «Художники, литераторы, артисты и музыканты», где познакомился со всей местной литературной элитой — Эдуардом Багрицким, Валентином Катаевым, Ильей Ильфом и Юрием Олешей… Но главным оказалось знакомство с Александром Горским, поэтом и ярым приверженцем учения Н. Ф. Федорова. Эта встреча оказалась для Сетницкого судьбоносной — теперь на все он будет смотреть по-федоровски. Даже на экономику. Здесь он разглядит два противоположных принципа мироустройства: эксплуатация и регуляция.

Эксплуатация — это когда «один член взаимодействующего целого признается самоцелью, а другой — только средством и всегда средством». Оттого неприемлем любой капитализм. Но от марксизма здесь ничего нет: эксплуатация лежит в самой основе нынешнего несовершенного, «падшего» порядка вещей, на всех уровнях — от социального до растительного и животного, когда одни служат пищей другим.

Совсем иное дело — регуляция. Здесь уже не взаимная рознь, вытеснение и борьба, а согласное, питаемое любовью единство частей целого. Это что, социализм? Нет! — соборность и слиянно-нераздельное единство ипостасей Пресвятой Троицы.

И тогда половинчатое, атеистическое строительство рая в одной отдельно взятой стране для одного только класса становится лишь первым шагом на пути христианского дела — всеохватного (храм, общество, частная жизнь) и космического (регуляция природы, одушевление косной материи и упразднение смерти)…

Смотря на вещи под таким углом, можно объявлять большевиков невольными орудиями Божьего Промысла. А значит, нет никаких моральных препятствий для искреннего участия в социалистическом строительстве. И пусть большевики закрывают церкви (ведь православие по сути своей — это культ смерти), пусть изничтожают родимые пятна капитализма вместе с их носителями (частная собственность — это Зло)… Главное, что и при большевиках можно жить, не изменяя ни себе, ни Богу.

Конец у этих прекрасных мечтаний был, естественно, один — в 1937 году Сетницкого арестовали и расстреляли. А Горского в 1937-м как раз из тюрьмы выпустили, чтобы снова посадить в 1943 году. В тюрьме он через несколько месяцев и скончался.

Но пока на дворе 1925 год — можно погружаться в иллюзии и увлеченно пророчествовать. И то, что именно с этих пор тема воскрешения мертвых властно овладевает Беляевым, разумнее всего объяснить его беседами с Сетницким. Тем более что на роль партнера в богословских спорах Беляев, выпускник духовной семинарии, подходил как нельзя лучше. А начаться разговоры могли с обсуждения темы, на которую писали оба, — НОТ, «научная организация труда»[219].

Принцип НОТ заключается в разделении трудового процесса, дроблении производственных операций и специализации. Но Сетницкий никак не мог назвать такой принцип прогрессивным, поскольку он целиком вытекает из нынешней несовершенной цивилизации и является уделом «нашей современной жизни, всецело построенной на субординации, взаимном ограничении и вытеснении»[220]. Этому ущербному НОТу следует противопоставить сознательную организацию труда: «Идеальным было бы выполнение всего трудового акта — от замысла до полного воплощения, от первой творческой мысли до последнего жеста при отделке результата — одним существом, единичным или коллективным, сознающим себя совершенно единым (преобразованное человечество)»[221].

Не знаю, что думал по поводу этих мечтаний Беляев, но мне такое преобразованное по Федорову человечество больше всего напоминает сверхмарионетку Крэга…

В Наркомпочтеле Сетницкий проводил статистическое обследование работников связи — их положение, деятельность и социальный состав… На один из таких трудов Беляев откликнулся рецензией[222]. Вот еще один повод для бесед.

Не исключено, что Беляев встречался и с Александром Горским, в 1925–1928 годах возглавлявшим в Москве литературно-философский кружок.

Украшением кружка был давний знакомый Горского Эдуард Багрицкий.

Имена прочих участников впечатляют гораздо меньше: братья Шманкевичи — Борис и Всеволод, донесшие идеи Федорова до Маяковского, А. Миних… Но забредала и молодежь — два Владимира (начинающие поэты Луговской и Державин), а также те, кто живо интересовался поэзией или искал немарксистских ответов на главный вопрос философии…[223]

Горский тогда упорно размышлял над «половой трагедией homo sapiens», которая заключается в «противоречии между властью высших мозговых центров и могуществом половых органов». В своем труде «Огромный очерк» (в той его части. что была закончена в 1924 году) Горский рассматривает и практиковавшиеся способы преодоления этой дилеммы:

«Употребляемое в культе Аттиса оскопление есть попытка достигнуть метаморфозы пола, не рискуя головой, то есть оставаясь при старом (немного лишь видоизмененном) самосознании…»[224]

Вот еще один возможный источник появления эротической темы в романе.

Воспоминание о труде Горского могло подсказать Беляеву и позднейший эпизод с одинокими манипуляциями мадемуазель Лоран — это позаимствованное из книги Хэвлока Эллиса (Havelock Ellis)[225] описание «типичного» случая, когда молодая 28-летняя женщина «чувствует себя особенно счастливой, когда она бывает одна, обнаженная в своей спальне. Она знает наизусть каждый уголок своего тела и гордится тем, что оно сложено согласно всем законам правильного построения человеческого тела»…[226]

Впрочем, круг московских знакомых и обсуждавшихся тем мог быть и шире.

До сих пор мы как-то обходили главную особенность беляевского произведения, а ведь рассказано в нем не просто об отдельной от тела жизни какого-то органа, но о части тела самой главной — голове! И о мозге, живущем и творящем после смерти остального тела.

И тут такое странное совпадение — в том же 1925 году, в той же Москве было написано произведение, посвященное жизни мозга, отделенного от своего носителя и помещенного в другое тело.

Речь, понятное дело, идет о повести Михаила Булгакова «Собачье сердце».

Читал ли ее Беляев? Откроем рассказ 1926 года «Человек, который не спит». Начинается он с «собачьего дела». Дело это слушается в суде, и вот что говорит обвиняемый — профессор Иван Степанович Вагнер:

«— Граждане судьи! Я не отрицаю факта похищения собак, но виновным себя не признал, и вот почему. Всякая кража предполагает корыстную цель. У меня такой цели не было. Вы сами огласили документы, из которых суд мог убедиться, что я преследовал исключительно научные цели. Я веду опыты, имеющие громадное значение для всего человечества. Та польза, которую должны принести эти опыты, несоизмерима с ничтожным вредом, который я причинил. <…>

— Но не объясните ли вы, почему вы сочли нужным прибегать к таким странным и незаконным способам добывания собак для ваших опытов? Если опыты представляют ценность, правительство обеспечило бы вас всем необходимым для работы!

Профессор Вагнер замялся.

— Эти опыты слишком смелы. Они могли показаться даже фантастичными. В успех я верил, но на пути лежали неизбежные неудачи. Они могли погубить и дело и мою репутацию прежде, чем я достиг бы положительных результатов. И я решил производить их в тиши своего кабинета, на свой страх и риск. Но у меня было слишком мало личных средств на приобретение собак для опытов. <…> И я был принужден…

— Красть собак? — с улыбкой добавил судья.

Профессор Вагнер выпрямился и ответил тоном глубокого убеждения в своей правоте:

— Собачий век — каких-нибудь двадцать лет. Стоимость собаки — рубли, много — десятки рублей. Уничтожив же несколько собак, я удлиню жизнь человечества втрое, а вместе с тем утрою и ценность человеческой производительности. Если за это я заслуживаю наказания, судите меня! Мне больше нечего прибавить».

Итак, у обоих профессоров — Преображенского и Вагнера — одинаковые наклонности: приманить на улице собаку, уволочь ее к себе домой, а уж там, в тиши кабинета, подвергнуть бедное животное убийственным опытам…

Так что ответ однозначный: читал. Конечно читал!

Но когда?

Рассказ «Голова профессора Доуэля» был напечатан в марте-апреле 1925 года. А на рукописи «Собачьего сердца» стоит дата: «Январь — март 1925 г.». Правда, 15 февраля Булгаков уже выступал с этой повестью на литературных чтениях…[227] Но, чтобы успеть вдохновиться булгаковским сочинением и написать собственный 70-страничный рассказ, — и этот срок совершенно недостаточный! Так что придется признать: Беляев прочел (или прослушал) «Собачье сердце» после завершения «Головы профессора Доуэля». А в 1930 году дал свою версию жизнеописания животного, которому пересадили человеческий мозг — «Хойти-Тойти».

Так что же, сходство беляевского рассказа с булгаковской повестью — чистая случайность?

Ни в коем случае! И доказательство тому: дата начала работы Булгакова над «Собачьим сердцем» — январь 1925 года, первая годовщина смерти В. И. Ульянова (Ленина).

Впервые на это обратила внимание Майя Каганская в послесловии к переводу «Собачьего сердца» на иврит. А еще она установила, что болезнь и смерть вождя мирового пролетариата интриговали Булгакова в крайней степени, даже тогда, когда о Ленине и речь как будто не заходила… Например, в «Роковых яйцах» ужасный «красный луч» изобрел профессор Персиков. При чем здесь Ильич? — спросите вы. А притом что Ленина лечил профессор Абрикосов[228].

И когда Ленин все-таки умер, изобретатель Лев Термен поспешил предложить свои услуги: похоронить ленинское тело в вечной мерзлоте, чтобы спокойно дожидаться того момента, когда наука позволит Ленина воскресить.

(Именно этой теме — замораживание и воскрешение — посвящен рассказ Беляева «Ни жизнь, ни смерть», напечатанный в 1926 году[229].)

Однако посланный Терменом курьер опоздал: от тела Ленина осталась одна пустая оболочка, а все внутренние органы уже были разложены по стеклянным банкам.

Но орган органу рознь: печень и желудок с селезенкой, конечно, важны, но не им обязан человек неповторимостью своей личности. И поэтому один ленинский орган удостоился не просто особого внимания, но целого института — Института мозга. Все были убеждены, что у такого гениального человека, как Ленин, и мозг должен быть не простой. Он, и вправду, — удивительный. Левое полушарие ссохлось до размеров грецкого ореха, правое, напротив, заполнено жидкостью — это пустоты, где раньше было мозговое вещество. Оставалась последняя надежда — выявить что-то необычайное в мозговых клетках… Ну, скажем, по величине, по распределению, по отросткам каким-нибудь… Или их отсутствию.

Забегая вперед скажем: кроме заявлений о неповторимости ленинского мозга, ничего внятного и убедительного мозговеды не сообщили. А могли бы, хвати у них мужества и научной честности, повторить слова профессора Преображенского: «Разруха не в клозетах, а в головах». В нашем случае, в одной — главной — голове.

И как только создали Институт мозга, по Москве поползли слухи, что наняли большевики немцев и дали им задание: воскресить ленинский мозг. Немцы действительно приехали — профессор Фохт со свитой ассистентов. Предложили отвезти мозг Ленина в Берлин, но ЦК не согласился — воскрешайте на месте! Но все-таки деньги на обустройство берлинской лаборатории Фохт из большевиков выбил. И, пока лаборатория строилась, был в Москве частым гостем. Потом наезжал все реже… Наконец умер. А мозг Ленина — то, что от него осталось: нарезка в две тысячи ломтей, — ждет своей очереди на воскрешение.

вернуться

200

Шкловский В. «Юго-запад» //Литературная газета. 1933. № 1. 5 января.

вернуться

201

Белинков А. В. Поэт и толстяк// Байкал. Улан-Удэ. 1968. № 1–2.

вернуться

202

Всемирный следопыт. 1925. № 3. С. 17–27; № 4. С. 24–31.

вернуться

203

Рабочая газета. 1925. № 134–152. 16 июня — 7 июля.

вернуться

204

Беляев А. Голова профессора Доуэля. С. 5—76.

вернуться

205

Беляев А. О моих работах. № 5. С. 24.

вернуться

206

Беляев А. О моих работах. С. 23.

вернуться

207

[Б. п.] Опыты д-ра Карреля // Смоленский вестник. 1913. № 8. 10 января. С. 3.

вернуться

208

Всемирный следопыт. 1925. № 3. С. 17. Лишь в рассказе 1929 года «Амба», где речь снова пойдет об оживлении отделенного от тела мозга, Беляев напишет эту фамилию, как и положено: «Каррель».

вернуться

209

Нельзя, конечно, забывать и музыку! Друг писателя, Николай Павлович Высоцкий, вспоминал, что тот «охотно играл на рояле сложные пьесы таких авторов, как Скрябин, Мак Доуэль и другие» (Беляева С. А. Воспоминания об отце. С. 36). Имеется в виду американский композитор Edward Alexander MacDowell (1861–1908). Нынешнее русское написание его фамилии иное — Мак-Доуэлл.

вернуться

210

Ершова Т. Л. К. Г. Локс // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 448–449.

вернуться

211

Локс К. А. БЕЛЯЕВ. Голова профессора Доуэля. Изд. «Земля и фабрика». М.-Л… 1926. Стр. 199. Тир. 4000 экз. Ц. 1 р. 20 к. // Печать и революция. 1926. Кн. 8. С. 200–201.

212

Фразу эту Беляев сохранил в неприкосновенности и в романе.

вернуться

213

С. Д. [Сергей Сергеевич Динамов] [Рецензия: ] А. БЕЛЯЕВ. Голова профессора Доуэля. ЗИФ. М.-Л., 1926. Стр. 199. Ц. 1 р. 20 к. // Книгоноша. 1926. № 39.С. 28.

вернуться

214

Из прочих примеров: «Крысолов» А. Грина (1924) или удивительная повесть Н. Автократова «Серая скала» (1955).

вернуться

215

Вычеркнутое дано в квадратных [скобках]; вставки — жирным курсивом; вычеркнутые вставки — в фигурных {скобках}.

вернуться

216

В рассказе фраза «Лоран вздрогнула и с ужасом посмотрела на голову» отсутствует.

вернуться

217

В рассказе эти два абзаца — от слова «Пауза…» до слова «раскаяния?..» — отсутствуют.

вернуться

218

Такая же операция была проделана и при первой публикации рассказа в журнале «Всемирный следопыт»

219

«Научной организации труда» Беляев посвятил две статьи: На путях к НОТ // Жизнь и техника связи. 1924. № 8. С. 103–106 (Подпись: Романыч; псевдоним раскрыт по отсылке во второй статье); О рационализации в НКТП // Жизнь и техника связи. 1925. № 12. С. 73–76.

вернуться

220

Сетницкий Н. А. Единство трудового процесса // Октябрь мысли. 1924. № 3–4. С. 61.

вернуться

221

Там же.

вернуться

222

Что такое статистика и для кого она нужна (Популярное пособие для работников связи). Москва. Статистический отдел НКПиТ. 126 с. Коллективный труд В. Г. Песчанского, Д. В. Савинского, Н. А. Сетницкого, Я. С. Улицкого, под редакцией нач. статотдела НКПиТ Песчанского // Жизнь и техника связи. 1924. № 11. С. 180 (Подпись: А. Б-в).

вернуться

223

Гойлов Н. С. Моя московская богема //Архивный фонд Музея-библиотеки Н. Ф. Федорова. Машинопись. 28 с.

вернуться

224

Горский А. К. Огромный очерк// Горский А. К., Сетницкий Н. А. Сочинения. М., 1995. С. 229.

вернуться

225

Эллис X. Автоэротизм. Для врачей и юристов. СПб., 1911. С. 77.

вернуться

226

Горский А. К. Огромный очерк. С. 196.

227

Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 245.

вернуться

228

Qaganskayah М. 'Or kelev, 'о hokhmath sophrim [Собачья шкура, или Мудрость писателей] // Bulgaqov М. Lev kelev. Tel-’Aviv, 2002. 'Am. 171–220; Каганская М. Собачья смерть // Солнечное сплетение. Иерусалим. 2002. № 24–25. С. 168–185.

вернуться

229

Беляев А. Ни жизнь, ни смерть//Всемирный следопыт. 1926. № 5. С. 3—15; № 6. С. 3–14.

https://www.litmir.me/br/?b=196944&p=36

***

А. Беляев в РГАЛИ

ф. 613 Государственное издательство "Художественная литература" (ГИХЛ) (Москва, Ленинград, 1930- по настоящее время)

ф. 613 оп. 1

Техническая редакция

Рукописи

ф. 613 оп. 1 ед. хр. 5600 Беляев А. "Воскрешение из мертвых". Роман.* Приложены вырезки из журнала "Искры Науки" со статьями Брюхоненко С. С. и Чечулина С. И. и газетная вырезка.

ф. 613 оп. 1 ед. хр. 5600

Описание

Шифр : ф. 613 оп. 1 ед. хр. 5600

Номер фонда : 613

Раздел систематизации описи : Техническая редакция\Рукописи

Номер единицы хранения : 5600

Заголовок :

Беляев А. "Воскрешение из мертвых". Роман. Приложены вырезки из журнала "Искры Науки" со статьями Брюхоненко С. С. и Чечулина С. И. и газетная вырезка.

Крайние даты : 1928[

Авторы-персоны

Беляев А.

Способы воспроизведения

Машинопись с правкой/b]

* Голова профессора Доуэля

1. Первая встреча.

-Прошу Вас садиться

2. Тайна запретного крана.

3. Голова заговорила.

4. Смерть или убийство

Однажды, просматривая перед сном медицинские журналы

5. Жертва большого города

6. Новые обитатели лаборатории

Тот самый механизм

7. Головы разговаривают

Голова Тома и мисс Уотсон

8. Том умирает во второй раз

Приближался день демонстрации голов

9. Испорченный триумф

Громадный белый зал

10. "Сумасшедшая"

Небольшая комната с окном в сад.

11. На свободе

Уверены ли вы, что автомобиль направился на вас

12. Последнее свидание

Негр Джон открыл тяжёлую дубовую дверь

.........

Из кабинета Керна раздался выстрел (заключительная строка)

***

Журнал "Всемирный следопыт"

журнал «Всемирный следопыт 1925' 3»

I. Первая встреча.

— Прошу садиться...

II. Тайна запретного крана.

Мисс Адамс не легко давалась жизнь

III. Голова заговорила.

С тех пор, как мисс Адамс открыла тайну запретного крана, прошло около недели.

В книге есть промежуточная глава 4. Смерть или убийство

IV. Жертва большого города.

С тех пор, как мисс Адамс узнала тайну головы, она возненавидела Керна всеми силами души.

V. Новые обитатели лаборатории.

Тот сложный механизм, который называют теорией вероятности, свел тысячи случайностей в одной точке времени и пространства, и на утро на прозекторском столе лаборатории профессора Керна действительно лежали два свежих трупа.

— журнал «Всемирный следопыт 1925' 4»

Глава VI отсутствует. В книге это глава 7. Головы разговаривают

VII. Том умирает во второй раз.

Приближался день демонстрации голов.

VIII. Испорченный триумф.

Громадный белый зал был залит ярким светом.

IX. "Сумасшедшая".

Небольшая комната с окном в сад.

X. На свободе.

— Уверены-ли вы, что автомобиль направился на вас не случайно?

XI. Последнее свидание.

Негр Джон открыл тяжелую дубовую дверь.

.........

Молча и крепко пожал руку мисс Адамс (заключительная строка)

https://fantlab.ru/blogarticle68290

ГРАДУС ЧЁРНОЙ ЛУНЫ (1992)      https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/post...

КОНТРАКТ СО СМЕРТЬЮ (1998)    https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/ros/...

РЕПОРТАЖ (1995)   https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/ros/...

***

— Вы не делали опытов оживления?

— Делал. Результаты не всякий раз были позитивными. Это зависит не столько от меня, сколько от препарированных субъектов и... просто от счастливого случая...

— А именно?

— Мозг, сердце и весь организм сохраняются в инфузионной среде безупречно и способны целиком возродиться к жизни после переливания крови в сосуды. Однако кровь...

— Кровь?

— Кровь не всегда удается сберечь. Она быстро портится. Я ее выбрасываю.

— Значит? — Сахно почувствовала, как ноги и руки ее холодеют от испуга.- Значит?

— Это еще ничего не значит. Остается точная формула крови. Требуется найти индивида точно с таким же составом крови — обратите внимание, я подчеркиваю — точно с таким же составом, ибо в данном случае, когда из организма выцежена абсолютна вся кровь, соответствия группы, как это делается при переливании крови, совсем не достаточно. Отбор только по группе вовсе не совершенен. Когда в организме есть хотя бы немного родной крови, переливание ее достаточно вести по методу соответствия группового состава. Незначительные-отклонения от полной тождественности быстро исчезают. Одногруппные дозы, может, и не полностью тождественной крови легко ассимилируются в организме и дают динамичный монолит. Совсем иное дело, когда в организме не остается ни капли родной крови. Оживление организма возможно тогда только при условии полного индивидуального, а не группового тождества крови. Только с таким условием клеткам возвращаются их двигательные и животворящие функции, организм возрождается... Однако... вы должны хорошо знать, как трудно найти подобную индивидуальную тождественность крови, ведь даже сама по себе кровь каждого организма не есть что-то постоянное — под влиянием тех или иных причин она может поминутно меняться... Впрочем...

— Впрочем?

— Впрочем...- Гальванеску усмехнулся еще бледнее,- обыскав пол земного шара или хотя бы треть его, можно найти и абсолютное подобие. В таком случае заимствуйте литр "на расплод", и если родная кровь оживит клетки, для дальнейшего вполне достаточно донорской крови соответствующей группы.

Сахно порывисто подбежала к Гальванеску.

— Ваши опыты были удачными, доктор?

— Среди моих опытов были и удавшиеся...

— Значит, вы согласны? Доктор, мы найдем нужную нам кровь! Мы обыщем весь земной шар!..

В тот же вечер пожилой телеграфист плохонького галацкого радиотелеграфа, впервые за много лет работы заинтригованный содержанием своих радиограмм, торопливо выстукивал короткое письмо, адресованное в шестьдесят пять самых крупных городов земного шара.

В шестьдесят пять разных городов мира летели радиоволны, однако повсюду они должны были найти одного адресата — институт переливания крови.

В коротком письме были две химические формулы и отчаянный призыв прийти на помощь: известить, есть ли при институте доноры с точно таким индивидуальным составом крови...

http://testlib.meta.ua/book/199923/read/

Доктор Гальванеску находит способ выцеживать кровь из человека и наполнять его сосуды искусственной, созданной им жидкостью, которая сохраняет жизнь клетки и одновременно служит проводником электротока. Этот чудовищный эксперимент превращает человека в автомат, управляемый радиосигналами. Смысл «открытия», рожденного исступленным мозгом маньяка, – заполучить для избранного меньшинства господ рабов, не способных на протест, сопротивление, борьбу. «Открытие» это – осуществление давней мечты его класса.

Отныне так называемые мышцы будут работать не столь хаотично, как прежде. Наоборот, гораздо совершенней и точнее, ибо на них больше не влияют ни глупые рефлексы, ни тревожные настроения, ни сознание, и теперь – никаких волнений, никаких революций. «Разве автомат способен на революцию?!» – смакуя подробности, цинично поясняет Гальванеску смысл своего изуверского эксперимента.

***

Для сравнения — А. Беляев. Голова профессора Доуэля. 1937 (но по утверждению Зеева Бар-Селлы роман написан в конце 1920-х, назван "Воскрешением из мёртвых" и не был напечатан).

Был ещё одноимённый рассказ, но в нём не было раствора Рингер-Локка https://fantlab.ru/blogarticle71721

1984 – фильм Завещание профессора Доуэля.

Когда мы с Керном делали опыты оживления собачьих голов, отсеченных от тела, мы обратили внимание на то, что собаки испытывают чрезвычайно острую боль после пробуждения. Голова собаки билась на блюде с такой силой, что иногда из кровеносных сосудов выпадали трубки, по которым подавалась питательная жидкость. Тогда я предложил анестезировать место среза. Чтобы оно не подсыхало и не подвергалось воздействию бактерий, шея собаки погружалась в особый раствор Ринген-Локк-Доуэль. Этот раствор содержит и питательные, и антисептические, и анестезирующие вещества. В такую жидкость и был погружен срез моей шеи. Без этой предохранительной меры я мог бы умереть вторично очень быстро после пробуждения, как умирали головы собак в наших первых опытах. Но, повторяю, в тот момент обо всем этом я не думал. Все было смутно, как будто кто-нибудь разбудил меня после сильного опьянения, когда действие алкоголя еще не прошло. Но в моем мозгу все же затеплилась радостная мысль, что если сознание, хоть и смутное, вернулось ко мне, то, значит, я не умер. Еще не открывая глаз, я раздумывал над странностью последнего припадка. Обыкновенно припадки астмы обрывались у меня внезапно. Иногда интенсивность одышки ослабевала постепенно. Но я еще никогда не терял сознания после припадка. Это было что-то новое. Новым было также ощущение сильной боли в области шеи. И еще одна странность: мне казалось, что я совсем не дышал, а вместе с тем и не испытывал удушья. Я попробовал вздохнуть, но не мог. Больше того, я потерял ощущение своей груди. Я не мог расширить грудную клетку, хотя усиленно, как мне казалось, напрягал свои грудные мышцы. "Что-то странное, -- думал я, -- или я сплю, или грежу..." С трудом мне удалось открыть глаза. Темнота. В ушах смутный шум. Я опять закрыл глаза... Вы знаете, что когда человек умирает, то органы его чувств угасают не одновременно. Сначала человек теряет чувство вкуса, потом гаснет его зрение, потом слух. По-видимому, в обратном порядке шло и их восстановление. Через некоторое время я снова поднял свои веки и увидел мутный свет. Как будто я опустился в воду на очень большую глубину. Потом зеленоватая мгла начала расходиться, и я смутно различил перед собою лицо Керна и в то же время услыхал уже довольно отчетливо его голос: "Пришли в себя? Очень рад вас видеть вновь живым". Усилием воли я заставил мое сознание проясниться скорее. Я посмотрел вниз и увидел прямо под подбородком стол, -- в то время этого столика еще не было, а был простой стол, вроде кухонного, наскоро приспособленный Керном для опыта. Хотел оглянуться назад, но не мог повернуть голову. Рядом с этим столом, повыше его, помещался второй стол -- прозекторский. На этом столе лежал чей-то обезглавленный труп. Я посмотрел на него, и труп показался мне странно знакомым, несмотря на то что он не имел головы и его грудная клетка была вскрыта. Тут же рядом в стеклянном ящике билось чье-то человеческое сердце... Я с недоумением посмотрел на Керна. Я еще никак не мог понять, почему моя голова возвышается над столом и почему я не вижу своего тела. Хотел протянуть руку, но не ощутил ее. "В чем дело?.." -- хотел я спросить у Керна и только беззвучно шевельнул губами. А он смотрел на меня и улыбался. "Не узнаете? -- спросил он меня, кивнув по направлению к прозекторскому столу. -- Это ваше тело. Теперь вы навсегда избавились от астмы". Он еще мог шутить!.. И я понял все. Сознаюсь, в первую минуту я хотел кричать, сорваться со столика, убить себя и Керна... Нет, совсем не так. Я знал умом, что должен был сердиться, кричать, возмущаться, и в то же время был поражен ледяным спокойствием, которое владело мною. Быть может, я и возмущался, но как-то глядя на себя и на мир со стороны. В моей психике произошли сдвиги. Я только нахмурился и... молчал. Мог ли я волноваться так, как волновался раньше, если теперь мое сердце билось в стеклянном сосуде, а новым сердцем был мотор?

Роман "Голова профессора Доуэля" 1937 г.

***

От редакции

Многим читателям "Всемирного следопыта", вероятно, известны успешные опыты современной медицины в области пересадки тканей. Сорванная случайным повреждением с лица человека кожа может быть заменена лоскутом живой кожи, вырезанной, напр., с ноги человека. Этот лоскут кожи быстро "приживается" на новом месте. Современные ученые пересаживают не только кожу. В последнее время производится, напр., пересадка человеку мужских половых желез (опыты Вокера и др.) от низших животных, высшего типа обезьян (лучшие результаты) и, наконец, пользуясь человеческой тканью (самые стойкие результаты).

Эти опыты натолкнули ученых на мысль: не могут ли ткани человеческого (и животных) тела жить отделёнными от тела, если их снабжать необходимым для жизни питанием. Можно ли оживить и продлить деятельность сердца, вырезанного из свежего трупа. Опыты над оживлением сердца имеют уже двадцатилетнюю давность и привели к благоприятным результатам. Целый ряд ученых работал над разрешением этой задачи: Гаскель и Эсвальд, Ашов и Тавара, в Америке -- Керель и др. Ашову и Тавара удалось с достоверностью установить, что исходный пункт сердечной деятельности, "primum movens", как говорят врачи, заложен там, где кровь вливается в сердце, следовательно, в месте впадения полых вен в правое предсердие, где находится узел.

Оживление сердца производится следующим образом: сердце нагревают до температуры тела, затем берут так называемую Рингерлеховскую жидкость, состоящую из раствора солей; калия, натрия кальция и магния, с прибавлением глюкозы. Жидкость эта насыщается кислородом и вводится в сердечную аорту у самого основания в противоположном обычному направлении, чтобы питались сердечные сосуды, -- и сердце вновь начинает "работать". Сердце, вырезанное из трупа, продолжает жить самостоятельной жизнью.

И не одно только сердце оживляют современные ученые. Умерший год тому назад русский ученый воен. медиц. академии, проф. Кравков, оживлял напр. отрезанное ухо кролика. Когда питание уха уменьшалось или прекращалось (в виде опыта), ухо как бы "увядало", сморщивалось, становилось безжизненным. Но довольно было его "сбрызнуть живой водой", -- дать питание, и ухо распрямлялось, оживало и, если можно так выразиться, чувствовало себя вполне хорошо.

Особенно интересен опыт профессора Кравкова с оживлением отрезанного человеческого пальца. Палец не только сохранял все жизненные свойства (обычную мягкость живого тела, рост ногтя и пр.), но и реагировал (т.-е. отвечал на известное воздействие), как палец на руке живого человека, на различного рода раздражения. Так, прикосновение к этому оживленному пальцу раскаленного железа или едких кислот вызывало красноту, опухоль, словом -- все явления ожога живого тела, которые медленно исчезали, "залечивались".

Итак, мы видим, что современная наука уже способна оживлять отдельные части человеческого тела и его органы. Даже такой сложный орган, как сердце, удалось оживлять на некоторое время.

Невольно напрашивается мысль: нельзя ли проделать самый интересный опыт оживления той части человеческого тела, где сосредоточивается его интеллектуальная деятельность, его сознание: голову. Успех этого опыта, если бы он удался, открыл бы перед нами удивительные перспективы. Вернуть к жизни голову умершего человека, вернуть после смерти сознание, -- ведь это было бы уже подлинное "воскрешение из мертвых", что в век религиозного суеверия считалось прерогативой (исключительным правом) "божества". "Воскрешение головы" было бы таким же сильным ударом по этому религиозному суеверию, какой в свое время нанес Дарвин библейским сказкам о творении мира своим учением об изменчивости видов. Нанесен был бы удар и вере в бессмертие "души", которая по этому верованию, после смерти должна немедленно отправится на "тот свет".

Но можно ли разрешить эту задачу?

Целый ряд препятствий стоит на пути к ее достижению в настоящее время. Сегодня об этом можно лишь фантазировать. Но разве мы не живем в тот век, когда вчерашние "несбыточные фантазии" завтра становятся обычным явлением повседневности.

И разве здравствующему ныне профессору Кулябко не удалось уже оживить голову, -- правда, пока всего лишь рыбы, но всё же оживить голову. Не так давно в печати промелькнуло известие о том, что во Франции уже делались опыты оживления и человеческой головы. Сообщение это нуждается в проверке, но идея, очевидно, уже "носится в воздухе".

Помещаемый ниже рассказ и посвящён этой теме: оживления человеческой головы. Пока это только "научная фантастика". Это -- смелый прыжок в "завтра". Но эта фантастика стоит на линии научных открытий сегодняшнего дня. Она является лишь как бы логическим завершением того пути, куда ведут уже проделанные опыты в этой области.

Вместе с тем, рассказ изображает разлагающее влияние капитализма даже на ту "головку" буржуазной интеллигенции, которую принято называть "солью земли": на мир учёных. Зависть, интриги, борьба, а иногда и преступления -- довольно обычные явления в среде ученых капиталистических стран. Иначе и быть не может там, где даже научные открытия, так называемая слава, могут, быть обращены в "валюту" и потому служат предметом нездоровой и даже преступной спекуляции.

http://az.lib.ru/b/beljaew_a_r/text_1925_...

Злые гении Керн и Гальванеску (однако, Керн использует ещё идеи Доуэля, а Гальванеску — только свои).

Оба скрывают свои опыты, правда Керн только поначалу.

Керн оживляет головы и пришивает к ним тело с целыми органами, а Гальванеску создаёт биороботов путём замены крови на специальную жидкость.

Головы зависят от воли Керна и биороботы от воли Гальванеску, к тому же радиоуправляемые биороботы не устроят бунт или забастовку.

Восставшие против них девушки-прогрессоры Лоран и Сахно (правда, у Лоран в одиночку это не получается, в отличие от Сахно).

"Тогда я предложил анестезировать место среза. Чтобы оно не подсыхало и не подвергалось воздействию бактерий, шея собаки погружалась в особый раствор Ринген-Локк-Доуэль. Этот раствор содержит и питательные, и антисептические, и анестезирующие вещества."(Беляев. ГПД)

"Доктор Гальванеску мав змогу перевірити незвичайні властивості його нової, подібно-рінгерльоківської рідини й на людському організмі." (Смолич. Що було потім).

Раствор Рингера — Локка

Является разновидностью раствора Рингера. Применяется в медицине, в физиологии для изучения деятельности тканей вне организма, для перфузии изолированных органов. Представляет собой бесцветный прозрачный водный раствор следующего состава[4]:

Компонент г/л

NaCl 9

KCl 0.2

CaCl2 0.2

NaHCO3 0.2

Глюкоза 1

Раствор Рингера—Локка изотоничен плазме крови животных, регулирует водно-солевое и кислотно-щелочное равновесие в организме животных. После введения препарата быстро всасывается из места инъекции и распределяется в органах и тканях животного.

По степени воздействия на организм Раствор Рингера—Локка согласно ГОСТ 12.1.007-76 относится к веществам малоопасным (4 класс опасности). Препарат не оказывает раздражающего действия на ткани.

Срок годности препарата — 2 года со дня изготовления. Запрещается использовать лекарственное средство после окончания срока его годности.

Показания к применению: шок, отравления, ожоги, холера, токсическая диспепсия, неукротимая рвота, острые кровопотери (вместе с гемотрансфузией).

***

В 1926 году в Москве был создан первый в мире научно-практический Институт переливания крови, директором которого был назначен Александр Александрович Богданов, он же — писатель фантаст (1873—1928). После смерти Богданова руководителем института стал Александр Александрович Богомолец (1881—1946), а с 1930 г. — Андрей Аркадьевич Багдасаров (1897—1961). Внедрение разработанных Институтом научных и организационных методик позволило в годы Великой Отечественной войны осуществить более 7 миллионов гемотрансфузий, перелив около 1,7 млн литров консервированной крови[4]. В 1944 году за эту деятельность Институт был награждён орденом Ленина и стал именоваться Центральный Ордена Ленина Институт переливания крови — ЦОЛИПК (позднее от этой аббревиатуры произошло название разработанных в Институте солевых препаратов моноклональных антител — цоликлонов). После смерти А. А. Багдасарова два последующие десятилетия Институтом руководили А. Е. Киселёв (с 1961 г. по 1972 г.) и O. K. Гаврилов (с 1972 г. по 1981 г.). В 1976 году за вклад в развитие здравоохранения, медицинскую науку и подготовку кадров Институт был награждён орденом Трудового Красного Знамени и получил название Центральный научно-исследовательский институт гематологии и переливания крови (ЦНИИГПК). С 1982 г. по 1987 г. Институтом руководил А. Г. Федотенков. В 1987 году Институт возглавил академик АМН СССР Андрей Иванович Воробьёв. В 1988 году Институт инициировал заготовку компонентов крови с переходом на компонентную терапию вместо цельной крови. В этом же году Институт был преобразован во Всесоюзный гематологический научный центр Минздрава СССР, а в 1991 году Центр перешёл в систему Академии медицинских наук СССР (с 1992 года РАМН).

***

Академик Амосов, он же-писатель-фантаст, вспоминал, что любил перечитывать "Голову профессора Доуэля".

***

Почти полвека творческой деятельности за плечами Юрия Смолича, одного из зачинателей украинской советской литературы. Десятки романов, повестей, рассказов, очерков, сотни памфлетов, фельетонов, множество публицистических работ – таковы плоды его неутомимого, подвижнического труда. И сегодня без этого имени нельзя себе представить не только украинскую, но и всю многонациональную советскую литературу.

Лучшее из созданного писателем: научно-фантастическая трилогия «Прекрасные катастрофы», автобиографическая трилогия – «Детство», «Наши тайны», «Восемнадцатилетние»; историко-революционные романы «Рассвет над морем», «Мир хижинам, война дворцам» и «Ревет и стонет Днепр широкий» – прочно вошло в нашу литературу. Творчество Юрия Смолича – живая летопись эпохи.

Среди его творений – психологические этюды и детективные новеллы, романтические рассказы и бытовые зарисовки, научно-популярные повести и сатирические романы, политические памфлеты и фельетоны. Он заявил себя выдающимся мастером больших эпических полотен и увлекательных мемуаров, стал первооткрывателем ряда таких новых в украинской советской литературе жанров, как научно-фантастический, приключенческий, автобиографический, зарекомендовал себя чутким и доброжелательным наставником молодежи.

Юрий Смолич – художник чрезвычайно широкого тематического диапазона. Ему подвластны и историческое прошлое, и современность, и воображаемое будущее. Предреволюционная действительность и пробуждение классового самосознания трудящихся. Октябрь и гражданская война. Мирный созидательный труд и борьба с фашистскими захватчиками. Творческие искания советских ученых и разоблачение антигуманизма буржуазной науки. Все новые и новые сферы жизни охватывает писатель своим художническим видением.

За долгие годы труда Юрий Смолич прошел все этапы развития украинской советской литературы. Его творчество, как чувствительный сейсмограф, отразило важнейшие веяния эпохи; он разделил со своими современниками-литераторами их чаяния и стремления, их удачи и ошибки, их падения и взлеты. Он навсегда, безоговорочно отдал свое отточенное перо художника-коммуниста на службу советскому народу, и вот уже почти полвека его слово гневно клеймит всех и всяческих врагов человечества, воспитывает в людях чувства советского патриотизма и пролетарского интернационализма, зовет к новым свершениям.

Самоотверженное служение народу принесло Юрию Смоличу признание читателя. Ему присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Задача настоящего очерка – на отдалении десятилетий – с позиций современности рассмотреть научно-фантастические произведения Юрия Смолича, определить, в чем их созвучность нашей эпохе, в чем непреходящая ценность лучших из них для нынешнего читателя.

Переизданная несколько раз за последние годы, переведенная на другие языки, научно-фантастическая трилогия «Прекрасные катастрофы» («Хозяйство доктора Гальванеску», «Что было потом», «Еще одна прекрасная катастрофа») как бы родилась заново и, придя к новым читательским поколениям, вновь обрела благодарную аудиторию, вновь, как прежде, пользуется неизменным успехом.

ВИДЕТЬ ДАЛЬШЕ ФАКТА

Почти вся советская фантастика начала 20-х годов содержит научный элемент, но он большей частью кое-как белыми нитками пришит к приключенческой канве и служит лишь для сюжетной разрядки. В этом отношении не составляет исключения и «Последний Эйджевуд» Юрия Смолича – первое его произведение в этом жанре и первое детище социальной фантастики в украинской литературе.

Но постепенно картина меняется. Гигантский размах планов первой пятилетки, растущее внимание к научным проблемам, формирование советской научно-технической интеллигенции – все это было наглядной демонстрацией грандиозных преобразующих возможностей социалистического строя, все побуждало писателей к новым и новым поискам.

В конце 20-х – начале 30-х годов отчетливо вырисовывается процесс крепнущего сближения литературы с наукой. Для западной фантастики в этом отношении характерны две основные тенденции, полнее всего представленные Жюлем Верном и Гербертом Уэллсом. Творчество первого отличает преобладание научно-технических элементов, второго – социально-утопических.

Советская фантастика на первых же порах проявила стремление к преодолению этой диспропорции, добиваясь органического сплава научно-технической проблематики с углубленным вниманием к ее социальным аспектам. Наших писателей интересует не то или иное открытие само по себе, а его соотнесенность с тем, кому, каким целям оно служит.

Показательными для данной эволюции жанра, наравне с произведениями А. Толстого («Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина»), В. Обручева («Плутония», «Земля Санникова»), А. Беляева («Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля»), являются и романы Юрия Смолича, составляющие трилогию «Прекрасные катастрофы» и вместе с книгами И. Сенченко, П. Лисового, В. Владко, Д. Бузько положившие начало научной фантастике в украинской литературе.

Научная фантастика – полноправная составная часть литературы социалистического реализма, и каждое произведение данного жанра, равно как и произведения других жанров, естественно, оценивается с точки зрения его идейности, проблематики, образной системы. Но, помимо общелитературных компонентов, фантастику отличает ряд специфических, определяющих особенностей, присущих только ей: тема, обращенная обычно в будущее, где объектом изображения является «третья действительность», смелый полет фантазии; динамически напряженное развитие действия; достоверная и одновременно неожиданная, увлекательная научно-техническая сюжетообразующая проблема – и все это при соблюдении непременного главного и решающего условия – уменья заглянуть, по выражению Горького, «далеко вперед факта».

Советские писатели-фантасты, исходя из положения, что «нет фантазии, в основе которой не лежала бы реальность» (М. Горький), стремятся перешагнуть грани уже достигнутого, обогнать современный социальный прогресс, живо представить неизвестное, логически вытекающее из известного, – словом, пытливым взглядом забежать вперед, нарисовать картину будущего – картину коммунистической нови. И представленное ими не будет утопией, ибо наше завтра планомерно и сознательно готовится уже сегодня.

Безошибочным ориентиром для фантастов служат высказывания В. И. Ленина о соотношении мечты и действительности. Вспомним приведенные им известные слова Д. И. Писарева из работы «Промахи незрелой мысли»;

«Разлад разладу рознь. Моя мечта может обгонять естественный ход событий; или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека... В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим, в цельной и законченной красоте, то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу себе представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни... Стало быть, разлад между мечтою и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтою и жизнью, тогда все обстоит благополучно».

Давайте же, руководствуясь этими высокими критериями, перечитаем романы Юрия Смолича.

В ОЖИДАНИИ ВСЕМИРНЫХ КАТАКЛИЗМОВ

Когда в недрах старого общества возникают объективные предпосылки для краха отживающих социальных систем, ожидание желаемого обновления становится настолько непреодолимым, что человеческая мысль в своем неудержимом полете обгоняет реальную поступь истории. Так было и после победы Октября. В воображении масс рисовались картины грозных катаклизмов, в водовороте которых сгинет ненавистный капитализм. Многим казалось, что мировая революция – вот она – уже на пороге, и если не сегодня, то непременно грянет завтра.

Ощущение близкой гибели мирового капитализма было таким всепоглощающим, что эти настроения окрасили всю эпоху 20-х годов романтической мечтой о недалеком всеобщем коммунизме.

В русской литературе эти идеи нашли яркое воплощение в «Мистерии-Буфф» и «150000000» В. Маяковского, «Тресте Д. Е. «И. Эренбурга, «Острове Эрендорфе» В. Катаева, «Крушении республики Итль» Б. Лавренева, «Месс-Менде» М. Шагинян.

На Украине первой ласточкой этого жанра явился, как уже отмечалось, «Последний Эйджевуд» Юрия Смолича.

В своем представлении о будущем автор не стремится перенести читателя в очень отдаленную эпоху, избирая интервал всего в несколько десятилетий. События его романа, таким образом, приходятся, примерно, на наши дни, и потому нам легко определить, насколько убедительными оказались прогнозы писателя.

Юрий Смолич исходит из правильной предпосылки, что центр мировой реакции переместится из Европы в Америку. Он убедительно предсказывает распространение идей коммунизма во всем мире.

Центральная сюжетная линия «Последнего Эйджевуда» – нападение США на СССР и похищение донецким комсомольцем разведчиком Владимиром формулы новых отравляющих газов, с помощью которых американские империалисты надеются победить Советский Союз.

Автор создает метко нацеленную сатиру на пресловутый американский образ жизни. В этом отношении особенно достигает своей цели картина деятельности всяких благотворительных обществ и клубов, громко именующих себя «слугами народа», во всю мочь вопящих о своей «независимости», «объективности», а на самом деле угодливо пресмыкающихся перед толстосумами, во всем выполняя волю обладателей золотого мешка.

Используя испытанный арсенал приключенческой литературы (неразгаданные тайны, переодевание, подслушивание, неодолимые препятствия, бегство, чудесное спасение), умело заостряя эти приемы, писатель предельно драматизирует действие, завладевает вниманием читателя.

Уже в «Последнем Эйджевуде» проявилась черта, ставшая позднее одной из отличительных особенностей Юрия Смолича-фантаста: уменье строить сложную, занимательную интригу, ставить своих героев в непредвиденные, запутанные обстоятельства, требующие от них крайнего напряжения, что способствует самораскрытию характеров.

Изображая отрицательных героев, Ю. Смолич предпочитает средства иронии, пародии, сатирического намека.

С едким, уничтожающим сарказмом, в пародийном плане рисует автор одного из своих персонажей – Джойса, ренегата и предателя, в образе которого отразились характерные двурушнические черты представителей верхушки американских профсоюзов.

Однако «Последний Эйджевуд», как и произведения того же плана в русской литературе, отмечен нечеткостью в трактовке некоторых существенных тенденций общественной жизни. Здесь дар предвидения и зоркость глаза изменяют автору.

Эти просчеты, как признает сам предельно взыскательный к себе Ю. Смолич, объясняются отсутствием надлежащей «идейной закалки и марксистской вооруженности». А достоверность, истинность прогнозов, какой бы сферы общественной жизни или науки они ни касались, возможны лишь на основе диалектического материализма.

В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что марксистская теория отличается своим историческим подходом «не в смысле одного только объяснения прошлого, но и в смысле безбоязненного предвидения будущего и смелой практической деятельности, направленной к его осуществлению» 1.

Мы говорим сейчас об этом отнюдь не для того, чтобы укорить автора – пионера жанра – за грехи молодости с позиций современности, когда все намного ясней, а для того, чтобы предостеречь наших молодых фантастов, ибо и теперь еще появляются произведения, в которых мечта устремляется в сторону, «туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти». Укажем хотя бы на А. Бердника, ряд книг которого («Путешествие в антимиры», «Дети безграничности», «Подвиг Вайвасваты», «Встреча над бездной», «Чаша Амриты» и др.), опубликованных за последнее время, подвергся справедливой критике за отход от марксистско-ленинского мировосприятия и сползание на идеалистические позиции в истолковании общественных и научных явлений, вплоть до использования библейских сентенций.

ЧЕТВЕРТАЯ ПРИЧИНА

В сознание трудящихся постепенно входило понимание того, что победа социализма придет в результате длительной, настойчивой будничной работы, упорной борьбы за развитие культуры, прогресс науки и техники.

Откликом на эти насущные задачи явился следующий роман Юрия Смолича «Четвертая причина». Позднее он зачеркнет эту книгу. Но невзирая на недостаточную художественную завершенность, сбрасывать эту книгу со счетов не следует, ибо мы находим в ней плодотворные искания, способствовавшие формированию жанра научной фантастики в украинской литературе.

Юрия Смолича, одного из организаторов творческой «Техно-художественной группы «А», захватывает идея сближения литературы с наукой. Растут и крепнут его связи с людьми науки, тесней и органичней становится его погружение в гущу жизни. Его все чаще можно встретить в цехах харьковских заводов – на турбогенераторном, ХПЗ, ХТЗ. Нередкий гость он и в лабораториях институтов. Словом, жизнь вовлекает писателя в свой поток – живой, кипучий, стремительный, и это, разумеется, благотворно сказывается на его творческих позициях.

«Четвертая причина» выгодно отличается от «Последнего Эйджевуда» тем, что ее сюжет основан на четкой научной проблеме – использовании звуковых волн для получения нового вида энергии. В результате исследований неожиданно возникает побочное явление – беззвучие – четвертая причина.

Разгадка этой непонятной четвертой причины решается также в форме детектива: беззвучие вначале воспринимается как диверсия, расследование которой ведется сложными методами. Но в целом научная проблема остается основой сюжета, и все перипетии романа продолжают вращаться вокруг этой оси, почти не отклоняясь.

Характер сюжета позволил автору для объяснения загадочного явления столкнуть в единоборстве представителей самых разнообразных отраслей науки.

В «Четвертой причине» появляется новый собирательный герой – молодежь. Горячая, дерзновенная, жизнеутверждающая, страстно увлеченная наукой. А тогда увлеченность наукой была опознавательным знаком эпохи. Жажда знаний, всеобщее к ним тяготение стали знамением времени. Вне знаний, вне культуры невозможно строительство новой жизни, и это хорошо понимают герои Ю. Смолича – молодые рабочие, инженеры, комсомольцы-рабфаковцы. На их стороне все его симпатии. И с явным скепсисом относится он к представителям старой касты ученых.

Роман богат познавательно, насыщен научной информацией, что играло большую роль для того времени. Но порой автору изменяет чувство меры, и тогда технические фрагменты превращаются в некий ребус.

Наиболее уязвимо произведение из-за недостаточного внимания к индивидуализации героев, раскрытию их внутреннего мира. Герои часто даже не названы по имени, указаны лишь их профессии или должности: научный сотрудник, инженер-акустолог и т. д. Тем самым им уготована чисто служебная роль рупоров для изложения той или иной гипотезы.

Ирония, юмор, озорной шарж украшают страницы романа. Но все же успеха автору он не принес. Частные удачи не решали поставленной проблемы в целом. Успех придет позднее.

РУКОЙ МАСТЕРА

Упорный труд и непрерывные искания приносят свои плоды – рождается трилогия «Прекрасные катастрофы», заслуженно выдвинувшая Юрия Смолича в ряд мастеров советской научной фантастики.

В своей трилогии Юрий Смолич поставил задачу – показать два типа науки. Одна избирает своей целью борьбу за счастье миллионов, и эту науку автор стремится возвеличить, а другую – содействующую насилию, гнету и уничтожению людей, клеймит позором.

Фашистской науке истребления Юрий Смолич противопоставляет советскую науку исцеления. Этому и посвящена трилогия.

В каждом из составляющих ее романов раскрывается не просто какая-либо научная проблема, а подвергается рассмотрению и обобщению самое назначение науки, ее возможности и цели, в зависимости от того, кто вершит судьбами народа, а значит, и науки, на что направлены ее силы и достижения.

Наука может стать страшной порабощающей силой, если она находится в руках изуверов. Об этом повествует роман «Хозяйство доктора Гальванеску».

Но самые выдающиеся достижения науки бессильны, если революцию научную не сопровождает революция социальная. Об этом говорят страницы романа «Еще одна прекрасная катастрофа», в котором рассеиваются без остатка беспочвенные утопические иллюзии аполитичных ученых, наивно верящих, будто существует некая «чистая» наука.

Книга воочию свидетельствует, насколько бессильна наука в собственническом мире, если она посягает на его краеугольные основы.

И, наконец, о том, насколько всесильна наука в обществе социалистическом, где вся атмосфера исполнена огромного уважения к труду ученых, где обеспечены все условия для воплощения тех научных открытий, которые направлены на благо людям, ярко и убедительно доказывает наиболее зрелая и полнокровная часть трилогии – роман «Что было потом».

Вот три аспекта, в которых Юрий Смолич рассматривает проблему развития науки, вот ключевая основа тех идей, которые он развивает в этих своих книгах.

Как видим, построение трилогии своеобразно. Автор шел здесь по пути доказательства от противного, по пути резко контрастного столкновения различных, противостоящих друг другу идей и представляемых ими социальных групп. Заметим попутно, что прием контрастов – излюбленный у Юрия Смолича. Он избегает мягких, размытых полутонов, предпочитая краски сильные, сочные, мазки пластичные, осязаемые, ибо это позволяет ему вылепить картину рельефную и выпуклую.

Сегодня мы воспринимаем трилогию как единое, достаточно монолитное целое. Но отнюдь не сразу выкристаллизовалось это внутреннее единство, не сразу был найден тот идейно-художественный стержень, который логически и философски объединил и организовал все три произведения, разнородные по стилевым и сюжетным признакам, по методам типизации героев, развитию первоначального замысла и характера основных персонажей.

Эволюция образов – и это вполне закономерно – обозначала и эволюцию самого писателя, его идейный и творческий рост.

Создание «Прекрасных катастроф», особенно романа «Что было потом», явилось важным этапом в творчестве Юрия Смолича, знаменовало новую в нем грань, ибо для него это был период формирования новых идейно-эстетических взглядов, укрепления связей с жизнью, новых точек соприкосновения с ней, период перевооружения.

История создания трилогии – интересная страница в творческой биографии писателя, которая тесно и очень органично переплелась с личными обстоятельствами его жизни.

Мы установили, что в поле зрения автора – насущные проблемы науки, художественное воплощение которых требовало значительной эрудиции, весьма серьезных познаний и – более того – специальной подготовки. Владел ли этим писатель, отдавал ли себе в этом отчет? Нет, осознание этого приходит не сразу, не вдруг. Расскажем об этом подробнее.

Однажды писателю пришлось лечь в больницу на неотложную операцию. Выяснилось, что и шеф-хирург и врач-анестезиолог читали «Хозяйство доктора Гальванеску». Их увлекла неуемная фантазия автора, что же касается научной гипотезы, то о ней врачи тактично умолчали, пообещав потолковать об этом после операции. Однако это умолчание писатель восприняв как весьма и весьма красноречивое. Не надо долго думать, чтобы понять, какой вывод сделал Юрий Смолич, непрестанно ищущий, начисто лишенный творческой самоуспокоенности. (Характерны в этом отношении названия его последующих книг – «Рассказ о непокое», «Рассказ о непокое продолжается»).

Роман «Еще одна прекрасная катастрофа» был уже готов к печати, но автор задержал его. Он решил продолжить свое перевооружение и с головой погрузился в изучение научной проблематики. Благо, на помощь пришло приглашение известного хирурга посещать его клинику.

Писатель с радостью согласился. И с тех пор в его квартире частенько раздавались телефонные звонки и слышался знакомый бас:

– Завтра в восемь у меня интереснейшая операция, полюбопытствуйте...

Либо:

– Не хотите ли взглянуть – завтра делаю такую же операцию, как вам.

Либо еще:

– Привезли больного. Будем спасать. Вам предоставляется возможность проследить все инстанции кровообращения...

И опыт накапливался. Писатель читал специальную литературу, посещал клиники, ездил на экстренные вызовы с каретой скорой помощи – делал все, чтобы пополнить запас своих знаний, изучить насущные проблемы медицины, а заодно глубже познать жизнь.

Он перевооружался.

Но медицина интересовала его не сама по себе, а как точка приложения своих сил, как возможность принести нечто новое людям, послужить общественно важным задачам, расшевелить научную мысль, возбудить фантазию, обострить творческую интуицию.

Сила идей безгранична.

В итоге Ю. Смолич приходит к выводу: он не до конца и не во всем понял свою задачу, когда создавал «Хозяйство доктора Гальванеску». Снова и снова придирчиво анализируя роман, писатель утверждается в мысли, что раскрыл лишь одну сторону проблемы: заклеймил извращенную человеконенавистническую антинауку умерщвления людей. Но что противопоставил ей? Где та сила, которая может и должна противостоять этим новоявленным ницшеанцам? Где та конструктивная положительная программа – программа немедленных действий, которая должна победно отразить наступление воинствующих «сверхчеловеков»? Ведь мракобесов мало просто заклеймить, их надо развенчать, разгромить начисто.

Так возникает мысль написать книгу, чтобы раскрыть и утвердить в ней гуманные принципы и достижения науки социалистической. Это будет самым действенным отрицанием науки буржуазной.

Удивительно точно отразилась в этом активность натуры Юрия Смолича, его уменье слышать зов жизни, его неотразимая потребность откликаться на сиюминутные, злободневные задачи современности.

Так мы получили возможность заглянуть в творческую лабораторию писателя, перед нами приоткрылась ее завеса. Юрий Смолич безжалостно перечеркивает, отвергает уже сложившиеся представления, уже выношенные образы, если с ними больше не согласно его художническое видение, если оно вступает с ними в противоречие.

Поиски, поиски... Неустанный труд... Писатель ненасытен в своей жажде узнавания, обновления, творческого претворения вновь добытого, познанного, переосмысленного.

Очень увлекательно погружаться в тайны этой лаборатории, распознавать пути, по которым двигалась мысль художника, исследователя, экспериментатора – разведчика нового в искусстве.

Так рождается и роман «Что было потом».

Являясь прямой антитезой «Хозяйству доктора Гальванеску», роман этот по закону внутренней логической связи, вплотную – мы бы даже сказали нерасторжимо – примыкает к первой книге трилогии, представляя собой непосредственное ее продолжение. Общность идейно-философской концепции устанавливается здесь, как уже упомянуто, по способу доказательства от противного. Именно поэтому автор завершает трилогию уже вышедшей в свет книгой «Еще одна прекрасная катастрофа», сознательно нарушая хронологическую последовательность написания, а роман «Что было потом» ставит рядом с «Хозяйством доктора Гальванеску», подчеркивая близость двух этих произведений и значение, которое он ему придает.

Такова творческая история «Прекрасных катастроф» и, в частности, книги «Что было потом», без которой в общем развитии темы ощутимо не доставало бы главного идейно-художественного звена.

ПИСАТЕЛЬ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

Поиски Юрия Смолича в области фантастики отмечены пристальным вниманием к научной проблематике.

В этом отношении «Хозяйство доктора Гальванеску» стоит несколько особняком. Идея книги – разоблачение и грозное предостережение, в этом ее общественный, политический смысл и главное назначение, ибо здесь трактуется гипотеза, представляющая собой антинауку. Книга ставит своей целью напомнить человечеству о той опасности, которая таится в бредовых идеях служителей реакции. Один из них – доктор Гальванеску. Он находит способ выцеживать кровь из человека и наполнять его сосуды искусственной, созданной им жидкостью, которая сохраняет жизнь клетки и одновременно служит проводником электротока. Этот чудовищный эксперимент превращает человека в автомат, управляемый радиосигналами. Смысл «открытия», рожденного исступленным мозгом маньяка, – заполучить для избранного меньшинства рабов, не способных на протест, сопротивление, борьбу. «Открытие» это – осуществление давней мечты его класса.

Отныне так называемые мышцы будут работать не столь хаотично, как прежде. Наоборот, гораздо совершенней и точнее, ибо на них больше не влияют ни глупые рефлексы, ни тревожные настроения, ни сознание, и теперь – никаких волнений, никаких революций. «Разве автомат способен на революцию?!» – смакуя подробности, цинично поясняет Гальванеску смысл своего изуверского эксперимента.

В годы, когда Ю. Смолич работал над своей трилогией, в Европе уже начала распространяться эпидемия коричневой чумы и, сопутствуя ей, то и дело возникали различные псевдонаучные теории – мальтузианцев, евгенистов, технократов.

Юрий Смолич – писатель с тонким восприятием социального – видит в этом большую опасность и приходит к печальным размышлениям над судьбами научных открытий, попадающих в руки мракобесов.

Мысли эти нашли свое выражение в «Хозяйстве доктора Гальванеску». Воинствующий мальтузианец – явление глубоко типичное. В этом образе писатель еще раз доказал свою проницательность, уменье «видеть дальше факта».

Опасения нашего фантаста оказались пророческими. До какого вырождения, морального распада могут дойти трубадуры расизма, воочию показали преступные «опыты» гитлеровских палачей от науки. Больницы они превратили в застенки, аптеки – в склады ядов, лабораториями для них служили Освенцим и Майданек.

Вновь его опасения подтвердились во времена Хиросимы. Не теряют своей злободневности предостережения писателя и сегодня.

Как же реализуются идейно-эстетические принципы Юрия Смолича в «Хозяйстве доктора Гальванеску»? На этом этапе преобладают приключенческие мотивы. Сюжет почти не выходит за их рамки, элементы научной фантастики лишь вкраплены в него, особенно в первой части романа.

Проверим это на деле.

Мрачная тайна окутывает имение доктора Гальванеску, богатого румынского помещика и ученого. Крестьяне боятся близко подойти к нему. Когда юноша-подпасок нечаянно забредает сюда, его подвергают порке: для собственной пользы и острастки, чтоб в другой раз неповадно было.

Советская аспирантка, агроном Юлия Сахно, узнав, что румынский ученый славится образцовым ведением хозяйства, добивается направления к нему, не подозревая на что себя обрекает.

Поначалу все приводит Юлию в восторг: доктор – выдающийся ученый, хозяйство которого ведется по последнему слову науки и техники. Но почему так странно бессловесны слуги? Они не похожи на живых людей. Юлия вспоминает слова рыбака Ионеску, в них звучал нескрываемый ужас перед именем доктора.

Юлия стремится проникнуть в тайну экспериментов Гальванеску. Опасности подстерегают ее на каждом шагу. Далее повествование развивается по канонам авантюрного жанра: сногсшибательные трюки, преследование, бегство и, наконец, спасение Юлии. Непреодолимые и все-таки преодоленные препятствия. Так замыкается первый круг повествования.

Юлии грозит горькая участь прочих пленников доктора. Но в последнюю минуту (согласно лучшим образцам приключенческих романов) отважной коммунистке удается обезопасить преступника, она спасается бегством, увозя с собой препарированные тела самого Гальванеску и его жертв – Ионеску и Чипариу.

От эпизода к эпизоду нарастает напряжение, действие безотрывно захватывает читателя. Нити тайны раз за разом ускользают от него, загадка почти до самого финала остается неразгаданной, и мы следим за перипетиями сюжета с неослабевающим интересом.

Словом, роман строится в основном по схеме приключенческого жанра, в ущерб познавательности. Соотношение этих двух начал явно не в пользу второго, пусть бы и хотелось обратного.

Пройдет время, и Юрий Смолич произведет решительную переоценку ценностей. Но пока на вооружении романиста – испытанные аксессуары. Его никак не упрекнешь в пренебрежении к увлекательности сюжета, добротности композиции. Да и незачем пренебрегать этим свойством в любом жанре. Аморфность композиции, бедный, спотыкающийся на каждом шагу сюжет трудно отнести к литературным достоинствам, и дело не искупит даже самая ответственная тема. Читатель вправе ждать увлекательного повествования, лишь бы сюжетные ухищрения не превращались в самодовлеющую цель.

В ЧЕМ ЦЕЛЬ ЖИЗНИ

Возвратившись на родину, Юлия Сахно привозит изувеченных Ионеску и Чипариу в институт экспериментальной хирургии. («Что было потом»). Их нужно возвратить к жизни. Трудная задача? Здесь не боятся трудных задач. Неизвестно, что с ними сделал Гальванеску, что это за чертова жидкость, которую он влил им вместо крови. Не известно, как воздействовать на нее. Столько неизвестного... Но для чего же служит наука, если не для разгадки неизвестного?! Не привыкли отступать такие, как Трембовский, как Харловский, как и все остальные – его друзья и помощники, которых он сплотил вокруг себя. В одиночку тут ничего не решают. Тут привыкли жить и трудиться тесной, дружной семьей: ничто так не объединяет, как дело, которому ты служишь, дело, которое ты выбираешь...

Пытливо и неуспокоенно ищет славная когорта Трембовского возможностей оживить румынских бедняков, попавших в лапы своего помещика. Он насильственно умерщвлял людей, а осмеливается называть себя ученым! Ныне этот «несущий смерть» тут же, на умных, беспокойных, золотых руках старого профессора: советские врачи не отказывают в помощи даже врагам.

«Несущий смерть» препарирован по его же собственному способу: Юлия Сахно об этом позаботилась. Как бы иначе спаслась она сама, как бы оградила, спасла от него людей? И теперь он лежит безгласный, как те, кого он искалечил, лишил жизни. Но Трембовский его оживляет: оживлять людей – его дело, его забота.

Как бьется это сердце, большое сердце старого профессора, в заботе, в тревоге о людях. Как оно открыто для них!..

– В чем цель жизни? – спрашивает Юрий Смолич устами своего героя. – В том, чтобы творить добро, а добро всесильно, все перед ним отступает.

Гальванеску оживляют. Он восстает из мертвых. Но человек ли он?.. Трембовский обращается к нему с просьбой помочь вернуть к жизни Ионеску и Чипариу, которых тот обрек на смерть. Но такая кипит в нем ненависть, что он и слышать ничего не хочет. Так мудро, так усовещивающе звучат слова старого профессора. Как можно отказать ему! Да полно, ученый ли Гальванеску? Ничем его не проймешь. Ничего человеческого в нем не осталось. Так что же – отступать?! Нет, такого не бывало. Робости у наших ученых нет. Невыполнимых задач они не признают: без смелости нет науки. Трембовский и весь институтский штаб собрались на совет. Нашли, как вырвать румын-бедняков из когтей смерти. А Гальванеску надеялся – не управятся без него. Не знают такие, как он, что за люди живут в этой стране. Тебе и твоим приспешникам их не одолеть, нет, не одолеть!..

Гальванеску побежден в этом поединке добра и зла. Он видит, что ему и иже с ним – выхода нет, и кончает с собой. Поистине жалок его конец.

Таков финал романа. Юрий Смолич одержал большую победу в жанре научной фантастики, и одновременно победу над самим собой: пришло то время, когда он отказывается от схемы романа приключений. Для него становится тесным прокрустово ложе устарелых норм. Он понимает, что на этом отгороженном от жизни пятачке, где со всех сторон громоздятся преграды изживших себя канонов, бой всему старому не дашь. На этом плацдарме он не сможет воплотить образы, теснящиеся в его воображении, требующие неограниченных просторов, ищущие выхода в широкий свет.

Роман «Что было потом» Юрий Смолич назовет впоследствии «реалистической фантастикой», и это очень точно, ибо в нем писатель как бы дошел до определенного рубежа, исчерпав для себя интерес к этому жанру.

Его потянуло от «вымысла» к «реальности». Новыми образами заполняются страницы его летописи. Впереди вырисовывались образы «Детства», «Наших тайн», «Восемнадцатилетних».

Пора исканий продолжалась...

В романе «Что было потом» научная проблема занимает ведущие позиции, элемент авантюрный отступает на задний план, он, по сути, вытеснен со страниц романа. Привычную схему заменили в значительной мере реалистические образы, и сюжет от этого не проиграл нисколько, ибо на первом месте здесь не приключения поступков, а приключения мысли. Романтика приключений уступает место романтике научных подвигов. Именно к этому призывал М. Горький: «Наша книга... должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно преодоление трудностей и поиски правильного метода.

Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий и изобретений, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиции».

Композиция романа «Что было потом» четкая, слаженная. Изложение научных гипотез изобретательно перемежается с остросюжетными разделами. В книге много волнующих, эмоциональных страниц. Упомянем хотя бы сцену обхода больных. Море страданий вокруг, но как умеют унять, утишить боль, вселить надежду Трембовский и его соратники. Это не значит, что в книге нет недочетов. Встречаются длинноты, сухое описательство. Но не они решают.

Эпиграфом к роману могли бы послужить прекрасные слова о вечно бьющемся, пульсирующем сердце как символе неусыпных забот о людях, которым верно служит наука.

«...Сердце словно стояло на страже там, у входа. Оно словно встречало каждого... как знамя, как боевой лозунг, вещая... стремления, смысл борьбы этого передового отряда советской хирургии, борьбы со смертью, за продление жизни, за создание живого из мертвого, жизни из смерти».

В ту пору, когда Юрий Смолич выступил со своей трилогией, едва ли не законом жанра считалась двухмерность изображения героев: только действие и только диалог, такова, мол, специфика жанра. Внутренний мир человека, его мысли и чувства оставались большей частью за рамками повествования.

Но уже тогда в лучшие произведения научной фантастики (А. Толстой, А. Беляев и др.) начало проникать целостное, многогранное изображение персонажей в полном соответствии с требованиями всей литературы. В этом же направлении от одной к другой книгам трилогии движется и Юрий Смолич. На смену статичным, условным социальным маскам, эскизному изображению персонажей («Хозяйство доктора Гальванеску») в процессе идейно-художественного роста приходят такие образы, как выразительный, запоминающийся Трембовский, как индийский ученый Нен-Сагор («Еще одна прекрасная катастрофа»), фигура объемная, пластичная.

«СОЛНЕЧНЫЕ ЛЮДИ»

Образ ученого-филантропа и альтруиста широко распространен в западной фантастике, в особенности у Жюля Верна. По-разному складываются судьбы таких героев. Одни из них терпят поражение в схватке с окружающим миром – как капитан Немо («Таинственный остров») или доктор Саразен («Пятьсот миллионов бегумы»). Другие попадают в когти грабителей и деспотов, использующих их научные открытия для наживы и укрепления своей власти, – как Тома Рок («Флаг родины») и Зефирен Ксирдаль («В погоне за метеором»). Третьи отрекаются от своих идей, изверившись в людях и в обществе, по их мысли еще не созревшем для того, чтобы овладеть тайнами природы и без вреда для себя ими воспользоваться: Кау-Джер («Потерпевшие крушение на «Джонатане»), Робур («Робур-Завоеватель») и другие.

Какая горечь звучит в прощальных словах Робура:

«...Отныне я полагаю, что ничего не следует делать раньше времени. Это относится и к прогрессу... Словом, всему – свой срок!.. Народы еще не созрели для единения. Поэтому я покидаю вас».

Еще пессимистичнее вывод Рафлза Хоу в романе А. Конан-Дойла («Открытие Рафлза Хоу»), герой которого осуществил давнюю мечту алхимиков – превратил простой металл в золото и попытался использовать его для помощи обездоленным.

«Тайна моя умрет со мной. Я сам не знал почти ни единой счастливой минуты с тех пор, как сделал свое открытие. Но я стерпел бы все, если бы чувствовал, что творю добро... Но, увы, все мои старания приводили к тому, что труженики становились бездельниками, довольные своей судьбой – жадными тунеядцами... Если таковы плоды моих деяний в малом, то легко можно предположить, каковы будут результаты моих грандиозных планов. Все мечты моей жизни свелись к нолю».

Крайнее разочарование, крушение всех надежд, загубленную веру в силы науки читаем мы в этих словах.

Юрий Смолич, сохраняя преемственность в изображении ученых-гуманистов, находит для подобных образов другие краски и другие пути разрешения социальных конфликтов.

Его Нен-Сагор («Еще одна прекрасная катастрофа») – человек удивительный. Редко встретишь такую чистую душу, такую кристальную честность и столь бескорыстное, преданное служение науке. Это – гуманист чистейшей воды. Но судьба его трагична – его замечательные открытия зачеркиваются. Более того, его подвергают за них остракизму. Оказывается, эксперименты ученого направлены не в ту сторону, они опасны, в них видна «рука Москвы»! Он осмелился думать о благе народа?! Но от него ждут совсем другого.

«Разве можно отвергнуть открытие, сулящее счастье и процветание людям?» – спрашивает Нен-Сагор. Он ничего не смыслит в политике, это верно. Борьба народа за лучшую долю проходила мимо него. Его удел – наука, чистая наука. Разве этого мало? Выходит, мало. Жизнь преподносит ученому жестокие уроки, и постепенно он прозревает.

В своем солнечном городе Гелиополе он сделал все, чтобы жизнь стала прекрасной. Он создал там новую жизнь и новых людей. Да-да, новых, совсем новых, «солнечных людей». Он поставил грандиозный эксперимент и достиг необыкновенного успеха. Системой продуманных предупредительных мер он преградил в свой солнечный город доступ недугам. Люди Гелиополя словно купаются в благодетельных лучах солнца, оно омывает их постоянно; ученый разложил для этого особым образом солнечный спектр.

Нен-Сагор вырастил уже несколько поколений «солнечных людей» – прекрасных и внутренне и внешне. Они исполнены гармонии. В них Нен-Сагор воплотил извечную мечту человечества.

Но то, чего он добился в Гелиополе, нужно распространить повсюду. Нужно повсюду преобразить жизнь людей. Мало-помалу Нен-Сагору становится ясно, что одной профилактикой тут не обойдешься: нужна профилактика социальная. Для того, чтобы его открытие стало достоянием всего народа, а не одного лишь заповедного Гелиополя, нужно бороться за лучшую участь вместе со всем народом. И он обращает свои взоры к Советскому Союзу.

Есть на свете страна, где думают о том, чтобы вся она стала солнечной, чтоб» каждый ее уголок стал Гелиополем. Но без гнева народного этого не добиться, вот вывод ученого. И когда в родной Индии разгорается национально-освободительное движение, Нен-Сагор не колеблясь примыкает к восставшим.

Так автор углубляет образ Нен-Сагора, ученого-гуманиста, в недавнем прошлом убежденного сторонника «чистой» науки. Новое сознание освобождает его от старых иллюзий.

В романе «Еще одна прекрасная катастрофа» научная проблема – не предлог, не повод для нанизывания увлекательных приключений и нагнетания занимательности. Здесь научная проблема сама становится темой и содержанием повествования. Динамика, движение сюжета поставлены в непосредственную зависимость от отношения персонажей к центральной теме романа – открытию Нен-Сагора: на нем скрещиваются противоборствующие силы, вокруг него разгорается напряженная борьба.

Эта напряженная атмосфера возникает с первых же страниц книги, когда главный герой ее, Нен-Сагор, на заседании Королевского медицинского общества оповещает о своем открытии. Впервые в речи аполитичного дотоле ученого прозвучали «опасные» ноты. Его выступление произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Всю респектабельность с высоких особ словно ветром сдуло.

По мере того как все полнее раскрывается социальный смысл открытия индийского ученого, все больший накал получает сюжет, достигая высшей точки, когда Нен-Сагор открыто провозглашает немыслимость профилактики медицинской без профилактики социальной. Тогда наступает трагическая развязка: Нен-Сагора изгоняют. С ним мирились, покуда он ограничивался революцией в медицине, но когда в его научных гипотезах появляется призрак революции социальной, этого его уважаемые коллеги стерпеть не в силах. Ему запрещают научную деятельность, он терпит полный крах.

Нен-Сагор, подобно его предшественникам – героям Жюля Верна, Конан-Дойла и других, терпит поражение. Но катастрофу, постигшую его, Юрий Смолич называет прекрасной, ибо она развеяла прекраснодушные иллюзии Нен-Сагора и показала единственно правильный путь к достижению своих стремлений.

Автор рисует образ Нен-Сагора в динамике и развитии. Не легко и не просто дается ученому новое сознание. Он приходит к нему через большие испытания, и писатель поведал нам об этом убедительно.

Вспомним – Гальванеску уничтожает людей, Трембовский их оживляет, Нен-Сагор растит «солнечных людей» будущего.

Этой триадой Юрий Смолич тематически объединяет звенья своей трилогии.

«ТОТ, ЧТО С БИЧОМ»

В литературе не новым является вопрос о том, как может сочетаться служение науке с нравственным очерствением, равнодушием и прямой жестокостью.

Очень выразителен в этом отношении доктор Моро Герберта Уэллса («Остров доктора Моро»). Затравленный ханжами, он, смелый физиолог-экспериментатор, бежит на затерянный среди океана остров, чтобы там отдаться своим исследованиям. Он работает над проблемой ускорения эволюции, применяя для этого самые безжалостные методы вивисекции. Голая идея восторжествовала в нем над всем, вытравив из души человечность, подчинив себе все остальные чувства.

Стремясь вырвать у природы тайны формообразования, он ставит опыты по «очеловечению» животных, а сам при этом перестает быть человеком. «Тот, что с бичом» называют его исковерканные им люди-звери.

По мысли Уэллса, безжалостность доктора Моро символизирует идею прогресса. Жестокость здесь неизбежна, ибо путь цивилизации (от зверя к человеку) – это путь тяжких мучений: необходимость заменяет гуманность.

Еще дальше по этому пути идет другой герой Уэллса – Гриффин («Человек-невидимка»). Талантливость его открытия зарождает в нем чувство превосходства над людьми. Чем выше поднимается Гриффин по крутой стезе познания, тем меньше становится его потребность служить людям, тем сильнее искушение возвыситься «над толпой». В нем проявляются уже и черты ницшеанства. Одержимость идеей толкает его на путь преступлений. Он не останавливается ни перед чем, стремясь выжать из своего открытия как можно больше выгоды.

Образ Гальванеску – дальнейшее логическое развитие подобных же тенденций, но выраженных в несравнимо более резкой и ненавистнической форме, тенденций, особенно опасных с появлением фашизма.

Гальванеску тоже даровитый ученый, но на что направлены его талант, его опыт, какие цели он себе ставит? Если доктор Моро экспериментировал над животными, пытаясь превратить их в людей, то усилия Гальванеску прямо противоположны: он стремится превратить людей в живые автоматы.

Взбесившийся мальтузианец, он люто ненавидит в человеке все истинно человеческое, все то, что его возвеличивает, по справедливости делая венцом творения.

Новоявленным патрициям, которых представляет Гальванеску, нужны покорные рабы, не способные пойти против воли хозяев. Но найти таких все труднее и труднее. Надеяться на людей больше не приходится, и у Гальванеску рождается дьявольский план заменить их автоматами. Он очень спешит привести свои замыслы в исполнение, «пока все эти пролетарии... не объединили свои силы». А вдруг они опередят Гальванеску и ему подобных? Выбросят их на свалку истории? Мысль эта, словно кошмар, все чаще обуревает сию «элиту», и не без оснований – примеров тому много, и они все грознее.

Начиная на нетронутой целине – до этого на карте научной фантастики в украинской литературе мы видим белое пятно, Юрий Смолич, критически осмысливая лучшие традиции классиков (Жюля Верна, Герберта Уэллса), идя непроторенной тропой исканий, новаций, экспериментов, приложил немало усилий для утверждения этого жанра в украинской советской литературе.

Влияние Юрия Смолича отчетливо ощущается в творчестве почти всей молодой генерации фантастов.

Вдумчивый, доброжелательный советчик, он, в тревоге за дальнейшую судьбу любимого им жанра, призывает талантливых и работящих не останавливаться на достигнутом, добиваться все большего и большего. Сам же Ю. Смолич к фантастике больше не обращался. Проблемы современности, реальной жизни завладевают писателем. Он живет другими творческими интересами, но его «Прекрасные катастрофы», пройдя через десятилетия, продолжают верно служить людям.

Романы эти потому и выдержали испытание временем, что неудержимая фантазия автора не выродилась в беспредметное фантазирование, что он не оторвался от жизненной основы, ее породившей. Творения его и сегодня сохраняют свою познавательность, увлекают читателя неподдельным энтузиазмом, верой в силу науки.

Рожденная в неустанных исканиях, фантастика Юрия Смолича в свою очередь будит творческую мысль. И не сосчитать всех стремящихся к знаниям, кого книги Юрия Смолича направили по этому захватывающе прекрасному пути.

1. В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 26, стр. 75.

http://www.fandom.ru/about_fan/pylnenkiy_...

***

Термины "анабиоз, бальзамирование, трансфузия и т.д." в романе Ю. Смолича "Ещё одна прекрасная катастрофа".