Тысячы віцяблянаў прыйшлі правесьці Юрыя Пэна ў ягоную апошнюю дарогу. Прыйшлі аддаць яму разьвітальнае „бывай” і прыхільнікі ягонага таленту, і прататыпы ягоных шмат якіх пэрсанажаў і з сваймі дзецьмі ды ўнукамі. На іхных вачах можна было пабачыць шчырыя сьлёзы, як і пачуць іхны непадроблены плач, выкліканы балючай стратай вернага сябра. А за пахавальнай працэсіяй, якая расьцягнулася на два кілямэтры, бегла з гістэрычным крыкам псыхічна хворая пажылая жанчына, што калісьці адбілася на Пэнаўскім партрэце дзяўчыны, звар’яцелай пасьля пагрому».

Юрка Віцьбіч „Люблю я, понимаете, Витебск”, „Новое Русское Слово” 1 верасьня 1971 г.

Вячаслаў Ракіцкі: “Юдаль Пэн быў забіты 70 гадоў таму ў ноч зь лютага на сакавік. Сёньня мы ўжо ведаем ступень праўдзівасьці камуністычнай прэсы і таму не паверым паведамленьню ў тагачаснай “Зьвязьдзе”, што “выдатны мастак загінуў ад рукі клясавага ворага”. А што вядома сёньня пра абставіны трагічнай сьмерці Пэна?”

Сяргей Харэўскі: “Гэту сьмерць камуністы выкарысталі дзеля сваёй прапаганды. Але ж Пэн быў забіты ня з мэтай рабунку, бо ў стале й нават у кішэні забітага захаваліся грошы. Зразумела, што ў 1930-х гадох забойцаў доўга не шукалі, і імі назвалі шаснаццацігадовую пляменьніцу Пэна і ейнага жаніха. Ніхто ў гэта не паверыў, але яны прапалі ў расейскіх канцэнтрацыйных лягерах”.

Ракіцкі: “У вашых словах чуецца намёк, што , магчыма, бальшавікі спрычыніліся да сьмерці Пэна. Аднак, вядома ж, што гэты майстра ўжо ў сталым веку спрабаваў зразумець і камуністычную рэвалюцыю, і рэвалюцыйнае мастацтва. Дзеля чаго ж тады магло спатрэбіцца бальшавіцкаму рэжыму забойства 70-гадовага мастака?”

Харэўскі: “Яно так: Юры Пэн паспрабаваў зразумець рэвалюцыю, працуючы ў 20-х гадох над гэткімі кампазыцыямі, як „Шавец-камсамолец” і „Габрэй-калгасьнік”. Але ў 1930-х гадох пачалося адкрытае цкаваньне Пэна. Ён абвінавачваўся вульгарызатарамі ў „нацыянальнай абмежаванасьці”, „габрэйскім нацыяналізьме”, „прапагандзе юдаізму” і „сыянісцкім трызьненьні”.

Ракіцкі: “Вядома, як пад ціскам бальшавікоў і са зразумелым жаданьнем ўратавацца многія творцы дэманстравалі сваю ляяльнасьць чырвоным уладарам. Дык што, Пэн насамрэч не перайшоў на рэйкі сацыялістычнага рэалізму?”

Харэўскі: “Узорам для бальшавіцкага ладу жыцьця мусіў быць хто іншы. З гонарам і годнасьцю ён заставаўся самім сабою. Да канца дзён. Ён ня мог на патрэбу бальшавікоў імгненна стаць атэістам, бо быў прававерным юдэем і, між іншым, прышчапляў свой сьветапогляд вучням. Пэн настаўляў маладога Шагала: “не малюй казу вышэй сінагогі!”. І не забывайма, што Падзьвіньне апынулася ў 1920-я гады падзеленае ажно на 4 часткі. Радзіма Пэна -- Езяросы -- апынулася ў Літве. Цяпер гэта -- Зарасай. Натуральна, яму куды бліжэй і важней быў лёс супляменьнікаў-адзінаверцаў, блізкіх сваякоў у Польшчы, Латвіі й Літве, чым задачы пабудовы сацыялізму ў прасторах Эўразіі. Мастак апынуўся ў абставінах поўнай ізаляцыі і ў сваіх апошніх змрочных карцінах „Мастак і сьмерць” і „Выскал сьмерці” нібы прадбачыў сваю жудасную сьмерць”.

Ракіцкі: “Але ж, імя Пэна, прынамсі, на маёй памяці, чырвоныя ўлады не пісалі чорнай фарбай”.

Харэўскі: “Пасьля сьмерці мастака ягоную спадчыну савецкія ўлады прысабечылі і выкарыстоўвалі як хацелі. Апошняя перадваенная Ўсебеларуская выстава выяўленчага мастацтва, што адкрылася ў лістападзе 1940 году, мела назву "Ленін і Сталін -- арганізатары БССР". На ёй было шэсьць твораў Пэна: "У гарадзкой управе за пэнсіяй". "Пасьля страйку", "Сьляпы" , "У пякарні", "Вуліца ў Віцебску'''', "Гадзіншчык".

Ракіцкі: “Натуральна ж, сапраўдная мастацкая спадчына Пэна ня ў гэтых карцінах. А ў чым найперш ягоная заслуга перад беларускім мастацтвам?”

Харэўскі : “У стварэньні сваё мастацкай школы, якая была ўнікальнай зьявай ня толькі для Беларусі, а і для ўсясьветнага мастацтва. З пэўнасьцю вызначыць, колькі ж усяго вучняў прайшло праз школу Пэна, немагчыма. Але дакладна можна назваць такія цяпер усясьветна вядомыя імёны, як Лазар Лісіцкі, Саламон Юдовін, Восіп Цадкін, Аскар Мешчанінаў, Давыд Якерсан і, натуральна, Марк Шагал”.

Ракіцкі: “Чаму лёс зьвёў іх менавіта ў Віцебску, а не, напрыклад, у Менску?”

Харэўскі: “Менавіта ў Віцебску ўпершыню зьявіліся чыгунка, вадаправод, электрычнасьць, першыя публічныя бібліятэкі і музэі, першы ў былой Расеі ліфт, і нават трамвай тут зьявіўся раней за Маскву і Пецярбург. Віцебск меў вялізарныя мастацкія традыцыі. Тут жылі й працавалі Іван Хруцкі, Юльян Клевэр, Ільля Рэпін ды дзесяткі іншых творцаў. Віцебск быў мостам між эўрапейскай і расейскай культурамі, каталіцкай, праваслаўнай ды юдэйскай традыцыямі. Паводле ўспамінаў скульптура Заіра Азгура ў кніжцы „Незабыўнае”, Пэн гаварыў: „Люблю я, разумееце, Віцебск. І як гэты горад не любіць! Цудоўная рака! Высокія, дзе абрывістыя, а дзе пакатыя берагі... Я люблю й цэрквы Віцебску, бо яны не падобныя на смаленскія. Разумееце, я люблю партрэтнасьць гораду. Кожны горад павінен мець свой партрэт. А наш Віцебск сваім абліччам адрозьніваецца ад другіх гарадоў”.

Ракіцкі: “Якую ролю адыграла школа Пэна ў гісторыі Віцебску і беларускага мастацтва наогул?”

Харэўскі: “Вялізарную. Перадусім для тутэйшых габрэяў, якім забаранялася жыць за рысаю аседласьці, у этнічнай Расеі. Гэтак у тагачасным Віцебску габрэі складалі 53 адсоткі насельніцтва. Варта было прыдумаць спосаб мець для мільёнаў неадукаваных расейскіх габрэяў сваю мастацкую школу. І яе зьяўленьне мела калясальны рэзананс у малапісьменным артадаксальным габрэйскім сьвеце”.

Ракіцкі: “Гэта была, перадусім, акадэмія мастацтваў для габрэяў? Ці ўсё ж гэта была alma mater для ўсяго шматнацыянальнага беларускага мастацтва?”

Харэўскі: “Так, перадусім для непісьменнай габрэйскай моладзі. Але вучыліся тут і дзесяткі беларусаў, латышоў, расейцаў. Прыкладам, слынныя беларусы Яўхім Мінін і Зянон Грабавец. Гэта быў фэномэн мастацкай культуры Беларусі. Але беларускае мастацтва не існавала асобна ад яго. Не магло не адбывацца ўзаемаўплываў. Беларусы разам з габрэямі і стварылі супольную Віцебскую школу мастацтва”.

Ракіцкі: “Ці можна акрэсьліць нейкія агульныя рысы, што былі ўласьцівыя творчасьці вучняў Пэна?”

Харэўскі: “Калі карціны бытавога й партрэтнага жанраў былі ў Пэна пераважна напоўненыя габрэйскімі матывамі, дык пэйзажны жывапіс цалкам беларускі. Рысы адзінства, агульнасьці, прысутнічаюць ва ўсіх пэйзажах віцебскай школы. Гэта -- эскізнасьць у манеры пісьма, размытыя, як у шэрую гадзіну, контуры, пастэльнасьць у калярыце і сакавітыя, чыстыя лякальныя каляровыя акцэнты”.

Ракіцкі: “А што б было, каб у Віцебску не паўстала такая школа, каб Пэн ці хто іншы абралі б сабе для кропкі апоры іншы горад?”

Харэўскі: “Пэўна, нешта такое магло б паўстаць у Кіеве ці Вільні. Але тады мы ня мелі б гэтага фэномэну і не маглі б разглядаць яго як свой. Менавіта на грунце школы Пэна вырас Віцебскі мастацкі тэхнікум Марка Шагала, дзе стары Пэн выкладаў таксама. З Пэна вырасьлі таксама такія розныя творцы, як Малевіч і Фогт, Лебедзева і Дабужынскі. З гэтага асяродку пачалося і прафэсійнае беларускае мастацтвазнаўства, дзякуючы сьпярша Шчакаціхіну, а пасьля і братам Даркевічам. Нават пасьля ад’езду самых значных творцаў, не зважаючы на брутальныя сталінскія рэпрэсіі, гадаванцамі гэтай школы сталі жывапісцы Масьленікаў, Кроль, Ціхановіч, Хрусталёў, Ахрэмчык, скульптары Азгур, Бембель, Селіханаў і пісьменьнік Васіль Быкаў. Вось і ўявіце цяпер, што было б, каб у 1898 годзе Юдаля Пэна не асьвяціла шчасьлівая думка стварыць тут сваю школу”.

Ракіцкі: “Гэта – Віцебск з Пэнам. А Віцебск бяз Пэна?”

Харэўскі: “Віцебск жыў жа бяз памяці пра Пэна і ягоных вучняў паўстагодзьдзя. Што з гэтага сталася, нам вядома – глухая правінцыйнасьць і цывілізацыйны заняпад. Не было б бяз Пэна і Шагала, а без Шагала не зьявіўся б тут Малевіч. А без Малевіча з Шагалам я не магу сабе нават уявіць, якім было б усясьветнае мастацтва сёньня”.

Ракіцкі: “Як склаўся лёс выпускнікоў Пэна? Ці насамрэч мы можам казаць, што віцебская традыцыя не перарвалася?”

Харэўскі: “Прывяду найкрасамоўнейшы прыклад. Уладыслаў Стрэмінскі -- вучань Пэна, Малевіча і Шагала -- ў 1922 годзе пераехаў у Польшчу, дзе стаў піянэрам авангарду. Ён у Лодзі запачаткаваў уласную мастацкую школу. Сярод вучняў Стрэмiнскага была i беларуская дзяўчына Надзея Хадасевiч, у будучым француская мастачка Надзя Лежэ. Сярод вучняў Стрэмінскага ў Лодзі быў і Анджэй Струміла, выбітны мастак, які нарадзіўся ў Заходняй Беларусі. Стаўшы пазьней прафэсарам, Струміла быў настаўнікам Лёніка Тарасэвіча, самага славутага мастака беларускага паходжаньня ў Польшчы і ў сьвеце. Гэткім чынам, прамяністае сьвятло Віцебска дайшло да нас праз пакаленьні ў жывым, рэчаісным выглядзе як непарыўная традыцыя, якой неўзабаве будзе цэлае стагодзьдзе”.

1 сакавіка сёлета ў Віцебску ўрачыста адкрылі мэмарыяльную шыльду на «сінім доме»ў гонар вядомага мастака Юдаля Пэна. На барэльефе Пэн трымае ў руках палітру, а над подпісам на дошцы абдымаюцца два галубкі. Выдадзены і альбом “Ю.М. Пэн”, у якім таксама зьмешчаны каталёг ўсіх твораў Майстра, што знаходзяцца ў Віцебскім краязнаўчым музэі.

https://www.svaboda.org/a/756163.html

Я перескажу один короткий эпизод. Не потому, что он значительнее или ярче других,— о нет, он не более чем крошечная искра в грандиозном пламени Отечественной войны,— но мне показалось, что в нем переплелось несколько разнородных нитей, которые суть человеческие чувства: отступничество и верность; крикливое тщеславие и героизм без единого слова, со сжатыми губами; вина и возмездие.

Вернемся в июнь 1941 года.

* * *

Окна школы за молодой листвой деревьев стали гаснуть одно за другим: техничка тетя Фруза последней обходила классы. Выпускной вечер окончился.

Девушки в батистовых и пикейных платьях, юноши в белых рубашках с узкими галстучками медлили расходиться. Так не хотелось рвать живую связь, которая десять лет соединяла воедино их всех — зубрил и двоечников, дебоширов и учительских любимчиков, первых красавиц и безнадежных дурнушек, пай-девочек и мальчишек-сорвиголов... Сначала они назывались первым «А» классом. Через несколько лет — четвертым «А», шестым «А», восьмым, десятым...

Учителям было еще грустнее: они теряли их навсегда. Даже те, кто останется в городе, будут попадаться на глаза все реже, здороваться все торопливее... Сейчас они еще твердили по привычке:

— До свидания, Анна Григорьевна!

— До свидания, Тихон Емельянович!

— До свидания, Бася Моисеевна!

Но в школьных стенах свидание их больше не ждет.

Стояла прозрачная летняя ночь. От Двины веяло запахом нагретой за день речной воды; острый сырой аромат источали соки трав по косогору.

Сначала, сбившись в кучу, они постояли еще какое-то время в школьном саду среди волшебно шевелящихся теней; потом гуськом двинулись по тропинкам высокого левого берега мимо губернаторского дома по Успенской горке; спустились по крутой деревянной лестнице к мосту через Витьбу, и тут стало явным то, что так долго таилось от чужих глаз — кто кого пошел провожать!

Двадцативосьмилетний учитель истории Александр Львович Брандт, кумир старшеклассников, тоже вызвался проводить одну из своих учениц, несменяемую партнершу по школьному драмкружку, тезку его жены Галины...

На какое-то время витьбенский мост опустел. Мгла не успела сгуститься, как начала уже медленно редеть. Облака поднимались все выше, купол неба становился необъятным.

В сонной тишине улиц звук шагов разносился четко. Костя Маслов услышал одинокие шаги издалека и сразу угадал их: молодой Брандт (его называли так в отличие от отца, старого Брандта, тоже преподавателя) возвращался, как и он, к витьбенскому мосту. Они остановились и закурили, опершись о перила.

Весь этот вечер Брандт был чрезвычайно оживлен. Он много танцевал с выпускницами и не стесняясь отдавал предпочтение псе той же черноглазой, с матовым вишневым румянцем во всю щеку. Вообще, чувствовал

252

себя распбрядителем бала! Ребята тянулись к нему со всем пылом неискушенных сердец; он и всегда-то представлялся им образцом эрудиции, ораторского искусства и хороших манер, а теперь, когда сбросил с себя отстраняющую мину наставника и держался почти что на равной ноге, их обожание достигло предела.

И было так естественно, что именно он один из всех учителей не захотел /распрощаться у дверей школы. Гурьбой они отправились к плотине, растолкали сонного сторожа и покатались на лодках.

Сейчас, в усталой тишине наступившего утра, лицо учителя показалось Косте посеревшим и непривычно печальным.

— Как я завидую всем вам,— внезапно проронил он.

— Вы? Нам? — в безмерном изумлении переспросил Костя.

— Конечно. У вас все впереди. А что может случиться неожиданно в моей жизни? У меня такое ощущение, что она осталась уже за поворотом.

Костя не нашелся, что ответить.

Брандт молча сбрасывал папиросный пепел в шустрый ручей Витьбы, втекающей под державную руку Двины.

— Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной,— нараспев проговорил он, уставившись перед собою.— Пуля, им отлитая, отыщет грудь мою: она пришла за мной... Упаду, смертельно затоскую...— Он вдруг оборвал и повернулся к Косте с той надменноснисходительной усмешкой, к которой они привыкли в классе.— Знаете, чьи это стихи?

— Нет,— сознался Маслов, привычно чувствуя себя ' школяром, не ответившим урок.

Длинное смугло-бледное лицо Брандта приняло задумчивое выражение.

— Я не вспоминал их с тех самых пор, как уехал из Ленинграда. А ведь они написаны именно об этой реке.

263

Как странно, что я забыл... Не слыхали?—добавил он другим тоном.— Не слыхали, не проходили... Знаю. Ну. а эти помните? Я их читал в классе. Хотя, может быть, и не в вашем.

С тяжким сердцом, гоннмыП судьбой, как водя,

Мусор и щенки я нес на себе, как вода.

Родину бросил, покорен судьбе, как вода.

Ушел и вспять не вернулся к тебе, как вода.

— Гордый, высокомерный, самовлюбленный Хока-ни! — отбарабанил Костя, в точности повторяя Брандто-вы слова.

Тот улыбнулся.

— То-то и оно-то!

И, слегка кивнув, ушел не оборачиваясь.

Было пять часов утра. Война уже началась.

* * •

Брандт ошибался: хотя срок его жизни был точно отмерен, ему предстояли еще многие неожиданности.

И самым неожиданным окажется то, что человек, которому назначено сыграть в его судьбе главную роль, в эти минуты находился совсем недалеко. В двух шагах от моста, под Успенской горкой стоял деревянный двухэтажный дом, где на первом этаже, возле окна, выходящего на реку, на железной кровати, уйдя темноволосой головой в умявшуюся подушку, под мурлыкающий ход стенных ходиков спал Михаил Георгиевич Стасенко, тридцати трех лет отроду, бывший пограничник. По странному совпадению он появился в Витебске в одно время с Брандтом; как и тот, женился здесь и имел точно такого же трехлетнего сына.

Они никогда не видели друг друга.

Утро двадцать второго июня для Стасенко, начальника городского Общества спасения на водах, началось, как всегда, рано. В оба широких окна лился отражен-

254

ный переливчато-солнечный отблеск реки, белые занавески надувались, а стеганое голубое одеяльце сына казалось осколком безмятежного утра.

Леник проснулся раньше всех, загукал, залепетал и, держась за боковую сетку, потянулся к никелированным шишечкам родительской кровати.

Стасенко пробудился тотчас, как привык за шесть лет просыпаться на Уставе. На какую-то долю секунды ему даже померещилось, что за окнами не Двина, а Черное море и что вместо гудка буксирчика он услышит сейчас стонущий вопль муэдзина на турецкой стороне. Он спал всегда крепко, без сновидений. Явь и вымысел путались в его сознании лишь то мгновение, пока он подымал веки. Но вот глаза раскрылись — светло-карие, зоркие,— и он уже был на ногах.

Потом он умывался, пил чай. Его молоденькая жена Оля, которая жаловалась последнее время на сердце и должна была ехать на курорт (ее отпуск начался два дня назад), надела ради выходного дня новый сарафан из модного сатина-либерти, красный в горошек, и ее обнаженные загорелые плечики светились на солнце.

Узнав о войне, Оля прежде всего спросила: «Как же путевка?* — ее пухлые губы задрожали.

Она вообще легко плакала. Слезы частыми обильными горошинами прыгали по юным щекам. Михаил подолгу мог разговаривать с ее матерью, обсуждать газетные новости, но к ней относился почти как ко второму ребенку в семье.

— Отложим путевку. Ничего,— только и сказал.

Кругом уже все шумело: война, война. Но, казалось, никто толком не понимал, что же это такое?

Днем Михаил объехал спасательные посты на реке, проверил: все ли в порядке, все ли на местах. С утра он надел сиреневую тенниску, и хотя солнце припекало, но ветер на реке тотчас сушил пот.

Застланный клеенкой обеденный стол к его приходу

был ужо накрыт. Он ел с аппетитом свекольный холодный борщ и первую молодую картошку, политую подсолнечным маслом, с зеленым луком, огурцами и редиской.

Вблизи дома у них было несколько гряд, но неумелая Оля сыпанула семена редиски так густо, что они заглушали друг друга. Когда Михаил принялся разреживать, у нее тотчас навернулись слезы.

— Зачем же тогда было сажать? Мне жалко. Не рви.

Она была горожанкой, дочерью драматического актера.

— Хорошо,— сказал, усмехаясь, Михаил.— Твою грядку не тронем, а оту я прополю. Посмотришь, что из этого получится.

И, конечно, редиска выросла лишь у него.

На следующее утро, понянчив немного Ленина, он сказал жене не отводя глаз, но по возможности мягко:

— Не хочу от тебя скрывать, Оленька. Вчера я был в военкомате и сегодня уже не вернусь домой. Сейчас иду сдавать дела.

— Но меня тоже вызвали на работу,— растерянно пролепетала она.— В горкомхозе надо выплатить всем досрочно жалование.

— Значит, иди.

К военкомату она его не провожала. Зато Леник вцепился пальчиками в отцовскую рубашку, и он никак не мог передать его на руки теще.

К вечеру стало известно, что вновь сформированная часть пока что оставлена в Витебске, на фанерной фабрике. Ольга прибегала туда вечерами. Так продолжалось до двадцать восьмого июня; молоденькая женщина уже уверилась про себя, что изменений не произойдет и впредь, а там, глядишь, кончится и эта война!

В воскресенье он назначил ей встречу в тенистом садике у педагогического института. Наверно, ему что-то хотелось сказать ей без чужих ушей, даже без их

266

ребенка, к чему-то приготовить, что-тогобъяснить, оставить наказ.

Она пришла и не дождалась: накануне ночью часть отправили на фронт.

• • •

Июль начался в т&м же вопиющем противоречии безветренных ясных дней с сияющими небесами над гладью Двины, которая еще не успела обмелеть после весеннего паводка,— и растерянности, смятения, мучительной тревоги, поспешных сборов и отъездов, а также неурочных совещаний за длинным обкомовским столом, когда на повестке дня стояло уже не выполнение планов или шефская работа, а утверждение будущих партизанских явок и списка подпольщиков. Фашистские армии обтекали Витебск.

Война перестала быть расплывчатым понятием. Над крышами и вдоль дорог кружили вражеские самолеты; гул канонады становился все слышнее.

Словно кровь при обмороке, вся жизнь отхлынула от центра города к вокзалу. Через Витебск шли безостановочно составы то с ноинскими частями, то груженные заводским оборудованием или же полные раненых и беженцев., К чужим эшелонам теперь присоединялись уже и свои: как можно больше вывезти, спасти, не оставить врагу.

Заведующий музеем Валентин Карлович Зейлерт двое суток паковал коллекции фарфора и бронзы, укладывал мраморные статуэтки между стружками в опорожненные бочки и наспех сколоченные ящики. Ему оставалось лишь добыть разрешение на вагон, довезти поклажу до вокзала и погрузить. Тогда бы от сердца у него отлегло; он всегда слыл человеком долга.

Несмотря на неразбериху, ломовика обещал найти ■ завхоз музея Мартын Петрович Лабоха, а требование

|9 Зек. П» 267

на вагой без слова подписал на служебном бланке замороченный человек с помутневшим, почти неживым взором. И вот, уже договорившись на товарной станции, Валентин Карлович скорым шагом поспешал от вокзала через мост, когда кто-то громко окликнул его. Навстречу шел старый Брандт, которого приглашали иногда в музей как эксперта. Валентин Карлович был достаточно знаком с ним, чтобы кланяться при встрече, но те горячие рукопожатия, с которыми кинулся к нему шапочный знакомый, наверно, несколько удивили бы, происходи все это в обычное время. Было недосуг размышлять сейчас над мелочами, и он приписал возбужденный вид встречного знакомца общему нервному напряжению.

Между тем, старый Брандт — по обыкновению и своем черном, неряшливо сидящем костюме, в старомодных тупоносых ботинках, но при галстуке и держа в руке фетровую шляпу,— подчеркнуто дружелюбно и неуместно шумливо расспрашивал о самочувствии, о здоровье домашних, о новостях. Голос его звучал, как всегда, напористо, клокочуще низвергался водопад слов.

Валентин Карлович едва вставил:

— Какие теперь новости! Вот удалось добыть вагон для эвакуации. Будем грузить, Семью я еще вчера посадил на какую-то проходящую платформу; надеюсь, что отступление будет недалеким и мы скоро свидемея. А вы когда собираетесь уезжать?

Он повторил этот вопрос дважды, пока запнувшийся Брандт не промямлил, что он, собственно, еще не решил, как-то все слишком неопределенно вокруг...

Зейлерт понял его иначе.

— Я тоже думаю, что город не будет сдан! — горячо воскликнул он.— Но бои-то наверняка разгорятся, и лучше гражданских лиц эвакуировать, ведь так?

Брандт пожал плечами. Из-под лоснящегося отво-

258

рота пиджака у него выглядывала мйтая сорочка. Почему-то именно в этот момент в памяти Валентина Карловича всплыли слухи, будто старуха-жена Брандта была дочерью чуть ли не помощника министра финансов в последнем царском правительстве, а он сам, вынимая из бокового кармана массивную золотую луковицу старинных часов/с крышечкой, обмолвился однажды, что это единственный сохранившийся ему сувенир от отца-посланника... В Витебск они попали в 1936 году.

— Так вы едете или нет? — в упор спросил Зейлерт.

— Сперва переберемся от пожаров к сыну. Решим сообща. Всех благ! Всего наилучшего!

И. приподняв шляпу, старый Брандт прошествовал дальше, сверкая стеклами очков и вставными зубами. Он жил на Рыночной улице, вблизи вокзала...

Именно отсюда, с западной стороны, и полетели немецкие снаряды, сначала срезая верхушки сосен на Юрьевой горке, а, пристрелявшись, с попаданием и в центр города.

Первый крупнокалиберный снаряд ударил в фанерный киоск на Успенской горке. Тот вспыхнул, будто подожженный клочок бумаги! Второй угодил в магазин; третий взметнул осколки булыжника перед музеем. Нагруженный остатками Ценной клади ломовик было шарахнулся, но возница вскинул кнут, и, испугавшись кнута больше, чем взрывной волны, лошадь тяжело поскакала под уклон улицы, к вокзалу. Проходившая мимо женщина была убита тем же снарядом наповал. Истошный вопль маленькой девочки над трупом долго звенел в ушах Зейлерта...

В охваченном пожаром городе всеми своими рупорами прокричало радио, чтобы граждане немедленно покинули вокзал и спешили перебраться на левый берег Западной Двины: фашистские войска подступают к городу в районах Чепино и Марковщины. Отход на Смоленск свободен.

V

250

В два часа с минутами последовал последний приказ: прервать связь, уничтожить телефонную станцию. В мрачном азарте, когда уже нет времени что-то жалеть, аппараты разбивались топорами, провода выдергивались с корнем... А на заводских дворах бочки с нефтью вкатывали прямо в цеха. Через некоторое время над белокаменным, ярко сиявшим в солнечном свете городом стала расползаться чугунно-черная плита копоти и дыма.

Костя Маслов бегом бежал к своему дому. С вечера он дежурил в осоавиахимовской группе и ничего не знал о судьбе родителей.

Улицы были пусты. Поток от вокзала уже отхлынул. То и дело новые струйки огня выползали из подворотен.

Он вихрем взлетел на второй этаж, толкнул незамкнутую дверь.

— Мама! Папа! Света!

Никто ему не отозвался. Квартира как будто даже и не носила следов поспешного бегства. Обеденный стол был по-прежнему накрыт вязаной скатертью; стулья расставлены по ранжиру; на подушках красовались несмятые накидки. Все так же висела на стоне карта полушарий с прохладной синевой морей. Не было только пирамидки чемоданов.

Костя обтер взмокший лоб. «Отход на Смоленск еще свободен!» — пронеслось у него в мозгу. Он выпрямился и постарался сосредоточиться.

Удерживая дрожь рук, с вешалки в прихожей снял теплую куртку, с грохотом выдвинул ящик комода, достал подвернувшуюся первой подсиненную и накрахмаленную наволочку, уложил в нее, как в мешок, несколько пар трусов, три майки, носки, полотенце. В другом ящике разорвал бумажный пакет, остро пахнущий нафталином, и, подумав, вынул шерстяной свитер. Из буфета достал початый каравай хлеба, нераспечатанную пачку соли и высыпал из конфетной вазочки

260

горсть монпансье. Вновь вернулся (/г порога, наугад снял с этажерки книгу, сунул и ее в мешок. Еще раз обвел взглядом свой обезлюдевший дом. Отчаянная забубенная мысль осенила его в последний момент. Откинув крышку патефона, он до отказа накрутил ручку и с размаху опустил иглу на щербатый диск. Раздалось шипение заигранной яластинки.

Медлить больше было нельзя. Уже с тротуара он задрал голову и увидел, как споро, весело занялись пламенем тюлевые занавески. А на всю пустую улицу звучала песня:

Три танкист*, три месслых друга...

Он слышал ее, пока не повернул за угол.

Все это напоминало сцену с декорациями, но без исполнителей. На следующий день с комсомольским батальоном осоавиахимовцев Маслов оборонял Мазу-рино.

Рассказывали, что первый прорвавшийся немецкий танк на полном ходу шел к памятнику Ленина, но отступавшая по Городокскому шоссе «тридцатьчетверка» столь же стремительно повернула обратно и врезалась во врага. Хрустнули бронированные бока. Оба танка вздыбились и застыли в смертельном объятии.

Девятого июля рухнул между двумя быками взорванный мост. Когда утром десятого немцы стали наводить на Двине понтоны, с Успенской горки забил одинокий пулемет. Никакой пушечный и минометный огонь не мог подавить его ярость!..

Винтовочные выстрелы звучали в городе еще и одиннадцатого.

• • *

Старый Брандт попивал. Ребята тотчас угадывали, когда он входил в класс навеселе: он потирал руки и

261

щурил глаза под очками, золотые передние зубы то и дело обнажались в ухмылке. Тогда он был развязен, оживлен и всем доволен.

— У вас следующий урок истории? Слушайте хорошенько! То, что вам расскажет мой сын, вы не прочтете ни в каком учебнике.

Он произносил это так хвастливо, что только не добавлял: вот какой у меня замечательный сын! А, между тем, ходили слухи, что они между собою не ладят после женитьбы младшего на скромной витебской учительнице Степановой.

Иногда к концу уроков за Брандтом приходила жена — грузная дама в фетровых ботиках. Темный шарф обрамлял увядшее щекастое лицо с густыми бровями, в которых угадывалось нечто восточное. Сын-брюнет удался в нее, тогда как у отца глубокие залысины на лбу переходили в плешивое темя, едва прикрытое рыжеватыми волосами.

Их дом был как замкнутая со всех сторон коробочка: в него почти никому не было доступа. Даже с управдомом старый Брандт переговаривался через цепочку. Из комнат за его спиной несло тогда запахом пыли и затхлости.

Смешанное чувство у тридцати пар глаз, устремленных в упор, едва он переступал порог класса, вызывал Лев Георгиевич Брандт! Первые минуты — невосприятие, резкая несимпатичность всего его облика. Язвительность тона, прищуренный взгляд, бьющий сквозь очки, как некий смертоносный заряд, голос, вдруг сбивающийся на воронье карканье — да они готовы были попятиться от него, отшатнуться, заслониться руками. Но проходило несколько минут, краснобай размыкал уста. Сирена затягивала прельстительную песнь Детские сердца так незащищенно доверчивы! Он упивался собственной речью, купался н словах, как селезень в иоде, а они были убеждены, что это ради них, из любви

262

к ним. чтоб сделать их умнее, лучше. И были благодарны ему.

Когда от пожаров и стрельбы жители Пролетарского бульвара, который в просторечье назывался у иитебчан Пленником, сбежались за толстые стены Покровской церкви, под своды ее подвала. Брандтов не было среди них. Хотя дом старрго учителя Мирона Степанова, Брандтова тестя, расположен невдалеке.

Миновал полдень. Несколько девушек-школьниц поднялись из сыроватого подполья, куда звуки извне доносились глухо, и их ослепило полуденное солнце, горячее небо с длинными хвостами дыма. Потом они услышали утробное урчанье: по бульвару гуськом, друг за другом, шли танки. Их бока, тяжелые, как панцыри вымерших ящеров, пятнали чернь№ кресты. Это были фашистские танки.

И тотчас они увидали, как из дома № 14 показались оба Брандта. Они шли к танкам, подняв руки, но головы держали высоко и походка их была размеренно-торжественна; старший ниже младшего почти на полголовы.

Поравнявшийся с ними танк притормозил. Оба заговорили по-немецки, их выслушали. Танк пополз дальше. Возвращаясь, старый Брандт бегло взглянул на девочек, прижавшихся к стене.

— Идите по домам. Вас не тронут,— сказал странно бесцветным тоном, словно обращался не к собственным ученицам, а в толпу, где все лица ему ровно незнакомы.

Они ничего этого не уловили. Просто еще раз доверились учителям: им было страшно, и те вышли, чтобы их защитить. Что может быть естественнее?!

Но уже через неделю, когда разнеслась весть, что Брандт назначен исполнять должность помощника бургомистра, а его бывший коллега преподаватель белорусского языка Олесь Петрович Ломоносенко, столкнувшись с ним на улице, машинально произнес: «Здравст-

263

вуйте, Лов Георгиевич*. Тот прошел мимо него, словно не видя, продолжая по своей привычке бравурно бубнить иод нос оперный мотив.

Грань была положена. Прежние контакты прекращены раз и навсегда. Всем своим видом старый Брандт показывал, что его недавнее прошлое в этом городе было несерьезным, нечто вроде шутовского маскарада, и лишь теперь начинается настоящее дело.

* * *

В это время за несколько сот километров от Витебска, ничего не зная еще о судьбе родного города, вырвавшись из окружения, пробирался литовскими лесами Трофим Андреевич Морудов. Его семья успела выехать из атакуемого с воздуха Каунаса. Поезд добрался до Витебска — и вновь попал в пылающий город!

Сам Трофим Андреевич, не доходя до города, укрылся в деревне, где жила его тетка и куда добралась уже его семья.

Через некоторое время в полицию на него поступил донос, и как-то, в середине дня, когда он примерял кое-что из довоенной одежды, только что принесенной женою, Морудов увидал в окно, как от околицы движется целый отряд, окружая дома.

— Ну, это за мной,— сказал он жене.— Я могу начать отбиваться, но тогда поплатится вся деревня.

— Не делай этого,— плача воскликнули помертвевшие жена и тетка.

Все трое обменялись отчаянными прощальными взглядами.

Морудова схватили, но прежде чем увезли, у его жены вырвался приглушенный вздох:

— Иезус, Мария!

Начальник полицейского отряда живо обернулся.

— Пани говорит по-польски?

264

Он отошел с нею в сторону и выслушал, уже внимательно, ту версию, -которую пытался рассказать и сам Морудов: горожанин пришел за продуктами к родственникам и застрял по нездоровью.

Поляк-полицейский сделал вид. что поверил. Эта была счастливейшая случайность. Он велел отпустить арестованного и на прощание даже показал донос за двумя подписями, чтоб знали, кого впредь остерегаться.

Странное происшествие окружило Трофима Андреевича ореолом некой опасной таинственности: местные власти боялись с ним связываться. А когда он, наконец, перебрался в Витебск и поступил на завод, который находился в привилегированном положении, так как поддерживал в порядке все городские коммуникации (немцы не без опаски готовились к первой русской зиме), то деревенские власти испустили и вовсе явный вздох облегчения: избавились от опасного соглядатая.

Морудов убедился на этом маленьком примере, что не так страшен немецкий черт. как расписывают его сами немцы, если только противопоставить русскую смекалку, убежденность в своей правоте, храбрость да удачливость. А в свою счастливую звезду Морудов верил крепко: ведь он был на родной зе^ле!

Но, боже мой, как изменился город! Он не узнавал улиц, не узнавал людей. Больше не бегали по горбатым витебским улочкам шустрые трамвайные вагоны; фабрики замерли; город погрузился во мрак. Вечерами в уцелевших домах лишь ненадолго зажигались керосиновые лампы или тусклые самодельные коптилки, а то и просто лучины.

Вместо разрушенных пролетов моста пройдя на правобережье по временному деревянному настилу, Морудов был вынужден искать проход к собственному дому. Целые кварталы развалин и — остовы железных кроватей! Какое-то зловещее кладбище кроватей: на первых, на вторых этажах, на уцелевших

265

перекрытиях. В одном доме повисла над провалом первого этажа печь, и на загнетке — утюг. Электрический утюг, провода которого обуглились, но сам он почему-то даже мало закоптился и в свете дня сиял печальной никелевой звездочкой...

Еще больше изменились люди; их отличал пришибленный потрясенный вид; Витебск был битком набит карательными отрядами. В подвалах политехникума схваченных горожан пытала контрразведка СД; в зданиях медицинского и ветеринарного институтов обосновались не менее опасные и свирепые фашистские комендатуры — местная и полевая. Буквально каждый квартал держали под неусыпным вниманием карательные отряды абвера. На площади, где ставилась еще так недавно разукрашенная игрушками и цветными огоньками новогодняя елка, теперь возвышалось иное дерево — сколоченная из толстых плах виселица... Словно по страшному колдовству все в городе переменилось со знака плюс на знак минус; что предназначалось для добра, стало служить злу. Ни совесть, ни сердце не хотели с этим примириться!

Морудов почти не встречал знакомых лиц. Те, кто не уехал, были, видимо, схвачены или попали в гетто, откуда мученический путь вел лишь к безымянным могилам на дне Духовского оврага...

И вдруг навстречу, нос к носу, прежний сослуживец. Однако какая перемена! С первых слов тот заявил, что исправляет должность районного бургомистра.

— По стопам старика Брандта? — не сдержавшись прошипел Морудов.— И много вам платят?

Тот испуганно оглянулся.

— Замолчи, ради бога! И вообще, уходи из города. Я ведь знаю, ты сидеть смирно не будешь, а когда тебя схватят, все подумают, что это я тебя выдал.

— Мне уйти, а город на вас оставить? Не выйдет...— И вдруг переменил тон.— Хватать меня не за что, я че-

266

ловек мирный, цивильный. Недавно на завод устроился. Мастер Ганс Миллер мною доволен. Работаю на благо рейха.

Оба внимательно посмотрели друг на друга. Один с сомнением, другой со скрытым лукавством.

— Ну, ну. Если смогу чем-нибудь помочь...

— Хорошо. Тогда поможешь.

Они разошлись, ^орудов и в самом деле спешил на завод. Хотя у него был ночной пропуск, он не рисковал ходить без особой нужды после комендантского часа: немецкий патруль сначала стрелял, а потом уже спрашивал документы!

В цеху коротконогий одутловатый масте/р Ганс, вынув изо рта глиняную трубку, при помощи жестов и нескольких баварских ругательств пытался объяснить сменное задание. Работа была, в общем, простая, починочная, да и Ганс не наседал: сделал за смену — хорошо, а коли нет, так завтра тоже будет день.

Эта добродушная флегма привлекала внимание Трофима Андреевича. Вскоре он разглядел за нею нечто другое.

Морудов и несколько его товарищей решили поджечь завод. Они оставили возле стены за фанерным щитом включенную спираль и возле нее взрывчатые лаки, рассчитывая, что все произойдет быстрее, чем по цехам пройдет охрана. Однако они еще не успели выйти за ворота, как немного раньше обычного начался ежедневный осмотр.

Положение создавалось отчаянное. Неожиданно возле цеха, незамеченный ими раньше, тяжело дыша показался Ганс. Неизвестно, почему он замешкался, но на следующее утро они не нашли и следов своей адской машины: Ганс вырвал даже розетку и оборвал провода, чтоб не возникло ни малейших подозрений. Морудов решил, что пора познакомиться с коротышкой-мастером поближе. Он пригласил его в гости.

267

В более просторной комнате, как и во всех почти домах, у него квартировали фашистские офицеры. Но сейчас постояльцы были в отлучке, и Морудов усадил мастера за стол, над которым висел глянцевый лист календаря с портретом Гитлера. Ганс покосился на него, но г ромолчал. И лишь опорожнив бутылку самогона, вдруг со страшными проклятиями сорвал со стены, истоптал ногами и даже хотел здесь же на полу сжечь. Не менее хмельной Морудов удержал его. Ганс Миллер был своим человеком. Это уже не вызывало у него сомнений.

* * *

В августе начала выходить городская профашистская газета «Новый путь». Ее основателем и главным редактором стал младший Брандт.

Александр Львович был достаточно умен, чтобы не напускать на себя ту анекдотическую важность, которой щеголял его отец; но перемены были заметны и в нем. Всякие отношения между ним и бывшими школьниками, как учителя со своими учениками, были прекращены сразу; в лучшем случае это представлялось случайным знакомством. Всем своим видом он старался показать, что увлечен новым занятием. Он был неплохим организатором, распоряжался коротко и по-деловому и весь дышал энергией: быстро и легко ходил, здоровался походя, снисходительно-вежливо. Хотя он писал много и неплохо зарабатывал этим, он не был врожденным литератором; в нем слишком преобладала актерская жилка! С юных лет она бросала его в разные стороны. Едва ли он это осознавал сам, но для него «казаться» было всегда важнее, чем «стать». Поначалу он с наслаждением вживался в роль «делового человека». Но едва у него появилась надежда, что со временем издательство и типография перейдут в его собственность,

268

он тотчас изменился внешне — стал более резок и бесцеремонен. г

Галина Мироновна, старше его несколькими годами, но миловидная и миниатюрная, как девочки, с испугом и смущением наблюдала за сменой обличий своего мужа. Ее удивляло, от каких сущих мелочей зависело его расположение духа. Принося свежий номер газеты, он по нескольку раз ласкал любовным взглядом свою фамилию * редактор А.' Брандт». Однажды он даже стал напевать эти слова, повторяя их на множество ладов с тщеславным удовольствием.

Александр Львович сам не заметил, как переменилось его отношение к Витебску. Раньше он смотрел на него как на временный бивик. Вынужденный приехать сюда вслед за родителями, он испытывал скучное безразличие и к устарелым губернским домам, и к узким, дурно замощенным улочкам, словно играющим в слалом — с холма в овраг и из низины на гору!

Но Витебск во все времена обладал подспудной притягательной силой. Сами его склоны как бы источали аромат древности. Ветхость же домов, напротив, намекала на волнующую неизбежность неведомого никому грядущего...

Сейчас-тород — в который уже раз за свою историю! — лежал в развалинах. Среди одичалых камней, отдающих тленом, среди остовов ранее знакомых, а теперь отчужденно сирых зданий, улавливая крупным породистым носом до сих пор не улетучившийся привкус чада. Брандт думал иногда, что недавнее пламя пожара стало и для него крестильной купелью: он уже не тот, кем был раньше.

Все, что происходило в его жизни до двадцать второго июня, он просто сбрасывал со счетов, как не имевшее никакой ценности. Кончились метания недоросля между перелистыванием архивных папок в гатчинском музее и тягой к любительским подмосткам; между

200

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десятками строф, чтобы, окончив свой урок за пить минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол, пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолюбивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроси его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как, мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами.

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обаянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения, она сама попросилась к нему' в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный спектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери», а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и, переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: *Ну, говорите, что вам прочесть еще?»,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся!*.

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту, он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства, а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десятками строф, чтобы, окончив свой урок за пять минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол, пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолюбивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроси его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как. мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами.

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обиянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения, она сама попросилась к нему' в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный сдектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери*, а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и, переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: «Ну, говорите, что вам прочесть еще?»,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся!*.

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту. он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства, а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, классификацией которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десят ка ми строф, чтобы, окончии свой урок за пить минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол. пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг.

Единственная осечка засела занозой в его самолюбивом сердце: простодушный школяр-второгодник, уже знакомый с этим почти цирковым трюком, громким возбужденным шепотом сказал соседке: «Попроси его почитать Чацкого!» И вдруг последовал безотчетный взрыв протеста рыжеволосой пигалицы: «Ни за что на свете! Не хочу, чтобы он тут кривлялся!»

Дерзкая страстность возгласа уходила корнями в столь верную интуицию, что Брандт на миг оторопел. Потом его бронзовый лоб стало заливать пурпуром. Стараясь одновременно удержать и приступ бешенства и унизительную дрожь в коленях, он медленно вышел вон посреди обморочной тишины класса.

...Как, мнилось ему сейчас, ничтожны те крошечные победы, которыми он тешил себя в то время! Но человеку редко свойственно верное понимание масштабности своих деяний. На самом деле никчемна была его нынешняя суета и кичливость. И вовсе не мала, не пустопорожня, не бесследна победа над детскими сердцами.

Та же рыжеволосая девочка, густо усыпанная веснушками по прозрачно-розовой коже, с упрямой неусыпностью изо дня в день наблюдавшая за ним провидческими глазами, стала тогда на какое-то время его маленькой целью: нужно было во что бы то ни стало подчинить и ее, как других, своему обаянию.

270

Формально он этого добился. Закусив губу от волнения. она сама попросилась к нему' в литературный кружок Дома пионеров. А когда однажды там потух свет, и с трудом раздобыли одну-единственную керосиновую лампу, которую он нес вдоль составленных рядами стульев, близоруко щурясь и всматриваясь в сидящих — ибо он хотел лишь для нее одной дать сейчас великолепный спектакль! И даже спросил с беспокойством ее одноклассницу, не ушла ли она? А та, впыхнув от невиданной чести, оказанной товарке, привстав, указала куда-то в темноту,— когда он с подъемом прочел, вернее представил в лицах «Моцарта и Сальери*, а потом, бледный от пережитого напряжения, откинулся на спинку стула и. переждав самозабвенные рукоплескания, с небрежным лукавством бросил: «Ну, говорите, что вам прочесть еще?*,— тогда-то и прозвенел ее укрощенный голосок: «Прочтите, пожалуйста, последний монолог Чацкого». «Хорошо,— тотчас отозвался он, не в силах скрыть торжествующей улыбки.— Я прочту для вас монолог Чацкого!»

Так, несколько запоздало, он положил целебную примочку на обидное — «не хочу, чтобы он кривлялся! ».

Но теперь он никогда не вспоминал обо всех этих канувших в Лету происшествиях. У него вообще была короткая память на людей. Не задумываясь ни на минуту. он грубо и бесцеремонно выгнал за дверь своего бывшего ученика, когда тот зашел к нему в редакцию. Раздражение его не имело предела: у него нет никаких учеников! Он предприниматель, будущий хозяин издательства. а не жалкий школьный учитель. Может быть, он станет со временем видным литератором, властителем душ, и хотя это будет тоже род учительства, но отнюдь не с указкой в руках.

Брандт ходил, высоко вскинув черноволосую голову, никого не видя перед собой. Ему казалось, что навстре-

271

чу никто не попадается, а на самом деле его уже избегали.

Так в обольщении, в самоупоении подошел для него к концу трагический сорок первый год. В новогоднюю ночь немцы поиграли на губных гармониках, а в «Белорусском народном доме» по всему городу разысканные стараниями старого Брандта студенты музыкального училища дали концерт.

Зрителей было мало, и Александру Львовичу сразу бросилась в глаза знакомая фигура Кости Маслова, вновь появившегося в Витебске.

В своей куцей тужурке Костя держался скромно п стороне, но Александр Львович сам поманил его пальцем. В нем воскресли приятные воспоминания о последнем школьном спектакле. Они стояли тогда вдвоем за кулисами: Брандт, запахнувшись п наскоро сметанный из черной саржи плащ провинциального трагика Несча-стливцева, а Костя с молотком в руках — он приколачивал декорации. Взбудораженный предстоящим выходом на сцену Александр Львович- ловил у самого уха почти такое же взволнованное ды&ание Маслова. Наверняка, это и были те единственные мгновения, когда Брандт был истинно и бескорыстно счастлив.

— Я рад вас видеть,— сказал он сейчас свысока, но любезно.— Мне казалось, что вы уехали?

— Я остался,— уклончиво отозвался Костя.

Сердце его бешено колотилось. Впервые за полгода

он опять говорил с Брандтом. Это оказалось не так-то просто. «Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной...»

Помнит ли Брандт?

Брандт не помнил. Он был спокоен и всем доволен. По крайней мере, доволен самим собой.

— Как вы устроены? — спросил он.

— Никак. Я только что из деревни. У меня даже нет еще вида на жительство.

272

— Ну, это поправимо. Завтра я все улажу. Хотите работать у меня в типографии?

— Конечно! — вскричал Костя, не веря своей удаче. Ведь типография и была целью его возвращения в Витебск. С некоторым усилием он добавил: — Буду рад снова находиться рядом с вами, Александр Львович!

Тот смягчился еще более. Слегка тронув Костю за локоть, отошел с ним4]к окну.

Несколько секунд они молча вглядывались в морозное стекло, на котором таинственно мерцали налипшие снаружи снежинки. Лютая стужа последних недель ослабела, и над городом клубился лишь легкий морозный туман.

Внезапно под самым окном ухнул выстрел. Словно догоняя его, ра.чдались другой и третий. Оба невольно вздрогнули и отшатнулись от окна.

— Облава?! — вырвалось у Кости.

Брандт бледно усмехнулся.

— Едва ли. Скорее пьяные солдаты салютуют новогоднему счастью. Армейская шинель удивительно оглупляет и нивелирует людей... Но все-таки мы повседневно видим, насколько средний уровень германского солдата выше среднего уровня советского бойца!

Костя промолчал. Он не принадлежал к числу тех флегматичных и целенаправленных натур, которые, ка-.чалоеь, способны вобрать в себя любое потрясение и отнестись к этому с тем же спокойным сознанием необходимости. как другой поднесет ко рту и разжует кусок черного хлеба, круто посыпанного солью. Его переход от вымысла к реальности в оценке Брандта происходил трудно, хотя и бесповоротно.

— Впрочем, не исключено, что и облава. Что поделать! История на каждой своей строке обагрена кровью,— продолжал Брандт глубоким задумчивым голосом. смягчая его доверительным звучанием беспощадность слов.— Великие дела оказываются под силу

27?

лишь самым непреклонным. Истории безразлично, как совершаются события; она на стороне тех. кто первым достигает цели.

— И это никогда не может быть изменено? — промолвил. потупившись. Маслов.

Ему тяжело было сейчас смотреть на своего бывшего наставника. Тот, казалось, ни в малой мере не осознавал, что выдает за оригинальность мысли лишь хорошо склеенную комбинацию чужих слов.

— Увы, никогда не может быть изменено! — повторил Брандт, театрально разводя руками.

• • •

Тогда, в июле, Косте не удалось далеко уйти от Витебска. Сначала со случайными попутчиками, потом в одиночку он кружил по деревням Лужесно, Тетерки и Ризы. Он был пришлым, его здесь никто не знал, хотя, жалеючи, и выводили задами, едва раздавалось тарахтенье немецких мотоциклеток.

Все изменилось, когда он пристал к партизанской группе Бутьянова. который встречался с Костиным отцом на областном совещании и принял его без опаски. В эту группу входило несколько председателей окрестных сельсоветов, районный прокурор, секретарь райкома партии, заместитель директора МТС, председатель колхоза «Большевистский путь», служащие и активисты районных организаций. Поначалу всего тринадцать человек.

Партизаны знали отлично местность, и им удавалось ускользать от частых облав; они собирали и закапывали впрок брошенное во время боев оружие, наблюдали за передвижением войск. Все это делалось почти ощупью, с неимоверными трудностями. Опыт связи и разведки приобретался кровью. Гибель Исака Дементьевича Бутьянова от руки предателя потрясла Костю.

274

Но он уже знал, что в лихолетье печаль приходится выражать лишь одним способом: не отступать и бороться. Теперь, уже во главе с Бирюлиным, они ушли глубже в сурожские леса. Возле озера, затерянного и глухомани, семнадцать человек — к ним пристало несколько вырвавшихся из окружения военных — вырыли землянки и стали готовиться к зимовке.

Первое собрание, которое провели партизаны, проходило бурно. Рябой приземистый Васильев (так он себя назвал, вступив в отряд) истерически затрясся:

— Какие тут голосования! Советской власти конец, неужели не понятно?

Его дорожный спутник, молодой белесый парень, угрюмо молчал. Всем было несладко, всех грызли уныние и тоска, поэтому слова Васильева еще не посчитали началом предательства.

Но ночью в землянку Бирюлина полетела граната. Потух каганец в жестянке, все заволокло дымом. За взрывом наступила тишина. Страшно было выходить наружу, словно маятник отсчитывал последние минуты жизни — и как их торопить самому?! Наконец Михаил Федорович Бирюлин, обстрелянный в финской кампании, сжав зубы полез вперед. В лесу стояла предрассветная мгла. Ни фашистов, ни полицаев Он негромко позвал остальных. Когда из землянки уполз дым и снова вздули огонь, тут только и увидали, что прокурор и начальник райфо убиты наповал. Их вынесли и зарыли поблизости в песок пополам со снегом. Хватились двух приставших — нет. Третий их дорожный спутник задрожал:

— Товарищи, теперь вы мне не поверите, подумаете, что я был с ними заодно. Но я ведь ничего не знал!

— Брось.— сказал хмурый Бирюлин.— Брат за брата не отвечает, а они тебе кто? Все мы ошиблись. Надо быстрее уходить отсюда. Наверно, эти сволочи подались в ближнюю деревню, где стоит батальон лыжников.

276

И, действительно, как потом рассказали жители деревни, те двое прибежали прямо к карателям.

— Мы бросили гранату в коммунистов и евреев, и они все погибли!

В середине дня лыжники оцепили партизанскую стоянку, но никого не нашли. В ярости сожгли в землянках брошенный скарб и небольшой запас хлеба. А трупы выкопали и повезли с собой: будто бы убиты ими в бою.

Партизаны продолжали блуждать по лесам.

— Вот что, Костя,— сказал командир на ближайшем ночлеге.— Мы мужики местные, у нас в каждой деревне браты и сваты, нам легче маскироваться. А ты нездешний, творишь по-городскому, одежки теплой на тебе одна вот эта курточка. Я не гоню, правильно пойми, однако больше пользы ты принесешь в Витебске. Вернись туда и обоснуйся. А связь будем держать.

Костя вздохнул, хотя и отозвался по-военному:

— Есть!

Ему было жаль расставаться с людьми, которые пережили вместе с ним столько испытаний. Страшил его и чужой враждебный теперь Витебск. Хотя Бирюлин присутствовал на совещании в обкоме партии, когда утверждались подпольные явки, но он сам опасался, что в том жестоком терроре, который обрушился на город, явки могли не уцелеть. Тогда Косте пришлось бы действовать на свой страх и риск. Его постарались подготовить именно к этому.

Мы уже знаем, что в городе появилась подпольная группа, в которую входил Морудов. Разрозненные, никак не объединенные пока между собою одиночки и горстки, словно постепенно приходя в сознание после первого ошеломляющего удара, понемногу начинали

276

действовать. Законы конспирации, которым никто не учил советских людей, рождались сами собой в трупном воздухе казней, который витал над плененным городом.

В Витебске едва осталась питая часть жителей, И все-таки прежние знакомцы находили друг друга, довоенное приятельство становилось боевым братством... Это была мертвая зыбь невидимой пока бури.

Саша Белохвостиков и Коля Бобров вместе учились в Минском институте народного хозяйства, потом работали в витебском облплане. В армию их не взяли: Саша с детства сильно хромал на правую ногу, а Николай получил «белый билет» из-за слабых легких. И все-таки оба были молоды, полны надежд и желания сражаться

Белохвостиков обладал зорким и дальновидным взглядом на вещи. Прежде, чем оккупационные власти обратили внимание на то, что по берегам Двины скопилось множество прекрасного сплавного строительного леса, он уже обдумал, как увезти из-под носа фашистов это богатство. Расчет психологически точный: и немцы, и деятели управы предпочитали считать, что все «советское» в людях может быть лишь наносным, поверхностным, тогда как стремление к наживе, обособление, частнособственническое мышление — извечны. Патенты на мелкие предпринимательские конторы управа раздавала охотно. Так в «Новом пути» появилось объявление об открытии еще одной: по распродаже лесоматериалов. Вскоре были напечатаны талоны,— кубометр «дров» стоил тридцать два рубля. Бобров нашел сторожей, кассиров и смотрел сквозь пальцы, когда лес уплывал «налево»; сами сторожа разбазаривали его.

— Ну и очень хорошо,— твердил Белохвостиков.— Главное скорее, скорее все реализовать. Нечто новое в экономике, Колька: чем хуже, тем лучше.

Лес был распродан в короткое время. Хотя потом контору, спохватившись, прикрыли, Бобров приобрел

277

репутацию удачливого коммерсанта. Следующая его инициатива была поначалу тоже принята благосклонно. Вот в чем она состояла (как и первую, план разработал Белохвостиков): в витебский лагерь военнопленных попало много витеблян, которые либо недалеко отошли со своими частями, либо вернулись после блужданий при отступлении, или вообще находились в городе. А биржа труда испытывала острый недостаток в рабочих руках; именно поэтому первые месяцы местных жителей иногда выпускали из лагеря под поручительство двух лиц. Когда появилась легальная «юридическая консультация», которая заверяла подобные ручательства, количество «родственников» стало расти в геометрической прогрессии. Но рабочей силы все-таки не прибавлялось! Спасшиеся люди уходили к партизанам.

Патент на консультацию Бобров получил из рук старого Брандта, руководившего юридическим отделом управы. Тот милостиво сказал, что «новый порядок» нуждается в энергичных и инициативных людях. С кадрами в управе было туго. И Брандт снизошел даже до того, что остановил однажды на улице Бело-хвостикова, пригласив его работать. Во время их разговора немного поодаль, смущенно потупившись, стоял единственный короткий знакомый Брандта, музыкант Иван Францевич.

— У вас специальное экономическое образование,— говорил между тем Брандт.— А у меня под началом одни брандохлысты! Не с кем работать.

Как всегда, он не стеснялся в выражениях.

Саша лихорадочно размышлял, как ему быть? Связывать себя с управой ему не хотелось. Достаточно, что из их группы там сидела на скромной должности делопроизводителя Лида Синкевич, доставшая список всех адресов управских деятелей. Вдруг его осенило.

— С вами работать я бы не прочь, Лев Георгиевич,—

278

проникновенно произнес он.— Но... могу я быть вполне откровенным? '

Брандт нетерпеливо кивнул, заинтригованный.

— При всем моем уважении к господину бургомистру Родько... Вот если б вы были на его месте!

Продолжать не требовалось: Брандт вспыхнул и закусил губу. То, что во главе города поставлен не он, а пришлый молокосос* привезенный с немецким обозом и всеми своими повадками смахивающий на Хлестакова, да еще изъяснявшийся на каком-то архаическом белорусском языке, которого никто не понимал, было постоянной открытой раной у Льва Георгиевича. Бело-хвостиков выбрал правильный ход.

— Не неволю, хотя сожалею,— поспешно пробормотал Брандт.— Прощайте, господин Белохвостиков!

Саша поклонился и искоса проницательно взглянул на Ивана Францевича; одно время он занимался у него в музыкальном кружке. Но старик так и не поднял глаз. «Странно,— подумал Саша.— Он явно не в своей тарелке от соседства с этой бешеной собакой. Надо запомнить, при случае пригодится».

Пригодилось даже скорее, чем он мог думать.

28 января Брандт неожиданно вызвал к себе Боброва и Лиду Синкевич. Не предвидя ничего хорошего, они вошли в сводчатый вестибюль старинного здания на улице Толстого, поднялись по массивной лестнице на второй этаж, где помещался кабинет помощника бургомистра, впрочем, обставленный по военному времени весьма скудно, каким-то жалким канцелярским столом и сборными стульями — все имело, как и сам Брандт, неряшливый вид.

Уже с порога он принялся кричать и грозить, что выведет на чистую воду подозрительные махинации, которыми занимается Бобров. Юридическая контора такая же фикция, за которой скрывается нелояльность к «новому порядку», как и предыдущие делишки со

279

сплавным лесом. То, что они спускали жителям на дрова, было не чем иным, как стратегическим сырьем, а утаивание стратегического сырья от рейха может быть приравнено к военному преступлению. Немцы не позволят с собою шутить!

— У меня патент, все законно,— пробовал прорваться сквозь бурно-горячечную речь Бобров.

— Вы будете толковать мне о законах?! Я доктор прав и знаю законы досконально. Не пробуйте маскироваться! Идите, но дело не закончено, так и знайте!

Перепуганный Бобров побежал к Белохвостикову. Тот нахмурился: догадывается о чем-то Брандт или говорит наобум, это одинаково опасно для подпольной группы.

— Возьми себя в руки. Все еще может устроиться.

...Днем раньше переполненный немецкими офицерами Витебск растворил в себе, почти неощутимо, еще двоих. В разное время, щеголяя безукоризненной выправкой, они наведались к кустарю-жестянщику с мелкой починкой зажигалок, и Саша Белохвостиков, который открыл маленькую мастерскую в самом центре на задворках Народного дома, менял им кремни и усердно орудовал напильником. Вечером, тушуясь в январских ранних сумерках, они мелькнули где-то в районе Второй Стадионной улицы, где ютился уцелевший от пожаров дом Белохвостикова. Так как на квартире у Александра уже стоял офицер, то опять-таки одной се-ро-голубой шинелью больше или меньше проскользнет в его калитку, не могло остановить ничьего внимания...

Старый Брандт страдал не то, чтобы бессонницей, но просто нежеланием спать. Его точил червь неудовлетворенности, раздражения против всех на свете, особенно против Родько,— выскочки, не немца, а в то же время стоящего в обойме рейха прочно, как патрон. Доста-

280

I

точно вспомнить наглый, усмешливо-пренебрежительный взгляд бургомистра посреди какой-нибудь кипящей тирады Брандта! И, странно, в эти секунды Брандт видел себя его глазами: суетливый, неуживчивый, вздорный старик, к тому же не стопроцентный ариец, а субъект второго сорта — фольксдойч. Ему хотелось от нестерпимой обидь^ и еще большего унижения завыть или завизжать.

Он отворачивался и протирал очки. С ним стало что-то твориться: в самое разное время суток, не только по ночам, в темноте, рядом со всхлипывающим дыханьем жены, он словно оступался в пустоту. Пустая комната, пустой город, незаселенная никем память... Никто ему не был дорог, и уже очень давно. Жена стала похожа на проржавевшую цепь. Когда-то, когда они были молоды... Нет, он не в силах воскресить и этого!

Бледное длинное лицо сына всплывало перед ним, как некий фантом, поверх папиросного дыма или на стекле, окропленном дождем и запотевшем изнутри. Но он готов был отчураться и от него. Ведь жизнь сына долго представлялась чем-то подручным; словно тот все еще был комком младенческой глины, которую отец мог время от времени тискать и слепливать по-новому, следуя своей собственной прихоти или одержимости моментом.

Ему мнилось, что этот вундеркинд-недоучка, этот нахватавшийся отовсюду не столько идей, сколько фактов всезнайка, этот упрямо-вялый юнец, склонный к комедиантству, всецело подчинен ему, смотрит на мир из-под отцовской руки. Правда, он взбунтовался, когда дело коснулось юбки (старик фыркнул со всей язвительностью, которую так легко проявлять, если от прежних желаний не осталось даже огарка), он женился вопреки воле родителей. Но Галина оказалась такой безобидной девушкой-чернавушкой, такой радостносмиренной Сандрильоной, заранее согласной ютиться на

281

третьих ролях, у печки... К тому же она была миловидна: волосы цвета темного каленого ореха, карие теплые глаза, розовые щеки, веющие свежестью, словно она только что вынырнула из речного тумана, который так часто висит над Двиной...

И что же? Теперь сын и невестка решительно отгородились от него. Ниточка лопнула неожиданно, развязалась без предупреждения. После начала оккупации Александр присматривался пару недель, что-то взвешивал про себя, а отец-то думал, что он, как всегда, ротозейничает, мечтает с открытыми глазами, плывет по событиям, не пробуя даже изменить направление водяного тока. И вдруг в одночасье превратился в несговорчивого меркантильного дельца. Отцовские разглагольствования больше не манили его. Отныне он походил на человека, целиком ушедшего в практическое дело, не забывающего себя и своих интересов!..

Старый Брандт был зол на всех и вся, а на Боброва он распалился так еще и потому, что последние сведения, полученные им из комендатуры, заставили его невольно ощутить озноб у самых корней волос.

Полгода он прожил в хмелю обретенной им власти над городом (хотя он и подозревал иногда, как она эфемерна). Зато фундамент у его власти был крепче гранита! Наступление и победы германской армии, переполненный войсками Витебск — все это придавало бодрости. Он старался пренебрежительно отмахиваться от возникавших то тут, то там «булавочных уколов», какими ему казались листовки и оскорбительные надписи на домах. Однажды в самой управе появилась написанная от руки грозно-озорная частушка. Крупные буквы, выдавая полудетский почерк,— ему ли, бывшему учителю, в этом не разобраться,— гласили: «Не взяли немцы Москву на таночках, возьмем Берлин на саночках».

Он лишь сардонически усмехнулся, высоко вскиды-

282

вая плечи. Его веселье было искренне* против мощи рейха карандашные каракули!

— Как это похоже на ребяческое недомыслие,— воскликнул он вечером, сидя дома с единственным человеком, с которым поддерживал довоенное знакомство, му-зыкантрм Иваном Францевичем.— Отсутствие логики и знаменитый «авось», надежда на чудо. Ну, на что они могут рассчитывать? — он уже прямо обращался к собеседнику, который неохотно отвечал на его сверлящий взгляд.

— Ни на что,— мямлил Иван Францевич покорно.

Брандта раздражало, что его многолетний приятель

становится все более беспамятным и невосприимчивым. Взгляд его часто убегал в сторону, или же он плотно смыкал веки,— не для того, чтобы смигнуть старческую мутность зрачка, а словно ему нестерпим становится сам вид Льва Георгиевича, невыносим звук режущего, каркающего, истерически торопящегося голоса.

До войны это был круглолицый, чисто выбритый мужчина пожилых лет, склонный к созерцательности, как все музыканты; он служил в оркестре театра, преподавал в музыкальной школе и вел внеклассные кружки. Но полгода оккупации, так взбодрившие старого Брандта, Ивана Францевича вовсе не воодушевили. Он остался один как перст. Его взрослая дочь с внуками и мужем-железнодорожником уехала одним иг последних эшелонов; Иван Францевич потерялся в начавшемся пожаре и опоздал к отправке. Несмотря на свое простодушие, он предпочел об этом умолчать при новой встрече со своим опасным знакомцем, неожиданно для него взлетевшим на гребне мутной волны предательства.

Иван Францевич не посмел возражать, когда старый Брандт, не дав ему еще вымолвить ни слова, уже представил все как «зов арийской крови». Брандт даже пробовал говорить с ним только по-немецки, но обоих это

283

скоро утомляло, ораторское искусство Брандта блекло: ему не хватало слов, да и неречистый Иван Францевич тут же вовсе ограничивался одними междометиями.

...И вдруг зловеще-фантасмагорическая весть! Именно так ее воспринял Брандт: в лесах вокруг Витебска появились советские разведчики!

Какая-то женщина пробиралась с детьми лесом по снежной тропке и вдруг увидела целый отряд. Она знала, что, встречая кого-нибудь в чаще, фашисты пристреливали каждого на месте, смертельно боясь партизан — и опрометью кинулась прочь. Но ее остановили возгласы: «Мы свои, советские. Не бойтесь!»

Это и был один из разведывательных десантов. Бойцы шли на лыжах и так во всех мелочах одежды были похожи на оккупантов, что если б не вафельные полотенца, которыми они обтирались после умывания в ледяном ручье, сомнение женщины не рассеялось бы.

Советские лазутчики проникали и в город. Фельдкомендатура удвоила бдительность. Лишь по особой просьбе Брандту удалось продлить на вторую половину января ночной пропуск для Ивана Францевича; он не хотел лишаться своего единственного собеседника.

Новости становились все более пугающими: уже не было сомнения, что Четвертая ударная армия генерал-полковника Еременко к двадцать второму января, выйдя на рубеж Велиж — Демидов, взяла курс на Витебск.

Холодок возмездия шевелил волосы заместителя бургомистра. Его короткие сновидения неизменно сводились к кошмарам. Утром он готов был зло высмеивать собственные ночные страхи: не было ни малейшего вероятия, что Красная Армия войдет в Витебск. Но то, что она не сломлена, что она наступает, уже само по себе колебало то гранитное основание, на котором он воздвиг свой сегодняшний день.

Утром тридцатого января, когда 249-я стрелковая дивизия генерал-майора Тарасова, оставляя далеко по-

284

4

зади и танки и артиллерию, подошла на' рассвете к Бар-вину переезду за пять километров от города, Александр Белохвостиков, припадая на хромую ногу, предпринял довольно-таки далекую прогулку в Задвинье, где жил Иван Францевич.

Он нашел своего старого учителя пришибленным. Ветвистая борода, которая отрасла у него за время оккупации, делала его на вид почти дряхлым. На бывшего ученика он посмотрел с виноватым испугом, словно ожидал неминуемого укора.

И, действительно, первые Сашины слова повергли его в смущение.

— Вы ведь часто видаетесь со старым Брандтом, Иван Францевич?

— Ты осуждаешь меня за это? — прошептал старик.

— Я вам верю,— просто сказал Александр.

Тот с горячностью подхватил:

' — Да, да! Верь мне. Я благодарю тебя за эти слова. Если б я мог доказать тебе делом, как мне противны эти отступники!

— Вы можете, Иван Францевич. Настала и ваша минута послужить Родине.

Дальше они говорили уже так тихо, что находись в каморке тайный соглядатай, он бы все равно не расслышал ни слова.

Иван Францевич покинул дом задолго до комендантского часа. Он продрог, прячась до глухой ночи между камнями в обледенелых погорелищах. Но у его двоих спутников шинели лягушечьего цвета, подбитые ветром, грели еще меньше. В глубокой тени за углом дома, прислушиваясь, не скрипит ли снег под сапогами близкого патруля, Иван Францевич выскользнул из укрытия и прошмыгнул в парадное двухэтажного дома напротив кинотеатра «Спартак», где поселились «фолькс-дойчи».

Выпрямившись и глубоко вздохнув, как человек, ко-

285

торый выполнил тяжкий, но необходимый долг, он молча указывал на дверь справа. Не открывая рта, оба пожали ему руки. Иван Францевич тотчас повернулся и ушел. Ему предстоял опасный обратный путь через задворки улиц и сугробистые овраги, через замерзшую в нагромождении льдин Двину. До рассвета он должен был очутиться в собственной постели.

Когда прошло время достаточное, чтобы ему отойти на приличное расстояние, один из ночных путников требовательно постучал в дверь.

— Из комендатуры. Отворите! — громко сказал он по-немецки, совершенно не заботясь о том, слышат ли его соседи.

Подчинившись командному окрику, полуодетый Брандт отомкнул дверь.

Утром, в хлебной очереди, Костя услышал возле себя шушуканье. Искоса он посмотрел на двух женщин, закутанных в тряпье. Глаза их возбужденно блестели.

— Как тебе это нравится? — прошептала одна.

— Что?

— Старого Брандта укокошили. Прямо в голову... Вот такие дырки!

— Давно пора!

Обе прикусили языки и испуганно оглянулись. Но Костя смотрел в сторону.

Впрочем, вскоре в типографии он сам набирал короткое сообщение о «злодейском убийстве».

Молодой Брандт появился в редакции лишь ненадолго. Смерть отца и матери он воспринял как-то замо-роженно-чопорно: хлопотал о похоронах, но ни слез печали, ни взрыва горя не только Костя, но и Галина Мироновна в нем не заметили.

Не появилось у него и желания прикинуть на невидимых грозных весах собственные проступки, а жена

280

втайне на это так надеялась. Ведь ее с^мое весть о гибели свекра и свекрови заставила прежде всего облиться холодом ужасных предчувствий...

Сенсационное происшествие так и осталось загадочным. По крайней мере группа Морудова, с которой был связан Костя, ничего об этом не узнала. Районный бургомистр, довоенный сослуживец, был убежден, что это дело рук самих немцев: когда человек становится им бесполезен, его убирают подобным способом. Он говорил об этом Морудову шепотом и все время пугливо озирался; уже больше месяца он не выходил на работу, отговариваясь болезнью.

— Может быть, они не поладили с Родько, ведь один из них связан с СД, другой — с комендатурой, между ними всегда соперничество. Уверяю тебя, это немцы!

Морудов тогда не очень поверил, но когда спустя несколько недель сам его собеседник погиб таким образом — на пустой дороге его догнала и сбила немецкая машина,— ему пришлось призадуматься.

Саша Белохвостиков и Иван Францевич не вымолвили никому ни слова: говорить было нельзя. А когда стало можно, их обоих уже не было в живых: старый музыкант не дожил до конца оккупации, угаснув от голода и болезней, а отважный подпольщик погиб в подвалах гестапо.

* * *

Едва ли нынче сохранился недалеко от Витебска ничем неприметный Лука-хуторок! Стоял он под старым дубом на пригорке среди болота и был покинут его обитателями еще до первой империалистической войны. А жило там некогда семейство Петра Адамовича Наудю-наса, выходца из Литвы. С женой Альжбетой и семерыми детьми Наудюнас перебрался в деревню Мармуши, где заимел несколько гектаров скудной кочковатой лу-

287

говины. Его третий сын, которого крестили Ионасом, а звали Иваном, зимой возил из лесу дрова, летом пас скот и уже подростком пошел подручным в кузницу — так был широкогруд, крепок мышцами, ловок и сметлив в работе.

Молодая Советская власть, богатая надеждами, увела его из деревни сначала на торфоразработки, где он увидал паровые локомобили, а в 1928 году уже сам держал экзамен на механика. Обставлено было все очень торжественно, из Москвы приехала «тройка» и поблажек никому не давала: из двенадцати сдававших только двое получили дипломы на бумаге с золотым обрезом. Один из них как раз и был наш Иван Наудюнас, бывший кузнец, красавец и силач, которого никто еще до той поры не побарывал в драках.

В двадцать один год, как тогда полагалось, он ушел на армейскую службу; работал в ремонтных железнодорожных мастерских, а демобилизовался в Витебск, где жили его старшие братья. Родители оставались пока в маленьком пригородном колхозе «Мопр».

Иван начал работать машинистом на пуговичной фабрике, но вскоре его, как знатного мастера, уговорили перейти на деревообделочную, где бездействовал иностранный локомобиль.

Когда он появился в цеху — красноармейский шлем со звездою, косая сажень в плечах! — прежний механик зашипел за спиной, что, конечно, починенный локомобиль не протянет и двух дней. Потом накинул две недели, два месяца... Машина работала! Наудюнас ее разобрал и сложил по винтику. Кроме трудового энтузиазма, хотелось ему покрасоваться в глазах невесты Надежды, работницы с пуговичной фабрики. Когда он водил ее в кино по воскресеньям, так было приятно видеть, скосив глаза, и свой портрет в галерее ударников...

Большая семья Наудюнасов всегда отличалась дружностью. Получив одобрение Надеждиного отца Григория

288

Ларионовича, полного Георгиевского кавалера, Иван женился и поселился вместе с родителями и женатыми братьями в собственном доме на Оборонной улице (колхоз «Мопр» преобразовался в совхоз, и старики получили за хозяйство компенсацию).

До 1940 года изменения в жизни Ивана Петровича Наудюнаса заключались лишь в том, что у него родилась дочь Роза да починенный с таким трудом локомобиль пришлось передать на украинский крахмальный завод. Тащили его к платформе с превеликим трудом, а погрузив, словно позабыли, и по чьему-то злому головотяпству он год простоял, ржавея под дождями, на запасных путях. Это бесконечно возмущало Наудюнаса, уже главного механика зеркальной фабрики. Слово «вредительство» тогда было в ходу, и его приписывали всем неполадкам.

Зеркальной фабрикой и окончилась производственная работа Наудюнаса, а началась другая — советская и партийная. Вскоре после освобождения Западной Белоруссии его направили в Ошмяны организовывать сельсоветы. Там он получил первое ранение. А сколько их было потом!

Случилось это так. Уже затемно прибежал местный активист. Какой-то прохожий подозрительного вида спрашивал дорогу у его жены. Они тотчас бросились вслед; чужак стал отстреливаться, но его все-таки схватили и доставили на заставу. Пограничники перевязали Наудюнаса и поблагодарили. Это оказался крупный шпион, которого поджидали уже два месяца!

Шел март 1941 года. А июнь застал его работником укома маленького литовского местечка Свентянеле.

В воскресное солнечное утро Иван Петрович в майке и шлепанцах вышел на балкон. Он жил соломенным вдовцом и очень скучал без семьи; жена с пятилетней дочкой остались пока в Витебске.

По дороге на бешеной скорости в круглом облаке пы-

289

ли кто-то мчался на мотоцикле. Он бездумно следил за приближением мотоциклиста, пока с удивлением не узнал в нем уездного прокурора.

— Ты что,— закричал тот, закинув голову,— не знаешь, что война?!

— Какая?

— Немец на нас напал!

Меньше чем за минуту по старой солдатской выучке Наудюнас был одет, проверил пистолет, сунул запасные патроны. Не растерявшись, поставил охрану у единственного общественного здания — на почте. Но связи уже не было. Военком раздал несколько учебных винтовок. Свентянеле замерло. Испуг или вражда? Разбирать было некогда. Они отходили оврагами на восток и видели, как воинский эшелон с лошадьми забрасывали на бреющем полете с немецкого самолета связками гранат. Лошади бессильно били копытами, охрана была или убита или разбежалась.

Едва проехав в хвосте какой-то колонны по узкой дороге через Свентяны, обе их машины попали в затор; передние шарахнулись обратно — из ржи ударила пулеметная очередь. Но отступать было некуда, и с теми же учебными винтовками наперевес, в ожесточенном задоре, с криком «ура», они яростно скатились в низину...

Через двое суток привезенные им партийные документы Наудюнас сдавал в Витебский обком. Коммунистов спешно рассылали по районам. Его заданием было остановить торфоразработки на Красном болоте, мобилизовать рабочих и колхозников на раскорчевку поляны и овсяного поля под аэродром.

Но над неоконченной посадочной площадкой кружили уже вражеские самолеты; когда по ним начали стрелять с земли, они закидали всю поляну бомбами. Контуженный Наудюнас, у которого онемела правая сторона, поковылял обратно к Витебску.

290

Город пылал. Домой он уже не пррбовал заходить; на улицах показались немецкие передовые части. Берегом пробрался на Поддубье. Ночь провел в кустах, а утром выглянул и увидал сквозь ветки, что по проселочной дороге на Лиозно на легких танкетках и мотоциклах тянутся фашисты. Дождавшись интервала, Наудюнас перебежал дорогу и, углубившись в лес, встретил одиноко блуждавшего, как и он, Леонида Логейко, директора протезного комбината. Логей-ко потерял ногу в боях на озере Хасан и носил протез собственного изделия. От высокого роста он казался очень худым, а длинный нос его словно вытянулся еще больше.

— Что будешь делать? — спросил он.— Я оставлен в тылу по партийной линии. Присоединяйся.

Наудюнас согласился и принялся прятать партийный билет в голенище сапога. Логейко с сомнением наблюдал за его манипуляциями.

— Опасно держать при себе-то...

Но Наудюнас с неожиданной горячностью заартачился:

— Умирать буду, а с партбилетом не расстанусь ни на минуту!

Логейко не возражал.

Приходилось возвращаться в Витебск.

На Оборонной улице Наудюнас застал лишь пого-релище. Жена ушла на фронт, а дочку отправила с дальними родственниками в тыл. Рухнула вся его прежняя жизнь, такая обыденная, незамысловатая, но какая же счастливая, как он понял теперь!

Из осторожности он не стал разыскивать братьев, а спустился в овраг, вымытый Витьбой и густо заросший садами, к домику рабочего Омелькина, знакомого ему еще по пуговичной фабрике. Жена Омелькина Ефросинья Харлампиевна поспешно увела детей. Мужчины заперлись.

10*

291

— Ну что ж, Иван Петрович, будем пережидать лихолетье? — сказал Омелькин.

— Придется, Лаврентий Григорьевич. Только нашей советской души им не переделать!

— Нипочем, Иван Петрович!

Разузнав у Омелькина о теперешних порядках, Наудюнас отправился на биржу труда, сказал, что работал на зеркальной фабрике. Ему поставили в паспорте штамп. Логейко устроился на старом Могилевском базаре в мастерской по ремонту медицинских инструментов; Наудюнас, неподалеку от него, часовщиком.

Немецкие офицеры, которые часто чинили у него часы, торопили:

—• Работай шнель, рус. Завтра уходим на фронт!

Так он узнавал о передвижении частей. А часы ходили ровно столько, чтоб владелец их мог выехать из города. Один заказчик случайно задержался и в бешенстве прибежал обратно: «ур» стали.

Внутренне давясь от смеха, но внешне смиренно, Наудюнас сказал:

— Пан, не волнуйся, все исправим. Пойдет твой ур, как танк!

Танк... смелый советский танк, который протаранил врага, защищая памятник Ленина. Он все еще лежал перевернутый на обочине дороги, и немцы любили фотографироваться на нем. Видеть это было нестерпимо.

— Справим поминки по танкисту? — сказал однажды Логейко. Они подложили взрывчатку, которую доставили связные от партизан.

Рвануло так, что от любителей фотографии не осталось мокрого места, а полтанка перекинуло через дорогу...

За месяц до убийства старого Брандта Логейко спросил мимоходом, не говорит ли Наудюнас по-немецки?

— Нет.

292

— Жаль. Тогда отпадает.

Спрашивать ни о чем не полагалось, но позже, сопоставив факты, Наудюнас заподозрил, что и Логейко подумывал о ликвидации предателя.

Весной боевые друзья расстались навсегда. За Логейко немцы установили слежку, и, посоветовавшись, они решили, что ему пора уходить. Глухой ночью Логейко и его жена покинули Витебск. Но до партизан они так и не дошли: их след потерялся где-то за Лиоз-но...

Через две недели Наудюнас увидел, что мастерская часовщика — второго человека из подпольной группы, которого он знал,— тоже закрыта. Что оставалось делать? Не чинить же в самом деле немцам часы, ожидая погоды?!

В ближайшую субботу он отправился к Омелькину, которому полностью верил. Они зашли поглубже в огород и, разговаривая шепотом, сели на меже карто-фляника. Там, среди ботвы, Наудюнас и ночевал, пока бывший односельчанин Мотыленко не переправил его в лодке через Двину, в партизанский край. Брат Мотыленко был оружейником у батьки Миная...

После январского наступления Четвертая армия почти год держала знаменитые Витебские ворота — прорыв фронта шириною в шестьдесят километров! Во всех деревнях и местечках на этой территории была полностью восстановлена Советская власть.

Со странным умилением смотрел теперь Наудюнас на самое простое: на советские армейские шинели, на советские вывески, даже на милицейскую форму! Все было мило, привычно, знакомо, словно он проснулся после тяжелого сна.

Здесь, в деревне Долговицы, он и познакомился с двадцатилетним Владимиром Кононовым, а также с его матерью, у которой в доме на Пролетарском бульваре была партизанская явка.

293

Веселый умный парень понравился Наудюнасу. Их назначили командирами отделений в одну диверсионную группу, и оба приняли боевое крещение на реке Пудати, целый день отбивая атаку крупного немецкого отряда. По ним била тяжелая артиллерия, но снаряды, не лопаясь, беззвучно тонули в болоте...

В телеге, лесными тропами, их обоих привезли в штаб.

— Мы хотим поручить вам очень опасное и ответственное задание,— сказал полковник.— Вы витебля-не, знаете город. Но предупреждаю: риск огромен! Девяносто пять процентов за то, что вы не останетесь в живых. Обдумайте все: доверяете ли вы друг другу? Еще не поздно отказаться.

Оба одновременно покачали головами.

После тщательной тренировки — их учили стрелять с левой руки, мгновенно без размаха швырять гранаты, действовать холодным оружием — проводники повели их снова к Витебску.

Стояла поздняя холодная осень 1942 года. Путь лежал через болото, берег которого был сплошь изрыт немецкими блиндажами. Не шевелясь несколько часов стояли Наудюнас и Кононов в ледяной воде среди сухого камыша, дожидаясь темноты. Перебегали между двумя вспышками фашистских осветительных ракет. По Пудати плыли уже первые тарелочки льда. Вода доходила до горла. Но еще труднее стало в оледеневшей одежде карабкаться по крутому обрыву. Войдя же в густой лес, оба неожиданно потерялись — такая стояла кругом темень! Боясь издать звук, шарили руками, натыкались на стволы. Ощупью нашли друг друга. Чтоб хоть чуточку обогреться, разожгли маленький огонек, заслонив его собою. И лишь в последней деревеньке партизанской зоны их пустили на горячую печь.

Следующий день они уже шли через бригаду Шмы-

294

рева. Неожиданно встретили Александра Михайловича Мотыленко, партизанского кузнеца-оружейника.

— Мотылек! — закричал ему Наудюнас, называя кличкой, принятой у них в юности.

Старые приятели обнялись. Мирным и далеким повеяло от взаимных расспросов. Оба когда-то работали на пуговичной фабрике, в одно время женились на то-варках-работницах. Где та фабрика? Где ныне их веселые стриженые комсомолки-жены?..

Последняя остановка на партизанском берегу в маленькой халупе ушла на завершающие приготовления: проверили пистолеты «ТТ», взяли с собою по две обоймы и по несколько гранат, остальное оставили.

Выше и ниже по Двине стоял лед, но здесь вода была чистая. За час до рассвета их переправили в лодчонке на левый берег. Стороной они обошли немецкие заслоны и утром девятого ноября были наконец в Витебске.

* * *

Жизнь никогда не баловала Женю Филимонова. Кроме, может быть, первых лет раннего детства, когда он дышал вволю деревенским воздухом, пил холодную колодезную воду, гонял босиком по мягкой траве, шлепал в лужах да невозбранно набивал рот щавелем или зелеными гороховыми стручками. Все беды и огорчения взрослых проходили тогда мимо него. Он даже не понимал, что их избу то и дело посещала смерть: умирали младшие, умер отец. Об отце он помнил очень мало, и вообще окружающее начало оформляться в его сознании лишь с переездом в Витебск, где он пошел в школу.

Они жили в бараке на Задуновской улице. Мать работала прачкой и поломойкой; дети понимали, что требовать от нее многого нельзя, и Женя рано научился отказываться от поблажек.

295

— Мам, не надо. Лучше Гале.

Сестра, старше его годом, казалась такой слабенькой, заморенной, он жалел ее. Он вообще рос жалостливым: на его мальчишеской совести не было ни одной обиженной кошки, ни одного подбитого камнем воробья. Мать передала ему единственное свое богатство — здоровье, и к семнадцати годам это был крепкий, рослый парень с прямыми темными бровями и ясным взглядом. В его лице сохранялось еще много детской миловидности — ив легко пламенеющих раковинах ушей с оттопыренной мочкой, и в подбородке, похожем на яблоко. Разве лишь щеки начали уже терять пухлость, хотя оставались по-прежнему гладкими, упругими, с тем матовым налетом свежести и чистоты, который сразу рождал сравнение с чем-то майским, росным, едва раскрывшимся для бытия...

Несмотря на простодушие и некоторую наивность, Женя был лишен ребячливости как черты характера. Он привык к испытаниям и с первых дней войны, не колеблясь ни минуты, стремился только к одному — к активной борьбе. Он знал, что его двоюродный брат Николай ушел к партизанам, но на этом ниточка и оборвалась! Трудно предпринять что-то в одиночку; Женя это сознавал и высматривал себе напарника. Им вскоре стал Михаил Стасенко, человек старше его ровно вдвое.

Стасенко вернулся в Витебск еще летом сорок первого. Однажды поздно вечером он постучался в дверь своего шурина, который жил вблизи фанерного завода. Шурин был тогда безусым пареньком, очень похожим внешне на сестру, Стасенко в его глазах выглядел всегда образцом недосягаемой принципиальности. Серьезный, сдержанный. В нем так заманчиво для юнца сказывалась пограничная косточка! Хотя зять и не носил щегольства ради зеленую фуражку (которую шаловливая Ольга именовала за глаза «капустой»), а сразу пере-

296

шел на штатский костюм. Шурин привык видеть его в недорогой, но безукоризненно чистой трикотажной сорочке с галстуком и в отглаженном шевиотовом пиджаке. Волосы у Стасенко были редкими, и он зачесывал их очень гладко.

Теперь же на пороге стоял растрепанный, давно не бритый оборванец с босыми, сбитыми в кровь ногами, измученный жаждой' и голодом. Однако не проглотив еще куска, он спросил с беспокойством:

— Где Ольга? Жива?

Шурин успокоил: сестра успела уехать вместе с ребенком в эшелоне беженцев, дня за четыре до немцев.

— Слава богу! — воскликнул неверующий Стасенко и накинулся на похлебку, хотя проглотил первую ложку с трудом. Горло ему перехватило: до чего же Юрий напоминал сестру этими своими глазами с навернувшейся слезой!

И все-таки через несколько дней он ушел с фанерной фабрики. После окружения и побега из плена он не готовился к неприметному существованию — лишь бы перебедовать! Напротив, как и Женя Филимонов, он искал действия.

Вся жизнь Михаила Стасенко была предельно проста. Простыми, ординарными казались те житейские вехи, которыми он шел от рожденья в селе Валентиновке, еще до Октября, в крестьянской семье среди скупо нарезанных пахотных полос Воронежской губернии, до того, что случилось с ним, спустя тридцать четыре года, в белорусском городе Витебске.

Нет, мы оговорились: не случилось,— в этом глаголе есть нечто пассивное,— а он сам с неизбежной последовательностью своей натуры выбрал из многих возможностей именно эту, а не другую, добился и совершил. Так простота обернулась сложностью, будничностью судьбы — ее внутренним накалом...

С Женей Филимоновым они подружились, когда

297

Стасенко поселился в том же бараке, на втором этаже, у одинокой молодой женщины. По военному времени это был обычный союз, хорошо маскировавший Михаила под безобидного кустаря: он попросил у Марфы Михайловны Филимоновой швейную машинку и занялся изготовлением шапок-ушанок...

Когда люди ютятся так тесно, как обитатели барака на Задуновской улице, истинная ценность каждого становится ясна довольно скоро: насколько человек живет для себя и насколько для других? Между ним и ежедневным бытием словно проскакивает молния, соединяя со своими ближними или отталкивая от них.

Если в обычное мирное время всеискупающие человеческие качества — отвага, бескорыстие, самозабвенная любовь к Родине — не так уж и видны, притушены повседневными заботами и не выставляются напоказ, то теперь лишь они становились важны! Их искали друг в друге, обретая достаточный слух и чутье на внутреннее богатство душ!

Это была и потребность и необходимость.

Собственная личная жизнь только тогда наполняется смыслом, высветляется для самого себя, когда она направлена на других, когда есть ради кого мучиться, жертвовать, напрягать подспудные силы, ощущая от этого не убыль, а прибыль; переполнение собственного существа радостью и удовлетворением...

В том же бараке жили во время оккупации три сестры — Дуся, Люся и Майя. Младшая была незамужней, а две других носили разные фамилии.

И вот одна из них — Дуся Мазикова — столкнулась случайно на улице с Наудюнасом.

— Иван Петрович, вы появились? — радостно воскликнула она, ничуть не удивившись его странному виду: в щегольском кожаном пальто и с пилой за плечами.

— Да, Дуся, я. Здравствуй. Нужна мне парочка на-

298

дежных парией. Есть задание, о^ень трудное. Не имеешь ли кого на примете?

— Конечно! Очень хорошие, проверенные товарищи. Все никак не можем их переправить... Заходите завтра, а я с ними уже переговорю.

Так Наудюнас и Кононов встретились с Михаилом Стасенко и Женей Филимоновым.

Вступив в черту Города две недели назад, наши партизаны столкнулись сразу с непредвиденной трудностью: изготовленные для них документы существенно отличались от тех, которые имели последнее время хождение в Витебске.

На окраине по Великолукскому большаку, в доме Антона Михайловича Мотыленко, они сравнили чернила и печати и пришли к выводу, что если такие бумаги им нельзя показывать, то уже может не остаться и секунды на то, чтобы выхватить пистолет. Приходилось рисковать вдвойне — жить без всяких документов.

Жена Мотыленко Людмила по просьбе Ивана Петровича пошла через весь город к его брату Иосифу: можно ли прийти вдвоем? Брат ответил, что семья, как будто, не на подозрении, пусть приходят.

Так они и двинулись с топорами и пилой, заглядывая во дворы: не надо ли кому дров нарубить?

Лишь на Оборонной улице, где в уцелевшей чужой пристройке приютилась семья Иосифа Наудюнаса, Иван Петрович смог переобуться в собственные сапоги и надеть добротное кожаное пальто.

Шансы их несколько поднялись: ведь немцы встречали людей по одежке. Хорошо одетые люди вызывали у них меньше подозрений: идут работяги, хотят заработать лишнюю марку...

Пробыв несколько ночей на Оборонной, Наудюнас и Кононов перебрались затем к безотказному Омельки-ну. Лаврентий Григорьевич помнил прежний разговор о советской душе и рад был помочь.

299

...Напрасно глава полицейской службы в Витебске полковник фон Гуттен заявил некогда с такой самодовольной спесью, что если держать местное население в постоянном страхе, то тем самым оно придет в подобающее повиновение!

Рабочий Омелькин не желал повиноваться. Жена его Фруза, мать малолетних детей, не боялась фон Гут-тена!

Наудюнас попросил старшую дочь Омелькиных, шестнадцатилетнюю Марусю, показать ему Брандта. Потому что — пора это уже открыть — именно он, Александр Брандт, редактор фашистской газеты, и был целью их смелой вылазки.

Брандт весь октябрь пробыл в Германии. Он проехал Восточную Пруссию и Саксонию, был в Кенигсберге, Дрездене. И теперь, ничтоже сумняшеся, выступал с серией публичных лекций и статей на тему о превосходстве арийской культуры над всеми остальными, а также о том, как сытно, необиженно и привольно процветают «восточные рабочие» при скотных дворах немецких помещиков или за проволокой трудовых лагерей...

Наудюнас увидал Брандта впервые со спины: высокий, длинное пальто, узкие сутулые плечи.

Что касается Владимира Кононова, то ему надо было просто не попадаться на глаза: Брандт мог помнить его достаточно хорошо. Как все, кто сталкивался в ранней юности с Александром Львовичем в его первой ипостаси — школьного учителя, Владимир тоже был в свое время пленен блеском плавно текущей речи и всем обликом просвещенного интеллигента. Однако порог разочарования переступил быстрее и легче других. Его твердый внимательный взгляд всегда был направлен вперед, а Брандт принадлежал прошлому! Вчера еще наставник, сослуживец (потому что Владимир окончил школу, а потом вел в ней уроки физкультуры), он ра-

300

зом превратился в угрозу тому целостному миру, в котором обитал Кононов со дня рождения и твердо был намерен жить всегда. Брандт тщился замутить этот ясный Володин мир — и Кононов встал на его защиту!

Женя Филимонов, как и Стасенко, Брандта лично не знал, но его сестра Галя до войны училась в Десятой школе и однажды прибежала в слезах.

— Он прошел и не посмотрел... Ведь он же наш учитель! Он меня учил...

Женя скрипнул зубами.

— И ты с ним поздоровалась? С фашистским прихвостнем?!

Галя виновато взглянула на него.

— Женик, я забыла. Правду тебе говорю. И про войну, и про все. Я шла, а он сразу навстречу... Я и говорю: «Здравствуйте, Александр Львович!»

Не в силах пережить обиду, Галя снова заплакала, тихо, но так надрывно, что Женя не мог выдержать. Худенькая, почти прозрачная, она, казалось, готова была истаять в этих слезах.

— Неужели ты будешь из-за него плакать?!

Галя разняла ладони, которыми прикрывала лицо. Мокрыми глазами посмотрела на брата.

И вдруг оба стали похожи: черты сестры переняли ту же суровость, то же яростное омерзение, которые были написаны на Женином лице.

— Нет,— сказала она медленно.— Я никогда не буду из-за него плакать.

Поутру из дома № 14 по Пролетарскому бульвару первым выходил Мирон Степанов. Он раскрывал ставни. Брандтов тесть был щуплый подвижной старик, имевший привычку вздергивать головой, словно осматриваясь: не крадется ли кто-нибудь сбоку? Пригнув-

301

шись и что-то удрученно бормоча про себя, он скрывался за калиткой. (Вера, вторая дочь, сказала: «Я не завидую Галине. Она находится между Брандтами, которых боится, и отцом, который проклинает ее за то, что ввела в семью предателя».)

Дом, купленный еще перед войной, был старинный, столетней давности; строен из крепких почерневших бревен. Там, где отваливалась штукатурка, это было хорошо видно. Он казался небольшим — три окошка на улицу, но в глубь двора достаточно протяженный, поставленный пирожком. Внутри же состоял из пяти или шести маленьких тесных комнат, разделенных продольным коридором; так что у Степановых и Брандтов были как бы две разные половины. Двор тоже был длинный. Кроме дровяного сарая, где устроили хлев для коровы, служб во дворе не было, а росло несколько плодовых деревьев и сиреневые кусты вдоль забора.

Наблюдая эту надоевшую картину день за днем, Кононов не выдержал.

— Может, прямо войдем в дом, да и конец?

— У них собаки,— сказал бывший пограничник Ста-сенко, никогда не грешивший безрассудством.— Обученная овчарка двух человек стоит.

— Женщины там и дети,— нахмурившись проговорил Наудюнас, самый старший из четверых.

— Чьи дети? Дети предателя! — Глаза Жени горели бескомпромиссным неведеньем юности.

— Помолчи.— Наудюнас сказал не строго, а скорее с жалостью.— Вырастут, тогда с них будет спрос. А сейчас — дети.

Брандт выходил из дома ровно без четверти девять; по нему можно было проверять часы. Но в это же время по бульвару обыкновенно шла группа полицаев. Партизаны так и не выяснили: была ли это негласная охрана или случайное совпадение смены постов?

302

Так же не знали они, охраняют ли его при возвращении. Ведь им надо было укрыться' до наступления комендантского часа. Говорят, что иногда он ночевал в редакции...

Рано утром, в четверг двадцать шестого ноября, при довольно тусклом свете, сочившемся в окна, Брандт уже успел побриться и теперь растирался мохнатым полотенцем, с некоторым беспокойством разминая ладонями складки на талии. Он был в отличном настроении; его воодушевляло предвкушение увидеть в сегодняшнем номере свою третью статью о поездке в Германию. Она называлась «Учитель снова побеждает» и начиналась с обращения к истории: еще, мол, Бисмарк говорил, что войну выигрывает школьный учитель, то есть то, как воспитаны солдаты с малолетства...Он повторил без изменения слова, сказанные в новогоднюю ночь Косте Маслову, что именно всесторонняя подготовка молодого поколения немецкого народа, как интеллектуальная, так и физическая, решает эту войну. А средний-де уровень германского солдата выше, чем у советского.

Слегка кивнув жене, Александр Львович вышел из дому, аккуратно и бесшумно прикрыв за собой дверь.

Утро было бездыханное. За ночь землю покрыл рыхлый неглубокий снежок. Брандт шел в легком тумане, который глушил шаги и шорох голых кленовых ветвей. Ботинки у него были новые, на толстой подошве — единственное, что он привез из германской поездки. Чувство, которое он считал самоуважением, не позволяло выражать изменившееся положение во внешнем шике. Он упорно донашивал старые довоенные костюмы — серый, повседневный, и синий, в котором сам себе казался изящнее и моложе. Он приучал себя к мысли, что презирает все показное у других, а следовательно, оно недопустимо в нем!

Стасенко и Наудюнас вышли ему навстречу одно-

303

временно. Стасенко напрямик, а Наудюнас по дальней, огибающей тропке.

Немигающими глазами следили они за каждым движением слегка озябшей ссутулившейся фигуры в драповом пальто довоенного покроя, в серой фетровой шляпе, надетой нарочито ровно, без всякой щегольской небрежности, за покачиванием желтого портфельчика... Владимир и Евгений стояли наготове, пригнувшись в кустах на краю Духовского оврага.

Бесконечно долгим было это движение по пустынному бульвару, освещенному тусклым пасмурным рассветом и устланному свежим снегом, словно той самой соломой, на которую предстояло упасть.

Взгляд Стасенко не отрывался от надвигающейся на него фигуры. И нанизанный на этот пронзающе-пря-мой взгляд Брандт словно бы уже не шел сам по себе к нему навстречу, а сохранял целостное равновесие общей картины: неба, снега, голых кленов и нескольких человек, включенных в смертельно опасную связь — Кононова, собранно притаившегося за развалинами; Наудюнаса и Стасенко, лишь изредка обращавших друг к другу по ломаной кривой проверяющие взгляды, похожие на мгновенные сигнальные вспышки окон двух противоположных сторон улицы; беззаботно и легко шагавшего Брандта, полного приятной теплотой только что поглащенного завтрака и еще не включившегося полностью в заботы ожидаемого им делового дня; нескольких продрогших полицаев, которые не то чтобы несли постоянный пост у дома Степановых, однако все же были назначены посматривать в оба за этим местом и теперь, не видя ничего подозрительного в двух прохожих, неторопливо брели поодаль за расплывчатым контуром брандтовского пальто и желтого портфельчика; Жени Филимонова, переполненного восторженной энергией своих семнадцати лет, бок о бок с Кононовым ощутимо переходящего в эти считанные

304

мгновения' грань между мальчиком и бойцом; и, наконец, совершенно неожиданной, почти* комической фигуры вынырнувшего впереди их всех неведомого никому старика в шаркающих валенках, который норовил перейти дорогу на манер черной кошки и гремел пустыми ведрами.

Эта картина еще какое-то время сохраняла устойчивость, пока Михаил .Стасенко шел и шел навстречу Брандту, последние мгновения видя наплывающее на него удлиненное лицо с тем надменно-отчужденным выражением, которое было присуще бывшему школьному учителю, ныне преуспевающему дельцу под вороньим крылом рейха...

Брандт поднял тяжелые лепные веки, вперил в Стасенко бездумно-высокомерный взгляд и — прошел мимо.

Сделав не более двух шагов, Стасенко четко обернулся, с безукоризненной пограничной выучкой рванул из-за пазухи пистолет и нацелил в сутулую спину. Сырой воздух пронизало желтой вспышкой.

Первоначальный звук был не очень силен, но рикошетом отраженный от каменных развалин, он покатился, как шумовой мяч.

Полицаи, даже не успев осознать выстрел, но внезапно выведенные из своей сонливости видом падающего вперед лицом Брандта, затоптались, ловя непослушными пальцами винтовки. Лишь у одного мускулы ног сами собой напряглись, как у овчарки, приученной к охоте за людьми, и он рванулся наперерез Стасенко, который по инерции бежал прямо на него.

И тут голоса мужества, мощные хоры красноармейских полков, в которых не довелось служить Жене Филимонову, духовая музыка праздничных первомайских оркестров и чеканные звуки «Интернационала», начинавшие и кончавшие каждый день советской страны,—

305

вся эта светлая возвышенная симфония зазвучала в сердце вчерашнего школьника. Настал его час стать мужчиной. Он приподнялся, решительно сжимая гранату.

Но в это самое мгновенье, словно даже и не очень торопясь, Наудюнас прицелился и пулей сбил с ног прыткого полицая. Тот упал, распластав руки, как подбитая на лету хищная птица.

Потом все четверо растворились в пространстве. Оставалось несколько секунд перед всеобщим переполохом, и они не потеряли их напрасно.

Дед-водонос, движимый неистребимым любопытством, засеменил было поближе к двум трупам, все еще не выпуская из рук пустых ведер, прежде чем крестьянский инстинкт подсказал ему, что при подобных обстоятельствах надо бы держаться в стороне. Но было уже поздно. Воздух наполнился гулом, шарканьем сапог, командными возгласами. Видя перед собою лишь одну движущуюся цель — все того же злополучного деда,— полицаи кинулись к нему, дав отходящим мстителям еще несколько минут форы.

Не сразу Наудюнас заметил, что Стасенко не последовал за ним к оврагу, а побежал к плотине кружным путем, по улице Стеклова, и что за ним гонится овчарка.

Но собака быстро потеряла след в мокром снегу. Стасенко, нагоняя товарищей, перескочил забор; вчетвером они перебежали чей-то двор, перескочили второй забор и достигли леса. Здесь Володя присел на пенек переобуть стертую ногу, хотя где-то неподалеку раздавались выстрелы.

Весь день они колесили по лесу, не находя выхода к Двине. Уже в ранних сумерках подошли к опушке и увидали перед собою, как на ладони... Витебск! Вновь нырнули за стволы, но теперь уже знали хотя бы направление. Им надо было проскользнуть между белым

306

каменным домом, где помещался полицейский пост, и деревенькой, отданной под постой власовцам. Избавление было совсем близко: они видели тот же перевоз с полосой чистой воды и знакомую лодку у противоположного берега. Спеша, спотыкаясь, держа наготове гранаты и пистолеты, стали спускаться под уклон.

Несколько полицаев, наблюдавших за ними сверху, не делали никаких попыток их задержать, даже не окликнули.

В снежных сумерках они отлично различали и рыбачью халупу, которую покинули семнадцать дней назад, и паренька-лодочника, занятого какой-то домашней работой.

— Эгей, эге-гей! — заорали ему, размахивая сорванными шапками.— Греби сюда!

— А вы кто?

— Да партизаны!

И еще медленно, ах как медленно и долго переплывала лодчонка Двину, взяв сначала двоих, а потом приехала за оставшимися, потому что была мала. Но теперь их отход уже невидимо страховали партизанские пулеметы.

В деревне Курино первым, кого они встретили, был двоюродный Женин брат, Николай Федорович Филимонов. Он шел в новом, только что полученном полушубке и с ходу забрал Женю и Михаила Стасенко к себе в отряд. Наудюнас и Кононов отправились дальше докладывать о выполненном задании.

Друзья расстались. Навсегда.

* * *

Любое событие, едва оно совершается, уже может быть пересказано по-разному.

Поднялась ли сразу стрельба и суматоха или оба первоначальных выстрела прошли незамеченными, на-

307

столько незамеченными, что, увидав лежащего ничком Брандта, соседка побежала звать его жену, думая, что с ним случился обморок, а та поспешила с пузырьком валерьяновых капель,— все это нельзя было бы с достоверностью выяснить уже и на следующий день.

Бесспорным оставался голый факт: на Пролетарском бульваре, почти что в центре Витебска, среди бела дня был предан смерти человек, глубоко оскорбивший город своим отступничеством. Ведь он-то был не пришлый, как Родько, никому из витьбичан до того неведомый. И хотя бургомистра тоже ненавидели, но наравне с другими, не выделяя из общей саранчовой тучи, без глубокого личного оттенка, с которым относились к предательству Брандта. Применимо к местным масштабам Брандт расценивался горожанами почти как враг номер два: чуть ли не тотчас вслед за хромцом Геббельсом...

Для Витебска всегда было характерно некоторое смещение величин; сам город то выходил на аванпост важнейших событий времени, становясь чуть ли не решающей исторической точкой, то столь же неожиданно нырял в тень и долгое время влачил заглохшее существование. Однако его внутренняя жизнь все десять веков была полна скрытым драматизмом.

Так и в 1942 году, под лягушечьей корой фашистских шинелей, покрывших живое тело города, сердце его продолжало приглушенно стучать, мускулы невидимо напрягались.

Едва переступив чужую границу, фашисты сразу пустили в ход басню всех конкистадоров о своей непобедимости. Они упивались этой выдумкой, сделали ее главной нравственной опорой, щитом и фундаментом Третьего Рейха.

Но каждая акция партизан выбивала камень за камнем из этого фундамента. Только так и надо оценивать выстрел на улице Стеклова. Как пример, как связь лю-

308

дей, как первоначальный толчок лавины, который заражает своим движением и пробуждает волю к действию.

Когда спустя сутки мертвого Брандта перенесли в Народный дом, на его бледном лице лежало еще пятно позднеосеннего дня; не отсвет, а тень этого дня. Его тайная двусмысленность. Что-то липкое и злое, что приносили с собою люди/молча проходившие вблизи стола, на котором стоял гроб, вместо цветов обрамленный гирляндой еловых веток. Выражение лица у покойника не было ни изумленным, ни испуганным. Смерть оказалась быстрой — на ходу и на снегу. Но кожа не переняла свежей белизны последнего земного прикосновения. Серая тень поселилась на сомкнутых выпяченных вперед губах, на бровях полумесяцем, на щеках, созданных для грима — и так долго носивших на себе грим!

Любопытство, но ни капли сострадания в направленных на него взглядах. Любопытство, маскирующее тайную удовлетворенность. Затем смотрящий осторожно потупляет глаза и выбирается прочь подобру-поздо-рову...

Вдовы не было у гроба. Два дня назад, когда она стояла с ненужной уже валерьянкой на снегу посреди Кленника, большой карательный отряд начал прочесывать дома вдоль бульвара.

Соседка Елизавета Петровна Виноградова,— та самая, которой'выстрел показался совсем тихим, а Брандт потерявшим сознание, потому что крови не было видно, застреленного же полицейского в стороне она просто не заметила,— когда к ней ворвались немцы с лающими возгласами «вег, вег!», кое-как подняла с постели больную сестру и закутала годовалого сына в меховой жакет, в первое, что попалось под руку. Во дворе их поставили вдоль стены и стали требовать, чтоб немедленно сознались, кто совершил убийство? Иначе

309

будут расстреливать каждого третьего. Женщины заплакали, они ничего не знали. Отряд ушел в следующий дом, но через несколько часов увели брата и четырнадцатилетнего племянника как заложников. Пригрозили:

— Если убийцы не будут указаны, заложников расстреляем.

Всего по Пролетарскому бульвару и соседним улицам схватили пятьдесят человек. Костя Маслов тоже угодил в облаву. Заложников отвели в казармы пятого полка, которые стали местным концентрационным лагерем, и держали там недели две — изголодавшихся, запуганных, не понимающих, что же с ними будет дальше...

Женщины — матери и сестры — побежали к дочери Степановых. Она твердила всем:

— Я сделаю все, что смогу.

Может быть, впервые за время оккупации люди снова говорили с ней, она была им нужна. Она никому не говорила, но в ней стучали и днем и ночью, как добавочный пульс, слова одной старухи-нищенки, которой в порыве откровенности она призналась, как страдает от своего одиночества, как мучается им. «Мучение вины не снимает,— сказала та, не принимая ее краюшку хлеба.— Зачем неправедной жизнью живешь?» Сейчас состояние у Галины Мироновны было самое смутное. За стеной лежал ее мертвый муж. Но и мертвый он распространял вокруг себя зло. Соседки, которых она знала с детства, смотрели на нее испуганно, умоляюще, укоряюще. Она поймала два-три враждебных взгляда, искоса брошенных на ее крошечных детей, словно и они уже, ничего еще не зная о том, были втянуты в круговорот зла.

Материнский инстинкт вернул ей самообладание. Ей нужно было переступить сейчас через свое прошлое, через остатки любви, через пропасть потери. Прежняя

310

жизнь оборвалась, как туго натянутая нить, она держала в руках лишь ненужные обрывки. '

Грудной ребенок заплакал. Она ушла в дальнюю комнату, подальше от трупа, и села там, баюкая малыша. В комнате было жарко натоплено, дров они не жалели. А ведь она видела, как другие заморенные подростки или согбенные старики волокли, надрываясь, обгорелые балки для своих печурок. Не во всех семьях остались мужчины...

Ну, что ж. Теперь и она не богаче других. Скорбное равенство принесло ей минутное успокоение. Но тотчас она подавила острый спазм плача, потому что вспомнила, кем был ее муж. А ведь он еще не был предан даже земле.

Она поднялась и надела пальто. У нее хватило дальновидности впервые за все тягостные годы замужества поступить так, как она должна была бы поступить всегда или давно — включиться в общую судьбу города. Подавив страх, она отправилась в комендатуру заступаться за заложников.

Ее резон был незамысловат и доходчив. Она знала, к кому обращалась, и не взывала напрасно к справедливости, но твердила, беспомощно моргая карими глазами, что виновные скрылись, это знают все, что у нее двое малюток и она не хочет, страшится, ужасается, если кровь казненных невинно, по ошибке, в запальчивости и ради мести падет на их маленькие головки. Она боится взрыва ответного мщения.

— Кляйн копф,— повторяла для убедительности по-немецки, роняя слезы.

Покинув комендатуру и добившись обещания не казнить заложников, она шла по улицам измочаленная волнением, еле переставляя ослабевшие ноги, но впервые без стыда и без вечной заботы спрятать этот стыд...

Наша небольшая повесть окончена. Правда, можно было бы еще рассказать, как Трофим Андреевич Мору-дов с помощью Ганса Миллера, под видом починки электропровода, проник в подвалы гестапо, чтобы запомнить их расположение; как Костя Маслов, тотчас после похорон Брандта на Семеновском кладбище, отпечатал в типографии последнюю нелегальную листовку и по приказу Михаила Федоровича Бирюлина, ставшего командиром партизанской бригады, вторично покинул город; как в те же месяцы в Витебске сражалась в подполье и мужественно погибла героиня белорусского народа Вера Хоружая,— но это были уже совсем другие истории!

Владимир Фомич Кононов и Иван Петрович Наудюнас пережили все треволнения войны. Правда, Иван Петрович волочит искалеченную ногу и тяжело опирается на палку, которую называет своим «конем», но оба они здравствуют.

Михаил Георгиевич Стасенко и Евгений Филимонов погибли спустя полгода, девятнадцатого мая 1943 года, в стычке с карательным отрядом. По слухам, труп Стасенко был сильно изрублен и располосован, а Филимонов, возможно, отполз в кусты или был просто брошен карателями в беспамятстве, потому что еще трое суток мучился в Красном бору с развороченным животом, стонал и звал мать.

Но даже в эти предсмертные трагические часы Женя был лишен злейших из мук — сомнения и неуверенности. Он умирал восемнадцатилетним, умирал, страдая от ран, но совесть его была чиста, а выбранный путь правилен — он умирал за Родину!

***

В 1919-м Сенную площадь переименовали в Пролетарский бульвар. Правда, горожане еще долго называли его по-старому. Через три года бульвар вновь стал площадью, в духе времени ее назвали в честь немецкого политика Фердинанда Лассаля. Но вскоре вернули «пролетарское» название, оно сохранялось до 1954 года. С этого времени улица носит имя украинского гетмана Богдана Хмельницкого.

Было у бульвара и еще одно название, народное, — сад Кленики. Так витебляне называли этот район до и после войны.

В начале июля 1941 г. Витебск оказался в полосе наступления вражеских войск группы армий «Центр». 9 июля после шестичасового кровопролитного -сражения гитлеровцы овладели пра-

392

вобережной частью города. К исходу следующего дня фашисты захватили его полностью. Начался почти трехлетний период оккупации Витебска.

Но город не покорился. Борьбу патриотов возглавили коммунисты. Уже к февралю 1942 г. действовало около двадцати подпольных организаций и групп. К лету 1943 г. их число выросло до шестидесяти.

Успенская горка — возвышенный мыс, образуемый слиянием рек Витьбы и Западной Двины. Названа по некогда стоявшему здесь Успенскому собору.

Брандт А. Л. и Брандт Л. Г. появились в Витебске в 1936 г. С первых дней оккупации стали на путь предательства. По приговору народного суда расстреляны.

Стасенко М. Г. — родился в 1909 г. в с. Валентиновка Михайловского уезда Воронежской губернии. Работал в Западно-Двинском речном пароходстве сначала диспетчером, затем начальником городского Общества спасения на водах. 23 июня 1941 г. был призван в армию. Под Смоленском попал в окружение и вернулся в Витебск. В 1942 г. стал партизаном бригады М. Ф. Бирюлина. Погиб 19 мая 1943 г. Награжден орденами Красной Звезды и Красного Знамени.

Зейлерт В. К.— родился в 1908 г. в Витебске. Член КПСС с 1940 г. В 1935—'1941 гг. работал директором Витебского краеведческого музея. После войны преподавал в Витебском художественно-графическом училище, затем в педагогическом институте имени С. М. Кирова. Живет в Витебске.

Старый мост — соединял Вокзальную (ныне улица Кирова) и Замковую. 9 июля 1941 г. специально оставленная группа подрывников взорвала его. В годы оккупации он был восстановлен фашистами, но при отступлении из Витебска в июне 1944 г. они полностью разрушили его.

Пролетарский бульвар — ныне улица Богдана Хмельницкого.

Морудов Т. А.— родился в 1911 г. в д. Узлятино Сиро* тинского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г. В 1942 г. возглавил подпольную группу. В октябре 1943 г. во время одной из облав был арестован. Прошел через фашистские концлагеря смерти. После освобождения возвратился в Витебск. Около двадцати пяти лет работает главным механиком станкостроительного завода имени Коминтерна. Награжден орденом Отечественной войны I степени и 5 медалями.

«Белорусский народный дом» — был открыт оккупантами для антисоветской агитации. Размещался в здании нынешнего городского Дома культуры по улице Ленина.

Бирюлин М. Ф.— родился в 1914 г. в д. Любятино Велиж-

393

ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1939 г. Накануне войны работал председателем исполкома Боровлянского сельсовета Витебского района. Осенью 1941 г. организовал партизанский отряд, затем командовал 1-й Витебской партизанской бригадой. После, войны — на советской и административной работе. Награжден орденами Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», Отечественной войны II степени и 15 медалями. Почетный гражданин города Витебска.

Белохвостиков А, Е.— родился в 1914 г. в д. Ляховик Оршанского уезда Могилевской губернии. В 1938 г. окончил Белорусский институт народного хозяйства имени В. В. Куйбышева. В начале войны был оставлен для подпольной работы з городе. Создал широко разветвленную группу, которой руководил в течение двух лет. В мае 1943 г. был арестован и расстрелян фашистами. Награжден орденом Отечественной войны I степени.

Бобров Н. С.— родился в 1915 г. в д. Савейковичи Елагинской волости Витебского уезда. Был в составе подпольной группы А. Б. Белохвостикова. В марте 1942 г. вывезен в' Германию. Прошел через фашистские лагеря смерти. После войны работал в Риге, затем в Витебске. С 1958 г. живет в Минске.

Синкевич (Петрашкевич)Л. А.— родилась в 1922 г. в Витебске. Входила в состав подпольной группы А. Е, Белохвостикова. В марте 1943 г, была вывезена фашистами на принудительные работы в Австрию. После освобождения Советской Армией вернулась в Витебск. Работает на молочном заводе.

Р а д ь к о В. Ф.— прибыл в Витебск вместе с оккупантами. • Являлся агентом гитлеровской контрразведки по кличке «Рак». Был назначен фашистами бургомистром города. После войны разоблачен советскими органами безопасности и предан суду.

22 января 1942 года 4-я ударная армия под командованием генерал-полковника А. И. Еременко вышла на рубеж Велиж — Демидов. Действовавшая в ее составе 243-я стрелковая дивизия генерал-майора Г. Ф. Тарасова в конце января подошла вплотную к Витебску. Рейд сыграл важную роль в развертывании партизанской и подпольной борьбы на территории Витебщины,

Наудюнас И. П.— родился в 1906 г. в д. Тринивки Ку-ринской волости Витебской губернии. Член КПСС с 1940 г."С августа 1941 г. активный участник Витебского подполья. В феврале 1943 г. был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. В послевоенное время находился на. ответственной партийной и советской работе в Литовской ССР. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, «Знак Почета» и 6 медалями. Живет в Каунасе.

Оборон.нал — улиц.а — ныне- улица Шубина.'

«Витебские (С у р а ж с к и е) ворота» — образовались между Велижем и Усвятами в результате наступления войск Калининского фронта зимой 1942 г. Через них осуществлялась связь с Большой землей партизан и подпольщиков Белоруссии и Прибалтики. Удерживались 4-й ударной армией и белорусскими партизанами. Действовали с 10 февраля по 28 сентября 1942 г.

Кононов В. Ф.— родился в 1912 г. в Витебске. Член КПСС с 1945 г. С первых дней оккупации города до его освобождения принимал активное участие в подпольной борьбе с фашистами. После войны окончил Ленинградское артиллерийское техническое училище, затем Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды и двумя медалями. Живет в Минске.

Ш м ы р е в М. Ф.— родился в 1891 г. в д. Пунище Сураж-ского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1920 г. Участник борьбы за установление и укрепление Советской власти на Ви-тебщине. Перед войной — директор фабрики имени Воровского в д. Пудоть Суражского района. 9 июля 1941 г. создал первый на Витебщиие партизанский отряд, который вырос вскоре в 1-ю Белорусскую партизанскую бригаду. После войны находился на административной работе. Избирался в Верховный Совет БССР. Удостоен звания Героя Советского Союза, награжден тремя орденами Ленина, орденом Отечественной войны I степени и многими медалями. Являлся почетным гражданином города Витебска.

Филимонов Е. Г.— родился в 1925 г. в д. Марьяново За-роновского сельсовета Витебского района. В 1939 г. переехал в Витебск. Накануне войны работал слесарем и одновременно учился. В 1942 г. установил связь- с подпольщиками. После выполнения задания по ликвидации А. Л. Брандта ушел в 1-ю Витебскую партизанскую бригаду М. Ф. Бирюлина, Погиб 19 мая 1942 г. в бою с карателями.

Задуновская улица — ныне улица Фрунзе.

Пятый полк'— находился на западной окраине Витебска по Полоцкому шоссе. Фашистские захватчики превратили его территорию в концлагерь для военнопленных и мирных жителей. За три года оккупации гитлеровцы замучили в этом лагере смерти свыше 80 тысяч советских граждан.

И.мы и после нас...

Б л а у А. Г.— родилась в 1894 г. на сельскохозяйственной успенской ферме Переяславльского уезда Владимирской губернии. Член КПСС с 1949 г. Окончила Московские высшие женские курсы Герье. Работала в Москве и Подмосковье. В начале тридцатых годов переехала в Витебск. В 1939 г. присвоено звание заслу-

женного учителя БССР. В течение двадцати лет избиралась делутатом городского и областного Советов депутатов трудящихся. Награждена орденами «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени.

Шла империалистическая война.

Дома, в Друе, Маню пугали, что горожане развратны и все сплошь безбожники. Мать заклинала не выходить на улицу, а если уж вышла, то опасливо оглядываться по сторонам: не догоняет ли кто?

Так и вступила Маня однажды поутру в Витебск, как во враждебную страну. Пар, который вылетал из-под колес паровоза, напоминал ей змеиное шипенье, а фабричные трубы за виадуком дымили гуще, чем все, взятые вместе, очаги в родной Друе... Страшно.

Но вместе с тем и невольное возбуждение охватывало ее: по всей Вокзальной улице слышались смех, отрывистые громкие голоса; кто-то кого-то окликал, никто не заботился о благопристойности. Единственный автомобиль резво трещал на весь город: в нем катался богач Колбановский, владелец махорочной фабрики. Ломовые сотрясали мостовую тележной кладью. Проносились щегольские пролетки, оставляя позади себя легкую струю ветра.

Привыкнув к тесноте местечка, Маня увидела здесь с первых же шагов множество совсем иных лиц. Это были и фабричные рабочие в заломленных набекрень картузах; и старообрядцы с опасливо поднятыми барашковыми воротниками (а их жены утицами плыли в пудовых плюшевых шубах); и языкастые мастеровые, из тех, что полдня слоняются по рынку со своим инструментом, ждут нанимателей, переругиваясь

189

между собой и задевая проходящих; и угрюмо-насуп-ленные солдаты из интендантских мастерских, швален и караульных взводов на Третьей Нижне-Набережной, где помещалась гарнизонная гауптвахта. По мере того как Витебск из тыла становился прифронтовым городом, из месяца в месяц солдат попадалось на улице все гуще...

Маня только что свернула с Вокзальной, как раздался тревожный звон колокольцев. По Канатной, впереди пожарной колесницы, на гнедой сытой лошади скакал человек в блестящей каске и разгонял народ с мостовой.

— Пожар! Пожар! — загомонили вокруг.

Прохожий люд сторонился, с любопытством тянул шеи: не видать ли откуда дыму?

Маня тоже осмотрелась: небо было ясно, гарью не тянуло. Колокольцы затихли, колесница промчалась дальше. Она пошла своей дорогой, сверяясь по бумажке с названиями улиц.

Витебск вдруг показался ей нескончаемым, как целый мир. А Друя была так мала, что, когда кричал петух, крик его слышался сразу в четырех соседних губерниях!

Манин отец арендовал в семи верстах от местечка надел земли у помещика Василевского и, чтобы научиться пахать,— случай редкий у евреев! — просил соседа-белоруса ходить с ним вместе за плугом. Вечно озабоченный тем, как прокормить шестерых детей, он был человеком упрямым и оборотистым. И если поначалу ввез семью в деревенскую халупу с земляным полом (керосиновая жестяная лампешка зажигалась лишь ненадолго в зимние вечера, а субботу в семье соблюдали столь ревностно, что и самовара не ставили, весь день пили тепловатую бурду с цикорием, которую с пятницы держали в истопленной печи за заслонкой), то прошло всего несколько лет," и молоко

190

трех коров отец возил уже по утрам в, Друю к бабе-перекупщице, рыночной торговке, а затем арендовал деревенскую мельничку, где рьяно трудился вместе с сыновьями. Семья перебралась в опрятный домик. Подрастающие дочери скребли ножами дощатый пол и протирали до блеска окна. Вечерами мать иногда садилась за стол под висячую лампу с абажуром и читала вслух Шолом Алейхема. Это запомнилось, как семейные праздники! Она-то была грамотна, а вот отец, когда расписывался, потел от натуги...

Одной из дочек сравнялось семь лет; пришлось ее везти в Друю, в трехклассное училище, а на жительство поместить к дяде, волостному писарю. Вместе с дочерью отец выгрузил из телеги мешок картофеля и брюквы — чтоб не объедала родню.

Важный дядя-писарь оглядел племянницу критически: она была голубоглазая и крошечная ростом. Звали ее Малка, что означало царица.

— Ну, какая ты царица? — сказал он.— Шмакодявка! Запишу тебя Маней.

Так оно и пошло с тех пор: Маня, Мария...

Одно из ее самых ярких детских впечатлений, когда в училище приехал важный инспектор и задал вопрос «по-руськему». Она перепутала слова, ответила что-то очень смешное, но потом оправилась и без ошибок писала под диктовку, бойко решала зад-ачки. Господин одобрительно погладил ее по длинной каштановой косе.

— У тебя умная головка, малютка. Надо бы учиться дальше.

Учиться, значит ехать в ближайший город Двинск, где была гимназия? Но поступить туда было невозможно: кто примет еврейскую девочку, дочку не банкира или коммерсанта, а деревенского арендатора? Кто станет платить за ее содержание? Голова же у нее была в самом деле хорошая. А так как она не пе-

191

реняла красоты и статности старших сестер и будущее не обещало ей выгодного замужества,— единственной надежной женской карьеры,— то отец, скрепя сердце, согласился, чтоб она занималась с соседкой, женщиной когда-то зажиточной и образованной, а теперь доживающей век калекой, в одиночестве.

Маня училась яростно и читала так много, что вскоре примелькалась в маленьком писчебумажном магазинчике, где главным была не торговля, а несколько сотен книг личной библиотеки владельца, привезенной им из Петербурга. Оставшись рано сиротою, он воспитывался в семье просвещенного русского интеллигента и хотя по закону должен был вернуться за черту оседлости, его семья резко выпадала из строя местечковой ограниченности. В магазинчике после полудня собирались все местные мало-мальски образованные люди, брали для чтения книги, рассуждали о политике и других важных предметах, а также насмешничали над единственным в Друе врачом, доктором Литинским, настолько погрязшем в заботах по собственному имению, что даже в рецептах по рассеянности он писал: «Тридцать граммов овса утром и вечером!»

Манера подходить к вещам с безбоязненной иронией была нова и привлекательна для Мани. Ее поражала в этих людях нестяжательность. Ведь в ее собственной семье считалось, что удачный гешефт оправдывает все. А пределом тщеславия отца оставалось постепенное продвижение от восточной стороны синагоги, где толпилась голытьба, пахнувшая селедкой и луком, к «западу»: там места были куплены и строго распределялись по рангам. Владелец же книжного магазина как-то мимоходом небрежно бросил, что если и водит сына Якова в синагогу, то лишь затем, чтобы послушать прекрасный голос кантора!

Яков был старше Мани лет на пять. Он играл на

102

скрипке, увлекался естествознанием, собирал гербарии, катался на велосипеде и читал «Капитал» Карла Маркса.

— Но какую профессию вы себе выберете? — спрашивала не по годам рассудительная Маня.

К тому времени она уже сдала экстерном за три класса гимназии и с энергией занималась дальше.

Яков беспечно пожимал плечами.

— Надо просто жить, вглядываясь в окружающее. Жизнь сама укажет путь!

Такой ответ и восхищал Маню и вызывал робкую настороженность: Яков казался ей странной птицей, залетевшей в заштатную Друю лишь ненадолго. Окончив двинскую гимназию, он вскоре уехал в Дерптский университет.

Снова встретились они, когда Мане уже исполнилось шестнадцать лет. Все так же экстерном, она окончила пять классов гимназии и теперь готовилась поступить ученицей в зубоврачебный кабинет. В Друе ничего подобного не водилось, больных по-прежнему пользовал старый скряга Литинский. Мане предстояло уехать в Витебск: ведь их дом стоял по ту сторону реки, откуда уже начиналась Витебская губерния.

Перед отъездом повзрослевший Яков оглушил Маню новыми идеями. В Дерпте, в студенческом кружке, собираясь в тесной комнатке, они читали вслух все вперемешку: Леонида Андреева, Горького, Арцибаше-ва, Вербицкую. То была пора увлечения свободной любовью.

— Если есть чувство,— убеждал Яков,— это уже брак!

Он называл Мазепу революционером, потому что тот шел против царя. А участвуя в подпольных сходках Бунда, был недоволен националистической ограниченностью этого союза.

— Вы знаете, Маня, меня даже окрестили там

7 Зак 708

193

«раскольником-ассимилятором»! Была у нас однажды за городом сходка. Все как полагается: шли по одному, расставили дозорных, сели на траву в кружок. И вдруг один из бундистов поднялся и заговорил... по-русски! Это прозвучало так странно-ново и радостно. Старые бундовцы зашикали, но он только взглянул в их сторону горящими глазами и продолжал, как начал. На моих глазах он будто вырастал над толпой; слушали его как зачарованные! Казалось, в тишине леса не было ничьего дыханья, никакого шелеста, кроме пламенного призыва: «единой рабочей семьей за общее дело!» Я тотчас протолкался к нему: «Первая позиция вами отвоевана! Теперь нам всем надо держаться сообща^. Вокруг него собралась всего горстка, мы даже не знали, как себя назвать. Но молодая организация обещала расти. Со сходки мы пошли на квартиру к товарищу Ефрему. Видимо, на массовку затесался провокатор: за дверьми поджидала полиция. В тот день было много арестов; нас втолкнули в грязную камеру полицейского участка и даже забыли допросить. Весь участок гудел, как растревоженный улей. Стража куда-то отлучилась на минуту, а мы воспользовались этим и ускользнули. Теперь вы понимаете, Маня, почему я так внезапно вернулся в Друю? Мое положение можно назвать нелегальным. Кроме вас об этом никто не должен знать. Приближаются прекрасные времена! Каждый, в ком бьется неробкое сердце, найдет себе новое место в жизни! До встречи в Витебске. Я вас непременно найду.

Маня так и уехала с гулко бьющимся сердцем, неотступно видя перед собой его воодушевленное лицо: густые цыганские волосы, усы, закрывающие рот, прямые брови, умные яркие глаза, косоворотку с белыми пуговками...

Зубной врач Цирлих, у которого она поселилась на Госпитальной улице в угловом «доме с совой» (на

194

фронтоне аляповато была изображена сова), тоже, к ее удивлению, часто заговаривал о переменах. Цирлих был молод, но отпускал щегольскую, не идущую ему бородку; вовсе не страдал близорукостью и все-таки, повинуясь моде, носил на жирном скользком носу дымчатое пенсне. Женщин он любил называть фатов-ски — «прекрасным полом», хотя, как успела заметить Маня, любил только собственную жену, волоокую Розу.

В небольшой квартире молодоженов Мане отвели чулан за кухней: мешок с мукой и бочонок огурцов выкатили в погреб, а на старом сундуке ей устроили постель. Считалось, что она чувствует себя полноправным членом семьи, но питалась она всухомятку, отдельно, ее никогда не приглашали за стол, а если отсутствовала приходящая кухарка, то Маня выполняла обязанности прислуги. По утрам она встречала в дверях пациентов, помогала Цирлиху у зубоврачебного кресла в накрахмаленном переднике, чистила инструменты и мыла после приема плевательницу. Вечером ноги уже не носили ее от усталости, но тут-то на Цирлиха и нападал стих красноречия.

— Семейная жизнь есть убежище человека во все эпохи,— начинал он, удобно усаживаясь с газетой в кресло.— Не будете ли вы так любезны, Маня, раздуть самоварчик? Мейн либхен, я хочу получить свою чашечку чая непременно из твоих рук. Такова традиция нашего дома, Маня! А традиции святы, как и убеждения. Замечу: мои собственные убеждения были всегда на уровне века. Но — ничего слишком, как выражались древние! К примеру, витебская общественность уже несколько лет ратует За создание в городе университета. Соблазнительно, не так ли? В жилы древнего города вливается буйная кровь передовых умов... Вы читали, Маня, на эту тему недавнюю статью в «Витебском листке»? Розочка, покажи молодой

]95

особе вырезку, она заложена в энциклопедическом словаре Граната. Но соблаговолите ли вы узнать мое личное мнение? Я противник чрезмерного, прекрасный пол! Мой девиз — каждый день по одному шажку. Прежде университета музыкальная школа. И нужно терпение. Попытка княгини Максутовой оказалась недолговечной, а вот школа маэстро Кано просуществовала уже три года. Если б не война, у нас непременно открылось бы отделение Русского музыкального общества с учебными классами. Увы, Марс помешал музам. Ничего, юные таланты пока черпают знание в частных уроках. Знаете ли вы, Маня, что среди учительниц пенья есть в нашем городе воспитанница прославленной Полины Виардо? А как дивно концертирует госпожа Фрида Тейтельбаум-Левинсон, супруга директора пивоваренного завода «Левенбрей»! Господин Левинсон доверительно рассказывал мне на недавнем благотворительном базаре в епархиальном училище, что когда его жене было всего четыре года, она уже играла Шумана, сидя перед роялем на коленях у знаменитого пианиста Подаревского. А Петербургскую консерваторию окончила с премией Рубинштейна и получила в награду рояль... Сознайтесь, Маня, ни о чем подобном вы не услышали бы, живя в своей Друе?

— Когда госпожа Фрида поднялась на эстраду, на ней было платье вот с такими рукавами! — мечтательно вставила Роза.

— Цивилизация неуклонно движет нас к лучшему будущему, прекрасный пол,— бодро воскликнул ее муж.— Не стремлюсь в пророки, но существующее положение на фронтах и в тылу не может не повести к переменам... Впрочем, пора спать. Завтрашний пациент пожалует к восьми часам утра. Надеюсь, мы не задержим его ни на минуту? Важная персона, адъютант генерал-губернатора, Гнилорыбов. Красавец

196

мужчина, казачий офицер, успех у дам потрясающий! Моей либхен лучше не попадаться ему на глаза...

Веки у Мани слипались, она почти ощупью пробралась в свой чулан.

Следующее утро принесло первое веяние перемен.

Едва есаул Гнилорыбов, отстегнув саблю, уселся в кресло, с опаской поглядывая на бормашину, как дверной колоколец задребезжал с настойчивой тревогой. Маня поспешно отомкнула и впустила усача-вестового в набухшей от февральской оттепели шинели. Подошвы его огромных сапог оставляли на чистом половичке мокрые следы.

— Депеша господину адъютанту! Срочно! — гаркнул усач.

Гнилорыбов разорвал глянцевый казенный конверт, пробежал глазами второпях набросанный листок. Прочел раз, второй, но лишь на третий смысл тайного послания дошел до него полностью, потому что лицо посерело, а задрожавшие руки не сразу смогли приладить саблю. Глядя на поспешное исчезновение пациента, Цирлих в оторопелом смущении прикрыл ладонью нос.

У молвы своя особенность: она просачивается в любую щель, обволакивает каждый дом наподобие тумана и, подрожал туману, искажает реальные предметы.

Слух, просочившийся в Витебск сквозь заградительный кордон молчания, был столь невероятен, что несколько дней ему просто не верили. На улицах Петрограда рабочие отряды уже смело вступили в бой с самодержавием, а до отсталой провинции еле-еле докатывался лишь гул громадных событий. Смертельную тревогу не в силах было скрыть лишь начальство. По Госпитальной улице мимо белых казарм то и дело скакали верховые. Отодвигая край занавески, озадаченный Цирлих шепотом указывал жене и Мане то

197

на коляску начальника жандармского управления полковника Шульца, то на экипаж самого генерал-губернатора Зуева. Последние дни газеты не выходили, почта перестала доставлять телеграммы.

Может быть, именно поэтому, никак о себе не предупредив, в Витебске неожиданно появился Яков. Впервые видя Цирлиха, он, однако, мгновенно проник острым, насмешливо-прищуренным взглядом под респектабельный крахмал его рубашки, за стекляшки дымчатого пенсне и, уходя, небрежно бросил через плечо:

— Пока вы сонливо мечтали о революции, господин зубной врач, она совершилась.

Не прибавив более ни слова, Яков бесцеремонно удалился, уводя за собою Маню.

День стоял пасмурный, с крыш капало, и от Двины дул влажный гулкий ветер. Они остановились у берегового обрыва. Река лежала еще белая, неподвижная, с санным наезженным путем поперек. На другой стороне, подобно ласточкиным гнездам, вдоль Малой Могилевской улицы лепились мелкие лавчонки и ремесленные мастерские, пристанище щетинщиков, кожемяк, гвоздильщиков и портных. В Убойных переулках проживали мясники и резники. А на самом спуске к воде расположилась мельница и макаронная фабрика. Летом оба берега связывал лодочный перевоз. По пятницам иудейская публика, а по субботам православный люд шумно переправлялись в дешевые бани Войчинского. Невдалеке от бань стоял пивоваренный завод «Левенбрей» со своим знаменитым, тщательно охраняемым секретом приготовления напитков. Распить бутылочку, выйдя из парной, считалось у мастеровых особым шиком.

Пока Яков и Маня стояли на берегу, облака не разошлись, но солнце сквозь них засветило ярче. Ветер стал густой и теплый. Что-то произошло и с самим

198

пейзажем! Словно он намеренно таил изгибы, контуры, переливы красок от всех других, торопящихся и нелюбопытных прохожих — и вдруг сбросил невидимое покрывало, только двоим открывая волшебную изменчивость неба и чуткую предвесеннюю дрему реки...

— Мы могли быг сейчас полететь,— сказал Яков, сжимая Манину руку.— Над снегом, над водой, над колокольнями... Вдвоем. Вы не побоитесь?

— Нет,— ответила, замирая, Маня.

— Куда угодно? Со мною?

— Куда угодно. С вами.

Яков на секунду прикрыл глаза, вздохнул так глубоко, словно готов был вобрать в себя разом весь окружающий воздух,— а когда выдохнул, то неприкаянные цыганские глаза его смотрели уже весело и спокойно.

— Ну, так тому и быть. Возможно, я совершаю ошибку, ведь революционер не должен связывать со своей ничью жизнь. Но мы будем вместе. Во всем.

— Доктор Цирлих тоже свободомыслящий, а не побоялся жениться,— кокетливо произнесла Маня.

— Он? — Яков от смеха запрокинул голову. Но потом сказал совершенно серьезно:—Я большевик, Маня. Это совсем другое.

Она впервые услышала странное слово.

Яков переменил разговор.

— Вы знаете всех, кто живет здесь, по Третьей Набережной?

— Кажется, всех.

— Ну, так пойдемте и называйте мне фамилии.

— Вы хотите кого-то разыскать?

— Может быть.

Они проходили мимо кирпичного, массивной постройки двухэтажного, дома с крепкими воротами.

199

— Прежде здесь жил генерал, а с тех пор, как началась война, помещается что-то военное. Кажется, гауптвахта. Я не знаю.

Яков цепко, словно примеряясь перед схваткой, окинул взглядом стены, крышу, прорези окон, полосатую будку с часовым. К бывшему генеральскому дому примыкал флигель с садом и — через невысокий забор — дом ветеринара Синякова. Яков и его осмотрел со вниманием. Перед особнячком с вычурным фронтоном, с конюшнями и службами,— его владелец помещик Сандрыгайлов жил на широкую ногу и уже почти промотался,— Яков даже не остановился.

Зато доходный дом латыша Крузе, хозяина речного буксира «Двина», отдаваемый внаймы жильцам, заинтересовал его особенно.

— Крузе? — переспросил он, будто что-то припоминая.— А кто снимает квартиры?

— Разные люди. Говорят, даже какой-то каторжник!..

Маня широко раскрытыми глазами и покачиванием головы выражала неодобрение и некоторый страх, словно перед ней наяву разыгрывалась сказка про разбойников.

— Ага! — с удовлетворением хмыкнул Яков.

Они обогнули угол и увидали, как из одного окна на необструганном древке празднично и вызывающе струилось по ветру красное полотнище.

Единым махом втаскивая вверх по скрипучей лестнице слегка упиравшуюся от ошеломления Маню, Яков уже через минуту стучал в дверь. Им открыл невзрачный человек — лобастый, курносый, с редеющими волосами, вдумчивым взглядом круглых глаз под короткими лохматыми бровями и с жидкими усиками. Вид обычного мастерового в затрапезной блузе.

— Товарищ Пельцис? — спросил Яков, протягивая руку

200

— Товарищ Онегин? — осведомился в свою очередь тот, отвечая на рукопожатие. г

Маня не успела изумиться, почему к Якову обращаются столь необычно да еще называют чужой фамилией? Следующие слова поразили ее гораздо сильнее.

— Моя невеста,— сказал Яков так просто, словно все уже было обговорено и улажено с родителями в Друе.— Будет работать в ячейке.

— Очень рад! У нас каждый человек на учете. Что ж, товарищи, не откладывая, отправимся на Елаг-скую улицу в Латышский клуб? В городе сейчас много беженцев из Прибалтики, это все квалифицированные рабочие. По-моему, их клуб первое ядро солидарности трудящихся. Но нет революционного сигнальщика! Пока что большевистские идеи только носятся в воздухе. Наша ближайшая задача внедрить их среди масс металлистов, деревообделочников, рабочих маслобойных и стекольных заводов, на табачной, спичечной и льнопрядильной фабриках. Вы же знаете, что большинство предприятий в Витебске — мелкие, полукустарные; не более десяти — шестнадцати наемных рабочих. Это осложняет дело.

— А эсеры? — деловито спросил Яков.

— Эсеры сильны в железнодорожных мастерских. Бунд имеет прозелитов преимущественно между конторщиками, мелкими лавочниками, приказчиками, а также в бывших союзах юристов и медиков.

— Вы давно в Витебске? С кем-нибудь уже наладили связь?

— Меньше месяца. Прямо из Туруханского края. Знаю, что в комитет латышских беженцев вошло несколько большевиков. Есть горстка товарищей в войсковых частях; в тех, где служат мобилизованные питерские и московские рабочие. Но вообще-то придется начинать сначала. Реакция тоже не дремлет: вчера

201

на квартире у Гнилорыбова собрались отцы города, спешат захватить власть под любым соусом. Предвижу, что всевозможные политические партии будут лезть теперь как грибы. Что же, идем?

На улице, обернувшись к форточке, из которой по-прежнему дерзко дразнился узкий красный флаг, Яков подмигнул:

— Не трогают?

— Боятся. Жандармы проходят и... отворачиваются!

Поздно вечером, с головой, гудящей от обилия событий и впечатлений, Маня возвратилась наконец в «дом с совою». Ей отворил сам Цирлих, оторопело уставившись на красный бант, приколотый к отвороту Маниной шубки.

— Я, разумеется, человек свободомыслящий,— с запинкой начал он, прикрывая ладонью нос.

Маня храбро прервала:

— Я была со своим женихом.

— Жених? Это новость! — Цирлих уронил пенсне с переносицы.— Не забывайте, что мы несем за вас ответственность. А вид и манеры этого субъекта...

— У его отца имеется писчебумажный магазин,— сказала Маня с невыразимым презрением и ушла в чулан, плотно затворив за собой дверь.

* * *

Поручика Семена Крылова привезли в Витебск под конвоем и поместили до суда на гарнизонную гауптвахту.

За лето 1917 года германский фронт несколько раз ломался и теперь вплотную придвинулся к губернии. Сотрясаемые внутренним волнением две линии войск

202

стояли друг перед другом. На восто^ от фронта шла прямая железнодорожная магистраль; через Витебск она связывала позиции с Петроградом, Ригой, Полоцком и Могилевом.

Город чрезмерно переполняли войска; гарнизон насчитывал уже более сорока тысяч человек! Здесь квартировал штаб Двинского округа с резервом офицерских чинов; окружное интендантство (при нем вещевые склады, пекарни и швальни); двенадцатая инженерная бригада; пятые тыловые артиллерийские мастерские; седьмой запасной артиллерийский дивизион; драгунский Приморский полк; уланский Татарский полк; девяносто третья бригада ополчения; четвертый авиационный парк; сибирский саперный батальон; караульные, мостовые и строительные команды. Не считая военной типографии, санитаров, офицерского собрания, сотни казаков и минометчиков.

Из окна своей камеры — обычной угловой комнаты с лепным потолком, который остался от прежнего владельца,— Крылов видел двор, деревянный флигель, конюшню и яблоневый сад с давно сбитыми незрелыми плодами. На Двину дом выходил фасадом, но боковой отсвет- воды зыбко дробился на стене, повторяя решетчатую оконную створу.

Возле конюшни, на сентябрьском солнцепеке, гарнизонные солдаты,— простоволосые и распояской,— скребли коней. Попеременно из стойл конюхи выводили офицерских скакунов разных мастей: буланых — с желтоватой гривой и белым хвостом; гнедых — темно-каштановых с угольными ногами и челкой; игреневых — рыжих с белым нависом. Обойденная вниманьем, мышастая кобылка из обозных взбрыкивала в стороне, норовя опрокинуть брезентовое ведро, а чалый мерин, только что освобожденный от хомута, подставляя круп теплому лучу, меланхолично глядел в землю на остатки вытоптанной травы.

203

Несменяемая картина, будто забытое изображение в волшебном фонаре.

Каждое утро Крылов торопливо припадал к окну и с досадой видел все то же: мухортые, каурые, саврасые, чалые, вороные...

Нельзя придумать худшей муки для молодого энергичного человека, чем заточение!

— Ваше благородие, не прикажете ли сбегать в трактир за штофом? — жалея его, спрашивал служака из кухонной команды. От него частенько попахивало спиртным.

Но Крылова пьянила и обжигала иная влага — нетерпеливость мыслей. В апреле ему сравнялось двадцать пять лет. Он кипел желанием действовать.

— Скажи, брат, что слышно в городе?

Солдат, приваливаясь сутулой спиной к дверному косяку, степенно отвечал:

— Так что, все вокруг временное, ваше благородие! Правительство в Питере и вся наша нонешняя жизнь. По домам солдату пора, вот что! Посмотрели на чужие места, будя!

— А я здешнего города толком не видел: меня ночью привезли. Помню буфет вокзальный с длинной стойкой да незажженные лампы на стенах.

— Город знатный! Река Двина течет. На рынке снеди всякой достаточно. Жители держат себя чисто. По бульвару девицы, как в мирное время, прогуливаются, женихов высматривают: ежели молодой человек подаст ей платочек, будто обронила, значит, не прочь познакомиться... Чудно! У нас не такой обычай... Сами-то издалека будете?

— Из Смоленской губернии. Уездный город Белый, может, слыхал?

— Не приходилось. Расея велика матушка. Мы степняки, оренбургские... Родитель ваш здравствует?

204

\

— Жив. Арендует клочок земли гв пригороде. Я, брат, вырос на лоне природы, среди лугов и огородов; едва перестал ползать, уже умел отличить сорняк от овоща. Отец говорил: сил мало, бери сообразительностью... А не скажешь ли, чем кончился мятеж генерала Корнилова? Меня из Двинска увезли, когда он части с фронта вызывал в подмогу. Я здесь сижу, как в колодце, ничего не Знаю.

— Так те части наша братва задержала, ваше благородие! Витебск ведь не минуешь, он город-ключ. Вдоль состава встали комитетчики стеной, спрашивают: «Куда, мол, направляетесь?» Отвечают: «Мы едем в Петроград по вызову, усмирять тех, кто идет против законной власти». А какая власть законная? Сами не знают. Как есть обманутые люди! Однако при оружии. А наши, жизнью рискуя, им объясняют... Ну, в конце концов поверили. Офицеров оттеснили, обезвредили, выходят из вагонов, кричат: «Да здравствует власть народа!» Провал у генерала полный.

— Кого ты знаешь, товарищ, из комитета?

— Да всех, считай. Ежедневно митингую передать что?

— Передай, что ждет военного Крылов, командир траншейных ору, пехотного полка и председатель ского комитета. Что меня обмак^ дивизии, арестовали, а из Дв ли сюда.

— Сделаю, ваше всей душой, так и мы

Но на следующр и часы взаперти

Вечерами и чистили Крылову пахаш

г^ов! Как и партии возникали

^ шла прямо на улицах,

207

на испятнанной нечистотами почве, сиротливо лежала туша окопной сивки, убитой осколками. В одну из светлых июньских ночей с их обманчивым сумраком, санитар волоком тащил под ее прикрытием раненого, и вдруг пачка писем, вывалясь из обгоревшего кармана, запорхала в безветрии...

Почему-то именно эти бестелесные, не ведающие ни о добре, ни о зле лоскутки бумаги, как погасшая чья-то жизнь, переполнили меру терпенья по обе стороны разделительной проволоки.

Сдавленный стон, похожий одновременно на божбу, плач и чертыханье, двуязычно пронесся над ничейной полосой.

Нет тишины более омертвелой и бездыханной, чем фронтовая. В промежутке между двумя обстрелами капля росы падает на обломок железа с колокольным звоном. Самая незаметная тварь обретает способность шуршать. Люди снова замечают звезды и следят за бегом облаков...

Во внезапном порыве, переполненный революционным энтузиазмом, Крылов поднялся во весь рост над бруствером, без оружия, зная, что вслед за ним так же доверчиво распрямляются остальные. Секунду он всматривался в бесформенные пятна за туманом, ожидая, что вот-вот оттуда брызнут желтоватым огнем выстрелы... Но над угрюмой осыпью чужих окопов возникли фигуры в драных шинелях. С трудом передвигаясь на затекших ногах, обе роты, русская и немецкая, начали сближаться... Солдаты двигались сперва неуверенно, обходя рытвины и переступая через обломки, но шаг все убыстрялся — и вот на недавнем поле боя друг к другу стремился уже не воинский строй, а ликующая толпа с распростертыми вперед руками...

Есть люди, которые за пестротой впечатлений как бы теряют чувство собственной реальности, беспомощ-

206

но ощущают себя былинкой в степном пожаре и, растворяясь в обстоятельствах, безЛико подчиняются им.

Но Семен Крылов формировался как личность именно в водовороте событий.

Безошибочное социальное чутье помогло ему с ранних лет выбирать между юношескими пристрастиями те, которые вели на путь борьбы. Школьный кружок стал первой ступенькой, а через год он уже вступил в нелегальную социал-демократическую организацию и вел подпольную агитацию среди кожевников и строительных рабочих.

За три года до начала империалистической войны, девятнадцатилетним парнем, с тридцатью рублями в кармане он поехал в Москву учиться. Работал чернорабочим на заводе Гужона, а вечерами слушал лекции на историко-философском факультете.

Когда его призвали в армию, то воинский начальник записал в графе «профессия»: оратор. С этой на' стораживающей отметкой Крылова постоянно перебрасывали из одной воинской части в другую.

После окончания школы прапорщиков, в окопах на фронте, он легко и дружелюбно сходился с солдатами и был любимейшим командиром в полку, вызывая тем подозрительное недоверие офицерства.

...Трехмесячная безвестность в четырех стенах под замком привела его не к унынию, а лишь к накоплению внутренней энергии. Разбуженный в любое время суток вопросом: «Каковы ваши главные устремления?» — он ответил бы, не раздумывая:

— Революция. Жизнь. Борьба.

* * +

Витебск погрузился в стихию митингов! Как и предвидел Пельцис, самые «хитрые» партии возникали почти ежедневно: запись иногда шла прямо на улицах,

207

брали лишь пятьдесят копеек вступительного взноса. Уже имелись городские и даже губернские комитеты меньшевиков, бундовцев, эсеров, национал-либералов, сионистов, польских, литовских, белорусских националистов со всеми их левыми и правыми разветвлениями... Не было только большевиков. Солдатская масса, всколыхнутая революцией, легковерно отдавала голоса краснобаям, считая одиночек-большевиков за немецких шпионов или отпетых авантюристов. Басня о «запломбированном вагоне», в котором якобы вернулся из эмиграции Ленин, сбивала с толку.

В переполненном зале театра стало необычно тихо, когда объявили о выступлении большевика. Слегка хромающий Пельцис, который показался всем очень старым в свои сорок лет, шел, пробивая почти физическим усилием плотное кольцо взглядов. Он различал сосредоточенность и ожидание чего-то необычного на лицах рабочих; ненависть и подозрение на упитанных физиономиях буржуев. Ни один хлопок не приветствовал его на трибуне.

— Вы находитесь в политическом столбняке,— сказал он, побледнев, но бесстрашно глядя в зал.— Пусть мы пока слабы, одиноки, рассеяны, но именно большевистские огненные идеи вызовут в недрах масс динамические процессы, способные взорвать старый мир и дать энергию для постройки нового общества, свободного, чуждого эксплуатации человека человеком и класса классом. Советы — вот самая прочная власть, которой суждено утвердиться, покончив с Временным правительством!

Раздался вой, свист, вопли «вон!» и «долой!». По рядам понеслись выкрики, что это и есть опасный злой большевик из преступной шайки, подкупленной немецким генеральным штабом. Гнилорыбов ерзал на стуле: его возмущало, что большевик вообще говорит!

208

И все-таки слышны стали уже редкие возгласы одобрения.

На улице докладчика окружил десяток людей. Среди этих первых были железнодорожник Берестень; студент Саша Шифрес, беженец из Вильны; московская курсистка Соня Шейдлина; солдаты артиллерийской мастерской Баранов, Рабкин, Ежов...

Прошел май, приближались выборы в городское самоуправление, надб было торопиться.

В витебских «Известиях» появилось скромное объявление: «Сегодня, 20 июня 1917 года, состоится организационное собрание большевиков и меньшевиков-ин-тернационалистов в помещении Латышского клуба (Вторая Елагская улица, дом № 12). Просят товарищей и лиц сочувствующих прийти на собрание».

С середины дня над городом заклубились тяжелые тучи. К шести часам вечера, когда Пельцис одиноко сидел за столиком, поджидая, кто же соберется под знамя с боевой манящей надписью «Вся власть Советам», по незамощенной Елагской улице уже летели пылевые вихри, предвещая грозу.

Пельцису пришлось выдержать неприятный разговор с хозяевами клуба. «Мы не давали разрешения устраивать собрание здесь»,— сказали ему. Однако имя Пельциса, потомственного рабочего, только что вернувшегося из сибирской ссылки, было окружено уважением, и, поворчав, товарищи из латышского комитета принялись безмолвно наблюдать, что же последует дальше.

Были такие полчаса, когда Пельцис ощутил в груди холодок отчаяния...

Но вот перед одноэтажным каменным домом с восемью окнами по фасаду стали несмело появляться одиночки. Словно в сомнении они преодолевали крылечко из трех ступенек:

209

•— Скажите, здесь будет собрание большевиков?

Получив утвердительный ответ, молча садились на скамьи.

Народ подбирался разномастный, но молодой, оживленный. Знакомые рубашки, пиджаки, солдатские гимнастерки, платочки работниц... Стряхивая с шарфа дождевые капли, с обычной светлой улыбкой вошла Соня Шейдлина, окруженная небольшой группкой. Около нее пухлощекий здоровяк Саша Шифрес с разлетающимися на пробор волосами; мягкий интеллигентный Дмитрий Тайнов; сосредоточенный наборщик Туфрин; видавшие виды рабочие Берестень и Исьянов; металлисты-солдаты из Пятой починочной мастерской; Петров, бывший сельский учитель, организатор большевистской ячейки; его товарищ — Марцинкевич из Четвертого авиапарка; хмурый, выжидающий, что будет дальше, рабочий Летошко; шумно-оживленные, полные сил, офицеры-большевики — подпоручик Дол-гашев, один из первых перешедший на сторону пролетарской партии, сотрудник «Окопной правды», «Солдатской правды» и других пролетарских изданий, высланный по распоряжению Керенского в тыл, в Витебск, и прапорщик Жук, неутомимый агитатор, азартный спорщик, тоже высланный после ареста из Питера за призыв «Не воевать!».

Могучим плечом нажал на дверь и заглянул исподлобья кривым глазом сапожник Цемах, витебский старожил.

— Здесь большевики наконец-то собрались? — прогудел хриплым басом.

От его кряжистой угловатой фигуры словно сразу стало теснее в маленьком зальце школы, занятой сейчас под клуб. За окном бушевал ливень, и все-таки окна распахнули настежь. Стало душно от дыхания четырех сотен собравшихся, а гроза не пугала этих людей! То, к чему они стремились, и было грозовым

210

очищением затхлой атмосферы. Первой же выступавший сказал:

— Хорошо, товарищи, что вы не хнычете, а смотрите орлами, зная, что настоящее у нас — борьба, а будущее — победа! Мы стоим перед радостным фактом: наш политический курс правилен. Отныне мы пойдем в бой стройными рядами под верным большевистским знаменем!

Маленькую Маню совсем притиснули к стене; за чужими спинами ей не виден стал Яков, который привел ее, усадил и тотчас покинул. Впрочем, она даже о нем забыла! Она слушала жадно и, вытянув шею, с завистливым восхищением пыталась разглядеть за столом Соню Шейдлину, редко поднимавшую глаза от листов протокола.

Склоненная Сонина голова поражала горделивой строгостью. Черный пучок волос лежал на затылке, а несколько кудрявых прядей струились по вискам. У нее был длинноватый с горбинкой нос, темные тонкие брови, припухшие веки и узкое лицо с маленьким изящным подбородком. Мане она казалась недоступным существом! И как же она была удивлена, когда Соня, поднявшись в своей полосатой кофте с узкими рукавами, скрывающими запястья, в длинной темной юбке, на фоне массивного стола с дубовыми тумбами оказалась хрупкой и миниатюрной, почти такой же, как она, Маня!

Странные мелочи приобретают иногда главенствующее значение в переломные моменты судьбы! Окажись Шейдлина рослой, широкоплечей, с могучей грудью и громким голосом, возможно, что внутренний барьер немедленно возник и укрепился бы не только между нею и Маней, но что он отодвинул бы, отдалил от Маниного восприятия весь комплекс представлений и новшеств, которые неожиданно воплотились для нее именно в этой пуритански-сдержанной девушке. Но Со-

211

ня была такая же, как она; если бы не разный цвет глаз, они могли бы сойти за сестер.

Яков, бесцеремонно расталкивая толпу, не хотевшую расходиться — так все были переполнены торжеством и чувством солидарности! — наконец вывел Маню за руку к боковому выходу.

— Вот, товарищ Шейдлина,— сказал он.— Это Маня. Впрягите-ка ее хорошенько в работу. И помогите куда-нибудь перебраться от Цирлиха, нечего ей там дышать соглашательским воздухом.

— Какой Цирлих? — спросила Соня, поднимая серьезные глаза.— Представитель бундовцев? Вы его родственница?

Пунцовая от смущения, Маня покачала головой. Голос вовсе отказал ей. Но Яков следил за обеими девушками с веселым задором, как смотрел бы на впервые брошенного в воду щенка и другого, отлично уже державшегося на плаву.

— Думаю, вам не надо возвращаться к Цирлиху,— продолжала Соня, натягивая берет.— Если не возражаете, пойдемте ко мне. Я снимаю комнату совсем близко, на Поперечно-Елаговой. Вещи можно будет перенести завтра. А заняться вам придется печатью. Мы добиваемся, чтобы в Витебск присылали из центра хоть несколько тысяч экземпляров «Правды» и «Солдатской правды». Надо наладить их распространение среди солдатских и рабочих комитетов, а со временем организовать киоск. Согласны?

— Да,— преданно отозвалась Маня, еще смутно представляя свою будущую деятельность.

* * #

Елага — витебская окраина. Она обстроена некучно деревянными домами. Возле каждого — палисады с огородами. Летними воскресными вечерами с открытой

212

эстрады платного сада Елаги далеко разносится духовая музыка. Споря с нею, от Юрьевой горки, где между соснами гуляет люд попроще, летит визгливый стонущий звук гармоник. В будние дни на Юрьеву горку к часовне с родником плетутся богомольцы и юродивые, а иногда на мягких кладбищенских холмиках отдыхают возвращающиеся издалека плотогоны, перевязанные крест-накрёст связками баранок (гостинец в деревню!). Они не спеша разматывают онучи, пьют холодную родниковую водицу и закусывают воблой из рогожного куля.

Осенью елагинские огородники развозят овощи прямо по домам (те, что побогаче, в своей телеге). Капусту продают кочанами, огурцы бочками. Сеном, льном, телячьими тушами в Витебске торгуют после пасхи. Бывает, что соседствующие семьи покупают теленка на паях: переднюю часть берут евреи, чтоб не тратиться на резника, заднюю — русские. Одни старообрядцы держатся замкнуто; водиться с кем-либо брезгуют, но наживать на ближних лишний рубль не считают за грех. Огородник Минин именно так вышел по своему капиталу в почетные граждане и повесил о том, кичась, на доме табличку...

Новый квартирохозяин у Мани был человеком среднего достатка. Летом огородничал, зимой занимался извозом: по первому санному пути развозил по стройкам готовый кирпич с кирпичных заводиков, которых много на витебских окраинах. Лепят и обжигают его летом, под открытым небом, самым примитивным образом: в яме глина размешивается — лошадь по кругу тянет упряжью винт,— а сезонные рабочие поденно, от темна до темна, за плату в пятьдесят копеек, выгребают месиво лопатой.

Один из хозяйских сыновей был мобилизован. Младший нанялся на льнопрядильную фабрику «Двина». Дочери ходили в барские дома поломойками.

218

Когда Яков принес Манину плетеную корзинку с пожитками, поставив ее посреди комнаты между двумя узкими девичьими постелями, и выглянул за окно, в глаза ему бросился густой, даже осенью не потерявший полнокровных зеленых листьев, сиреневый куст. У самого подоконника доцветали бордовые георгины. Небо последних погожих дней дарило земле тихую ласку.

— Как в Друе, а? — сказал он. На мгновенье цыганские глаза затуманились.

Теперешняя их жизнь была так разительно отлична от милых, но убогих воспоминаний детства!

Они чувствовали себя уже не щепками в водовороте событий. Каждый следующий день зависел от их собственных сегодняшних усилий, от убежденности, горения сердец. Как молода была эпоха! Занималось лишь раннее утро нового мира. Шел октябрь 1917 года.

Как-то, в час пасмурного осеннего рассвета, когда Маня и Соня собирались пить чай, дверь приоткрыл и внес кипящий медный самовар со многими вмятинами не Мишка, хозяйский сын, а незнакомый мужик, одетый по-дорожному, в армяке, словно только что слез с телеги.

Более робкая Маня ойкнула и вскочила от неожиданности, Соня лишь молча удивленно смотрела на него, сдвинув брови.

— Если не побрезгуете, барышни,— сказал вошедший довольно разбитным тоном, попеременно зорко оглядывая их.— Примите к чаю деревенских гостинцев, яичек печеных да пирога с грибами. А коль сами угостите городскими бубликами, премного поблагодарю.

Пока он устанавливал самоварчик на жестяном подносе, Соня продолжала сверлить его пристальным взглядом. И именно ее взгляду он ответил, переходя на шепоток:

214

— Дело простое, барышни. Околоточный слоняется по улице. Может, и не заметит во дворе мой воз, я его на Сенной рынок везу, перестоять бы мне во дворе час, не более. Хозяин обещался, если спросит, кто приехал, скажет, будто мой брат, Матушонок Олесь. А к постоялкам, говорит, не зайдет, они большевички, их полиция по нонешним временам опасается... Я ведь, барышни, живу в родной деревне, будто за решеткой, без права выезда. Как узнать, что делается в мире? Разве только из солдатских писем? — Матушонок проворно вытащил конверт, который словно держал наготове. Хитро прищурившись, прочел: «А еще я вам пишу, родные мои, чтоб голосовали в этом самом учредительном собрании за большевиков. Наш полк за них голосовать будет». Я с этим письмом полдеревни обошел. Говорю сельчанам: вы только послушайте «болыне-вик!». Слово-то какое! Наше, сермяжное. А тех орателей, что за-бижают большевиков, гоните в шею... Ну, так как, барышни, не прогоните?

Маня, шажок за шажком, вернулась к столу. Соня решительно пододвинула табурет.

— Садитесь, товарищ.

Он проворно скинул армяк; под ним оказалась флотская полосатая тельняшка. И вот рядом с девушками сидел уже не деревенский простофиля, а бывалый скиталец по морям, с проницательным располагающим лицом.

История Федора Матушонка была в самом деле удивительна!

Четырнадцати лет он уехал с паном Евничем в Петербург мальчиком на посылках, «казачком». Там выучился читать и писать. Когда вышли года, забрили его по росту и силе не в пехоту, а на флот. Пять лет отслужил на корабле и, вернувшись в Питер, поступил на Путиловский завод, поварился в рабочем котле. В 1904 году его, как резервиста, снова призвали и на-

216

правили на дальневосточную эскадру, в Порт-Артур. Он пережил катастрофу «Петропавловска», на палубё которого погиб адмирал Степан Осипович Макаров. Сам Матушонок получил ранение, попал в японский плен. Из плена возвращался через Суэц на транспорте «Орел». В пути матросы узнали про восстание на «Потемкине», и на судне вспыхнул бунт. Офицеров, которые возражали против присоединения к «Потемкину», бросили за борт. Одни, без командиров, пришли в Стамбул, где им сказали, что «Потемкин» сдался. Матросы в отчаянии не захотели возвращаться в Россию, на царскую расправу. Но Турция их не приняла, и началась многомесячная одиссея вокруг Европы: шестнадцать государств не захотели предоставить беглецам убежища! Изголодавшийся, измученный, хворавший цингой, экипаж в конце концов пришвартовался в Кронштадте и прямо с палубы под конвоем был препровожден в тюремные казематы. Шестьсот восемьдесят моряков осудили за бунт и неповиновение. Федору Матушонку, после многих мытарств, принимая во внимание его раны, шесть лет тюрьмы заменили пожизненной ссылкой по месту рождения под надзором полиции. Даже в уезд он не мог отлучаться.

И вот такой человек, тертый и мятый, но не утративший мужества, отправился с обеими девушками на очередной митинг.

Во дворе бывшей классической гимназии собралась трехтысячная толпа солдат. Выступал представитель Петрограда, проездом с фронта, и уверял, что фронт боеспособен и во всем верит Временному правительству.

— Только странно, что Советы и там пользуются влиянием,— обмолвился он.

Раздался смех, шиканье. Наэлектризованная масса ловила каждое слово.

— Буржуазия и помещики так просто не сойдут

210

с пути! — крикнул поднявшийся на возвышение большевик.— За власть Советов придется бороться!

Его провожали уже не свистом, а дружным одобрением одной части и гробовым молчанием другой.

На четвертом по счету митинге выступил осмелевший Матушонок. Он рассказал свою историю, и хотя она была так проста ^ понятна, что не могла вызвать кривотолков, когда он сходил с трибуны, его схватили было как иностранного шпиона. Отбили солдаты и железнодорожники. Драка перешла за стены зимнего городского театра.

— Ну, барышни, самое время возвращаться домой. Лошадь моя не поена,— торопливо шепнул Матушонок, с трудом выбираясь из свалки и выводя девушек.

Они на ходу вскочили на открытую площадку трамвайного вагончика, и он, громыхая, перевез их через мост.

Однако этим день еще не закончился. Шейдлина ушла в бывший губернаторский дом, где в комнате Союза металлистов теперь заседала секция РСДРП (большевиков), и все трое сговорились встретиться попозже вечером на собрании в солдатском клубе.

Прения были уже вполовине, когда в шуме и гаме, никем поначалу не замеченные, вошли и остановились у дверей четверо военных.

— Большевики требуют немедленного рабочего контроля над производством и распределением,— неслось с трибуны.— Передачи всех земель земельным комитетам, перемирия на всех фронтах, передачи власти Советам!

И хотя громовая речь, облетая возбужденные ряды плотно прижатых друг к другу серых шинелей, как бы глохла, впитываясь в их мокрый ворс, а до дверей доносилась невнятица, один из четверых услышал и понял, потому что вскинул руку, как бы голосуя;

— Верно! — зычно произнес он.

217

От его невысокой, широкоплечей фигуры в длинной офицерской шинели без петлиц и погон, от светлого открытого лица с крупными чертами словно исходил непонятный магнетизм. Многие обернулись к нему, и он беспрепятственно прошел сквозь густую массу тел к столу президиума, где с краешка сидела, не поднимая глаз от протокола, Соня Шейдлина.

Она отвела от щеки крыло черных волос и впервые увидела его.

— Из какой вы организации? Как фамилия? — машинально спросила, потрясенно чувствуя, что погружается в его сосредоточенный, вдохновенно-веселый взгляд, как в воду. У него были серые, почти ультрамариновые глаза, которые кажутся временами чернее дегтя.

— С гарнизонной гауптвахты. Только что освобожден из-под ареста, Семен Крылов.— И, повернувшись к залу, громко добавил: — Предыдущий оратор прав. Приблизился момент, когда революционная партия может и должна преобразоваться в партию революции!

* * #

Накануне ночью заключенных большевиков хотели тайком увезти из Витебска. Видя, что те ни за что не выходят из камер, конвой отказался применять силу. Уланы и пехотинцы заявили:

— Мы не находим виновными наших товарищей-большевиков, не считаем их каторжниками и поведем лишь в том случае, если они сами этого захотят.

Члены соглашательского Совета солдатских депутатов пошли было по камерам, уговаривая «подчиниться республиканскому правительству», но заключенные сказали, что их арест противоречит интересам революции и они будут ждать освобождения на месте.

«Уговаривающие» ретировались. Губернский коми-

218

тет большевиков принял спешное решение освободить арестованных. На этот раз конвой охотно подчинился.

Так в ненастных ранних сумерках Крылов очутился на улицах Витебска и, не колеблясь ни минуты, пошел разыскивать своих.

Скорым шагом он миновал Госпитальную с длинными зданиями казарм, свернул направо к чугуннолитейным мастерским- завода Гринберга; оставил за спиною каменные дома артиллерийского полка и поднялся на виадук. Под виадуком в грохоте сцепки, под заунывные паровозные гудки, с мельтешением фонарей, похожих на светляков, грузились фронтовые эшелоны.

Крылова обуревала радостная энергия. Никогда еще ум его не был так ясен, воля целенаправлена. Он включился в неровное ухабистое течение собрания, как мы видели, прямо с порога, и к концу его был уже единодушно избран членом городского комитета большевиков. Соня Шейдлина занесла это в протокол. Ее собственная жизнь тоже как бы переломилась с того вечера...

Накануне петроградских событий, двадцать четвертого октября, еще не подозревавший ни о чем город лихорадило от собственных забот; ползли слухи, что готовится черносотенный погром. Чтоб предупредить его, соглашательский Совет создал Военное бюро из всех партий. Но когда докатилась весть о революции в Петрограде, Военное бюро, не раздумывая, готово было переключиться на борьбу уже с революцией.

Большевики в эти штурмовые дни заседали беспрерывно.

Семен Крылов и Соня Шейдлина сами не заметили, что не расстаются круглыми сутками. Даже спали тут же, на голом письменном столе и расставленных стульях, подложив под голову пиджаки и револьверы. Семен накрывал Соню своей шинелью. Никогда после

219

Несменяемая картина, будто забытое изображение в волшебном фонаре.

Каждое утро Крылов торопливо припадал к окну и с досадой видел все то же: мухортые, каурые, саврасые, чалые, вороные...

Нельзя придумать худшей муки для молодого энергичного человека, чем заточение!

— Ваше благородие, не прикажете ли сбегать в трактир за штофом? — жалея его, спрашивал служака из кухонной команды. От него частенько попахивало спиртным.

Но Крылова пьянила и обжигала иная влага — нетерпеливость мыслей. В апреле ему сравнялось двадцать пять лет. Он кипел желанием действовать.

— Скажи, брат, что слышно в городе?

Солдат, приваливаясь сутулой спиной к дверному косяку, степенно отвечал:

— Так что, все вокруг временное, ваше благородие! Правительство в Питере и вся наша нонешняя жизнь. По домам солдату пора, вот что! Посмотрели на чужие места, будя!

— А я здешнего города толком не видел: меня ночью привезли. Помню буфет вокзальный с длинной стойкой да незажженные лампы на стенах.

— Город знатный! Река Двина течет. На рынке снеди всякой достаточно. Жители держат себя чисто. По бульвару девицы, как в мирное время, прогуливаются, женихов высматривают: ежели молодой человек подаст ей платочек, будто обронила, значит, не прочь познакомиться... Чудно! У нас не такой обычай... Сами-то издалека будете?

— Из Смоленской губернии. Уездный город Белый, может, слыхал?

— Не приходилось. Расея велика матушка. Мы степняки, оренбургские... Родитель ваш здравствует?

204

V

— Жив. Арендует клочок земли ,в пригороде. Я, брат, вырос на лоне природы, среди лугов и огородов; едва перестал ползать, уже умел отличить сорняк от овоща. Отец говорил: сил мало, бери сообразительностью... А не скажешь ли, чем кончился мятеж генерала Корнилова? Меня из Двинска увезли, когда он части с фронта вызывал в подмогу. Я здесь сижу, как в колодце, ничего не йнаю.

— Так те части наша братва задержала, ваше благородие! Витебск ведь не минуешь, он город-ключ. Вдоль состава встали комитетчики стеной, спрашивают: «Куда, мол, направляетесь?» Отвечают: «Мы едем в Петроград по вызову, усмирять тех, кто идет против законной власти». А какая власть законная? Сами не знают. Как есть обманутые люди! Однако при оружии. А наши, жизнью рискуя, им объясняют... Ну, в конце концов поверили. Офицеров оттеснили, обезвредили, выходят из вагонов, кричат: «Да здравствует власть народа!» Провал у генерала полный.

— Кого ты знаешь, товарищ, из комитета?

— Да всех, считай. Ежедневно митингуют. Али им передать что?

— Передай, что ждет военного суда большевик Крылов, командир траншейных орудий Лысогорского пехотного полка и председатель фронтового солдатского комитета. Что меня обманом вызвали в штаб дивизии, арестовали, а из Двинской крепости перевезли сюда.

— Сделаю, ваше благородие. Как ты к солдату всей душой, так и мы к тебе.

Но на следующий день знакомого солдата сменили, и часы взаперти потянулись для Крылова еще нуднее.

Вечерами под окном конюхи по-прежнему поили и чистили лошадей. Вслушиваясь в бодрое ржание, Крылову невольно вспомнился чумной запах над перепаханным снарядами заболоченным пустырем. Там,

205

***

не ощущали они такой спаянности! Говорили и не могли наговориться... Всякий новый день таил в себе неведомое, мысль работала интенсивно и раскованно; ведь они расчищали от развалин капитализма путь для нового социалистического строя!..

Двадцать седьмого октября в зале Совета собралось сто человек представителей от воинских частей. Председательствовал Крылов.

Еще до начала собрания Соня, поскрипывая кожаной тужуркой, которую она начала носить с той поры, неуловимо изменившись от того и повзрослев, привела в президиум прямо с вокзала Яна Меницкого, которого знала раньше.

Юный бородач Иван Антонович Меницкий, рядовой 85-го запасного полка, прибыл отпускником в родное село. Деревня только-только начинала ворочаться в тяжких раздумиях, будто полупроснувшийся медведь в берлоге. Новая заря медленно всходила над соломенными крышами. Никто ничего не знал и не разумел толком, приходилось поступать, как подсказывала совесть. Меницкий ездил по окрестностям, выступал перед крестьянами, разъяснял им смысл событий. Но медленный темп жизни и полная неосведомленность побудили его поехать в Витебск.

О том, что он вернется в деревню, не могло быть и речи; новому работнику очень обрадовались: ведь в Совете на одного большевика приходилось до десяти меньшевиков, опытных фразеров. В большевистской фракции каждый на счету и должен был браться решительно за все. Меницкий наскоро пожал руки и сразу почувствовал себя среди своих.

Под крики «ура!» собрание постановило отозвать большевиков из Военного бюро и создать Военно-революционный комитет, который должен взять всю полноту власти в городе и губернии.

— Царствование Керенского и компании кончи-

220

лось,— сурово бросил латыш Якоб Гоба.— Обратного поворота не будет.

— Мы берем власть в прифронтовом городе! — Крылов энергично разрубил воздух ладонью.— Немцы отрезали половину губернии, части польских легионеров под командой Довбар-Мусницкого как хозяева расположились по усадьбам. Положение буквально военноосадное. Поэтому напрашивается твердая тактика, и мы, большевики, будем ее проводить.

На сей раз прения не разворачивались. Начальника гарнизона генерала Баиова и коменданта города в одном лице должен был сменить Крылов. Скорым голосованием утвердили комиссаров во все главнейшие учреждения. Постановили известить ЦК о ходе дел. Вооруженные группы направились охранять почту, вокзал, телеграф, электростанцию. Последним распоряжением этого вечера было выделить товарищей для строгой цензуры над меньшевистской и эсеровской прессой, распускавшей панические слухи. Решительный Крылов предложил вообще закрыть «Известия Совета» и уже наутро выпустить «Известия Ревкома».

В эту ночь члены Ревкома, не разгибая спин, писали статьи для.первого номера газеты. Маня то слезно торопила типографию, то просила малость обождать, пока она принесет «хвост». Впервые в жизни она бесстрашно бегала в одиночку по темному городу, битком-набитому вооруженными людьми. «Горбатый Витебск», который и у живописца Шагала и у графика Юдовина вызывал одинаковое ощущение «пьяных», валящихся набок крыш и ворот, представлялся Мане просторным и широко распахнутым. Не слышимые никому торжественные звуки пели в ее груди, словно она сама была маленьким оркестриком...

Час спустя в переполненный зал офицерского собрания неожиданно вошли красногвардейцы и, проложив путь к балкону, сняли оттуда пулеметы.

221

— Мы на вашей стороне и в вашем распоряжении.

Когда у генерала Баиова появился Крылов в чуть

сдвинутой папахе, с разлетающимися полами шинели от стремительности шага, генерал подумал в первый момент: «Боже мой, какая авантюра! Он же еще просто мальчишка».

— Я слушаю вас, поручик,— произнес вслух, лениво приподнимаясь, но с изумлением ощутив, что вытягивается по всей форме, и хотел бы, да не может отвести взгляд от ярких, сияющих молодым воодушевлением глаз. «Нет, пожалуй, все-таки не авантюра. Впрочем, послушаем».

— Генерал,— сказал Крылов.— В отличие от своего предшественника генерала Зуева, вы известны как человек либеральных взглядов. Может быть, вам кажется, что я предводитель солдатского бунта? Это не так. Произошла революция. Большевики берут власть навсегда. А серьезная власть немыслима без порядка! Сегодня я еще агитатор, но завтра вынужден буду превратиться з строгого начальника. Передо мною встанет труднейшая задача управления большим бурлящим гарнизоном. Я отдаю себе отчет, что половину офицеров придется сместить, что саботажники будут арестованы, что необходимо требовать неукоснительного несения караула, а ведь некоторые командиры, потворствуя солдатам, фактически свели на нет и наряды и дневальство. Революция — пора творчества, генерал! Партия большевиков и солдатская масса дышат одной грудью. Убежден, что мы справимся, но каждое честное сотрудничество сейчас крайне ценно. Можете ли

222

вы дать обещание ничем не вредить'' новой власти и продолжать работать не за страх, а за совесть?

— Я не буду вредить,— помедлив малую толику, раздумчиво проговорил генерал.

Витебский гарнизон таял, как воск. Стихийная, ничем неудержимая тяга солдат к земле, к домам заставляла их бросать оружие, не дожидаясь демобилизации. Комендатуре пришлось спешно выдавать литера и отпускать восвояси тысячи солдат. Комнаты вокзала превратились в арсенал: они были битком набиты винтовками, пулеметами, снарядными ящиками. Хлынувшие с фронта кавалерийские части бросали целые табуны лошадей. Накормить, напоить обезумевших животных, раздать их крестьянам — эта задача была не из легких! Легких задач не было в то время.

Некоторые части пытались пробиться с оружием. Командир Четвертого Донского полка заявил, что никаких Военревкомов не признает и проложит себе дорогу силой, есл*1 его полк станут задерживать.

Когда давно не спавший, хромающий сильнее обычного Пельцис с небольшим сводным отрядом прибыл на вокзал, он увидел, что настроение донцов не однородно. На путях, забитых вагонами, офицеры теснились поодаль, боязливо поглядывая по сторонам, а казаки хмуро стояли возле вагонов.

Поначалу они не хотели даже заглядывать в большевистские листовки и газеты, но бородачи-ополченцы, пришедшие с Пельцисом, упрямо залезали в вагоны. Каждый поневоле становился агитатором: ведь надо было избежать кровопролития!

Когда на Соборной площади удалось наконец собрать внушительный отряд, то сражаться было уже не с кем: по улице, вместе с ополченцами, весело и дружелюбно,

223

шли представители Донского полка. Они отказались подчиниться приказу есаулов войти в вагоны и теперь с мандатами направлялись в Совет солдатских депутатов.

В это же время из Питера через Витебск стали проезжать к затихшему, но не ликвидированному фронту первые отряды Красной Гвардии. Пока их кормили в станционном зале крутыми щами, возникали стихийные митинги, и местные витебские красногвардейцы, случалось, уходили за ними.

Обманчивое равновесие фронта — «ни мира, ни войны» — пока сохранялось. Непрерывной линии не существовало: немцы действовали разъездами, набегами, против их частей выставлялись «завесы». (Одним из районов Западной завесы стал командовать генерал Баиов.)

В Ревкоме по-прежнему не хватало людей. Борис Бреслав, потомственный витеблянин, направленный на родину из Питера после того как с Особым Кронштадтским отрядом в ночь Октябрьской революции брал Петергоф и разоружал школы юнкеров, едва сошел с поезда со своим узелком, как был остановлен знакомыми рабочими.

— Хорошо, что ты приехал! — громогласно воскликнул сапожник Цемах, обнимая его и награждая дружескими пудовыми тумаками.— Сегодня вечером в губернаторском доме общее собрание Союза кожевников. Приходи обязательно, выберем тебя председателем! Надо отбить этот Союз у господ социал-негодяев.

И вечером Бреслав уже вел собрание.

Хотя его самого, вышедшего из среды витебских рабочих, трудно было клеймить кличкой «авантюрист», но из зала то и дело летели провокационные выкрики: «Большевистские жандармы! Долой комиссародержа-вие! Вы создаете почву для прихода Романовых!»

Потеряв терпенье, председатель сказал, что если так

224

пойдет дальше, то Ревком, по-видимому, не будет возражать, если господа-крикуны через час лягут связанными на путях, и через их тела пройдет паровоз... Диалог временно завершился. Но победа далась нелегко. Бреславу чудилось, что он потратил на это собрание больше сил и энергии, чем в прямой атаке!

Однако и за прямыми атаками дело не стало. До поры до времени польские легионеры держались нейтрально. Но в январе 1918 года они начали избивать крестьян, которые хотели делить помещичью землю. Главковерх Крыленко приказал их ликвидировать.

Крыленко хорошо знали в Витебске. В первых числах ноября вокзал, пути, крыши вагонов и все окружающее пространство было залито народом. Половина города слушала речь наркома. Сам он, одетый по-воен-ному, с рано поседевшими волосами, был виден далеко не всем, но его голос в морозном воздухе при чутком молчании десятитысячной толпы разносился, казалось, повсюду...

Повинуясь приказу, Крылов с обычной энергией сумел за несколько дней сколотить три боеспособных эшелона из частей, наименее затронутых разложением: Четвертого^.авиапарка, Пятых артиллерийских мастерских, Бронеотряда и Латышского кавалерийского полка.

На передней площадке первого эшелона рядом с броневиками разместился польский революционный дивизион, составленный из перебежчиков. Эта часть из двухсот пятидесяти штыков была, пожалуй, самой дисциплинированной.

Перед отправкой в штабной вагон в сопровождении командиров дивизиона неожиданно вошла молодая, хорошо одетая женщина.

— Я из Петрограда,— сказала она,— член Польского комитета, Мацниевская. Вы должны взять меня с собою.

8 Зак 708

225

Оба поляка согласно закивали головами.

«Буржуйка, что ли?» — подумал Крылов при взгляде на эту легконогую, царственно увенчанную короной пшеничных волос женщину. Мимолетная мысль о щупленькой, смугло-бледной Соне с покрасневшими от недосыпания веками заставила его сердце сжаться. Он нахмурился и, разглядывая пришелицу, рассеянно кивал в такт ее словам.

Она говорила горячо, торопливо, с мягко-шепчущим польским акцентом, но без тени жеманства или желания нравиться. И все-таки в ней нравилось все! Как бы Крылов ни настраивал себя на иной лад, он смотрел на эту залетную пташку неотрывно.

— Надо бороться за сознательность наших товарищей легионеров,— убеждала она его и остальных.

— Кому они товарищи? — угрюмо проронил адъютант Крылова Иван Кулак, видимо, тоже с трудом перемогая ее обаяние.— Польская контра. На помещичьих усадьбах сидят сторожевыми псами.

Голубые глаза женщины гневно сверкнули.

— Вы шовинист, а не революционер! — воскликнула она, топнув ногой.

Это вышло так непосредственно по-женски, что командир дивизиона смущенно потупился, а Иван Кулак густо покраснел.

— Кончаем митинг,— сказал Крылов.— Выношу резолюцию: товарищ едет с нами.

На ближайшей станции их встретили ружейными залпами. Немного постреляв, но не приняв серьезного боя, легионеры вскочили на коней и ускакали в Высо-чаны. Крылов приказал остановиться и послал предложение о сдаче. Вскоре парламентеры возвратились с целой делегацией офицеров, которые готовы были немедленно составить и подписать бумагу о полной лояльности. ...

Но что-то в их манере держаться — только что пла-

226

менно красноречивые, они вдруг становились глухими к вопросам и громоздили замедление^на замедление,— насторожило Крылова.

— Не верьте им,— шепнула Мацниевская, роняя шпильку из пышных волос и нагибаясь одновременно с Крыловым.

— Я и не верю,— отозвался он еще тише.

«Если притворству — черта польского характера, то она тоже умеет притворяться»,— подумал он, видя, как золотоволосая красавица беззаботно и невинно щебечет, переглядываясь с офицерами.

— Вот что,— сказал он вслух.— Революционная власть имеет дело прежде всего с массами. Вы побудете здесь заложниками, а наши товарищи поедут в Высо-чаны и потолкуют с легионерами.

— Поеду я! — вскричала Мацниевская.

— Пани чересчур добра,— пробормотал один из офицеров, сердито прикусив губу.

— Согласен, поезжайте,— отозвался Крылов.

За дверями штабного вагона, стоя на подножке, он пожал ей руку, вложив в этот жест доверие и озабоченность.

— Поостерегитесь там...— пробормотал неопределенно. **

Она задорно бросила:

— Осторожность не делала революций!

Он широко улыбнулся и опять вспомнил Соню, смелую черноволосую Соню на коне... «Удивительные создания женщины! — подумал он.— Трусят пауков и лягушек, но смело идут на ружейные дула».

Три часа Крылов провел в беспокойстве. Потом отдал приказ эшелонам двигаться в полной готовности по пустым путям на Высочаны.

В Высочанах их ждала удивительная картина: на холмах возле фабрики стояло свыше ста новеньких, но не стреляющих по ним орудий. Офицеры разбежались,

8*

227

а легионеры сами свозили в кучу винтовки и пистолеты. Оказалось, что перед этим Мацниевская полтора часа произносила речь, которую поначалу слушали недружелюбно, но под конец она растопила хмурые сердца — и артиллерийская база Довбар-Мусницкого перестала существовать. Вместо легиона на глазах формировался Революционный Варшавский полк.

— Куда же теперь? — спросил Крылов, прощаясь с отважной полькой.

Бездонные глаза на мгновенье затуманились.

— В Варшаву. На подпольную работу. Вспоминайте меня хорошо. Может быть, еще увидимся!

Но они не увиделись. Спустя год она была убита контрразведкой белополяков.

* * *

В середине февраля 1918 года немцы, прорвав непрочную линию «завес», начали общее наступление и, после того как без выстрела пал Двинск, быстро и легко заняли несколько уездов.

Красная Гвардия в Витебске численно была еще мала: новую армию не успели создать, а старая, словно дождавшись предлога, разбегалась от одного вида неприятельской каски. Полковое имущество бросали по дороге или грабили. Наиболее сознательные сдавали денежные ящики в Губком. Но жалование давно не выплачивалось, и солдаты считали законным забирать с собою по хатам пишущие машинки и телефонные аппараты.

В тот день, когда немцы форсированным маршем приближались к Витебску, в городе об этом никто еще не знал.

В утренних газетах был опубликован декрет Совета Народных Комиссаров об отделении церквей от государства, и кучки взволнованных обывателей сходились

228

на Соборной площади, ожидая, что во^-вот большевики ворвутся в собор.

Бреслава, который шел к зданию окружного суда, разъяренная толпа затащила во двор на Замковой и изрядно помяла.

Реальной военной силы у Советской власти не было: все мало-мальски боеспособное ушло на фронт; на целый город осталось два испорченных броневика.

Речи производили уже слабое впечатление: бегущие солдаты рвались из города и сваливали оружие, где попало, лишь бы избавиться. За неделю перед этим Крылов решился на отчаянный шаг: в три дня распустил весь гарнизон и остался «командующим без армии». Предстояло начинать на пустом месте. Это не пугало его: он верил в силы Революции!

Но пока, чтоб пресечь хулиганство черносотенцев, пришлось вооружить профсоюзы, хотя это давало некоторые козыри меньшевикам, их руководителям. Рабочие полученным оружием не злоупотребляли; волнение на улицах моментально улеглось, и в губернаторский дом направилась депутация от духовенства и мирян. Именно в этот послеполуденный час волна фронтовой'паники докатилась до Витебска.

Все мгновенно спуталось. Соборная площадь опустела. На булыжниках остался лишь сор от поспешного бегства: затоптанные клочки бумаги, оброненные платки, «с мясом» оторванные пуговицы и отскочившие каблуки. Запоздав, промчался отчаянно трезвонящий трамвайчик с открытым навесом на вагоне, весь продутый поземкой и запорошенный снегом, то ныряя в ложбину Смоленской улицы, то вползая на ее холм. Но вот и он растаял в ранних сумерках. Только фонарь на чугунном столбе одиноко мигал слабым накалом.

Тревожная ночь опустилась над Витебском. Счет ее шел не на часы — на минуты; к утру немцы могли вой-

220

ти в город. Но по-разному преломлялась она в сознании людей.

Если Крылов, Меницкий и Беме (тот самый книголюб Беме, который в первые дни создания большевистской группы пожертвовал своей личной библиотекой, чтоб выручку от ее продажи отдать в общий фонд), если эти трое, не раздумывая, возглавили Революционный штаб, спешно сколачивали отряд красногвардейцев, формировали Пятый полк рабочих и крестьян Красной Армии, а Конный Латышский выдвинули в пригород как связь и разведку (набралось всего-то двести штыков!). Другие части становились на дыбы: «Как?! Все обещали мир, мир, а теперь воевать?!» Пока Крылов и Меницкий пытались крошечными силами совладать с самозванной «охраной», которую, не зевая, выпустили на улицы контрреволюционеры, готовясь встречать оккупантов,— в это самое время Совет впал в растерянность.

Было одиннадцать часов ночи. В гудящих от ярого огня печах, даже просто на полу, устраивая костерики на обугленном паркете, в горисполкоме торопливо жгли бумаги. В одной из дальних комнат, словно разыгрывая курьезный фарс, рядились: кому сдать в городе власть? Может быть, меньшевикам и эсерам (их немцы не трогают!) как наименьшему злу? Или бывшей городской думе?

Яков Снегин, который был послан сюда из Революционного штаба, несколько секунд молча наблюдал, стоя незамеченным в дверях. Его безмерно удивило, что за одним столом сидят представители всех партий (кто их приглашал? Когда успели?). Меньшевики, по своему обыкновению, разглагольствовали, а Бреслав и Гоба, будто парализованные, слушали их, понурясь.

— Наше острое отношение перед общей опасностью должно притупиться!—донесся до него знакомый голос Цирлиха.

230

Он решительно переступил порог. *

— Что? — бросил зло и отрывисто.— Очищаетесь от грехов прошлого, господин Цирлих? А вы, товарищ Бреслав, ведете любезный разговор с соглашателями? Неужели вы и Гоба не понимаете, что одним этим уже сами себя упразднили? Советую всем расходиться подобру-поздорову и предоставить действовать Революционному штабу. Мы-то бежать не собираемся. Будем отстреливаться из окон, до последнего патрона!

Гоба словно очнулся. Обвел взглядом собранную с бора да с сосенки пеструю компанию.

— Власть в городе никому не сдадим,— медленно сказал он.— Пусть это будет только красивый жест, но если войдут немцы, они застанут исполком на месте.

После его слов шумное многолюдное сборище само собою начало быстро таять. Уходящие, то ли в шутку, то ли всерьез, шепотом прощались с остающимися. Шушукались, что Вилис Чунчин, председатель губсовета, уже покинул город, ускакал на лошадях до Лиозно, а там пересел на поезд.

Якоб Гоба скрипнул зубами, но решительно подписал как председатель Совета рабочих и солдатских депутатов последнее постановление этого вечера.

Около трех часов ночи он ушел из обезлюдевшего исполкома.

Ночь была беззвездная, метельная. Ни одного огня: все притаилось или бежало.

Спотыкаясь о заметенные снегом выступы булыжника, не очень торопясь — потому что спешить уже было некуда! — Гоба остановился на Соборной площади. Солидный дом бывшего окружного суда с чугунными столбиками и резным навесом над парадным был, против ожидания, освещен. Гоба поднялся по гулкой чугунной лестнице. Двери были повсюду распахнуты; он издалека услышал громкие и, как ему показалось, веселые голоса Меницкого и Крылова.

231

Оба без шапок, в шинелях внакидку, рассматривали какой-то листок.

— Прочти-ка, Якоб! — крикнул Крылов, ничуть не удивившись его приходу.— Если чутье меня не обманывает, то кайзеровским войскам скоро придется топать обратно в фатерлянд: революционное настроение нашей губернии подогревает до кипения и немецких солдат!

Гоба недоверчиво взял листок. Русские буквы путались в нем с латинскими, орфография тоже была своеобразной, но он разобрал главное: «Город Витебск. Во-енно-Револуционный Комитет... Надеемся, что в скором будущем, благодаря сознательному Русскому Револу-ционному элементу, зацветит на всей Европе Советская Револуционная власть. Ес лебе ди русише социалисти-ше Револуцион хох!» Далее шли неразборчивые готические подписи.

— Так,— неопределенно пробормотал он.— А далеко ли немецкие части от города? Ты ведь сидел на связи, Ян?

Меницкий помрачнел.

— Возможно, что всего в нескольких верстах. Мы сняли караулы, все, что можно было отправить, отправили с Костериным на позиции. Но оттуда известий пока нет.

— Костерин — парень увлекающийся,— вставил Крылов не то в похвалу, не то в осуждение.

Меницкий слабо усмехнулся.

— Помнишь, Семен, как он стучал палкой по столу и орал тебе: «бонапарт» и «генерал на белом коне»?

— Я же говорю: молодой, увлекающийся,— повторил Крылов.

— Устроил потеху для меньшевиков и обывателей,— проворчал Гоба, надевая шапку.

— Куда же ты опять, Якоб?

— В губернаторский дом. Погляжу, что там.

232

— Передай привет Соне, если еще застанешь. Ее ведь решили оставить на нелегальной работе и переправить в деревню. Скажи ей...

— Сам скажешь. Пойдем вместе.

— Я отсюда не уйду,— просто ответил Крылов.

Гоба стиснул ему руку, вновь ощутив трагичность

минуты и стараясь ступать как можно тверже — ведь он оставался хозяином города и не собирался красться! — снова прошел по пустым, щедро и бесцельно освещенным комнатам.

Сколько он ни прислушивался в снежной ночи, пушечной пальбы ниоткуда не доносилось.

«Или подошли совсем близко, или наши их отбили. Последнее невероятно»,— подумал он со вздохом.

В нижнем этаже губернаторского дома, в бывшей гостиной, не утратившей еще следов роскоши, за длинным столом, измученные бессонницей и волнением, плохо различимые в скудном свете единственной бронзовой лампы под густо-вишневым кружевным абажуром, сидели члены губкома. Шейдлина, как всегда, вела протокол.

Даже в этот момент в юной Соне в глаза бросалась прежде всего непреклонность. Возвышенное самоотречение, которое заставляло смотреть на нее с благоговением, близким к испугу: казалось, что простые житейские заботы не смогли бы зародиться подле нее, как не живут в полярных снегах микробы...

Гоба считал необходимым, как можно скорее, передать сбивчивые прощальные слова Крылова и отозвал ее в сторону. Она неохотно поднялась, выслушала, нетерпеливо сведя брови.

— Товарищ Соня,— волнуясь, проронил обычно невозмутимый латыш, удерживая ее за рукав,— мне кажется, что вы умертвили в себе ваше сердце!

Она подняла на него пристальные черные глаза, обведенные каймой утомления.

233

— Я подчинила его дисциплине, Гоба.

Через секунду карандаш вновь заскользил по бумаге. Губком решал последние дела: куда девать военное имущество и продовольственные запасы в городе, чтоб они не достались неприятелю? Кто возьмется спрятать и сохранить государственную казну?

Рабочий-печатник Туфрин, который должен был, как и Соня, подпольно остаться в городе, предложил раздать продовольствие кооперации.

— Успеем ли? — засомневался кто-то.

— Конечно, успеем. Меницкий сказал, что немцы не появятся раньше шести. У нас есть два часа в запасе.

Гоба тихонько затворил дверь. Он чувствовал себя бесконечно виноватым, что разрешил жечь бумаги прямо на полу да еще собирался передать власть городской думе!

В нетопленном темном вестибюле, поплотнее привалясь к спинке высокого кресла и засунув пальцы в рукава изношенного драпового пальто, он молча просидел до утра рядом с дремавшим шофером...

Наутро оказалось, что угроза снята: немцы остановились у Бешенковичей. Их наступление с этого момента прекратилось. В Бресте был подписан мир. Как и предвидел Крылов, в Германии начиналось брожение.

* * *

Город вступил в полосу бесхлебья и безденежья. Как и по всей стране, в Витебске не хватало денежных знаков; счет поднимался до астрономических величин, месячная оплата служащих и рабочих составляла триста миллионов, а на все расходы город получал из центра не более пятидесяти.

Фабрики закрывались. Владельцы сокрушенно шептали уволенным рабочим:

— Я мог бы сделать так, чтоб фабрика продолжала

234

работать, но большевики не выдают из банка моих собственных сбережений. Я тоже бедствую!

Тогда рабочие шли в горсовет и требовали, чтоб деньги были выданы их хозяевам немедленно.

Бреслав хотя и понимал, кто прячется за их спинами, но когда впервые вошел в банк, в отведенный ему кабинет с пустыми столами, то почувствовал себя хуже, чем в лесу. Он бродил между служащими огромного учреждения, не зная, что делать самому и что делают они? Управляющий открывал его дверь лишь тогда, когда нужно было выманить очередную субсидию; приносил стопы пухлых конторских книг и в отупляющем мелькании страниц указывал на какие-то сметы.

Спорить Бреслав не мог. Он просто забирал на квартиру папки и корпел ночами, пытаясь вникнуть в их смысл. Иногда кое-что раскрывалось перед ним, чаще — нет. От тайного унижения, от постоянной взвинченности и недосыпания стоячий полувоенный ворот на вытянувшейся по-петушиному шее болтался у него хомутом, а маленькие чаплинские усики болезненно топорщились. Ему очень хотелось успокоительно считать, что главные передряги уже позади и что за четыре прошедших месяца Советская власть в стране окончательно утвердйлась. Он повторял, что настала пора завоевывать доверие не только рабочих и крестьян, но и всей массы вообще, включая «вкладчиков капитала».

Гоба поддерживал его.

— Соглашательские партии,— говорил он упрямо, моргая белесыми ресницами,— отражают известные слои рабочих, а всякий рабочий, даже отсталый, лишь бы не контрреволюционер, должен чувствовать себя полным хозяином в Совете.

Крылов называл это «громоздить вермишель». Его не очень удивило, когда вместе с «увлекающимся» Кос-териным составилась оппозиционная «тройка» так называемых «благоразумных большевиков»,

235

— Для наших «старосоветчиков» это закономерно,— говорил он Соне Шейдлиной, забежав к ней в отдел народного просвещения посреди рабочего дня, что стало уже его привычкой.— Миша Костерин из интеллигентов, парень очень горячий и с настроением. А его послали заведывать рабочей секцией, то есть в самую гущу коренной ремесленной массы! Вот он полностью и попал под влияние Гобы и Бреслава.

— Бреслав — старый большевик,— возражала Соня, прикладывая пальцы к вискам.

— Но одновременно и старый витебский кожевник! Прежние связи неизбежно тянут его к уступчивости. Достаточно вспомнить, как при наступлении немцев они с Гобой созвали «живые силы города»! Жалею, что я не присутствовал на этом «интимном» заседании. Туда сбежались все земские, все думские деятели, весь цвет местной буржуазии. И это в момент, когда нужны были напряжение всех сил и полная пролетарская дисциплина. Нет, Соня, согласись: удивительная тактика! Вместо организации обороны товарищи занялись вопросами организации приемлемой для немцев власти.

— Ну, а что ты имеешь против Якоба? — с отсутствующей улыбкой проронила Соня.

— Ничего. Кроме того, что по психологии он не большевик, а тактикой напоминает меньшевиков.

Соня засмеялась со странным слабым всхлипыва-пием.

— Может, вспомнишь еще сплетню, будто через два дня после Октябрьского переворота он исчез на десять дней и неизвестно откуда появился?

— Соня! Тебе ли его оправдывать? Ведь тогда все валились с ног от усталости, а он...

— Но если он был болен? Или у него родился ребенок! Или в доме случился пожар...

— Соня, что с тобой?

236

Она уронила голову на стол и заплакала.

— Не знаю,— пролепетала с сомкнутыми веками.—• В глазах все красно... или зелено... Не знаю...

Он дотронулся до пылающего лба и опрометью бросился за Маней.

Спустя час возле узкого кожаного дивана, на котором тряслась в ознобе Соня, стоял доктор.

— Покой, прохладительное питье, кисели, чай с лимоном.— Уловив растерянное переглядывание Крылова и Мани, он осведомился не без сарказма: — А сахар-то у вас есть? Ну, так купите на рынке! И закройте ее потеплее.— Оглядев пустую комнату, он наугад ткнул пальцем, украшенным гладким золотым кольцом, на пыльную портьеру.— Хоть вот этим.

Соню увезли в больницу.

Маня почувствовала себя очень одинокой. Якова она видела по нескольку раз в день, но все на ходу, в спешке.

— А знаешь,— сказала она ему как-то в коридоре, обрадованно блестя глазами.— Ведь в самом деле есть такая картина: держатся за руки и летят! Над домами, над колокольнями... Помнишь?

— Милая! Я все помню.— Он проникновенно взял ее за обе руки.— Беда только, что через полчаса ко мне придут представители Союза официантов... А кто написал эту картину?

И не дослушал рассказа о том, как будущий живописец Марк Шагал, еще мальчиком, вместе с матерью, трепеща поднимался по ступеням мастерской Пэна, ожидая решения своей судьбы; как близорукий Пэн низко наклонял над рисунками рыжеватую бородку клинышком и был хоть немногословен, но доброжелателен; как другой витебский художник, график Юдо-вин, подростком увидав на стене все той же пэновской угловой комнаты натюрморт с яблоками, сказал сквозь слезы в святой убежденности: «Я никогда не научусь

237

так рисовать!» Сейчас они оба далеко ушли от своего учителя...

— Вот ты их и привлеки к оформлению города на первую годовщину Революции! — крикнул Яков, перевешиваясь через перила лестницы.

Ноги его устремились вверх по ступенькам, но на сердце сделалось грустно. Маня осталась внизу совсем одна и такая маленькая. Ее голубые глаза обиженно глядели ему вслед. «Не могу я с ней вечно разлучаться,— подумал он с досадой.— И как это вышло, что мы до сих пор не поженимся?»

В секции его поджидал, сидя на подоконнике, Кос-терин. На скрип двери стремительно обернул худое лицо с крупным «говорящим» ртом. Был как всегда в гимнастерке и пенсне. Редкие волосы зализаны по темени над молодым лысеющим лбом.

— Ну, товарищ Снегин, разберешься без меня с официантами?

— Не боги горшки обжигают,— буркнул Яков, все еще думая о Мане.— Попробую.

— Приходится учиться на ходу. Ведь Ревком сует нам любые дела! Третьего дня получаю заявление мастера-квасника с пивного завода. Кроме недоплаченной заработной платы он требовал еще и процентов, как постановил их профсоюз — компенсацию за все годы эксплуатации,— а за двадцать-то лет порядочный куш, не правда ли? Вызвал я фабриканта. Заявляю обеим сторонам: «Помните, что подчинение должно быть безусловным». Фабрикант, бледнея, согласился. Выношу решение: удовлетворить за недовыплату жалования, но в процентах отказать. Тогда квасник,— кстати, в шикарной шубе на лисьем меху, хотя уже и не по сезону!— взбеленился и отказался совершенно от следуемой суммы. Фабрикант, смирный, жалко улыбающийся человечек, сказал, что его бывший мастер занимается теперь спекуляцией, хотел использовать простодушье

238

соввласти, сорвать несколько тысяч и расширить свое дело. Главное твердость, товарищ Якбв! Тогда все конфликты будут разрешены по-пролетарски. Ну, мне пора.

Костерин испарился. В дверь деликатно, одними костяшками согнутых пальцев постучались чистенькие, слащавые официанты.

Яков вздохнул: ыа безрыбье и рак рыба. Рабочая секция еще только завоевывала популярность. Приходилось радоваться любым посетителям. Но выслушал он их очень внимательно, особенно, когда в потоке жалоб мелькнула фамилия Гнилорыбова, ушедшего в последнее время в глубокую тень. Этот предприимчивый казачий офицер, побывавший и комендантом города во времена Февральской революции, и начальником милиции,— нынче вынырнул на поверхность уже в качестве представителя благотворительного общества, которому принадлежало кафе «Чашка чая».

Официанты жаловались, что в «Чашку чая» не принимают членов профсоюза, а держат барышень «из общества».

Яков тотчас написал повестку, вызывая Гнилорыбова к себе, ^ вручил ее официантам.

Меньше чем через час они вернулись, обескураженные: Гнилорыбов выгнал их в шею.

Пока Яков бегал к Крылову, добывать ордер на арест, пока нашелся свободный наряд, чтоб отправиться за ним на дом, Гнилорыбов успел благополучно скрыться. По слухам — на Дон, к белоказакам.

Коря себя за упущение, сконфуженный Яков сел писать постановление о конфискации «Чашки чая» и передаче ее Союзу официантов. Он не успел даже ни с кем посоветоваться, но неожиданно вернувшийся Костерин рассеянно одобрил его решение.

Костерин был в ажиотаже, то и дело вскакивал и пил воду из мутного графина.

239

Уже несколько месяцев разбиралась возможность наложить на местную буржуазию контрибуцию в шесть миллионов.

— Ведь центр предлагает нам изыскивать собственные средства,— горячился Крылов.— И в соседних губерниях так поступают.

За контрибуцию стояли он, Меницкий и Гребенник, редактор витебских «Известий». Тройка «благоразумных», слитно с меньшевиками, выступала против.

— Нет никаких «исключительных обстоятельств»,— раздраженно твердил Бреслав.— Мы выразим этим только свое отчаяние и мещанскую психологию: лишь бы сорвать, не считаясь с общегосударственной необходимостью.

Народу набилось так много, что из комнаты президиума пришлось перейти в Золотой зал. Гоба привел земляков-латышей и убедил их поддержать тройку. Голосованием решено было пока ограничиться лишь отчуждением недвижимости.

Но когда наступила весна, оказалось, что национализированные дома находятся в жалком состоянии: бывшие владельцы отказались производить ремонт. Рабочие же Строительного союза шумят и ходят без работы.

Когда Яков, по поручению губкома, постарался собрать более точные сведения, то оказалось, что на поддержание шести тысяч домов и халуп, на содержание дворников нужно истратить несколько сотен миллионов! А рабочие голодают, а городская казна пуста, а дворники устроили забастовку и демонстрацию...

На пленуме горсовета в июне 1918 года группа противников контрибуции получила меньшинство. В губ-ком повалили красноармейцы: латыши не стали голосовать против. Когда губком был переизбран и «тройка» в него не вошла, Бреслав вскипел, демонстративно покидая собрание.

240

— Я выхожу из этой специфической организации! — не владея собой, сорванным голосом прохрипел он от двери.

Вслед ему оставшиеся с вызовом запели «Интернационал».

Пока разыгрывались эти драматические события, Яков Онегин, оставшись один, бегал от телефона к телефону, из одной комнаты в другую. Он еще не знал в подробностях о происшедшей замене «в верхах», когда вслед за взвинченным Костериным влетел Крылов.

— Сдавай дела,— бросил приказным тоном.

Костерин схватил палку и в исступлении стукнул

ею по столу, перед лицом Крылова.

— Зовите штыки! Я не признаю твоего самодержавия!

— И позовем! Брось паясничать.

Подоспевший Бреслав, поостынув, с уговорами увел

его из комнаты.

— Ты бьешь не в Крылова, Михаил, а ударяешь по самой организации. Видимо, нам придется уехать из Витебска? — сказал он миролюбиво, оборачиваясь к Крылову.

— Видимо,— согласился тот.

Поздним вечером Яков последним уходил из замкнутого здания. На тротуарах тени от деревьев были так черны, что каждый раз ему чудилось, будто он оступается в яму, пока идет от одного редкого фонаря к другому. Он начал постигать, как сложен этот город, где каждый говорит на своем языке, и даже речь единомышленников не всегда понятна.

Яков встряхнулся, с удивлением осматриваясь. «Вот уже и лето! — подумал он.— Маня сейчас, наверно, крепко спит... Как она все еще похожа на ту девочку, которую я знал в Друе!.. Похудела, вытянулась... Что поделать! Только природа бесконечна, а у человека

241

слишком мало времени; и он не вправе экономить свои силы».

№ * *

Миновали две первых советских годовщины.

В октябрьский день, схваченный заморозком, демонстранты прошли по немощеной Сенной площади, мимо домов, разукрашенных гирляндами хвои, а по торцам рисунками диковинных зеленых лошадей Шагала и оранжево-лиловыми овалами Казимира Малевича. Обоих художников хорошо знали, Шагал был здбшним. Их притерпевшиеся ко всему сограждане, уже не удивляясь, вздыхали: «Новое искусство... когда-нибудь поймем...»

На плакатах, которые бодро несли над головами, было написано: «Мир вам, пережившие насилие времени» или же: «Дисциплина и труд буржуев перетрут». Образный язык эпохи!

Впереди колонн гарцевали рядом Крылов и Соня Шейдлина: он все в той же шинели со споротыми погонами, а у нее недавно остриженные после тифа волосы выбивались из-под кожаного кепи. Они только что поженились и жили теперь в узкой комнате общежития совпартшколы. За стеной поселился Онегин. По вечерам все трое сходились и варили картошку в чугунке. Яков сильно тосковал по Мане; она поехала в Друю навестить родных, а задержалась на целых полгода. Сначала долго болела и умерла ее мать. Затем надо было успокоить одряхлевшего о^гца. Маня заведывала клубом и посещала собрания. Отцу на его ворчанье беззлобно от* вечала: «Не трогай мою ячейку, а я не буду трогать твою субботу».

«Ты теперь не узнаешь Витебска,— писал ей Яков.— Появилось много новых лиц. Знакомые разъехались. Пельциса отозвали в Москву, Маршевые роты каждый

242

месяц уходят к вокзалу на фронта гражданской войны. Но в городе все кипит и переполнено до крайности! Вместо Варваринской гимназии теперь трудовая школа с эмблемой подсолнуха на входе. В бывшем особняке банкира Вишняка открылась художественная школа. Руководит ею Малевич; бессеребрянник и нестерпимый спорщик. На занятшг.он приходит в толстовке, подпоясанной пояском, и в* крагах. Живет скудно, будто его ничто не интересует, кроме труда. Я был как-то у него на вышке в том же доме: посредине голой комнаты водружена конструкция из гипса, на террасе стоит телескоп. Я спросил, что означают горизонтальные полосы в его скульптуре? Он ответил: «Это три измерения. Я опускаю свою человеческую руку откуда-то извне и хотя нахожусь здесь, с вами, но ощущаю одновременно космический подъем души, просветление до белого цвета...» Ученики его обожают и, как шутят в городе,— «все сошли с ума под его влиянием». Художников вообще у нас очень много, того и гляди зарисуют весь Витебск! Недавно была выставка в Белых казармах. На ней они все перессорились: Малевич ругает Шагала за академизм, а тот говорит, что ему надоели «беспред-метники». 'Фальк рисует цветовые пятна. Старик Пэн плюется от одного лишь слова «кубизм». А художница Ермолаева называет его «салонным живописцем»... Больше всего тебя удивит, что в городе стало очень много музыки! Помнишь, к Луначарскому ездила делегация из трех человек просить об открытии народной консерватории? Так вот, она уже открыта, и в нее подали пятьсот заявлений. Получили они тогда еще и мандат отбирать любые ноты на складах петроградских магазинов. Что ж ты думаешь? Пришли целые тюки! Наш новый дирижер Малько сутки напролет отбирал самое ценное. Если все это разучить, то хватит играть лет на сто, я думаю. Малько вообще очень увлеченный человек. Из наших «клезмер», которые пиликали на

243

свадьбах за двадцать копеек вальсы, сумел сколотить симфонический оркестр, репетировал всего полтора месяца и дал первый концерт на открытой эстраде в саду Елаги. Теперь концерты у нас постоянно. Театр тоже бесплатный, зрители получают билеты на предприятиях... Приезжай скорее! Мочи нет без тебя...»

Революция перепутала все масштабы! Провинциальный город, который, казалось, продремал девять веков, встрепенулся и переживал свой ренессанс. Из голодного захолодавшего Петрограда, из скудной Москвы в Витебск съехались светила первой величины. Все были молоды, полны энтузиазма и ничего еще не ведали о собственном будущем. Не знал Марк Шагал, что, оставив навеки сердце в Витебске, он, тем не менее, будет долгую жизнь лишь грезить о нем под парижскими крышами. Не предвидел и Николай Андреевич Малько, всемирно известный впоследствии, что, тоскуя по отчизне, найдет пристанище в Австралии...

Из столицы приехал философ и поэт Лев Пумпянский — и тотчас появился кружок по изучению древнегреческого языка. Сам Лев Васильевич знал более двадцати языков и за полтора года успел прочесть витеблянам сто семьдесят лекций на разнообразнейшие темы.

Потягаться с ним на равных мог лишь один семнадцатилетний эрудит, сын бывшего председателя Витебского окружного суда Соллертинского, нескладный юноша в поношенном синем гимназическом мундирчике. Но стоило ему открыть рот, как все умолкали и увлеченно слушали сдавленный голос, задыхающуюся речь. Страсть к знаниям у этого неокончившего школу всезнайки была потрясающа. Несмотря на насмешки барышень, он забирался в библиотеку, едва она открывалась, и корпел над книгами до закрытия. «Замечательно провел время!» — говорил. Работал он помощником режиссера в театре. А музыкальной частью заведовал

244

только что закончивший консерваторию молодой Юрий Шапорин. На Марковщине жил тогда и будущий автор музыки к спектаклю «Принцесса Турандот» пианист Николай Иванович Сизов. Композитор Юдин, тоже ви-теблянин, в своих воспоминаниях утверждал впоследствии, что даже слово «халтура» витебского происхождения. «Ховтуры» (похороны), объясняет он, происходят от слова «ховать». А звук «в» часто переходил в «л». Для музыкантов похоронная музыка была основным приработком: «У меня сегодня халтуры!» — потом так стали называть любую игру ради легкого заработка.

Однажды на второй этаж бывшего губернаторского дома, в небольшую комнату, где за старинным письменным столом между двух окон сидела Шейдлина,— поминутно одергивая рубаху и поправляя новенький галстук, в лихо сдвинутом картузе вошел слесаренок Мишка с Поперечно-Елаговой. Соня вскочила ему навстречу. Крылов, который забежал к ней на минутку, приостановился у двери.

— Мишка! Как живешь? Что-нибудь от отца?

— Нет,— отозвался солидно.— От ячейки. У нас на «Двине» в комсомольцы записалось сто семьдесят человек, а что делать, не знаем.

— Чего бы вы хотели? — спросил Крылов.

— У нас, товарищ Крылов, негде собираться. Помещик Карташев скрылся, а дом его заняли приезжие из Петрограда.

Крылов примостился сбоку у стола и написал что-то щедрым размашистым почерком. Вынул печать из нагрудного кармана, приложил.

— Вот ордер. Занимайте дом. А еще?

— Мы узнали, что когда губернатор бежал из Витебска, то он договорился с директором фабрики, чтоб тот спрятал его мебель, и за ночь ее всю перевезли по железнодорожной ветке к льняному складу, а там закидали тюками.

245

— Найдем. Раскопаем склад. Будет у вас мебель. Еще?

— Собираемся организовать струнный оркестр...

— А рояль нужен?

— Очень!

Крылов легко перегнулся через стол, одной рукой взял телефонную трубку, а другую мимолетно положил на Сонину ладонь. Мишка смущенно потупился. Он слышал, о чем болтали в городе, но ему казалось невероятным, чтоб такой лихой герой, как Крылов, женился на бывшей их постоялке. Исподлобья оглядел критически: кожанка, туго подпоясанная ремнем, воронье крыло волос на щеке... Нет, Соня ему решительно не нравилась.

— Не зевай,— сказал Крылов.— Сегодня же бери подводу и поезжайте на Госпитальную. Знаешь «дом с совой»?.

Вечером, при долгой и ясной заре, Мишка с тремя дюжими комсомольцами звонил у дверей Цирлиха. Тот отомкнул, внимательно посмотрел ордер, со вздохом пропустил их впереди себя.

. — Не поломайте. Вещь хорошая.

— А кто у вас играет? — спросил Мишка.

— У нас никто. Но вещь дорогая...

Неискушенный жизнью, юный слесарь пробормотал

удивленно:

— Ну, буржуи...

Когда Яков на вокзале встречал Маню, он тоже почти с первых слов сказал ей об этом конфискованном рояле. Оба натянуто посмеялись, стоя у вагона в неодолимом смущении. Прежняя пора их отношений кончилась, и должно было начаться нечто новое.

Перед Яковом стояла совсем другая девушка: в неяркой коричневой косоворотке, с красной косынкой на коротких волосах, она казалась более подвижной и уверенной в себе. Незнакомая ему юбка с подолом до щи-

246

колотки й целым рядом блестящих крупных пуговиц вдоль бедра делала ее стройнее и выиЛе.

Они медленно шли по Вокзальной, над которой давно уже не витал восхитительный запах колбасной Ремблинга, но зато все стены были густо заклеены пестрыми афишами. Пока Яков раздумывал, как бы ему ловчее ввернуть словцо, что плетеную корзинку надо отнести прямо/ к нему, Маня остановилась у афишной тумбы.

— В театре Тихантовского начинаются гастроли труппы Адельгеймов. «Уриель Акоста»... Как бы я хотела посмотреть! Ты даже не представляешь, как я стосковалась в Друе.

— Все тот же петух кричит на четыре губернии?

— Все тот же... А это что? —живо продолжала она, указывая на другое объявление.— Михаил Бахтин, лекция о Блоке. Стихи «Соловьиный сад». Я не знаю этих стихов.

— У нас теперь все самое новое, раньше чем в Петрограде и Москве. Послушаем?

— Конечно, но как же работа? И мои вещи?

— На работу сегодня не пойдешь, а корзинку поставим в общежитии совпартшколы у меня или у Семена с Софьей,— быстро сказал он.— Ну, решено. Идем за билетами.

И они дружно свернули в боковую улицу к летнему деревянному театру Тихантовского.

Вечером, в тревожном мраке партера, когда зрители от волнения перестали лузгать семечки и грызть дешевые леденцы на сахарине, а умирающая Юдифь тонким голосом произносила свой коронный монолог:

Сбылась одна, короткая весна...

На миг один цветочным ароматом

Повеяло... но так хорош он был...

Маня крепко ухватилась за руку Якова. В ее движе-

247

нии было так много прежней детской непосредственности, что он замер, растроганный. Голос из-за рампы все еще звенел:

А ты, мой драгоценный,

Венок возьми... он твой — и только твой!

Они сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу.

...Волшебный мир сцены! Никому нет дела до пыльных кулис, до незаштопанной прорехи на плаще героя... Что до этого погруженным с головою в вымысел Мане и Якову, которым исполнилось только по двадцать, и жизнь таинственно раскрывается перед ними, подобно морской раковине, внутри которой жемчуг?!.

Они брели по затихшей Вокзальной улице, оглушенные, переполненные счастьем. Ночные сторожа провожали их невнимательным взглядом; им-то не было никакого дела до искусства!

— Ну, вот,— сказала Соня, обнимая подругу, когда оба согласно переступили порог общежитейской комнаты.— Картошка в мундирах и селедка на столе. Заварка в чайнике. Будем праздновать свадьбу?

— Сейчас? — зарделась Маня.— Просто так, без всего?

— Ну,— протянул Крылов, придирчиво оглядывая собственную скудную обитель.— Подвенечной фаты у нас под руками нет, но что-нибудь сообразим, а, Соня?

— Разумеется! — И сорвала пестрядинное покрывало с волосяного тюфяка.

Они взялись за края, подняли его над головой, распластав, и под этим балдахином трижды провели новобрачных вокруг комнаты. Древний обычай отцов из захолустной Друи был соблюден.

***

Сложное переплетение фактов и событий, которые мы наблюдаем в новелле, объективно отражают исторические условия, в которых проходила борьба за установление Советской власти в Витебске.

С одной стороны, обострившаяся классовая борьба, стремление солдат к миру, движение за национальное освобождение способствовали росту революционной активности масс. С другой стороны, сравнительная распыленность рабочего класса, многочисленность офицеров и чиновников в гарнизоне, прочность позиций националистических организаций мешали развитию революции. Однако ничто уже не могло остановить революционного напора рабочих и солдат, руководимых большевиками.

Улица Вокзальная — ныне улица Кирова, улица Канатная — сейчас улица Димитрова.

«Витебский листок»-— ежедневная буржуазная газета, издававшаяся в Витебске с 1916 г.

Гнило рыбов — казачий офицер, был в числе адъютантов по особым поручениям (ведал юридической частью) генерал-губернатора и начальника Двинского военного округа генерала Зуева. В марте 1917 г. стал комендантом Витебска. Один из организаторов контрреволюционных сил в городе. В дни разгрома корниловского мятежа был смещен с занимаемого поста. После установления Советской власти в Витебске бежал на Дон, но вскоре был арестован. .

«Белые казармы» — ныне старый корпус станкостроительного завода имени С. М. Кирова.

Латышский районный комитет РСДРП —■ был создан большевиками во время первой мировой войны среди беженцев из Прибалтики и солдат технических частей. Во главе его стоял большевик В. Я. Чунчин.

Здание гарнизонной, гауптвахты сохранилось

387

и поныне. Сейчас в нем располагается Морской клуб (улица Средне-Набережная, 3).

Комитет общественного спасения — создан

3 марта 1917 г. на квартире у есаула Гнилорыбова из числа городской верхушки. На этой сходке начальником Двинского военного округа был назначен генерал Баиов, губернским комиссаром Временного правительства — кадет Волкович, комендантом города — Гнилорыбов.

Крылов С. Н.— родился в 1892 г, в городе Белом Смоленской губернии. Член КПСС с 1909 г.

После Февральской революции 1917 г. С. Н, Крылов избирался председателем полкового, дивизионного комитетов, заместителем председателя корпусного комитета. За агитацию против Временного правительства и пропаганду большевизма в начале июня был арестован и заключен в Двинскую крепость. В дни корниловского мятежа перевезен в Витебск, на гарнизонную гауптвахту. 6 октября по требованию большевиков был освобожден.

Оказавшись на свободе, С. Н. Крылов сразу же включился в партийную работу.. 27'октября созданный большевиками Военно-революционный комитет назначил его начальником гарнизона и комендантом города. Являлся членом городского и губернского Советов, губернским военным комиссаром, председателем губкома партии. Организовал разгром частей Довбор-Мусницкого на территории губернии, возглавил оборону города от кайзеровских войск. Избирался делегатом VIII съезда РКП(б).

После гражданской войны С. Н. Крылов возвратился в Витебск. В 1921—1923 гг. работал заместителем председателя, а затем председателем губернского Совета. Позже находился на ответственной воспитательной, партийной и советской работе. Умер в 1938 г.

Витебская организация РСДРП — после выхода из подполья объединяла большевиков, меньшевиков и бундовцев. Объединение носило формальный характер: большевики оставались на ленинских позициях и вели непримиримую борьбу с соглашателями.

После выступления В. И. Ленина в апреле 1917 г. большевики Витебска взяли курс на выход из «объединенки» и создание самостоятельной организации, подчиненной ЦК РСДРП(б). Базой для ее образования послужил Латышский районный комитет РСДРП. 20 июня в помещении Латышского клуба состоялось первое организационное заседание. 2 июля общее собрание избрало партийный комитет. Вначале он именовался городским комитетом интернационалистов. В сентябре был переименован в городской комитет РСДРП(б),

Берестень А. И.— родился в 1877 г. в м. Бешенковичи

588

Витебской губернии. Член КПСС с 189$ г. Вел революционную работу. в Брянске, Витебске, Харькове, Трижды подвергался арестам и тюремному заключению. Скрываясь от преследований царизма, в 1910—'1914 гг. жил за границей. По возвращении работал в Риге. Во время первой мировой войны был призван в армию. В апреле 1917 г. прибыл в Витебск. Принял активное участие в создании городской большевистской организации, стал членом ее комитета. Был делегатом VI съезда РСДРП(б).

После Октябрьской революции некоторое время жил в Минске. В 1921 г. возвратился в Витебск, находился на партийной и административной работе.

Ш и ф р е с А. Л.— родился в 1898 г. в Гродно. Член КПСС с 1917 г. В апреле 1917 г. приехал в Витебск, где стал одним из создателей большевистской организации. После Октябрьской революции заведовал партшколой и губотделом народного просвещения, являлся членом президиума губкома РКП(б). Весной 1919 г. ушел на фронт. После гражданской войны занимал видные военные посты. Умер в 1937 г.

«Известия Витебского Совета» — ежедневная газета, издававшаяся в Витебске с 18 мая по 12 июля 1917 г.

Шейдлин. а С. И.— родилась в 1898 г. Член КПСС с 1917 г. Осенью 1916 г, поступила на Высшие женские курсы Герье в Москве. С этого времени активно включилась в революционное движение.

Весной 1917 г. переехала к родителям в Витебск. В составе инициативной группы вела активную работу по возрождению большевистской организации. Избиралась членом президиума и секретарем Военно-революционного комитета, установившего Советскую власть в Витебске. В июле 1919 г. ушла на фронт. В конце 1921 г. возвратилась в Витебск. Весной 1923 г. отозвана в Москву. В последующие годы находилась на журналистской работе.

Льнопрядильная фабрика «Двина» — основа-на в 1900 г. Уже в первые годы становится одним из центров революционного движения в городе. Накануне Октябрьской революции на фабрике работало около 1400 человек.

Федор Матушонок — прообразом его послужил Ки-риенок Ф. Н. (1881—1933 гг.) •— бывший председатель волостного ревкома Вышедской волости Город окского уезда Витебской ту-бернии.

Витебский Совет солдатских и рабочих депутатов — образовался на основе слияния возникших в начале марта 1917 г. Совета рабочих депутатов и Совета солдат* ских депутатов. После перевыборов, происходивших в мае — июне 1917 г., при объединенном Совете была создана самостоЯ' тельная фракция большевиков.

389

11 октября 1917 г. контрреволюция организовала побег из тюрьмы уголовных преступников. Однако провокация не удалась: ни один политзаключенный не ушел с уголовниками, Находившиеся в тюрьме большевики были освобождены революционными солдатами и рабочими 27 октября 1917 г.

Витебский чугунолитейно- машиностроительный завод — основан Гринбергом в 1877 г. Сейчас на месте этого предприятия вырос станкостроительный завод имени Коминтерна.

Меницкий И. А.— родился в 1890 г, в деревне Казанов-ка Лепельского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1914 г. За революционную деятельность несколько раз подвергался аресту и тюремному заключению.

Октябрьская революция застала А, И. Меницкого в Витебске. Избирался в состав Военно-революционного комитета и был его председателем. Являлся председателем губисполкома и членом губкома партии. Во время гражданской войны сражался на Южном фронте. В последующие годы находился на ответственной партий* ной и научной работе. Умер в 1947 г.

В о е н н о — рев олюционный комитет — создан 27 октября 1917 г. на совместном заседании большевистского партийного комитета и представителей воинских частей и революционного пролетариата. Явился штабом борьбы за установление и укрепление Советской власти в Витебске.

Г о б а Я»— участник революционных событий в Витебске, председатель Витебского Революционного Совета солдатских ж рабочих депутатов, участник губернского съезда Советов.

О к к у па ция кайзеровскими войсками Витебской губернии. К началу марта 1918 г. была захвачена северо-западная часть губернии (в границах 1917 г.) — Двинский, Дрие-сенский, Полоцкий, Лепельский, Люцинский и Режицкий уезды. Фронт приблизился к Витебску на расстояние шестидесяти километров.

«Известия Военно-революционного комитета города Витебска»-—ежедневная газета, выходившая с 30 октября по 13 ноября 1917 г. С 14 ноября стала органом вновь избранного Революционного Совета и начала издаваться под названием «Известия Витебского Революционного Совета солдатских и рабочих депутатов».

Шагал М. 3.— родился в Витебске в 1887 г. Первоначальное художественное образование получил в мастерской Ю. М. Пэ-яа. После четырехлетнего пребывания в Париже в 1914 г, вернулся в Россию, В 1918-—1921 гг. жил в Витебске. Руководил художественной школой, выступал на выставках. С 1923 г. живет й

390

работает в Париже. В июне 1973 г. по приглашению Министерства культуры СССР гостил в Москве.

Юдовин С. Б.— родился в м. Бешенковичи Витебской губернии. Первым его наставником был Ю. М. Пэн. Некоторое время учился в Петербургской рисовальной школе Общества поощрения художников. В 1919 г. возвратился в Витебск, где окончил Худо* Жественно'практическяй институт. С 1924 по 1954 год жил в Ленинграде. Работы художника неоднократно выставлялись в нашей стране и за рубежом.

Т у ф р и н 3. С.— член согласительной комиссии, образованной 20 июня 1917 г. в связи с оформлением Витебской организации РСДРП, участник первой губернской конференции большевиков. После победы Октября работал в губисполкоме. Погиб на фронте в годы гражданской войны, Активный участник революционных событий в Витебске, делегат первой губернской конференции большевиков, один из руководителей профсоюза печатников.

Бреслав Б. А.— родился в 1882 г. Семнадцатилетним юношей примкнул к революционному движению. '

В ноябре 1917 г. по направлению ВРК ЦИК партии прибыл в Витебск на ответственную партийную работу.

Беме Л. К,— активный участник революционных событий в Витебске, с августа 1918 г. возглавлял губернское управление милиции.

Революционный штаб был создан по решению губ-кома партии в феврале 1918 г., когда кайзеровские войска стали угрожать Витебску. Ему была передана вся полнота власти в городе и губернии. Расформирован 8 апреля 1918 г.

Ч у н ч и н В. Я.— активный участник революционных событий в Витебске,, один из создателей и руководителей Витебской большевистской организации, первый председатель губернского Совета.

Ко.стерин М..— активный участник революционных собы' тий в Витебске.

Пэн (Пен) Ю. М.— родился в 1854 г. в м. Ново-Алексан-дровске Ковенской губернии, В 1886 г. окончил Петербургскую Академию художеств, где занимался у И. Лаврецкого и П. Чистякова. С 1892 по 1937 год жил и работал в Витебске. При своей мастерской открыл частную художественную школу, в которой получили первоначальное образование некоторые впоследствии известные художники. В течение долгих лет преподавал в Витебском художественном училище. После смерти художника в 1937 г. в Витебске была открыта «Галлерея Ю. М. Пэна».

Малевич К С. (1878—1935) — русский живописец. В 1918—1922 гг. жил и работал в Витебске, преподавал в Народной художественной школе.

391

Варваринская г и м н а з и я находилась у Старого моста на улице Вокзальной (ныне улица Кирова).

Народная художественная' ш ко л а была создана в Витебске в 1918—1920 гг. на основе студии, открытой еще до революции Ю. М. Пэном. Помещалась в национализированном особняке бывшего банкира Вишняка по Рождественской улице (ныне старое здание Витебского стройтреста № 9 по улице «Правда»), Первым её директором был М. Добужинский,

Малько Н. А. (1883—1961) — дирижер. С лета 1918 по 1921 год жил в Витебске. Первый директор Народной консерватории, руководитель симфонического оркестра, неутомимый популяризатор классической музыки среди населения города.

Сад «Благи» — ныне парк культуры железнодорожников.

Пумпянский Л. В. (1894—1940) — русский советский литературовед. Выпускник Петроградского университета. В начале 20-х годов преподавал в Витебской народной консерватории, позже в Ленинградском университете и консерватории. Автор ряда известных работ по зарубежной литературе, а также статей о А. Пушкине, М. Лермонтове, Ф. Тютчеве, А. Кантемире, В. Тре-диаковском, И. Тургеневе.

Соллертинский И. И.— родился в 1902 г. в Витебске. В 1906 г. вместе с семьей переехал в Петербург. С осени 1919 по 1921 год жил в Витебске. Работал в подотделе искусств губернского отдела народного образования. Впоследствии профессор Ленинградской консерватории, известный музыковед и театровед. Умер в 1942 г.

Юдин Г. Я.— родился в 1905 г. в Витебске. Русский советский дирижер и композитор. Ученик Н. А. Малько. Живет в Москве.

Театр Д. И. Тихантовского — находился по улице Канатной (ныне улица Димитрова). В 1908 г. помещение было перестроено и театр стал работать круглый год. Он являлся, местом проведения концертов многих выдающихся мастеров.

Бахтин М. М.— родился в 1895 г. в г. Орле. Русский советский литературовед. Окончил Петербургский университет. Некоторое время жил в Витебске, преподавал в Пролетарском университете. Автор известных работ о Ф. Достоевском, Ф. Рабле, Л. Толстом. Живет в Москве.

***

А также по этой теме https://vkurier.by/40728

https://vkurier.by/116691

https://vkurier.by/116986

Увлечение художественной гимнастикой, как и фигурным катаньем, носится по миру неким поветрием, по крайней мере уже последние десять лет. Но задумываемся ли мы, что должно испытывать пятнадцатилетнее существо, увидев на экране телевизора сверстницу, которой рукоплещут тысячные толпы? Какие противоречивые эмоции терзают взбаламученное, не закаленное еще жизнью сердце? Восторг? Мечта о соперничестве? Скрытая досада? Зависть? А о чем думают сами чемпионки, вознесенные на пьедесталы олимпиад и мировых первенств, когда покорно обращают к объективам потное счастливое лицо?.. Сознаюсь, это занимает меня подчас больше, чем само зрелище. Ходячие слова, что в спорте путь к победе долог и труден, остаются где-то «за кадром». Мы ведь видим только результат, только славу, видим победительниц, а не тружениц...

В Витебске три детских спортивных школы. Естественно, захотелось побывать именно в той, откуда вышли в разное время обе чемпионки, познакомиться с их тренером Веньямином Дмитриевым. Плоское кирпичное здание на одной из боковых улиц, сбегающих к Двине. Большой зал, двухсветный, с двенадцатью верхними окнами, с зеркальной стеной, зеленым ковром во всю ширь пола и зелеными же квадратиками потолка.

Мне повезло: сегодня здесь соревнования. Пусть не громкие, всего лишь местного масштаба, да и посторонних зрителей, кроме нас с Михаилом Степановичем Рывкиным (который болеет не столько за спорт, сколько за весь Витебск в целом!), не видать, но ритуал соблюдается полностью. Звучит гимн. Нина Зеленкова, девятиклассница, мастер спорта, витебская восходящая звездочка, медленно поднимает динамовский флаг с голубой окантовкой.

Мы мгновенно переносимся в особый мир! Попадаем в атмосферу не столько азарта, сколько предельной собранности. Когда мимо нас бежит девочка, чтобы выполнить опорный прыжок, видно, как сжимаются ее губы — упрямство, самоотданность, какой-то внезапный мощный всплеск воли!

Такие же лица, полные сосредоточенности, и у тех крошечных гимнасток, которые под слабый звук пианино выбрасывают вперед тонкие загорелые ножки, грациозно и отработанно округляют руки.

Роль греческого хора, комментатора событий, выполняют малыши в разноцветных трусиках. Они подпрыгивают на батуте, изнемогая от избытка энергии (скамеек для зрителей здесь нет), визжат при удачном выполнении и рукоплещут вовсю.

Гонг. Гонг. Топанье ног. Перемена снарядов, разминка. Лица горят возбуждением; глаза, не видя ничего вокруг» устремлены лишь к тому снаряду, на котором предстоит выступить. Матерчатые тапочки утопают в зеленом ковре.

Мы не сразу замечаем Тамару Лазакович. В красных шерстяных носках, в небрежно сидящем тренировочном костюме, она как-то даже тяжеловесно, вразвалочку шлепает по деревянному настилу, неся в руках список. Во время прошлогодней поездки по Америке, когда советских гимнасток принял президент Соединенных Штатов, а каждое их выступление проходило с не меньшим триумфом, чем гастроли балета Большого театра, она неудачно прыгнула, повредила колено, и нынешний год из тренировок у нее выпал. Сейчас Тамара несет обязанности ассистента. Она присаживается за пустой судейский столик и, по-ученически грызя мизинец, проставляет баллы. Ей девятнадцать лет, она студентка физкультурного техникума.

Выпадает несколько минут и для разговора с Веньямином Дмитриевым. С любопытством исподтишка разглядываю его. Это плотный коренастый блондин, который донашивает синюю олимпийскую форму с золотыми пуговицами, отчего и показался мне час назад, в своем кабинете, похожим на морского капитана.

Он и в самом деле когда-то служил на флоте. А рос в Ленинграде, возле Витебского вокзала,-— название этого города у него на слуху с детства! Как почти у всех тренеров, за спиной Дмитриева довольно значительные собственные спортивные достижения: в свое время он был чемпионом Ленинграда среди юношей по гимнастике.

На вопрос, как влияет акселерация — фактор новый для спорта,— Дмитриев ответил, что по его наблюдениям ничего из ряда вон выходящего пока не происходит:

— Процесс этот, видимо, не бурный, и мы не спешим менять методику. Если где-то начинает греметь двенадцатилетний вундеркинд, наша школа еще думает, следовать ли этому примеру? Вот женская гимнастика, действительно, быстро помолодела! Взять хотя бы Ларису Петрик: в 1965 году она выиграла первенство Союза, а спустя три года стала чемпионкой в вольных упражнениях на мексиканской олимпиаде, и все это не достигнув двадцати лет! Чем объясняются наши успехи? Какова система? Нет, не только тщательные тренировки. Подготовка гимнаста зависит и от разнообразия элементов, которыми он овладеет. Мы даем девочкам как можно больше нагрузок, не требующих силы: например, прыжки на батуте. Они привыкают ощущать послушность тела, его легкость, отвыкают от боязни падения и высоты. Вообще в девочках есть что-то от мгновенной вспышки! Они легче усваивают элементы, но быстрее покидают спорт. Мальчики же набирают мастерство постепенно, но и отдача у них долговременна.

Очень важно, по мнению Дмитриева, отношение родителей к спортивным тренировкам. Для Петрик были созданы дома самые благоприятные условия.

— А вот нашу надежду, Игоря Б., мать увезла на все лето, и он будет лишен тренировок в специальном лагере.— Дмитриев вдруг усмехается.— Да что толко-

вать. Мои собственные родители лишь недавно примирились с моей профессией.

Мне интересно узнать, можно ли говорить об особом спортивном таланте, с которым человек будто бы рождается, как со способностями к живописи или музыке?

Да, Веньямин Дмитриев убежден, что талантливость существует и не так уж часто встречается. К ним в школу приводят своих лучших учеников преподаватели физкультуры, и от них очень многое зависит: разглядят вовремя одаренность ребенка или нет? Ларису Петрик привел физрук 9-й школы Олег Войцешко; у него гимнастика была поставлена отлично, и это сыграло определенную роль. А из учеников 31-й школы создалась даже целая группа мальчиков, воспитанников Валентины Федоровны Лаврененковой...

Но, правда, отсев тоже большой. Три года назад Николай Ильич Бабкин, заведующий спортшколой, выступил по городскому телевидению,— пришло около тысячи ребят! И что же? Через год из них осталось двести шестьдесят, еще через год — всего семьдесят. Не у каждого хватает упорства, способностей или даже простой дисциплинированности.

Так мы незаметно подошли к вопросу, который меня больше всего занимал: какова взаимосвязь между занятиями спортом и нравственным воспитанием подростка? Какие черты характера пробуждает и углубляет спорт?

— В вашей работе существует, как мне кажется, противоречие! С одной стороны, вам необходимо прививать своим воспитанникам напористость, злость, стремление к первенству во что бы то ни стало. А в то же время — зачем нам, советскому обществу, чрезмерные честолюбцы и эгоисты?

Дмитриев задумывается. У него нет готовых формулировок.

— По моему мнению, и плохие и хорошие черты характера зависят от самого человека, а не от того, чем он увлекается. Есть у меня одна девочка, которая болезненно самолюбива: если что-то не ладится и она не идет впереди всех, то готова скорее совсем отказаться от борьбы, отойти в сторону...

Нас прерывает Михаил Степанович Рывкин. Как он ни старался держаться в тени, чтоб «не мешать работе», но коль скоро речь зашла о человеческой психологии — а это как раз смежный предмет тому, который он ведет в Витебском педагогическом институте и по которому защитил кандидатскую диссертацию,— ретивое не выдерживает.

— Вы неправильно ставите вопрос,— произносит он со всею деликатностью, близко заглядывая нам в лица сильно увеличенными в толстых окулярах синими зрачками.— Вопрос лишь в том, где теряется грань здорового соперничества, присущего людям в любой сфере и более явного в спорте? Только там, где первенства достигают не собственными возможностями, а чем-то другим. Нет, спорт нравственен! Он воспитывает трезвое понимание того, что не все, чего ты хочешь, достижимо. Но зато уж то, чего добился, заработано честным трудом и честной борьбой.

В этот момент на зеленый ковер вышли воспитанницы Дмитриева, и он целиком ушел во внимание. Разговор прекратился сам собою.

Одна из девочек — черненькая — делала упражнения с милой угловатостью полуребенка. Другая — высокая, с кокетливыми завитками на висках — готовилась вступить на порог девичества; ее движения отличались уже некоторой женственностью, плавностью. У третьей откровенную некрасивость переходного возраста сполна искупал заключенный во всем ее существе искрометный задор: она казалась смелее и напористее подруг. Именно ей готовы были мы невольно отдать свое зрительское предпочтение...

* * *

...И вот на этом рассказе о трех юных витебских грациях мы и закончим, пожалуй, наше повествование.

Остановимся и переведем дух.

Благодарю всех. Спасибо городу, который позволил быть его летописцем. Спасибо Витебску, ставшему родиной моей души.

Мир молод. Эстафета продолжается.

Да и что такое, в сущности, тысяча лет?! Просто человеческая жизнь, повторенная двадцать раз...

Август 1972 года — август 1973 года Москва — Витебск — Летцы

Петрик Л. Л.— родилась в 1949 г. в г. Долинске Южно-Сахалинской области. В 1955 г. переехала в Витебск. После окончания школы в 1966 г. поступила в Витебский пединститут имени С. М. Кирова. Абсолютная чемпионка СССР (1966), призер розыгрыша кубка Европы (1966) и первенства мира (1967), двукратная чемпионка XIX Олимпийских игр (1968), чемпионка IV Спартакиады народов СССР (1969), Заслуженный мастер спорта СССР. Награждена орденом Трудового Красного Знамени. Живет и работает в Москве,

  Лазакович Т. В.— родилась в 1954 г. в с. Севское Правдинского района Калининградской области. В 1962 г. вместе с семьей переехала в Витебск. В 1968 г. на лично-командном первенстве СССР по спортивной гимнастике завоевала пять золотых медалей. Абсолютная чемпионка V Спартакиады народов СССР (1971), абсолютная чемпионка Европы (1971), чемпионка мира в командном первенстве (1970), чемпионка XX Олимпийских игр

(1972). Заслуженный мастер спорта СССР. Награждена орденом «Знак Почета». Студентка Витебского техникума физической культуры.

  Дмитриев В. Д.— родился в 1931 г. в г. Ленинграде. В 1955—1958 гг. учился в Витебском техникуме физической культуры. За успехи в подготовке спортсменов высокого класса присвоены звания Заслуженного тренера СССР, Заслуженного тренера БССР, Заслуженного учителя БССР, Заслуженного деятеля физической культуры БССР. Награжден орденами Красного Знамени и «Знак Почета». Почетный гражданин города Витебска, Работает- тренером специализированной Детско-юношеской спортивной школы Витебского областного совета «Динамо».

Лидия Обухова. Витьбичи. Исторические новеллы. Минск: Мастацкая літаратура, 1974 г.

***

Улучшение спортивной базы ДЮСШ-1 и добросовестный труд коллектива тренеров способствовали успешному выступлению сборных команд города по спортивной и художественной гимнастике и акробатике на VIII спартакиаде БССР. Команда акробатов в составе В.Швальбо, В. Звягинцева, Г.Скрипко, Н.Шамшуро, С.Бляхмана и других (тренер И.А.Крапин) заняла первое место, а команды по спортивной и художественной гимнастике стали бронзовыми призерами спартакиады.

В 1958 г. в ДЮСШ-1 начал свой тренерский путь выпускник Витебского техникума физкультуры Викентий Дмитриевич Дмитриев. Травма мешала ему достичь личных высоких спортивных результатов, и он решил готовить своих учеников к достижению высших вершин в спорте. Этой цели было подчинено все: преданность гимнастике, самоотверженность и творчество в тренерской работе, самосовершенствование. Целеустремленность, напористость, энтузиазм молодого тренера вскоре принесли школе первые значительные результаты. В 1960 г. его ученица Алла Итсон становится первым мастером спорта по спортивной гимнастике в Витебске и чемпионкой республики. Победителями и призерами республиканских и всесоюзных первенств становятся его ученики Юрий Козырев, Владимир Панарин, Владимир Витковский и другие. Но эти достижения были лишь первой ласточкой олимпийских успехов витебской школы гимнастики.

В маленьком полуподвальном спортивном зале по улице Суворова, 5, где в это время одновременно занимались акробатикой, художественной и спортивной гимнастикой десятки юных спортсменов, В.Д.Дмитриев готовил талантливую и трудолюбивую девочку Ларису Петрик. Это ей, ученице 9-й средней школы Витебска, суждено было сделать настоящую революцию во всесоюзной и мировой гимнастике. И это случилось в 1964 г., когда юная 15-летняя витебчанка Лариса Петрик неожиданно становится абсолютной чемпионкой СССР, оставив позади себя всех титулованных гимнасток «старой гвардии» во главе с прославленной Ларисой Латыниной. Многие специалисты гимнастики восприняли эту победу Ларисы как чистую случайность. Но юная трудолюбивая и обаятельная витебчанка Лариса Петрик в 1965 г. становится призером чемпионата Европы, а в следующем году — чемпионкой мира. Не затерялась она и в элитном ряду гимнасток — участниц Олимпийских игр в Мехико в 1968 г., завоевав 2 золотые и одну бронзовую медали. О витебской школе гимнастики стали говорить как о центре мировой гимнастики. Но были и скептики, не верившие в закономерность успехов нашей школы гимнастики.

Совсем иного мнения на этот счет придерживался в то время спокойный и рассудительный тренер В.Д.Дмитриев. Он не только верил в грядущие успехи своих учениц, но и терпеливо готовил их и уже возил на различные соревнования вместе с прославленной Ларисой Петрик хрупкую и дерзкую девчушку с роскошным хвостом белокурых волос — Тамару Лазакович. Вскоре Тамара Лазакович побеждает на всех снарядах в юношеском первенстве СССР, а в 1970 г. получает свою первую «взрослую» медаль, став чемпионкой Союза. Этот успех Тамара Лазакович повторяет в 1971, 1972, 1975 годах, а в 1971 г. завоевывает еще 3 золотые медали чемпионата Европы и становится чемпионкой мира в командном зачете.

Самый большой успех пришел к Тамаре Лазакович в 1972 г.: на XX Олимпийских играх в Мюнхене она завоевала одну золотую, одну серебряную и две бронзовые медали. Тем самым Витебская школа гимнастики, школа Дмитриева, вновь подтвердила свой высокий Олимпийский рейтинг.

В 1971 г. за успешную подготовку мастеров и высокие спортивные показатели динамовская спортивная школа становится специализированной детско-юношеской школой олимпийского резерва — СДЮШОР «Динамо». В новом, соответствующем всем требованиям для подготовки гимнастов высокого класса спортивном зале «Динамо» вместе с В. Д. Дмитриевым продолжили тренерскую работу ее директор Н.И.Бабкин, Л.Б.Ковалева, Н.И.Лискович, В.Н.Корякин, И.Г.Ларионов. Совместными усилиями этих тренеров была подготовлена плеяда мастеров гимнастики, которые продолжили чемпионские традиции витебской школы гимнастики. Среди них заслуженные мастера спорта Лариса Петрик, Тамара Лазакович, Александр Тумилович, Юрий Балабанов; мастера спорта международного класса Татьяна Аржаникова, Ирина Кирпиченко, Елена Плюх; мастера спорта Нина Зеленкова, Владимир Панарин, Владимир Витковский, Сергей Политов, Людмила Аргучинская, Светлана Москалева, Светлана Кудинова, Светлана Ходорченко, Людмила Кириченко, Людмила Куликова, Александра Высоцкая, Елена Ксензова, Елена Лихачева, Марина Подопришрова, Марина Карпенко, Анна Шалунова, Ирина Лабовкина, Светлана Кузнецова, Ирина Кузнецова, Светлана Рубежевич, Инна Зыгмант, Татьяна Голубева, Наталья Жавнерко, Алла Букштынова, Жанна Никитина, Светлана Стабурова, Татьяна Кремизович, Ольга Тюпенкина, Ольга Шалай, Екатерина Румянцева, Наталья Китайчик, Ольга Лабановская, Наталья Киселева, Екатерина Терентьева, Мария Ушенко, Ольга Лемнева, Ольга Тулянкина и другие.

Воспитанники витебской школы гимнастики завоевали 7 олимпийских медалей (3 золотые, 2 серебряные и 2 бронзовые), 5 раз поднимались на пьедесталы мировых первенств, 6 раз — на пьедесталы первенств Европы, получили 36 медалей различного достоинства на чемпионатах Советского Союза и Беларуси.

Плодотворный труд многих тренеров и воспитанников СДЮШОР «Динамо» по достоинству отмечен. Викентий Дмитриев награжден орденом Трудового Красного Знамени, двумя орденами «Знак Почета», Почетными грамотами Верховного Совета БССР. Он четырежды заслуженный: заслуженный тренер БССР (1964), заслуженный тренер СССР (1966), заслуженный учитель БССР (1965), заслуженный деятель физической культуры БССР (1968), является почетным гражданином города Витебска (1968).

Заслуженный тренер СССР Николай Лискович награжден медалью «За трудовую доблесть», Почетными грамотами Верховного Совета БССР.

Заслуженный мастер спорта Александр Тумилович награжден медалью «За трудовое отличие», двумя Грамотами Верховного Совета БССР.

За многолетний тренерский труд, подготовку чемпионов и призеров крупных соревнований по гимнастике заслуженными тренерами республики стали Н.И.Бабкин, И.Г.Ларионов, С.А.Кудинова, Л.Б.Ковалева, В.Н.Карякин, Е.С.Адашкова.

В 1972 г. отделения акробатики и батута ДЮСШ-1 гороно переходят в областную спортивную школу, а затем реорганизуются в специализированную детско-юношескую школу №. 2 гороно. В этой школе под руководством воспитанников ДЮСШ-1 мастеров спорта СССР В.И.Швальбо, В.И.Вагеля и других подготовлено 20 мастеров спорта по акробатике. За высокие показатели в работе В.И.Швальбо было присвоено звание «Заслуженный тренер СССР». Он является почетным гражданином Витебска.

С января 1975 г. за высокие показатели в работе тренерско-преподавательского состава школа становится Специализированной детско-юношеской школой Олимпийского резерва (СДЮШОР N0 1 гороно). В 1977 г. на работу в СДЮШОР-1 на должность старшего тренера-преподавателя пришел работать

Н.И.Лискович, который зарекомендовал себя грамотным и требовательным тренером в школе «Динамо». Под его руководством зал областной школы был переоборудован и стал отвечать всем требованиям подготовки гимнастов высокого класса, и результаты не заставили себя ждать. Вслед за Александром Ту-миловичем — чемпионом мира 1984 года, воспитанник СДЮШОР-1 Сергей Титов стал победителем Молодежного первенства СССР в вольных упражнениях и бронзовым призером молодежных игр СССР. Серебряным призером Вторых летних Всесоюзных юношеских спортивных игр стал второй воспитанник школы Владислав Шкуратов, а Андрей Деменщонок — победителем и призером Всесоюзных соревнований среди учащихся ДЮСШ органов народного образования. Чемпионом ЦС «Динамо» и Республики Беларусь стали учащиеся СДЮШОР-1 Сергей Лонь и Павел Тарамыкин.

В мае 1996 г. СДЮШОР №. 1 Витебского гороно исполнилось 50 лет. За полувековую историю самоотверженный труд, энтузиазм, творческие традиции тренерского коллектива внесли и продолжают вносить достойный вклад в дело гармонического воспитания подрастающего поколения, развития спорта высших достижений. На смену чемпионам пришла новая плеяда талантливых учеников: Алексей Синкевич — мастер спорта международного класса, участник Олимпийских игр в Атланте (четвертое место в командном первенстве), серебряный призер Чемпионата мира 1997 года, член национальной сборной Республики Беларусь (тренеры заслуженный тренер СССР Н.И.Лискович, И.А.Барышев); Юрий Киселев — серебряный призер Чемпионата Европы в упражнениях на кольцах (тренер А. Н. Москалев); Алексей Звягинцев — мастер спорта, чемпион Республики Беларусь в упражнениях на брусьях, неоднократный победитель молодежных первенств Республики Беларусь (тренер В. Д.Виноградов); Денис Сальников — чемпион Беларуси в упражнениях на коне, неоднократный победитель республиканских первенств, награжден специальным призом «Надежда Белорусской гимнастики»; Сергей Палюх — неоднократный победитель первенств Республики Беларусь (тренер В.Н. Карякин). Сборная команда гимнастов СДЮШОР №. 1 стала победителем IX спартакиады учащейся молодежи Республики Беларусь 1997 г. Пять учащихся школы являются членами национальной сборной Республики Беларусь.

Значительный вклад в развитие витебской школы гимнастики внес коллектив тренеров-преподавателей художественной гимнастики. Истоки ее развития в Витебске были положены в начале 1950-х годов в Витебском техникуме физкультуры В.А.Мироновым, И.И.Фейги-ной, З.Н.Козловой, которая являлась мастером спорта СССР по акробатике и работала в ДСШ-1 в 1958 — 67 гг. Под ее руководством сборная команда города и ее воспитанница Алла Сергеева в личном первенстве были призерами республиканских соревнований.

Памяць: гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі : Віцебск. т. 2. Мн. Беларуская Энцыклапедыя, 2002

«Озорница»

Ольге исполнилось шестнадцать лет, и она вполне отчетливо понимала: пришло время отрабатывать выданные авансы. Она чувствовала: стоит лишь приостановиться в этой бешеной гонке за новизной и сложностью, отшлифовать, отточить, отглянцевать уже освоенное — и победы придут.

Но Кныш, крепко держа за руку, шагал вприпрыжку и слушать не хотел о привале. Именно поэтому и находилась Ольга так долго на нейтральной полосе — как бы в сборной и как бы вне ее.

Мюнхенская олимпиада выплыла из череды дней стремительно, неожиданно. Казалось, столько еще впереди времени, любые ошибки поправить можно, любой элемент освоить. А вот уже и январь позади, февраль закончился, через два месяца чемпионат страны в Киеве — конечно

же, отборочный — а у Ольги хандра. У нее случаются такие периоды (наверняка три биоритма разом заклинивает в нижнем, стрессовом положении), когда ничего делать не хочется и все из рук валится.

В такие минуты тоскливо представляется, будто все лучшее и главное в жизни ты уже совершил, и остается незаметно соскользнуть с освещенной сцены и — бегом, бегом, — через черный ход подальше от суеты, шумихи, зрителей в тихий дворик на площади Ленина, в знакомый подъезд со скрипучей лестницей, где в квартире номер 3 стоит справа от двери мягкая обшарпанная кушетка, на которой, укрывшись с головой одеялом, можно безмятежно растянуться и спокойно глядеть на расчерченное дождем в косую полоску окно, слушать тихую и печальную мелодию жести, стекла и воды.

Уныние — недолгий попутчик. И она может однажды утром проснуться беспричинно счастливой. Все, как вчера, только со знаком плюс, и солнечный зайчик, пробравшийся через щелочку штор, уже не метит раздражающе настырно в глаза, а весело прыгает по потолку и по сердцу. Мир снова цветной.

Наверное, тогда, в начале 1972-го, игра в перспективную «звездочку» и всеобщую любимицу кончилась. Ольге захотелось ставить цели и добиваться их, захотелось побеждать.

Два внутрисоюзных соревнования должны были определить тех шестерых, что поедут на Олимпиаду, — апрельский чемпионат страны в Киеве и июльский Кубок СССР в Москве. В очереди же за билетом в Мюнхен стояло никак не меньше 10-12 гимнасток, и лишь двое — Турищева и Лазакович — могли не опасаться превратностей судьбы, так как заказали броню еще в прошлом году.

Еще раньше Ольга почувствовала, как Кныш притормозил,, ослабил поводья, перестал вгрызаться в неизведанные пласты. Любовно, методично принялся обрабатывать ранее высеченные глыбы. Теперь в каждом упражнении он безжалостно изымал паузы, заполнял их всевозможными связками (иные из которых казались Оле труднее самых сложных элементов) и повсюду стремился рассыпать изюминки собственного изготовления, старался в каждом номере эффектно преподнести ударное движение, которое, как хотелось думать (и думалось), еще никто в мире не исполняет.

На бревне это было «сальто назад» и «бланш-перекат»; на брусьях — «петля» и серия оригинальных перелетов; в прыжках — «сгиб-разгиб»; в «вольных» — снова «бланш-перекат», исполняемый на ковре, плюс каскад «уникальных, почти из мужской гимнастики, элементов»... Это цитата из «Советского спорта».

Как ни странно, больше всего неприятностей доставляли «вольные». «Полет шмеля» на музыку Римского-Корсакова, поставленный прекрасным, неистощимым на выдумки хореографом из Ленинграда Аидой Селезневой, болельщикам сразу пришелся по душе. Едва первые такты знакомой мелодии взлетали над помостом, зал взрывался аплодисментами и тут же взволнованно умолкал. Под многодецибельное жужжание громкоговорителей на ковер выпархивала быстроногая, резкая, угловато-порывистая девчоночка-шмель, металась от одного воображаемого цветка к другому, баловалась, кокетничала, беспокоилась, играла,

радовалась солнечному дню и своему свободному полету. Так понимала Ольга настроение «вольных», и вроде бы постановщица и тренер остались довольны.

А сама Ольга говорила, что «все там — от стартового до до финишного си — про меня и для меня».

К сожалению, арбитры непоколебимо принялись отстаивать несколько иную точку зрения. «Да, — говорили холодно служители гимнастической Фемиды, — в композиции прекрасно схвачено настроение, гимнастка артистична, если хотите, даже блистательна. Но, простите, «вольные» упражнения — это непременно изящество, пластика, грация. Оленька Корбут слишком мала, она, простите, — коротконожка, короткоручка, ей, что называется, не дано. Так что не обессудьте, мы будем безжалостно резать баллы, и пусть трибуны негодуют и беснуются».

Пробить стену этого устоявшегося мнения не удавалось очень долго. До самого Мюнхена. Напрасно было спорить с судьями после окончания соревнований, без толку ругаться с разного рода жюри и апелляционными комиссиями — ответ следовал один и тот же: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». 9,5—9,6 — тогдашняя норма Ольги Корбут.

В Киеве на чемпионате страны она впервые за три года нигде не споткнулась, ни разу не упала. Выступала себе в удовольствие, об отборе на Олимпиаду и ответственности вспоминала лишь поздно вечером в номере гостиницы. В итоге выиграла бронзовую медаль в многоборье и за все время единственный раз испытала огорчение, когда бригада рефери поставила под негодующие крики болельщиков 9,55 за «вольные».

Однако и этот шрамик в душе скоро зарубцевался. Стоило только подойти Ларисе Семеновне Латынинойг обнять Олю ласково и сказать: «Глупенькая, нашла из-за чего огорчаться. Ведь теперь мы с тобой непременно поедем, в Мюнхен. Ты доказала, ты убедила...»

Но на всякий случай — для полной гарантии — Ольге пришлось спустя три месяца выиграть Кубок СССР. Тогда же тренеры назвали пять участ-- ниц, которые будут представлять женскую сборную страны по спортивной гимнастике на Олимпийских играх — Турищева, Лазакович, Бурда, Корбут и Саади.

Примерно за месяц до Игр сборная в полном составе перебазировалась в Минск. Дворец спорта в столице Белоруссии был своеобразным талисманом сильнейших гимнастов страны, именно тут проходили последние тренировки перед большинством крупнейших соревнований. Суеверные страхи здесь не при чем, но добрая примета никому еще не помешала перед дальней и трудной дорогой.

В конце июля, после изнурительных тренировок, доводок и корректировок состоялась генеральная репетиция по полной программе в присутствии огромного числа болельщиков. Все, как на настоящих больших соревнованиях, с той лишь разницей, что оценки арбитров не обнаро-довались, а инкогнито попадали в блокноты тренеров сборной. Они уж потом между собой судили-рядили — кто есть кто, Так, шестое вакантное место отдали Антонине Кошель. Ольга очень обрадовалась: во-первых, Тоня ей была ближе всех из девочек, во-вторых, она стала третьим представителем Белоруссии в сборной.

Тогда же, в горячке последних тренировок, произошел случай, а точнее ЧП, а еще точнее — скандал, имевший самые неожиданные последствия.

Из воспоминаний Ольги:

— Обедаем мы с Кнышем в ресторане гостиницы «Юбилейная», вяло боремся с антрекотом и в самом невоинственном расположении духа, какое бывает у людей в коротких промежутках отдыха между напряженной работой, обсуждаем вопросы, отстоящие от гимнастики в миллионы парсек. Такой у нас уговор. И вдруг «Спидола», стоящая на соседнем столике, вздыхает своими электрическими легкими и наполняет окружающее пространство незнакомой мелодией: «Та-да-рам, там-там, та-да-рам, тамтам...» Ток высокого напряжения пробегает от Рена ко мне и обратно, я поднимаю глаза, вижу его необычайно взволнованное лицо, и мы одновременно вскрикиваем: «Эврика!» Не знаю, что подтолкнуло Архимеда в известный момент, возможно, он также услышал звуки отдаленной мандолины, но мы — и это не подретушированная правда — делаем открытие: вот она, долгожданная, неуловимая музыка для олимпийских «вольных». Долой «шмеля», да здравствует «та-да-рам, там-там!» Я и сейчас себя иногда спрашиваю: почему? Почему, имея откатанную, отрепетированную программу, которая к тому же нравилась нам самим, мы в одночасье решили отвергнуть ее, переиначить? Почему решились на этот безумный по всем

меркам шаг, когда до главного в жизни старта оставалось две недели и вероятность провала была весьма велика? Не прихоть ли это, не каприз ли, не блажь? Что я могу сказать? Сослаться на наше неугомонное, неистовое желание искать, экспериментировать? Но есть же разумные границы риска, а здесь мы как будто явно перегнули палку, переступили черту серьезных аргументов. Но что же я могу сказать, если именно так все и было, — годы ничего не убавили и не прибавили к нашим доводам.

В «Озорнице» — это она, приятельница мистера Случая, выпорхнула в ресторанном зале гостиницы «Юбилейная» — многое осталось от «Полета шмеля». Те же озорство, лукавство, детское неосознанное кокетство, игра, веселье, стремительность и радость. Те же — только в квадрате, в кубе, в четвертой степени. Движения остались прежними, но новая музыка вдохнула в них новый смысл, иное содержание, другой характер. Так мегафон, поднесенный к губам, превращает шепот в ревущий ураган звуков.

Бой был выдержан, «Озорница» обрела право гражданства, благо, через недели полторы самый придирчивый взгляд не мог обнаружить в ней ни одной шероховатости.

Золото Мюнхена

Олимпийские игры в Мюнхене. Прекрасный сон, парение в нереальности, сказочная страна сбывающихся желаний...

Еще в Москве в самый канун отъезда, когда было множество встреч, напутствий, пожеланий, — порой веселых и суетливых, порой торжественных и утомительных, но всегда искренних, — все девушки с необыкновенной остротой ощутили свой долг и свою ответственность. Тогда поселилось в Ольге негромкое, неистребимое волнение, какой-то сердечный трепет с налетом тревоги и ожидания. Оно усиливалось, росло по мере того, как падали день за днем листки отрывного календаря, который Оля Корбут возила повсюду вместе с гимнастической амуницией и школьными учебниками. Она ходила по городу, разговаривала с девочками, тренировалась, а сознание отказывалось фиксировать происходящее, события ударялись о его металлическую оболочку и отскакивали прочь, не оставляя следа. И только тема гимнастики, Олимпиады легко вспарывала болезненноострым плугом сознание, оставляя там широкие борозды.

Кныш, испробовавший тысячу и один способ оживить ученицу, попал в точку. «Да ты со своими переживаниями проиграешь любой участнице, которая только вчера научилась забираться на бревно», — сказал он однажды. Ольга вскинула брови — шутит? Нет, серьезен. «Может, не поедем?» — продолжал он, не отводя взгляда.

Не поедем?!! Ольгу прорвало, такого наговорила — в другой раз не сносить бы головы: и про его деспотизм, и про мозоли на руках, и про слезы в подушку, и про интриги судей, и бог знает еще про что безо всякой привязки к существу разговора. Кныш выслушал не перебивая и сказал: «Вот так-то лучше...» И вправду стало лучше, легче, свободней. И она вновь смогла слушать и слышать, смотреть и видеть.

Кныш отправлялся в Мюнхен отдельно с тургруппой и поэтому, находясь рядом, спешил перегрузить в Ольгу свои мысли, наблюдения, опыт. Кроме знакомой тетрадки с подробнейшим планом тренировок она получила такие наставления: «Работай думая, осознанно, ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае не механически. Что-то не станет получаться — не пугайся, не паникуй, остановись, поразмысли, отыщи причину. Потом попробуй еще раз. Снова не заладится, оставь, перейди к другому снаряду. И думай, думай, Корбут. На разминках и прикидке не скромничай, включись на полную мощь: судьи — ребята ушлые, они заранее присматривают, кто чего стоит, понравься им, обязательно понравься. Еще улыбка — у тебя чудесная улыбка, Оленька, — не забудь про нее. И знай — ты отличная гимнастка, ты самая лучшая гимнастка, которую я знаю».

Ни слова о шансах, о медалях, о местах. Единственное, традиционное: покажи, Ольга, что можешь!

Сборная прилетела в Мюнхен примерно за неделю до старта, и сразу с головой окунулась в гремящий, улюлюкающий, аплодирующий водоворот Олимпиады. Тренеры отражали набеги репортеров, атакующих наперевес с микрофонами. Но перекрыть каналы радиотрансляционной линии было выше их сил, и Ольга не раз, вслушиваясь в иноязычную вязь звуков, выхватывала, вычленяла из потока слов свою фамилию. После прикидки, где она действовала в точности с пожеланиями Кныша, радиодикторы, кажется, стали проявлять к Корбут еще больший интерес.

Бывают соревнования, когда с самой первой минуты — с прихода в зал, с начального касания снаряда, с чьего-то доброго взгляда — все идет свободно, точно, удачно. В Мюнхене будто целиком наша сборная попала в эту счастливую полосу. Девушки без помарок, солидно, с чувством собственного достоинства и превосходства откатали обязательную и произвольную программы и достаточно легко и обыденно обыграли отличную команду ГДР.

Едва Ольга вышла на помост, страхи и тревоги, сидевшие в глубине души, мгновенно улетучились, и она прыгала, танцевала, кувыркалась в упоении, с восторгом ощущая флюиды зрительских симпатий. Зал реагировал на происходящее фантастически. Каждый удачно исполненный кем-либо элемент вызывал на трибунах небольшое землетрясение — овации, свист, крики, аплодисменты. Корбут как будто приметили, выделили из общей массы, и к концу первого дня она услышала, как непроизвольно рождается в недрах трибун скандирующее, режущее иностранным акцентом эхо: «Ол-га! Ол-га!»

Что за удивительные вещи происходили тогда в ревущем, раскалывающемся надвое мюнхенском «Шпортхалле»? Два дня пролетели как мгновение, и вот девушек уже поздравляют со званием олимпийских чемпионок. И Ольга Корбут — олимпийская чемпионка. Зал негодует на арбитров, посмевших поставить смехотворные, по его мнению, 9,6 после великолепного «сальто на бревне». Кончается произвольная программа, и Корбут уносят из зала на руках через бушующий океан болельщиков, плещущий охрипшим прибоем единственного слова: «Ол-га! Ол-га!»

Из воспоминаний Ольги:

— К концу второго дня в голове совершеннейший беспорядок, я уже не в состоянии уследить, какое событие за каким следует. Одна лишь неуправляемая радость, восторг, вдохновение. Засыпаю при пульсе 140 ударов в минуту и перед тем, как сомкнуть векиг успеваю вспомнить: в многоборье иду на третьем месте после Турищевой и Янц, проигрывая им 0,15 балла. Хорошо это или плохо, много или мало — разве время обдумывать такие неинтересные, скучные вещи? Ведь меня любит зал, и я-олимпийская чемпионка! Как, наверное, радуются Кныш в своей тургостинице и родители в Гродно. Это последний угасающий всполох суматошного вечера.

А завтра — как продолжение вчера. Ни страха, ни сомнений, ни тревог по поводу невероятной перспективы — выиграть Олимпиаду в многоборье. Лишь желание: поскорее в зал — выпорхнуть на помост, услышать, ощутить его обжигающую силу и восхищение, окунуться в клокочущую стихию взглядов — людей, телекамер, прожекторов.

9,8 — кто там утверждал, будто Ольге Корбут в «вольных» «не дано»?

Теперь — прыжок. Она разбегается, летит, врастает в маты. Трибуны неистовствуют: «Ол-га!» Это пока разминка, но сейчас она повторит!.. Смотрите, любуйтесь и, пожалуйста, восхищайтесь, как девочка с косичками вычерчивает в пространстве свой «сгиб-разгиб». 9,65 — Ольга вышла в лидеры, обогнала Турищеву и Янц. Следующие — брусья.

Из воспоминаний Ольги:

— Сейчас я выйду к брусьям и... И магнитофонная пленка памяти рвется в клочья. Неуклюжая, растерянная, не помнящая себя сижу в середине огромного здания, заполненного молчаливыми, неподвижными людьми. Кто они, почему смотрят на меня, чего ждут? Сгорбившись, я поднимаюсь с матов. Убежать? Стыд. Страх. Усталость. Убежать? На край света, к черту на кулички. Туда, где зимуют раки и куда Макар телят гонял. Чтоб никого не знать и не видеть. Чтоб выплакаться вволю и забыть обо всем. Навсегда. Убежать?!! Плечо задевает за нижнюю жердь, она бьется током: ах, да Олимпиада, я могла стать абсолютной чемпионкой и упала с брусьев. Вспрыгиваю машинально на снаряд, начинаю двигаться. Сознание отключено, работает только тело. Память вышколенных мышц, как говорил Кныш. Я спускаюсь в зал, жизнь кончена...

Ольга плакала, репортеры, сбивая друг друга с ног, окружили ее своими бесстыдными объективами, немецкая гимнастка Эрика Цухольд и наша Астахова обнимали и утешали ее. Зал, оглохший и безголосый, вдруг сорвался в фальцет и устроил овацию, а на табло после тягостных минут ожидания высветился приговор — 7,5. Сама Ольга помнит лишь тишину, гнетущую, необъяснимую, и в ней плывут, возникают и исчезают чужие лица без мимики, лица-маски. И еще раздражающий, заставляющий щуриться свет юпитеров.

А потом она выступила на бревне и получила 9,9.

Следующим утром — разговор с Кнышем, из которого Ольга узнала, что ей дали «заслуженного мастера спорта».

На тренировке кружилась голова, колени тряслись и слабость, слабость во всем теле. Но стиснула зубы, заставила себя собраться. И странное дело — стало получаться.

И вот вечер, четыре решающих выхода, четыре заключительных аккорда Олимпиады. Стрекочут кинокамеры, салютуют блицы фоторепортеров, неистовствуют болельщики. Ольга не высчитывает шансов, но помнит: в зачет пошли оценки обязательной и произвольной программ, поделенные на два, а злосчастное многоборье к соревнованиям на отдельных снарядах не имеет никакого отношения.

Из воспоминаний Ольги:

— Прыжка, по правде, я совсем не помню. Вполне допускаю, что в финал я вообще не попала. А может быть, и попала, и прыгала — не помню. Мысли, опережая события, скачут хаотично вокруг брусьев. Глаза на них поднять боюсь, гоню прочь навязчивые образы. А они роятся, порхают, жалят меня эти связки, переходы, прыжки, полеты. «Корбут», — не слышу, догадываюсь по реакции Астаховой, что динамик произнес мою фамилию. Кровь стучит в висках: бум, бум.

Выхожу на помост, опускаю руки в баночку с магнезией, облизываю кончики пальцев. Ах, не так облизала правую руку, плохая примета. Иду к снаряду, перелизываю наново пальцы и натужно, почти в панике вспоминаю, с чего начинается комбинация. Забыла напрочь! Да,

с виса углом! Это после него я позавчера уткнулась в маты. Надо повыше поднять ноги, не дай бог снова повторюсь. Встряхиваю косичками, растягиваю по науке одеревеневшие мускулы губ и, закрыв глаза, прыгаю в неизвестность.

...Сознание вспыхивает в ту самую десятимиллионную долю секунды, когда стопы касаются шершавой поролоновой поверхности. Ввинчиваюсь в мат, кажется, по колени, вытягиваюсь в струночку, делаю изящные пасы руками и думаю злорадно, восторженно, ехидно: доказала, доказала, доказала. В висках — бум, бум.

Оценка Ольги Корбут — 9,85. Ее тискают, целуют, поздравляют — и она уже считает себя чемпионкой. И лишь спустя десять минут, когда вызывают на награждение, она заметила, что верхняя ступень пьедестала занята Карин Янц, а у Ольги — серебряная медаль.

Теперь — бревно.

На бревне у Ольги второй предварительный результат. Первая Тамара Лазакович, разница в оценках всего-то 0,05.

Из воспоминаний Ольги:

— Заскакиваю на бревно и чувствую: пусть накренится земная ось — я не оступлюсь, не упаду. Время разбивается на секунды и каждая — размером в век. Пространство раскладывается на атомы. Наверное, это они врезаются в висок: бум, бум. Я точна, строга, непоколебима, как метроном. Раз-два — чисто, три-четы-ре—здорово, пять-шесть—отлично. Приземляюсь — примагничиваюсь, бегу — не касаюсь помоста. 9,9 — золотая медаль моя! Рядом на ска-

мейке плачет Тамара Лазакович. Зачем же я так? Может быть, можно как-нибудь разыграть заново? Но объясняться, оправдываться некогда. В беззвучную какофонию звуков, содрогающих спорткомплекс, врывается «та-да-рам там-там» — «Озорница». Клубок нервов развязывается, плотина эмоций рушится — я танцую в экстазе, ненавидя и любя этот кусочек собственной жизни. Танцую на последнем вздохе. Силы оставляют меня в углу ковра, когда остается исполнить большую диагональ акробатики. Последним усилием я отрываю прилипающие подошвы от пола и мчусь в противоположную сторону. Замираю, кланяюсь, шлю воздушные поцелуи, спускаюсь с помоста.

Это был заключительный олимпийский выход Ольги Корбут. Золотой выход.

Зал скандирует: «Ол-га! Ол-га!»

Ольга Корбут — на первой ступеньке пьедестала почета.

Песня

Потом всех гимнастических героинь — Турищеву, Янц, Лазакович, Корбут — журналисты бесцеремонно взяли в оцепление и под руки привели в конференц-зал на пресс-конференцию. Перекрестный допрос продолжался до глубокого вечера, до тех пор, пока руководитель делегации решительной походкой не вышел на сцену, поднял крест-накрест руки и сказал: «Все, баста, девочкам пора спать».

Но едва гимнастки успели вскочить в автобус, закрыть двери, как людское море разлилось вокруг. Напрасно шофер сигналил и посылал по-не-мецки проклятия на головы болельщиков. Лишь энергичные действия полиции помогли пробить в кольце блокады узенький коридор, через который удалось улизнуть.

Минут пять ехали молча в сплошном коридоре рекламы, переживали перипетии побега, отключившись, отгородившись от гимнастики. И вдруг с заднего сиденья раздался чей-то тихий, неуверенный, чуть смущенный голос: «Поле, русское поле...» Растерялись: такой неуместной, несуразной показалась на островке покоя эта рождающаяся песня. Но уже в следующее мгновение десять голосов, не сговариваясь, грянули дружным хором знакомую мелодию. Потом пели «Голубой вагон бежит, качается...», «Во поле березонька стояла», «А смуглянка-молдаванка отвечала парню так...», какие-то другие мелодичные русские песни.

В номере у Ольги — сплошная стена цветов, писем и телеграмм. Она схватила первый попавшийся листок, пробежала глазами: «Не огорчайтесь, Ольга, Вы все равно сильнее всех!» Другой: «Падение — нелепая случайность, мы гордимся тобой». Третий: «Забудь о неудаче, думай о завтрашнем дне».

Почта опоздала, время утешений прошло, настало время поздравлений.

Язык до Киева доведет

Ольгу и других гимнасток пригласили на показательные выступления в Японию.

На любые показательные Ольга всегда потом ездила с удовольствием: ни судей, ни оценок, ни волнений, ни пресловутого груза ответственности — сплошное удовольствие! К тому же, в отличие от соревнований, где все «завинчено» до предела (едва приехал — надо выступать; выступил — пора уезжать), здесь порой можно выкроить массу свободного времени: побродить по городу, сходить в кино, забежать в магазин, покататься на «колесе обозрения», тайком умять в столовой второй бифштекс. Словом, почувствовать себя свободной от неизбежных соревновательных ограничений. Ведь у спортсменов, как и у артистов, обидно иногда получается. Колесит по городам и весям без передышки, а остановит знакомый, спросит: «Как там поживает мой родной Ереван, или Гомель, или Кострома?» — и он ему ничего вразумительного ответить не в состоянии. Потому что знает только этажность гостиницы, в которой проживали, и вместимость местного концертного зала или Дворца спорта.

Далекая, удивительная, экзотическая, таинственная Япония оказалась именно такой, какой Ольга ее себе и представляла, — удивительной, экзотической, таинственной. Если б не утомительные, тягостные десятичасовые перелеты и не казус, происшедший с ней в день приезда, можно было бы сказать, что это было замечательное турне. А случилось вот что. В Нагое Ольга Корбут с Тамарой Лазакович скоренько бросили вещи в номер и, никому ничего не сказав, выскочили поглядеть на вечерний город: на секундочку, одним глазком, около парадного входа. Потом решили заглянуть за один угол, потом за другой... и заблудились. Лазакович показывает в одну сторону, Ольга — в другую. Проверили обе версии и окончательно утратили ориентиры. Куда ни глянь — повсюду магазины и магазинчики, будто с конвейера, да игрушечные дома-кубики, расцвеченные неоновыми огнями. Плюс близнецы-улицы с равнодушно мчащимися белыми (почему-то 90 процентов японских автомобилей выкрашены в белый цвет) «тойотами». Впору зарыдать от отчаяния.

В этой трагической ситуации Ольга выудила из памяти английское «эскьюз ми», достала из кармана гостиничный ключ (какое счастье, он оказался там!) и решительно подошла к стоящему у обочины полисмену. Так, мол, и так, заблудились мы, не будете ли любезны помочь. И показывает ему ключи от гостиницы. Довел доблестный страж порядка девушек до отеля — он оказался в трех шагах от того места, где они заблудились. А Ольга после этого случая стала учить английский.

В различных турне по Соединенным Штатам Америки Ольге пришлось выступать пять или шесть раз. Многое сегодня стерлось из памяти: события, перетасовавшись, выстроились в произвольной последовательности. Она не может точно сказать, что случилось во второй поездке, что в пятой. Особняком стоит лишь то первое путешествие 1973 года.

Говорят, парфюмерная фирма «Побурже» практически ничем не рисковала, организовывая двадцатидневное турне-женской сборной СССР. Популярность гимнастики в США после Олимпиады в Мюнхене росла, подобно лавине, так что даже бейсбол и баскетбол, традиционные виды спорта, вынуждены были почтительно отступить, освобождая место на пьедестале. Секции, клубы, группы создавались везде. Гимнастика вошла в моду, а значит, стала сферой, куда выгодно помещать деньги. Это, как известно, параграф номер один из свода правил американского образа жизни. Неудивительно, что на всех перекрестках Америки разом врубились тысячи громкоговорителей, возвестивших, что гимнастика — «это здоровье, престиж, успех» и так далее по обычным рекламным образчикам.

Как утверждают, в центре тайфуна развевался на ветру огромный мыльный пузырь-миф по имени Ольга Корбут. Образ плачущей мюнхен-

ской неудачницы дорисовали до уровня легенды, сказки по голливудским стереотипам. Пересказывалась она вкратце примерно так. Маленькая, добрая, беззащитная и никому не известная девочка приезжает на свой первый в жизни королевский бал. И случается чудо — принц замечает ее, влюбляется и делает предложение! Но в тот самый благословенный момент, когда растроганный король-отец готов соединить руки и сердца детей, произнеся напутственное родительское слово, злые силы разлучили влюбленных. В страшном темном лесу, наполненном саблезубыми тиграми, горько плачет маленькая и вновь беззащитная девчушка, едва не ставшая принцессой. Плачет, высвеченная юпитерами американской телекомпании Эн-би-си. Она потеряла все! Но... приобрела больше, чем все. Ее, маленькую, беззащитную, плачущую, узнал и полюбил мир, поспешивший на выручку с ватным тампоном, смоченным в нашатыре, и носовым платком, дабы утереть дитяти слезы, утешить, восстановить справедливость. Короче, сюжет Ольгиного мюнхенского выступления пропели на мотив Золушки.

Но, оказавшись в нью-йоркском аэропорту в марте 1973 года, Ольга об этом еще не знала и не думала. У трапа волновалось людское море, с транспарантами: «Добро пожаловать, Ольга!», «Корбут и советская сборная впервые в США!», «Мы приветствуем олимпийских чемпионок во главе с блестящей Ольгой!» и т.д. Ольга признавалась, что ей было ужасно неудобно перед Людмилой Турищевой — абсолютная олимпийская-то чемпионка она! Но червячок затаенной радости копошился, копошился-таки в душе: это же надо — «Добро пожаловать, Ольга!» Приятно!

Планировалось в течение восемнадцати дней выступить в шести городах США с двухчасовыми показательными программами. С одной стороны, турне получалось облегченно-разгрузочным, особенно если вспомнить поездки, где на день приходилось по два выступления. А с другой... Чем занять публику в течение двух часов? Ведь их было всего шестеро (Людмила Турищева, Тамара Лазакович, Любовь Богданова, Антонина Кошель, Русудан Сихарулидзе и Ольга), а каждое упражнение длится не более полутора минут. В конце концов они решили действовать, как на соревнованиях, и включить для показа даже разминку

Пятнадцати-семнадцатитысячные спортивно-концертные комплексы не могли вместить всех желающих. С момента появления гимнасток на помосте и до самого ухода трибуны аплодировали, топали, свистели, кричали.

А удачное исполнение соскока вызывало едва ли не ликование. Таких восторженных, шумных, сопереживающих болельщиков встречать очень приятно. Приятны были и отзывы-панегирики на первых полосах местных газет, приятно было смотреть на собственные сияющие лица в американских телевизорах, давать бесконечные интервью и автографы.

Но никто не замечал, как тяжело было Ольге. А она сама буквально приходила в ярость от одной лишь мысли, что кто-то станет ее жалеть, — и прятала, прятала, прятала свою неуверенность от чужих глаз.

После очередного выступления группа прилетала в Вашингтон. Вечер, как обычно, ушел на гостиничные хлопоты, а утром... Утром их разбудили ни свет ни заря, собрали в фойе и весьма торжественно объявили: в 11.00 делегацию советских гимнасток примет президент Соединенных Штатов Америки Ричард Никсон. Ольгу это не обрадовало: мало того, что поспать не дали, так еще утренняя тренировка срывается.

Без пятнадцати одиннадцать комфортабельный двухэтажный дом-автобус с русскими гимнастками увяз было в автомобильной пробке не далеко от Белого дома, но потом прыгнул влево, вправо, .нашел лазейку и ровно без пяти одиннадцать стоял у ворот главного здания США.

Минут двадцать девушек, в сопровождении несметного числа репортеров, водили по Белому дому.

И вдруг откуда-то сбоку, резко и легко разорвав надвое кольцо журналистского окружения, появился высокий, осанистый, величавый человек. Президент! Никсон надвинулся горой, глянул на Ольгу откуда-то со своего высока вниз и иронично, но совсем необидно сказал:

— У-у-у, какая же ты маленькая!

А Оля задрала голову и, сохраняя никсоновские интонации, тут же в ответ сказала, как ей казалось, на весьма приличном английском:

— У-у-у, какой же ты большой!..

Американская сторона, включая главу государства, дружно прыснула. Как объяснила Ольге потом переводчица, набор звуков, произнесенных ею в тот памятный момент, дословно переводился так: «У-у-у, сам ты большой мальчик!..»

Потом Никсон пожал всем руки, сказал персонально в адрес каждого добрые слова (проявив при этом удивительную осведомленность) и сделал маленькие подарки: женщинам — золотые броши с гербом Белого дома, мужчинам — такие же запонки.

Прощальная речь президента была короткой и образной (вероятно, так полагалось по сценарию встречи):

— Вы — гимнасты. Вы прыгаете, вертитесь, летите вниз головой над снарядом. И всегда приземляетесь на ноги. Мне думается, нам, политикам, есть чему у вас поучиться. Особенно вот такому умению — всегда, в любой экстремальной ситуации, твердо становиться на ноги.

Вот и все. Мысленно задним числом Ольга извинилась перед Никсоном за свое утреннее недовольство.

Л. Борткевич «„Песняры“ и Ольга» . М.: Вагриус, 2003

***

***

***

наград хватит и на мишку)

с президентом США Ричардом Никсоном. Белый дом. 1973

слева направо: А. Кошель, Л. Богданова, Л. Турищева, О. Корбут, Т. Лазакович, Р. Сихарулидзе

http://tamara-lazakovich.narod.ru/

Во время двухмесячного турне по США в 1973 году Викентий Дмитриев вместе с Тамарой Лазакович в составе женской сборной Советского Союза посетили Белый дом и президент Ричард Никсон подарил ему запонки с изображением американского герба (которые тренер так никогда и не носил), а мэрия Чикаго присвоила им звание почетных граждан города.

goo.gl/kef5SM

Витеблянка Татьяна Саевич:

мы учились с Тамарой в параллельных классах, в школе N 22. Она показала мне, как тренируется Лариса Петрик и сказала, что очень хочет быть такой же. Потом было все: чемпионаты, олимпиада, серебро... Была жизнь, далеко друг от друга. Мы столкнулись с ней в конце её жизни... Томочка, я тебя помню. Покойся с миром.

"Тамара Лазакович жила со мной на одной площадке,по ул.1-я Бядули.

Она умерла в своей квартире, однокомнатной, со всеми удобствами, р-н ДСК.

Там ее и обнаружили.

А в частном доме она жила до этого,с мужем,тоже р-н ДСК И в документальных фильмах есть всего лишь предположения.

Пусть покоится с миром,ее имя много потрепали.

У каждого человека бывают ошибки.

Как человек-очень хорошая и добрая была Тамара Лазакович."

Надежда Новикова (Ногина), р. 29.01.1954, Витебск

goo.gl/mK4Q8i

Дребезжащие Ан-24 летали, к примеру, в Минск; зубодробительные "кукурузники" Ан-2 — в Лепель, Оршу; транспортные самолёты Ан-10..От дома по ул. Чкалова, 14 дворами за полчаса можно было пешком дойти до аэропорта..

***

Аэропорт ГВФ (гражданского воздушного флота): Начальник. Заместитель начальника по наземным службам. Начальник отдела перевозок. Начальник службы связи. Заместитель начальника по политвоспитательной работе. Бухгалтерия. Технический участок. Метеостанция. Справочное бюро и касса. Касса. Касса предварительной продажи билетов (железнодорожный вокзал). Коммерческий склад.

телефоны — с. 22

***

Изначально аэропорт «Витебск» находился в другом месте и назывался Витебск (ЮЖНЫЙ), строился он, как аэродром военно-воздушных сил Красной Армии.

Первая посадка самолета в Витебске была в мае 1914 года , когда состоялся первый в мире – перелёт самолета по маршруту Киев-Петербург

за один световой день под командованием Петра Николаевича Нестерова.

До Великой Отечественной войны регулярных рейсов в Витебск не выполнялось, хотя 07.11.1934 г. был открыт «Аэропорт Витебск»

(Хронология истории Витебска 974-1984 , Минск «Полымя» , 1987 г.).

Первыми аэропортами с искусственным покрытием в западно-европейской части СССР были Витебск (ЮЖНЫЙ) и Киев (Жуляны) – главные направления на северо — и юго – запад.

Аэропорт размещался на южной окраине города на месте дислокации до войны полка истребительной авиации.

У истоков послевоенного становления аэропорта стояли : Г.В. Александров , А.М. Драчев , В.В. Проказов , Н.И. Творогов ,В.Н. Танчик , С.М. Федосеенко и др.

http://www.ipukr.com/?p=19391

Подразделения военной авиации дислоцировались в Витебске с 1915 года. Первоначально они располагались в поле за Галеевым ручьём в районе современной улицы Правды. Улицу Духовскую в 1927 году переименовали в Авиационную, а соседний Духовский переулок в Авиационный. (до 1950-х годов улица заканчивалась у Галеева ручья)

С середины 1920-х годов переместись в конец улицы Лучоской, хотя штаб Витебской авиабригады оставался на Духовской горе в здании Полоцкого женского духовного училища. (См. Витебская авиабригада)

Сегодняшний дом 13/99, это дореволюционное здание, приспособленное в конце 1920-х под Клуб лётчиков. 14.02.1937 Якуб Колас в письме[1] к переводчику С. Городецкому сообщал, что был на показе спектакля Второго Белорусского государственного театра в Доме Красной Армии для летчиков. Во время Великой Отечественной здание было повреждено, позднее в восстановленном помещении размещался склад, который в 1960-е приспособили под жильё (с частичными удобствами) для военнослужащих.

В 1932 года рядом с улицей, в районе современного проспекта Строителей на военном аэродроме было устроено искусственное покрытие.

В конце 1940-х — начале 1950-x годов аэродром из военного превратился в гражданский аэропорт.

С 25 апреля 1962 года регулярный авиарейс «Витебск—Москва» на самолете «ИЛ-14». Продолжительность полета 1 час 30 мин

В соответствии с Генеральным планом застройки Витебска, было принято решение вынести аэропорт за черту города.

Начало развития авиации в Витебске приходится на начало 30-х годов прошлого века, когда был введен в эксплуатацию аэродром «Южный» с искусственной взлетно-посадочной полосой, который первоначально использовался в военных целях. В начале 50-х аэродром получил статус гражданского, и начал осуществлять первые пассажирские перевозки. В конце 70-х годов авиапредприятие переместилось на новое место дислокации, где и располагается по сегодняшний день.

goo.gl/67hsEg

Павел Максимов:

"Взлётные полосы начинались где-то в районе Континента и продолжались в сторону Бригантины и Воинов-Интернационалистов. Аэродром "Витебск-Южный" работал до 1978 г. На другой стороне Черняховки были казармы, одна до сих пор стоит (на остановке): дом со странным адресом, все удобства по дворе и он не числится в БТИ, но там живут люди.А во дворах за Континентом возле Белагропромбанка есть здание какой-то прокуратуры- оказывается это сохранившееся здание бывшего аэровокзала "Южный".Это была диспетчерская, типа центр управления полётами.

Там еще кстати между аэропортом и Черняховкой (где сейчас церковь стоит) была небольшая улочка (параллельная Черняховке) частные дома. на ней росли огромные тополя (сейчас осталось только пара небольших между церковью и стройкой). как сейчас помню по той улочке спокойно как в деревне средь бела дня разгуливали здоровенные индюки."

Василий Ардышев:

У нас была казарма на против этого аэровокзала, жёлтое трёхэтажное здание, по моему 29а.

Иван Романовский:

А город заканчивался домом, где сейчас магазин Большой (бывший Электрон) а на месте высотки была площадка там всё время гастролировали шапито, зоопарк а ещё раньше, в 70-х там было трамвайное кольцо. Нынешний аэропорт Витебск в Воронах начали строить в 70-х, какое-то время пассажирские самолёты садились в Журжево на военном аэродроме.

Сергей Мартинович:

Шло время, аэропорт расширялся. В 1970-е годы отсюда можно было улететь не только в столицу, но и в райцентры Витебской области. По воспоминаниям старожилов, отсюда летал популярный авиарейс Витебск – Сенно – Чашники – Лепель – Минск. Билет на самолет АН-2 стоил всего 2 рубля до Чашников (на автобусе – 1 рубль 40 копеек). Единственным неудобством была качка в полете.

Основные статьи   https://vkurier.by/115259 , https://vkurier.by/115260