Мещеряков детально разбирает предпосылки становления тоталитаризма в Японии в начале XX века, те социальные и культурные изменения, которые послужили тому причиной. У Японии все было совершенно не так, как у Германии или Италии. Не было столь болезненного и унизительного поражения в Первой мировой, напротив, Япония вышла с территориальными приобретениями, получила место в Лиге Наций. Но этого было мало. Пока западные державы разгребали последствия, Япония, будто отряхнувшись от долгой изоляции и наконец прийдя в себя после шока «черных кораблей», быстренько вторглась в Китай, создала марионеточное Маньчжоуго и начала активно продвигаться по Азии. При этом видя свою роль, как подчеркивает Мещеряков, не в качестве агрессора и захватчика, а в качестве того, кто принесет цивилизацию и сплотит братство азиатских народов — с Японией в качестве старшего брата, разумеется.
Не пересказывая всю книгу целиком, довольно сложно объяснить, как мирная Япония Мэйзди, преклоняющаяся перед западом и с готовностью перенимающая всё европейское, дошла до такой ожесточенной войны. До войны, упорно и безнадежно продолжаемой после капитуляции Германии и Италии — пока сам император не повелел прекратить. И все прекратилось. Это удивительное обстоятельство, которое особо отмечают все исследователи: c повелением императора Хирохито японцы не просто покорно сложили оружие, но и в целом будто категорически поменяли свое отношение к былым врагам: при американской оккупации не было никакого подпольного сопротивления, никакой партизанщины, а главу оккупационных войск начали считать чуть ли не героем. Но это — всего лишь один из эпизодов, которые покажутся странными читателю с «западным» взглядом на жизнь и ценностями.
Мещеряков копает глубже. Дело вовсе не в том, что он очень грамотно и подробно пересказывает соответствующую часть мировой истории — а в том, что он делает это, подсвечивая уникальные особенности японского менталитета, культуры, если угодно, которые и обусловили то, что история пошла именно так. Понятно, что таких факторов множество, есть более универсальные, такие как технический уровень и наличие или отсутствие необходимых для войны ресурсов. Но уникальные культурные факторы, с одной стороны, не менее важны, а с другой — просто интересны.
Из явных особенностей японского восприятия по Мещерякову — особое отношение к тому, кто суть «герои». «Японские потери в Пирл-Харборе были невелики. Казалось, что можно было бы «назначить» на роль героев оставшихся в живых. Но этого не случилось. За все время войны ни один живой японский военный не был отмечен государственной наградой. «Настоящим человеком» признавался только покойник». Для нас это кажется безумием. Понятно, что во всех странах награждают посмертно, но так, чтобы сознательно игнорировать героизм выживших — это удивительно. А это проистекает из общего культа смерти, стремления к смерти, прерзрения к жизни, которое все больше росло в японской культуре в тоталитарный период. Мотив принесения своей жизни на алтарь государства был едва ли не основным, ни о какой ценности каждой жизни не шла и речь.
Отсюда, кстати, и ужасная жестокость японцев к врагам, в том числе покоренному населению Китая (про ужасы Японо-китайской войны много сказано и написано). Они и о своих-то не заботились особо, к примеру, добивали раненых, вместо того, чтобы эвакуировать госпитали (это Рут Бенедикт пишет). А другие азиаты и тем более были «второго сорта».
Еще более интересно — про политику. Я уже писала, что несмотря на общий тоталитаризм строя, который ко времени начала Второй мировой достиг своего апогея, в Японии не было диктатора. На ум не приходит даже ни одной более ли менее известной фамилии политического лидера того времени — и при этом страной кто-то управлял. Кто-то, только не император Хирохито /Сёва. Он, как и все японские императоры до и после него, был фигурой исключительно внеполитической, сакральной и далекой. Простые японцы в основном никогда его не видели и не слышали. Император не был лидером в том смысле слова, в котором его употребляют на западе, он общался с народом исключительно письменно, с помощью рескриптов, написанных нарочито сложным и вычурным языком, и почти не появлялся на публике.
«15 августа 1945 года подданные Сёва впервые услышали его голос. Радиовещание началось в Японии в конце 20х годов, но никогда император не обращался к своему народу». И это было обращение о прекращении войны и капитуляции; напомню, что к тому времени Япония уже давно осталась из стран Оси одна против всех союзников, уже были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки — это их не оставило. А обращение императора — остановило. «Согласно версии, ставшей официальной, император сам принял это решение и настоял на нем — вопреки мнению тех военных, которые выступали за продолжение войны. Пластинку с выступлением тайно записали во дворце и так же тайно доставили на радиостанцию. Мятежные офицеры пытались обнаружить ее, но не смогли». Пожалуй, это один из самых удивительных фактов во всей истории японского участия во Второй мировой — что война для Японии прератилась по слову человека, который до того времени никак не участвовал ни в войне, ни в политике.
Это — лишь несколько аспектов, которые, конечно, не отражают обширность и глубину работы Мещерякова. Меня неизменно поражает каждый раз, когда я его читаю, даже не отличное знакомство с материалом — этого ожидаешь от любого приличного историка и культуролога — а способность скомпоновать этот материал таким образом, чтобы он укладывался у читателя в логичную вереницу причин и следствий. Мещеряков и в этой работе, и в других очень грамотно и подробно отвечает на вопрос «что», но гораздо важнее — еще и на вопрос «почему». В его изложении история перестает быть официальным набором фактов и становится очень живой картинкой, в которой каждая деталь пусть и странна сама по себе, но неизбежна и логична за счет взаимосвязи с другими. Честно говоря, я бы с удовольствием прочитала в его изложении и историю *русского* тоталитаризма тоже.
Вторая часть сборника — это переводы Мещерякова из двух японских мыслителей: Кайбара Экикэн «Поучение в радости» и Нисикава Дзёкэн «Мешок премудростей горожанину в помощь». Они логически никак не связаны с монографией про тоталитаризм и относятся к совершенно другой эпохе — второй половине 17 века. Обе работы представляют собой подборку размышлений о том, как должно поступать, как не должно, и как вообще относиться к жизни. У Кайбары Экикэна рассуждения чуть длиннее и тематически сгруппированы, у Нисикавы Дзёкэна вообще в духе любимого мной жанра «дзуйхицу», то есть «пишу, что в голову взбредет».
И тот, и другой были учеными-конфуцианцами, и их работы в целом отражают конфуцианскую философию в ее японском изводе. Не скажу, чтобы переводы были столь же захватывающими, как монография про тоталитаризм — но их приятно почитать, и многое из сказанного актуально до сих пор. Вот, например, очень удачная цитата из Кайбары Экикэна о спорах в интернете:
«Люди в этом мире часто творят неподобающее — таков закон бренного мира, и тут уж ничего не поделаешь. Глупец не слушает поучений, перед ним даже мудрец отступает. А потому не стоит гневаться на глупца и напрасно травить себе душу. Если кому-то не повезло с самого рождения — это несчастье касается только его самого. Можно ему лишь посочувствовать. Так что нет смысла изводить себя гневом и упреками. Глупо лишаться сердечной радости только из-за того, что кто-то нехорош».
цитировать
свернуть ветку