На самом деле, у меня не один сборник "Вечных мгновений", а выдержки из сборников разных лет. Наконец-то я почитала Хименеса в хронологическом порядке и с удивлением обнаружила, что более ранние его стихи (нулевые и десятые годы 20 века) мне нравятся даже больше, чем более поздние (20-е и 30-е годы). Притом, что я обожаю Хименеса в принципе, пожалуй, даже больше, чем Лорку. У него есть нечто, чего Лорке не хватает, какая-то большая приземленность и серьезность, какая-то очень бытовая, реалистичная трагичность. Лорка с его игрой смыслов, образов и фантазий — нечто совсем другое. Хименес цепляет зачастую *не только* своей музыкой, но еще и очень близкими мне лично темами, удивительно просто выраженными, но от этого не менее мудро. Например:

Юность

Когда сказал ей в тот вечер,

что я уеду наутро,

она, взглянув, улыбнулась,

но как-то странно и смутно.

— Зачем ты едешь? — спросила.

— В долинах нашего края

такая тишь гробовая,

как будто сам умираю.

— Зачем ты едешь? — Я слышу,

что сердце крикнуть готово,

хочу кричать — и ни звука,

хочу сказать — и ни слова.

Когда я уезжала (сбегала) из Иркутска, я это как мантру повторяла: в долинах нашего края такая тишь гробовая (Гелескул все-таки великий переводчик, только у него строки могут одновременно шипеть и раскатываться, создавая ощущение далекой грозы).

А еще — мне ужасно нравятся у Хименеса все стихи о смерти. В них нет дикой, яркой трагичности Лорки, наоборот, они очень... успокаивающие. Как "Цветы и звезды", которые поет Сурганова и которые я уже, кажется, цитировала. Как это:

***

Конечный путь

... И я уйду. А птица будеть пет ь

как пела,

и будет сад, и дерево в саду,

и мой колодец белый.

***

Поэту

для ненаписанной книги

Да сотворим имена.

Нам недолгая жизнь дана.

Жизнь вещей — и та коротка.

Остаются навеки одни имена:

не любовь — о любви строка,

не цветок — названье цветка.

У любви и цветка

жизнь — бессмертье, когда им даны имена.

Да сотворим имена.

***

Мертвый

Остановились чаши на весах:

одна в земле,

другая в небесах

Кстати, увы, полное незнакомство с испанским мешает мне понять: вот этот завораживающий ритм, который приятно читать, но куда больше хочется петь — он есть в оригинале или его придумали наши прекрасные переводчики? Может быть, это персональное изобретение Гелескула, что скажете? Я не могу спокойно читать такие стихи, мне хочется их петь.

Летят золотые стрелы

с осеннего поля брани.

И в воздухе боль сочится,

как яд, растворенный в ране.

А свет, и цветы, и крылья —

как беженцы на причале.

И сердце выходит в море.

И столько вокруг печали!

Все жалобно окликает,

все тянется за ответом —

и слышно: — Куда вы?.. Где вы?..

Ответ никому не ведом...

–/– –/–/–

–/– –/–/–

–/– –/–/–

–/– –/–/–

Вот как назвать такой размер? Банальный трехстопный ямб с женской рифмой и цезурой после первой стопы? Или таки недо-амфибрахий? Помогите, если кто разбирается.

В любом случае, эффект потрясающий. Никакой другой размер не дает такой музыкальности, напевности — если не петь эти стихи, их можно читать только речитативом.

Из тех стихов, что не читала раньше, открыла вот этот — совершенно потрясающий. Он одновременно жутковатый, успокаивающий и тоже поется. По большому счету, мне все равно нечего нового сказать о Хименесе — это один из моих немногих любимых поэтов, и "Бродят души цветов под весенним дождем", пожалуй, мое любимое стихотворение.

Самый подлинный

Как голос самой судьбы,

зовут петух тоскливо,

и, сон раздвигая, люди

встают, как на край обрыва.

Когда обожгло зарею

разломы в сосновой кроне,

глаза он один не поднял,

далекий и посторонний.

Стихали слова вошедших,

и кротко сопели звери,

по-женски дохнуло дымом,

и даль распахнули двери.

И колос, вода и птица

яснели как на ладони,

но он не взглянул ни разу,

далекий и посторонний.

(Где видел теперь он воду

и птичий полет над нею,

откуда глядел он — навзничь,

как желтый сноп, цепенея?)

Но так и не подняв веки,

но так и не подав вести,

далекий и посторонний,

теперь на своем он месте.

(Он там начеку, простертый,

стоит, как река на шлюзе,

и жажда водою стала,

правдивейшей из иллюзий.)

Глаза он один не поднял

и, счеты сведя с судьбою,

навеки в себе остался

и стал наконец собою.