Пан Анджей очень интересный писатель и великолепный собеседник, к тому же, как почти любой хороший технарь, вдумчивый аналитик — жаль с ним так скоро расставаться. Поэтому вот еще одно относительно свежее интервью, которое было опубликовано 30 мая 2019 года на сайте KAWERNA (https://www.kawerna.pl) под названием:

Адриан Тужаньский: Ты уже многие годы ставишь во главу угла рассказываемую историю, убеждаешь в том, что в расчет принимается не писательское мастерство, а концепт, интересный сюжет. Но как быть, если перо тяжелое, неумелое, неуклюжее? Может ли тот, кто держит его в руках, добиться успеха? Особенно в конкуренции с более опытными соперниками?

Анджей Земяньский: Та история, которую рассказывает писатель – основа всего. Она или найдет читателя, или не найдет. А тяжесть или легкость пера не имеет никакого значения. На рынке полным-полно графоманов, которые продают свои опусы миллионными даже тиражами. Ну и что из того, что они писать не больно-то умеют? Вероятно, им есть что сказать, в их душах кроется что-то, что интересует других потребителей. Сосредоточение на писательском мастерстве — это, разумеется, карма для критиков. Но в случае фантастики критики не оказывают ни малейшего влияния на рынок. Читатель всегда выберет то, что захочет прочитать, а не то, что хорошо написано. Начинающий писатель должен думать исключительно о том, что он хочет сказать. Через несколько лет он выработает свой стиль, но прежде всего наберется опыта. Начинать со шлифования формы – лишь зря время терять.

Анджей Тужаньский: А может быть у некоторых – вне зависимости от литературного мастерства или сюжета – просто хороший маркетинг?

Анджей Земяньский: Одним лишь маркетингом, по-моему, немногого можно добиться. Конечно, кинофильм или пристойная компьютерная игра моментально вознесут тиражи на какие-то невероятные высоты. Но рекламная кампания наподобие рекламы нового сорта мыла? Не сработает. Уж лучше тусовка, называемая литературной критикой – она, может быть, и вытащит какую-нибудь книжку под софиты. Но на количестве проданных экземпляров это мало скажется. Остается маркетинг, основывающийся на продаже личности самого писателя. Увы. Писатель подобен проститутке. Мы все вроде бы работаем за плату, но только писатель и проститутка должны при этом еще и нравиться клиенту. И вот такой подход к рекламной кампании имеет смысл. Но я все же не стану называть конкретные имена и фамилии во избежание линчевания.

Анджей Тужаньский: Из этого можно сделать вывод, что хорошая книжка не способна сама за себя постоять. Я прав?

Анджей Земяньский: Ровным счетом наоборот. Я долго думал над тем, что на самом деле может быть фактором, влияющим на достижение успеха на рынке, исходя из того, конечно, что речь идет о читабельном материале. Ну и после тщательного взвешивания различных элементов у меня вышло, что главное для достижения успеха – это… везение. Поэтому издатель вместо того, чтобы взвешивать “за” и “против”, должен, подобно императору Бонапарту, спросить у дебютирующего писателя: «Эй, парень, а ты удачлив?»

Анджей Тужаньский: Вот так у тебя и случилось с “Ахайей/Achaja” – просто повезло? Или все же, даже после многих лет писательского молчания, немного помогло имя?

Анджей Земяньский: “Ахайе/Achaja” повезло многократно.

Во-первых, я писал роман в те годы, когда границы открылись и издатели бросились переводить все, что появилось в этой области на Западе. Нас захлестнула «Америка», никто не хотел издавать поляков. И я писал “Ахайю” для себя, в ящик стола, вообще не надеясь на то, что когда-нибудь это сможет издаться. Поэтому я не заморачивался ничем – “the sky was the limit». Отсюда ругательства и вульгаризмы, отсюда действующие лица, которые похожи скорее на современных моих приятелей и приятельниц, чем на утонченных благородных героев античных историй. И лишь оттуда, из «гаражного» стиля написания родился ее оригинальный характер.

Во-вторых, после того, как польский книжный рынок захлестнула волна западной продукции, читатели поняли, что социализм и в самом деле ставил препоны изданию книг из-за железного занавеса, но он также берег нас от наводнения хламом. Когда это цунами прокатилось над нашими головами, читатели захотели чего-то другого, оригинального и более современного, чем американская классика.

И в-третьих, появилась “Fabryka Słów”. Новое издательство, не боявшееся экспериментировать, непослушное, наглое, дерзкое и уверенное в себе. Такой издатель мне и нужен был.

Вот так дела обстояли с везением. Если бы не сложились вместе эти три фактора (и множество других), трилогия наверняка лежала бы на каком-нибудь запыленном компьютерном диске, а я занимался бы чем-нибудь совершенно другим.

Анджей Тужаньский: Но на читательский прием романов «Памятника императрицы Ахайи» и «Вириона» ты, я вижу, не жалуешься. В их случае тоже помогло везение или, все же, громкое имя?

Анджей Земяньский: Это ария из совершенно другой оперы. Успешность первой серии принесла мне много читателей, которые хотели увидеть продолжение. “Ахайя” добилась чего-то такого, что Ромульд Павляк некогда назвал «нашептываемой пропагандой». Не рецензии, не маркетинг, а слухи, передаваемые «из уст в уста». Это тот паровоз, который потащил следующие тома.

Ну и, конечно, здесь я должен вспомнить о роли хейтеров. Вроде бы это всех касается, но, на мое счастье, “Ахайя” взбесила (wkurwiła) многих людей. И именно они образовали основу маркетингового аппарата, продвигающего очередные тома. В соответствии с довоенным правилом «неважно, что пишут, лишь бы фамилии не путали» эти хейтеры в значительной мере продвинули на рынке “Памятник” и “Вирион”. Какие это эмоции — хвалят тебя или поносят – не имеет никакого значения. Главное – повторяют название книги и имя-фамилию автора. Этого достаточно.

Поэтому, когда какой-нибудь растоптанный писатель спрашивает меня, не присоединюсь ли я к очередной антихейтерской акции, я всегда отвечаю: нет, не присоединюсь. Я не стану плевать в людей, которые мне гонорары приносят.

Анджей Тужаньский: Да, пожалуй, ты истый оптимист, если даже в хейтерах видишь нечто позитивное. А вот тогда я тебя спрошу: как ты смотришь на нынешнюю ситуацию на книжном рынке фантастики, которую некоторые уже окрестили «кризисной»? И ощущаешь ли ты вообще на себе результаты этого явления?

Анджей Земяньский: Я оптимист, и, к сожалению, мои знакомые считают это состояние моей души болезнью. В Польше никто не может быть оптимистом. Ну так я попросту решил выделиться из всех прочих. Я не вижу кризиса в фантастике. Более того, мне кажется, что именно фантастика вместе с детективно-приключенческой литературой спасает у нас положение с чтением книг. А то утверждение, что литература, как таковая, находится в кризисе, трудно оспорить. Это относится ко всему изменяющемуся миру. На этом фоне фантастика выглядит все еще молодой, здоровой и прекрасно себя чувствующей.

Анджей Тужаньский: В таком случае, может быть всем глобальным программам развития интереса к книгочитательству следует использовать фантастику как орудие для достижения своих целей?

Анджей Земяньский: Я абсолютный противник любых подобных программ и всякой организуемой сверху деятельности в этом направлении. Не чиновники, не правительство, и даже не активисты формируют действительность. Официальным факторам вообще нет тут места для проявления. Всегда их действие приносит больше вреда, чем пользы.

Все такие программы ведут к поражению. Возьмем хотя бы программу под девизом «Поделись своей книгой!» (то есть любым мусором, главное – бесплатно), «Читаем детям!» (а почему только скучные книжки?) или (это уже вроцлавский пример): «Здесь будет уважаемый и процветающий книжный магазин!» — закончилось это тем же, чем заканчивалось все остальное, спущенное чиновниками сверху. То есть ничем, убытками, растратой чужих денег, поражением и, что хуже всего, разочарованием.

Хочу сказать всем организованным группам: руки прочь от книг. Читатель сам решит. И если он решит, что книгам хана, тут уж ничего не поделаешь. Вероятно, так и должно было стать. Насильно жить ничего не заставишь.

Анджей Тужаньский: А если мы дойдем до состояния, описанного в “451o Fahrenheita”, только потому, что под нажимом не сверху, а снизу потребители перестанут – за малым исключением – обращаться к литературе, тяга к чтению атрофируется? Не придет ли в упадок наша цивилизация? Или, может быть, наоборот, возродится как феникс из огня и выглянет из пещеры, чтобы познать новые возможности?

Анджей Земяньский: Признаюсь, что я не очень понимаю этой вот привязанности к книгам. Что случится, если люди перестанут читать? А ничего не случится. Будем иметь общество, в котором люди не читают книг. Обрати внимание, что в этом моем утверждении нет ни эмоциональной, ни ценностной оценки.

Книги, конечно, развивают людей. Но буддийские медитации выполняют ту же роль. Что лучше? Не мне судить. Каким будет общество без книг, которого мы так страшно боимся? Не имею ни малейшего понятия, поэтому не могу сказать, будет оно лучшим или худшим, чем нынешнее.

Давай-ка, однако, постараемся не уподобляться древним грекам, которые уже несколько тысяч лет назад сетовали на упадок культуры и нравов. Кстати, эти греки, которых мы часто ставим себе в пример, имели, как цивилизация, очень мало общедоступных книг, да и те зачастую распространялись в устной форме (я говорю здесь о беллетристике и употребляю слово «мало» в его современном значении и понимании).

Анджей Тужаньский: Стоит ли так ожесточенно – как это привыкли делать в некоторых кругах – защищать традиционную книгу? Может быть, полезнее считать, что это лишь носитель содержания, на котором должен сосредоточиться потребитель. Хотя, с другой стороны, что скажет на это литература?

Анджей Земяньский: Традиционная книга наверняка выживет. Скорее всего – как виниловые грампластинки: для коллекционеров, хипстеров, утонченных знатоков; быть может, вернется мода на ношение с собой бумажных экземпляров. Книга, как и виниловая грампластинка – художественное изделие, которое приятно видеть, держать в руках, гладить… Нет, я не боюсь, что книга исчезнет.

Скорее уж я боюсь того, что с ней случится нечто подобное тому, что случилось с современной музыкой. Заплати какие-то мизерные деньги за абонемент и читай, что хочешь. Словом: заменим литературу на одну гигантскую библиотеку. И все вроде бы путем, только автору уже на такой библиотеке выжить невозможно. И на хипстерско-коллекционных изданиях тоже. И наверняка рынок тогда разделится на писательские звезды, продвигаемые крупными издательствами, и планктон для заглатывания в однотонной струе, без распознавания отдельных названий.

Анджей Тужаньский: В принципе кое-где на рынке уже видна реализация твоих опасений, ведь уже есть писатели en vogue (и большого калибра), которые определенно доминируют в книжных магазинах и литературных салонах. Как по-твоему, повредит ли рынку такой путь развития? Или даже читательству вообще?

Анджей Земяньский: Трудно сказать – я не специализируюсь на рыночной продаже. Однако я больше опасаюсь “streaming”-а книжек, а точнее более широкого явления, девиз которого звучит так: «Дешево! Дешевле! Даром!!!». Уже даже до парикмахеров дошло, что дешево и хорошо вещи несовместимые. Отсюда те предупредительные таблички, которые они вешают на дверях своих заведений: «Здесь придется раскошелиться!» А на рынке только и слышишь: цена, цена, цена! Ну, я не знаю. Регулирование сверху ничего не даст. Замыслы гигантов, вроде Amazon-а – это просто отклонения от нормы. Онлайн-библиотеки постепенно превращаются в этакий Spotyfy, где уже ничего нет важного, лишь бы подсовываемая алгоритмом книжка имела ту же тему, тот же ритм, те же настроение и стиль.

Анджей Тужаньский: Получается, что именно такие действия приводят к уничтожению в литературе индивидуализма, разнородности, а даже своего рода авангарда. Как велика у нас – на польском рынке – эта угроза? Наблюдаются ли у нас более заметные, чем прежние, симптомы развития этого явления в последней декаде?

Анджей Земяньский: Не могу ответить на вопрос, касающийся последней декады в нашей литературе, потому что… я книг не читаю. То есть не читаю беллетристику. Давно перешел на мемуары и воспоминания, биографии, документалистику и исторические исследования. И совершенно не разбираюсь в современной литературе.

Анджей Тужаньский: Тем не менее, это не мешает тебе писать художественные произведения. Если тебе ближе литература non fiction, почему ты ее не пишешь? Почему не описываешь свои путевые впечатления в ходе путешествий или ход мыслей в размышлениях об архитектуре? Что в художественной литературе тебя так привлекает, что в ней такого, чего не может дать иное, не художественное, творчество?

Анджей Земяньский: Отказ от чтения произведений художественной литературы ничуть не мешает в написании таковых. Когда-то я читал около 100 книг в год (то есть примерно одну книгу за три дня). И поэтому, прочитав около 1500 книг, назовем их «сюжетными», можно позволить себе прекратить дальнейшее их чтение. Меня в них ничего уже не сможет удивить.

А книг non fiction я не пишу потому, что у меня творческий процесс – всегда очень живое явление. Начиная книгу, я понятия не имею, чем в ней дело закончится. Поэтому на все многочисленные предложения написания исторической книги, я неизменно отвечаю: «Нет!» Я попросту не сумею написать книгу, когда заранее знаю, чем в ней все закончится.

Анджей Тужаньский: То есть ты еще не знаешь, чем закончится четвертый том, который ты сейчас пишешь? И, собственно, вся история “Вириона”? Поскольку, судя по слухам, четверка на корешке тома не станет завершающей в цикле?

Анджей Земяньский: Да, я еще не знаю, чем он закончится. И я понятия не имею, сколько томов будет насчитывать цикл. Теоретически, в четвертом томе должно завершиться описание молодости Вириона. А где-то в голове бродит описание его жизни в более зрелом возрасте. Когда он, будучи уже опытным фехтовальщиком, повстречается с Ахайей? Но как и когда это случится – я еще не знаю. Для меня сейчас главное – завершить приключения самой Ахайи. Ну и “Breslau Blitz” близится к завершению – но это уже совсем другая история.

Анджей Тужаньский: То есть вслед за четвертым томом “Вириона”, мы увидим продолжение “Ахайи” и “Памятника императрицы Ахайи”?

Анджей Земяньский: Скорее всего да. Но не обязательно так уж сразу. Со скрежетом продвигается “Breslau Blitz”, горько жалуясь на то, что “Вирион” выпихнул его из очереди, потому что неплохо умеет махать мечом, а он не хотел ввязываться в потасовку. Есть и несколько других замыслов. Во всяком случае пара описанных в “Вирионе” событий позволяет мне написать третью часть трилогии об Ахайе и окончательно ее завершить. Тем, кто интересуется хронологией и изменениями в ней, которые происходили с течением времени, я предлагаю ознакомиться с текстом „Чтобы это не было чешским фильмом/Żeby to nie był czeski film” на сайте http://ziemianski.com.pl.

Анджей Тужаньский: А нет ли среди этих замыслов написания романа в реалиях стимпанка под благодарным названием “Война часов/Wojna zegarów”?

Анджей Земятьский: О да, есть! К счастью, пока у меня нет еще ни схемы сюжета, ни даже его завязки, иначе уже началось бы нытье, участились попытки подкупа, хулиганские выходки в очереди. А потом забастовка!

Анджей Тужаньский: То есть, когда замысел разовьется, обрисуется, то он так «свербит», что не выложить его на бумагу попросту невозможно?

Анджей Тужаньский: «Свербит» — очень точное определение. Не дает покоя. Но не это хуже всего. Еще больше «припекает» замысел, когда начинаешь писать. Вот знаю, с чего начать, знаю – что хочу сказать и… ничего дальше. Ничего, разве только депрессию зарегистрировать… у дантиста… или как-то так.

Анджей Тужаньский: Случаются ли у тебя творческие кризисы? Ну или хотя бы ощущения неуверенности, когда ты не знаешь, в каком направлении следует развивать историю?

Анджей Земяньский: У всех они случаются, я тут никакое не исключение. Это, по правде говоря, кошмар, но надо научиться с ним жить. Нужно, однако, отличать обычные или сезонные ухудшения формы от полномасштабного творческого кризиса. Когда случается этот последний, обязательно надо отвлечься, поехать куда-нибудь, кардинальным образом сменить обстановку (например, отправиться на другое полушарие земного шара), перенаправить мысли на что-то другое, заняться спортом, потому что если этого не сделаешь, вскоре впадешь в депрессию и алкоголизм. А сезонные творческие кризисы можно преодолеть, приучившись к определенным процедурам. Вот мне плохо пишется в декабре – ну так и не надо себя насиловать, полезнее выехать куда-нибудь, погулять. Очень плохо действуют на самочувствие месяцы бурной погоды (февраль, март), здесь достаточно взять себе за правило написание определенного количества страниц и этой нормы придерживаться. То же самое – с теми месяцами, когда стоит прекрасная и благоприятствующая погода (в июле, например). То есть благоприятствующая всему, кроме работы за письменным столом. И тогда тоже соблюдение нормы спасет от депрессии. А вообще, если кому-то уж очень припечет, пусть встретится с приятелем, который торчит на работе с 7-30 до 15-30 плюс время на то, чтобы доехать, плюс изменчивое настроение начальника и низкая заработная плата. Это весьма отрезвляюще действует на меланхолию.

Подытоживая – не нужно брать это в голову. Творческий кризис – не конец мировой литературы. Он существует исключительно для того, чтобы спускать нарциссов с чрезмерным эго (то есть писателей) с небес на землю – во всяком случае, время от времени.

Анджей Тужаньский: Не секрет, что ты очень активен и часто выезжаешь в экзотические (для нас) страны. Не показатель ли это того, что ты чаще, чем сезонно, борешься с такими творческими кризисами, временными «затыками»? А эти путешествия – как раз лекарство (отчасти, по крайней мере). Ты уже как-то упоминал, что эти места (такие, как Гуйлинь) действуют на тебя вдохновляюще и позволяют развивать некоторые замыслы.

Анджей Земяньский: Нет, в основном путешествия – это либо поиски вдохновения, либо просто походы по местам славы каких-либо исторических деятелей, которых я позже, в несколько измененном виде, поселяю на страницах своих романов. Так, например, было с Кубой и походом по следам Че Гевары, которого я описал в “Памятнике” под прозвищем «дружище» Варик (“Koleś” Varik). «Дружище» — это как раз эквивалент аргентинского обращения «че», которое часто употреблялось доктором Геварой, но было не очень известным на острове. Во всяком случае я проследил наконец боевой путь дуэта Кастро-Гевара, потрогал даже пальцами тот знаменитый бульдозер, которым el comandante управлял лично, когда разрушал рельсовые пути, чтобы сдержать войска, направлявшиеся на подмогу диктатору… Все это нашло себе место в “Памятнике” как дань уважения одного писателя другому, потому что меня в этом человеке интересует не идеология, а романтизм и некоторые обнаженные им механизмы революции.

Подобным образом обстоит дело и с другими моими путешествиями. Кроме тяги к новым впечатлениям есть еще, как правило, надежда на какую-нибудь историю.

Анджей Тужаньский: Гм… То есть в ходе путешествия или какого-нибудь распознавания романа можно случайно наткнуться на какого-либо героя, какое-либо место или событие, которые прорастут в сюжете истории? Такое случалось уже с тобой когда-нибудь?

Анджей Земяньский: Непрерывно случается. А собственно, тут надо сказать, что это лежит в основе моего писательства. Я только и занимаюсь тем, что описываю те истории, которые разворачиваются вокруг меня. Разумеется, ни одну из них сразу же целиком. Но все, что я наблюдаю, все люди, с которыми встречаюсь, это элементы мозаики, складывающиеся позже в роман. Я только подбираю красивые цветные камешки. И ничего не выдумываю, потому что в этом нет нужды. Подчеркиваю: я только и исключительно складываю в одно целое частички, которые наблюдаю вокруг себя. Поэтому так важны для меня путешествия: они предоставляют мне возможность вырваться из того окружения, которое я знаю, облегчают наблюдение. Но совсем не обязательно это должны быть дальние путешествия. С этой точки зрения прямо-таки идеальны поездки на встречи с читателями. С каждой из таких встреч я возвращаюсь домой с головой, битком набитой новыми замыслами.

Анджей Тужаньский: Из этого можно сделать заключение, что ты практически во всем видишь источник вдохновения? Разве что разной силы?

Анджей Земяньский: Все вдохновляет – это верно. Тем более, что мне никогда не встречалась истина, как откровение – одним куском. Каждый текст, который я пишу – это мозаика из тысячи элементов, которые я наблюдаю и складываю в единое целое. Я повторяю вновь и вновь, что я ничего не придумываю. Все уже было: или в фактах на страницах учебников истории, или в ежедневных газетах, или на городских улицах. Героями выступают живые люди (зачастую хорошо знакомые).

Ну… что ж. Я могу повторить, что это постмодернизм, что я создаю всего лишь коллажи из тех элементов, которые уже были, ничего нового не выдумываю, но мне и так никто не верит.

Анджей Тужаньский: То есть ты хочешь сказать, что вообще все уже когда-то было сказано? И лишь возвращается в новых формах, с помощью новых медиа, новых взглядов иле одеяний, хотя неизменно опирается на одни и те же, подобные или гибридные основные положения.

Анджей Земяньский: Конечно же, все уже было сказано. К счастью, никто не в силах объять необъятное – целиком все, что возникло. Значит, можно смело манипулировать ложными воспоминаниями, выдавая их за настоящие.

Ну а если серьезно — иногда, когда я читаю написанное без малого две тысячи лет назад (хотя бы «Метаморфозы» Апулея), автор этих строк мне кажется более духовно близким, чем коллега, который занимается писательским творчеством сейчас и здесь. Я предпочитаю возвращение к «Метаморфозам» многим современным вещам. Ну а тот, кому Апулей не понравится, пусть возьмется за Бокаччо. Он писал гораздо позже Апулея, но о том же самом. Или за Пазолини. Это уже современность, а тема та же. Так перечислять можно до бесконечности.

Анджей Тужаньский: То есть можно допустить, что мы живем во времена неустанного пародирования? Говорим о тех же самых делах и событиях, всего лишь актуализируя их или стилизуя языком, стаффажем, конструированием или описанием героев.

Анджей Земяньский: Скажу больше. Жак Делюмо как-то писал, что если бы у средневекового автора спросили, почему он не пишет что-то новое, а вращается в замкнутом круге издавна известных тем, он бы наверное ответил: «А зачем искать что-то новое? Ведь хватает старого, уже испытанного...».

То, что мы должны ежедневно иметь что-то новое – только миф. Только упаковка. Мы делаем точно то же, что в средневековье, только располагаем немного большей базой, значит и возможностей компиляции у нас больше. Лишь немного больше, к сожалению. Я обращаю на это внимание, когда смотрю иногда новейшие фильмы и предугадываю, что там будет дальше, поскольку видел реализацию тех же самых сценариев в своей молодости. Они подавались тогда в другой упаковке, с иначе расставленными акцентами и реализованными с применением других технических средств. Когда я смотрю «Искателей потерянного ковчега», то перед глазами возникает «Человек из Рио», какая-нибудь «Мумия» тут же воскрешает в памяти «Золото Маккенны» и так далее и тому подобное. Не дадим себя обмануть – не получаем мы ежедневно новые вещи. Их уже даже не разогревают – это серийная продукция.

Анджей Тужаньский: Если так трудно создать новую и полностью оригинальную историю, тему, сюжет, может быть стоит, вместо того, чтобы, выбиваясь из сил, их мастерить, сосредоточиться на шаблонах и технологиях изложения уже существующих? Попытаться сложить в паззлы не до конца подогнанные элементы различных литературных тем, но так, чтобы получился не гротескный, а достоверный культурный текст. Ну и, прежде всего, позаботиться о том, чтобы текст этот был интересным для потенциального читателя.

Анджей Земяньский: Я бы предложил не заниматься всем тем, что мы называем творческой техникой. Все это вообще не должно автора заботить. Единственное, на чем стоит сосредоточиться – это на изложении истории. Той истории, которая под завязку насыщена личностью автора, его переживаниями, состоянием разума. А технику подскажет подсознание, а потом накопленный опыт.

Ну вот сейчас кто-нибудь скажет: «Ты же только что утверждал, что оригинальной истории вообще рассказать невозможно, а теперь говоришь, что ее нужно строить из оригинальной личности и оригинальных переживаний писателя». Да, говорю – и в этом не ничего противоречивого. Поскольку ни личность человека, ни его переживания не столь оригинальны, как ему кажется. Повторяемость и умственных способностей, и событий – огромна. Так давайте расскажем о том, что знаем и будем при этом достоверными. Не новаторства следует добиваться – всего лишь достоверности. А писать так, чтобы это было привлекательным для читателя – прямой путь к неудаче. Пишем так, чтобы нам самим захотелось это прочитать.

Анджей Тужаньский: Гм-м… В таком случае разве это не говорит о том, что и мы, как читатели, не слишком оригинальны в ожиданиях и выборе книг для чтения?

Анджей Земяньский: Я не могу давать оценку читателям, потому что не имею понятия о том, чем они руководствуются. Я сам читатель и могу говорить только про себя. И тут (у меня во всяком случае) так, как в жизни: главную роль в выборе книг для чтения играет «посредник». В психологии это тот человек, которому мы доверяем и к советам которого прислушиваемся, когда делаем выбор. Это более широкое явление, не только с чтением связанное. Я, однако, много раз убеждался в действенности этого механизма. А он действует даже в том случае, если мы не подозреваем о его существовании.

Анджей Тужаньский: А кто был таким «посредником» у тебя, если это не секрет?

Анджей Земяньский: Когда-то им был мой школьный товарищ, который, в отличие от меня, читал, как тогда было принять говорить, «серьезную литературу». Благодаря ему я от «Виннету» Карла Мая сместился в сторону Воннегута, Хеллера, Гессе и всяких прочих книг, называемых ныне классикой.

Сейчас у меня такого посредника, пожалуй, нет, поэтому я беллетристику вообще не читаю. Иногда меня «озадачивает» кто-нибудь из читателей, но такое, по правде говоря, случается редко.

Анджей Тужаньский: А как ты сейчас выбираешь для чтения книги не художественной литературы? Вообще есть ли у тебя для этого какое-то правило?

Анджей Земяньский: Двумя способами. Есть вещи, о которых мне обязательно нужно знать, поэтому я покупаю все, что есть на эту тему. Ну а также похаживаю по книжным магазинам и беру то, что понравится. Иногда нахожу интересным интервью с автором, если он толково отвечает на вопросы, в этом случае охотно заказываю его книгу.

Анджей Тужаньский: Заканчивая разговор, хочу спросить: где читатели смогут встретиться с тобой в ближайшем времени? Готов предположить, что в связи с выходом романа «Вирион III: Адепт» появятся такие оказии.

Анджей Земяньский: Трасса рекламного тура планируется. Но… Она во многом будет подобна прошлогодней. Поскольку с нею есть все те же проблемы.

Читатели часто жалуются на то, что я не хочу приехать в их город, что езжу по одним и тем же местам. Но тут не во мне дело, а в инфраструктуре. В Польше имеется лишь несколько книжных магазинов системы EMPIK, располагающих салонами, где можно организовать встречи с читателями. Остальные – простые книжные лавки, где придется располагаться только в коридоре, а это сулит мало приятного как моим читателям, так и простым покупателям. «Книжный мир»? У них нет места. Ну и что мне прикажешь делать? Я живу во Вроцлаве, значит, если захочу (а я очень хочу) отправиться на восток, могу рассчитывать только на Жешув. Но тур не может состоять лишь посещения одного места. Ближайший к Жешуву салон EMPIK-а находится… в Гданьске (Варшава не в счет – там состоится презентация книги). Ну и что тут делать? Давай проанализируем возможности.

БИБЛИОТЕКИ. К сожалению, проложить трассу рекламного тура через библиотеки нет никакой возможности. С каждой из них нужно договариваться относительно организации встречи с читателями, а такие переговоры длятся не менее полугода и при этом не можешь знать, чем они закончатся. Как проложить трассу, если не знаешь, через какие пункты она пройдет, а через какие нет? И как такой тур рекламировать?

КОНВЕНТЫ. Вход на мероприятия конвентов почти всегда платный, это отпугивает читателей. И это не удивительно – что это за реклама, за которую платит сам адресат? Ну и во-вторых, кроме фэндома, конвенты нигде не рекламируются. Результат: на встречу со мной на конвенте в Лодзи пришли шесть человек (и большинство из них узнали о встрече из моего Twitter-а). В той же Лодзи, три недели спустя, в EMPIK пришли более пятидесяти моих читателей.

Ну и вот так это выглядит. Я легок на подъем. Если кому-нибудь из читателей захочется ускорить мой приезд, достаточно изъявить такое желание в ближайшей публичной библиотеке. Мой e-mail указан на моем www-сайте.

Февраль-март-апрель-май 2019 года.

7. Вероятно постоянные читатели записей в этом блоге успели уже забыть, что в данном номере журнала (смотрим основной заголовок) помимо прочего печатался также рассказ замечательного польского писателя, прекрасного собеседника (и знатного матерщинника) Анджея Земяньского. Вот по этому поводу в номере и напечатано (стр. 66 – 67) интервью, которое Бартек Свидерский/Bartek Świderski взял у Анджея Земяньского/Andrzej Ziemiański; оно называется:

Бартек Свидерский: Как вы попали в «Фантастыку» с вашим первым рассказом?

Анджей Земяньский: Благодаря Анджею Вуйцику, который собирал материалы для антологии произведений молодых писателей. То, что мой “Zakład zamknięty/Закрытое заведение” оказался во втором номере, было для меня большой неожиданностью.

Бартек Свидерский: Эта короткая антиутопия мощно звучит даже сегодня; в 1982 году она должна была валить с ног. Вы писали ее под влиянием тогдашнего так называемого «коллективного опыта» или того, что сами испытывали?

Анджей Земяньский: Каждому тогда хотелось «пнуть ногой систему». Хотя бы символически, хотя бы чуточку, хотя бы лишь для того, чтобы показать: «Я тоже против». Но “Zakład” это прежде всего результат увлечения английской Новой Волной, Олдиссом и Баллардом. Сегодня этот рассказ меня только раздражает. Неумело написан и, что хуже всего, в соответствии с принятой в то время модой: трех- или четырехбуквенные имена, никаких фамилий, никаких описаний героев, без конкретизации места действия…

Бартек Свидерский: Как вы оцениваете взгляды, потребности, настроения сегодняшней молодежи по сравнению с вашими взглядами двадцатилетней давности?

Анджей Земяньский: Нынешние молодые люди взрослее нас тогдашних, они лучше приспособлены к жизни, лучше знают, чего хотят. С другой стороны, они более атомизированы, не слишком-то умеют сплачиваться в группы натиска. Меньше читают. Я как-то попытался внушить своим студентам, что будущий инженер должен брать пример с Сайруса Смита из «Таинственного острова». Оказалось, что никто в аудитории не читал Жюля Верна. Мне пришлось объяснять, что это такой тогдашний Макгайвер, который вместо швейцарского ножа пускал в ход свои огромные знания.

Бартек Свидерский: Вот эти вот ваши контакты с молодыми людьми – помогают ли они вам в лучшем их понимании?

Анджей Земяньский: Такие контакты – это прежде всего практика в современном разговорном языке. Это позволяет мне избежать изоляции в собственной возрастной группе и наблюдать за тем, как язык изменяется. Благодаря этому я говорю так же, как и они, слушаю ту же самую музыку, подобным образом одеваюсь… Двадцать лет назад скажи студент при профессоре “kurwa” или “zajebiście”, это могло окончиться для него даже исключением из учебного заведения. Сейчас это норма.

Помню, как отец пытался читать пару моих рассказов, но так и не дочитал ни один до конца. Его раздражало то, что я не пишу языком, «свойственным моей касте», а эпатирую читателя вульгаризмами. А я вовсе никого не эпатировал. Писал так, как говорили.

Бартек Свидерский: Почему вы после 18 лет перерыва возобновили контакт с журналом «Нова Фантастыка»?

Анджей Земяньский: После издания рассказа в журнале я сосредоточился на написании романов. А потом на протяжении десяти лет вообще молчал, если не считать вознесения громких здравиц за пивом.

«Бомбу Гейзенберга» я послал в журнал, к которому имел наибольшее расположение. Там я начинал. Там же я и повторно дебютировал, чтобы оказаться back in business.

Бартек Свидерский: Вы начали писать фантастику «для утешения сердец» (“Bomba Hejsenberga”, “Waniliowe plantacje Wrocławia”), исходя из собственной сердечной потребности или потому, что ощутили некий общественный заказ?

Анджей Земяньский: По правде сказать, о том, что рассказы могут кого-то или что-то утешить, я узнал только от читателей. А я попросту пишу то, что мне самому хотелось бы написать. С меня хватит уже всех этих Нью-Йорков и Вашингтонов будущего. Предпочитаю подумать над тем, каким будет когда-нибудь Вроцлав, что станется с Польшей, задать самому себе пару вопросов, на которые еще не знаю ответов.

Бартек Свидерский: Вы любите Сенкевича?

Анджей Земяньский: Люблю. Это прекрасный пример писателя, который не стареет. А тех, кто его высмеивали, не читает уже практически никто сегодня. И вместе с тем это малопонятная для иностранцев литература (я говорю о Трилогии). Один мой знакомый голландец прочитал все три тома, а затем попросил показать ему кинофильмы, поставленные по ним, поскольку хотел понять, о чем же идет речь. Он не имел в виду, конечно, сюжет, но хотел понять, что поляков во всем этом так страшно возбуждает.

Бартек Свидерский: Чтобы сегодня сотворить супер-Польшу, не достаточно вычленить и идеализировать отрезок истории, надо прибегнуть к фантастике?

Анджей Земяньский: Первое со вторым тесно переплетается. Говоря о польской фантастике, о всех тех таинственных событиях, которые происходят вокруг нас сегодня и в будущем, нельзя забывать об истории. Странным велением судьбы я родился во Вроцлаве (и всегда шучу, что о моем зачатии побеспокоились аж три супердержавы в Ялте – иначе его бы не случилось). Это был город переселенцев, слепок тысячи культур, плавильный тигель поляков, немцев, евреев, татар, украинцев, белорусов, чехов, литовцев и многих других. Я лизнул чуточку языковой среды этих людей, подобрал крохи разных обычаев, меня научили жить среди них, вместе с ними, в одной школе, на одном дворе, дверь в дверь. У меня еще была возможность увидеть печальные останки II Речи Посполитой, прежде всего ее необычную, многоцветную красу. А затем все стало сереть, скучнеть, превращаться в единственно правильное…

Нас отрезали от истории. Я помню, как во Вроцлав приехал мой приятель, врач, чтобы занять должность на какой-то кафедре. Поначалу он жаловался на то, что лечебные палаты неважно выглядят, коридор и окна ремонта требуют, а потом как-то растроганно мне сказал: «А ты знаешь, я работаю за тем же письменным столом, за которым сидел Зигмунт Фрейд».

Поэтому я так часто возвращаюсь к теплым воспоминаниям о стране многих народов, тиглю стольких культур. Не знаю как насчет “супер”, но прекрасной Польша уже была, таковой она есть и, надеюсь, будет, ведь мы все еще живем.

Бартек Свидерский: Вы изучали точные науки, но у вас мало патентов на литературные «технические изобретения», вы предпочитаете экспериментировать с историей, психологией, социологией. Чем для вас является фантастика, и почему вы выбрали именно это жанровое направление?

Анджей Земяньский: У меня действительно техническое образование, но я архитектор. Когда заходит речь о технике будущего, я терзаю приятеля-физика, Адама Цебулю, телефонными звонками в разное время суток и требую, чтобы он разъяснил мне самые простые вещи. Архитектор знает, как упорядочить и приукрасить пространство, а насчет принципов действия машины времени вынужден консультироваться у тех, кто умнее его. К счастью, у меня много друзей – кроме физиков я мучаю врачей, механиков, конструкторов, химиков, ботаников, историков, оружейников, кадровых военных… Вскоре они, едва завидев меня, начнут разбегаться. Но это захватывающее приключение, я обожаю дискуссии на тему «пустяки в будущем», и это мой ответ на вопрос «почему фантастика».

В мейнстриме рождались сенсационные тексты на такие темы: «жизнь прекрасна», «стоит быть добрым человеком», «судьба может быть жестокой». Это, в каком-то смысле, решение тех проблем, которые уже существуют. В фантастике, однако, нужно знать что-то конкретное. Тут, в отличие от классики, нужно самому создать проблему, и только затем ее решить.

Бартек Свидерский: Откуда взялся/взялась замысел/потребность написания нефантастического романа “Miecz Orientu/Меч Востока”?

Анджей Земяньский: Причин две. Во-первых, это воздание почестей Станиславу Лему за рецензии никогда не написанных книжек. Во многих местах повести “Miecz Orientu” можно найти следы этих рецензий. Вторая причина – это желание излечиться от комплексов. Желание себя проверить, доказать самому себе, что я могу написать нечто, что появится на страницах главной не захваченной до тех пор крепости мейнстрима – журнала “Twórczość”. Но, конечно, эта история овладела мной, стала жить собственной жизнью, сблизилась с фантастикой и, собственно, в нее превратилась. Тем не менее, от комплексов «второсортного жанра» я излечился – мне удалось штурмом преодолеть крепостные стены. Больше я не фантастических книг писать, видимо, не буду.

Бартек Свидерский: Литературный этос Кареты Вроцлавского постулирует развлекательную литературу. Почему вы вышли за его рамки и свернули в сторону «проблемной литературы»?

Анджей Земяньский: Я никогда не был частью коллективной личности Кареты Вроцлавского, поэтому не могу отвечать за парней.

    В течение этих десяти лет перерыва я писал “Miecz Orientu” и, прежде всего, роман “Achaja/Ахайя”. Эти две вещи полностью меня изменили. Мне кажется, что до этого я был психически не готов задать себе вопросы, которые между тем неустанно меня беспокоили. Особенно “Achaja” научила меня работе в свое удовольствие, ради самой радости заполнения бумаги словами и строчками, без желания это где-нибудь напечатать. Затем я показал это приятелю, который изрек: «Это садизм и мазохизм». Очень точное определение. Зоркое наблюдение. Сквозь такой эксперимент мне нужно было пройти. Разумеется, все это облачено в романную материю, которую я люблю. Это может быть прочитано, как простая история девушки, которая познает мир мужчин, но может читаться и как закамуфлированная и завуалированная насмешка над нашим миром.

Бартек Свидерский: Во Вроцлаве в моде соавторские коллективы. Расскажите – каково это технически?

Анджей Земяньский: Я писал в соавторстве только с Анджеем Джевиньским. В какой-то момент мы писали так, что никто со стороны не был в состоянии различить, кто из нас написал ту или иную сцену. Но нам из четырех книг удалось опубликовать лишь две. У нас не было никаких разногласий, попросту каждый из нас пошел своей дорогой и экспериментировал каждый по-своему. А как это технически делается? Нужно хорошо знать друг друга и много спорить, а стучать по клавишам — это уже дело простое.

Бартек Свидерский: Откуда вы черпаете вдохновение?

Анджей Земяньский: Трудно сказать откуда, потому что написание чего бы то ни было очищает память. У меня это вообще болезнь, от которой я страдаю с самого детства. Я попросту не живу в реальном мире, не являюсь нормальным человеком, неустанно воображаю себе какие-то истории. В автомобиле я пилот бомбардировщика (простите, пан Геня, за тот случай на стоянке, я как раз тренировался в заходе на цель), в лифте – космонавт, в парке вечером – вампир, в госучреждениях – серийный убийца… э-э… простите, занесло.

Вдохновение берется из книжек. Надо сесть поудобнее и много чего прочесть. Складировать тонну излишней на первый взгляд информации. Нужно много разговаривать с людьми, наблюдать за ними, делать выводы. А затем, когда заполнится банк данных, достаточно столбика, обвитого плющом, чтобы родилась какая-нибудь история.

Бартек Свидерский: Магия, которая появляется в последних двух ваших рассказах, это новое увлечение или литературный прием?

Анджей Земяньский: Мне трудно сказать что-то о магии, потому что, по правде сказать, я не знаю, что это такое. Магия — это мир цикла “Xięga balwochwalcza” Бруно Шульца. Магия – это Виткаций, который выглядел как шаман, но магия – это также Гомбрович, холодный утонченный интеллектуал. Это также Херлинг-Грудзиньский, который использовал иронию и холодный анализ так же, как другие пользуются атомной бомбой и напалмом. Таковым был радиус действия и такими были результаты. Как они колдовали – я не знаю. Хоть и вижу результаты этого колдовства. И как теперь соотнести магию с фантастикой, если я назвал ТАКИЕ имена. (К счастью, каждый из них был связан с фантастикой). Что такое магия – я понятия не имею, но она меня неустанно привлекает. Родись я в средневековье, стал бы, наверное, старцем-сказителем, ходившим с посохом в руке от селения к селению и певшим сказания взамен за жбан пива. Это мне даже годилось бы. И я знал бы также, что следующее селение за холмами, там следующий жбан пива, следующие слушатели тех историй, которые сложились у меня в голове.

И то же самое сегодня. Можно сидеть за столом, сидеть за рулем автомобиля, можно тонуть в омуте повседневных обязанностей – жена, дети, покупки, работа – можно дать себя оболванить… Но можно также пойти, повернуть за угол на ближайшей улице и посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного. Если нет, то можно пойти дальше и еще дальше.

И где-нибудь в конце пути наткнуться на магию, понимаемую как выражение наших надежд. А ну-ка давайте-ка посмотрим, что там в следующем селении, что – за холмом, что за углом ближайшей улицы. Там наверняка творится нечто тайное… Там действует магия. Я в это свято верю.

Бартек Свидерский: О чем говорится в ваших научно-популярных книгах?

Анджей Земяньский: О компьютерных программах. Но у меня даже безусловно научные публикации каким-то образом связываются с фантастикой. Например, я недавно написал для журнала “Architektura I Krajobraz” статью “Литературные инспирации в архитектуре”. В нем идет речь об американском стиле hi-tech, возникшем в тридцатых годах прошлого века под влиянием НФ-прозы, а также о попытках реализации более поздних концепций, в том числе Олдисса и Балларда.

Бартек Свидерский: Чем вы занимаетесь в качестве архитектора?

Анджей Земяньский: Почти исключительно теорией. Геометрией пространства, начертательной геометрией, эстетикой.

Бартек Свидерский: Вы активный деятель ряда интернет-витрин, посвященных научной фантастике. Верите ли вы в будущее Интернета, как средства массовой литературной коммуникации?

Анджей Земяньский: В будущее верю. Однако нам нужно многому научиться. Сейчас мы находимся где-то между детским садом и начальной школой. Мы с Эугенюшем Дембским, когда создавали “Fahrenheit”, первый польский сетевой литературный журнал НФ, понятия не имели – выгорит у нас это дело или все пойдет прахом. Выгорело. Теперь существуют много журналов и интернет-сервисов, предлагающих литературу этого жанра. Но еще очень многое нужно сделать. Во-первых, проблема рентабельности – оплаты труда, хотя бы символической, которой хватит на «воспитание авторов» и рекламу. Во-вторых, изменение отношения к авторским правам. Сейчас большинство поляков все еще думает: «Раз англосаксы предали нас в Ялте, мы не станем соблюдать их авторские права». К сожалению, при таком отношении потери несут главным образом польские авторы. И в-третьих, проблема чтения литературных текстов с экрана. Нужны новые устройства для чтения. Экраны, которые не светят, но зато позволяют захватить себя в ванну. Я думаю, однако, что эти проблемы решатся в самом ближайшем будущем.

Бартек Свидерский: Интернет-литература ассоциируется с дебютантами и отвергнутыми бумажными журналами текстами. Зачем она вам, завоевавшему признание в традиционных медиа?

Анджей Земяньский: Интернет – это СВОООБОООДА! Это просто невероятная скорость публикации. Это тот радиус охвата, о котором бумага не может даже мечтать. В Интернете никто не вкладывает серьезных денег в публикацию, значит можно быть политически некорректным, иконоборцем, вредным, глупым… никто плохого слова не скажет. Потому что никто в меня не вложил деньги и не должен это продать. У поляка в какой-нибудь там захолустной австралийской деревеньке большие проблемы с получением польских газет и журналов, значит… он ставит сателлитную антенну и читает, что я тут накарябал несколько минут назад под впечатлением некоей информации из телевизионных новостей. А затем вступает со мной в спор. В тот самый день.

(ПОЛЬХ – 13)

Ну что ж – осталось дорассказать о ПОЛЬХЕ всего ничего: то, что можно объединить под шильдочкой «И другое»…

Внимательный читатель этого блога (этой части блога) припомнит, вероятно, что немецкие издатели заинтересовались ПОЛЬХОМ, пролистав его научно-фантастический комикс “Spotkanie/Встреча”, опубликованный в самом первом номере журнала “Relax” (1976, 100 тыс. экз.).

Надо сказать, что, помимо прочего, это был первый польский комикс, в котором показана обнаженная женщина…

В 1982 году ПОЛЬХ завершил работу над великолепным альбомом “Rycerze fair play/Рыцари fair play” (спортивная тематика, заказ UNESCO), говоря о котором, знатоки особенно восхищаются сценой автомобильной аварии и находят портретное сходство одного из главных героев комикса с Фанки Ковалем. Альбом, однако, был издан только в 1986 году стараниями издательства “Sport i Turystyka”, которое вскоре после этого развалилось.

Серия “Tomek Grot/Томек Грот” (собственно, «в девичестве», “Jan Tanner”) – очередная попытка ПОЛЬХА всплыть на немецком рынке. Речь шла о цикле научно-фантастических радиоспектаклей, изданных в 1980–1989 годах в ФРГ на магнитофонных кассетах. К некоторым из кассет прилагались короткие комиксы, за которые нес ответственность как раз БОГУСЛАВ ПОЛЬХ. На эти комиксы и сейчас можно глянуть на страничке jantenner.net. Однако на польском языке был издан только самый первый альбом (из по меньшей мере трех готовых к изданию) – “Pościg/Погоня” (1989, изд. “AS Editor”).

Стараниями фэнов были неофициально изданы и следующие два альбома: “Czerwona gora w ogniu/Красная гора в огне” и “Woda Szaleństwa/Вода Безумия”. Примитивный сценарий, но волшебная рука ПОЛЬХА – хотя бы ради этого стоит познакомиться с работой.

“Upadek bożków/Падение божков” – короткая новелла по сценарию Мацея Паровского, подготовленная для выставки, посвященной падению коммунизма, была опубликована в посвященной этой выставке антологии “Breakthrough” (1990, английский язык), которая была издана также в нескольких других странах и на нескольких других языках.

На польском языке новелла впервые появилась в журнале “Krakers” (2000, # 2 (12), Wyd. “Michaś potrafi”).

«Журнал настоящих мужчин “Kron”» (или, как о нем пишут, эфемерный журнал “Kron”), главным редактором которого выступал БОГУСЛАВ ПОЛЬХ, был оригинальной попыткой обойти польское законодательство, запрещающее рекламу алкогольных напитков в печати. Были изданы лишь два номера журнала – # 1 (1999, Wyd. “Kron”, 60 тыс. экз.) и # 2 (2000, Wyd. “Kron”, 60 тыс. экз.).

В первом номере размещены лишь несколько панелей ПОЛЬХА одноименного комикса, а вот во втором появилось начало шестого тома комикса по Дэникену (“Ostatni rozkaz”), который в полном объеме был напечатан в Польше только в 2003 году. Журнал, увы, дал дуба после издания этих двух номеров. И таки да, в одном из кадров панели ПОЛЬХА была нарисована торчащая из кустов ракета с надписью “Made in Poland”; напомню, что о краже ракеты из оружейной фабрики MESKO в г. Скаржиско-Каменной долго и сильно шумела пресса в 1999 году.

“Skarb z Fortu Gercharda – Tajemnice stryja Bonawentury/Сокровище из Форта Герхарда – Тайна дядюшки Бонавентуры” (2015) – в годы гитлеровской оккупации один из героев комикса, дядюшка Бонавентура, бывший варшавский повстанец, спрятал в стенах крепостного укрепления в Свинемюнде (ныне Свиноуйсцье) некое сокровище. В нынешние времена его пытаются разыскать молодые люди, воодушевленные рассказами ветерана.

“Relax. Antologia opowiadań rysunkowych” (2016, # 1, сер. “Klasyka Polskiego Komiksu”, wyd. “Egmont”) – перепечатан комикс “Spotkanie”.

“Memoria e narrazione. Il fumetto storico polacco/Память и рассказ. Польский исторический комикс” (2016, итальянский язык, изд. “BWA Jelenia Góra”) – каталог итальянской выставки, в который включена новелла “Upadek bożków” (см. выше).

“100 na 100. Antologia komiksu na stulecie odzyskania niepodliegłośi/100 на 100. Антология комикса к столетию обретения независимости” (2018, изд. “WSiP”) – в томе напечатана новелла по сценарию Мацея Паровского “Pod Radzymin i z powroten/Под Радзимин и обратно”.

“La bande dessinee polonaise au SObD á Paris/Польский комикс на SoBD в Париже” (2019, изд. “BWA Jelenia Góra”) – каталог польской части на французской выставке в Salon de la bande dessinee au Coeur de Paris в декабре 2019 года, в которую (часть) включены были работы ПОЛЬХА.

“Aukcja komiksu I ilustracji/Аукцион комикса и иллюстрации” (9 апреля 2019, DESA [Dom Aukcyjny “DESA Unicum”] # 12) – каталог аукциона — обложка, биограмма, фотография, копии выставленных на аукцион рисунков.

“Aukcja komiksu I ilustracji” (2 июня 2020, DESA [Dom Aukcyjny “DESA Unicum”] # 14) – каталог аукциона — обложка, биограмма, фотография, копии выставленных на аукцион рисунков.

Плюс обложки книг Анджея Сапковского, Яцека Дукая, Эугенюша Дембского, антология “Trzynaście kotów/Тринадцать котов”, журнальные иллюстрации к новелле Марека Орамуса и др.

(ПОЛЬХ – 12)

В 1986 году, в декабрьском номере ежемесячника “Fantastyka” пришел к читателям рассказ о таинственном истребителе чудовищ, неутомимом охотнике на нечисть, беловолосом Геральте из Ривии. Рассказ носил не менее таинственное и странное название “Wiedźmin”, а написал его молодой коммивояжер, работник польского министерства внешней торговли Анджей Сапковский/Andrzej Sapkowski (дебютировавший, кстати, в журнале “Fantastyka” тремя годами раньше переводом рассказа американского писателя Сирила Корнблата «Слова гуру»).

Сапковский написал рассказ на спор с сыном и продолжать писательскую деятельность не собирался: самое большее, на что он рассчитывал – эпизодическое сотрудничество с журналом в качестве литературного переводчика. Рассказ, однако, понравился жюри объявленного журналом конкурса (или, точнее, нескольким его членам) и, обойдя тысячи конкурсных работ, завоевал премиальное место. Пусть да, третье (уступив второе рассказу “Cernie/Тернии” Яна Мащишина и первое – рассказу “Wrócieeś Sneogg, wiedziaam” Марека Хуберата), но премиальное место – приведя автора в некоторое воодушевление. Ну а дальше… «Каков конь – каждый видит». Читатели этого блога имели возможность наблюдать за тем, как развивалось сотрудничество молодого писателя с журналом. Эта тема, как и тема всемирного развития литературной карьеры Анджея Сапковского – предмет другого (и очень долгого) разговора. Нас же в данный момент интересует связь этой карьеры с другой, не менее славной карьерой – художественной карьерой БОГУСЛАВА ПОЛЬХА.

«Прочитав первый рассказ “Wiedźmin” — тот, который пришел на конкурс в “Фантастыку”, я сказал Мацеку Паровскому, что, по-моему, это абсолютный хит. Как комикс и готовый сценарий фильма. Мацек сказал, что, может быть, это так и есть. И добавил такую для меня диковинку, что в редакции мнения сильно разделились. Были даже голоса, звучавшие, к примеру, так: “Да что за хрень? Какой-то Ведьмук, Ведьмак, о чем это вообще?” Дескать это в принципе не хорошо, и ну их, такие выдумки, подальше. Я удивился, потому что для меня это был абсолютный хит, готовый отшлифованный алмаз, то есть бриллиант. Фактом остается, что Анджей Сапковский действительно не выиграл конкурс этим рассказом. Тем не менее, я остался при своем мнении и спорил с некоторыми людьми, потому что считал, что если уж ты сидишь в редакции такого журнала, как “Фантастыка”, то должен чутче воспринимать новые веяния. Споры были довольно ожесточенными, а спустя годы оказалось, что правота была на моей стороне, и я не скрываю, что горжусь тем, что вложил свой кирпичик в комиксный проект “Ведьмака”.

Сначала были иллюстрации к рассказам, печатавшимся в журнале “Nowa Fantastyka”. Известно было, что мы можем рисовать комикс, но с моей стороны не было никакого нажима, форсирования темы, я в это время занят был другой работой и думал этак про себя совершенно спокойно, что вот когда-нибудь… А Мацек Паровский, который в силу своей журналистской должности находился в самой гуще событий, когда встречался с издателями, много раз об этом им говорил, и в какой то момент на линии связи Прушиньский – Паровский проскочили искры. Издатель сказал: “Ну раз вы говорите, что может быть комикс, делайте комикс”. И тогда начались наши совещания. Потому что, когда читаешь вещь в подготовительной фазе, тебе все ясно и понятно. А начнешь присматриваться, появляются вопросы: как будет выглядеть этот персонаж — анатомически, физически, лицом, ходит ли он в штанах или, может, в чем-то другом, как известный нам Конан. Я был уверен, что мне все совершенно понятно, но стоило задуматься, начали прямо-таки наслаиваться проблемы. Но не это было хуже всего. По этой-то части я был профессионально подготовленным: могу нарисовать все, буквально все что угодно, только вот не все подойдет, потому что не все сможет окупиться. Проблема, которая меня занимала на первых порах: во что героя одеть — была решена после телефонных переговоров с Анджеем, и я уже знал, что не будет парня типа Конана с голым торсом или в юбке, подобно Торгалю. Герой будет действовать в кожаной одежде, потому что таким его Анджей описал. Я несколько иначе оформил эти кожанки и элементы украшений, какие-то мои предложения не вызвали возражений – например, перчатки с шипами.

В результате после короткой «пристрелки» я уже готов был стартовать и с героем, и с окружающим миром, но тут оказалось, что сценарная часть у нас, однако, зависла. Это зависание выражалось в том, что после раскадровки и оснащения текстом у меня появилось впечатление, что я читаю роман “Stara baśń”, а ведь мне хотелось чего-то другого. Меня это очень озаботило, и мы с Мацеком стали ломать головы над тем, как приблизиться к тому, о чем пишет Анджей. Вот тогда-то Мацек и изрек на одном из совещаний, объясняя почему мы так долго примеряемся и почему нам так трудно это идет, великолепную фразу: “Литература — это то, что очень трудно рисуется”. И это как раз квинтэссенция, тут Мацек кратко сформулировал нашу проблему. Сапковский пишет привольно, широко, у него прекрасные диалоги, но его герои ужасно болтливы, они если уж начинают говорить, то говорят замечательно, я восхищаюсь этим стилем, только вот комикс – это немного другое средство коммуникации и эту трепотню надо как-то подсократить. В книжке хватает мест, где герои на нескольких страницах перебрасываются шуточками, прямо-таки жемчужинками юмора, цинизма или чего-то подобного, но, холера ясная, от чего-то нужно и отказаться. Потому что в комиксе все это выглядит ужасно скучным. Нужно было найти какой-то замещающий ход. Мы его нашли, но я прямо говорю – это не литература Сапковского. Это нечто среднее, что-то искалеченное в литературном смысле, но, в то же время, обогащенное другим смыслом. Это нечто, которое можно рассматривать. Мы сохранили обязательный минимум из этих чудесных диалогов, но сокращений было много. И были места, где я прямо-таки на голову становился, чтобы сочетать с рисунком не только диалоги, но еще и голоса снаружи, со стороны. Вот, например, сцена в корчме, когда Борх разговаривает с Геральтом, а где-то рядом какие-то типы спорят из-за кота, который мяукает, а еще кто-то жалуется на жену. Эти тексты написаны специальным курсивом, чтобы они отличались для читателя, не знакомого с оригиналом – дескать там кто-то в глубине еще что-то говорит, мы этого не видим, но откуда-то оттуда, издали, доносятся пьяные голоса…»

ПОЛЬХ подробно рассказывает, как он (регулярно советуясь с Сапковским) принял то или иное решение: почему у Геральта именно такая внешность, почему у него “подковы” под глазами, почему взгляд исподлобья, откуда взялся шрам на подбородке и еще много чего другого. Не хочется комкать этот великолепный рассказ, поэтому давайте пока ограничимся результатом.

Первое издание комикса “Wiedzmin/Ведьмак” (сценарий Анджея Сапковского и Мацея Паровского, графика БОГУСЛАВА ПОЛЬХА) в 6 томах предприняло издательство “Prószyński I S-ka” в своем журнале “Komiks” в 1993-1995 годах:

“Droga bez powrotu/Дорога без возврата” (1993, "Komiks" nr 8 (26)/93, 50 000 экз.); “Geralt/Геральт” (1993, "Komiks" nr 9 (27)/93, 50 000 экз.);

“Mniejsze zlo/Меньшее зло” (1993, "Komiks" nr 10 (28)/93, 50 000 экз.); “Ostatnie zyczenie/Последнее желание” (1994, "Komiks" nr 2 (30)/94, 35 000 экз.);

“Granica mozliwosci/Предел возможности” (1995, "Komiks" nr 1 (31)/95, 35 000 экз.); “Zdrada/Измена” (1995, "Komiks" nr 2 (32)/95, 30 000 экз.).

В 2001 году комикс был переиздан компанией “Prószyński Media” в двух томах (с перемещением последней части – “Zdrada” – на второе место; так комикс переиздавался и в дальнейшем) и в твердой обложке.

В 2015 году вышло в свет коллекционное издание комикса в одном томе и в твердой обложке.

В 2016 году комикс напечатан в составе серии “Kultowe polskie komiksy” (№№ 1 – 6) издательства “Ringer Axel Springer” в виде шеститомника.

(ПОЛЬХ — 11)

А это из интервью, записанного в 2018 году:

«#nespie: Комикс хвалят даже представители младшего поколения. В чем секрет Фанки? Почему он не устаревает?

Мацей Паровский: Встретились три человека подходящего возраста. Тридцатишестилетний, сорокаоднолетний и Яцек-двадцатисемилетка – это был хороший коктейль. ПОЛЬХУ тогда было 41 год, и он был опытным уже рисовальщиком. Все, что стоило посмотреть и почитать в поп-культуре, записал на свой счет Родек. Я же немного занимался теорией, издал уже свою первую книжку “Bez dubbingu/Без дубляжа”, писал там о комиксе, кино, студенческом искусстве. То есть кино – не то, чтобы я его изучал, но немного как критик старался технически в него вникнуть. И лелеял такой замысел, чтобы в комиксе, в конструкции кадра и панели использовать то, что я знаю о технике кино. Я много читал критики искусства, ПОЛЬХ знал о комиксе все возможное, ну и нам на самом деле хватало времени на то, чтобы поспорить, примерить несколько вариантов, прийти к согласию. Эта история шла вместе с нами, вбирала в себя наши разные, противоречивые в чем-то характеры, Польшу за окном – мы сами себе поднимали планку и чувствовали, что действуем правильно, что читатели должны это воспринять, но от нас требовалось много труда и желания. Ситуация была унылой, Польшу схватили за горло танки, выехавшие на улицу 13 декабря, и милиционеры, следившие за соблюдением комендантского часа, а мы в комиксе били милиционеров по мордасам, компрометировали диктаторов и лживых пресс-секретарей и помогали борцам с тоталитарной системой, уходившим в подполье.

#nespie: А как вам удавалось преодолевать цензуру, которая тогда еще существовала?

Мацей Паровский: Сегодня уже никто не понимает, чем эта цензура была. Если бы мы написали слово «Катынь», цензура его вычеркнула бы, если бы написали «17 сентября 1939 – нож в спину», цензура это тоже вычеркнула бы. Но бунтарские истории, рассказываемые в ауре или конвенции космического боевика, где действие развивается в будущем, в городе с не польским названием или даже вовсе на других планетах, имели шанс <прорваться>. Цензоры реагировали на лозунги, на фишки, а мы создавали космическую историю о сыщиках в ракетах, которые разоблачают заговор инопланетян космического уровня и стреляют в коррумпированных полицейских.

#nespie: В комиксе весьма заметно западное влияние. Был ли кто-то, послуживший прототипом Фанки?

Мацей Паровский: Откровенно говоря, западные комиксы хорошо знал только ПОЛЬХ. Мы с Яцеком о комиксах мечтали; помню, что где-то за год до того, как мы взялись за эту работу, я побывал в Париже и там наткнулся на длиннющий прилавок с комиксами и увидел, чем этот самый комикс может быть. Не “Подпольным фронтом” или “Капитаном Клоссом”, но великолепным изысканным графическим приключением в тысяче конвенций, с развитием тысячи мотивов, в тысяче фантастических миров. Разумеется, я пришел в восхищение. Мы, когда писали <сценарий>, когда делали этот комикс, хотели исполнить собственные мечтания, соблюсти собственные критерии комикса со значительным, непредсказуемым, запутанным и бунтарским сюжетом. Трое парней, не жалея времени, сочиняли и не чувствовали себя одинокими – нам покровительствовала очень богатая сокровищница фантастических произведений. Из этой сокровищницы мы брали различные коды, ситуации, возможности. Ведь это не случайность, что так много молодых людей дебютирует в фантастическом жанре, потому что этот жанр их ждет – ждет молодых впечатлительных людей, которые хотят что-то сказать. У них нет жизненного опыта, но они уяснили себе конвенцию и работают в ее рамках, а затем эти рамки раздвигают, модифицируют. Ведь это неверное утверждение, что все книги, все сценарии должны быть написаны семидесятилетними стариками, которые знают все о жизни, науке и вселенной. Нам сильно повезло, мы хорошо подошли друг к другу, были смесью именно таких составляющих, какие требовались. То же самое было с моей функцией редактора – я не вылетел из журнала через год или два, потому что со своим характером подходил для должности руководителя отдела польской прозы, потому что я любил своих авторов, быстро осознал, что они лучше меня и не вступал с ними в состязание. Это ужасно, когда редактор завидует автору или начальник научного учреждения завидует сотруднику, изобретшему нечто новое. Комикс, фантастика и журнальный отдел польской прозы – это великое приключение по моей мерке. Я знаю великих авторов, которые не годятся для редакторской работы, попросту не обладают предрасположенностью к этому, а написали много больше книжек, чем я. Но ни один из них, кроме Орамуса, не занимался так много критикой, которая заботливо склоняется над авторами, над их творениями. То есть я стерег свое корыто, и я люблю свое корыто».