Хоррор, мистика и саспенс

Я прочёл этот роман ещё в рукописи, параллельно с кучей какого-то невнятного олдового отечественного хоррора. Что примечательно, хоррор, прочтённый мною в тот заход, оказался просто невыразимо хуже бодрого и современного Кабира. И это заставило меня задуматься. Может, быть русский хоррор не взлетел в нулевых не потому, что народ не был готов? Не потому, что Стивенкинг забил все полки? Может, он просто был хреново написан?

Но к делу! У нас тут свежий роман Макса Кабира, а это всегда событие. Тем более, что в "Гидре" автор играется не только с названием, но и с сеттингом, населяя Советский союз Древними Лавкрафта. Лавкрафт в моде по жизни, а Союз — тема модная в последнее время . У моего поколения (и старше) проснулась ностальгия. У молодого поколения проснулся интерес к стране, ставшей уже во многом мифологической. На вскидку вспоминается "Пищеблок", "Метрономикон", "Атомик харт", да и старенький проект "Дизельпанк" не стоит сбрасывать со счетов. Короче, многие в такое смешение уже успели поиграться. И я в том числе.

В новом романе Кабир не выдумывает ничего нового, а бережно собирает кирпичики хоррор-тропов, чтобы из них построить что-то своё, Кабировское. И тогда уже получается что-то новое. По мне наибольшую ценность представляют детали, позволяющие складывать картину советской эпохи заново. Когда знаменитые советские режиссёры снимают неизвестные тебе фильмы в духе своего мира и времени, а Владимир Ильич толкает речугу о вреде не просто древних культов, но культов Древних.

При этом Кабир обходится со своим миром без излишнего пиетета, но и без тотальной грязи. Как и в реальном Советском союзе в мире "Гидры" есть плохое и хорошее, герои и подлецы, трудовые подвиги и зэчий труд, титанические проекты и местечковая чиновничья мелочность. И это делает мир живым, разным и действительно интересным. Получилась занятная штука, которая должна угодить практически любому хоррор-фэну. Тут вам и кровища, и любовь на трупах, и облечённый властью людоед, и зомби, и Древние боги, и превозмогание, и пафос, и секс, и отвращение, и вера, и безбожие, и много чего ещё.

А, да! Ещё внутри замечены истории из паблика КЛНК. Ничего не пропадает у рачительного хозяина. Всячески рекомендую фанатам жанра, да и не фанатам тоже можно попробовать. При всём моём ровном отношении к Лавкрафту, мне такое смешение крайне понравилось.

PS: Издание симпатичное. От полувымышленного био — орал, как мандрагора!

Творчество Д. Бобылевой для современного русского хоррора считается ныне свежим дыханием. Нестандартный стиль автора награжден множеством премий. Необычность романа «Вьюрки» приковывает массовую аудиторию, напоминая всем что-то близкое и даже родное. Ваш покорный решил выяснить, что делает книгу уникальной. Почему, при всей экстраординарности Дарьиных произведений, мы узнаем в работах писательницы нечто знакомое. И нашел главную силу ее текстов в сказочности, а также в экспериментальности.

Бобылева не церемонится с читателем. Она подает мистические события непривычно откровенно, без реалистичной трактовки. Рассказывая о существах, пришедших в дачный массив «Вьюрки», чтобы занять место живущих там людей, автор часто использует формулировки типа “а потом произошло такое-то непонятное и странное и событие”. Данная подача заметно выделяется на фоне так называемых «взрослых» ужасов, акцент в которых поставлен на реализме. Все потому, что искушенный жанром читатель привык давать трудно объяснимым событиям несколько интерпретаций, чтобы углубить текст, усложнив трактовку истории. «Вьюрки» же лишены любой вариативности. Однако, несмотря на всю их простоту, именно такая прямолинейность и цепляет читателя.

Она видна не только по манере изложения, но и благодаря работе с образами страшных существ. Изначально нам не говорится, что сущности реальны, и все ограничивается общими фразами типа “в кооперативе происходит нечто странное”. Но достаточно быстро выясняется, что пришедшие в деревню твари имеют плоть и способны контактировать со всеми физически. Соседи из Иномирья охотно пользуются этим, вплоть до убийства человека, чтобы заменить жертву собой, материализовавшись в мире вместо нее. Благодаря тому, что пришедшие во Вьюрки сущности принимают облик любого предмета, роман подобен сказке, где потусторонние (особенно злые) существа живут бок о бок с людьми.

Однако нужно признать, что в некоторых главах монстров как таковых нет. Например, в истории о Витьке́ зло действует скрыто. Читателям показан герой, одержимый непонятной силой, которая никак не описывается. Вся хоррор-составляющая там ограничена паранормальными случаями, которые разворачиваются вокруг основного действующего лица.

Видно, что Дарья не злоупотребляет описаниями. Даже центральных героев она больше описывает с объектной стороны, чем субъектной. Так, лаконичные внешность, типаж и поведение персонажа на людях раскрывают его характер сильнее внутренних проблем. Причем наиболее полно мы узнаем о героях, когда наблюдаем, как они ведут себя в быту еще до столкновения с мистикой. То есть, они не всегда раскрываются через конфликт.

Когда о нем все же нужно сказать, Бобылева делает это косвенно, показывая характер человека через тяжелую биографию (какое детство тот провел, где рос и с кем). То есть, психологический портрет напрямую зависит от жизненных обстоятельств, но почти не влияет на них в ответ. Из-за чего события романа слабо зависят от личностных качеств конкретных героев. Например, алкоголик Никита не влияет на сюжет прямо, даже когда забывает о своей зависимости благодаря любви к рыбачке Кате. Он, хоть и пытается проявить активность в отношении девушки, все равно остается пассивной пешкой, которая подстраивается под обстоятельства – вслед за остальными героями.

Так что, внутренний динамизм «Вьюрков» не виден сразу. Он уступает событийной канве, которая разворачивается по законам Иномирья, не подчиняясь поступкам людей. Конечно, сюжет становится немного костным, ибо законы Изнанки диктуют героям свои условия и заставляют мириться с роком, что предначертан высшими силами. С одной стороны, этот фатализм уподобляет роман сказке, а с другой подчеркивает, что текст напрямую не подчиняется законам драматургии.

Несмотря на всю фантастичность, родство со сказкой заметно не сильно. У романа нет прямолинейности, на которой выстроено большинство сказочных сюжетов. Возможно, дело именно в том самом эксперименте над законами классической драматургии. То, что текст напрямую не подчинен ее правилам, ясно и по отдельным главам. Например, в истории о двух враждующих соседках виден открытый финал. Но сильно выражена его незавершенность, так как ссора между старушками быстро исчерпывается на фоне другого происшествия, прямо к основному сюжету главы не относящегося. Из-за происшествия, странности, описанные на первых страницах, к финалу проходят, а почему – неизвестно. То есть, в этом и других случаях проблема не решается, а финал не получает четкой, однозначной трактовки, из-за чего его можно интерпретировать по-разному.

Но, тем не менее, данные части романа завершены, потому что все действие сводится к конкретному событию, которое, хоть и не разрешает конфликта, но сбивает градус общего напряжения — в результате оно теряет значимость. Характерно, что не скрывается и противоречивость такой развязки, в чем есть определенный уровень мастерства. Подать открытый финал как завершенный, не показав, как разрешена основная для главы проблема, — задача не из легких.

То, что здесь применена именно авторская техника, подтверждается впоследствии. Когда мы замечаем еще несколько историй с финалом без внятной развязки, становится понятно, что это действительно прием. Дарья намеренно оставляет хвосты, чтобы позже развязать их разом, дав единую серию ответов на все недосказанности. Вероятно, поэтому отдельные микро-сюжеты строятся не на одном, а на нескольких странных происшествиях, возле которых разворачивается целый ряд событий с множеством персонажей. Нужно сказать, что так происходит не всегда. Перед этим работает формула, по которой один герой включен в одно событие, а другой — во второе. Но она выключается, когда действующие лица пересекаются в новой, единой локации и развиваются в более масштабном конфликте. В результате, несколько скопившихся и объединившихся в одной точке проблем всегда усложняют друг друга. Как происходит, например, в «Стуколке», где повествуется о семье, мучимой сущностью, что посилилась в одном из дачных домов. Дать отпор твари приходит много героев, которые связаны между собой другими, более ранними бедами.

Не менее сложна работа Дарьи со временем. В одном фрагменте могут уживаться несколько временных плоскостей. Так, порой начальные события представляются текущей минутой, а затем их сменяет сцена из прошлого, переход к которому вообще незаметен. О том, что речь касается былого, читатели узнают впоследствии, когда Бобылева возвращает их к исходной точке рассказа. Примером такого скрытого перехода может служить воспоминание рыбачки Кати в «Близких контактах…», которое, пока девушка не вернулась к моменту “здесь и сейчас”, кажется происходящим в реальном времени.

Временны́е переходы касаются и общей структуры книги: за главой о Валерыче, расположенной в начале, идут истории, которые предшествуют ей хронологически. За счет данной конструкции роман выглядит панорамой с множеством не связных на первый взгляд звеньев. Текст напоминает единое полотно, швы которого то пересекаются друг с другом, то расходятся в разные стороны, сохраняя в итоге цельный узор. В отдельных случаях он углубляется деталями, которые усиливают акцент на чем-то доселе не явном, и общая композиция обретает более точные очертания. Иногда так развязываются некоторые сюжетные хвосты, о которых было сказано выше.

Кроме времени, на структуру «Вьюрков» столь же глубоко влияет язык. Благодаря простоте изложения текст не утяжелен лишними деталями, и не теряет силу даже из-за повторов, которые встречаются часто. Анафоры не режут глаз, а тоже выглядят как полноценный прием, который упрощает нам чтение, а автору — работу. Благодаря легкому изложению, как было сказано, писательница может использовать обороты типа “а потом”, “а затем” и проч., или показать внезапность события фразой “неожиданно”, “и вдруг”, “и тут”. В традиционной литературе подобный тон кажется дурным, но, как и предыдущий, он работает на общую художественную целостность. Благодаря легкому переходу от одной сцены к другой, воедино сплетается больше разрозненных элементов, из-за чего конструкция, даже несмотря на усложнение, остается изящной.

То, как сложный текст с множеством мелких деталей складывается в цельную композицию, наглядно видно в особо напряженных сценах: драматически сильные моменты описаны просто. Например, в конфликтных сценах Бобылева не опирается на эффектный прием диалога, когда герои выясняют отношения, сталкиваясь лбами. Она лишь рассказывает, как решился тот или иной микро-кризис в их отношениях. Например, “и сказал Иван Иваныч Петру Петровичу, что было так-то и так-то, и узнал он то-то и то-то”. Данная форма подачи родственна сказочной, когда герой (условный мужик) вернулся из-за леса, из-за океана, и сказал “что видел таких-то русалок на ветвях, и что они делали”.

В сказках, преимущественно, герои не объясняют, что у них в голове: за них говорит автор. И во «Вьюрках» использован аналогичный, сказочный прием. Из-за этого уменьшается и число открытых конфронтаций между героями. В результате может показаться, что некоторым историям не хватает активного действия. Но большую часть книги главы выглядит медленными, ибо напряжение держится за счет внутренней динамики. Внешняя же заметно усиливается лишь в финальных главах. На это влияет и способ повествования, привязанный к разным героям. Скачки, когда мы смотрим на сюжет глазами одного персонажа, а затем – глазами другого, учащаются именно в нужный момент, не дают расслабиться, и действие автоматически кажется более интенсивным.

Резюмируя, можно сказать, что подобной техникой Бобылева, скорее, намеренно сглаживает низкую конфликтность в романе. По тому, что конфликтный заряд отдельных глав ослабляется к их завершению, а не разрешается полностью, равно как и по тому, что герои раскрываются посредством описаний, а не через активные поступки, ясно, что Дарья избегает лишнего пафоса. В значительной степени на такой минимализм указывает и стилистика: ведь было отмечено, что не подчиняющийся законам драматургии текст уходит в поле сказки, в наиболее значимых сценах оставаясь без диалогов.

О нежелании автора усложнять говорит и отсутствие вариативности в трактовке событий романа. Бобылева продолжает излагать незатейливую сказку, отказавшись от игры со смыслами. Все мистическое подается открыто, из-за чего кажется выдумкой и не пугает ценителей по-настоящему страшной литературы.

Для романа это имеет ряд последствий. Поначалу он выглядит реалистичным триллером. Затем появляются фрагменты неприкрытого сюра и, лишь частично, ужасов. После сюжет захватывает откровенная фантастика, из-за чего небольшая хоррор-составляющая утрачивает силу, а триллер остается в качестве антуража. Тем более странно на фоне такого ослабления выглядят слэшер-элементы, которые появляются ближе к финальным главам с высокой динамикой. Сцены, когда герои бегают с топором друг за другом или за монстром, у кого-то из них есть когти и кто-то хочет кого-то порезать, убить или расчленить разительно отличаются по стилю от более сдержанного начала.

Однако нельзя сказать, что вульгаризация (буквально – упрощение) опошлила «Вьюрки». Скорее, она показала, что современный мистический роман может быть писан «не по правилам»: с комбинацией разных, отличающихся друг от друга жанровых деталей, нестандартными приемами изложения, хронологически рваным, но, тем не менее, очень цельным повествованием, которое засасывает непритязательных читателей и способно удовлетворить запрос опытной аудитории.

Первая публикация: журнал «DARKER. №9'23 (150)», сентябрь 2023 г.

Ставьте оценку рецензии здесь

Детские страхи не беспочвенны. Они всегда на чем-то основаны. Боязнь темноты, звуков, привидений или чего-то еще — обычное дело для детей. Взрослые могут не верить, отрицать духов, смеяться над ними, но ребенка не обманешь. Он-то точно знает, что именно видел и слышал. А раз страх реален, значит, реален и его источник, таков парадокс детского сознания. Спасительное неверие – удел и щит взрослых, но не маленького мальчика, оказавшего с призраками лицом к лицу. Говорить правду он еще не отвык, а врать, в том числе себе, пока не научился.

Все началось, когда Неду было четыре года. Однажды ночью нечто призрачное едва не убило его мать. По счастливой случайности, женщина тогда выжила, но происшествие оставило неизгладимый след в памяти Неда. Прошло шесть лет, семья переехала в маленький захолустный городок Линнхейвен, подальше от большого и неуютного Вашингтона. Все в Линнхейвене вроде бы хорошо. Преступлений не бывает, люди спокойные, жизнь неторопливая. В общем, тишь, гладь и сплошная благодать.

На новом месте Нед сдружился с двумя стариками из рыболовной лавки – Лузгарем и Мутным. Те учат его удить рыбу, копать червей и всякой другой житейской премудрости. Заодно травят старые рыбацкие и городские байки. Нед доволен. Ему с новыми друзьями хорошо.

Но что-то идет за ним по пятам. Что-то из прошлого. Оно подает ему знаки, вторгается в его жизнь, даже в безопасное пространство его комнаты. Нед пытается делиться страхами с родителями и друзьями. Но те и другие к его словам глухи. Для них это просто детские глупости. А угроза с каждым разом все ближе и страшней. И Нед понимает — надеяться ему не на кого, кроме себя.

Несмотря на явную сверхъестественность в «Фантоме» очевидна авторская игра, основанная на двусмысленности. Томас Тессье оставляет небольшую, но удобную лазейку для интеллектуального маневра. Ну, а что если это все-таки фантазии, мало ли… Дети есть дети. Происходящее реально настолько, чтобы реальность эта не выходила за условные пределы детского сознания, которое способно на удивительные вещи. И в самом деле, детские страхи остаются с детьми до той поры, пока дети не вырастут. Об этом самом Неду рассказывают его друзья, отец и даже мать, которая чует неладное, но тоже зашорена взрослым здравым смыслом.

Детство особая страна, овеянная дымкой небывальщины. Рэй Брэдбери превратил ее в чарующую сказку, прошедшую красной линией через его произведения. А Томас Тессье обратил сказку детства в ужас, Фантома, который дотянется до ребенка из тех мест, где обитает смерть и захочет унести с собой. Сказки бывают и страшные. Такие, от которых дыхание прерывается и сердце в пятки уходит.

Нед получит немало доказательств существования Фантома, но их к делу не пришьешь, слишком призрачны они, как и сам Фантом. Почти все, связанное с вторжением неведомого здесь обманчиво и двояко и может быть объяснено простыми совпадениями и наваждением. Уверенность в происходящем, конечно, есть, но стопроцентной ее не назовешь. В такое только впечатлительный ребенок поверит, а не разумный взрослый с его твердокаменной логикой.

В этом изюминка «Фантома». Побороться с собственными сомнениями. Побыть напуганным ребенком, живущим внутри. В признании невероятного очевидным и наоборот. Нет, головоломкой для читателя роман не станет, но призадуматься определенно заставит. И вновь пережить тревожное чувство уязвимости, которое испытывал каждый ребенок. Потому что именно на нем автор и играет, используя этот огромный нерастраченный ресурс с полной отдачей. А читатель, в свою очередь, сможет убедить себя в том, что ближе ему по складу ума. Хотя маленький уголек сомнения так и останется тлеть в сознании каждого, кто подступится к загадке. Потому что загадана она мастерски.

Дьявол, как мы помним, кроется в деталях. Для «Фантома» такая деталь — жанровая неопределенность. Она стала той подножкой, о которую споткнутся многие. Роман так до конца и не выбрал, кем ему стать – психологическим или мистическим хоррором. Он будто бы устранился от этой дилеммы, предпочтя не спеша дрейфовать из стороны в сторону на протяжении всего повествования, но отчетливого крена ни к одному из двух полюсов не допускает. Он нашел свой баланс.

С другой стороны, благодаря опять же неоднозначности сюжета, излишне категоричным в суждениях быть не получится, и многие другие сочтут маленькие недостатки книги ее немалыми достоинствами, потому что «Фантом» это очень ловкий перевертыш. Он оригинален и необычен своей идеей и мало кого оставит равнодушным. Категоричность удел детей, а книга Томаса Тессье не столько о ребенке, сколько о непростом прощании с детством, в чем убедится каждый, кто ее прочтет.

В «Последних штрихах» Томас Тессье исследует пределы маниакальности и заходит в своих поисках далеко. Примерно как Джеймс Баллард или Дэвид Кроненберг. Дальше, как показывают события романа, двигаться просто некуда, там обрыв, за которым человека нет, он растворяется в собственной необузданности. В самом деле, поверить, что эту историю мог бы написать Баллард, а экранизировать Кроненберг совсем не трудно, она очень близка им обоим по духу.

Том Сазерленд много лет учился на врача и наконец закончил свое образование. Том ощущает неуверенность и растерянность. Он не знает, правильно ли выбрал профессию и хочет развеяться. Родной Огайо ему тесен и Том решает пожить в Лондоне. Благо, кое-какие деньги у него есть и их хватит на полгода. Большинство времени он проводит в барах и пабах, где встречает странного человека по имени Роджер Нордхэген. Роджер пластический хирург. Этому занятию он посвятил всю жизнь.

Нордхэген постоянно намекает Тому Сазерленду на возможность неплохо заработать, водит того по закрытым злачным местам и предлагает устроить всю его лондонскую жизнь так, чтобы впредь у Тома не было проблем ни с жильем, ни с деньгами. Стоит только захотеть. До поры Том отнекивается, но однажды Нордхэген знакомит его со своей секретаршей Линой. Девушка, в которую Сазерленд влюбляется без памяти, убеждает его принять предложение Нордхэгена. При этом она предупреждает Тома – если тот согласится, пути назад не будет. И конечно, ослепленный чувствами Сазерленд соглашается.

Проза «Последних штрихов» холодна и бесчувственна, она достигает высот отстранения, позволяющих наблюдать за человеческим зверством из относительной безопасности, не боясь быть захваченным происходящим. Да и невозможно вжиться в такое, ужас подобного рода всегда воспринимается отстраненно, потому что происходит с кем-то другим. Просто еще один кричаще-немой заголовок о новом маньяке с неисчислимым количеством жертв. Такое знание трудно поддается осмыслению, человеческий разум предусмотрительно обезопасил себя от него, оставив лишь крохотную замочную скважину восприятия, куда оно просачиваются как сухое предупреждение: «будь осторожен». Людское безумие не ограничено ничем, кроме смерти.

Как поведет себя человек, не стесненный ни моральными, ни материальными рамками, что он будет делать, какого зверя выпустит на свободу? Томас Тессье в поисках ответа ссылается на весьма авторитетных персон. На Андре Жида, Достоевского и некоторых других писателей, калибром поменьше. Но больше всего он опирается на собственное писательское чутье, которое его не подводит. Нам же остается только довериться ему в путешествии в глубины внеморального человеческого Оно, стирающего самое себя в погоне за властью и наслаждениями.

Персонажи Томаса Тессье конечно совсем не похожи на «тварь дрожащую». В отличие от мучимого чахоткой горячечного студента Раскольникова, это люди сытые и весьма респектабельные. Им страдания тела и духа неведомы, скорее они изнывают от экзистенциальной пресыщенности, которая и толкает их в пропасть. Буржуа, они и есть буржуа. На сытое брюхо ощутить себя сверхчеловеком до смешного легко и просто.

Выбор, сделанный Томом Сазерлендом один раз, приведет его в конечном счете ко множеству других развилок, где сомнению уже не будет места. И Том покоряется. На первый взгляд он не готов мириться со злом, но в конечном счете всегда говорит ему «да». Ведь пути назад все равно нет, да и не хочется ему назад. Там слишком скучно, а Том от такой жизни отвык. А все-таки, понимает он, Роджер Нордхэген сделал правильный выбор, пригласив его в компаньоны.

Томас Тессье не стремился слишком глубоко копаться в «Я» персонажей романа поскольку в этом нет нужды. Все их мотивы на поверхности. То самое «Я» на поверку не скрывает почти ничего, кроме грубых первобытных инстинктов, которые человек привык рационализировать, потому что это удобно и дает ощутить подобие твердой почвы под ногами. Хотя на деле это зыбучий песок, где с каждым движением увязаешь все глубже. Но и глубина его тоже обманчива. Под поверхностью зыби ничего не обнаруживается. И вот это как раз и пугает.

«Последние штрихи» по-медицински методичны и тщательно выверены. Сюжет романа логичен и последователен. Для любителей жанра то, что доктор прописал. Конечно, откровением роман не станет, но достойное место в ряду триллеров займет по праву.

«Непорочная пустота» задумывалась Брайаном Ходжем как рассказ. Однако, начав писать, он не смог остановиться, пока не получился небольшой роман. Текст оказался своенравным и влезать в рамки рассказа, который в свою очередь должен был стать заглавным для сборника, отказался. Сборник впоследствии получил название «Соскальзывая в небытие» и стал отдельной книгой, однако связи с «Непорочной пустотой» по признанию автора не утратил. Для него эти книги – спутники, но именно «Непорочная пустота» обладает особым, если не притяжением, то уж точно положением в возникшей литературной галактике. Все-таки не каждый рассказ вырастает в роман по своему хотению.

В детстве на Дафну напал маньяк и ее брат Таннер винит в этом себя. Дафна осталась жива, но с тех пор ее жизнь превратилась в постоянное бегство и череду бесконечных проблем. После очередного исчезновения сестры Таннер, столкнувшись с необъяснимыми и жуткими явлениями, понимает, что нынешняя пропажа Дафны отнюдь не попытка убежать от себя, а нечто совсем иное.

Таким образом, повествовательных линий в романе две — Дафна, чей рассказ попутно еще и исповедь и история ее брата от третьего лица. Пока Таннер разыскивает сестру, Дафна рассказывает о причинах своего бегства. Поначалу выглядит все довольно банально и неприглядно, но спустя некоторое время Дафна понимает, что впуталась во что-то такое, что грозит опасностью не только ей, но и всей планете. И исходит эта опасность не откуда-нибудь, а из глубин космоса.

Философия "Непорочной пустоты" одновременно причудливо витиевата и прямолинейно груба. Это приправленный научпопом дарвинизм, при этом еще и замешанный на густом цинизме, в каковой частенько незаметно для себя обращаются люди, разменявшие третий десяток. На первый взгляд такой подход примитивен и ничего особенного, кроме монотонного и нудноватого резонерства не обещает. Однако это постоянное зудение постепенно и незаметно, шажок за шажком, стежок за стежком ткет под носом читателя все явственней проступающие из ничего очертания лавкрафтовской бездны. Той самой, которая с неизбежностью затягивает всех его аутсайдеров. Так и Дафна и Таннер медленно, но верно осознают, с каким кошмаром столкнулись.

Лавкрафтианский хоррор это ужас и обреченность перед лицом Вселенной с одинаковым безразличием перемалывающей не только галактики и планеты, но и людей с их чувствами, устремлениями и надеждами. В романе эта бездушная машинерия мироздания предстает и в богоподобной и в человеческой ипостасях. И не сказать, что вторая проигрывает первой. Перед нами именно тот случай, когда по известному выражению "оба хуже". И, соответственно, в обоих случаях на снисхождение надеяться смешно — полагаться можно только на собственные силы и звериные инстинкты. Иных путей спасения нет и это действительно страшно.

В своей борьбе Дафне и Таннеру суждено будет пройти через многое и еще большим пожертвовать. И все это чтобы, наконец, понять: судьба в своем равнодушии тождественна Вселенной, и, в сущности, сливается с ней в единое целое. Судьба это Вселенная и есть. И бедный человек, оставленный наедине с ужасами мира, не удостаивается даже презрительной насмешки этой судьбы, поскольку он ей безразличен. Жизнь есть просто форма существования белковых тел, обусловленная произвольной игрой стихий и бесконечных случайных совпадений. Только так. Констатацией этого факта Брайан Ходж упивается чуть ли не в каждом абзаце "Непорочной пустоты".

Главный мотив романа слово в слово вторит Лавкрафту — человечество лишь песчинка атомов, чье бытие хаотично и бессмысленно даже в пределах Земли. А уж о космосе с его непредставимыми обитателями и говорить нечего. У них на нас недвусмысленно гастрономические планы. Нам же остается только бороться изо всех сил вопреки неизбежному. Все пути ведут в бездну, но кто сказал, что бездна это конец?

Сборник «Соскальзывая в небытие» состоит из одиннадцати рассказов, которые вопреки сетованиям Ходжа ничуть не проиграли от отсутствия якоря в лице «Непорочной пустоты». Хотя, некоторые концептуальные связи с романом «Соскальзывая в небытие» все же имеет, но не настолько прочные, чтоб проиграть от разрыва с ним. Скорее, связь эта тонка и призрачна, как нить паутины. И так же и легко и без последствий рвется. Так что сиротой сборник не стал.

«Под корень» рисует печальную картину жизни умирающего сельского округа, где остались только старики и наркоманы. А еще таинственные торговцы наркотиками, что обосновались в окрестных лесах и неуловимы для полиции. Впрочем, есть в тамошних лесах и еще кое-кто или кое-что, с чем столкнутся двоюродные сестра и брат, приехавшие разобрать вещи, оставшиеся в старом доме после смерти бабушки. И встреча эта готовит для них много неожиданного. Атмосфера в рассказе напряженная, в лучших традициях малобюджетных сельских ужасов 90-х и 00-х годов. Кроме того, в «Под корень» ощутимы некоторые мотивы первого сезона «Настоящего детектива». Что, конечно простое, но приятное, совпадение.

«Мертвый ветер перемен» перенесет нас в маленький городок, застывший в 60-х годах прошлого века не по своей воле. Город захвачен одной из самых известных и таинственных сущностей лавкрафтовского пантеона. Но кажется, томиться жителям осталось недолго, недалек день избавления. Вот только цена будет слишком высока. Не самый выдающийся, но интересный образец лавкрафтианского хоррора, где милая сердцу каждого поклонника Кинга одноэтажная Америка встречается с Великими Древними.

«Обновленные шрамы» история о демонах, переиначенная в постиндустриальном духе. Человеческие тела по-прежнему остаются излюбленными сосудами для потусторонних сущностей. Но входом в мир людей для них стали городские зоны отчуждения: пустыри и заброшенные стройки, где демонов выслеживают сталкеры-любители, время от времени становясь их жертвами. Однако «Обновленные шрамы» не о сталкерстве. Он о том, что заставляет людей искать встречи с демонами. О запустении не только и не столько вокруг, сколько внутри человека, чем демоны ловко пользуются.

«За нашими окнами, в наших стенах» рассказ о мальчике, рисунки которого становятся реальностью. Родителям пришлось запереть его на верхнем этаже и лишить возможности рисовать. Но однажды в окне соседнего дома он видит девочку, приехавшую туда в гости. Они становятся друзьями, с ней он делится своей тайной. А заодно хочет ей помочь. Так, как может только он. «За нашими окнами…» тоскует по одинокому детству и утраченной взрослыми вере в чудеса, и навевает мимолетные воспоминания о детских историях Брэдбери. Но вдохновлялся Брайан Ходж, по собственному признанию не Брэдбери, а Лиготти. И мрачностью фантазии и гротеском этот рассказ многим творениям Лиготти не уступает.

В рассказе «Вечные, с самой среды» все начинается хорошо. Обрушившийся на маленький городок снегопад предвещает школьникам длинные выходные. Однако уже на второй день что-то идет не так. Маленькие брат с сестренкой замечают в родителях непонятные странности. Чем дальше, тем странностей становится больше. И дети уже не так рады нежданным выходным. «Вечные…» один из лучших рассказов сборника – трогательной правдой детской жизни он не оставит равнодушным никого. Но маленькие радости слишком хрупки и недолговечны. А снегопад все не прекращается…

«Укройся за моей улыбкой» написан от лица маньяка, который во всем стремится видеть только хорошее. Особенно в самом плохом. Своей жертвой он выбирает экзальтированную девушку-блогера и долго следит за ней в интернете, прежде чем напасть. Однако, далеко не все оказывается таким простым, как виделось ему сквозь розовые очки.

«Мы, счастливые сироты» о маленьком городке, где каждый Хэллоуин ненадолго возвращается душа одного из умерших за год жителей. Все потерявшие близких тщательно готовятся к этому событию. Одна из таких несчастных — молодая вдова с маленьким ребенком. Учитывая количество претендентов, шанс у нее крохотный и надеяться особо не на что. Хотя, это как посмотреть — финальный твист удивит и главную героиню, и большинство читателей. А ведь действительно, ловко. Вроде ничего особенного, но впечатляет. Слона-то я и не заметил…

«Возможный облик грядущего» идейно близок «Непорочной пустоте». Здесь некие существа прорываются в наш мир через прямые углы, чтобы убивать детей, лишая человечества шанса на будущее. Надо отдать автору должное – в рассказе присутствуют обреченность и напряженная борьба человека за жизнь своих детей, но все равно выглядит он как сыроватый набросок «Непорочной пустоты», сделавшей поворот не туда.

«Лекарства для больного мира» о музыканте, решившем наказать критика-шарлатана, огульно льющего помои на всех подряд. Для него это не просто заработок, но жизненная философия, помогающая преуспеть. Что естественно идет вразрез с принципами взявшего на себя возмездие музыканта. В итоге правы окажутся оба. «Лекарства..» хорош не сюжетом, а моралью, показывающей разницу между «хорошо» и «плохо» на очень наглядном примере.

«На одной глубине с тобой» прекрасный образец лавкрафтовского хоррора о глубоководных. Женщину с экстрасенсорными способностями приглашают на секретную военную базу. Ее задача – наладить контакт с людьми-амфибиями, захваченными правительством в Инсмуте много десятилетий назад. Что-то влечет амфибий, не дает им покоя. И вскоре это что-то обещает заявиться на остров. Космического ужаса в «На одной глубине с тобой» хватает, но изюминка рассказа в филигранно проработанной психологической составляющей, по силе не уступающей лавкрафтовскому наследию. Р`льех по-прежнему на месте и является во снах. Притяжение Инсмута все так же сильно. Океаны – холодны и глубоки. Одним словом – welcome.

И наконец, последнее по очереди, но не по значимости произведение, вошедшее в сборник – «Еще один, последний год без лета». Им Брайан Ходж закрыл дыру на месте «Непорочной пустоты» и не прогадал. Рассказ настоящая жемчужина сборника, его путеводная звезда и луч света в непроглядной тьме одновременно. Изощряться в метафорах, описывая «Еще один, последний год без лета» можно бесконечно, потому что он великолепен. Здесь Ходж шагнул далеко за пределы хоррора и заступил на территорию наджанровой, «большой» литературы. После начала катастрофического извержения проснувшихся исландских вулканов очень богатый филантроп собирает на острове группу для съемок документального фильма. Фильм будет о конце света, и съемочная группа не имеет права сделать его плохо. На них лежит ответственность перед будущим человечеством, если оно конечно выживет, пройдя бутылочное горлышко вулканической катастрофы. Рассказ преисполнен печали и философских размышлений об искусстве, его миссии в мире и истории. Звучит пафосно, но каждая строчка там великолепна, как фраза совершенной симфонии, отыгранной без ноты фальши. Вновь и вновь природа будет испытывать человека, и сокрушать его. А он, как феникс, восставать из пепла. Все кончается одинаково. Змея опять укусила свой хвост.

Рассказы Брайана Ходжа звучат на разные голоса. Эхом тревоги, предчувствием надвигающихся катастроф, вторжений Иного, тихой тоской по детству и юности и много какими еще. Грань между мирами тонка, и скользить по ней не всегда безопасно. Так что, наберитесь смелости. Оно того стоит.

Сегодня мы говорим с Ангелиной Саратовцевой – лауреатом премии «Рукопись года» (2023) в жанре триллер за роман «Сказочник», который повествует об отношениях маньяка и жертвы. Книга написана на стыке нескольких направлений. Благодаря чему также попала в лонг-лист «Русского детектива» (2023), уже в номинации «Открытие года» Примечательно, что роман – первый из изданных автором. Что делает ее перспективным дебютантом в жанровой литературе.

Ангелина планирует написать еще одну книгу в цикле о Сказочнике. Сегодня автор расскажет нам о характере отношений маньяка и жертвы. Естественно ли женщине быть в роли добычи? Или такую роль ей навязали? Если да, то почему? И что за наши годы изменилось: почему слабый пол все чаще воспринимают как хищниц? Возможно, дамы опекают мужчин, дабы контролировать их. Есть ли тогда грань между гиперопекой и насилием? Если да, то почему порочное кольцо закрывается и наши женщины, опекая мужей и сыновей, так часто оказываются жертвами бытовой агрессии? Чего в этой опеке больше: желания служить или управлять сильным?

И вообще, насколько глубоко в каждом из нас скрывается желание быть маньяком или жертвой? Возможно, это заложено в человеческой природе, как размножение? Может ли быть так, что секс – один из факторов, порождающих сегодня насилие? Возможно, оно, как близость, случается по обоюдному согласию. Притягивает ли тогда жертва хищника сама? Способен ли хищник сделать что-то с ней, если она этого не хочет? Может быть, жертва в глубине души хочет стать частью мира, который принадлежит ее палачу…

Холодный: Здравствуйте, Ангелина.

В начале вашего романа есть показательная сцена. Героиня Маша просыпается в доме маньяка, который ее похитил, но ведет себя странно. Находясь в «логове» палача, девушка не ищет выхода. Наоборот, стоит перед зеркалом в ванной и думает, насколько она, как жертва, органично смотрится в интерьере дома-клетки. Что это: авторское желание посмаковать жанром? Или пример того, что жертва в глубине души хочет быть частью мира, который принадлежит ее палачу?

Ангелина Саратовцева: Когда меня зажали в технические рамки серии “на месте жертвы”, я первым делом стала думать, как из них вывернуться. Едва ли это было желание посмаковать жанром.

Маша, безусловно, хочет быть частью этого мира. Даже не так. Она есть часть этого мира по генотипу, фенотипу и гормональному фону. По жестам, мимике и стилю мышления. Она в своём праве. И этот герой не меняется на протяжении истории, он только раскрывается нам. Это Имаго.

Х: На презентации книги вы сказали, что личности героев для вас первичны, а сюжет вторичен. Как вы создаете характеры в своих произведениях? Они «всплывают» сами или вы методично конструируете их до цельного образа?

С: Под жертву можно замаскировать того кто не-родился-жертвой. [Поэтому] я могу написать и под заказ [сконструировать героя] Почему бы и нет. Но по доброй воле я выбираю тех героев, с которыми мне легче. Персонажей вроде Маши, Сказочника и Костика. Потому что я в состоянии их уважать и мне проще с ними работать.

Х: Работаете ли вы сознательно с конкретными архетипами?

С: Да. Я вообще по большей части работаю сознательно.

Х: Наиболее сложный, но показательный архетип романа – это образ Маши. Она первое время кажется незрелой, экзальтированной девочкой, которая боготворит далекого, таинственного мужчину. Маша восхищается им, даже когда объект желания становится ее мучителем. Но, сближаясь с ним, девушка взрослеет и раскрывает суть хладнокровной хищницы, которая способна стать женой своему палачу.

Прототип этой истории – архаичный сюжет об Аиде и Персефоне. Аид – мрачный владыка подземного царства, околдовывает невинную девушку Персефону, которая повелась на его чары, не зная мужчин. Оказавшись в подземном царстве, Персефона забывает свою прошлую жизнь, на время разрывает контакты с внешним миром и служит Аиду, постепенно становясь с ним единым целым. Со временем она осваивается в новой роли и превращается в полноценную супругу владыки тьмы. По сути, раскрепощается и обретает большую зрелость, чем ее сверстницы. В точности, как Маша, которая создает с маньяком семью и рожает ему ребенка. Знаете ли вы об этом мифе? Если да, использовали ли его намеренно? Или вдохновлялась другими, но похожими историями?

С: Знаю. Использовала намеренно. Больше вам скажу – материалы для питчинга (для гипотетической экранизации) были подготовлены еще до завершения редактуры книги. И среди референсов прямым текстом указано “Аид и Персефона”.

Х: Греческие архетипы – это не только о литературных сюжетах. Сюжеты могут быть вполне реальными. Так, по сценарию «Аид-Персефона» часто развиваются отношения маньяка и очарованной им жертвы. Как правило, мужчина в таких случаях играет роль хищника. Естественно ли тогда женщине быть в роли добычи? Или такую роль ей навязали? Если да, то почему?

С: Отвечу просто, даже не вдаваясь в азы эндокринной андрологии. Гендерные роли таковы: мужчина завоеватель. Так действует высокий уровень тестостерона. Замечали, что когда человек стареет, он меняется? У женщин борода проклевывается. У мужчин трансформируется тело. Очень обидно видеть пожилого бывшего идола (от которого лет сорок назад верещали стадионы девчонок), который теперь похож на старуху. Даже не на старика. Тестостерон. Делает агрессивным, делает достигатором. Если у женщины тестостерон относительно высок – она тоже будет вести себя так. Можно разными поведенческими моментами (или, скажем, гормональными препаратами) слегка качнуть себя в ту или другую сторону. Мне это печально – я фанат классических гендерных ролей. Но это выбор каждого.

Х: Мы коснулись темы ролей. Жертва и добыча — разные понятия?

С: Можно быть жертвой и не быть добычей. Я недолюбливаю эти патологические роды межличностных отношений: жертва-агрессор-спасатель. Хотелось бы чтобы люди вынесли суть: это путь вникуда. У настоящей жертвы и настоящего тирана – нет будущего. Жертва сгорит. Тирану – невыгодно менять поведение. Проще найти новую жертву. Изъяны воспитания, особенно традиционно принятые в некоторых локациях, наделали жертв настолько много – что всем желающим тиранам хватит с горочкой.

Х: Роли нужны, чтобы общество держало себя в границах, пригодных для выживания. Но литература, как искусство, стремится выйти за любые рамки, пример чему – жанры хоррора и триллера. Они же — удобные инструменты в нарушении табу. Можно ли написать сильный хоррор и триллер, изменив привычные нам роли: сделав, например, жертвой мужчину, а женщину — палачом?

С: Это некомфортно. Любой специалист по контенту скажет: сделаем так и потеряем 5\6 аудитории. Потеряем, даже если представим главного героя светловолосым мужчиной, а не брюнетом, – потому, что темненький воспринимается более доминантным. Женщину хотят нежную, а мужчину сильного. Это так работает. Это база. И на ней стоит выживание популяции. Сейчас происходит некий шаляй-валяй в этом плане. Может потому, что вопрос выживания не стоит настолько остро?.. Не знаю.

Х: В последнее время такой шаляй-валяй (разрыв между принципами литературы и биологическими законами) развивается особенно сильно. Как показывает опыт, гендерные роли взаимозаменяемы, и тенденция к их смене начинается с того же искусства.

Так, в классическом триллере ранее палачом действительно представал мужчина, а жертвой был слабый пол. Но сегодня, как вы отметили, позиции изменились. Например, с выходом «Основного инстинкта» образ хищника в массовой культуре начала примерять женщина. В нашей реальности она, конечно, сохраняет роль заботливой жены. Однако теперь использует статус домашней хозяйки как властная мать, которая опекает мужа, дабы контролировать его. А сам мужчина живет в роли беспомощного инфантила, зависимого от опеки. Что тому причиной? И почему в современной культуре женщин все чаще воспринимают как хищниц?

С: Воспитание. Конкретно на нашей территории и стран СНГ в целом. Предположу, что причина в войнах, выкосивших огромное количество сильных мужчин. Из-за нехватки последних [со временем включилась] установка “не ссытся под себя – будет моим королем”. Это выращивание мужчин в гиперопеке, где он молодец просто по факту. Отсюда два относительно простых выхода для такого мужчины: в маменькины сынки, то есть в слабаки, жертвы. Или через преодоление удушающей любви – в тираны.

А какой выход у женщин? Когда абсолютное большинство мужчин в окружении “позвоночником не вышли”? Принять на себя мужскую гендерную роль и иметь кучу “живописных” последствий.

Опять же, это схема. Существенно упрощенная. И речь не идет ни об интеллекте, ни о каких-либо профессиональных навыках и соответствии должностям.

Х: О жертвах, маменькиных сынках и тиранах. Какая грань между самоотверженной заботой о мужчине и опекой над ним? Чего в этой опеке больше: желания служить или управлять им?

С: При отсутствии патологии и то и другое неуместно. Вот это всё – надо применять к ребёнку до того как он вырос. До сепарации. Опекать, служить, управлять. А в отношении взрослого мужчины – это жесть какая-то. На выходе будем иметь или чмо или чудовищное чмо. А хотелось бы – автономную единицу, которую есть за что уважать.

Насчет самоотверженной заботы… Забота – это нормально. Это взаимное явление. Но самоотверженная забота – нет, ведь у здорового человека в приоритете он сам. Так велит базовый инстинкт самосохранения. Если у кого-то иначе и другой человек приоритетен перед собой-любимым – не лишним будет обратиться к специалисту: скорее всего “самоотверженный” стоит на пути саморазрушения. Возможно, он вскоре бросится на случайно подвернувшуюся амбразуру, чтобы получить социальные доказательства своей значимости (в которую сам не верит). Если своя жизнь не в приоритете – скорее всего, имеет место низкая самооценка (низкая ценность своей жизни, и, кстати, в итоге – обесценивание чужой жизни тоже) – это люди слабые, простые в управлении, ими сам Бог велел манипулировать (шутка! или нет?). Это и есть жертвы.

Х: Может ли у патологической заботы быть светлая сторона? Может ли быть так, что, например, у маньяков тяга к контролю над жертвой – это комплекс родителя, который желает опекать ребенка?

С: Комплекс родителя – это не светлая сторона ни при каких обстоятельствах. Отношения в здоровой паре – это отношения двух взрослых и никак иначе. Другое дело, что так называемая “милая агрессия” – когда котенок или человечек такой милый, что хочется сжать в объятиях до хруста, а то и не остановиться на этом, – это вариант нормы. Насколько мне известно, этот феномен – разновидность психической защиты от эмоционального перегруза.

Выбор раздавить или не раздавить – по-прежнему за нами. Этот импульс – не порок, не зло и не наказуем. А вот реализация... Поэтому я выбрала именно таких героев – Машу и Сказочника. Всё, что они делали – это осознанный выбор, каким бы он ни был. Не истерика, не психоз, не экзальтация. Это стратегия. Я бы сказала у них обоих – так называемый “макиавеллизм” (получить желаемое любой ценой) – приоритетная черта (или совокупность черт).

Х: Есть ли грань между гиперопекой и насилием? Почему наши женщины, опекая мужчин, так часто оказываются жертвами бытовой агрессии?

С: Ну, это ожидаемо. Потому, что не надо опекать взрослых людей, особенно мужчин. Не надо женщине подниматься “над” мужчиной, как и не надо вставать с ним в конкурентную позицию. Ну, хотя бы потому, что с учетом различий в анатомии, – понятно, кто победит. Опекающая женщина тут кормит свои комплексы, а мужчина естественно взбрыкивает и выходит из этой ситуации так, как “природа приказывает”. А все это решается очень просто. Зрелые люди должны создавать пары. А тем, кто пытается проигрывать детско-родительские сценарии и/или не способен противостоять спонтанно возникшему импульсу агрессии – им в идеале сначала подлечиться, а потом сходиться с таким же подлеченным партнером.

Х: Как бы сильно наше общество не подчинялось гендерным условностям, всегда есть исключение из правил. Например, бывает, что доминантная от природы личность (не важно, речь о женщине или мужчине) злоупотребляет полномочиями в доме или на работе. По сути, перегибает палку в отношении слабого и зависящего человека — так хищник превращается в палача. Как на это влияет сама жертва? Способна ли она в принципе на что-то влиять?

С: Из таких отношений надо выходить. С жертвами не надо связываться. Их надо лечить у специалистов – их в отличие от тиранов есть внятная перспектива исцелить, если самому человеку это нужно. Но чаще жертвам не нужно. “От природы доминантная личность”, когда пропадет гормональное очарование влюбленности – скорее всего, начнет “от природы не-доминантную личность” презирать. И при хорошем раскладе мирно отправится искать себе подходящего партнера. Итог: всё, что жертва может – уйти.

Х: Каков характер ролей «хищника» и «жертвы»? Он постоянный или ситуативный? К примеру, одна из таких ролей может быть постоянным пси-вектором, которому личность следует на протяжении многих лет (по сути, живет под конкретной маской). А может быть ситуативным, сложившимся под давлением обстоятельств, когда «человек со стержнем», прогнувшись под партнера в браке, становится безвольной амебой (оказался в роли жертвы здесь и сейчас — принял “правила игры”). Чего в этих ролях больше: постоянства или ситуативности?

С: Это очень индивидуально. О ситуативности. Любой конфликтолог скажет: прогиб – это не решение конфликта. “Долго на корточках не усидишь”, это касается всего – и бытового поведения и половой конституции и еще чертовой кучи вещей.

Я писала в качестве бреда о тех, для кого такие особенные черты характера – данность [считайте — постоянство]. Как цвет глаз и наличие чешуи на рептилиях. Где-то я намеренно сгустила краски для простоты восприятия, заострив особые качества героев – и назвала их между делом “другим биологическим видом”. Как, допустим, вампиров или инопланетян. Это мой авторский замысел. На самом деле, зла – не существует. Это упрощение. А дегуманизация людей и нарекание их иным биологическим видом в реальной жизни – плохой путь. Но в моей книге герои особенные. Я так решила.

Х: Роли хищника и жертвы формирует среда воспитания? Или они врожденные?

С: Насколько мне известно, преимущественно – воспитание. Однако при прочих равных из одних и тех же условий воспитания выходят очень разные личности. Так что врожденные наклонности (сколько каких будет нейромедиаторов, какой гормональный фон и уровень тревожности) – решат очень многое. А потом это спонтанное поведение закрепится в зависимости от реакции окружения. Одобрят? Подчинятся? Побьют? А если побьют – снова будешь пробовать?

Очень важно, знал ли ребенок, что его безусловно любят, принимают, что он в безопасности. Это потом решит очень много в нём-взрослом. И где был изъян – там и “выстрелит”.

Х: Вы затронули реакцию окружения. Если человек ведет себя как жертва, окружающие автоматически превращаются в хищников, принимая ее правила игры?

С: Мой опыт говорит – да. В абсолютном большинстве случаев. Но мы существа разумные. И вполне можем осознанно удержаться от травли жертвы. Но хотеть этого – вполне нормально. Агрессия – это именно поступок. Это не мысль. Можно сколько угодно думать что ты “ с удовольствием забил бы этого слабака ногами”. Но пока ты этого не делаешь – ты не злодей. Да и вообще “зло” – это серьёзное упрощение того, что происходит в разуме. Это просто ярлык.

Х: В тему о скрытом желании, намерении и поступке. Когда грань нарушается? Когда игра в охотника и добычу перестает быть игрой?

С: Твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Когда хотя бы одного из игроков перестаёт устраивать игра – тогда и хватит. Плюс регламент действующего законодательства.

Х: Игры со сменой ролей, как правило, прочно связаны с темой секса. Поэтому также нужно учитывать биологическую составляющую. Отношения маньяка и добычи, как видно на примере Маши и Сказочника – это раскрытие женщины мужчиной через интимную связь (пусть даже насильственную). То есть, речь о все той же сексуальности. Могут ли отношения “хищник-жертва” обойтись без сексуального подтекста?

С: Без секса? Это скучно. Может и могут. Но кто про это будет читать? Я бы не стала.

Касательно моих героев – насилия не было. Была закономерная естественная связь. Есть акцент на том, что у Сказочника нет потомства – никто ему не подходит, как бы “не его биологический вид”. И вот он нашел представителя “своего” вида. И все получилось. Извращенная история о том, что, мол, вступайте в партнерские отношения только с тем, кто вам соответствует – и будет вам счастье. Эдакая семейная психология по Тиму Бартону.

Х: Говоря о биологическом виде, нужно учитывать, что мужчины, как вы сказали выше, – завоеватели. Поэтому часто они охотятся на других мужчин, дабы удовлетворить врожденную тягу к насилию (войне, ловле преступников т .п.). Так они служат обществу, и в этом нет ничего деструктивного. Напротив, деструктивное есть в охоте мужчины на женщину, там же присутствует и сексуальный подтекст. То есть, когда между охотником и добычей включается тема сексуальности, ситуация выходит из-под контроля. Секс – один из факторов, порождающих сегодня насилие?

С: Нет, я так не считаю. Классические гендерные роли таковы, что мужчина доминирует (берет) а женщина подчиняется (отдает). Таков технически и сам половой акт – один организм вторгается в другой. Секс не порождает насилие. Он нормален. Но чтобы им заниматься, мужчине – нужно иметь определенную меру агрессивности. Заявлять о себе. А если он не будет – здоровая самка не сочтет его перспективным для продолжения рода. Он будет транслировать ей, что его гены – не ценные, он слабак, и потомство и самку защитить не сможет. А значит, и “скрещиваться не стоит”.

Если речь о сексуальном насилии, то деструктивное поведение в охоте мужчины на женщину – это, скорее, про “ущербных” особей мужского пола (тоже своего рода ярлык, но тем не менее). Потому как, если самец “стоящий”, получить согласие самки не составляет проблемы. А если мужчину бракуют (он “не вывозит” конкурентную борьбу за самку с другими самцами), и «отбракованный» прибегает к насилию – это не продолжение доминантного поведения в современных реалиях. Наоборот, это анти-мужское поведение, про которое говорят что-то вроде “дно пробито”.

Мужчины конкурируют с мужчинами. Завоевывают – женщин (а не принуждают). А женщина либо соглашается, либо нет. А до кого это своевременно не доходит – даже в местах лишения свободы осужденным за половые преступления, как мне известно, всё популярно объясняют. Тоже своего рода “культурный код”.

Х: О завоевании женщин. Насколько здесь замешана наша первобытная, животная сущность? В романе вы подчеркиваете связь Сказочника и его брата с животным, рептильим естеством.

С: Насчет рептильного естества – тут больше не про секс, а про манеру думать. То есть, про норму морали и систему мер. “Ты не будешь пенять змее за то, что она тебя кусает”. Им тебя не жалко, и это их норма. Их эмпатия или подключается избирательно или не подключается вообще. Или они только изображают эмпатию. Рептилии здесь – чтобы показать систему морально-нравственных мер, в которой живут мои герои.

Х: Речь о конкретных героях или рептилии близок сам типаж хладнокровного охотника, который следит за жертвой ледяным, немигающим глазом?

С: Я говорю о своих героях. А все, что есть в книге кроме них – работает на них. Чтобы их оттенить и показать. Они не хотят кого-то убить, чтобы убить или потешить комплексы. Они вне этого всего. Это просто их природа. Порой убийство – эволюционно закрепленная выигрышная стратегия.

Х: Люди-рептилии, в числе которых и ставшая хищницей Маша, описаны вами весьма достоверно. Однако эти детали остаются фантастическими. Насколько фантастика или ее элементы важны для хоррора или триллера?

С: В жанре без них можно обойтись. Но мне так удобно. И вопрос остаётся подвешенным – это герой так видит в своей голове или воистину элементы фэнтези вошли в чат.

Х: Что такое – крепкий хоррор или триллер?

С: Это терапевтические жанры, которые дают читателям прожить желаемый спектр эмоций (по большей части страх, порой отчаяние), будучи физически в безопасности. Перепрожить травму или восполнить дефицит. Чем лучше в этом плане “отработал” текст – тем он более крепкий.

Для меня этот жанр был вызовом. Я хотела сделать триллер уютным. Я знаю, что со мной многие не согласны – но для меня “Сказочник” именно такой. Под него очень приятно свернуться кольцами и впасть в зимнюю спячку.