Хоррор, мистика и саспенс

Х: Работаете ли вы сознательно с конкретными архетипами?

С: Да. Я вообще по большей части работаю сознательно.

Х: Наиболее сложный, но показательный архетип романа – это образ Маши. Она первое время кажется незрелой, экзальтированной девочкой, которая боготворит далекого, таинственного мужчину. Маша восхищается им, даже когда объект желания становится ее мучителем. Но, сближаясь с ним, девушка взрослеет и раскрывает суть хладнокровной хищницы, которая способна стать женой своему палачу.

Прототип этой истории – архаичный сюжет об Аиде и Персефоне. Аид – мрачный владыка подземного царства, околдовывает невинную девушку Персефону, которая повелась на его чары, не зная мужчин. Оказавшись в подземном царстве, Персефона забывает свою прошлую жизнь, на время разрывает контакты с внешним миром и служит Аиду, постепенно становясь с ним единым целым. Со временем она осваивается в новой роли и превращается в полноценную супругу владыки тьмы. По сути, раскрепощается и обретает большую зрелость, чем ее сверстницы. В точности, как Маша, которая создает с маньяком семью и рожает ему ребенка. Знаете ли вы об этом мифе? Если да, использовали ли его намеренно? Или вдохновлялась другими, но похожими историями?

С: Знаю. Использовала намеренно. Больше вам скажу – материалы для питчинга (для гипотетической экранизации) были подготовлены еще до завершения редактуры книги. И среди референсов прямым текстом указано “Аид и Персефона”.

Х: Греческие архетипы – это не только о литературных сюжетах. Сюжеты могут быть вполне реальными. Так, по сценарию «Аид-Персефона» часто развиваются отношения маньяка и очарованной им жертвы. Как правило, мужчина в таких случаях играет роль хищника. Естественно ли тогда женщине быть в роли добычи? Или такую роль ей навязали? Если да, то почему?

С: Отвечу просто, даже не вдаваясь в азы эндокринной андрологии. Гендерные роли таковы: мужчина завоеватель. Так действует высокий уровень тестостерона. Замечали, что когда человек стареет, он меняется? У женщин борода проклевывается. У мужчин трансформируется тело. Очень обидно видеть пожилого бывшего идола (от которого лет сорок назад верещали стадионы девчонок), который теперь похож на старуху. Даже не на старика. Тестостерон. Делает агрессивным, делает достигатором. Если у женщины тестостерон относительно высок – она тоже будет вести себя так. Можно разными поведенческими моментами (или, скажем, гормональными препаратами) слегка качнуть себя в ту или другую сторону. Мне это печально – я фанат классических гендерных ролей. Но это выбор каждого.

Х: Мы коснулись темы ролей. Жертва и добыча — разные понятия?

С: Можно быть жертвой и не быть добычей. Я недолюбливаю эти патологические роды межличностных отношений: жертва-агрессор-спасатель. Хотелось бы чтобы люди вынесли суть: это путь вникуда. У настоящей жертвы и настоящего тирана – нет будущего. Жертва сгорит. Тирану – невыгодно менять поведение. Проще найти новую жертву. Изъяны воспитания, особенно традиционно принятые в некоторых локациях, наделали жертв настолько много – что всем желающим тиранам хватит с горочкой.

Х: Роли нужны, чтобы общество держало себя в границах, пригодных для выживания. Но литература, как искусство, стремится выйти за любые рамки, пример чему – жанры хоррора и триллера. Они же — удобные инструменты в нарушении табу. Можно ли написать сильный хоррор и триллер, изменив привычные нам роли: сделав, например, жертвой мужчину, а женщину — палачом?

С: Это некомфортно. Любой специалист по контенту скажет: сделаем так и потеряем 5\6 аудитории. Потеряем, даже если представим главного героя светловолосым мужчиной, а не брюнетом, – потому, что темненький воспринимается более доминантным. Женщину хотят нежную, а мужчину сильного. Это так работает. Это база. И на ней стоит выживание популяции. Сейчас происходит некий шаляй-валяй в этом плане. Может потому, что вопрос выживания не стоит настолько остро?.. Не знаю.

Х: В последнее время такой шаляй-валяй (разрыв между принципами литературы и биологическими законами) развивается особенно сильно. Как показывает опыт, гендерные роли взаимозаменяемы, и тенденция к их смене начинается с того же искусства.

Так, в классическом триллере ранее палачом действительно представал мужчина, а жертвой был слабый пол. Но сегодня, как вы отметили, позиции изменились. Например, с выходом «Основного инстинкта» образ хищника в массовой культуре начала примерять женщина. В нашей реальности она, конечно, сохраняет роль заботливой жены. Однако теперь использует статус домашней хозяйки как властная мать, которая опекает мужа, дабы контролировать его. А сам мужчина живет в роли беспомощного инфантила, зависимого от опеки. Что тому причиной? И почему в современной культуре женщин все чаще воспринимают как хищниц?

С: Воспитание. Конкретно на нашей территории и стран СНГ в целом. Предположу, что причина в войнах, выкосивших огромное количество сильных мужчин. Из-за нехватки последних [со временем включилась] установка “не ссытся под себя – будет моим королем”. Это выращивание мужчин в гиперопеке, где он молодец просто по факту. Отсюда два относительно простых выхода для такого мужчины: в маменькины сынки, то есть в слабаки, жертвы. Или через преодоление удушающей любви – в тираны.

А какой выход у женщин? Когда абсолютное большинство мужчин в окружении “позвоночником не вышли”? Принять на себя мужскую гендерную роль и иметь кучу “живописных” последствий.

Опять же, это схема. Существенно упрощенная. И речь не идет ни об интеллекте, ни о каких-либо профессиональных навыках и соответствии должностям.

Х: О жертвах, маменькиных сынках и тиранах. Какая грань между самоотверженной заботой о мужчине и опекой над ним? Чего в этой опеке больше: желания служить или управлять им?

С: При отсутствии патологии и то и другое неуместно. Вот это всё – надо применять к ребёнку до того как он вырос. До сепарации. Опекать, служить, управлять. А в отношении взрослого мужчины – это жесть какая-то. На выходе будем иметь или чмо или чудовищное чмо. А хотелось бы – автономную единицу, которую есть за что уважать.

Насчет самоотверженной заботы… Забота – это нормально. Это взаимное явление. Но самоотверженная забота – нет, ведь у здорового человека в приоритете он сам. Так велит базовый инстинкт самосохранения. Если у кого-то иначе и другой человек приоритетен перед собой-любимым – не лишним будет обратиться к специалисту: скорее всего “самоотверженный” стоит на пути саморазрушения. Возможно, он вскоре бросится на случайно подвернувшуюся амбразуру, чтобы получить социальные доказательства своей значимости (в которую сам не верит). Если своя жизнь не в приоритете – скорее всего, имеет место низкая самооценка (низкая ценность своей жизни, и, кстати, в итоге – обесценивание чужой жизни тоже) – это люди слабые, простые в управлении, ими сам Бог велел манипулировать (шутка! или нет?). Это и есть жертвы.

Х: Может ли у патологической заботы быть светлая сторона? Может ли быть так, что, например, у маньяков тяга к контролю над жертвой – это комплекс родителя, который желает опекать ребенка?

С: Комплекс родителя – это не светлая сторона ни при каких обстоятельствах. Отношения в здоровой паре – это отношения двух взрослых и никак иначе. Другое дело, что так называемая “милая агрессия” – когда котенок или человечек такой милый, что хочется сжать в объятиях до хруста, а то и не остановиться на этом, – это вариант нормы. Насколько мне известно, этот феномен – разновидность психической защиты от эмоционального перегруза.

Выбор раздавить или не раздавить – по-прежнему за нами. Этот импульс – не порок, не зло и не наказуем. А вот реализация... Поэтому я выбрала именно таких героев – Машу и Сказочника. Всё, что они делали – это осознанный выбор, каким бы он ни был. Не истерика, не психоз, не экзальтация. Это стратегия. Я бы сказала у них обоих – так называемый “макиавеллизм” (получить желаемое любой ценой) – приоритетная черта (или совокупность черт).

Х: Есть ли грань между гиперопекой и насилием? Почему наши женщины, опекая мужчин, так часто оказываются жертвами бытовой агрессии?

С: Ну, это ожидаемо. Потому, что не надо опекать взрослых людей, особенно мужчин. Не надо женщине подниматься “над” мужчиной, как и не надо вставать с ним в конкурентную позицию. Ну, хотя бы потому, что с учетом различий в анатомии, – понятно, кто победит. Опекающая женщина тут кормит свои комплексы, а мужчина естественно взбрыкивает и выходит из этой ситуации так, как “природа приказывает”. А все это решается очень просто. Зрелые люди должны создавать пары. А тем, кто пытается проигрывать детско-родительские сценарии и/или не способен противостоять спонтанно возникшему импульсу агрессии – им в идеале сначала подлечиться, а потом сходиться с таким же подлеченным партнером.

Х: Как бы сильно наше общество не подчинялось гендерным условностям, всегда есть исключение из правил. Например, бывает, что доминантная от природы личность (не важно, речь о женщине или мужчине) злоупотребляет полномочиями в доме или на работе. По сути, перегибает палку в отношении слабого и зависящего человека — так хищник превращается в палача. Как на это влияет сама жертва? Способна ли она в принципе на что-то влиять?

С: Из таких отношений надо выходить. С жертвами не надо связываться. Их надо лечить у специалистов – их в отличие от тиранов есть внятная перспектива исцелить, если самому человеку это нужно. Но чаще жертвам не нужно. “От природы доминантная личность”, когда пропадет гормональное очарование влюбленности – скорее всего, начнет “от природы не-доминантную личность” презирать. И при хорошем раскладе мирно отправится искать себе подходящего партнера. Итог: всё, что жертва может – уйти.

Х: Каков характер ролей «хищника» и «жертвы»? Он постоянный или ситуативный? К примеру, одна из таких ролей может быть постоянным пси-вектором, которому личность следует на протяжении многих лет (по сути, живет под конкретной маской). А может быть ситуативным, сложившимся под давлением обстоятельств, когда «человек со стержнем», прогнувшись под партнера в браке, становится безвольной амебой (оказался в роли жертвы здесь и сейчас — принял “правила игры”). Чего в этих ролях больше: постоянства или ситуативности?

С: Это очень индивидуально. О ситуативности. Любой конфликтолог скажет: прогиб – это не решение конфликта. “Долго на корточках не усидишь”, это касается всего – и бытового поведения и половой конституции и еще чертовой кучи вещей.

Я писала в качестве бреда о тех, для кого такие особенные черты характера – данность [считайте — постоянство]. Как цвет глаз и наличие чешуи на рептилиях. Где-то я намеренно сгустила краски для простоты восприятия, заострив особые качества героев – и назвала их между делом “другим биологическим видом”. Как, допустим, вампиров или инопланетян. Это мой авторский замысел. На самом деле, зла – не существует. Это упрощение. А дегуманизация людей и нарекание их иным биологическим видом в реальной жизни – плохой путь. Но в моей книге герои особенные. Я так решила.

Х: Роли хищника и жертвы формирует среда воспитания? Или они врожденные?

С: Насколько мне известно, преимущественно – воспитание. Однако при прочих равных из одних и тех же условий воспитания выходят очень разные личности. Так что врожденные наклонности (сколько каких будет нейромедиаторов, какой гормональный фон и уровень тревожности) – решат очень многое. А потом это спонтанное поведение закрепится в зависимости от реакции окружения. Одобрят? Подчинятся? Побьют? А если побьют – снова будешь пробовать?

Очень важно, знал ли ребенок, что его безусловно любят, принимают, что он в безопасности. Это потом решит очень много в нём-взрослом. И где был изъян – там и “выстрелит”.

Х: Вы затронули реакцию окружения. Если человек ведет себя как жертва, окружающие автоматически превращаются в хищников, принимая ее правила игры?

С: Мой опыт говорит – да. В абсолютном большинстве случаев. Но мы существа разумные. И вполне можем осознанно удержаться от травли жертвы. Но хотеть этого – вполне нормально. Агрессия – это именно поступок. Это не мысль. Можно сколько угодно думать что ты “ с удовольствием забил бы этого слабака ногами”. Но пока ты этого не делаешь – ты не злодей. Да и вообще “зло” – это серьёзное упрощение того, что происходит в разуме. Это просто ярлык.

Х: В тему о скрытом желании, намерении и поступке. Когда грань нарушается? Когда игра в охотника и добычу перестает быть игрой?

С: Твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Когда хотя бы одного из игроков перестаёт устраивать игра – тогда и хватит. Плюс регламент действующего законодательства.

Х: Игры со сменой ролей, как правило, прочно связаны с темой секса. Поэтому также нужно учитывать биологическую составляющую. Отношения маньяка и добычи, как видно на примере Маши и Сказочника – это раскрытие женщины мужчиной через интимную связь (пусть даже насильственную). То есть, речь о все той же сексуальности. Могут ли отношения “хищник-жертва” обойтись без сексуального подтекста?

С: Без секса? Это скучно. Может и могут. Но кто про это будет читать? Я бы не стала.

Касательно моих героев – насилия не было. Была закономерная естественная связь. Есть акцент на том, что у Сказочника нет потомства – никто ему не подходит, как бы “не его биологический вид”. И вот он нашел представителя “своего” вида. И все получилось. Извращенная история о том, что, мол, вступайте в партнерские отношения только с тем, кто вам соответствует – и будет вам счастье. Эдакая семейная психология по Тиму Бартону.

Х: Говоря о биологическом виде, нужно учитывать, что мужчины, как вы сказали выше, – завоеватели. Поэтому часто они охотятся на других мужчин, дабы удовлетворить врожденную тягу к насилию (войне, ловле преступников т .п.). Так они служат обществу, и в этом нет ничего деструктивного. Напротив, деструктивное есть в охоте мужчины на женщину, там же присутствует и сексуальный подтекст. То есть, когда между охотником и добычей включается тема сексуальности, ситуация выходит из-под контроля. Секс – один из факторов, порождающих сегодня насилие?

С: Нет, я так не считаю. Классические гендерные роли таковы, что мужчина доминирует (берет) а женщина подчиняется (отдает). Таков технически и сам половой акт – один организм вторгается в другой. Секс не порождает насилие. Он нормален. Но чтобы им заниматься, мужчине – нужно иметь определенную меру агрессивности. Заявлять о себе. А если он не будет – здоровая самка не сочтет его перспективным для продолжения рода. Он будет транслировать ей, что его гены – не ценные, он слабак, и потомство и самку защитить не сможет. А значит, и “скрещиваться не стоит”.

Если речь о сексуальном насилии, то деструктивное поведение в охоте мужчины на женщину – это, скорее, про “ущербных” особей мужского пола (тоже своего рода ярлык, но тем не менее). Потому как, если самец “стоящий”, получить согласие самки не составляет проблемы. А если мужчину бракуют (он “не вывозит” конкурентную борьбу за самку с другими самцами), и «отбракованный» прибегает к насилию – это не продолжение доминантного поведения в современных реалиях. Наоборот, это анти-мужское поведение, про которое говорят что-то вроде “дно пробито”.

Мужчины конкурируют с мужчинами. Завоевывают – женщин (а не принуждают). А женщина либо соглашается, либо нет. А до кого это своевременно не доходит – даже в местах лишения свободы осужденным за половые преступления, как мне известно, всё популярно объясняют. Тоже своего рода “культурный код”.

Х: О завоевании женщин. Насколько здесь замешана наша первобытная, животная сущность? В романе вы подчеркиваете связь Сказочника и его брата с животным, рептильим естеством.

С: Насчет рептильного естества – тут больше не про секс, а про манеру думать. То есть, про норму морали и систему мер. “Ты не будешь пенять змее за то, что она тебя кусает”. Им тебя не жалко, и это их норма. Их эмпатия или подключается избирательно или не подключается вообще. Или они только изображают эмпатию. Рептилии здесь – чтобы показать систему морально-нравственных мер, в которой живут мои герои.

Х: Речь о конкретных героях или рептилии близок сам типаж хладнокровного охотника, который следит за жертвой ледяным, немигающим глазом?

С: Я говорю о своих героях. А все, что есть в книге кроме них – работает на них. Чтобы их оттенить и показать. Они не хотят кого-то убить, чтобы убить или потешить комплексы. Они вне этого всего. Это просто их природа. Порой убийство – эволюционно закрепленная выигрышная стратегия.

Х: Люди-рептилии, в числе которых и ставшая хищницей Маша, описаны вами весьма достоверно. Однако эти детали остаются фантастическими. Насколько фантастика или ее элементы важны для хоррора или триллера?

С: В жанре без них можно обойтись. Но мне так удобно. И вопрос остаётся подвешенным – это герой так видит в своей голове или воистину элементы фэнтези вошли в чат.

Х: Что такое – крепкий хоррор или триллер?

С: Это терапевтические жанры, которые дают читателям прожить желаемый спектр эмоций (по большей части страх, порой отчаяние), будучи физически в безопасности. Перепрожить травму или восполнить дефицит. Чем лучше в этом плане “отработал” текст – тем он более крепкий.

Для меня этот жанр был вызовом. Я хотела сделать триллер уютным. Я знаю, что со мной многие не согласны – но для меня “Сказочник” именно такой. Под него очень приятно свернуться кольцами и впасть в зимнюю спячку.

Словно предвидя неоднозначную трактовку своей прозы, Александр отказался от моральной оценки героев. Но это не ставит его в позицию немого попустительства, так как он, хоть и не осуждает душегубов, но также не делает и скидок для них, дабы не выставлять жертвами обстоятельств. Матюхин лишь показывает все переменные, повлиявшие на становление зла, и оставляет читателю свободу в их интерпретации. По сути, транслирует посыл, что монстрами 1) рождаются, 2) становятся, взращивая свои “темные” качества из-за располагающей среды, или приобретают их благодаря окружению.

Автор в принципе изображает первертов с “нормальной” стороны: демонстрирует логику садистов, их связи с реальностью. И с ними трудно спорить: в словах убийц мы видим определенную адекватность (насколько она может быть у психически больных людей). То есть, показывая логику психов, Матюхин в первую очередь изображает их как личностей. Но именно на фоне вытекающей из такого подхода понятности, в них ярче раскрывается ненормальность.

На подобной основе выстроен рассказ «Кость в горле». Его начало достаточно поэтичное. Там нет привычного нам действия, и первое время дается лишь понять, что герой — потрошитель — движется к месту убийства. По мере приближения героя к цели нам доходчиво транслируется естественность, с которой можно получить удовольствие от смерти человека. Это работает, так как автор говорит на примере знакомых, всем приятных вещей (прогулка у моря, южная ночь возле пляжа, вкусный ужин), добавляя к ним убийство, выступающее финальным звеном в общей композиции отдыха. Благодаря данному подходу маньяк не вызывает отторжения: его логика понятна читателям без перверсий (ибо садист получает те же удовольствия, что и рядовой человек) и, в то же время, показывает, как с вполне нормальными чертами может ужиться неадекватность.

Схоже работают «Секретики», где медленно, методом вкраплений в мысли героини, раскрывается ее психическая болезнь. Интересно наблюдать, как расстройство проявляется в деталях, когда вроде бы здоровый в рассуждениях человек начинает допускать странные ошибки в выводах.

По тому же принципу выстроено и «Сияние ее глаз», в котором читатели верят логике женщины-шизофренички, потому как образ этой героини цельный. Текст о ней подан в формате постов для интернет-площадок. На каждом сайте девушка ведет себя по-разному, но все сообщения складываются в цельную картину, и героиня раскрывает несколько «темных» граней своей личности. Автор четко дает понять: с помощью социальных сетей можно составить психологический портрет человека, изучив его по сообщениям в частной переписке. Так что, в какой-то степени, «Сияние ее глаз» злободневно и серьезно (насколько таковым может быть фантастическое произведение). И, даже несмотря на то, что основная его цель – развлечь публику, нужно признать: работа с темой интернет-ужасов здесь намного качественней, чем в более раннем «Скучающем», где тоже описаны боль и страдания человека, зависимого от общения в сети.

Но эти произведения не дают всей картины. Не следует думать, что, говоря на важные для общества темы, Матюхин скатывается к смакованию психический перверсий и бытового насилия. Наоборот, он смещает акцент с тяжелого реализма, уделяя большее внимание работе с фантастическими элементами.

Например, в «Бесах Бережного» нам рассказывают о подростке, убивающем сверстников под влиянием чертей. Сущности, заставляющие мальчишку нести смерть, изображены как реально существующие.Так что героя-подростка трудно назвать однозначным садистом. Некоторые читатели, конечно, посчитают его контакты с чертями бредом, а мальчишку нарекут монстром. Но это будет однобокая оценка, так как в попытках самоутвердиться за счет насилия просматривается базовое стремление подростка ощущать себя сильным. Несмотря на то, что оно приняло неадекватную форму, нет и открытых намеков на психическую дефективность главного героя. Как и того, что заставило бы нас думать, будто приходящие к мальчику бесы ему только кажутся. Мысли о собственном сумасшествии посещают Бережного лишь в финале, и то — как одна из возможных причин совершенных грехов.

Здесь видно, что, даже при глубоком погружении в психологию маргиналов, Матюхин не копает в мотивы их поступков: Александр сосредоточен на том, чтобы аутентично передать ненормальность героев в моменте, «здесь и сейчас», поэтому маньяки в его прозе кажутся столь живыми и, возможно, именно так шокируют публику.

Чуть позже Матюхин уходит от злободневной проблематики. В 2017-2018 гг. его проза становится преимущественно развлекательной. В сюжетах данного периода еще видна определенная доля фантастичности («Похороны старых вещей», «Химия»), но произведения еще можно воспринимать и как вполне реалистичные.

В годы написания этих рассказов Александр экспериментирует со стилистикой: именно в подобных историях заметен богатый язык. Текст некоторых из них откровенно пульсирует. Например, в «Лешем» всех ждет полнокровное описание природы. Автор показывает, какова она на ощупь, вкус и запах. Благодаря тому, что подмечены ее плотские стороны, текст выглядит особенно насыщенным. Такому методу изложения подчинены даже визуальные фрагменты – они тоже описаны чувственными понятиями. Однако это не создает в мозгу читателя какофонию из ассоциаций. Матюхин упрощает восприятие, используя в чувственном описании достаточно примитивный (но уместный) прием контраста: холодное сравнивается с горячим, влажное — с сухим и т.д.

Это влияет и на общий контраст всего сборника. На фоне работ, исполненных в схожем стиле (кроме «Лешего» к ним относится упомянутая выше «Кость в горле» и «Химия») ярко выделяется изложение остальных сочинений. А вот написанные в то же время «Похороны старых вещей», «Я нюхаю твое лицо» и «Коридоры» значительно проще. Как, впрочем, большинство других историй, из более поздних этапов творчества. Но легкость стиля оказывается достоинством: становится легким для восприятия столь сложный прием, как метафора. Ее простота производит интересный эффект в рассказах типа «Восхищения» и «Кусочков вечности», где определенные сравнения кажутся утрированными, а потом выясняется, что за абстрактными формулировками скрывались вполне конкретные, но жуткие подробности. Уметь скрыть ужас, излагая простым языком — сложный уровень. И его мы встречаем в произведениях, написанных значительно позже.

В большинстве последних сюжетов (2021) Александр окончательно возвращается к фантастике, но уже значительно более смысловой (фантастическими оказываются 66% смысловых текстов). Видно, как в наиболее серьезном действии реализм уходит на второй план, уступая место выдуманной детали. И автор использует ее как ту же метафору, чтобы сказать нечто более важное.

Как инструмент метафора выходит за границы слова, и работает в поле визуальной образности. Примером тому сложит причудливый рассказ «Сплетенница». В ней затронута проблематика обездоленных детей, которые живут в подвалах и вынуждены рисовать в своих фантазиях счастливую жизнь. Видно, что подобным бегством героев от реальности Матюхин не старается вышибить из нас слезу. Наоборот, он показывает губительные последствия детского поведения: ребята мучают родителей, заставляя пребывать в таких же иллюзиях.

И типажи здесь разноплановые: кто-то из взрослых героев рад уйти мир грез, потому что из-за собственного безволия не способен вынести реальность, кто-то из детей делает это, ибо тоже слаб, но уже в силу возраста, а кто-то из них не разрывает связи с объективным миром, даже несмотря на то, что тоже ребенок и, наоборот, пытается вытащить из фантазий морально опустившихся взрослых. Первое время бросается в глаза откровенный сюрреализм данного текста. Но он здесь не ради формы: это не игра со штампами и клише, а прием, необходимый для раскрытия конкретной мысли. Развлекательный с виду рассказ ближе к финалу приближается к притче. Видно, что история писана не просто ради развлечения, а сюр в ней – инструмент автора, чтобы донести свою мысль на примере контрастных образов.

С похожей стороны кто-то может посмотреть на «Большую белую рыбу». Но в качественном сюрреализме зачастую прослеживается концепция (благодаря логике в образах), которой здесь нет. Произведение долго не получается отнести к конкретному жанру, но с начальных строк видно — это точно не ужасы. Сюжет провоцирует разгадать себя. Оглядываясь на близость действия к сюру, улавливаешь в нем интеллектуальный триллер. Хотя это не упрощает понимания текста: понять, как он сконструирован трудно почти до самого конца. В том числе не понятна природа существа-главного героя и как устроен окружающий мир.

Вопросы дополняются следующими. Почему главным кажется один герой, а затем второй, его убивший? Почему их объединяет третий? Хотел ли Матюхин оставить данную недосказанность, использовал ли ее как прием-крючок, чтобы выдержать интригу? Если так, то он переусердствовал, потому что многие читатели, вероятно, ничего не поймут. А именно на механике мира (пониманию того, как он работает) строится весь интерес к истории. Странности просто не имеют объяснении. Вероятно, потому не хочется ставить «…Рыбу» и в один ряд с концептуалистским «Желанием». Даже имея с ним общие черты, подобные сочинения близки не к интеллектуальному триллеру, а слоубернеру с медленной, но сильной тревогой и, особенно, вирду, где много недосказанностей и мало объяснений.

«Желание» здесь – исчерпывающий пример. В нем хватает хоррор-элементов, которые, благодаря умелой подаче, превращают действие в слоубернер, уже более чистый. Как и подобает образцам этого жанра, историю нельзя назвать простой. На рост саспенса здесь работает медленное нагнетание тревоги, когда неясно, что происходит. Такой эффект достигается благодаря скапливающимся по мере чтения вопросам, ответы на которые не проливают всего света на странный сюжет. Вдобавок впечатление усиливает зыбкость логики, ускользающей от читателя при каждой его попытке разобраться в странностях с помощью того, что он уже знает, потому как имеющейся информации всегда оказывается мало или она неправдива.

Из-за такой интеллектуальности и яркой, но трудной для восприятия концепции, к ней просится окончание “изм”. Конечно, не хочется думать, что мы имеем дело не со свежей авторской идеей, а с наследованием какому-то концептуализму или течению внутри него. Но, тем не менее, отказаться от мысли об этом нельзя, ибо отдельные звенья композиции выделены нарочито откровенно (например, герои принимают самые разные позы, всем своим поведением как бы транслируя неизвестный нам посыл). В результате, кажется, будто Александр зашифровал в текст какую-то идею. Но, при всей цельности данных образов, трудно понять, что конкретно он имеет в виду.

Махнуть рукой, сказав, что, скорее всего, автор не преследовал никакой цели, трудно. Потому как видно, насколько Матюхин предрасположен к серьезной прозе. К смысловым работам относится подавляющая часть (87%) свежих произведений. Возможно, именно благодаря этому интересно смотреть, как в них раскрывается жанр.

Наиболее органично сложные элементы триллера, сюрреализма и реализма сочетаются с глубоким подтекстом в «Умеренности». Однако эта история не зависит от перечисленных направлений, и близка, скорее, к нуару с характерными для него составляющими. К ним относится главный герой — маньяк, который в будние дни ведет успешную жизнь, занимая самый высокий пост в городе, а по выходным напивается до физического истощения, чтобы принести в жертву убитых людей.

К мрачным, характерным нуару деталям относится и образ города, где разворачивается действие. Александр говорит о Петербурге и преподносит его темные стороны через религиозную символику. Культурная столица раскрыта как мегаполис, который не питает людские души чем-то духовным, а, наоборот, кормит приезжими людьми живущих в нем монстров. Здесь, как и в более ранних сочинениях, Матюхин использует прием контраста.

Черная, поедающая жизнь машина из железа и бетона в отдельных эпизодах описывается как агрессивный свет. К нему летят из регионов инфантильные, опьяненные романтикой столицы люди-мотыльки. Соблазн удовольствиями и смерть от наслаждений рождают в голове читателей соответствующие ассоциации. В результате, Петербург хочется поставить в один ряд с Римом и Вавилоном, городами-блудницами, что развращают своих детей.

Используя образ мегаполиса, автор работает с проблематикой серьезнее, чем в других смысловых рассказах. Здесь нагляднее видны пороки общества, исходящие от прогнивших институтов. И зло, которым оказываются люди с высоким статусом. По сути, говорится о теневой, агрессивной стороне привычного нам порядка, который, скрепляя общую массу людей, легко уничтожают отдельного человека. Естественно, подобные темы органично развиваются именно в рамках нуара. Настолько, что здесь его трудно назвать стилистическим решением. Скорее, нуар в этой истории на правах полноценного, главенствующего жанра.

Характерно, что, чем новее произведение Александра, тем чаще зло в нем представлено в образе человека. Матюхин по-прежнему изображает маргиналов как обычных людей, смещая зло в социальную плоскость (говорит, какой у маньяка статус в обществе, какую должность занимает, где живет и проч.). Возможно, так автор транслирует посыл, что существование душегубов в мире зависит от нас, и ужас в нем можно уменьшить, если каждый, копнув в себя, разберется с мотивами личных поступков.

Первая публикация: "Darker", №8'23 (149), 20 августа 2023 г

Ставьте оценку рецензии здесь