Хоррор, мистика и саспенс

Смелость издательства Arkham House в издании писем (первоначально запланированных для одного тома, а затем увеличенных соответственно до трех и пяти томов) сегодня мало кто может оценить, поскольку величие Лавкрафта как гения эпистолярного жанра воспринимается как должное всеми учеными и многими энтузиастами; однако следует помнить, что немногие фигуры вирда, фэнтези или научной фантастики были удостоена такого обращения – По, Бирс, Мейчен, Джон У. Кэмпбелл, Филипп К. Дик, Роберт И. Говард и Кларк Эштон Смит. В то время письма Элиота и Йейтса еще не были опубликованы в окончательном формате, и пять томов писем Лавкрафта – это чудесное достижение.

И все же, как малы эти тома по сравнению со всей сохранившейся перепиской Лавкрафта или – что еще более немыслимо – всей его перепиской, сохранившейся и уничтоженной. Сколько писем написал Лавкрафт? Спорить о точном числе можно долго, но его невозможно установить; цифра 100000, полученная (на основе догадок) Спрэг де Кампом, вероятно, немного завышена. Ежедневно Лавкрафт отправлял от пяти до пятнадцати писем; если мы примем среднюю точку от восьми до десяти, мы придем к цифре примерно 3500 писем в год; за двадцать три года (1914-1936) мы уже достигнем цифры 80500, что, вероятно, является консервативной оценкой. Из них, по моему убеждению, сейчас сохранилось не более 10000. Мы знаем, что такие корреспонденты, как Альфред Гальпин и – самое трагическое для нас – его жена Соня Грин уничтожили все или многие из своих писем от Лавкрафта; и многие другие письма, несомненно, были потеряны или уничтожены временем и небрежностью. Местонахождение важных писем к Сэмюэлю Лавмену, Рейнхарду Кляйнеру, Морису У. Мо, Джеймсу Ф. Мортону и многим другим неизвестно.

Если бы эти 930 избранных писем были опубликованы полностью (без радикальных сокращений), они могли бы легко занять вдвое больше места, чем они занимают сейчас. Это означает, что каждые 100 писем Лавкрафта заполняли бы в среднем объем в 400 страниц. 10000 сохранившихся писем заполнили бы тогда 100 томов! И предполагаемые 100000 писем, если бы они существовали до сих пор, заполнили бы 1000 томов!

С практической точки зрения, конечно, было бы невозможно опубликовать полную переписку Лавкрафта в ближайшем будущем; но это не значит, что сокращения, недоразумения и вообще дрянной редакционный метод выбранных писем (особенно первых трех томов) не должны быть исправлены. Логический метод публикации писем Лавкрафта состоит в том, чтобы расположить их по корреспондентам; и этот метод в настоящее время используется Дэвидом И. Шульцем и мной (С. Т. Джоши) при выпуске групп писем Лавкрафта. Только изучение этих нескончаемых писем откроет истинное величие Лавкрафта как эпистолярия.

Как отмечал Р. Ален Эвертс, большинство писем Лавкрафта не были сочинениями длиной в трактат – одно — или двухстраничными письмами, написанными на лицевой и оборотной сторонах одного листа бумаги. И все же мы встречаем огромные письма – тридцать, сорок, пятьдесят и даже семьдесят рукописных страниц. Можно только удивляться реакции корреспондентов Лавкрафта на получение писем такого рода длиной в новеллу. Как они на них отвечали? Пытались ли они это сделать? Или они просто подражали некоторым героям Лавкрафта и впадали в милосердный обморок?

Лавкрафт, как ни странно, поначалу очень неохотно писал письма. По-видимому, именно его двоюродный брат Филипс Гэмвелл (1898-1916), чья переписка за 1910 год поспособствовала привычке Лавкрафта писать письма; но именно его присоединение к любительскому журналистскому движению в 1914 году действительно подтолкнуло его в этом отношении. Как чиновник UAPA (в разное время председатель департамента общественной критики, вице-президент, президент и официальный редактор) Лавкрафт писал много официальной корреспонденции, которая представляет значительный интерес. Каждый год UAPA отбирала несколько важных литературных деятелей в качестве лауреатов, чтобы отобрать призовые рассказы, статьи и стихи, опубликованные в этом году, и в какой-то момент Лавкрафт отмечает свое намерение написать поэтам Вэчелу Линдсею и Гарриет Монро, чтобы предложить им эту должность. Сделал ли он это или нет, я не знаю, но это был бы один из немногих случаев, когда Лавкрафт вступал в контакт с литературными деятелями вне узкого мира любительской журналистики и фантастики.

То, что большая часть всей переписки Лавкрафта была с писателями-любителями легко понять из огромного количества писем, адресованных таким деятелям, как Рейнхард Кляйнер, Морис У. Мо, Альфред Гальпин, Джеймс Ф. Мортон, Фрэнк Белнап Лонг и многим другим. Различные круговые переписки, в которых участвовал Лавкрафт («Клейкомоло», «Галломо» и другие) слишком хорошо известны, чтобы их описывать. Было трагически недальновидно со стороны Дерлета и Уондри не публиковать многие из ранних писем, посвященных сложной и многогранной связи Лавкрафта с писателями-любителями; будучи заинтересованными только в его отношениях с областью фантастики, Дерлет и Уондри не понимали, что журналистика была важна для Лавкрафта всю жизнь и что, возможно, была более важной для него, чем крошечное царство палп-литертуры.

Недавно вышел на свет цикл переписки Лавкрафта с Артуром Харрисом (валлийским любителем, выпустившим в 1915 году первую брошюру Лавкрафта «The Crime of Crimes»); и кто знает, сколько еще писем Лавкрафта может таиться в забытых сундуках на чьем-нибудь пыльном чердаке? Лавкрафт переписывался почти со всеми важными любителями литературы того времени, и многие наверняка сохранили хотя бы некоторые из этих писем. Если их раскопают и опубликуют, они прольют ценный свет на ключевые периоды его жизни, о которых коротко говорилось в избранных письмах.

Конечно, когда Лавкрафт начал публиковать свои рассказы в «Weird Tales», многие поклонники и писатели вступили с ним в переписку через журнал: таким образом Лавкрафт начал переписываться с девятнадцатилетним Дж. Верноном Ши, восемнадцатилетним Дональдом Уондри, семнадцатилетним Августом Дерлетом, шестнадцатилетним Робертом Блохом, тринадцатилетним Р. Х. Барлоу и более известными писателями, такими как Генри С. Уайтхед, Э. Хоффман Прайс и Роберт И. Говард. Излишне говорить, что многие из этих корреспондентов были очень важны для Лавкрафта: Барлоу стал в девятнадцать лет литературным душеприказчиком Лавкрафта (возможно, потому, что Лавкрафт увидел в нем ту же самую страсть, которую десятилетием ранее разглядел в лице Альфреда Гальпина; и в этом он, возможно, не сильно ошибся), Дерлет и Уондри, его посмертные редакторы, и Говард – близкий соратник, чьи собственные пространные ответы на письма Лавкрафта идеально подходили бы для совместной публикации, как это было сделано с другими фигурами, где сохранены обе стороны цикла переписки. По-своему переписка Лавкрафта-Говарда соперничает с перепиской Поупа-Свифта начала XVIII века и, возможно, будет иметь такое же значение для ученых-фантастов, как последняя для студентов августовской эпохи.

Когда Лавкрафт стал родоначальником фантастического фэндомного движения 1930-х годов, его корреспондентами почти во всех случаях были нетерпеливые молодые люди – Барлоу, Дуэйн В. Римель, Ф. Ли Болдуин, Дональд А. Уолхейм, Кеннет Стерлинг, Уильям Фредерик Энгер, Уиллис Коновер и другие, – которые все смотрели на него как на наставника и учителя. Лавкрафт, естественно, вжился в эту роль, ибо она, наконец, воплотила в реальность его тоскливую мечту быть «дедушкой», окруженным взволнованными маленькими детьми. Великий старик наконец-то получил свою почтительную аудиторию.

И это поднимает вопрос чрезвычайной важности при рассмотрении писем Лавкрафта: различные подходы и манеры письма к разным корреспондентам. Отнюдь не показывая Лавкрафта неискренним и лицемерным, это приспособление тона к личности показывает внимание и вежливость, которые были основными компонентами его джентльменского поведения. Ничто не могло лучше проиллюстрировать этот аспект Лавкрафта, чем переписка с Элизабет Толдридж, поэтессой-инвалидом из Вашингтона, с которой Лавкрафт переписывался в течение восьми лет, вплоть до своей смерти. Даже столь объемная опубликованная переписка с Толдридж не рассказывает всей истории: только нескончаемые, неопубликованные письма показывают, как тщательно и тактично Лавкрафт отвечал на каждый вопрос, поднятый его корреспондентом, неустанно давал добрые и конструктивные советы по поводу ее безвкусной поэзии (большая часть которой была сохранена Лавкрафтом и до сих пор сохранилась в рукописи в библиотеке Джона Хэя), и вообще принимал терпеливый, заинтересованный, но отнюдь не покровительственный тон во всей своей переписке с ней. Лицемерие? Едва ли: Лавкрафт просто пытался доставить несколько минут удовольствия унылому существованию больного; и тот факт, что переписка прекратилась только после его смерти, говорит о том, что попытка эта увенчалась успехом.

Другие циклы переписки обнаруживают аналогичные сдвиги в тоне: язвительный архаизм c Рейнхардом Кляйнером; смехотворный сленг и разговорный язык с Джеймсом Ф. Мортоном; игриво ужасные приветствия Кларку Эштону Смиту; заученная вежливость к Хелен Салли (до такой степени, что она в конце концов пришла в ярость, что Лавкрафт продолжал обращаться к ней «Мисс Салли», а не «Хелен»); и тому подобное. Переписка отличается, конечно, и по существу, в зависимости от интересов корреспондента. Письма к Дерлету в основном посвящены фантастике или региональным/историческим вопросам, в соответствии с литературной работой Дерлета; письма к Э. Хоффману Прайсу почти исключительно об эстетических основах фантастики; письма к Р. Х. Барлоу удивительно откровенны в личных убеждениях Лавкрафта, возможно, потому, что закоренелый любопытный Барлоу неоднократно допрашивал Лавкрафта о деталях его жизни и работы; в значительной степени философской является сохранившаяся переписка с Гальпином (в юности столь же пылким ницшеанцем, как Лавкрафт), Мо (религиозным идеалистом, который составлял идеальный противовес Лавкрафту – атеистическому материалисту), Мортоном (атеистом еще более заядлым, чем Лавкрафт, пока он не обратился в веру Бахаи) и, в какой-то степени, с Робертом И. Говардом: ни для кого другого Лавкрафт не мог бы написать длинную и стойкую защиту цивилизации от варварства, как для создателя Конана. Нет уверенности, что Лавкрафт одержал верх в этом споре. Переписка с Уондри также в основном литературная, но не ограничивается литературой ужаса, как это происходит с Дерлетом и Прайсом; скорее всего, Уондри, придерживавшийся во многом тех же философских и эстетических взглядов, что и Лавкрафт, добился от своего корреспондента некоторых глубоких утверждений своей теории литературы, и очень жаль, что Уондри позволил опубликовать в избранных письмах только части десяти писем (из семидесяти пяти писем и ста одной открытки, которые он получил от Лавкрафта).

Три цикла переписки, возможно, стоят особняком и могут представлять собой вершину эпистолярного искусства Лавкрафта: письма Джеймсу Ф. Мортону, Фрэнку Белнапу Лонгу и Кларку Эштону Смиту. Письма к Смиту, конечно, также сосредоточены главным образом на странной беллетристике. Лавкрафт доверял мистеру Смиту гораздо больше, чем, скажем, Дерлету: Смит разделял «космическую» точку зрения Лавкрафта, поскольку Лавкрафт знал, что Дерлет этого не делал; в результате Лавкрафт испытывал гораздо меньше трудностей, сообщая Смиту свое ощущение «космической отчужденности». Лонг и Лавкрафт переписывались около семнадцати лет, говоря обо всем: от эротики до космизма, от любительских романов до странной фантастики, от колониальной архитектуры до эстетической искренности, от упадка Запада до греческой философии и англо-католицизма, и они оба разделяли многие взгляды и неистово спорили по ключевым вопросам философии, искусства и политики; благодаря Лонгу мы находим у Лавкрафта одни из его величайших аргументативных писем. Одно огромное письмо (27 февраля 1931 года) содержит больше философской субстанции и риторических нот, чем любая история, которую он когда-либо писал, и должно стоять рядом с «Нездешним цветом» и «Хребтами безумия» как одно из его выдающихся литературных достижений. Одного длинного отрывка, в котором Лавкрафт опровергает равенство Лонга о науке и технике, будет достаточно:

«Послушайте, молодой человек. Забудьте все о ваших книгах и машиннописных аналогах. Вышвырните нынешнюю умирающую пародию на цивилизацию через заднюю дверь сознания. Отложите в долгий ящик популярную вторичную продукцию марксистского экономического детерминизма – подлинную силу в определенных пределах, но без самых широких последствий... Вернитесь на Ионическое побережье, отсчитайте около 2500 лет и расскажите Дедушке, кого вы нашли на вилле в Милете, изучая свойства магнетита и янтаря, предсказывая затмения, объясняя фазы Луны и применяя к физике и астрономии принципы исследований, которые он изучил в Египте. Фалес – совсем мальчишка в то время. Когда-нибудь слышали о нем раньше? Он хотел все знать. Странное желание, не правда ли? И подумать только, он никогда не пытался производить вискозу, или создавать акционерное общество, или добывать нефть из Месопотамии, или добывать золото из морской воды! Забавный старик хотел знать вещи, но никогда не думал о коллективистском государстве . . . оставив это последнее для слащавого болтуна Платона, которого должны были обожать усатые маленькие Честертоны более поздней эры. Благослови меня Господь, но неужели ты думаешь, что он действительно обладал нормальным человеческим инстинктом любопытства и просто хотел знаний, чтобы удовлетворить это стихийное желание? Погибнет такая немодернистская и немарксистская мысль . . . и все же есть смутные подозрения. . . . А тут еще этот глупец Пифагор. Зачем ему понадобился этот старый вопрос “что-есть-все"? А Гераклит, Анаксагор, Анаксимандр, Демокрит, Левкипп и Эмпедокл? Ну, если верить твоему драгоценному старому прагматику Сократу с лицом сатира, эти чудаки просто хотели познать вещи ради познания!

...Они не были склонны к социализму или коллективизму. Так, так – они были на самом деле эгоистичными индивидуалистами, которые удовлетворяли личный человеческий инстинкт космического любопытства ради него самого. Фу! уведите их! Усатые молодые платоники не хотят иметь ничего общего с такими незаконными и неуправляемыми искателями удовольствий. Они просто не могли быть настоящими "учеными", поскольку не служили большому бизнесу и не имели альтруистических или большевистских мотивов. Практически, по-марксистски говоря, таких людей просто не было. Как это может быть? "Наука" — это (они печатают ее в книгах) слуга машинного века. Поскольку у древней Ионии не было машинного века, как могла существовать "наука"?»

Но письма к Мортону – общим числом 160, из которых более 110 были опубликованы (в сокращениях) в избранных письмах – могут быть самым большим набором писем, когда-либо написанных Лавкрафтом. Мортон был одним из немногих коллег, кто был, условно говоря, интеллектуальным равным Лавкрафту: получив степень бакалавра и магистра в Гарварде в возрасте двадцати двух лет, Мортон продолжал делать много памфлетов по таким причинам, как секуляризм, свобода слова, расовые предрассудки и многие другие вопросы; по пути он стал вице-президентом Американской ассоциации эсперанто и куратором Музея Патерсона (Нью-Джерси). Лавкрафт, таким образом, мог обсуждать с Мортоном практически все академические темы, и он делал это с живостью и энергией, не сравнимыми ни с одним из его других писем; как и в случае с Лонгом, тот факт, что Мортон значительно расходился с Лавкрафтом по многим из этих тем, только добавлял остроты переписке.

Теперь, конечно, едва ли можно отрицать, что письма Лавкрафта имеют значительные литературные достоинства, но Лавкрафт был первым, кто отрекся от этого утверждения:

«Никто ничего не ждет от письма и не судит по нему о стиле любого человека. Даже когда я пишу от руки, я не обращаю внимания на риторику, а просто плыву со скоростью мили в минуту. . . . Если бы вы проанализировали язык этого письма, то обнаружили бы, что оно было забито до чертиков солецизмами и плохими ритмами».

Этот отрывок говорит нам о многом. Когда Лавкрафт писал в начале своей карьеры, что «мое чтение публицистических писем в значительной степени ограничивалось письмами британских авторов XVIII века» вместе с Цицероном и Плинием-младшим, он должен был добавить важное уточнение: его письма находятся в лигах от трудной помпезной переписки Поупа или Джонсона (первый сознательно писал с ожиданием, что его письма когда-нибудь будут опубликованы), но напоминают вместо этого легкую грацию и беглость Грея или Купера. И несмотря на скорость «мили в минуту», в письмах Лавкрафта действительно мало солецизмов – и это еще одна причина, по которой письма Лавкрафта являются одним из его величайших достижений, ибо очевидная быстрота, с которой была написана большая часть его корреспонденции, ни в коем случае не исключает некоторых ослепительных риторических штрихов: у нас есть причудливые письма «потока сознания», где Лавкрафт свободно ассоциируется с целыми страницами; мы имеем сокрушительное разрушение аргументов его оппонентов (как в раннем письме к Мо о том, что «иудео-христианская мифология НЕ ИСТИННА»), используя не только логику, но и сатиру и доведение до абсурда (reductio ad absurdum); есть и неожиданная острота, поскольку Лавкрафт записывает важные эпизоды в своей жизни, такие как его возвращение в Провиденс из Нью-Йорка в 1926 году («дом-Юнион-стейшн-Провиденс!!!!») или смерть Роберта И. Говарда («но чертовски трудно осознать, что больше не будет никакого письма от РИГ в ящичке 313!»). Дело, конечно, не в том, что Лавкрафт «не обращал внимания на риторику», а в том, что риторический инстинкт был так велик в Лавкрафте с самого раннего детства, что проявлялся даже в самом поспешно написанном послании.

Дж. Вернон Ши был одним из тех, кто предположил, что в письмах сокрыто много потенциальных эссе, и это действительно так. Лавкрафт действительно делал попытки создавать эссе из писем, но лишь эпизодически и вполсилы. Посмертно, конечно, письма Лавкрафта были изучены для эссеистического материала: «Some Backgrounds of Fairyland» является частью письма к Уилфреду Б. Талману, как и два Лавкрафта в «The Occult Lovecraft» (1975). Даже «Observations on several parts of America» (1928 г.; напечатанный с ошибочным названием в Marginalia) начиналось как письмо Морису У. Мо; но Лавкрафт обнаружил, что его краткое изложение своих путешествий 1928 года может представлять интерес для многих корреспондентов, поэтому он напечатал письмо с небольшими изменениями и распространил его в качестве путевого журнала. Он сделал то же самое для «Travels in the Provinces of America», написанных в следующем году. На самом деле очень жаль, что Лавкрафт не пытался всерьез использовать отрывки из писем в качестве эссе, поскольку, если бы они были опубликованы в важных журналах того времени – Atlantic Monthly, Harper's, Scribne's – они могли бы привести к тому, что Лавкрафт приобрел репутацию литератора, а не просто писателя.

И наоборот, иногда длинные письма Лавкрафта были спланированы так же тщательно, как любой рассказ или эссе. К «последнему» письму Лавкрафта (датированному в избранных письмах мартом 1937 года, но явно начатому раньше, возможно, месяцами раньше) мы получили краткий ряд заметок и тем, которые будут освещены в письме, и Лавкрафт признался, что это была его частая практика; неопубликованный документ в библиотеке Джона Хэя, озаглавленный «Возражения против ортодоксального коммунизма» (1936), является не более чем наброском письма на эту тему, написанного К. Л. Мур (19 июня 1936). И все же одним из наиболее привлекательных аспектов длинных писем Лавкрафта является их почти калейдоскопический сдвиг от одной темы к другой, сдвиг, определяемый только ходом спора или различными пунктами, поднятыми корреспондентом. В великолепном письме Вудберну Харрису (предваренному весьма разумной оговоркой: «Внимание! Не пытайтесь прочитать все это сразу!») Лавкрафт переходит от крушения американской культуры к сравнению греческих трагиков с Шекспиром, к росту машинной культуры, к понятию любви, к стилям дискурса в дебатах, к демократии, к природе человеческой психики, к рассказам о Джозефе Вуде Кратче и Хэвлоке Эллисе; и это лишь часть письма, очевидно сокращенная, опубликованная в избранных письмах.

Действительно, можно было бы отобрать целый том содержательных высказываний из писем; вот образец только из первого тома:

1. Мир – это идеал умирающей нации.

2. Наша философия по-детски субъективна.

3. Откровенно говоря, я не могу себе представить, как любой вдумчивый человек может быть по-настоящему счастлив.

4. Голод истины – это голод такой же реальный, как голод пищи.

5. Возможно, лучше быть близоруким и ортодоксальным, как Мо, доверяя все Божественному Провидению, Род-Айленд. [игра слов: Providence как город, и как провидение]

6. Сущность предшествует морали.

7. Взрослая жизнь – это ад.

8. Успех – вещь относительная, и победа мальчика в мраморе равна победе Октавия в Актиуме, если измерять ее масштабом космической бесконечности.

9. У меня сегодня нет ни одного четко выраженного желания, кроме как умереть или узнать факты.

10. Космос – это бездумный вихрь, бурлящий океан слепых сил, в котором величайшая радость – это бессознательность, а величайшая боль – осознание.

11. Единственная звучная сила в мире – это сила волосатой мускулистой правой руки!

12. Честно говоря, моя ненависть к человеческому животному растет семимильными шагами.

13. Джентльмен не должен записывать все свои изображения, чтобы на него пялился плебейский сброд.

14. Эоны и миры – это моя забава, и я со спокойной и веселой отстраненностью наблюдаю за падениями планет и мутациями Вселенной.

Мы можем больше узнать о развитии Лавкрафта как стилиста, читая его письма, нежели читая его рассказы, стихи или эссе; ибо его письма и документируют и иллюстрируют постепенное изменение – и овладение – собственным стилем в рассказах, стихах и эссе. Первой опубликованной работой Лавкрафта было, как я уже отмечал, письмо редактору журнала Providence Sunday Journal (вышедшее 3 июня 1906 года), посвященное астрономии. Это указывает на доминирование науки в литературном творчестве Лавкрафта в его ранние годы, когда он писал гораздо больше научных трактатов, чем рассказов или стихов. Сдвиг в сторону литературы произошел примерно в 1911 году, и вскоре после этого мы видим, как Лавкрафт надевает плохо сидящий плащ дикции восемнадцатого века в рассказах, письмах и стихах. Стихотворное письмо «Ad Criticos», положившее начало литературной полемике в Argosy, показывает, что Лавкрафт овладел внешними элементами рококо – но, увы, не внутренним огнем или живой музыкой – великих Драйдена и Поупа, и неудивительно, что большая часть его прозы также приняла «невыразимо напыщенный и джонсонский» стиль, который он позже осудил в своем раннем рассказе «Зверь в пещере» (1905). Характеристика Лавкрафтом своего стиля в 1915 году такова: «предположим, я перенял свой особый стиль у Аддисона, Свифта, Джонсона и Гиббона» – она как раз подходит для этого этапа его карьеры. Действительно, на протяжении большей части его ранних работ наблюдается любопытный разрыв между его беллетристикой и поэзией, с одной стороны, полной аффектов восемнадцатого века, и его научными и философскими работами, написанными в сильной, прямой, лаконичной прозе, напоминающей Свифта или Томаса Генри Хаксли. Его ранние письма отражают раскол; отмечая свои литературные предпочтения, он пишет в письме 1918 года (адресованном как из « Will's Cofee House/ Рассел-стрит, Ковент-Гарден, Лондон»):

«Мне нравятся романы Дж. Фенимора Купера и Н. Готорна, а также стихи О. У. Холмса. Критические диссертации Дж. Р. Лоуэлла также удовлетворяют мой вкус. . . . При повторном прочтении я нахожу, что мистер Эмерсон не совсем лишен здравого смысла, хотя я предпочитаю моего старшего друга, мистера Аддисона».

Натуральный восемнадцатый век! Все это очень умно, но никогда нельзя быть до конца уверенным, действительно ли Лавкрафт пишет с насмешкой или же каким-то образом пытается психологически перенестись в восемнадцатый век. Но за несколько месяцев до этого, в жарком споре о религии, Лавкрафт писал следующее:

«Что я такое? Какова природа энергии вокруг меня, и как она влияет на меня? До сих пор я не видел ничего, что могло бы дать мне представление о том, что космическая сила – это проявление ума и воли, подобных моей собственной, бесконечно увеличенной; мощное и целеустремленное сознание, которое имеет дело индивидуально и непосредственно с жалкими обитателями жалкой маленькой мухобойки на задней двери микроскопической Вселенной, и которое выделяет это гнилостное нарост как единственное место, куда можно послать рожденного от лжи сына, чья миссия состоит в том, чтобы искупить эти проклятые мухобойки, населенные вшами, которых мы называем человеческими существами – еще чего! Простите за «еще чего!» Хочется воскликнуть «еще чего!» много раз, но из вежливости я говорю только одно. Но все это так по-детски. Я не могу не согласиться с философией, которая заставила бы эту дрянь лезть мне в глотку. «Что я имею против религии?» А вот что!»

Этот отрывок на самом деле гораздо более риторически сложен, чем предыдущий, но он так прост и прямолинеен – этот разговорный язык, пародия, пикантные сравнения и риторические вопросы. Как будто Лавкрафт, когда его подстрекают к спорам о важных для него вопросах, сбрасывает свой архаизм, как плащ, и пишет с энергией и силой, которые мы видим в поздней художественной литературе.

С годами письма Лавкрафта становятся все длиннее и запутаннее, наполняясь пространными философскими, историческими и литературными изысканиями. Но что еще более важно, разрыв между его беллетристикой и его эссе сужается и, наконец, исчезает, так что в рассказе «За гранью времен» (1934-35) основная часть повествования имеет ту же самую сильную прямоту, что и его письма, за исключением того, что по мере приближения кульминации и Лавкрафт постепенно модулирует темп рассказа и поднимает тон на более высокий уровень, вводя эмоциональные слова, чтобы подготовить читателя к катастрофическому завершению.

К настоящему времени уже ясно, что письма Лавкрафта содержат массу информации; и прежде чем закончить некоторые наблюдения о месте писем Лавкрафта в его работе, было бы неплохо дать широкое представление об их разнообразной важности для исследований Лавкрафта. Без писем мы не знали бы об участии Лавкрафта в подавляющем большинстве редакций, от «Пепла» К. М. Эдди до «Вне времени» Хейзел Хилд; в последние годы именно работа с неопубликованными письмами привели к добавлению нескольких новых редакций «Пепла», «Дерева на холме» и «Эксгумации» Дуэйна У. Римела, «Ловушки» Генри С. Уайтхеда, «Ночного океана» Р. Х. Барлоу к корпусу трудов Лавкрафта. Мы узнаем бесчисленные подробности о его творчестве, даты рассказов, стихов и эссе; публикации произведений, не известных ранее, источники и происхождение произведений – а также неисчислимые подробности о деталях его жизни. Например, можно было бы написать целую книгу о двух годах жизни Лавкрафта (1924-26) в Нью-Йорке исключительно из порядка 200 000 слов в письмах к его тете Лилиан.

Но что еще более важно, мы узнаем о проницательности Лавкрафта как мыслителя: о его увлечении античной философией, философией Ницше и социал-дарвинистов, об «Упадке Запада» Шпенглера и «Нашем знании о внешнем мире» Бертрана Рассела; о его мощной материалистической позиции, выраженной в его письмах гораздо более убедительно, чем в эссе – и о смене этой позиции в свете Эйнштейна, Планка и астрофизиков; о его возвышенной позиции, выраженно осуждающей традиционную религию; его эстетическая теория, основанная на По и упадничестве и постоянно уточняемая в доктрину некоммерческого «самовыражения»; растущее внимание, уделяемое в его последние годы проблемам мировой экономики и правительства, до такой степени, что Лавкрафт стал социалистом, который хотел, чтобы Рузвельт был еще смелее в своих реформах. Все эти вещи мы знали бы смутно и, возможно, совсем не знали бы без писем: длинные отступления от политической и экономической системы Древних и Великой Расы в «Хребтах безумия» внезапно обретают смысл, учитывая более поздние интересы Лавкрафта; беглые намеки на Эйнштейна и на «внутриатомное взаимодействие» в «Заброшенном доме» и «Снах в ведьмином доме» смутно отражают примирение материализма с современной неопределенностью; и, что еще более глубоко, все более космический размах его позднейшей фантастики является отголоском расширения его мысли от раннего увлечения красотой поэтов эпохи королевы Анны до его позднейших интересов в природе мира и Вселенной.

Что же тогда значили для него письма – и что они значат для нас? На первую часть вопроса ответить легче, чем на вторую, ибо Лавкрафт недвусмысленно утверждал, что переписка по существу является заменой разговора. Как в начале, так и в конце своей карьеры он свидетельствовал о важности переписки:

Что касается писем, то мой случай своеобразен. Я пишу такие вещи точно так же легко и быстро, как произносил бы те же самые темы в разговоре; действительно, эпистолярное выражение у меня в значительной степени заменяет разговор, так как мое состояние нервной прострации становится все более и более острым. Я не могу больше говорить и становлюсь таким же молчаливым, как сам зритель! Моя болтливость распространяется и на бумагу.

Как человек очень уединенной жизни, я встречал очень мало разных людей в юности – и поэтому был чрезвычайно узок и провинциален. Позже, когда литературная деятельность привела меня к контакту с самыми разными типами людей, я обнаружил, что мне открыты десятки точек зрения, которые иначе никогда бы не пришли мне в голову. Мое понимание и симпатии расширились, и многие из моих социальных, политических и экономических взглядов были изменены в результате увеличения знаний. Только переписка могла бы привести к такому расширению, ибо невозможно было бы посетить все области и встретиться со всеми этими людьми, вовлеченных в это дело, в то время как книги никогда не могли бы говорить или обсуждать.

Многие критики, по-видимому, усматривают в этом использовании переписки в качестве заместительной беседы еще один признак эксцентричности Лавкрафта, как будто он не мог вести личные отношения иначе как на бумаге. Но с кем он мог обсуждать такие философские и литературные вопросы среди своих известных знакомых в Провиденсе? Конечно, К. М. Эдди не так стимулировал Лавкрафта как Кларк Эштон Смит или Роберт И. Говард и Нью-Йоркский период Лавкрафта опровергают картину Лавкрафта как молчаливого затворника. Ум Лавкрафта просто нуждался в разнообразном стимуле и переписках со всевозможными единомышленниками, каждый из которых обладал совершенно разными характерами и интересами.

Единственным недостатком во всем этом было то, что Лавкрафт почти никогда не переписывался со своим интеллектуальным ровней, так что его собственные аргументы и опровержения – иногда поверхностные или ошибочные – могли казаться триумфами логического рассуждения. Лавкрафту было очень легко разрушить идеализм Мориса У. Мо или идеализм его оппонента Викендена; только Джеймс Ф. Мортон, Альфред Гальпин, Роберт И. Говард и особенно малоизвестный, но блестящий любитель Эрнест А. Эдкинс могли сравниться с ним интеллектуально. Нельзя не желать, чтобы Лавкрафт мог соответствовать истинному авторитету в некоторых областях – философии, колониальной истории, общей литературе, – о которых он говорил с такой очевидной эрудицией. Конечно, в более поздние годы, когда большинство его корреспондентов годились ему в сыновья, Лавкрафту не составляло труда отказаться от оккультистских наклонностей Нильса Х. Фроума, невероятно ошибочных взглядов на секс Вудберна Харриса или элементарных исторических ошибок Бернарда Остина Дуайера; у него, возможно, было немного больше проблем с мистицизмом Хьюма.

На обвинение – часто выдвигаемое в последние годы – что Лавкрафт «зря потратил время», написав так много писем, мы должны ответить более критично. Обвинение содержит скрытую предпосылку, что, поскольку Лавкрафт в настоящее время наиболее известен своими историями, он должен был написать больше из них и меньше писем. Эта предпосылка сомнительна по нескольким причинам. Лавкрафт, конечно, хорошо известен своей фантастикой сейчас, но кто может сказать, что это внимание сохранится в будущем? Нынешний литературный статус Горация Уолпола покоится не на «Замке Отранто» или других его вымыслах (ныне имеющих лишь историческое значение), а на тысячах писем, написанных им за свою карьеру: именно эти письма были щедро и кропотливо отредактированы в знаковом сорока восьмитомном издании издательства Йельского университета. Томаса Грея почитают и как поэта, и как эпистолярия, а письма Уильяма Купера теперь значительно превосходят его традиционную поэзию в критическом отношении. Более того, нет никакой уверенности в том, что Лавкрафт написал бы больше рассказов, даже если бы он сократил свою переписку, поскольку его художественное творчество всегда было спорадическим явлением, зависящим от настроения, вдохновения и многих других личных факторов.

Но даже если Лавкрафт продолжает привлекать внимание будущих поколений своими рассказами (что, впрочем, весьма вероятно и вполне оправданно, поскольку в художественной литературе есть сложности и глубины, которые ученые только сейчас исследуют), утверждение, что Лавкрафт «зря потратил время» в своей переписке, подразумевает, что мы лучше Лавкрафта знаем, что он должен был сделать со своей жизнью. Но он вел свою жизнь в угоду себе, а не нам, и совершенно ясно, что переписка была для него очень важна. Если бы он никогда не писал никаких рассказов, а только письма, это, конечно, было бы нашей потерей, но это было бы его прерогативой.

Мир писем Лавкрафта неизмеримо богат; можно бесконечно перечитывать письма и каждый раз находить что-то новое. Публикация его полной переписки может быть несбыточной мечтой, но она стоит того, чтобы мы ее сохранили. Образ сотен переплетенных томов писем, затмевающих до ничтожности дюжину или около того томов того, что было бы его собранием художественной литературы, поэзии и эссе, заставит нас понять все литературные и личные достижения Г. Ф. Лавкрафта, человека, который жил, чтобы писать и писал, чтобы жить.

«В моем метрическом послушничестве я был, увы, хроническим и закоренелым подражателем, позволявшим моим антикварным наклонностям брать верх над моим абстрактным поэтическим чувством. В результате вся цель моего сочинительства вскоре исказилась – до тех пор, пока я не стал писать ради воссоздания вокруг себя атмосферы моих любимых произведений XVIII века. Самовыражение как таковое исчезло из поля зрения, и единственным моим критерием совершенства была степень, с которой я подходил к стилю мистера Поупа, доктора Янга, мистера Томсона, мистера Аддисона, мистера Тикелла, мистера Парнелла, доктора Голдсмита, доктора Джонсона и других. Мой стих утратил все остатки оригинальности и искренности, его единственной заботой было воспроизвести типичные формы и настроения георгианской обстановки, в которой он создавался. Язык, лексика, идеи, образы – все подчинялось моей собственной интенсивной цели мыслить и мечтать о возвращении в тот мир париков и латыни, который по какой-то странной причине казался мне нормальным миром».

К этому анализу мало что можно добавить. Это показывает, что Лавкрафт использовал поэзию не для эстетических, а для психологических целей: как средство обмана, чтобы заставить себя поверить, что восемнадцатый век все еще существует – или, по крайней мере, что он сам был продуктом этого века и каким-то образом перенесся в чуждую и отталкивающую эпоху.

Лавкрафт действительно был основательно начитан поэтами семнадцатого и восемнадцатого веков – от великих (Драйден, Поуп, Грей, Джонсон) до почти великих (Чаттертон, Коллинз, Купер, Томсон) и посредственных (Шенстоун, Крабб, Битти). И несмотря на его неоднократные утверждения, что Поуп был его главным поэтическим образцом, его стихи ближе по тону и ритму к более вольным и неформальным стихам Драйдена; как бы он ни восхищался «Дансиадой» и «Эссе о критике», Лавкрафт не мог надеяться сравниться с искрящейся и тесно сплетенной поэтической риторикой Поупа. И все же следует отметить, что Лавкрафт редко прибегал к откровенному подражанию своим любимым августинцам. Единственный случай явного подражания, который я нашел (и даже это может быть бессознательно), – это первая строфа «Заката» (Sunset) (1917 г.):

The cloudless day is richer at its close;

A golden glory settles on the lea;

Soft, stealing shadows hint of cool repose

To mellowing landscape, and to calming sea.

Тут сразу вспоминается «Элегия» Грея:

The Curfew tolls the knell of parting day,

The lowing herd wind slowly o’er the lea,

The plowman homeward plods his weary way,

And leaves the world to darkness and to me.

Поэзия Лавкрафта разделяется на несколько групп, обычно различающихся по тематике. Большую часть его стихов можно классифицировать под широкой рубрикой поэзии по случаю; этот класс включает такие вещи, как стихи друзьям и коллегам, сезонные стихи, стихи о любительских делах, подражания классической поэзии (особенно «Метаморфозы» Овидия) и другие разные стихи. Существует, по крайней мере, до 1919 года, большое количество политических или патриотических стихов, почти полностью бесполезных. Сатирическая поэзия громадна в ранний период Лавкрафта, и это, пожалуй, наиболее последовательно похвальное из его метрических произведений. Вирдовые стихи не столь обширны до 1917 года, но к концу жизни почти все его стихи стали таковыми. Эти категории, конечно, пересекаются: часть сатирической поэзии направлена на коллег или отдельных лиц в любительском литературном кругу, или на политические темы.

Объем стихов Лавкрафта также претерпевает колебания в течение его карьеры. Большинство из его стихотворений (от 250 до 300) были написаны в период 1914-1920 гг.; другими словами, в период его самого широкого участия в любительской журналистике. Иногда кажется, что Лавкрафт пишет стихи только для того, чтобы обеспечить различные журналы достаточным количеством материала; в некоторых случаях он публиковал несколько стихотворений в одном номере, причем каждое стихотворение появлялось под иным псевдонимом. В период 1921-1929 годов было написано сравнительно мало стихотворений, и можно только догадываться, почему. Кажется очевидным, что его творческая энергия была перенаправлена на художественную литературу, но само по себе это не кажется удовлетворительным объяснением. Заметка, сделанная еще в 1920 году, наводит на размышления: «Полета воображения и изображения пасторальной или природной красоты можно достичь в прозе – и даже лучше, в стихах. Именно этот урок преподал мне неподражаемый Дансени». Конечно, в собственных дансенианских фантазиях Лавкрафта используются все те же элементы – словесная живопись, образность, метафора, символизм и тому подобное, – которые обычно являются областью поэзии, и эти элементы постепенно просачиваются в его реалистические рассказы ужасов. Возможно, еще одной причиной поэтического подъема Лавкрафта является его встреча с Кларком Эштоном Смитом в 1922 году: превосходный поэт, он, хотя и не был модернистом, показывал на примере, как поэзия великой красоты и силы может быть энергично и в целом современно сложена. Лавкрафт едва ли мог не осознавать ужасную неполноценность своего собственного стиха по сравнению с такими вещами, как «Ступающий по звездам» и «Гашишеед». Поэтическая муза Лавкрафта мимолетно возродилась в 1929-1930 годах, и я еще расскажу об этом позже.

С точки зрения формы Лавкрафт всегда оставался верен самым традиционным и строгим формам английской поэзии: героическому двустишию (рифмующиеся пентаметры), четверостишию (по образцу Томаса Грея), сонету (хотя «Грибы с Юггота» не совсем точно следуют правилам как итальянской, так и шекспировской формы сонета) и случайным набегам на ямб-триметр (используя «Худибраса» Сэмюэля Батлера, Джонатана Свифта или Эдгара Аллана По в качестве проводников) или внутренне рифмующемуся стиху (как в его самом первом стихотворении «Поэма об Улиссе» [1897], метрически смоделированному по образцу «Поэмы о старом моряке» Кольриджа). Лавкрафт был так привязан к рифме, что даже такой консервативный метр, как пентаметр, он использовал относительно редко, хотя и эффектно. Как уже говорилось ранее, он с презрением относился почти ко всем отступлениям от традиции, имевшим место в поэзии первых десятилетий века, в частности к имажизму и верлибру. Маятник вкуса качнулся теперь так далеко в этом направлении, что стихи Лавкрафта, уже архаичные для своего времени, теперь кажутся вдвойне далекими; но его более поздняя поэзия, в которой он отбрасывает большинство архаизмов, которые заглушили его предыдущую работу, может занять свое место среди других таких консервативных поэтов, как Руперт Брук, Уолтер де ла Мар и Ральф Ходжсон.

О такой поэзии Лавкрафта вообще трудно говорить доброжелательно. Во многих случаях читатель буквально теряется в догадках, что пытается поведать этим стихом автор. Эти стихи, по-видимому, часто служили просто эквивалентами писем. Действительно, Лавкрафт однажды признался, что «в юности я почти не писал писем – благодарить кого-либо за подарок было таким тяжелым испытанием, что я предпочел бы написать пастораль из двухсот пятидесяти строк или двадцатистраничный трактат о кольцах Сатурна». К счастью для нас, следующее произведение не состоит из 250 строк, но оно служило той же цели:

Dear Madam (laugh not at the formal way

Of one who celebrates your natal day):

Receive the tribute of a stilted bard,

Rememb’ring not his style, but his regard.

Increasing joy, and added talent true,

Each bright auspicious birthday brings to you;

May they grow many, yet appear but few!

Это стихотворение «To an Accomplished Young Gentlewoman on Her Birthday, Decr. 2, 1914» – это, конечно, акростих. Я не уверен, кто такая Дорри М (Dorrie M). Это стихотворение не было опубликовано, насколько мне известно, при жизни Лавкрафта. Во всяком случае, стихи такого рода, к сожалению, часто встречаются в его ранних работах, многие из них гораздо длиннее и утомительнее, чем это.

Некоторые редкие стихи, адресованные его коллегам, представляют некоторый интерес с биографической точки зрения. «Сэмюэлу Лавмену, эсквайру, о его поэзии и драме, написанных в елизаветинском стиле» (1915) – дань уважения любителю старины, с которым Лавкрафт в то время не был знаком. Позже, конечно, Лавмен станет одним из его самых близких друзей. «Мистеру Кляйнеру на получение поэтических произведений Аддисона, Гея и Сомервиля» (1918) – это благодарственное письмо Кляйнеру за получение книги, а также восхитительный импрессионистический отчет о трех упомянутых авторах. К сожалению, однако, почти все элегии Лавкрафта для друзей или родственников – среди них «Элегия о Франклине Чейзе Кларке» (1915), «Элегия о Филлипсе Гэмвелле» (1917), «Хелен Хоффман Коул: дань клуба» (1919) и «Ave Atque Vale» (1927; о смерти Джонатана И. Хоуга) – прискорбно деревянные и лишены подлинного чувства. Нет сомнения, что Лавкрафт действительно испытывал глубокое волнение при виде этих людей, но он был совершенно неспособен выразить его в своих стихах.

О сезонных стихах можно сказать очень мало. Есть стихи почти о каждом месяце года, а также о каждом из отдельных сезонов; но все они банальны, механичны и условны. Можно предположить влияние книги Джеймса Томсона «Времена года» (1727), но в самой работе Лавкрафта совершенно отсутствуют тонкие философские и нравственные размышления, которые Томсон искусно переплетает с описаниями времен года и пейзажей. Сам Лавкрафт однажды написал: «импровизированный стих, или "поэзия" на заказ, легок только тогда, когда к нему подходят в холодно-прозаическом духе. Если есть что сказать, метрический механик вроде меня может легко вбить это в технически правильный стих, заменив формальную поэтическую дикцию реальным вдохновением мысли». Одно из ранних стихотворений, «Осень на Миссисипи» (1915), было подписано как «Говард Филлипс Лавкрафт, метрический механик».

Одна героическая работа требует некоторого рассмотрения – это «Старое Рождество» (1917), чудовище из 332 строк, самая длинная поэма Лавкрафта. На самом деле, если принять предпосылку этого стихотворения – воссоздание типичной Рождественской ночи в Англии времен королевы Анны, – то можно извлечь немалое удовольствие из его решительно полезных и веселых двустиший. Иногда желание Лавкрафта сохранить бодрость духа до горького конца сбивает его с пути истинного, как тогда, когда он изображает семью, собравшуюся в старом поместье:

Here sport a merry train of young and old;

Aunts, uncles, cousins, kindred shy and bold;

The ample supper ev’ry care dispels,

And each glad guest in happy concord dwells.

Такое мог написать только тот, кто не бывал часто на семейных посиделках. Тем не менее, явная гениальность стихотворения в конечном счете побеждает, если проникнуться старой дикцией. Временами в игру вступает пародийный юмор («Assist, gay gastronomic Muse, whilst I/In noble strains sing pork and Christmas pie!»); и даже когда Лавкрафт отдает обязательную дань христианству («An age stiIl newer blends the heaten glee/With the glad rites of Christ’s Nativity»), он мягко подрывает его, изображая гостей, жаждущих начать пир («Th’ impatient throng half grudge the pious space/That the good Squire consumes in saying grace»).

Много лет спустя это стихотворение получило толику похвалы от англо-канадского соратника Лавкрафта, Джона Рейвенора Буллена. Комментируя работу в Трансатлантическом Циркуляторе, Буллен заметил, что стихотворение было «английским во всех отношениях».

Среди наиболее восхитительных стихов по случаю есть те, которые сосредоточены вокруг книг и писателей. Здесь Лавкрафт находится в своей стихии, ибо в ранние годы книги были его жизнью, а его жизнь – книгами. «The Bookstall» (1916), посвященный Рейнхарду Кляйнеру, является одним из самых ранних и лучших из них. Отбросив современную эпоху, лавкрафтовская «фантазия манит меня к более благородным дням»:

Say, waking Muse, where ages best unfold,

And tales of times forgotten most are told;

Where weary pedants, dryer than the dust,

Like some lov’d incense scent their letter’d must;

Where crumbling tomes upon the groaning shelves

Cast their lost centuries about ourselves.

Лавкрафт использует это стихотворение, чтобы показать некоторые из самых любопытных книг из своей собственной библиотеке: «With Wittie’s aid to count the Zodiac host» (ссылаясь на «Ouronoskopla» Роберта Уитти [1681], одну из самых старых книг в его библиотеке), «O’er Mather’s prosy page, half dreaming, pore» (ссылаясь на его родовой экземпляр первого издания «Magnalia Christi Americana» Коттона Мэзера [1702]) и самую восхитительную из всех, «Go smell the drugs in Garth’s Dispensary!» (обращаясь к своей копии «The Dispensary» сэра Сэмюэль Гарта [1699]). Последняя строка стоит почти всех его архаических стихов, вместе взятых. Как может не тронуть эта хвалебная ода коту?

Upon the floor, in Sol’s enfeebled blaze,

The coal-black puss with youthful ardour plays;

Yet what more ancient symbol may we scan

Than puss, the age-long satellite of Man?

Egyptian days a feline worship knew,

And Roman consuls heard the plaintive mew:

The glossy mite can win a scholar’s glance,

Whilst sages pause the watch a kitten prance.

Две грани поэзии Лавкрафта, которые можно безболезненно пропустить, – это его классические подражания и его философская поэзия. Лавкрафт, казалось, бесконечно любил создавать вялые подражания «Метаморфозам» Овидия – его первая поэтическая любовь, напомним, была прочитана в переводе в возрасте восьми лет – включая такие вещи, как «Гилас и Мирра: сказание» (1919), «Мирра и Стрефон» (1919) и некоторые другие. Из ранней философской поэзии примечательны только две. «Вдохновение» (1916) – тонкое двухстрочное стихотворение о литературном вдохновении, приходящем к писателю в неожиданный момент. «Братство» (1916) – поистине достойная похвалы поэма, удивительная для Лавкрафта на этом этапе его карьеры. Можно найти много примеров социального снобизма Лавкрафта как в его жизни, так и в его художественной литературе, так что неудивительно, что это стихотворение начинается:

In prideful scorn I watch’ d the farmer stride

With step uncouth o’er road and mossy lane;

How could I help but distantly deride

The churlish, callous’d, coarse-clad country swain?

Другое дело, насколько искренен Лавкрафт в этой поэме; ему потребовалось много времени, чтобы отказаться от классовых различий, но не в полной мере. Но «Братство» – это все-таки пронзительное стихотворение.

С годами читателям Лавкрафта в любительской прессе стало очевидно (как всегда было очевидно и самому Лавкрафту), что в своей поэзии он был застенчиво устаревшим ископаемым с замечательным техническим мастерством, но без настоящего поэтического чувства. Даже У. Пол Кук, который так горячо поощрял писателя-фантаста Лавкрафта, сказал о его поэзии в 1919 году: «Я не могу полностью оценить мистера Лавкрафта как поэта . . . Для меня большая часть его стихов слишком формальна, слишком искусственна, слишком высокопарна в фразеологии и форме». В конце концов Лавкрафт начал подшучивать над собой на этот счет; один из самых восхитительных таких образцов – «О смерти рифмующего критика» (1917). Сатира здесь подчеркнуто обоюдоострая. Говоря о смерти некоего Мейсера, рассказчик стихотворения обращает внимание на строки из восьми слогов (метры выбора Сэмюэля Батлера и Свифта, а также Рейнхарда Кляйнера и старого оппонента Лавкрафта по Argosy Джона Рассела):

A curious fellow in his time,

Fond of old books and prone to rhyme—

A scribbling pedant, of the sort

That scorn the age, and write for sport.

A little wit he sometimes had,

But half of what he wrote was bad;

In metre he was very fair;

Of rhetoric he had his share—

But of the past so much he’d prate,

That he was always out of date!

Этот и более поздний отрывок еще раз показывает, что Лавкрафт вполне сознавал свои недостатки как поэта; но к концу поэмы дело принимает неожиданный оборот. Лавкрафт теперь играет на своем мастерстве корректора плохой поэзии – он, вероятно, уже к этому времени начал заниматься редактурой – тем, что рассказчик поэмы в конце концов споткнулся некомпетентно. Он должен написать элегию о Мацере для утреннего солнца, но кто ему в этом поможет? Стихотворение буквально распадается:

So many strugglers he befriended,

That rougher bards on him depended:

His death will still more pens than his—

I wonder where the fellow is!

He’s in a better land—or worse—

(I wonder who’ll revise this verse?)

Более поздняя поэма, «Мертвый книжный червь» (1919), также имеет . Здесь предметом насмешливого восхваления является некто, просто названный книжным червем, чахлый, «живущий наполовину» персонаж:

Well, now it’s over! (Hello, Jack!

Enjoy your trip? I’m glad you’re back!)

Yes—Bookworm’s dead—what’s that? Go slow!

Thought he was dead a year ago?

И так далее. Жизнерадостность и разговорность этого стихотворения весьма необычны для Лавкрафта и могут свидетельствовать о влиянии vers de société Рейнхарта Кляйнера, несправедливо забытого мастера этой легкой формы.

Это подводит нас к сатирической поэзии Лавкрафта, которая не только охватывает очень широкий спектр тем, но и, очевидно, является единственным аспектом его поэзии, кроме вирдового стиха, который имеет какое-либо значение. Кляйнер пишет в «Заметке о стихах Говарда Ф. Лавкрафта» (1919), первой критической статье о Лавкрафте:

«Многие, кто не может читать его более длинные и амбициозные произведения, находят легкие или юмористические стихи мистера Лавкрафта решительно освежающими. ...Читая его сатиры, невольно чувствуешь, с какой живостью автор их сочинил. Они достойны восхищения тем, как они раскрывают глубину и интенсивность убеждений мистера Лавкрафта, в то время как остроумие, ирония, сарказм и юмор, которые можно найти в них, служат показателем его силы как полемиста. Почти безжалостная свирепость его сатиры постоянно смягчается сопутствующим юмором, который имеет то достоинство, что заставляет читателя не раз хихикать при прочтении какого-нибудь выпада, направленного против конкретного человека или политики, которые могли вызвать неудовольствие мистера Лавкрафта».

Этот анализ весьма точен. Лавкрафт сам заметил в 1921 году: «какое бы веселье я ни испытывал, оно всегда проистекает из сатирического принципа».

Во многих случаях коллеги являются объектами либо мягкой, либо едкой сатиры. К первому типу относится целый ряд стихотворений, написанных вокруг легкомысленных любовных похождений молодого Альфреда Гальпина, кульминацией которой является стихотворная пьеса «Альфредо» (1918), в которой Гальпин, Рейнхард Кляйнер, Морис У. Мо и другие (включая самого Лавкрафта) предстают в тонко замаскированном виде в качестве фигур испанского двора эпохи Ренессанса. Захватывающая кульминационная сцена, в которой почти каждый персонаж умирает, приводит эту обширную шутку к соответствующим абсурдным выводам.

Литературные ошибки или литературный модернизм (почти то же самое для Лавкрафта) также являются мишенью многих сатирических произведений. Когда Айзексон в «В минорном ключе» отстаивал Уолта Уитмена как «величайшего американского мыслителя», Лавкрафт ответил едким опровержением в прозе под названием «В мажорном ключе» (1915), в которое он включил безымянное стихотворение об Уитмене:

Behold great Whitman, whose licentious line

Delights the rake, and warms the souls of swine;

Whose fever’d fancy shuns the measur’d place,

And copies Ovid’s filth without his grace.

И так далее. Уитмен был идеальной мишенью для Лавкрафта в то время, не только в его презрительном отказе от традиционного метра, но и в его откровенных дискуссиях о гомосексуалистах и гетеросексуалах.

«Кошмар По-эта» (1916) – одно из самых замечательных стихотворений Лавкрафта и, безусловно, самое значительное произведение фантастической поэзии, если не считать «Грибов с Юггота». Р. Борем написал вдумчивое и подробное исследование этого стихотворения, и я добавлю лишь несколько примечаний. Во-первых, структура стихотворения своеобразна: у нас есть длинный вводный раздел и заключительный раздел в героических куплетах, с длинной центральной частью в пятистопном белом стихе. Я не уверен, что эта структура очень удачна, ибо внешние разделы, комические по своей природе, имеют тенденцию ниспровергать точку космического центра; и все же мы знаем, что подлинные взгляды Лавкрафта заложены в этой средней части.

Самое интересное в «Кошмаре По-эта» – это само его существование. Это действительно первый пример художественного выражения космизма Лавкрафтом, написанный за год до его возобновления художественной литературы в лице «Дагона» и за годы до кристаллизации космизма в «Зове Ктулху» (1926), «Хребтах Безумия» (1931) и «Тени вне времени» (1934-35). И все же трудно было бы найти более концентрированное выражение космизма, чем в «Кошмаре По-эта»:

Alone in space, I view’d a feeble fleck

Of silvern light, marking the narrow ken

Which mortals call the boundless universe.

On ev’ry side, each as a tiny star,

Shone more creations, vaster than our own,

And teeming with unnumber’d forms of life;

Tho’ we as life would recognise it not,

Being bound to earthly thoughts of human mould.

Что еще более важно, мы узнаем, что этот космизм происходит не от литературы, а от философии и науки. Такие строки, как

...whirling ether bore in eddying streams

The hot, unfinish’d stuff of nascent worlds

проясняют доминирующее литературное влияние на центральный раздел – это Лукреций. И хотя Лукреций находит не ужас, а только благоговение, изумление и величие в созерцании бесконечного пространства, оба поэта видят в необъятности космоса опровержение значимости человека. В этом смысле «Кошмар По-эта» – ключ к развитию всей космической философии Лавкрафта. Хотя позднее он заметил, что большую часть философии (или, по крайней мере, ее вымышленное представление) он почерпнул от Дансени, тот факт, что это стихотворение на три года предшествует знакомству с Дансени, указывает на то, что его космизм не подвергся литературному влиянию, а был взят изначально из его изучения астрономии в 1902 году, а затем из его ранних чтений философии Демокрита, Эпикура и Лукреция, смягченных достижениями девятнадцатого века в биологии, химии и астрофизике.

Одно длинное стихотворение, которое стоит рассмотреть – «Психопомп: Сказка в рифме» (1918). В отличие от большей части вирдовых стихов Лавкрафта, написанных до этого времени, очевидное влияние на это 312-строчное стихотворение оказал не По, а баллады сэра Вальтера Скотта, хотя я не нашел у Скотта ни одного произведения, аналогичного «Психопомпу». Это удивительно эффектное повествование об оборотнях или меняющих форму, по сути, единственый пример, в котором Лавкрафт писал об условном мифе; а общая средневековая обстановка делает «Психопомп» чем-то вроде стихотворной готической сказки. Я не совсем понимаю, каково значение названия: психопомпы (от греческого psychopompos, «конвейер мертвых» [то есть в подземный мир]) используются в некоторых более поздних сказках, но не в отношении оборотней. Интересно, что Лавкрафт сам классифицировал это произведение среди своих прозаических рассказов, поскольку оно встречается в нескольких списках его рассказов. Несмотря на свои литературные влияния и намеренную очевидность сюжета, «Психопомп» – это триумф, полный ловких и тонких штрихов. Стихотворение движется четко и плавно, лукаво намекая на отвратительную правду, скрывающуюся за кажущимися безобидными событиями; и оно достигает удовлетворительной кульминации, когда господин де Блуа ищет мести за смерть своей жены, ведя группу оборотней в скромный коттедж судебного пристава Жана и его семьи. Повествование начинается как бы в сочувствии к затворничеству благородного господина и дамы де Блуа: естественно, что злые легенды витали над людьми, которые (как Лавкрафт) не были традиционно религиозны и держались обособленно:

So liv’d the pair, like many another two

That shun the crowd, and shrink from public view.

They scorn’d the doubts by ev’ry peasant shewn,

And ask’d but one thing—to be let alone!

В остальном любопытное использование распятия в качестве важной защиты от сверхъестественных волков – это просто поклон в сторону странной традиции.

Значительный всплеск поэзии, большей частью фантастической, в конце 1929 года – явление, параллельное огромному всплеску художественной литературы Лавкрафта в конце 1926-начале 1927 года. Но в то время как причина последнего – его эйфорическое возвращение в Провиденс после двух травмирующих лет в Нью-Йорке – едва ли вызывает сомнения, то причину первого установить труднее.

Между завершением «Данвичского ужаса» летом 1928 года и началом «Шепчущего во тьме» в феврале 1930 года Лавкрафт не писал никакой художественной литературы – за исключением, по общему признанию, крупного романа–призрака «Курган» (конец 1929-начало 1930 года). Даже здесь мы замечаем, что к осени 1929 года прошел уже целый год с тех пор, как Лавкрафт вообще писал художественную литературу; возможно, он чувствовал, что ужасающая поэзия поможет возродить его вымышленные силы. Это было также подходящее время для Лавкрафта, чтобы реализовать некоторые новые теории о поэтическом письме: исчезло желание подражать поэтам восемнадцатого века, Лавкрафт призывал вместо этого – как к себе, так и к таким своим корреспондентам, как Элизабет Толдридж – современную идиому, лишенную избитых инверсий и поэтицизма. В результате получаются такие вещи, как «Древний след», «Вестник» и «Грибы с Юггота». Хотя, за исключением последнего, поэзия этого периода лишена какого-либо философского обоснования, это, безусловно, самый запоминающийся и хорошо продуманный стих, который он когда-либо писал. «Вестник» – это такой же безупречный ужасающий сонет, словно написанный Кларком Эштоном Смитом или Дональдом Уондри. «Древняя тропа» – это невыразимо пронзительное и леденящее душу стихотворение, а «Лес» содержит в себе нетленную строку: «forests may fall, but not the dusk they shield».

Многое написано о «Грибах с Юггота», но трудно отрицать, что доминирующей чертой этого цикла сонетов является полная случайность тона, настроения и значения. В отличие от «Сонетов полуночные часов» Уондри, объединенных тем фактом, что все они взяты из снов Уондри и их повествования от первого лица, в серии сонетов Лавкрафта мы имеем хоррор миниатюры, автобиографические зарисовки, задумчивую философию, апокалиптический космизм и стихотворные кошмары. Я уже отмечал, что примерно в 1933 году Лавкрафт попытался переписать «Грибы» в прозу, во фрагменте под названием «Книга»; он, кажется, дошел до первых трех сонетов (которые действительно представляют собой связное повествование), но дальше его вдохновение, похоже, угасло. Даже если мы предположим, что первые три сонета являются своего рода обрамляющим зачином, а остальные тридцать три – зарисовками, полученными из книги, которую открыл рассказчик, трудно представить себе цикл как единое целое. Кажется более вероятным, что Лавкрафт рассматривал «Грибы» как подходящее средство кристаллизации различных концепций, образов и фрагментов сновидений, которые в противном случае не нашли бы творческого выражения – образной уборки дома, так сказать. Степень, в которой Лавкрафт воплотил элементы из своей тетради для творческих заметок в сонетах, подтверждает этот вывод; в сущности, «Грибы с Юггота» можно было бы читать как своего рода дневник образов.

В конечном счете, странная поэзия Лавкрафта явно выделяется как наиболее значительный подкласс его стиха в целом; но даже этот подкласс приобретает свою наибольшую ценность не внутренне, а за свет, который он проливает на художественную литературу Лавкрафта. Ранний вирдовый стих заслуживает дальнейшего изучения; и «Грибы» – неисчерпаемые источники деталей и концепций, что рано или поздно обнаруживаются в прозе. К счастью, Лавкрафт пришел к выводу, что он был главным образом «прозаическим реалистом»; ведь если бы он не писал ничего, кроме стихов, его бы сегодня мало кто помнил, да он не заслуживает такой участи – просто у него не было своего голоса в поэзии. Верно, что его ранняя литература несет следы влияния По, Дансени, Мейчена, Блэквуда и других; но в конечном счете его литература стала исключительно его собственной, чего не скажешь о поэзии, хотя ближе к концу проблески были. И все же его поэзия существует и привлекает наше внимание хотя бы своим мастерством, точностью, а иногда и незабываемой линией, концепцией или образом.

Большую часть научных трудов Лавкрафта стоит отнести к периоду детства и юности, поскольку они явились прямым результатом его открытия для себя химии в 1898 году и астрономии в 1902 году. Интересно думать о юном Лавкрафте, попеременно работающем над научными трактатами и бульварными романами; в конце концов он соединил эти два аспекта своей интеллектуальной и творческой личности в мощных произведениях квазинаучной фантастики последнего десятилетия своей жизни. Но в юности научная литература намного перевешивала художественную литературу или поэзию, по крайней мере в количественном отношении. Его открытие химии привело к созданию Scientific Gazette, первоначально ежедневной газеты, связанной с его химическими экспериментами; первый выпуск (4 марта 1899), отмечает лаконично:

«Сегодня днем в лаборатории Провиденса прогремел мощный взрыв. Во время экспериментов взорвался калий, причинив всем большой ущерб».

Позже эта газета стала еженедельной (в настоящее время сохранилось в общей сложности тридцать два выпуска), и с появлением еженедельника Rhode Island Journal of Astronomy в 1903 году она отошла на второй план, так что в 1905 году Лавкрафт фактически передал эту газету другому мальчику (Артуру Фредлунду), которого он взял под свое крыло. (Похоже, что редакторство Фредлунда длилось недолго.) Химические интересы Лавкрафта привели также к написанию отдельных и к настоящему времени практически неразборчивых миниатюрных трактатов на эту тему, включая шеститомную Chemisrty (из которых сохранилось четыре тома).

Но именно астрономия привела к огромному всплеску писательства, включая отдельные трактаты («Мое мнение о лунных каналах» (My Opinion as to the Lunar Canals) [1903]; девятитомная Science Library [1904]) и журналы, такие как Rhode Island Journal и другие, более кратковременные периодические издания, включая Planet (1903) и Astronomy (позже объединенную с Monthly Almanack) (1903-04). Из них Rhode Island Journal, несомненно, самый значительный, и какому-нибудь предприимчивому издателю можно было бы выпустить сохранившиеся шестьдесят девять номеров в факсимиле — если, конечно, еще возможно произвести разборчивые репродукции ныне исчезающих гектографических экземпляров. Обычный номер журнала содержал ряд различных колонок, схем и диаграмм, а также новостные заметки и анонсы работ Лавкрафта. Довольно занимательное чтиво. Рассмотрим первую часть из серии «Как познакомиться с созвездиями» (How to Become Familiar with the Constellations), выпуск от 10 января 1904 года:

«Знакомство с созвездиями является крайне необходимым условием для астрономов.

Существует много трактатов, которые мастерски поднимают эту тему, но они недоступны многим, поэтому эту статью лучше внимательно прочитать тем, кто хочет получить знания о созвездиях».

Желание Лавкрафта быть наставником для тех, кто менее образован, чем он, – то, что мы находим в изобилии в его письмах, особенно в тех, которые он писал многим подросткам-корреспондентам в конце жизни, – проявилось еще до того, как он сам поступил в среднюю школу.

Самыми ранними публикациями Лавкрафта были статьи по астрономии в различных местных газетах, среди них The Pawtuxet Valley Gleaner (1906-1908?), Providence Tribune (утренние, вечерние и воскресные выпуски) (1906-1908), Providence Evening News (1914-1918) и Asheville Gazette News (1915). Следует признать, что ни одна из них не представляет какого-либо особенного интереса, хотя статьи в Gleaner, будучи одними из самых ранних его работ, написанных специально для публикации, обладают определенным наивным очарованием, поскольку Лавкрафт трезво рассуждает о нескольких популярных спорах о небесах. Понятно, что эти выпуски призваны повысить осведомленность общественности об астрономических явлениях: Лавкрафт намеренно выбрал темы, интересующие обывателя (Может ли человек достичь Луны? Является ли Марс обитаемой планетой? Есть ли планеты в Солнечной системе за орбитой Нептуна?) в надежде, что его читатели будут склонны узнать правду об этих провокационных вопросах и освободиться от мифов и заблуждений. Лавкрафт не стесняется спорить по этим вопросам с ведущими научными авторитетами своего времени (Персивалем Лоуэллом, Уильямом Пикерингом, Джованни Скиапарелли) и в целом занимает позицию нейтралитета и скептицизма. Он считает «не только возможным, но даже вероятным», что марсианские каналы искусственны; он не верит в существование планеты между Солнцем и Меркурием (обычно называемой Вулканом), но думает, что транснептуновые планеты действительно существуют; он подозревает, что человек может однажды достичь Луны, но не «в течение жизни любого, кто сейчас читает эти страницы».

Статьи в Providence Tribune менее интересны, потому что они представляют собой всего лишь хронику заметных небесных явлений за месяц, и, подобно более поздним вечерним новостям, через некоторое время становятся механическими и повторяющимися. Их главный интерес – появление нарисованных от руки звездных карт почти для каждой колонки, один из немногих случаев, когда иллюстрации Лавкрафта были опубликованы при его жизни.

Пятьдесят три статьи Providence Evening News, несомненно, являются самыми объемными астрономическими статьями, которые он когда-либо писал, но их ценность также невелика, по причинам, только что изложенным: будучи отчетами о небесных явлениях каждого месяца, они быстро становились утомительными, если читать их последовательно; через год почти все явления повторяются, и Лавкрафт не прилагает особых усилий, чтобы сделать их более разнообразными. То, что он делает через некоторое время, – это снова просвещает общественность, но по-другому: он дает иногда пространные разъяснения мифов, стоящих за некоторыми классическими названиями звезд и созвездий. Мальчик, который читал «Мифологию» Булфинча, теперь стал молодым человеком, который сам будет служить как скромный Булфинч для тех, кто не так классически обучен, как он. Рассмотрим этот очаровательный рассказ о «собачьих днях» (dies caniculares):

«Традиции, окружающие Dies Caniculares, очень интересные и очень древние. В египетские времена появление Сириуса в утренних сумерках, предшествовавших подъему Нила, советовало земледельцам сеять свое зерно. Благодаря этой важной функции звезда приобрела религиозное значение и стала объектом обширного поклонения. Были обнаружены семь разрушенных храмов, которые были построены так, что лучи Сириуса должны были касаться великих алтарей. Даже название «Сириус» некоторые исследователи считают производным от «Осириса», имени величайшего из египетских богов. В Азии гелиакическое восхождение Сириуса считалось источником сильнейшей жары позднего лета, на что не раз намекал Вергилий; в то время как у римлян в это время года в жертву звезде приносили собаку».

Но в целом статьи вечерних новостей – большинство из которых состоит из почти 2000 слов, что составляет в общей сложности более 100 000 слов – конечно, не следует читать в спешке, одну за одной. Тем не менее, они в высшей степени выполняют свою задачу – сообщать о небесных явлениях каждого месяца.

Осенью 1914 года Лавкрафт оказался втянутым в спор. Один астролог опубликовал статью «Астрология и европейская война» (Astrology and the European War) в вечерних новостях от 4 сентября 1914 года, всего через три дня после того, как Лавкрафт опубликовал свою месячную колонку, и именно на том месте, где обычно помещалась его колонка. Автор, некто Йоахим Фридрих Хартман (1848-1930), выражая сожаление по поводу «вульгарного предубеждения против благородной науки астрологии другими учеными людьми», дал ряд астрологических предсказаний на предстоящий год. Это несказанно разъярило Лавкрафта; но его первоначальный ответ – трезвая, хотя и несколько нездержанная статья под названием «Наука против шарлатанства» (Science versus Charlatanry) (9 сентября 1914 года) – не возымела желаемого эффекта, ибо Хартман нанес ответный удар с неожиданной силой. Поэтому Лавкрафт был вынужден прибегнуть к сатире, написав несколько псевдоастрологических статей под псевдонимом Исаак Бикерстафф-младший – имя, известное нам от Джонатана Свифта, который пародировал астролога Партриджа с псевдонимными статьями такого рода в начале восемнадцатого века. Несчастный Хартман, не понимая, что Бикерстафф и Лавкрафт – одно и то же лицо, в конце концов вышел из схватки. Отрывки Бикерстаффа, несомненно, вызывают восхищение, даже если их сатира немного очевидна; одна из последних говорит о разрушении Земли в 4954 году, но о спасении части человеческой расы на хвосте кометы, чтобы жить «вечно... в мире и изобилии» на Венере. Однако не все остаются невредимыми:

«К моему величайшему сожалению, несколько осколков земного взрыва 4954 года поразят планету Венеру, причинив там большой ущерб и нанесут серьезные увечья сеньору Нострадамо Артмано, прямому потомку нашего талантливого профессора Хартмана. Сеньор Артмано, мудрый астролог, будет поражен в область черепа большим томом астрономии, выдутым из Публичной библиотеки Провиденса, и его ум будет настолько поражен сотрясением мозга, что он больше не сможет оценить божественные заповеди астрологии».

Нам не стоит придавать большого значения всей полемике Лавкрафта и Хартмана: очевидно, Лавкрафт был склонен к такой брани именно потому, что ложная наука астрологии угрожала сбить с толку читателей, которых он так тщательно воспитывал в истинной науке астрономии. Лавкрафт здесь, как и везде, может быть открыт для обвинений в интеллектуальном фашизме из-за его недоверия к способности своих читателей отделять правду от шарлатанства; но большая часть человеческой истории, по-видимому, оправдывает его скептицизм по этому вопросу.

В 1915 году Лавкрафту была предоставлена возможность написать более унифицированную серию статей по астрономии, в том, что по существу было бы руководством по элементарной астрономии. Asheville Gazette-News (без сомнения, по наущению друга детства Лавкрафта Честера Пирса Манро, поселившегося в Эшвилле, штат Северная Каролина) попросила Лавкрафта написать серию из четырнадцати статей, хотя на свет появилось только тринадцать. Они представляют собой упорядоченную и серию выпусков, последовательно обсуждающую Солнечную систему (включая конкретные обсуждения Солнца и каждой из планет), кометы и метеоры, звезды, скопления и туманности, созвездия, телескопы и обсерватории. В них мало исторических или антропологических подробностей, оживляющих вечерние выпуски новостей, хотя иногда появляются некоторые из любимых тем Лавкрафта – в частности, космизм. Говоря о возможности того, что самая дальняя из известных звезд может находиться на расстоянии 578 000 световых лет, Лавкрафт отмечает:

«Наш интеллект не может адекватно представить себе такую величину... Но разве не понятно, что вся великая вселенная, развернувшаяся перед нашими глазами, есть лишь безграничное небо, усеянное бесконечным числом других и, возможно, гораздо более крупных скоплений? До каких низменных и смешных размеров низведен таким образом наш крошечный земной шар с его тщеславными, напыщенными обитателями и высокомерными, вздорными народами!»

Как и в Evening News, Лавкрафт постепенно вводит более крупные космологические концепции, такие как гипотеза туманности и энтропия. В остальном газетные статьи сухие и ничем не примечательные. Ближе к концу своей жизни Лавкрафт откопал их из своих папок, отметив, что «их устарелость совершенно сбила меня с толку». Во всяком случае, они – и его любительская журналистская работа в целом – показывают, что Лавкрафт все еще не осознал, где его истинные литературные силы: пройдет два года, прежде чем он возобновит написание художественной литературы.

Более поздние научные труды нуждаются в комментариях. «Правда о Марсе» (The Truth about Mars (1917) громогласно провозглашает, что «на поверхности Марса могут обитать какие-то живые существа». «Рак суеверия» (The Cancer of Superstition) (1926) биографически интересен тем, что должен был стать книгой, написанной Лавкрафтом и К. М. Эдди-младшим для Гарри Гудини; но смерть Гудини в конце 1926 года спутала планы. Немногие сохранившиеся страницы представляют собой обычное изложение антропологической основы суеверия, и не стоит сожалеть о том, что эта работа так и не была завершена. Работа Лавкрафта, опубликованная под названием «Некоторые основы сказочной страны» (Some Backgrounds of Fairyland) (1932) и посвященная антропологическому происхождению сказочных мифов, на самом деле является частью письма Уилфреду Б. Талману.

Сохранившиеся научные труды Лавкрафта легче воспринимать, если знать, что он никогда не учился в колледже и не получил ученой степени в области астрономии или химии; ибо никто не хотел бы, чтобы он был автором сухих, но компетентных научных руководств, а не автором книги «Хребты безумия». Несмотря на все его поразительное самообучение и очевидный энтузиазм в области астрономии, физики, химии, биологии и антропологии – наук, революционным достижениям которых он с жадностью следовал в первые четыре десятка лет этого столетия, – литературные таланты Лавкрафта были бы потрачены впустую, если бы он ограничился такой работой; вместо этого он научился использовать науку и философию в качестве прочной основы для своих поздних фантастических рассказов.

Относительно немногие формальные философские эссе Лавкрафта также в целом ничем не примечательны, в основном потому, что большинство из них были написаны в его ранние годы, когда он работал под многочисленными препятствиями чрезмерного догматизма, книжности, изоляции и вообще простого незнания мира. Это особенно относится к его ранним политическим сочинениям (большинство из них написано для «Консерватора»), в которых такие темы, как европейская война, англо-американские отношения, умеренность и расовая чистота, рассматриваются с утомительной напыщенностью. Даже чисто философский трактат «Идеализм и материализм. Размышления» (прим. 1919) не так интересен, как многие его поздние философские письма.

Есть, однако, поразительное исключение в серии из трех статей, озаглавленных в настоящее время «В защиту Дагона» (1921). Эти эссе (которые одновременно защищают его эстетику фантастики и механистического материализма) были написаны в ходе работы Лавкрафта с Transatlantic Circulator, группой журналистов-любителей в Соединенных Штатах, Канаде и Англии, которые обменивались рукописями рассказов, стихов или эссе и комментировали их. Некоторые неблагоприятные комментарии к рассказам Лавкрафта – в частности, к «Дагону» и «Белому кораблю» – заставили его откопать уайльдовский ярлык «ни один художник никогда не бывает болезненным», в то время как нападки некоего мистера Уикендена на его атеистический материализм привели к блестящим разрушениям наивного теизма Уикендена, антидарвинизма и ужаса перед перспективой забвения после смерти. Именно этот последний вопрос Лавкрафт рассматривает в одном из самых примечательных отрывков во всем своем творчестве:

«Никакая перемена веры не может притупить краски и волшебство весны или ослабить врожденное изобилие совершенного здоровья; а утешения вкуса и интеллекта бесконечны. Легко отвлечь ум от размышлений об утраченной иллюзии бессмертия. Дисциплинированный интеллект ничего не боится и не жаждет сладкой сливы в конце дня, но довольствуется тем, что принимает жизнь и служит обществу, как может. Лично я не должен заботиться о бессмертии в крайней мере. Нет ничего лучше забвения, ибо в забвении нет неисполненного желания. У нас это было еще до рождения, но мы не жаловались. Будем ли мы тогда скулить, потому что знаем, что оно вернется? Во всяком случае, для меня этого Элизиума достаточно».

Есть все основания полагать, что Лавкрафт строил свою жизнь в основном на этих принципах.

Очень немногие философские или политические эссе были написаны в 1920-е годы. Его обширные дискуссии по этим вопросам теперь ограничивались перепиской – но в последние пять или шесть лет Лавкрафт иногда снова затрагивал некоторые из этих тем, хотя в некоторых случаях он, по-видимому, не предпринимал никаких усилий для публикации этих статей. Одна из таких работ – очень любопытное эссе «Some Causes of Self-Immolation» (1931). Я не смог установить, почему оно было написано, и ни одна публикация его при жизни Лавкрафта не обнаружилась; оно сохранилось только в рукописи, и можно подозревать, что Лавкрафт даже не распространял его среди своих коллег. Рассмотрим подзаголовок и подпись:

Мотивы Добровольного Самоподчинения Человека Неприятным Условиям

автор Л. Теобальд-мл., профессор сатанизма и прикладной непочтительности в Филистимском университете, Хоразин, Небраска;

преподаватель теологии в Колледже Холли Роллер, Хок-Фор-Корнерс, Теннесси.

Вышеописанный пассаж заставляет думать, что эта работа – своего рода пародия, и все же она читается как очень трезвое и, казалось бы, прямое обсуждение человеческой психологии; если это действительно пародия (скажем, академической науки), то это одна из самых невозмутимых пародий, когда-либо написанных.

Менее двусмысленным является «Some Repetitions on the Times» (1933), блестящая инкапсуляция поздних фашистско-социалистических политических взглядов Лавкрафта, написанная за несколько недель до инаугурации Франклина Д. Рузвельта. Это эссе – также явно не подготовленное к публикации – является серьезным, вымученным призывом к фундаментальным политическим и экономическим изменениям в свете депрессии, выступающим за такую политику, как пенсии по старости, страхование по безработице и – что наиболее спорно – искусственное ограничение рабочего времени, с тем чтобы все трудоспособные люди могли получать доходную работу. С политической точки зрения необходимость ограничить голосование только интеллектуально квалифицированными людьми была, без сомнения, несбыточной мечтой (и Лавкрафт, вероятно, знал это), но аргументы, выдвинутые в ее пользу, убедительны. Мы сами слишком хорошо знаем способность умных политиков манипулировать умами, эмоциями и голосами плохо образованных граждан. И снова возникает вопрос, почему Лавкрафт не послал эту статью в Atlantic Monthly, Harper's или любой другой подобный журнал, где ее могли бы приветствовать.

Как чистый литературный критик Лавкрафт не может претендовать на многое, кроме как в области фантастики. Опять же, большинство его критических статей были написаны в начальный любительский период, когда он был полностью под влиянием несколько механического классицизма, который презирал все, что не основано на греко-римской мысли или выражении. Сам факт, что Лавкрафт мог так долго спорить о рифме и метре («Метрическая регулярность» [1915]; «Допустимая рифма» [1915]) или о ценности пасторальной поэзии («Презренная пастораль» [1918]), показывает, насколько он был оторван от современных литературных течений. Но эти движения в конце концов стали навязываться его сознанию: сначала он реагировал с крайней враждебностью, нападая на свободный стих («Эпидемия свободного стиха» [1917]) и простую орфографию («Мания простого правописания» [1918]) с безудержной жестокостью; но когда его классицизм перешел в декаданс в начале 1920-х годов, его эссе стали несколько более терпимыми к современности. То, что Лавкрафт в 1924 году заявил, что «Улисс» Джойса и «Юрген» Кейбелла были «значительным вкладом в современное искусство», само по себе достаточно примечательно, хотя позже он признавал, что никогда не читал «Улисса». Как уже говорилось, Лавкрафт нашел в декадансе средство стать «современным», не отказываясь полностью от своих прежних принципов: он мог сохранить центральные принципы классицизма (чистоту выражения, стремление к красоте, гармонии и сдержанной элегантности), а также атаковать самые причудливые крайности модернизма (поток сознания, жестокий реализм, свободный стих) как находящиеся за гранью искусства вообще. В каком-то смысле Лавкрафт был оправдан: радикализм 1920-х годов не повлиял на последующую прозаическую литературу сколько-нибудь существенным или постоянным образом, в то время как слабая, разговорная и полностью прозаическая «поэзия» сегодняшнего дня полностью и заслуженно выпала из интеллектуальной жизни даже хорошо образованных людей.

Поздний очерк об эстетике искусства и архитектуры «Наследие или модернизм: здравый смысл в формах искусства» (1935) – это заметная и даже смелая работа, остро указывающая на стерильность многих видов современного искусства и «функциональной» архитектуры и отсутствие у них жизненной связи с прошлым или с воображаемой и эмоциональной жизнью большинства людей. Здесь, как и в его критике свободного стиха, взгляды Лавкрафта ни в коем случае не преобладали среди интеллигенции; но это ни в коем случае не доказывает, что он был «неправ» в этих вопросах, и на самом деле его защита энергичного консерватизма в вопросах искусства может еще раз показать, что он был «прав»: сколько из нас находят какую-либо эстетическую ценность в причудливости современного искусства, и сколько из нас на самом деле используют самые крайние примеры «функциональной» архитектуры в наших собственных домах?

Как критика-первопроходца в области фантастики Лавкрафта нельзя слишком высоко ценить, особенно если учесть скудость теоретической и практической критики рассказа ужасов, существовавшего до него. «Сверхъестественное в современной английской литературе» Дороти Скарборо (1917) – это скорее тематический каталог странных тропов, чем теоретическое исследование, в то время как «Повесть о терроре» Эдит Биркхед (1921) – знаковый анализ раннего готического романа, который Лавкрафт явно использовал в качестве ссылки на ранние главы «Сверхъестественного ужаса в литературе» – точно так же не может, при всей своей остроте как исторический трактат, обеспечить обоснование странного письма или анализ природы привлекательности фантастики ужасов. Именно в этих областях и работает Лавкрафт – сначала в «В защиту Дагона», затем в «Сверхъестественном ужасе в литературе», «Заметках о написании сверхъестественной фантастики» (1933?), а объемные дискуссии в письмах – приобретает свое значение. В его акценте на атмосферу, а не на сюжет, в его различии между подлинно странной сказкой и conte cruel или рассказом о психологическом напряжении, а также в его уверенном понимании исторического развития этой области – с По, служащим ключевой фигурой в преобразовании устаревших готических конвенций в жизнеспособные новые формы, основанные на психологическом реализме и оригинальных ужасных концепциях – сочинение Лавкрафта о странной фантастике имеет непреходящую ценность, закладывая теоретические основы, на которых была построена гораздо более поздняя работа. У Лавкрафта, конечно, есть свои предубеждения: его акцент на сверхъестественном, возможно, привел его к недооценке психологического ужаса, и его довольно случайные прочтения Ле Фаню, Оливера Онионса и некоторых других привели к теплым оценкам очень способных писателей; но его определение Мейчена, Дансени, Блэквуда и М. Р. Джеймса как «современных мастеров» странной истории было громко подтверждено последующей критикой. «Заметки о написании сверхъестественной фантастики» – бесценное руководство к собственным принципам и методам написания фантастики Лавкрафта; «Некоторые заметки о межпланетной фантастике» (1934) – спасительное разоблачение неполноценности большей части современной научной фантастики; а «Тетрадь для творческих заметок» заслуживает глубокого изучения как кладезь источников, идей и образов, используемых как в его художественной литературе, так и в его поэзии.

Обильные труды Лавкрафта на конкретные темы в любительской журналистике, возможно, интересны только специалисту; но они ясно показывают его неизменную преданность делу, которое помогло спасти его от отупляющего отшельничества в 1914 году, и которому он оставался верен до конца своей жизни, несмотря на многочисленные споры, распри и политические конфликты, в которые он был вовлечен. То, что Лавкрафт нашел (или, скорее, во что верил) в любительской журналистике, было идеалом «самовыражения» ради самовыражения, а не ради славы или денежной выгоды; это мнение гармонировало как с его ранней верой в писательство как в изящное развлечение для утонченных аристократов, так и с его более поздней позицией «искусство ради искусства». Это прекрасно замаскировано в эссе «For What Does the United Stand?» (1920 г.):

«В настоящее время...ставят своей целью развитие своих приверженцев в направлении чисто художественного литературного восприятия и самовыражения, которое должно осуществляться путем поощрения писательства, конструктивной критики и развития дружеских отношений между учеными и соискателями, способными стимулировать и помогать усилиям друг друга. Она направлена на возрождение некоммерческого духа, подлинной творческой мысли, которую современные условия изо всех сил стараются подавить и искоренить. ...изгнать посредственность как цель и эталон; поставить перед своими членами классическое и универсальное и обратить их умы от банального к прекрасному».

Независимо от того, были ли у любительской журналистики в целом такие высокие амбиции или нет, ясно, что Лавкрафт сам делал это и что он пытался с неослабевающей энергией в течение по крайней мере одиннадцати лет (1914-25) сделать их реальностью в UAPA. В конечном счете он был вынужден признать поражение или, в лучшем случае, неполный успех, но это, конечно, было не из-за недостатка усилий. Нужно прочитать все любительские эссе Лавкрафта, чтобы получить истинное представление о его развитии как писателя и как человека от «эксцентричного затворника» 1914 года до титана любительской журналистики 1921 года и уважаемого ветерана 1935 года. Год от года его взгляды расширяются, его догматизм отбрасывается, мнения, отвергнутые с презрением, пересматриваются и принимаются. В 1921 году Лавкрафт, уже пожилой государственный деятель в любительском мире пишет в «Что дилетантство и я сделали друг для друга»:

«В конце концов, эти знаки внимания скорее являются признанием, чем утверждением, ибо они свидетельствуют о самом неравном обмене, в котором я выигрываю. То, что я дал любительской журналистике, к сожалению, мало; то, что дала мне любительская журналистика, – это сама жизнь».

И все же, несмотря на свою ложную скромность, возможно, в этом утверждении есть много правды.

Путевые сочинения Лавкрафта – это совершенно другое суждение. Почти все без исключения они были написаны не для публики, а для него самого и его ближайших коллег, так что он мог быть совершенно необузданным в выражении своих личных и стилистических особенностей. Большинство из этих документов – некоторые из них являются одними из самых внушительных работ, которые он когда-либо писал, в том числе «Observations on Several Parts of America» (1928), «Travels in the Provinces of America» (1929), «An Account of Charleston» (1930) и «A Description of the Town of Quebeck» (1930-31) – написаны изысканным и безупречным стилем восемнадцатого века, подходящим для работ, описывающих неустанные поиски Лавкрафта колониального наследия восточного побережья Северной Америки, от Квебека до Ки-Уэста, от Вермонта до Нового Орлеана, от Вашингтона до Натчеза. Исторические изыскания этих путеводителей – результат усердных исследований Лавкрафта в публичных библиотеках городов, которые он посетил и его неустанные пешеходные экскурсии делают эти рассказы восхитительными для любого, кто знаком с этими местами.

Эссе ни в коем случае не лишены ироничного юмора. В «Travels in the Provinces of America» Лавкрафт говорит о ранней истории Джеймстауна:

«В 1619 году жены отправились вслед за колонистами, и в том же году прибыл первый груз африканских негров – доказательство того, что беды никогда не приходят поодиночке»

«An Account of Charleston» – огромное эссе из 15 000 слов, которое Лавкрафт сжал и написал на современном английском языке в 1936 году для Х. Ч. Кенига – который затем опубликовал его как «Чарльстон», – содержит незабываемый отрывок, осуждающий современную эпоху, написанный пародийно в неистовом потоке сознания:

«Против всех унаследованных народных обычаев, которые сами по себе дают нам достаточно иллюзии интереса и цели, чтобы сделать жизнь достойной жизни для людей нашей цивилизации, теперь неумолимо продвигается завет чуждых и бессмысленных форм и чувств, который удешевляет и сокрушает все прекрасное, тонкое и индивидуальное, что может лежать на его пути... Ценности испаряются, перспективы сглаживаются, а интересы бледнеют под отбеливающей кислотой скуки и бессмысленности. Эмоции становятся неуместными, и искусство перестает быть жизненно важным, за исключением тех случаев, когда оно функционирует через странные формы... являются пустыми для нашей умирающей западной цивилизации. Джеймс Джойс...Эрик Дом...Марсель Пруст...Бранкузи...Пикассо....кубики и шестеренки, круги, сегменты, квадраты и тени...колеса и жужжание, жужжание и колеса...мурлыканье самолетов и щелканье хронографов...толкотня толпы и хриплые вопли эксгибициониста...реклама...спорт...таблоиды...роскошь ...продажи...ротогравюры...радио...Вавилон...Бедлам»

Одна из самых любопытных вещей во всей работе Лавкрафта – «European Glimpses» (1931), путевой дневник, написанный для его бывшей жены Сони на основе счетов и путеводителей, которые она сама сохраняла во время своего европейского турне летом 1931 года. Это эссе, естественно, лишено непосредственности тех, что написаны из личного опыта, и неспособность Сони выйти за рамки обычных туристических объектов Англии, Франции и Германии – или получить какие-либо нестандартные впечатления от этих стандартных ориентиров – делает чтение довольно тяжелым; но, возможно, это позволило Лавкрафту пофантазировать о посещении старого континента самому, ведь его бедность никогда не позволяла ему это сделать.

Поскольку путевые дневники Лавкрафта относятся к числу самых личных документов, которые он когда-либо писал, от них до его подлинных автобиографических эссе остается совсем немного. Их тоже относительно немного – опять же, мы должны обратиться к тысячам писем, чтобы составить его подлинную автобиографию, – но некоторые из них дают значительные сведения. «Признание в неверии» (A Confession of Unfaith) (1922) – это смелое заявление о том, что он в юности отказался от религиозной веры; Лавкрафту так понравилось эссе, что он написал большую его часть для автобиографического письма, направленного Эдвину Берду, редактору Weird Tales, 3 февраля 1924 года. Самое основательное автобиографическое свидетельство – «Некоторые заметки о ничтожестве» (1933) – было заказано Уильямом Л. Кроуфордом для Unusual Stories, но никогда не публиковалось там. Менее чем в 3000 слов Лавкрафту удается затронуть почти все центральные события в его жизни (за исключением его брака, который вообще не упоминается) и ядро его философских и эстетических взглядов.

Дневник, который Лавкрафт вел в течение 1925 года, конечно, не является формальным эссе, но может служить основой для целого тома о Нью-Йоркском периоде Лавкрафта. Записи в блокноте – только несколько строк на каждый день – чрезвычайно кратки, иногда не поддаются расшифровке, но они показывают увлекательные проблески в удивительно оживленной социальной жизни Лавкрафта в это время. Вот случайная запись:

«[11 апреля] встал рано—завтракал—С[оня] Х[афт] Г[рин] ушла—писал— отправил сообщение чтобы увидеть С Х 12:30—вернулся—писал—встретился с парнями в городе—в зоомагазине с Р[ейнхардом] К[ляйнером] и С[амюэлем] Л[авменон]—Даунинг Стрит—обратно на 169 [Клинтон Стрит]—умывался и одевался—писал—готовился к отъезду в Ваш[ингто]н—написал Л[иллиан] Д К[ларк]////на станции с парнями—ждем—С Л и Р К прощайте—поезд отправился»

Совершенно неклассифицируемым является пикантное эссе «Коты и собаки» (Cats And Dogs) (1926), написанный для собрания клуба Blue Pencil в Бруклине, на котором Лавкрафт не мог присутствовать лично, потому что он уже вернулся в Провиденс. Несмотря на свой причудливый тон, в нем приводятся острые аргументы в пользу эстетического превосходства кошек над собаками, в то же время подчеркивая светское, аристократическое и антидемократическое мировоззрение Лавкрафта. Нижеследующий отрывок, возможно, не многим нравится в наши дни, но, несмотря на его слегка легкомысленный тон, он был глубоко прочувствован Лавкрафтом:

«Собаки – это иероглифы слепой эмоциональной неполноценности, рабской привязанности и стадности – атрибуты банальных, глупо страстных, интеллектуально и образно неразвитых людей. Кошки – это рунические знаки красоты, непобедимости, чуда, гордости, свободы, холодности, самодостаточности и утонченной индивидуальности – качества чувствительных, просвещенных, умственно развитых, языческих, циничных, поэтичных, философских, бесстрастных, сдержанных, независимых, ницшеанских, непоколебимых, цивилизованных, первосортных людей. Собака – деревенщина, а кот – джентльмен».

Его поздние краткие воспоминания об умерших коллегах – «In Memoriam: Генри Сент-Клер Уайтхед» (1932) и «In Memoriam: Роберт Ирвин Говард» (1936) – объединяет глубину чувств о потере друга с критическим анализом творчества автора.

Несмотря на то, что эссе Лавкрафта разнообразны по тематике, тону и значению, все они раскрывают то стремление к ясности, логике и рациональности, которое Лавкрафт нашел в эссеистах восемнадцатого века, которыми он восхищался, и они подтверждают утверждение, сделанное им в начале своей карьеры: «Я полагаю, что я перенял свой особый стиль от Аддисона, Стила, Джонсона и Гиббона» – утверждение, однако, сделанное до его возобновления работы в художественной литературе в 1917 году. Но если и есть что-то объединяющее в его эссе, так это использование риторики в самом широком и фундаментальном смысле – манипулирование аргументами, тропами и выбором слов с целью убеждения. Действительно, во многих эссе Лавкрафта есть некий задиристый тон, как будто он не очень доверяет своим читателям и стремится к тому, чтобы они правильно понимали высказываемые замечания. Возможно, это не такая уж странная вещь, поскольку многие из его ранних и поздних взглядов были отнюдь не модны ни тогда, ни сейчас и требуют убедительных аргументов, чтобы преодолеть скептицизм читателя. Определенно дидактический тон прослеживается и во многих ранних эссе, особенно предназначенных для любительской прессы: отсутствие у Лавкрафта высшего образования помешало ему стать профессором, но его очевидное интеллектуальное превосходство над многими в любительском движении наделило его естественными инструментами, чтобы быть наставником и гидом.

Многие эссе, написанные в последнее десятилетие его жизни, не были предназначены для публикации, и некоторые из них, по-видимому, не встречали иного взгляда, кроме его собственного; на самом деле это было «самовыражение» или «искусство ради искусства» в чистом виде, воплощая идею о том, что акт творения не может иметь никакой другой цели, кроме удовлетворения своего создателя. В этом смысле многие его эссе действительно становятся фрагментами его автобиографии: как и письма, они воплощают некоторые из его самых личных взглядов, но в отличие от писем они не были доступны никому из читателей.

Лавкрафта никогда не будут помнить исключительно или в значительной степени как эссеиста; но многие из его эссе являются важными дополнениями к его беллетристике, и их значительное влияние позволяло Лавкрафту оттачивать свой стиль в мощное и текучее оружие более поздней беллетристики. Не случайно описание и изложение занимают такое большое место в его художественной литературе: иллюстрируя его теорию о том, что странная сказка должна быть своего рода «мистификацией», которая будет передавать впечатление истины через кропотливое накопление реалистических деталей, рассказы Лавкрафта принципиально отменяют формальное различие между вымыслом и документальной литературой, так что «Хребты безумия» и «За гранью времен» читаются как научные трактаты, которыми они якобы являются. Тогда можно сказать, что его рассказы включают в себя лучшие черты его эссе – и, поэзии, впрочем, – в их богатстве метафор, символизма и словесной магии – так что эти ипостаси его творчества оказываются эстетически связанными. Но некоторые из его эссе всегда заслуживают прочтения сами по себе, и даже самые неприметные из них содержат некоторое представление о человеке и писателе, которое не может дать никакой другой документ.

Источник:

A Subtler Magick:

The Writings and Philosophy of H. P. Lovecraft

S. T. Joshi

Перевод:

Неделин Алексей

декабрь 2019