На самом деле «Отсутствие Анны» Яны Летт – прекрасный реалистический роман: очень точный психологически, ясно и без иллюзий видящий и понимающий человека во всей сложности его душевного, умственного, социального устройства, написанный уверенной умелой рукой, держащий внимание читателя, не выпуская его ни на минуту, – и всё, что тут стоило бы сказать, исчерпывающе и с безукоризненной точностью сказано на первых примерно семидесяти страницах текста. Всё тщательно примысленное автором потусторонье (во-первых, при всей своей бесспорно внимательной продуманности уступает долгой – хотя и очень плотной — и качественно сделанной начальной, «реалистичной» части в убедительности, а во-вторых) видится мне (да, эффектно придуманным, изобилующим непредсказуемыми поворотами, читающимся с большим интересом: а что там ещё автор придумает? — но) совершенно избыточным и изрядно искусственным. Всё лучшее и самое точное в фантастической части – из нашей с вами реальности. Насчёт открываемых этим текстом новых горизонтов я очень сомневаюсь, но горизонты уже существующие автор, умный и глубокий психолог, видит замечательно.
Андрей Василевский:
Как в случае Врочека и Колодана, вероятно, предполагается продолжение. Или нет? Если нет, то зачем тогда мы вот это читали? У Врочека обрыв на интересном месте досаден, но интригующ. У Колодана продолжение желательно, но можно и так. А вот «Отсутствие Анны» в нынешнем виде бессмысленно.
Яркий и талантливый текст, который в итоге слегка разочаровывает следованием избитым клише мировой фантастической (и не только) литературы. Книга начинается как жесткий и психологически достоверный детектив о «киднеппинге»: у главной героини пропадает дочь, полиция реагирует вяло, а читатель невольно начинает ждать продолжения развития событий, в котором исчезновение оказывается связано с потусторонними силами. И частично автор не обманывает эти ожидания – отсутствие Анны (так зовут пропавшую дочь) оказывается обусловлено сверхъестественными (или – противоестественными) причинами.
Однако описание длительных скитаний героини-матери по миру, сотворенному воображением или духовными силами героини-дочери, завершается конечным, банальным и инфантильным выводом – «взрослые – плохие». Ох, они не обращают достаточно внимания из-за своих тривиальных забот (между прочим, по добыче «хлеба насущного») на своих деточек, таких тонких, звонких и почти волшебных. А потому заслуживают презрения и всяческих кар.
Подобная спекуляция вокруг пренебрежения пятой заповедью раздражала еще в «Гадких лебедях» братьев Стругацких: «дети – будущее, и только в них – надежда, а потому им все можно». В реальности же потом эти дети становятся взрослыми, надежда куда-то исчезает, а бывшие «ангелы без нимбов» превращаются в старых сволочей.
И ведь каждый родитель знает, что детишки – «та еще публика». Да и вспомнив собственное детство и юность, иной раз подумаешь, что стал не только опытнее, но и лучше с годами. Но «клише есть клише». А потому главная героиня-мать «Отсутствия Анны» заслуживает своей мрачной участи в финале. Только воплощение идейного посыла получилось слабеньким, да и автор книги (кстати, совсем не страдающий от недостатка фантазии) в конце произведения откровенно «скомкала» изложение событий.
В итоге читатели получили странное, причудливое, местами восхитительно яркое, постмодернистское «моралите». С неприкрытым выводом: «Любите детей ваших, а не то…» А, кстати, что «то»? Может быть, и детишкам не стоит забывать того, что так поразило В.В. Розанова в одном из разговоров с его шестилетним сыном:
«– Вася, ты меня любишь?
– Люблю.
– Почему же ты меня любишь?
И как давно решенное, он ответил спокойно и серьезно:
– За то, что ты нас хлебом кормишь».
И еще: будь перед нами не мистическая история, а настоящий детектив о похищении, которым книга первоначально прикидывается, то на кого бы пришлось надеяться «тонкой да звонкой» второй главной героине? На полицию, да на собственную мать. И, после спасения, она, может быть, изменила бы свои взгляды на реальность.
Но автор предпочла пойти по более легкому и однозначному пути «воплощения клише». А потому текст и оставляет впечатление талантливого, но раздражающего и несправедливого поучения.
Ирина Епифанова:
Я, наверное, глупый и прямолинейный читатель. Да что там читатель, вообще человек. В еде я люблю простые и понятные вкусы, без кухни фьюжн, без сочетания сладкого и солёного. Так и в литературе: от книги я хочу, чтобы она удерживалась в рамках заявленных жанра и формы. Если это детектив, так уж детектив, чтобы он не превращался вдруг на середине в любовный роман, а если любовный роман — так чтобы он не переключался внезапно в режим философского трактата.
Это, разумеется, сугубо мои личные предпочтения. Но когда отличный психологический триллер, вполне реалистический, о том, что происходит с матерью, когда у неё исчезает дочь-подросток, вдруг после двух третей прочитанного объёма превращается в смесь магического реализма с путешествиями души по иным мирам в духе Коэльо и Ричарда Баха — оставляет ощущение некоторого разочарования. Да и степень убедительности в этих двух частях очень разная, что и понятно: сопереживать обезумевшей от ужаса матери, потерявшей дочь-школьницу, намного легче, чем душе, блуждающей в неком очень абстрактно нарисованном «задверье».
Ну, впрочем, если побороть в себе это читательское раздражение «я хотел бутерброд с колбасой, а вы мне вместо него продали банку варенья», то можно отметить, что это по сути переосмысление мифа об Орфее и Эвридике. Две реалистичные трети из трёх написаны крепко и вызывают живой отклик. И отдельное спасибо автору за фрагменты дневников 16-летней Анны, дочери главной героини. Я и сама в 16 лет была вот такой же мятущейся пишущей девочкой, сама вела дневники, этот юношеский стиль — пафос и искренность, пустые и выспренние рассуждения человека, абсолютно не знающего жизнь, и какие-то меткие первые постижения — эта полудетская писанина, прекрасная и ужасная, возможная только в этом возрасте, воссоздана великолепно.
Вадим Нестеров:
Яжемать в Нарнии. Книга начинается со страшного сна любого родителя — 15-летняя Анна не вернулась домой и ее мать Марина медленно сходит с ума, снова и снова прокручивая в голове свою жизнь и пытаясь понять — где же «яжемать» сломалась.
Начало было по-настоящему жутким, особенно мне, отцу двух 15-летних девочек. У автора даже начал получаться очень полезный горшок, в который можно было положить что угодно — от социальной драмы о кризисе семьи до янг-эдалт-фентези, которое автор, сколько я понимаю, и писала до «Анны». Автор умеет составлять слова в цепочки и тема ей явно небезразлична — в итоге примерно треть книги мы читаем хороший живой текст.
Но потом с автором случилось то, что и привело ее в номинаты «премии про интеллектальную фантастику». Автора зачем-то понесло в мистику, волшебную страну и совсем уже неуклюжие намеки на Эдгара нашего По. Все сразу стало очень плохо.
Ворон крикнул: «Этот автор сломался, несите следующего!».
Извините.
Екатерина Писарева:
Простой художественный язык, простые и понятные герои. Первая часть романа написана непритязательно, вторая – скатывается в магический реализм. Переход кажется неловким, каким-то нарочитым. Если говорить о сюжете, то это книга о пропаже дочери. Аня и Марина, казалось, были очень близки, но однажды Аня не вернулась домой. Мать выждала три дня – «почему-то у нее засела в мозгу не своя, фильмовая мысль о том, что в полицию можно идти, только когда пропавшего нет хотя бы три дня». Летт вводит в роман дневник дочери, из которого мы узнаем, что в семейных взаимоотношениях было не все гладко, всю жизнь она старалась не огорчать маму, не выходить на конфликт и создавать видимость того, что все хорошо. Финал, признаться, разочаровал – есть ощущение, что автор справилась на ура с первой половиной книги, а вторую дописывала впопыхах. И хотя тема могла бы вытянуть книгу на уровень хорошей социальной прозы с элементами фантастики, этого не случилось.
(И надо бы написать коротко, но невозможно же, невозможно. Этот текст сам по себе провоцирует на избыток)
Текст интереснейший в необозримом множестве отношений, но именно вследствие этого неимоверно перегруженный. Вошедших в него замыслов хватило бы уж точно на несколько романов. Не говоря уж о том, что одних только фантастических допущений в нём в избытке: не несколько даже, а именно множество – притом сразу двух типов, которые лишь отчасти родственны друг другу, а во многом и друг другу противоположны, поскольку один из них выражает рациональное начало в человеке, второй — дорациональное: научно-фантастических и фэнтезийных (и интереснейшие идеи у Михеевой есть в каждом из этих типов). В третьей из частей трилогии (сцепленных некоторыми сквозными героями, причём читатель далеко не сразу догадывается, какими именно) автор соединяет два этих модуса «гиперфикшн»-литературы под одной обложкой и постоянно переключает повествование из одного модуса в другой, одного времени в другое время, а всего их три – и заметит ли читатель, что третья линия третьей части — (почти) реалистическая? Гладкого сращения между ними не очень получается (и не очень понятно, как связаны между собой героини трёх линий, две из которых видят третью в чём-то вроде сновидений наяву. Сопряжены ли они мистически? Переселение ли это души?), но совершенная непредсказуемость развития событий читателю гарантирована.
В центре романа – плодотворнейшая, захватывающая идея Моста-портала между многими мирами и, видимо, временами, и жителей его — мостовитян (это одна из прекрасных терминологических находок автора) – «регулировщиков» этого сложного многоуровневого перекрёстка, занятых в основном переправами путешественников – большей частью, если не исключительно, торговцев — из одних миров в другие. Причём мостовитяне в разной мере наделены магическими способностями (и сопутствующими им ограничениями), применению которых ещё надо учиться. (Тут автор, кажется мне, наследует, с одной стороны, Стругацким: Мост – сложноразвившаяся, ставшая особой цивилизацией Зона, а мостовитяне – сталкеры; с другой – Джоан Роулинг, на которую мелькает и одна аллюзия. Заимствованы также элементы германо-скандинавской мифологии: Локи – имя одной из ведущих героинь; единожды упоминаемый Рагнарёк.) Но увы!! Мне кажется, что огромный потенциал этого замысла автор, как ни удивительно, практически не использует – зависая – очень надолго и очень основательно – на самой идее перехода, его возможности, на таинственном устройстве Моста-портала (в частности, способном замедлять время в одном из своих внутренних помещений, — ну и что? – идея мелькнула и пропала, ни разу не пригодившись), на его картографировании – как сложнейшей практике, как целой культурной области, — на описание этого уходит огромнейший и самоценный кусок второй части романа. Переходы как таковые и открывающиеся при этом иномирья случаются всего дважды: один раз мелькает не очень понятно что (Китай? Древний?), ещё один раз – единственный раз подробно! — героиню заносит в Крым во времена Крымской войны – зачем-то на сторону англичан, где она и находит одного из своих 26-ти дядьёв-братьев (это 26 близнецов – ещё один роскошный – и минимально использованный замысел), ставшего там мужем медсестры Флоренс Найтингейл. И ещё один раз в мир Моста, уже зачем-то разрушенного (понять, зачем это устроили, — а устроили сознательно, — не удалось. «Уронили» его, как мы узнаём только на 217 странице, те самые 26 близнецов), но как-то ещё действующего, заносит людей из (более-менее) нашей реальности, на самолёте. (Причём Мост, как оказывается только на 147-й странице, ещё и живое существо, он может умереть – и способен быть воскрешённым, что отчасти и происходит, хотя его всё равно потом разрушают. Ещё одна практически не использованная идея.)
Таинственным образом всё это как-то не очень меняет психологию действующих лиц (у мостовитян – узнаваемое мировосприятие обобщённо-европейского, а скорее даже вполне русского человека XXI века даже с его характерными словечками: «печеньки», «бла-бла-бла», «устаканится», «блин», — я бы сказала, эти люди недостаточно – если вообще – другие, хотя возможностей для инаковости у них в избытке). Даже если они обладают магическими способностями (действие которых описано автором ярко, убедительно, чувственно-наглядно), видывали другие миры, переключаются из одного гендера в другой, а маги стареют медленнее прочих, это совсем не сообщает им (а с ними и читателю) принципиально нового понимания человека.
Не говоря уж о том, что сюжетные нити в этом многообилии теряются и путаются; вязнут в отступлениях и бытовых деталях (типа пития героями кофе), которые в общем-то ни для чего не нужны, кроме как расцветить картинку. На огромных текстовых участках сюжет движется маленькими шажками или топчется. В жанровой литературе так нельзя – как нельзя и настолько бесконечно интриговать читателя, давая ему разгадки лишь отчасти или не давая их вовсе.
Вообще, отдельное интересное занятие реконструировать мир Моста по авторским указаниям и обмолвкам (это такая модель для сборки: собери сам). Картинка получается максимально противоречивая, ничего цельного не складывается. Я бы сказала, это такая слабо-альтернативная Европа Нового времени. У героев (псевдо)европейские – германоморфные, англоморфные имена (типа Грюнер), обобщённо-европейское (или евроамериканское) поведение, привычки, правила и цивилизационные установки: они пьют кофе, чай, какао; изобретения патентуются (при этом магия существуют как нормативная часть культуры, изобретения в её области тоже патентуются; а преподаётся она по академической модели: у неё есть история, теория и методология); у них есть университет и цирк. В языке – латинизмы («бонефикус», «синцерус»), — им знаком Рим? Государственное устройство – монархия. Расстояния они меряют саженями и милями, при этом система счислений десятиричная. Признаков религии не заметно (упоминаются исключительно черти, притом морские и в качестве фигуры речи, ангелов и Самого не видать). Деньги металлические (золото, медь), купюры не упоминаются. Они пишут на бумаге, макая перья в чернильницы-непроливайки, – с другой стороны, им знакома технология ламинирования и дивайс под названием «ламинатор», у них есть фонарики с батарейками, опреснительные станции, турбины и какие-то «энерголенты» (а вот телефонов, телеграфа, радио, компьютеров – нет, хотя компьютерной терминологией применительно к иным материям мостовитяне сыплют довольно бойко), и тут уж вообще не знаешь, как провести верхнюю временную границу происходящего. Перемещаются по земле они на экипажах, а летают на монгольфьерах – которые так и называют (и ах, как прекрасно-чувственно, осязаемо описан полёт на монгольфьере к озеру с магическою жидкостью синцерусом!), — значит, их миру знакомы братья Монгольфье, а вследствие того и Франция? – ни об этой последней, ни о какой другой стране нашего мира, — впрочем, ни звука. (Можно, правда, предположить, что всё это заимствовано в результате контактов с нашей версией реальности, — мелькает, в частности, «привозная» авторучка, заполняемая чернилами, — не от нас ли? – но ни о каких контактах с нею упоминаний нет, – а ведь чтобы столько всего заимствовать, надо бы контактировать постоянно и интенсивно.)
В смысле продуманности и убедительности мир Моста, при всём своём захватывающем устройстве, в конечном счёте проигрывает другой «гиперфикциональной» составляющей текста – космической, происходящей в далёком будущем, — где, однако, также есть богатейшие идеи с едва востребованным потенциалом: например, то, что у главной героини этой линии, биотехнологического конструкта, девять матерей (это ни на чём особенно не сказывается, тем более, что упоминаются, и то не слишком подробно, лишь три из них) и, как выясняется в самом конце – тоже ни на что особо не влияя – всего один отец, обретённый там, где никто бы и не подумал; очень интересный конец Земли и спасение человечества оттуда в некоторое космическое Убежище, причём основная часть пути проходит в анабиозе; в этой части романа тоже есть «мосты» — на сей раз они множественны – соединяющие разные части Вселенной, но и это скорее упоминается, чем развёртывается.
Чтобы быть полноценной мифологией (или хотя бы наследницей её — полноценной жанровой литературой), авторской системе образов недостаёт внятного, отчётливо прописанного противостояния «добра» и «зла» (работающей на устойчивость и ясность картины мира). Какие-то войны и столкновения тут происходят, в частности – в 3-й части – космические, но скорее как фон, на полях происходящего, — с кем и за что воюем – непонятно совершенно. (Если основная мысль текста – что-то вроде того, что важней всего доброта, сочувствие, эмпатия и человеческие связи, то для очередного проговаривания этого трюизма вряд ли стоило городить такой роскошный огород.)
Этот великолепно задуманный текст (почти многотекстие), столь же живой, сколь и сумбурный, губит его собственное обилие и стремление к всеохватности: стремясь реализовать много замыслов сразу, конструкция в конечном счёте провисает под тяжестью самой себя, и множество сюжетных, смысловых нитей остаются оборванными.
Я бы сказала, что этот текст великолепно выдуман и очень недостаточно продуман, он сырой и яркий, яркий и сырой одновременно.
Андрей Василевский:
Свести все линии воедино, Михеева предоставляет читателю. Но не все на это способны. Мой немолодой мозг попробовал и — увы! — не захотел так напрягаться. А в остальном — хорошая работа.
Все-таки фэнтези и научная фантастика (по антуражу) плохо «монтируются» друг с другом. В довольно обширном романе «Мост» автор попыталась соединить три основные сюжетные линии, из которых (при существующем объеме книги) можно было бы составить три отдельных произведения. И результат получился несколько противоречивым.
Да, центральный образ текста – магический мост, на котором открываются переходы в иные миры и параллельные реальности – довлеет над всем ходом повествования и вроде бы объединяет различные художественные линии и персонажей. Вот только это объединение выглядит тяжеловесным и искусственным. В финале книги заметно, что и автор под конец утомилась от выстраивания обширного текста под рамки изначального замысла, и читателю становится тяжеловато. Лучше бы действительно были бы опубликованы три отдельные повести одного писателя, а не проведен этот один спорный литературный эксперимент. Право слово, в итоге книга А. Михеевой заметно проигрывает старому шедевру постомодернистской фантастики, где использовались похожие сюжетные посылки и то же самое название – «Мосту» Йэна Бэнкса. А ему ведь исполнилось уже тридцать шесть лет…
Ирина Епифанова:
Головокружительное, сложносочинённое и довольно требовательное к читателю соединение фэнтези, НФ, космооперы и остросюжетной современной прозы, насыщенное отсылками к скандинавской мифологии и не только.
Тут мне сложно быть объективной, поскольку наша редакция планирует этот текст издать и я его люблю.
Пожалуй, это один из самых неожиданных текстов из прочитанного мной за последние годы. Бешеный темп, немного рваный ритм, нерв, удивительное и завораживающее описание мира Моста, средоточия остальных описанных в книге миров. Резкие, харизматичные и бескомпромиссные персонажи, ловишь себя на том, что хотелось бы познакомиться с такими людьми в реальности. Дочитываешь и думаешь: «Ух ты! Что это было?! Но очень круто!»
Вадим Нестеров:
Наконец-то фантастика. Настоящая олдовая интеллектуальная фантастика, для поддержки которой, сколько я понимаю, и создавались «Новые горизонты». Но которую уже практически выжил из избушки кукушонок — современная интеллектуальная проза с мистическими мотивами.
В книге три повести про магический межпространственный город-мост, две из которых, «Родители королей» (2007 г.) и «Карты моста» (2017 г.) я, разумеется, как всякий приличный человек, уже читал.
Это хорошая фантастика. И как про всякую хорошую книгу, про нее тяжело писать. Мир весьма нетривиален, но при этом детально продуман и очень интересно подан. Сквозная героиня вообще шикарна. Вообще, главное достоинство книги в том, что автор реально постарался и вложился.
Но в этом же ее главная проблема. Высокий уровень автора оценить нетрудно, но сложно. Редкая птица, знаете ли, долетит.
На мой взгляд, Михеева явно переусердствовала с пресловутым «огораживанием». Она почему-то так боится, что ее прочитает неправильный, малоквалифицированный, и плохо думающий читатель, что с криками «Кыш! Кыш!» минирует все подходы — там, где надо и где не надо. Начиная с «отсекательной» первой главы, рассказывающей о скоротечном романе двух лесбиянок, которые, правда, оказываются не лесбиянками. И заканчивая собиранием книги из никак не связанных на первый взгляд обломков разных текстов и принципиальным нежеланием автора что-либо объяснять. А то вдруг читателю жизнь медом покажется?
Проработанность «Моста» выражается и в том, что автор спрятала в тексте достаточный минимум подсказок для того, чтобы сложить эту мозаику – не больше и не меньше. Минимум, да. Но достаточный.
Но, видишь ли, Юра, тут вот какое дело…
Автор наверняка в курсе, что один из главных принципов хорошего классического детектива – в тексте должны наличествовать подсказки, позволяющие читателю самостоятельно раскрыть преступление. Но почему-то запамятовала другой, не менее важный принцип – читатель должен ЗАХОТЕТЬ эти подсказки искать.
Екатерина Писарева:
На мой взгляд, это очень разрозненный текст, сумбурный, хоть и интересно придуманный. В нем так много всего, что его придется перечитать дважды, чтобы понять. Если у вас есть время на медленное чтение, то мир Моста вас может заворожить. Если же у вас еще 13 фантастических разнообъемных произведений, которые ждут своего часа, – будет тяжко.
Евгения Некрасова. Кожа. — М.: Popcorn Books, 2022.
Отзывы жюри
Ольга Балла:
Роман Евгении Некрасовой, кажется, всё-таки не фантастика, а сказка. Трогательная, впечатляюще рассказанная от лица Братца Черепа с его отстранённым взглядом на дела человеческие (так, рабов он называет «работающими», свободных – «неработающими»; впрочем, такое отстранение – характерный для Некрасовой приём, как помним, в «Калечине-Малечине» она похожим образом называла взрослых «выросшими», а детей «невыросшими») история об обмене, как это нынче называют ещё-не-достигшие-состояния-черепа, идентичностями между двумя рабынями из Америки и России, сколько бы мы ни сопереживали героиням, не жалели их и не возмущались мучителььной несправедливостью их состояния и человеческой жестокостью как применительно к ним, так и вообще, — вообще-то, не открывает нам никаких новых горизонтов, а лишь очередной раз убедительно подтверждает старые.
Андрей Василевский:
Стремление попасть в актуальный тренд — само по себе ни хорошо, ни плохо. Хуже другое — Остранение по полной программе. То самое шкловское Остранение. Осуществляемое одним единственным приемом — последовательно, навязчиво. Сначала это — да! — производит впечатление, потом утомляет, потом раздражает. Местами напоминает толстовского «Холстомера» (сравнение с лошадью неполиткорректно по отношению к двум героиням романа — американской рабыне и русской крепостной, но что поделаешь).
Иногда случается так, что у автора, движимого вполне благими побуждениями, в ходе реализации замысла получается нечто прямо противоположное задуманному. Именно это и случилось, как мне кажется, с романом «Кожа» Е. Некрасовой. Писательница резко и неприязненно относится к расизму, преисполнена интереса и внимания к афроамериканской культуре. (Это даже было специально подчеркнуто ей в предисловии к книге). А в результате ненамеренно получился слегка оскорбительный для чернокожего населения США текст.
Создательница «Кожи» слишком заигралась в использовании одного приема –в описании ощущений и переживаний главной героини бесконечно употребляются эвфемизмы вместо нормальных обозначений вещей и явлений. Автор постоянно пишет «неработающие» вместо «белые» или «рабовладельцы»; «Дикая и холодная страна» вместо «России», и так далее. Когда в повествовании речь идет о детстве главного персонажа – это еще нормально и даже подчеркивает ограниченность ее взгляда на окружающий мир, целиком построенный на рабстве чернокожих. Но когда то же самое делается на протяжении всей книги, когда героиня становится уже вполне взрослой и даже осуществляет изощренно спланированную месть – это выглядит каким-то почти расистским перебором. Что, по мнению автора, чернокожая рассказчица не в состоянии слово «Россия» выучить, что ли?
Я, конечно, шучу, однако прием все же выглядит чертовски странным и мешающим проникнуться драмой главного персонажа. Основной же фантастический элемент книги – героиня якобы обменивается кожей с русской крепостной, – и вовсе выглядит нарочито измышленным. Создательнице романа «Кожа» всего лишь показалось оригинальным так отождествить положение американских рабов и российских крестьян, что исторически в корне неверно. Разница между отечественным крепостничеством и рабовладением в США колоссальна, и на эту тему существует достаточное число подробных исторических и социологических исследований.
В итоге всех усилий Е. Некрасовой у нее получилась неправдоподобная (даже в рамках поджанра «истории о колдовстве»), тяжеловесная и не вызывающая сочувствия к главной героине книга. Право слово, трагическая двухсотлетняя история рабства негров в Америке заслуживает более осторожного и менее легкомысленного подхода.
Ирина Епифанова:
В неком условном сказочном времени, в котором, в прочем угадывается примерно середина XIX века, в Америке, на плантациях родилась чернокожая девочка-рабыня Хоуп. А в российской глубинке родилась девочка-крепостная Домна.
Судьбы их до поры до времени развиваются параллельно и опять же до поры до времени по законам не фантастического жанра, а реалистического, по канонам многих книг о тяжёлой женской доле. Впрочем, автор нам с самого начала намекает, что это не какая-нибудь «Рабыня Изаура», а более хитрое и сложное полотно. Говорят об этом и авторские вставки, и необычный язык повествования. Поначалу, пока обе героини малы, кажется, что это попытка лексическими средствами выразить детское восприятие мира. Потом героини вырастают, однако лексика остаётся столь же причудливой, как если бы на вопрос рабовладения и крепостного права решил взглянуть отправленный для наблюдений на Землю инопланетянин. Я гадала, какова цель этой языковой игры. Возможно, это остранение показывает, каким странным с точки зрения обычного современного человека выглядит само явление принадлежности одного человека другому по праву собственности.
Примечательно, что автор не использует, собственно, слова «раб», люди в этом мире делятся на «работающих» и «неработающих».
Собственно, настоящая фантастика начинается только с середины романа, когда неожиданные извивы судьбы приводят Хоуп в Россию, героини встречаются и… обмениваются кожей. Процесс описан предельно нереалистично, а скорее метафорично. Ну так это и есть метафора и притча, попробуй побыть в моей коже, почувствуй, что чувствую я. Сказочности и притчевости добавляют и говорящий медведи и зайцы в России. И сами говорящие имена героинь — Хоуп — надежда и Домна — Domina — госпожа. В какой-то момент героини становятся сами себе госпожами, поэтому что это история об освобождении. О том, что такое свобода и есть ли она в чистом виде (про Вторую страну Хоуп, страну холода и снегов, несколько раз звучит фраза, что никто здесь по-настоящему не свободен, даже хозяева).
Думаю, многие углядят в книге повестку и феминистический манифест. Героини сильны и отважны, а мужские персонажи либо несут зло, либо нейтральны. Но поскольку играть в «мальчики против девочек» не очень хочется, предпочту видеть в тексте более широкий, общечеловеческий посыл. Этот мир пронизан желанием владеть, даже если отменить рабство и крепостное право. Это желание проникло куда глубже и пропитало всё: и отношения родителей и детей, и дружбу, и, разумеется, любовь, в первую очередь любовь. Никто нигде не свободен. Только, может быть, внутри самого себя. Да и то…
Вадим Нестеров:
Главное достоинство автора «Кожи» – похвальная откровенность. Открывающие книгу «Пилотные слова» завершаются так:
У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться — из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного — из-за небелой кожи, довольно быстрого — из-за акцента или русского имени), а главное — because of my love for black people’s literature and folklore.
Не будь жюрения – на этом бы и завершилось мое знакомство с творчеством этой радистки Кэт с ее эмоциональным переходами на native language. Нет, ну правда – зачем мне автор, который еще на охоту не вышел, но уже понатыкал вокруг себя флажков?
Но служба есть служба, интеллектуальная фантастика сама себя не поддержит, углубляемся в текст. В центре книги – судьба двух женщин – рабыни-негритянки Хоуп и крепостной крестьянки Домны.
Хороший ход.
Стоит только декларировать, что Платон Каратаев – это в общем-то дядя Том, только не в хижине, а в избе, и ты уже сразу не тварь белая, дрожащая, а право имеешь. «Мы тоже пострадавшие», ога.
Декларация уподобления идет ни шатко, ни валко, автор трудолюбиво исполняет то, что должно изображать «эксперименты с языком» (кто-то из критиков, помнится, уже объявил Некрасову наследницей Платонова), но на деле больше напоминает машинный перевод с native language: «Хоуп плакала по некоторым ночам, Кристина вращалась вокруг самой себя, но ничего не говорила».
Любимое занятие автора – табуировать слова. Ну, положим, «негров» в романе про негров я и не рассчитывал обнаружить – не то, милые, тысячелетье на дворе. Но в «Коже» также нет ни «рабов», ни «крепостных» — всем чохом они заменены на «работающих». Это показалось автору прикольным, и она начала заменять все в свое удовольствие – русский деревенский кузнец стал «Работающим с металлом», а американский плантационный врач – «Лечащим человеком», которому до кучи еще и лысину заменили на «кожный остров на голове среди серых волос».
И это немного обидно – почему у американца благородный «кожный остров», а в «Дикой и холодной стране» (так в книжке заменена Россия) – «от лысого Ленина никуда не деться»? Пусть или доктор станет лысым, или Ленин – «кожноостровным». Иначе это как-то не по повесточке.
В общем, несмотря на периодически подбрасываемые автором поводы для веселья и несущийся галопом круговорот событий, я все равно очень быстро устал читать эту песнь торжествующей повесточки. Особенно после шестой главы, где Домна и Хоуп в буквальном смысле слова поменялись кожей (вдруг кто-то еще не понял авторскую метафору про «побывать бы тебе в моей шкуре?»). После этого несколько следующих глав Домну называли исключительно «Домна в коже Хоуп», а Хоуп – «Хоуп в коже Домны», и это было как-то too much.
Я только что сообразил, что можно было не писать всю эту рецензию, а просто процитировать песенку, которую автор(ша?) поет Черепу, рассказавшему ей про Домну и Хоуп. Честное слово, она дает всю необходимую информацию про книгу:
Знаешь, Нина, моя кожа — русская,
покрытая медвежьей шерстью якобы,
спермой и дешевой косметикой якобы,
порохом от незарегистрированного оружия якобы,
нефтью якобы,
кровью якобы,
тюремными татуировками якобы,
стразами из натуральных бриллиантов якобы,
«Новичком» и водкой якобы.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
усыпанная прыщами-стереотипами.
Знаешь, Нина,
мои пра-пра-прародители были рабами,
я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,
хожу в офис на работу,
для развлечения — на концерты и за грибами,
получаю второе или третье высшее,
слушаю, смотрю и читаю только на английском,
выплачиваю ипотеку,
она — основная доступная мне форма рабства,
или не хожу в офис,
а работаю на удаленке,
но все равно плачу ипотеку,
часто обедаю в кафе с капучино и меню,
написанным белым мелом
на черных досках.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
засыпанная землей
еще до моего рождения.
Знаешь, Нина, моя кожа — русская,
она лоскутное одеяло — из российского флага,
пыльного ватника, вафельного полотенца,
моей школьной формы,
формы силовиков и военных,
скучного галстука Путина,
дачной одежды родителей,
моих первых джинсов из американской гуманитарной помощи,
пиджаков советских шахматистов,
белых халатов русских олигархов,
коротких юбок русских женщин, попавших за границу в девяностые и нулевые,
светлых хвостов русских теннисисток,
кожаных курток постсоветских бандитов,
страниц русской и западной пропаганды —
одеяла, сшитого политиками, журналистами и
сценаристами «Нетфликса» (и других крутых
сериальных продакшенов).
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
это не кожа вовсе,
а так, натянутая на меня не мной оболочка.
Я вылезаю из нее,
мне не холодно,
мне не больно,
мне не страшно.
Екатерина Писарева:
Все тексты Евгении Некрасовой – от ее триумфальной «Калечины-Малечины» до «Домовой любви» – кажутся важными современными высказываниями. Признаюсь, мне очень нравится все, что делает Некрасова, как в литературе, так и в преподавательской и культурно-просветительской деятельности. Да что там – даже те заговоры, которые она публикует в ныне запрещенной в РФ социальной сети, написаны талантливым и неравнодушным человеком и могут быть выпущены отдельным сборником.
Роман «Кожа» стал моим потрясением, откровением и большой радостью. Во-первых, он написан как лучшие вещи Некрасовой – квинтэссенция магического реализма, отсылки к прошлому и настоящему, плотный образный и нарочито простой язык, сильные женские персонажи и живые характеры. Некрасова ткет художественное полотно текста, вплетая в него причудливые и неожиданные узоры. В предисловии («пилотных словах») Некрасова декларирует право писать на тему рабства – вероятно, памятуя о скандале вокруг апроприации чужого опыта в романе «Американская грязь» Дженин Камминс: «У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения».
Кажется, Некрасова – первый автор на моей памяти, проводящий прямую параллель между русским крепостничеством и американским рабством. Отдельно красной линией идет излюбленная тема авторки – женской несвободы даже в условно свободном мире.
Ее главные героини – русская крестьянка Домна и чернокожая рабыня Хоуп. Рожденные на разных континентах и живущие в разных климатах, они оказываются близки и понятны друг другу. Домна и Хоуп говорят на разных языках, но судьбы схожи – их кровь, их кожа пропитаны насилием, страхом, потерями и болью. Их заставляли жить жизнью Хозяев, выжигать в себе все живое, собственное, прятать душу и постоянно быть готовыми к ударам судьбы. Судьбы, которая совсем не благоволит к женщинам с работающей кожей, да и вообще – к женщинам. Тут самое время вспомнить известный лозунг «Все люди – сестры», а также всю мировую литературу (от «12 лет рабства» Соломона Нортапа и «Возлюбленной» Тони Моррисон до – символично! – «Кому на Руси жить хорошо» Николая Некрасова и собственного Жениного рассказа «Лакшми») – уверена, что эти тексты Некрасова прекрасно помнила и учитывала при написании своей «Кожи», так как они прослеживаются в разрезах текста, между строк. И эти литературные аллюзии, переклички, завораживают как тонкая литературная игра.
Что любопытно, и Домна и Хоуп – рабыни, тянущиеся к знаниям. Обе они занимаются своим образованием, развитием личностных качеств, пытаются быть полезными обществу, когда ненадолго стряхивают с себя бремя рабства. Но даже знания не в состоянии спасти женщин, они сталкиваются с несправедливостью раз за разом и с отношением как к декоративному элементу, к экзотическим куколкам, как ко «второму» полу. Обмен кожей не дает им ничего, кроме возможности ненадолго выйти за пределы самих себя и поверить в возможность лучшей жизни. Но ни титульные женщины, ни Хозяйки, ни рабыни – никто в этом патриархальном мире не может преодолеть социальные условности. Женщины продолжают свой род и рожают женщин: Домна – Машу, Хоуп – Фейф. А спустя столетия их историю пересказывает другая женщина, которой удается хотя бы текстово освободиться. И этот ее рассказ открывает новые горизонты в литературе и осмыслении себя, он невероятно важен именно сегодня, а если точнее – необходим.
Самый короткий и самый, пожалуй, цельный текст из всех, представленных на этот конкурс, прекрасно написанный, выразительный, точно, насколько я могу оценить, передающий жизнь кишинёвских евреев начала прошлого века и атмосферу, эту жизнь окружавшую, — «Змей» Натальи Осояну, увы, всё-таки всего лишь страшная сказка с плохим концом и с довольно простой и очевидной моралью, которая прямо там, в одном предложении и сформулирована («Всегда проще выпустить зло на свободу, чем загнать его обратно во тьму внешнюю». Да кто бы сомневался.) Для фантастического произведения всё-таки маловато, тем более, что лежащее в его основе (не такое уж новое, точнее, старое примерно как мир) фантастическое допущение, согласно которому в основе происходящего в мире зла – потусторонние тёмные силы, не даёт нам новых интересных возможностей для понимания человека.
Андрей Василевский:
Автор «умеет», даже очень. Но на любителя. Мне как-то не…
Некоторые толково написанные тексты губит изначально выбранная неверная посылка. Вот и от вполне удачно написанной фэнтезийной повести Наталии Осояну возникает несколько неприятное ощущение перехода за некоторые моральные ограничения. Текст, построенный на материале, основанном на традициях практически исчезнувшей российской городской (не местечковой!) культуре евреев, мог бы выглядеть значительно нейтральнее и выигрывать только за счет литературной одаренности автора. Но Н. Осояну за чем-то «понесло» связывать собственные литературные фантазии с конкретной и весьма жуткой судьбой еврейского народа в двадцатом веке. А когда в повести намекается на то, что и в еврейских погромах, и даже, возможно, в Холокосте виноваты не люди, а некие инфернальные силы, то невольно возникает ощущение определенного кощунства.
Конечно, по теории, постмодернистская игра не имеет никаких пределов или ограничений. И, может быть, я выгляжу старым ретроградом и брюзгой, но мне подобный подход кажется легкомысленным, хоть и невольным, оправданием реальных преступников, у которых есть конкретные имена, фамилии и биография. Право слово, развивайся события повести в некой условной «Гринландии», она бы гораздо лучше воспринималась читателем, без этого привкуса необдуманной игры с событиями, от которых до сих пор многим больно.
А так написано крепко и профессионально, что ж тут спорить…
Ирина Епифанова:
Горькая повесть-сказка-притча с богатыми мифологическими отсылками о сделке (даже двух) с темными силами, взрослении, предчувствии войны, семье и долге. В нынешних обстоятельствах текст звучит более чем актуально.
Отдельно хочется упомянуть прекрасно и узнаваемо описанное вот это подростковое смутное ощущение, что не может же быть так, что ты был рожден для самой обычной жизни. Ожидание, что вот сейчас придёт Гэндальф, прилетит сова из Хогвартса, явится ещё кто-то сказать, что ты избран. И сильно повезёт, если это будет представитель сил добра.
Вадим Нестеров:
«Колдовства не буди, отвернись, не гляди – Змей со змеицей женятся»
Большой рассказ или маленькая повесть.
Разумеется, никакая не фантастика.
Как и большинство номинантов «Новых горизонтов» текст принадлежит к направлению «мистический реализм». Ну, или к тому, что я считаю мистическим реализмом, я, знаете ли, литературовед еще тот.
Разница, как я себе ее понимаю – фантастика уводит человека в другой мир, а действие произведений в жанре мистического реализма происходят в нашей реальности, а нечто необъяснимое требуется для того, чтобы четче, явственней проявить то, что автора интересует в нашей реальности.
Ну да ладно, мистический реализм, так мистический реализм. Я, слава богу, не фантастический пурист и далек от криков «Пелевин – не фантаст!». Мне главное, чтобы интересно было.
Итак, читаем.
1903 год, несколько дней в преддверие Кишиневского погрома глазами Сары, дочери портного Герша Белицкого. Жизнь как в песне — «в воздухе пахнет грозой» — и к Саре приходят не то кошмары, не то видения, где вокруг нее вьет петли таинственный трехглазый Змей…
Повесть небольшая, прочел за день. Сразу вынесу вердикт – это совершенно иная лига, нежели прочитанное перед этим «Стекло».
Во-первых, Осояну работает со словом совершенно на другом уровне. Слова выстроены в идеальном порядке, фразы выписывают в голове у читателя идеально прорисованную картинку, текст живой и, самое главное – в тексте ничего лишнего. Почти забытое нынешними авторами умение.
Осояну я, к своему теперешнему стыду, до этого не читал. Слышал о ней много раз, но не читал. Буду исправляться, я вам не Буратино, который сам себе враг.
Но вернемся к тексту.
Сюжета как такового в повести нет, но он и не нужен – это не история, а песня, причем в жанре плача. «Змей» — это плач о трагедии еврейского народа в 20 веке.
Поет-плачет автор самозабвенно, особо не отвлекаясь на читателя – ни тебе переводов иностранных слов и выражений, ни подсказок к отсылкам не ждите. Их не будет. Да, можете даже шею не мыть.
Но это тот случай, когда невнимание автора не раздражает. Мне хотелось не ругаться, а тянуться за автором, потому что понятно же, что все это не от понтов, а от увлеченности.
И это еще одно неоспоримое преимущество Осояну – как минимум не уступая по культурному бэкграунду автору предыдущей книги, она не рвется его демонстрировать, предпочитая следовать латинскому девизу «Ех ungue leonem».
Повесть Осояну естественна и это ее главное достоинство. Она абсолютно не натужна, потому и читается, как пьется.
Хотя и читательской квалификации Осояну от вас потребует, врать не буду. Эта песня совсем не проста. С историей у меня более-менее, поэтому отсылки, растущие из подслушанных Сарой обрывков разговоров взрослых вроде «Фон Раабен… Левендаль… Устругов — ты же знаешь сам, кем он нас считает… надо что-то делать, Герш» я раскусывал, а вот с еврейской мифологией и мистикой знаком гораздо хуже, поэтому всей глубины повести я, к сожалению, не постиг.
Хотя финал, смею надеяться, понял.
А он есть и он хороший.
На этом славословия заканчиваем и переходим к прицельному оплевыванию.
У повести есть, с моей точки зрения, проблема и проблема серьезная.
Трагедия евреев в 20 веке – тема не просто сложная, она… Она рассказанная.
Сейчас поясню, что я имею в виду.
Среди историков есть понятие «закрыть тему». Это происходит, когда кто-то отрабатывает тот или иной исторический сюжет настолько хорошо и полно, что другим остается только уточнять незначительные детали.
В искусстве закрыть тему, разумеется, невозможно, но там есть темы не рассказанные и рассказанные.
Рассказанные – это те, о которых писали много, и писали сильно. Потому разумные люди стараются их не брать – при прочих равных шанс, что тебя не услышат, возрастает в разы.
К примеру, чтобы сегодня браться за тему Великой Ответственной, писателю надо обладать не только изрядной смелостью, но и из ряда вон выходящим талантом – иначе ты просто не вытянешь сравнения с Константином Симоновым или Евгением Носовым, которые к тому же имеют перед тобой почти не отыгрываемую фору в виде непосредственного участия.
С еврейской трагедией ситуация схожая – о ней сказано очень много и не самыми бездарными людьми. «В лоб» эту тему уже делали. Чтобы перепеть Шлинка и Евтушенко, Ишервуда и Кузнецова, надо или брать невероятные ноты, или подать тему под неожиданным ракурсом, как это сделал Роберто Бениньи в фильме «Жизнь прекрасна».
Да простит меня Наталья Осояну, но кому многое дано, с того и спрашивают всерьез.
Извините, но мне – не хватило.
«Змей» не дотянул ни по силе, ни по изяществу решения.
Не взлетел.
Но попытка была классной.
Спасибо.
Екатерина Писарева:
Рассказ Наталии Осояну «Змей» мог бы затеряться среди других претендентов – больших и объемных романов. Если бы не два «но». Первое, он превосходно написан, очень зримо и динамично. А второе, это тема – настолько серьезная и важная, что невозможно не думать о рассказанном после прочтения. Но обо всем по порядку.
Действие происходит в 1903 году. Осояну положила в основу своего фантастического текста вполне реальное историческое происшествие – Кишеневский погром, самый известный еврейский погром в Российской империи. (Сара и отец читают в кишеневской газете «Бессарабец» заметку о якобы ритуальном убийстве подростка, где вину возлагают на евреев. С этой заметки, которая впоследствии получила опровержение, и начался погром, во время которого погибли 50 человек.) Эпиграф «Змея» – вполне очевидная подсказка: отсылка к «Сказанию о погроме» еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика.
Происходящее мы видим глазами 13-летней девочки – Сары Белицкой. Вместе с отцом-талантливым портным Гершем и незамужней тетей Фейгой она живет в доме по улице Шмидтовской в Кишеневе. Пять лет назад они приехали сюда из Одессы, а до этого странствовали по городам Киевской губернии. Наконец осели, надеясь обрести спокойствие. Но, увы, оказались в самой гуще событий.
Осояну ловко переплетает мистическое и реальное, использует отсылки к еврейской и румынской мифологии, библейские аллюзии.
Начинается все с того, что Саре является Змей – некое человекоподобное существо, кожа которого покрыта чешуей. Он странно одет, а еще у него третий глаз. Начитанная девочка Сара сразу вспоминает о том самом Змее из райского сада: «Ладно бы он предложил ей яблоко, а не просто протянул руку…». Сара решает, что все это досадный страшный сон, но видения продолжаются и наяву. Таинственный Змей говорит Саре, что она избранная, и предлагает ей стать его женой.
Осояну незаметно для читателя наводит жути, и фэнтези с элементами хоррора в какой-то момент становится чистым хоррором. Причем без каких-либо ухищрений, без смакования ужасных эпизодов – Осояну пугает читателя будничным ужасом, который работает наотмашь. Описания даются ей легко – как фантастические, так и реалистичные. Страшная и кровавая история врезается в память, писательница проводит читателя вслед за Сарой в темный мир, в котором Змей демонстрирует девочке ужасы насилия, концлагеря, трупы евреев, замученных и убитых. Все это – ее народ, гонимый веками, истерзанный, запуганный. Змей здесь, конечно, злой демон, порожденный женщиной – Змеоайкой. Но есть и вопросы: кто здесь Фейга?
Никакого хэппи-энда у Осояну не предусмотрено, темные силы выпущены на волю: «Всегда проще выпустить зло на свободу, чем загнать его обратно в тьму внешнюю. Что теперь сотворит Змеоайка в немыслимо прекрасном платье, умножающем ее силу? Не замечая ничего вокруг, ты опускаешься на колени прямо в грязь и – сама не понимая, у кого, – просишь, просишь прощения…»
При всем прекрасном, что есть рассказе, при всех его достоинствах и обаянии сложно не отметить и недостатки. Так, например, не совсем понятен финальный сюжетный твист – как упрямый читатель, я пыталась разобраться в перипетиях сюжета и скрытых смыслах, но развязка, увы, оказалась очень скомканной и туманной.
По цельности (и тотальной продуманности, идеальной пригнанности друг к другу разных деталей, включая мельчайшие), сопряжённой притом с большой сложностью тексто- и мироустройства этот роман, пожалуй, превосходит все, представленные на конкурс этого года (в цельности с ним может соперничать разве что «Змей» Осояну, но простое сопоставление их почти несопоставимых объёмов даёт понять, насколько труднее при выдержании этой цельности пришлось Старобинец). – Автор соединяет роман исторический – притом об относительно недавней, ещё политически воспалённой истории, — а отчасти и этнографический, с мистическим триллером: материи, если всерьёз и по полной программе принять каждую из них, в принципе не очень соединяющиеся друг с другом, обычно какая-то из этих компонент берёт верх над остальными, подчиняет их себе, — так произошло и в этом случае (при том что, повторяю, цельность получилась высочайшая): та компонента, которую принято называть мистической, возобладала над исторической, а компонента этнографическая стала одним из обликов мистической. Впрочем, «мистическое» в этом романе – скорее уж эмпирическое: всё потустороннее и посмертное проживается в подробном сенсорном опыте, буквально наощупь – всеми органами чувств (я бы сказала, всё это пронизывающее здешний мир потусторонье даже несколько агрессивно в своей убедительности). За всем рассказанным в романе стоит детально продуманная онтология, не говоря уж о демонологии – в значительной мере, вероятно, заимствованной у китайцев (вообще картина эклектичная, там присутствуют элементы и других традиций, например, карты Таро), но это неважно, важно, что континуум получился, на мой взгляд, совершенно без швов.
(Посмертье, кстати, совершенно языческое [например, на ту сторону перевозит через реку какой-то вариант Харона — Паромщик]. Это уже не первый роман, в мире которого христианство и христиане несомненно есть [у Старобинец её староверы – с изрядной языческой компонентой], а Христа и хоть кого-нибудь из христианский персонажей и сил, включая Бога-Отца, — нет. Противник его тоже не представлен – упоминается христанкой-староверкой как привычная ей фигура миропонимания, но среди действующих сил его нет. Таким образом, этот мир обезглавлен с обеих сторон, и «светлой» и «тёмной»; притом у меня такое впечатление, что «тёмная» выражена существенно сильнее, — нечто похожее на добро появляется только тогда, когда Кронин заступается за избиваемую детьми девочку Лизу, — а к тому времени позади уж добрых две сотни страниц. В целом кажется, будто в этом мире властвует сплошное самоцельное зло – и нечто более-менее нейтральное, чего зло пока ещё в себя не втянуло и что в принципе может ему противостоять. Добро тут в принципе возможно – и проявляется в [бескорыстной] заботе о других и сочувствии – но выглядит слабовато. В целом аксиологическая структура этого мира видится мне довольно проблематичной.)
(Прелестных деталей – множество: например, то. что в посмертии говорят на особенном языке, который умершие, забыв земную речь, выучивают.)
Отдельный вопрос, что всё это даёт нам в смысле понимания тех исторических и человеческих обстоятельств, о которых идёт речь. Мне кажется, немного; ещё кажется, что человеческая фактура (типы, характеры, отношения, эмоциональный рельеф…) тут есть, а Истории, в которой всё это происходит, которая всё это объемлет и, по идее, определяет, — почти нет; в её собственных смыслах она пропадает. Советское время, кажется, настолько лишилось уже в глазах наших современников этих собственных смыслов, настолько они уже забылись, что оставшаяся от него пустая оболочка легко поддаётся новым наполнениям, не имеющим к ней особенного отношения. (При этом, насколько я могу судить, предметная среда 1940-х годов воссоздана очень точно, что добавляет книге убедительности, а всей истории с оборотнями и потустороньем – реальности.) Всё определяют мистические потусторонние силы, вне всяких сомнений тёмные, залегающие под тонкой, легко рвущейся плёнкой социального (НКВД, или, как это называет автор, НКГБ – их средоточие). Воображению это даёт, несомненно, много; пониманию – ну не знаю.
Что это даёт для понимания человека? – Пожалуй, даёт рассмотреть – поднося к ней сильное увеличительное стекло – тёмную сторону человеческой натуры; говорит о тёмных корнях социального, о досоциальной природе человека, по отношению к которой всё социальное – даже не инструмент, а та самая тонкая плёнка. – Интересно ещё, что метаморфоз («переход») – превращение животных в людей и обратно – показан тут изнутри и с упомянутой уже физиологической подробностью и убедительностью – как и переход из жизни в смерть (в некоторых случаях и неоднократный). То есть, сделана впечатляющая попытка показать сознание оборотня его собственными глазами – притом с почти научной (если бы такое поддавалось научному наблюдению) точностью (вплоть до времени, которое занимает переход, до изменений в крови у переходящего…). Показана психофизиология посмертия, околосмертия, возвращения оттуда, вхождения в чужие сны; феноменология околосмертного сознания… Таким образом, читателю дана возможность отождествиться со всем этим – пережить очень нетривиальное путешествие не просто в чужое сознание, а в невозможный, в принципе недоступный опыт. Это невозможно не признать новыми горизонтами видения человека.
Во всяком случае, в напряжении книга держит безукоризненно на протяжении всех семи с лишним сотен страниц – браво.
Андрей Василевский:
Слишком много всего. Автору хочется всего и сразу. Автор сам вязнет в своем произведении. Стоило бы проредить.
Советская эпоха продолжает бесконечно мифологизироваться. Причем не только в стиле «у нас создали совершенно идеальное общество, где популярной профессией была космонавт, и многие ими были» (вполне реальная, кстати, цитата из старой интернет-дискуссии). Особенно ярко проявляется подобный подход в мутном вале графоманского «попаданчества», где авторы подспудно руководствуются одной мыслью: «Достаточно кое-где кое-что кое-как подправить, и у нас настало бы безбожное «царство божие на земле», а также «благорастворение воздусей и процветание озимых». Сходный и негласный канон возник и еще в некоторых направлениях отечественного квазиисторического НФ.
Например, в фантастических историях о сталинском времени привычно повествуется о засекреченных исследованиях паранормальных явлений, которые якобы вполне серьезно велись в СССР. И интерес к паранормальщине в таких текстах проявляют не только советские ученые, но и их противники (дежурным врагом обычно оказывается германское «Аненербе», но возможны и варианты). И хотя пародией на подобные тексты был написанный еще в незапамятные времена роман А. Бодуна «Слепые идут в ад», похожие произведения появляются на свет до сих пор.
Вот и книга А. Старобинец «Лисьи Броды» относится к той же самой когорте историй о борьбе с «непризнаваемым потусторонним». Только главным противником злых энкаведешников здесь выступают японцы из родного брата пресловутого «отряда 731» – «отряда номер 512». Да еще изучают они не тривиальных «вервольфов», а более привычных Дальнему Востоку «кицуне» – «лис-оборотней». По исполнению же перед нами классический отечественный НФ-роман даже не пятидесятых, а скорее конца тридцатых годов ХХ века: длинный и постепенно начинающий утомлять при чтении. Как писал В.В. Маяковский: «Я стремился за 7000 верст вперед, а приехал на 7 лет назад». Какие уж тут «новые горизонты»…
Ирина Епифанова:
Масштабное полотно, сочетающее в себе магический реализм, конспирологический детектив, альтернативную историю СССР и плутовской роман. История этакого советского Бэтмена, бывшего циркача, наделённого сверхспособностями, от которого система попыталась избавиться, стерев ему память. Добавим к этому беглых зэков, экзотику Манчжурии, лис-оборотней и поиски бессмертия.
Я бы сказала, что тут главное, не то, о чём читаешь, а то, как это написано. А написано очень здорово. Каюсь, долго не следила за творчеством Анны, примерно со времён «Убежища 3/9», и с тех пор автор вырос колоссально.
Вадим Нестеров:
О! Про этот роман даже я слышал в своей таежной заимке литературного отставника, не следящего за процессом. Причем еще на стадии создания, когда автор поехала в творческую командировку в Маньчжурию по местам действия будущего романа, чтобы, значится, изучить фактуру и проникнуться аурой места. Я, помнится, тогда еще даже проникся – есть еще в мире олдфаговые писатели, ответственно относящиеся к тому, что выходит из-под их пера – и сделал себе зарубку: «почитать, как выйдет».
Начнем, благословясь.
Главный герой книги – Макс Кронин – супермен, суперагент и отечественный вариант Борна – когда все суперменские навыки сохранены, а голова ничего не помнит. Но не потому, что он, как Доцент, с полки упал и теперь «тут помню, тут не помню». Нет, Макса Кронина загипнотизировали карманными часами на цепочке и удалили самый крупный осколок имевшейся памяти.
Урезанная версия Кронина возвращается домой, но вместо жены находит там двух чекистов:
«Один из них жрет яблочный штрудель, который Елена испекла накануне: отламывает руками куски, вытряхивает на пол начинку, а пустой рулет сует в рот. Вообще-то Елена делает божественный штрудель. Наверное, он просто не любит яблоки и орехи.
Другой распарывает ножом обивку дивана. В квартире разгром, наши вещи валяются на полу, зеркала истекла серванта разбиты.
— А ну руки, контра! — орет чекист с пирогом, и полупрожеванные кусочки летят у него изо рта. — На колени, сука!».
Робко интересуюсь, автор, а вы уверены, что оперативники, ждущие в засаде преступника, ведут себя именно так? Ну там — курочат мебель, бьют с задором стекла и жрут штруделя?
Ну да ладно, бог с ними, все равно они в книге появляются буквально на секунду – потерявший память, но не навыки Кронин тут же зарезал их куском стекла от серванта как овец. И немедленно после этого – угадайте что?
Вдарил по тапкам? Побежал делать пластическую операцию? Никогда не угадаете.
Отправился на фронт, потому что началась война.
«Я брожу по дому с острым куском стекла и с отбитым куском души. В тот же день начинается война, но удивления я не испытываю. Как будто жизнь развивается по сценарию, который я когда-то читал.
Я иду на войну. Там все просто: свои и враги. Мне везет. У меня по-прежнему рваная рана внутри, но снаружи я остаюсь невредимым.
Прямо с войны меня забирают в лагерь. Урановый рудник «Гранитный».
Блин (на самом деле было другое слово).
Какой урановый рудник? Зачем урановый рудник?
Автор, ну как так-то? Вы же олдфаг, у вас же сбор фактуры? У вас война же, а у нас же только-только Атомный проект, решение ГКО о создании предприятия по отработке советских месторождений урана от 15 мая 1945 года и нормальная урановая промышленность сильно после войны? Мы же тогда не добывали еще толком ничего, почему и выкачали из ГДР весь немецкий уран «Висмутом» под метелочку. И почему у вас урановый рудник «Гранитный» на Дальнем Востоке, если отечественный уран был исключительно на стыке границ Таджикистана, Узбекистана и Киргизии, все пять месторождений кучно? Вы же наш, вы же заклепочник, вы же в Маньчжурию ездили!
Я понимаю, что мне могут сказать – Нестеров, зануда, ты почему такой душный?
Что ты докопался со своими заклепками – роман вообще написан в стилистике комикса, ты же его читал, ты же знаешь, что там в одном флаконе зеки, лисы-оборотни, суки НКВД-шники, буддистские ламы, рассыпное золото, японская военщина, терракотовые воины (правда, почему-то на севере Маньчжурии, это примерно как библиотека Ивана Грозного в Эгвекиноте), маньчжуры, русские староверы, китайские хунхузы, чекистские менталисты, японский отряд 731, международный оккультизм и немецкие белокурые бестии – брат и сестра. Не хватает только Эльдорадо, невесты африканской и капусты.
Какая тебе Википедия, какой фактчекинг? Какая внутренняя логика вынесет этот бурлящий котел с ирландским рагу?
Правильный ответ – никакая!
Вот поэтому ее там и нет.
И я бы даже не против, вампука – жанр древний и почтенный, но тут вот какое дело…
Премия «Новые горизонты» вручается «за художественное произведение фантастического жанра, оригинальное по тематике, образам и стилю».
Оригинальное, понимаете?
Самая серьезная проблема «Лисьих бродов» даже не в том, что автор забивает на фактуру настолько, что даже иероглиф «ван», играющий в романе ключевую роль, переводит словом «хозяин», хотя «ван» означает «князь», а «хозяин» – это «чжу». Иероглиф похожий, но другой.
Проблема в другом.
Это очень скучная вампука.
«Лисьи броды» — невероятно скучный роман именно потому, что в нем нет ничего оригинального.
Дело не в том, что автор не знает эпоху, о которой пишет — он не хочет этого знать!
Оно ему не надо.
Автор, разгоняя и разгоняя свою вампуку на 700 страниц, шурует по пути наименьшего сопротивления, по ассоциациям. Поэт – Пушкин, цветок – роза, лагерь – Дальний Восток. Если рудник, то урановый, если зеки дерутся – то заточенными ложками, если выживание в тайге, то слепливание стекол от двух часов и разжигание огня линзой.
Уважаемый автор, ну честное слово, не вы один читали «Таинственный остров». Поймите, напрашивающиеся ассоциации напрашиваются не только к вам. И потому — скучны!
Ну нельзя все время показывать «Королевского жирафа» с одними и теми же хохмами!
Собственно, автор и сам понимает, что как-то все вяло идет, что с таким скучным лицом никто денег не даст.
Поэтому где-то со второй трети книги начинает делать читателю эмоции и нервы самым простым и безотказным способом – живописать трупы разной степени разложения, кормить его вкусом и запахом причинных мест, детализировать нюансы всех мыслимых человеческих отправлений и т.п. Трэшак так трэшак, что уж сиськи мять?
Но даже это не спасает отца русской демократии – примерно с половины роман окончательно идет вразнос, к монахам летят даже те остатки логики, что были – но не переписывать же теперь 700 страниц?
Помнится, в детстве я смотрел фильм-сказку про злую волшебницу «Сойдетитак».
Так вот, это была не сказка.
Екатерина Писарева:
Еще один невероятный роман, в котором так много всего сплелось, что только снимаешь шляпу перед мастерством автора. Тут самое время сказать, что в этом году я страшно довольна тем, какой получился список «Новых горизонтов». В нем много как знакомых имен, так и действительно свежих. Старобинец, конечно, из первых, автор мощный, самобытный – я зачитывалась ее документальным романом «Посмотри на него» и обливалась слезами. С «Лисьими бродами» получилось интереснее – слез не было, но сидела после прочтения как пришибленная. И да, это не я поглотила эту книгу, а она меня. Вероятно, это какая-то бытовая магия и гипноз, но скорее всего просто удивительное мастерство рассказчицы. Тут вам и 1945 год, и магический реализм во всей его красе, и восточная мифология, и китайские мотивы, и красноармейцы с контрабандистами, и лагерь военнопленных – диву даешься, как Старобинец уместила все на пространстве одного мистического триллера. Виртуозно, свежо, по-хорошему жутко и смело.
облако тэгов
