...чем дальше я шёл, тем яснее вспоминал, что говорили здешние старожилы о ночах на исходе осени.

Большак здесь поднимался в гору, вдоль обочин рос густой терновник, а справа возвышался древний, вросший в землю плоский камень с выбитым на нём крестом. В центре креста, там, где знак солнца, чернело отверстие, почти уже заросшее мхом. Я был как раз на полпути к замку, когда слева, из-за холмов, прохрипели рожки и раздался топот копыт.

Не раздумывая, я метнулся к камню и присел за ним. Пальцем успел очистить отверстие ото мха.

Больше ничего не успел.

Вокруг не было ни огонька. Смутные силуэты холмов тонули во тьме, но когда я смотрел через отверстие в камне, всё как будто озарялось тусклым светом.

Вдруг из чащи прямо на дорогу выскочила свора борзых. Они свирепо закружились на месте, словно брали запутанный след. Я сидел на корточках ни жив, ни мёртв, и не мог оторвать от них глаз. Борзые были снежно-белого цвета, и хотя они наверняка мчались через лес, ни единого пятнышка грязи не было на их шкурах. Только уши у псов были карминные и словно бы излучали тусклое сияние.

Потом на дорогу выехали всадники на лошадях настолько бледных, что, казалось, сквозь них можно разглядеть и деревья, и холмы. Если я на миг отводил взгляд, всадники и псы делались невидимыми, так что я глядел на них во все глаза. Даже не моргал.

В богатой одежде, высокие и стройные, всадники казались во сто крат опаснее псов. Пожалуй, они способны были заметить и учуять то, чего борзым никогда не увидеть и никогда не учуять.

Бежать было поздно. Я хорошо знал все легенды об Охоте, даже те, в которые никогда не верил. Сегодня была ночь всадников-из-холмов — время, когда границы между мирами истончаются и древние силы обретают былую власть. В такую ночь только безумец или влюблённый осмелится выйти на большак. Только беспробудный пьяница заснёт, не помолившись. За такими душами всадники-из-холмов и охотятся: душами тех, кто охвачен дикой страстью, безоглядной лихостью. На них спускают псов и гонят до тех пор, пока жертва не выбьется из сил. О том, что происходит потом, лучше не думать.

Борзые всё ещё кружили на месте, но вот одна, повернувшись к кустам и камню, за которым я прятался, замерла. Потом двинулась в мою сторону, сперва медленно, затем всё быстрее. Другие, тонко, смешно тявкая, побежали следом.

Я потянулся за ножом, который всегда носил с собой, и решил, что моего упрямства хватит на пару псов. На большее я не расчитывал.

Я уже собирался встать в полный рост, чтобы встретить их, как подобает встречать мужчине смерть, — но что-то вдруг случилось. Борзые остановились, так и не добравшись до терновника, и всадники разом повернули головы на север.

По дороге кто-то шёл.

Чтобы не закричать, я впился зубами в рукав. Мысли путались, словно я весь вечер провёл в обнимку с бочонком эля. А мне сейчас позарез нужна была ясная голова!

По дороге, не пугаясь ни псов, ни всадников на бледных лошадях, шла Кристина. В первый миг я решил, что это не она: просто не могла такая знатная госпожа оказаться ею! На Кристине были дивное, сверкающее позолоченной вышивкой платье и красные кожаные башмачки... да дело даже не в башмачках и не в платье. Что-то переменилось в ней самой, а может, всего лишь прорвалось наружу. То, как она ступала, то, как глядела. Словно была она не на большаке, а на балу, равная среди равных.

Псы наперегонки помчались к ней, но всадники успели прежде псов и ударами хлыстов отогнали свору. Кристина стояла не шелохнувшись и внимательно рассматривала лица всадников. Наконец она повернулась к самому статному и отвесила ему поклон:

— Сегодня ночь Пяти Взяток, ночь Пяти Перекрёстков. Ночь пира, ночь разделения и ночь обновления. Возьми меня на свой пир, Принц.

Всадник посмотрел на неё с любопытством. Его узкое бледное лицо чуть мерцало во тьме.

— Славные башмачки для пира. И славное платье. Но зачем ты мне, дочь Сапожника? В моём подчинении все обитатели холмов, и знатнейшие дамы прислуживают мне за столом...

— Но кто-то ведь должен разрезать пирог, — ответила Кристина. — Кто-то должен раздать куски гостям.

Статный всадник рассмеялся. Так мог бы смеяться горный ручей или столетний дуб.

— Ты кое-что знаешь о нас, дочь Сапожника. Кое-что, но далеко не всё. Пирог может разрезать только та, кого я признаю своей будущей невестой.

— Ну так признай меня, Принц. На мне платье, которое дала мне Госпожа, и её башмачки. Она признала меня. Дело за тобой.

— И ты не боишься?

Белые псы с карминными ушами стояли вокруг и жадно принюхивались. Даже мне было слышно, как они дышат, вывалив языки и роняя слюну на дорогу.

— Я жила среди людей, — сказала Кристина. — Чего мне ещё бояться?

И снова Принц засмеялся.

— Хорошо, — кивнул он. — Дандо, Чини — дайте ей коня.

Два его егеря, меньше других похожие на призраков, подвели Кристине коня и помогли сесть в седло. Она без стыда подобрала юбку и уселась по-мужски. Я едва понимал, что происходит, и по-прежнему не мог оторвать от неё глаз. Сердце моё рвалось из груди так, что рёбрам было больно.

— А теперь, — сказал Принц свите, — продолжим охоту. Если не ошибаюсь, первая наша добыча совсем рядом. — Он кивнул Дандо, больше похожему на священника, чем на охотника, и тот, ухмыльнувшись, свистнул так пронзительно, что у меня заложило уши. Псы вскинули морды и, раздувая ноздри, ждали приказа.

Но вместо приказа они услышали звон бубенцов и посвист хлыста. С севера кто-то стремительно приближался. Принц вскинул руку, приказывая Дандо погодить.

По воздуху к ним мчалась женщина. Она выпрямилась во весь рост, ветер трепал её длинные золотистые волосы, ложившиеся водопадом на лиственно-зелёный плащ и сверкавшие так, что глазам делалось больно. Она ещё была слишком далеко, чтобы я мог различить детали, но — вдруг отчётливо увидел величественную и ужасную старуху. Сердце моё остановилось, и я подумал, что сейчас умру. Сквозь отверстие в камне я ясно различал огромный провал рта, сверкающие белизной острые зубы, бельмастый левый глаз, спутанные волосы. Все её суставы были черны, словно сажа; багровый плащ, весь в дырах, распахнулся, и стали видны жёсткие чёрные волосы, спускавшиеся от промежности до самых её коленей, и проглядывавшая сквозь волосы дряблая мясистая плоть, и пальцы — широченные, с длинными ногтями.

Потом я отшатнулся, а когда взглянул снова, не было никакой старухи — а была красная колесница, и в ней — величественная юная госпожа. Она небрежно правила поджарыми вепрями с серебристой щетиной и длинными закрученными клыками. Псы при виде вепрей попятились и поджали хвосты. А может, их испугали не вепри.

Дева была высокой и стройной, и белая её кожа напоминала о первом снеге. Мановением руки она остановила колесницу. На миг всё вокруг охватила бесконечная тишина, словно мир погрузился на дно предвечного озера.

Затем Принц спешился и преклонил перед девой колено, и его присные сделали то же, и не вставали, пока она небрежным жестом не позволила им подняться — хрупкая и властная, точно болотный ирис.

— Я, кажется, помешала? — Голос её был похож на шорох платьев во время Бельтайна. Мне стало жарко.

— Ничуть, — ответил Принц. — Мы охотимся, но...

— По-моему, вы уже получили своё, мой господин, — она кивнула на Кристину.

— Но есть ещё...

Дева плавно покачала головой.

— Зачем вам Кузнец? Ваше упорство удивляет. Неужели вы так дёшево цените мой подарок?

Их взгляды скрестились: её и Принца. Псы заскулили, вепри угрожающе наклонили головы.

— Вы правы, Госпожа, — небрежно проронил Принц. — Пожалуй, пора возвращаться и готовиться к пиру.

Он одним неуловимым движением вдруг оказался в седле, и вся его свита тоже, — как будто и не спешивались! — и они полетели на запад не разбирая пути, прямо в чащу, лихо трубя в рожки, выкрикивая какие-то шутки; псы мчались следом за лошадьми и ни разу не оглянулись.

Я сидел на корточках ни жив, ни мёртв.

Дева проводила их насмешливым взглядом и уже потянулась, чтобы хлестнуть поводьями вепрей.

Тогда я наконец выпрямился и, хотя затёкшие ноги не желали слушаться, вышел на большак.

Она словно ждала этого.

— Хочешь поблагодарить меня?

Я молча поклонился. Это была её игра, но я готов был играть. Я знал правила, но был очень упрям.

— Возьмите меня с собой.

Я стоял, опустив глаза, и чувствовал дикий дух вепрей, но слышал — слышал много больше. Птичий клёкот, шорох перьев, цоканье когтей. Приглушённое рычанье.

— Ты понимаешь, о чём просишь? — спросила дева.

Я кивнул. Я думал, что понимаю.

— Будь по-твоему. — Я слышал, как она наклонилась, и на мгновение почувствовал её запах — так пахнет лес в разгар осени, самое его нутро, — а потом она коснулась ледяными пальцами моих век и как будто смазала их чем-то вязким.

— Посмотри на меня, — велела она.

Я поднял взгляд.

Ноги у меня всё же затекли, поэтому я не смог отшатнуться, но кровь моя застыла, когда я увидел колесницу, и её хозяйку, и свиту.

— Что-то не так, Кузнец? — спросила она меня. Без гнева и без тревоги, с лёгкой насмешкой.

Я знал только одно: лгать ей нельзя. Пока нельзя.

— Я видел тебя древней старухой. Видел величественной девой. Теперь... теперь ты другая. И я спрашиваю себя: какая же ты на самом деле?

Она заглянула мне в самую душу своими чёрными глазами-жемчужинами.

— Ты был младенцем, и был мальчиком, и был юношей. Когда-нибудь ты станешь стариком. Каков же ты на самом деле? Садись ко мне в колесницу, Кузнец, и, может, мы найдём ответ.

Мне хватило глупости, чтобы покачать головой:

— Все мы меняемся, от рождения до смерти. Но есть кое-что неизменное, благодаря чему мы — это «мы», всегда. Одни говорят, что дело в душе. Но... — («Даже для тех, у кого нет души»), — порой довольно имени. Как мне звать вас, госпожа?

— У меня так много имён, что прежде наступит полдень, чем я назову все: Вздох, Буря, Ветер, Рыданье, Битва, Безродность, Волчица, Игра, Мера... Ты можешь звать меня Белой Госпожой — это имя ничуть не хуже прочих. И столь же правдиво... по меньшей мере, до конца этой ночи.

Я снова поклонился ей и взошёл на колесницу. Теперь я видел её лицо так близко, что мог бы коснуться подушечками пальцев, не вытягивая руки. Снежно-белая, чистая кожа, точёные черты. Зрелая женщина, в самом своём расцвете. Полная власти и силы, от которых перехватывало дух, стоило лишь задержать на ней взгляд. Я смотрел, понимая, что пропал навеки. Даже если всё выйдет по-моему.

Разукрашенная червонным золотом колесница была достаточно широка, чтобы я мог сесть рядом с Госпожой. Лилейные петухи вытягивали шеи и трясли набухшими гребнями. Угольные гагары размером с телёнка клацали клювами. Волки стояли у самых колёс, молча следя за каждым моим движением рубиновыми глазами. Её свита.

Я сел подле Госпожи, и она укрыла нас обоих необъятной медвежьей шубой. Затем едва шевельнула пальцами — и поводья, изогнувшись, будто змеи, зло хлестнули по серебристым холкам. Всё вокруг пришло в движение: вепри помчались, нагнув узкие морды к самой земле, рядом с ними неслись волки, а позади раздавалось хлопанье крыльев.

Через мгновение мы уже были в лесу и летели по едва заметной тропе. Деревья нависали над нами: голые корявые ветви да клочья ветхого мха. Я дрожал — то ли от студёного ветра, то ли оттого, что касался её тугого бедра своим. Медвежья шуба пахла дурманными травами и дымом.

— Всё ещё мёрзнешь? — спросила Госпожа, повернувшись ко мне. Голос у неё был с хрипотцой, и от этого перехватывало дух сильней, чем от бьющего в лицо ветра. Её багровый плащ чуть разошёлся, и я скорее угадывал, чем видел белоснежную грудь с набухшим вишнёвым соском.

Колесница плавно покачивалась, что-то хрустело под колёсами. Изо всех сил я сдерживался, чтобы не забормотать «Отче наш».

Нагнувшись, она поцеловала меня в губы. Колкое тепло хлынуло в горло, в нос, в лёгкие — так иней заплетает узорами окна. Я задохнулся; показалось, я тону в бездонном озере, но эта волна ледяного тепла остановилась, добравшись до сердца. Я сидел, ни жив, ни мёртв, и смотрел в её глаза, и видел ожившую бездну.

Дышать было больно, но я вдохнул воздух и облизал губы. Её вкус ещё звенел на кончике языка: вкус густого мёда, студёной ключевой воды и ночных тайн.

Краем глаза я заметил, что свита Госпожи увеличилась, но будь я проклят, если думал сейчас о чём-то, кроме поцелуя. Кроме поцелуя и моего всё ещё бьющегося сердца.

Потом я почувствовал её правую руку у себя на поясе и вздрогнул. Но она так и не коснулась чехла с ножницами, сейчас её интересовало другое.

Видит Господь Распятый, если бы мои руки не оцепенели, я сам помог бы ей. Но она управилась скорей, чем колёса успели трижды обернуться, а потом она откинула медвежью шубу, и снова поцеловала меня, и я почувствовал, как вторая волна колкого тепла неотвратимо поднимается, заполняя меня, словно расплавленный металл — форму.

Я закричал от восторга и ужаса.

— Больше не буду тебя целовать, а не то зацелую до смерти, — сказала она, выпрямившись.

Я откинулся на сиденьи и посмотрел на неё почти с ненавистью. Две ледяных волны бешено колыхались во мне, но не могли слиться воедино: сердце билось, всё ещё билось!

Где-то высоко надо мной, словно отзываясь, стонала и плакала буря — казалось, она поёт древние песни на забытых языках. Вокруг сновали тени.

Госпожа кивнула на чехол с ножницами:

— Даже не думай. От них будет мало толку, только разозлишь тех, кого злить не следует. — Я молчал и ждал. Если она знала о ножницах, стало быть, знала и об остальном. — В тебе нет мудрости, но вдосталь отваги. Вот только одной отваги мало. Если будешь слушаться меня, я сделаю так, что ты побываешь на пиру и возвратишься живым. О большем и не мечтай. Кристина должна сделать то, на что согласилась.

— Она не понимала...

— Конечно. И ты не понимаешь. — Мне показалось, в её взгляде промелькнуло что-то почти человеческое. Может, тоска, может — усталость. Или я просто хотел увидеть то, чего там не было. — Настал срок, и Принцу следует выбрать невесту. Ту, которая отныне будет прислуживать ему на банфисе.

Я знал, что банфисом называли ежегодный пир, его устраивал король для своих верных подданных. Это был древний обычай: любой мог прийти ко двору и отведать угощенья с королевского стола. Там, где я родился, жил один старик, который когда-то побывал на банфисе, но это случилось давно, очень давно. С тех пор слишком многое переменилось — там, но не здесь, при дворе Принца-из-холмов.

Колесница неслась быстрее ветра. В разрыв между тучами вдруг новенькой серебряной монетой выкатилась луна. Я почти не удивился этому, хотя — откуда ей было взяться сейчас, на исходе месяца? Я сдуру поглядел налево и увидел то, что раньше замечал только краем глаза.

Вепри бежали, не разбирая дороги, их седые холки сверкали, будто покрытые инеем. Мимо нас проносились могучие стволы, изрезанные глубокими морщинами. В ломких зарослях папоротника то и дело мелькали волчьи спины. Над нами, заслоняя луну, метались тени, порой с крыльями, порой — без. А о тех, кто бежал в ту ночь за колесницей Госпожи, я стараюсь не вспоминать. Когда люди болтают о спригганах, баллбеггах или лутчаках, я помалкиваю. И я почти привык к снам, в которых снова оказываюсь в колеснице Госпожи, и снова, не в силах совладать с любопытством, оглядываюсь, и вижу её слуг.

Иногда я даже не кричу во сне.

— Они не тронут тебя, — сказала Госпожа, разворачивая хлыст со множеством мелких узелков. Свистнув, он пару раз опустился на спины вепрей, и те молча ускорили бег.

Я тоже молчал. Две колких волны бились во мне, подступая к самому сердцу. Я думал о Кристине. Убеждал себя, что ещё ничего не решено, что Госпожа не соглала, и я вернусь... что она ошиблась — и я спасу Кристину.

Холмы обступили нас со всех сторон, и старые деревья зло скрипели где-то во тьме, словно створки высоких, до небес, ворот. Они били друг о друга ветвями — и казалось, это стучат копыта коней во внешнем дворе замка. В завываниях ветра звенели взволнованные голоса.

— Ну вот мы и на месте, — сказала Госпожа, и мы через увитую тёмным плющом арку въехали в холм... нет, прямо во двор замка, расцвеченный багряным полыханьем факелов, украшенный множеством ярких флагов. Отовсюду звучали голоса, я видел лица — почти человечьи, если не приглядываться; крепостные стены обступили двор со всех сторон, я обернулся, но оказалось, мы уже слишком далеко, я не увидел ворот, только всадников, спешащих к ним слуг, предпраздничную суету; какие-то твари шныряли между ногами, похожие на псов или кошек, но это были не псы и не кошки. Призывно звучали свирели. Луна сияла над замком, словно исполинский вбитый в небо гвоздь.

Время бояться прошло.

[...]