Владимир АРЕНЕВ

Вкус к знаниям

Он вошёл ровно со звонком. Закрыл за собой дверь в аудиторию — и словно острым лезвием отсёк медное, требовательное дребезжанье. Это был один из маленьких трюков, которые Шахх использовал во время занятий. Ещё один штрих к его образу — образу занятника.
Внимание аудитории следует сосредоточить на себе — сразу, с первой же секунды. Он знал занятников, которые, нарочно опоздав, распахивали дверь с оглушительным грохотом, знал тех, кто любил солёное словцо, частенько кривлялся или же каждый раз менял наряды, причёску, даже тембр голоса... «В этой битве все средства хороши», — говорил Шахху его наставник. Шахх так не считал: шутовство рано или поздно приводит к тому, что тебя начинают презирать. А это — верный путь к гибели.
Он поднялся на кафедру и резким властным движением смахнул с неё несуществующую пыль. Мрамор приятно холодил кожу; под пальцами, едва ощутимые, угадывались буквы. Он помнил каждую из них, в особенности — тот характерный ржавый оттенок в стёршихся за века бороздках. Иногда они снились Шахху, и это были не самые лучшие его сны.
Где-то на «верхотуре» заржали. Зашелестел пакет, наверняка — промасленный, наверняка — с куском мясной запеканки. Одна из девиц визгливо рассказывала другой, как вчера ходила со своим на пляски.
Пахло прелыми листьями, гнилыми грибами и стойлом. Хотя — Шахх точно знал — с утра здесь прибирались.
Он скользнул взглядом по полукружьям рядов. Иногда они напоминали ему соты, иногда — скалу со множеством гнёзд, древний птичий базар, где перья, осколки скорлупы и дерьмо давно перемешались, слиплись, срослись в нечто монолитное и вечное. Шары-светильники, покоящиеся на полых трубках, вписывались в общую картину как нельзя лучше. Некоторые ещё жили, но многие были разбиты или попросту выдохлись — разбитые яйца, давно покинутые птенцами.
С «верхотуры» кто-то уронил сандалию, на нижних рядах её словили и зашвырнули обратно.
— Во имя Всемогущей, Чернозракой, Пронзающей и Очищающей, начнём, — тихо сказал Шахх, ни к кому конкретно не обращаясь.
Но его услышали.
И замолчали.
— Итак, на чём мы остановились в прошлый раз?
— На городе Тысячи Колонн! — выкрикнул с первого ряда вихрастый улыбчивый парень. Этот всегда всё помнил, рассказы Шахха слушал жадно, прищурив глаза и чуть приоткрыв рот. Ловил каждое слово. С азартом отмечал любую его ошибку.
— Верно, — согласился Шахх. — Тош-Ловкач с Красоткой, чудом избежав гибели, добрались наконец до затерянного города Тысячи Колонн. По лестнице, на которую сотни лет не ступала нога человека, они спустились глубоко под землю. И нашли там Оракула-Из-Глубин.
По аудитории пронёсся едва слышный вздох. Оракул был одной из ключевых загадок всей истории. Многие приходили сюда для того, чтобы узнать, о чём сказал Оракул Тошу. Ну и, конечно, — услышать, чем всё закончилось.
— Оракул ждал их в полутёмном зале с низким потолком. С потолка свисали клочья то ли паутины, то ли ползучих растений; свет проникал туда через отверстия в стенах...
— Это как? Город же глубоко под землёй! — встрял вихрастый.
Шахх пожал плечами:
— Древние владели знаниями, которые нынче утрачены. Их светильники жили сотни лет, питаясь мраком и влажными испарениями. А может, и подземными червями, кто знает... Так или иначе, но многие из светильников ещё излучали свет, когда Тош-Ловкач и Красотка вошли в Покои Оракула.
— И их вот так запросто взяли и впустили?! — хмыкнула девчонка с третьего ряда, лупоглазая и с землистой кожей. Шахху рассказывали о ней: дурная наследственность, вдобавок — несчастье, случившееся с городом, в котором она жила прежде. Отсюда и скверный характер: желание доказать всем и вся собственную значимость.
Шахх не был против: пусть доказывает. Но не за его счёт.
— Если бы вы чаще ходили на занятия, то знали бы, о чём я говорил в прошлый раз. Разумеется, «запросто» ничего в этой жизни не бывает. Тошу-Ловкачу пришлось сразиться со стальными истуканами, а затем — решить загадку Трёх Одноглазых Близнецов. Итак, напоминаю, загадка звучала следующим образом...
Шахх повторил то, чем закончил прошлое занятие: формулу загадки, — а затем спросил, кто из присутствующих нашёл ответ. Вверх взметнулось несколько рук. С лёгкой улыбкой на устах, он обвёл взглядом аудиторию, словно раздумывал, кого же вызвать.
В этом и была суть занятий. Вынудить их хоть как-то работать мозгами. Хоть что-нибудь узнать о мире... о том мире, который существовал давным-давно и которого больше не будет никогда. Говорят, прежде на занятиях юнцы и девицы чему-то учились. Теперь они приходили развлекаться — и только если рассказы Шахха были занятными, можно было рассчитывать на интерес со стороны аудитории.
Поэтому — бесконечная история о Тоше-Ловкаче и его подружке. Поэтому — схватки, погони, древние тайны — всё то, что пока ещё этих увлекало.
Как и многие до него, Шахх ухитрялся вплетать в ткань истории небольшие задания и давать хотя бы немного информации о мире. Если задания были простыми и рассказ не содержал сложных слов, эти иногда что-то запоминали и на что-то отвечали. Шахх был для них одним из немногих источников знаний; они не умели читать, как не умели читать их отцы и деды, но те по крайней мере имели доступ к хитроумным механизмам и владели мнемотехниками. Нынешнее поколение не желало разбираться ни в чём и ни к чему не стремилось. Редкие исключения лишь подтверждали правило. К тому же — были чрезвычайно опасны.
Об одном таком Шахха сегодня предупредили. Он отыскал взглядом новичка, которого заприметил давно, едва лишь вошёл в аудиторию, — отыскал и кивнул:
— Слушаю вас.
Тот встал, одёргивая мешковатые штаны и часто моргая. Круглолицый, чуть полноватый, с неестественно длинными передними зубами. «Видимо, врождённый порок. Впрочем, для нынешних физические отклонения, скорее, норма».
Передёрнув плечами, новичок принялся отвечать. Загадка Трёх Одноглазых Близнецов требовала умения считать и природной смекалки, но длиннозубый раскусил её на удивление ловко. Для своего возраста — блестяще.
В планы Шахха это не входило. Быстрый и правильный ответ обесценивал вопрос. Более того, новичок объяснял всё чересчур сложно, большинство из сидящих не понимали, о чём он говорит — следовательно, не могли усвоить материал.
Хуже того — некоторые, заскучав, снова принялись что-то жевать, почёсываться или болтать. По аудитории разлился едва заметный приторный запах.
«В иные времена, — с горечью подумал Шахх, — я бы радовался этому новичку. Я сделал бы из него блестящего мыслителя, учёного, который дал бы человечеству много новых...»
Он оборвал себя и рассмеялся снисходительным, обидным смехом.
— Вы совершили ошибку. Но не страшно: не всем же быть такими умными, как Тош.
Юнцы заржали, девицы захихикали. Длиннозубый дёрнул головой, словно отгоняя мух:
— Я прав. — И принялся повторять всё то же, что уже один раз объяснял.
Не желая выслушивать его до конца, Шахх отмахнулся:
— Чепуха! Можно только порадоваться за Красотку, что с ней был Тош, а не... — многозначительная пауза, — ...кто-нибудь другой.
Свист, хлопки, улюлюканье. Сандалия совершила ещё одно путешествие вниз-наверх.
— И вот Ловкач, справившись с загадкой Трёх Одноглазых Близнецов, оказался наконец перед Завесой Незримого. За нею его с Красоткой ждал Оракул.
Абсолютная, космическая тишина. Даже пакетом с запеканкой не шелестят.
— Что представляла собой Завеса Незримого? Нетрудно ответить — это был огромный полог, отгораживаший дальнюю часть зала. За пологом и скрывался Оракул. Никто — ни человек, ни зверь, ни птица — не могли нарушить уединения, в котором пребывал за Завесой Оракул. Никому не дано было узреть его и остаться в живых. Оракул же, разумеется, знал всё о просителях задолго до того, как они переступали порог зала...
Шахх рассказывал с лёгкостью человека, в сотый раз повторяющего одно и то же. Историю о Тоше и Красотке он придумал, когда был молодым и наивным... когда верил, что этот мир ещё можно спасти. Но если из года в год наблюдаешь за тем, как деградируют поколения, и каждый раз думаешь: вот он, предел, ниже которого опуститься невозможно... а потом приходят следующие — и ты понимаешь, насколько заблуждался!..
Рано или поздно тебя начинают одолевать сомнения: а может, всё зря?
Потом осознаёшь: да, так и есть.
Нередко Шахх ловил себя на том, что перестаёт вплетать в историю о Тоше что-нибудь познавательное. Всё чаще он забывал значение редких слов.
Этого не замечали — некому было замечать.
Сейчас он рассказывал — и впервые почувствовал, что в зале есть тот, кто не просто следит за приключениями Тоша и Красотки. Длиннозубый новичок не спускал с Шахха глаз. Это был взгляд... Шахх сперва даже не понял, какой именно. Не обиженный, нет. Не предвкушающий (как у вихрастого) и не безразличный (как у большинства), даже не азартный, хотя сейчас занятник рассказывал об Оракуле.
Это был — сообразил вдруг Шахх — взгляд, полный презрения. Длиннозубый знал, что правильно решил загадку.
Стоя посреди загаженного, воняющего потом и прелыми листьями зала, Шахх вдруг понял, каким же никчемным он стал. Он, Шахх, знает больше, чем все юнцы и девицы, сидящие сейчас перед ним, когда-либо узнают! Неужели до конца своих дней он так и будет развлекать это жующее и пердящее стадо?!
— «Но как, — спросил Тош, — нам победить захватчиков? Где найти легендарное Оружие Древних?»
«Оно ничем тебе не поможет, — ответил Оракул. — Ибо — взгляни на себя. Ты силён и хитёр — но разве мудр?»
«Если есть добрый клинок — зачем мне мудрость? Мои предки знали множество языков и умели читать. В их распоряжении было немало умных машин; они умели управлять погодой, создавали псевдоживых существ, путешествовали в глубины космоса. И что, помогло им это против захватчиков?»
«Захватчики не при чём! — отрезал голос из-за Завесы Незримого. — Дело в них самих, в твоих предках. Многие пророки сулили человечеству гибель от катастроф и эпидемий. Никто и представить не мог, что людей погубит не беда, а благо. Не болезни и природные катаклизмы уничтожили вас, но — пресыщенность! Когда всё стало достижимо, вы растерялись. Вы перестали к чему-либо стремиться, забыли, для чего созданы. Человек — хозяин Земли, он должен управлять ею, мудро и справедливо, а для этого необходимо развиваться. Твои предки достигли того состояния, когда любое знание становится доступным почти мгновенно. И что же? Они спутали возможность получить знание с самим знанием. Стоя у распахнутых дверей оружейной комнаты, ты можешь войти и взять любое оружие. Но ты не обладаешь им».
«А что, есть разница?»
«Когда рядом окажутся головорезы, ощутишь её на собственной шкуре. Много ли толку в оружии, лежащем в пяти шагах от тебя, если к твоему горлу уже приставлен клинок?..»
Шахх понимал, чем и насколько рискует. Незримый клинок всегда находился у его горла, но сейчас Шахх сам, сознательно, давил на него изо всех сил. То, о чём он говорил, было слишком сложным для аудитории. Он использовал простые слова, но вот абстрактные понятия этим всегда давались с трудом. Приторный запах усилился.
И всё-таки — они слушали! Эти юнцы и девицы впервые за многие годы слушали его, затаив дыхание! Может, кое-кто из них наконец задумался о том, кем является и для чего существует на этой планете...
Может, всё ещё не безнадёжно! Ведь, поняв, они могли бы...
— Чепуха! — сказал вдруг новичок. Сказал громко, так что голос его наверняка расслышали даже на задних рядах. — Чепуха и ложь!
Он поднялся, одёрнув свои мешковатые штаны, и продолжал говорить; Шахх не прерывал его, слишком ошеломлённый таким неожиданным и дерзким вмешательством.
— «Человек — хозяин Земли»? Вы сами-то верите в это? Вы же наверняка слышали книги древних. Не могли не слышать! И все они сходились в одном: история человечества насчитывает не сотни и не тысячи — миллионы лет. И время — оно больше похоже на океан, а не на дорогу, по которой идёшь из конца в конец; волны этого океана то размывают берег, то прибивают к нему камни и песок. За миллионы лет своего существования человечество не раз и не два возносилось к вершинам мысли и духа и не раз низвергалось в пучины беззакония и дикости. Вырождаясь, они становились зверьми, а после — миллионолетия спустя — вновь достигали всё тех же высот. Таков закон природы. Всякий раз, возвысившись, люди полагали себя высшими существами — и всякий раз обманывались, ибо изначально их сотворили не для властвования, но для подчинения!
Теперь Шахх слушал длиннозубого, затаив дыхание. Это было немыслимо! Откуда бы юнец мог узнать о «Пнакотских манускриптах»?! Они были запрещены, тех, кто знал их на память, изымали. И всё-таки — длиннозубый сейчас цитировал их практически дословно!
— «В океане времени другие существа — истинные хозяева Земли — жили с самых первых мгновений его существования. Всегда. Для них сила волн и подводные течения — ничто, безделица! Каждый цикл в истории человечества для этих властелинов мира — всего лишь вспышка солнца на закате дня. А само человечество — в лучшем случае племя рабов. Одни используют нас, как грубое вместилище для своих разумов, когда решают покинуть пределы дальних миров и направиться в наш. Другие видят в людях поживу, или коридор между чудовищными многомерными пространствами и Землёй, или дешёвое оружие в борьбе с другими предвечными божествами.
Все они — межпланетные странники, обитатели тонких миров, порождения Хаоса Изначального — относятся с безразличием к тому, на каком витке развития в тот или иной момент находится человечество. Для большинства из них вообще не существует моментов, ибо они живут на всём протяжении времён одновременно! Но и для тех, чья природа хоть немного близка к нашей, не важно, превратились ли мы снова в полуобезьян или возвысились (настолько, насколько мы способны возвыситься). Потому что, если они пожелают, они придут и возьмут своё — или то, что посчитают своим». — Новичок засмеялся хриплым, надорванным смехом. — Если задуматься...
Договорить он не успел: раскатисто чихнул, потом закашлялся. Приторный запах сгустился настолько, что, казалось, стал видимым, придавая воздуху тошнотворный бледно-зелёный оттенок.
Перед глазами всё плыло, мысли путались. Слушатели давно уже не молчали — сперва то тут, то там раздавалось смущённое бормотание, затем — громкие выкрики. Громкие и предвкушающие.
В конце концов, самым привлекательным для них были даже не рассказы Шахха. Их манила сама вероятность того, что однажды он совершит ошибку — и тогда...
Точнее, уже сейчас.
Откуда-то с верхних рядов донёсся протяжный полувой-полукрик, следом — хохот, в котором не было ничего человеческого. Этот хохот подхватили остальные. Они начали вскакивать с сидений, некоторые уже заспрыгнули на парты.
О да, их облик скорее всего напугал бы людей прежних времён! Врождённые пороки и сознательные модификации тел приводили к тому, что у многих лица были обезображены, на руках — по шесть-семь пальцев, иногда — с удлинёнными ногтями; кто-то отращивал себе жабры, у других кожа на лбу шелушилась и меняла цвет в зависимости от настроения. Они были дети своего времени... детёныши.
Но, что много страшнее, их внутреннее строение тоже изменилось. Как следствие — изменилась психика. Иногда Шахх думал: может, все эти когти, жабры, гребни привели к тому, что нынешние дети попросту не способны усвоить знания предков? Ведь не могут же обезьяны научиться стихосложению, а рыбы — рисованию...
Взамен они получили другой дар: будучи напуганными или раздражёнными, возбуждать друг в друге агрессию. Испуская особое пахучее вещество, они подхлёстывали остальных своих ровесников и в какой-то момент превращались из людей в животных, из отдельных личностей — в стаю. С возрастом они теряли эту способность — те из них, кто доживал до преклонных лет.
Он видел такое сотню раз, и не только во сне, поэтому не испугался. Властно воздев к потолку руки, Шахх приказал:
— Стоять! — и на мгновение они подчинились. Всё в аудитории замерло, хотя густые удушливые волны стайного запаха по-прежнему колыхались в воздухе.
Шахх одобрительно кивнул и, намереваясь окончательно погасить агрессию, начал медленно, ритмично читать молитву:
— К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возносим свои...
Не успел.
С ленивым хлопком взорвался крайний слева светильник, затем — ещё один. Остальные погасли все разом, как будто чьи-то исполинские уста задули пучок свечей.
Последним, что запомнил Шахх, было искажённое злобой лицо новичка: задранная вверх губа, раздутые ноздри, изготовившееся к прыжку тело.
Потом пришла тьма.

* * *

— Как это случилось? — Священник был намного моложе Шахха, но держался самоуверенно, словно хозяин.
— В своём ответе новичок использовал слишком много незнакомых слов. Их это всегда пугает. Я пытался остановить...
Священник положил руку Шахху на плечо:
— Не волнуйтесь. Мы давно уже знали о нём. Со дня на день... Впрочем, не важно. Уясните главное: вы здесь не при чём.
В аудитории было пусто и сумрачно, горели свечи. Уборщики проходились между рядами, выметая мусор. Ещё двое драили пол, кафедру и первые ряды, хотя, конечно, всё отмыть и не надеялись. Кто-то споткнулся и, выругавшись, отбросил в сторону сандалию с разорванными ремешками.
Пахло прелыми листьями и бойней.
— Светильники восстановят через пару-тройку дней. До тех пор... ну, я бы посоветовал вам отдохнуть. Группу мы расформируем, до начала сезона осталось всего ничего. Те из них, кто придёт в следующем году, — («Кто уцелеет и придёт в следующем году», — мысленно поправил его Шахх), — вряд ли вспомнят об этом, — священник неопределённо махнул рукой в сторону первых рядов.
— Его родителям уже...
— Он был сиротой, воспитывался в одной из книг’говорилен. И видимо, нам придётся как следует заняться ею... впрочем, — оборвал он себя, — это уже не ваша забота. Вы свободны, занятник.
Шахх ушёл.
Моросило, он плотнее надвинул на голову капюшон и зашагал по мостовой, стараясь не ступать по лужам. Прохожих почти не было, только один раз мимо него прошаркали, вяло покачивая головами, грибоносцы; на обоих были алые плащи с символом Юггота. Шахх слышал, как они вдруг остановились и обменялись парой фраз, произнесённых так, словно рты у грибоносцев были забиты талым льдом. Задерживаться и вслушиваться он не стал. Быстро миновал площадь Ноденса Поверженного, квартал Резников и вышел на Горбатый мост. Отсюда открывался вид на южную часть города, и Шахх какое-то время стоял, глядя, как серое марево постепенно окутывает крыши домов; он пытался представить, каким был город тысячи лет назад, когда о Древних Хозяевах знали только из легенд и считали их не более, чем выдумкой. «Когда»... Это подразумевало, что когда-то были времена другие — и свободная Земля, свободное человечество. Но если автор «Пнакотских манускриптов» хотя бы на полшага приблизился к истине, значит, Хозяева всегда владели Землёй и всегда властвовали над людьми. Для того они людей и вывели.
Резкий порыв ветра сорвал капюшон с Шахха, но тот не стал его снова надевать, лишь провёл ладонью по бритой голове. На лбу были вытатуированы иероглифы, которые означали то же, что и буквы с ржавым оттенком — там, на кафедре, в Воспиталище младых. Тавро, метка Госпожи. Никто из Хозяев не смеет прикоснуться к Её собственности, если не желает иметь дело с Её прислужниками или же с Нею Самой.
Воспиталище отсюда было не разглядеть, но Шахху отчётливо вспомнился причудливый росчерк над центральным входом; те же иероглифы, но много большего размера. Даже в самой тёмной ночи они были заметны — ибо были чернее любой природной черноты.
Когда приближался очередной сезон, они начинали пульсировать. И тогда младые становились раздражённее и злее: в глубине души они догадывались, что их ждёт, хотя мало кто из них позволял себе задумываться. Именно это погубило новичка: не заумные слова, но то, что он сказал им правду.
Когда-нибудь, подумал Шахх, он сам тоже скажет им правду. Не этим, конечно, — другим, которые придут через год, два, десять. Когда-нибудь он наберётся мужества и скажет... сломается, потеряв всякую надежду, — и скажет.
А до тех пор — будет послушно выполнять то, чего от него ждут: вкладывать в их головы хотя бы крохи от добытых человечеством знаний. Пытаться сделать из них людей.
Он и сам не знал — в безумной надежде или же во имя служения Чёрной Козлице, Матери Лесов.
— Йа! — прошептал он одними губами, падая на колени и касаясь лбом мокрых камней. — Йа!
Это было выше его — внезапно нахлынувшее истовое, рабское поклонение. Это было в нём.
— Йа, Шуб-Ниггурат!
В небе громыхнуло, молния, похожая на щель, рассекла мир напополам.
— Йа! К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возношу свои молитвы!..
Капли барабанили по камням и спине, по крышам и руинам, по куполу Воспиталища и по алтарям. Шахх улыбался. Когда Матерь Лесов придёт за очередным легионом младых, она будет довольна, о да! Как и прочие Древние Хозяева, она любит повиновение и любит живую плоть. Она заботится о своих чадах. Она велика и всемогуща, награждает верных и карает помысливших дерзкое.
Кое-кто недалёкий мог бы задаться вопросом: зачем же тогда Рогатая желает, чтобы младые учились? А ведь ответ был очевиден: затем, что умные люди — вкуснее!
Шахх, до сих пор не позабывший, какой сладкой была плоть его наставника, знал это наверняка.

3-22.03.08 г.

— Имеешь что-нибудь против? — полюбопытствовал Титивиллий, божок, во власти которого находились скриптории Королевства и соседних государств: все переписчики молились ему, а чаще тайком проклинали. — Нет, я серьезно: ты что же, намерен отказаться? Эх, отроче, не ведаешь ты своего счастья!
— Вообще-то, ведаю... — И Кривонос смущенно зарделся, что для молодца с его внешностью выглядело столь же естественно, как для быка — летать и чирикать. — Ее Синеглазкой кличут. Тока я ей, кажись, не нравлюсь.
— А хочешь понравиться?
— Хочу! — И он зарделся еще больше, хотя, казалось бы, куда уж еще.
— Сделаем, — пообещал Титивиллий. — Ты учти, отроче, в пророков все влюбляются, поголовно. Известное же дело! Вспомни хотя бы камнетеса Мою-Сею: за ним народ буквально по пятам ходил: куда он, туда и они. Он уже и в пустыню от них пытался сбежать — не помогло...
— Я не хочу в пустыню!
Титивиллий потерял терпение и в сердцах некрасиво высказался о предках Кривоноса. Тот уважительно крякнул: этаких загибов даже в кожемяцкой слободе не слыхивали.
— В общем, так, — отрезал покровитель переписчиков, — ты теперь мой пророк. Я тебе буду являться в снах и...
— Во всех? — забеспокоился Кривонос. — И даже в тех, с Синеглазкой?
— В тех — не буду! В специальных, пророческих снах буду. И стану откровения изрекать, чтобы ты их потом записывал.
Кривонос хихикнул, без малейшей богобоязненности.
— Ну что еще?!
— Извиняйте, боже, но я ж грамоте не обученный.
— О, Создатель всего сущего, ниспошли мне терпение! — Титивиллий горестно покачал головой и зашагал из угла в угол, так что в Кривоносовой каморке тотчас стало тесно. Шагая, бог размеренно говорил, в особо важных местах подчеркивая сказанное энергичными жестами: — Повторяю в последний раз. Ты станешь моим пророком. Я буду с тобою говорить. Ты будешь записывать. Я ЗНАЮ, что ты не умеешь писать. Я потому тебя и выбрал. Нынче всяк, кто способен держать в руках перо, почитает себя творческой личностью. И просто копировать, просто записывать — этого для них уже мало! Им непременно нужно вставить что-нибудь свое! Проявить индивидуальность! Где те времена, когда лучшим новым считалось хорошо скомпонованное старое?! Прошли, развеялись как дым! Так вот, — бог повернулся и указал выпачканным в чернилах пальцем на Кривоноса, — ты, отроче, мне подходишь именно потому, что грамоте не обучен. И сможешь начать, как говорится, с чистого листа.

* * *

Конечно, поначалу Кривоносу чистых листов не дали. А потом, когда дали, — то не чистые, но отчищенные от прежних надписей, и все одно велели работать аккуратно. Иначе, грозились, придет гневный Титивиллий и...
Титивиллий действительно приходил — и без всякого "иначе". Давал подзатыльник, если Кривонос отлынивал; хвалил, когда замечал за будущим пророком старательность или просто был в хорошем настроении. Учись, говорил, великим человеком станешь. Потом бродил по скрипторию, не замечаемый монахами, заглядывал в их труды, гневался страшным гневом, если обнаруживал ошибки у переписчиков, изгонял криво написанные буквы с пергамента и монахам приходилось начинать работу заново.
Одно слово — божество чистописания, созданье придирчивое.
Кривонос так и не понял, благодаря чему он, сын кожемяки, попал в монастырский скрипторий — но вот же, взяли, и теперь, полгода спустя, он с удивлением обнаружил в себе склонность к молитвам и созерцательной жизни, и перо в его заскорузлых, громадных пальцах уже не казалось чем-то неестественным. Только сны про Синеглазку... от них Кривонос отказываться не собирался. Думал: завершу обученье, сделаю, чего Титивиллий хочет, и женюсь. А что! — монахам ведь не всем женитва запрещена, только тем, которые сами обет целомудрия приняли!
Пока же он постигал тайны нелегкого скрипторского ремесла. Оказалось, они напрямую связаны с его прежним занятьем, только теперь Кривонос работал с кожами более качественными, "доведенными до ума". Он учился аккуратно разрезать их скальпелем, учился бритвою соскабливать шероховатости, разрезать страницы, иглою размечать пергамент, чтобы потом ровне-о-о-охонько провести линии... А уж сколько времени убил, покуда наловчился зачинять перья, краску разводить, писать особым, только для этого монастыря характерным почерком!..
Одновременно с постиженьем непростой скрипторской науки Кривонос всё больше узнавал о Титивиллии — что-то из разговоров монашеских, а что-то непосредственно от бога. Как уже говорилось выше, Титивиллий был божеством чистописания, а значит, не терпел ошибок, не сносил насмешек во время священной (как он полагал) работы, хотя в иное время был склонен к шуточкам, и довольно острым. Помимо хищенья букв из работ нерадивых монахов, он любил изменять маргиналии: пририсовывать неким безликим человечкам вполне узнаваемые черты: изображал кочета с лицом местного прекантора, келаря делал хомяком, ризничего обращал в обезьяну, а уж кем по милости Титивиллия становился аббат — о том мы стыдливо умолчим, дабы не порочить, даже простым упоминанием, честного человека (а что оный "честный", говорят, имел сверхъестественную тягу к молоденьким новициям — так это ведь не доказано...).
Когда в монастырь приезжали братья из других обителей, Кривонос узнавал, что Титивиллий наведывается и туда, не обделяя никого своим придирчивым вниманием. При этом нельзя сказать, чтобы Титивиллия не любили: монахи, хоть и посвятили свою жизнь Создателю всего сущего, мелких божков (иначе называемых демонами) старались не обижать, исправно приносили им дары, читали раз в сутки общую благодарственную молитву, а по праздникам — возносили каждому особые славословия. Среди прочих Титивиллий еще был довольно скромен: удовлетворялся малым, а лучшим даром для себя почитал красиво и без ошибок переписанную книгу.
Наконец божок решил, что будущий пророк достаточно поднаторел в непростом мастерстве переписчика и можно уже являть ему откровения. Титивиллий всё продумал заранее, и теперь, еженощно являясь Кривоносу во снах, надиктовывал тайное, делая его явным. Аккуратный Кривонос записывал слово в слово каждое откровение. Так постепенно упорядочивались правила общения с Титивиллием: какие надлежит приносить ему жертвы, как молиться, как работать над книгою, чтобы божество не прогневалось...
И вот, погожим осенним днем работа была завершена, Титивиллий велел Кривоносу переплести книгу, а на следующий день явился во сне к аббату (преизрядно смутив того, ибо сон был... хм... ну, в общем, не обошлось в нем без новициев). Настоятельному совету божества аббат внял и утром вызвал к себе Кривоноса. Юный выходец из кожемяцкой слободы на общем капитуле был назван пророком Титивиллия, братии предъявили книгу откровений сего божества, с коей надлежало в кратчайшие сроки снять копии, дабы разослать по иным обителям. Главным же наблюдателем за сим важнейшим процессом назначили... разумеется, Кривоноса!
Он заикнулся было о женитьбе — аббат, сурово сдвинув брови, заявил: и речи быть не может! пророкам жены не полагаются, да и вообще, откуда у тебя, сын мой, возьмется время на... э-э-э... на что-либо, кроме служенья придирчивому божеству?
Титивиллий, словно учуявши неладное, в снах Кривоноса больше не показывался. Да и наяву тоже не приходил — был, видимо, увлечен инспекцией отдаленных монастырей.
Близилась зима, а с нею новые хлопоты; за приуготовленьями к этому суровому времени года о Кривоносе не то чтобы забыли, но не вспоминали особенно. Он же, полностью отвечая ожиданиям аббата, трудился старательно, так что все копии "Титивиллова откровенья" оказались сходны между собой, словно сестры-близняшки.

* * *

Была ранняя весна, пора цветенья и птичьих трелей, пробужденья природы и, в том числе, некоторых младших божеств. Лукавый Титивиллий... ну да, да, кое-что утаил от Кривоноса! И в своих "Откровениях..." несколько погрешил против истины: умолчал, что на зиму впадает в спячку. Титивиллий надеялся той утайкой переломить ситуацию, ведь священные книги изменяют реальность, это всякому известно.
И вот он пробудился, зевнул, потянулся так, что аж позвонки хвоста хрустнули...
— ЧТО?!!! Хвоста?!!!
В два прыжка Титивиллий оказался возле озерца и с изумлением уставился на свое отражение.
Хвост с кисточкой. Ноги с козлиными копытами. Пальцы в виде остро отточенных писцовых перьев. Рога кривые. И рожа чудища, каковыми полны адовы пределы.
Уж как рвал он и метал, уж как ярился! — а толку? — из священной книги слова не вымараешь. Даже тем, что жрицами Титивиллия, согласно "Откровению...", должны были служить лишь красавицы с голубыми глазами, божество не утешилось.
"А что же пророк Кривонос?" — спросите вы. А пророк, как и положено, взял в жены Верховную жрицу (оказавшуюся родом — вот удивительное совпаденье! — из того же города, что и он сам), и жили они долго и счастливо, хотя бывало и ссорились по пустякам. Но что бы ни случалось, они, и дети их, и внуки — и так до скончания веков — всегда носили с собою высушенные вербену, зверобой и укроп, запаха которых, согласно всё тому же "Откровению...", демон Титивиллий терпеть не может!

— "Муху"...
— Какую Спицин захочет, такую берите, скажешь, мое личное распоряжение. Давайте, хлопцы, дуйте на всех парах в перековочную, а потом беритесь за дело. С вас минимум два материала, потому что, учтите, кроме корриды у нас сегодня пойдут катастрофа нефтяного танкера и по мелочи что-нибудь. А "удоды" со своими гребаными "Весами"...
Дальше можно было не слушать — известная песня, БоБо ее поет при первом же удобном случае, и правильно поет. Полтора столетия писатели-фантасты медитировали на тему "контакт с пришельцами", а когда дошло до дела, всё оказалось по-другому. Может, кто-то и о таком варианте писал, да только...
Ну вот, например, эти их суперпродвинутые технологии, которыми uddod`ы одарили землян. Зачем? Зачем дарить летающее "блюдце" и в то же время категорически запрещать любые космические исследования, даже выход на орбиту? И главное, выбора-то людям не оставили, свой бесплатный сыр вручили, а дальше...
А дальше — изволь расплатиться!
Ладно бы требовали выдать им энергоресурсы или право демонтировать и вывезти на свои удодскую планету пирамиду Хеопса, — Арутюнов бы еще понял. Даже с космосом понятно, у них может быть тысяча и одна причина не выпускать туда людей.
Но "принцип весов"!.. "Средства массовой информации землян чересчур наполнены негативными сообщениями о катастрофах, взрывах, террористических актах и проч. Чтобы уравновесить поток отрицательной энергии, выплескиваемой на человечество, каждому СМИ надлежит в равных пропорциях подавать плохие и хорошие новости. В противном случае означенное СМИ будет закрыто или передано другому владельцу — если тот, в свою очередь, докажет, что способен выполнять упомянутое условие и соблюдать в информировании своих соотечественников "принцип весов" ".
Сперва идея показалась неплохой, как минимум, оригинальной. Рейтинги, как ни странно, повысились; опросы свидетельствовали: есть люди, которые с удовольствием смотрят репортажи об успехах доярки Зэ, нацедившей за день столько-то бидонов молока. А другие с еще большим упоением ждут сообщений о бедах, которые обрушились где-то на кого-то (но не на них! слава Богу, не на них!!).
Однако первая эйфория очень быстро прошла.
Тогда-то Антуан Лекуантре и написал свою знаменитую "Рутинную радость".

9.31

"Муху" Спицин взял самую скоростную и маневренную, он давно мечтал на ней полетать.
— Только давай без крутых виражей, — попросил Арутюнов, пристегиваясь. — Учти, я сегодня плотно позавтракал.
Спицин неразборчиво буркнул, колдуя над пультом управления. В двух выпуклых полусферах-"глазах" виден был весь мегаполис, как на ладони — ладони изрядно выпачканной, утыканной острыми блестящими иглами небоскребов. Редакция "Вестей" занимала один в самом центре города, отсюда до перековочной было десять минут лёта.
Судя по тому, какой темп взял Спицин, он намеревался долететь туда за три.
— Не шустри, — попросил Арутюнов. — Времени еще навалом, успеем. Скажи лучше, откуда Маргоша брала сюжеты?
Спицин криво усмехнулся, его отражение в стеклянном "глазу" казалось вытянутым, искаженным. Из-за этого Спицин выглядел так, будто вот-вот взорвется или разобьется на мелкие осколки.
— Знал бы, откуда брала, думаешь, работал бы до сих пор ведомым? Да еще у такого скупердяя, как наш БоБо?
— Подожди, но ты же летал с ней вместе?
— И что? Она приказывала, я вел машину. — Спицин досадливо дернул плечом. — Маргоша всегда знала, когда что случится.
— Заранее готовилась?
— Иногда — да. А иногда бывало: летим в одно место, она вдруг: "Всё, разворачиваемся и давай туда-то", — в совсем противоположную сторону. Прилетаем — и попадаем на свежий случай, с пылу, с жару. О котором, заметь, никто заранее знать не мог даже еще час назад!
— Где она живет?
— На Коперника, бывшей Космонавтов. А что?
— Ничего, — покачал головой Арутюнов. — Это, кажется, где-то в пригороде?
Он включил на своем индивидуальном видеофоне (по сути — мини-компьютере) карту города и ввел в поисковую строку название нужной улицы. Инди-вид показал соответствующую схему; да, почти в пригороде. Далековато.
"Ну, там видно будет..."
— Перековочная, — сообщил Спицин, сажая "муху" на летную площадку. — Иди, я подожду.
Арутюнов выключил инди-вид и попросил ведомого проглядеть текущие новости, может, что интересное попадется. Хотя знал, конечно: ничего толкового там не будет, на любой случай, хотя бы мельком засветившийся в СМИ, слетятся журналисты из всех дешевых изданий; им со Спициным там делать нечего.
Им, кровь из носу, нужен эксклюзив. И так рейтинги ни к черту...
"...Рейтинг, — писал в "Рутинной радости" Лекуантре, — держит нас всех в заложниках. Не только журналистов, но и тех, кто находится по ту сторону экрана. Идеальная ситуация для владельцев телеканала: зритель, включивший телевизор, уже не может отойти от экрана. Если для этого понадобится новая модель, которая будет не только транслировать передачи, но и производить попкорн с кока-колой, не сомневайтесь, — ее изобретут.
Однако пока у всех нас есть более насущные проблемы, и связаны они с теми нововведениями, которые появились на ТВ после вмешательства "удодов". Раньше внимание зрителя привлекали только пресловутыми тремя "С": сексом, смертью и сенсацией. (Каналы, где с утра до ночи демонстрировали аквариумных рыбок, не в счет). Теперь в игру вступили так называемые "хорошие новости", которые мы, следует в этом признаться, не умеем ни сформулировать, ни преподать зрителю. А тот, в свою очередь, разучился их потреблять.
Кое-кто может подумать, что это проблема только журналистов. Они должны удерживать потребителей своей продукции у экрана, но те вовсе не обязаны "съедать" всё. Нет и еще раз нет! Зритель уже вовлечен в этот процесс — вовлечен теми самыми СМИ, которым на роду написано вести за него бесконечную борьбу: с такими же СМИ, а также с книгами, театром, кино и проч. По сути, борьба эта давно уже проиграна остальными участниками, теперь ТВ борется с самим собой — так змея пожирает свой хвост. Порог восприимчивости обывателей постепенно понижается: то, что раньше становилось предметом недельных обсуждений, теперь кажется вполне рутинным делом: ну взорвали дом, ну налетел тайфун, ну еще одна автокатастрофа...
Мы разучились удивляться, ужасаться, а вскоре разучимся и радоваться.
Чтобы привлечь внимание зрителя, СМИ вступили в своеобразную гонку вооружений: каждый старается показать более кровавую трагедию, более масштабное бедствие.
И вот теперь — "хорошие новости" и "принцип весов".
Некоторые социологи утверждают, что введение этого принципа оздоровит общество. Те результаты, которые мы наблюдаем уже сейчас, вроде бы говорят о том же: значительно снизился уровень самоубийств, коэффициент альтруизма, выведенный Бармакиным и Дихно, повышается из года в год.
Однако путь, навязанный нам, — это путь в Ад. Не в тот, средневековый, с чертями и сковородками. Мы своими руками обустраиваем Ад здесь, на земле, — хотя многим и многим он долгое время будет казаться Раем.
В этом, собственно, и заключается одно из Адовых свойств..."

9.40

— Господин Арутюнов? — уточнил безликий голос у него над головой. — Евгений Борисович?
— Я.
— Будьте добры, подождите. Мастер освободится через пять минут.
Приемная перековочной выглядела обычно: небольшая комната с минимумом мебели. У стен — мягкие кресла и журнальные столики, на стенах — картины. Арутюнов уже бывал здесь, но, как и тогда, смотрел на все с живейшим интересом, пытаясь отыскать, подметить черты неотсюдошности... ну хоть чего, хотя бы картин... или столиков... или дверной ручки...
Искал и, как и в прошлый раз, не находил. Всё было абсолютно земным, эти картины (ваза с астрами, пейзаж: саванна, львы, пара слонов; портрет молодой женщины в белом) мог нарисовать любой не слишком талантливый художник с Земли. А мебель наверняка изготовили на местном заводе, даже не по спецзаказу, — типовой набор для небедного офиса. Журналы на столиках — тем более здешние.
Кроме того, весь персонал перековочной, точнее, все, кто непосредственно встречается с клиентами, — тоже люди. Никто и никогда не видел "удодов", а сами они никак не объясняют свое нежелание показываться на глаза землянам. Это еще одна данность, с которой поневоле миришься, когда в действие вступают аргументы сильнейшего. Одно время даже ходили слухи о том, что "удодов" не существует, их придумали спецслужбы, чтобы провести над человечеством некий эксперимент и допустить широкие массы к использованию секретных разработок этих самых служб.
Арутюнов, конечно, в такую чушь не верил. Ни одной земной спецслужбе не по силам изобрести столько всего; ладно, может, изобрести и по силам, а вот полностью устранить неполадки и сбои... — не-ет, это точно не человеческих рук дело!
Вот почему он в свое время согласился на вживление сенсор-читчика. Это медицина местного разлива ничего стопроцентно не гарантирует, разве только летальный исход, а звездные хирурги всё делают по высшему разряду. И, что удивительно, за деньги, за евро или у.е. — как удобней заказчику. Вот куда они потом их девают? Оплачивают труд мастеров, которым всей работы — уложить клиента на кушетку, надеть на него шлем-хирург, а дальше — стой да жди, пока красная лампочка не погаснет, зеленая не загорится. Тогда шлем можно снимать: операция закончена.
"Ну, — подумал Арутюнов рассеянно, — еще, наверное, за электричество платят. И за аренду помещения".
Так или иначе, а многочисленные офисы "удодов", где предлагались самые разные услуги, плоды их продвинутой технологии, люди посещали часто. Арутюнов даже про это репортаж делал: кто, зачем, как относится к инопланетянам ("к нашим гостям", инопланетянами их почему-то старались не называть). Он тогда еще не был сенсор-журналистом, всего лишь обычным корреспондентом. И тем репортажем пытался решить для себя вопрос: соглашаться на операцию? нет?
Было боязно. Когда в твоей голове высверливают отверстие до самого мозга, какими бы ни были гарантии... ну в самом деле, если что-нибудь не заладится — куда пойдешь с этими гарантиями? Вообще сможешь ли после операции ходить и членораздельно говорить?..
Но Витальку нужно было устраивать в детский сад, Людмила настаивала на самом лучшем, Арутюнов соглашался с ней, проблема была только в средствах. "Самый лучший мы не потянем". "Надо что-нибудь придумать. Это же и твой сын". "Люд!.." "Ну я не знаю, поищи канал, где платят больше. Мне вон Наталья наша обещает прибавку к зарплате через пару месяцев. Как-нибудь справимся..."
А через неделю шефиня (Арутюнов тогда еще не работал на БоБо) предложила лечь на операцию, стать сенсор-журналистом.
В те годы никто на сто процентов не был уверен, что операция безвредная. "Удоды" давали гарантии, но — см. выше. И Арутюнов решал — долго, мучительно, хотя позже понял: всё давно было решено и он подсознательно об этом знал.
Когда Лекуантре в "Рутинной радости" написал о пониженном пороге восприимчивости у зрителей, он не упомянул об одной "маленькой" детали: у журналистов этот порог занижен значительно больше, чем у тех, кто находится по другую сторону экрана...
В какой-то момент Арутюнов поймал себя на том, что изменился: стал легче срываться, любой пустяк вызывал у него раздражение; очередной пожар или катастрофу он воспринимал как некий информационный повод — и не более того. Его жизнь оказалась насыщена до предела, рутина диктовала свои законы, и нужно было либо принять их, либо навсегда выйти из игры. Это как в бурном речном потоке: плыви по течению, а если решишь идти вспять — собьет с ног, ударит о камни, захлебнешься, утонешь...
Он успокаивал себя тем, что ничего страшного в этом нет. Все вокруг живут именно так, это нормально. Подсиживать коллегу-конкурента — нормально. Сгустить краски и сделать яркий материал (пусть и оскорбляющий чувства родственников пострадавших) — нормально. Родителям на праздники посылать открытки электронной почтой — нормально. (И очень удобно: на сайте программируешь всё на годы вперед, и даже если потом забудешь... или, как у Арутюнова, со временем будут полные завалы, — поздравление всегда придет вовремя).
Пару-тройку раз изменить жене? — тоже нормально, все так делают. Людмилу он, конечно, любил — не "по-прежнему", а так, как любит большинство проживших в браке не год и не два: уже без восторга обожания, чуть более рутинно, что ли. Обычная жизнь, обычные хлопоты, маленькие повседневные радости. Многие мечтают о таком.
...Когда-то Арутюнов мечтал добиться признания, успеха — не обычного, особого. Так, чтобы золотыми буквами в скрижалях истории человечества оттиснуть собственное имя.
Тоже, кстати, обычные мечты, которые, как правило, с годами тускнеют, а потом и вовсе истаивают. У него хватило ума понять: ни один журавль, даже самый мелкий, в ладони не поместится. Лучше уж откармливать свою, персональную синицу — откармливать, лелеять, делать максимально похожей на журавля.
"Для чего живем?" "В чем смысл бытия?" — оставьте эти вопросы для философов-дармоедов. Арутюнов жил от вершины к вершине... ну хорошо, от ступени к ступени, но шагал только вверх. Стать журналистом. Стать востребованным журналистом. Известным. Хорошо оплачиваемым. Перейти на более престижный канал. Пробить свой авторский проект. Стать, черт возьми, стать! — встать еще на одну ступеньку.
Перебирают ногами все, поднимаются вверх — единицы. И порой, как в случае с "хорошими новостями", ты делаешь шаг назад, чтобы потом перепрыгнуть сразу через несколько ступенек. Он заменит Маргошу, а БоБо запустит его проект.
Если только Арутюнов вытянет "хорошие новости". А для этого надобно сперва перековаться, а затем...
Ну, там видно будет.

9.47

— Ложитесь на кушетку, Евгений Борисович.
В прошлый раз его обслуживал другой мастер — чуть полноватый, с неровной проталиной лысины на макушке. Мастер потел, нервничал, старался этого не показывать. Арутюнов нервничал не меньше, но вместе с тем испытывал некое предощущение взлета, шага даже не вперед — в сторону. Кажется, впервые в жизни он рисковал так дерзко — и при этом не знал, что же его ждет в случае успеха. Сенсор-журналистика еще только входила в моду, и высказывались серьезные опасения в ее жизнеспособности, дескать, массовый зритель финансово не готов к новым телевизорам (по сути — уже и не телевизорам, а более сложным аппаратам, способным транслировать одновременно картинку, звук, запах, вкус и тактильные ощущения).
Нынешний мастер был помоложе, действовал уверенно: надел на Арутюнова шлем, уточнил: "Перековываем под "хорошие новости"? — нажал на клавишу, запуская процесс.
Как и в прошлый раз, больно не было. Было странно. Словно правы древние мыслители и душа человеческая способна, покидая тело, странствовать по иным мирам. И виделось Арутюнову разное, и мгновение превращалось в столетия, миллионолетия, эоны: он проживал тысячи жизней, в одних был слепым, в других обладал сверхострым зрением, работал дегустатором, оратором, превращался в гениального художника или любовника, писал стихи и музыку, творил шедевры кулинарного искусства, был всем, кем только возможно стать в мечтах и наяву.
Всякий раз он "стартовал" с одной и той же жизненной точки: момента перековки. Он перебирал все возможные варианты, а потом...
Потом останавливался на том единственном, который выбрал сам, когда лег на кушетку.
Тогда, почти десять лет назад, Арутюнов стал сенсор-журналистом "общего профиля". В те годы о специализации еще не задумывались, ее через пришел позже.
Принцип работы сенсор-журналиста прост. Он погружается в самую пучину событий и старается наиболее полно прочувствовать всё, что происходит, — прочувствовать, увидеть, услышать, вдохнуть запах гари (или аромат нового сорта роз), ощутить на губах вкус пепла (или оригинального японского блюда, последнего писка моды). Разумеется, при этом возникает проблема с записывающим устройством: скажем, датчики на коже в экстремальной ситуации будут только мешать.
Решение, предложенное "удодами", было простым и изящным: не пытаться "выловить" по отдельности ощущения вкуса, цвета, запаха и проч., а фиксировать их там, куда они поступают, — в мозгу. Ну а потом с помощью перекодировщика транслировать аудитории. (Далеко не каждый зритель согласился бы на вживление в мозг устройств, подобных сенсор-читчику,. Благо, технологии "наших звездных гостей" позволяли решить эту проблему так, чтобы все остались довольными).
Потом, когда большинство ТВ-каналов полностью перешли на сенсор-журналистику, когда стали появляться первые художественные сенсор-фильмы, решено было уже на этапе приема и фиксации ощущений некоторые из них отсекать, как лишние, мешающие всецело распробовать восторг или ужас.
Тогда Арутюнов перековался второй раз, под "плохие новости". ("Хотя это бред сивого "удода", — язвил БоБо. — Не бывает плохих или хороших новостей, есть просто новости и всё. То, что интересно людям, то, ради чего они готовы тратить свое время. Как по мне, это и есть хорошие новости, а всё, что заставляет людей переключать каналы, — новости плохие. И точка!")
Во второй раз всё повторилось: такой же полет в никуда и вереница жизней-возможностей. Кое-что из увиденного во время перековки произошло с Арутюновым на самом деле — но он не придавал этому особого значения. Такое случается с каждым, рассказывали коллеги. А на встрече с однокурсниками Машка "Длинная" говорила, что Дима Ткачук после перековки взял да и попытался прожить тот из увиденных вариантов, который ему больше всего понравился. Вроде, получается; но Ткачук с тех пор сильно изменился и твердо уверен: "удоды" для того и поставили перековочные, чтобы показывать людям варианты развития их судеб. Сам Ткачук никогда на встречи с однокашниками не приходил и вообще из города уехал; он всегда был со странностями.
"А может, — думает Арутюнов, лежа на кушетке, — может, взять и тоже..."
Он знает, что никогда не сделает этого, нынешняя жизнь его вполне устраивает: да, могла бы быть лучше, но могла и хуже, намного хуже.
Просто иногда так сладко помечтать, представить себе другие варианты судьбы.
— Операция завершена успешно. Поздравляю, Евгений Борисович. Теперь ваша специализация — "хорошие новости".

10.35

— Уже? — Спицин снял наушники-капельки и с хрустом потянулся. — Ну, куда теперь?
— Куда... В галерею на Кузнецкой, наверное; что же делать — подстрахуемся.
— Очередная выставка этого новомодного малевальщика, — поморщился Спицин. — Видел я парочку его картин: мазня, ни мысли, ни чувств.
— Мысли и чувства — наша с тобой задача. — Арутюнов и сам понимал, что репортаж с новооткрывшейся выставки — новость так себе, но даже он лучше, чем ничего. На крайний случай сойдет. ("Хотя без эксклюзива лучше БоБо на глаза не попадаться!")
Кузнецкая площадь славилась выставочными залами, сюда спешили туристы, здесь местный бомонд вел свои маленькие высокохудожественные войны — бескровные, но способные повергнуть во прах или вознести на местный же Олимп того или иного, выражаясь по-Спицински, малевальщика. Место, богатое мини-событиями — и оттого излюбленная кормушка для журналистов второго эшелона, из тех, чьи материалы идут в самом конце выпуска, в рубрике "Калейдоскоп". Ну а крупные "акулы пера" здесь же добирали по мелочи "хороших новостей" для уравновешивания новостей похуже.
— Включай. — Арутюнов и сам воткнул штырек в разъем за ухом, провод надежно упрятал в волосах, надел на голову кепку с длинным козырьком. Кассета, на которую сенсор-читчик будет записывать (уже записывает!) все ощущения Арутюнова, находилась под кепкой, надежно зафиксированная. Ни к чему привлекать лишнее внимание, окружающим совсем не обязательно знать, что ты — журналист.
— Ну, ни пуха, ни пера, — Арутюнов надел темные очки и пошел к галерее, над которой висел плакат: "Наконец-то! Выставка известного..." — и так далее. Каждые пару минут плакат менял цвет, буквы на нем ярко вспыхивали, начинали играть в чехарду, а затем снова выстраивались в то же самое объявление.
Арутюнов оглянулся. Спицин, как и положено, держался позади, чтобы снимать общие планы, — в чем задача ведомого и заключалась.
Они походили по выставке — картины были аляповатыми, совершенно не впечатляли, и Арутюнов через силу пытался вызвать в себе хотя бы легкую заинтересованность к этим "шедеврам". Ведомому проще, его эмоции при монтаже напрочь вырезают, а вот ведущий обязан восторгаться или ужасаться.
"И не путать одно с другим", — подумал Арутюнов, который сейчас готов был именно ужаснуться. Все эти серо-бурые пятна, линии, кольца, квадраты мог нарисовать любой, кто способен удержать в руке кисть. При чем тут искусство?!
Нет, с такими эмоциями материал в "хорошие новости" точно не поставят! Арутюнов вышел из зала, минут пять сидел на скамейке и дышал по особой восточной системе — расслаблялся, приводил чувства в порядок. Спицин тем временем изучал то, что находилось на других выставках.
Успокоившись, Арутюнов тоже сходил поглядеть на несколько инсталляций, чтобы хоть там записать на кассету позитивные эмоции. При монтаже их можно будет наложить поверх нужной картинки (а также звуков и запахов).
В одном зале бородатый живописец в лихо сдвинутом на бок берете рисовал, собственно, зал и посетителей в нем. То, что уже было изображено на полотне, транслировала на огромный, во всю стену, экран камера за спиной у художника.
В другом зале вьюноша, хрупкий телом и душою, нахлобучил сенсор-шлем и рисовал картины в своем воображении. Зрители могли видеть их на мониторе: диковинные цветы, причудливые птицы, нагромождения кристаллов... увы, примерно раз в две минуты всё это высокодуховное великолепие расплывалось, шло волнами, вместо птиц и цветов возникали совсем иные картины: обнаженные грудастые тетки мастерски ублажали молодого человека, в котором не без труда угадывался автор сих шедевров.
Еще один творец "инсталлировал" в изображение собственный голос: с помощью звукописца его песни становились цветными картинками. Вокалистом он был неважным, что с бездушной тщательностью подтверждали полотна.
— Полный отстой, — прокомментировал Спицин, когда они наконец оставили художников в покое и сели пообедать в подземном ресторанчике неподалеку от Кузнецкой. — БоБо нас на промокашки порвет. Будем бедные.
— И поэтому, — сказал Арутюнов, допивая кофе, — сейчас мы полетим... где ты говорил живет Маргоша? на Коперника? Вот на Коперника и полетим.

13.28

"Муха" неслась над городом почти на предельной скорости. Спицин вывел ее на верхнюю воздушную трассу, здесь поток машин был плотным, в ярких лучах солнца выблескивали серебристые бока "блюдец", отливали алым корпуса "фламинго", матово светились "жукобусы". Под ними, на меньших скоростях, летел транспорт погабаритнее, а уж по земле ехали либо заядлые консерваторы, либо те, чей пункт назначения находился поближе, не в пригороде.
Зато в пригороде тише и воздух чище, не всякий может себе позволить жить там. Соболевская — могла.
О Маргоше в редакции слухи давно ходили... разные. Она умела то, чего остальным не удавалось — и не только в "Вестях", но и на других каналах. Это ведь только кажется, что хорошие новости найти проще простого. Собственно, когда-то так оно и было — было да сплыло.
"Мы наблюдаем лишь начало "гонки вооружений", — писал Лекуантре в "Рутинной радости", — первый и самый безобидный из этапов. Владельцы ТВ-каналов не могут себе позволить пускать в эфир некачественный продукт, даже когда речь идет о навязанных, мало кому интересных (так только кажется) "хороших новостях". Телевизионщики обязаны будут сделать "ХН" привлекательными.
Сейчас сам факт их трансляции, новизна — лучшие стимулы для того, чтобы мы, не отрываясь, пялились в экран. Спасение котенка, который забрался на дерево и не может спуститься. Школьники, по собственной инициативе помогающие старушкам. Успехи нашей футбольной команды. Всё это мы уже видим — и привыкаем точно так же, как привыкали к землетрясениям, наводнениям, захватам автобусов террористами. Вот-вот наступит момент, когда зритель с зевком ("Опять то же самое!") потянется к пульту управления.
И тогда наступит эра новых "хороших новостей". Журналисты поневоле должны будут проявлять всё большую изобретательность; возможно, повышать собственный кругозор, чтобы найти, вычленить, правильно преподать всё более радостные "хорошие новости".
Появится новая индустрия, новая профессия. И сенсор-журналистика, которая только недавно подтвердила свою жизнеспособность, рано или поздно вынуждена будет учитывать разделение на блоки позитивной и негативной информации (что само по себе — нонсенс, ибо информация не может, не должна быть со знаком "плюс" или "минус").
[...] Мы теряем право самостоятельно оценивать то, что происходит. О да, большинство событий кажутся (подчеркиваю — кажутся) вполне однозначными. Тайфун разрушил дома на побережье — плохо? Плохо. Но строительные фирмы, пожалуй, оценят это в несколько ином ключе. Изобретен/подарен "удодами" новый способ получения энергии, экологически чистый и дешевый. Великолепно? Скажите об этом хозяевам заводов по производству двигателей внутреннего сгорания!
Постепенно, исподволь у нас отнимают право думать, размышлять, анализировать. О, это происходит как бы с нашего согласия, никто ведь не приковывает нас наручниками к телевизору, никто насильно не читает нам утренние сводки новостей из газет.
Но теперь журналисты будут конкурировать друг с другом, в том числе — за то, чтобы решать, что есть "хорошо" и "плохо". И за то, чтобы именно своими "хорошо" и "плохо" привлечь наше внимание.
Боль, страх, чужие горести уже стали для нас обычным делом. Теперь наступает черёд радости.
И не нужно думать, что это будет так легко — вызвать позитивные эмоции у тех, кто ими пресыщен донельзя".
А вот Маргоша это умела: как-то ухитрялась находить темы, оказываться в нужном месте в нужное время. Семь или восемь веков назад ее бы обвинили в колдовстве и сожгли на костре. Как Коперника.
...Или это Джордано Бруно сожгли?
Арутюнов хмыкнул: кажется, поверхностная эрудиция БоБо заразительна!
— Слушай, Борисыч, — решился наконец Спицин, — это, конечно, не мое дело... Ты же понимаешь, что ее сейчас дома нет?
— Понимаю, Спицин. Не бойся, вламываться к ней в квартиру я не собираюсь, никакого криминала. Просто устроим небольшое журналистское расследование.
— Уже полдень, если мы до вечера ничего не нароем, БоБо нас самих уроет. И асфальтом сверху закатает.
— А что ты предлагаешь? Уйти в "свободное плавание", кружить над городом и ждать, что повезет? Ты же сам просматривал релизы, ничего толкового сегодня не предвидится. А в случайности я не верю. ...Ты ведь не будешь спорить, что Маргоше кто-то "сливал" информацию?
Спицин помотал головой.
— Вот и мне так кажется.
— Ну а какое расследование ты собираешься проводить? Если без того, чтобы забраться к ней в квартиру...
— На месте сориентируемся, — туманно ответил Арутюнов.
Он еще сам до конца не решил. В том числе насчет квартиры.

14.15

Старушки у подъезда говорили о Маргоше охотно. Ах, какая умница-красавица, душенька-лапушка! Мы ее всегда смотрим, после ее материалов жить хочется.
Одна сказала это и с намеком зыркнула на Арутюнова — кажется, узнала. Ну да, после того его репортажа из приюта для бродячих собак... Жестокий был репортаж, жестокий и рейтинговый, трижды повторяли, в прайм-тайм.
После него мэр издал указ о еженедельных проверках в приютах, полетели головы (на сей раз не собачьи — человечьи), ужесточились меры контроля за владельцами домашних животных. Человеку, купившему щенка, а через пару лет вышвырнувшему взрослого зверя на улицу, грозил весьма солидный штраф...
Обо всех этих изменениях к лучшему потом сделала материал Маргоша.
— ...Да редко дома-то бывала, редко. Это ж работа нелегкая, в наши дни о добрых делах рассказывать, раньше-то казалось, вообще в мире одни беды творятся, катастрофы и политика, вот и всё. А? Гости? Ну, хаживали, бывало, хаживали. А вы почему интересуетесь? — Востренький взгляд старушонки блестел, точно спицы в ее руках. Каждая из сидевших на скамейке бабуль не просто языками чесала, а одновременно полезным делом занималась: которая внучке фенечку с неоновыми нитями плела, которая — носок с электронным подогревом любимому зятю.
— Спрашиваю, потому что хочу понять. Она ведь уволилась от нас.
— Да вы что?! А как же новости?!..
— Вот я и пытаюсь разобраться, может, ее кто-нибудь... сбил с толку, — Арутюнов нарочно употребил выражение, когда-то давно встреченное им в одной старой книге. "Говори с аудиторией на понятном ей языке", — одно из золотых правил любого журналиста. Второе — "По возможности игнорируй неудобные для тебя вопросы"; так что на "как же новости" он решил не отвечать. Скоро сами догадаются.
Бабульки переглянулись, та, что плела фенечку, качнула головой:
— Ну, чтоб какие особые гости ходили — так и не было, да?
— Не было, — подтвердила другая. — К ней, правда, раз в две недели парнишка из службы приходил, помнишь?
Арутюнов насторожился:
— Из какой службы?
— Из почтовой, курьерской.
— Ага-ага, — закивала та, что с блестящим взглядом. — Приходил! В ихнем дурацком комбинезоне, цвет — как будто в кетчупе вывалялся! Этакая безвкусица!
— Каждые две недели? — уточнил Арутюнов. — А что приносил, не видели?
— Разве ж он нам стал бы показывать? — резонно возразили бабуси.
— Ага, да и что показывать, он же без пакетов входил, выскочит из "мухи", в руке — папка, и пошел.
— А когда он в последний раз приходил? — вмешался Спицин.
— Вчера как раз и приходил, ага.
— Ничего странного вы не заметили?
— Да нет. Правда?
— Правда, — подтвердили остальные старушки.
— И Маргарита вела себя как обычно?
— А как же ей себя вести-то? С рассветом поднялась и упорхнула, только ее и видали. Так торопилась, что, Семеныч говорит, и пакет не забрала.
— Значит, все-таки был пакет?
— Значит, был, — аж сама удивилась та, что плела фенечку. И уже с уважением глянула на Арутюнова.
— А кто такой Семеныч?
— Да вахтер наш, кто ж еще! Вон, сидит, глаза портит. Сколько раз я ему говорила: лучше радио послушай или купи диск со звукнигой — нет же, подавай ему бумажную и только! Вот вы, молодой человек, как читаете? — повернулась бабуля к Спицину.
— Вообще-то, — смутился тот, — я мало читаю. Не успеваю, — добавил, как будто извиняясь, — работа.
Очень вовремя зазвонил его инди-вид — и на экране появилась хмурая физиономия БоБо.
— Ну что, как успехи, хлопцы?
— Процесс идет.
— Мне нужен не процесс, а результаты! — выдал Босс одну из своих любимых сентенций. И добавил вкрадчиво: — Вы на часы-то посмотрите, соколы! Нам еще потом материал монтировать, не забудьте.
— А как же! — Спицин вырубил инди-вид и извинился перед старушками, дескать, с удовольствием еще поговорили бы, но сами видите: дела, дела!..
— И что ты ему скажешь? — спросил ведомый у Арутюнова, пока они шли к подъезду дома, в котором жила Марго. Семеныч, внушительных пропорций дедок, действительно портил глаза над пухлой книгой с изрядно потрепанными страницами. Арутюнову он показался похожим на сторожевого пса — в летах, но еще не утратившего нюх и хватку.
— Разберемся. Ты, главное, молчи и стой так, чтобы нашим милым старушкам не было видно...
Он не стал объяснять, что именно должен закрыть от старушкиных взоров Спицин. Оба и так прекрасно понимали, но одно дело — понимать, другое — произнести это вслух и тем самым признаться, себе и коллеге, что собираешься совершить... то, что собираешься.
— Добрый день.
— Добрый, — отложил книгу Семеныч. — Вы к кому?
— Наверное, к вам. Я от Маргариты Соболевской, мы вместе работаем. Она сегодня утром забыла забрать пакет, который ей принесли...
— Что ж сама не заехала? — лениво щурясь, спросил дедок. Доставать пакет он не торопился, зато с откровенным любопытством разглядывал сослуживцев Маргоши.
— Вы же знаете, какая у нас работа, — пожал плечами Арутюнов. — И мы бы не прилетели, если б не были рядом.
— Поня-а-атно... Ну, хорошо, а как ваша фамилия-то?
— Арутюнов.
— А, да-да, помню, вы из "плохишей"... Ладно, держите, — он уже вытащил из-под стола небольшой сверток, но отложил его в сторону. — Только вы мне расписку напишите — так, для проформы. Порядок такой, — объяснил дедок, ничуть не смущаясь.
Арутюнов неразборчиво накарябал на подсунутом Семенычем листке: "...получил... подтверждаю..." — и размашисто, не так, как обычно, расписался.
— Держите. Передавайте Маргарите Николаевне привет.
— Обязательно! — Арутюнов небрежно сунул сверток в карман и зашагал к "мухе", Спицин — за ним.
— Будет скандал, — вздохнул ведомый, когда они взлетели. — Тебя выпрут с канала, и меня заодно. Борисыч, ты псих. Они ж тебя запомнили и в случае чего опознают без проблем.
— Если я смогу доказать, что Маргоше кто-то "сливал" информацию... — ведущий хмыкнул и вытащил из кармана трофей. — Думаю, тогда появятся другие варианты, хотя и скандала я не исключаю — только не для нас, Спицин, не для нас, а для Маргоши. Как думаешь, она захочет вот так запросто пустить на ветер свой имидж "лапушки-умницы"? ...О! Да у нас тут кое-что оч-чень интересное, — Арутюнов вскрыл наконец сверток и теперь разглядывал миниатюрный передатчик-"капельку" телесного цвета. — Ты когда-нибудь у нее такое видел?
— Не замечал.
— Что логично: и не должен был. Ну-ка... — он через инди-вид подключился к передатчику, на экране высветился стандартный интерфейс, но при первой же попытке войти внутрь программы, "капелька" выдала сообщение о неправильном пароле и самовольно отключилась.
— Негусто, — хмыкнул Спицин. — И что?..
Его вопрос прервала соловьиная трель из Арутюновского инди-вида, звонил Виталька.
— Пап, я после школы в гости к Сереге пойду, можно?
— Маме говорил?
— Слу-ушай, а давай ты ей позвонишь, а? Сам понимаешь...
— Ладно. Только чтобы не позже десяти был дома.
— Честное ковбойское! Ну, я побежал?
— Беги, что с тобой делать!
Арутюнов позвонил Людмиле, а Спицин поднял "муху" повыше, дожидаясь дальнейших указаний.
— Давай так, — сказал ведущий, закончив разговор с женой, — слетаем-ка мы к одному моему приятелю, он в таких штуковинах разбирается. — Арутюнов подбросил на ладони приемник-"капельку". — Взломает программу в два счета или хотя бы...
Снова зазвонил инди-вид, и ведущий раздраженно ткнул в кнопку "Прием". На экране появилось изображение человека средних лет... а впрочем, вот так, навскидку, сложно было сказать, сколько ему на самом деле. Он мог оказаться и юношей двадцати с хвостиком лет, и хорошо сохранившимся сорокалетним мужчиной.
— Евгений Борисович Арутюнов, если не ошибаюсь?
— Да. А кто вы такой, и откуда у вас номер моего инди-вида?
— Вы пытались запустить передатчик, который вам не принадлежит. При этом программа автоматически посылает нам номер "Вэ-И", с которого производилась данная операция. Это стандартная защита от... скажем так, разного рода любопытствующих.
— Кто вы?
— В вашем случае, Евгений Борисович, — потенциальные спасители и партнеры. Это ведь вы теперь вместо Соболевской занимаетесь в "Вестях" "хорошими новостями"? Ну тогда прилетайте к нам, вот прямо сейчас. Уверен, нам найдется о чем поговорить.
И он назвал адрес.

15.30

"Рано или поздно, — писал в "Рутинной радости" Лекуантре, — мы придем и к этому. В конце концов, бизнес есть бизнес, а производство пирожков давно уже принципиально ничем не отличается от производства дамских романов или новостных блоков. Конечно, всегда остаются виртуозы и фанаты своего дела, предпочитающие ручную работу — и в выпечке сдобы, и в производстве товаров интеллектуального (с позволения сказать) потребления. Но это нерентабельно — и сей приговор окончателен, обжалованию не подлежит.
Массовое производство пирожков делает продукт дешевле и доступней миллионам потенциальных покупателей. То же касается и дамских романов. И — новостей.
Поэтому мне кажется вполне закономерным, что рано или поздно..."
— ...мы бы с вами и так встретились, это был вопрос времени. — Человек без возраста улыбнулся Арутюнову и предложил садиться. Сам он расположился в мягком, обтянутом кожей кресле с высокой спинкой. — Мы не работаем с ведомыми, поэтому и попросили вашего напарника обождать в приемной. Практика такова: ведущий сам решает, о чем рассказывать ведомому; Соболевская, например, предпочла всё оставить в тайне. Это было несложно, она ведь устроилась к вам в "Ведомости" уже после знакомства с нами.
— С кем "с вами"?
— С нашей маленькой фирмой, которая оказывает услуги весьма специфического рода. Только для "хорошистов", ибо "плохиши", к сожалению, справляются сами. Вас коробит, что я использую эти термины? Если так, простите, впредь постараюсь их избегать.
— Вы не представились, — напомнил Арутюнов. Собеседник вызывал раздражение: и самоуверенными манерами, и сладенькой улыбочкой, не сходившей с уст.
— Но вы ведь, Евгений Борисович, сами говорили, что времени у вас мало, чертовски мало. Поэтому давайте перейдем к сути, а прочее озвучим в другой раз. Итак, мы предоставляем услуги. Те, что вас непременно заинтересуют. Ведь хорошему журналисту всегда нужна информация, это его — ваш, Евгений Борисович — хлеб. Сейчас так сложно отыскать по-настоящему добрые, теплые, душевные новости! Мы помогаем в этом — за весьма божеский процент от гонораров наших клиентов. ...Нет-нет, не трудитесь спрашивать, как мы находим такие новости. Ноу хау, знаете ли. Могу сказать одно: никто, ни один из наших клиентов пока на нас не жаловался. Некоторые по доброй воле могут отказаться от дальнейшего сотрудничества — когда их переводят на другую работу, например. Однако само сотрудничество нареканий, повторяю, ни у кого не вызывало.
— У вас настолько хорошо развитая сеть сбора информации?
— Можно сказать и так. Подробности вам вряд ли будут интересны, на них у вас и у нас времени нет. Поэтому просто ответьте мне: да или нет?
— А если я откажусь, а потом нагряну к вам с...
— Ну же, ну! С кем? С милицией? С ребятами из МВД? Мы, Евгений Борисович, не занимаемся ничем противозаконным. И нашей фирме не один год, так что все возможные форс-мажоры предусмотрены, хоть это и звучит парадоксально. Сами посудите: кто бы из ваших коллег захотел делиться с конкурентом эксклюзивным источником информации. (А мы каждому продаем особые, только для него одного подобранные новости). Итак?
— Сколько вы хотите?
Господин без возраста назвал проценты.
— И не торгуйтесь, Евгений Борисович, мы не на рынке. Поверьте, с нашей помощью дела ваши улучшатся, гонорары вам повысят... да что я рассказываю, пример Соболевской разве ни в чем не убеждает?
— Договор?
— Подпишем завтра. Сегодняшняя услуга будет... э-э... демонстрационной. Чтобы вы убедились, так сказать, попробовали монету на зуб.
— Хорошо. Мне нужны две "хороших новости", причем до пяти часов, иначе не успеем смонтировать.
— К сожалению, времени действительно в обрез, поэтому сегодня будет только одна. Зато такая, что перекроет все три "плохих", которые заготовлены для вечернего выпуска. Ну что вы удивляетесь, Евгений Борисович? Конечно, мы осведомлены о таких пустяках, на том и стоим, так сказать. Ну, — поднялся он из-за стола, — в путь, в путь, а то опоздаете! Маршрут мы сбросим вам на инди-вид через пару минут. Было очень приятно с вами познакомиться, Евгений Борисович. Надеюсь на дальнейшее плодотворное...
"...сотрудничество с подобными организациями, — писал Лекуантре, — откроет перед журналистами бездну возможностей.
Бездну, которая, как утверждал один древний философ, начнет всматриваться в тех, кто окажется у ее края.
Независимая журналистика давно уже превратилась в умозрительную, идеальную модель, подобную идеальному газу в физике. Теперь же свобода и независимость в трактовках окончательно станут фикцией, ведь что может быть проще, чем продуцирование и скармливание репортерам нужной, "полезной" для тех или иных структур информации. И как здесь не подумать о государстве, которое способно (и заинтересовано!) не только в существовании подобных фирм, но даже в их (разумеется, негласном!) содержании, снабжении информацией — да, собственно, больше других-прочих сил способно эту информацию собирать или производить".

15.50

— Вот ни за что не угадаешь, — сказал Спицин. — Пока ты там любезничал с Маргошиным шпиком, я ее саму наблюдал.
— Где? — не понял Арутюнов. После беседы с оборотистым незнакомцем он был еще немного не в себе. Мысленно прокручивал разные варианты, оценивал открывающиеся возможности. Если бы не откровенно грабительский процент...
— Где-где, — хмыкнул Спицин. — Тебе в рифму ответить или по существу? Вон только что по десятому каналу показывали.
Арутюнов взглянул на часы:
— Подожди, у них же новостной блок идет позже. Или!.. — он задохнулся от неожиданной догадки. — Неужели наша "лапушка" нарыла очередную сенсацию?!
— Во-первых, уже не наша, а во-вторых, ничего подобного. Новости у них пойдут как обычно. Маргоша больше не в репортерах ходит, она ведущая их нового реалити-шоу.
— Но это же глупо, — растерялся Арутюнов. — Зачем?! При тех возможностях... — Он покачал головой. — Ну, хотя бы ясно, почему она не взяла утром передатчик.
— Так что с ее шпиком?
— Потом расскажу. — ("Может быть. А может, и нет".) — Давай взлетать, кажется, без материала мы сегодня не останемся.
И сразу же запищал Арутюновский инди-вид: пришло сообщение от неизвестного адресата. Краткое, всего из одной строки: "Летите к Песенной пл., через ул. Инженерную и бульв. Шекспира".
— Не самый удачный маршрут, — проворчал Спицин. — На Шекспира может быть перекрыта верхняя воздушная трасса, придется по низу шпарить, а там не сильно разгонишься.
Так оно и вышло: над бульваром оказалась жутчайшая пробка, Спицин, матерясь, перевел "муху" в наземный режим, что намного уменьшило их скорость, но дало хоть какие-то шансы выбраться из этого столпотворения (многие летающие аппараты типа "блюдец" для езды приспособлены не были и поэтому уныло висели над бульваром, почти полностью закрывая небо, отчаянно сигналя и продвигаясь вперед по метру в полчаса; верхняя воздушка. как и предсказывал ведомый, была перекрыта: на ближайших небоскребах что-то ремонтировали и из-за этого запретили там воздушное движение).
На повороте с Шекспира на улицу Полярников их "муха" наконец взлетела и начала было набирать скорость — и тут же едва не врезалась в толпу. Здесь катастрофы происходили часто: очень неудачный поворот, да еще с развилкой, из одной полосы сразу на несколько других. В этот раз не повезло какому-то пареньку — решил перебежать поверху, хотя вон же, рядом совсем, подземный переход. Беднягу сшибло легковушкой, на асфальте отчетливо был виден след от покрышек и еще один, влажный...
— Зря я перековался! — подосадовал Арутюнов. — Сейчас имели бы эксклюзив. ...Эй, ты чего это?!
— Машут, чтобы снижались.
— Забудь, сзади полно других "мух", мальчику мы уже ничем не поможем: посмотри, сколько крови. Давай, Спицин, мы и так в цейтноте. Переходи на верхнюю и выжимай всё, что сможешь из этого драндулета!
Арутюнов оглянулся в последний раз: да, люди внизу махали, но след на асфальте был слишком красноречив, прости Господи за невольный каламбур. На помятом капоте легковушки сидел, тупо уставясь перед собой, бедолага-водитель. Наземная дорога дальше была перекрыта: развернувшийся фургон, когда тормозил, уходя от столкновения, закупорил ее наглухо. "Блюдце" здесь бы не село, но сзади, Арутюнов точно помнил, летели еще несколько "мух".
Потом вся эта картинка исчезла, Спицин вывел машину на верхнюю трассу и увеличил скорость до максимума.
На Песенной они приземлились и вышли из "мухи", поставив ее на сигнализацию. Арутюнов напомнил Спицину, чтобы включил сенсор-читчик; сам он активизировал его еще перед визитом к безымянному господину Я-Ваш-Шанс. ("Так что в случае чего...")
— Ну и? — Спицин демонстративно оглянулся по сторонам. — Где эксклюзив, где сенсация? Тебя не обдурили часом, Борисыч?
Похоже было на то. Песенная площадь издавна славилась своими концертными площадками, куда мог прийти любой — и в качестве зрителя, и в качестве выступающего. Певцы, клоуны, юмористы, фокусники, танцоры здесь оттачивали свое мастерство — или демонстрировали полную бездарность.
Арутюнов со Спициным обошли всю площадь, засняли несколько забавных номеров (больше всего порадовала опера "Телепузики"); наконец в полпятого Большой Босс позвонил по инди-виду и вызвал их в редакцию.
— Надо было ехать в зоопарк, у них вечно кто-нибудь рождается, хоть это засняли бы, — подытожил Спицин, поднимая машину в воздух.
В это же время Арутюнову пришло сообщение: "К сожалению, мы вряд ли сможем быть вам полезны, Евгений Борисович. Не пытайтесь нас искать, это бессмысленно, там, где мы с вами беседовали, разумеется, никого уже нет".
— Что за чушь? Сами же предложили, а теперь...
— Наверное, не такие они надежные ребята, как тебе говорили. Вот и объяснение, почему Маргоша отказалась от их услуг.
— Очень оно поможет, это объяснение, когда мы будем перед БоБо отчитываться! Разве что запись ему показать...
Но, как выяснилось позже, на кассете в том месте были сплошные помехи и больше ничего.
Вердикт Босса: "Будешь в "хорошистах", пока не найдем замены. Всё равно перековываться раньше, чем через месяц, нельзя. Совершенствуйся. Если результатов не увижу, зарплату оставлю той же, но о своем проекте можешь забыть навсегда".

18.45

Старушки у подъезда — они везде одинаковые, что в пригороде, что в самом центре. Всегда всё знают. И готовы посочувствовать — дай только повод!
— Вы не отчаивайтесь, Женечка! Всё у вас будет хорошо.
— Да конечно, конечно, — Арутюнов выдавил из себя постную улыбочку и хотел уже идти дальше, но бабушки продолжали:
— А того мерзавца, ирода того бессердечного, обязательно найдут! Никому не позволено так поступать!
— Не найдут, — отмахнулся он. — А если даже найдут — толку-то? Ничего противозаконного он не сделал.
— Противозаконного, может, и не сделал! Но это ж неслыханно! Он же видел, что нужна его помощь! А теперь неизвестно вообще, выживет ли мальчик!
— Какой мальчик?
Они изумленно уставились на Арутюнова: три совы, три парки, три мойры, у каждой в руке ножницы, и все нити — обрезаны, оборваны, спутаны в мохнатый клубок.
— Не знает... — шепнула одна, та, что вязала спортивную шапочку с задорным бомбоном. — Ах ты Господи!..
— Вы только успокойтесь, Женечка, — сказала другая, покачивая головой, словно китайский болванчик. — Только успокойтесь. Ничего еще неясно. Он пока живой. Он, может, вообще еще жить будет. И всё у него будет хорошо. Если б тот паскудник остановился, Виталик бы, говорят, даже с ногами остался, а так... Но знаете, сейчас медицина такая, что куда там, сейчас что угодно человеку пришьют или прирастят, вон "удоды"... — Она осеклась, наткнувшись на его взгляд.
— Где? Когда?
Хотя ответ он знал заранее.
— На повороте с Шекспира на Полярников, там эта проклятая развилка, уж сколько на ней народу погибло. Но ваш обязательно будет жить, обязательно!..

"...и лифт сломанный, придется по лестнице. На пятый этаж. А там Людмила. Она уже знает? Конечно, знает. Ей мойры рассказали. Или она им? Свободный обмен информацией — великое достижение, им можно гордиться. Если б перед встречей с БоБо не отключил инди-вид, и я бы уже знал.
Ступенька.
..мы поехали тем маршрутом, потому что так сказал тот, без возраста и имени.
Ступенька.
"Если бы паскудник остановился, Виталик бы даже с ногами остался..."
Ступенька.
"Ну, — поднялся он из-за стола, — в путь, в путь, а то опоздаете!"
Ступенька.
"Мы каждому продаем особые, только для него одного подобранные новости".
Ступенька.
...безымянный не говорил, что "хорошие новости" будут именно на Песенной, просто нужно было ехать по указанному маршруту... "через ул. Инженерную и бульв. Шекспира".
Ступенька.
Почему от них ушла Маргоша? Почему?! Что такого она узнала?..
Ступенька.
Не бывает плохих или хороших новостей, мы сами...
Ступенька.
...сами...
Ступенька.
...сами!
Ступенька.
Ступенька.
"Нужную информацию порой значительно проще произвести, нежели собрать". (Антуан Лекуантре, "Рутинная радость").
Ступенька.
Снизу — мерное бормотание всезнающих мойр, сверху — Сизифов (или Танталов? проклятая память, ничего в ней не держится!) камень, который надлежит отныне и до скончания века вкатывать не на гору, всего лишь на пятый этаж по...
...ступенькам.
Последняя.
Звонок.
Нажать. Сильнее.
Ах да, еще одно..."

Когда Людмила открыла дверь, она сразу поняла, что муж всё знает. И даже испытала неуместное, кощунственное облегчение: не нужно ничего рассказывать.
Только потом заметила, как странно он улыбается. Как безумный.
— Что?..
— Я сегодня перековался, — сказал Арутюнов. — И у меня... — его улыбка расползалась по лицу, как рваная рана, — у меня для тебя есть новости.
Кривя рот, он хохотнул, выдернул штырек из разъема и протянул Людмиле маленькую, размером со спичечный коробок кассету для сенсор-читчика:
— Хорошие новости!

Было так: у менестреля Гийома Сладкогласого случился приступ вдохновенья, а запечатлеть плоды оного оказалось нечем. Ибо очередная порция чернил, которую варил его жонглер Прыгунец, еще не дошла до кондиции, к тому же (о чем стало известно много поздней) Прыгунец сжульничал: к смеси из капустного сока, купороса, гуммиарабика и чернильных орешков сей мерзопакостный типус добавил слишком мало вина. А для заполнения объема долил кружку преотвратного пива, коим их вчера потчевал хозяин трактира.
Сэкономить хотел, сукин сын!
(Здесь надобно пояснить: обычно-то менестрели сами себе (и даже с помощью жонглеров) чернила не варят. Однако Гийом Сладкогласый уже не раз обнаруживал, что изготовленные аптекарями или же монахами чернила либо высыхают слишком быстро, либо вообще никогда не высыхают, превращаясь в тягучую, липкую смесь. Потому менестрель постановил себе за правило бдить над приготовленьем чернил лично — и бдил, да вот не вовремя нахлынуло вдохновение...)
Гийом хлопнул ладонью по столешнице, громко позвал сукина сына Прыгунца и велел принести — немедленно! — хотя бы плошку чернил. Означенный сукин сын отчаянно стараясь не смотреть в глаза господину, принес искомое, поставил и тотчас покинул комнату. Гийом же наконец всецело отдался вдохновению.
В ту пору дамою его сердца была одна весьма знатная особа, чьего имени мы не рискнем назвать даже сейчас, ибо... Ах, не важно, потом поймете!
Словом, неразделенная страсть, имеющая мало общего с обычными трубадуровыми воздыханиями, терзала Гийома. Он слагал альбы и кансоны в установленных традицией размерах, писал о той, "чья нежна краса и речи сладки", и о "слепой страсти, что в сердце входит", и дама, разумеется, воспринимала это как должное: как еще одну милую, серьезную, но все-таки игру. А у Сладкогласого от страсти дважды уже случались обмороки, в каждой трактирной девке видел он ее... в общем, пропадал человек. Еще бы чуть-чуть — и быть преступленью: Гийом уже всерьез подумывал подстеречь даму в укромном местечке и открыться, и, ох, не ограничился бы он одними словами!
Но прежде решил менестрель написать поэму — не традиционную, а самую что ни на есть новаторскую, где можно было бы прямо и откровенно признаться в своих симпатиях. А тут Прыгунец со своим жульничаньем...
Спору нет, чернила оказались на редкость удачными: и цвету хорошего, и высыхали в меру быстро. Однако, завершив поэму, Гийом обнаружил вдруг, что от былой страсти не осталось и следа. То есть след — вот он, на пергаменте запечатлён, но в груди, в сердце пылающем, — пустота. Даже не больно при мысли, что никогда не сможет он обладать этой женщиной, что никогда не улыбнется она ему особою улыбкой, никогда не...
В общем, ничего этакого, ни нотки сожаления.
Гийом удивился, но и только. Прозренье наступило позже, когда он послал к портному своего жонглера и в записке предупредил, чтоб мастер держал ухо востро, ибо Прыгунец — известный плут. Каково же было удивленье Сладкоголосого, когда оный плут вернулся в трактир и тотчас бросился с повинною, дескать, не серчай, всё искуплю, — да, подворовывал, да, наушничал, да, вчера вон в чернила твои пива кислого плеснул заместо вина, а вино сам употребил! Прости!
Гийом простил, с изрядною долею изумления. Как будто он сам про всё это не знал (ну, кроме чернил); и с чего вдруг Прыгунец решил повиниться? Не иначе, где-то еще больше нашкодничал, пройдоха!
Дальнейшие событья показали: не в Прыгунце дело — в чернилах! О чем ими не напишешь, всё сгинет, словно и не было. Сильно впечатлился Гийом этаким открытием, не стал о нем никому говорить, разузнал у Прыгунца рецепт чернил, приготовил — сам!!! — порцию, убедился: работают! Страшно стало Гийому, когда представил он, каких бед может понатворить проклятая жидкость. Но ведь и власть в руках у него была немыслимая, от такой враз не откажешься; и хитрая-то власть, кручёная: как сделать себе приятное, написав о чем-то, чего не хочешь, чтобы было? Быстро менестрель понял, что избавленье от соперников по цеху радости ему не принесет, а только приведет к упадку песенного искусства. Что дальше? Избавить даму, в которую был некогда влюблен, от супруга? А толку? Во-первых, сам-то супругом ее не станешь никогда, во-вторых, "влюблен был".
Пытался он по мелочи мир совершенствовать: от болезней избавлять, от дурных людей, — выходило только хуже. Решил Гийом: есть люди помудрей меня, надобно к ним обратиться. Подвернулся ему под руку один философ, выслушал историю Сладкоголосого, уточнил, как чернила те делались... ну, сказал, что ж тебе посоветовать, милый... забудь ты обо всем, не человечьего ума это дело — мир менять.
Гийом послушался. Чернила изничтожил, Прыгунца определил в спутники к другу своему закадычному, а сам раздал всё добро и ушел в отшельники. Засел в Серых горах, с драконами душеспасительные беседы вел, разъясненья давал случайным путникам, что, дескать, золота тут нет, езжайте себе с богом другою дорогой, не вводите ящеров огнедышных во искушение, — тем и жил.
Но вот, какое-то время спустя, появилось в Королевстве новомодное учение. Согласно представлениям братьев Словесников, как они себя называли, мир являл собою Слово-Бога, однажды, в начале времен, прозвучавшее и воплотившееся. Словесники утверждали, что после первого озвучания-воплощения Слово стало дробиться: терять всеохватность смысловую и в то же время приобретать многие смыслы взамен единственного. Так и возник мир. Теперь же, по мнению братьев-Словесников, его надлежало "привести к Богу", расчлененное соединить, разобщенное сделать целостным. Для того поставлен был целью труд почти невероятный: пронаблюдать и описать словами весь наш мир — и записать всё это чернилами Гийома. В каждом крупном городе братья вербовали наблюдателей, а еще больше их ходило по дорогам Королевства — тихих, безвредных, услужливых, раз в год возвращавшихся в свое тайное прибежище в Серых горах, чтобы записать всё увиденное. Но — таковы были свойства Гийомовых чернил — покуда сочиненье не завершено, описанное в нем не исчезает; поэтому ходили братья-Словесники по Королевству не год и не два, и по сей день ходят, высматривают, выслушивают, вынюхивают, крадут всякий живой жест, искренний смех и плач, всякий любящий или же ненавидящий взгляд. Без разбору собирают они жизнь и распинают вострыми перьями на бумаге, буква за буквою, и в том труде неустанны, дотошны, истовы. Описанье всего мира занимает многие сотни страниц, но впереди у братьев вечность (в то верят они искренне). Когда-нибудь будет поставлена последняя точка в их труде, и тогда Вселенная исчезнет, превратится в Слово — а может, попросту в великое Ничто, где не будет уже ни любви, ни ненависти, ни добра, ни зла, не будет утреннего пенья птах и вечернего стрекота цикад, не будет звона клинков и лепета младенцев, не будет бабушкиных сказок о привидениях и жаркого шепота влюбленных, — не будет ровным счетом ничего, ибо всё опишут, всё сочтут те Словесники.
Только им одним — им да еще старому отшельнику — ведом секрет чернил: сколько, помимо капустного сока, купороса, гуммиарабика и чернильных орешков, надобно влить вина, сколько — кислого пива. Но какова была та дама, которой посвятил Гийом поэму, — о том не знает никто. И я не стану о ней писать, а напишу лишь, что некогда любил ее и некогда, по глупости, избавился от той любви и, по глупости же, решил, что счастлив.
Нынче настало время платить по старым счетам. Чудом, случайно, узнал я о новом учении — и сразу же понял, что уничтожить братьев-Словесников кинжалом или драконьим пламенем не смогу. Потому попрощался я со своими крылатыми приятелями и вернулся в столицу. Отыскал прославленного менестреля Микаэля (никто и не помнит, что некогда откликался он на прозвище Прыгунец!), отыскал и попросил о помощи.
Капустный сок, купорос, гуммиарабик, чернильные орешки, немного вина, кислое пиво. И это сочиненье, которое, надо полагать, одним махом исправит все глупости, мною совершённые. Вернусь ли я, дописав его, на тридцать семь лет назад, в тот трактир, где изнывал от страсти к моей прекрасной даме? Или же останусь замкнутым седобрадым старцем, которому проще найти общий язык с драконами, нежели с людьми?
Так или иначе, я ставлю последнюю точку — а дальше будь что будет!