7. В рубрике «Встреча с писателем» публикуется интервью, которое Анджей Кшепковский/Andrzej Krzepkowski взял у польского писателя НФ, соавтора К. Боруня в написании знаменитой «космической трилогии», Анджея Трепки/Andrzej Trepka.

ОТШЕЛЬНИК С <берега> МАЛИНКИ/Samotnik z Malinki

Анджей Кшепковский: Восемь лет назад ты наделил меня некоторой привилегией. И я сейчас ею воспользуюсь, поскольку это позволит нам избежать официальности в разговоре. Скажи, эта вот непринужденность – это вот так ты относишься к миру и так его понимаешь?

Анджей Трепка: Насчет отношения – да. А что касается понимания – это не совсем так. Многих будничных дел, многих общественных явлений я не понимаю.

Анджей Кшепковский: Каких именно?

Анджей Трепка: Ну вот, например, я люблю ходить по учреждениям и помогать знакомым в их хлопотах. Это приносит мне удовлетворение. Однако есть люди, которые способны ходить по тем же учреждениям, чтобы вредить другим людям, и вот этого я уже совершенно не понимаю – ведь это даром потраченное время. Я знаю, что отношусь к жизни иначе, чем большинство из людей. Но понятие «иначе» – разве оно равносильно понятию «ошибочно»?

Анджей Кшепковский: Ты идеалист?

Анджей Трепка: На этот вопрос я не смогу однозначно ответить. Ну да, я материалист, если говорить о моем мировоззрении. Но если вести речь о социальных явлениях, то я выбираю программу альтруизма, подобно Дыбовскому. Я верю, что люди бесконечно хороши. Хотя… не во всех отношениях.

Анджей Кшепковский: Насколько я понимаю, ты хотел бы дружить со всеми людьми?

Анджей Трепка: Да.

Анджей Кшепковский: А люди? Все ли они отвечают тебе взаимностью в твоих чувствах?

Анджей Трепка: Люди. Ведь в них нет зла от природы. И если они иногда видят во мне врага… ну что ж, это их дело. Я смогу помочь и тому, кто мне когда-то вредил. Однако когда месть ставится во главу угла…

Анджей Кшепковский: Что ни говори – сильный мотив.

Анджей Трепка: Но не для меня. Я не умею и не люблю напоминать кому бы то ни было о том, что некогда случилось.

Анджей Кшепковский: Вот эти вот твои взгляды – они оставляют след в том, что ты пишешь?

Анджей Трепка: И очень даже заметный. Иногда это приводит к некоторым недоразумениям. Помнится, мы как-то возвращались всей делегацией из Пловдива, в разговоре зашла речь о «Двенадцати апостолах/Dwunastu apostolow» и один из коллег сказал, что общество, состоящее из сплошь хороших по определению людей – это нечто мерзопакостное. И, похоже, убежден был в этом. Но ведь мы же знаем, что вполне возможна бесконфликтная жизнь как отдельных людей, так и их совокупностей.

Анджей Кшепковский: Отголоски Утопии?

Анджей Трепка: Да.

Анджей Кшепковский: И кто же такую Утопию способен построить?

Анджей Трепка: Люди. Сами люди. Сверху это не свалится. А все это множество межлюдских столкновений и стычек складывается из событий, которых при минимальном проявлении доброй воли можно избежать. Может быть это особенность моего характера, может – чудачество, но я никогда не испытываю желания с кем-нибудь поссориться. Вот, например, меня часто удивляет твоя острая реакция на то и другое. Возможно потому, что я свой инстинкт агрессии преобразую и разряжаю накопленный потенциал в том, что пишу.

Анджей Кшепковский: Что ж, может быть ты и прав. И с каких пор ты вот так вот сам себя разряжаешь?

Анджей Трепка: Издавна. Лет этак уже тридцать шесть. Поначалу я писал сам для себя, затем, в 1951 году, родился как журналист. Это было как раз тогда, когда в газете «Sztandar Młodych» печатали роман «Астронавты» Станислава Лема.

Анджей Кшепковский: А сейчас? Сколько сейчас книг «на твоей совести»?

Анджей Трепка: Изданных – 13. (Вообще-то 14. Тут у него ошибочка вышла. W.). В том числе 3 с Кшысем Борунем.

Анджей Кшепковский: А сколько не изданных? То есть подготовленных к изданию и, быть может, уже принятых какими-то издательствами?

Анджей Трепка: Да, несколько книг находятся в печати. Дай подумать… «Биокосмос/Biokosmos», «Резервация/Rezerwat», «Беседы о животных/Gawędy o zwierzętach» -- в KAW, «Болезни (муки, мучения) природы/Cierpienia przyrody» -- в «Wydawnictwo Lubelskie», «Рассказы о животных/Opowieści o zwierzętach» в «Nasza Księgarnia». Это последнее, что я написал. Да.

Анджей Кшепковский: А сейчас ты что-нибудь пишешь?

Анджей Трепка: Да, пишу. Political fiction.

Анджей Кшепковский: Вот тебе и раз. Мне всегда казалось, что ты предпочитаешь придерживаться «чистой» тематики. Почитаю это с большим интересом. А какое ты выбрал название?

Анджей Трепка: Еще не выбрал.

Анджей Кшепковский: О сюжете ты как-то рассказывал, но это случилось в частном разговоре. Пока что сюжет раскрывать не будем?

Анджей Трепка: Не будем. Общие слова, которые могли бы тут прозвучать, никому не нужны.

Анджей Кшепковский: Вернемся к твоим достижениям. Всего ты написал 19 книг. (А вот тут подсчет на тот момент совершенно правильный. W.). А переиздания? Я знаю, что кое-что вроде готовится.

Анджей Трепка: Мы с Кшысем заключили с издательством «Iskry» договор на переиздание «Загубленного будущего/Zagubiona przyszlośc» и «Проксимы/Proxima».

Анджей Кшепковский: Без "Космических братьев/Kosmiczni bracia"? Насколько я знаю, читатели всегда предпочитают покупать всю трилогию

Анджей Трепка: В план поставлена вся трилогия.

Анджей Кжепковский: И которое это уже будет издание?

Анджей Трепка: Третье.

Анджей Кшепковский: Вообще-то собственно научной фантастики среди твоих книг не так уж и много?

Анджей Трепка: Да, три с Борунем, изданных в «Iskry», две в издательстве «Śląsk» и три – в KAW.

Анджей Кшепковский: Из этого можно сделать вывод, что твой мир фантастикой не ограничивается?

Анджей Трепка: Я никогда не отделял четко и выразительно фантастику от другой литературы. Проблемы любви, войны и голода, геройство и подлость и там и там трактуются подобным образом, ну разве что в одной книге лучше, в другой хуже. Ибо так уж странно на Земле сложилось, что все писатели – люди и все они оперируют человеческой этикой. И, кроме того, фактография исторических и научно-фантастических романов по своей правдивости мало в чем различается. Лишь тематические рамки разные.

Анджей Кшепковский: Не думаю, что с тобой согласились бы историки. Как-никак, удар по самолюбию, покушение на престиж. Но я думаю, что ты знаешь, о чем говоришь. Ведь ты писал кое-что и в этом жанре.

Анджей Трепка: Ну, если биографические исследования можно назвать историческими романами, то да – у меня действительно были две такие книги. О Дыбовском и Циолковском.

Анджей Кшепковский: А когда пишешь про животных, ты тоже углубляешься в историю?

Анджей Трепка: Та история, дорогой мой, имеет несколько другие измерения. Геологического скорее характера.

Анджей Кшепковский: Значит, можно говорить, что она более научна, поскольку опирается на скалы, а не на буквы.

Анджей Трепка: Согласен. Палеонтология обладает собственными положительными качествами. Допустим, тот факт, что некогда где-то жили саблезубые тигры, мало кто сможет применить для доказательства превосходства Пасхи над праздником Рождества Христова. Мертвых тигров трудно использовать в политике.

Анджей Кшепковский: А вообще кем ты себя чувствуешь отчетливее: литератором или популяризатором?

Анджей Трепка: Литератором. Поскольку не согласен с раскладыванием по полочкам. Жесткая классификация – это вздор. Да ты возьми в руки любую из книг Дитфурта/Ditfurth. Это популяризация или литература? А «Так называемое зло» Конрада Лоренца/Konrad Lorenz, а книги Вендта/Wendt и Дрëшера/Dröscher?

Анджей Кшепковский: Это точно. То, что ты мне дал почитать – как раз Дрëшера, я читал как самый увлекательный роман.

Анджей Трепка: Я не собираюсь утверждать, что пишу так, как пишут они. Я берусь за другие темы и стараюсь акцентировать несколько другие проблемы. Это влечет за собой и другие способы реализации задуманного. Но я всегда считал и сейчас считаю, что не только сюжетом определяется граница литературности. Для меня очень важно философское содержание произведения.

Анджей Кшепковский: Ну, с этой точки зрения окружающая среда тебе в этом весьма способствует. С давних пор горы функционируют в человеческом сознании как своеобразный символ философского вдохновения, настроения, рефлексии. Можно ли сказать, что с философией, содержащейся в твоих книгах, тесно связано высказываемое тобой утверждение, согласно которому в мире кроме Вислы-на-Висле ничего нет?

Анджей Трепка: Вот эта вот речка, что течет у меня перед домом – это Малинка. А в остальном все правильно. Стоит мне уехать из Вислы на пару дней, как я тут же начинаю тосковать по своим горам.

Анджей Кшепковский: Своим? А родился ты…

Анджей Трепка: В Рыхлоцицах-на-Варте. Что, вообще-то, не имеет особого значения. (В метрике у него действительно указаны Рыхлоцицы, но на самом деле все же Варшава. W.).

Анджей Кшепковский: Я слышал о двух китайцах, которые всю жизнь копили деньги лишь для того, чтобы родственники смогли похоронить их бренные тела на кладбищах их родных деревень.

Анджей Трепка: Ну, это совершенно другая ментальность. А что касается меня… Я знаю, что кроме патриотизма в его первом значении, то есть того, что должно быть чертой характера каждого честного человека, существует также нечто, что называют местным патриотизмом. При этом говорят об узах крови, сентиментализме… А я вижу в этом всего лишь след территориализма. Это еще одна черта, которую, как и многие другие хорошие обычаи, мы унаследовали от зверей. И раз уж зашла речь об обычаях, так я считаю, что обвинение людей в озверении – это скорее комплимент им.

Анджей Кшепковский: Стало быть, жизни без гор ты себе не представляешь. А жизни без писательства?

Анджей Трепка: Разумеется – тоже.

Анджей Кшепковский: Ты мне как-то показывал твой рассказ, который назывался «Молчание гор/Milczenie gór». Это была попытка соединить эти две твои великие любви? Доказательство того, что мира без гор и писательства не существует?

Анджей Трепка: Для меня не существует.

Анджей Кшепковский: В таком случае, каким мир должен, по-твоему, быть? Что ты любишь больше всего иметь перед глазами?

Анджей Трепка: Гм… Я назвал бы это, дорогой мой, весьма сублимированным влечением. Пейзаж – это почти что женщина. И без… выпуклостей в некоторых определенных местах он для меня неприемлем.

Анджей Кшепковский: Красиво сказано. Ты мог бы время от времени и в книгах позволять себе такую фривольность. И, вот кстати, нам пора вернуться к трудам нашим тяжким. Если так прикинуть по времени, выходит, что ты пишешь книгу примерно два года.

Анджей Трепка: С 1958 по 1972 год я новых книг не писал, поэтому интервал меньший. Трудно, впрочем, писать непрерывно.

Анджей Кшепковский: Это ты так шутишь. Когда бы я к тебе в Вислу не приехал, застаю тебя за пишущей машинкой. Переделываешь, переписываешь, наговариваешь на магнитофонную ленту, редактируешь, переписываешь, переделываешь… Не будем говорить о трудоемкости такого метода, но ты мне скажи – неужели выбор нужного слова это аж настолько кропотливое занятие?

Анджей Трепка: Ну, не знаю. Попросту для меня каждое слово важно. Стиль, ясное дело, важен тоже, но у меня есть еще и небольшой такой пунктик. Я стараюсь заменять иностранные слова, вторгшиеся и в обыденный наш, и в литературный язык, исконно польскими словами.

Анджей Кшепковский: Трудное занятие. И легко пересолить в этом.

Анджей Трепка: Я стараюсь не пересаливать. Знаю, что это вредно.

Анджей Кшепковский: Слова словами, но ведь не только из слов книга складывается. Это видно было уже в трилогии, а в «Двенадцати апостолах» и вовсе в глаза бросается, что ты считаешь беллетристику чем-то вроде способа изложения этики.

Анджей Трепка: Да. Я показываю там, в «Двенадцати апостолах», может быть – чуточку назойливо, каким, я считаю, мир должен быть.

Анджей Кжшпковский: Этика, значит. А что у тебя на втором месте?

Анджей Трепка: Интеллект. И лишь затем суждения и убеждения. То есть, там я ценю то же самое, что ценю в обыденной жизни. Вот сколько раз мы с тобой, споря о чем-то, не приходили к согласию?

Анджей Кшепковский: Ну-у… Кое в чем я с тобой, наверно, вообще никогда не соглашусь.

Анджей Трепка: Но сесть со мной рядом и поговорить об этом не откажешься. Вот в этом и заключается польза от взаимной толерантности.

Анджей Кшепковский: Язык, философия… А как насчет информации? Я знаю, что ты увлекаешься биологией. А чем еще ты увлекаешься?

Анджей Трепка: Астрономией, с которой я начинал. И, разумеется, астронавтикой. Я увлекся ею еще тогда, когда люди в большинстве своем вообще не верили в то, что космические полеты возможны. В начале 50-х годов популяризация астронавтики была крайне неблагодарным занятием. В редакциях на меня смотрели иногда как на безответственного маньяка.

Анджей Кшепковский: Я знаю пару человек, которые и сейчас посмеиваются над твоим тогдашним энтузиазмом. Вроде бы ты в одной из своих статей написал, что люди через пару лет полетят на Марс. Не вспомнишь, когда и где ты это написал?

Анджей Трепка: Насколько я помню, там не говорилось, что через пару лет. Я написал для журнала «Wieś/Деревня», который редактировался, разумеется, в Варшаве, а не в деревне, рецензию на лемовских «Астронавтов». Было это как раз где-то в начале 50-х годов. Может, через год после выхода «Астронавтов» из печати, может – через два. Я там обратил внимание читателей на то, что Лем датировал первое межпланетное путешествие 2006 годом, и написал, что, по моему мнению, такое путешествие состоится еще в нашем веке. И век ведь еще не кончился.

Анджей Кшепковский: Энтузиазм, пылкость… Ценные качества. Но ты ведь вроде бы не из тех, кто любой ценой навязывают людям свои мнения?

Анджей Трепка: Я ничего, никому и ни за какую цену не навязываю.

Анджей Кшепковский: Говорят, что каждая книга является своего рода отпечатком психики автора. Ты от рождения человек спокойный. Не поэтому ли в твоих книгах мало сенсационных приемов, неожиданных сюжетных поворотов, невероятных помыслов, сцен насилия? А ведь ты же знаешь, что многие читатели именно этого и ищут.

Анджей Трепка: Я толерантен к людским влечениям и желанием. Но, с другой стороны, я настолько эгоистичен, что не хочу ни читать, ни писать того, что не доставляет мне удовольствия. Насилия в мире вообще не должно быть. А если говорить о сюжете, то я люблю плавное его развитие. Сенсационности в общем, обыденном его понимании я не признаю, поэтому коварное убийство или вульгарная драка для меня никакая не сенсация. А вот открытие нового вида животных – это сенсация. Пусть даже речь идет о самом что ни на есть ничтожнейшем насекомом. Ехидн и утконосов исследовали на протяжении 87 лет. И те и другие – млекопитающие, и спор касался их способности откладывать яйца. И спор, в отношении обоих видов животных, был разрешен усилиями двух, работавших независимо друг от друга ученых. Австралийский зоолог W. H. Caldwell исследовал утконосов, немец Wilhelm Haacke – ехидн. И надо же было такому случиться, что они оба послали телеграммы, подводившие черту под многолетним спором, в один и тот же день – 2 сентября 1884 года. Какова вероятность такого вот совпадения? Это ведь гораздо сенсационнее убийства, не так ли? Я затем и осел здесь, над Малинкой, чтобы сбежать от дешевых сенсаций.

Анджей Кшепковский: Ага, осел. И сидишь тут удобно и спокойно. Но как насчет живого, более близкого контакта с тем, что сейчас в литературе НФ происходит?

Анджей Трепка: Да, такого контакта мне очень не хватает. Научная фантастика моментально исчезает с полок книжных магазинов по всей стране. Что уж тут говорить про Вислу, в которой всего один, и к тому же маленький книжный магазинчик. Но мне многое дают непосредственные встречи с читателями.

Анджей Кшепковский: Это точно. Помнится, было лишь одно крупное собрание фэнов НФ, на которое ты не приехал. И ты приезжаешь всегда в одном и том же бессмертном костюме. Намного ли меньший у него стаж литературно-приятельских встреч, чем у тебя?

Анджей Трепка: Ненамного. Впрочем, у меня есть уже и новый костюм – ты же видел.

Анджей Кшепковский: Однако я слышал, что, когда ты приехал как-то куда-то в этом новом костюме и там над тобой начали подшучивать, ты, не моргнув глазом, открыл свой портфель и показал выглянувший из него старый. Это можно рассматривать, как доказательство того, что ты старых друзей не бросаешь?

Анджей Трепка: Можно. Нет у меня такой привычки.

Анджей Кшепковский: И, как я понимаю, бросить писать ты тоже не собираешься?

Анджей Трепка: Это уж наверняка.

Анджей Кшепковский: И когда ты с нами встретишься снова? С твоей книгой на полке книжного магазина и со мной у его прилавка?

Анджей Трепка: А вот этого я тебе не скажу, дорогой мой.

Анджей Кшепковский: Это тайна?

Анджей Трепка: Нет, какая уж тут тайна. У меня пять книг лежат в разных издательствах. Какая из них выйдет первой – могу только ждать и нaдеяться.

Анджей Кшепковский: Ну что ж, подождем вместе. И могу лишь пожелать: «До скорого свидания!»

6. Блок «Из польской фантастики» состоит из четырех рассказов. Все их можно в той или иной мере отнести к поджанру социально-политической фантастики.

В рассказе «Obszar/Территория» его герой, паренек с экстрасенсорными способностями, живущий в некоем первобытном племени, пытается найти спасение от мести преследующего его вождя сего племени, нарушив границу некоей запретной территории… Автор рассказа Петр Бондель/Piotr Bondel (род. 1957) после школы пару лет изучал биологию, затем перешел на философский факультет Варшавской католической теологической академии. После завершения учебы пару лет работал в системе государственной книжной торговли, потом занялся частным предпринимательством. Первая публикация – сатирический стишок в журнале «Szpilki» в 1981 году. Рассказ «Obszar» -- его прозаический дебют. Он напечатает в 1986 году в «Фантастыке» еще один рассказ, который затем войдет в состав изданной годом позже антологии произведений молодых писателей, и на этом его участие в пополнении «польской фантастической копилки» прекратится. А жаль – философское образование и соответствующий склад ума явственно отражались в тематике его произведений, что многое обещало…

Коротенький рассказик «Wysokie loty/Высокие полеты» написал Патрик Халькевич/Patryk Halkiewicz. Нечто совершенно невразумительное. Это, похоже, первое и последнее выступление автора в жанре НФ.

В рассказе «Za parawanem/За ширмой» Томаша Матковского/Tomasz Matkowski его герою, рядовому обывателю, приходится побывать и в джунглях, где некие каратели избивают его до полусмерти, и в жуткой тюрьме, где узники и надзиратели время от времени меняются местами…

Рассказ «Karaluch/Таракан» -- пожалуй, наиболее традиционный из подборки. Здесь можно встретить и сосредоточенных в районе Бермудского треугольника ссыльнопоселенцев некоей внеземной цивилизации и космических наблюдателей еще одной цивилизации, и… много чего еще. Рассказ написала Ханна Хамер/Hanna Hamer (род. 1949) – выпускница отделения психологии и педагогики Варшавского университета, доктор гуманитарных наук. Работала в Педагогическом институте Сельскохозяйственной академии в Варшаве. Помимо научных трудов публиковала также научно-популярные статьи (в т.ч. в журнале «Fikcje i Fakty»). «Таракан» -- ее дебют в научной фантастике. Позже, в 1988 году, «Фантастыка» напечатает еще один ее рассказ. И этим, похоже, интерес Х. Хамер к НФ будет исчерпан.

Ну а теперь давайте немного поговорим об авторе рассказа «Za parawanem/За ширмой». Томаш Матковский/Tomasz Matkowski (род. 1952) – польский писатель, журналист, переводчик с французского и английского языков, профессиональный фотограф (хоть и самоучка). Закончил филологический факультет Варшавского университета со специализацией в романистике и итальянской литературе, а также последипломные курсы журналистики в этом же университете. Учился писать сценарии в лодзьской PWSTiF.

Еще в 70-х годах занялся переводами с английского и, прежде всего французского языков, в частности перевел ряд произведений Ролана Топора/Roland Topor («Chimeryczny lokator», “Czytelnik”, 1980). С 1975 года публиковал в периодической печати наряду с переводами и свои рассказы, выдержанные поначалу в стилистике «черного юмора» Ролана Топорa. Не найдя в Польше издателя, перевел на французский язык свои рассказы (а фактически написал их заново) и в 1984 году издал их книгой («Le dévisagé») во французском издательстве «Denoël», известном публикацией наиболее интересных произведений всемирной литературы. Из польских писателей помимо Матковского в список его авторов входят лишь Виткаций (Виткевич), Шульц, Гомбрович, Хласке и Лем. Из сказанного вытекает еще один интересный факт: Томаш Матковский – единственный из постоянно живущих в Польше писателей, который написал и опубликовал свои произведения на французском языке.

Указанным сборником дело не ограничилось: Т. Матковский написал и опубликовал еще две книги на французском языке, одна из которых («Gangsterski») вышла позже и на польском языке, а вторая («Paravie») все еще ждет польского издателя. После столь оригинального книжного дебюта к Матковскому наконец проявили интерес и польские издатели, и писатель разразился очень популярной у польских читателей серией книг о парочке аутсайдеров, влипающих во всякие жизненные передряги и изо всех сил пытающихся их преодолеть (каждый из парочки очень по-своему). В эту серию входят ныне уже четыре тома: «Mysza 1. Bajka nie dla dzieci/Мыша 1. Сказка не для детей» (2003), «Mysza 2. Mysza na wakacjach/Мыша 2. Мыша в отпуске» (2004), «Mysza 3. Mysza i Niedźwiedź mają dziecko/Mysza 3. У Мыши и Медведя появился ребенок» (2006) (ребенок – это, чтобы было понятно, бездомный котенок, которого парочка усыновляет, что влечет за собой совершенно непредсказуемые последствия), «Mysza 4. Mysza górą, czyli Mysza i Niedzwiedź szukają sensu życia/Мыша 4. Мыша сверху, или Мыша и Медведь ищут смысл жизни» (2010).

Матковский, помимо всего прочего, яростный защитник братьев наших меньших (как домашних животных, так и диких зверей) – в периодической печати то и дело встречаются его статьи о недопустимости жестокого обращения с животными (в том числе и в дельфинариях), о трагической ситуации в приемниках для животных, о людской бездушности в отношении бездомных котов, о потусторонней жути корриды (как для ее участников, так и для зрителей)… ну и о многом еще другом.

Отсюда и еще две его книги: вызвавшая много шуму «Polowaneczko/Охоточка», основная мысль которой состоит в следующем: если и стоит охотиться, так только на самих охотников; и «I Bóg stworzył delfina, czyli Potrawka z czlowieków/И Бог сотворил дельфина, или Отварная человечина под соусом» (2008), где Матковский задался мыслью о том, какова бы была судьба человечества, пойди эволюция несколько иным путем. В «Фантастыке», к сожалению, Матковский отметится несколько далее лишь «шортом»…

(Продолжение следует)

1. В рубрике «Читатели и “Фантастыка”» -- 26-я «посадка» (Lądowanie XXVI). Читатели комментируют и критикуют публикации в журнале, советуют, рассказывают о своих невероятных приключения (а вдруг пригодится редакции) и обращаются с просьбами. (Читательница Иоанна Л. из Познани просит помочь ей отыскать самый первый номер «Фантастыки» и обещает стать для того, кто ей журнал принесет, принцессой с его обложки.)

2. Рассказ американского писателя Гордона Диксона/Gordon R. Dickson, который в оригинале называется «Warrior» (1965, «Analog SF», Dec.) перевел на польский язык под названием «Żołnierz/Воин (Солдат)» РИШАРД ЯСИНЬСКИЙ/Ryszard Jasiński. На русский язык этот рассказ из знаменитого цикла «Дорсай» (или "Чайлд") перевела под названием «Воин» Т. Завьялова в 1991 году (ант. «Фата Моргана 1»). Почитать о писателе можно здесь Карточка рассказа тут

3. Рассказ американского писателя Роберта Шекли/Robert Sheckley, который в оригинале называется «Piligrimage to Earth» (1956, «Playboy», Sept.; 1957, «The Magazin of Fantasy and Science Fiction», June) перевела на польский язык под адекватным названием «Pielgrzymka na Ziemię/Паломничество на Землю» СОФЬЯ УХРЫНОВСКАЯ-ХАНАШ/Sofia Uhrynowska-Hanasz. Графика ТОМАША ТОМАШЕВСКОГО/Tomasz Tomaszewski и ПЕТРА ЛОПАТКИ/Piotr Łopatka. C Р. Шекли читателям нашего журнала уже приходилось встречаться на его страницах (см. № 4 (7) 1983). На русский язык этот рассказ перевел еще в далеком 1963 году под тем же названием «Паломничество на Землю» Д. Жуков («Литературная Россия», № 9). Почитать о писателе можно здесь Карточка рассказа тут

4. В номере публикуется еще один рассказ Роберта Шекли/Robert Sheckley, который в оригинале называется «Plague Circuit» (1971, авт. сб.«Can You Feel Anything When I Do This»). Его перевела на польский язык под адекватным названием «Wykaz ważniejszych epidemii/Реестр важнейших эпидемий»СОФЬЯ УХРЫНОВСКАЯ-ХАНАШ/Sofia Uhrynowska-Hanasz. На русский язык этот рассказ перевел в 1991 году под названием «Чумной район» В. Бук (сб. «Чумной район»). Карточка рассказа тут

5. Рассказ английской писательницы Танит Ли/Tanith Lee, который в оригинале называется «In the Balance/В равновесии» (1978, ант. «Swords Against Darkness III») перевел на польский язык под названием «Stan równowagi/Состояние равновесия» ДАРОСЛАВ ЕЖИ ТОРУНЬ/Darosław J. Toruń. Инициация, завершающая обучение чародея, может быть и такой… На русский язык этот рассказ не переводился. Почитать о писательнице можно здесь Карточка непереведенного рассказа тут

6. В журнале публикуется третья часть романа американского писателя Джеймса Хогана /James P. Hogan. Этот роман, который в оригинале называется «Voyage from Yesteryear/Полет из прошлого года» (1982), перевел на польский язык под названием «Najazd z przeszłości/Нашествие из прошлого» ЮЛИУШ ГАШТЕЦКИЙ/Juliusz Garztecki. Пользуясь случаем, выставляю рядом с обложкой немецкого перевода романа пару обложек других книжных публикаций писателя.

(Продолжение следует)

Апрельский номер третьего подписного года «Фантастыки» делает та же команда, которая делала предыдущий номер. Адрес – ул. Мокотовская, 3/5 (Mokotowska 3/5). Телефонных номеров как не было, так пока еще и нет. Объем журнала, бумага, типография – те же. Tираж – 140 тысяч экземпляров. В «Галерее» в этом номере представлен польский художник БОГУСЛАВ КОСТЯ/Bogusław Kostia (род. 1945). Его работы размещены на первой странице передней обложки, а также на страницах 7, 10, 47, 49. На задней обложке извещение о том, что журнал начинает печатать картонные, в цвете обложки для тех произведений НФ, которые публикуются в нем в виде вкладки. Художественное оформление журнала МАРЕКА ЗАЛЕЙСКОГО и АНДЖЕЯ БЖЕЗИЦКОГО.

Содержание номера следующее.

Czytelnicy i “Fantastyka”[/i][/u]

Lądowanie XXVI 3

Opowidania i nowele[/i][/u]

Gordon Dickson Żolnierz 4

Robert Sheckley Pielgrzymka na Ziemię 12

Robert Sheckley Wykaz ważniejszych epidemii 17

Tanith Lee Stan równowagi 19

Powieść[/i][/u]

James P. Hogan Najazd z przeszłości (3) 23

Z polskiej fantastyki[/i][/u]

Piotr Bondel Obszar 20

Patryk Halkiewicz Wysokie loty 22

Tomasz Matkowski Za parawanem 43

Hanna Hamer Karaluch 46

Dział krytyki[/i][/u]

Recenzje 50

Słownik polskich autorów fantastyki 52

Bibliografia utworów fantastycznych 53

Ryszard Handke Wokół tożsamości science fiction 54

Spotkanie z pisarzem[/i][/u]

Samotnik z Malinki (А. Trepka) 56

Nauka i SF[/u]

Dwie dusze 58

Science fiction za życia 60

Kosmiczne przyczyny 63

Poezja i fantastyka[/i][/u]

Andrzej Niewiadowski Bronisława Ostrowska 64

Bronisława Ostrowska Wiersze

Продолжение следует в колонке Wladdimir

В рубрике рецензий Кшиштоф Соколовский/Krzysztof Sokołowski анализирует роман английского писателя Джона Уиндема «Куколки» (John Wyndham “Poczwarki”. Przełożył i posłowiem opatrzył Juliusz Kudryński. “Wydawnictwo Literackie”, Kraków, 1984), Лешек Бугайский/Leszek Bugajski представляет читателям жутко депресcивный роман «Город автоматов (роботов)», написанный польским поэтом и прозаиком Яном Джежджоном (Jan Drzeżdżon “Miasto automatów ”. “Wydawnictwo Lódźskie”, Lódź, 1984), а Анджей Невядовский весьма порицает, обзывая его кошмариком (koszmarek) и парамакулатурой, переизданный (первопубликация была где-то в 1920 годах) «оккультный роман» Влодзимежа Белциковского «Тайна вечной жизни» (Włodzimierz Bełcikowski “Tajemnica wiecznego życia”. Instytut Wydawniczy Związków Zawodowych, Warszawa, 1984).

12. Замечательный «Словарь польских авторов фантастики» стараниями Анджея Невядовского пополняется персоналией Романа Яворского/Jaworski Roman (1883 – 1944) – романиста, новеллиста, публициста. Здесь же, в рубрике «Пожелтевшие страницы/Pożołkłe kartki», публикуется отрывок из его рассказа «Собирался пойти» («Miał iść» (w:) “Historie maniaków”, Kraków, 1910),

13. Польский знаток, библиограф и писатель фантастики Яцек Изворский/Jacek Izworski публикует следующую часть своей великолепной библиографии «Фантастические произведения, изданные в Польше после 1945 года/Utwory fantastyczne wydane w Polsce po 1945 r.» -- только книжные издания. В этой части библиографии описано окончание 1960 года. Отметим, что библиография насчитывает уже 377 позиций.

14. В рубрике «Среди фэнов/Wśród fanów» -- большая статья Славомира Пикулы/Sławomir Pikuła и Анджея Шатковского/Andrzej Szatkowski «Polski Fandom w latach 1981 – 1984. Próba oceny/Польский фэндом в 1981 – 1984 годах. Попытка оценки». В информативности статье не откажешь (хотя заметна некоторая тенденциозность), но все это интересно сейчас лишь для историка движения КЛФ (будем надеяться, что таковой когда-нибудь объявится).

15. В статье Мацея Иловецкого/Maciej Ilowecki «Najdziwniejszy pomysł stulecia/Cамая странная идея столетия» речь идет о гипотезе английского биолога Руперта Шилдрейка/Rupert Sheldrake, высказанной им в его книге «A New Science of Life/Новая наука о жизни» (1981). Согласно этой гипотезе, если что-то способно существовать в природе в разных формах (поведениях), то в этих формах (поведениях) отражается то, что в природе уже появлялось. Например, если какая-то лабораторная крыса в одной какой-то лаборатории научилась, наконец, проходить новый и очень сложный лабиринт, то другие крысы проходят его гораздо быстрее и легче. И ладно бы – только в этой же лаборатории, оказывается, и в других тоже. Шилдрейк объясняет это существованием в природе некоего морфогенетического поля, что, в общем-то, недоказуемо и казуистично, но явление действительно существует и его проявления заметны даже в неживой природе (если первая кристаллизация нового вещества протекает долго и с изрядными сложностями, последующие кристаллизации проходят гораздо легче). Совершенно еретическая гипотеза, но явление, повторяю, существует. Графика АНДЖЕЯ БИЦКОГО/Andrzej Bicki.

16. В статье «Każdy chce mieć swego Spilberga/Каждому хочется иметь своего Спилберга» (рубрика «Кино и фантастика») Дорота Малиновская/Dorota Malinowska рассказывает о фильме Вольфганга Петерсена «Бесконечная история», который триумфально шествует по экранам европейских кинотеатров.

17. На внутренней стороне задней обложки в рубрике «Поэзия и фантастика» Адам Холлянек/Adam Hollanek представляет новую книгу Вита Яворского «Поэзия философов» (Wit Jaworski “Poezja filozofów”. “Wydawnictwo Literackie”, Kraków -- Wrocław, 1984). Здесь же публикуются несколько фрагментов этой книги.