История частной жизни. Т. 1: От Римской империи до начала второго тысячелетия М.: Новое литературное обозрение, 2014

Что меня во французских учёных всегда удивляло – это умение организовывать крупные межавторские проекты, многие из которых оказываются просто эпохальным событием в историографии. Нет, в России такие тоже есть, ничего не скажешь, и многие из них весьма хороши, но чаще всего именно французские многотомники оказываются наиболее известными и любопытными. Например, «Fare L’Europa», подарившая нам множество фундаментальных работ.

Есть и более специфические проекты. Вот, например, интересный долгострой под названием «Histoire de la vie privee», создаваемый с 1985 по 1999 года, который изначально проталкивали Жорж Дюби (1919-1996) и Филипп Арьес (1914-1984), настоящие мастодонты школы «Анналов», авторы многочисленных и интереснейших исследований по истории европейской культуры. «История частной жизни», в противовес глобальным обобщений по стратам, классам, и уж тем паче – цивилизациям. Очень в духе их направления: показать, как жил простой человек, простой, обычный человек в обычной, самой рутинной своей жизни – то есть того, собственно, что составляет самый массив исторического времени. Слово «prive», вынесенное составителями в заглавие, в данном случае прямо-таки наталкивает на мысль о противопоставлении его «social», «общественному», и это действительно так. По словам самого Дюби, главная задача серии – показать человека вне общественных отношений, в кругу семьи, в крепких стенах собственного дома, где он мог быть самим собой, и устанавливать свои законы, пусть даже и имеющие изначальный импульс от общества. То, что может показаться нам нелепым, много значит для наследников европейских традиций, ведь вся их история – это попытка отделения индивида от общества, создания атомарной личности либо атомарных ячеек социума. Возможно, изучение частной жизни позволит историкам понять, какие формы принимало это «отчуждение» в более ранние времена, что за ним стояло, и какие психологические изменения наступали с ходом веков?

Первый том, подготовленный историками, вышел в 1985 г., через год после смерти Арьеса, которому так и не суждено было увидеть первых результатов своих трудов, как с грустью вспоминает Дюби. По задумке, первый том укладывался в эпоху до столь любимого французами «L’am mil», «тысячного года», включая в себя и раннее средневековье, и античность. Нелёгкую задачу курировать столь обширную эпоху возложили на плечи профессора Коллеж де Франс Поля Вейна, одного из самых маститых античников Франции, известнейшего специалиста по истории Римской империи. Историк привлёк к работе разношёрстную группу специалистов из самых разных университетов, включая, кстати, и Принстон с другого берега океана. Каждый из разделов, написанный рабочей группой, представляет из себя маленькие монографии, «вещи-в-себе», и о каждом из них стоит поговорить отдельно.

Поль Вейн, здравствующий и поныне, написавший первый раздел, личность во многом примечательная. Историк римского мира, с самого детства увлекавшийся археологией, не имел чёткой принадлежности к какой-либо группе историков. К школе «Анналов» изначально он относился весьма скептически, однако сблизился с ними в 1970-е гг., что позже вышло в полноценное сотрудничество с Дюби и Арьесом. Его глава посвящена традициям частной жизни в Римской империи: греков именитый историк предпочёл опустить, поскольку, по его мнению, римская цивилизация имеет свои корни именно в эллинистической цивилизации, и является её продолжением. Не будем обсуждать, насколько это концепция правдоподобна, у Вейна она просто есть… Скажу лишь, что, скорее всего, жизнь античного полиса всё же имеет свою самобытность, поскольку сама структура римского мира отличалась от обычного политического строя Греции. Но ладно.

Вторая детерминанта заключается в дистанцированности историка от Рима. Pax Romana – не Европа в современном понимании, считает Вейн, это особая, совершенно самобытная культура, не менее экзотичная, чем восточные общества. Он предлагает искать в ней инаковое, особенное, а не то, что соединяло бы её с современностью, создавая иллюзию родства.

Здесь Вейн высказывает свою концепцию «человека гражданского», человека, чья частная жизнь была подчинена от начала до конца вполне определённым общественным нормам. Вообще, автор так разошёлся, что его «глава» занимает практически три сотни страниц, то есть, по сути, является монографическим исследованием. И неудивительно: Вейн старается проследить весь путь человеческой жизни, от самого рождения до смерти. Казалось бы, он изучает историю семьи: но эта семья разрастается в Риме до невиданных широт, охватывая огромные пространства жизни. Связи с многочисленными семействами, общественными группами, многочисленные рабы и вольноотпущенники, клиентела – всё это впитывало, вписывало, даже «забивало» человека в структуру общества. Он в принципе не мог себя чувствовать свободно, поскольку все его действия, и даже сексуальная жизнь, получали свою оценку у окружающих. Очень емкий и прекрасно написанный раздел сообщит нам и о браке в римскую эпоху, и о более чем сложных социальных и юридических отношениях между людьми и стратами, которые они образовывали, о тех сложных «габитусах», которые активно навязывало римское общество всем своим субъектам.

Итак, первое: перед нами человек гражданский, общественный.

Для того, чтобы спаять две эпохи, античную и средневековую, был приглашён именитый англо-американский историк Питер Браун, спец по Поздней Империи, активно прорабатывающий антропологические методы. Это и придало второй главе особый окрас: историк должен был показать, каким образом произошло смешение двух радикально противоположных мировоззрений в частной жизни, как «человек гражданский» стал «человеком духовным». В эпоху со II по VI век изменилась сама структура римского общества, считает Браун, город-полис-урб/цивитас сменился Церковью, и частная жизнь человека, его «Я» оказалось в окружении совсем иной реальности, нежели раньше.

Водораздел проходит в ту эпоху, когда христианство становится обширной «мировой» религией на территории Империи, став не просто одним из многочисленных культов автохтонного населения, а особой, невиданной по своим масштабам и формам структурой. Христианство было новой структурой сознания, противопоставлявшей себя всем иным обществам – оно провозглашало новый строй, без разделения на ячейки, объединение всех людей в единую, большую семью. Строгость порядка, морали, отрицание сексуальности – всё это весьма серьезно отличало христианскую этику от этики «языческой», и образовывало иное организующее начало – Церковь. По мнению Брауна, этот структурный элемент возник на густом замесе тяжёлого быта Поздней империи, на фоне растущей бедности, и в городах появляется фигура епископа, человека, который занимает всё больше места в умах горожан. Их привлекает к новому институту невиданные ранее ощущения – ощущение собственной греховности и страх смерти, точнее – расплаты за неправедную жизнь в этом мире. Смерть становится основополагающим элементом в мировоззрении человека, души покойных занимают огромное место в общественной иерархии, и человек ощущает свою жизнь придатком к будущему Загробному Сущему. Однако, даже разделившись на «церковь» и «мир», люди стремились к большему уединению и отторжению от плотского: так родилось монашество.

Второе: превращение гражданского человека в духовного. Должен сказать, что Браун не акцентирует своё внимание на мирянах, его интересует именно новые структуры сознания, привнесённые христианством, что он и описывает.

Третий раздел, написанный Ивон Тебер, профессиональным археологом, стоит особняком. В отличие от всех прочих глав, это не общий очерк частной жизни, это скорее узкопрофильное исследование, интересное, в основном, своей методологией интерпретации. Тебер копает в Северной Африке, Тунисе в основном, частные виллы и городские дома. Согласно тексту Витрувия об архитектуре, дом человека был тесно связан с его социальным статусом, и был неким образом «освящён» общественной системой. Однако не всё так просто: жилищные комплексы служат своеобразной иллюстрацией проявления человеческого «Я» в истории, проливает свет на его повседневную жизнь.

В чём заключается метод Тебер? Dоmus – сложная структура, которая никогда не имела строгих правил организации. Мы знаем, что дом всегда имел помещения, которые несли «общественный» характер, скажем, приёмные, однако в нём можно вычленить и частные уголки, не переназначенные для чужого взгляда. Вычисление подобных мелочей всегда индивидуально, от раскопа к раскопу, и здесь основным источником служит планировка, так как всегда был уклон от принятого типажа. Второй источник – фрески и мозаики, различные декоративные финтифлюшки, много говорящие о порядках в семье и их вкусах. Это могли быть портреты предков, сюжеты из легенд, элементы украшений. Однако Тебер вскрывает в жилищной архитектуре то, что называет принципом «амбициозности»: руководящими приёмами, которые характерны для различных уровней римских социальных страт. Несмотря на то, что историк пытается вычислить определённый уровень индивидуальности социальных ячеек, конечный вывод делает о значительной зависимости построения домов от принятых общественных норм. Однако стоит заметить, что Тебер исследует дома знати, которые всегда были людьми публичными и плотно влитыми в общественные отношения.

Третье: человек в рамках своего дома. Частное частично сливается с общественным, до такой степени, что становится сложно выделить частное.

Четвертый раздел согреет душу любому медиевисту, так как рассматривает полтысячелетнюю эпоху между фактическим распадом Империи и 1000-м годом, так называемую эпоху Раннего Средневековья. Этот раздел написан Мишелем Рушем, известным специалистом по истории Галлии и Франкского государства. Что определяет контекст частной жизни этой эпохи, спрашивает нас историк? Исчезновение власти. Хиреют и сходят на нет гражданские порядки городов. Теперь вся Галлия – сплошное пространство частной жизни, и в то же самое время, именно на её основе строится и жизнь общественная. Жизнь пакуется в рамки малых групп, леса наступают на плодородные поля, дикая природа и не менее дикие люди обступают очаги цивилизации. Варварские правды, обычаи кровной мести говорят нам, с одной стороны, о важности сплочения микрогрупп, с другой – о жестокости противостояния с внешними коллективами. Смерть – незваная, но частая гостья у этих людей, причём даже самых знатных. Руш, также, как и Браун, описывает мир борьбы мировоззрений, борьбы за завоевание места в душах людей. Сила наступающих германских племён, была в их страшной жизни, которая делала каждого мужчину воином, каждую женщину – прежде всего матерью. В основе их воззрений, пишет историк, лежала религия страха. Местная галло-римская церковь дала им религию надежды, восприняв в ответ языческие представления, касающиеся брака и семьи, приняв и правила автономной личности, в противовес сугубой коллективности изначальной христианской общины.

Четвёртое – распад античного гражданского общества, торжество частной жизни и её переорганизация, переструктуризация, в данном случае, рассмотренная на примере Франкского государства.

Последний раздел посвящён совсем иному региону – Византии. Его автором является известная во всём мире византинистка Эвелин Патлажан, пионер в области применения методов школы «Анналов» на материале греческого Средневековья. Сложный регион, сложное время, глубоко специфичные и неравномерно распределённые источники, слаба археологическая изученность – с этим всем пришлось иметь дело учёному. Поэтому она сосредоточилась на времени, содержащем наиболее атрибутированный в науке материал, X-XI вв. Это продолжение Римского общества, которое мы прекрасно видели в разделе Поля Вейна – семейная жизнь, регламентированная социальным, доминировала и в это время… по крайней мере, в рамках высших слоёв. Но особенно важно для Патлажан показать жизнь монастырскую, в том числе – и частно-монастырскую, в пределах своего дома. Именно здесь, как кажется исследователю, наиболее ярко проявляется частное как таковое, хоть даже и не выходящее за рамки принятых общественных отношений.

Пятое: византийское общество ещё крепко, и по прежнему саморегулируется в своих рамках. Но частное пробивает свои ростки, пусть даже незаметно, и исподволь.

Итак: от общественного человека – к религиозному. В Западной Европе – от общественной жизни к частной и обратно, по новым законам. Парадокс? Боюсь, авторам как-то не получилось частную жизнь от общественной. Они связаны друг с другом тесными узами. В конечном счёте выходит, что описанные общества складывались индивидами и микроячейками, которые искали возможность сообщения и объединения друг с другом. История частной жизни оказалась неизменно структурной частью социального, его воплощением в малой группе. Группа историков, конечно, пытается вычленить «риватное» как таковое, но оно неизбежно в их исследованиях является тем или иным проявлением общественных норм. Индивидуальность, с их точки зрения, существовала на протяжении всех этих веков. Всё дело в её проявлении…

В общем, первый том, безусловно, удался. Историки подошли к делу весьма ответственно, и написали яркие, содержательные очерки, которые, что редкость для коллективных монографий, стараются поддерживать общую линию сюжетов. А если учесть, насколько лёгким языком она написана, то вполне подойдёт и для всех любителей истории, поскольку авторы, придерживаясь так называемого «французского» стиля, писали в более популярной манере. Для медиевиста здесь надеется немало интересного материала, особенно в плане интерпретации и освещения проблематики, а для античника или византиниста она ещё более ценна, так как в этих подразделах далеко не так распространены методы исторической антропологии.

Что у нас в Западной Европе? История Средневековья – складывание национальных государств, абсолютных монархий, переход от феодального самоуправления к централизованной государственной системе – процесс постепенный, неравномерный, с перепадами продолжавшийся и после XV в. А что творилось на Востоке, где государство, как принято считать, играло особенную роль в структуре общества, причём во все времена? Как правильно говорил Леонид Васильев, для того, чтобы охватить широкую панораму развития человеческих обществ, не получится обойти стороной историю Востока, на которую приходится львиная доля социальных мутаций, переживаемых нашим биологическим видом. Поэтому, конечно, интерес к государственности как форме социальной организации для нас вдвойне интересен, особенно если вспомнить, в какой стране мы живём. Хорошей площадкой для рассмотрения этих процессов могло бы стать Новое время, когда Ближний Восток под сенью некогда могучей Османской империи переживал свой огромный кризис…

Обращение к книге «Концепции власти на Ближнем Востоке: Средневековье и Новое время» (1985) оправдано именно таким интересом – мы ищем ответы. Хотя сомнения возникали с самого начала: дело в том, что автор, Ирма Львовна Фадеева (1938-2013), специализировалась именно на истории Турции XIX в., второй половины. Нет, она достаточно именитый исследователь, написала известную биографию реформатора Мидхат-паши, разрабатывала тему внешней политики Порты в отношении Европы, много писала о панисламизме и османизме. Дело в том, что Фадеева в своей книге замахнулась ещё и на средневековье: она рассматривает эволюцию османской государственности, уходя далеко в прошлое — с эпохи Халифата (VII в.), через возникновение Османского бейлика (XIV в.) и к младотуркам (начало XX в.). А когда историк-новист берётся за медиевистику, всегда возникают определённые недочёты, не могут не возникнуть. Какие «подводные камни» характерны для её работы?

…Когда Ирма Фадеева училась, в 1950-60-х, как раз широкую известность приобретали неопубликованные ранее черновики Маркса, в особенности так называемый «Формы, предшествующие капиталистическому производству», открывшие общественности феномен трёх форм способов производства, в том числе – Asiatischeproductionsweise. Востоковеды, одни с радостью, другие со скепсисом, подхватили готовую теоретическую базу под свои изыскания, и начали новый виток изысканий. По всей видимости, Фадеева старательно впитывала в себя существующий историографический дискурс, поскольку пронесла его сквозь десятилетия. В чём же суть основной концепции книги? В противопоставлении рекомого Asiatischeproductionsweise другому способу производства – античному. Причём, когда она вырисовывает теоретическую базу, даже ссылки даёт на работы 1950-х гг., по истории античной Греции и средневековой Европы (с вкраплениями Штаерман). Для неё Европа и в античном, и в более позднем, «германском» варианте оказывается прогрессивной формой организации общественных отношений, ведущей к капитализму, тогда как «азиатщина» суть нечто патриархальное, общинное, закостенелое, иерархичное. Чувствуете? Говоря о «власти», И. Л. Фадеева заранее предупреждает нас: речь пойдёт о практически первобытных порядках (как ни странно), особенно на фоне прогрессивного развития общества в Европе и выделения «человека-личности». Это весьма странно звучит, особенно если учесть количество работ по структуре азиатских обществ, ко времени написания книги уже достаточно мощно развивших тему их сложной многоукладности… по всей видимости, это профессиональная деформация турколога, изучающего Турцию в последние десятилетия упадка.

Это накладывает определённый отпечаток на концепцию власти средневекового Халифата, как Аббасидского, так и Омеййадского, как диктата патриархального абсолютизма. Это могло бы нивелироваться тем, что всё-таки Фадеева рассматривает именно «концепцию» власти, а не сложные исторические реалии Ближнего Востока, состоящей из диких переплетений социальных, политических и религиозных процессов. Но нет, автор упорно противопоставляет именно динамику развития восточных обществ и Европы в целом. Насколько такой подход актуален, можно спорить, однако вывод автора однозначен: Европа в Средние века более прогрессивна, поскольку социально динамичные слои образуют цивилизационные противоречия в рамках христианского общества, тогда как ближневосточное развивается в рамках исламских доктрин. Более чем спорное утверждение, особенно если вспомнить факторы динамичного экономического и культурного развития, соответствующего развитию региона: это касается и сложных взаимоотношений между светской и духовной властью, взаимоотношений различных самоорганизующихся анклавов, своеобразные системы икта, показывающие неоднозначность взаимоотношений государственной власти и различных элит. Просто процессы и там и там были разными, общество развивалось каждое в своих условиях, и с этим ничего нельзя поделать. Нужны дальнейшие исследования социального и в Европе, и на исламском Востоке, говорить же об изначальной отсталости, мне кажется, преждевременно.

Именно наследником восточной «деспотии» и становится Османская династия, в XIV в. смело заявившая о себе. Автор не так много повествует о том, как складывалась на ранних этапах система власти, каким образом выстроилась чудовищно-громоздкая иерархия Блистательной Порты, так долго восхищавшая идеологов «сильной руки» в Европе (включая Московию). Автор предпочитает говорить о XVII-XVIII вв., когда империя начала пикировать в тяжёлый системный кризис (как говорил один знакомый турколог, не назову фамилии, «эпоха шести Ельциных»), времён иерархизации и всеобщего подчинения государственной власти всех социальных слоёв, нивелирование права, упадка и торможения развития культуры. Опять же, сравнение идёт с Европой Нового времени, с её эволюционирующими институтами, Просвещением и, чуть позже, промышленной революцией.

В любом случае, всё вышесказанное являлось только прелюдией для основной темы исследований Фадеевой, то есть переосмыслению концепции власти, которая была характерна для трудов турецких интеллигентов начала XX в., таких, как Зия Гёк Алп. В XIX в. уже со всей очевидностью был виден разрыв между традициями правящего дома Османов (представители которого даже не получали толком образования) и культуры населения империи (раньше он разве не был очевиден?), и новыми процессами вестернизации, которые активно пытались влить свежую кровь в «больного человека Европы». Стремление к обновлению, как солидаризируется с остальными туркологами Фадеева, проявился в реформах Танзимата, а их откат знаменовался жестокой эпохой Зулюма. Чудовищная инерция правящих структур заставляла зародившуюся интеллигенцию создавать новые теории обустройства Турции – например, османизм, или панисламизм. Скажем, тот же самый Зияя Гёк Алп, потрясающе, по европейски образованный человек, призвал искать корни обновления в традиционном исламе, который несёт в себе не меньший потенциал к капитализации и демократизации общества, чем европейское христианство.

А власть? Увы, те корни, которые, по мнению Фадеевой, тянутся из тёмных глубин Средневековья, служат существенным тормозящим фактором в прогрессивной общественной эволюции Турции. Та османская династия, принципы правления которой основывались на представлениях кочевых общественных отношений (! Да-да, именно так), представляла из себя отжившее прошлое, против которого неизбежно выступят обновленческие силы. Спорить с этим, конечно, трудно, особенно если вспомнить колоритную фигуру Абдул-Хамида II.

Итог: интересная, но более чем спорная и однобокая попытка встроить кризис Османской империи XIX в. в контекст истории исламской цивилизации. Автор усматривает этот кризис власти и управления с самого зарождения ислама, что накладывает существенный отпечаток на всю фабулу работы, причём многих концептуальных изысканий она не учитывает, предпочитая ориентироваться на авторитет Маркса, Энгельса и Моргана. Но, повторю, глава о поздней Турции читается очень интересно, и в ней много полезной, системно поданной информации.

…Итак, Египет в конце IV тысячелетия наконец-то собрался в кучу, и над светлыми водами Нила наконец-то засиял благостный свет цивилизации…

Ой ли? Не так всё просто. Далеко не сразу взлетели к небу монументальные постройки, не сразу появились доблестные воители на колесницах, и древнеегипетские иероглифы тоже не сразу превратились в ту многоцветную палитру, которую мы можем видеть на стенах, сложенных в более поздние времена. История Древнего Египта – весьма тонкая область, специфика источников и сложность их интерпретации очень и очень велика, и выводы учёных частенько разнятся друг с другом.

К нашему глубокому несчастью, е египтологией в России вообще всё обстоит сложно. О школах можете даже не вспоминать – как мне объясняли члены египтологической «тусовки», есть «группы по интересам», которые собираются вокруг одного какого-то исследователя, причём между группами существует весьма напряжённые отношения, которые, как мы понимаем, нескоро заставит их объединится для какого-либо общего дела. Да и количество людей, по словам некого известного филолога-культуролога, по нелепости занесённого в Саратов, знающих достаточно хорошо древнеегипетскую иероглифику, оставляет желать лучшего – всего несколько человек…

Поэтому отношение к Алексею Кролу, сотруднику Центра Египетских Исследований РАН, весьма неоднозначное – это видно даже через нашего друга Гугла. Его частенько критикуют за слабую концептуальность работ, за плохое знание археологии, за путаницу в историографической части… Но слушать других – себе дороже, нужно разбираться самому. И вот я, мелкопоместный медиевист из города Саратова, решил в очередной раз залезть в проблемы политогенеза древнейших государств, и пытаюсь разобраться с Кролом сам…

Насколько я понимаю, Крол и не собирался брать так широко. Он писал свою диссертацию о ритуальном «празднике хвоста» — хеб-сед (http://www.dissercat.com/content/voenno-p...), и собирался рассказать в своей книге о его корнях. Сюжеты хеб-седа частенько встречаются на палетках древнейших династий Египта, и всего делов – проследить, когда эти изображения появляются, и как их можно интерпретировать. Однако одно цепляется за другое – попутно нужно многое объяснять. Откуда вообще взялись династии, что из себя представлял Египет в первые века своего существования, каким образом энеолитические, практически неолитические племена выросли до одной из самых культурных цивилизаций своего времени? Так рос материал, и в результате книга стала называться не «Хеб-сед», а «Египет первых фараонов», где излагается много весьма любопытной информации.

Первое: предпосылки складывания государства. Здесь сталкиваются между собой целые ворохи теорий. К кому принадлежат правители «додинастийной», и позже – «раннединастийной» эпохи? К автохтонам, или пришлым мигрантам? Антропология однозначно подтверждает факты миграций в долину Нила на протяжении IV тысячелетия, но были ли они основателями государства, полито- и культурогенетами этого периода? Нам известно, что на территории культуры Нагада в середине IV тысячелетия поселения разрастаются, усложняется их культурный слой, увеличиваются находки ремесленных изделий, более сложными становятся росписи на стенах, палетках, печатях. Инвентарь гробниц становится богатым и сложным. Проблема в том, кто же в них похоронен, автохтоны или пришельцы? Нет однозначного ответа, и Крол не склоняется ни к одной из версий, просто осторожно намекнув, что предпочёл бы пройтись в середине. Но все основные концепции, даже весьма экзотические (вроде правящей элиты из Индии) он перечислил.

Второе: объединение. Тоже спорно. Опять две основные версии: либо египетские «номы» мирно собирались потихоньку в кучу, либо носители культуры верхнеегипетской Нагады пришли в Дельту и завоевали её. Представить, что подобный процесс может быть мирным, сложно. С этим соглашается и наш автор: с его точки зрения, объединение было именно военным… тем паче, что это отвечает его концепции хеб-седа.

Третье: собственно, первые фараоны. Тут традиция богатая, и начинается она от Геродота и Манефона. Впрочем, на памятниках той эпохи предстаёт немного иная картина – так, легендарный Менес испаряется, вместо него появляются аж два человека: Хор Нармер и Хор Аха, количество правителей увеличивается, их деяния становятся более подробно известными… Как я уже говорил, здесь очень тонкая грань, в силу ненадёжности материала. Погребальные палетки, ярлыки, стелы, настенные рисунки-иероглифика – вот всё, что рассказывает нам об этих давно умерших людях. Где здесь правда, а где – просто рассказ о том, что должно было быть? Расшифровать события пятитысячелетней давности очень сложно, хотя стоит порадоваться уже тому, что мы хотя бы знаем имена этих фараонов. Крол честно пытается восстановить основные события правления каждого из них, но скудной информации палеток, печатей и ярлыков с трудом хватает по страничке на каждого… Спасибо и на том.

Наконец, сам хеб-сед. Согласно поздней традиции, на 30 году првления фараон в специальном храме садится на трон, где его повторно коронуют, коронами Верхнего и Нижнего Египта, после чего он посещает храмы богов, приносит жертву, и совершает ритуальный бег, символически обегая свои владения, и стреляет из лука.

Здесь Крол бросает вызов уже изрядно покрытому плесенью этнографу Джеймсу Фрэзеру, который своей «витальной теорией» интерпретировал хеб-сед как пережиток прошлого, когда этот ритуал позволял определить, в силах ли вождь-царь управлять своим племенем, или он уже стар и немощен? В общем, хеб-сед – ритуальное убийство недостойного царя, лишённого покровительства Нечер. Однако, как утверждает наш автор, у этой концепции нет доказательств, кроме этнографических параллелей, а источники самого Египта говорят об ином.

По мнению Крола (он его приводит, опираясь на Бориса Пиотровского и буквально трёх западных египтологов), хеб-сед – праздник власти, символ владычества над землями Кемта. Ранние варианты хеб-седа, изображённые на палетках и прочих памятниках, включают изображения фараона, поражающего своих противников, что означает его победу над ними.

Конечно, египтологу виднее, но, мне кажется, с интерпретациями нужно быть осторожнее. Благо, книга содержит иллюстрации, и виден материал, на основе которого делаются выводы… Повторюсь, он весьма тонкий и ненадёжный.

Итак? Плюсы: обширная историография, в особенности – зарубежная, подробный экскурс в концепции египтологии прошло и современности. Сравнительно лёгкий язык изложения. Масса интересной информации об археологии, антропологии и источниковедении Древнего Египта.

Минусы: во первых, излишняя «очерковость» книги. Это её основная слабость – она распадается на ряд эссе, каждое из которых интересно и самобытно, но они не объединяются в одну, цельную картину, чего, в общем-то, и ждёшь. В особенности это касается приложений – неужели нельзя было этот материал подать в рамках монографии, от этого она стала бы только последовательнее и полнее? Неясно. Во вторых: излишне короткие археологические и источниковедческие описания. Каждый из памятников весьма сложен, и его нужно бы поместить в более обширный контекст, однако этого практически не происходит. Автор старается уделить внимание памятникам, но получается это отнюдь не всегда. В третьих – достаточно размытая позиция автора по ряду принципиальных вопросов – твёрдо он говорит только о хеб-седе, большая часть остального рассыпается в историографических экскурсах, хотя и не во всех случаях.

В итоге: интереснейший экскурс в историю изучения антропологии, политогенеза, археологии, источниковедения Древнего Египта. Конечно, есть вопросы к интерпретации, но я не имею право говорить о них много – просто принимаю то, что есть. Если есть желающие оспорить – Бога ради.

«Воистину: людей стало мало, [а] повергающие брата своего наземь повсюду. Убегает знающий об этом [без устали]. Воистину: сын мужа сделался человеком, которого не знают. Сын жены его стал сыном его служанки. Воистину: чужеземной землей стала страна. Номы [разгромлены]. Варвары извне пришли в Египет. Воистину: достигнуто... Нет [больше] нигде людей»

(Речение Ипувера)

Всё таки тяжёлое это время – эпоха перемен. Даже в рамках одной цивилизации, когда одни структуры разрушаются, когда им на смену приходят другие – это даже касается парадигм сознания. Какие-то конструкты могут долго выживать – давайте вспомним, как долго население варварских королевств и последующих держав верили, что они живут в составе Римской империи. А какие-то – могут и рушится… Тогда их очень трудно восстановить.

…А в Саккаре от такой эпохи перемен осталась одна пирамида. Безымянная. Нет уверенности у исследователей что эта небольшая постройка принадлежит именно Мерикаре, сыну Хети, которому она обычно приписывается, однако иных подобных построек этой эпохи не сохранилось. Этой эпохи?

Неудивительно, что древняя пора Египта представлялась Золотым веком. Фараоны возводили себе циклопические поминальные храмы, берега Нила кишели народом, урожаи были богаты и обильны. Можно только гадать, насколько удобным и компактным был для египтянина этот мир, где настоящей землёй был только Кемт, а всё остальное было Пустыней. Где тебя оберегали боги, а божественный фараон всегда мог с ними договорится, ведь он – и сам из их числа, он общается с ними, он ими даже повелевает, как равный.

Третье тысячелетие до нашей эры идёт к концу. Настала смута. Неурожаи, вторжения «мерзких азиатов», поражения владык Кемта, которые в принципе были непобедимы. Каково было осознать, что твой владыка – обычный человек? Что он может быть неугоден богам? Что же это выходит – фараоном может быть любой, кому они покровительствуют? То, что ранее не требовало обсуждения, отныне стало предметом дискуссии – легитимность власти фараона. Пошли смуты, номы восстали. Каждый желал быть владыкой, сыном Ра. И только Гераклеополиты, X династия (XXI-XX вв.), практически смогли объединить разорённую страну. Но с каким трудом они восстанавливали потерянную столетия назад легитимную божественность фараоновой власти… Не вышло – фиванский «номарх» Небхапетра Ментухотеп сделал всё, чтобы его предшественников забыли в веках. Историю пишут победители, но сама история проигравших похоронить не даст.

Аркадий Демидчик обратился к изучению крайне любопытного источника – «Поучению Мерикаре Хети», в которой отец-фараон из династии Гераклеополитов излагает основы искусства правления своему сыну. Источник не новый, в египтологии известный, однако Демидчик решил подойти к нему с другой стороны – он поместил его в широкий контекст духовной и политической культуры своего времени, дал истолкование наиболее сложным местам перевода, и попытался увидеть за хитросплетением иероглифов живых людей.

Его книга имеет вполне конкретную цель – в ней автор изучает, как сложилась система гераклеополитской монархии, точнее – её доктрины, её культурной категории. Конечно, сравнивать можно только с древним царством, поэтому Демидчик рассматривает монархию в двух плоскостях – в современном Мерикаре обществе и эпохи несколькими столетиями ранее.

Давайте для начала расставим акценты. Как пишет Демидчик, Земля для египтянина – то, что создано для нужд богов. Ра, Солнце, установило здесь ему необходимый порядок, и люди, желая этот порядок поддерживать, обязаны были совершать определённые ритуалы, общаться с богами. Вернее сказать, вся жизнь и была большим бесконечным ритуалом-взаимодействием с Нечер, главным исполнителем, проводником которого являлся богочеловек – фараон. Безусловно, он был носителем совершенно особых качеств, которые и позволяли ему властвовать над долиной Нила – качеств сакральных, божественных. Именно такая связь, подчёркивает автор, делает Кемт единственным государством на земле, весь же остальной мир – это просто его окраины, которые, по какому-то недоразумению, не подчиняются глобальной жизни-ритуалу.

Отец Мерикара понимает, что далеко не всегда фараон равен богам, и, как показывает опыт смут и природных катастроф, далеко не всегда способен ими управлять. С идеей «сыновей Ра» тоже не особенно клеилось то, что ряд предыдущих династий прервали своё существование, порой весьма неприятным способом. Следовательно, фараон скорее служит богам, а не повелевает ими, и не является равным им. Отныне главное – это соблюдение «маат», вежества по отношению к богам, сохранению баланса с ними. Угождения им.

Для этого фараон был обязан соответствовать своему посту – с точки зрения морали. Если ранее его поведение не осуждалось – не будешь же ты осуждать наводнение или грозу? – то теперь правитель ограничивал сам себя в своей абсолютной власти с точки зрения морали, с точки зрения права. Демидчик даже осторожно утверждает, что отныне отношения между фараоном и бюрократией предполагали обоюдные обязательства.

Изменилось отношение и к иным народам. Фараоны обнаружили, что способны проигрывать битвы чужеземцам, и это существенно подкорректировало само «внешнеполитическое» мышление египтян – отец Мерикара пишет, что азиатов невозможно победить до конца, можно только защищаться о них, обдумывая каждый свой шаг – ибо далеко не всегда «Сын Солнца» способен одержать победу.

Демидчик написал книгу на весьма интересную тему – о перевороте в коллективном сознании египтян, изменении восприятия абсолютно божественной царской власти и её носителя. Помимо указанных тем, в книге много интересных фактов о культуре египтян , скажем о ритуальном убийстве своего противника через глиняные черепки с его именем, о «кладбищенском обычае» врать с три короба о своих достоинствах и достижениях, о чаяниях и стремлениях простого египетского чиновника.

Пожалуй, серьезные вопросы к книге возникают по части сравнения доктринальных систем. Автор пытается провести параллели с Египтом в Японии и Китае, что выглядит достаточно поверхностно и неубедительно. Кроме того, мне кажется, что стоило более подробно осветить доктрины Древнего царства, а также Среднего – об этом в книге есть, но, думается, недостаточно подробно.

По жанру эту книгу можно отнести, отчасти, к «новой политической истории» — изучению культурного содержания политических ритуалов и доктрин. Автор сильно рискует, берясь толковать столь мало изученный и слабо подкреплённый источниками период, однако ему, отчасти, удаётся проникнуть в тайны египетской культуры. Большой плюс – изучение конкретного источника на родном языке, и расшифровка его субъективной терминологии, изучение контекста его возникновения, а также использование в нужных местах археологии.

Однако книгу не стоит читать тем, кто впервые обратился к истории Древнего Египта, или знает его только в рамках передач г-на Склярова. Для начала нужно прочитать более общие очерки, касающиеся истории Египта, его культуры и социально-экономических отношений. Тогда это будет иметь смысл.

Поучение пятого гераклеопольского государя царевичу Хети, будущему царю Мерикара — http://ru-egypt.com/sources/pouchenie_ger...

Уже много-много лет в нашей стране существует существенная проблема, касающаяся экономической грамотности и населения, и самих экономистов. И рядовые граждане, и кандидат наук в этой области могут путать доход с прибылью, называть Николая Старикова и Анатолия Вассермана экспертами по финансовой системе, и бесконечно зарубаться по теории стоимости Маркса, которого никто из них не читал и никогда не прочитает. Экономика, как и история, кстати, представляется многим простой и понятной, как орех, областью, в которой не нужно специальных знаний, а хватает «здравого смысла». Следовательно, особый вопрос – понимание того, каким образом развивается экономика, что лежит под принципами её методологии, на какие вопросы она способна ответить?

Ну ладно, давайте сразу отметим наиболее важную вещь: экономика – это наука не естественная. Это наука гуманитарная. Ведь вся экономика представляет собой такую же иллюзию, как «государство», «право», «мораль». Она не покидает пределов наших голов, экономика – наука о производстве и распределении продуктов, и взаимоотношениях, возникающих на их основе. То бишь, во многом, экономика – это наука о восприятии материального мира. Следовательно, мы исходим из того, что эта наука не является целиком объективным анализом материального мира, а, скорее, частью антропологии, по крайней мере, в своей теоретической основе. Она эволюционирует и развивается, поддаются анализу многие современные экономические процессы, однако до совершенства этим методам ещё далеко. Таким образом, резюмируем: экономика в состоянии анализировать процессы в конкретном месте и в конкретное время, в сцепке с иными направлениями общественных наук.

К чему всё это? К тому, что в основе экономического анализа лежат определённые мировоззренческие установки, которые характерны для аналитика, с помощью которых он и размечает опорные точки в системе координат предметного поля. Экономист – сын своего общества, и то, что он описывает – прежде всего законы экономики его общества, конкретного времени и конкретного места, которые он и пытается осмыслить. И развитие экономической мысли – не просто поступательное совершенствование знаний о «законах экономического развития» или «невидимой руке рынка». Это история личностей, которые пытались понять законы, по которым живёт его общество…

Лайонел Роббинс (1898-1984), профессор Лондонской школы экономики, этот принцип хорошо понимал, поэтому одной из основных тем его исследований была история экономической мысли, идей, которые стояли за её развитием. У него несколько работ по этому поводу, достаточно крупных, однако на русский язык его переводят не активно. Пожалуй, всем, чем мы можем похвастаться – это курсом лекций Роббинса, записанных на плёнку на рубеже 1970-80-х гг., а позже изданных в виде книги. Итак, насколько эта книга полезна для нас, тех, кто желает понять вехи развития экономической мысли?

В качестве стержня Роббинс выбирает теорию ценности продукта и его распределения. Эти характеристики намного шире, чем кажутся на первый взгляд – сюда входит, например, марксистское понятие прибавочной стоимости и эксплуатации труда. Роббинс разделяет экономическую мысль на три огромные общие группы – «Истоки», «Классика» и «Современность». «Истоки» — это отрывочная экономическая мысль докапиталистического периода, начиная от греческих философов и кончая меркантилисткими памфлетами и философскими измышлениями Джона Локка. «Классика» — начиная от физиократов и Адама Смита, автор потихоньку переходит к титаническим фигурам Мальтуса, Риккардо и Милля, зацепив также своим вниманием другие, кК считает автор, менее масштабные в плане экономической мысли фигуры, например, Карла Маркса. «Современность» для Роббинса – конечно, сложные и противоречивые Маршалл, Фишер и Парето, однако прежде всего – представители «австрийской» и «лозаннской» школ, то бишь – Карл Менгер, Ойген фон Бём-Баверк и Леон Вальрас. «Маржиналисткие школы» действительно оказали огромное влияние на развитие экономической мысли, и их наработки в теории экономических процессов дали много ценного в развитии науки.

Главная особенность лекций Роббинса в его антропологическом подходе. История мысли – это история личностей, живущих в конкретном окружении, конкретном обществе. Именно поэтому Роббинса интересуют не только труды почтенных научных мужей, но и их биография, семейная жизнь, круг общения, учителя и ученики – всё это оказывало существенное влияние на их теории. Вторая особенность – попытка отследить, каким образом экономисты реагировали на вызов «смен парадигм», как отживали своё старые теории, как возникали ростки новых, в общем, развитие интеллектуального процесса.

Недостатки? Безусловно. Во первых, это лекции всё-таки студентам экономического профиля. Поэтому многие терминологические конструкции, которыми пользуется Роббинс, могут оказаться крепким орешком для неподготовленного читателя. Здесь профессионал разговаривает с профессионалами, пусть и начинающими, что создаёт определенные сложности в восприятии.

Второе – сам метод подачи материала. Лекции есть лекции – несмотря на лёгкость изложения и прекрасное чувство юмора лектора, они довольно сумбурны. Увлечённый Роббинс может унестись в весьма далёкие дебри, откуда выковыривается весьма непросто. Я уже не говорю о том, что материал лекций – интеллектуальная история экономики, о которой наш читатель, даже образованный, знает крайне мало, и большая часть имён ему, скорее всего, ничего не скажут, и с ними придётся разбираться самостоятельно.

Итак, кому читать? Подготовленному читателю, уже сведующему в началах экономической теории и методологии, желающему уяснить историю экономической мысли, и понять, откуда растут ноги у «Das Kapital» и современной «экономикс». Кому не надо? Ярым ненавистникам либертианских теорий. Нет, я понимаю, что они их книжек не читают, да и о предмете критики имеют очень отдалённое представление, но на всякий случай упомяну этот фактор.

…Хотя для начала лучше, конечно же, читать Шумпетера.