В общем-то, этот небольшой отзыв является не просто рассказом о хорошей книге и тех впечатлениях, которые она вызывает, скорее это краткие зарисовки по поводу размышлений о том, что такое Европа и как она начиналась, что является главными составными частями её сути? Книга Роберта Бартлетта хорошо вошла в резонанс с нашими мыслями по этом поводу, и вместе с автором книги мы попробуем поразмышлять над этим.

Название книги может смутить, поскольку «The making of Europe» означает «становление», и «возникновение», что, в общем-то, часто мелькает в рецензиях на неё. Однако, строго говоря, книга не об этом, поскольку к XI веку основные черты классического Средневековья можно считать сложившимися. Верно это в основном для территорий бывшего Франкского государства (то бишь Франции, западной части нынешней Германии и северной Италии), а также Англии и части маленьких государств севера Пиренейского полуострова. В X веке, во время заката так называемой «третьей волны варварских нашествий», франская социо-культурная общность начала наступление по всем фронтам, превращая опасный фронтир в покорённые земли, подлежащие освоению.

Контраст между разными Европами, X и XV веков, действительно разителен. Первая – разбросанные по широким просторам анклавы, живущие, фактически по своим законам, со спорадическим связями друг с другом, редкими городами, монастырями с еле живой латинской учёностью, небольшим числом купцов, для которых путешествие от Парижа к Лиону было одним сплошным приключением. В XV веке это уже совсем другой регион – покрытый пашнями и сетью новых дорог, с частыми городами и деревнями, и с многажды увеличившимся населением. И – ушедшим далеко от первоначальных границ фронтиром. Европа выросла, окрепла, и осознала самоё себя. Разговор – о решающем промежутке длительностью несколько столетий.

В общем и целом, книга посвящена вполне конкретному явлению – внешней колонизации средневекового европейского общества, и Бартлетт для своего анализа выбрал четыре напряжённых региона: Балтика (немецкая колонизация), Уэльс и Ирландия (английская экспансия), Пиренейский полуостров (Реконкиста) и Восточное Средиземноморье (прежде всего, юг Балкан и латинская Романия, меньше – королевства крестоносцев в Сирии). Главный плюс исследования в том, что Бартлетт подошёл к своей теме не хронологически или географически, а системно и проблемно. Франки (вслед за мусульманскими и византийскими хроникёрами, будем звать их так) воспроизводили на занятых территориях свой социальный строй, пытались сделать их подобием своей родины. Конечно, это звучит слишком общо и смело, однако мы имеем право говорить об определённых сквозных явлениях.

Сеть церковных диоцезов. Священнослужители одними из первых приходили на новые территории, основывали монастыри и приходы, проводили масштабную проповедническую деятельность, захватывая души былых язычников и схизматиков. Приходя на новые территории, они видели, насколько отличны местные воззрения на мир, и отвергали их как чуждые себе. Стремление к унификации, приспособление «иных» к ecclesia, к христианскому обществу – такой видели свою цель представители латинской церкви не только в землях балтийских язычников, и в мусульманском Андалусе, но даже в особо-христианской Ирландии и православной Византии. К этом же ряду явлений принадлежат и крестовые походы, способствовавший консолидации латинского («католического») мира вокруг общей цели. Это вызвало другое явление — военно-духовные ордена, возникавшие на Востоке, в Испании и в Балтике, где не утихало противостояние с Литвой, где особую роль играл агрессивный и могущественный Тевтонский орден. Таков был уровень экспансии Веры. Oratores.

Сложная система взаимоотношений военно-аристократической верхушки франкского общества. Феодальная аристократия, предпочитающая с мечом приходит на новые земли, тянула за собой целый шлейф связей со своей родины. «Франкские» островки-социумы посреди слабо покорённых земель часто представляли из себя плацдармы для дальнейшей экспансии. В особенности это касается Балтики, в меньшей степени, Ирландии, где связи с родиной были прочнее, хотя бы в силу относительной незначительности расстояния. С Восточным Средиземноморьем дела, конечно, обстояли хуже. Бывало, что анклавы, пополняясь из «метрополии», образовывали стойкие структуры, а, бывало, сливались с местным населением и перенимали их обычаи и порядки. В любом случае, частью колонизации было привнесение своего элемента в социальные отношения присоединённых территорий, которое выражалось в встраивании вассальной аристократической системы в структуру социальных отношений. Привносили они и нечто новое в культуру – свой собственный образ, образ франка-завоевателя, отважного и нечистоплотного воителя. Безумная храбрость сочеталась с жестокостью, высокая миссия расширения ecclesia – c невежеством, а порой – с богохульством. Таков уровень экспансии Власти. Bellatores.

Но вслед за oratores и bellatores шли и другие люди. Непросто находится на покорённой территории эдаким маленьким островком, собирающим дань с местного населения, которое в своей лояльности весьма ненадёжно. Население «франкской общности» росло, росли масштабы «внутренней колонизации» их территорий, переселения подчас происходили довольно масштабно. Знать и церковь приглашали (часто – добровольно-принудительно) на эти земли крестьян, на условиях frigold – свободного землепользования на определённый срок без уплаты ренты. Фламандские крестьяне бодро распахивали земли Уэльса, жители левого берега Рейна вырубали карпатские леса, а обитатели южных отрогов Пиренеев перегоняли свои стада на плоскогорья Сьерра-Морен. Многие шли за свободой, свободой новых прав, свободой распоряжения собой, и хотя бы временным отсутствием феодального грозного меча над головой. Переплетение новых отношений вызывало к жизни новые социальные структуры – в новые деревни приходили свободные семьи, а распахивать новь лучше сообща – так возникали общины. На своём уровне самоорганизации они производили переделы и распределения земель, совершенствовали в новых условиях свои орудия. Рядом росли города – недаром в течении каких-то нескольких поколений в дикой некогда Померании возникла Ганза, и возникло Мекленбургское право, право городского самоуправления. В Испании возникали свободные фуэрос, английские города росли и в Ирландии. Символом новой эпохи стала городская хартия, которая представляла собой договор очень разных сословных и локальных групп между собой, и она знаменует начало городского самоуправления. Немецкие купцы, опираясь на города, ставили свою торговые точки по всей Балтике. Итальянские купцы из Генуи и Венеции шли вслед за покорителями Восточного Средиземноморья, занимая острова Эгейского моря и строя фактории в Причерноморье, выходя постепенно на волну мирового рынка. Таков уровень экспансии Труда. Laborares.

Духовенство. Аристократия. Крестьяне и горожане. Все они приходили на территории, уже занятые кем-то. Славянами и балтами, валлийцами и ирландцами, испанскими и сирийскими мусульманами. Конечно, было много насилия – это неизбежно при расширении границ. Но даже в случае, когда местное население было практически бесправным (особенно это касается Ирландии, остальных регионов всё же в меньшей степени), Идентичность была понятием культурным, и одну из главных ролей играл язык. Вытеснение арабского языка из Испании, Ирландского – с Иберии, увеличение доли германоязычного населения в Центральной Европе – всё это создавало условия для увеличения культурной унификации регионов. Это были медленные процессы, связанные, в числе прочего, с делопроизводством, языком документов, со сферой юстиции. Чаще всего, конечно, местные придерживались своего собственного законодательства. Так, испанские мудехары судились по своей «Книге Суры и Шары мавров», а славян и немцев в Пруссии и Силезии долгое время судили по разным законам. Исключение составляет, опять же, Ирландия, где английское право с преимущественной ролью английской gens насаждалось с завидной настойчивостью.

Таковы основные черты средневековой колонизации на периферии.

Так о чём бы нам хотелось сказать в первую очередь? Роберт Бартлетт весьма парадоксально закольцевал основную идею своей книги, и описал через колонизацию основные черты феодальной цивилизации Средневековья, и динамику их развития. Мы видели, как франки пытались воспроизвести на чужой территории свой собственный строй, осознавая в оппозиции к местному населению самих себя, свою общность. В столкновениях, в расширении преобразовывалась средневековая цивилизация. Те, кто раньше находился под постоянной угрозой нашествий мусульман, кельтов, славян, балтов, сами стали агрессорами. Некогда пограничные области становились центрами целых регионов, богатых и процветающих. Невиданно расширились границы Церкви, основывающих приходы в самых дальних уголках Европы, расширилась власть аристократии, родичи немецкого барона могли жить и в Дублине, и в Ламберге. Немецкие, английские, испанские крестьяне наводнили новые земли, неся с собой свою культуру, свой язык. Границы Европы раздвинулись.

Суть этой колонизации состояла в воспроизведении своих социо-культурных моделей на чужих территориях, в интегрировании их в свою картину мира. Тогда Европа была действительно в каком-то отношении единой, скрепленной освещёнными выше моделями, и, что интересно, с точки зрения Бартлетта, ядром экспансии были не монархии, а консорциумы – то есть, союзы неких сословно-территориальных ячеек. Таким образом, в экспансии фактически отсутствовала единая организующая воля, ни короли, ни Папа зачастую не контролировали этот процесс – он просто был. Сплав монастырского устава и рыцарской морали породил на периферии духовные ордена, новые формы взаимоотношений крестьянства и феодалов, а также при участии свободно рынка, породили город, гильдии и духовенство породили университет. Именно внутренняя сопряженность этих образований, самоорганизовывающихся практически вне сферы централизованной власти, давало новым социальным структурам укрепляющий импульс, позволивший укрепить и развить результаты завоевания, колонизации, христианизации.

Так что у каждой медали две стороны. С одной – кровавые стычки, неравноправие, насильственная культурная унификация. С другой – самоорганизация социальных структур, поиск новых форм взаимоотношений друг с другом, и с иными. Неоднозначность и неоднородность, а также крайняя интересная социальная природа этой экспансии и служит предметом книги Роберта Бартлетта, которая однозначно стоит прочтения.

Мир человека средневековья был мал, удобен, и вполне легко обозреваем. С самого рождения каждый знал своё место в жизни, мог никогда в жизни не пересекать границы своего маленького сущего, даже не пытаясь ударится о его границы. Люди, конечно, были во все времена разными, и некоторые из них постоянно пробовали пределы своей жизни на прочность – иначе никогда не было бы ни Ренессанса, ни Просвещения, ни НТР. Большая часть этих людей ушла, не оставив следов, растворившись в безмолвствующих миллионах прошлых эпох. Однако некоторые из них, в силу своего положения, блеснули яркой кометой, оставив в умах потомков свой незабываемый образ.

Поэтому одним из основных стержней «историографии романтизма» и политической истории в общем была и остаётся биография. Короли и императоры – вот главные герои многочисленных трудов по национальной истории, они, в своём роде, воплощали своей личностью всё государство, годами их жизни зачастую отмеряют целые эпохи в существовании многочисленных народностей. Да что там говорить, до сих пор отечественные школьные учебники построены по этому принципу, завещанному нами Николаем Карамзиным и Олегом Погодиным.

Но не будем отвлекаться на отечественную историю, повернём голову на Запад. Тамошнее Средневековье знает множество ярких имён, проживших насыщенную и интересную, полную событиями жизнь. Достойное место в плеяде правителей той эпохи занимает император Фридрих Штауфен, прозванный за свою густую рыжую бороду «Барбароссой» — в памяти современников и потомков он остался как император, полководец, стратег, дипломат, рыцарь, и так далее, и так далее… В общем, можно вспомнить блестящий портрет Фридриха в эковском «Баудолино».

У нас биографию Фридриха писал германист Василий Балакин (в серии ЖЗЛ), один из немногочисленных отечественных спецов по Heilige Romische Reich, кое-что писали и в XIX веке, когда только начиналась русская медиевистика. Однако в целом, как ни странно, медиевистика-германистика не получила такого уж большого развёртывания у нас, как, например, соответствующие школы по истории Англии, или, допустим, Франции. Конечно, у нас в советское время были великие историки уровня Александра Неусыхина, была плеяда его учеников, можно вспомнить при большом желании Моисея Смирина, Лидию Мильскую, Всеволода Ермолаева, более современных учёных – Михаила Бойцова, например, или Николая Ускова. Но в любом случае, исследований по истории Германии, особенно «классической эпохи» у нас исчезающее мало. В последние годы ситуация начала выправляться, появляются и отечественные книги по германистике, определённые лакуны можно восполнить и переводными работами.

Итак, перед нами книга австрийского историка Фердинанда Опля, первое издание которой было приурочено к 800-ю со дня нелепой смерти Фридриха I. Это довольно именитый специалист по истории Первого Рейха, скорее даже источниковед, поскольку активно участвует в издании древней серии Monumenta Germaniae Historica, где он с самых студенческих пор готовит к изданию Regesta Imperii, важнейший компедиум о деятельности германских императоров. Работа над «Регестами» Штауфеновских времён и подвела Опля к мысли написать биографию этого своеобразного исторического деятеля.

Как пишутся биографии? Есть два пути. Первый – просто изложить по хронологии деятельность Великого Деятеля, скурпулёзно собрав по этому поводу факты, и в строгом порядке их изложить. Второй – описать реалии и структуры той реальности, в которой жил человек, культуру, политику, экономику, социальное, а потом аккуратно ввести в эту систему координат главного героя, показав его место в этом непростом мире. Опль решил совместить обе, разделив книгу на две части.

В первой он, в полном следовании «Регестам» и прочим источникам изложил, что называется, «покадрово» всю деятельность Барбароссы как политика. Планомерно он описывает его восшествие на трон сначала в качестве короля, затем – императора, подробно разбирает сложные перипетии взаимоотношений с имперской знатью, как светской, так и духовной, рассказывает о многочисленных итальянских кампаниях Фридриха и взаимоотношениях с папской курией, и, под занавес, повествует о крестовом походе, в котором император и сложил свою голову.

Вторая часть несколько содержательнее: автор разворачивает повествование, что называется, «в горизонталь», вписывая императора в социально-политическую реальность Европы XII века. Опль пытается пролить свет на структуры общества, с которыми пришлось столкнуться Барбароссе по ходу правления, исходя из их собственного содержания. Так, он кратко описывает реалии самоуправления городов, рассказывает об объединениях знати, о том, как папская власть пыталась через клир подчинить себе imperium.

Стоит остановится здесь на двух моментах. Первое – Опль, вопреки традиционной историографии, пытается показать Барбароссу как многомерного «внутреннего» политика. Как правило, исследователи обращают внимание именно на итальянскую политику императора, говоря о том, что это было серьезным перекосом в его деятельности. Австрийский же историк пытается показать, что Фридрих активно вмешивался во внутренние дела Германии, участвуя во всех важных собраниях-hoftag, ловко дёргая за ниточки группировками знати, клира, зарождающимися городскими общинами, где нужно – сталкивая лбами, где нужно – привлекая на свою сторону.

Второе – автор рисует перед нами образ политических взаимоотношений Средневековья, которые построены прежде всего на личностных связях. Внешняя политика, внутренняя политика – всё это в равной степени подчинено конкретным взаимоотношениям династии Штауфенов с другими родами. Да, существуют определённые группировки, но прежде всего на первом плане – личности, с каждой из которых император имеет конкретные взаимоотношения. Сложная ленная система, доставшаяся Барбароссе от предыдущих веков существования государства, служит точкой его опоры, игры в divide et impera, благодаря которой он оставался могущественным владыкой государства с немалой властью, несмотря на противостояние Патримония и влияние имперского hoftag. В общем, в основе «феодализма» в неопозитивистской парадигме лежат связи между феодалами и ленниками, хотя автор и обращает внимание на городские общины (которые, впрочем, в комплексе данных отношений смотрятся несколько аномально).

Впрочем, эту книгу сложно назвать лёгким чтением. Опль, полностью следуя немецкой традиции историописания, почти всегда сух и скрупулезен, не впадая в пространные рассуждения о социальном, экономическом и политическом строе XII века.

Отсюда и исходит главная особенность этой биографии, которая может стать серьезным препятствием для начинающего «интерессанта». Главный герой книги – не эпоха Средневековья, а конкретный исторический деятель – Фридрих I Барбаросса, и все реалии этого мира служат лишь фоном для его политики. В книге Опля эпоха появляется только в тот момент, когда соприкасается с деяниями императора, и представлены в виде горизонтальных временных срезов, конкретных состояний социальных и политических реалий. Конечно, это не проблема сама по себе, однако она требует хорошего знания контекста эпохи.

В общем, пример не слишком яркой и объёмной (с точки зрения контекста), но информативной биографии. Для тех, кто желает увидеть широкую панораму жизни Германии, да и вообще Европы XII века, она вряд ли пригодится. Но для тех, кто интересуется жизнью одного из самых легендарных представителей династии Штауфенов, да и просто политическими реалиями и перипетиями той эпохи, она вполне подойдёт.

Что до попытки совмещения двух жанров, то формально оно состоялось, но – с сильным перекосом в сторону традиционной «личностной» биографии.

«Марксизм пережил себя как идеология, и превратился в одну из выдающихся социальных теорий, существующих наряду с другими, также выдающимися социальными учениями, которые, взаимодействуя друг с другом, всё более адекватно постигают современную эпоху». (С.). (Т. И. Ойзерман).

Все мы пытаемся как-то осознать свой собственный мир, пытаемся понять, что нас окружает, как мы живём, из чего мы возникли, куда идём. Однако многие сразу выбирают себе подходящую «картину мира», границы которой стараются не переступать: неважно, унаследованные ли это от предыдущих поколений культурные матрицы либо продуманные и сложные философские конструкты. А есть и другие – те, кто проводит свою жизнь в поиске понимания, кто пытается ввинтится в сложность и цветастость окружающего, постоянно находясь в поисках новых оттенков.

Одно из загадочных явлений мысли, также своего рода философский конструкт – «марксизм». Я не зря взял это слово в кавычки: оно включает в себя далеко не только философские взгляды Бородатых Мужей, но и последующую, очень причудливую эволюцию взглядов самых различных течений. «Марксизм» давно оторвался от своих корней, ещё при жизни его первооткрывателей, и зажил собственной жизнью. До сих пор не написана история развития этого течения с учётом всех влияний и перемен, с учётом откровенных спекуляций и прекраснодушных заблуждений.

Между тем Карл Маркс – один из выдающихся деятелей философии, одна из самых важных фигур XIX века, влияние которого сложно переоценить. Сразу оговорюсь: я не считаю, что он был в полной мере экономистом, или историком – для меня Маркс прежде всего философ, который смог создать свою собственную, оригинальную социальную теорию, имеющую и свои плюсы, и свои недостатки. Прежде всего он был живым человеком, и его мысль не может не быть ограниченной, и не является непреходящей истиной.

Безусловно, говорить о том, что с помощью одного лишь «марксизма» можно исчерпывающе познать мир – глупо. Это слепок «картины мира» конкретного человека, живущего в своих обстоятельствах и в своём времени, которое давно кануло в Лету. Да, учение Карла Маркса уже нужно преодолеть, и идти дальше – но для этого его нужно понять, и чётко определить, что в нём действительно есть, а чего – нет.

Сделать это не так просто. Традиция «марксизма-веры» слишком сильно укоренена в головах многих, есть у неё свои фанатики, есть еретики, а есть и атеисты, яростно отрицающие всё, что в нём есть. Почему? Дело в том, что мысль Маркса некогда возвели на идеологический пьедестал, сделали орудием эксплуатации людей, орудием унификации и подчинения. Тоже самое было и в нашей науке – идеологический догматизм взял верх в конце 1920-х годов, и изучение окружающего мира, которое провозглашал философ, оказалось подчинено жёстким рамкам. Цитаты из Первоисточников заменили собой исследование, игра их смыслами стала методологией, а позже – инструментом подковёрной и не слишком честной борьбы административного ресурса.

Однако даже в условиях господства догмы мыслители могли выражать себя, даже в её рамках. После смерти Сталина был взят курс на новое прочтение Маркса, курс поиска новых глубин в его произведениях. Вышли в свет ранние пробы пера двух соратников, и это стало сильным ударом для понимания марксизма как непротиворечивой и абсолютно объективной философии – оказалось, что ранние Маркс и Энгельс не идентичны поздним. Как разрешить это противоречие?

Здесь и всплывает фигура нашего героя – философа Теодора Ойзермана, который одним из первых постарался разобраться в логике раннего марксизма. Фигура, между прочим, своего рода легендарная: специалист по немецкой классической философии, широко известный за пределами Союза, публикующийся на всех ведущих языках науки, он давно вошёл в историю изучения философии как исследователь уникальной продуктивности и редкой научной биографии. В 1947 году он начал читать студентам курс по раннему марксизму, доказывая, что даже такие гении, как Маркс и Энгельс, ошибались, росли и эволюционировали в своих взглядах. В 1962 г. Ойзерман эти взгляды обобщил в монографии «Формирование философии марксизма», которую доводил до 1849 г., времени написания «MKP», показывая, какие лабиринты проходила мысль «отцов-основателей» до окончательного становления их учения о «политической экономии» и теории капитализма. Книга выдержала несколько изданий, и стала одной из программных книг советской истории философии, вещью sine qua non.

Но небеса даровали Ойзерману долгие годы жизни. Он родился в 1914 году, но здравствует до сих пор, старый философ застал и жесткие эпохи догматики, и оттепели, работал с людьми самых разных поколений, разных взглядов, ездил по всему миру, общался со многими деятелями западной мысли, например, с Юргеном Хабермасом. Пережил Ойзерман и падение советской системы, и крушение идеологии. Сейчас ему почти 103 года, однако он работает над новой книгой, иногда пишет статьи, и даже умудряется в своём возрасте переосмысливать старый опыт, разворачивая его всегда под новым углом, показывая его иные грани.

В 2011 году, когда старику исполнилось 97, он перевыпустил книгу почти полувековой давности, главным тезисом которой объявил «самокритику марксизма». Главная задача Ойзермана, как он её видит – освободить свой труд от догматизма и идеализации, свойственных псевдомарксистской советской историографии, и сказать кое-что новое. Понятно, что, по хорошему, книгу нужно переписать от начала до конца, но простим старику – в его возрасте и переоценка взглядов – огромный подвиг, аналогов которому я не припомню.

Получилось? И да, и нет.

Книга во многом повторяет старое издание, и следует его логике, что, впрочем, оправдано. Автор очень подробно рассматривает основные работы Маркса и Энгельса с самой юности, включая письма, пытаясь показать развитие их мысли, проделавшей нелёгкий путь от идеализма и радикального демократизма к коммунистическим воззрениям «МКР». Конечно, основной двигатель этого развития – полемика с различными течениями общественной мысли, к которым в разное время примыкали мыслители. Их ранняя деятельность – поиск подходящего течения, поиск единомышленников по исправлению и изменению мира. Но с каждым соратником – будь то Бруно Бауэр, Людвиг Фейербах, или Пьер Прудон – они порывали, и подвергали их воззрение критике. Создается впечатление, что именно критика сформировала «марксизм», несогласие с установками современной мыслителям философии и социальной теории. В конечном счёте, Маркс на словах порвал… с философией и идеологией вообще, и провозгласил исключительно научный способ познания мира, который бы позволил миру придти к новым, более справедливым основаниям. Ойзерман утверждает, что реальное содержание новой философии до формирования её политэкономии стало понятие «реального гуманизма» как основания коммунизма. Его основа – всеобщая свобода, уважение человеческого достоинства всех и вся, борьба за равную жизнь для всех и для каждого, во имя пресечения эксплуатации человека человеком.

Такова, в самых общих чертах, общая концепция книги. В чём новшества? Правки автора представлены в виде дописок и сносок, которые в различных деталях содержат переоценку того или иного сюжета из научной биографии Маркса и Энгельса. Ойзерман подмечает, что часто философы, борясь с идеализмом, исходили из него же в своём толковании действительности, и их воззрения на будущее человечества – ярчайший тому пример. В мелких деталях автор старается подчеркнуть, в чём основатели марксизма оказались правы (если подобное понятие вообще применимо к философии), а в чём ошибались, где делали логические ошибки – в общем, то, о чём нельзя было писать в советские годы. Но особенно глубокой переработке подвергся раздел о «МКР», который считается одним из главных программных творений марксизма. Ойзерман подчёркивает его историческую значимость, но в тоже время – устарелость. Его время давно прошло, утверждает автор, и мы живём в совершенно другую эпоху с другими социальными реалиями. Кроме того, философ весьма критически разобрал текст «Manifest…», поймав его создателей на противоречиях, невнятности и необоснованности части аргументации, уловил явственные нотки идеализма. Безусловно, это лучшая часть монографии, которая лучше всего показывает смысл понятие «самокритика марксизма», от которого автор всё же не отступил.

В чём же претензии к этой книге? Да, с одной стороны, Ойзерман тщательно убирает из книги идеологические клише и устаревшие сентенции, практически намертво вымарывая пафос, принятый для литературы того времени. Тщательно, но не до конца – так, вторая часть книги осталась почти «невычещенной», и отдельные сентенции просто режут глаз. Причём они явно оставлены не специально, так как находятся в диссонансе с общим тоном книги и её посылом.

Второй недостаток куда серьезнее. Несмотря на то, что в своей монографии «Философия как история философии» (1999) Ойзерман обосновал концепцию «плюралистического изучения философских течений», как метода объективного рассмотрения мысли, в этой монографии он его не использует. Логика Маркса и Энгельса в её развитии и противопоставлении иным течениям здесь представлена исключительно позициями их самих. Философ смотрит на идеологических противников Отцов-Основателей исключительно глазами их работ, и, за редкими исключениями, не пытается понять их самостоятельную логику. Но была ли критика Маркса и Энгельса объективной? Как показывает практика, не всегда. Однако, повторюсь, подобное переосмысление потребовало бы полной переработки книги, на что автор не пошёл, видимо, в силу сложности работы и своего возраста, объективно снижающего творческую активность.

И, наконец, Ойзерман подводит к мысли, но не говорит прямо, что вся концепция гуманизма и коммунизма является совершенно идеалистической по своей природе, так же, как представление о «диктатуре пролетариата». Немецкая классическая философия – это игра ума, соревнование логических конструкций, и марксизм – её прямой наследник и продолжатель – не исключение. Это чувствуется во всех ранних работах Маркса и Энгельса, которые я имел удовольствие читать: несмотря на то, что они всячески открещивались от наследия философских схем прошлого, вся их мысль росла на их основе.

В итоге: выдающийся подвиг старого марксиста. Сам факт того, что человек, родившийся ещё до Первой Мировой Войны, способен на активную интеллектуальную работу в наше время, поражает. Не говоря уже о том, что это – не просто повторение пройденного, а его переосмысление, переоценка, критика собственных устаревших взглядов. Конечно, у книги есть свои недостатки, иногда даже раздражающие. Но это не делает её менее значимой. Если вам интересен марксизм, если ваш разум открыт и для его критики, и для восхищения его достоинствами, эта книга для вас.

А что марксизм? Мне кажется, что его потенциал не исчерпан. Для меня это прежде всего философская методология, с помощью которой мы создаём социальную модель развития общества, и смотрим на него под определённым углом. Давайте отнесёмся к нему с уважением… и избегнем его объятий, оценивая его просто как пример деятельности выдающегося социального философа.

Давайте представим картину. VI-VII века. Позади – рушащиеся империи, крупная климатическая катастрофа, всеобщая неразбериха, воины, эпидемии… Почти на той же самой территории, где в эту минуту происходят бомбардировки и стрельба, полтора тысячелетия назад схлестнулись две могучие державы того мира – Восточный Рим и Персия, для того, чтобы, встретившись, откатиться друг от друга, оставив после себя выжженную землю и истощённые войной области. Схватку продолжить им было уже не суждено – с юга, из раздробленных земель древней Аравии пришла новая Сила.

Конечно, ничего не возникает на пустом месте, и обывательское представление об Аравийском полуострове как череде пустынь с караванами бедуинов никак не соответствует действительности. В VI веке это сложный регион, с государственными образованиями и комплексом других социальных структур, с наследием древних самобытных обществ, как Йемен. На западной краю полуострова располагается гористая область Хиджаз, в то время не слишком плотно населённая, с рядом самоуправляемых анклавов-городов. Одним из таких городов была Мекка, центр паломничества арабских языческих племён. Именно она и стала центром, где родилась эта Сила.

Олег Большаков, питерский востоковед, давно обратил внимание на отсутствие подробной и детализированной истории изначального Халифата, хотя тема для него вроде бы изначально не слишком профильная: начинал он как археолог, т работал в Средней Азии, на территории бывшего Мавераннахра, копал средневековые города. Именно Большаков и ряд других историков стоят у истоков питерской школы востоковедческой урбанистики, именно с их публикации о городах Средней Азии в 1973 году пошёл комплекс похожих исследований об Индии, Китае, Японии (хотя и до этого делались попытки изучения восточного города, например, Пигулевской). Позже Большаков обратил внимание на историю средневекового города Ближнего Востока, в частности, в таких богатых регионах, как Сирия и Египет. По всей видимости, изучение социально-экономических отношений привело историка к мысли о необходимости написания полной истории Халифата как государства, когда обозначились основные контуры исламской цивилизации, и возникли многие богатейшие города. То, что было написано до Большакова, скажем, труды Евгения Беляева, Ильи Петрушевского, Анри Эну и прочих явно его не устраивали. И вот, в 1989 г. появился первый том самого масштабного повествования об этой державе.

В качестве методологии Большаков по старой привычке указал марксизм. После этого упоминание Единственно Верного и Правильного Учения из книги исчезает напрочь, поскольку историк показывает себя ярым неопозитивистом. «Тексты, тексты, и ничего, кроме текстов», говорит он нам, и по религиозной традиции пытается реконструировать события, окружающие подчинение Аравии зелёному знамени.

По сути, речь здесь не о Халифате, а о событиях, предшествующих восшествию «первого праведного наместника» Абу Бакра. У автора вышла биография пророка Мухаммада ибн Абдаллаха, насколько её вообще можно реконструировать, но в широком контексте эпохи. Несмотря на то, что за последние два века было написано множество биографий Пророка, Большаков считает необходимым отделить «зёрна от плевел», и создать объективное повествование, показать и живого человека, и религиозного деятеля, и политика, создателя великой державы. Отсюда вырастает основная задача книги – показать, как в голове у немолодого уже торговца зарождались идеи будущей религии, и как он оказался во главе растущей общины.

И тут здесь встаёт первая, самая главная сложность – характер источников. Коран и хадисы, многочисленные предания – вот наш главный источник сведений об этом человеке, а для того, чтобы их использовать, следует признать аутентичность традиции. Что Большаков и делает, используя сведения священных книг как прямые и косвенные источники о деятельности Мухаммада. В его интерпретации предстаёт ловкий, быстро учащийся политик, пламенный оратор и проповедник, знающи цену своему слову, прекрасный организатор и «властитель умов». Он начал свою деятельность в городах, подчинённых коллективам родовых групп, а закончил созданием надобщественной системы, стремящейся к контролю над их материальной и духовной жизнью. Принадлежность к мусульманской общине стала насущной необходимостью, обязанностью, вера скрепляла это новое образование прочными нитями даже без особо разветвлённых институтов власти. Перед нами яркий пример надсоциальной структуры, достаточно рыхлой, но основанной не на экономике, а на религии.

Конечно нельзя сказать, что Мухаммад представляется нам как живой. Большаков всё же опасается прямо проводить параллели между сурами Корана и реальным внутренним миром человека, жившего полтора тысячелетия назад. Он избрал другой путь: реконструкцию личности Пророка как политика и властителя умов, через конкретные поступки и приказы. Широкая панорама проповеднической деятельности Мухаммада, Хиджра, расширение власти в Йатрибе, битва при Бадре, первый Хадж и походы в глубь Аравии – всё это становится более прочным фундаментом для понимания Пророка как личности, по крайней мере, личности исторической. Мы не будем разбирать здесь перипетии постепенного складывания власти уммы в Хиджазе – каждый может взять в руки эту книгу и самостоятельно прочитать об этом, благо материал излагается достаточно доступно.

Мухаммад оставил после себя такую систему вероучения, которая позволила его преемнику – Абу Бакру – стать наместником, «халифом», избираемому уммой духовному властителю над ней. По всей видимости, первый «праведный халиф» был сильной личностью, которому подчинялись старые соратники Пророка, поскольку в течении некоторого времени почти вся Аравия вновь оказалась под его крылом, где мытьём, а где – катанием. Именно в его время войска мусульман вышли за пределы Аравии, и уже на следующий год после смерти Мухаммада мекканский воитель Халид ибн Ал-Валид, будущий «меч ислама», вышел к берегам Евфрата, покоряя арабов-христиан и готовясь к столкновению с персидскими армиями.

Итак, книга описывает рождение державы Полумесяца, её первые шаги и выход на мировую арену. Это было трудное время объединения и консолидации арабских общественных систем, которые не были так уж просты и примитивны, как это может показаться на первый взгляд. К несчастью, Большаков уделил самой Аравии не столько внимания, сколько самому Мухаммаду, что, впрочем, объяснимо: истоки Халифата как державы он усматривает в личности Пророка и его конкретной деятельности, которая наложилась и доминировала над общественными системами полуострова. Дальнейшая история этого государства, воины на Западе и Востоке – во втором томе «Истории».

Суриков И.Е. Античная Греция: Политики в контексте эпохи. Архаика и ранняя классика. М.: Наука, 2005г. 352с. Твердый переплет, Обычный формат.

Часто, сознательно или бессознательно, мы отождествляем современный политический и социальный строй с древностью, ищем там ответ на вопрос, что же за силы управляют человеческим стадом? Так, современные демократии ищут свои истоки в глубокой древности, в давно погибшем обществе Эллады. Несмотря на тысячелетия, отделяющие от растворения своеобразного социального строя Древней Греции в лонах совсем других структур, представители демократического движения называют себя наследниками Солона, Клисфена и Перикла. Конечно, демократия полисного общества и то, что было сформулировано эпохой Просвещения в XVIII веке, несколько разные вещи. Тем не менее, полис по прежнему остаётся одним из самых интересных феноменов в социальной истории человечества, явлением, значение которого трудно переоценить. Нет сомнений, что полис – результат процесса самоорганизации, «collective action», создавший на пространстве бедного, находящегося на периферии тогдашнего цивилизованного мира полуострове уникальное мозайчатое полотно общин, не скрепляемых на протяжении ряда поколений никакой верховной властью.

Интерес к структуре полиса в наше время легко уталить, так как история Древней Греции по прежнему является крупным сегментом гуманитарной науки. Полису посвящено немереное количество публикаций на самых разных языках, и русские античники займут в этом списке далеко не последнее место. Добавлю здесь свой «личностный» компонент. Мой интерес к социальной истории заставил обратится и к литературе, посвящённой эпохе древности, и тогда я сразу вспомнил о лекциях десятилетней давности, когда я на семинарах корпел над книгами по античности, слушая параллельно речи профессора Владимира Кощеева и доцента Александра Синицына. Я с тех пор не брал ни одной книги по истории Древней Греции, однако память сохранила имя Игоря Сурикова, молодого и плодовитого московского историка. Оба лектора не раз упоминали его имя по разным поводам, показывали его книги, настоятельно советуя прочитать их, так как они очень информативны и легко написаны. Тогда нерадивый студент в моём лице, ещё ничего не понимающий в своём предмете упустил возможность это прочитать. Теперь же решил наверстать упущенное, так как занятия социальной историей заставляют осмысливать широкий спектр вопросов.

Игорь Суриков действительно является одним из самых известных специалистов по истории афинской аристократии и политического строя Аттики, о нём говорят как о знатоке древнегреческой культуры и историографии. Впрочем, приходилось слышать и иные мнения. В любом случае, для своего возвращения к древнегреческому материалу, с новыми, своими вопросами, была выбрана эта книга.

Впрочем, здесь Суриков пишет не совсем о полисе, точнее, не о его «классических» чертах, рассуждать о которых автор не считает нужным. Он считает, в принципе, обоснованно, что немалую роль в изучении структуры социального играет реальная политическая практика конкретных деятелей, которые воплощали в жизнь конкретную полисную политику. Именно поэтому Суриков сделал выборку биографий политиков, деятельность которых подлежит реконструкции. В этой книге, верхним рубежом которой становится 489 г. до н э., рассматриваются персоналии известнейших греков эпохи – законодателя Солона, тирана Писистрата, стихийного бунтаря Клеомена Спартанского и полководца Мильтиада, разбившего персов при Марафоне. Интересные и незаурядные лидеры, чьи имена живы и после двух с половиной тысячелетия после их смерти – именно на их примере Суриков берётся восстановить образ древнегреческого политика, работающего в рамках полиса…

Напоминаю, что Суриков – специалист по истории аристократии. Именно поэтому он рассматривает историю политики полисов через призму аристократизма, или, точнее, аристократического менталитета, не совсем поддерживающего нарождающуюся полисную демократию. С его точки зрения, всех четверых героев этой книги объединяет именно их «аристократизм», в отличие от более позднего времени, когда на политическую сцену вышли колоритные Фемистокл, Перикл и Кимон. В чём выражается их «аристократизм»?

А вот это вычленить довольно сложно, поскольку Суриков не стал акцентировать внимание на этом вопросе, хотя и говорит о нём постоянно. Посмотрим: вот, например, его описание деятельности Писистрата, наверное, самое занятное в этой книге. Достаточно часто этого деятеля, тирана, окрашивали в негативные цвета, в силу самого негативного оттенка понятия «тирания». Однако у Сурикова другой взгляд: с его точки зрения, тирания Писистрата являлась одной из существенных черт политической культуры афинской, и не только афинской, знати. Несмотря на нарождающуюся демократию, демос принял аристократа Писистрата в качестве верховного правителя полиса, и автор даже говорит о «народной любви», которую к нему питал демос. Однако в данном случае его «аристократизм» выражается в том, что он происходил из среды знати, и принимал активное участие в борьбе древних родов, Писистрат даже изгнал влиятельных Алкмеонидов за пределы Аттики. В остальном же «тиран», по мнению Сурикова, являлся одним из воплощений полисной идеологии, выступая в качестве «героя», сильной личности, который не отменяет демократические традиции, а сосуществует вместе с ними. «Аристократизм» в происхождении, или традициях политической борьбы?

Ладно, вот более классический пример – законодатель Солон, легендарный основатель афинской демократической системы. В чём выражается его «аристократизм»? Опять же – в принадлежности к аристократии. Да, традиция называет его создателем первичной демократической системы Афин, памятный совет Четырёхсот с «пентакосиомедимнами», «всадниками», и прочими прелестными вещами. Именно «аристократическое» происхождение Солона и заставило его перераспределить власть, в числе прочего, и в пользу знатных родов, получивших солидную долю в новых политических структурах.

Может, биография афинянина Мильтиада здесь поможет нам? Отчасти да. Дело в том, что Мильтиад был долгое время был тираном в полисе Херсонесе Фракийском, после изгнания, и вернулся в Афины уже под занавес жизни, после демократических реформ Клисфена. Его «аристократизм» выражается в стремлении к расширению собственной власти, к установлению тиранической диктатуры. Однако именно новый социально-политический строй Афин позволил демосу и знати дать отпор харизматичному победителю персов, триумфатору Марафона, и отправить уже умирающего под суд. Становится потихоньку ясно, что «аристократизм» в интерпретации Сурикова означает апелляцию к традициям аристократического лидерства, «басилейону», «монархии» и прочим замечательным вещам. Мильтиад, по взгляду автора, представляется эдаким осколком прошлого, действующим в рамках нового социального строя, и потерпевшего неудачу.

Однако причём здесь тогда Спарта, со своим несменяющимся «аристократизмом», и Клеоменом I, постоянно идущим вразрез с традицией прагматиком? Спартанский аристократ, воин до мозга костей, он выразил собой иной процесс, процесс «рождения личности», проявления индивидуальности вне рамок ликурговых социо-культурных норм. В этом контексте понятие «аристократизма» является крайне расплывчатым и аморфным.

Так в чём же проблема? Проблема в том, что Суриков излагает материал крайне сумбурно. Ему не хватает последовательности в этом деле, он постоянно скачет от одного вопроса к другому, а многочисленные отсылки к историографии (см. подробнее…) только запутывают. Конечно, контекст деятельности каждого политика – это сложный космос «картины мира». Суриков постоянно говорит, что его книга – прежде всего о личностях в политической жизни полиса, однако постоянно сбивается на многостраничные объяснения и разъяснения по частным вопросам, сбиваясь с заданного курса.

В общем – это неплохая книга по истории Древней Греции, хотя и явно не лучшая. Здесь немало интереснейших мыслей и замечаний, однозначно удалась первая глава, посвящённая теории полиса… Но сумбурность изложения и невнятность генеральной линии исследования, определённая непоследовательность в методологии делает книгу набором экскурсов и зарисовок с расплывчатой концепцией. Таким образом, самым лучшим в книге остаётся историография, которую Суриков приводит в большом количестве по большинству вопросов. За это ему большое спасибо.

P. S. Впрочем, подобная сумбурность может быть связана с попыткой популяризировать материал. Цель благородная, однако тема обширная, одно цепляется за другое, а попытка вывести общую картину, беря в расчёт специфику источников, становится сложным и неблагодарным делом. Так что, думаю, это не вина исследователя, который честно старался что-то объяснить.