Представления об обществах прошлой, скажем так, домодернизационной эпохи неизменно связано с понятием общины. Как люди в основном представляют века ушедшие? Ну, если мы возьмём их в отрыве от блестящих полководцев, марширующих армий, религиозных гекатомб и пафосных эпических сказаний? Нечто аморфное и смутное, глубокими корнями уходящее в дымку веков, какая-то копошащаяся в земле масса людей, их пригнутые к тверди спины. Ну, некоторые фантазёры сочиняют ещё лубочные сказки про русовласых гигантах, красивых и благородных, но мы уж их о внимание не принимаем. И немалое место в этих представлениях играет загадочное слово «община». Люди довольно таки чудно воспринимают это слово, постоянно теребя его в своих речах, но не зная его значения. Самые образованные вспомнят отмену крепостного права 1861 года, переделы земли, круговую поруку и коллективизм.

Выходцы из университетов, немногие, конечно, могут дать и иную картину. Они вспомнят некогда читанного в обязательном порядке Энгельса и учебник политэкономии… да и современные учебники по ТГП тоже. Они вспомнят о эволюции общинной организации, о кровнородственной общине, земледельческой и марке, которая разлагается в течении несчетных веков. Красивая картина, для абстрактного наблюдения вполне годная. От коллективизма – к индивидуализму. От архаики – к модернизации. Всё просто, так? А если… не так? Что если схема – надумана, и жизнь человеческая на порядки сложнее?

Классический пример – Индия. Огромный клин, врезающийся в океан, стал для исследователей XIX в. настоящим заповедником, как говорится, архаичных форм социального: подавляющего человека коллективизма, государственного гнёта, натуральной экономики и всего прочего, греющего душу марксисту.

Некогда молодой индолог Леонид Алаев шерстил источники по социально-экономической истории Южной Индии, конкретнее – по сельской общине Нового времени. Казалось бы, как просто: закрасить контурные карты истории уже готовой палитрой… А тут, внезапно, вылезает во весь рост ключевая проблема, проблема теории общинных отношений. А по сути – теорией самоорганизации и организации общества, проблемы образования социального, его составных частей и базовых основ.

Почему вообще возникают подобные вопросы? Готовая теория хороша тогда, когда мало, недостаточно материала, и она помогает его интерпретировать, осмыслить и типологизировать. Однако со временем факты копятся, проводится фронтальное исследование, и постепенно приходишь к пониманию, что теория попросту неверна, ошибочна, обманчива. Сложно даже представить, насколько подобное открытие наносило удар по вдумчивым учёным, привыкшим к марксистским интерпретациям? Кто-то пытался вновь реанимировать «чистое» марксистское наследие, и найти в нём новый творческий потенциал (скажем, «англист» Михаил Барг, или востоковед Николай Конрад, так называемые «творческие марксисты»), кто-то вовсе уходил в сторону (Юлий Бессмертный и Арон Гуревич). А кто-то пытался и сохранить кое-какие марксистские, как кажется, позитивные начала, и преодолеть их. Таков и автор сборника «Община в его жизни». По задумке, Леонид Алаев решил проследить в собственных публикациях и откликах на них несколько магистральных идей, связанных с социальной историей, показать, в каких условиях они развивались и к чему в итоге пришли.

Ныне уже пожилой и солидный профессор Алаев (20 октября ему исполнилось 85 лет) вполне себе состоялся в своих историософских воззрениях. Ещё в 2000 году, когда он готовил сборник, предлагаемый мной к обсуждению, историк сформировал 4 постулата истории общества, так сказать, снизу.

1. Община – не архаичный пережиток первобытности, а исторически сложившийся институт, результат эволюции «феодальных» отношений.

2. Собственность на землю не была коллективной, и не была полноценной частной, но имела иное содержание, двухуровневое: низовое (объект хозяйства) и верховной, надстроечной (рента).

3. Индийская община – не форма самоорганизации крестьян, а многоклассовая слоистая структура их эксплуатации.

4. Феодализм – общественный строй, основанный на институте дарения.

Таковы контуры теории Алаева. Может, пройдёмся по частностям?

1. Община классового общества не имеет отношения к первобытности.

В чём особенности идеи Леонида Алаева? В самом начале своей научной деятельности он обратил внимание на интересный факт: в течении Нового времени община не разлагается, как положено архаичному институту, а… развивается. И в Южной, и в Северной Индии происходит формирование общинных отношений на основе хозяйственного объединения патриархальных родов, и возникновения не просто «земледельческой», а «землевладельческой» общины. Она становится «эксплуататорской» организацией, стоящей над производителями, а не образующаяся из них.

Мысль была в своём роде революционной, хотя и не новой, поскольку в те времена господствовал иной взгляд. Индийская община представлялась ещё Марксом и Ковалевским как совокупность пережитков архаичного строя, и разлагается в течении пары последних тысячелетий – коллективная собственность, переделы земли между членами, круговая порука и прочие прелести якобы L’Ancient Regimee. Энгельс, а вслед за ним и Неусыхин нарисовали чёткую схему эволюции античной и германской общин. Однако в ходе исследования складывается иная картина. Идея Алаева заключалась в другом, в толковании общины как продукта классового общества, который развивается с ходом общественного расслоения. Он занялся старой доброй компаративистикой, и почитав работы последнего времени, сделал любопытный вывод: и в Индии, и на Руси, и в Западной Германии, на Яве и в Афганистане развитие объединений идёт от малых ячеек, от мелких поселений, которые в ходе эволюции отношений между собой образуют передельные общины, контролю над землепользованием, ликвидацией семейной и частной, по факту, собственности. Так община, а в данном случае, пожалуй, именно «экономический коллективизм» стал не изначальной формой жизни Человека Социального, а являлся продуктом развития отношений.

Значение этого тезиса, конечно, довольно велико, хотя классической «общинной теории» делали вызов и до этого. Но дело не в этом. Самое интересное, что сейчас этой темой в России занимается полтора человека, и исследований по низовой самоорганизации. Конечно, есть представители социо-культурной и политической антропологии, есть адепты потестарно-политической этнографии, но их исследования появляются не слишком часто. Так что тезисы Алаева касательно общины остаются актуальными.

2. Две собственности на землю.

Здесь вопрос не менее сложен. По сути, это одно из фундаментальных отношений человека к материальному миру. Мне кажется, что понятие собственности возникло в тот самый момент, когда появляется самосознание, и ощущение собственного «Я», и когда человеку начинает что-то принадлежать – результаты его деятельности, например, или орудия труда. Само происхождение этого слова во многих языках связано с понятием «самости», хочешь ты этого или нет. Впрочем, и «собственность» понятие историческое, поскольку в разное время по разному осознавали исключительное право человека на те или иные вещи.

В данном случае нас интересует право на землю, то есть – на фрагмент почвы, посредством которого человек способен воспроизводить самого себя, то бишь – кормится с него. В марксистской науке утвердилось, что изначально была собственность коллективная, поскольку само производство было делом массовым, и основывалось на неделимом праве рода-семьи на это орудие воспроизводства. Пока не будем спорить с этим, речь не о том. С возникновением классов, а впоследствии государства, ситуация меняется. Община разлагается, земли её членов захватываются, а они остаются на ней как производители, платя властьпридержащим ренту-налог. Следовательно, тот, кто имеет право на налог, тот и есть собственник – будь то государство, либо отдельный властитель-феодал. Чем не безупречная логика? Собственник взимает подати, распоряжается землёй, продаёт и дарит её. Тут уж два варианта: либо собственность у нас верховная, то есть у условного «государства», либо у непосредственного производителя, то бишь частная. Не иначе.

А вот Алаев предложил другую схему. Дело в том, что на уровне «низовой» собственности производители даже под неслабым гнётом налогов распоряжаются своей землёй сами. Да, есть определённое ограничение со стороны родовых структур, в виде преимущества приобретения при выкупе, но распоряжение, фактически, не ограничивается в большинстве случаев. Во времена, когда не было развитой системы общины, конечно. Однако и такой производитель находится в зависимости от власти, которая изымает налог в необходимых ей количествах. Несмотря на то, что государство (здесь: в Индии) не может вмешиваться в саму социальную структуру и её внутренние взаимоотношения, оно имеет над ней фискальную и насильственную власть. Так кому же принадлежит земля?

И тому, и другому. Алаев предлагает идею «двухуровневой» собственности. По сути, это просто различное отношение даже не к земле, а к распределению продуктов деятельности людей. Да, земля принадлежит человеку как собственнику, производителю, элементу касты – но одновременно часть продукта с неё отчуждается в пользу властьпридержащего. По какому праву? Вот здесь Алаев не заострял внимания, а зря – легитимиация эксплуатации имеет большое значение, это сложное сочетание договора и насилия – тема весьма интересная. Ему важно найти общую грань между понятиями «низовой» собственности, отрицать существование которой у востоковедов ныне не выходит, и «власти-собственности» государства, которое также имеет большой вес.

К слову: маленькая иллюстрация. На севере Индии, в Раджастхане, феодал-раджпут, получая некую территорию в «кормление» от государства, стремился приобрести землю в «бхум», то бишь в собственность, с которой его не могли согнать даже в случае конфискации всей земли. Вот и показатель.

Мне кажется, что это понятие имеет смысл, но всё же готов поспорить с автором. Здесь речь идёт не совсем о земельной собственности, а скорее касается распределения продукта, то бишь «энергии», как выражаются социальные антропологи. Здесь уже идёт речь о реальном содержании и сочетании производственных, социальных и потестарных отношений, которые, возможно, расширяют понятие «собственности», а отчасти выводит вопрос за его границы. Так что «двухуровневая» собственность остаётся теоремой, однако она показывает, что на базе вполне материалистических отношений могут складываться и чисто социальные, существующие только в голове связи. Так что смысл эта идея имеет, но требует изучения и критики.

3. Индийская община – не крестьянская.

Абсурдная мысль, не так ли? А какая же ещё? В 1968 году Леонид Алаев, будучи в городе Удайпуре, общался с местным населением – адвокатами, чиновниками, делоприказчиками и прочим конторским людом. К его удивлению, они все оказались общинниками, получающими, хоть и небольшую, но всё-таки ренту с деревни. Пусть она была часто, мягко говоря, символической, но здесь важнее статус общинника, нежели некая материальная выгода. Тогда в голове молодого индолога что-то щёлкнуло, и уже известный ему материал перегруппировался в голове, и создал иную картину индийского общества.

В Индии существует кастовая система – медицинский факт. То есть контуры социальной структуры даны изначально. Община как бы пронизывает по вертикали слои из сотен каст, образуя из людей, разных по рождению, скрепленные рентой-налогом коллективы. В древности община «гахапати» была прежде всего общиной домохозяйств, осуществляющих самоуправление и уплату налогов. Однако, в любом случае, до нашей эры речь идёт о земледельцах, просто находящихся на разных уровнях кастовой системы.

В условное Раннее Средневековье община расслаивается, и она становится из крестьянской землевладельческой. Система «джаджмани» обеспечивала верхний слой общины рентой, которая, в свою очередь, шла на уплату ненормированного государственного налога. Постепенно, во времена Делийского султаната этот слой выделяется юридически как «райят», «заминдар» и так далее, и так далее, в качестве общинников, которые платят налоги, с одной стороны, а с другой – как собственники земли, на которой работаю низшие слои – арендаторы, закабалённые, даси и прочее. Причём общинники могли формировать не только слой сельских землевладельцев, но и городских. Правда, в городе прослойка приобретала профессиональный оттенок, и являлась своеобразной «гильдией» ремесленников либо купцов, не теряя, впрочем, своего статуса землевладельца. Конечно, система не так проста, как кажется – это сложнейшая сеть индивидуальных связей между людьми и группами людей, складывающаяся целыми поколениями, и, в своём роде, была необыкновенно прочна, в силу своей гибкости и прочной материальной основе. Государство было куда менее прочным, поскольку представляло собой тонкий слой над системой общин, и границы власти могли меняться как угодно, но картина экономических связей во многом оставалась статичной. Статичность не означало застойность, с этой точки зрения, поскольку понятие касты было социальным, а классовое – индивидуальным. То есть, теоретически, шудра или кшатрий могли быть в землевладельческом слое, тогда как брахман мог платить ему ренту, при этом в социуме оставаясь выше по статусу, чем хозяин его земли.

Таким образом, индийская община становилась своего рода большой прослойкой мелких землевладельцев, служащих своего рода стержнем социальных отношений в Индии в течении нескольких веков. Так в чём же вопрос?

Община представлялась советским историкам объединением эксплуатируемых крестьян, их естественной формой самоорганизации. А здесь община выступает органом эксплуатации, если выражаться тем сленгом, организацией перераспределения прибавочного продукта.

В общем, идея вполне рабочая, тем более что здесь уже следует реконструкция реальности по конкретным данным. Конечно, статьи сборника более обзорны и теоретичны, однако на эту тему есть соответствующие книги Леонида Алаева, с которыми стоит ознакомится.

4. Феодализм – строй, основанный на институте дарения.

Вопросы из вопросов – что же такое Средние века, что такое «феодализм», что такое «Восток»? Это очень сложные, скорее даже «идеальные типы», а не понятия, под которыми скрываются сложные напластования реальности. Однако они нужны – историк не может работать без некоторых обобщений, без отношения к времени, в который неразрывно вписан его предмет исследования. И, в частности, востоковед вынужден, в силу специфики материала, подходить с гипотетической моделью исследуемого общества, чтобы корректировать её конкретным материалом, иногда до полной переработки.

Как не вспомнить здесь бессмертные сражения на полях «Азиатского способа производства», «феодализма», «большой феодальной формации»? Что же составляло суть Востока? Абсолютный деспотизм власти и тотальное подавление индивидуального, по версии «АСП»? Классического, выросшего из рабовладельческого строя феодализма, с вассально-ленной системой, «лестницей» и политической раздробленностью? Или, быть может, просто постоянство эксплуатации эксплуатируемых наследственным феодальным классом, как в «БФФ»?

Леонид Алаев предпочитает говорить о «восточном феодализме». Тезис смелый – с его точки зрения, тот «феодализм», который существовал в Европе, и по которому выводили «классический» его вариант, не соответствует классическим формам – зато соответствуют страны Востока. В чём особенность? После эпохи «Древности» в первые века нашей эры, аграрный сектор перегруппируется и организуется по корпоративному, территориальному и хозяйственному признаку, при сохранении многоуровневой социальной стратификации, где каждый человек в разных плоскостях несёт на себе определённые роли, пребывает в каком-то статусе. Конечно, в категорию социальных отношений входит, по Алаеву, «право собственности», в её «двухуровневом» аспекте. Этот аспект держится на двух пластах социально-политической структуры: на различных социальных слоях, регулирующих между собой различные отношения, и нависающей над ними «власти-собственности» государства, которое выражается в виде ренты-налога в независимости от того, какой социальный статус имеет налогоплательщик. Именно отсюда и вытекает странная, на первый взгляд, формулировка Алаева о том, что «феодализм — строй, основанный на институте дарения». Государство вступает в некий договор с группой людей, осуществляющих их власть, гарантирующих её, и в обмен на оказываемые «услуги» дарующие им право сбора налогов, либо землю, либо зависимых людей. Таким образом, сердце алаевской концепции феодализма – дарование права осуществления власти-собственности над определёнными территориями либо слоями населения.

Отсюда и алаевская концепция отставания Востока от Запада. На Западе, по его мнению, существует нечто вроде социальной мутации, главным в которой является новое соотношение индивида и общества. Если Запад двигался от архаичного индивидуализма малой семейной группы к коллективизму античности и классического Средневековья, то уже в ходе «Реформации XII века» происходит перелом, знаменующий новое качественное проявление личностного начала, выразившееся, например, в городе-комунне. Восток же пошёл иной тропинкой, более универсальной. От архаичного индивидуализма – к укрепляющейся социальности, а позже – к окаменению государственной власти, вертикализации социальных отношений. Государство на Востоке приобретает приоритет перед и индивидом, и общественными стратами, власть над ними, имеющая место и в экономической, и в правовой сфере. Поэтому, как ни странно это звучит, Леонид Алаев выступает с тезисом, что укрепление и развитие государства и привело страны Востока к постепенному отставанию от Запада. Вот уж какой актуальный вопрос для нашей страны в нынешнее время…

Что можно сказать в сухом остатке? Безусловно, Леонид Алаев в молодости совершил ряд весьма солидных прорывов, чтобы он сам не говорил. Он смог преодолеть советский псевдомарксизм, подойти к конкретному индийскому материалу под другим углом, и создать собственные концепции социальной самоорганизации. Нужно сказать, что его статьи в этом сборнике здорово расширяют сознание и, отчасти, понимание социальных процессов, поскольку это не гольная историософия, Алаев старается не отрываться от конкретного материала, достаточно редко прибегая к обобщениям.

Кстати, с обобщениями у него всё равно существенные проблемы. Всё-таки не хватает в анализе социальной психологии, социально-исторической антропологии, потестарно-политической этнологии. Всё-таки не только условия материальной жизни определяют социальное бытие (с чем автор, кстати, солидаризируется), но и их конкретное воплощение в разуме человеческом, даже их рефлексия.

Впрочем, в любом случае этот сборник очень ценен и полезен любому, кто увлекается историей Востока, кому не чужды вопросы социальной истории в её широкой плоскости. Часто можно видеть, что историки – медиевисты игнорируют востоковедов. Скажем, в одной из последних работ по теории общины, Ирины Ярковой (http://www.dissercat.com/content/evolyuts...) Леонид Алаев не упоминается, хотя как теоретик этого вопроса он не последняя фигура. Будем надеяться, что мы, медиевисты, в будущем будем куда прочнее взаимодействать с наработками коллег-востоковедов

Мне не всегда близки направления, по которым работал выдающийся французский медиевист Жак Ле Гофф. Часто в них было много смелых обобщений, а тематическая разбросанность в некоторых отдельно взятых работах сбивала с толку и размывала концепцию. Тем не менее, это был талантливый и большой историк, наравне со многими представителями школы «Annales» он совершил большой вклад в изучение прошлого, и попытки как-то понять, как же возник современный мир, и что таится в закромах «mentalite».

Существенно, что Ле Гофф одним из первых из историков обратил внимание на школу французской этнологии и культурной антропологии. Если мы обратимся к наследию Клодта Леви-Стросса, то увидим там в качестве базового понятия «структуру», то есть некие устойчивые конструкции сознания, базовые установки человеческого сознания, которые можно наблюдать в различных коммуникативных комплексах человеческих обществ, по разному («каузально») проявляющих себя. Логика структурализма, изначально направления лингвистики, достаточно проста. Согласно замечаниям Фердинанда де Соссюра, язык, речь, представляет собой систему «знаков», управляемых рядом «правил», неосознанно складывающихся в голове в процессе коммуникации между людьми. Если бы не было единого шаблона речи, то есть грамматических и лексических закономерностей, люди попросту не смогли бы общаться друг с другом. Так складывается грамматическая структура языка, который управляет рядом «знаков», то есть понятий, которые придают значение различным явлениям и действиям. Первым этот метод применили этнологи, и применили его в анализе коллективных форм поведения. Быть может, «знаки» управляют и социокультурной коммуникацией?

Теория структурных «знаков» играла большую роль и в работах Ле Гоффа. Да, говорил он, в основе общества лежат ментальные, экономические и демографические структуры, которые и дали основание ему выдвинуть идею «La longue Moyen Age», «долгого средневековья», времени вплоть до XIX века, когда уже складывается новое, «капиталистическое» общество. И доминантой этой эпохи является не экономическая и не социальная база, как казалось, по мнению Ле Гоффа, прочим историкам. Его основа – это мир «l’imaginaire», «воображения».

С этой точки зрения «объективная» реальность в лице экономических и социальных, безусловно, имеет место быть, однако помимо неё есть ещё и картина «субъективная», в качестве представлений людей о мире, находящаяся в сфере «l’imaginaire». И его толкование возникло не на пустой почве. Достаточно много Ле Гофф писал об агиографии, а жития и церковные тексты, извиняюсь, целиком и полностью лежат в сфере ментального. И для того, чтобы отделить «объективное» в них от «субъективного», стоит уловить, какие общие структуры «l’imaginaire» лежат в основе представлений об окружающем мире. Культурные стереотипы и ритуалы, мифы и верования, символика и «знаки», страхи и надежды – всё это составляет структуру сознания человека «La longue Moyen Age», который жил в мире, далёком от искусственных конструктов. Человек в группе всегда является продолжением некой структуры представлений, и задача исследователя, по мнению Ле Гоффа, расшифровать их.

Статьи этого сборника неплохо иллюстрируют данный метод. Вот, скажем, работа «Чудесное на средневековом Западе», в котором он разбирает проблему чудесного, магического и чудотворного, в котором пытается нащупать грань рационального и иррационального в человеке Средневековья, разобрать по косточкам его представления об истоках этих чудес и то, как на них реагировали и как толковали. Из этого извлекается структура понятия чудесного, общая и частная символика, а также его оценка в глазах современников, смыкающаяся с понятиями «священного», «еретического» и «языческого». Или вот, например, весьма показательная статья, «Язык жестов Чистилища». Здесь уже в центре внимания весьма непраздная проблема жестовой символики, символики телодвижений, которая имеет большую смысловую нагрузку, скажем, в литературе и в изобразительном искусстве. Говорить о специфической концепции Чистилища у Ле Гоффа мы не будем, скажем лишь, что с его точки зрения это понятие-сущность возникает в ходе развития учения о Страшном Суде и загробном возмездии в ходе «Классического Средневековья». Так вот, в мире, где одним из главных искусств (в силу слабого распространения грамоты) было изобразительное, символика языка играла большую роль. Например, направленность жеста, говорящая о стремлении грешника войти в Чистилище (положение жеста вниз), пересечь его (по горизонтали у фигуры внутри него) и выйти (жест вверх). Вторая особенность символики заключается в том, что жест может быть совершён самостоятельно, и выражать стремление к Богу, либо, понукаемый демонами, разрушать утверждённый канон. Ле Гофф пытается выделить некие устойчивые структуры в самой символике жеста, показать их единообразие и понятное адресату смысловое наполнение.

Свой метод Ле Гофф применяет не только к церковной литературе, но и к светской. Скажем, в статье с говорящим названием «Леви-Стросс в Броселиандском лесу. Опыт анализа куртуазного романа» он рассматривает рыцарский роман Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом», останавливаясь на эпизоде временного безумия Ивейна, когда доблестный рыцарь скрывался в лесу, живя как дикарь, а потом, начав «по-звериному» общаться с отшельником-пустынником, его посредством возвращаясь к жизни среди людей и обретая человечность. В этом эпизоде Ле Гофф видит несколько структурных пластов, относящихся к социальной природе рыцарства, к экономическим реалиям и представлениям христиан об окружающем их универсуме (соотношение дикого, дьявольского и божественного).

Подытоживая: этот сборник интересен именно конкретными приёмами структуралистского метода в изучении средневековых источниках. С одной стороны, Ле Гофф остаётся верным адептом принципа ad fontes, и во всём следует тексту источников. А вот подход его лежит в их необычном анализе, анализе «l’imaginaire», представлений о своём собственном Universus Mundus, который отличался, конечно, завидной упорядоченностью, но был сложным и переменчивым.

Однако вот разбросанность тем и вольная интерпретация структур сознания делает структуру эмпирической концепции Ле Гоффа весьма размытой и нечёткой. Но уж тут ничего не поделать, попытка более позднего синтеза в «L’Europe est-elle née au Moyen Âge?» оказалась не слишком удачной… поэтому и сам метод стоит ещё раз тщательно изучить и обдумать.

Одной из первых тем, к которой я всерьез отнёсся на истфаке, был сюжет о призвании варягов, то бишь «откуду Руская земля стала есть». Когда прошла первая волна интереса первокурсника к древнеримской армии, инспирированный книжкой Питера Конноли, настала пора изучения истории Древней Руси. Без всяких колебаний я выловил дико интересную, и, как мне тогда казалось, малоизученную тему «Этноним «Рус» в свете зарубежных источников VI-X вв.», и написал по ней курсовую. До сих пор у меня хранится весьма милый текст из рекордных тогда 30 страниц, датированный 2008 годом, где я бросаю вызов весьма непростым источникам, и пытаюсь отыскать там однозначную Правду (!), найти ответ на этническую принадлежность загадочного народа. Мне до сих пор очень нравится эта курсовая – она «молодая», смелая и наивная, и при нынешней перечитке неизбежно заставляет улыбнутся тем воспоминаниям…

И в тоже время вопрос о «призвании варягов» является для меня парадоксальным, но в ином смысле. Если другая обширная историческая тема при углублении заставляет распахнуться целый мир далёкой эпохи, уйти в него с головой, то изучение «призвания…» оказалось на удивление скучной темой. Исследователи, как правило, жевали одни и те же скудные источники, пытаясь выжать в них доказательства своей версии, развлекаясь с материалом как только можно. Когда я ушёл в социальную историю и политическую антропологию, стало ясно, что сюжет о «призвании варягов» играет всего лишь роль эпизода в сложной картине политогенеза и самоорганизации на Восточноевропейской равнине, и служит лишь его составным элементом. Ясно, что пришлые не могли основать Древнерусское государство руками Рюрика, однако и отрицать скандинавский элемент в IX веке на территории Приильменья нынче невозможно. Казалось бы, можно уже закрыть вопрос, по крайней мере, в той острой форме, в какой он звучал ранее. Но…

Сама история спора о варягах по своей запутанности ничуть не проще детективных историй Конан Дойла и Агаты Кристи, расписывать подробно которую не имеет смысла. Жестокие споры об этнической принадлежности варягов велись со времён Миллера и Ломоносова, практически три века назад, и имели ярко выраженный политический окрас. Много воды утекло с тех пор, давно в могиле и эти двое спорщиков, немногие вспомнят имена Михаила Погодина и Николая Костомарова, и других крестоносцев «варяжского вопроса». «Норманизм» как теория об основании Древнерусского государства варягами давным-давно сошла на нет, превратилось в обыкновенное клише. Да, подавляющее число историков склоняется к тому, что варяги были из норманнских родов, говорили на норманнских языках – но они не являются основателями государства, и быть им не могут. А вот «антинорманизм» самым парадоксальным образом существует. И процветает. В советское время «антинорманизм» был одним из орудий национальной идеологии, и немало историков прогорело на обвинении в «непатриотичности» и «норманизме» (кто не верит – пожалуйста, подшивки «Вопросов истории»). Сейчас «антинорманисты» в лице Вячеслава Фомина, Лидии Грот, Андрея Сахарова и прочих, выдумывают мифический «норманизм», громят его почём свет стоит, обвиняя его «представителей» во всех смертных грехах. «Неизлечимо больные норманизмом» «грантоеды», «шизофреники», «норманоиды», «в условиях ведущейся против России гибридной вой¬ны, в которой важнейшая роль отводится историческим фальсификациям» и «кривым зеркалами норманизма», который «будучи агрессивным по своей природе (иначе как доказывать небывалое), уничтожает не только нашу историю». Отчасти это взято из недавней статьи Вячеслава Фомина, опубликованной не где-нибудь, а в «Литературной газете», а отчасти – из его невероятно хамской книжки «Голый конунг», которая просто приводит в ступор количеством оскорблений в сторону вполне конкретных историков. Как ни странно, этот вопрос отзывается и в крайне болезненной реакции представителей самых разных слоёв населения, часто даже люди, не интересующиеся историей, могут клеймить позором «проклятых русофобских норманистов». Отсюда я, чувствуя за спиной поддержку Василия Осиповича Ключевского, делаю вывод, что «варяжская проблема» в общественном смысле – следствие клинической патологии, явление коллективной психопатии, и сам факт её существования вызывает самые разнообразные теории о её истоках. Но умолчим об этом. Пока.

Сейчас же речь пойдёт о научно-популярной книге, получившей почётный диплом РГГУ, и сделавшая её автора лауреатом премии за лучшую научную книгу «Фонда развития отечественного образования». Это книга «Рюрик», опубликованная в 2010 году в сверхпопулярной серии «ЖЗЛ» от «Молодой гвардии», что делает её воистину массовой литературой. Её автор – доцент РГГУ Евгений Пчёлов, специалист по геральдике и генеалогии, основным объектом интереса которого является история княжеских родов Рюриковичей и Романовых. Думается мне, интерес историка к этой теме продиктован далеко не только общественной актуальностью: генеалогу и геральдисту просто любопытно взглянуть на «начало начал» цепочки семей, которых он изучает, и именно поэтому его внимание заострилось на личности этого, в общем то, легендарного правителя.

Само собой, написать полноценную биографию Рюрика невозможно в силу отсутствия таковой. Да, в летописях есть две записи о его деятельности, но это и всё, что мы имеем. Поэтому Пчёлову пришлось идти по иному пути. Он разворачивает своё повествование в рамках историографического дискурса, причём ведя его сквозь века. Он начинает с разных списков русских летописей, описывающих призвание «руси» и трёх братьев – Рюрика, Синеуса и Трувора, которые расселись по «градкам» севера, и объединили его под своим началом (якобы), указывая, правда, на условность летописной датировки. Каковы в летописях основные сюжеты? Правление Рюрика, а также княжение Аскольда и Дира в Киеве, что, по мнению летописца, и являются условным истоком Руси, несмотря на то, что они практически никак не описывают деятельность этих предполагаемых «основателей».

Затем внимание автора акцентируется на сочинениях XV-XVI веков (например, сочинение Спиридона-Саввы), а позже переходя к интерпретациям уважаемого «последнего летописца» Василия Татищева.

После этого он логично переходит к фигурам Михайло Ломоносова и Герхарда Миллера, описывая «проклятый вопрос русской истории», и только потом переходя к, собственно, поискам Рюрика на трёхмерной карте средневековой Европы. Он сравнивает концепции о происхождении Рюрика, достаточно подробно разбирая и её «славяно-балтскую» версию (Степан Гедеонов и прочие), и идею о его скандинавского происхождения (Георгий Вернадский и другие). Автор считает наиболее правдоподобной версией с отождествлением нашего героя с Рёриком (Харальдссоном?), вероятно, племянником знаменитого Харальда Клаки. Славно, конечно, но какой из этого вывод?

Итак какова же всё таки концепция Пчёлова? Он, как и большая часть медиевистов, сторонник автохтонного происхождения Древнерусского государства как сочетания сложного комплекса процессов. Тезис о привнесении государственности извне он отметает. Почему же Рюрик пришёл на Русь? В интерпретации автора это событие приобретает такой вид: жители условной «северной конфедерации» изгнали взимавших с них дань варягов (возможно, варягов-шведов), и в целях самозащиты заключили «ряд» с другими варягами, предположительно, данами Рёрика Ютландского. «Ряд», по его мнению, заключался в защите торговых путей и улаживании родовых и межэтнических конфликтов на территории «конфедерации», но «по праву», то есть в соответствии с местными порядками. Это звучит достаточно правдоподобно, поскольку в практике норманнов были подобные договоры в Европе. Однако и в такой интерпретации «призвание» выглядит лишь эпизодом в истории. Так почему же он пишет о Рюрике? Как генеалог, он видит исток изучаемой им династии, и настаивает на том, что Рюрик – подлинный основатель Рюриковичей, и, вопреки мнению многих, отец Игоря и дед Святослава. Пчёлова захватывает картина преемственности рода от человека, правившего больше тысячи лет назад, и он выделяет Рюрика прежде всего как предка многих знатных родов и России, и Европы.

Само собой, от этой книги ждать откровений не стоит. Все вышеназванные вопросы уже обсуждались в литературе не один десяток раз, и Пчёлов не преподносит в ней ничего нового. Её достоинство в ином. «Рюрик» — хороший научпоп, с которого можно начать знакомство с содержанием «варяжского вопроса» (всё таки соответствующие книги Льва Клейна и Вячеслава Фомина тяжеловаты для дилетанта), а здесь всё достаточно чётко, внятно и, нужно сказать, увлекательно и хорошим языком изложено.

В претензии я запишу, что Пчёлов далеко не всегда последовательно излагает материал, и без всяких переходов может уйти из одной темы в другую. Кроме того, он слабо затрагивает вопросы археологии, когда описывает дорюрикову Восточноевропейскую равнину, аппелируя прежде всего к письменным источникам, даже игнорируя прочие ВИД. Также иногда источниковедческий анализ автора вызывает определённые вопросы, поскольку иногда его интерпретация чересчур смела. Можно, конечно, возразить, что «призвание варягов» — сюжет нарративных источников, и их анализ – прежде всего. Да, но автор разбирает и иные вопросы, в которых требуются иные источники, и, быть может, иной подход.

Несмотря на это, книга Евгения Пчёлова – хорошая научно-популярная книга для ознакомления с вопросом. Возвращаясь к началу нашего разговора, мне всё равно кажется, что вопрос о «призвании» в прошлых его постановках следует закрывать, и существующий идеологический дискурс вокруг него меня не слишком радует. Но, я надеюсь, мы преодолеем и это.

Как так получилось, что мир изменила книга, которую мало кто читал?

«Das Kapital» — легендарное творение Карла Маркса, классика экономической мысли, синтез экономики и философии, одна из самых любопытных попыток синтеза картины мира XIX века…

Эту книгу скупают целыми тиражами – затем, чтобы она красиво стояла на полке. Она является настольной книгой нескольких групп политический партий – при этом большая часть очень приблизительно знает её содержание. Лично я знаю только одного человека, который всерьёз читал «Das Kapital», ещё в советские годы – увы, его изыскания по этому поводу в те времена посоветовали попридержать при себе…

Естественно, экономический трактат, пусть даже и столь мифологизированный, стоит внимания, в любом случае. Экономисты всех без исключения направлений так или иначе отдают оммаж Карлу Марксу, любой обзор истории экономической мысли, начиная с чудака Йозефа Шумпетера и кончая либертианцем-маржиналистом Лаонелом Робинсоном не обходился без его имени. Вот и я, сирый, решил, что готов приобщится к сему трактату, тем паче, что неволей приходится заниматься и марксистской историософией, и её причудливыми мутациями в самых различных мозгах. Грубо говоря, нужно понять, что у Маркса есть, чего – нет.

Но сначала – немного истории.

Разгадка создания полемических критических работ Карла Маркса проста – ему жутко не нравился окружающий мир. И он всю жизнь пытался понять, что его именно не устраивает, и что с этим делать. Выпускник Берлинского университета, ученик Бруно Бауэра, он изначально пытался отыскать ответ в хитросплетениях классической немецкой философии, откуда вышел сам, и чью печать нёс всю жизнь. Однако вскоре стало ясно, что гегельянский «идеализм» не сможет дать ответ на вопрос, почему общество настолько несправедливо устроено? Свои ответы молодой философ начал искать в сфере, к которой его соратники обращались нечасто – к экономике. Один из первых трудов Маркса на эту тему – «Экономико-философские рукописи 1844 года», представляет собой ряд сумбурных набросков на тему корявости общественного устройства современного мира, в базисе которого заложены вполне конкретные экономические язвы – эксплуатация рабочего класса, их оторванность от средств производства, несправедливое распределение продуктов экономической деятельности… Свои представления Маркс и его друг Фридрих Энгельс изливали и на страницах периодики – они основали в Кёльне революционную газету «Neue Rheinische Zeitung», где излагали свои острополитические памфлеты. Апофеозом стала знаменитая программа, получившая название «Das Manifest der Kommunistischen Partei», ставшая одним из важнейших памфлетов революций 1849 г.

После неудачных революций Маркс перебирается в Лондон, где продолжал заниматься революционной деятельностью, но уже с меньшей интенсивностью. В течении следующих 15 лет он работает над своей материалистической теорией капитализма, пытаясь выявить механизм его работы и вероятную эволюцию этой конструкции. В 1867 г. он наконец-то завершает первый этап работы, и выпускает первый том сочинения, который красноречиво называет «Das Kapital».

Первый том целиком посвящён механике производства капитала, и в данном случае Маркс опирается на классиков экономической мысли, в основном на Адама Смита, а также Давида Рикардо. Одна из главных заслуг философа в его синтезном подходе к экономической мысли: то, что у Смита и Рикардо изложено в сумбурном потоке мысли, Маркс объединяет в единую систему производства. Конечно, в первом томе тоже хватает лирический отступлений и несуразностей, но главная линия вполне жёстко и чётко обозначена: трудовая теория ценности, а в своём социальном измерении – противоречие между классом капиталистов (хозяев средств производства) и рабочих (непосредственных производителей). Смысл теории известен: философ, вслед за Смитом и Рикардо, определял ценность продукта как квинтэссенцию труда рабочего, точнее – рабочей силы. Рабочая сила, нанимая капиталистом за заработную плату («переменный капитал»), имеет свою ценность (правда, кем измеренную?), и от её оплаты зависит норма прибыли. Отсюда исходит марксовская теория заработной платы: работодатели-капиталисты (монолитное образование, в данном случае), молчаливо солидаризируясь друг с другом, сами определяют уровень заработной платы в сторону понижения, к минимальному прожиточному минимуму (Рикардо, и нелюбимый нашим героем Мальтус), поскольку работодатель заинтересован в лишь в воспроизводстве рабочей силы. Рабочий вырабатывает свой минимум, излишек же его труда (фактически, «недооплаченное рабочее время») является прибавочной стоимостью, то бишь – чистой прибылью. Отсюда же исходит и самый любопытный итог исследования Маркса: «Всеобщий закон капиталистического накопления». Смысл его заключается в том, что предложение рабочей силы будет расти, следовательно, будет падать его абсолютная ценность, что приведёт к катастрофическому обнищанию населения. Уменьшается потребительская способность населения, что ведёт к перепроизводству товаров, и кризису производства. Со временем, череда подобных кризисов приведёт к невозможности дальнейшего производства прибавочной стоимости, и сделает капиталистическое производство нерентабельным.

Но о первом томе сего трактата поговорим, пожалуй, в другой раз, когда у меня хватит духу более подробно заговорить о противоречиях концепции Маркса. Сейчас речь пойдёт о втором томе «Das Kapital», Всё вышеназванное – только самая общая канва его содержания, и я её привёл здесь для понимания контекста общей теории капитализма, в рамках которой работал Маркс, поскольку говорить о содержании второго тома просто так – бессмысленно. В первом томе говорится об основе производства капитала, во втором – его оборот, механизм воспроизводства капитала, движущих силах его обращения и возобновления потока. Читать второй том одновременно и проще, и сложнее. Почему проще? Мы привыкаем к специфическому стилю Маркса, и к его логике, тем более, что второй том значительно более последовательно следует избранной тематической направленности. Почему сложнее? Углубление материала ведётся за счёт глубокой проработки логических конструкций за счёт сложных математических уравнений, иногда следить за потоком мысли Маркса достаточно сложно, необходимо самому прокрутить в голове изложенное.

Итак, второй том «Das Kapital» — не просто дополнение к первому, но и вполне самостоятельные изыскания, которые имеют самостоятельное же значение.

Вспомним классическую схему Адама Смита, которую воспроизвёл Маркс в первом томе:

Т-Д-Т

Или Д-Т-Д’ ;

классическая схема капиталистического накопления: Т-Д-Д’ ,

производство: С+V= капитал, здесь С – средства производства (основной капитал), V – рабочая сила (переменный капитал);

прибавочная ценность – М’=М/U*V / K*A’/A*N ; здесь M’ – прибавочная ценность общая, M – ПЦ отдельного рабочего, U – цена рабочей силы за день, V – общая сумма переменного капитала, К – стоимость рабочей силы, N – число рабочих. С этим всё ясно, хотя и слегка мудрёно, но разобраться вполне можно.

Однако капитал должен не просто однократно получить прибыль, его задача – вновь пустить средства в оборот, чтобы набрать ещё больше. Однако у этой прибыли должен быть источник, как мы помним, он содержится в рабочей силе, в разнице между ценностью труда и переменным капиталом. Секрет воспроизводства заключается в механизме оборота капитала, для того, чтобы его понять, необходимо расширить старую добрую схему, вот так:

Д – Т (С+V)… П… (Т+Т’(М’)) – (Д+Д’(М’)) – и далее по кругу.

Что значит сия китайская грамота? Сволочь-капиталист на определённый стартовый денежный капитал приобрёл себе средства производства (основной капитал – «С») и рабочую силу (переменный капитал – «V»). Две этих составляющих встретились, и начался процесс производства (П), завершившийся, естественно, изготовлением товара (Т). Товар содержит в себе обычную ценность (представляющую собой сумму затрат «С» и «V»), плюс прибавочную ценность, мы помним, из чего возникающую. Суммы ценностей образуют потребительскую стоимость, которая, собственно и реализуется на рынке сбыта. Это приносит капиталисту определённый денежный капитал с прибылью (Д’), который вновь включается в новый цикл производства. прибавочная ценность в данном случае просто необходима, так как новый цикл оборота требует определённых издержек ещё на этапе реализации (транспортные расходы, хранение, бухгалтерия и т. д.). Поэтому процесс производства (время) может несколько опережать реализацию уже произведённого. Для того, чтобы машина оборота не застревала, из резервного фонда нашего героя авансируются средства в его поддержание, в основной (ремонт оборудования и материалы) и в переменный (наём рабочей силы). Этот авансируемый в ходе производства капитал Маркс именует «оборотным», поскольку он поддерживает процесс производства и идёт как бы параллельно основному его циклу. Так, в течении одного оборота основного капитала может совершиться, при необходимости, несколько оборотов оборотного (прошу прощения), что помогает производственному процессу не останавливаться и продолжать получение прибавочной ценности.

Именно такое толкование обращения капитала в индивидуально взятом случае считается классическим (Пол Самуэльсон не даст соврать), более последовательно изложенным, нежели до этого у Смита и Рикардо. Конечно, определённые вопросы у меня, Homo Oeconomicus Practicus, вызывают сомнение, например, сама концепция прибавочной стоимости, но этот разговор я отложу до следующего раза. Пока речь об обороте капитала.

Маркс не был бы Марксом, если бы не пошёл дальше в своих изысканиях, ведь его основная цель заключается в построении большой, общей социально-экономической модели капитала, и, следовательно, оборота. Поэтому он, не размениваясь на мелочи, начал создавать свою теорию воспроизводства и обращения всего общественного капитала. А вот здесь уже начинаются проблемы. Почему? А вот смотрите.

Для того, чтобы подобная постановка вопроса вообще была возможна, Маркс делает любопытное допущение. Дробные части капиталистического производства, а, следовательно, продукта, в совокупности представляют собой часть некого общественного продукта и общественного капитала. Общественный продукт, и весь капитал Маркс делит на две части: на производственный (то, что может опять войти в процесс производства) и потребительский. Следовательно, все капиталистические предприятия делятся на два гигантских сегмента – условные I и II, которые обмениваются продуктами и денежным капиталом, выписывающими в красивой схеме Маркса весьма замысловатые «восьмёрки». Но дело не в них. За исключением этого разделения класс капиталистов представляет из себя монолитную целостность, которая действует в идеальном балансе друг с другом Это-то и смущает…

Схема Маркса практически не подразумевает конкуренции между капиталистами, в его модели никакой конкуренции не предусмотрено, иначе она не работает. Конкуренция, как я уже подсмотрел, появляется только в III томе, но он вообще как-то отличается от I, и говорить об этом мы сейчас не будем. Но факт: в глобальной схеме оборота капитала конкуренция не имеет никакого значения. Возможно, дело в том, что сам Маркс никогда не принимал участие в этих процессах, и все его рассуждения имели исключительно теоретический характер… в чём он постоянно обвиняет своих же оппонентов.

Впрочем, говорить о противоречиях сего труда рановато, поскольку впереди ещё III и не совсем «официальный» IV тома, которые, возможно, как-то объясняют противоречия в схеме Маркса.

В итоге: не стоит боятся взяться за «Das Kapital». Здесь нет ничего сверхъестественно сложного, текст достаточно неплохо логически выверен, и пониманию смысла никак не препятствует. Главное – привыкнуть к специфическому стилю изложения, к языку, который Маркс заимствовал у своей философской колыбели – это зубодробительный стиль немецкой классической философии, к которому просто нужно привыкнуть. А так…

Сложность и всеохватность «Das Kapital», мягко говоря, преувеличена. Однако это один из фундаментальных философско-экономических трактатов, и одна из самых интересных попыток создания целостной модели капитализма, которая заслуживает самого большого внимания. Поэтому, если у вас есть возможность – настоятельно рекомендую ознакомится с этой вещью, хотя бы для того, чтобы развеять устойчивые мифы и понять, что здесь есть, а чего на самом деле нет.

Как-то сложилось, что саму проблему отставания Востока от Запада очень сильно удревняли, искали её корни то в греческих полисах, то в римском гражданском праве. Между тем этот взгляд сильно устарел, и страны Азии оказались куда более живыми и динамичными регионами, чем казалось ранее. А вот в чём секрет, и каковы составляющие этой динамики, как развивалось социальное на Востоке, как строилась экономика, какие изменения происходили в культуре? И – одно из главных – когда же прошёл тот самый водораздел, когда Запад окончательно, с отрывом опередил своих ранее более «успешных» соседей? Несмотря на неплохо развитое отечественное востоковедение, загадка остаётся загадкой…

Если бросить взгляд на Европу, то там один из двигателей вполне очевиден.

Город.

Расцвет ремёсел и торговли, появление новых слоёв населения, со своим новым мышлением, создание новой самоуправляемой политической структуры – всё это произошло в городе. Недаром урбанистика как отрасль медиевистики занимает немалое место, особенно в последние полвека. Недаром наш, саратовский сборник «Средневековый город», основанный Соломоном Стамом одновременно со школой урбанистики имел всесоюзный резонанс, и долгое время вокруг него концентрировались многие ведущие «городовики» нашего отечества.

В 1970-е подтянулись к общему движению и востоковеды. В 1973 году было проведено большое исследование по городам Средней Азии, выявляющее их роль в социально-экономической истории региона. После этого появлялись работы о других регионах – в 1979 году Элеонора Стужина выпустила книгу о китайском городе, в 1983 Клара Ашрафян пишет об индийском, тема расширяется и в других направлениях. Писали об этом феномене, конечно, и ранее, но не с таким масштабом, и постановка вопроса была более чёткая: понять роль города как социально-экономического образования в своём регионе, стране и обществе. В 1984 году Олег Большаков завершил свою большую эпопею по своему исследованию средневекового города Ближнего Востока.

Что искал Большаков? Он искал причину смены динамики развития Запада и Востока. Старые, замшелые версии столетней давности о смещении торговых потоков в результате ВГО он отвергает, также, как и версию о переизбытке золота и прочих богатств в руках правящих слоёв, делавшее ненужным развитие собственной промышленности. Историк считает, что секрет кроется в совокупности некоторых процессов, которые не позволяют Ближнему Востоку на исходе Средневековья вырваться вперёд, постепенно отстав от Запада и превращаясь в экономически отсталый регион.

Наиболее интересен, кстати, факт, что Большаков фактически отвергает теорию о поступательном схематичном развитии общества, поскольку говорит о том, что на Ближнем Востоке господствовала своя динамика развития, несхожая с европейской, отвергая попытки выстроить параллельную типологизацию (как это делает, например, Николай Конрад или Брагинский). Идея востоковеда очень интересна – уследить в рамках города развитие Ближнего Востока в его собственном ритме. Но для этого нужные какие-то опорные точки. Что предлагается?

Если взять во внимание, что города – центры ремесла, торговли, и, вероятно, зачатков самоуправления и самоорганизации, то что же на Востоке помешало огромным агломерациям, таким, как Фустат и Дамаск, вырваться вперёд и стать двигателем экономического развития? Для этого нужно воспользоваться методикой урбанистики, и рассмотреть город как особый социально-экономический организм, со своими законами организации и функционирования, с особы вниманием с организацией территориальной.

Отвергая концепции социо-культурной истории, которые, возможно, могли бы помочь в изучении восточного города, Большаков определяет его прежде всего как центр перераспределения и концентрации прибавочного продукта. Город в этом толковании оборачивается местом конечного поступления земельной ренты с крестьян, и его внутреннего перераспределения. То есть, своего рода он становится концом «пищевой цепочки» налоговой системы ближневосточного мира. В этих рамках Большаков предлагает прослеживать три закономерности: количество городов и численность их населения; их размер в смысле территории, поскольку это косвенно отображает активность экономической жизни и оборота продукта; доля государства в экономическом хозяйстве города.

Можно, конечно, только восхищаться огромной статистической работой, которую проделал востоковед при работе с источниками. Важный актовый материал здесь достаточно разрознен, однако в дополнении с источниками другого рода (например, географическими сочинениями) он даёт примерную картину социально-экономических колебаний в жизни ближневосточного города. Оцените, скажем, сведение многочисленных сведений о курсе золотых дирхемов и серебряных динаров в таблицу, вычисление курса на разные века и периоды, и привести эти вычисления к средней покупательской способности горожан, исходя из колебаний цен на продукты питания? Самое «вкусное», что Большаков подробно показывает, каким образом он пришёл к тем или иным выводам, как раньше писали, демонстрирует «ход работы», чем есть риск залюбоваться.

Согласно концепции Большакова, рецепция античности в отношении города имеет решающий момент в его истории, и в этом смысле он, следуя за Клодом Каэном, не видит большой разницы в первые века между городом арабским и городом византийским. Сменилась верхушка, да, но горожане остались прежними. Но с весьма существенным отличием было то, что власть была изначально религиозной, и являлась (по идее) просто вершиной над однородной общиной-уммой. Выделение городских слоёв в какое-то привилегированное сословие не предполагалось, поскольку перед наследниками Пророка все были равны, и привилегии осуществлялись единственно возможным для такой власти способом – вариативности налогов. В это концепции город становился лишь административным центром округа, особый статус жителей не предполагался.

Итак, первая черта – город как административный центр, не предполагающий самоорганизации.

Второе – численность городов. Конечно, мы можем брать в пример основание таких гигантов, как Багдад, Басра или Фустат, но много ли возникало новых мелких городов? Большаков делает вывод, что нет, а рост более старых является скорее следствием восстановления нормы античных времён, отчасти из-за отсутствия войн в некоторые периоды. В целом, как покали сложные расчёты Большакова, население старых городов «пульсировало», то уменьшаясь, то, наоборот, увеличиваясь. В среднем же она оставалась на одном уровне, о чём говорят и изменения в планировке городов, зачастую остававшихся в пределах древних стен.

Итак, вторая черта – определённая статичность городов, пусть даже на фоне Раннего Средневековья – статичность на сравнительно высоком уровне развития.

Междоусобные воины времён Халифата, схватки между правящими династиями на Ближнем Востоке, нашествие тюрок и монголов – всё это существенно тормозило развитие городов, так как даже старые терпели существенный урон от военных действий. Окончательно города, особенно приморские, вошли в полос кризиса из-за жестоких воин Аййубидов, Сельджукидов и Зенгидов, а позже – от воин с нахлынувшими из-за моря крестоносцами. Речь идёт не только о прямом их разрушении – военные действия косвенно воздействовали на политическую и экономическую жизнь Ближнего Востока, и многие города хирели и угасали сами собой.

Третья черта – существенный тормоз развития городских структур из-за многочисленных усобиц и нашествий.

Что показывает связь города с сельской округой? Безусловно, самое важное – продукты питания. Основной рацион, по вычислениям Большакова, это хлеб, чаще всего пшеничный, также овощи, фрукты и яйца, в меньшей мере – мясо и рыба. Как уже писалось выше, историк пытается проследить динамику изменения цен с течением веков, и, хоть подобные подсчёты очень эфемерны, делает вывод, что покупательская способность полновесных денег сильно не менялась, по крайней мере, в отношении продуктов питания. Следовательно, снабжение городов сельской округой находилось также в достаточно статичном состоянии.

Четвёртая черта – поразительно устойчивые, по мнению Большакова, цены на продукты питания в историческом измерении, которое говорит о статике внутреннего товарооборота.

Примерные колебания уровня товарооборота показали и иное, что приход на Ближний Восток итальянских купцов не оказал такого большого влияния на экономику региона. Да, в руки венецианцев и генуэзцев постепенно перешёл транзит в Восточном Средиземноморье, однако товаров из мусульманских стран вывозилось по прежнему много, и нет смысла приписывать италийским купцам вину за «уничтожение» экономического потенциала Востока.

Пятая черта – слабая зависимость от морских путей Средиземноморья даже для приморских городов, что говорит, возможно, об изначальной слабой завязанности купечества на город.

Но, несмотря на все препятствующие факторы, в городах всё равно была развита коммерческая и производственная деятельность. Да, не было самоуправления, не было городского права, но шариатом особо подчёркивалось право свободы деятельности торговца, личная свобода и равенство перед законом Аллаха всех мусульман. Конечно, бюрократия и власть имущие далеко не всегда соблюдали всё, что положено, но сама по себе идея о конкуренции (да-да) между торговцами и свободной торговле имела место быть. Ремесленники были на несколько ином положении, поскольку мелкие производители были предоставлены сами себе, и их поддерживали достаточно редко: богачи вкладывали деньги прежде всего в торговлю, а не в производство. Кроме того, расширение мелкого производства оставалось статичным из-за примерно одинакового уровня потребления в городе, на экспорт же продукты мелкого производства шли не слишком активно. Впрочем, сам Большаков предполагает именно такую картину, но в качестве гипотезы.

Последнее – развитая, расширяющаяся торговля и статичное, слабо развивающееся ремесло, хотя в течении Средних веков и остававшееся на приличном уровне. Нельзя сказать, чтобы производство не прогрессировало с технической точки зрения, однако в среднем оно оставалось на уровне мелких лавок.

Так как же изучение города позволяет нам ответить на вопрос о постепенном отставании Ближнего Востока от Европы. Проследим логику. Изначально при завоевании правящая верхушка занимала старые города, либо основывала новые в качестве административных центров. Присутствие власть имущих слоёв предполагало стягивание налоговых поступлений в город, что создавало условия для сравнительно высокого уровня его существования и обращения продукта, что показывает устойчивость средней цены на продукты питания. Несмотря на это, ремесленное население в среднем составляло не более четверти горожан, что позволяло стабильно существовать мелкому производству, но существенно мешало развивать крупному. Торговля была существенно более развита, однако, по мнению Большакова не имела такого большого влияния, как ей приписывают, поскольку доходы с внешнего рынка якобы, по его толкованию, не расширялись.

Таким образом, город на Ближнем Востоке был стабильно-богатым и развитым, но слабо прогрессирующим образованием. Социальный прогресс был слишком медленным, чтобы поспеть за некогда отстававшей Европой, хотя она оторвалась от Востока только за пределами Средневековья. Отсюда возникает ряд вопросов…

Во первых, Большаков не рассматривает аграрную экономику, которая, по его словам, шла в связке с городом. Судя по данным, которые проанализированы Лидией Семёновой для Египта и Сирии, уровень самоуправления в этом секторе был значителен, также интересен вопрос и ремесле за пределами города.

Во вторых, востоковед не уделяет особого внимания примерам крупного производства в городе, тогда как примеры его могут быть очень показательны для анализа. Был бы интересен также более подробный статистический материал по поводу мелкого производства и его самоуправления, о котором Большаков пишет, но не уделяет центрального внимания.

В третьих, к сожалению, Большаков не рассматривает преемственности ближневосточных городов с древними поселениями Хиджаза, в его понимании более поздний город – наследник античных традиций. Между тем понятно, что традиции купеческого самоуправления были утверждены ещё жизнью мухаджиров Пророка и им самим.

В четвёртых – само купечество, связь уровня производства и торговли. Где стоит искать истоки масштабной экономической экспансии исламского мира, который направлялся, впрочем, совсем в другую сторону, нежели рассматривает Большаков? Востоковед анализирует торговлю в средиземноморской акватории, справедливо сообщая о том, что она была быстро перехвачена итальянскими меркаторами, взявшими транзит в свои руки. А как быть с масштабами торговли в индийской акватории, которая к XV веку только расширялась, и арабские фактории заполняли пространство от Мыса Доброй Надежды на западе до Островов Пряностей на востоке, как быть с транссахарской торговлей, с оборотом товаров в домонгольской Средней Азии, а позже – Индии? К сожалению, материал Большакова достаточно ограничен, но это можно понять – в конце концов, и так количество проанализированного материала огромно.

Также хотелось бы видеть более обстоятельный очерк отношений купечества, ремесленников и прочих горожан с властью. Понятно, что она осуществлялась через налогообложение, но внеэкономическое принуждение же тоже наверняка присутствовало? Тем более интересно знать подробности границ самоуправления и самоорганизации купечества и ремесленников, которые всё же были, несмотря ни на что, и кто им эти границы «определивал».

В общем, сам тот факт, что книга вызывает шквал вопросов, говорит о том, что она удалась. Пенять Большакову на упущения его работы как-то совестно, ведь и без того объём проделанной работы колоссален. Но всю эту объёмную монографию стоит считать лишь началом подробного изучения секретов социальной динамики Ближнего Востока, эдакую схему для изначальной постановки вопросов, которые будут ждать новых поколений «интересантов».