Незабываемый стиль автора, постоянно обращавшего свои взоры в Запредельное, мастерски описывавшего невообразимые миры, лежащие за пределами пространства и времени, уже которое десятилетие восхищает как неофитов, только-только решившихся прикоснуться к жанру фэнтэзи, так и искушённых читателей, пресытившихся однообразными штампованными историями поставленных на поток бесконечных фэнтэзийных сериалов.

Мало кому из авторов удаётся создание по-настоящему оригинальных миров. А ведь мир, в котором действуют герои – это едва ли не главная, неотъёмлемая часть любого по-настоящему хорошего фэнтэзи. Можно на протяжении нескольких томов расписывать его подробности, создавать карты, выписывать исторические хроники – и всё равно, это ещё далеко не гарантирует, что новый мир, созданный автором, окажется действительно интересным и захватывающим, несмотря на все старания рассказчика.

Иному же автору достанет и нескольких строчек, чтобы мир, описываемый им, моментально и навсегда завладел вниманием читателя – даже если сам автор создавал его всего лишь с целью заработать на новой публикации.

И тут уже не обойтись без наличия таланта, возможно, близкого к гениальности. Одного умения складно слагать буквы в слова, а слова – в строки, недостаточно для создания произведения, которое не окажется проходным, уйдя в небытие спустя совсем непродолжительное время, а напротив, будет пользоваться неослабевающим интересом у многих поколений читающей публики, задавая каноны и направления развития жанра на многие годы вперёд.

В начале XX века, когда фантастическая литература только готовилась к своему победному шествию по планете, а будущие авторы Золотого Века в большинстве своём ещё даже не успели окончить школу, многочисленные литературные журналы уже вовсю публиковали бесчисленные истории о приключениях героев выдуманных миров. Золотой Век фантастики вырос из эпохи палп-журналов, будущие авторы его, зачитывавшиеся в юности фантастическими, страшными и удивительными историями, постепенно выросли, создав собственные миры, ставшие ныне классикой фэнтэзи.

Однако старт их творчества берёт своё начало именно в дешёвых журнальчиках, публиковавших простенькие и наивные рассказы с добродетельными героями и безусловно плохими соперниками, чьи характеры были прямолинейны, а мотивация поступков – исключительно проста.

Но, несмотря на всю подобную наивность и простоту, главным положительным качеством немалой части этих рассказов было появление в них новых идей и тем. Писать о том, о чём не писал еще никто до тебя – вот что было главным в фантастической литературе тех лет. Именно тогда зарождались новые стили, создавались оригинальные традиции фантастического письма и манеры подачи материала.

Не секрет, конечно, что и тогда многие из авторов главной целью своего литературного труда ставили желание заработать. Удавалось это далеко не всем – кто помнит сейчас, кроме специалистов, имена многочисленных авторов-подёнок, публиковавших тогда свои опусы и исчезнувших навсегда по той или иной причине. Закрывались журналы, редакторам не нравились присылаемые им рассказы, сами авторы находили для себя более лёгкие и выгодные формы заработка, навсегда отказываясь от продолжения литературного труда.

Но, разумеется, были и те, кто благодаря своему таланту и удаче были приняты в число постоянных авторов журналов, чьи произведения пришлись по вкусу как редакторам, так и читателям.

Пробовавший себя в качестве профессионального писателя, Кларк Эштон Смит одновременно сотрудничал с несколькими журналами различной направленности. Более всего его талант оказался востребованным читателями Weird Tales. Именно странные, сверхъестественно-фантастические истории Смита, по большому счёту не укладывавшиеся ни в одну из категорий, как раз и сделали его знаменитым. Грандиозная фантазия, не сдерживаемый ничем полёт воображения, мастерские визионерские описания красот и кошмаров немыслимых миров, поэтический язык и проскальзывающая иногда едкая насмешка составили тот причудливый коктейль фантазии, выгодно отличающий Смита от множества других авторов.

Тогда, в начале века, ещё не существовало чёткого деления фантастической литературы на отдельные направления. Авторы фэнтэзи только обживали новое, не слишком заселенное пространство своей жанровой ниши, продолжая и развивая в своём творчестве традиции ранних мастеров – таких, как например лорд Дансени, и создавая собственные, которые позже станут настоящими канонами для фэнтэзи конца XX – начала XXI века.

Кстати, влияние Дансени на творчество Смита по-видимому было не таким уж значительным. Сам Смит признавался, что он впервые прочитал несколько рассказов Дансени в 1920 году – однако простое прочтение нескольких рассказов вряд ли смогло оказать глубокое влияние на писателя – особенно на такого оригинального, как Смит. Он исключительно тщательно подбирал для себя литературные модели – и Дансени среди них просто не было. Ведь ещё задолго до 1920 года Смит уже писал собственные стихи и рассказы, имитирующие стиль арабских сказок 1001 ночи. Первые из таких историй были написаны Смитом в возрасте всего 11 лет. К 1910-1912 г, когда были опубликованы первые «восточные» рассказы Смита, уже можно вполне говорить о том, что автор сумел выработать свой собственный стиль, который был вполне сформирован к тому моменту, когда Смит впервые познакомился с творчеством Дансени. Некоторое поверхностное сходство Дансени и Смита демонстрирует нам пример независимой и почти что параллельной эволюции стиля. Примеры такого рода не являются редкостью в области литературы. Но, разумеется, продукты параллельной эволюции в конечном итоге оказываются весьма различными, хоть и имеют в своей основе некоторое сходство.

При этом, в отличие от воображаемых стран, описываемых лордом Дансени, неопределённо располагающихся где-то «за пределами Востока» или «на краю света», чьё географическое расположение намеренно сделано расплывчатым, без уточнения даже, на нашей Земле или же на какой-либо другой планете происходит их действие, миры Кларка Эштона Смита практически всегда имеют чёткую локализацию, позволяющую соотнести их с реально существующими (или существовавшими) местами нашей планеты – или Вселенной.

Так, область Аверуань, где периодически происходят всевозможные потусторонние события, располагается где-то в средневековой Франции, земли древней Гипербореи, расцвет цивилизации которой отстоит от нас на 200 000 лет в прошлом, надежно укрывает сегодня толща ледового щита Гренландии. Цветущая Лемурия и загадочный Посейдонис в результате ужасающих катастроф погрузились на океанское дно, задолго до появления известной нам записанной человеческой истории. Континент Зоти́к, прибежище тёмных колдунов и некромантов последних веков существования дряхлой, умирающей Земли, поднялся из океанских вод на руинах давно утонувших. известных нам сегодня континентов.

А когда воображению автора становилось тесно даже на таком обширном поле, действие новых рассказов переносилось на просторы необъятной Вселенной, где могли происходить события, для которых наша Земля оказалась слишком маленьким и простым миром.

Таков цикл рассказов о планете Ксиккарф, расположенной в системе тройного солнца, плывущей в космосе, окружённой ожерельем из четырёх маленьких лун. Шесть планет и тринадцать лун солнечной системы, которой правит могущественный чародей Маал Двеб, составляют поистине безграничную сцену, на которой развёртывается действие рассказов цикла.

К сожалению, Смит написал только два рассказа о чародее Маал Двебе с планеты Ксиккарф, оказавшихся, однако одними из самых причудливых и изобретательных фантазий автора. Остаётся лишь гадать, каких невероятных пределов могло достичь воображение Смита, возьмись он за этот цикл столь же основательно, как это произошло с рассказами о Зоти́ке или Гиперборее. Но даже и эта пара рассказов подарит читателям немалое удовольствие от погружения в глубины неистощимой авторской фантазии.

Фэнтэзийные рассказы Кларка Эштона Смита не является «чистым» образцом жанра, напротив, в них органично сплетаются магия и наука, щедро приправленные поистине безумными описаниями немыслимых миров и их чудовищных обитателей. Леденящий ужас Запредельного смешивается в них с невероятной красотой иных измерений, чувственность смерти и хрупкая красота умирания – с невероятной жестокостью и кошмарными страданиями героев, неосторожно осмелившихся заглянуть за изнанку Вселенной, где таится нечто более страшное, чем само Абсолютное Зло, едва доступное для человеческого понимания, изначально пребывающее за пределами категорий, доступных для людского восприятия.

Рассказы цикла «Ксиккарф» написанные в период самого плодотворного этапа творческой карьеры Смита для излишне придирчивого читателя могут показаться повторяющими уже известные сюжетные линии и темы, использованные автором в других его рассказах.

Отчасти это утверждение можно счесть верным. Как и многие другие истории Смита, они рассказывают о скуке, порождённой чувственным пресыщением и усталостью от изощрённой порочности – немало сходных тем мы можем встретить в циклах о Гиперборее, Посейдонисе и особенно – Зоти́ке. Как и в историях о Посейдонисе, герой рассказов о Ксиккарфе, Маал Двеб – наполовину чародей, наполовину учёный. Таким образом, рассказы эти представляют собой не чистое фэнтэзи, а содержат в себе ещё и элементы научной фантастики – так же, как и некоторые внецикловые рассказы Смита.

Однако, подобное сходство между различными рассказами Смита вовсе не выглядит механическим самоповтором – уж кого-кого, но только не его можно упрекнуть в недостаточности фантазии. Напротив, во всех этих рассказы автор со всех доступных ему точек зрения исследует различные аспекты существования человека в мире, который практически всегда неблагосклонен, а то и попросту враждебен к нему. Враждебность эта может проявляться в самых различных формах – от невообразимо чудовищных до уныло-скучных, заставляющих героя искать выход из сложившейся вокруг него невыносимой обстановки. Ищут спасения от наступающего ледника жители Гипербореи, с гибнущего континента Посейдонис бегут на соседнюю планету Сфаномоэ чародеи-учёные, мальчик-козопас принимает предложение древнего повелителя зла, становясь королём отдалённого царства Зотика, но все они не находят радости в бегстве от окружавшей их действительности, обретая лишь новые страдания, а зачастую – и мучительную гибель. Даже чародей Маал Двеб, единовластный повелитель шести планет и тринадцати лун, не в силах более выносить сладкое проклятие собственного всемогущества, отправляется на поиски приключений налегке, временно ограничив своё всемогущество для того, чтобы вновь испытать остроту риска и неожиданных опасностей, с которыми он мог бы встретиться в подвластных ему мирах.

Если даже всемогущий чародей, в собственном дворце, предоставляющем своему хозяину все мыслимые и немыслимые развлечения чувствует едва выносимую скуку и тоску, то что уж говорить об обитателях более простых планов бытия, наподобие земного. И потому, при малейшей возможности, что любезно предлагает им воображение автора, герои Смита стараются воспользоваться ими, чтобы вырвавшись из надоедливого, унылого круга однообразного бытия переместиться на другие его планы, в миры, где странности и чудеса представляют собой самые обычные явления. Героев не останавливает даже то, что многие из этих фантастических миров являются экстремально опасными. Однако влечение, оказываемое ими на героев повествования является поистине непреодолимым – как и желание вырваться из опостылевшего круга однообразной предыдущей жизни.

Однако автору было недостаточно просто демонстрировать все возможные формы эскапизма из подлунного мира. Помимо всего прочего он желал превзойти в своих творческих фантазиях все признанные мифологии прошлого и будущего.

Итог этой дьявольской амбициозности Смит подводит в своем стихотворении в прозе «К демону», в форме нижеследующей молитвы, обращённой к потустороннему первоисточнику своего творчества:

Расскажи мне побольше историй, о злотворный и благостный демон, но не нужно рассказывать только о всём том, что я ранее слышал, иль во сне мог увидеть иначе, чем лишь только туманно и редко. Нет, и слышать о том не желаю, что доступно в пределах пространства, иль во времени зыбких границах; ибо я утомился немного от записанных в хрониках лет, и земель, нанесенных на карты…

Расскажи мне побольше историй, но пусть будут в них только те вещи, что не встретить в древнейших легендах, или в мифах миров параллельных…

Расскажи о неведомом страхе, о любви невозможной поведай, в дальних сферах пространства, где Солнце – лишь звезда безымянная, или, там, где даже лучи его света до скончания века не вспыхнут.

И пусть нам никогда не узнать, истинно ли демоны, обитающие в иных измерениях, нашептали автору свои невероятные ужасающие и пленительные истории, или же есть какое-то более простое и естественное объяснение появлению их в нашем, пусть не идеальном, но возможно всё-таки не самом худшем из всех возможных миров – неважно.

Главное – то, что мы, вслед за автором, сумевшим поистине чудесным образом записать все эти истории, можем прикоснуться к тайнам и чудесам чуждых, неведомых миров, лежащих за пределами ведомых нам пространств, раз за разом погружаясь в этот яркий, невообразимо богатый мир чудес и фантазий, дарованный нам щедрой рукой Кларка Эштона Смита.

*

Опубликовано в 3 томе собрания сочинений Город поющего пламени

Интерес к автору возник ещё в 1990 г., когда Владимир Шелухин выпустил в Николаеве первый фэнзин ужасов МЭД ЛЭБ / MAD LAB и анонсировал два рассказа Грабинского во втором номере (который, увы, так и не вышел). Картинки с адским паровозом и нескольких скупых слов об авторе и его творчестве оказалось достаточно, чтобы пробудить стойкую заинтересованность. Ждать правда пришлось долго, до выпуска энигмовского двухтомника, да ещё в сети бродили несколько отдельных переводов — те самые шелухинские и ещё что-то.

Причём ещё когда читал двухтомник, не имея на руках польских оригиналов, чувствовалось, что не всё с переводом гладко. Когда в середине десятых наконец внезапно заполучил польское полное собрание прозы Грабинского, так и оказалось. Энигмовские переводы по-своему хороши, но это скорее пересказы, с ненужным украшательством и прочими переводческими изысками. Кое-где имелись и пропуски сложных или ненужных по мнению переводчика мест типа рассуждений автора про современную польскую литературу и критику. Язык же у него оказался чистым, простым, не перегруженным красивостями, хотя конечно и без них не обходится. Но всё в меру и по делу.

Конечно и сложностей хватало — много латыни, куда ж без неё в демонологических текстах, и прочих языков и диалектов. Роман "Монастырь и море" особенно всем этим изобилует, поскольку действие происходит в польском Поморье. Тут автор порезвился от души — и поморский диалект, и куча морской и рыбацкой терминологии, и монастырская жизнь и быт, расписанные лишь немногим проще чем у Умберто Эко — и опять латынь, иногда целыми абзацами из старинных книг, да ещё и без перевода. В общем, читать хорошо, переводить сложно и оттого интересно. А ещё французский, итальянский, проч. подоб. тоже в немалом количестве по всем произведениям.

Не удивлён, что современные ему критики ругали за мультиязычность и общую сложность текстов. Деконструкция реальности, когда непонятно, что грёза, а что явь, не хуже, чем у Филипа Дика, хотя тот тогда ещё даже не родился. И прочие радости жизни, перечислять которые лень.

В общем двухлетний проект закончен. Доволен. По итогам выяснилось, что внезапно почти овладел латынью, написал рассказ, продолжающий темы, начатые автором в "Рассказе о могильщике", который Грабинский сам отчего-то называл одним из самых слабых своих рассказов. Автор конечно в своём праве оценивать свои вещи, но по факту там идей на хороший роман а то и на цикл. Частью их и воспользовался.

Останавливаться не хочется. Чуть отдохну и продолжу ковырять химерность и прочий польский экспрессионизм тех же времён и раньше. Там ещё много неизвестных, но весьма достойных имён и вещей. Интересной работы надолго хватит

Забавнее всего была неуклюжесть атак. Поскольку ни один из этих панов не мог точно зацепиться за идейные основы работы Вжесьмяна и ни один из них не обладал достаточной компетенцией, дискуссий о его философских и психологических концепциях тщательно избегали, судорожно цепляясь за внешние аспекты и прочие пустяки. О том, что нового и оригинального Вжесьмян принёс с собой в поэзию и искусство, речь не шла вообще, а если и говорилось, то с пренебрежением, поверхностно и, что ещё хуже, в ложном свете, выказывая полное отсутствие понимания. Господа критики по-хозяйски, с засученными рукавами и хвастливой бесцеремонностью подходили к произведениям, трепетавшим творческой мукой, проникнутым ужасом жизни и изумлением перед её проявлениями, как если бы речь шла об оценке сборника песенок для кабаре или арабских приключений одного из наших любимейших юмористов*. Без церемоний, не слишком углубляясь в суть, его творчество попросту подвергали сжатому изложению, к тому же в бездарной, часто неправильной или даже превратной манере, снабжая эти ничтожные опусы, не дающие ни малейшего понятия о трудах автора какими-то банальными или язвительно поверхностными комментариями.

Я с изумлением неоднократно читал эти «рецензии» и «оценки», написанные на типичном журналистском жаргоне, полные ошибок, искажений текста и грубых насмешек.

Наиболее комичным из всего этого было драпирование под беспристрастность и объективность. Эти поверхностные и тривиальные охотники за внешними деталями, нетерпеливо выписывали из творений Вжесьмяна всяческие предполагаемые ими недостатки и промахи и умышленно замалчивали то, что наполняло поэзию глубиной и красотой, торжественно заявляя, что делают это вовсе не ради каких-то мелких и пустых домогательств.

Некоторые из этих статей, задыхающихся от избытка собственного яда, были для нас обоих источником непрекращающегося веселья. Особенно нас забавляли противоречия, в которых запутывались господа рецензенты; одна такая оценка, казалось, напрямую боролась с другой, либо обе сливались в братских объятиях на почве общей неприязни к Вжесьмяну.

Так, например, один из них, сочтя творчество моего друга нездоровым, со всей серьёзностью врача-диагноста доказывал, что Вжесьмян пишет в приступах горячки и впадает в бред. Второй такой же, коллега первого по цеху, торжественно заверял публику, что Вжесьмян сознательно творит безумие, действуя с холодной рассудочностью.

Здесь я невольно натолкнулся на одно из «основополагающих» и «кардинальных обвинений», выдвинутых против этого отклоняющегося от нормы творчества. Часть критиков сочла его нездоровым, именно же «неврастеничным» и кто знает? — может быть просто вредным. А следовательно — Écrasez l'infame!** Долой его! Пусть не мутит спокойные и тихие воды! Ибо нам нужна «здоровая» литература, много-много солнца и смеха. Так что давайте смеяться, господа и дамы! Смеяться и веселиться, ибо жизнь коротка и надо уметь ею пользоваться. Смех полезен и необходим для пищеварения! Смех является признаком силы племени! Да здравствует смех и добрые гуляки! Пусть они веселят нас и кувыркаются!

Помимо благородной группы «санитаров», заботящихся о здоровье литературы, Вжесьмян мог похвастать и другой, не менее искренней и… глубокой категорией противников, которых он окрестил «виталистами». Эти господа «почувствовали» в его творчестве некоторую бедность материала, которым он оперировал. Вжесьмян, по мнению одного из этих знатоков искусства, мало черпал из собственного опыта, а в поиске тем для своих произведений обращался к учебникам психологии и психопатологии, а также к некоторым довольно чуждым ему событиям, о которых он узнал из приключенческих рассказов и трансформировал их на свой лад.

До чего же поразительная проницательность и какое знание источников! Можно подумать, что Вжесьмян исповедовался перед ним или же уважаемый критик подсматривал за автором через замочную скважину.

А наряду с этим вот такое суждение с другой стороны:

— Всё творчество Вжесьмяна несёт в себе какую-то логику фанатизма, а иногда и нечто почти ошеломляющее в своей иррациональности.

Кому тут верить?

Полагаю, что этот, второй, наверное, был ближе к истине.

Вообще, мнения об этом странном человеке менялись в зависимости от необходимости и обстоятельств. Один «именитый» рецензент вначале любезно признавал, что Вжесьмян работает в ёмком, лапидарном и удивительно мощном стиле — стиле, улавливающем полутона и отзвуки, которые обычно незаметно дрожат в воздухе, что он с несравненной краткостью раскрывает мистическую внутреннюю форму, суть которой была едва ощутима. И тот же критик, несколько лет спустя, слегка заматерев, высказал совершенно противоположное мнение об этом же стиле. Теперь, по его мнению, произведения Вжесьмяна были написаны «убогим» языком. Parbleu! Можно лишь восхищаться постоянством и изощрённостью суждений!

К последней, наиболее распространённой категории оценщиков музы Вжесьмяна принадлежали специалисты по «влияниям». По их мнению Вжесьмян пребывал под сильным воздействием всех мыслимых и немыслимых мировых фантастов от родоначальников жанра Эрнста Гофмана и Эдгара По через Стивенсона, Вилье де Лиль-Адана до его современника Майринка. Вжесьмян был тем и этим, одним и другим, был всеми ими понемногу — но только не самим собой, не Вжесьмяном. Да и как бы могло быть иначе? Где ещё найдёшь у нас что-то подобное?..

______________________________________________________ __________________________________

Конец выпавшего отрывка. Далее по тексту — "Вжесьмян при случае почитывал критическую писанину и усмехался."

____________

* Речь идет об известном фельетонисте, поэте и прозаике Корнеле Макушинском, в том числе авторе сборника парафразов сказок под названием «Арабские приключения» (1913).

** Раздавите гадину! (фр.).

*** Чёрт побери! (фр.).

Алькуз, движимый общим порывом, тоже навестил его. Маг, невысокий человек с горящими сверкающими глазами, облачённый в развевающиеся одеяния, поднялся с дивана, на котором сидел, погружённый в медитацию, и низко поклонился в приветствии.

— Я пришёл к тебе, — сказал Алькуз, — чтобы ты прочёл мне скрытые и неисповедимые повеления судьбы.

— Насколько это в моих силах, я буду служить тебе, — ответил индус. Он жестом пригласил визитёра сесть и занялся приготовлениями. Он произнёс несколько слов на языке, который Алькуз не мог понять, и в комнате стало темно, если не считать тусклого мерцающего света жаровни, полной раскалённых углей. Амару бросил в неё несколько кусков благоуханного дерева различных пород, которые были у него под рукой. Поднялся густой чёрный дым, и стоявшая в нём фигура мага оказалась наполовину скрытой. Казалось, она стала выше и внушительной, а маг принялся произносить заклинания на странном и неведомом языке.

В комнате посветлело и, казалось, она бесконечно расширилась, вместе с чёрным облаком дыма. Алькуз больше не мог видеть стен, и комната теперь казалась ему какой-то огромной пещерой, пропадающей вдали в темноте. Дым собирался в клубящиеся фантастические формы, которые быстро приобретали сходство с человеческими фигурами. В то же время стены тьмы сходились, пока не ограничили пространство размером с тронный зал султана. Из жаровни поднялось ещё больше дыма, который принял вид длинных рядов колонн, а также помоста и трона. На троне восседала тёмная фигура, перед которой преклонили колени другие подобные ей. Они быстро становились всё более чёткими и определёнными, и Алькуз узнал их.

Это был королевский тронный зал, и сидящая фигура была им самим. Остальные были придворными чиновниками и его собственными приятелями. На голову Алькуза была возложена корона, и его придворные преклонили колени в знак почтения. Картина сохранялась ещё некоторое время, а затем фигуры снова растворились в чёрной мгле.

Амару стоял рядом с сидящим принцем.

— То, что ты видел, со временем сбудется, — сказал он. — Теперь ты увидишь другое событие.

Снова он стоял в клубящемся дыму и распевал заклинания, и снова дым превратился в колонны и трон, занимаемый одинокой фигурой Алькуза. Он сидел с невидящими глазами, погружённый в медитацию. Безымянный раб казалось, что-то сказал ему, а после удалился.

Затем появилась фигура, в которой Алькуз узнал Амару, индусского мага. Он опустился на колени перед троном и, казалось, подал какое-то прошение. Сидящая фигура по-видимому собиралась ответить, когда индус, резко вскочив на ноги, вытащил из-за пазухи длинный нож и ударил его.

Почти в тот же миг Алькуз, который в ужасе наблюдал за происходящим, издал дикий крик и упал замертво, пронзённый в сердце магом, который незаметно подкрался к нему сзади.

*

Примечание

Эта короткая история, недавно обнаруженная в рукописи и опубликованная Роем Сквайрсом, считается одним из самых ранних из сохранившихся экспериментов автора в художественной литературе. Сквайрс считает, что она была написана примерно в 1910-1912 гг, примерно в то же время, что и его первые рассказы. Она в самом деле может оказаться его первым произведением в жанре фэнтэзи — кто знает? Во всяком случае, своей краткостью и чрезвычайной, почти поэтической точностью фраз она явственно демонстрирует, как Смит нащупывал свой путь от стихов к повествованию в прозе.

Лин Картер

*

*

*

Принц Алькорез и маг

Prince Alcorez and the Magician

Вероятно, более поздняя версия этого рассказа. Первая публикация The Sword of Zagan And Other Writings, Hippocampus Press (2004)

Нижеследующий текст переведён из старинного манускрипта времён Лимура Хромого. Личность автора неизвестна.

У Такуб-хана, султана Балха, был единственный сын по имени Алькорез. Сын сей обладал от природы свирепым нравом, который не сделался лучше от окружавших его роскоши и власти. Он стал жестоким, распущенным и властолюбивым, отчего нигде не пользовался популярностью и любовью. В этом он был полной противоположностью своему отцу, мудрому и справедливому султану, снискавшему расположение своего народа. В отличие от него, все недостатки его сына выглядели вдвойне отчётливее.

Принц Алькорез проводил дни в состязаниях и развлечениях, а ночи — в предосудительном распутстве. Вскоре он прославился своей любовью к вину и необычайным количеством наложниц. Увещевания отца были бесполезны. Несмотря на всё сказанное, он продолжал вести себя по-своему.

В это время в Балх из Индостана прибыл известный маг по имени Амаро. Он был искусен в предсказании будущего, и вскоре невероятно прославился по всей стране. К этому темнокожему человеку чуждой расы и религии шли все, кого постигла беда и те, кто пытался сорвать завесу с грядущих событий. Его клиентами были люди всех рангов и положений, ибо неприятности являются уделом всех, а любопытство есть всеобщий атрибут.

Принц Алькорез, движимый общим порывом, вошёл в присутствие мага. Амаро, невысокий человек с блестящими глазами, носящий развевающиеся одеяния, поднялся с подушек, на которых сидел, будучи погружён в медитацию, и приветствовал своего царственного гостя.

— О, принц, — сказал он. — Пришёл ли ты к своему смиренному слуге, чтобы он прочёл тебе скрытые и непостижимые повеления судьбы?

— Да, — сказал Алькорез.

— Насколько это в моих силах, я буду служить тебе, — ответил индус. Он жестом пригласил гостя сесть, а затем приступил к приготовлениям.

Словно по команде в комнате потемнело. Амаро взял несколько душистых кусочков дерева и бросил их в жаровню с раскалёнными углями. Поднялся густой чёрный дым и, стоящая в его клубах фигура мага, казалось, сделалась выше и внушительнее. Будучи наполовину скрыт клубящимся дымом; маг декламировал заклинания на каком-то странном и неведомом языке.

Алькорез сидел, скованный чарами, и зрил, как дым принимает всевозможные фантастические формы. Комната, казалось, расширилась бесконечно, а вместе с ней и чёрные клубы. Вскоре фантастические формы обрели подобие человеческих фигур, в которых Алькорез узрел себя и многих других, кого он знал.

Все они находились в тронном зале королевского дворца. Алькорез, восседавший на троне султанов, был коронован правителем Балха, и его придворные оказывали ему своё почтение. Эта сцена продолжалась на протяжении нескольких минут, а затем фигуры, казалось, снова растворились в чёрном дыму.

Маг стоял рядом с сидящим Алькорезом.

— Ты узрел, — произнёс он, — тень грядущего события. То, что тебе довелось увидеть, со временем сбудется. А сейчас ты увидишь другую картину.

Маг вновь стоял в клубящемся дыму и распевал заклинания на странном и неведомом языке. И вновь комната, казалось, расширилась, и дым принял форму знакомой сцены и человеческих фигур.

Алькорез увидел Зал Аудиенций, в котором султаны Балха вершили правосудие над своими подданными. И сам он сидел на троне. Пред ним было высказано множество жалоб и требований справедливости. И Алькорез выносил по ним свои решения.

Затем вошёл Амаро, индусский маг. Он подошёл прямо к царскому трону и подал прошение. Султан хотел что-то ему ответить, но индус выхватил из-за пазухи нож и ударил его.

В тот же миг принц, который сидел, наблюдая за этим словно заворожённый, вскрикнул от ужаса и упал замертво, заколотый Амаро в сердце.

*

Перевод В. Спринский, июнь 2021