— Ого, и что тут у нас за бродяга? — воскликнул офицер, разглядев истину под частичной маскировкой самаритянина. — Клянусь Фортуной, что за удача — отправиться за предателем-гладиатором, а заодно и поймать пропавшего чародея!

— Ты испытываешь удачу, называя меня цирковой крысой, Фульвий Антистий, — предупредил Руфус, — но за то, что ты назвал меня предателем, мне придётся надавать по твоим грязным ручонкам!

— Взять их! — взревел трибун.

Трое солдат двинулись вперёд, взяв мечи наизготовку для удара снизу. Загнанные в угол двое людей встретили их у заднего выхода из атриума и хладнокровно остановили натиск. Симон напал на одного из них со своей сикой, в то время как Руфус, ревя от возбуждения, бросился на остальных. Лязг оружия на несколько мгновений наполнил комнату, а затем все трое стражников упали: противник Симона с наполовину перерубленной шеей, а оба стражника Руфуса зажимали кровоточащие щели в доспехах.

Сам Фульвий бросился на них, нацелив свой кельтский меч в незащищённую грудь эринца. И снова начался хаос звенящих клинков — до тех пор, пока лезвие Гиберника безошибочно не ударило в рукоять меча трибуна и не отсекло ему мизинец

Фульвий вскрикнул, схватился за искалеченную руку и, пошатываясь, отступил к своим людям, на мгновение ослабив давление на защищавшихся.

— Я убью тебя за это! — взвыл он.

Руфус воспользовался затишьем, чтобы поднять отрубленный палец.

— Я сохраню это на память о нашей встрече, мучитель женщин. Считай, мы в расчёте за твой мерзкий язык. Позже мы поможем тебе искупить твои худшие грехи!

— Эй ты, хвастун! — крикнул Симон, бросаясь к тяжёлой скамье.

Руфус тут же присоединился к нему. Солдаты, рванувшиеся было вперёд, тут же отлетели назад, причём заметно дальше, получив встречный удар скамьёй.

— Сюда! — крикнул Руфус, выбегая через задний выход. Когда Симон оказался снаружи, гладиатор захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Симон увидел, что теперь они находятся во внутреннем дворе домуса под открытым небом. К сожалению, прямого выхода на улицу не было, но лестница, прикреплённая к стене, вела в более дешёвые апартаменты наверху. Когда охранники заколотили в запертую дверь, двое мужчин начали подниматься. Выйдя на второй этаж, они услышали, как распахивается дверь, и через несколько секунд их лестница затряслась, когда несколько охранников начали карабкаться по ней, преследуя их.

На третьем этаже Симон и Руфус вышли на галерею и выбили ставни. Апартаменты, в которые они вошли, были намного скромнее, чем у Руфуса, но, по крайней мере, хозяина не было дома. Таким образом, они никого не потревожили, когда пробрались на вторую галерею, выходившую окнами на узкую улочку. За ними, уже шумно перелезая с лестницы, мчались их закованные в броню враги. Симон посмотрел вниз, затем на инсулу напротив и почувствовал, что готов на рискованное предприятие.

Вскочив на балюстраду, оба мужчины сделали глубокий вдох, как перед мощным прыжком. Они перепрыгнули через суетящуюся внизу толпу и приземлились на нижнюю галерею. Хлипкая конструкция громко затрещала под их общим весом, но, тем не менее, выдержала. Не останавливаясь, они покинули подломившуюся галерею и ворвались в зловонную комнату за ней. Там они потревожили плебея с затуманенными глазами и его грязнолицую шлюху, чьи похмельные крики преследовали беглецов всю дорогу до лестничной клетки здания.

К этому времени преследующие гвардейцы уже балансировали на балконе инсулы Руфуса, с беспокойством поглядывая вниз.

— За ними, трусы, висельники! — рявкнул центурион. — Если они убегут, я сниму с вас шкуры до позвоночника, если у вас вообще есть хребет!

Воодушевившись, трое солдат прыгнули вперёд. Один из них не долетел до земли и рухнул на высокие столы торговца рыбой. Остальные приземлились на противоположной галерее, как и собирались, но её хрупкая конструкция не выдержала второго такого удара; одна опора подломилась, и вся конструкция рухнула. Она повисла на одном из углов, в то время как двое охранников цеплялись за неё изо всех сил. Весь отряд был в замешательстве, и никто из них не заметил гибернийца и самаритянина, убегавших по улице внизу.

— Глупцы! — закричала Мессалина. — Вы позволили гладиатору и магу ускользнуть от вас!

Стражники дрожали, боясь ответить. Императрица могла быть мстительной госпожой, если оказывалась разочарована.

— А где же Фульвий Антистий? Почему он сам не докладывает об этом?

Центурион с видом побитого пса ответил:

— Трибун был тяжело ранен в рукопашной схватке с Гиберником. Гладиатор — это демон с клинком, и его спутник, похоже, не менее опасен. Однако мы захватили двух рабынь Гиберника. Под пытками они могут что-то рассказать — например, куда может отправиться их хозяин или кто его друзья.

Мессалина с отвращением посмотрела на двух полуодетых британок, стоявших позади мужчины.

— Да будет так. Пусть их потом бросят зверям на арене. Или, ещё лучше, сначала пусть их обмажут секретом самок обезьян, и позвольте шимпанзе растерзать их.

Холли и Ферн не могли понять приказ императрицы, но её ужасный тон был безошибочным. Они прижались друг к другу, как испуганные сиамские близнецы.

Коринна Серена, стоявшая рядом с Мессалиной, с важным видом подошла ближе.

— Эти шлюхи действительно принадлежат Гибернику?

— Да, госпожа, — почтительно ответил центурион. — Он жил в роскоши на склоне Циспийского холма.

— Это красивые создания, похожие на декоративных оленей, — заметила мечница. — Можно было бы подумать, что такой свирепый зверь, как гиберниец, убьёт их своей похотью. — Она погладила щёку Холли. — Ты, без сомнения, испытываешь облегчение, что тебя спасли от этого чудовища не так ли, красавица?

Близняшки не ответили. В глазах Коринны вспыхнуло раздражение.

— Прошу прощения, госпожа, — пояснил центурион, — они могут говорить только на варварийском наречии.

— Ну тогда, — сказала Коринна, — позволь мне отвести их на мою виллу. У меня есть слуга-британец, который поможет мне допросить их.

Мессалина сначала посмотрела на подругу с раздражением, затем равнодушно пожала плечами. Коринна предпочла принять её двусмысленный жест за согласие.

— Если они не расскажут мне всё, что знают о Гибернике, — заметила мечница, — то окажутся на арене.

Затем Коринна ущипнула Ферн за грудь, и обе близняшки отпрянули. Они уже многое слышали об этой странной девушке в доспехах и знали, что подобные женщины существуют и в Британии.

Императрица заметила выражение отвращения на лицах девушек, и внезапно ей в голову пришла мысль о наказании другого рода.

— Будь по-твоему, — сказала Мессалина, позабавленная такой очевидной одержимостью Коринны Гиберником. — Они твои, делай с ними что пожелаешь.

— Говорю тебе, Симон, я б сейчас не отказался оказаться чуть менее узнаваемым, чем обычно, — вздохнул Руфус.

Беглецы добрались до особняка, где была заключена Домиция. Как только Симон убедился, что они в безопасности, самаритянин начал немного расслабляться.

— Как ты научился так хорошо маскироваться? — внезапно спросил Руфус с дивана, на котором он растянулся. — Я имею в виду, ты делаешь это за считанные секунды, с помощью всякой всячины, которую на ходу достаёшь словно из ниоткуда! Клянусть Лугом, иногда я сомневаюсь, что понимаю, с кем говорю!

— Это долгая история, — сказал Симон. — Я потратил годы на изучение таких навыков в Персеполисе.

— Персеполис? Ну, Симон, продолжай же! Я слышал, что в Персеполисе нет ничего, кроме руин, которым более трёх столетий. Говорят, даже охотники за сокровищами давно оставили это место в покое.

— Учитель-маг Дарамос обучал там своих учеников определённым искусствам — по крайней мере, делал это шестнадцать лет назад. Именно столько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел его в Иерусалиме. Интересно, вернулся ли этот странный старик в Персеполис... — В глубине души Симону что-то подсказывало, что этот многовековой старец — если только он был человеком — действительно всё ещё жив.

— Вот в этом-то мы с тобой и отличаемся, друг мой. Никакое ученье в жизни не шло мне впрок, хотя читать меня научила гречанка. С другой стороны, я ни за что не сумел бы стать чародеем, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— Всё ещё странно слышать, что меня так называют. При определённых условиях я могу творить настоящие заклинания, но большая часть того, что люди считают колдовством, — это всего лишь потенциал, заложенный в человеческом теле и духе. И всё же я словно бы проклят; всю мою жизнь тёмная магия следовала за мной, куда бы я ни пошёл, нравится мне это или нет. Дарамос, похоже, всегда считал, что я был рождён для какой-то особой цели...

— Ты думаешь, у тебя проблемы! — прогремел Гиберник, не слишком прислушиваясь к тому что говорил собеседник. — Я не могу высунуть голову за дверь без того, чтобы кто-нибудь не нашептал об этом стражникам, теперь, когда преторианцы узнали о маленьком трюке, который мы провернули на арене. Как ты думаешь, Месалина подозревает, что это мы были в садах Лукулла?

— Возможно.

Гиберник нахмурился.

— Симон, то, что мы там видели?..

— Боюсь, всё это было на самом деле.

Гладиатор покачал головой.

— Но как такое может быть? Я слышал истории о том, что призрак Азиатика всё ещё бродит по Садам, но таких историй много. Некоторые утверждают, что призрак Калигулы блуждает по Ламианским садам, но...

— Я уже сталкивался с подобными вещами раньше, — сказал Симон. — Для появления призраков требуются особые условия, и это случается редко, но, тем не менее, бывает. Азиатик, должно быть, в какой-то степени изучал магию, хотя и предпочитал скрывать это ради блага своих близких. Более того, сады Лукулла полны давнишних энергий, оставшейся от обрядов зла, практиковавшихся там со времён Лукулла, и, без сомнения, усиленных ритуалом смерти, свидетелем которого мы сами были прошлой ночью. И помни, что Азиатик покончил с собой в этих самых садах — возможно, наложив предсмертное проклятие на своих врагов.

— Ещё один вопрос, Симон, — отважился Руфус, с сомнением разглядывая нож, который всё ещё висел на поясе самаритянина, — как дух может взаимодействовать с предметом, который действительно существует?

— Психическая энергия может перемещать материю, — объяснил Симон, доставая клинок, чтобы рассмотреть его при свете, проникающем сквозь окна, занавешенные полупрозрачной материей. — Это оружие, вероятно, было спрятано в саду после самоубийства Азиатика; возможно, он вскрыл себе вены с его помощью и позволил ему впитать свою силу. Я слышал, что его кремировали; возможно, эту красоту поместили в урну с его прахом...

— Я вижу на нём какие-то завитки, — заметил Руфус. — Это какие-то магические письмена?

— Несомненно, но это древний понтийский язык, который я не могу расшифровать. Очевидно, этот нож использовался при кровавых жертвоприношениях.

— У меня от всего этого мурашки по коже, Симон. — пожал плечами Руфус. — Интересно, что на это скажет Агриппина.

Симон замолчал, нахмурив лоб.

— Ей не обязательно знать всё, — сказал он наконец. — Чем больше я узнаю про эту женщину, тем меньше ей доверяю. Кстати, Руфус, ты так и не сказал, что думаешь о нашей нанимательнице.

— Я восхищаюсь ею, — сказал эринец с кривой усмешкой, — как восхищался бы любой женщиной, которая умеет врать как девчонка из Эрин.

— Что ты имеешь в виду?

— Единственная разница между ней и её братом Калигулой заключалась в том, что она унаследовала все мозги в семье. Луг! Слушая её, когда она говорит, можно подумать, что её уста сочатся мёдом! Трудно поверить, что когда Калигула пытался набрать денег, превратив одно из крыльев своего дворца в дом терпимости, наша Агриппинилла была едва ли не самой яркой его обитательницей. Я это точно знаю, потому что сам её опробовал! Можно было бы подумать, что она возненавидит меня, поскольку я обращался с ней как со шлюхой, но с тех пор мы всегда были в хороших отношениях. Конечно, ей нравился и Крисп Пассиену, причём настолько, что она вышла за него замуж, а затем отравила, унаследовав всё его состояние.

— Понятно, — сказал Симон. — По правде говоря, у меня были серьёзные опасения по поводу этого союза. Я думаю, нам нужно принять другие меры, и для начала, возможно, лучше всего будет связаться с Нарциссом.

— Да, тут я с тобой согласен! У Нарцисса, при всех его недостатках, по крайней мере, есть хоть какое-то чувство ответственности, которого Агриппине будет недоставать до самой смерти. Но, Симон, не стоит ли нам что-нибудь предпринять в отношении нашей гостьи Домиции? Служанка говорит, что она поглощает всё, что есть в кладовой, а в остальное время орёт во всё горло.

— После того, что я видел прошлой ночью, у меня нет никаких симпатий к этой женщине, Домиции. Тем не менее, ты правы. Я принёс кое-что, что поможет развязать ей язык, если она окажется не в духе. — Он похлопал по своей сумке.

— Что там?

— Травы и соли, которые я купил у аптекаря, привыкшего иметь дело с алхимиками и другими учёными-мистиками. Похоже, в Риме можно найти что угодно, что может удовлетворить любые потребности.

— Опять колдовство? — с сомнением нахмурившись, спросил мечник.

— Ну, если это необходимо...

— Но я бы хотел, чтобы ты убрал этот кинжал призрака. Он мне не нравится!

Симон улыбнулся, но у него тоже были сомнения насчёт этого оружия. Неизвестно, в каких тёмных обрядах использовался клинок, и давнишние остатки психических эманаций могли быть опасны.

— Хорошо, — пожал он плечами, пересекая комнату, чтобы положить кинжал на полку в нише. Она была пуста, если не считать кожаной сумки Сириско со снаряжением, которую вольноотпущенник забыл, когда вёл заговорщиков в домус. — Это слишком тонкий предмет, чтобы использовать его в качестве оружия, — заметил он, — хотя я уверен, что он нам пригодится. Хотел бы я знать, что нам следует с ним сделать, по мнению призрака. Ну, пошли — наша пленница ждёт.

Они спустились в подвальную комнату. Домиция услышала их шаги и бросилась к зарешечённому окошку в своей двери. Однако увидев их, она отступила к задней стене.

Симон отпер замок и открыл дверь.

— Держись от меня подальше! — нервно закудахтала аристократка. — Я знаю, кто вы!

Руфус с сомнением усмехнулся.

— И кем бы мы могли быть, моя добрая леди?

— Поставщики рабынь!

— Фу-у-у! — фыркнул эринец. — Если публичные дома в Рим когда-нибудь придут в такой упадок, то я отправлюсь на следующем корабле с зерном в Александрию!

— Тогда чего ты хочешь? Золото? Я тётка императрицы. Она хорошо заплатит за моё возвращение — и прочешет весь город в поисках вас, если вы причините мне вред!

— Госпожа, — сказал Симон, — нас интересует лишь то, что вы знаете о Материнстве.

Её лицо побледнело, и она пробормотала:

— Я не понимаю, о чём вы говорите.

Короткая беседа убедила самаритянина в том, что она не будет говорить; эта тема, очевидно, приводила её в ужас. Ей потребуется более тонкое убеждение.

По приказу Симона слуга принёс кадильницу, заранее приготовленную на такой случай. Когда чародей зажёг её, от пламени пошёл острый аромат.

— Теперь мы все должны выйти, — сказал самаритянин тем, кто пришёл с ним. Он последовал за ними и закрыл дверь камеры. Руфус со слугой вопросительно посмотрели на него, и он объяснил: — Курения сделают её восприимчивой к моему допросу.

Через несколько минут он вернулся в пропитанную дымом комнату, подошёл к дымящейся курильнице и бросил в неё немного порошка. В тот же миг взметнулось новое пламя, быстро очистив воздух от стоявшего в помещении запаха.

Домиция ошеломлённо сидела на краю своей спальной полки; Симон, не обращая на неё внимания, начал медленно произносить заклинание на персидском. Когда он наконец, остановившись, Домиция застыла неподвижно, как садовая статуя, её большие, пронизанные венами глаза пустым взором смотрели на крошечные язычки пламени от оставшихся углей.

— Ты должна правдиво отвечать на каждый вопрос, — приказал ей маг.

— Да-а-а... — вздохнула Домиция. Симон улыбнулся; эта почтенная матрона была очень восприимчивым субъектом.

После этого он принялся расспрашивать её о Материнстве, прежде всего, чтобы определить точное положение в нём Домиции. Хотя она была хорошо осведомлена об истории культа, который восходил к тем дням, когда поклонявшийся богине Крит господствовал на морях и островах, она на удивление мало знала о реальных планах современного Материнства. Ей было известно, что благодаря контролю над Клавдием, лидеры культа, в первую очередь Мессалина и Вибидия, планировали сделать поклонение Великой Матери государственной религией, после чего патриархальная власть была бы заменена гинархией, в деталях которой Домиция не разбиралась. Матрона-сластолюбица просто предполагала, что все её желания будут исполнены после того, как этот момент будет достигнут. Учитывая все обстоятельства, Домиция, похоже, была никудышным лидером культа. Симон начал задумываться, не была ли она просто глупой, скучающей старой сладострастницей, которую другие использовали в своих целях.

Более ценные сведения Симон получил, когда расспросил свою пленницу о средствах, с помощью которых Мессалина поддерживала своё господство над Клавдием.

— В самом начале их брака, — пробормотала Домиция, — Мессалина раздобыла образцы волос, ногтей и крови Клавдия. Всё это она поместила в свинцовую шкатулку, украшенную тайным изображением Великой Матери. Затем Мессалина и Вибидия наложили на него заклинания, которые подчинили волю Клавдия воле его жены. Время от времени заклинания подкрепляли с помощью зелий, гипноза и амулета, который носит императрица, что напрямую призывает силу Богини.

— Как снять заклятие? — спросил Симон.

— Если предметы извлечь из шкатулки, их власть над Клавдием прекратится. Но пока они хранятся там, его душа находится в руках Материнства, вплоть до самой смерти.

— Где шкатулка?

— Не знаю.

Настойчивые расспросы не принесли ничего полезного, если не считать сведений о том, что вскоре должен был быть рукоположён очень важный жрец скоро будет возведён в сан там, где обычно завершают свою инициацию новые рекруты Материнства — в расположенном в Субуре лупанарии под названием «Патриций. Новым священнослужителем, о котором шла речь, был не кто иной, как Гай Силий, молодой сенатор, который в настоящее время является предметом любви Мессалины. Возможно, более важным было то, что день середины осени — Самайн, как называли его друиды, — станет датой «возвращения Великой Матери».

Если это в самом деле было правдой, то времени у них оставалось совсем немного.

Как обычно, ближе к вечеру Сириско встретился со своей покровительницей Агриппиной, чтобы сообщить обо всём, что удалось выяснить в результате его шпионских действий, а также узнать о том, что недавно обнаружили другие её агенты.

— Что сделал самаритянинский маг, чтобы оправдать наше доверие к нему? — спросила Агриппина, когда их дела были почти завершены.

— Пленил тётку императрицы, как и планировал.

— Так ты сказал. Но что он узнал от неё?

— Не думаю, что ему удалось её допросить, — ответил вольноотпущенник, стараясь держаться осторожно в присутствии этой умной и безжалостной аристократки.

— Он не торопится! В чём причина задержки?

— Прошлой ночью Симон и Руфус отправились в сады Лукулла, госпожа. Когда Полибия арестовали, туда был доставлен один из его рабов — мальчик по имени Гифейон. Самаритянин подумал, что этот мальчик может знать что-то важное, и поэтому они с гладиатором попытались спасти его.

— Им это удалось?

— Нет, госпожа. Мальчик был убит...

— Почему ты колеблешься? — подозрительно спросила она. — Ты что-то скрываешь? Ты же знаешь, я терпеть не могу нелояльности.

— Просто... просто трудно повторить что-то настолько фантастическое. Маг говорит, что мальчик был убит призванным демоном!

Агриппина задумалась над этим. Да, Материнству вполне было по силам вызвать чудовищ из Запределья. Она видела достаточно колдовства, чтобы не быть слишком скептичной. Более того, она слышала много сообщений о подобных происшествиях, самым интригующим из которых было недавнее известие вольноотпущенника Палласа о том, что Полибий действительно узнал, как вернуть женщине утраченную молодость!

— Но ведь императрица искала двух рабов, — заметила Агриппина, внимательно наблюдая за Сириско, — мальчика и женщину по имени Рацилия. Эта женщина должна быть найдена — нами!

— Рацилия? — Сириско был ошеломлён; он понятия не имел, что слухи о девушке-рабыне уже достигли его покровительницы.

— Ты выглядишь озадаченным. Ты знаешь о мальчике, но не знаешь о женщине?

— Нет, не знаю, — солгал он. — Почему она так важна?

— Неважно, просто постарайся найти её. — Агриппина передала ему описание Рацилии, данное Палласом в том виде, в каком он получил его от обречённого Полибия.

— И это всё, госпожа? — спросил вольноотпущенник, изо всех сил стараясь не поёжиться от чувства вины.

— Да, но я хочу сказать, что я весьма довольна твоей работой, Сириско. Если эту женщину приведут ко мне, ты получишь крупное вознаграждение. Скажем, пятьдесят тысяч сестерциев?

— Благодарю, госпожа! — с энтузиазмом откликнулся Сириско. Затем, поняв, что его отпускают, вольноотпущенник поклонился и отступил от принцессы. Бдительный привратник проводил его до выхода на улицу.

Как только юный доносчик вышел, Агриппина крикнула:

— Даос! Зайди сюда!

Из другой двери появился слуга — невысокий, плотный мужчина с мускулистыми руками и карбункулом на носу.

— Да, госпожа?

— Даос, я думаю, Сириско что-то скрывает от меня. Следуй за ним и сообщай о любом случае его странного поведения или встречах.

— Я мог бы заставить его заговорить, — предложил раб со зверским лицом, разминая свои ороговевшие пальцы.

— Пока не нужно. Сириско это бы возмутило, а он слишком хороший шпион, чтобы терять его понапрасну. Более того, он плохой лжец, и поэтому я всегда буду знать, как он ко мне относится.

Глава XV

— Неужели Сириско ничего об этом не подозревает? — сурово спросил Симон.

Рацилия стояла у окна, выходившего на пустеющую улицу. Тележки ночных доставщиков только начали разъезжаться; воздух был наполнен их скрипом и солёной руганью возчиков.

— Не думаю, — ответила она. — В конце концов, до сегодняшнего вечера ты тоже этого не замечал.

— Мне было легче, я не проводил столько времени рядом с тобой, — объяснил самаритянин. — Должно быть, изменения были слишком постепенными, чтобы он их заметил.

Она повернулась к нему лицом. К этому времени у неё были черты молодой девушки лет двадцати с небольшим, щёки налились румянцем, руки стали гладкими. Её фигура была подтянутой и привлекательной; икры, видневшиеся из-под юбки, являли юную грацию.

— Как ты думаешь, он заметит, когда вернётся?.. — спросила она.

— Возможно, — пожал плечами Симон. — Но пока будет лучше, чтоб вы с ним не виделись.

Рацилия выглядела встревоженной.

— Почему?

— Потому что он — человек Агриппины. Люди говорят, что она убила собственного мужа ради его имущества. Если это правда, то представь, что она сделает с рабыней в надежде, что это откроет ей секрет бессмертия?

— Но я ничего не знаю!

— Этого может оказаться недостаточно, чтобы защитить тебя. Агриппина с лёгкостью может пытать тебя до тех пор, пока не выяснит всё, что сможет, а затем убьёт, чтобы другие не узнали того, что знала она. Как долго будет продолжаться этот процесс омоложения?

Она посмотрела на исцарапанный пол.

— Я... я не знаю. Полибий не сказал. Раньше у него ни разу не получалось добиться успеха.

— Будем надеяться, что всему есть предел. Иначе молодость станет скорее проклятием, чем благословением.

— Благословением?.. — пролепетала Рацилия и замолчала. Нет, до сих пор ничто из этого не казалось ей благословением — ложь, которую ей приходилось говорить, опасности, неутолимый аппетит, убийство Гифейона. Единственное, что делало это хоть сколь-нибудь терпимым — присутствие Сириско рядом с ней. А теперь ей говорят, что его следует избегать.

Раздался условленный стук Сириско в дверь.

— Это он, — сказал самаритянин. — Я поговорю с ним через дверь, чтобы он тебя не увидел.

— Нет! — запротестовала Рацилия громче, чем намеревалась.

— Что случилось, Сим… Эвод? — спросил вольноотпущенник с той стороны двери.

— Пожалуйста, впусти его, — попросила девушка.

— Это опасно.

— Это опасно для меня!

— Рацилия! — заорал Сириско, повышая голос так, что его могли услышать соседи.

— Со мной всё в порядке, Сириско, — ответила девушка. Затем, обратившись к Симону, сказала: — Я всё объясню. Я ему доверяю.

Симон кивнул, хотя и с сомнением. Очевидно, эти два человека сблизились, вот и всё. Он слишком ясно помнил ту, которую любил сам. Какие разумные доводы друга могли бы возобладать над его чувствами в те далёкие дни? Кроме того, он был хорошего мнения о вольноотпущеннике и по-прежнему нуждался в помощи и сотрудничестве юноши.

— Не ори так, всех мертвецов разбудишь! — раздражённо крикнул ему Симон. — Я впущу тебя!

Когда дверь открылась, Сириско с тревогой огляделся в комнате, высматривая Рацилию. Облегчение отразилось на его лице, когда он увидел, что она стоит, прислонившись к подоконнику.

— Что происходит? — спросил он, но замолчал, когда дневной свет упал на лицо девушки. Он подошёл ближе. — Рацилия, я готов поклясться, что ты уже не та женщина, которую я встретил несколько дней назад. — Он повернулся к Симону, закрывая за собой дверь. — Эвод, это у меня от любви стало плохо со зрением, или ты тоже заметил, что Рацилия молодеет с каждым днём?.. — Внезапно его осенило. — Конечно! Должна же была быть причина, по которой Агриппина предложила мне пятьдесят тысяч сестерциев, если я приведу к ней рабыню Полибия! Что же здесь происходит?

— Что ты ей сказал? — спросил самаритянин.

— Ничего, я вообще никогда не упоминал при ней Рацилию! Она узнала о её существовании от кого-то другого и просто поделилась своими знаниями со мной сегодня вечером.

— Кому вообще было известно о тебе? — спросил Симон девушку.

Рацилия назвала имена нескольких человек, которые, как она считала, знали её секрет.

— Возможно, любой из них мог заговорить в неподходящий момент или впутать в это других людей по каким-то своим причинам, — размышлял вслух Симон. — Плохо уже то, что императрица охотится за тобой, Рацилия, но если каждая стареющая знатная дама в Риме начнёт ещё и собственную охоту... — Он покачал головой. — Сириско, нам придётся найти для неё другое укрытие, но прямо сейчас мне нужна твоя помощь в другом деле.

Разговаривая вполголоса, они приняли шорохи в коридоре за шаги одного из своих одурманенных вином соседей. Так что подслушивавший раб Даос сумел убраться от двери Симона, под которой подслушивал, незамеченным. С жадным предвкушением он поспешил обратно в особняк Агриппины, представляя, какую щедрую награду принесёт ему это столь удачное открытие.

Руфус Гиберник, в надежде остаться незамеченным, передвигался по улицам Рима так непринуждённо, как только мог. Для человека его комплекции это был немалый подвиг, даже учитывая его нынешнюю маскировку под плебея.

Он просидел в домусе над комнатой Домиции всю ночь и весь день после того как на его квартиру был совершён налёт. До этого он надеялся установить контакт с главным советником Клавдия Нарциссом, но теперь, когда он оказался разыскиваемым преступником, не было никакой возможности подобраться к вольноотпущеннику, не попав в Мамертинскую тюрьму. Поэтому они с Симоном после допроса Домиции договорились, что самаритянин установит контакт с советником другими способами, в то время как он, Руфус, будет держаться в тени — впрочем, не настолько, чтобы помешать ему зарабатывать деньги.

Поэтому Симон снова скрыл медный цвет локонов своего товарища под чёрной краской и добавил ему несколько зловещих фальшивых шрамов. Он даже дал гладиатору уроки, как подавить его наглую развязность и изображать вялую походку городского плебея. И вот теперь, облачившись в скромный плащ, который требовался для его нынешнего образа, Руфус выскользнул из своего укрытия и влился в позднее вечернее движение на задворках улиц, ведущих на юго-восток.

Вскоре рослый гладиатор оказался в густонаселённом районе, известном как Субура Майор, пристанище воров-карманников, которые обычно собирались в конце дня, чтобы распорядиться добычей своих краж. Оттуда он повернул в сторону Форума Августа. На этом участке было множество таверн и публичных домов, но целью Руфуса был только один — «Патриций».

Он слышал об этом заведении, которое, по слухам, не отличалось особой роскошью, но девушки там считались одними из самых чистых и привлекательных. Это место было не слишком популярно среди местных жителей, потому что его часто посещала дворцовая знять. Ходили слухи, что некоторые из девушек были аристократками, которые ради острых ощущений изображали из себя шлюх. Большинство субурцев предпочитало платить свои медяки честным шлюхам и избегать неприятностей, связанных со знатью и её порочными забавами.

«Патриций» представлял собой большой двухэтажный дом, окружённый множеством подобных заведений — тавернами, винными лавками и несколькими доходными домами, по сравнению с которыми жилище Симона смотрелось особняком Лукулла. Несколько девушек сидели на табуретках перед входом, махали проходящим мужчинам и кричали: «Эй! Ты! Ты мне нравишься! Иди сюда, красавчик!» или разочарованно: «Ладно-ладно, поторопись домой к своему дружку, евнух ты этакий!» На некоторых были тонкие накидки из прозрачной ткани, называемой «сотканная ветром», другие же были нагло обнажены. Соски некоторых покрывало сусальное золото, и вид таких украшений навёл Руфуса на мысль, что слухи, подкреплённые утверждением Домиции, о том, что эти девушки были знатными дамами, могли оказаться правдой; обитательницы якобы скромного борделя не должны были щеголять такими дорогими украшениями.

— Они тебе нравятся, Геркулес? — спросила молодая шлюха, заметив, что Руфус изучает её золотые листочки. Она спрыгнула со своего высокого табурета и взяла его за руку. — Внутри ты сможешь рассмотреть их лучше!

Руфус невольно улыбнулся девушке, оценив её совсем не потаскушечную миловидность. Но почему-то она показалась ему знакомой. Он присмотрелся повнимательнее. Да, под париком и полосами ламповой копоти виднелось знакомое лицо — Люцина Дидия! У него была хорошая память на имена и лица; время от времени он видел жену молодого сенатора на играх и общественных мероприятиях, а совсем недавно — в Садах Лукулла...

Ведьма была одной из обезумевших посвящённых, напавших на Гифейона!

Им овладела ярость, и на мгновение его лицо потемнело, как грозовая туча. Если бы девушка увидела это, она бы закричала от ужаса, но, к счастью, её внимание было приковано к его широкой груди. Руфус быстро взял себя в руки; не стоило привлекать к себе внимания, а мелочная месть не помогла бы ему докопаться до сути заговора. Он надеялся, что его первоначальная реакция не отпугнёт женщину.

— Ты, должно быть, гладиатор, — взволнованно воскликнула Люцина. — Мне нравится хорошая работа с мечом!

Новообращённая шлюха потащила его за собой, изредка оглядываясь назад. Руфусу показалось, что у неё перехватило дыхание от предвкушения — доказательство того, что она любительница острых ощущений, а не закоренелая профессионалка, жаждущая ночного заработка.

Молодая женщина провела его мимо мужчины за счётным столом. Тот сердито схватил её за плечо и вывернул; его ладонь была такой большой, что пальцы легко могли соприкоснуться.

— Ой, Спурий, не надо! — закричала Люцина.

— Я тебе покажу «ой», свинюха! — усмехнулся сборщик денег. — Ты что думаешь, задарма сюда пришла давать?

Руфус положил руку на лысину привратника и оттолкнул его назад. Испугавшись, что его вот-вот изобьют, Спурий принялся оглядываться по сторонам в поисках вышибал. Звон монет на столе заставил его передумать.

— Доволен? — проворчал гладиатор.

Привратник с выражением отвращения на лице махнул ему, чтобы он проходил.

Внутреннее помещение лупанария состояло из атриума, в который выходило множество маленьких комнаток, каждая из которых была отгорожена шерстяной занавеской. В центре атриума бил небольшой фонтан, а стены были украшены непристойными фресками, призванными разжигать похоть у посетителей, а также извещать о многочисленных услугах, предлагаемых девушками. Он заметил, что блудницы и клиенты торопливо входили и выходили, и, судя по звукам, многие кабинки были заняты.

На двери, к которой Люцина привела Руфуса, было написано «Летиция» — скорее всего, здесь она пользовалась этим именем. Белокурая римлянка быстро втащила его в свою маленькую, освещённую лампами комнатку, представляющую собой клетушку глубиной в несколько футов и шириной немногим более трёх. В маленькое окошко проникал угасающий свет сумерек, открывая взору ложе от стены до стены со смятыми покрывалами. Очевидно, молодая жена сенатора в этот день уже не раз принимала гостей. Фаллическая лампа, копоть от которой так искусно пятнала лицо девушки, была откровенно эротичной по дизайну. Люцина, уже обнажённая, лихорадочно работала, раздевая гладиатора; он не сделал ни малейшей попытки помочь ей снять с него плащ и тунику, ничего не почувствовал, позволив ей уложить его на матрас.

— А теперь, гладиатор, — провокационно прошептала она, — я лежу у твоих ног. Порази меня в самое сердце...

Руфус вспомнил Гифейона. Вряд ли когда-либо красивая девушка привлекала его меньше, чем эта Люцина Дидия.

— Гладиатор?

Медленно, нежно, большие руки Руфуса скользнули по её гладким бокам, плоскому животу, прошлись по упругим молодым грудям…

И сомкнулись на её тонкой шее....

К этому времени история облетела весь Рим; Мессалина впервые услышала её от Кальпурниана вскоре после ритуала в Садах Лукулла. Домиция была похищена и до сих пор не найдена.

По описанию, данному рабами Домиции, можно было предположить, что в этом деле был замешан Руфус Гиберник, но при обыске в его доме не было обнаружено никаких улик, связывывших его с похищением. Допрос Коринной рабынь гладиатора тоже не принёс ничего полезного. Всё это было очень плохо. Хотя Домиция не была посвящена в Первые Знания, то, что ей было известно, могло оказаться разрушительным. Например, она знала, что Силий будет рукоположён в сан сегодня вечером. Мессалина решила усилить охрану Субуры и самого «Патриция».

Но кто нанял Гиберника? После казни Полибия Нарцисс был угрюм, как и Каллист, Паллас и другие вольноотпущенники советнического ранга. Они, казалось, были напуганы, как она и предполагала, но лишь до степени подозрительной настороженности, а не безропотного повиновения.

Но каких ещё предателей ей следует опасаться? Конечно, Агриппина — с ней, несомненно, придётся разобраться в самом ближайшем времени. Кроме того, была ещё Лоллия Паулина, которая была императрицей при Калигуле, пусть и недолго. Возможно, она хотела вернуть себе то высокое положение, которое занимала в течение столь соблазнительно короткого времени.

Но было и много других — подозрительно богатых сенаторов, несгибаемых республиканцев, амбициозных генералов. Любой из них мог устроить заговор против своей императрицы. Да, она потребует результатов получше от Декрия Кальпурниана, который в этот момент ждал её у дверей, чтобы проводить в «Патриций», — её и ещё нескольких женщин, которые сейчас переодевались в разных покоях.

Размышления Мессалины были прерваны появлением рабыни.

— Повелительница, госпожа Аурелия Сильвана просит аудиенции.

— Аурелия? — Мессалина улыбнулась, догадавшись, что беспокоит послушницу. — Впусти её.

Мгновение спустя вошла высокая чувственная Аурелия, её каштановые локоны были скрыты под огненно-рыжим париком.

— М-моя госпожа, — несчастным тоном пробормотала она.

— Фаллерия? — обратилась к ней Мессалина и с удовольствием увидела, как юная аристократка вздрогнула при звуке своего нового культового имени.

— Госпожа, могу я попросить вас об одолжении? — спросила Аурелия.

— Так скоро? Разве не была только что удовлетворена твоя давняя просьба о том, чтобы твой возлюбленный Онесим превратился в безвольного труса, если покинет твоё ложе? Богиня щедра, но заслуженно презирает неблагодарность.

Вопреки почтительности, Аурелия решительно встала перед насмешливым взором императрицы.

— Госпожа, среди всего, о чём я просила, не было ничего насчёт этого проклятого вожделения! Оно терзает меня день и ночь с момента посвящения. Онесим сбежал от меня — и как я могу винить его? Я не даю ему покоя! А без него я не способна сдерживаться и приходится унижаться с рабами и даже незнакомцами!

— Унижаться? Если Богиня взывает к самым сокровенным твоим желаниям, значит, она хочет, чтобы ты пожертвовала своей страстью во славу её. Помни, что она также Астарта, чьи служительницы гордятся тем, что почитают её с неослабевающим рвением. Как её представительница я имею право быть оскорблённой! Ты проявила небрежность, Фаллерия, принося жертвоприношения в её священном храме. Неудивительно, что тебя переполняет горе и безысходность!

— В «Патриции»?! — в ужасе воскликнула Аурелия. — Это отвратительное место! Управляющие столь суровы…

Взгляд императрицы оставался бесстрастным. Аурелия должна была потерять много ложной гордости и тщеславия, прежде чем сможет надеяться на обретение чувства ответственности. Дисциплина, практиковавшаяся в «Патриции», была необходима, чтобы превратить таких людей, как она и Люцина, в точные, преданные своему делу инструменты, которые требовались культу. Мессалина мысленно улыбнулась, вспомнив, как она тоже страдала от требовательных надсмотрщиков, несмотря на то, что ей с самого раннего возраста прочили высокое положение в культе, Теперь же, вместо того чтобы вызывать содрогание, воспоминания о первых днях своего посвящения доставляли ей огромное удовольствие. Несомненно, Аурелия тоже оценит этот опыт.

— Управляющие неустанно трудятся на благо Материнства и критика их методов от новообращённой адептки меня должна была бы растрогать меня до глубины души. А теперь дай-ка мне взглянуть на тебя, моя прекрасная Фаллерия. — Императрица распахнула плащ молодой женщины и одобрительно кивнула, увидев, как сотканное из ветра одеяние облегает её тело. — Очень хорошо. Радуйся, что служишь Великой Матери, а не кому-то из Великих Древних, некоторые из которых могут получать удовлетворение только в кульминационные моменты мучительной смерти. — Затем она предостерегающе добавила: — Такое служение не является чем-то противным самой Великой Матери. Если окажется, что посвящённая недостойна служить своей Богине каким-либо лучшим образом...

Аурелия в ужасе отвела взгляд.

— Подумай хорошенько над моими словами, Фаллерия. А теперь иди и присоединись к остальным.

Мессалина позволила глупой девчонке покинуть свои покои. Какой же глупой была Аурелия! Хотя существовало много способов услужить Великой Матери, императрица никогда не сожалела о том, что её не направили по пути девственности, которым прошли Коринна, Лукреция и Вибидия.

Она посмотрела на луну. Пришло время покидать дворец; её люди, должно быть, уже ждали свою повелительницу...

Пожилой раб не привлекал к себе особого внимания, шаркая ногами по верхним этажам Старого дворца Августа. Он остановился на богато украшенном балконе, с которого открывался вид на Большой цирк, продолговатый стадион у южной оконечности Палатина. В этот момент мимо прошли два гвардейца, и слуга, словно для того, чтобы никто не заметил, как он бездельничает, принялся подметать плиточный пол у себя под ногами.

Снова оставшись в одиночестве, старик прекратил эту возню и оглядел соседнюю колоннаду. С таким видом, будто всё тут ему знакомо до зевоты, он продолжил свой путь и вскоре оказался перед апартаментами Нарцисса, императорского советника. Старик снова принялся подметать. Мимо торопливо прошли две рабыни, едва удостоив взглядом этого седобородого человека с кривыми ногами. Когда они скрылись из виду, Симон из Гитты перестал мести и приложил ухо к двери Нарцисса. Не услышав никакого движения с другой стороны, он вставил в замок медную дужку, повернул её и услышал, как щёлкнул механизм. Он медленно толкнул дверь внутрь...

Не повезло. Писарь, сидевший за столом, поднял взор, ожидая увидеть хозяина или кого-то из тех немногих, у кого был ключ. Он нахмурился при виде безобидного старого лица, заглядывающего внутрь. Служитель знал всех слуг, которым разрешалось работать в императорских канцеляриях, и этот незваный гость был не из их числа. Поэтому мужчина возмущённо вскочил, угрожающе выставив острый стилус, и шагнул вперёд.

Писарь едва ли ожидал, что столкновение обернётся для него дурным образом, но когда он приблизился, руки старика взметнулись, и он лишился сознания, не успев даже вскрикнуть.

Симон знал, что служитель ещё какое-то время будет лежать без сознания, но нельзя было терять ни минуты. Он быстро оттащил мужчину с глаз долой и закрыл дверь.

Глава XVI

Руфус вышел из комнаты Люцины и задержался в уборной, пока не убедился, что за ним никто не наблюдает, затем поднялся наверх и смешался с обычным движением народа в лупанарии.

Он не смог убить девушку, несмотря на свой первоначальный порыв сделать это. Вместо этого, в последний момент он сменил хватку, просто лишив Люцину сознания. Она очнётся с адской головной болью, но, как он ожидал, не раньше, чем он закончит свои дела и уйдёт.

Как ни странно, он не знал, почему пощадил её. Возможно, потому, что она и её сёстры-посвящённые, очевидно, были одурачены. Трудно было поверить, что легкомысленные аристократки вступали в секту, действительно желая убивать детей голыми руками, пить человеческую кровь или испытать тот сорт унижения, которого справедливо страшилось большинство женщин, свободнорождённых или нет. Но правдой было и то, что Гиберник убил многих мужчин, которые заслуживали смерти куда меньше, чем Люцина. Нет, скорее всего, дело было в том, что она просто являлась красивой женщиной, и убить её означало пойти против чего-то коренящегося глубоко в его собственной натуре.

Беглый осмотр верхнего этажа убедил гладиатора в том, что его маленькие комнатки столь же непригодны для проведения церемонии, как и те, что находились на уровне улицы. Более того, здесь не было никаких изображений зловещих божеств, если не считать маленькой симпатичной статуи Венеры в нише, изображённой в образе богини-распутницы. Она была довольно очаровательной; такой предмет мог бы хорошо смотреться в его будущих апартаментах...

Когда вышибала с верхнего этажа начал поглядывать в его сторону, Руфус спустился вниз. Увидев свой шанс, он проскользнул в комнаты в задней части атриума и толкнул первую попавшуюся дверь. Она была не заперта. Он нырнул внутрь и постоял там достаточно долго, чтобы его глаза привыкли к темноте, которую едва рассеивали маленькие окошки на уровне потолка.

Отлично, он обнаружил вход в подвал. Это было единственное место, которое он ещё не проверил, поэтому гладиатор осторожно спустился по лестнице. Внизу Гиберник увидел, что подвал был довольно маленьким, и казался ещё меньше из-за сложенных там сундуков, коробок и амфор.

Когда его глаза немного привыкли, он заметил дверной проём. Когда он попытался открыть дверь, оказалось, что она закрыта на засов, но гладиатор приложил к ней всю свою огромную силу, и она распахнулась с коротким резким щелчком. Он ожидал какой-то реакции со стороны охранников, которые могли находиться в пределах слышимости, но ничего не услышал и шагнул в тёмный коридор. Он пошёл по нему, нащупывая путь вытянутыми руками. Очевидно, у «Патриция» имелось обширное подземелье, поскольку он обнаружил ещё несколько комнат, в одной из которых нашлась зажжённая лампа, которой он мог воспользоваться. Ничто из того, что он видел до сих пор, даже отдалённо не подходило для какого-то важного и многолюдного ритуала, о котором упоминала Домиция. Неужели её пленение заставило Материнство изменить свои планы? Двенадцатый час, назначенный для ритуала, был не за горами, и Руфус полагал, что скоро, так или иначе, он всё узнает...

Внезапно мечник услышал рёв, доносившийся из-под земли.

Руфус приложил ухо к полу. Он снова услышал это — звук, похожий на рёв быка. Ага, теперь понятно — подземная камера, которая располагалась у него под ногами. И теперь он услышал кое-что ещё — скрип лестницы, будто кто-то поднимался снизу. Он быстро отступил за ряд амфор и погасил лампу.

С лязгом железных петель и скрежетом камня, плита в полу медленно поднялась. Мгновение спустя показалась голова мужчины. Когда незнакомец полностью вышел из подземелья, держа в руках лампу, Руфус заметил, что он одет как плебей. Не останавливаясь, убого одетый мужчина, шаркая ногами, вышел из комнаты, предположительно направляясь к лестнице.

Эринец выбрался из своего укрытия и заглянул в открытый люк. Он увидел, что в колодец просачивается тусклый свет из прохода, открывающегося в самом низу. Приняв быстрое решение, гладиатор, решив довести своё исследование до конца, спустился по лестнице

Он обнаружил, что коридор внизу был длинным и освещался маленькими лампами, стоящими в грубо вырубленных нишах. Затем, снова услышав рёв животного, Руфус поспешил дальше, туда, где проход открывался в большую, освещённую факелами комнату.

Пока шпион осматривал подземелье, даже его беспечный эринский дух дрогнул, столкнувшись со зловонными миазмами этого места. Изначально это был природный каменный грот, но со временем в результате тяжёлой работы помещение было значительно расширено. Стены несимметричной формы, несли на себе барельефы в в первобытном стиле. Человеческие и звериные черты на них сочетались, но не образовывали ни одного из знакомых существ греческой или римской мифологии. Часто изображалось некое подобие рогатой рептилии, а также фигура рыбочеловека, который стоял, сгорбившись, на двух ногах...

Вид такого количества необычной резьбы напомнил Руфусу о том, что однажды сказал ему Аполлоний Тианский: что между забытым временем рождения мира и возвышением олимпийских богов царствовали гораздо более древние боги. Похоже, он имел в виду забытую эпоху титанов, которых маги иногда называли хтониями. Человек ещё не был сотворён, говорил Аполлоний, но, несмотря на это, у Старых богов были фанатичные поклонники — чудовищные племена, в которые входили гиганты, нимфы, обитатели морей и циклопы.

От таких мыслей кровь стыла в жилах, поэтому эринец сосредоточился на физических аспектах своего окружения. Тут и там стояло несколько огромных ваз из чёрной глазурованной глины, на поверхности которых были изображены более привычные виды животных. Рассматривая одну из них при свете факела, эринец разглядел в ней обугленные кости сожжённого тела.

Человеческого тела.

Мычание невидимого зверя привлекло внимание Руфуса к небольшой арке. Он с некоторым трудом протиснулся внутрь, убеждённый, что римляне, должно быть, произошли от людей ростом с цирковых карликов, если их предки были строителями этих туннелей, и оказался в большом зале, украшенном так же, как тот, который он только что покинул. Теперь он не только слышал, но и видел молодого бычка в загоне из тёсаных брусьев — красивое взрослое животное с могучей грудиной и абсолютно безупречной шкурой. Любопытно, что на нём было ярмо с двумя ручками, похожее на те, что используются для вывода крупных жертвенных быков на парад. Зверь громко фыркнул при приближении гладиатора, тряхнул головой и поковырял копытом солому под ногами.

Руфус не сомневался, что ни один бык не смог бы спуститься на этот уровень тем путём, которым пришёл он сам. Это означало, что где-то на поверхность вёл более широкий проход — вероятно, тот самый широкий туннель, который он видел за загонами. Животное не очень долго держали взаперти, или же за ним необычайно хорошо ухаживали, поскольку под его копытами скопилось совсем немного навоза.

Решив найти другой выход, эринец крадучись прошёл по просторному входу в туннель и вошёл в ещё один грот, который тоже был тщательно раскопан и расширен. Расширение, должно быть, было произведено относительно недавно, поскольку некоторые участки утратили свой первоначальный орнамент и были вырезаны заново в узнаваемом современном стиле — на сей раз с изображением разъярённого козла, нижняя часть тела которого напоминала раздувшуюся королеву термитов...

Внезапно исследователь услышал скрип блоков и петель, шарканье обутых в сандалии ног. Он с тревогой огляделся по сторонам. Там, где он находился, спрятаться было негде, и поэтому он отступил назад, мимо загона для быков, и нырнул в глухую нишу, на мгновение опередив вошедшую большую группу людей.

Нежданные гости вошли внутрь, скандируя: «Йа, Ассатур! Иа, Шупниккурат! Кумат Каракосса ут Араг-Колат!»

Сначала гладиатор принял их за женщин, но, поскольку он был знатоком этого пола, то быстро понял свою ошибку.

— Фу-у-у! Евнухи! Жрецы!

Они носили причёски в женском стиле. С мочек их ушей свисали подвески, каждый носил ниспадавшую на плечи вуаль, а причёски увенчивались чем-то вроде тиар, украшенных тремя медальонами. Их одеяния были с длинными рукавами, а шейные платки напоминали двух соединённых змей. У каждого из них на левом плече висел бич, рукоять которого на обоих концах несла резьбу в виде козлиных голов. В правых руках они несли другие предметы: веточки с листьями, тарелки, тимпаны, флейты. Один из них ревниво сжимал в руках цилиндрическую коробку с конической крышкой. За исключением незначительных деталей, Руфус видел подобные вещи и раньше. Незнакомцы были похожи на галльских евнухов Кибелы — или, возможно, жрецы Кибелы подражали им.

Святые евнухи вскоре нарушили строй и приступили к освящению помещения, в котором, как предполагал Руфус, должен был проведён запланированный ритуал. Они зажгли свечи, разложили принадлежности и отодвинули ковёр, чтобы открыть тяжёлую железную решётку с мелкими ячейками в полу. Двое священников подняли эту тяжёлую металлическую решётку, позволив Руфусу увидеть, что она закрывает яму диаметром около четырёх футов, но он не мог сказать, насколько глубокой она может быть...

Мессалина и её спутники, сопровождаемые Декрием Кальпурнианом и несколькими его стражниками, тем временем достигли ступеней «Патриция». Громкие крики девушек, стоявших по обе его стороны, заметно стихли, когда обитательницы лупанария увидели свою императрицу, но вскоре возобновились, когда она отругала их за нерасторопность. Она заметила, что не видит нескольких новых девушек, в том числе и Люцину Дидию. Хорошо, подумала Мессалина. Это означало, что они усердно исполняет свой священный долг внутри.

Императрице сообщили, что Люцина уже извлекла пользу из своей связи с культом. Согласно достоверным источникам, муж Люцины заявил при свидетелях, что сделает её своей единственной наследницей, и поскольку это присвоение наследства было единственной причиной, по которой Люцина захотела присоединиться к культу, Мессалина полагала, что свою часть сделки культ выполнил. С другой стороны, возможно, у молодой аристократки ещё не было времени подумать о своём будущем наследстве, поскольку она проводила так много времени в «Патриции». Глава культа задавалась вопросом, какие отговорки молодая жена придумает для своего супруга, чтобы объяснить свои частые отлучки.

Злорадно размышляя о мучениях Люцины, переодетая императрица повела свою группу в лупанарий. Жрец, переодетый плебеем, встретил женщин и их свиту в атриуме, со словами: «Всё готово, о госпожа». Затем он провёл своих благородных подопечных через здание вниз, в подвал, к люку, который всё ещё оставался открытым. Сначала спустились несколько мужчин, оставив других наверху помогать женщинам безопасно спускаться.

— Слушайте меня, — сказала Мессалина, когда все собрались в первом гроте, — мы вот-вот войдём в святилище Великой Матери. Воздайте ей должное почтение!

— Йа! Йа! — скандировали поклонницы, возобновляя движение гуськом.

При входе в стойло вновь прибывших приветствовал главный жрец, перед которым все благоговейно преклонили колени — даже сама Мессалина — чтобы получить произнесённое нараспев благословение и каплю какой-то отвратительной на вид жидкости из свинцовой чаши, которую жрец держал в левой руке. При прикосновении ко лбу поклоняющейся на нём осталось грязное пятно, которое Руфус смог разглядеть даже при тусклом освещении. После этого женщины сбросили плащи и преклонили колени в молитве, оставшись в одних лишь бесстыдных одеждах блудниц.

Из своего укрытия Руфус Гиберник сразу узнал римскую императрицу, несмотря на её пышный чёрный парик. Он, полагавший, будто ничто из сотворённого мужчинами или женщинами, или из того, что они могли бы возжелать, не способно его удивить, сейчас едва не затряс головой, не веря своим ушам. Сплетники часто говорили, что императрица иногда прокрадывается в город из дворца, переодеваясь в платье куртизанки, чтобы продавать свои услуги в общественных местах, но видеть это воочию, было весьма наглядно. Да, Агриппина тоже играла роль шлюхи, но, предположительно, это происходило по принуждению её безумного брата, и она занималась этим в благоустроенном крыле Нового дворца.

Гиберниец крепко задумался. Был ли какой-нибудь способ обратить эту причуду себе на пользу? Если Мессалина этой ночью вышла на службу в лупанарии, возможно, удастся забраться к ней в клетушку и оставить её со сломанной шеей. Это казалось гораздо более простым подходом, чем сложный план Симона, но не мог ли тот же рыцарский инстинкт, который уже спас жизнь Люцине, сработать и в пользу Мессалины, несмотря на её многочисленные преступления? По правде говоря, эринец никогда не знал, что возьмёт верх — разум или сердце, когда дело доходило до крайностей.

И всё же, размышлял Руфус, чего стоила красота этой женщины по сравнению с тем вредом, который она намеревалась принести миру?

Эти мрачные мысли были прерваны звуками цимбал, тимпана и флейты. По широкому туннелю в грот входила ещё одна процессия.

Новоприбывшие входили в бычий зал по двое — женоподобный галл, за которым следовал ещё один жрец в одеянии другого покроя. Нет, это был не просто жрец, понял Руфус, а римский сенатор, Гай Силий, считавшийся самым красивым свободным мужчиной в городе, тот самый, о ком Домиция говорила, что он будет посвящён в сан. За Силием следовали несколько жриц, разодетых в пышные одежды, как и евнухи. Среди них были Вибидия, Лукреция и Коринна — у последней на тонкой шее висел зелёный талисман.

Процессия императрицы расступилась, пропуская Силия. Мессалина поднялась с колен, чтобы поприветствовать его; Гиберник заметил страсть и возбуждение на её лице, точно у шлюхи. Силий остановился перед ней, затем настала его очередь опуститься на одно колено и склонить голову. Посвящаемый жрец был достаточно близко, чтобы Руфус смог разглядеть разноцветную ленту, стягивающую его длинные тёмные волосы, и зелёный венок, украшающий виски. На нём была золотая корона и тога из белого шёлка, перехваченная поясом из того же материала.

— Гай Силий, — произнесла императрица, — отдаёшь ли ты себя целиком и полностью во славу Великой Матери?

— Я отдаю себя всего, госпожа, — ответил он в отточенной манере.

Жрец передал Мессалине маленький серебряный серп, и она, в свою очередь, протянула его Силию.

— Тогда вручи Богине знаки своей покорности.

Когда молодой сенатор взял клинок, Руфус вскинул голову. Что собирался делать этот безумный глупец? Самоистязательные обряды Кибелы были печально известны...

Но Силий, подняв серп, просто отрезал длинную прядь своих волос и бросил её в маленькую свинцовую шкатулку, которую держала Мессалина. Затем он срезал несколько ногтей и тоже положил их туда. Наконец он слегка порезал палец и дал крови стечь в сосуд.

— Материнство с величайшей благодарностью принимает отречение твоего тела и души, Гай Силий. Но душа, которая предстаёт перед Великой Матерью, должна быть очищена, прежде чем её покорность может быть принята, очищена от всех пороков, направленных против Богини. Твоя вина в её глазах так велика, что она не может быть искуплена тобой в том виде, в каком ты сейчас находишься. Ты должен принять божественную жизнь в себя, пережить новое рождение из новой утробы и стать новым человеком — человеком, имеющим право участвовать в жизни Великой Матери. Ты готов?

Силий кивнул. Двое жрецов подняли его под руки и подвели к яме в полу. Они помогли ему спуститься внутрь, а затем закрыли решётку у него над головой; только теперь Гиберник понял, что глубина ямы не превышала шести футов.

В этот момент женщины начали петь, и группа евнухов открыла загон с быком, чтобы взяться за ручки на ярме животного.

Быка, мычащего и фыркающего, крепко держали, пока жрицы украшали его гирляндами, обернули рога фольгой, посыпали лоб золотыми хлопьями и обвили толстую шею венками из листьев. Как только огромное животное было подготовлено в соответствии с предписаниями ритуала, евнухи вытащили его из загона и поставили передними ногами на тяжёлую решётку, под которой ждал Силий.

После этого префект Декрий, обладавший сильными руками и мускулистой грудью, взял украшенное гирляндой копьё и приблизился к зверю. Резким движением он глубоко вонзил его в сердце животного. Бык извивался, ревел от боли, но евнухи крепко держали его, а кровь горячей алой струёй хлынула сквозь решётку под его копытами.

На Силия обрушился кровавый ливень. Вскоре жертвенный бык перестал сопротивляться и потерял сознание от потери крови. В этот момент евнухи оттащили умирающего, но всё ещё дышащего быка от ямы, а другие подошли, чтобы поднять залитую кровью решётку. С их помощью новопосвященный жрец Силий выполз вперёд, как окровавленный новорождённый, появляющийся из чрева земли.

Аурелия и ещё несколько послушниц не смогли вынести этого зрелища и отвернулись, задыхаясь и блюя. Руфус, скрытый свидетель, решил, что вряд ли в амфитеатре когда-либо был проигравший, который выглядел бы так ужасно, как этот залитый кровью римский сенатор, Гай Силий. Его голова была багровой, волосы мокрыми и скользкими, с повязки капало, а благородная одежда навсегда испорчена алой слизью.

— Приветствуем! — воскликнуло собрание, но никто не подошёл к Силию с поздравлениями — никто, кроме Мессалины, которая бросилась к нему в объятия и запятнала свою воздушную накидку и накрашенные губы неистовым объятием и крепким поцелуем.

— Любовь моя! — воскликнула она, её лицо, руки и грудь были измазаны отвратительным ихором. — Я сделаю тебя князем всего мира!

Внезапно Руфус заметил двух евнухов, которые приближались к нише, в которой он прятался. Здесь хранились какие-то предметы, и, возможно, они намеревались найти нужную реликвию — вот же проклятье!

Первый евнух, вошедший в нишу, напоролся прямо на поднятый гладиатором клинок. Руфус отбросил скрюченный труп в сторону и раскроил череп второму, прежде чем тот успел отскочить в сторону.

— Злоумышленник! — крикнул кто-то, когда Руфус перепрыгнул через упавших евнухов и бросился к выходу напротив бычьего стойла, но двое стражников преградили ему путь. Хитрый эринец сделал ложный выпад в сторону одного охранника, а затем вогнал окровавленную сталь в живот другого, одновременно уворачиваясь, чтобы избежать удара первого. Этому противнику удавалось наносить и отбивать удар за ударом достаточно долго, чтобы стражники и несколько самых храбрых жрецов поспешили вмешаться.

Гиберник почувствовал, как лезвие вонзилось ему в бок; он развернулся, распахнув мечом грудь нападавшему. Затем в результате серии ударов, за которыми было невозможно уследить, упал жрец и ещё один стражник. Декрий, сбитый с толку умелой защитой гладиатора, едва увернулся от смертельного удара. Несмотря на нелёгкое положение, теснота помещения была на руку одинокому бойцу, позволив ему взять ход боя под свой контроль. Он был всего в одном мгновении от выхода из окружения.

— Гиберник! — закричала женщина.

Гладиатор рефлекторно поднял взгляд. Сверкнула зелёная вспышка, и он отшатнулся, ослеплённый. Нападавшие внезапно навалились на него со всех сторон, выбивая гладиус из его руки и нанося удары по конечностям. Наконец, когда рукоять меча обрушилась на его череп, пещера погрузилась в темноту…

Мужчины и женщины Материнства приблизились к потерявшему сознание авантюристу, встав вокруг него.

— Он слишком много видел! — заявила Мессалина.

— Он один из той дьявольской парочки, которая шпионила за нами в Садах, — объявила жрица. — Насколько нам известно, он мог услышать там тайное имя Богини! Ни один неоскоплённый мужчина не смеет так поступить. Мы должны убить его сейчас же!

— Обычное наказание шпионящим за культом — ослепление и вырывание языка, — предложил евнух.

— Позволь мне уладить это, императрица, — сказал Декрий, поднимая церемониальное копьё, которым он заколол жертвенного быка.

— Подождите! — внезапно заговорила Коринна Серена. — Он не должен умереть так быстро и с таким почётом. Она резко повернулась к Месалине. — Госпожа, у меня есть более занятное предложение...

Глава XVII

То, что самый доверенный советник императора Нарцисс посещал термы Агриппы, больше не привлекало особого внимания прохожих; он делал это почти каждый день, начиная с первых лет правления Клавдия. Однако в этот день его носилки прибыли довольно рано; было лишь немного за полдень, и термы только-только распахнули свои богато украшенные двери. Его не сопровождала и обычная многочисленная свита из секретарей и слуг. На этот раз с ним были носильщики кресла и личный слуга. Первых он оставил снаружи, а второго немедленно отослал с каким-то срочным поручением, о котором, по-видимому, только что вспомнил. Таким образом, второй по влиятельности политик Рима вошёл в вестибюль терм совершенно один.

Он настороженно оглядел огромное сооружение. Статуя прославленного полководца Марка Агриппы, руководившего строительством терм, стояла на своём месте; завитки барельефов всё ещё сверкали позолотой; обычные посетители бездельничали, а слуги деловито сновали по помещению.

И всё же Нарцисс вёл себя так, будто что-то было не как обычно, когда проходил через ряд площадок для атлетики, где обнажённые мужчины и женщины занимались до седьмого пота, прежде чем отправиться в парную. И пока шёл, он размышлял.

В последние дни Материнство совершенно вышло из-под контроля и убийство Полибия посредством решения судейских стало последней каплей. Он был дураком, что так долго подыгрывал культистам; промедление лишь укрепило положение императрицы, в то время как его собственные позиции ослабли. Но поначалу это казалось путём наименьшего сопротивления; господство Мессалины над императором было свершившимся фактом, и, кроме того, её борьба за власть привела к тому, что реальный контроль над империей перешёл к Нарциссу и другим советникам-вольноотпущенникам.

В конце концов, Материнство состояло из религиозных фанатиков, не заботящихся о ежедневных делах власти; большинство из них хотели только развлекаться с толпами любовников, не обращая внимания на суровые законы, карающие супружескую измену. В течение нескольких лет вольноотпущенникам Мессалины и Клавдия удавалось сотрудничать. Но в последнее время…

В последнее время ходили слухи о каком-то великом колдовстве, цель которого Нарцисс понимал очень слабо, несмотря на свой хорошо организованный отряд шпионов и осведомителей. Да, жребий был брошен; это война за выживание. Материнство должно было быть разрушено, чтобы сохранить жизнь и власть Нарцисса, но он опасался, что выжидал слишком долго. Культ контролировал волю императора, и пока это происходило, каждый человек в Риме оставался заложником. Быстрый арест и казнь Полибия доказали их силу. Старый колдун знал о секретах Материнства больше, чем любой другой из живых вне этого общества, и был всецело предан Мессалине. Глупец! В конце концов, преданность не принесла ему ничего хорошего.

А тут ещё это странное послание от Симона из Гитты, оставленное в его доме лично для него. Он снова огляделся и снова не увидел ничего необычного.

Затем Нарцисс вошёл в одну из раздевалок, снял тогу и завернулся в полотенца, прежде чем пройти по мозаичному полу в одну из парных. Некоторое время он безразлично сидел в горячей парилке, затем направился в калдарий, чтобы облить горячей водой вспотевшее тело. Обычно его сопровождал слуга со стригилем, но в послании самаритянина говорилось, что он должен прийти один, хотя в нём и не оговаривалось, где именно и когда состоится встреча в термах.

Можно ли было поверить магу на слово? Чего он на самом деле добивался? Нарцисс знал, что стражники Мессалины разыскивали его, а также гладиатора Руфуса Гиберника. Считалось, что эти двое стояли за похищением Домиции. Что ж, если так, тем лучше для них! Эта стареющая шлюха заманила в сети культа его собственную племянницу Мирринну, молодую замужнюю женщину с детьми. Они заставляли её выступать в лупанарии несколько раз в неделю, и он не осмеливался бросить им вызов, чтобы вернуть её. На самом деле, её использовали как своего рода заложницу ради его собственного хорошего для них поведения...

Внезапно Нарцисс задрожал, и не только от прохладного воздуха снаружи парной. Кого бы не охватила тревога при мысли о встрече с заклятым врагом Рима? Выходец с востока был одним из самых опасных преступников на свете. Несмотря на это, советник лично изучил дело самаритянина для императора и за его сверхъестественными свершениями увидел простого человека со строгими принципами, учёного и обладающего удивительной храбростью. Что касается Руфуса Гиберника, то Нарцисс лично знал гибернийца и симпатизировал ему; он конечно, был наёмником, но в Риме продаётся всё. Если такая парочка стала врагами Материнства, он хотел связаться с ними...

— Позволь мне, господин, — раздался голос Бебия, раба, которого Нарцисс только что отослал с поручением.

Нарцисс раздражённо оглянулся. Личный слуга взял в руки стригиль, чтобы поскрести спину своему хозяину.

— Бебий, что ты здесь делаешь? Ты не мог дойти до Целийского холма и вернуться так скоро.

Раб только улыбнулся, что ещё больше разозлило советника.

— Не отвечай на мои вопросы с ухмылкой, ты...

Вольноотпущенник оборвал свой гневный протест, с растущим изумлением разглядывая лицо и фигуру слуги. Это был не Бебий, хотя копирование было настолько точным, даже в голосе и манерах, что он сам, хозяин этого человека, не сразу уловил это.

— Ты самаритянин? — выдохнул он.

— Да, это я, — подтвердил имитатор. — Ложись лицом вниз и я тебя поскребу. Так мы сможем поговорить, не привлекая внимания.

— Я пришёл один, как ты и просил, — пробормотал взволнованный советник.

— Знаю. Я наблюдал за тобой с тех пор, как ты прибыл в полдень.

— Ты сказал, что у тебя есть послание от Полибия?

— Да, — кивнул Симон. — Сообщение Полибия таково: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

— Ага! — воскликнул вольноотпущенник, словно в кромешной тьме зажгли свечу, но больше ничего не сказал.

— Я пришёл к выводу, — продолжал Симон, — что «душа Рима» — это свинцовая шкатулка, в которой императрица хранит волосы, ногти и кровь Клавдия, чтобы подчинить его своей воле.

Нарцисс с удивлением посмотрел на самаритянина.

— Похоже, ты многому научился с тех пор, как вступил в Рим за колесницей Фульвия Антистия!

Симон позволил себе слегка улыбнуться.

— Госпожа Домиция была очень любезна в плане предоставления сведений. Я искал тебя, потому что если я не получу помощи в этом правительстве, Материнство победит и, возможно, ты имеешь некоторое представление о том, что это значит. Итак, вы посвятите меня в свои дела, господин, или мне следует уйти?

Чтобы продемонстрировать, что он говорит искренне, Симон отступил на шаг.

— Нет, подожди! — настаивал грек, боясь, что чародей исчезнет у него на глазах, как призрак. — Прости меня, но ты должен понимать, что мне нужно быть осторожным, обсуждая столь деликатные вопросы с заклятым врагом императора. Однако мне известна твоя репутация, и я готов многим рискнуть ради твоей помощи.

Симон удовлетворённо кивнул.

— Тогда хорошо. А теперь скажи мне: что означает всё это послание?

— Это особый тайный язык советников — никогда не знаешь, подслушивают ли тебя шпионы. Ты верно догадался о «душе Рима». «Немеркнущий свет» — это храм Весты, возможно, «душа» спрятана рядом с самим Вечным Огнём. Да, это было бы идеальное место; святость храма отпугивала бы от поисков. Клянусь Поллуксом, самаритянин, вот это новость!

— Тогда я должен отправиться в храм, — произнёс маг. — Но сначала мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения... а также способ связаться с тобой.

— Всё, что угодно! — воскликнул советник, протягивая дрожащую руку.

— Не надо... — Симон оттолкнул протянутую ладонь. — Никто не должен заподозрить, что мы не хозяин и раб. Послушай, вот что мне нужно знать...

В то утро Рацилия проснулась и впервые более чем за неделю обнаружила, что больше не страдает от непреодолимой тяги к еде. Она, конечно, хотела позавтракать, но неестественное желание постоянно есть исчезло.

Могло ли это означать, что процесс восстановления завершён и что она не станет моложе? Рацилия вскочила с кровати и посмотрелась в маленькое медное зеркальце, которое подарил ей Сириско, поражаясь тому, как молодо выглядят её глаза, лоб, щёки, губы. Конечно, она могла бы сойти за восемнадцатилетнюю девушку где угодно. И столь же несомненно, что такая девушка могла бы стать заветной мечтой двадцатипятилетнего мужчины.

Но о чём она думала?

Внутри она всё ещё оставалась семидесятипятилетней женщиной.

Рацилия прожила так долго, перенеся столько обид, что могла только ждать, что ей снова причинят боль. Она не видела Сириско с тех пор, как он пообещал найти ей новое убежище. Он повёл себя совсем не так, как раньше, когда она призналась в своём обмане — в том, что она была своей собственной «бабушкой», о которой она так подробно рассказывала. Не будет ли он теперь сторониться её, считая порождением сверхъестественного колдовства, подумала она, независимо от того, насколько хорошо он оценит её физическую форму? Её радость от того, что она проснулась без чувства голода, внезапно сменилась страхом, что она не более чем необычный уродец.

Рацилия принялась расхаживать взад и вперёд, измученная долгими днями, проведёнными почти в полном одиночестве. Палатин был странным, а порой и ужасным местом, но там её всегда окружали знакомые картины, звуки и сплетни. Теперь всё изменилось.

Она стала другой.

Это её юное тело — в нём было столько энергии, оно пробуждало такие желания в том, что прежде было холодным и усталым сердцем! Она чувствовала скрытую неоформившуюся потребность, которая разрушала её душевный покой, лишала её всякой возможности отдохнуть...

В этот момент в дверь постучали. Сириско? Эвод? Или это был тот огромный грубиян, Данлейн? Она поспешила отодвинуть засов, желая, чтобы кто-нибудь составил ей компанию...

Дверь распахнулась навстречу незнакомым лицам. Слишком поздно, встревоженная их жестоким обликом, Рацилия попыталась захлопнуть её снова. Толстенная ручища с грубо очерченными пальцами распахнула её. Девушка бросилась к кувшину с водой, чтобы пригрозить им медленно приближающимся мужчинам. Их было трое, грубоватых на вид рабов, которые развернулись веером, чтобы атаковать с трёх сторон. Рацилия бросила кувшин в того, что был посередине, и, когда он пригнулся, попыталась обойти его с фланга, но он быстро пришёл в себя и поймал её за волосы. Пока она кричала и молотила по нему кулаками, второй мужчина схватил её сзади, зажав грязной ладонью её открытый рот.

Они подтащили сопротивляющуюся пленницу к кровати и опрокинули на спину; один из них уже собрался задрать ей тунику...

— Не делайте этого! — предупредил третий мужчина. — Госпожа хочет, чтобы эту штучку вернули ей без промедления.

— Да ладно тебе, Даос! Ты можешь быть первым, если хочешь...

— Ни за что! «Не причиняй ей никакого вреда», — вот что сказала Агриппина. Я здесь главный, и не собираюсь подставлять свою спину только потому, что вы двое слишком скупы, чтобы заплатить за то, что вам нужно, в храме Исиды.

Раздосадованные несостоявшиеся насильники отступили от Рацилии и Даос разорвал одну из мантий Симона, чтобы заткнуть ей рот кляпом и связать.

Симон, вернувшись домой после встречи с Нарциссом, был встревожен отсутствием Рацилии и следами борьбы. Оставаться на месте было бессмысленно, поэтому он поспешил присоединиться к Руфусу Гибернику в укрытии последнего, почти уверенный, что люди императрицы выследили девушку. Однако, поразмыслив, он решил, что это маловероятно. Мессалина хотела заполучить его так же сильно, как и Рацилию; её слуги дождались бы его возвращения, а затем навалились бы кучей. Тогда кто же? Симон не видел Сириско со вчерашнего вечера — собственно, с тех пор, как они обсуждали наилучший способ проникнуть в Старый дворец незамеченным. Всё это дело попахивало Агриппиной. Если бы Сириско соблазнился богатым вознаграждением, которое было прямо перед ним — только руку протяни — то она наверняка не стала бы терять времени даром, чтобы заполучить Рацилию. Трудно было поверить, что Сириско мог поступить так подло, но, в конце концов, он был осведомителем, и ни в одном человеке, выросшем в этом безумном городе, никогда нельзя быть уверенным.

Хуже всего было то, что Симон не мог отложить свои планы, чтобы отправиться на поиски Рацилии. Кроме того, ему уже давно следовало получить отчёт Гиберника о том, что он нашёл в «Патриции». Это несколько беспокоило самаритянина, но он неплохо знал этого человека. Руфус легко отвлекался на какие-то сторонние вещи — если только не вёл себя совершенно безответственно и безрассудно...

Добравшись до убежища, Симон вошёл внутрь, выкрикивая эринское имя гладиатора, собираясь направить его по следу похищенной девушки-рабыни. Но ответа не последовало, и мгновение спустя в комнату вбежал дежурный слуга.

— Где гиберниец? — поспешно спросил Симон. — И не заходил ли сюда Сириско?

— Хозяин Данлейн вчера не возвращался, — спросил раб, почувствовав нетерпеливое настроение своего начальника. — Сириско ненадолго зашёл вчера вечером, чтобы забрать свёрток, который он оставил здесь.

Симон выругался. Сначала Рацилия, потом Сириско, а теперь и Руфус! Неужто последний оплошал в «Патриции» и был убит или схвачен?

Симон тщательно искал любое послание, которое мог оставить Руфус, но не нашёл ничего необычного — если не считать пальца Фульвия Антистия, который Руфус положил на полку, точно так же, как другой человек выставил бы на всеобщее обозрение интересный камешек, подобранный на берегу реки.

Симон долго стоял, глядя на отрезанный палец, размышляя...

Затем он принял решение. Какими бы опасными ни были его дальнейшие действия, события сегодняшнего дня сделали их ещё более необходимыми...

***

Хотя Мессалина говорила себе, что любит Гая Силия, это не мешало ей встречаться с другими мужчинами. Один из её любовников, актёр Мнестер, только что покинул её покои.

Их роман был глупым, размышляла она, и сегодня вечером он завершился соответствующей глупой развязкой. Императрица устала от назойливости Мнестера, от его ревности к Гаю Силию. Поэтому она бросила ему вызов — если его любовь была так велика, могла ли его страсть проявиться после двадцати ударов плетью?

Мнестер рассмеялся и заявил, что сможет вынести сорок и всё равно доведёт её до экстаза. Но на пятнадцатом ударе он потерял сознание. Тронутая его пылкой, хотя и нереалистической преданностью, Мессалина прервала опыт и приказала отнести его в постель. Актёр вскоре пришёл в себя, но все её старания не смогли вернуть его любовный жар. Разочарованная, она приказала рабам отнести актёра в комнату для гостей, а затем приказала сжечь окровавленные простыни, на которых он лежал.

Мессалина надеялась, что самоуничижение Мнестера не сделает его мрачным на празднествах, запланированных через два дня. Она терпеть не могла мрачных людей — вот почему не ждала с нетерпением ожидаемого визита Вибидии и предпочитала предаваться воспоминаниям о забавных приключениях, связанных с её несостоявшейся любовью.

Актёр мог составить приятную компанию, когда был в лучшей форме, но даже Мнестер иногда вызывал раздражение. Он преследовал Поппею Сабину после того как Мессалина сблизилась с Силием, утверждая, что чувствует себя обделённым вниманием и нуждается в признании. Чтобы преподать ему хороший урок, она запугала невыносимо прекрасную Поппею, доведя её до самоубийства. Каково же было удивление, когда выяснилось, что её яростная соперница была замешана в изменническом заговоре с Децимом Валерием Азиатиком! После её смерти Мнестер усвоил урок и не искал чужих объятий — и даже предпринимал неумелые попытки отбить её у Силия!

Глупый человек! Мнестер был для неё как уютный дом, в котором она могла чувствовать себя непринуждённо. Но Силий был храмом, где она могла пережить нечто большее, чем всё, что когда-либо происходило в её жизни...

Мечтания молодой женщины прервало объявление о прибытии Вибидии. Мессалина принимала вышестоящую особу культа в одном из скромных помещений дворца, зная, что её гостья не любит роскоши. Однако императрица каким-то образом почувствовала, что главная весталка пребывает в ещё более мрачном настроении, чем обычно

— Это ты разрешила перевезти библиотеку Полибия в Дом весталок? — без предисловий спросила старуха.

Мессалина выпрямила спину.

— Да. Лукреция может спокойно изучать книги там. Во дворце скрывается слишком много шпионов. Только сегодня утром мы обнаружили среди моих служанок осведомительницу Нарцисса. Я отправила её в амфитеатр на следующее представление с дикими зверями. Это уже слишком! Возможно, очень скоро мне придётся договориться с Нарциссом.

— Мессалина, — сказала пожилая колдунья, — неужели даже тебе не под силу заглянуть дальше дня Самайна? После этого отпадёт необходимость в мелких интригах; сила Великой Матери будет вливаться непосредственно в сердца верующих. Она проявит себя над Римом и возьмёт жертв по своему собственному выбору, она наполнит землю миллионами своих отпрысков и неистовство её сущности охватит весь мир!

Мессалина уже не в первый раз задалась вопросом, почему такое вакхическое будущее привлекало эту суровую старуху. Впрочем, было достаточно и того, что оно привлекало саму Мессалину.

— Ты знаешь, что именно ради этого я и работаю, — запротестовала императрица.

— Когда-то я, возможно, и поверила бы тебе!

— Это правда! Я много раз доказывала это. Разве я не готова служить, как самая скромная послушница нашего ордена?

Вибидия вздохнула.

— С тех пор, как от тебя ожидали подобного служения, прошло очень много времени. На самом деле, лучше, чтобы ты этим не занималась; у вас есть важные исследования и приготовления, которые должны занять всё твоё время. А его у нас мало, мы должны быть готовы в ближайшее время. Работай, как Лукреция. Её знания о путях Богини уже превосходят твои собственные. Так не должно быть, потому что ты — представительница Богини, Царица Земли. Твоя пара — Старый Царь, твой возлюбленный — Молодой царь. Ты должна преуспеть. Старые книги ни к чему.

— Большинство из них принадлежали Ливии.

Вибидия серьёзно кивнула.

— Мы сделали Ливию богиней, но это ложь; её дух не вознёсся в высшие сферы. Вместо этого, позволив втянуть себя в низменное колдовство ради личных целей, её душа пала среди зверей, и как зверь она умерла. Я предупреждаю тебя, Мессалина: перед тобой стоит выбор между божественностью и прахом забвения.

— Я выбираю божественность! — воскликнула императрица. — Разве я не была создана для этого?

Выражение лица Вибидии было мрачным, но если бы Мессалина обладала более тонкой натурой, она, возможно, заметила бы в слезящихся глазах старухи проблеск чёрного юмора.

— Я уверена, что Судьба уже предопределила то, что будет после, — произнесла древняя весталка.

Глава XVIII

В начале вечерних сумерек возле храма Весты появилась матрона под вуалью с плетёной корзиной, наполненной свежими яблоками. Женщина, хоть и была крупной и широкоплечей, как крестьянка, передвигалась немощной походкой, шаркая, как старая ревматичка. Словно под тяжестью лет и яблок, почтенная женщина, прихрамывая, поднялась по семи ступеням, ведущим к бронзовым дверям храма, и вошла внутрь. Её и без того низко опущенная голова склонилась ещё ниже в знак благочестия.

Две весталки внутри, десятилетняя девочка, сидевшая у круглого очага и другая, подросткового возраста, читающая свиток, подняли глаза на одинокую посетительницу. Её вид вызвал сочувственные улыбки у обеих девочек, которые, заметив её усталую походку, решили, что за день она прошла немалое расстояние. Вероятно, вследствие долгого пути из деревни она пришла сюда в столь поздний час.

Паломница остановилась, чтобы поклониться круглому очагу, в котором мерцал вечный огонь. Старшая девочка отложила свой свиток и с улыбкой подошла к гостье.

— Ты приносишь эти яблоки в жертву Богине, матушка? — спросила она.

— Да, — прохрипела старуха. — Возьмите их, госпожа, а вместе с ними мою любовь и преданность богине Весте.

Девушка произнесла традиционное благословение над фруктами, наслаждаясь их сладким, свежим ароматом. Очень скоро обитательницы дома весталок начнут есть их сырыми или использовать для приготовления соусов и пирогов, а может быть, отдадут в качестве милостыни бедным.

Девушка подозвала слугу, чтобы та приняла тяжёлую корзину и отнёс в кладовую дома весталок. Тем временем пожилая женщина, шаркая ногами, придвинулась ближе к огню, после чего извлекла из-под своего плаща блестящую эмблему и запела песню-молитву.

Младшая жрица стояла, любуясь завораживающей игрой отблесков пламени на медальоне. Затем паломница посмотрела на девочку и сказала:

— Всё хорошо, госпожа. Видишь красивые огоньки? Смотри, как они сверкают и танцуют.

Взгляд весталки стал неподвижным, дыхание смягчилось.

Симону понравилась восприимчивость младшей девочки. Пока загипнотизированный ребёнок стоял неподвижно, он подобрал юбки и, прихрамывая, подошёл к девушке, которая вернулась к чтению.

— Госпожа, — сказал самаритянин, — прежде чем я уйду, не могли бы вы оделить мою эмблему благословением богини?

Снова отложив свиток, весталка любезно ответила:

— Конечно, госпожа, — и начала читать благословение над изображением.

Через мгновение она была так же глубоко очарована, как и её младшая коллега.

— Прикажи слугам уйти, — проинструктировал её Симон, — а потом возвращайся.

Весталка рассеянно кивнула и пошла сказать служанкам, чтобы они удалились в дом и оставались там, пока их не позовут. Затем она вернулась и в полусонном состоянии встала перед переодетым самаритянином.

— Сейчас ты погрузишься в ещё более глубокий транс, — сообщил он ей. — Ты будешь правдиво отвечать на все мои вопросы. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответила она, кивая.

— Знаешь ли ты, где спрятана маленькая свинцовая шкатулка с изображённым на ней козлиным богом?

— Нет, — ответила она, медленно покачав головой.

— Есть ли в этой комнате подходящее место, чтобы спрятать мелкие предметы?

— Я не знаю такого места, госпожа.

Симон нахмурился, затем у него возникла догадка.

— Кого зовут Шупниккурат?

— Я не знаю...

Аналогичный вопрос, заданный десятилетней девочке, к удовлетворению мага, подтвердил, что не каждая весталка была приспешницей Материнства. На самом деле, никто никогда и не утверждал, что в этом замешана хоть какая-либо жрица, кроме Вибидии и её ученицы Лукреции.

Симон отослал девочек, а сам стал размышлять над проблемой поисков. Это могло бы занять много времени, если бы он не знал о специальных средствах обнаружения спрятанных предметов, особенно тех, что были пропитаны колдовством, каковым, несомненно, и была «душа Рима». Из-под плаща он достал веточку золотисто-зелёной омелы, усыпанную восково-белыми ягодами. Он знал, что у друидов омела считалась самым священным растением, наделённым мистическими свойствами, золотой ветвью, вокруг которой был сосредоточен весь их культ.

Маг начал обходить центральный очаг, освобождая свой разум от отвлекающих мыслей и образов, произнося молитву на тайном языке жрецов Британии: «Коблянау иннискеа бейл медб Ноденс, Пвилл гваул коннла баллисадаре эйрмид».

Теперь он сосредоточился, надеясь, что чары на ветке отреагируют на присутствие злого колдовства. Он обследовал всё внутреннее пространство святилища, обшаривая палочкой с листьями каждый его дюйм. Наконец он ощутил лёгкое движение. Взмахнув в обратном направлении, он почувствовал, что движение повторилось в том же самом месте.

Вынужденный действовать быстро, он сунул омелу обратно под плащ и наклонился, чтобы осмотреть кладку бортика, окружающего пламя очага. Золотая ветвь откликнулась движением возле украшенной прямоугольной области с внешней стороны, размером примерно шесть дюймов на восемь, у одной из множества мозаичных плиток, внешне ничем не отличающихся от других по соседству. После минутного тщательного осмотра он вытащил кинжал и отковырял сажу и пепел, которые осели — или были вдавлены — в углубления плитки. Так вот в чём дело — участок, на который отреагировала омела, был чем-то вроде закрытой потайной ниши. Поковыряв лезвием, он обнаружил, что там вообще нет никакого зазора, и понял, что потребуется немало усилий, чтобы взломать тайное отделение и забрать его содержимое, в результате чего часть бортика окажется разрушена. Этот вариант не годился, поскольку он намеревался извлечь «душу Рима» так, чтобы Материнство не узнало о её исчезновении. Внутреннее чутьё подсказывало волшебнику, что культ укрывал свой наиважнейший секрет со всей возможной быстротой и сохранением этого в тайне, и таким же образом собирался его извлечь. Должен был быть способ открыть ящик, но как мог выглядеть ключ к нему?

После некоторого дополнительного изучения Симону показалось, что он понял в чём дело. Когда-то давно он видел нечто похожее в Парфии — что-то вроде шкатулки-головоломки, привезённой из восточной страны Серы. Чтобы её открыть, нужно было в определённой последовательности нажать расположенные на ней кнопки. Если он не ошибся, то можно было предположить, что в данном случае кнопками были барельефные геометрические узоры, украшающие поверхность плитки; он уже заметил, что при нажатии на некоторые из них они немного поддавались, в отличие от аналогичных украшений на облицовке. Но неправильных комбинаций может быть бесчисленное множество, в то время как только одна привела бы в действие механизм.

Симон приложил ухо к камню, согретому близостью римского вечного огня, и сосредоточился, прислушиваясь к характерным щелчкам кнопок, которыми манипулировал...

Вибидия пыталась отговорить Лукрецию от изучения формул из библиотеки Полибия. Младшая весталка пыталась уважать пожелания своей наставницы, но свитки притягивали её к себе, как сильнодействующий наркотик. Всё, что было связано с этими книгами, очаровывало её. В них было многое, что касалось других великих Древних, помимо Великой Матери: Йао Саваофе, Ребатофе, Сетаносе, Дагоне, Ахамоте, Тулу, Икрибу и даже Ассатуре, супруге Шупниккурат. Она обнаружила, что сила, которую можно черпать из поклонения им, была неизмеримо велика. И всё же она не могла забыть о постоянно присутствующей опасности; ведь, в конце концов, все, кто владели этими свитками и изучали их, плохо кончили, и Лукреция почувствовала, что ей следует поразмыслить, прежде чем она зайдёт слишком далеко.

Большую часть времени она изучала африканский свиток, содержащий формулу молодости. Это была серьёзная магия, пришедшая из древней Хайборийской эпохи, и изучение её требовало больших усилий. Полибий, должно быть, долго трудился, чтобы достичь того, чего он смог. Она нашла несколько его заметок касаемо толкования, но было много такого, о чём он не успел написать. Мессалина уже выразила разочарование успехами Лукреции, но, что примечательно, не взялась за изучение сама.

Весталка отодвинула пергамент и откинулась на спинку кресла, желая дать глазам отдохнуть. Солнце садилось, и возникла необходимость в лампе. Как только Лукреция встала, намереваясь зажечь свет, её охватило странное ощущение, похожее на холодный порыв ветра, и она задрожала, несмотря на свою тёплую мантию.

Это был второй подобный психический сигнал, который ведьма испытала за последние несколько минут. Первый она проигнорировала, посчитав его просто фантазией, вызванной долгой умственной работой, но теперь поняла, что это нечто гораздо большее, и не осмеливалась игнорировать его дальше. Что пытался сказать ей Скрытый Мир?

Девушка отошла от своего стола и достала с верхней полки шкафа шкатулку с двенадцатью кубиками. Она зачерпнула рукой её содержимое и сознательно позволила своей силе влиться в геометрические фигуры. При этом жрица рассматривала нанесённые на них оккультные знаки; на каждом было по шесть разных символов, некоторые из них были общими для всех кубиков, другие — уникальными. Мудрецы Халдеи создали эти кубики, и за прошедшие столетия учёные изучили их досконально, написав комментарии и интерпретации, соответствующие различным комбинациям их символов. Вибидия обучила Лукреции их особому применению для гаданий и была приятно удивлена способностями своей ученицы.

Лукреция закрыла глаза и сосредоточилась. Для использования кубиков не требовалось произносить никаких магических заклинаний; она просто представляла свой разум как дверь, открывающаяся всё шире, шире, шире...

Когда внутренний голос подсказал ей, что настал момент бросить кубики на стол, она так и сделала. Открыв глаза, она вгляделась в их рисунок — и какой же зловещий узор они образовывали! Символ огня соседствовал с символом тайн, с символом врагов, с символом незамедлительности...

В этих кубиках таилась угроза, которую нельзя было оставлять без внимания ни на секунду! Казалось, что Внешние силы сами пришли в движение против генерального плана Великой Матери.

Лукреция накинула плащ и взяла простой деревянный посох из вещей Вибидии. Затем она спешно покинула дома весталок и направилась к крошечному храму, в который, казалось, вело её предупреждение из Запределья...

Нарцисс понял, что ждать, пока Симон из Гитты доложит об успешном достижении своей цели, не стоит. Советник весь день работал над своими многочисленными заметками, составляя отчёты и списки предателей, подлежащих задержанию. На одном листе только что законченном, были записаны имена многих распутников, которые в последние несколько лет развратничали в «Патриции», а также список свидетелей, которые могли быть вызваны, чтобы разоблачить их, — многие из них были его собственными рабами, которых он посылал туда шпионить. В другом списке, который ещё предстоит составить, будут указаны члены Ночного дозора, замешанные в тайным деяниях Материнства. Ему было бы легче перечислить тех, кто не был к этому причастен. Каким же гнилым яблоком оказался Ночной дозор, начиная с самого префекта Кальпурниана!

Стук в дверь предупредил советника о посетителе. Нарцисс вздрогнул.

«Никогда не знаешь, какая опасность таится за запертой дверью», — подумал он. Тем не менее советник подошёл к порталу, отодвинул засов и, к своему огромному облегчению, обнаружил, что это всего лишь император.

— Прошу, входите, о император.

— Нарцисс, сегодня тебя с утра не найти, — упрекнул его Клавдий. — Я хотел поговорить с тобой о проблеме херусков, но ты о-очень долго возвращался из терм.

— Я был не очень здоров, о цезарь.

— Не в-важно. Я только что получил крайне неприятные новости из Германии. Этот сын вождя Италик, которого мы отправили обратно к его народу, был изгнан!

— Изгнан? Почему?

— Судя по всему, он пытался вести себя как какой-то германский император, а не как вождь племени! Высокомерный дурак! Он должен был знать, что германцы придают такое же большое значение народной власти, как когда-то вы, греки.

— Откуда у него такие представления? — иронично спросил Нарцисс.

— Италик получил образование в Риме.

Одурманенный император не уловил сарказма в его словах.

— Что ж, ему следовало бы научиться б-большему!

— Я поразмыслю над этим вопросом, — пообещал Нарцисс. Он был рад, что Клавдий заглянул к нему, ибо советнику подумалось, что будет безопаснее, если император проведёт этот судьбоносный культовый день Самайн за пределами Рима. — Владыка, городской совет Остии направил вам приглашение посетить их город и совершить жертвоприношения.

— Да, я знаю. Я подумывал об этом, но даже если бы меня было пятеро, то и тогда не смог бы принять все приглашения, которые п-получаю на то или иное мероприятие.

— На самом деле, цезарь, я думаю, что тебе следует появиться на открытии их нового зернохранилища. Это даст тебе возможность осмотреть последние работы по обустройству новой гавани, а также проверить запасы зерна на текущий год. Ходят слухи о чёрной рже. Надвигаются зимние туманы, и это означает, что до весны надёжных поставок хорошего зерна не будет

— Чёрная ржа! — повторил Клавдий, озабоченно нахмурившись. — В таком случае, возможно, будет разумным поступить так, как ты предлагаешь. Императрице, вероятно, тоже было бы полезно на денёк уехать из Рима. В последнее время она казалась несколько озабоченной, и хотя мне не нравится критиковать, я не слишком доволен некоторыми людьми, с которыми она проводит время. Жаль, что все они не могут быть такими же оплотами добродетели, как старая Вибидия!

Сосредоточившись на звуках открывающегося замка, Симон не услышал позади себя лёгких шагов Лукреции Веруланы. Её испуганный вздох заставил его обернуться.

Уверенная в своих магических познаниях, священная дева решила сама разобраться с незваным гостем, не привлекая внимания других весталок или сплетничающих слуг. Подняв ритуальный посох Вибидии, вырезанный из дерева священной рощи Реи, она крикнула:

— Восстаньте, духи вечного огня! Внемлите моему призыву и выполните мою просьбу!

Симон моментально понял, что это не обычная весталка, а должно быть, ученица Вибидии Лукреция, — одна из каверзниц из Садов Лукулла. Он вскочил и бросился вперёд, чтобы схватить её, но она увернулась — и в этот момент между ними выросла стена пламени.

Симон отскочил назад, едва избежав ожога. Прикрывая лицо от сильного жара плащом, он увидел, как огромная огненная пелена разделилась на три плавающих пятна, у каждого из которых были огненные отростки, напоминающие конечности. Элементали, понял он. Нужно было быть хорошим магом, чтобы так быстро вызвать духов — а эти, рождённые из священного пламени очага, вместилища психической энергии многих тысяч верующих, обладали исключительной мощью! Если колдунья обладала силой, чтобы поддерживать их, он был в страшной опасности.

Огненные существа заскользили в направлении Симона. Используя стену как опору, он прыгнул вперёд и перекатился под их огненными псевдоподиями — за долю секунды до того, как они удвоили свои размеры в попытке испепелить его. Хотя промахнулись они совсем чуть-чуть, но это доказывало, что ведьма-весталка, застигнутая врасплох, близка к пределу своих возможностей. Но с этого момента борьба будет вестись врукопашную....

Элементали устремились за ним, пытаясь окружить, но, к счастью, этому мешало отсутствие углов в помещении. Симон воспользовался несколькими секундами, которые он выиграл от своего уклонения, чтобы выхватить Золотую Ветвь из-под плаща и выкрикнуть персидское заклинание огня:

— Пита Ариварамна вишташапхья, Чишпеш шайатхья! Мана Атар Хакхаманиш!

Элементали застыли в воздухе, отброшенные колдовским жезлом из омелы, магические свойства которой, по-видимому, не были полностью утрачены из-за её использования в заклинании, родом из страны, где она не росла. Симон быстро ткнул ею в одну из сущностей, чтобы испытать его силу, и оно отпрянуло.

— К нему! — крикнула Лукреция. — Убей его! Гори жарче!

Пламя разгоралось всё сильнее, пока Симон не почувствовал его обжигающую силу даже сквозь одежду. Он посчитал, что сила весталки слишком велика, чтобы персидское заклинание могло противостоять ей, если оно направлено через неподходящий жезл, и в следующий момент его защита, несомненно, должна была полностью разрушиться...

Он прыгнул, выставив жезл перед собой, подтянув ноги, чтобы сжаться в комок, и бросился в центр огненной массы. Боль пронзила его — но только на мгновение; защитная магия продержалась достаточно долго. Он врезался в брекчиевый пол и, перекатившись, вскочил на ноги позади Лукреции, после чего с быстротой мысли обхватил её рукой за горло и оборвал её команды.

Элементали, следуя её последнему приказу, продолжили преследование своей жертвы, несмотря на то, что теперь Симон был заслонён их собственной хозяйкой. Лукреция не могла кричать, а невыносимый жар, исходивший от элементалей, уже подбирался к её телу.

— Я ослаблю хватку всего на секунду, — прорычал Симон. — Изгони их, или эта секунда станет твоей последней!

Лукреция отчаянно закивала и почувствовала, как его хватка ослабла.

— Изыдьте! — воскликнула она.

Пламенные элементали быстро сжались. Чтобы предотвратить дальнейшие попытки колдовства, самаритянин вырвал посох из рук женщины.

— Отпусти меня! — задыхаясь, взвизгнула Лукреция. — Ты оскверняешь жрицу Весты! Ты умрёшь под пытками!

Симон сорвал вуаль с её лица и заткнул ей в рот. Теперь уже не будет ни криков, ни заклинаний.

— Забудь о своей святости, Лукреция, — сказал он устало и презрительно. — Я не римлянин, чтобы беспокоиться об этом, а если бы и был им, то, зная, какая ты жрица, я бы проследил, чтоб тебя похоронили заживо, в соответствии с древним законом!

Его жестокая откровенность подавила желание колдуньи угрожать ещё более эффективно, чем кляп. Симон грубо развернул её лицом к себе, крепко держа за левое запястье, кончиками пальцев нащупав её пульс.

— Ты знаешь, как открыть этот тайник?

Лукреция покачала головой. Симон знал, что она лжёт; наставник Дарамос научил его распознавать ложь по едва заметным реакциям человеческого тела, включая малейшие биения пульса.

— Хорошо, тогда можешь посмотреть, как я сам с этим разберусь!

Он усадил девушку на пол рядом с головоломкой и позволил ей наблюдать за тем, что он делает; для него было важным действовать достаточно медленно, чтобы она могла понять каждое его движение. Симон быстро провёл свободной рукой по разным плиткам; когда он добрался до третьей, её пульс подсказал ему, что это правильный выбор. Он терпеливо продолжал свою работу по расшифровке.

Давным-давно, во время демонстрации этой техники, Дарамос передал своему ученику сотню разных камешков, на каждом из которых были нарисованы различные символы. Затем он вышел из комнаты, и в это время ученик показал остальным, какой камень выбрал. После этого Дарамос вернулся, выбрал наугад ещё одного ученика, и, держа его за запястье, быстро двинулся среди камней прямо к нужному. Сейчас Симон искал куда более сложный камень, а в роли ученика выступала Лукреция. Но она не понимала, что делает самаритянин, и её тревога, которая усиливалась, когда она видела, как он делает одно правильное движение за другим, лишь упрощала задачу чтения её тайных мыслей.

Дело сделано — замок щёлкнул! Симон свободной рукой открыл тайник, увидел маленькую свинцовую шкатулку, о которой говорила Домиция, и вытащил её.

Он оглянулся через плечо на Лукрецию, отпустил её запястье и вытащил кляп из её рта. Когда она сделала глубокий вдох, он бросил ей в лицо щепотку пыли — то же самое средство, с помощью которого лишил сознания Домицию. Она ахнула и упала вперёд, в его ожидающие руки.

После этого, заменив содержимое коробки на свою собственную эмблему, он вернул её в тайник и убрал все следы своего визита. Вскоре обе зачарованные весталки придут в себя, ничего не помня, и, вероятно, вернутся; до этого момента он, однако, был настроен убраться отсюда подальше.

Неся на плече потерявшую сознание Лукрецию, чародей-самаритянин вышел из храма и исчез среди деревьев в сгущавшихся сумерках.

Глава XIX

Симон поспешил прочь от священного места к нагромождению доходных домов и лавок к северу от Эмилиевой базилики. Наблюдали за ним из теней или нет, неведомо, однако, никто его не окликнул, и вскоре он добрался до местной навозной ямы, служившей для санитарных нужд района. Он заранее позаботился спрятать в этом месте мужскую тунику под каким-нибудь неприглядным мусором.

Здесь, за полуразрушенной стеной, он сбросил платье и облачился в более подходящую одежду. Затем он снял с бессознательной Лукреции одежду и прикрыл её наготу плащом старой матроны. Переодеть жрицу было совершенно необходимо, поскольку рисковать оказаться замеченным в похищении девственницы-весталки было безумием. Женщины Весты были настолько священны, что даже самая равнодушная инсульная крыса могла взбодриться настолько, чтобы напасть на её обидчика, или, по крайней мере, позвать стражу в надежде на награду.

Сброшенную одежду, и её и свою, Симон обернул вокруг подвернувшегося под руку кирпича и погрузил в навозную яму. Когда самаритянин был готов двигаться дальше, он казался не более чем суровым на вид плебеем, тащившим на руках хорошенькую девушку. В районе, по которому он шёл, торговцы людьми действовали с ужасающей смелостью, а стражников было мало; таким образом, навряд ли кто-то сможет ему помешать.

Добравшись до Вик Лонгус, Симон остановил повозку, гружённую репой.

— Подвезёшь нас с женой за денарий? — окликнул он возницу.

Старик понимающе ухмыльнулся.

— Пусть это будет авл, — предложил он, — и я вас никогда не видел.

Самаритянин позволил вознице заподозрить очевидное и протянул ему монету. Впечатление, что он был работорговцем с похищенной добычей, позволяло легко объяснить, почему он прячет Лукрецию под листьями репы. Собственно, возчик и не просил его ничего объяснять. «О, Рим, как ты продажен!» — подумал человек с Востока.

Симон покинул повозку, когда она ещё не доехала до цели, на тот случай, если возница решит, что две монеты лучше, чем одна, и побежит к стражам. Свой путь он завершил пешим ходом, а немногих встреченных людей удерживали от глупостей размеры и манера поведения самаритянина.

Оказавшись в доме, где уже была спрятана Домиция, он запер Лукрецию в комнате с матроной и дал слуге инструкции. Он не знал, что сделает этот человек, если узнает, что новая заключённая — весталка, но Симон рассчитывал вернуться до того, как она проснётся. Ненадолго остановившись, чтобы перекусить холодным ужином, который он проглотил за рекордно короткое время, Симон вышел из квартиры и вернулся на Вик Лонгус, чтобы следовать по ней, пока не достигнет удобного поворота к особняку Агриппины на Виминальском холме.

Самаритянин решил, что не будет ничего хорошего в том, чтобы открыто расспрашивать Агриппину о Рацилии или требовать её освобождения. Знатная дама могла лишь солгать и, вероятно, натравить на него своих слуг. И менее всего следовало дать ей понять, что Симон уже выполнил наиболее важную часть своего задания — чтобы она не решила от него избавиться как от свидетеля.

Двухэтажный особняк Агриппины не был обнесён стеной, но, как и у большинства приличных римских резиденций, стены дома выходили на улицу, а их немногочисленные окна были крошечными и зарешечёнными. Симон осмотрел периметр дома. Тени, отбрасываемые почти полной луной давали ему достаточно прикрытия от посторонних глаз, пока он перемещался по окрестностям. К счастью, у Агриппины были только простые рабы и несколько наёмных стражей для охраны её дома; их бдительность и бдительность их была в лучшем случае слабоватой. Единственным бесшумным способом проникнуть в дом было перебраться через крышу и спуститься в перистиль под открытым небом в центре особняка. Поэтому он искал место, где могла бы найтись какая-нибудь опора для подъёма.

Колонну вестибюля венчал ордер, и Симон взобрался по ней, ухватился руками за края верхушки и закинул себя на черепичную крышу. Перебравшись на её внутренний скат, Симон соскользнул по столбу на балкон второго этажа, а оттуда спустился по ионической колонне на землю сада.

Приближался четвёртый час после заката; большинство рабов к этому времени уже должны были лечь спать. За исключением особых праздников, римляне не любили засиживаться допоздна; и всё же Симону следовало быть осторожным, поскольку один-два охранника, несомненно, должны были патрулировать такой дом всю ночь напролёт.

Взломщик сначала решил обыскать подвалы; если Агриппина действительно захватила Рацилию и привела её сюда, девушку нужно было держать в изоляции, чтобы ни один раб не узнал о тайне, которая была ей известна. Хотя у Агриппины наверняка должно было иметься много подобных укромных мест в принадлежащих ей домах, но она не могла доверить допрос девушки никому кроме себя, и поэтому должна была держать её под рукой. Интуиция Симона подсказала ему, что он находится в нужном месте. Он вошёл в дом в сверхъестественной тишине, почти слившись с тяжёлыми тенями внутри, словно был всего лишь частью ночи. Послышались шаркающие шаги, и из-за угла появилась фигура. Укрывшись в тени, Симон затаил дыхание, пока охранник не вышел в перистиль. Затем Симон продолжил путь, отыскивая кухню, где, если этот городской дом был устроен так же, как и большинство других в Риме, должен был находиться люк, ведущий в подвал.

Он довольно быстро нашёл пустую кухню и обследовал рабочую комнату за ней. Там, приложив ухо к полу, осторожно постучал по нему. Полый. Где-то поблизости должно быть... да, кольцо в полу!

Он потянул за железную ручку, и крышка поднялась, открывая пролёт деревянной лестницы. Он осторожно спустился в глубокую темноту и закрыл люк над головой, чтобы это не привлекло внимания ночного дозорного.

Симон продвигался вперёд в кромешной тьме подвала. И снова у него был повод поблагодарить своего наставника Дарамоса, чья тренировочная комната в Персеполе была загромождена висячими колокольчиками и башнями из ненадёжно сбалансированной керамики. Только адепт, чьи чувства были полностью обострены, мог пробраться от входа к выходу в абсолютной темноте, не опрокидывая глиняную посуду и не звеня колокольчиками. Симон, после бесчисленных неудач, научился преодолевать её, как бы коварно ни расставлял препятствия учитель, и таким образом понял, что человек обладает чувствами гораздо более тонкими, чем зрение, слух и осязание, которые можно пробудить путём соответствующих упражнений и медитации.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что в подвалах находится не одна камера, и, проходя по тёмному коридору, услышал тревожное дыхание.

— Кто там? — прошептал он достаточно громко, чтобы разбудить обычного спящего.

Дыхание перешло в прерывистый стон. На соломенной подстилке зашуршало чьё-то тело. Симон повторил свой вопрос.

— Сириско! — ответил невидимый собеседник. — Кто?..

— Это я, Симон. Ты попался?

Сириско выбрался из глубины своей сырой камеры и ощупью добрался до решётки двери.

— Да уж, попался — потому что был дураком, прислуживая женщине, которая убила моего покровителя!

— Рацилия тоже тут?

— Да. Они забрали её буквально сегодня днём. Она в другой камере в конце этого коридора.

— Как ты попал в немилость госпожи?

Сириско горько хмыкнул.

— Агриппина что-то заподозрила и велела этому крысолову Даосу проследить за мной; он услышал, как мы разговаривали с Рацилией, и рассказал Агриппине. На следующий день, когда я, как обычно, пришёл с докладом, она привела меня сюда. Они следили за твоим домом, пока ты не ушёл, затем вломились внутрь и забрали Рацилию.

— С ней всё в порядке?

— Они избили её, — проворчал молодой человек, — Агриппина и этот сопляк Луций. Я слышал, как это присходило. Рацилия заговорила. Мы знаем, что ей мало известно о том, что и как сделал Полибий и как он это сделал, но на всякий случай они не отставали от неё до самого ужина. Слава богам, что это злобное маленькое отродье проголодалось и стало несносным. Должно быть, у него разыгрался аппетит — Агриппина большую часть порки розгами доверила ему.

Пока Сириско говорил, самаритянин ощупал пальцами замок, а затем сунул в него шпильку; он легко поддался.

— А теперь выходи, и давай найдём Рацилию.

Сириско схватил Симона за рукав.

— Сюда, — прошептал он.

Молодой человек медленно, ощупью пробрался по каменному коридору к другой двери. Оказалось, что она заперта на засов. Сириско на ощупь нашёл засов и отодвинул его. Затем, распахнув дверь, пошарил по полу в поисках Рацилии.

Всего через несколько секунд он коснулся тёплой кожи.

— И-и-и-и-и! — вскрикнула девушка.

— Успокойся! Это я, Сириско!

Услышав это имя, очнувшись от наполненного кошмарами сна, Рацилия ухватилась за него дрожащими пальцами, а затем приникла к груди, обняв.

— Я думала, ты бросил меня, — всхлипывала она, — потому что я была всего лишь старой каргой, прикрывавшейся иллюзией молодости!

— Глупая девчонка, — упрекнул он, целуя её волосы, — если это иллюзия, то я предпочитаю её любой реальности. Кроме того, любая девушка, которая была достаточно хороша для моего деда, подходит и мне!

— Мы не можем здесь оставаться, — предупредил Симон. — Я должен передать важное сообщение, и многим рисковал, придя сначала сюда.

— Какое сообщение? — спросил Сириско.

— Я скажу тебе, как только мы выберемся отсюда. А теперь следуйте за мной как можно тише.

Он повёл их сквозь темноту, Сириско держался за его пояс, а Рацилия за вольноотпущенника. Они добрались до ступенек, и Симон, поднявшись по ним первым, бесшумно поднял люк. Но когда он откинул крышку и вылез наружу, на него набросилась толпа людей. Прежде чем он успел среагировать, на его голову и руки набросили сеть.

Рыча, бывший гладиатор отчаянно сопротивлялся сковывавшей его движения сети, но нападавшие вскоре повалили его на спину, избивая дубинками. Сириско бросился вверх по ступенькам, чтобы оказать помощь, но чей-то кулак ударил его в лицо, и он рухнул на пол подвала, где Расилия прервала его падение, заработав при этом ещё несколько синяков.

— Принесите лампы! — крикнул охранник.

Они оттащили спутанного сетью Симона в угол, и кто-то протянул ему свечу. В её колеблющемся свете угрожающе блеснули жестокие лица рабов и охранников. Мгновение спустя толпа расступилась, пропуская вперёд бледную фигуру — Агриппину в белом одеянии. Рядом с ней был мальчик лет одиннадцати — предположительно, её сын Луций. Он был толстым мальчиком, и Симон не мог не заметить лукавства, тщеславия и подлости, сквозивших в злобном выражении его лица.

— На этот раз я не буду наказывать тебя, Луций, — сказала Агриппина, — за ночную кражу еды. Ты хорошо сделал, когда заметил, как этот предатель крадётся по кухне.

— Можно, я выпорю его, мама? — спросил мальчик.

— Замолчи! — рявкнула она, а затем, повернувшись к Симону, потребовала: — Что означает это предательство, самаритянин?

— Предательство? Так вы называете похищение моего друга из моего собственного дома?

— За эту дыру и за всё, что в ней, заплачено моим серебром, — высокомерно напомнила ему Агриппина. — Что мне с тобой делать, колдун?

— Ничего, и вы освободите моих спутников вместе со мной, если хочешь, чтобы я продолжал помогать вам.

— Судя по всем сообщениям, ты пока что оказал невеликую помощь.

— Я сделал больше, чем вы думаете. Послушайте: послезавтра Самайн. Если вы не освободите меня заблаговременно, то Материнство выступит против Клавдия.

— И что ты можешь сделать? — лукаво спросила она.

Самаритянин знал, что лучше не отвечать, тем самым лишая себя возможности вести переговоры. Вместо этого он с вызовом произнёс:

— Я могу рассказать этим благородным господам, почему вы похитили ту девушку и заперли её в подвале. Это послужит хорошим поводом для сплетен в тавернах и винных лавках.

Она пнула его, не добавив однако никаких новых повреждений его и без того покрытому синяками телу.

— На данный момент ты наговорил достаточно. Возможно, ночь под замком пойдёт тебе на пользу, чтобы обдумать ситуацию. Закуйте его в цепи и оставьте в покое. Посадите двух других в маленькую камеру; они больше не имеют значения, но я не хочу, чтобы они пострадали, если только колдун не осознает, в чём заключаются его истинные интересы.

— Остия? Но, дорогой Клавдий, — увещевала Мессалина, — это слишком неожиданно, я не могу уехать прямо сейчас. Я... я нездорова.

— Нездорова? — В голосе императора прозвучало беспокойство. — Позволь я пощупаю твой пульс. — Он взял её за запястье. — Достаточно сильный. Я мог бы попросить своего хирурга, Стертиния, осмотреть тебя.

— Ерунда, Клавдий, просто у меня сейчас такой период. Как долго тебя не будет?

— До послезавтра, — сказал он. — Я разочарован. Ты у-уверена, что не хотела бы поехать?

— Я бы чувствовала себя плохо всё это время.

— Мне не хотелось бы думать, что ты будешь слоняться по дворцу в полном одиночестве. Тебе следует послать за своей тётей Домицией.

— Клавдий, разве ты не помнишь? Домицию похитили!

Пожилой император нахмурил широкие брови.

— Похитили? О да, конечно...

— И во всём виноват этот неблагодарный гладиатор Гиберник.

— Это правда? Интересно, зачем она ему понадобилась. Я имею в виду, о-она уже не молодая женщина...

Рассерженная Мессалина подтолкнула Клавдия к двери.

— Я знаю, ты, должно быть, спешишь. Когда вернёшься, обязательно отправь вперёд посыльного, чтобы я могла немедленно тебя встретить.

— Так и сделаю, моя дорогая, — заверил её Клавдий, когда она уклонилась от его поцелуя и закрыла за ним дверь.

Оставшись одна, Мессалина улыбнулась. Хорошо, что её слабоумный муж встретит свой конец в Остии, а не в Риме. Жертвоприношение представляло бы собой весьма неприглядное зрелище, учитывая средства, которыми оно должно было быть совершено. Тем не менее, она полагала это подходящим концом. Старый немощный Клавдий, по её мнению, был немногим лучше живого трупа, так почему бы червям не съесть его?

Она невольно представила себе молодого, мужественного Силия на месте парализованного обречённого Клавдия. Да, всё складывалось удачно...

Подойдя к окну, императрица оглядела крыши под утренними лучами солнца. Это был последний день Рима, последний день всего мира, каким его издавна знал человек. Завтрашний день принесёт новый рассвет, которого не было с той давно ушедшей эпохи, когда эллины с топорами в руках победили приверженцев Богини и установили власть олимпийцев. Это поражение никогда бы не свершилось, если бы звёзды не сошлись столь неудачно и сила Богини не ослабла; теперь же их орбиты снова стали благоприятными, и Великая Мать Шупниккурат вернётся с триумфом.

Мессалина гадала, как грядущий день изменит её жизнь...

— Валерия! — раздался надтреснутый старческий голос, когда дверь палаты распахнулась. Молодая женщина быстро обернулась и увидела, как в комнату, прихрамывая, вошла Вибидия, запыхавшаяся от подъёма по ступенькам и спешки по длинным коридорам.

— Вибидия? Что случилось?..

— Лукреция, — выдохнула она, тяжело опускаясь на диван. -Лукреция исчезла!

— Исчезла?..

— Слуги заметили, как она выходила из дома в первом часу вечера. С тех пор её никто не видел.

Мессалина раздражённо нахмурилась.

— Ты же не считаешь, что чародей заполучил её, как, должно быть, заполучил Домицию?

— Этого я боюсь больше всего.

Мессалина предполагала, что это возможно, но всё же...

— А ты не думаешь, что она покинула город по собственной воле?

Вибидия посмотрела на неё искоса.

— Зачем ей это делать?

«Чтобы самой заполучить формулу юности», — злобно подумала Мессалина. Но Вибидии она сказала только:

— Её нужно найти! Как только Клавдий покинет город, мы должны послать преторианцев обыскать каждый дом в Риме!

— Что значит «когда Клавдий покинет город?»

— Он собирается освятить зернохранилище в Остии или ещё что-то столь же занудное.

— Я чувствую в этом руку Нарцисса, — сказала Вибидия, скривив серые губы.

— Почему? Это как-то повлияет на наши планы?

— Нет, это не имеет значения. Тем не менее, нам следует послать туда кого-нибудь надёжного, чтобы присматривать за ним.

— Фульвий Антистий, как обычно, будет его охранять.

Главная весталка одобрительно кивнула.

— Тогда зови своих носильщиков. Нам ещё многое предстоит сделать.

(окончание следует)

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Потеющая луна нависла над ней. Она выглядела глубоко обеспокоенной, даже испуганной.

В дверь непрерывно колотили кулаком.

— Прекрати, прекрати, прекрати! — кричала луна.

— Мне нехорошо, да? — прошептала Зара.

Луна отодвинулась, превратившись в подёргивающееся лицо мужчины.

— О, вот ты-то в порядке. Выглядишь вполне здоровой.

Его взгляд скользнул по её обнажённому телу. Она почувствовала острое желание вытереться, потому что терпеть его бегающий взгляд было всё равно, что сидеть, осыпаемой мышиным помётом. Он, в свою очередь, казался потрясённым её видом. Однако когда она села, то не увидела ничего, что могло бы испугать нормального мужчину.

Стук возобновился.

— Прикройся, — сказал он.

— Зачем? Мне не холодно.

— Мальчик. Он не привык к обнажённым женщинам.

— Я думала, что у мальчиков это излюбленная тема для изучения, — рассмеялась она.

— Я забыл. Там, откуда ты родом, всё было по-другому.

— Где я?

— В Кроталорне.

— Ты с ума сошёл? Я родилась в этом городе. Я здесь живу.

— Прости меня, я не в себе. — Ей показалось, что у него смертельный приступ астмы. Она не сразу поняла, что он так смеётся. Когда же собеседник наконец обрёл дар речи, то произнёс:

— Ты тоже не в себе.

— Я должна идти. — Зара поспешно соскользнула с кровати, которая выглядела довольно роскошной, хотя постельное бельё было потрёпанным. Комната могла бы быть элегантной, если б не пыль и паутина. Массивная статуэтка, возвышавшаяся над кроватью — сова в капюшоне или совоподобный жрец — показалась ей странно знакомой.

— Нет, нет, нет, — сказал он, толкая её обратно на кровать. Зара была выше его и сильнее, но позволила ему сделать это.

— Над чем ты смеёшься? — спросил он.

— Я только что придумала прекрасную эпитафию для себя.

— Немного поздновато для этого. — Это загадочное замечание охладило её веселье. Прежде чем она успела потребовать объяснений, он закричал: — Прекрати стучать! Всему своё время!

— Я хочу увидеть свою мать! — прохныкал приглушённый голос.

— Его мать?

— Да. Это сложно объяснить. Ты была больна, очень больна, возможно, больше, чем кто-либо когда-либо бывал больным до сих пор. Отдохни сейчас. Мы поговорим позже.

— Я не хочу отдыхать. Я хочу домой. — Это было правдой. Она была полна жизни и энергии. Даже тот ужасный голод, последнее, что она помнила, исчез. — Отпусти меня. Мой покровитель Долтон Боуз хорошо заплатит за то, что ты будешь ухаживать за мной.

У него отвисла челюсть.

— Я не... Долтон Боуз?

— Да. Почему ты так смотришь?

— Это необычное имя. Уникальное, как мне казалось. Клуддит из Ситифоры?

— Его предки по отцу были родом оттуда давным-давно. Его ужасная мать недавно прибыла оттуда. Но его отец был Сыном Клудда и дал ему клуддитское имя. Оно ему никогда не нравилось.

— Фантастика! — Он затрясся в ещё одном долгом приступе смеха. И он писал, не так ли?.. Под другим именем?

— Ты его знаешь? Он называет себя Халцедором.

— Я кое-что о нём знаю. Ты та самая Зара, которая так долго была с ним?

— Достаточно странно, что ты вообще о нём слышал! — Зара недоумевала, почему он уставился на неё так, словно она объявила, будто на самом деле является королевой Фротойна.

— Ты была с ним, когда он писал «Ночи в садах Ситифоры», — заявил он. — Ты знаешь, что случилось с рассказом, который он, возможно, написал для этой книги, «Воздержанный некрофаг»?

— Это? Это было ужасно! Я заставила его сжечь это. Откуда, скажи на милость, ты об этом услышал?

Его бледность стала ужасной, а подёргивания ещё более частыми.

— Когда-то рукопись этой книги принадлежала мне, но её украли. У меня её до сих пор нет, пусть вор и дорого заплатил за это. — Хотя это, казалось, позабавило его, голос человека внезапно стал холодным, когда он спросил: — Ты убедила его сжечь что-нибудь ещё?

Когда глаза её похитителя не метались из стороны в сторону, а впивались в неё с чёрной напряжённостью, Зара поняла, что он может быть грозен. У Долтона не было преданных поклонников. Маниакальная скрытность заставляла его прибегать к вранью, лишь бы не признаваться, что он хорошо спал прошлой ночью или планировал прогуляться сегодня днём. Только чародей мог знать подробности его карьеры и их совместной жизни. Она была вынуждена признать, что этот человек, который поначалу казался всего лишь нелепым надоедой, на самом деле выглядел именно как опасный чародей.

— Я убедила его не использовать моё имя во всех его рассказах. — Она криво улыбнулась. — Вместо этого он использовал всё остальное.

Он внимательно изучал её с головы до ног и обратно. Ей было не привыкать к такому, но от этого оценивающего взгляда у неё мурашки побежали по коже, настолько он был основательным и холодным. Зара не удивилась бы, если бы он достал одну из книг Долтона и сравнил описание в тексте с его предметом.

Зара с удивлением обнаружила, что, как это иногда бывало, когда нервничала, она всё ещё говорит:

— ...и я рисовала на полях его рукописей, чтобы подразнить его. Он говорил, что было неловко приносить их книготорговцу со всеми этими глупыми картинками, так загромождающими…

— К сожалению, вынужден сообщить тебе, что он мёртв. — В его голосе слышалось фальшивое беспокойство, когда он прервал её.

— Да, я знаю. И он не может ничего заплатить. Я действительно хочу уйти, вот и всё. Пожалуйста.

Медленно, будто объясняя ребёнку, он сказал:

— Он давно мёртв.

— Сегодня утром... Могу я...

Она хотела попросить зеркало, но необходимость в нём была слишком острой, и тут ей на глаза попалось трюмо у двери. Зара вскочила с кровати и бросилась к нему.

— Это мало что тебе скажет, — сказал он.

— Это говорит о том, что ты лжёшь! — рассмеялась она. Её волосы были густыми и блестящими, глаза не потускнели, на лице не было ни единой незнакомой морщинки. Она знала, что ей тридцать, но выглядела не старше. — Враньё насчёт давно покойного Долтона! Враньё насчёт рождения какого-то мальчишки без того, чтобы помнить об этом! Прости мою прямоту, но ты сумасшедший, и я должна оставить тебя болтать в одиночестве.

— Подожди...

Но она уже отперла дверь и распахнула её настежь. Сердце её подпрыгнуло. Поддавшись порыву, Зара закричала:

— Полл!..

Возможно, она хотела призвать бога солнца, потому что этот золотой мальчик был так похож на явление Поллиэля. Его глаза устремились к ней. Она почти потянулась к нему. Затем его лицо исказилось. Как ни странно, его очевидная боль не вызвала сочувствия. Это была боль демона; она чувствовала, что он хочет передать её другим.

— Это не моя мать! — вскричал он. — Это женщина!

Она подумала, что впечатляющий запас нервных тиков у мужчины иссяк, но теперь он начал напевать и пританцовывать, пробормотав:

— Ну да...

— Дурак! — закричал мальчик. — Я убью тебя!

— Двое заговаривающихся психов! — сказала Зара. — Простите меня, я должна...

Мальчик схватил её и швырнул обратно в комнату, где она сильно ударилась задом.

Выражение его лица смягчилось, но она больше не могла спутать это лицо с каким бы то ни было божьим ликом. Казалось, мальчик смотрел не только ей в глаза, но и сквозь них, на кого-то другого, стоявшего позади неё. Он сказал:

— Не волнуйся, мама. Я всё исправлю.

* * * *

Странно, что подопечного Веймаэля Вендрена звали Поллиард. Знала ли она его, вертелось ли у неё на языке его имя? Тогда она почувствовала к нему определённую теплоту, но чем больше пыталась разобраться в этом ощущении, тем больше оно таяло. Его сила была неестественной, грубое выражение лица намекало на порочность, он вел себя как грубый сорванец: к такому существу она не могла испытывать ничего, кроме отвращения. Зара знала, что чародеи могут внушать человеку разное, даже управлять его мыслями и действиями с помощью случайных слов, и, возможно, Поллиард, ученик чародея, попытался это сделать, назвав её «мамой».

Когда Веймаэль вышел, она услышала, как он разговаривает с другим мужчиной, но дверь была слишком толстой, чтобы подслушать. Зара услышала, как задвинулся засов — на самом деле, три засова — и это подтвердилось, когда она обнаружила, что дверь плотно заперта.

Шесть окон в комнате стояли открытыми, но до потрескавшихся каменных плит было далеко. Среди них пустило корни дерево, которое росло в пределах досягаемости из одного окна, но оно было похоже на гигантский гибкий сорняк, который мог не выдержать её веса. Сама стена, украшенная причудливыми узорами, могла бы послужить опорой для пальцев отчаявшейся женщины, но местами она выглядела так, словно была готова рассыпаться. Зара ещё не совсем отчаялась, но, по крайней мере, у неё были альтернативы, пусть и незначительные, кроме как выпрыгнуть из окна и уповать на Клудда.

Глядя через заброшенный сад и его стену на окружающие трущобы, она задавалась вопросом, правду ли сказал Веймаэль. Кроталорн был большим городом, она не видела всех его уголков, но не знала ни одного старинного каменного дворца в его пределах. Окрестные холмы покрывали густые леса, и до недавнего времени знать довольствовалась деревянными особняками, но с восшествием на фротиротский престол короля из рода Вендренов это семейство поголовно поддалось страсти к мраморной архитектуре. Старый мраморный дворец в городе, где она родилась, был анахронизмом; любой дворец для такого Вендрена, как Веймаэль, чья символика и татуировки соответствовали мелкому рыцарю, был абсурдом.

Где бы ни стоял дворец (а она подозревала, что это Фандрагорд, древняя обитель нечестивости Вендренов), он был ужасен, по крайней мере, сад, и самым отвратительным в нём были бледные статуи, которые никто не удосуживался раскрасить в течение бесчисленных лет. Они были похожи на упырей; или, с их сломанными конечностями и отсутствующими головами, на трупы, обглоданные упырями.

— Поглоти их Обжориэль! — прошептала она, как и подобает благочестивым, когда те думают об упырях. Она почувствовала очень странное болезненное ощущение, но это прошло.

Подойдя к фасадному окну, Зара увидела скульптурную группу, которая сначала потрясла её, а затем привела в восторг. Ох, погодите, пока она не найдёт Креспарда Вульнавона и скажет ему, что он скопировал свои знаменитые «Часы» с работы древнего мастера! Он наверняка вывалит в ответ кучу высокопарной белиберды насчёт почтения к прошлому, но Зара могла распознать кражу, когда видела её! Большинство фигур были повалены или разбиты, но их позы и расположение были такими же, как и у прекрасных скульптур, украшающих мраморный бассейн в саду принцессы Лиаме. Эти жалкие реликвии расположились вокруг воронки, покрытой коркой опавших листьев.

Она искала час, для которого позировала — Полночь, поскольку Креспард утверждал, что видит в ней что-то тёмное и похожее на ведьму. На самом деле он, разумеется, увидел в ней кое-что влажное и пушистое, что он и исследовал на пределе своих возможностей. У этой старой скульптуры Полночь оказалась отломана у самых лодыжек. Она заметила что-то белое в зарослях сорняков, что могло быть её остатками. Ей было любопытно сравнить древнюю модель с собственным лицом, которое Креспард изваял довольно похоже.

На самом деле скульптор был довольно неплохим человеком в плане встреч, и возможно, она даже откажет себе в удовольствии назвать его вором. Долтон был достаточно стар, чтобы быть её отцом, а Креспард достаточно стар, чтобы быть отцом Долтона. Он был скрюченным и согбенным от своей работы, часто пыльным и вонючим, но в то же время богатым. Он не стал бы уговаривать её переспать с другими мужчинами, чтобы потом подвергнуть тщательному допросу, пока он будет делать заметки, как того, по словам Долтона, требовали его литературные старания. Он также не стал бы просить её заплатить своим телом домовладельцу, бакалейщику или бармену.

Она любила Долтона. Он приютил её, когда семья отреклась от неё после убийства дяди — глупый несчастный случай, конечно, но разве они стали бы слушать? — и всегда вел себя мягко и уравновешенно, когда бывал трезв. Даже будучи пьяным, он мог говорить как бог, расточая самые изысканные, но искренние комплименты её красоте, уму и проницательности. Он никогда не просил её заняться любовью с тем, кто вызывал у неё отвращение.

Зара снова начала оплакивать его, но странное воспоминание отвлекло её от горя. Она вернулась к окну, из которого открывался вид на оригинал скульптуры Креспарда. Его работы украшали сад вендренской принцессы, которая у многих, кто её видел, вызывала ассоциации со словом «покойница». Зара считала её стройной и красивой, как рапира. «Я не говорил, что она была некрасива, — сказал Долтон. — Я просто сказал, что она выглядела как покойница, вот и всё».

На вечеринке, устроенной в честь открытия шедевра Креспарда, труповидная, но прекрасная принцесса проигнорировала всех остальных ради того чтобы проявить любезность и внимание к Заре. Кожа, туго натянутая на кости, как на барабане, несколько оправдывала её печальное прозвище, но это была самая прекрасная, самая прозрачная кожа, которую Зара когда-либо видела, и ни один череп не мог похвастаться таким великолепием каштановых волос.

— Ты не должна позволять им называть тебя такими словами, дорогая, — сказала Лиаме.

Зара виновато вздрогнула, вспомнив прозвище, которое часто применялось к принцессе, но потом спросила:

— Кому?

— Этому выскочке-каменотёсу с причудливыми кистями рук и предплечьями, — сказала она, нивелируя таким образом титул величайшего скульптора эпохи, на который претендовал Креспард, уверяя всех в своём величии. — Он назвал тебя самой весёлой шлюхой в Кроталорне, и ты рассмеялась.

— Что ж, это доказывает, что я весёлая! Что в этом плохого?

— Даже самые благородные дамы предлагают свою любовь за деньги в храме Филлоуэлы. Любой, кто осмелится назвать их шлюхами, будет отправлен к лорду-собирателю слёз.

— Эти дамы жертвуют доходы от своих трудов богине, — сказала Зара, — а я отдаю их Долтону Боузу. Это тонкое, но очень серьёзное различие.

— Ты слишком долго общалась с художниками и интеллектуалами, — вздохнула Лиаме. Всё это время она разминала бедро Зары костлявой рукой, и в этом не было совсем ничего неприятного. — По крайней мере, следовало бы настоять на том, чтобы тебя называли куртизанкой.

Она закашлялась от смеха. В числе тех, кто обратил внимание на эту вспышку — «весёлая» было действительно подходящим словом, поскольку её веселье было безудержным, — имелся и её покровитель, который благосклонно улыбался, наблюдая за движениями пальцев принцессы.

— Куртизанка никогда бы не легла с типом вроде того, что предоставляет нам кров, принцесса.

— Ну вот! Разве ты не понимаешь, что имя — это всё? Как думаешь, кто-нибудь захотел бы читать рассказы твоего драгоценного Халцедора, если бы он называл себя Долдон Тяпляпус или как там его на самом деле зовут? Назовись куртизанкой, и ты завоюешь любовь принцев. Или, по крайней мере, — Зара с удовольствием приняла предложенный ей нежный поцелуй, — принцесс.

— Но сколько, по-вашему, принц — или принцесса, если уж на то пошло — заплатит такой куртизанке?

— Ты, определённо, проводишь слишком много времени с этими людьми. Художники всегда думают только о деньгах. Это отличает их от аристократов, которые никогда не задумываются о таких вещах и поэтому могут освободить свой разум для по-настоящему глубоких и прекрасных мыслей. Поэзия, живопись, скульптура — всё было бы бесконечно лучшим, если бы только у лучших людей имелось время, чтобы тратить его на такие мелочи.

Зара нежно вернула руку Лиаме на своё бедро.

— Если позволите на минутку отвлечь вас от ваших глубоких и прекрасных мыслей, то сколько бы заплатила принцесса?

Лиаме рассмеялась.

— Я люблю тебя! — воскликнула она, снова целуя её. — Ты такая шлюха!

— Я обожаю вас, принцесса, и почти готова сделать это ради удовольствия и чести. Почти.

— У меня есть одно особое требование, — сказала Лиаме, убирая руки и складывая их вместе, скромно опустив глаза, как девушка в храме, менее оживлённом, чем храм Филлоуэлы. — Это не сопряжено с реальным риском и не сильно повредит тебе, но некоторые находят это отвратительным. Поэтому я готова хорошо заплатить.

— Не сильно повредит?

— Ты едва ли ощутишь. Я бы хотела вскрыть — всего лишь крошечный надрез, ничего серьёзного — маленькую венку у тебя на запястье или лодыжке и выпить немного твоей крови.

Лиаме была права, имя — это всё, и Зара вспомнила, что эту женщину звали Лиаме, принцесса из дома Вендренов, Возлюбленная Любимцев Смерти, Повелительница Тигров, Посвящённая Слейтритры — и это лишь краткая форма её титулования: имя, заставляющее пугаться неукротимых маньяков. И эта женщина предлагала совершить то, что делали ведьмы, большинство из которых были Вендренами; то, что делали — да поглотит их Обжориэль! — упыри, а также ревенанты, мартихоры и прочие тёмные силы ночи, действо, способное уничтожить душу Зары или поработить её.

— Нет! — закричала она, вскакивая на ноги. — Никогда!

— О, не будь таким ребёнком. Откуда ты знаешь, что тебе это не понравится?

— Что «нет»? — спросил Долтон, подходя и обнимая Зару за талию. — Что «никогда»?

Она гордилась тем, что он так смело вступился за неё. Но, как и случалось со многими другими моментами гордости за Долтона, всё быстро сошло на нет. Он был пьян и разразился тирадой, целящей в аристократов, сексуальных извращенцев и перечисляющей множество других обид, которые не имели никакого отношения к нынешней ситуации. Его выставили, и от побоев Долтона спасло лишь заступничество Зары. Её попросили остаться, но она тоже ушла.

Она никогда не рассказывала про это Долтону, но после того как эта встреча несколько дней не выходила у неё из головы, Зара вернулась в прекрасный дворец Лиаме на холме Вендренов. Зара остановилась у фонтана, размышляя, действительно ли она похожа на величественную фигуру Полуночи, застывшую вместе с остальными в сложных движениях нескончаемого танца.

— Это ты, — сказала принцесса, незаметно подкравшись к ней. — Я выхожу и молюсь тебе каждую ночь в это время.

— Не думаю, что мне стоит делать это за деньги. — Зара была осторожна в формулировании длинных мыслей на эту тему. — Я хочу сделать это, потому что люблю вас и хочу доставить вам удовольствие. Это должно произойти только один раз. И пусть это будет чем-то особенным!

— Да, именно так.

— И я хочу, чтобы вы пообещали, что не воспользуетесь этим, чтобы околдовать меня или подчинить своей воле.

— Так же, как ты подчинила меня? — спросила Лиаме, но увидела, что её легкомысленность неприятна Заре. — Нет, конечно, нет. Видишь ли, мне это нужно, чтобы набраться сил, потому что я болею. Хроническое заболевание, на самом деле совсем не опасное для других, но это единственное, что приносит мне облегчение и освежает. Ты никоим образом от этого не пострадаешь.

— И никогда не говорите ни слова Долтону.

— Это, безусловно, самое лёгкое из твоих условий.

Как и обещала Лиаме, отбор крови оказался совсем не болезненным. Это была лишь малая часть произошедшего, хотя принцессе он доставил огромное удовольствие. Ближе к утру, когда Зара пришла к выводу, что всё это было забавно, но вообще-то она предпочла бы заняться любовью с мужчиной, Лиаме начала медленно выстраивать тщательно продуманный шедевр чувств, который завершился преображением Зары.

Предпочитая расточать восторженные речи перед теми из клиентов, что давали ей деньги, Зара ограничилась сейчас лишь коротким:

— О-ла-ла.

— Послушай меня, — сказала вендренская принцесса. Она снова присосалась к лодыжке Зары и остановилась, чтобы вытереть кровь со рта и облизать пальцы. — Вопреки твоим страхам, теперь я твоя. Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, только позови меня, потому что я связана с тобой навеки. Ты понимаешь?

— Да, — солгала она. Зара мысленно поздравила себя с тем, что не задала единственный вопрос, который весь вечер занимал её мысли: «Вы в самом деле живая?»

Она могла бы поклясться, что не произнесла этого вслух, но Лиаме ответила:

— Только в той мере, в какой ты заставляешь меня быть таковой.

* * * *

Глядя вниз на разрушенный фонтан, она сделала тревожное открытие. Сад Веймаэля, если можно так назвать эту кучу мусора, был устроен точно так же, как и сад Лиаме. Фонтан и бассейн находились в том же положении относительно дворца. Судя по тому, что ей удалось разглядеть в этом обветшалом здании, оно было точной копией того чертога. Если бы Зара высунулась из окна, то увидела бы место, соответствующее тому, где она беседовала с принцессой на каменной скамье.

Она в самом деле высунулась из окна. Далеко под ним стояла каменная скамья. Пожелай она этого, Зара наверняка смогла бы увидеть фигуры двух женщин, одна из которых была жива, а другая, возможно, нет, занятых взаимным обольщением.

— Ну и кто, спрашивается, теперь живой? — воскликнула она и смеялась до тех пор, пока звук собственного смеха не начал пугать её.

Зара обвела диким взглядом ветхие строения, сгрудившиеся за стеной. За этой неразберихой она удивительно легко различала очертания холма Вендренов, где вместо нынешних доходных домов перед её внутренним взором восставали величественные чертоги и храмы.

Но эти чертоги могли бы рухнуть, сад разрастись, а дворец прийти в упадок, только если бы «Часы» продолжали свой танец вокруг фонтана тысячу раз, десять тысяч раз, десять тысяч раз по десять тысяч раз…

— Нет! — закричала она.

* * * *

Заре показалось, будто она задремала всего на мгновение, и потянулась, чтобы убедиться, что принцесса всё ещё лежит рядом с ней. Ей не терпелось поделиться своим страшным сном о далёком будущем, когда дворец на холме Вендренов станет приютом для умалишённых.

Лиаме рядом больше не было, но Зара остро ощущала её присутствие. Когда она стала рыться в постельном белье, думая, что принцесса, возможно, играет с ней в какую-то игру, то почувствовала запах плесени, исходящий от изношенной ткани. Она всё ещё пребывала в плену этого кошмара.

Теперь, когда слабый лунный свет скрывал грязь и упадок, она поняла, что это та же самая комната, где она была в гостях у Лиаме. Она узнала стилизованную сову, которая пристально смотрела сверху на кровать принцессы. Возможно, именно её присутствие создавало мощное впечатление, что она была не одна.

— Обжория, — прошептал чей-то голос, и Зара вскрикнула, сжавшись в дрожащий комок в изголовье кровати. Голос продолжал: — Неужели ты меня не видишь?

Это был голос мальчика, а не мужчины, но это не утешало: он был достаточно силён, чтобы одолеть её, достаточно взросл и странен, чтобы в нём пробудились какие-либо из тех нечистых побуждений, о которых её предупреждали женщины, состарившиеся в служении удовольствиям.

— Конечно, я тебя не вижу! Что ты сказал? Как ты меня назвал?

— Обжория. — Казалось, он поперхнулся этим именем, как и следовало ожидать. Это была нелепость, связанная с именем бога смерти, одновременно являющаяся оскорблением для неё и кощунством по отношению к богу.

— Это так же глупо, как назвать кого-то Поллиардом, и даже более оскорбительно, — сказала она

— Когда-то это соответствовало твоему чувству юмора. — У него был странный смех, как у его покровителя. А может быть, дело в том, что этот сопляк подавлял рыдания?

— У меня никогда не было чувства юмора как у упырей. — Она поспешно добавила: — Да поглотит их Обжориэль!

Он взвизгнул. Возможно, её удивление от этого и пронзительность его крика стали причиной внезапного недомогания у неё самой.

— Мама... — начал он.

— И не называй меня так! Это ещё хуже! Раз и навсегда, я тебе не мать.

На глаза навернулись необъяснимые слёзы, когда она таким вот образом отреклась от него. Почему ей больно быть честной с этим демоническим ребёнком? Зара собрала в кулак всё своё хладнокровие и сказала:

— Уходи!

Она закричала, когда он выскочил из тени и забрался на кровать рядом с ней. Она попыталась отстраниться, но его объятия были нерасторжимы, когда он настойчиво шептал ей на ухо:

— Мама, Вомикрон Ноксис хочет убить меня. Он ненавидит меня за то, что я отнял тебя у него, но ещё больше ненавидит за мою человеческую внешность, и ты единственная, кто может заступиться за меня. Леди Глифт притворяется моей защитницей, говорит всем, что она моя бабушка, но делает это только для того, чтобы позлить его, а Веймаэль Вендрен — задница. Пожалуйста, мама, мне нужна твоя помощь!

Это было сказано самым жалобным тоном, и у неё возникло неприятное ощущение, что всё это будет иметь смысл, если она позволит себе перестать цепляться за реальный мир. Она ожесточила своё сердце, отгораживаясь от него.

— Уходи, я сказала! А ещё лучше, отпустите меня. Я никого из вас не знаю, не понимаю, о чём вы говорите, и не хочу вас знать. Я хочу домой!

— Это вряд ли, — вздохнул он, отпуская её и опускаясь обратно на кровать. Резко изменив тон, характерный для этих сумасшедших, он небрежно произнёс: — Ты, должно быть, проголодалась. Мне позвать слугу?

Она полагала, что действительно испытывает голод, но не это было главным. Слуга принесёт вместе с едой источник света, и это позволило бы ей найти подходящий подсвечник или каминную доску. Жизнь научила её, что лучшая защита — это неожиданный удар сзади.

— Филфот! — позвал Поллиард.

Дверь открылась, и в комнату вошла тёмная тень. Скрип и дребезжание наводили на мысль, что вот мраке катится ветхая тележка. То, что всё это происходило без света, намекало на какую-то ненормальность, выходящую за пределы безумия, но она постаралась скрыть страх в своём голосе, когда спросила:

— Я должна есть в темноте?

— Когда-то это доставляло тебе большое удовольствие. Филфот, принеси свет.

Слуга принёс свечи, которые явили ей лохматого оборванца, чей вид отбил бы у неё аппетит, если бы запах не сделал этого раньше. Возясь с посудой, он полностью уничтожил её желание поесть, засунув свободную руку себе в бриджи, чтобы почесаться.

Она перевела взгляд на Поллиарда, который с явным вожделением смотрел на стол и подбирался к нему неуверенными шагами, словно борясь с непреодолимым голодом.

— Это совершенно особенное блюдо. Это всё исправит, мама. Пожалуйста, поешь, прежде чем я...

— Не могу припомнить, когда мне так нравилось готовить для вас, господин Поллиард, — сказал Филфот. — Этот высокомерный шут...

— Довольно! Ешь, мама!

Подсвечники были слишком изящными, чтобы послужить оружием, но она могла воспользоваться ножом со стола. Зара улыбнулась слуге, приподнимаясь с постели. Может, он и отвратителен, но это был первый мужчина здесь, который посмотрел на неё с чем-то похожим на обычное, знакомое ей отношение. Он покраснел и хихикнул, перестав, как ей хотелось надеяться, уделять внимание тому, что она собиралась сделать.

— Уверен, вам понравятся мозги, — сказал он и придвинулся достаточно близко, чтобы дать ей понять, что не он был источником наихудшего запаха в комнате. Может быть, дело в самой еде? — Он определённо полагал, что это самое вкусное.

— Ешь, — прошептал Поллиард, подкрадываясь ближе.

Вычурная серебряная крышка подноса могла стать наилучшим оружием. Если бы она ударила Поллиарда её краем прямо между глаз, а затем повернулась и ударила слугу, то могла бы пуститься бегом вниз по лестнице.

Веймаэль Вендрен появился в дверях, преградив ей путь к выходу, и сказал, как бы критикуя её план:

— Не думаю, что это сработает.

— Да что ты в этом понимаешь? — плаксиво вскрикнул Поллиард.

— Я? Что я понимаю? Я всего лишь тот, кто нашёл твои драгоценные кости, спланировал и осуществил их похищение, собрал кладбищенскую землю, дерьмо, сперму и другие мерзкие ингредиенты, нерожденного ребёнка и кровь поллианской жрицы, редкие травы, о которых никто никогда не слышал, кто рассчитал точные моменты для того, чтобы достать их и сложить вместе, у кого хватило смелости произнести те слова из свитка, который я нашёл за Цефалуном, и добился — посмотрите, чёрт возьми, посмотрите на это! — идеального результата.

Она согнулась пополам, её вырвало. Должно быть, он говорил о вонючей еде, которую ей пытались подать в темноте.

— Теперь видишь, что ты наделал? — спросил Веймаэль. — Её равновесие более хрупко, чем крыло бабочки.

— К чёрту её равновесие! — зарычал Поллиард, пуская слюни, больше похожий на голодного пса, чем на человека. — Мерзкая женщина... не узнаёт еду по запаху...

Мальчик прекратил свою отчаянную борьбу со сдержанностью и набросился на стол. Он разрушил её план, с громким лязгом отшвырнув крышку подноса в дальний конец комнаты. Запах, который разнёсся с него, был ещё хуже, чем можно было объяснить ингредиентами, упомянутыми Веймаэлем, хотя содержимое подноса было другим: внутренности крупного животного, сырое сердце, печень и кишки — всё это вот-вот готово было растечься зеленоватой гнилью. Ненормально большой мозг, больше чем у любой свиньи или овцы, истекал гноем среди этой мерзости.

Она справилась с тошнотой, потому что у неё не было выбора. Прежде чем мальчик успел начать пожирать этот ужас, она схватила наполненный поднос и швырнула его в Веймаэля. Впервые отреагировав как нормальный человек, он закричал, яростно стряхивая с себя мерзость. Поллиард накинулся на него, жадно слизывая гниль с его лица и одежды.

Путь был свободен. Веймаэль отшатнулся от двери, размахивая руками и бесцельно дёргаясь. Его лицо уже было чистым, хотя теперь кровоточило от случайных укусов, которые нанёс ему подопечный в процессе трапезы. Что касается Поллиарда, то он сидел на корточках, собирая остатки с подноса и запихивая их обеими руками в свой удивительно вместительный рот.

Она бросилась в темноту за дверью, но забыла о Филфоте. Он подставил ей подножку, упал на неё сзади и скупыми движениями, свидетельствовавшими о значительной практике, заломил ей руку за спину, одновременно стягивая с себя бриджи. Зара закричала и неуклюже попыталась свободной рукой выцарапать ему глаза, крепко сжимая свой сфинктер, чтобы не допустить болезненно-жгучего вторжения.

— Будь ты проклят, будь ты проклят! — закричал Веймаэль, несколько раз без особого эффекта пнув своего слугу. — Ты что, с ума сошёл? Разве ты не знаешь, что это такое?

— Да, — прорычал Филфот, яростно накручивая на палец густую прядь своих волос и выворачивая ей руку ещё выше. — Это моя плата за то, что я разделал твоего жирного дурака, о чём ты, кажется, забыл. Это самый лучший мясной мешок, который я когда-либо видел. Это тесная, сухая дыра, и я хочу в неё залезть! Оставь меня в покое, идиот!

— Ещё один достойный сын Кводомасса Фуонсы! — загадочно воскликнул Веймаэль, подняв взгляд к потолку. — О, зачем только этот скот однажды попался мне на пути!

Он ещё яростнее пнул Филфота по рёбрам, но тот только обильнее пускал слюни, ещё громче хрюкал и мощнее наседал. Боль от противоестественного вторжения была сильнее, чем любая другая, которую этот выродок мог причинить её руке или волосам, и Зара не прекращала вырываться и выкручиваться, проклиная всё и вся.

— Поллиард! — закричала она в полном отчаянии, но её самозваный сын, присевший на корточки на расстоянии вытянутой руки, лишь добавлял своё нервное хихиканье к отвратительным звукам, которые издавал во время еды. Вспомнив обещание, которое когда-то было дано в этой самой комнате, она ухватилась за соломинку, которая казалась такой хрупкой, что Зара не смогла собраться с духом, чтобы как следует закричать, и только прошептала:

— Принцесса Лиаме! Помогите мне!

— Ты, глупая сука! — взревел Веймаэль и, прекратив атаковать Филфота, пнул Зару под рёбра. — Ты хоть представляешь, через какой ад я прошёл, чтобы не пустить эту невыносимую женщину в свой дом? А теперь ты, наверное... о нет…

Свечи внезапно вспыхнули и погасли, но это явление не произвело никакого эффекта ни на кого, кроме Веймаэля, который перестал пинать её и замер в полной неподвижности. Филфот продолжал ублажать себя, а Поллиард ел с неослабевающим аппетитом.

— Ваше высочество, — пробормотал Веймаэль. — Я понятия не имел, правда, если бы я знал...

Филфот закричал. Возможно, это было в его обычной манере, потому что звук совпал с жалобным хлюпаньем в её разорванной прямой кишке, но он также сопровождался резким треском позади неё, как будто ломалась ветка. Насильник начал дико дёргаться и молотить руками, потеряв контроль над кишечником и мочевым пузырём. Он не сопротивлялся, когда Зара оттолкнула его и, пошатываясь, поднялась на ноги. Поначалу она не могла себе представить, как упавшему мужчине удалось совершить невероятный подвиг — одновременно подставить лунному свету своё дряблое лицо и обгаженные ягодицы.

Слёзы ярости и тошноты странным образом искажали лунный свет, делая одно из пятен бледнее остальных. Именно оно, казалось, шептало голосом Лиаме: «Ты должна была позвать меня раньше».

Не в силах поверить, что с ней говорит лунный луч, Зара протёрла глаза и безуспешно попыталась найти другой источник звука. Ей хотелось броситься в объятия принцессы и умолять её вернуть всё, как было.

— Где вы?

— Там, где, к несчастью, меня заклинают перестать причинять беспокойство, — вздохнула Лиаме. Голос её звучал не более материально, чем выглядела её фигура. — Ты должна бежать немедля, потому что я больше не могу оставаться, чтобы защищать тебя.

Филфот был мёртв, она не могла получить от него удовлетворения, но Веймаэль, съёжившись, стоял на коленях, подобострастно рыдая перед призраком и рассказывая сложную генеалогию, которая их связывала. Она знала, что должна уходить, пока у неё был шанс, но ей хотелось сначала причинить ему боль. Если бы она могла дотянуться до совы у кровати, то из неё получилась бы отличная дубинка.

Но кто-то преградил ей путь. Должно быть, то был Поллиард, потому что сидел на корточках там, где только что сидел он, и точно так же рылся в грязи, но это был уже не мальчик. Его бледное тело казалось было даже крупнее, чем у взрослого мужчины. Не желая больше сталкиваться с ужасами, Зара повернулась и выбежала из комнаты, даже не подумав поблагодарить Лиаме.

К счастью, никто не погнался за ней, когда она вслепую пробиралась через лавку старьёвщика, которая раньше была дворцом Лиаме. Она решила, что у неё есть время пройтись по опавшим листьям и вымыться в сомнительной воде фонтана. Её взгляд неудержимо притягивала фигура Полуночи в сорняках. Раз-другой она порывалась подойти поближе, но всё же совладала с этим импульсом.

Она уже почти набралась храбрости, требовавшейся для того, чтобы рассмотреть лицо, когда что-то, согнувшись, вышло из дворца и направилось к затенённому портику. Это был тот самый бледный гигант, который, казалось, подменил собой Поллиарда.

Зара побежала.

* * * *

Она больше не сомневалась, что её перенесли в будущее. Холодные камни под ногами и пульсирующая боль после действий Филфота постоянно убеждали её в том, что это был не сон. Она сама удивилась тому, как спокойно приняла свою судьбу, но не видела смысла в слезах. Извращённый чародей и его ручной мальчишка не могли быть типичными для новых обитателей Кроталорна; она всё ещё могла заработать себе на жизнь. До тех пор, пока боги не откроют причину, по которой они приостановили действие своих законов ради неё, она будет наблюдать и слушать.

— Прикрой срам свой, женщина!

Кое-что осталось неизменным. Дешёвые доспехи из кожи и бронзы у этого клуддита были почти такими же, как у проповедника на могиле Долтона. Даже безумный голодный взгляд, страшная маска, за которой скрывался растерянный мальчик, был таким же.

— Я ходил взад и вперёд по улицам в поисках нечестивцев, и вот мне было даровано встретить женщину, выставляющую на всеобщее обозрение свои греховные соблазны, — проповедовал он, обращаясь скорее к пустым стенам улицы, чем к ней, и сильно встревожил её, вытащив свой меч. — Не будет боле манить она в свою яму мерзости, отец Клудд, ибо твой нижайший слуга, Клуддакс Умбрен, станет снова и снова вонзать в её обнажённое тело священное железо, вырывая источники её позора и заклеймит...

Её часто хотелось, чтобы Долтон не цитировал спьяну пространные куски из «Книги Клудда», но сейчас была благодарна ему за это.

— Всё твоё мирское имущество, за исключением меча, взято взаймы у бедных, — строго процитировала она и добавила: — Так что, пожалуйста, верни мне мой плащ.

Было трудно не рассмеяться, когда он вытаращил на неё глаза и сказал:

— Не значит это ничего такого!

— Но сказано именно это. Либо отдай мне свой плащ, либо отведи меня к твоему преподобному лорду-командующему, чтобы я могла сообщить ему, как Клуддакс Умбрен играет словами Писания. Дабы я рассказала, как он отказывается одеть обнажённую женщину, чтобы можно было на неё поглазеть. И убери уже это. «Не показывай меча своего несчастным и голодным, дабы Я не показал тебе кулак Мой».

Сбитый с толку женщиной, которая могла цитировать его книгу, Клуддакс попытался снять плащ и вложить меч в ножны одновременно, но уронил и то, и другое. Он споткнулся, но сумел подхватить грубую шерстяную одежду и протянуть её на вытянутой руке существу, которое, вероятно, напугало его больше, чем заговоривший кот. Она оставила его мужественно пытающимся поднять свой меч, очевидно, не подозревающим, что сам же стоит на нём.

* * * *

Зара знала, что сможет найти еду и кров в одном из храмов на другом берегу Мираги, но ноги удерживали её на этой стороне. Они повели её вокруг Холма Грезящих к площади Гончей. Чем ближе она подходила, тем больше боялась, но никак не могла подобрать подходящего названия для своего страха. Зара сказала себе, что площадь будет хорошим ориентиром для поиска Поташного переулка, где она жила, и именно поэтому пошла таким маршрутом; но при этом не могла придумать ни одной веской причины для того, чтобы идти в Поташный переулок.

На площади всё ещё возвышалась очень древняя статуя гончей, грубая по меркам её времени. Большинство людей утверждали, что она была воздвигнута в честь собаки, чей лай спас город от внезапного нападения, но Долтон сказал, что на самом деле это был идол, которому поклонялись фротойнцы до того, как явились истинные боги — Йелкех, богиня-гончая. Рычащий зверь казался средоточием необъяснимой угрозы, наполнявшей это место, и она с беспокойством наблюдала за ним, пробираясь по краям площади, всё ещё недоумевая, зачем сюда пришла.

Здания были другими. Как и везде, кирпич в значительной степени заменил дерево, и фасады казались излишне строгими без причудливой резьбы, которая когда-то переполняла все улицы. Возможно, было бы несправедливо судить о жителях этого нового мира по их архитектуре, но она казалась подходящей для народа упёртых болванов.

Она держалась подальше от новой, вымощенной кирпичом пешеходной дорожки, ступая по знакомым булыжникам, которые теперь были более гладкими, чем раньше. Они принадлежали её миру, и Заре хотелось получить через них хоть какое-то послание, через прикосновение или их внешний вид. Но это были всего лишь холодные камни, на которые не очень приятно смотреть.

Подняв глаза, Зара ахнула. Она стояла у фонарного столба, и именно в нём, а не в статуе, была сосредоточена угроза на площади Гончей. У неё возник иррациональный страх, будто столб схватит её сейчас и потащит вверх, чтобы она, крича, повисла на его колпаке. У неё перехватило дыхание.

Повернувшись, чтобы бежать, она столкнулась с очень крупным мужчиной и сшибла его с ног в сточную канаву. Зара упала, растянувшись на нём сверху.

— Вы! — воскликнула она.

— Так и есть, мадам. Что привело вас к такому замечательному выводу?

Она вгляделась в лицо, такое же знакомое, как у Долтона или Креспарда, но не смогла вспомнить его имени.

— Я не знаю, — сказала она. — Разве вы не были добры ко мне когда-то? Разве вы не ухаживали за мной во время долгой болезни?

Веймаэль сказал ей, что она была больна, но до сегодняшнего дня Зара совсем не помнила, чтобы он находился у её постели. Она вспомнила, как этот мужчина смотрел на неё с сочувствием, разговаривал сам с собой и... поднимал её голову? Странно, но в этом образе не было ничего страшного. Если бы такое случилось — а этого, конечно, не могло быть, — то в данном контексте это точно ничего не значило. Должно быть, она вспоминала причудливый сон.

— Я уверен, что был бы добр к вам, — сказал он. Неудивительно, ведь он был мужчиной и быстро обнаружил, что под плащом у неё ничего нет. Она полагала, что нашла нового защитника, в котором так нуждалась, и его слова подтвердили это: — Могу ли я оказать вам какую-нибудь любезность? Вы, кажется, в отчаянии.

— Да, это так. Моего покровителя похоронили сегодня утром, и у меня никого нет... — Она попыталась изобразить рыдание, но обнаружила, что проливает настоящие слёзы. Незнакомец перестал ласкать её, чтобы ободряюще обнять. — Меня похитил с кладбища мерзкий человек, а его слуга изнасиловал меня. Я не знаю, с чего начать.

— Вам и не нужно. У меня у самого сегодня было необычное переживание, но я не буду вас этим обременять. Однако я был бы признателен, если бы вы позволили мне встать.

У неё упало сердце, когда она разглядела его получше. Она думала, что на нём церемониальная мантия священника или королевского наместника, но он был укутан в кусок пожелтевшего полотна с кисточками и бахромой, который мог быть скатертью. Ноги у него тоже были босые. Зара не удержалась от смеха. В поисках защиты она бросилась в объятия сумасшедшего бродяги.

— Простите за мой внешний вид, — сказал он немного натянуто. — Я и не знал, что мне выпадет честь познакомиться с женщиной — Сыном Клудда.

Она рассмеялась ещё громче при мысли о том, как, должно быть, выглядит сама, и это вызвало у него улыбку.

В следующее мгновение он напугал её, схватив рукой за подбородок и пристально вглядываясь в очертания её скул и висков. Зара снова поразилась посетившему её странному видению, будто этот мужчина, держит в руках её голову.

— Потрясающе, — произнёс он. — Ох, простите меня. Видите ли, я профессор анатомии, изучаю кости, и строение вашего черепа имеет невероятное сходство…

— Вот ты где, мерзкий мальчишка! Забирай ее, и идём домой немедля!

Незнакомец проигнорировал это, будто не в силах представить, что кто-то может так обращаться к нему, и в следующее мгновение пошатнулся от удара сзади в плечо. Нападавшим, как она увидела, был Веймаэль Вендрен. Она приготовилась бежать.

— Вы, сэр! — взревел незнакомец. Его лицо пылало, щёки надулись от ярости при виде Веймаэля, которого он, похоже, знал. — Вы смеете поднимать на меня руку? Называть меня мальчишкой? Если от вас останется хоть частичка, которую можно будет сжечь за ваши преступления, когда я с вами покончу, я это устрою.

Эта угроза вызвала у Веймаэля сильнейшее раздражение, но он не сдвинулся с места и сказал:

— Прекрати нести эту чушь и возвращайся домой, дурак. И свою чёртову мать забирай с собой!

— И ему я тоже не мать! — воскликнула Зара. — И почему ты...

— Ты не знаешь, кто ты, тупая шлюха, или кто он, так что просто заткни свою вспомогательную пизду...

— Я буду очень признателен, если вы перестанете обращаться к даме в таком тоне, сэр, — сказал незнакомец Веймаэлю, который теперь лежал на спине с разбитым носом.

— Кто сразит тигра рыкающего? — прошипел Веймаэль, цитируя девиз вендренов, и выхватил меч из-под плаща.

— Сразит? Сразит? Разят мужчин, сэр, а мы, Фанды, обращаемся с мерзкими жабами из уборной методами попроще! — воскликнул незнакомец и, не обращая внимания на меч, нанёс Веймаэлю свирепый удар ногой в лицо. Затем он упал на него, выставив вперёд колено, вырвал меч из рук и швырнул его через всю площадь. Он бил по лицу наотмашь, пока Веймаэль не взмолился о пощаде.

Он позволил Веймаэлю подняться и ещё одним ударом заставил его двигаться быстрее. Этот человек не был ни молод, ни красив, подумала Зара, но на него было приятно смотреть: седые волосы, взъерошенные, как грозовая туча, олицетворяли божественный гнев, когда он потрясал своим огромным кулаком вслед убегающему чародею.

— Вот незадача — у меня наконец появился шанс как следует отпинать этого негодяя, а я без ботинок. Пойдём со мной в ту таверну, что-нибудь съедим и выпьем.

Она думала, что их немедленно вышвырнут за дверь «Пера и пергамента» в их костюмах оборванцев, но хозяин таверны, находившийся один в полутёмном зале, выглядевшей так, словно её недавно посетила орда разъярённых обезьян, узнал её спутника.

— Доктор Порфат!

К его изумлению примешивалось удовольствие. К потрясению Зары не примешивалось ничего, когда трактирщик выбрался поближе к свету. Она воскликнула:

— Вы!

— Не обращай на неё внимания, Додонт, — сказал доктор. — Она так со всеми здоровается.

Додонт подозрительно посмотрел на неё, но её внимание привлёк бронзовый бюст, задумчиво смотревший на зал из-за стойки бара. Она тоже знала это лицо. Если её перенесли в будущее только сегодня утром, то как она могла узнать так много людей? Почему они не узнали её? Зара не могла понять, что происходит. Ей хотелось убежать, но ноги отказывались двигаться к двери. Выйдя на улицу, она осталась бы наедине с тонким, зловещим фонарным столбом. Она подавила желание выглянуть в окно и подтвердить свои опасения, что он подобрался ближе к трактиру.

— Вы говорили с принцем? — спросил Додонт доктора. — Он совершенно вне себя, и даже его одного слишком много, вы уж простите меня, для мирного ведения моего дела. Он разгромил всё вокруг в пух и прах.

— Почему?

— Потому что ваш окровавленный плащ был найден в переулке неподалёку. Ранее вы были здесь и обсуждали поиск украденного скелета со злодеем по имени Филфот, известным грабителем могил. Все решили, что это он убил вас.

— Это имя мне знакомо, — сказал Порфат. Он потрогал одну из своих кисточек. — Возможно, он меня ограбил. Должно быть, поэтому я ношу эту вещь.

— Но это было на прошлой неделе, — сказал Додонт. — С тех пор вы бегали по городу в скатерти?

— Посмотрите сюда, сэр! — Зара и Додонт оба подпрыгнули, когда доктор хлопнул своей внушительной ладонью по стойке. — Я пришёл сюда за едой и питьём, а не за глупой болтовнёй и неприятными вопросами. Принесите нам пфлун.

— С ума вы сошли, что ли? Нет-нет, простите меня, доктор, конечно же, не сошли. Ну, значит, пфлун, — пробормотал он под нос, гремя бутылками под прилавком. — У нас его заказывают нечасто.

— Надеюсь, вы не станете возражать, — сказал он Заре. — Я познакомился с этим напитком у своих друзей игнудо.

— Я его пила, — сказала она. На самом деле именно его пил Долтон Боуз, когда у него не было денег на что-нибудь получше, что случалось чаще всего.

Она хотела спросить его, откуда он знает Филфота и Веймаэля. Зара полагала, что доктор сумел бы объяснить некоторые из наиболее туманных и неприятных их замечаний. Возможно, он мог бы прояснить, откуда она знает Додонта и мужчину, с которого был изваян бюст над баром — и откуда она знала его самого. Но она была уверена, что ни одно из объяснений не сделает её счастливой, и решительно отбросила свои вопросы, поскольку они не говорили ни о чём конкретном, остановившись, наконец, на вопросе о её цене. Поскольку у него не было с собой денег, а ей приходилось скрывать своё незнание их стоимости, она доверяла ему гораздо больше, чем ей хотелось бы.

* * * *

Она проснулась от ужасного сна, в котором ползала по туннелям и питалась той гадостью, которой угощал её Поллиард. Зара отчаянно вцепилась в мужчину, лежавшего рядом с ней в постели, который оказался доктором Порфатом. Он, по-видимому, лежал без сна.

— Похоже, тебе приснилось, что ты была упырём, — сказал он, когда Зара выплеснула на него сумбурный поток ужасных образов.

— Поглоти их Обжориэль! — воскликнула она и была встревожена внезапным спазмом, который сотряс его.

— Я давно пытаюсь изучать упырей — и, пожалуйста, дорогая, не упоминай больше это архаичное суеверие, которое неприятно напоминает мне о моей безумной бабке, — но обнаружил, что единственные люди, которые могли дать мне информацию о них из первых рук, оказались теми, кого я терпеть не могу. Работа всей моей жизни в итоге пошла псу под хвост. — Он тяжело вздохнул. — Мне тоже всё время снится странный сон, будто я мальчик, запертый в гороподобной тюрьме из плоти. Я не могу передать ярость и ужас, которые вновь и вновь испытываю в этом сне... Всякий раз, когда мне кажется, будто вот-вот найду выход, я просыпаюсь.

Она рассмеялась, её пальцы обхватили плоть, которая, как ни странно, снова поднялась.

— Это был не сон. На самом деле я убеждена, что ты, должно быть, переодетый мальчик.

— Поверь мне, в этом нет ничего смешного, — рассмеялся он. — Но это был всего лишь сон.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Кроме его статуса второстепенного представителя рода Вендренов, я ничего не знал об этом человеке, но рефлекторная неприязнь к нему охватила меня с того самого момента, как я впервые заметил его слоняющимся без дела по Анатомическому институту. Звук его смеха, хрипящее стаккато, был просто неприятен, но сам вид этого типа, со всеми сопутствующими подёргиваниями и нервным тиком вызывал тошноту. Это мог быть студент или даже преподаватель, но я подозревал, что он был одним из тех, кто бродит по окраинам школ с неблаговидными целями. Я часто видел его в компании мальчика, чья поразительная красота, однако, несла отпечаток преждевременной развращённости. Один только вид этих двоих, обычно прячущихся в тёмном углу, в окружении группы восхищённых студентов, ловящих каждое их слово, мог вывести меня из равновесия на весь оставшийся день.

Возможно, моя неприязнь была необоснованной, но сегодня она обрела причину.

Я большой поклонник творчества Халцедора, недооценённого гения, расцветшего два столетия назад. Критики отвергают его видение как провинциальное, каким оно и было, и порнографическое, каковым оно тоже являлось; но он преподносит нам картину той жизни в Кроталорне, какой жили подлинные люди его времени — времени, которое куда больше мне по вкусу, чем шумное, безвкусное, жуликоватое настоящее. Я нахожу особенно увлекательными его редкие рукописи, поскольку он рисовал на полях в ожидании вдохновения. Часто озорные, иногда причудливые наброски позволяют мне заглянуть в душу давно умершего человека, который, похоже, мало чем отличался от меня самого.

Неделю назад, изучая каталог аукциониста, я обратил внимание на несортированную партию книг и бумаг из поместья магистра Мейнариса, имени которого не знал никто, кроме почитателя Халцедора, поскольку магистр некогда одолжил писателю денег, когда, как это часто бывало, у того наступили трудные времена. Скорее всего, в ней не было ничего, кроме кодексов и гроссбухов, но я убедил себя, что там должна сохраниться хотя бы одна из нескольких потерянных рукописей, и по глупости развил эту мысль вслух, прогуливаясь по двору с коллегой.

Я не обратил тогда внимания на этого Вендрена, который бродил неподалёку, пока я болтал, но он, должно быть, что-то подслушал, потому что этот отвратительный человек пришёл на аукцион и принёс с собой гораздо больше денег, чем я. Он заплатил абсурдно высокую сумму за коробку, которая, на первый взгляд, была просто мусором, что подтвердило мои подозрения о том, что он украл плоды моей интуиции.

Я выбежал из аукционного дома в сильном раздражении. Думаю, я даже специально перешёл бы улицу, чтобы пнуть какую-нибудь бродячую псину или нищего, но, к счастью, на пути в институт мне никто не встретился. Я протопал по многочисленным извилистым лестницам в свой кабинет и, как уже отмечалось, получил некоторое удовлетворение, хлопнув дверью.

Но даже это небольшое облегчение было недолгим, потому что от удара двери расшатались несколько шатких стеллажей, перегруженных книгами и остеологическими образцами. Они упали на возвышающуюся груду ящиков, наполненных заметками и корреспонденцией, которая, в свою очередь, повалилась на другую такую же кучу, что привело бы в итоге к катастрофической лавине, не отреагируй я на это с большей ловкостью, чем, как мне казалось, мог себе позволить. Я заблокировал обвал, выбросив вперёд руки и каким-то образом найдя нужные точки для опоры. Это был один из тех редких моментов, когда я радуюсь тому, что почти ненормально высок и широкоплеч.

Но проблема всё ещё оставалась нерешённой. Когда я облокотился на дверь, ноги заскользили, поскольку стопки были огромными, и мои руки начали дрожать от напряжения, вызванного необходимостью удерживать эту массу. Поднялось облако пыли, и я с трудом подавил приступ чихания, который мог бы спровоцировать катастрофу.

Неосведомлённый человек мог бы сказать, что в моём кабинете царил беспорядок. Моя дорогая сестра зашла так далеко, что заявила, будто настоящим делом моей жизни было создание удивительно сложной игровой площадки для крыс и тараканов. Но я точно знал, где что находится в этом кажущемся беспорядке. Я мог бы в одно мгновение взять любую книгу, рукопись или образец, которые могли бы мне понадобиться. Конечно, чтобы извлечь их, потребовалась бы осторожность и удача, но я знал, где они находятся, и потерял бы их навсегда, если бы моя сестра прислала своих слуг, чтобы «навести порядок», как она иногда грозилась.

Теперь мне угрожала опасность лишиться этой системы из-за приступа собственного дурного настроения, и знание об этом никак не могло улучшить ситуацию.

На мгновение подавив желание чихнуть, я начал анализировать состояние несбалансированной горы. Двигаясь с большой осторожностью и обдуманностью, я, возможно, смогу разобрать её по частям, чтобы предотвратить полное обрушение. Я вытянулся так далеко, как только мог, добираясь до самого верха нависшей надо мной груды.

Кто-то, используя набалдашник своей трости или меча, заколотил в дверь в самой раздражающе-назойливой манере.

— Погодите! — закричал я. — Не открывайте дверь, ни в коем случае...

— А? А! Порфат, отлично, вот где ты прячешься!

Поскольку мой слабоумный шурин был принцем, он не просто открывал двери и входил, он распахивал их настежь, чтобы показать себя, хотя, возможно, правильнее было бы сказать: «поскольку мой царственный шурин был имбецилом». Дверь ударила по ногам, вышибив из-под меня опору, самая большая куча спереди свалилась на меня, остальные груды рухнули. Ранее незатронутые горы коробок и полок с книгами и свитками в отдалённых уголках кабинета оказались втянуты во вселенскую катастрофу, хотя я и не был свидетелем их разрушительного падения. Я был так завален бумагами, что мог только стонать при виде разора, которому подвергся тщательно выстроенный порядок моих папок

— Тебе нужен кто-то, кто приберёт здесь весь этот беспорядок, — сказал принц Фандиэль после того как отодвинул в сторону достаточно обвалившихся материалов, чтобы поднять меня на ноги. — Нисса упоминала, что хотела одолжить тебе нескольких слуг, но я и представить себе не мог... — Он с отвращением оглядел царящий вокруг хаос. Думаю, он поверил, что мой кабинет всегда выглядел именно так, хотя разбросанные бумаги всё ещё лениво колыхались в воздухе после крушения, которое он спровоцировал.

Я бы, наверное, набросился на любого другого незваного гостя. Но даже если не принимать во внимание, что принц являлся мужем Ниссы, ему всегда удавалось вывести меня из равновесия. Его героическая фигура и безупречный внешний вид подчеркнули бы убожество моего кабинета и в лучшие дни. Обычно я полагал себя человеком средних лет, с лишним весом и не следящим за модой — если, конечно, вообще давал себе труд задуматься о такой ерунде! — но в присутствии этого воинственного полубога я был не более чем жирным старым неряхой. Полагаю, он производил подобное впечатление на всех. Я почти слышал, как его военные начальники перешёптывались друг с другом, назначая его на всё более ответственные посты: «Вы же не думаете, что он действительно может быть имбецилом?.. не так ли?»

— Упыри, Порфат, — сказал он, довершая разгром, сбрасывая содержимое моего стола на пол, чтобы усесться на нём. — Упыри.

— Ну да, — вздохнул я. — Я кое-что о них знаю.

— Ну, и где мне тогда поймать одного?

— Я пытаюсь это сделать сорок лет. Возможно, однажды я был близок к этому, но... Зачем он тебе?

— Вор, известный как Сквирмодон. Ты не слышал о нём? Удивительно! Он убил и ограбил множество богатых людей, и теперь, когда мы его поймали, он отказывается рассказать нам, где спрятал награбленное, несмотря на самые безжалостные допросы. Он делает всё назло, так же как этот как-его-там, ну, ты знаешь, тот парень-мученик... за что бы он ни умер.

С тех пор как императрица перевезла свой двор в Кроталорн, задачу поддержания порядка в городе взял на себя полк, известный как «Непобедимые», а его командиром стал принц Фандиэль. Я полагал, что он ограничивал свою полицейскую работу написанием политических лозунгов, когда не был занят более приятными делами вроде прокладывания маршрутов для парадов, чтобы причинять этим как можно больше неудобств публике. Образ моего шурина в роли ловца воров озадачил меня.

— И какое отношение этот вор имеет к упырям? — спросил я.

— Среди низших слоёв населения распространено поверье, будто упырь может выведать секреты человека, съев часть его тела.

— В этом нет ничего нового, — сказал я. — Вокруг этих существ накапливаются всевозможные суеверия. В отсутствие каких-либо доказательств...

— Ах, но вот насчёт этого как раз кое-что наклюнулось! В городе появился культ, поклоняющийся так называемому королю упырей. Как и во всех культах, истинным объектом поклонения в нём являются звонкие монеты. Ты можешь отрезать ухо своему сообщнику по преступлению, скормить его королю, и за определённую плату он расскажет, как жестоко тебя надули при последнем ограблении.

— Ты знаешь об этом больше, чем я. Почему вы их не нашли?

— Они прячутся, как минимум от властей. Но все, с кем я разговаривал, знают кого-то, кто знает кого-то ещё, кто действительно был свидетелем одной из их непристойных церемоний. Все в это верят. Взять хотя бы Сквирмодона. Негодяй был изломан на колесе и лишён всех, кроме самых важных, частей тела. Кажется, он уже почти не замечает, когда лорд-собиратель слёз заходит в его камеру с горячими щипцами. Но когда я высказал при нём предположение, что к раскрытию его секретов можно привлечь короля упырей, он впал — или, точнее, ухнул в приступ ярости и ужаса. Если бы у него ещё оставались зубы, я мог бы получить серьёзную рану на лодыжке.

— Суеверие, — повторил я. — Исследователи безумия описали психическое заболевание, называемое манией Форникона — болезненный страх, что упырь съест ваш труп и подменит собой вас для кого-то из ваших близких. Это, похоже, типичное проявление такого психоза, вероятно, вызванное перенаселённостью, высокими ценами и упадком нравов в наш печальный век.

— Доктор, не могут же все они быть сумасшедшими, ведь в Кроталорне не все до единого воры и головорезы. Но они поголовно в это верят. И судя по тому, что доводилось слышать, мне придётся поверить в существование культа, хоть я и воздержусь от суждений о его пользе для нас, пока мы его не обнаружим. А ещё надо будет найти какую-то часть Сквирмодона, которую можно отрезать без последствий. Но если кто-то и сможет их выследить, то это, конечно, ты.

Я не удержался от смеха, хотя принц не привык, чтобы над ним смеялись, и очевидно ему это совсем не понравилось.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил я, указывая в угол кабинета.

— Куча мусора, — огрызнулся он, и мне пришлось признать, что он прав. Ворча, я поплёлся туда, чтобы убрать груду беспорядочно разбросанных бумаг, которые он свалил на предмет моей коллекции.

— Нет, посмотри сюда, — сказал я, открыв взору продолговатый ящик и откинув крышку. — После многих лет блужданий по кладбищам, эксгумации костей и допросов свидетелей, это самое близкое к упырю, что мне когда-либо попадалось.

— Скелет, — сказал он, заглядывая мне через плечо. — Довольно крупный, но, похоже, женский.

— Человеческий скелет, — поправил я, и он согласился. — Но согласно показаниям десятков свидетелей, которые видели его при жизни, и сотен других, которые наблюдали его висящим на фонарном столбе площади Гончей, это был упырь. Некоторые полагали, что это была обезьяна или гиена, или даже нечто среднее между ними, но ни один свидетель не утверждал, что эти кости человека извлекали из трупа человеческой женщины. — Я поднял череп и нижнюю челюсть, обратив его внимание на белые и ровные зубы. — Подозреваю, что она возможно, даже была красива, но толпа, обезумевшая от выпивки и жажды крови, обманула себя, приняв её за чудовище.

— Напрашиваются два объяснения, доктор. Либо кто-то дал тебе не те кости, либо после смерти она снова приняла человеческий облик. Упыри ведь когда-то были людьми, не так ли?

— Такова моя теория, но в ней нет места чудесным превращениям. Упыризм — это естественная болезнь, и вы так же не можете избавиться от её признаков, как не смогли бы восстановить отсутствующую конечность. Когда вы, в конце концов, соберётесь похоронить Сквирмодона, ты же не думаешь, что его тело окажется целым?

— Нет, конечно, нет, — сказал принц, — но он же не упырь.

С такой логикой не поспоришь.

* * * *

Я подумывал о том, чтобы навести порядок после ухода принца, но задача оказалась настолько непосильной, что мне оставалось лишь копошиться в этом хаосе, вздыхая и делая отчаянные жесты. Я не мог решить, с чего начать. Окружающая обстановка выглядела подходящей метафорой для моих долгих попыток стать экспертом по упырям.

Я присел на край гроба «упырицы» и мрачно уставился на её симпатичный череп, который насмехался надо мной в освящённой веками традиции черепов. Может, принц был прав, и мне дали не те кости? Я напрочь забыл, как они ко мне попали, хотя подробности их приобретения существовали в письменном виде... где-то в этой каше.

Насколько я помню, упырица преследовала женщину и ребёнка на Холме Грезящих средь бела дня. Женщина пыталась спасти ребёнка, бросив его в толпу скорбящих. Не обращая внимания на женщину, упырица погналась за ребёнком и очертя голову бросилась под шквал мечей. Многочисленные раны, которые она получила, всё ещё были видны на этих костях, и они указывали на то, что она умерла мгновенно, но свидетели настаивали, что она ещё долго цеплялась за жизнь после того, как её тело было выставлено на всеобщее обозрение.

Теперь я жалею, что не расследовал этот инцидент более тщательно. Насколько мне известно, никто так и не заявил о своих правах на останки и не смог их опознать. Что стало с женщиной, на которую она напала? И с ребёнком? По прошествии двенадцати лет или около того было маловероятно, что удастся найти ответы даже на самые простые вопросы, поставленные этой невероятной историей.

Свиток, который я не заметил, провалился между рёбрами женщины. Я вытащил его и развернул. Вскоре я пожалел об этом.

За несколько лет до этой массовой галлюцинации я воспылал страстью к студентке-художнице по имени Умбра Вендрен. Она стала моей жуткой одержимостью, и я мог бы потчевать вас бесконечными примерами того, как я из-за этой влюблённости изображал из себя печального шута, но вы все знаете истории о зрелых мужчинах, порабощённых непостоянными девушками, и можете сами подставить тут нужные шуточки.

Вскоре после того как она бросила меня, Умбра вышла замуж за печально известного лорда Глифтарда. Меня нисколько не утешила её последующая смерть от его рук. Если бы он пережил её больше чем на день, я бы обязательно разыскал его и — да, настало время для очередной шутки о «старом дураке» — бросил ему вызов.

Как и большинство Вендренов, Умбра была одержима болезненными фантазиями. Её одержимостью стали упыри. Но в то время когда я ради развития науки стремился изучить болезнь, известную как упыризм, она прославляла страдальцев в своём искусстве. Свиток, который я сейчас держал в руках, был одним из её рисунков — нелепым, бестолковым, ошибочным. Я поймал себя на том, что всхлипываю, и сердито отбросил его в сторону.

Пытаясь совладать со своими эмоциями, я подошёл к северному окну своего кабинета — последнему месту, куда мне следовало заходить. Благодаря моему шурину груда книг и костей больше не загораживала обзор на Холм Грезящих и находившийся на переднем плане мрачный особняк, где жил лорд Глифтард.

Странно, но судьба молодого лорда была так похожа на судьбу женщины в ящике. После убийства Умбры он, обезумев, бегал по некрополю и превратился в хищного упыря. Доказательства правдивости этой истории были весьма убедительными: он оставил за собой кучу трупов, разорванных на части так, как не смог бы сделать ни один обычный смертный, сколь бы маниакально энергичным он ни был. Вооружённые солдаты сбили его с ног и расправились с ним в точно такой же манере. К сожалению, от его тела не сохранилось ни единого фрагмента; останки были сожжены тупыми священниками.

Чтобы выразить свои соболезнования и как можно тактичнее разузнать детали истории этого необычного молодого человека, я навестил его мать, леди Глифт. Следует признать, что тогда мой разум был сильно расстроен горем и скорбью, но я был поражён нездоровой неприветливостью сырого и мрачного дома, который, казалось, источал более густые миазмы, чем окружавшее его кладбище. В час своего траура эта дама окружила себя отбросами института и окрестных сточных канав, нездоровыми писаками и мазилами, отъявленными ведьмами и некромантами, приверженцами пагубных теорий и последователями незаконных сект. Некоторое время назад коллега придумал насмешливое название для моей специальной области исследований — упырелогия, и мало какое слово может вызвать у меня большее раздражение, но эта толпа заискивала передо мной и забрасывала уважительными, но глупыми вопросами, когда леди Глифт представила меня как «знаменитого упыреведа». Принимая во внимание его дом и его мать, было бы удивительно, если бы юный Глифтард, повзрослев, не превратился в упыря.

По словам леди Глифт, во всём была виновата Умбра. Она сбила её сына с пути истинного, извратила его научные исследования на кладбище, возможно, даже околдовала его вендренскими чарами. Казалось, её почти позабавил этот рассказ о смерти сына, когда она прижимала мои руки к своей груди и хлопала ресницами, глядя на меня. Я вспомнил, что её муж и отец были убиты много лет назад при обстоятельствах, которые так и остались невыясненными. Я поспешно откланялся, так ничего и не узнав.

* * * *

Я неохотно пообещал принцу Фандиэлю, что попытаюсь найти для него этот вурдалачий культ. Если он существует, то его члены, несомненно, присутствовали в числе некрофилов, которые, как мотыльки, порхали вокруг тёмного пламени леди Глифт. Ходили слухи, что она до сих пор дружит с любителями макабра.

Но когда вечером следующего дня я подошёл к её дому, то увидел, что со времени моего последнего визита всё изменилось. Тогда повсюду горел свет. Дом наводняли отбросы общества, выплёскиваясь в сад с прилегающим к нему кладбищем. Теперь окна были закрыты ставнями и решётками, и лишь в комнате на первом этаже горело несколько тусклых светильников. Я усмехнулся своему ироничному наблюдению: всё выглядело так, будто кто-то умер.

— Кто лжёт сам с собой, кто смеётся сам с собой, тому должно убить себя, — процитировал тревожный призрак, внезапно восстав на моём пути.

— Послушай-ка сюда, любезный! Когда и где я решу рассмеяться, солгать или умереть — не твоё собачье дело. Разве где-то в твоей книге не сказано, что тот, кто выскакивает перед людьми в тёмном месте, может получить удар по своей пустой башке?

— Я такого не слышал, — сказал клуддит. — Тебе знакомы эти слова, Клуддрод?

Ещё более тревожным было то, что ему ответил второй, стоявший у меня за плечом:

— Этих слов в книге нет. Он насмешник, Зорнард, и глумливец.

— И богохульник. Скажи нам своё имя, чтоб мы могли просить преподобного лорда-командора записать его к тому дню, когда тебя призовут к ответу.

— Моё имя принадлежит только мне, господа. Отойдите в сторону, или я попрошу леди Глифт спустить на вас собак.

Как ни странно, моя угроза успокоила противостоящего мне фанатика. Позади себя я услышал звук, ставший источником запоздалого ужаса — скрежет меча, возвращающегося в ножны.

— Твоё имя принадлежит тебе, но твоё лицо у меня перед глазами, богохульник, — сказал Зорнард. — Если у тебя дело к ведьме, проходи и будь проклят.

Потеря сдержанности быстро придала мне больше уверенности, чем я имел право испытывать, и теперь мне хотелось только одного — сбежать от этих деревенщин-убийц. По каким-то своим странным резонам Сыны Клудда обожали императрицу Филлитреллу, и с каждым днём всё больше и больше их появлялось на наших улицах и приставало к прохожим. Я был озадачен их присутствием здесь, но у меня не было желания продолжать дискуссию со столь хорошо вооружёнными и не слишком цивилизованными людьми. Я поспешил вперёд, стараясь, чтобы моё жалкое бегство выглядело как нетерпеливое желание поскорее отправиться в путь, когда один из них громко процитировал: «Толстый человек — это всего лишь кратчайший путь между свинарником и кладбищем».

— Доктор Порфат! — восторженно воскликнула леди Глифт, когда слуга ввёл меня в большую и плохо освещённую комнату. — Почему вы так долго пренебрегали нами?

Требовалось проявить некоторую галантность, но я был слишком расстроен, чтобы попытаться это сделать.

— Вы знаете, что клуддиты проверяют ваших посетителей?

— Да, я их наняла. Бедным мальчикам нужно чем-то себя занять, а в наше время нельзя быть недостаточно осторожным.

— Они...

Всё, что я хотел сказать, вылетело у меня из головы, когда я увидел, что эти привратники сильно подвели её. Тот человек, который перебил мою цену на аукционе, наблюдал за мной из тени. Его неприятный юный спутник притаился рядом, глядя с таким выражением, которое у любого нормального мальчишки можно было бы назвать дерзким высокомерием, однако в данный момент скорее являло рептильное презрение к великому и древнему лорду.

— Доктор, вы знакомы с Веймаэлем Вендреном? — Я полагал, что слышал это имя в связи с каким-то неприятным событием, но никогда не связывал его с этим человеком, однако следующее представление меня ошеломило: — А с моим внуком, Поллиардом?

Мог ли это быть ребёнок Умбры и Глифтарда? Нет, конечно, нет, он ещё слишком молод.

— Я думал…

— Да, лорд Глифтард был моим единственным сыном. Однако у него имелся брат, само имя которого в этом доме было запрещено произносить. Когда мать Поллиарда, простая женщина по имени Зара, довольно неожиданно умерла, я передала мальчика на попечение Веймаэля.

Я хотел сказать, что не доверил бы Веймаэлю Вендрену присматривать даже одну ночь за собакой, не говоря уже о воспитании ребёнка, и плачевный результат, казалось, подтверждал это мнение. Не зная, что ещё можно противопоставить таким словам, я молча пережил бурное приветствие Веймаэля. Тот даже обнял меня.

— У нас с доктором Порфатом общая научная страсть, — сказал он. — Я не верил, что кто-то в Кроталорне знает о Халцедоре достаточно, чтобы связать его с магистром Мейнарисом, но доктор знал и чуть не увёл сокровище у меня из-под носа.

— Халцедор! — воскликнула леди Глифт, прижимаясь ко мне, словно нуждаясь в поддержке. — Доктор, я понятия не имела, что наш выдающийся упыревед скрывает в себе такую порочную сторону.

Я пробормотал какую-то бессмыслицу о его ценности как историка общества, в то время как леди хихикала, а Веймаэль дёргался и хрипел.

Леди Глифт не сделала ни малейшего движения, чтобы прервать наш интимный контакт, и я осознал некую анормальность, которая осталась незамеченной в полутёмной комнате. Ей должно было быть не меньше шестидесяти, но по телу, прижимавшемуся ко мне, чувствовалось, что её возраст составлял не больше половины от этого значения. Она была одета по фротиранской моде, получившей распространение благодаря императрице, и такой стиль одежды, больше соответствовавший жаркому климату и сомнительной благопристойности бывшей столицы, не оставил у меня сомнений в том, что её кожа была подтянутой, а грудь высокой и упругой.

В нашу последнюю встречу она казалась неестественно юной; прошедшие годы сделали её ещё моложе. Я отстранился как можно тактичнее, хотя она и надулась, и отступил на несколько шагов от них обоих, чтобы Веймаэль не попытался снова обнять меня.

— Когда мы виделись в последний раз, вас окружали довольно экзотичные поклонники, — сказал я. — Вы что, прогнали их всех?

— Экзотичные?

— Леди с удовольствием покровительствует наиболее передовым художникам и интеллектуалам Кроталорна, — сказал Веймаэль, — но она опасается, что их привычки и манеры общения могут оказаться неподходящими для нежного возраста. Она никогда не принимает гостей такого рода, когда её навещает внук.

— Разумеется, вы исключение, доктор. Я обещаю с радостью принять вас в любое время, когда вы захотите посетить мой... дом.

Она произнесла это с совершенно серьёзным выражением лица, и Веймаэль жеманно улыбнулся. Ни один из них, казалось, не заметил, что Поллиард захихикал в ответ на этот намёк. Оказаться предметом насмешек от всех троих оказалось жестоким испытанием для моего характера, и я поспешил перейти к сути своего визита.

— Некоторые из этих продвинутых интеллектуалов были одержимы упыризмом. Я надеялся расспросить их о вурдалачьем культе, который, по некоторым данным, практикует свои обряды в нашем городе.

— Как странно! — воскликнула леди. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы вурдалаки чему-нибудь поклонялись, Веймаэль?

— Своей еде, — предположил Поллиард с непередаваемым выражением.

— Нет, этот культ был основан человеческими существами, — сказал я.

Они слушали меня не более чем с вежливым интересом, но когда я упомянул о планах своего шурина в отношении вора Сквирмодона, леди Глифт сказала:

— Они взяли его под стражу? На прошлой неделе в правительстве признались, что он ускользнул в Беброс со всей своей добычей. Помощник министра взял вину на себя и покончил с собой.

Я не знал, что ответить. Слабоумный принц не предупредил, что мне известна грязная государственная тайна, а я только что сообщил её лицам, которые, возможно, были тесно связаны с грязным подбрюшьем города.

— Будь я упырём, то просто съел бы его, а сокровища оставил себе, — сказал Поллиард.

— Надеюсь, что все эти отвратительные разговоры не испортили вам аппетит, доктор. Вы останетесь на ужин, не так ли?

Мои оправдания были вялыми, и леди поставила окончательную точку в этом вопросе, указав на то, что начался дождь.

Пока она ходила давать указания слугам, Веймаэль Вендрен разразился монологом на тему, которую я хотел бы слышать от него последней — о его энтузиазме по поводу Халцедора. Я кипел от злости и нервничал, пока до меня не дошло, что, несмотря на глупость некоторых литературных суждений, он знает, о чём говорит. Я даже не предполагал, что он так хорошо разбирается в халцедориане, хотя Веймаэль и признавал, что семейные традиции и частные документы немало помогли ему, поскольку он был побочным потомком принцессы Лиамы, которую современники прозвали «амурной кадаврицей» и которая вытащила кости писателя из ямы для нищих и поместила их в прекрасную гробницу.

Ему, очевидно, не нужно было подслушивать мои догадки о содержимом коробки адвоката, чтобы принять участие в аукционе, и я тихо порадовался, что не выставил себя идиотом, обвинив его.

— Надеюсь, добыча стоила того, что вы за неё заплатили. Я лишь предположил…

— Она того стоила! Доктор, в коробке была рукопись «Ночей в садах Ситифоры», включая пять утерянных сказок, к которым не притронулся бы ни один книготорговец.

Я был ошеломлён. Я надеялся приобрести кое-какие мелочи для своей собственной весьма скромной коллекции, но если бы не Веймаэль Вендрен, я мог стать обладателем подлинного богатства. Эта редкая рукопись, настолько редкая, что никто даже не подозревал о её существовании, обеспечила бы мне роскошную старость. Полагаю, мне делает честь то, что это не оказалось моей первой мыслью — хотя, безусловно, было второй.

— Можно мне взглянуть на неё? — озвучил я свою первую мысль.

— Конечно, доктор. Пожалуйста, загляните ко мне завтра вечером примерно в это же время.

Я уже некоторое время слышал, как на заднем плане нарастает суматоха, в которой участвовала леди Глифт и её слуги, но не обращал на это никакого внимания. Теперь же она встала между нами и спросила у Веймаэля:

— Где Поллиард?

Мы оба были в растерянности. Мальчик, конечно, ушёл, но мы были так поглощены книжными тайнами,, что никто из нас не имел ни малейшего представления, когда он ускользнул.

— Идиот! — закричала леди и ударила его. Это была не просто пощёчина, она нанесла такой сильный удар раскрытой ладонью, что он пошатнулся. — Ты позволил ему уйти из дома. Иди и найди его!

— Там дождь! Мои лёгкие... кладбище, ночной воздух... — Я не был точно уверен, но, по-моему, он пробормотал что-то о «короле», прежде чем она заставила его замолчать тыльной стороной ладони, на этот раз пустив ему кровь своим тяжёлым старинным кольцом.

Она повернулась ко мне, и я невольно отшатнулся после такого проявления дикости, но леди превратилась в беспомощную женщину, попавшую в беду, вцепившись в мою рубашку и причитая:

— Помогите мне, доктор! Слуги стары и ещё более бесполезны, чем это существо, а клуддиты — тупые скоты. Помогите мне найти моего внука.

Я едва успел согласиться, как она буквально затащила меня в сырой сад и проволокла через него в прилегающий некрополь. Я набрал в лёгкие воздуха, чтобы крикнуть: «Поллиард!», но имя было заглушено ругательством, когда она злобно ущипнула меня за губу.

— Нет, он только спрячется от нас, негодник, — настойчиво прошептала она. — Что бы ты ни делал, не называй его по имени.

Странность этого приключения поразила меня только сейчас. Если бы какой-нибудь нормальный мальчик убежал под дождь, то бабушка и дедушка подождали бы, пока он достаточно промокнет, чтобы прийти в себя и вернуться. Можно было бы выкрикивать угрозы или обещания, не выходя из сухого дома, а не подкрадываться к нему в тишине и темноте, как если бы он был сбежавшим животным. Мне казалось вероятным, что ужасная судьба лорда Глифтарда в какой-то степени свела его мать с ума. Мысль о том, что её внук исследует кладбище, спровоцировала у неё приступ безумия. Чем больше я намокал, тем ожесточённее ругал себя за то, что решил сыграть роль второго сумасшедшего.

Я заметил размытые дождём огоньки, двигавшиеся там и сям по склону холма над нами, и сопровождавшие их редкие крики и свист, очевидно, издаваемые горцами Заксойна. По меньшей мере, два десятка клуддитов охраняли её дом, и весь взвод был послан на поиски одного заблудшего мальчишки.

В качестве первого шага к тому, чтобы сбежать из этого цирка и вернуться домой, я сказал:

— Возможно, будет лучше, если мы разойдёмся.

— А вот мои побуждения, доктор, прямо противоположны, — сказала она и заключила меня в объятия.

Безумная или нет, она была удивительно красивой женщиной, которая делала всё возможное, чтобы возбудить меня с тех пор, как я вошёл в её дом, и возжелал её даже больше, чем думал. Мой разум перестал функционировать, за исключением разгадки тайны единственного крючка, который скреплял её фротиранский намёк на платье, но на самом деле никакой тайны в этом не было. Я чувствовал, как она лёгким пинком сбросила ткань со щиколоток, когда обхватил её обнажённые ягодицы обеими руками и ответил на её жадные поцелуи.

Как раз перед тем, как разразилась эта вспышка страсти, мне показалось, что я услышал неподалёку странный скребущий звук. Я отмахнулся от него, решив было, что это шумит дождь или, возможно, ветка задевает надгробный камень, но теперь услышал его снова, немного громче, и в нём звучал металлический звон. Я попытался отстраниться, чтобы прислушаться, но леди не желала этого. Она громко стонала, целуя меня и шипя в промежутках похотливые слова, а затем повалила меня на мокрую траву. Казалось, что она пытается заглушить какие-то другие звуки.

Я бы предпочёл продолжить в более зрелом и цивилизованном темпе, но её нетерпение было просто бешеным. Именно она позаботилась о том, чтобы я разделся, и обнажила лишь ту часть тела, которая была ей нужна, прежде чем схватить её и вонзить в себя с меньшей нежностью, чем самоубийца орудовал бы кинжалом. Я вскрикнул. Несмотря на весь свой кажущийся пыл, она была физически не готова, и это причиняло боль.

— Да, Порфат, да, мне это нравится! — настаивала она, и её голос срывался на крик, когда снова и снова повторяла: — Глубже! Быстрее! Сильнее! Да, сделай мне больно, мне это нравится! — перемежая свои вопли такими сквернословиями, которые могли бы заставить покраснеть самого Халцедора.

Я велел ей заткнуться. Она подвергала наши жизни опасности. Императрица дозволила Сынам Клудда разместить в столице два полка при условии, что они будут сдерживать свои порывы карать нечестивых граждан, но искушать их определённо не стоило. Соблюдая строгий целибат, свои самые ожесточённые порывы осуждения они приберегали для блудников. Её крики могли привлечь их внимание, и тогда они разорвали бы нас на куски.

Она проигнорировала мой приказ. Я подумал о том, чтобы отступить и убежать от безумицы, но в тот момент ни одна из моих мыслей не имела хоть сколь-нибудь большого значения. Я трудился всё более энергично в надежде побыстрее покончить с этим, но страх и рассеянность мешали мне. Когда я зажал ей рот рукой, она прикусила её, а затем удвоила свои развратные крики.

Производимый ею шум был перекрыт рёвом, который не смог бы издать даже негодующий клуддит. На самом деле это был не человек. На моей памяти ни один тигр не был замечен вблизи Кроталорна; и я не мог представить себе никакого другого зверя, который мог бы издавать такой громкий гневный звук. Но когда я повернул голову, то увидел бледную фигуру, которая больше походила на человека, чем на какое-либо животное.

Мои впечатления неполны, потому что это существо мгновенно обрушилось на меня с парализующей силой и подняло за плечи с такой лёгкостью, с какой я мог бы поднять пустую рубашку. В памяти сохранился невыносимый запах, но больше я ничего не помню.

* * * *

Я проснулся в свете фонарей, поблёскивавшем на обнажённых мечах и медных пряжках.

— Зорнард! — воскликнул я, на самом деле радуясь встрече с несчастным фанатиком.

— Я — тот, кого ты назвал, богохульник. Всевышний господь Клудд послал упыря, чтобы вселить в тебя страх за насмешки над священным писанием, но он сбежал от нашего честного железа.

— Леди?..

— Упырь выкрикивал всякие непристойности женским голосом, и это привлекло нас сюда. Точно так же, — добавил он с явным неодобрением, — как это, должно быть, привлекло и тебя. Мы не видели никакой леди.

Я едва мог сдерживаться, когда, пошатываясь, поднимался на ноги. После сорока лет тщетных усилий я наконец столкнулся лицом к лицу с упырём — но на самом деле, конечно, не лицом. Увидеть его я смог лишь мельком, обернувшись через плечо. Я напряг свой затуманенный разум в поисках подробностей, но самое большее, что смог припомнить — это образ большой бледной фигуры, которая могла быть мужской. То, что это был не человек, я понял по голосу, силе и тошнотворному запаху, витавшему в воздухе.

Я попросил клуддитов поднести фонари поближе, а сам принялся рыться в мокрой траве в поисках следов или других улик, но ничего не нашёл. Я почувствовал, как мои спасители начинают волноваться, что не предвещало ничего хорошего, и наконец, один из них приказал: «Спрячь свой срам, грешник!», напомнив мне, чтобы я застегнул бриджи.

Допрашивать этих свидетелей тоже было бесполезно. По их мнению, упырь был воплощением зла, и останавливаться на любых деталях такого явления было бы грехом. Они случайно наткнулись на предмет моей давней мечты — увидеть настоящего упыря, и их единственным желанием было полностью выбросить это из головы. Когда мои вопросы начали серьёзно раздражать клуддитов, я сдался и оставил их творить свои молитвы.

Они позволили мне взять фонарь, и я пробрался между надгробиями, чтобы выяснить, что за странный шум я услышал как раз перед тем, как леди Глифт начала своё отвлекающее представление. Упырь напал на меня слева, а этот шум доносился справа. Пройдя шагов двадцать в том направлении, я наткнулся на труп, который был извлечён из частично разрытого погребения. Нижняя половина тела всё ещё оставалась в могиле, так что казалось, будто покойник расположился на отдых в яме. Что-то изгрызло его голову.

Я не удержался от самого греховного ругательства, когда Зорнард, подтолкнув меня локтем, произнёс:

— Упырь кормился, когда ты его потревожил.

— Возможно, — сказал я. — Почему леди Глифт наняла вас?

— Она говорит, что мерзкий вурдалак замышляет похитить её внука. Мы стоим на страже, когда мальчик приходит в гости, ибо всякая нечисть страшится нашей праведности.

— И вашего железного оружия, — сказал я.

Он согласился с этим, что озадачило меня ещё сильнее. Клуддит не заметил лопату, лежавшую рядом со вскрытой могилой. Ни одному упырю не потребовались бы для этого никакие инструменты, и никто из них не воспользовался бы — а я проверил это после того, как Зорнард забрал свой фонарь и вернулся к своим спутникам — железной лопатой.

* * * *

На следующий день в институте я потратил немыслимое количество времени, выглядывая из уголка окна, выходившего на дом Глифтов. Я не увидел ни леди, ни её внука, и клуддитов тоже не было видно. Время от времени приходили и уходили посетители, но мои способности к дедукции не позволяли определить, являлись ли они торговцами, полицейскими, знакомыми или упырями, выдававшими себя за людей.

Иногда одна из служанок, пошатываясь, выходила на улицу и некоторое время стояла там в замешательстве, пока не появлялась менее дряхлая особь, уводившая её обратно. Я подавил в себе предположение о том, что всего неделю назад они были здоровыми молодыми девушками, чья жизненная сила была направлена на то, чтобы подпитывать неестественное проворство и грациозность ведьмы.

Мне не терпелось узнать, что случилось с ней и её внуком. Я легко мог бы послать ей вежливую записку с благодарностью за гостеприимство и справиться о её здоровье, но решил держаться от неё подальше. Даже будь она и впрямь той, кем выглядела, у меня не было ни малейшего желания впускать эксцентричную распутницу в ту стеснённую, но комфортную жизнь, которую я после долгой и мучительной череды ошибок определил для себя сам.

Но я подозревал, что она была гораздо большим, чем казалась, и что беспорядок и неудобства были наименьшими из бед, которые она могла притащить за собой. Прошлой ночью я не был ей нужен, она хотела лишь отвлечь меня от каких-то тёмных делишек на кладбище. Она знала, что упырь будет где-то поблизости, поэтому наняла клуддитов, чтобы те не подпускали его к мальчику. А её крики притворной страсти призвали создание. Убило бы оно меня или нет, ей было всё равно.

Размышлять о её тайнах было неприятно, но я предпочитал это размышлениям о Поллиарде. Кто-то вскрывал могилу, когда мы подошли. Кто-то начал поедать труп. Её сын был упырём и, возможно, внук решил соблюсти семейную традицию.

Кем был его отец? История о втором сыне, чьё имя нельзя было упоминать в доме, в то время как она без колебаний говорила о невыразимо чудовищном Глифтарде, была настолько ниже всякой критики, что она, должно быть, считала меня идиотом. Настоящий же вопрос, возможно, заключался в том, кем была его мать. Имя Зара, принадлежавшее прекрасной лесной нимфе, было самым распространённым женским именем, которое она могла бы выбрать для поспешной лжи. Матерью Поллиарда могла быть даже сама эта леди.

Мои размышления были прерваны слугой в невообразимых обносках ливреи Вендренов, который довольно надменно представился как Филфот Фуонса. Я собирался сказать ему, что не хочу забивать себе голову именами мальчиков на побегушках, тем более столь негармоничными и глупыми, что они, вероятно, застрянут в памяти не хуже мнемонической непристойности до конца моих дней, но он отвлёк меня поклоном и с едва уловимым сарказмом протянул увесистый конверт. Он ковырялся в носу и с наглым любопытством осматривал мой кабинет, пока я изучал послание. Оно было написано вычурным старомодным каллиграфическим почерком, что так любят те люди, которых я терпеть не могу.

Я надеялся, что это сообщение от Веймаэля Вендрена хотя бы сообщит мне, живы ли ещё эта леди и её внук, но он писал так, словно не произошло ничего из тревожных событий прошлой ночи. Это было не более чем любезно сформулированное повторение приглашения навестить его сегодня вечером и ознакомиться с приобретённой им рукописью.

К этому времени я вспомнил, что слышал имя Веймаэля Вендрена, когда так называли известного некроманта, и это казалось вполне правдоподобным, учитывая, как он выглядел и с кем яшкался, но я не мог отказаться от шанса осмотреть его находку. Я повернулся, чтобы отдать распоряжение слуге и, к своему изумлению, увидел, что он наполовину высунулся из окна, очевидно, изучая свес крыши.

— Эй, ты там! Что ты вытворяешь?

Он демонстративно закрыл окно, затем отряхнул руки, поковырял кончиком пальца в ухе и изучил результат. Затем сказал:

— Летучие мыши, сэр. Ненавижу летучих мышей.

— И что, нашёл хоть одну?

— Ни единой, сэр, вам очень повезло, но действительно нужно, чтобы кто-нибудь пришёл и навёл здесь порядок. Это их привлекает.

* * * *

Веймаэль Вендрен жил, как ни странно, на холме Вендрен, давнем оплоте этого рода, который, однако, давно перешёл в руки людей без имён — или, во всяком случае, не желавших, чтобы их имена стали известны другим. В шатких многоквартирных домах, лепившихся на крутом склоне, пока они не рухнут в Мирагу и не уплывут в море, жили неудачники всех мастей: слепые художники, музыканты без слуха, неграмотные писатели, щедрые шлюхи, брезгливые головорезы и честные адвокаты. Почтительное отношение Веймаэля к леди Глифт делало его похожим на робкого Вендрена, что вполне вписывалось в такое соседство.

Раздражающе непрямой путь привёл меня по ступенчатым аллеям и запутанным переулкам к вершине холма и перевалил через неё, где резко оборвался за парапетом. Холм Грезящих возвышался над диким и извилистым оврагом. Я пытался отогнать от себя мысль о том, что эта пустошь, отделяющая просадивших жизнь от мёртвых, может оказаться подходящим местом для скопления упырей; отсутствие ночных бродяг на этой сторон холма Вендрен внезапно показалось мне не слишком обнадёживающим. Держа наготове палку, я пробирался к улице Лунулы.

Дворец был последним, что я ожидал увидеть в этом кривом переулке, но когда проложил себе пусть сквозь ржавые прутья упавших ворот в лес, который некогда был садом, передо мной предстала мраморная фантазия в стиле барокко Позднего королевства, из тех времён, когда жил сам Халцедор. Упавшие и изуродованные статуи свидетельствовали о яркости истории, разворачивавшейся в те времена.

Вблизи дворец выглядел не столь величественным. Крыши обвалились, одно крыло было уничтожено огнём, и мало что в здании казалось обитаемым или даже пригодным для жилья. Сломанная кровать, колесница без колёс и несколько стульев без сидений валялись среди хлама, загромождавшего мой путь на портике, где когда-то прогуливались вендренские лорды и леди во всей своей элегантности и порочности.

Я мог понять, почему сумасшедший слуга в таком месте стал одержим летучими мышами. Именно он наконец и открыл в ответ на мой стук.

— Лорда Веймаэля вызвали, — сказал лакей, — но он сказал, что вы можете чувствовать себя как дома.

Он проигнорировал мой невоспитанный смех и с поднятым фонарём провёл меня по некогда великолепному залу, который ныне стал хранилищем потрёпанной мебели, побитого оружия и заплесневелых голов зверей.

— А что с его сыном? — спросил я.

— Он тоже ушёл. Это его подопечный.

Я испытал облегчение, узнав, что не останусь наедине с этим странным созданием в сём странном доме, но это ничего не сказало мне о прошлой ночи. Неужели он нашёл более подходящее пристанище среди упырей?

— Поллиард возвращался сюда прошлой ночью? — с нажимом уточнил я.

Он не ответил сразу, и я ожидал, что он напомнит мне, вполне справедливо, что ни один джентльмен не станет расспрашивать слугу о его хозяевах. Но, в конце концов, ответил тоном, граничащим с отчаянием:

— Он всегда возвращается. — И добавил: — Сегодня вечером он встречался с лордом Веймаэлем. — После ещё одной паузы, словно напрягая память или воображение, слуга произнёс: — Чтобы помочь матери мальчика, которая больше не может передвигаться самостоятельно.

Либо он лгал, либо, что маловероятно, лгала леди Глифт, и у меня было мало надежды узнать что-либо ещё, но я спросил:

— Зара?

Он не столько почесал в затылке, сколько подверг свой скальп тщательной энтомологической переписи, и мы прошли несколько тёмных коридоров и оказались в освещённой комнате, прежде чем он ответил:

— Мне кажется, что я слышал другое имя в связи с этой дамой, но, возможно, вы правы, доктор. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, позвоните.

Эта неопределённость наводила на мысль, что он, возможно, говорит правду, но когда я повернулся, чтобы продолжить расспросы, слуга снова ковырял в носу, так что я с радостью позволил ему закрыть за собой дверь и скрыться из виду.

После экскурсии по разрушенному дворцу меня удивила чистая и хорошо обставленная комната. Она казалась пристанищем вдумчивого, любящего книги человека, куда более организованного и богатого, чем я. На полках не было томов, посвящённых колдовству, только копии классических произведений литературы. Я не увидел ни одного чучела совы, человеческого черепа или статуэтки Слейтритры, но в последнее время клуддиты так активизировались, что даже настоящий некромант мог бы с сожалением расстаться со своей традиционной атрибутикой.

В камине весело горел огонь, прогоняя гнетущую сырость из других комнат, и от размышлений меня отвлёк буфет, заставленный деликатесами, которых хватило бы на званый ужин. Однако моё желание поесть исчезло, когда я заметил свиток на столе между двумя продуманно расположенными лампами. Это мог быть только тот потрясающий манускрипт, которым меня заманили сюда. Я взял бутылку редкого бебросианского вина и бокал, поставил их на стол, устроился за ним поудобнее и приготовился к благоговению.

Так и получилось. Тех, кто осуждает Халцедора и все его труды, особенно возмущает опубликованная версия «Ночей в садах Ситифоры». Не ограничиваясь фактами, он создал мир безграничных возможностей и удовольствий, который кажется более ярким, чем действительность, и ситифорцы чтут его память больше, чем любого из своих собственных художников. По слухам, на площади Халцедора возвышается шокирующая статуя писателя, изображённого в окружении группы нимф, и гостей приглашают на экскурсии по всем местам, которые он часто посещал бы, если бы когда-нибудь действительно побывал в этом городе.

Из опубликованной версии, как ни странно, были вырезаны не изощрённо-метафорические описания частей тела и их сочетаний, а мириады нюансов характеров и мотиваций, наряду с тревожащими, но остроумно сформулированными рассуждениями о сексуальной подоплёке всех человеческих устремлений. Полагаю, что ханжи могут неохотно мириться с выходками обычных марионеток, какими бы сладострастными они ни были в произведениях, лишённых художественного мастерства; когда же куклы оживают на страницах, испытывая неподобающие эмоции и озвучивая подрывные мысли, шок становится непереносимым.

Я поспешно обратился к давно утраченным историям — «Устремления анимы мистагога», «Непонятливой принцессе», «Слабосилию Глоббриэля Тхуза» и другим вещам, которые нынче можно приобрести, пусть даже из-под прилавка и под видом чего-то другого, у любого книготорговца с широкими взглядами.

Я был разочарован — не самими историями, потому что они были написаны мастерски, а своей неспособностью провалиться сквозь пергамент в сады сказочного города Халцедора. Я не мог забыть, что был всего лишь вторым человеком, который видел эти истории впервые за два столетия, и необходимость чувствовать невероятную честь, оказанную мне, отвлекала от размышлений. Ещё сильнее меня отвлекала настороженность относительно того, кто прикоснулся к этим истории первым; ибо несмотря на то, сколь желанным меня заставили себя здесь ощущать, комфортная комната, в которой я находился, размещалась в глубинах причудливого дома этого человека.

Я ни в коем случае не страдаю нервозностью и не склонен повсюду замечать деяния призраков, но не раз вздрагивал и прислушивался к звукам неопределённого происхождения. Огонь в камине, оседание фундамента, действия слуги в отдалении или, возможно, даже его летучие мыши: вероятно, они были ответственны за большинство этих звуков, но некоторые царапанья, вздохи и трепыхания было не так просто игнорировать. Слабое повторяющееся щёлканье выглядело особенно тревожным. Я не мог себе представить, что это было, и почти начал бояться его повторения.

Охваченный беспокойством, я не выдержал, встал и подошёл к окнам в конце комнаты, где заметил, как ветви, раскачиваемые ветром, хлещут по лику убывающей луны, но ни одна из них не стучала по стёклам. Возможно, воображаемая ночная прохлада за окном заставила меня вздрогнуть.

Налив вина из второй бутылки и попробовав несколько колбасок и сыров из буфета, я осмотрел комнату более внимательно. Моё первое впечатление об аккуратизме хозяев, с удовольствием отметил я, было ложным. Книги и бумаги, разбросанная одежда, даже несколько использованных тарелок и чашек валялись под столами или были распиханы за стулья и прочие предметы мебели, которые могли их скрывать. Когда я наступил на комок под ковром и приподнял край, чтобы посмотреть, мои подозрения подтвердились: слуга замёл под него пыль и объедки.

Просперелла, судя по всему, никогда не упускавшая случая сыграть со мной злую шутку, должно быть в тот момент стояла за плечом и подтолкнула меня, чтобы я присмотрелся получше.

Когда я это сделал, то заметил идеограмму «Мейнарис» на смятом листке бумаги под ногами. Конечно, это было не моё дело, но мысль о том, чтобы найти доказательства того, что Веймаэль подслушал мои рассуждения об аукционе и записал их, была непреодолимым искушением. Я поднял конверт и частично развернул его.

«Мейнарис говорил, что хранил материалы Халцедора в коробках с маркировкой С-100 — 105 на втором складе Орокрондельской Компании». В этом не было ничего странного: Мейнарис, пусть и умерший, мог сообщать об этом в письме или бухгалтерской книге, попавшей к Веймаэлю. Однако следующее предложение меня насторожило:

«Он настаивает, что не забирал их перед смертью».

Я заколебался, прежде чем разгладить оставшуюся часть листа. Действительно ли я хотел узнать больше? Ну разумеется, хотел — к несчастью.

Остальная часть страницы была исписана другим пером и более чётким каллиграфическим почерком. Возможно, она была вырвана из записей об исследованиях некроманта.

«М. упорно утверждает, что ему ничего не известно о судьбе этих коробок после того, как он с ними расстался. Возможно, он говорит правду, но Изумрудная улица безнадёжно опасна. Я должен отдать его П., этому грубияну, который может узнать больше и жаждет съесть его голову. Он верит в злонамеренную ложь леди Г. и хочет приобрести юридические знания, чтобы претендовать на состояние Г., ха-ха-ха».

Хотя мне было противно даже прикасаться к этой записке, я положил её в карман для последующего изучения. «П» могло означать только Поллиарда и его желание «приобрести юридические знания», поужинав мёртвым адвокатом, вызывало тревожные вопросы. Я никогда не слышал об упыре, который мог бы постоянно находиться в человеческом обличье, но сомневался, что это будет единственным потрясением, ожидающим любого, кто проникнет в тайны Глифтов.

Халцедор или что там ещё, но у меня не было ни малейшего желания оставаться здесь дальше, однако любопытство взяло верх. Если только Веймаэль Вендрен не сумасшедший, он был некромантом, который мог воскрешать мёртвых, чтобы выведать их секреты; и хотя я видел, как нескольких человек казнили за это отвратительное преступление, мне никогда не встречался ни один, чья вина была бы очевидна. Действительно, казалось странным, что в его личной библиотеке не было ничего более зловещего, чем эпические поэмы Пескидора, драмы Фроннарда Вогга и головокружительная космология Трисофрода Лесдомитянина. Самыми подозрительными произведениями были сочинения безумного поэта Морфириона в семи томах. Я обнаружил, что это были вовсе не книги, а лишь их корешки, скрывающие панель, которая открывалась при лёгком нажатии.

За ней лежала шкатулка, наполненная свитками, которыми пользовались в более раннюю эпоху — судя по их виду, гораздо более древнюю. Я не специалист, но, похоже, они были написаны на языке загадочной цивилизации, которая когда-то процветала на Цефалунских холмах за Фандрагордом.

Когда я приблизился к шкатулке, то увидел, что за ней что-то спрятано: нечто вроде птичьей клетки, но попрочнее. Замок, скреплявший две её половины, был сломан, и она была пуста.

Тома Трисофрода были тем, чем и казались на первый взгляд, но работы Фроннарда Вогга скрывали ещё одно потайное отделение и ещё одну шкатулку со свитками. Они были древними, но написаны на обычном фротском языке, и первый начинался с такого ужасающего обращения к Слейтритре, что я быстро захлопнул её.

В глубине этого отделения тоже стояла клетка, но в ней находилась человеческая голова.

Она была очень старой, не более чем череп с прилипшими волосами и кожей, похожей на пергамент. Для запирания клетки использовался гораздо более прочный замок, но и он был перекручен и поцарапан в результате настойчивых попыток взломать его. Я оставил всё в том виде, в каком нашёл.

Прошло много времени, и я опасался, что Веймаэль и его мерзкий подопечный могут вернуться в любой момент, но тут моё внимание привлекли несколько толстых книг на самой верхней полке, которые предположительно были трудами магистра Мейнариса. Это оказалась ещё одна замаскированная панель. Встав на цыпочки, я смог вытащить спрятанную за ней коробку.

В отличие от других, эта была набита разрозненными листками, большинство из которых были исписаны торопливым почерком Веймаэля. Один из них оказался письмом из аукционного дома, выставившего на продажу шкатулку Мейнариса, в котором Веймаэлю сообщалось, что она поступила от трактирщика по имени Гурдфут с Изумрудной улицы.

Не желая изучать большинство этих листов, которые, по-видимому, являлись дальнейшими записями богохульного допроса, я позволил себе отвлечься на гораздо более древний документ, написанный на пергаменте. Это была подробная карта района, известного как Черничный берег: совершенно бесполезная, поскольку упорядоченные улицы были уничтожены во время сильного пожара. Район теперь представлял собой печально известные трущобы, существующая путаница которых была частично прочерчена чёрными линиями, обозначенными рукой Веймаэля как тупик Алголя, аллея Сожжённой ведьмы и Изумрудная улица. Последняя пересекала угол большого квадрата, который составитель первоначальной карты определил как второй склад Орокрондельской Компании.

Веймаэль добавил ещё одну группу линий красного цвета, которые заканчивались у реки и, вероятно, сходились на Холме Грезящих, если бы он был указан на карте. Три из них проходили через территорию бывшего склада и были помечены идеограммами, обозначающими вход. Один находился на пересечении красной линии с Изумрудной улицей. Я щёлкнул зубами, как иногда делаю, когда погружаюсь в свои мысли.

Эта привычка настолько старая и глубоко укоренившаяся, что я никогда не замечаю, когда предаюсь ей, пока кто-нибудь — обычно Нисса, с раздражением — не указывает мне на это. Можно сказать, что кто-то привлекал моё внимание и, по сути, пытался сделать это весь вечер. Щелчок, который тревожил меня ранее, повторился гораздо громче и в такт моему собственному клацанью зубами.

Очевидно, он звучал сейчас громче, потому что потайной отсек за фальшивыми книгами Мейнариса был открыт.

Мне захотелось, как мало чего вообще хотелось в своей жизни, швырнуть шкатулку обратно в потайное отделение, захлопнуть панель и без промедления сбежать из дворца. Я был вполне уверен, что уже знаю, что именно ждало меня в тайном отсеке. Но любопытство взяло верх. Пододвинув стул и встав на него, я смог заглянуть прямо в потайное место.

Как я и предполагал, это была отрубленная голова в клетке. Хотя у неё не было ни глаз, ни носа, мёртвая уже два столетия, она всё ещё могла щёлкать зубами. И даже без лёгких она смогла выдавить слабый глоток зловонного воздуха сквозь кожистые губы и прошептать:

— Похорони меня.

Я поразился самому себе, ответив:

— Да. Конечно, сэр, — и, возможно, чтобы объяснить себе, почему я должен погрузиться ещё глубже в этот кошмар, добавил: — Спасибо тебе за то, что одолжил деньги Халцедору, когда он в них нуждался.

Голова молчала. Почудилось ли мне или привиделось, но она повторила ещё более слабым шёпотом:

— Похорони меня.

Моя рука дрожала, когда я схватил клетку и выдернул её наружу. Голова ужасно билась о прутья из-за моей поспешности и неуклюжести, но я не мог на это смотреть. Слышать её тоже было невыносимо, поэтому я первым делом тщательно закутал клетку в плащ, который ранее бросил на спинку стула.

Чтобы отсрочить обнаружение и угрозу немедленного преследования, я вернул коробку с записями в отделение и закрыл панель. Едва я закончил поздравлять себя с проявленной сообразительностью, как заметил, что оставил на столе карту. Вместо того чтобы тратить время на то, чтобы вновь передвинуть стул и открыть панель, я засунул её под рубашку.

Мой взгляд упал на потерянный манускрипт Халцедора. Я ведь всё равно уже ворую у некроманта, верно? Это по праву была моя рукопись, поскольку я отследил её, не прибегая к помощи дьявольских средств, разве не так? Но хоть мне и было это отвратительно, я оставил её там, где она лежала.

Я поспешил выйти, не захватив лампу, изо всех сил стараясь сдержать ругательства, когда мои пальцы ног или голени натыкались на невидимый хлам. Филфота Фуонсы не было слышно, но не он был моим худшим страхом. У меня возникло подозрение, что Веймаэль и его подопечный тихо вернулись, и Поллиард наблюдает за мной из темноты своими вурдалачьими глазами. По спине моей между лопатками бегали мурашки — как раз в том месте, куда я в любой момент ожидал удара кинжалом

Я благополучно добрался до портика и только начал делать то, что могло бы стать моим первым вздохом за очень долгое время, как услышал скрип и шорох повозки, движущейся по неровной земле под размеренный стук копыт. Кто-то приближался ко мне по тропинке.

Несмотря на мешавшие плащ и клетку, мне очень не хотелось прижимать немёртвую голову к груди, но я подавил подступающий приступ тошноты и сделал это, поспешив к концу крыльца и пробираясь сквозь сорняки и ежевику сада. Я чувствовал себя в относительной безопасности, когда присел за бортиком бассейна с застоявшейся водой, где резвились изломанные нимфы.

Вскоре я заметил Веймаэля Вендрена и его подопечного, восседавших на сиденье совершенно прозаической повозки, запряжённой мулом, точно двое фермеров, направляющихся на рынок; но, разумеется, она не была нагружена ямсом, который только что выкопали из земли. Сойдя с повозки, они вытащили из неё продолговатый ящик. Судя по тому, как они с ним управлялись, он казался необычно лёгким для гроба, но понятно, что упырю и полагалось быть намного сильнее обычного мальчишки.

Поллиард, казалось, волновался, призывая к большей осторожности, и наконец Веймаэль воскликнул:

— Чёрт возьми, это не священная реликвия Филлоуэлы, знаешь ли! И если учесть, как дурно с ней уже обращались…

Поллиард ответил едва слышно, и Веймаэль воскликнул:

— А что, если проклятая тварь решит меня съесть? — Затем, несправедливо, поскольку сам он производил больше всего шума, добавил: — И помолчи, ладно? Этот жирный напыщенный болван, вероятно, всё ещё здесь, пьёт моё вино и мастурбирует над моей рукописью.

Они скрылись во дворце, прежде чем я смог услышать что-либо ещё.

Я полагал, что магистр Мейнарис хотел бы, чтобы его голову похоронили вместе с телом, но это был бы куда более благородный поступок, чем то, что я намеревался совершить. Мне пришлось бы принести её домой на время розысков местонахождения его могилы. Как профессор анатомии, я мог бы достаточно легко объяснить её наличие, но только в том случае, если бы она лежала неподвижно. У меня не было ни малейшего желания читать ему нотации о необходимости соблюдать осторожность, прятать под кроватью или даже держать при себе дольше, чем это было необходимо для выполнения моего обещания. Я поспешил к оврагу.

Улица на краю обрыва была пустынна. Почувствовав себя в безопасности, я надел плащ и поставил клетку на парапет. Если я не найду прямой способ перебраться через провал к некрополю, где намеревался сделать всё, что будет в моих силах, для Мейнариса, мне придётся провести остаток ночи, идя туда кружным путём.

Он заговорил.

— Что? — спросил я, заставляя себя наклониться ближе, и голова прошептала:

— Он так и не вернул мне долг.

Я догадался, что он имел в виду Халцедора, и меня потрясло, что покойный всё ещё способен на обиду. Предположительно, мы ожидаем от мёртвых только мудрости, потому что они больше не могут проявлять низменные стороны своей человечности, но Мейнарис, не по своей вине, был лишён этого преимущества.

— Рассматривай своё спасение от некроманта как расплату, — сказал я.

— У тебя что, нет денег?

Я сдержал ругательство и прекратил этот разговор. Учитывая всё, что он пережил, было бы неудивительно, если бы он оказался совершенно безумным.

Луна зашла, и я пересмотрел свой план, вглядываясь в черноту внизу. Насколько я помнил, подниматься по склону было бы трудно даже при дневном свете, а сейчас я просто ничего не мог разглядеть. Я поспешно отступил назад, услышав громкий шорох снизу, словно что-то решительно устремилось вверх. В то же время ненавистные зубы Мейнариса отчаянно заклацали. Я повернулся к его клетке как раз вовремя, чтобы увидеть, как что-то вырывается из темноты. Я подумал, что это, должно быть, взлетающая бледная птица, так стремительно она взмыла в воздух, но оно схватило клетку и утащило её обратно, словно рука сверхъестественно быстрого и уверенного в себе скалолаза. С ещё более громким скрежетом и шорохом оно удалилось в глубину, сопровождаемое криком ужаса, таким тонким, что мне, возможно, это почудилось.

* * * *

Как и надеялся, я застал принца Фандиэля за завтраком, и когда моя тарелка была достаточно наполнена, рассказал о своих открытиях.

— Так что, если вы действительно хотите зачислить упыря в полицию, арестуйте молодого Поллиарда, — заключил я, — или обезглавьте Сквирмодона и попросите Веймаэля Вендрена допросить его голову. А потом, если тебе нужен мой совет, сожгите их всех на костре.

— Воу!

У принца была странная привычка: он так и не научился смеяться по-настоящему, поэтому в знак хорошего настроения лаял и стучал по удобной поверхности, в данном случае по столу. Моя ирония, должно быть, очень его позабавила, так как тарелки заплясали, а бокал разбился об пол.

— Положение нашей кузины, — он имел в виду императрицу, — настолько шаткое, что я не могу сжигать Вендренов на кострах, даже самых незначительных, как бы это ни было необходимо. Также никто не должен слишком вольно относиться к обвинениям в упыризме и некромантии. Клуддитам это понравилось бы. Они прониклись бы духом происходящего и устроили бы нам неконтролируемую кровавую бойню. Нам пришлось бы вышвырнуть их из города, а они представляют огромную ценность для её императорского величества как противовес Самотыкам Смерти.

Он имел в виду полк, известный как «Любимцы Смерти», фактически частная армия Вендренов.

— Тогда Сквирмодон...

— К сожалению, это академический вопрос. Без рук и ног, с якорной цепью от галеры на шее, он сумел выбраться из темницы. Он был известен тем, что устраивал подобные трюки, и его охранники верили в это до последнего вздоха. Однако, скорее всего, кто-то проник внутрь, хотя из-за обрушения туннеля трудно сказать наверняка. Наиболее вероятно, что охранники были подкуплены, чтобы отпустить его, и проложили фальшивый туннель, чтобы сбить нас с толку. Это похоже на случай с тем парнем из романа, который, как ты знаешь, якобы откуда-то там сбежал.

— У тебя дар придавать глубину любому предмету, дорогой, с твоим богатством культурных аллюзий, прямо как у этого, как его там, поэта, — озорно сказала Нисса и обратилась ко мне: — У меня есть сюрприз для тебя, брат.

— Ты ведь никому не говорил, что Сквирмодон у нас под стражей, не так ли, доктор? — спросил принц. — Мне казалось, я ясно дал понять, что это секрет.

— Что за сюрприз? — спросил я, переключив всё своё внимание на сестру.

* * * *

Она отказалась мне ответить, и, конечно, для меня стало сюрпризом, когда позже я открыл дверь, которая должна была вести в мой кабинет, и обнаружил, что стою в недоумении в незнакомой комнате, огромной и полной света. Сначала я подумал, что забрался не на ту башню, но потом мой взгляд упал на мириады бутылок и баночек, в которых хранились мои анатомические образцы. Они были вытерты, отполированы и, как никогда раньше, расставлены на полках.

Незваный гость, долговязый нескладный парень, в этот самый момент как раз полировал черепа.

— Эй, вы там, любезный! Кто вы такой? — крикнул я

— К вашим услугам, доктор.

— Да, да, да, и я к вашим, но кто вы такой и что, по-вашему, вы здесь делаете?

— Меня зовут Фешард, сэр. Леди Фандисса поручила мне прислуживать вам.

Я узнал этого наглого негодяя из дома Ниссы и вспомнил, как она хвасталась, что он был единственным слугой, которого я никогда не смог бы запугать. Я бы поспорил насчёт этого!

— Иди и скажи леди Фандиссе, что ты здесь не нужен. Убирайся!

— Мне было приказано слушаться вас во всём, доктор, кроме этого.

Я тяжело прошествовал к одному из высоких окон, намереваясь открыть его и вышвырнуть этого типа вон. Я уже собирался предупредить его об этом, но меня отвлекла сломанная задвижка на окне. До меня вдруг резко дошло, что слуга Веймаэля Вендрена вчера демонстративно запер эту самую задвижку.

Высунувшись наружу, чтобы осмотреть карниз, который так его заинтересовал, я заметил два крепких крюка, вбитых в балки на расстоянии нескольких футов друг от друга. Они казались новыми, совсем не подвергавшимися воздействию погоды и не заржавевшими, и с одного из них свисал блок.

— Полагаю, ты не имеешь к этому никакого отношения, не так ли? — Когда он замешкался, не решаясь высунуться из окна, я схватил его и наполовину вытолкнул наружу. — Смотри, дружок, смотри! Что ты об этом думаешь?

— Кто-то что-то поднимал к окну?

— Или опускал, — сказал я, отпуская его. Он смятенно пискнул, пытаясь забраться обратно в комнату.

Я полагал, что знаю, чего не хватало. Ящика с костями предполагаемой упырицы нигде не было. Фешард настаивал, что не видел такого ящика, когда рылся в моих вещах.

Я протопал вниз по лестнице, размышляя, где бы мне позаимствовать меч, прежде чем явиться во дворец Веймаэля, чтобы потребовать возвращения моего скелета. На полпути через двор мне пришло в голову, что моё праведное возмущение скомпрометировано: в конце концов, я украл его череп. Хуже того, я его потерял. После недолгих размышлений я понял, что это не тот спор, который стоит затевать с некромантом. Я неохотно решил не настаивать на своём.

Я ведь к тому же украл и его карту, и она всё ещё лежала в кармане моего плаща.

* * * *

Очень крупному мужчине следует избегать таких таверн, вроде той, что Гурдфут держал на Изумрудной улице, потому что мелкие пьяницы воспримут само его существование как вызов, который нужно встретить лицом к лицу. По крайней мере, двое из них злобно уставились на меня, когда я наклонился, чтобы войти в помещение, где в полдень царила полночь, но как только я начал расспрашивать хозяина таверны о погребе, они снова вернули своё внимание к тараканьим бегам на их столе.

— Да, я продаю хлам из подвала, когда стена падает и люди приходят её чинить, но сейчас внизу ничего нет, совсем ничего такого. — Не спрашивая меня, Гурдфут налил мне стакан пфлуна, обжигающего напитка, популярного только у игнудов, наших сознательно избегающих просвещения аборигенов, и у преступников, направляющихся на эшафот, которые хотят получить сильное обезболивающее, не задумываясь о последствиях. Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я увидел, что это был единственный напиток, который он продавал, и что он сам и его клиенты были игнудами.

— Когда-то это был подвал склада, не так ли?

— Что-то в этом роде, думаю, вполне возможно. Весь квартал, все здания имеют общий подвал, поэтому мы держим двери запертыми. Говорят, что можно пройти через весь Черничный берег, ни разу не увидев дневного света...

— Нет, говорят, что если ты попробуешь, то больше никогда не увидишь дневного света, — вставил один из любителей тараканьих бегов, к всеобщему веселью, — но я не знаю, правда ли это.

Гурдфут передал мне пузырёк с нашатырным спиртом, которым полагается занюхивать пфлун, чтобы нейтрализовать его вкус. Он оказался неэффективным.

— Можно мне взглянуть на него?

— Что, на подвал? — Он был ошеломлён, но его коммерческий инстинкт остался неизменным: — Это будет стоить вам немало серебряных кобылок.

— Почему?

— За все хлопоты по отпиранию двери в подвал, а потом запиранию её за вами. И помните, это мой подвал. Я заберу всё, что вы найдёте.

— А вот и не всё, Гурдфут, — крикнул юморист, но его перебил другой: — Нет, нет, Гурдфут может оставить себе всё, что будет найдено. Может, собакомордый чародей отыщет глибдийскую шлюшку для работы в подсобке.

Второй комик неверно оценил свою аудиторию. Моментально воцарилась нервозная тишина. Слово «глибди» на языке игнудов обозначало упыря.

Я выложил смешную сумму за привилегию осмотреть подвал, но потом узнал, что в неё не входит фонарь, который мне пришлось купить. После того как трактирщик открутил множество болтов и засовов, часть которых настолько прочно срослась с полом, что потребовалась помощь его клиентов и их лодочных крюков, Гурдфут поднял крышку люка над сырым провалом. Он спустил для меня лестницу, но как только я оказался внизу, по щиколотку в воде, поднял её обратно.

— Подожди…

— Когда захочешь снова накидаться, иди в другое место, — сказал Гурдфут, опуская крышку. Раздался шквал ворчания и ударов молотка, когда они пытались запереть дверь.

Я начал сомневаться в разумности этой авантюры. К ней меня подтолкнули оскорбления Веймаэля — жирный, напыщенный, мастурбирующий болван, в самом деле! В то время как этот трахающий мальчиков вендренский хлыщ сидел на заднице и добывал бесценный манускрипт, просто мучая беспомощного мертвеца, я предпочёл воспользоваться всей своей фандской отвагой и решимостью, чтобы заполучить целый десяток рукописей. Возможно, мне следовало бы задуматься, как я это сделал сейчас, о том, что в рассказах почитаемого мною мастера слова подобные мотивы всегда ведут героя к гибели.

Бедолага Мейнарис рассказал Веймаэлю, что у него на складе хранилось шесть коробок, и только одна из них, по словам аукциониста, который её приобрёл, недавно была обнаружена. Ни аукционист, ни некромант не изучали это место лично, возможно, из-за вполне понятного нежелания контактировать с игнудами.

Однако страх дикарей перед собственным погребом и его связь с глибди проливали зловещий свет на приписку Веймаэля о том, что Изумрудная улица была «безнадёжно опасной». Эти красные линии на карте, которые тянулись сюда от Холма Грезящих: могли ли они быть туннелями? И могут ли входы — один из них на этом самом месте — означать пересечения между миром людей и подземным миром упырей?

Я печально вздохнул и снял колпак с фонаря, свет которого явил моему взору пещеру, мало чем отличающуюся от жилища Веймаэля. Хлам возрастом в два столетия не полностью скрывал огромные тюки некогда дорогих тканей, теперь основательно сгнивших, и обгоревшие балки, обрушившиеся сюда с прежнего склада. Мои представления о поисках в одиночку теперь казались ещё более глупыми: для таких раскопок потребовалась бы целая орава шахтёров.

Я пробрался на расчищенное место, где фундамент был наспех залатан новыми кирпичами. Бесценная коробка, возможно, была найдена среди рухляди и строительного мусора, отодвинутого в сторону во время ремонта, но тюки, корзины и разбитые бочки были свалены так, что, сцепившись воедино, образовали почти сплошную стену, и ни один из её элементов не выглядел многообещающим.

Кое-что из этого поддавалось тычкам и шурованию посохом, поэтому я сбросил плащ и принялся за дело более энергично. Я удвоил усилия, когда обнаружил вперемешку наваленные друг на друга ящики. Лихорадочно разобрав их, я обнаружил, что в них нет ничего, кроме старой одежды и битой посуды. При виде коробки с бумагами у меня ёкнуло сердце, но это были бухгалтерские книги давно умершего поставщика костной муки и конского навоза.

Я не обращал внимания на время, пока не понял, что мои конечности дрожат от усталости, а руки в крови от того, что я вскрывал ящики без помощи инструментов. Я потратил несколько часов на непривычный физический труд, и всё это без какой-либо цели, кроме как превратить мусор в обломки и переставить их местами. Я не был готов сдаться, но более чем способен уйти и пересмотреть свой план, предпочтительно за сытным ужином. Я бы даже согласился на ужин, который мог бы получить наверху — свиные ножки с капустой и бутылочку пфлуна.

Наклонившись, чтобы поднять фонарь, я споткнулся и упал на кучу мусора, которую ещё не успел разворошить. В результате я оказался на полу, промокший в нечистой воде и оглушённый болезненным ударом по голове. Когда я поднял фонарь, то увидел, что обнаружил дверной проём, о наличии которого не подозревал.

Сухой и относительно чистый проход вёл наверх другим путём, возможно, до самого уровня улицы. Я решил исследовать его в надежде найти короткий путь, вместо того чтобы колотить посохом в люк до тех пор, пока не пересилю страхи игнудов или не умру от истощения. Вскоре я начал дрожать, как от промокшей одежды, так и от соприкосновения с древним городом паутины и его безумно суетящимися жителями. Я потратил больше времени на то, чтобы проклинать и стряхивать пауков со своих конечностей, чем на то, чтобы смотреть, куда иду, в результате чего снова споткнулся.

Должно быть, я опять ударился головой, на этот раз более серьёзно, потому что перенёсся из реального мира в мир рассказа Халцедора о молодом человеке, который внезапно узнал волшебные слова, открывающие пещеру воров. Я стоял в комнате, где было множество драгоценных камней и монет, золотых статуэток и беспорядочно наваленной серебряной посуды. Запертые сундуки из чёрного и сандалового дерева с золотой чеканкой намекали о богатствах ещё больших, чем те, что вор потрудился пересмотреть.

Сам вор лежал, развалившись на неровном каменном полу, обагрённом его кровью. В скелетных останках ничто не указывало на его личность, за исключением того, что отсутствовали ноги и руки; но железный ошейник и массивная цепь — не якорная цепь с галеры, хотя я подозревал, что принц Фандиэль преувеличивал — убедили меня в том, что это останки несчастного Сквирмодона.

К его добыче отнеслись с небрежным безразличием. Я обнаружил картину Лутрии Эштралорн, лежащую лицевой стороной вниз на заплесневелом полу подземелья. Инстинктивное стремление к содержанию вещей в порядке побудило меня смахнуть с неё пыль и поставить вертикально. Трудно было представить вора настолько глупого или беспечного, чтобы он поступил иначе; а судя по тому немногому, что я знал о Сквирмодоне, он был и умён, и разборчив. Должно быть, упыри притащили его сюда из темницы, живого или мёртвого, и съели. Затем его сокровище забрал второй вор.

Для внутреннего злопыхательства было не время и не место, за исключением одного предмета, но данное исключение являло самое сердце этого второго вора как сточную яму разврата, насмешек, богохульства и предательства. Бюст Слейтритры, вырезанный из обсидиана и казавшийся ещё более отвратительным из-за рубиновых глаз, был аккуратно установлен на простом деревянном пьедестале; последний, очевидно, не являлся частью добычи, а был притащен из какой-то другой части подвалов специально для того, чтобы почтить мерзость. На шее у него висела цепочка из постепенно увеличивающихся изумрудов, нижние из которых были размером с куриное яйцо, с массивным золотым кулоном, изображающим дракона Фанда.

Я видел это ожерелье в прошлом году — и другого такого в природе не существовало, — когда открылось новое отделение Анатомического института, посвящённое носившей это ожерелье леди, императрице Филлитрелле. Хотя от прикосновения к бюсту меня затошнило, я торопливо пробормотал молитву Поллиэлю, сотворил защитный знак и взял ожерелье. Я надел его на шею для сохранности и застегнул рубашку поверх него.

К этой комнате примыкала вторая. Я набрался решимости и шагнул вперёд, но тут же запнулся, едва не поддавшись острому желанию вскарабкаться обратно и отчаянно забарабанить в люк Гурдфута. Что чуть не лишило меня дара речи, так это запах, который я никогда не смогу забыть, вонь упыря, напавшего на меня на кладбище. Я крайне тщательно убедился, что в комнате никого нет, прежде чем войти на цыпочках.

Самый предположительно пугающий объект в ней оставил меня равнодушным. Это был трон, сделанный из костей, в основном человеческих, хотя я заметил несколько клыков, которые могли принадлежать диким кабанам. Пожелтевший и сломанный, залатанный кусками дерева и проволоки, он выглядел не столько устрашающе, сколько по-детски. Мне невольно пришла на ум фраза «Король упырей».

Это маленькое сырое помещение едва ли подходило для тронного зала, даже для такого короля. У одной стены лежала груда бумаг и тряпья, частично прикрытая великолепным ковром фирингийской работы. Если не считать этого ковра, вероятно, добытого в соседней комнате, она была похожа на лежбище, каковыми предпочитают пользоваться бродяги. На ней даже сохранился отпечаток большого тела. Возможно, король всего лишь хранил трон в этой своей убогой спальне.

Я отодвинул ковёр, чтобы рассмотреть эту кучу поближе, и был поражён ошеломляющей концентрацией зловония, которое напугало меня. Старые и покрытые коркой пятна различных оттенков коричневого и жёлтого вызывали в воображении образ существа, хуже любого животного, которое снова и снова валяется в собственных нечистотах.

Я схватился за ковёр, намереваясь накинуть его обратно на мерзкую массу, и уже почти сделал это, но меня остановило зрелище, от которого оборвалось сердце. Среди вещей, которые чудовище разорвало, смяло и натолкало вниз для своего удобства, был клочок пергамента с безошибочно узнаваемым фрагментом маргиналий Халцедора: крошечная крылатая фея, присевшая на кончик чудовищного фаллоса.

Поковырявшись и порывшись ещё немного, я наткнулся на другие обрывки. Некоторые содержали слово или фразу, написанную его рукой, другие — фрагмент рисунка, который мог принадлежать ему. Но я уже дошёл до того, что просто не мог больше копаться в грязи, по крайней мере, без щипцов с длинными ручками, затычек для носа и ведёрка, в которое время от времени можно блевать. Я узнал достаточно, чтобы понять, что король упырей нашёл мои пропавшие коробки и использовал их драгоценное содержимое, подобно крысе, для обустройства своего поганого гнезда.

Я сунул найденные обрывки в карман и присел на корточки, пытаясь справиться со своим гневом и горем. То, что я нашёл добычу Сквирмодона и разгадал загадку его исчезновения, казалось незначительным по сравнению с этой катастрофой, но я знал, что другие сочтут мои находки важными. Как бы сильно я ни жаждал разыскать короля и свернуть ему шею — что, конечно, чертовски маловероятно, но именно таково было моё желание, — я обязан был сделать это ради тех, других, донеся до них истину.

Мои размышления прервал обычный звук, но, несомненно, последний, которого я ожидал в этом месте, и потому ещё более пугающий: женский голос, ведущий самый обычный оживлённый разговор:

— И вы что?

То, что прозвучало в ответ, могло быть голосом, хотя звучало оно одновременно как скрежет металла, хамский метеоризм и звериное рычание. Я не смог разобрать ни слова.

Я поспешно встал и поднял фонарь. Я не заметил другой двери в эту меньшую комнату, которая выходила на каменную лестницу, ведущую вниз. Голоса поднимались по этой лестнице, и они были близко. Я поспешил обратно в сокровищницу и плотно закрыл фонарь, но в полной темноте подвала свет, просачивающийся сквозь щели, улавливался каждым отполированным драгоценным камнем и всеми золотыми поверхностями, создавая эффект, достойный императорского бала. Не желая гасить свой единственный источник света, я завернул фонарь в плащ и отставил в сторону. Я схватил цепь Сквирмодона — то, что более всего походило на железное оружие из того, что было под рукой, и держал её наготове.

— ожидают от вас… — говорила женщина.

— Кто ожидает? Те подонки, чьи родители должны были утопить их в дождевой бочке при рождении? Вомикрон Ноксис, король упырей, воистину! Упыри смеются над этим — да, да, конечно, они смеются над всем, но над этим больше всего, — потому что я правитель лишь для кучки гноящихся человеческих извращенцев и недовольных, людей, которых я убил бы за то, что они посмели бы слизывать грязь у меня с пальцев ног, когда я был смертным, людей, которые желают стать упырями, людей, которые хотят, чтобы я съел нос их бабушки, дабы мог сказать им, где она потеряла своё кольцо с бриллиантом, людей, которые просто хотят казаться опасными и порочными. Этот трон из чёрного дерева и хрусталя из гробницы короля Эшкламита, разумеется, слишком хорош для них — да для них слишком хорошо было бы оказаться со спущенной заживо кожей! — но мне нравится им пользоваться.

Послышался громкий стук. Я предположил, что он поставил на пол предмет мебели, который он описал. Они вошли в комнату, но не принесли с собой лампы. Они могли видеть в темноте. Как я узнаю, заметили меня или нет? Возле двери я прижался спиной к стене сокровищницы, желая, чтобы моя плоть просочилась в поры камня.

— Что бы ты ни думал о них, они твои подданные, твой единственный доступ к власти в мире наверху. Они склонялись перед троном из костей с тех самых пор, как твой отец потребовал изготовить его в соответствии со своими указаниями.

— Мой дед был пускающим слюни идиотом, что лучше всего подтверждает этот дурацкий трон.

— Нет, твой отец! — взвизгнула она и, кажется, влепила ему пощёчину. — Неужели ты чувствуешь себя менее виноватым в его убийстве от того, что называешь его дедом?

Он каким-то образом отплатил ей за пощёчину, потому что раздался новый вопль, и этот незабываемый звук подтвердил, что она не кто иная, как леди Глифт.

— Отец, дед, и прадед тоже — даже если бы все трое были здесь, я бы убил его снова. И посмеялся. — Он продемонстрировал свой смех. Я горячо взмолился, чтобы он больше так не делал. — Не знаю, почему я не убиваю тебя.

— Потому что ты любишь меня. Потому что я единственная женщина, которая может тебя понять. Потому что я не просто родила тебя, я создала тебя, сконцентрировав в твоих жилах сверхчеловеческую кровь Глифтов.

— Превратив меня в монстра, ты, кровосмесительная шлюха. Единственное, чем я когда-либо гордился — даже в этом отвратительном состоянии, — так это тем, что мой отец был из Фандов. И ты хочешь отнять у меня даже это немногое своими отвратительными историями, которые наверняка являются ложью. Если ты так сильно меня любишь, перестань защищать этого ужасного мальчишку и отдай его мне.

— Возможно, Глифтард, если ты перестанешь обзывать меня и попросишь вежливо, если ты...

Она снова начала кричать, упомянув при этом свою руку, и я предположил, что он выкручивал её, но его собственный рёв свидетельствовал о том, что она мстила ему. Это был бы идеальный момент, чтобы улизнуть, но я хотел услышать больше, хотя от всей этой лжи и семейной истории у меня кружилась голова. Сначала я подумал, что это, должно быть, тот самый сын, о котором она никогда не говорила, но, вероятно, он никогда и не существовал, если не считать той лжи, которую леди нагородила мне. Это мог быть только лорд Глифтард, который каким-то образом избежал смерти от рук «Непобедимых».

Потасовка продолжалась, сопровождаемая хрюканьем, криками и омерзительным смехом. Я удивлялся, как, учитывая сверхчеловеческую силу упыря, такая драка могла продолжаться столь долго. Наконец медленно, с нарастающей тошнотой, усугубляемой воспоминаниями о том, как я обнимал эту презренную женщину, до меня начало доходить, что лорд Глифтард и его мать сейчас энергично занимались чем-то совершенно отличным от драки.

— Что это за запах? — требовательно спросил он.

— Запах? Ты хочешь сказать, что чувствуешь запах чего-то ещё, кроме этой грязной постели? Сколько раз, когда ты был маленьким, я говорила тебе...

— Заткнись, мама! Что-то горит.

— Да, да, и только ты — о-о-о! — можешь это потушить...

Он был прав. Мой плащ, накинутый на фонарь, начал дымиться. Когда я повернулся, чтобы посмотреть, язычок пламени пронзил ткань.

Я растерялся. Огонь мог отвлечь их на мгновение, пока я буду убегать, но куда мне было бежать? Никогда бы не поверил, что принц Фандиэль мог сказать мне хоть что-то стоящее, но теперь я вспомнил правило, которое он упоминал, когда рассказывал о сражениях: когда враг застаёт тебя врасплох, прятаться или убегать бесполезно; единственный выход — атаковать быстро и яростно.

Я мысленно поблагодарил леди Глифт за то, что она упомянула это ужасное ложе. Именно там они и должны были находиться.

Схватив горящий свёрток, не обращая внимания на боль, я бросился в комнату и швырнул его на ложе. Предварительно взмахнув тяжёлой цепью Сквирмодона, чтобы набрать размах, я обрушил массивный ошейник вниз, туда, где, как я думал, должна была находиться голова короля упырей. Удар был увесистым. Я услышал, а через цепь даже почувствовал приятный хруст качественно проломленного черепа. Но при свете теперь уже яростно горящего ложа я понял, что просчитался: леди Глифт была сверху.

Упырь взревел так, что я даже представить себе не мог, как такое возможно, когда он метался из стороны в сторону, чтобы отшвырнуть в сторону окровавленное тело матери. Этот звук угрожал не только моему слуху, но и сознанию. Ошеломлённый и дезориентированный, я, шатаясь, добрался до лестницы, по которой они поднимались, и скатился вниз.

Атаковать теперь было невозможно. Мой горящий свёрток исчез, цепь пропала, и по пути я потерял свой посох. Рыдая в безумной панике, я вслепую бежал по скользкому земляному туннелю, который, казалось, вёл в недра земли. Я знал, что в этом направлении не может быть безопасно, что я спускался всё глубже во владения короля, но трубные слоновьи звуки ярости и горя, раздававшиеся позади, подгоняли меня всё сильнее.

Вскоре я уже шлёпал по холодной воде, и не успел даже осознать этот факт, как оказался в ней по колена, по бёдра, по грудь. Я замешкался всего на долю мгновения, чтобы сделать глубокий вдох, когда рука, большая и твёрдая, как лопата, увенчанная острыми, похожими на шипы когтями, обхватила моё плечо с такой лёгкостью, с какой моя собственная рука могла бы обхватить пирожное.

Гнездо разъярённых гадюк, а не какое-либо человеческое горло, смогло бы прошипеть слова, которые вырвались у моего уха взрывом омерзительного дыхания:

— Моя мать!

Я рванулся вперёд, не обращая внимания на то, как рвётся моя плоть, и получил ослепляющий удар лбом о потолок туннеля. Впереди не было ничего, кроме воды, но я нырнул в неё и понёсся вперёд. Лодыжку пронзил коготь, но я смог её высвободить.

На карте Веймаэля красные линии заканчивались, упираясь в Мирагу. Но я не был уверен в том, что эти линии точны или что на карте изображён именно этот туннель. Возможно, я погружался всё глубже в бассейн, из которого нет выхода. Стены по обе стороны от меня расширялись, и я больше не знал, в какую сторону плыву.

Потолок тоже поднялся, но вместе с ним поднялась и вода, и я не нашёл наверху воздуха, только переплетение намокших балок, в которых мог бы запутаться. Я нырнул немного глубже, продолжая двигаться вперёд.

В детстве я постоянно плавал в Мираге. Моими товарищами по играм были сыновья и дочери лодочников игнудов, и я часто брал над ними верх в мастерстве подводного плавания. Это было очень, очень давно, но я помнил эту технику и ту безумную решимость, которая помогла мне преодолеть мучительное жжение в горящих лёгких и пульсирующую боль в голове.

Однако больше так продолжаться не могло. Смерть была бы благословением. Я заставил себя всплыть. Если на этот раз не найду воздуха наверху, мне придётся дышать водой, невзирая на последствия. Но до цели было ещё далеко. Я больше крутился и метался, чем целенаправленно плыл, пытаясь избавиться от непреодолимой потребности дышать.

На мгновение мне показалось, что я созерцаю чистый свет Клудда, о котором вечно болтают его сыны, но это было солнце осеннего дня. Я набрал в лёгкие столько же холодной воды, сколько втянул воздуха в первые вдохи, торжествующе смеясь и одновременно осматривая реку в поисках каких-нибудь признаков гонящегося за мной упыря. Но он не преследовал меня. Возможно, какой-то аспект своей болезни заставлял его избегать воды, о чём, несомненно, свидетельствовал присущий ему запах.

Я начал осознавать, что сверху надо мной явно происходит нечто значительное, и наконец понял, что меня чуть не утопила широченная прогулочная барка какого-то дворянина. Матросы бросили мне верёвку с петлёй, которую я сумел закрепить под мышками, и вытащили меня на палубу. Только услышав их восклицания при виде моих ран, я осознал, что в самом деле сильно истерзан. Я бы, наверное, лишился чувств, если бы не необходимость как можно изящнее опуститься на одно колено. Я оказался лицом к лицу с самой императрицей.

Удивительно, но она спросила:

— Вы доктор Порфат?

— Э-э, да. Откуда?..

Откуда она меня узнала, стало понятно, когда я увидел принца Фандиэля и свою сестру, принцессу Фандиссу, среди блистающей свиты, следовавшей за ней по пятам. Нисса явно боролась с желанием броситься мне на шею, что, вероятно, оказалось бы нарушением придворных приличий, в то время как её муж выглядел странно оробевшим.

— Что, ради всего святого, вы сотворили на этот раз? — спросила императрица с лёгким смешком. — Фандиэль рассказывал нам столько восхитительных историй о Порфате — как вы пришли на лекцию без бриджей, как вас пришлось спасать с крыши института после того как вы слишком глубоко задумались, — и мне не терпится узнать, что побудило вас искупаться в Мираге в одежде.

Я бросил на принца свирепый взгляд, которого он избегал, пока я сражался с верёвкой, всё ещё обмотанной вокруг моей груди. Боль в правом плече сделала эту руку бесполезной, но я засунул левую за пазуху и расстегнул застёжку ожерелья.

Я попытался сделать этот жест более эффектным, поднявшись на ноги, но, обнаружил, что не в состоянии это сделать.

— Мадам, я полагаю, что это ваше, — сказал я, протягивая изумрудное ожерелье её императорскому величеству.

Уверен, что получил бы удовольствие от выражения лица моего шурина, но мне было отказано в этом, так как я потерял сознание.

* * * *

Некоторое время пребывая в лихорадочном бреду, я наслаждался несколько необычными беседами со скелетом предполагаемой упырицы, который Веймаэль украл из моего кабинета. Она напомнила мне, что я приобрёл его у трактирщика по имени Додонт, который выколол ей глаза за то, что она хулила бога солнца. Скелет утверждал, что она молилась и что её молитва побудила бога вернуть ей человеческий облик после смерти. Это звучало правдоподобно — боги любят раздавать бесполезные подарки.

Как только я пришёл в себя — ни много ни мало, в собственной каюте императрицы, да ещё и выхаживаемый ею самой — и связно рассказал о своих открытиях, принца Фандиэля отправили вернуть добычу Сквирмодона и уничтожить упырей. К несчастью для обеих этих миссий, пожар, начавшийся с моего плаща, спалил таверну Гурдфута и дюжину зданий вокруг неё, похоронив бывший склад-подвал под вторым слоем обломков и перекрыв доступ к сокровищам и туннелям.

На фоне всеобщего признания, которым я пользовался, никто не осмелился сказать — во всяком случае, не в моём присутствии, но, возможно, это стало ещё одной «историей про Порфата», которая позабавила придворных, — что я, вероятно, уничтожил большую часть найденных мною украденных вещей. Оставшаяся часть, скорее всего, была унесена в глубь подземного царства королём упырей ещё до того, как туда смогли пробраться рабочие.

Они могли бы найти доказательства того, что леди Глифт тоже мертва, если, конечно, её сын не утолил свою скорбь, съев её труп.

Я отклонил предложение её величества поправить здоровье во дворце под присмотром придворных врачей, напомнив ей, что я сам неплохой доктор, и мне было позволено отправиться домой и залечить свои раны в одиночестве. По крайней мере, я так думал. Но этот мерзкий тип Фешард поселился в моём жилище, устроив там такую же невыносимую «уборку», как и в моём кабинете, а я был слишком слаб, чтобы убить его.

Принц Фандиэль, чьи советы спасли мне жизнь, продолжал доказывать, что он, возможно, не полный имбецил. Хотя официально он по-прежнему утверждал, что связи Веймаэля Вендрена позволяют ему оставаться неподвластным закону, принц приказал своим людям вышибить двери дворца и обыскать все помещения. Там они обнаружили достаточно улик, чтобы десять раз сжечь некроманта на костре; но принц позволил подкупить себя оригиналом рукописи «Ночей в садах Ситифоры», которую затем передал мне.

В тот же день у моей двери появился судебный пристав и сообщил, что Гурдфут подаёт на меня в суд за поджог его таверны.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Вы плохо подбираете слова, господин. Я пришёл предупредить, а не убивать.

— Предупредить?

Германец кивнул.

— Стража уже в пути. Императрица обвинила вас в продаже патентов на гражданство и требует, чтобы вы предстали перед судом!

Лицо старика побледнело. Такое сообщение было равносильно объявлению о его смерти.

— Новатус, как?..

— Я не смею дольше задерживаться, господин. Все, кому вы доверяете, находятся в большой опасности. Vale!

Полибий стоял в оцепенении, глядя как стражник торопливо уходит по колоннаде и исчезает в темноте арочного прохода. В наступившей за этим тишине оставшегося в одиночестве Полибия охватил такой ужас, что он наугад бросился в ближайшую комнату, спасаясь от невидимых его глазам палачей, которые теперь, казалось, были повсюду. Неужели Мессалина в самом деле предала его? Несомненно, она знала о продаже им привилегий и даже похвалила его за сообразительность. Его тайные исследования были невозможны без больших сумм денег. Все министры Клавдия использовали подобные методы для сбора средств на свои личные нужды. Официальным наказанием была смертная казнь, но никто никогда не был обвинён в подобном преступлении, кроме как в качестве предлога. У Мессалины должен был быть скрытый мотив, чтобы внезапно пожелать убрать его, но какой? Разве возлюбленная не посещала каждый день его покои, чтобы увидеть, как молодеет Рацилия? Императрица знала, что он может сделать то, что обещал — то, о чём мечтает каждая женщина. К чему это вероломство?!

Внезапно он понял. Шлюха! Она презирала его, используя в своих целях! Несомненно, в её глазах он был таким старым, так нелепо выглядящим, что даже подкуп в виде вечной жизни не мог продлить её любовь больше чем на час. Она намеревалась избавиться от него и завладеть его формулами, а затем поспешить обратно в объятия тех молодых соперников, которые уже свели его с ума от ревности. Как он ненавидел римских молодчиков — жеманных аристократов, актёров, гладиаторов и возничих, жеребцов ничуть не меньше, чем те роняющие пену бестии, на упряжках которых они гоняли в Большом цирке. Ни один из них не стоил даже пыли под ногами мудреца!

Не было никакой надежды спасти жизнь — Полибий знал это! Но всё же он мог отомстить Мессалине! Кибела… нет, будь проклята эта чужеземная мерзость! — Юпитер, дай ему время, чтобы успеть выполнить задуманное! Он уничтожит формулу, навсегда лишив её вечной молодости. Тогда пусть Кронос безжалостно расправится со своей фальшивой возлюбленной — пусть она состарится, станет беззубой, трясущейся, полной боли и болезней, отвратительной для напыщенных кавалеров, желанных её стареющему сердцу — желанных так же, как он желал её!

На деревенеющих ногах, непривычный к бегу, он поспешил по лабиринту переходов, громко дыша, ступни в сандалиях отбивали неровный ритм по плитам. Сердце в его груди колотилось, как барабан, а воздух начал обжигать лёгкие ещё до того, как он добрался до своих апартаментов. Вбежав внутрь, он захлопнул дверь, задвинул засов, а затем принялся толкать к ней тяжёлый стол, чтобы забаррикадировать вход. От его отчаянных усилий бутылки и сосуды звенящей лавиной разрушения полетели на каменные плиты.

— Учитель! — воскликнул Гифейон, сонно пошатываясь, выходя из одной из комнат. Он на мгновение застыл, протирая глаза, сбитый с толку возбуждением колдуна.

— Парень! — прохрипел старый грек. — Скорее, помоги мне!

Гифейон неуклюже перебрался через завал и помог Полибию передвинуть тяжёлый стол.

— Это ненадолго остановит стражников, — выдохнул пожилой учёный, у которого закружилась голова. — Ты тоже в опасности, мальчик.

— Что вы имеете в виду, учитель? — испуганно спросил Гифейон. Ему доводилось слышать о людях, которых солдаты убивали по приказу цезаря или отправляли умирать в камеры пыток Мамертинской тюрьмы, где они отчаянно бились в цепях и молили о пощаде.

Не отвечая, Полибий схватил мальчика за рукав и потащил его в комнату Рацилии. Женщина, встревоженная шумом, ждала у своей двери, когда Полибий подошёл к ней.

— Императрица предала меня, — задыхаясь, объяснил колдун.

Рацилия, поняв, что мужчина вот-вот упадёт в обморок, подхватила его под безвольно повисшую левую руку и помогла добраться до своей спальной полки. Он в изнеможении опустился на неё.

Стоя у неё за спиной, Полибий смотрел на Рацилию слезящимися глазами. Он видел, как дни постепенно стирают уродующую печать лет с лица и фигуры рабыни. Теперь она выглядела едва ли на тридцать лет, её волосы приобрели роскошный золотисто-медовый оттенок, лицо разгладилось, голубые глаза засияли новой жизненной силой, щёки округлились, а юная грудь поднимала простую тунику, которую она носила. Теперь она была намного сильнее пожилого грека.

— Рацилия, послушай... -

Его прервал громкий стук в зарешечённую дверь в передней комнате. Затем раздался крик:

— Именем императора, открывайте эту дверь!

— Рацилия, послушай, — забормотал Полибий, собираясь с силами. — Меня обвиняют в государственной измене, но мои обвинители желают моей смерти из-за магической формулы. Я должен быть отомщён! Нарцисс — единственный, кто способен противостоять императрице. Я покажу вам с Гифейоном выход, а затем вы должны добраться до Нарцисса и попросить его о защите. Передайте ему сообщение. Запомните его, потому что это чрезвычайно важно: «Ищите душу Рима с помощью света негасимого».

Измождённый старик попытался подняться; Рацилия опёрлась одним коленом о кровать, чтобы получить опору, достаточную для того, чтобы помочь ему. Поднявшись на ноги, он прохрипел:

— Гифейон!

— Учитель! — закричал мальчик, вбегая в комнату. — Они ломятся в дверь! Она не выдержит!

Полибий указал на встроенный в стену шкаф, но ему не хватило воздуха, в лёгких, чтобы отдать распоряжение. К тяжёлым ударам теперь примешивался треск дерева. Мальчик был прав, у них почти нет времени.

Рацилия и Гифейон поспешили к шкафу и распахнули его дверцу. Сделав над собой усилие, Полибий протиснулся внутрь и в темноте нащупал нужный кирпич в стене. Пальцы определили его по более грубой текстуре, и он сильно надавил на него. Подвижный камень углубился в кладку, и часть стены начала сдвигаться, открывая за собой тёмное углубление.

— Идите туда, — приказал им Полибий. — Этот путь ведёт в кухонные кладовые. Найди какой-нибудь способ донести моё послание до Нарцисса в Старом дворце. Быстрее!

— Учитель, пойдём с нами! — взмолился юный Гифейон.

— Идите! — раздражённо крикнул старый грек. — Я последую за вами, если смогу.

Он подтолкнул парочку к шкафу, и они послушно скрылись в темноте запасного выхода, оставив Полибия одного. Он нажал на потайной рычаг, и стена закрылась.

Не останавливаясь, Полибий захлопнул дверцу и, прихрамывая, направился к своим шкафчикам с тройным замком, где для надёжности сохранялись его самые ценные свитки. Он достал ключи, которые носил на ремешке на шее, и вставил один из них в тяжёлый железный замок. Его пальцы дрожали. Один замок открылся, затем второй. Возможно, у него ещё был шанс...

Страшный грохот в передней комнате подсказал ему, что дверь больше не преграждает вход незваным гостям. Времени не было!

— Сдавайся, изменник! — раздался суровый голос.

Третий замок поддался дрожащим рукам Полибия. Он распахнул дверцу шкафа и вытащил связку полуразвернутых свитков. Он услышал грохот приближающихся сапог. В отчаянии он резко повернулся к столу и сунул охапку папирусов в слабое пламя лампы. Уголок одного свитка медленно почернел, скручиваясь…

— Брось эти записи! — крикнул римский офицер, когда в комнату ворвались несколько человек. Старый учёный испуганно оглянулся на них через плечо, но не отступил от своей цели.

— Я сказал, брось их! — прорычал командир отряда, хватая мага за капюшон, чтобы швырнуть его спиной о шкаф. Полибий крепко ударился о доски, застонал и неуклюжей грудой рухнул на холодные пыльные плиты пола.

Офицер быстро собрал упавшие папирусы и большим пальцем погасил пламя на их обугленных краях.

— Несомненно, он хотел уничтожить доказательства своей измены, — сказал он стражникам. — Отведите этого подоночного бывшего раба к императору. Уверен, он быстро вынесет ему приговор.

— Подождите! — раздался женский голос сзади. Отряд повернулся к Лукреции Верулане, за которой следовала гладиаторша Коринна. — Фульвий Антистий, ты нашёл рабов изменника — мальчика по имени Гифейон и женщину?

— Мы пока не видели никого, кроме этого старого колдуна, моя госпожа, — ответил Антистий, преторианский трибун. Он повернулся, чтобы обратиться к своему центуриону. — Опилий, твои люди нашли каких-нибудь скрывающихся рабов?

— Нет, господин!

— Что ж, тогда проведите тщательный обыск. Поторопись!

Опилий отсалютовал вытянутой рукой и жестом приказал трём германским гвардейцам следовать за ним.

— Возможно, ты знаешь, что пропавшие рабы очень важны для императрицы, — напомнила Лукреция офицеру. — Не исключено, что старый Полибий отправил их тайным путём. Расспросите его!

Гай Фульвий Антистий кивнул и подал знак двум своим помощникам. Стражники грубо подняли колдуна с пола.

— Где твои слуги? — потребовал он ответа.

Полибий уставился в хмурое, суровое лицо трибуна, но глаза старика были остекленевшими, ничего не выражающими.

Антистий ударил его по щеке. Полибий упал бы, если б не солдаты, державшие его за руки.

— Что ж, ещё раз. Где твои слуги?

Полибий по-прежнему не отвечал. Антистий схватил его за плащ и принялся трясти пожилого грека, как безвольную марионетку, но всё безрезультатно.

Тихо ругаясь, трибун принялся избивать своего пленника уже всерьёз.

— Это ни к чему хорошему не приведёт! — резко бросила воскликнула Лукреция. — Я дам твоему центуриону описание рабов, а затем вы начнёте обыск во дворце!

Антистий кивнул, прекрасно понимая, какое доверие императрица питает к этой неортодоксальной весталке.

— Мне приказано распорядиться имуществом мага так, как вы сочтёте нужным, госпожа.

— Оставь двух надёжных людей во внешней комнате. Я изучу записи предателя. Позже я, возможно, захочу перевезти некоторые предметы отсюда в другое место.

— Как скажешь, жрица. — Затем трибун обратился к своим людям: — Возьмите старого козла с собой. Император и его супруга ждут, готовясь допросить его. Вы двое, останьтесь и присмотрите за весталкой.

Двое мужчин посмотрели на молодую женщину, которая велела им подождать в передней комнате.

— Его, должно быть, предупредили, — пробормотала мечница своей спутнице, как только стражники ушли. Она с гримасой посмотрела на свитки волшебника, чужеземные слова которых были непонятны её неискушённым глазам.

— Он занимался делами, которые имели определённое отношение к нашему великому проекту, — солгала весталка. — Это будет очень утомительная работа по составлению каталога всех этих книг. Почему бы тебе не позвать слуг, чтобы они помогли найти этих двух рабов? Информация, которую они несут, не должна быть передана другим.

— Мне не нравится твоя внезапная скрытность, — проворчала Коринна, положив руку на рукоять меча. — Но я пойду — мне бы не хотелось оставаться здесь и подхватить какую-нибудь отвратительную болезнь, вызванную грязной магией, которую Полибий, несомненно, практиковал в этой проклятой комнате.

Лукреция покачала головой, глядя вслед уходящей подруге. Коринна иногда казалась очень нетипичной поклонницей Благой Богини. Тем не менее, она почувствовала облегчение, узнав, что женщина-воин поддалась своему врождённому суеверию. Императрица поделилась с весталкой секретом работы Полибия только потому, что у неё было время и возможность разобраться в нём. Любовные похождения Мессалины — предположительно являвшиеся частью эротической магии на службе у Богини — всё больше и больше отвлекали её от колдовских дисциплин. Лукреция уже сейчас явно превосходила её в чёрных искусствах.

Но секрет, который они теперь разделяли, не был предназначен для использования Материнством. По крайней мере, пока — а может быть, и никогда...

Рацилия и Гифейон наблюдали, как кирпичная стена вернулась на место, неумолимо перемещаемая системой скрытых противовесов, не оставив никаких следов прохода, кроме разрыва в грязной паутине, которая прилипла к камню.

— Что они сделают, если поймают нас? — с тревогой спросил Гифейон.

Рабыня не ответила, мысли её метались, пытаясь разобраться в ситуации. Она прожила в разных дворцах цезарей в течение полувека и видела, как многих высокопоставленных чиновников и даже принцев королевской крови внезапно отправляли на казнь. Она прожила у старого колдуна всего несколько дней, но достаточно хорошо поняла, что он выбрал её потому, что для его эксперимента требовался кто-то не только пожилой, но и бесполезный, если что-то пойдёт не так. Очевидно, императрица решила устранить старого Полибия, потому что ей не нравились условия, которыми сопровождалось его подношение. Вероятно, любой, кто знал о заклинании молодости, был обречён на смерть.

Рацилия с тревогой оглядела тёмную комнату, смутно различая очертания ящиков, уставленные глиняной посудой полки из тяжёлых досок, высокие амфоры, возвышавшиеся над полом на высоту её талии. Некоторые части дворца были ей знакомы лучше, чем другие, но в то или иное время ей довелось увидеть почти каждый его уголок. Они находились в одной из западных кладовых, откуда, как ей было известно, не было выхода, кроме как через кухню наверху. Более того, им нужно было двигаться быстро; их наверняка начнут искать, как только стражники обнаружат, что они пропали из покоев Полибия.

— Ничего не говори, — предупредила Гифейона Рацилия. — Просто следуй за мной.

Она взяла его за руку и подвела к двери, которая, к счастью, была не заперта. Осторожно ступая, они вышли в полутёмный подземный коридор, по которому они двигались, пока не подошли к лестнице, сложенной из известняковых блоков. Поднявшись на площадку, беглецы оказались позади гигантского кухонного комплекса.

Помещение было хорошо освещено, в нём работало множество помощников повара — они шинковали зелень, раскладывали нарезанное кубиками мясо по большим деревянным мискам, ощипывали птицу и выполняли десятки других кулинарных дел.

— Эй, как вы сюда попали? — воскликнул один из кухонных мастеров.

— Извините, — пробормотала Рацилия. — Мы заблудились.

— Скорее высматривали, что бы тут украсть, — прорычал толстый повар. — Кто отвечает за твои обязанности?

— Полибий! — выпалил Гифейон, прежде чем Рацилия успела придумать правдоподобную ложь.

— Полибий, да? Что ж, тогда, полагаю, у меня будут неприятности, если я выпорю тебя, как ты того заслуживаешь. Возвращайся к своему проклятому колдуну, пока я не вышел из себя!

Всё ещё придерживая Гифейона за руку, Рацилия быстро прошла через огромный зал для приготовления пищи и между рядами огромных печей, у которых в поте лица трудились помощники пекаря. Некоторые из них взглянули на привлекательную рабыню, когда она проходила мимо, мимоходом удивляясь, кто бы это мог быть.

Беглецы оказались в расходящемся коридоре, одно ответвление которого вело к маленьким комнаткам и баракам кухонной прислуги, а другое к нескольким большим обеденным залам — Золотому, Парфянскому, Пуническому и ещё нескольким, роскошное убранство которых соответствовало их названиям. Они использовались в зависимости от настроения хозяйки императорского дома или вкусов сановника или высокопоставленного жреца, которым выпала честь присутствовать на том или ином пиршестве.

Кровь стучала в висках Рацилии, дыхание прерывалось. Скоро — возможно, через несколько минут — весь дворец будет знать о падении Полибия; такие новости распространялись со скоростью полёта крылатого Меркурия. Она так долго — слишком долго — жила в уютном однообразии, прежде чем Полибий выбрал её. Теперь она боялась каждой тени, и каждый каждый переход казался ей полным следящих глаз, готовых выдать её с Гифейоном на верную смерть.

Послышался топот, который она сразу узнала — вооружённые стражники. В ужасе она рванулась прочь, крепко сжимая руку Гифейона, и бросилась в Парфянскую комнату, чтобы спрятаться, пока стражники не пройдут мимо.

Гввардейцы подошли ближе, затем остановились в конце коридора, начав пустую болтовню о последней гонке на колесницах, выигранной всеобщим любимцем. Гифейон нервничал, ему хотелось бежать, а Рацилия боялась, что её собственное сердце бьётся так громко, что его слышно за много шагов. Мужчины вели себя так, словно никого не искали, но если бы они с Гифейоном вышли в коридор, стражники увидели бы их, куда бы они ни повернули. Рацилия зашептала молитву одной из древних богинь своей германской родины, чего она почти не делала со времён своей юности. Но вот она снова молода. Было ли это причиной её столь сильной боязни, что смерть наконец придёт за ней? Не так давно она была старой, измождённой, и ей было всё равно, жить или умереть. Теперь же её чувства были совершенно иными.

Она взглянула на мальчика, такого замкнутого, но в то же время так сильно зависящего от неё. В какой-то миг она подумала, что у неё было бы больше шансов, если она оставит его здесь. Никто, кроме Полибия и императрицы, не знал, как она выглядит теперь, после того, как сбросила с себя старость. Вполне возможно, что она могла бы безнаказанно передвигаться среди сотен дворцовых слуг — если только сама Мессалина не заметит её, что было маловероятно в таком обширном дворце, как этот. Вероятно, она могла пройти прямо сквозь толпу ищеек, став всего лишь одним из множества незнакомых лиц...

Она со стыдом отбросила эту мысль. То, что она могла умереть во вновь обретённой юности, было само по себе плохо; но насколько хуже было бы оборвать жизнь десятилетнего ребёнка! В течение тех нескольких дней, когда она была объектом внимания Полибия, мальчик был добр и внимателен к её нуждам, посылал за едой, которой требовал её мучительный голод, составлял ей компанию в одиноком одиночестве дома чародея. Гифейон был, по сути, её единственным другом в этой новой жизни, и потому она не могла бросить его. Исходя из этого, Рацилия решила действовать дерзко. Существовала немалая большая вероятность, что охранники, слоняющиеся снаружи, не обратят на них особого внимания. Но ситуация могла измениться в любой момент, если они промедлят ещё немного.

Опустившись на корточки перед ребёнком, она вытерла ему слёзы и ободряюще прошептала:

— Перестань плакать и постарайся вести себя так, будто тебе не страшно. Мы пройдём мимо охранников. Они нас не узнают.

Гифейон кивнул. Рацилия поцеловала его в лоб, сжала вспотевшую ладошку и встала. Затем, сделав глубокий вдох, направилась к выходу из пиршественного зала.

Стражники, при виде ещё двух человек среди множества снующих слуг не обратили особого внимания на проходивших мимо них Рацилию и Гифейона. Когда они оказались совсем рядом, один из мужчин внезапно повернулся в их сторону. Рацилия испуганно отвела взгляд и пошла дальше, слишком боясь привлечь к себе внимание, если ускорит шаг. Затем, к своему ужасу, она почувствовала, что охранник следует за ней, догоняет её. В следующий момент тяжёлая ладонь коснулась её руки, и всё, что она могла сделать, это подавить крик паники.

— Эй, спокойнее! — усмехнулся мужчина. — Повернись.

Она так и сделала, стараясь не дрожать.

— Ч-чего тебе нужно, солдат?

Он нахально улыбнулся.

— Я Секст Люпус. Как они тебя называют, красавица?

Она в недоумении уставилась в его угловатое, чисто выбритое лицо. Неужели он издевается над ней или... нет, вполне возможно, что мужчины снова считают её привлекательной. Какая странная мысль...

— Ты что, язык проглотила? — спросил гвардеец. — В чём дело? Ведёшь себя как новая рабыня, только что привезённая из Британии.

Она смущённо опустила взгляд.

— Пожалуйста, мне нужно выполнить одно поручение. Не задерживай меня.

Люпус насмешливо посмотрел на мальчика, стоявшего рядом с ней.

— Почему бы тебе не пойти поиграть, малыш?

— Нам пора идти! — настаивала Рацилия.

— Слушай, если ты убежишь, то много потеряешь. — Люпус похлопал по кошельку на поясе, чтобы монеты зазвенели. — Такая прелестная шлюшка, как ты, могла бы выкупиться в мгновение ока, если б только притормозила и подумала о возможностях.

Рацилия попятилась.

— Нет, я так не думаю, — сказала она и быстро удалилась по коридору. Похотливый смех солдата преследовал её, когда она удалялась, но в следующий момент он отвернулся и продолжил прерванный разговор.

Настороженно прислушиваясь к движениям и звукам, Рацилия пока не имела оснований полагать, что поиски продолжаются. Поблагодарив своих тевтонских божеств, она быстро, но без подозрительной спешки двинулась по ближайшему коридору, ведущему к внешней стене. Она знала, что там есть выход. Когда они подошли к порталу, рабыня увидела, что на посту стоят два стражника, но это было обычным делом, и этого следовало ожидать.

— Веди себя естественно, — предупредила мальчика Рацилия. Затем, с нарочитой непринуждённостью, которой вовсе не ощущала, она направилась к выходу.

Дворцовые правила предписывали стражам останавливать любого, кто проходит через двери, но на практике рабы, входящие и выходящие из дома, были достаточно обычным делом, и в любом случае те, кто входил, расспрашивали более внимательно, чем тех, кто выходил на улицу. Охваченная ужасом, которого она не испытывала с тех пор, как наводивший страх Полибий выбрал её для своих неведомых экспериментов, Рацилия шагнула между стражниками.

Они никак не отреагировали на её присутствие, и она, вздохнув с облегчением, двинулась дальше, свернув на аллею, словно намереваясь насладиться свежим воздухом и солнечным светом. Вскоре дорога уведёт их из поля зрения мужчин, и они смогут свернуть к Старому дворцу, где их, возможно, ждал могли бы ждать советник Нарцисс и, как они надеялись, убежище…

Беглецы ещё не успели скрыться из виду, когда Коринна Серена и четверо доверенных лиц из прислуги подошли к двери, из которой они только что вышли.

— Трибун Антистий разыскивает двух опасных рабов, — сообщила часовым мечница, — мальчика лет десяти и белокурую женщину, на вид около тридцати.

— Что? — спросил один из них. — Похоже, это та парочка, которая только что вышла отсюда. — Он быстро вышел на тёплое утреннее солнце и крикнул вслед Рацилии и Гифейону: — Возвращайтесь сюда, вы двое! Никому не выходить из дворца!

— Сюда, Гифейон! — прошипела Рацилия, устремляясь вниз по склону, к лабиринту улиц и зданий. Они помчались по узкому переулку между рядами домов и лавок и скрылись из виду преследователей, пустившихся за ними в погоню…

Глава IX

Императрица Мессалина расхаживала по своим покоям в Старом дворце, с нетерпением ожидая ареста Полибия и конфискации его важнейших формул. С помощью своего колдовского камня с глифами она подготовила всё для того, чтобы Клавдий немедленно издал указ о казни немедленно после суда. Расследование, как обычно, будет проводиться тайно, чтобы скрыть все нарушения. Продажный и алчный адвокат Суилий, человек, который помог ей избавить государство от таких смутьянов, как Азиатик, будет вести обвинение, а друг Клавдия, консул Луций Вителлий, придаст процессу видимость законности. Ни Суилий, ни Вителлий не были непосредственно связаны с Материнством, но оба были рабски преданы самой императрице.

Полибий был бы не в том положении, чтобы возражать против юридического фарса, который вскоре должен был разыграться, как и зачарованный прославленный Клавдий. К сожалению, некоторые из сенаторов и богатых патрициев, которые всё ещё придерживались традиций старой республики, должны были соблюдать определённые правила. К несчастью, всё ещё приходилось соблюдать определённые правила, к выгоде сенаторов и богатых патрициев, всё ещё цеплявшихся за традиции старой Республики.

Какое неудобство! О, если бы у неё была власть Калигулы! Гай был достаточно смел, чтобы убивать публично и по малейшей прихоти. Увы, поступая так, он напугал весь город, даже тех, на чью поддержку рассчитывал, и в конце концов, был сражён собственными гвардейцами. Когда-нибудь, совсем скоро Валерия Мессалина обретёт силу, которая позволит ей подражать своему великому предшественнику и править по своему произволу и указам. Те, кто переживут пришествие Богини, впоследствии будут существовать лишь с целью незамедлительного вознаграждения, ради мгновенно реализуемых ощущений. А превыше всех — она, владычица Рима, будет безраздельно править над ними всеми, грозно и абсолютно.

И, благодаря удачному открытию Полибия, она будет править вечно.

Она небрежно взяла из серебряной вазы крупную виноградину и раздавила её зубами, наслаждаясь терпким вкусом. Именно тогда её внимание привлекла чеканная чаша. Она знала, что сосуд был из добычи, захваченной в Британии; по его поверхности бежали олени и охотничьи собаки, а на другой стороне сидел рогатый бог с ветвистыми рогами. Она слегка усмехнулась, вспомнив, что некоторые из покорённых бриттов провозгласили её мужа Клавдия богом и даже посвятили ему храм в Камулодуне.

Ей стало интересно, какие молитвы возносят её глупому супругу в этом варварском краю. Возможно, рога рогоносца, которые она метафизически прикрепила к его лбу, заставили британцев принять императора за одно из их собственных лесных божеств. Что ж, скоро не останется больше богов, о которых стоило бы беспокоиться, только одна ужасная Богиня Земли и угодные ей слуги.

Раздражённая ожиданием, Мессалина почувствовала изменение настроения. Как же ей хотелось вместо этого лежать в объятиях Гая Силия, исследуя и возбуждая его крепкое, молодое тело своими ловкими пальцами, видя в его тёмных, как у оленёнка, глазах отражалось её собственное лицо...

Подойдя к окну, императрица остановилась с полузакрытыми глазами, позволяя прохладному осеннему ветерку ласкать её обнажённую шею и руки. Из этого высокого окна величественный Рим казался городом в миниатюре, но при этом его сверкающая ширь была такой же безграничной, как море. Мессалина не могла представить себе места на земле, более подходящего для воплощения её славы. Всё это — весь Рим, весь мир — скоро станет её личным владением, во всех отношениях и на бесконечные времена.

Лёгкие шаги служанки прервали дневные грёзы Мессалины. Она выжидающе повернулась и спросила:

— В чём дело? Полибий предстал перед императором?

— Госпожа, Декрий Кальпурниан просит аудиенции.

Ну разумеется. Декрий был префектом семи когорт Ночного дозора. Она познакомилась с ним два года назад, когда он был красивым приверженцем Великой Матери. Очарованная его внешностью и манерами, она добилась назначения Декрия префектом стражи, и с тех пор он хорошо служил ей. Его приспешники регулярно доставляли ей сведения из всех уголков города и время от времени устраняли кого-то из её врагов, создавая впечатление, что эти преступления были совершены городскими разбойниками. Кальпурниан доказал, что он гораздо более полезен для её нужд, чем Лузий Гета, командир преторианской стражи, которому, как и большинству мужчин, нельзя было доверять, даже если он был хорошо подкуплен, соблазнён физически и развращён морально.

— Немедленно впустите префекта ко мне, — приказала она.

Молодой офицер вошёл быстрым шагом и почтительно, хотя и встревоженно склонил голову. Предположив, что его новости срочные, она, не теряя времени, дала ему возможность высказаться.

— Приветствую тебя, Декрий Кальпурниан. Что за срочное дело у тебя?

— Госпожа, — серьёзно начал он, — я обнаружил измену самого серьёзного рода. С вашего позволения, я хотел бы сообщить об этом императору.

— Измену?

— Да, госпожа! Гладиатор и несколько слуг в амфитеатре были подкуплены, чтобы позволить самаритянину Симону из Гиты сбежать.

Мессалина недоверчиво уставилась на него.

— Я видела, как этот человек умер!

— Это обман, госпожа. У меня есть признание одного из слушателей, вырванное у него Фульвием Антистием. Похоже, ему хорошо заплатили за предательство.

— Как ты узнал всё это?

— Жена этого человека убедила его рассказать ей, как он получил своё неожиданное богатство. По чистой случайности, она передала его слова одному из своих любовников, который решил, что это знание должно стоить нескольких сребреников.

Ноздри Мессалины раздулись, глаза вспыхнули негодованием.

— Это не заговор, состряпанный гладиаторами и рабами. За этим стоит какой-то великий предатель. Кто?

— Мы схватили нескольких заговорщиков в амфитеатре, госпожа, но они мало что смогли рассказать даже под пытками. Руфус Гиберник был их казначеем. Он отдавал приказы, и они беспрекословно подчинялись ему. Также, по-видимому, в этом был замешан молодой вольноотпущенник. Его имя остаётся неизвестным, но у нас есть хорошее описание.

— Руфуса Гиберника взяли?

— Нет, госпожа. Мы даже не знаем, где он проживает. Тем не менее, его лицо хорошо известно, и если он задержался в городе, мы неизбежно его выследим.

— Да, непременно найдите его. Но не убивайте — ни его, ни этого колдуна Симона — до тех пор, пока они не будут вынуждены раскрыть имя заговорщика, который, по-видимому, так хорошо всё спланировал и потратил много денег. А теперь уходи!

Декрий Кальпурниан отсалютовал в ответ и направился к выходу.

— И кстати, не следует беспокоить императора по поводу этого неприятного происшествия, — добавила Мессалина, немного подумав.

Рацилия и Гифейон, рука об руку, мчались по людным улицам, испуганно оглядываясь на своих преследователей — двух стражников, нескольких слуг и мечницу Коринну. Толпы пешеходов, которые попадались на пути отряда, сердито отбрасывали в сторону дубинками; столы и сосуды уличных торговцев бесцеремонно опрокидывали, пытаясь сбить с ног женщину и мальчика.

Рацилия двигалась по лабиринту извилистых улочек, которые начали сбивать её с толку в тот момент, когда они потеряли из виду императорские особняки. Прошли десятилетия с тех пор, как она спускалась с вершины Палатина; в этом просто не было необходимости. Дворцы — и новый, построенный Калигулой, и старый особняк Августа — сами по себе были похожи на города, полные жизни, чудес и богатства. В юности её предупреждали, чтобы она не заходила далеко в город, опасаясь похищения бесчестными работорговцами. По мере того как она становилась старше, даже желание куда-то двигаться постоянно уменьшалось. Сейчас же, когда ей внезапно пришлось покинуть дворец, который составлял для неё весь мир, она никого не знала в этом похожем на лабиринт городе и не смогла бы отыскать дорогу к его дверям, даже если бы от этого зависела её жизнь. У Рацилии не было никаких других мыслей, кроме как о том, чтобы каким-то образом оторваться от преследователей, а затем связаться с Нарциссом, главным вольноотпущенником Клавдия, хотя к этому времени Рацилия уже начала сомневаться, что даже этот могущественный советник сможет спасти их, пусть и имея в отношении них самые благие намерения.

Иногда толпа так плотно смыкалась вокруг них, что почти невозможно было двигаться дальше. Германка испытывала почти безумное беспокойство. Какая масса кишащих людей, толкающихся, наваливающихся, втискивающихся друг между другом! Она сталкивалась с греческими купцами в богатых одеждах и простолюдинами в грязных лохмотьях; видела мужчин в ярких цирковых костюмах, громадных гладиаторов, чужеземцев в странных одеяниях...

Внезапно Рацилия заметила носилки богатого горожанина. Занавески скрывали того, кто сидел в них, слуги шли впереди носильщиков, чтобы оттеснять толпу с дороги. Паланкин загромоздил тот небольшой проход, который ещё оставался между лавками виноторговцев, цирюльников и мелких лоточников с одной стороны и лавками мясников, пекарей и рыботорговцев с другой.

— В сторону, уличный сброд! — крикнул один из преследователей Рацилии, пробиваясь сквозь людскую волну, которая уже сомкнулась за беглецами. Отчаявшиеся рабы протискивались на корточках в толпе и даже проползали между ног там, где это было необходимо.

Рацилия уже не представляла, куда деваться. Она понятия не имела, какое направление может привести её обратно во дворец; она даже боялась, что каким-то образом, заблудившись, ей удалось развернуться и возможно, даже бежала сейчас прямо в лапы своих преследователей. Она почти не обращала внимания на хнычущего мальчика, чью вспотевшую руку она так крепко сжимала. Наконец, задыхаясь от страха, Рацилия свернула направо и бросилась в тёмный дверной проём нависшей над ними инсулы.

Окружённая густым мраком, Рацилия прислонилась к стене, тяжело дыша. Только сейчас она поняла, насколько устала. Её молодое тело никогда не упражнялось должным образом, и более того, грызущий голод напоминал ей о том, что регенерация всё ещё продолжалось. Большая часть её сил была направлена на поддержание странного алхимического процесса, запущенного Полибием.

Она заколотила в дверь перед собой.

— Кто там? — прогремел за ней низкий женский голос.

Рацилия застыла на месте, когда толстая служанка средних лет в коричневой тунике открыла дверь, сжимая в правой руке мясницкий нож. Комната за её спиной, похоже, была кухней довольно приличного домуса, или апартаментов первого этажа.

— Убирайтесь отсюда, попрошайки, — закричала она, — или я позову стражу.

— Нет, не делай этого, — выпалила Рацилия. — Кто-то преследует меня, меня и этого мальчика. — Она притянула Гифейона к себе. — Они... они поставщики рабов, я думаю, — добавила она в качестве правдоподобного объяснения.

Служанка недоверчиво скривила толстые губы, но в конце концов сказала:

— Хорошо, проходите сюда, но долго оставаться здесь вам нельзя. Моя хозяйка изобьёт меня до полусмерти, если узнает, что я впускаю незнакомцев.

Рацилия и Гифейон поспешно скрылись за дверью, а кухарка посторонилась. Женщина осторожно выглянула наружу, затем закрыла дверь

— Грязные твари, — ворчала она, — они никогда не оставляют в покое женщин или маленьких мальчиков. — Шагнув к Гифейону, она коснулась его щеки. — Они ведь не причинили тебе вреда, правда, мальчик?

Он покачал головой, испуганный и лишившийся дара речи.

Воздух наполнился запахом свежих яблок. Рацилия проследила за волной запаха до керамической вазы, где лежали очищенные от кожуры фрукты; она с тоской посмотрела на них, нахмурив брови, с дрожащими губами.

— Боже, ты выглядишь такой голодной! — воскликнула толстуха. Она прошла мимо Рацилии к столу, её грушевидное массивное тело колыхалось, как хлебное тесто. Затем, взяв четыре яблока, по два в каждую большую руку, она протянула их Рацилии и мальчику.

— Я не могу дать больше, иначе придётся сказать хозяйке, что недостающие были испорчены. Тогда она пойдёт выяснять, что к чему, к продавцу фруктов, и кто знает, кончится ли это моей поркой или обойдётся без этого.

— Спасибо, — сказала Рацилия, принимая яблоки. Она передала одно из них Гифейону, а остальные три быстро сгрызла сама, даже проглотив сердцевину и семечки. Фрукты немного утолили её голод, но облегчение, которое они принесли, было лишь частичным.

— Клянусь Вестой, ты, должно быть, умираешь с голоду! Откуда вы взялись? — спросила служанка.

— Новый дворец... — пробормотал Гифейон.

— Новый дворец? Неужто та потаскуха-императрица не кормит своих же слуг? Что ж, может быть, я смогу позвать стражника, чтобы он отвёл тебя обратно.

— Нет! — в отчаянии воскликнула Рацилия.

Служанка удивлённо взглянула на неё, затем понимающе покачала головой.

— Убегаешь, да? Я слышал, что там, на Палатине, творятся ужасные вещи, и, возможно, у вас есть веская причина сбежать, но я не могу рисковать такими неприятностями. Вам пора отправляться дальше.

Страдание исказило лица обоих беглецов.

Служанка частично смягчилась.

— Ну хорошо, но самое большее, что я могу сделать, это показать вам выход с другой стороны дома. Надеюсь, вам удастся благополучно уйти, но если не получится, пожалуйста, не упоминайте это место!

Смирившись, они последовали за женщиной через вторую комнату к другому выходу. На улице снаружи кипела жизнь. Положившись на богов, что они помогут им оторваться от преследователей, Рацилия снова повела Гифейона сквозь непостижимое и странное уличное движение Рима.

Они втиснулись в толпу людей и потекли вместе с ним. Там были высокие светловолосые германцы, проститутки в светлых париках и тогах, татуированные британские рабы и многие другие типы — бесчисленные представители разных народов, вырванные с корнями из своих варварских земель, как и сама Рацилия давным-давно. Шли минуты, и в её груди начала зарождаться надежда, но препятствия, которые всё ещё стояли перед ней, казались пугающими. Она заблудилась, совершенно заблудилась в этом извилистом городском лабиринте. Как они сумеют найти дорогу к Нарциссу? Люди императрицы наверняка следили бы за каждой дверью Старого дворца, если бы только заподозрили, что он мог быть их целью. Мысль о том, чтобы жить в этом городе, когда тебя разыскивает стража, была не менее ужасной. Вскоре ей придётся прибегнуть к воровству, чтобы утолить свой неестественный аппетит, и как только она это сделает, её поймают и передадут в руки стражи, и на этом всё закончится...

— Рацилия!

Она почувствовала, как рука Гифейона вырвалась из её ладони ещё до того, как успела повернуться. Когда же она обернулась, то увидела, что мальчик бьётся в сильных руках Коринны Серены. Мальчик отчаянно метался, но мускулистая амазонки крепко держала его.

— Схватите эту женщину! — закричала мечница.

Двое слуг-мужчин в дворцовых ливреях тут же бросились вперёд и схватили её своими грубыми руками.

— Хорошо, — сказала Коринна, сумев наконец обуздать Гифейона. — Следуйте за мной. Мы отведём их в Сады Лукулла!

Рацилия яростно царапалась, пытаясь освободиться, как вдруг краем глаза заметила цветную вспышку. По необъяснимой причине один из нападавших растянулся под башмаками обезумевшей толпы. В тот же миг кто-то толкнул рабыню вперёд, заставив мужчину, который всё ещё держал её, пошатнуться и потерять равновесие...

Треск! Ух-х! Это был звук мощного удара, за которым последовал крик боли. Хватка удерживавшего её силача ослабла, он отшатнулся назад и повалился в изумлённую толпу. Рацилия слепо бросилась прочь, но тут же врезалась в налетевшего на неё светловолосого мужчину, молодого и сильного на вид. Она испуганно отшатнулась.

— Я не с ними! — поспешно объяснил тот, хватая её запястье и таща за собой. Рацилия услышала, как Коринна ругает слуг, приказывая им встать. Она оглянулась и увидела, что оба они пытаются подняться, а фехтовальщица утаскивает своего юного пленника прочь...

Молодой человек ещё настойчивее потянул её за руку.

— Ты должна пойти со мной, — настаивал он.

— Но Гифейон!..

— Сейчас это бесполезно! — воскликнул он. — Может быть, мои друзья смогут помочь ему позже! Но теперь поторопись!

Сбитая с толку, Рацилия побежала за юношей, сначала неуверенно, затем с решимостью, когда двое оставшихся преследователей, казалось, нагоняли их...

Глава Х

В этот момент в нескольких улицах от них тётка Мессалины, Домиция, двигалась в носилках по направлению к Палатину. Когда она выглянула из покачивающегося паланкина, толпа в этот день показалась ей ещё более плотной, чем обычно. Всего несколько минут назад её носилки сильно тряхнуло, и занавески раздвинулись ровно настолько, чтобы она могла разглядеть женщину и мальчика, пробирающихся сквозь толпу. Несомненно, беглые рабы, судя по крикам тех, кто их преследовал. Домиция презрительно скривила губы. Весь этот сброд ведёт себя так, словно улицы принадлежат им! Но скоро такие, как они, полностью будут сметены…

Она с нетерпением ждала предстоящей церемонии в Садах Лукулла — посвящения Аурелии Сильваны, Люцины Дидии и ещё нескольких женщин, которых она завербовала. Но гораздо важнее то, что за этим последует редкий и опасный ритуал, который откроет Врата и позволит первому служителю Матери пройти через них.

Домиция улыбнулась. Сегодняшнее вечернее путешествие в паланкине было бы более быстрым и комфортным с охранниками Мессалины, которые расчищали бы ей путь. Только тогда матрона смогла бы насладиться своим предвкушением в подходящем настроении.

Работа по вербовке, размышляла Домиция, продвигалась успешно. Конечно, она стала намного проще с тех пор, как Мессалина заставила Клавдия узаконить культ Кибелы. Большинство храмов богини уже тогда были местом сбора женщин с независимым характером и отличавшихся распущенностью — тех, кого всегда легче всего обольстить и сбить с пути. Пожилая госпожа с пониманием и симпатией относилась к разнузданности нынешнего поколения молодых женщин, но считала, что некоторые из них заходят слишком далеко, перенимая такие мужские увлечения, как охота, лёгкая атлетика, фехтование на мечах — и даже наслаждаясь девичьими прелестями молодых рабынь. Домиция усмехнулась; ей было мало проку от любого из этих развлечений, особенно от последнего. Какая здравомыслящая женщина стала бы искать девичьих объятий, когда мир полон похотливых парней, таких как те восемь, которые сопровождали её, и чью неослабевающую мужественность она имела достаточно возможностей оценить по достоинству?

— Приготовься, Руфус, — прошептал Симон из Гитты, толкнув в бок закутанного в плащ гиганта. — Похоже, приближаются её носилки — всё соответствует описанию.

Руфус Гиберник что-то проворчал в знак согласия, и они вдвоём начали пробираться сквозь толпу. Большой гладиатор взглянул на своего спутника, поражённый переменой в его внешности. Симон принял облик римского плебея, спрятав свои длинные волосы под широкополой шляпой, сделав щёки пухлее, набив под них чистой шерсти, подвёл глаза и брови, чтобы имитировать нужный возраст и, используя искусство притворства, ещё более эффективное, чем простая физическая маскировка, передвигался неуклюжей переваливающейся походкой пьяницы. Облик Руфуса, с его большим ростом и хорошо известным лицом, изменить было труднее. Его перекрашенная в чёрный цвет борода и пенула с капюшоном делали его похожим на разбойника. Впрочем, в Риме и без того было полно разбойников, и такая маскировка была вполне подходящей, если только никто не станет внимательно всматриваться в его лицо — чего он не допускал, воинственно хмурясь. Но, возможно, некоторые прохожие могли бы удивиться при виде явно пустой корзины из прочной лозы, которую нёс мечник, к этому моменту времени несколько потерявшую форму из-за плотно напиравшей со всех сторон толпы — толпы, пробраться сквозь которую было бы нелегко даже карлику-циркачу из клоунской труппы.

Предыдущий вечер они провели в комнате Симона, обсуждая последние сведения, полученные от Агриппины, и строя планы. Довольно позднее сообщение от Сириско известило их о предполагаемом выезде Домиции. В последнее время все известные влиятельные члены Материнства находились под наблюдением, а из некоторых их рабов обманом выудили кое-какие сведения. Примерно то же сообщалось об императрице и главной весталке Вибидии, которые должны были отправиться в Сады Лукулла в тот же день после полудня. Но обеих этих женщин очень хорошо охраняли, и любой намёк на опасность для них вызвал бы бурю репрессий. Учитывая это, Симон и Руфус разработали план, выбрали место и подготовили путь к отступлению.

Двое переодетых людей приблизились к носилкам Домиции, по одному с каждой стороны.

— Стойте! — крикнул Симон. Они с Гиберником одновременно выхватили короткие мечи, выразительно покачивая ими перед изумлёнными лицами первых носильщиков. Паланкин резко остановился.

— Ни звука, вы все! — предупредил Руфус, устрашающе выглядевший со своей чёрной бородой и в широком плаще. — Просто осторожно опустите носилки и бегите подальше!

Носильщики, растерянные и встревоженные, думали только о собственной безопасности, и не питали особой привязанности к своей стареющей госпоже с её непристойными требованиями. Без промедления они опустили паланкин на мостовую оживлённой улицы. Не испытывая терпения нападавших, рабы послушно отступили, затем повернулись и убежали.

Мечники убрали свои клинки. У них было немного времени, на осуществление задуманного; как только рабы скроются из виду, они обратятся к первому встречному стражнику или преторианцу...

Домиция, сидевшая в крытых носилках, с удивлением обнаружила, что её транспортное средство опустили на землю и оставили стоять неподвижным. Она не настолько отчётливо слышала отдаваемые приказы, чтобы разобрать слова.

— Что там за дела? — раздражённо крикнула она, отодвигая занавеску, чтобы выглянуть наружу, но только для того, чтобы получить в лицо облако пыли. Она закашлялась, а затем почувствовала, что у неё закружилась голова.

Руфус подхватил женщину, когда она выпала из носилок, и сгрёб её в охапку, засунув в просторную корзину. Симон вытер руки о занавески; смесь измельчённых трав и солей, рецепт которой ему показали британские друиды, должна была на некоторое время усыпить Домицию.

Руфус нёс корзину, а Симон шёл впереди, уступая дорогу своему тяжело нагруженному спутнику. Похищение прошло гладко; толпа вокруг не проявляла заметной реакции, хотя некоторые из них, несомненно, видели сверкание мечей, брошенный паланкин и, возможно, даже женщину, которую засунули в плетёную корзину. Улица, на которой было совершено похищение, была известна своим беззаконием, и это событие не произвело бы? особого фурора среди местных жителей, привыкших к насилию.

Двигаясь по узким переулкам так быстро, насколько это позволяло уличное движение, они быстро добрались до одноэтажного домуса, принадлежащего одному из клиентов Агриппины. Оказавшись внутри, Руфус поспешно сбросил маскировку, надел рабочую тунику и лохматый каштановый парик, а затем вымыл свою крашеную бороду. Симон тоже изменил свою внешность, превратившись в простого рабочего, и вместе они перенесли Домицию в большую деревянную бочку, укреплённую на несущей раме. Теперь, покинув помещение, они напоминали всего лишь двух купеческих рабов, несущих бочонок вина с какого-нибудь склада в таверну своего хозяина.

Через полчаса они добрались до своего пункта назначения — дома на восточном склоне Квиринала. Спустившись в погреб, Руфус снял крышку с бочки и вытащил Домицию.

— Запри её, — сказал Симон. — Я поднимусь наверх и принесу лампу.

Руфус послушно отнёс свою пленницу в меблированную комнату, ощупью пробираясь в темноте к кушетке, которую поставили туда в ожидании появления Домиции.

Самаритянин вскоре вернулся с лампой, за ним следовал один из самых доверенных рабов госпожи Агриппины.

— Она не должна просыпаться в течение некоторого времени, — сказал ему Симон. — Когда проснётся, проследи, чтобы её покормили, но ничего ей не говори. Мы вернёмся вечером, чтобы допросить её.

Слуга кивнул и пообещал, что инструкции будут выполнены в точности.

Руфус, выйдя из маленькой камеры, снял ключ с крючка на стене и запер им дверь в комнату Домиции.

— Что ж, сообщник, — сказал он, ухмыляясь, — в этом городе станет чертовски жарко, когда императрица узнает, что её тётка пропала.

Симон вздохнул.

— Хотел бы я, чтобы был способ получше. Но, за исключением Вибидии, Лукреции и, возможно, этой мечницы Серены, не так уж много людей посвящено в секрет того, как Мессалина держит Клавдия под своими чарами.

— Я оставляю допрос старой гарпии тебе, мой друг. Я более убедителен с женщинами помоложе, чем эта жирная куропатка.

— Ну ты и дурачина! — притворно-строго произнёс Симон,. — Пойдём, нам лучше заглянуть ко мне домой, на случай, если поступят ещё какие-то сведения.

— Да будет так, — кивнул гиберниец, — но задержусь я у тебя совсем ненадолго. Твоя комната наводит на меня тоску. Почему бы тебе не зайти потом ко мне в домус? На днях я купил на рынке пару рабынь, и они сделали это место пригодным для жизни. Клянусь Лугом, эти девушки могли бы сделать уютной даже мрачную келью Домиции!

Рацилия дёрнула за тунику молодого человека, который вёл её по узкому переулку.

— Подожди, — выдохнула она.

— В чём дело? — спросил он, останавливаясь.

Она нервно посмотрела на него, пытаясь оценить этого человека. Черты его лица казались честными, но кто мог сказать наверняка? Очевидно, он был знаком с самыми запутанными закоулками города; он без особого труда сбил со следа двух молодчиков Коринны.

— Я тебя не знаю, — выдохнула она. — Не понимаю, во что ты меня втягиваешь.

Его красивое лицо расплылось в иронической улыбке.

— Похоже, ты неплохо умеешь попадать в неприятности. Почему Коринна Серена преследовала тебя? Обычно ей нравятся девушки помоложе. — Затем он галантно добавил: — Однако я бы не сказал, что ты непривлекательная.

— Кто ты такой?! — спросила она. — И откуда так много знаешь о Коринне Серене?

Он ответил с готовностью, хотя и настороженно:

— Меня зовут Сириско. У моего… патрона есть люди вроде меня, следящие за дворцом. . Вот так я и увидел тебя и маленького мальчика — Гифейона, раба Полибия, не так ли?

Когда она кивнула, он продолжил:

— Ну так вот, когда я увидел, что за вами двумя гонится Серена и те дворцовые головорезы, я последовал за вами, чтобы выяснить, в чём дело. Их было семеро, но они потеряли вас и разделились на три группы. Я шёл за самой большой группой и видел, как они напали на вас с Гифейоном сзади.

— Почему ты... вмешался?

— Если б я тебя отпустил, я бы мало что узнал, не так ли?

Рацилия уставилась в пыль, размышляя, как много она могла бы ему рассказать, и до какой степени могла бы ему доверять.

Сириско снова улыбнулся.

— И потом, я поверить не мог, будто мальчонка и симпатичная женщина вроде тебя заслуживают то, что задумала эта свора подонков.

Каким-то образом это замечание заставило Рацилию почувствовать себя немного менее подозрительной — настолько, что она ответила:

— Мой хозяин Полибий был арестован. Они собирались казнить нас, его слуг.

— Чародей Полибий арестован?

Сириско задумался над этой новостью. Это было важно! Дворцовому колдуну было доверено множество секретов; неужели эта девушка-рабыня знала нечто такое, что кто-то другой хотел сохранить бы в тайне? Он не мог рисковать и вести её к Агриппине; это было бы опасно для его покровительницы, если бы шпионы императрицы, наблюдающие за её домом, доложили о проникновении в него беглянки. Более того, Агриппина была безжалостна, и Сириско подозревал, что она может быть ещё и очень жестокой. Девушка может признаться во всём, но её всё равно будут пытать, если есть хоть малейший шанс, что она ещё что-то скрывает. Стоило пока отвести её туда, где не было имперских шпионов — до тех пор, пока он сам не поймёт, что творится.

Он обдумал все варианты и решил отвести беглянку к Симону из Гитты. За те несколько дней, что Сириско был с самаритянином, он проникся к нему симпатией и доверием — насколько это вообще возможно в Риме. Маг пока что сотрудничал с Агриппиной, но он не выглядел человеком, способным продаться за банальное золото.

Внезапно Сириско почувствовал, что девушка повалилась на него, очевидно, слишком слабая, чтобы стоять.

— Что с тобой? — воскликнул он, подхватывая Рацилию.

— Умираю с голоду... — простонала она и потеряла сознание.

Советник-вольноотпущенник Паллас поспешил по подземному коридору, неосознанно приподняв подол своей дорогой мантии, чтобы она не касалась сырого каменного пола. Факел, который он нёс, отбрасывал блики на его лысую голову и тёмные, проницательные глаза. Он знал, что прямо впереди находится зарешечённая камера, в которую был заключён его бывший коллега-советник Полибий.

Арест Полибия как громом поразил могущественных влиятельных вольноотпущенников Клавдия. Старого учёного судили быстро. Даже не прося о защите — он знал, что пытаться это сделать бессмысленно, — Полибий всё же попросил императора вызвать его коллег-советников Нарцисса, Каллиста и Палласа, но Мессалина посоветовала Клавдию не беспокоить этих очень занятых чиновников. После соблюдения кратких формальностей приговорённый был передан преторианцам, которые заключили его в тюрьму здесь, в подземелье Старого дворца, до завтрашнего дня, когда должна была состояться его казнь.

Паллас понимал, что идёт на риск, общаясь с осуждённым государственным заключённым. Прямым указанием императрицы ему и другим советникам было отказано в праве посещения заключённого. Однако она не знала, что главный тюремщик, заступивший в вечернюю смену, был шпионом, которому платил Паллас. После того как Паллас узнал, что императрица отправилась на какую-то вечеринку в Садах Лукулла, он нанёс визит тюремщику и был допущен в холодный подземный комплекс.

Сейчас вольноотпущенник стоял перед неприступной дверью камеры.

— Полибий, — хрипло позвал он, — это я, Паллас.

Послышался шорох соломы, звяканье цепей, и затем в маленьком зарешечённом окошке появилось лицо. Паллас ахнул, увидев его. Он помнил Полибия человеком лет шестидесяти, но напряжённое, мертвенно-бледное лицо с затравленными глазами и ореолом растрёпанных седых волос больше походило на лицо столетней мумии.

— Паллас! — прохрипел пленник. — Я молился богам Тартара, чтобы ты или Нарцисс смогли найти дорогу ко мне!

Даже расчётливое сердце Палласа сжалось от жалости.

— Я... мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы спасти тебя.

— Не пытайся меня обнадёжить, — прошипел Полибий. — Для меня нет надежды, и ты хорошо это знаешь. Завтра я умру. Царица преисподней вырвала у меня душу, и теперь, когда я сделал для неё всё, что мог, она заберёт и мою жизнь.

— Ты говоришь о Мессалине! Скажи мне, что?..

— Не бойся, Паллас, я расскажу тебе всё, и тогда ты должен будешь поспешить к Нарциссу и Каллисту и рассказать им тоже. Я любил её, Паллас, и в своей очарованности воображал, будто она любит меня так же сильно! И разве у меня не было причин не поверить в это? У меня, Я, который дал ей больше, чем любой мужчина давал женщине со времён зарождения этого мира!

Паллас искоса взглянул на него. Бредил ли его коллега, или в этом деле замешано нечто большее, чем он предполагал?

— О чём ты говоришь, друг мой? — слишком сладким тоном спросил вольноотпущенник.

— Жизнь! — прохрипел Полибий. — Я предложил ей вечную жизнь. Подвергаясь огромному риску, я копался в древних книгах, пока, наконец, не раскрыл секрет. Я отправил слуг в несколько тайных мавританских пещер неподалёку от Геркулесовых столпов, чтобы собрать необходимые ингредиенты. Один из этих слуг смог избегнуть ужасных стражей пещер и вернулся в Рим с тем, что мне было нужно. И, наконец, после тяжёлых трудов и долгих опытов я положил к ногам Мессалины дар вечной жизни. Ты должен остановить её, Паллас, или она и культ, которым она правит, однажды будут править Римом и всем миром — вечно!

Полчаса спустя потрясённый Паллас вышел из подземелья. Полибий в своём горе, гневе и унижении, рассказал всё — всё, что, как он надеялся, могло навредить императрице.

Ах, размышлял Паллас, несомненно, между любовью и ненавистью всего лишь расстояние в остриё кинжала. Жаль, что Полибий должен умереть, но, по крайней мере, он, Паллас, был способен найти хорошее применение всем недавно полученным им сведениям. Полибий настаивал, что нужно сообщить Нарциссу и прочим могущественным вольноотпущенникам, служившим правительству Клавдия, но Паллас не был склонен к спешке. Захлёбывающийся голос старого чародея тронул его, но здравый смысл подсказывал Палласу рассмотреть возможность того, что потрясение от ареста могло помутить рассудок колдуна.

Несомненно, размышлял советник, сторонники Мессалины и советники Клавдия всё больше и больше расходились во взглядах. Императрица хорошо подкупила самых влиятельных из них, хотя и не настолько, чтобы полностью прекратить продажу привилегий богатым иностранцам. Но козырем Мессалины было то, что она держала под каблуком императора. Она, не интересовавшаяся тонкостями государственного устройства, казалось, была довольна тем, что вольноотпущенники решали вопросы, которые она считала пустяковыми, в то время как сама, точно шлюха, переспала с половиной Рима...

Да, Нарцисс был прав: Мессалине и культу, который она возглавляла, нельзя было доверять. Однако, размышлял Паллас, даже Нарцисс, как известно, брал взятку-другую за услуги, оказываемые от имени повелительницы, тем самым укрепляя своё собственное положение.

Нет, решил хитрый грек, он не будет спешить со своими новыми знаниями. Одна деталь заинтересовала его больше прочих — то, что касалось рабыни Рацилии и её омоложения, которое стало возможным благодаря формуле Полибия. В частности, он знал одну женщину, которая щедро заплатила бы за такую информацию. На самом деле, она уже не раз пыталась прощупать, кому он служит и насколько предан хозяевам.

Да, госпоже Агриппине было бы интересно узнать эту новость, и это могло бы открыть дверь к ещё большим возможностям для умного человека.

— Что ты здесь делаешь? — спросил грубый голос.

Рацилия резко села. Она лежала на незнакомой кровати в тёмной комнате, а в дверях стояли двое мужчин и пристально смотрели на неё. Тот, что стоял впереди, был высоким, а другой, позади него — гигантом; оба были одеты как простые рабочие, возможно, даже рабы.

Она быстро оглядела комнатку. Ничто не казалось ей знакомым. Последние воспоминания были смутными. Она потеряла сознание, приостановившись отдохнуть в переулке, а сейчас очнулась в замешательстве и с мучительным чувством голода.

— Что ты здесь делаешь? — настойчиво повторил один из мужчин.

— Не делай мне больно! — пролепетала она. — Должно быть, этот молодой человек, привёл меня сюда...

Первый незваный гость шагнул вперёд, огляделся по сторонам, чтобы ещё раз убедиться, что блондинка одна, а затем подал знак своему более высокому спутнику следовать за ним. Его лицо, хоть и не лишённое привлекательности, казалось суровым и зловещим из-за угловатых черт и глубоко посаженных глаз. Рацилия подалась назад.

— Мы не причиним вам вреда, — без улыбки заверил её мужчина. — Ты говоришь, тебя привёл сюда молодой вольноотпущенник? Должно быть, это был Сириско.

— Да, так его звали. Я была так голодна, что, наверное, упала в обморок.

— Но почему?..

— Успокойся, Эвод, — прогремел великан. — Я пришёл домой и обнаружил у себя в постели кое-что похуже. Милая девушка говорит, что проголодалась. Не будет ли вежливее сначала покормить её, а потом задавать вопросы?

Симон кивнул, полагая, что незваная гостья сейчас слишком взвинчена для прямого допроса.

— Здесь почти ничего нет из еды, — заметил самаритянин. — Э-э... Данлейн, ты не мог бы спуститься вниз и купить что-нибудь перекусить в лавке напротив? — Он снова поймал взгляд женщины. — Ты можешь называть меня просто Эводом. Как тебя зовут?

— Рацилия, — прошептала она

Руфус улыбнулся ей с другого конца комнаты, пообещав:

— Я скоро вернусь, моя дорогая Рацилия. — Затем он вышел за дверь; его тяжёлые шаги зазвучали на лестнице, постепенно затихая по мере долгого спуска...

Внезапно звуки прекратились, и вместо них послышались шаги двух мужчин, поднимающихся обратно. Дверь снова открылась, и на пороге появился Сириско с полными руками хлеба, фруктов и варёного мяса, а за его спиной возвышался человек по имени Данлейн.

— Вот, дорогая, — сказал Сириско, опуская свою ношу на маленький столик рядом с кроватью. — Рад видеть, что ты проснулась. Ты заставила меня поволноваться.

Рабыня тут же села и набросилась на хлеб, как голодная волчица.

— Её зовут Рацилия, Сириско, — сказал Руфус, — и благодари Нуаду, что она не моя рабыня, иначе мне пришлось бы вернуться на арену, просто чтобы прокормить её в течение недели! Только взгляните — я никогда не видел, чтобы такая маленькая девушка так уписывала еду!

Симон, которому показалось странным, что Сириско нарушил правила безопасности, подобрав умирающую от голода рабыню, бросил на него тяжёлый вопросительный взгляд.

— Я следовал за ней от Нового дворца, — объяснил Сириско, — и сумел спасти от Коринны Серены и двух дворцовых прихлебал. Я подумал, что ты захочешь с ней поговорить. Она рассказала мне, что Полибий, вольноотпущенник Клавдия, был арестован.

— Полибий арестован? — повторил Симон. Это объясняло, почему Сириско привёл к нему эту женщину.

— Это ещё не всё! — вмешалась Рацилия, задыхаясь от быстрого глотания пищи. — Сириско, ты обещал, что твои друзья смогут помочь Гифейону.

— Гифейон? — нахмурившись, спросил Гиберникус. — Пацанёнок Полибия?

— Да, — кивнул Сириско. — Коринна Серена поймала его и утащила с собой.

— Он всего лишь маленький мальчик! — со слезами на глазах воскликнула Рацилия. — Они отвели его в Сады Лукулла!

Симон скрипнул зубами.

— Это нехорошо. Если Материнство Мессалины планирует то, о чём я думаю, тогда мальчику, возможно, суждено стать ритуальной жертвой!

— Клянусь Лугом! — взревел Гиберник, ударив кулаком по столу так сильно, что вся комната задрожала. — Они его не получат! — Он протопал к двери, широкий плащ развевался за его спиной.

— Оставайся здесь с Рацилией, Сириско, — приказал Симон, а сам бросился за гладиатором.

Глава XI

Симон и Руфус спешно двигались по сумеречным улицам, направляясь к Пинцианскому холму на северной окраине Рима. Симон знал сады на нём — он помнил, как бывал там, когда Азиатик владел поместьем с садами. Но хоть он и следил за их ростом, совершенствуя насаждения и ухаживая за ними, Валерий не был их создателем. Они по-прежнему были известны как Сады Лукулла — названные так в честь Луция Лициния Лукулла, сказочно богатого сенатора, который первым разбил их и построил роскошные особняки. Лукулл впервые прославился как полководец, служивший диктатору Сулле, зарекомендовав себя таким же способным полководцем, как Помпей и Цезарь. Отправленный на Восток, он победил Митридата, царя Понта, а затем ещё более могущественного Тиграна из Армении. Он разграбил древние библиотеки понтийских царей — народа, известного своими магическими знаниями, — и привёз их содержимое обратно в Рим вместе с поразительными трофеями из двух античных царств.

Лукулл, вернувшись из глубин Азии, стал другим человеком. Вскоре он отказался от многообещающей политической карьеры, чтобы жить в полузатворничестве, разбив свои роскошные сады в месте, которое старый этрусский провидец определил как идеальные для него. Там он основал личную библиотеку, заполненную его тайными книгами. После этого его приближёнными были уже не римляне с их традиционными взглядами, а выходцы с Востока и греки, причём некоторые из них являлись известными астрологами, некромантами и жрецами чужеземных идолов.

Сам Лукулл после многих лет самостоятельного обучения стал знатоком иноземных философий и тайных знаний. Но при всей своей роскоши и богатстве патриций умер, несмотря на всю свою роскошь и учёность, патриций умер в безумии — как говорили, его убил клиент-грек. Согласно общеизвестной версии, этот человек, стремившийся получить власть над своим покровителем, дал ему зелье, которое сработало не так, как ожидалось, и свело его с ума.

Достоверно было известно лишь то, что он умер, бредя о существах, спустившихся со звёзд, чтобы являться ему в его садах и требовать от него странного. После ужасной смерти Лукулла его сады перешли в другие руки, хотя ходили слухи, что несчастья и невезение преследовали всех, кто ими владел. Его многочисленные рукописи были приобретены на аукционе Филиппом Родосским, богатым знатоком магии, чей собственный трактат, переведённый на латынь под названием Arcana Mundi был запрещён императором Августом. Драгоценные понтийские рукописи Филиппа в конце концов были выкуплены у их последующих владельцев императрицей Ливией.

К тому времени, когда Симон и Руфус достигли внешнего периметра садов, уже наступила ночь. Перед ними возвышалась восьмифутовая стена из оштукатуренных кирпичей, но неустрашимый Руфус встал пошире и согнулся, сложив руки наподобие ступеньки.

— Поднимайся, Симон, — сказал он.

Симон позволил поднять себя, чтобы заглянуть за забор. Не увидев за ним ничего, кроме зарослей лавра, он взобрался на парапет и протянул руку вниз, чтобы помочь своему спутнику

— Дальше ступай очень тихо, — предупредил Симон, когда Гиберник вскарабкался на забор рядом с ним. — Если я не ошибаюсь в своих предположениях, у Материнства должны быть какие-то охранники.

Они спустились за забор и в абсолютной тишине двинулись сквозь зелень. Симон обучался скрытности у своего персидского наставника, да и Руфус, припомнив свою лесную юность, несмотря на обманчивую внешность и вес, двигался очень легко. Они вышли на небольшую поляну, на которой стояла статуя Гекаты, бледно сияющая в свете восходящей луны.

Внезапно тишину нарушило низкое рычание. Симон обернулся и увидел огромного клыкастого зверя, выскочившего из лабиринта живых изгородей прямо на них.

Лев, разгуливающий на свободе!

Симон выпрямился во весь рост и встал лицом к лицу со зверем, точно так же, как ранее перед тиграми на арене. Зверь замедлил шаг и остановился под пристальным взглядом чародея и его трелями, а затем и вовсе перестал рычать. Под голос Симона, исполнявшего экзотическое египетское песнопение, хищник принял позу отдыха, и его хриплое урчание сменилось глубоким ритмичным дыханием.

— Это чертовски хороший трюк! — прошептал Руфус.

— Отступай как можно медленнее, — прошептал в ответ Симон. — Этот зверь недолго будет находиться под гипнозом.

Когда они оказались на безопасном расстоянии, скрывшись среди деревьев, Руфус спросил:

— Что, во имя Гадеса, здесь делают львы?!

— Считается, что львы служат Кибеле, — ответил маг. — В образе египетской Сехмет она даже символически носит львиную голову. Вероятно, этот зверь был обучен нападать на любого, у кого нет опознавательного запаха, иначе он представлял бы такую же угрозу для людей Мессалины, как и для нас. А теперь двигайся тихо, и будем надеяться, что нам больше не встретятся такие стражи или что-нибудь похуже.

***

Весталка Лукреция наблюдала, как пляшущие отблески пламени отбрасывают странные трепещущие блики на чёрного идола и базальтовый алтарь, на котором он покоился. Священный образ был вырезан из африканского чёрного дерева и привезён из душных, кишащих живностью тропиков так давно, что даже старшая азиатская ветвь Материнства не знала, когда именно это произошло. Ему было много веков, и его стиль, хоть и довольно изящный, в некотором смысле был примитивным. Азиаты верили, что сама Мать Ужаса однажды прикоснулась к эйдолону, зарядив его тёмной искрой своей собственной бессмертной сущности....

Как странно выглядит этот идол, подумала Лукреция, так непохож он ни на одного бога или чудовище, воспетых элладскими поэтами — дикий чёрный козёл с поднятыми в прыжке копытами, странно сверкающими глазами из драгоценных камней и запрокинутой рогатой головой. Но за его передними ногами скульптор изобразил нечто странное — козлиная передняя часть образа переходила в длинное раздутое брюхо королевы термитов или чего-то подобного.

S-образная форма скульптуры придавала ей угрожающий вид застывшего движения. Она была достаточно невелика, чтобы её могли нести двое мужчин, но при этом доминировала в тайном сердце Садов Лукулла — круглом пространстве, куда не доходили извилистые дорожки. Это было то самое место, где, согласно легенде, Лукулл творил погубившую его в конце концов магию. По периметру возносились высокие живые изгороди, скрывавшие его от патрулирующих стражников, которым в любом случае было приказано держаться подальше от этого места нынешней ночью, как это было принято при проведении культовой церемонии. Да и в любом случае суеверные германцы не захотели бы приблизиться к ужасному богу. Невежественные садовники рассказывали истории о злых тварях, которых Лукулл однажды вызывал в Садах, и о том, как он в конце концов погиб от ужаса перед ними.

И всё же, несмотря на это, время от времени случались инциденты. Лукреция вспомнила, что несколько месяцев назад один охранник преодолел свой страх перед табу настолько, что прокрался к огням ночного праздника. На следующее утро товарищи нашли его с выколотыми глазами и вырванным с корнем языком.

Лукреция размеренной походкой прошлась вокруг эйдолона, разбрызгивая освящённую воду на кольцо из толчёного мела, окружавшее основание алтаря. Пространство освещалось стоявшей сбоку жаровней, от которой исходил странный пьянящий аромат, и пятью факелами, поставленным по пяти углам вокруг алтаря, каждый из которых потрескивал пламенем своего собственного цвета.

В этот момент весталка услышала, как её спутницы заволновались в тени.

— Луна взошла, — каркнула Вибидия из полумрака. — Время пришло. Займите свои места, и да начнётся обряд.

В поле зрения появились двенадцать жриц. Мессалина шла во главе, за ней следовали Вибидия, Коринна, а затем и остальные — женщины, представляющие все возрастные группы. Они сменили свои модные наряды на простые ритуальные юбки, которые оставляли их тела почти обнажёнными. Их ткань была завязана узлом на левом бедре, цвет её соответствовал рангу обладательницы и роли, которую она исполняла в служении Благой Богини.

Лукреция прошла на своё место сразу за Вибидией, обратив особое внимание на тех, кто сидел дальше всех — послушниц в длинных белых одеждах, среди в которых она узнала Аурелию Сильвану и Люцину Дидию. Однако бросалось в глаза отсутствие госпожи Домиции, которая, как выяснилось, пропала. Но сегодняшний ритуал был настолько важен, что в последнюю минуту пришлось в отчаянной спешке подбирать ей замену. Хотелось надеяться, что исчезновение матроны не окажется дурным предзнаменованием...

Зазвучал барабанный бой, глубокий и низкий. Вибидия подала знак, шагнула к идолу, и в следующее мгновение вся процессия вышла на поляну. Каждая женщина держалась за плечо той, что шла перед ней. Позади послушниц появилась группа обнажённых евнухов, сжимавших в руках сиринксы и тимпаны. Эти помощницы сидели на корточках по краям мелового круга в позе лотоса, ожидая сигнала к началу древнего торжественного мрачного песнопения.

Посвящённые усаживались в круг, скрестив ноги, так, чтобы спина каждой касалась основания алтаря. Жрицы, в свою очередь, окружили эйдолон, а сама императрица заняла главное положение прямо перед козлиной головой. Евнухи заиграли на барабанах и свирелях. Мессалина протянула свои тонкие белые руки, приблизились к статуе и нараспев произнесла молитву на греческом языке:

О Древняя сновидческих эпох,

Пусть дух услышит твой моленья наши!

Из сего места за пределами времён,

К той области, где не бывает дня,

Мы шлём молитвы наши за Врата

К тебе, Великая Мать Мира.

С Богини тайным именем в устах

И под её рукой, что нас направит,

Да будет начат древний сей обряд!

Пусть это место стародавней силы,

Что святость взяло от Великих Древних,

Предстанет сценою, на коей мы исполним

То, что свершится вскоре!

Лукреция подошла к бурлящему котлу, расположенному сразу за меловым кругом. Он висел на треножнике из трёх палок: берёзовой, ивовой и ясеневой, связанных в месте соприкосновения отрезком окрашенной в красный цвет пряжи. В густой зелёной жидкости внутри сосуда плавали кусочки множества растений, причём некоторые из них были загадкой для всех, кроме самых сведущих травников. Но Лукреция знала тайный рецепт; разве не она сама приготовила это варево под бдительным руководством Вибидии?..

Окунув половник в котёл, весталка зачерпнула кипящую жидкость и налила её в чашу из обожжённой глины. Она медленно вращала сосуд с зелёным напитком, чтобы он остыл, произнося при этом:

— В этот день, о Великая Мать, мы отдаём тебе наши тела, наши умы и наши души! Йа! Йа!

Затем молодая жрица подошла к первой посвящаемой, в которой узнала дочь калабрийского сенатора.

— Выпей, посвящаяемая, — проинструктировала её Лукреция, — но не прикасайся руками к чаше.

Девушка поднесла губы к краю сосуда. Жидкость обожгла их, и когда она слегка отшатнулась, капля упала на её мантию, и она почувствовала, как пронизывающий жар ткань проникает сквозь ткань.

— Пей и не останавливайся! — властно настаивала Лукреция.

Девушка подчинилась, боясь ослушаться, и быстро глотнула, хотя боль от напитка терзала её губы, язык и огненной лентой пробегала по горлу. Это был не столько физический жар, сколько жгучее покалывающее ощущение, которое она не могла определить, понимая лишь, что оно острее самых едких азиатских специй. Она выпила почти всё, что смогла, прежде чем чашу милосердно унесли. Стиснув руки у самых губ, пострадавших от питья, молодая женщина наклонилась вперёд, согнув колени. Боль быстро утихла, и она почувствовала, как её охватывает странное опьянение...

Когда последняя из посвящаемых причастилась, темп музыки изменился, сначала ускорившись, а затем замедлившись, как биение неровного пульса. Мессалина тем временем скандировала:

— Каждая в огне своего разума и в пламени своих чресел должна приготовить место для Богини!

Присутствующая жрица вручила императрице сноп зерна, и она помахала им над головами посвящённых, напевая:

Пусть плодородные, невидимые силы

Собравшись роем, этих дев кольцом охватят

Пока взываю я от всей души и сердца

К множащимся роям былых веков!

Затем она положила сноп на алтарь, и музыка снова зазвучала по-другому, ритм её ускорился, звуки флейты перешли в дикие переливы. Жрицы опустились на колени, затем коснулись лбами земли перед алтарём, пряди их распущенных волос опустились на траву. Мессалина подняла руки и застонала:

Все сезоны сменяют друг друга;

Новое вытесняет старое.

Колесо времён года вращается,

То же самое, но всечасно меняющееся.

Услышь нас, о Великая Мать, услышь!

Даруй свою власть над жизнью и смертью,

Брось щедро в сей алчущий мир

Дары, коих жаждут твои почитатели!

Услышь, о Великая Мать! Йа! Йа!

После этого она поднялась и пустилась в пляс, её движения были сложными и неистовыми. Остальные жрицы вскочили на ноги и вскричали в унисон:

— Да будут благословенны мои чресла, принимающие семя человека, подобно тому, как Ты принимаешь звёздное семя и заново порождаешь мириады своей молоди!

Затем, подобно Мессалине, они пустились в пляс — все, кроме обессиленной Вибидии, которая, стоя на коленях, вносила свою лепту, непрерывно повторяя заклинание.

До сих пор посвящённые сидели неподвижно, их глаза с набухшими сосудами налились кровью, дыхание было прерывистым. Их лица раскраснелись, на них застыли бессмысленные, восторженные гримасы; их тела дрожали под свободными одеждами, а руки тряслись. Если бы плоть могла взорваться от напора чистой неудовлетворённой страсти, они бы погибли на месте, но их возбуждённые тела оставались недвижимы, словно по волшебству, даже когда огонь желания мучительно горел внутри них...

Музыка внезапно смолкла; танцоры остановились, их колени подогнулись от такого безумного напряжения. Они все разом рухнули на траву, тяжело дыша.

Со стороны дрожащих посвящяемых доносились тихие поскуливания, в то время как зловещий напев старой Вибидии звучал всё громче:

Настало время, заклятья свершены.

Теперь же воздадим хвалу Тому,

Кто правил сей землёй в прошедшие эпохи,

И единенью Сфер.

Здесь, на поляне сей, глаза Богини

Глядят на нас, когда приносим в жертву ей

Младого чёрного козлёнка!

Из-за живой изгороди внезапно появились две послушницы-жрицы, таща между собой мальчика-раба Гифейона, чресла которого скрывала чёрная козлиная шкура. Он со страхом смотрел на измученную группу полуобнажённых жриц, на посвящённых, чьи лица были похожи на ужасные маски, на седую старуху Вибидию, клокотавшую своими стихами.

— Слушайте, посвящённые, — сказала Вибидия, — вы, которым вскоре предстоит стать служителями Великой Матери: сейчас вы будете освобождены самым древним и тайным именем Богини. Услышьте его и запомните, и никогда не повторяйте ни непосвящённой женщине, ни кому-либо из неоскопленных мужчин.

Посвящённые всё ещё сидели неподвижно, словно превратившись в горгулий, не подавая никаких признаков того, что они слышали или хотя бы понимали человеческую речь в пучине своего безумного восторга первобытного желания.

— Йа! Шупниккурат! — взвыла Вибидия.

На мгновение показалось, что свет луны померк, словно перед ней пронеслась ладонь великана. По Садам Лукулла ощутимо пробежал потусторонний холодок...

Затем, пронзительно закричав, посвящённые вскочили на ноги, их глаза дико сверкали, а из разинутых ртов текла слюна, как у диких зверей. В то же мгновение послушницы отпустили Гифейона, который, увидев ужасных женщин, бросившихся прямо на него, тут же в ужас бросился наутёк.

Рванув в погоню, обезумевшие посвящённые вцепились в свои одежды и сандалии, срывая их, рыча, как бешеные львицы, раздражённые любыми цивилизованными ограничениями. Пока они пытались освободиться от одежды, Гифейон немного вырвался вперёд, но вскоре обнаружил, что совершенно потерялся в этом странном бескрайнем саду. Удирая по одной дорожке, он наткнулся на живую изгородь из роз и больно оцарапался; другая заканчивалась у пруда с рыбками, только свет растущей луны позволил ему вовремя обойти его стороной. Всё это время он слышал ужасные вопли безумных женщин, которые неслись за ним, как охотящиеся леопарды, и, по-видимому, были так же нечувствительны к царапинам в зарослях, как и настоящие звери джунглей.

Внезапно, когда бежавший мальчик огибал тёмную массу кустов, он больно ударился голенью о край каменной скамьи и полетел головой вперёд. За болью последовало ноющее онемение, но он отчаянно попытался подняться на ноги. Ушибленная нога не слушалась, и он снова упал, как раз в тот момент, когда хищная стая выскочила из тени, чтобы наброситься на его распростёртое тело. Он закричал в ужасе, когда цепкие руки разорвали его юбку из козьей шкуры, когда длинные ногти впились в его нежную кожу, когда зубы вонзились в его обнажённую плоть...

Те, кто не мог отведать его крови, тут же хватали его за руку или ногу и выкручивали, пытаясь разъединить суставы грубой силой, чтобы сожрать их, унеся подальше. Женщины Рима походили на волчью стаю, их сила увеличилась в четыре-пять раз благодаря волшебному зелью.

Внезапно из непроглядной тьмы падубовой рощи раздался ревущий приказ:

— Убирайтесь! Прочь от него, суки!

Глава ХII

Симон и Руфус нашли алтарь Благой Богини как раз вовремя, чтобы стать свидетелями заключительного акта ритуала. Они, как могли, следовали за погоней по неосвещённым зелёным лабиринтам. Наконец они настигли женщин как раз в тот момент, когда они добрались до своей добычи. Взревев, Руфус бросился в атаку, схватил одну из послушниц за волосы и дёрнул её голову назад. Она зарычала на него, как разъярённый зверь, и в этот момент он узнал в ней Люцину Дидию, которую видел в цирке. Тогда она затмевала всех своих соперниц кокетливой красотой, но теперь её зубы и подбородок были в крови и слюне, кошмарные струйки стекали по её груди. Выругавшись, он швырнул её в стену живой изгороди.

В этот момент подоспел Симон и, колотя кулаками и сапогами, помог гибернийцу оттеснить женщин от тела Гифейона.

Посвящённые, обнаружив, что на них напали, неуклюже отскочили, подобно обезумевшему стаду, продолжая безумно завывать — все, кроме двух, которые, охваченные жаждой крови, бросились на самаритянина и гладиатора. Руфус отшвырнул одну из них открытой ладонью, сбив с ног, и она, полетела в темноту; Симон увернулся от второй, вломив ей по голове сзади и добавив силу удара к инерции её собственного прыжка, в результате чего её обнажённое тело врезалось в грубые ветви живой изгороди.

— Стража! Злоумышленники! — закричал женский голос.

Симон обернулся и увидел убегающих жриц. В лунном свете, их бледные, почти обнажённые фигуры напоминали порхающих призраков или дриад. Очевидно, они следили за своими ученицами, чтобы оценить их успехи, и стали свидетелями вмешательства.

Руфус подхватил на свои медвежьи лапы избитого и истекающего кровью Гифиона. Симон вытащил свой клинок и указал им:

— Туда! Быстрее!

Они понеслись, отыскивая ближайшую стену, мчась по извилистым дорожкам между похожими на живые статуи богинями и нимфами, которые вырисовывались, как призраки, в серебристом свете. Очевидно, мужские статуи были убраны, с тех пор как Симон видел их два года назад. Расчистка должна была стать частью посвящения садов Великой Матери — чудовищному существу, чьё имя, как он слышал, произносила Вибидия: Шупниккурат.

Симон вспомнил это имя, стиснув зубы. Впервые он услышал его в азиатском городе Эфесе как прозвание одной из самых отвратительных сущностей, скрывающихся за пределами материального плана. Это было воплощение неисчислимого зла, сущность, для которой земля была лишь местом кормления или гнездом, в котором могло появиться его вампирическое потомство. Служение целям такого божества было безумием — изменой всему упорядоченному и естественному. Но Симон знал, что психические миазмы хаотических сущностей часто могут найти отклик в порочном сознании или духе безграничных амбиций — таком, как у Мессалины.

Они проносились мимо беседок, где увядали отцветшие по сезону венчики вьющихся растений, огибали кусты, остриженные в форме животных. Это был садовый лабиринт ошеломляющей сложности, и ничто уже не казалось здесь знакомым...

Внезапно они оказались в четырёхугольнике живой изгороди, слишком высокой и плотной, чтобы преодолеть её или прорубиться сквозь неё, не потеряв при этом нескольких минут, но, попытавшись вернуться по своим следам, заметили красноватый блеск начищенных доспехов, отражавших свет факелов.

Гвардейцы! Охрана императрицы, должно быть, видела, как они забежали в четырёхугольный тупик, потому что двигалась прямо к ним.

Симон и Руфус осмотрелись. Их было пятеро — здоровенные германцы в полных доспехах и с короткими колющими мечами. Друзья переглянулись; скорее всего, другие стражники тоже были уже на подходе — и с этими нужно было разобраться без промедления.

Руфус наклонился и положил Гифейона под мраморный стол, используемый для трапез на открытом воздухе, затем вытащил свой гладиус с широким лезвием. Симон стоял рядом с ним, вооружённый аналогичным образом. Пятеро стражников приблизились группой, каждый с факелом в руке и оружием в другом. Издалека Симон всё ещё слышал, как женщины зовут на помощь...

Затем тёмный изогнутый силуэт в руке Симона дёрнулся, на манер летучей мыши, к горлу одного из патрульных. Человек захрипел, из его глотки полилась кровь, и он упал, цепляясь за рукоять сики самаритянина. Четверо оставшихся германцев взревели от негодования и бросились в атаку.

— В саду незваные гости! — крикнула Коринна своим предводительницам. — Двое мужчин. Они похитили жертву!

Несколько жриц испуганно вскрикнули.

— Замолчите! — приказала древняя весталка. — Коринна, мальчик был убит?

— Я... я не знаю. На посвящаемых была кровь...

— Пролитой крови достаточно, — сказала ведьма, с серьёзным видом кивнув в сторону Мессалины. — Сейчас самое время. Ты должна совершить обряд.

Мессалина нахмурилась.

— Это будет безопасно? Все эти волнения…

— Ты не должна подвести нас сейчас, Валерия. Как представительнице Богини, именно тебе надлежит открыть Врата для Предтечи. Лукреция и я останемся с тобой, присоединив нашу психическую энергию к твоей. Коринна, ты и остальные должны вернуться в особняк, пока опасность не минует.

Когда все трое остались одни, Вибидия постояла немного, глядя на луну и успокаивая свою душу. Она знала, что существует опасность, с которой необходимо справиться, но напуганные жрицы, которых она отпустила, были бесполезны для её цели. Что же касается посвящённых, рассеянных нападавшими, то они, вероятно, будут бродить как хищные звери, представляя угрозу даже для гвардейцев, которые отправились на поиски незваных гостей. Вибидия знала, что, при любом раскладе она должна помешать этим двум мужчинам, чтобы они не рассказали о том, что видели здесь, разнеся это по всему городу. Возможно, то, чему они стали свидетелями, можно будет выдать за всего лишь ещё одну из многочисленных вакханалий, устраиваемых пресытившимися любыми соблазнами римлянами, но жрица понимала, что культ ходит по очень тонкому льду. Пока его мощь не стала достаточно велика, чтобы нейтрализовать легионы, они не осмеливались раскрывать свои деяния напоказ всем.

Поимка незваных гостей была слишком важна, чтобы доверить её нерадивым гвардейцам. Вместо этого их должен забрать тёмный слуга Богини.

— Что ж, Мессалина, — сказала Вибидия, — делай, как тебе было велено, и всё будет хорошо.

— Но жертвоприношение...

Лукреция ободряюще сжала руку подруги.

— Кровь была пролита. Слуга Богини найдёт его, где бы он ни находился.

Мессалина опустилась на колени перед идолом и коснулась лбом травы. Затем выпрямилась, села на корточки и подняла руки в мольбе. Вибидия знала, что может доверять Лукреции, обучением и развитием которой она самолично руководила с девятилетнего возраста, но Мессалина всегда доставляла больше проблем. Следующие мгновения покажут, стоила ли императрица того на самом деле...

— О Великая Мать Изобилия, — нараспев произнесла Мессалина, — утроба всего, что рождается в сердце Хараг-Колата, услышь меня!

Лукреция шагнула вперёд и, достав из-под завязанной узлом набедренной повязки маленький нож, вложила его в протянутую правую руку императрицы. Не глядя на весталку, Мессалина продолжила:

— О богиня Абсолютной Ночи, о Существо, чья тень — это тьма, заставляющая трепетать самих богов, прими сейчас нашу жертву. Пришли к нам своего слугу из Хараг-Колата, чтобы он принял душу козла, дабы свершилось первое открытие Врат. Для сего я взываю к тебе пятью древними именами: Кибела! Ашторет! Хатхор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Произнося нараспев эти имена, императрица пять раз уколола себя ножом, по разу выше и ниже каждой груди и один раз над пупком. Воздух, казалось, сгустился, когда потускнели едва справляющиеся с темнотой факелы. Наконец Мессалина поднялась.

— Открой Врата! — вскричала она. — Аха куа! Уратур уйиб! Аяба феку уага-нагль фатагн!

Низкий раскат грома, казалось, донёсся из глубины земли, и тусклое сероватое свечение озарило основание алтаря.

— Дело сделано! — сказала Вибидия. — А теперь отойдите назад...

Три жрицы отпрянули от распространяющегося свечения. По обнажённой коже Лукреции пробежал метафизический холодок, хоть она и привыкла к жутким обрядам культа. Она услышала нарастающий гул, почувствовала давление в ушах и порыв ветра. Она поняла, что свечение было порталом, открывающимся из другого мира, но всё равно по её коже побежали мурашки, когда она почувствовала, как что-то невидимое проникает внутрь — нечто Снаружи, чего нельзя увидеть.

Затем молодая весталка услышала лёгкий шорох в траве, который быстро становился громче. Она видела, как ломаются и шевелятся стебли, как меловая белизна круга стирается по мере того, как нечто Снаружи незримо скользило вокруг алтаря, набирая силу и плотность с каждым оборотом. Затем, внезапно, призванная сущность оторвалась от земли, и Лукреция увидела длинное петляющее возмущение, которое оно создавало в траве и кустарнике. Она знала, что сущность искала жертву, посланную на Землю Богиней, которая его породила... Сущность искала жертву, насколько она знала — Сущность, отправленная на Землю Богиней, породившей её.

— Хорошо! — сказала Вибидия. — Теперь мы должны покинуть эти сады. Поторопитесь!

Приближающиеся гвардейцы разделились на две пары. Руфус и Симон, стоя спина к спине, ждали их с клинками наготове,

По мере приближения к ним германцы замедляли шаг, выражение их лиц было настороженным. Они привыкли к ворам, которые время от времени совершали набеги на Сады, чтобы украсть драгоценные камни, вставленные в мозаики и скульптуры, или сорвать золотые украшения с архитектурных сооружений. Но эти двое мужчин были крупными, хорошо вооружёнными и настороженными, поэтому охранники соблюдали осторожность.

— Опустите оружие, — прорычал главный оптий, — или станете разделанным мясом!

— Ты хочешь поговорить? Тогда давай уладим это в винном погребке. — А если хочешь на мясо посмотреть — подходи! — зарычал в ответ Руфус.

Один из противников Симона прыгнул на него, пытаясь застать его врасплох. Самаритянин блокировал удар противника, ударил его носком ботинка в живот и ловко отбился от второго стражника, прежде чем тот смог воспользоваться этим отвлекающим манёвром. Человек, которого пнули, отшатнулся назад, схватившись за живот, его факел упал на траву.

Внезапно Руфус дёрнулся в сторону, чтобы уклониться от удара, и налетел на самаритянина. Третий гвардеец воспользовался этой возможностью и бросился вперёд. Какое-то мгновение Симону приходилось рубить и парировать, используя всё своё мастерство; затем он резко поднырнул под свистящий клинок германца и нанёс жестокий удар. Мужчина вскрикнул, и Симон, перехватив инициативу, быстро парировал удар полуослепленного человека, ловко вонзив нож в шею раненого противника.

Но к этому времени германец, которого он ударил ногой, уже вернулся к схватке. Симон поймал его рубящий удар, парировал и рубанул противника по руке, почти перерубив её пополам. Германец согнулся пополам, тяжело рухнул на траву, издавая стоны, а кровь хлестала из него фонтаном.

Освободившись, чтобы помочь своему товарищу, Симон повернулся, но увидел Руфуса, стоящего над раненым, его меч потемнел от крови. Он заметил, что второй стражник, с которым дрался Руфус, лежал, скорчившись, чуть поодаль. Огромный гладиатор убрал меч в ножны и вытащил Гифейона из-под мраморного стола, прижимая его к себе с бережностью, которая выглядела удивительной после той бойни, что тут только что творилась. Симон быстро извлёк свой меч из горла первого убитого.

— Веди нас, чародей, — прогрохотал Руфус, — но на этот раз постарайся не завести в очередной тупик.

— Я сделаю всё, что в моих силах. Пошли!

Они выскочили из тупика и быстро понеслись среди деревьев и кустарников. Пока они бежали, в голове мага внезапно вспыхнул сигнал тревоги. Это была способность, для развития которой у него маги Дарамоса в своё время приложили много усилий. Опасность была совсем рядом.

— Поворачивай назад! — закричал Симон. — Быстро назад, в другую сторону!

— Я думал, ты знаешь эти сады... — начал было здоровяк, но не договорил, так как что-то ударило его по ногам. Он упал на землю, инстинктивно изогнувшись так, что удар пришёлся на его широкую спину, чтобы не повредить мальчику, которого он держал на руках. Пока Руфус барахтался, пытаясь подняться, что-то сжало его ноги и быстро распространилось по бёдрам. Что-то холодное коснулось его — что-то жёсткое и влажное оказалось под его ощупывающей рукой...

— Колдовство! — вскрикнул Симон. Он схватил товарища за плечи и сильно дёрнул — без особого эффекта. Мужчину схватило что-то, обладавшее огромной силой, и усилия Симона сдвинули гладиатора всего на несколько дюймов, прежде чем сопротивление превысило его собственные силы.

Внезапно, почувствовав, что вокруг него тоже обвивается невидимая петля, он метнулся назад, надеясь, что окажется вне досягаемости невидимого существа. Тем временем Руфус отпихнул мальчика в сторону и выхватил меч, отчаянно врубаясь в тугую движущуюся массу, которую не получалось увидеть, но несмотря на это она мучительно сжимала его ноги.

Симон рванулся к лежащему Гифейону — только для того, чтобы впечататься лицом в липкое препятствие, которым оказалось тело невидимого нападавшего. Его рука запуталась в петле, и самаритянин закричал, ибо давление грозило превратить его конечность в кашу. В отчаянии он вонзил свой нож глубоко в демоническую материю, и петля мгновенно ослабла ровно настолько, чтобы он смог вырваться. Очевидно, что бы это ни было, ему совсем не нравилось железо. Но было уже слишком поздно, чтобы подхватить Гифейона, который слабо застонал, когда его внезапно подняли в воздух. Он брыкался одной ногой, в то время как другие конечности оказались прижаты к телу под неудобными углами. Язык мальчика вывалился наружу сквозь зубы. Симон выругался, когда понял, что невидимое существо выжимает из мальчика хрупкую жизнь.

Руфуса заколотило об землю, в то время как демон конвульсивно дёргался от удара клинка. Симон, в свою очередь, избежал прикосновения, которое он скорее почувствовал, чем увидел, и отступил ещё дальше. Он снова выругался; эта неравная схватка усложнялась ещё и тем, что нападавший был невидим. Его первым побуждением было рубануть по воздуху в надежде попасть во что-нибудь, но он знал, что это бесполезно. Оставалось ещё одно отчаянное средство, которое он мог предпринять — если на это ещё оставалось время...

Протянув левую руку к созвездию Орион, откуда, согласно магическим преданиям, исходят энергии, враждебные Великой Матери и её ужасным собратьям, он направил сику в сторону Гифейона, где, как он знал, должен был находиться демон. Затем, сосредоточившись, выкрикнул заклинание, которому его научили британские друиды:

— Ау Ллудд Лав Эрейн, Руад Кифал, Габалу!

Симон почувствовал, как по его поднятой руке пробежал покалывающий ток, пронёсся по плечам, перешёл на другую руку и ужалил пальцы в том месте, где они сжимали рукоять сики. Ощущение длилось всего несколько секунд, но за это короткое мгновение вокруг корчащихся в муках пленников в объятиях призрака образовался лёгкий туман. Миазмы быстро распространились и приобрели слабое серебристое свечение. В мгновение ока невидимое чудовище обрело целостную форму, окутанную тонким свечением.

Симон задохнулся, отчасти от напряжения, вызванного заклинанием, но ещё больше от того, что увидел чудовищную тварь такой, какой она была на самом деле. Она напоминала гигантскую рогатую змею с множеством щупалец, похожих на хвосты змей поменьше, извивающихся по бокам. Огромные клыкастые челюсти были раскрыты, когда существо вяло извивалось, как будто испытывая сильную боль. Силовой разряд, который маг метнул в обитателя Запределья, проструился по всей длине его железного клинка, металл которого отталкивал многих существ Извне и мешал им сохранять материальную форму на Земле. Теперь, достигнув такого успеха, стало возможным обычное применение кованого металла.

С сикой в одной руке и гладиусом в другой, Симон бросился на широкую петлю, удерживавшую Гифейона, и вонзил в неё лезвие своего меча. Огромная змееподобная тварь взвилась с силой океанской волны, вырвав меч из руки Симона, но её реакция ослабила хватку пленников настолько, что позволила самаритянину схватить мальчика и выдернуть его на свободу. Волшебник быстро оттащил его подальше от опасности, но даже при слабом лунном свете он мог разглядеть ужасное распухшее лицо и кровь, которая лилась из его губ на верхнюю часть тела. Дышал ли он?..

Разъярённый змей накинул ещё один виток на Руфуса, чьи непрекращающиеся атаки причиняли ему всё больше страданий. Симон отскочил назад, чтобы поддержать друга, и рубанул изо всех сил; петля отреагировала на удар, развернувшись, как поток густой жидкости.

Послышался низкое урчание. Львы! Во время боя драки Симон не отвлекался на их рыкание. Теперь же эти хриплые звуки стали слишком громкими, чтобы их можно было не заметить — звери мчались к месту схватки. Симон увидел, что их было двое. В тот же миг обострённые чувства кошек уловили ужасающую чуждость сущности, и рычание внезапно смолкло. Их бег завершился оторопелым приниканием к земле, а затем, прижав уши и сузив глаза, звери изменили направление и бросились прочь, низко опустив хвосты и выворачивая лапами комья дёрна.

— Боги! Львы! Берегись!

Это были германские охранники, которые вопили сейчас на грубой латыни, когда большие кошки пробились сквозь их ряды и бросились очертя голову в кусты позади них. Сбитые с толку, но больше страшащиеся того, что с ними будет, если они упустят непрошенных гостей, стражники упорно продвигались к поляне, которую столь странным образом покинули львы. В этот момент, увидев чудовищного змея с его светящимися очертаниями, они разразились тевтонскими криками ужаса. Кто из них не слышал рассказов об ужасах, которые бродили по этим садам? Теперь правдивость слухов подтвердилась у них на глазах.

— Демоны! — завопил оптий, немедленно обратив этим остальных в паническое бегство, ещё менее изящное, чем у львов.

Руфус и Симон, почти не заботясь о том, что их заметили, продолжали рубить своего неземного, невероятно живучего врага. Спазмы боли демона, позволили Руфусу высвободить одну ногу, но вторая всё ещё оставалась зажатой тварью. Челюсти чудовища нависли над ним, щетинясь несколькими рядами клыков и покачиваясь, как у кобры, готовой нанести удар.

В отчаянии Симон прыгнул вперёд и нанёс такой удар в пасть сущности, что она дёрнулась всем телом. Руфус почувствовал, что кольца ослабли ровно настолько, чтобы он смог освободиться и откатиться в сторону. Увидев, что его друг вырвался, Симон тоже отступил назад, отбиваясь от цепляющихся щупалец твари своим железным клинком.

— Я держу мальчика! — крикнул сзади Руфус. — Уходим!

Оба бросились прочь, но на опушке оглянулись. Змей, искалеченный их сталью и, возможно, пострадавший от магического заклинания, сворачивался толстыми кольцами, как будто потерял и энергию, и направление движения. Затем на их глазах он медленно растворился в воздухе.

Несколько минут спустя Симон и Руфус остановились на поляне, чтобы осмотреть Гифейона. Они осторожно положили его на траву и пощупали пульс на шее и запястьях — тщетно. Здесь, на открытом месте в лунном свете было хорошо видно кровавое месиво, в которое превратилась его грудь, и Симон понял, что лёгкие мальчика, должно быть, были пробиты осколками кости. Для него уже ничего нельзя было сделать.

— Нам придётся оставить его здесь, — ровным голосом произнёс Руфус, вытирая о траву руки, испачканные в крови мальчика — бесполезное занятие, потому что он был в крови от шеи до бёдер. — Клянусь Лугом, эти ведьмы совсем свели меня с ума!

— То, что они сделали с этим мальчиком, повторится ещё миллион раз, — предупредил волшебник, — если их Великой Матери позволят войти в этот мир, что они намереваются сделать. Идём!

— Куда идти, волшебник? Или ты опять заблудился?

Симон посмотрел направо и налево и с облегчением понял, что узнал это место.

— Я бывал здесь раньше — это было одно из любимых мест Азиатика. Он называл его Поляной Пана. Это выход!

Они поспешили дальше и, едва оказавшись среди деревьев, увидели длинную тень от стены сада.

Внезапно самаритянин остановился, заставив бегущего гибернийца врезаться в него.

— Подожди! — хрипло прошептал Симон. — Там кто-то есть!

Руфус выпрямился; он тоже увидел высокую фигуру, неподвижно стоявшую под деревьями и смотревшую на них с расстояния всего в несколько ярдов. Мужчины подняли мечи и осторожно шагнули к полускрытой фигуре, которая всё ещё не двигалась. Но в этот момент они оба услышали замогильный шёпот:

Симон...

По коже мага пробежали мурашки. Он осторожно подкрался ближе, но фигура по-прежнему не двигалась. Симон увидел, что на нём был римский военный плащ, под которым поблёскивал богато украшенный нагрудник. В правой руке он держал длинный кинжал, но угрозы в этом не чувствовалось. Его глаза...

Симон ахнул. Эти глаза светились холодным фосфоресцирующим светом и черты лица, на котором они сияли, были отчётливо различимы, несмотря на отбрасываемые луной тени вокруг.

— Азиатик... — ахнул самаритянин. — Не может быть!

И всё же это были те самые суровые черты, которые он так хорошо помнил: прямой галльский нос, ровные брови, высокий лоб, казавшийся ещё более высоким из-за частичной лысины. Симон оглянулся на Руфуса, гадая, видит ли он то же самое. Изумлённое выражение на лице гладиатора подсказало ему, что так оно и есть.

Чародей снова повернулся лицом к призраку. На знакомом лице полностью отсутствовало какое-либо выражение, и всё же, как ни странно, оно излучало такую всепроникающую мрачность, что кровь стыла в жилах.

Они забрали его душу, Симон.

— Его душу? Душу Гифейона?! — сумел прошептать самаритянин.

Ты должен взять это... — Призрак медленно протянул кинжал.

Руфус напрягся. Симон положил ладонь на его мускулистую руку и прошипел:

— Подожди, ничего не делай!

Передай это той, кто стала причиной моей смерти...

— Что с Гифейоном? — спросил Руфус; его голос, хотя и тихий, в наступившей тишине казался неестественно громким.

Приведи её снова в эти сады, Симон...

Внезапно фигура исчезла. Симон моргнул. Он услышал глухой удар о траву. Посмотрев вниз, он увидел длинный блестящий кинжал, лежавший там, где, казалось, ранее находился Азиатик. Лёгкий ветерок прошелестел листьями и нарушил тишину.

— Клянусь Нуадой! — пробормотал Руфус.

Симон подошёл к ножу, опустился на колени и осторожно дотронулся до него. Артефакт был твёрдым и прохладным на ощупь — никакой иллюзии. С внезапной решимостью он схватил его и решительно заткнул за пояс.

— Я бы не стал, Симон, — предостерёг Руфус. — Этот лич...

Но самаритянин уже бежал к палисаду. Руфус поспешил за ним, почему-то больше встревоженный тем, что он только что увидел, чем всеми остальными опасностями, подстерегавшими его со странным компаньоном, с которым они встретились в садах Лукулла в ту безумную ночь...

Глава ХIII

Пока они ждали возвращения Симона и Руфуса из Садов Лукулла, Рацилия и Сириско оживлённо беседовали.

— Но разве ты не говорил, что твой дедушка был германцем? — спросила Рацилия.

— Моим отцом был Феликс, сын Харина, — объяснил Сириско, — но Харин — это всего лишь имя, которое хозяин лад моему деду. На своей родине его звали Хюмир, и он был сыном военного вождя маркоманов.

Рацилия внезапно выпрямилась, стряхнув с себя сонный вид.

— Как его звали? — выпалила она. Её реакция была такой неожиданной, а взгляд таким недоверчивым, что Сириско приостановил рассказ и насторожился.

— Да, его так и звали — Хюмир. Ты слышала о нём раньше?

— Я... я имею в виду, что моя бабушка рассказывала о воине-маркомане, с которым она была обручена. Хюмир, сын Моккура.

— Моккур? Да ведь это же имя отца моего деда! Неужели наши семьи были близки в Германии?

Сириско почувствовал прилив теплоты при этой мысли. Странно, но чем ближе он узнавал эту женщину, эту девушку, тем более прекрасной и свежей она казалась. Не застилала ли ему глаза растущая нежность? Может, ему просто хотелось спать? Или его обманывал свет свечи?

— Что случилось с Хюмиром? — тихо спросила девушка, и в её тоне прозвучало странное предчувствие.

— Он попал в плен в бою с легионерами под командованием Луция Агенобарба — деда императрицы, который в те дни командовал пограничной армией Августа. — Сириско заметил, что плечи Рацилии задрожали, и выражение её лица сделалось ещё более странным.

— Рацилия, ты больна?

— Я снова проголодалась, — пробормотала она и встала, чтобы вернуться к столу. Беглянка стряхнула таракана с недоеденной булки и оторвала большой кусок.

— Никогда не видел, чтобы стройная женщина ела так много! — заметил юноша. — Мне кажется, ты больна.

— Со мной всё в порядке. Пожалуйста, ты рассказывал мне о Хюмире.

Чувствуя, что это его не слишком убедило, Сириско продолжил свой рассказ:

— Моего деда привезли в Рим вместе со многими другими пленниками и отправили сражаться на арене. Он убил своего первого противника, и ему дали другого. Он убил и его, поэтому его пощадили и продали ланисте, который обучил его искусству мурмиллона в галльской школе.

— Он был сильным человеком и великим воином, — заметила Рацилия, глядя куда-то вдаль.

Молодой человек пристально посмотрел на неё.

— Почему ты такая грустная?

— Сириско, расскажи о матери твоего отца.

— Её звали Мизис, она была рабыней в галльской школе. Женщины занимались приготовлением пищи и уборкой. Тем гладиаторам, которые проявляли себя хорошо, разрешалось получать удовольствие вместе с ними. Так появился на свет мой отец.

— Ты уверен, что отцом был Хюмир? Эти женщины, должно быть, находились в связи не с одним гладиатором.

— Это был он, — уверенно заявил Сириско. — Говорят, что у Хюмира были странные уши. У меня они другие, но у моего отца были именно такие.

— Его уши были прекрасны, как морские раковины, — прошептала Рацилия.

— Что? — озадаченно спросил юноша.

— Ничего... — покачала головой женщина.

Сириско уставился в темноту, перед ним всплывали картины прошлого.

— Вскоре после рождения Феликса Хюмир был убит в бою с ретиарием.

Тут Рацилия отвернулась и прикрыла рукой рот, сдерживая вздох. Заметил ли он странную реакцию своей спутницы или нет, юноша невозмутимо продолжил:

— Владелец школы, предпочитая не связываться с кормящими рабынями, продал Мизис служителю, который работал на Криспа Пассиена, молодого аристократа. Они с моим отцом много лет прожили в одном из его поместий к северу от Рима. Моя бабушка умерла на пятом году правления Тиберия, но к тому времени Феликс женился на галльской девушке с кухни, где он служил главным пекарем у Пассиена. Я родился в тот же год, когда закончилась война с нумидийскими такфаринами .

— Твои родители когда-нибудь были свободными? — спросила Рацилия.

Сириско кивнул.

— Мой отец постепенно скопил достаточно денег, чтобы выкупить себя, а затем работал в частной пекарне, чтобы прокормить нас с матерью. Но, похоже, ему не удалось скопить денег, и он начал понемногу зарабатывать в качестве имперского доносчика. Средства, что он приобрёл таким образом, помогли ему обеспечить семью и открыть собственную пекарню. После этого он больше никогда не занимался доносами. Я сам вырос никудышным пекарем, но унаследовал искусство сплетника.

— Доносчик?.. — пробормотала Рацилия. Она слышала о судебных процессах, которые постоянно проводились при Тиберии. Многие мужчины и женщины погибли из-за его одержимости заговорами с целью государственной измены и убийства.

— Да, неприятное занятие, — согласился Сириско, почувствовав её неодобрение, — но как ещё жить в таком городе, как этот? Какой мужчина добьётся успеха в Риме, если он не будет сводником, паразитом, доносчиком или шпионом, если он не соблазняет жену друга, не продаёт свою любовь старухам и не нанимается в качестве хлопальщика к бездарным чтецам и музыкантам?

— Я не хотела никого критиковать, — холодно ответила Рацилия.

— Я преувеличиваю! — сказал он с умиротворяющей улыбкой. — Немного, во всяком случае. Я зарабатываю на жизнь тем, что шпионю для леди Агриппины, которая когда-то была замужем за моим покойным мастером Пассиеном; я хорош в своём деле, но готов к тому, что меня за это будут упрекать. Это заставляет меня слишком решительно защищать свою профессию. В Риме трудно быть благородным, если ты родился в бедности. Я хотел бы быть богатым, чтобы позволить себе стать лучше. Иногда мне хотелось бы, чтоб дед в своё время бегал быстрее и не покидал Германию!

— Он был не из тех, станет убегать, пока может сражаться. — с тоской вспомнила былое Рацилия.

— Ты продолжаешь говорить так, как будто знала его, — улыбнулся ей Сириско.

— Моя бабушка никогда его не забывала... А твои родители ещё живы?

— Нет, — ответил он, слегка нахмурившись. — Они были убиты грабителями, которые вломились в пекарню, когда мне было семнадцать. После этого мне помог покровитель моего отца, Пассиен. Благодаря его вспомоществованию мне удавалось сводить концы с концами.

— Мне жаль…

— Убийцы были растерзаны гиенами в амфитеатре...

Он потряс головой, словно пытаясь прийти в себя, а затем неожиданно рассмеялся.

— Я тут рассказывал тебе, какой я хороший шпион, но ты сумела разузнать обо мне всё, а я знаю о тебе немногим больше, чем когда мы впервые встретились.

— Я не очень интересная личность, — возразила Рацилия. — Мою бабушку звали Ристилл. Она была захвачена во время того же вторжения, что и Хюмир. Легионеры появились внезапно и захватили всю деревню. Моя... семья моей бабушки была предана мечу. Полководец Агенобарб нашёл её красивой и выбрал её в качестве подарка императору Августу. Когда она прибыла в Рим, главный раб счёл её имя варварским и переименовал в Рацилию.

— Тебя назвали в честь неё!

— Д-да, — прошептала она.

— И она действительно стала наложницей Августа? Каким он был?

— Он был старым грязным животным! — с горечью произнесла Рацилия. — Он был словно невольник для своей жуткой жены Ливии, но она не хотела делить с ним постель. Такие рабы, как... моя бабушка, приняли на себя её обязанности. Их было много, но он вёл себя гнусно со всеми.

— А как же твоя мать?

— Я... я никогда не знала её, — сказала Рацилия, надеясь, что Сириско не истолкует напряжённость в её голосе как попытку солгать. — Она умерла, когда я была совсем маленькой. Меня вырастила моя бабушка. Моим отцом мог быть любой из многих, это не имеет значения.

Она начала задыхаться от собственных слов; ей казалось невероятным, что она разговаривает с внуком своего любовника-маркомана! Теперь, когда она узнала о кровном родстве, Рацилия ясно увидела сходство между ними. Этот миловидный обаятельный плут должен был бы стать и её внуком тоже — и мог бы им оказаться, если бы война Августа не разлучила её с Хюмиром.

— Из-за чего ты так расстраиваешься? — мягко спросил Сириско, успокаивающе обнимая её. — Ты, должно быть, очень любила свою бабушку. Она всё ещё жива?

— Нет, — всхлипнула Рацилия. — Я… я осталась одна. Не знаю, любила ли я её когда-нибудь. Думаю, она скорее должна была бы умереть, но не позволить римлянам сделать с ней то, что они сделали.

Он обнял её и погладил по волосам, чтобы она перестала плакать.

— Не вини её слишком строго, девочка. Мы все совершаем ужасные поступки, если нас вынудят. Подумай о гладиаторах, которые должны убивать как друзей, так и врагов.

То, как он держал её, приятно напомнило Рацилии объятия Хюмира. Было удивительно, что она могла вспомнить что-то столь нежное за долгие, суровые годы, в течение которых ей приходилось переживать безнадёжную старость.

Внезапно Рацилия оттолкнула его и решительно посмотрела на Сириско.

— Твоя покровительница, Агриппина, — враг императрицы, не так ли?

Он снова посмотрел с подозрением.

— Да. Поставь их в амфитеатре со шпильками для волос в руках, и увидишь, как они заколют друг друга до смерти. Почему ты спрашиваешь?

— Можно ли ей доверять? Будет ли она стремиться уничтожить императрицу, и не предаст ли тех, кто ей помогал?

Сириско помолчал, прежде чем ответить на этот вопрос, а затем честно ответил:

— Нет, ей нельзя доверять. Она пожертвует кем угодно ради достижения своих собственных целей.

Рацилия разочарованно вздохнула.

— Каких целей? — подавленно спросила она.

— Власть, — ответил он. — Когда-то она была изгнана собственным братом, Калигулой, за участие в заговоре против него. Я думаю, она хочет сделать своего сына, Луция Домиция, следующим императором. — Он стиснул зубы, вспомнив грубое, агрессивное поведение ребёнка. — Это змеиное отродье Люциус — один из самых вредных маленьких сорванцов, которых я когда-либо знал!

— Ты так всё запутал, что мне сложно понять, что делать.

Он пожал плечами.

— Что я могу сказать? Когда великие люди грубо правят миром, таких маленьких букашек, как мы, топчут ногами. Но почему ты заговорила об этом? Ты знаешь что-то, что могло бы навредить императрице?

— Полибий передал мне послание для Нарцисса; я не знаю, что оно означает. Должна ли я сообщить его Агриппине?

— Сложный вопрос, — серьёзно ответил вольноотпущенник. — У меня есть много причин не любить свою покровительницу. С другой стороны, я мало что знаю о Нарциссе, за исключением того, что он очень умный человек и, возможно, самый могущественный из советников императора. Считается, что он незаметно обворовывает империю, но в остальном, похоже, умело справляется со своими обязанностями. Когда-то он был дружен с императрицей; как дела обстоят теперь, я не знаю. Возможно, твоё послание следует передать ему как и хотел твой хозяин, но не через тебя; я уверен, что жизнь раба мало что значит для него, хотя он сам когда-то был рабом.

— Ты хочешь сказать, что я должна позволить тебе, чтобы ты сам передал ему сообщение?

Сириско покачал головой.

— Я себе не хозяин. У Агриппины есть много способов заставить меня заговорить. Если в нём содержится что-то, чего ей не следует знать, то обмануть её я, скорее всего, не смогу. Но есть ещё один человек. Может, я и дурак, что доверяю ему, но я чувствую, что он не похож ни на коварного римлянина, ни на раболепного римского раба.

— Кто?

— Ты уже встречала его — тот, кого зовут Эвод.

— Он кажется несколько зловещим человеком, — нахмурившись, сказала Рацилия. — И всё же он отправился на помощь Гифейону, хотя я не понимаю, почему жизнь мальчика-раба может иметь значение для такого человека или для его рослого друга...

В этот момент кто-то постучал в дверь. Рацилия вскочила.

— Кто там? — ровным голосом спросил Сириско.

— Эвод!

С чувством облегчения вольноотпущенник поднялся и впустил Симона. Руфуса с ним не было. Самаритянин, не проронив ни слова, прошёл мимо молодого человека и повесил свой плащ на вешалку. Взгляд у него был каким-то безумным.

— Ты нашёл Гифейона? — нетерпеливо выпалила Рацилия.

Симон с некоторым недоумением посмотрел на рабыню. Ему показалось, что в тот день она выглядела немного старше. Затем он выбросил эту мысль из головы, так как на него нахлынули горькие воспоминания.

— Мне очень жаль, — сказал он.

Женщина с несчастным видом опустилась обратно на кровать, её лицо побледнело. Но внезапно она снова села, горячий гнев сменился горем.

— Как он умер?

Симон глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Это было жертвоприношение. Мы с Руфусом пытались спасти его, но...

— Не щади меня, Эвод. Расскажи мне всё.

Симон колебался, предпочитая поговорить с Сириско наедине. Тем не менее, это женщина — несомненно, довольно молодая женщина, несмотря на его прежнее впечатление, — казалась сильнее, чем он предполагал вначале.

— Мальчик был принесён в жертву Старым богам. Подробности не слишком приятны.

Рацилия в ужасе уставилась на него. Симон отвёл взгляд, чтобы она не заподозрила по выражению его лица, что он говорит не самое худшее. Он не видел причин обременять её знанием того, что душа мальчика была унесена в Хараг-Колат, обитель Великой Матери — царство чуждого ужаса, где она останется навечно, — если только, как предполагала книга Останеса, её не обменяют на другую душу в ходе столь же богохульного ритуала...

— Боги! — выдохнул Сириско, когда до него дошла вся мерзость этой истории.

— Этот невинный мальчик... — прошептала Рацилия, закрыв лицо руками. Затем, подняв голову, в ярости прошептала: — Это несправедливо. Нечестно лишать жизни столь юного мальчика по какой-либо причине, не говоря уже о такой гнусной! Они намекали, что Мессалина была ведьмой, что она занимается ужасными вещами. Я знала, что у неё было множество любовников. Но любой, кто способен на такое, недостоин жить — ни одного часа! — Гнев придал ей сил, снова превратив Рацилию в женщину, способную выдержать семьдесят лет одиночества, неприятностей и боли. — Её нужно уничтожить — сейчас — пока она не успела причинить ещё больше вреда. Сириско — я буду доверять ему, как ты и просил. Если он пообещает, что императрицы не станет, я поверю ему.

На рассвете Симон и Сириско оставили Рацилию одну в доме. Маг посвятил юношу в некоторые детали, которые он вынужденно опустил ради спокойствия Рацилии. После этого Сириско отправился в своё убежище неподалёку от дворца Мессалины, в то время как самаритянин направился к жилищу Руфуса в нижней части Циспийского холма.

Гиберник тщательно проинструктировал его, и вскоре Симон обнаружил, что гладиатор живёт на первом этаже недавно построенного здания. Дверь была дубовой, украшенной красивой резьбой с цветочным орнаментом, но уже несла на себе немало отметины бесчинства случайных прохожих. Симон поднял бронзовый дверной молоток в форме грифона и постучал.

— Кто там? — ответил женский голос — не на латыни, а на южнобританском диалекте.

Симон ответил на том же языке, который выучил в беспокойном королевстве Арто Пен-Драгона. Последовала пауза — он ожидал её, потому что Руфус не ждал его этим утром и старался по возможности держаться сейчас в тени, пока не убедится, что обман в амфитеатре остался незамеченным.

Когда дверь, наконец, открылась, Симон увидел горничную, которая опустилась на колени на манер рабыни из шатра британского вождя, аккуратно положив на колени свои маленькие изящные ручки. Симон предположил, что девушка недавно покинула Британию. Если бы не её диалект и манеры, он бы всё равно догадался о её происхождении, ибо у неё были сине-зелёные глаза, свежая и бледная кожа, и волосы цвета блестящего чёрного дерева. Только у некоторых племён кельтов со смешанной кровью были тёмные локоны, которые сочетались со светлой кожей и глазами северян. Стройная, с красивыми ногами, девушка была одета в дорогую синюю вифинийскую тунику, которая оставляла её бёдра обнажёнными. Хотя римляне считали этот фасон распутным, вифинцы ценили красивые женские ноги, и даже свободные женщины иногда с гордостью демонстрировали свои прелести. Одежда вполне типично удерживалась на месте тканью, перекинутой через одно плечо.

— Где твой хозяин? — спросил Симон.

— Я сказала ему, что вы здесь, добрый господин, — ответила она, не отрывая взгляда от ковра. — Он скоро поприветствует вас.

Поднявшись, горничная британка подвела его к позолоченной кушетке из туи, застеленную толстыми алыми покрывалами. Остальная часть видимого атриума, как отметил Симон, была украшена столь же богато и вычурно. Должно быть, у Гиберника либо были солидные доходы, либо он был одним из тех людей, которые позволяют деньгам утекать сквозь пальцы, как воде.

— Выходи, — прогремел Руфус из другой комнаты. — Помоги своей сестре позаботиться о моём госте!

В тот же миг в зал вбежала вторая рабыня, торопливо застёгивая на плече петлю своей помятой туники. Её волосы были в беспорядке, на ней не было сандалий, а лицо раскраснелось. Одетая точно так же, как и другая девушка, за исключением беспорядка в облачении, она была её точной копией. Полные близняшки.

Новоприбывшая горничная, заметив Симона на кушетке, опустилась на колени в кроткой манере своей сестры и спросила:

— Не желает ли добрый господин угоститься?

Мысль о завтраке пришлась Симону по душе — он ничего не ел весь предыдущий вечер, о чём и сказал. Как только девушка бросилась в кладовую, тяжёлые шаги Руфуса возвестили о его появлении.

На нём была удобная туника, доходившая ему до середины колен. Его волосы были мокрыми, и он энергично вытирал их полотенцем. Увидев Симона, он на мгновение нахмурился, и самаритянин предположил, что его внезапное появление пробудило в гладиаторе воспоминания о прошлой ночи.

— Доброе утро, Симон, — сказал Гиберник с явно наигранной весёлостью. — Для меня это сюрприз и удовольствие.

Маг принял кубок вина от первой девушки.

— Интересные у тебя служанки, — заметил он Руфусу.

— Да, они красавицы! — подтвердил хозяин. — Это Холли; а та, что хлопочет на кухне — Ферн… или всё наоборот? Они болтают только на своём британском наречии, так что будут очень рады, если им найдётся с кем поговорить, кроме меня и друг друга. Выбирай сам — тебе понравится их компания! Римские ведьмы ещё не успели развратить их; я приберёг эту привилегию для себя. — Он подал знак Холли. — Дай мне выпить, любовь моя, а то твоя сестра измотала меня до предела. Краем глаза он заметил гримасу на лице своего гостя. — У тебя есть ко мне какие-то претензии, Симон, старый друг?

— Просто я сам когда-то был рабом, — ответил его гость. — Я не стану увеличивать бремя другого, если в этом нет необходимости...

Руфус широко улыбнулся.

— Теперь это называется «бремя»? И это всё, на что ты способен, когда находишься рядом со здоровой молодой женщиной? Что ж, я полагаю, ты знаешь свои пределы.

Симон пропустил колкость мимо ушей, ожидая, что скоро представится возможность ответить тем же. В этот момент Ферн принесла поднос с фруктами и хлебом, которые Руфус и его гость разделили поровну. Пока они ели, эринец продолжал разговор:

— Я видел, как девушек выводили для торгов на форум. Владельцы хотели продать их как пару, но не было предложений по запрашиваемой цене, поэтому их выставили по отдельности. Какое преступление! В наши дни, когда вокруг столько британских пленников, качественный товар не получает должного внимания. Ну, а когда я увидел эту жалкую шайку развратников, размахивающих своими грошами перед аукционистом, то больше не мог этого выносить. — Он обнял обеих девушек за талии и притянул к себе. — Я сам купил их, одну за другой. Отдал тридцать пять тысяч сестерциев, можно считать, взял задаром. В мире нет лучших рабынь, чем британки. — Затем он пристально, оценивающе посмотрел на Симона. — Ну, если не моё гостеприимство привело тебя сюда, то что же тогда?

Симон отложил кусок хлеба и сделал глоток из своей чаши, прочищая глотку.

— Я знаю, почему ты так болтаешь, — сказал он, — чтобы не вспоминать о прошлой ночи. Но ты не можешь этого избежать. Это случилось.

Бравада, казалось, покинула Руфуса. Он отпустил девушек и с тяжёлым вздохом откинулся на подушки.

— Это глупо, Симон. Я видел, как погибло очень много людей — сотни, тысячи, не знаю сколько... Многие из них были невиновны; многие были моими друзьями. Это и раньше приводило меня в ярость, и я показал многим людям, что значит выводить меня из себя. Но это... — Он покачал головой. — Это как нож, вонзённый мне в живот. Я не понимаю такого. Неужели дело только в том, что это был парень, оказавшийся не в том месте, не в то время и не по той причине, или я просто становлюсь мягкотелым на старости лет?

— Если так, то это только к лучшему.

Руфус озадаченно посмотрел на Симона, не понимая, судя по его ровному тону и невозмутимому выражению лица, сочувствуют ему или оскорбляют.

— Послушай, — сказал самаритянин. — Эта девушка, Рацилия, несла сообщение императорскому вольноотпущеннику Нарциссу, когда Сириско нашёл её. Это может иметь отношение к нашей проблеме и даже может оказаться средством укрепить союз с советником.

— Нарцисс? — Руфус задумался. — Вот уж кто коварен сверх всякой меры. Я мог бы попасть к нему на приём, если бы захотел.

— Ты?

— Да, я! А что?! Неужели ты думаешь, что ветеран-гладиатор не может получить аудиенцию у простого государственного советника, когда и где ему заблагорассудится?

— Что ж, тогда хорошо! — кивнул Симон. — Договоритесь о встрече, я пойду с тобой в качестве раба, на случай, если из-за твоих ярких манер у тебя возникнут неприятности.

Эринец поднял свой кубок.

— За продолжительное и взаимовыгодное партнёрство, друг мой. — Его серые глаза слегка потемнели. — И пусть наши усилия помогут отомстить за маленького мальчика, который...

Внезапно раздался сильный стук в парадную дверь.

— Открывай, цирковая крыса! — раздался крик снаружи. — Сдавайся во имя императора!

(продолжение следует)

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Он зажмурился, спасаясь от ещё более пронзительных воплей, из-за чего оказался не готов к вихрю клыков и когтей, которые терзали его лицо. Он позабыл о чувстве собственного достоинства и побежал, моля о пощаде.

— Шлюха! — взревел он, когда понял, что находится в безопасности. — Мегера! — И, обратившись к своим хихикающим подданным, проворчал: — Тот, кто убьёт этого ненормального, получит ключ от нашей кладовой.

Некоторые из упырей попытались похитить ребёнка, потеряв при этом глаза, уши или руки. Несмотря на то, что Обжория была большой и сильной, она не могла бодрствовать вечно, равно как и питаться одними глазами, ушами и руками, пока выкармливала ребёнка. Она ускользнула с малышом в район Холма Грезящих, куда редко забредали подобные ей.

* * * *

Обжория понятия не имела, был ли Вомикрон Ноксис её любовником, поскольку упыри обычно не обращают внимания на такие мелочи. Но она знала, что ребёнок не от него. И, что самое необычное, помнила свою встречу с отцом малыша, и это отчасти объясняло причину её странного поведения.

Он был человеком по имени Кводо, который сказал, что его переполняет любовь, совершенно невурдалачье чувство. Невозможно было представить, чтобы человек захотел совокупиться с упырём, но Кводо возжелал именно этого. Тщедушный человечек настолько был вне себя от вожделения, что на самом деле поверил, будто насилует её.

У Обжории оставались какие-то смутные воспоминания о любви из её человеческой жизни. Первым мужчиной, который начал нежно заигрывать с ней, был её дядя, когда она была в неподобающем возрасте. Она в шутку подставила ему подножку на лестнице, отвечая на озорство, казавшееся свойственным его весёлым ухваткам, но падение сломало ему спину.

Она думала, что отказ от любви — это не потеря, пока Кводо не предложил ей эту любовь, когда она пребывала в своём новом, бесконечно менее привлекательном обличье упырицы. Чувства настолько запутали её, что она разорвала беднягу на куски. Вурдалаки не плачут, но она иногда плакала, когда вспоминала тот необдуманный момент.

Если бы ребёнок был обычным упырём или даже обычным мальчиком, её искренние сожаления, возможно, не вызвали бы ничего, кроме искреннего вздоха между двумя укусами, необходимыми для того, чтобы загрызть его. Но для неё малыш был чудом, намного превосходящим любые восторги самого чокнутого родителя. Трогательная музыка казалась безвкусной в сравнении с его криками, восторженные стихи — напыщенными рядом с его гулением. Его волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы. Он напомнил ей кондитерские изображения младенца Поллиэля, которые едят в день рождения этого бога — за исключением маленьких девочек вроде Обжории, которые считают их слишком красивыми и расплакались бы, увидев, как другие дети поедают их.

Она назвала младенца Поллиардом, редко произнося это имя вслух, боясь обидеть упырей, которые ненавидели бога солнца, или самого этого бога, который, как считалось, испытывал те же чувства по отношению к упырям.

* * * *

Обжория сбежала со своим ребёнком на вершину Холма Грезящих, где среди просторных садов блистали великолепием гробницы Великих Домов. За очень старой усыпальницей Фандов, менее ухоженной, чем другие, она нашла заброшенное склепище для останков слуг. Её товарищи так и не обнаружили его, хотя замок был давным-давно взломан грабителем могил, который искал драгоценные камни и золото. Однако там было полно сушёной еды, и Обжория провела в нём много месяцев, наслаждаясь возможностью играть со своим сыном и направлять его первые шаги.

Она обнаружила, что мумифицированной плоти можно придать подобие свежести, вымачивая её в течение нескольких дней в крови животных или, что ещё лучше, бездомных детей. Она кормила Поллиарда предварительно пережёванными кусочками такой пищи, в то время как тот играл со всем, что мог бы только пожелать мальчик, находя себе игрушки среди разбросанных черепов и костей.

Один череп он назвал своим первым словом «Дада» и это всегда вызывало смех у его матери; но она была упырицей, и почти всё вызывало у неё смех. У Поллиарда рано развилось похожее чувство юмора.

Однако воспоминание о Кводо заставило её задуматься о насущной необходимости, которая была совсем не смешной. Упыри по своей природе не одиноки и не целомудренны, а Обжория давно достигла предела удовлетворения, которое могла получить от увядших воспоминаний о любовных утехах, запечатлённых в старом мясе, которое она ела.

* * * *

После долгих вечеров, проведённых в «Податливой прокажённой» на площади Гончей, Пикот Фрейн часто срезал дорогу через Холм Грезящих к своей комнате в тупике Кровавого Камня, где он писал стихи и, с ещё бо́льшим успехом, умоляющие письма к родственникам. Он утверждал, что был свидетелем странных сцен на кладбище, но также говорил, что видел чудеса и в других местах, поэтому его рассказы вызывали столь же мало интереса, как и его стихи.

На самом деле он бродил по кладбищу в надежде увидеть одно особенное зрелище, о котором никогда не рассказывал, хотя и писал об этом стихи. Он описывал это как борьбу восьмилапого двуглавого чудовища, которое с ритмичным хрюканьем и корчами пытается разделиться на отдельные человеческие существа. Он изображал это разделение в блистательных выражениях, однако сам избегал плотских связей. Его собственные удовольствия были уединёнными; сочинение стихов возбуждало больше, чем вдохновлявшие его зрелища.

Обычно он мог найти что-нибудь стоящее для наблюдения возле домика сторожа, но стражи были толстыми, а их возлюбленные, как правило, оказывались жилистыми шлюхами. Реже, но куда ближе к его эстетическим воззрениям, он замечал солдат «Непобедимых» с элегантными молодыми леди в зарослях сорняков возле старейшей могилы Фандов, и именно туда привели его этой ночью нетвёрдые шаги.

В обычных беседках он ничего не нашёл. Хуже того, он подошёл слишком близко к какому-то трупу, оставленному гнить непогребённым. Запах вызвал у него такую тошноту, что всё вино, которое он выпил в кредит, утекло на корм азалиям.

Вытерев губы платком, Фрейн энергично помахал им перед лицом, чтобы избавиться от тошнотворного запаха, но тот держался так настойчиво, словно он наступил на его источник. Пытаясь обнюхать свои сандалии, он потерял равновесие и тяжело опустился на землю. Запах становился сильнее с каждой минутой. Он приписал это перемене ветра, пока не понял, что ветер стих.

Он вынужден был признаться себе, что заблудился — состояние более чем знакомое бродящему по ночам поэту. В обычных условиях он увалился бы спать прямо там, где сидел, а засветло нашёл дорогу домой, но здесь его угнетала путаница невидимого колючего бриара под собой, а почти осязаемый смрад разложения грозил отравлением. Даже если бы он как-то освоился с этим зловонием, его всю ночь мучили бы образы червей, копошащихся в куче падали и грызущих её крыс, в то время как вши и блохи сосали бы их кровь. В эту самую минуту целая вселенная паразитов вполне могла двигаться к нему бесконечно малыми шажочками.

Он вскочил на ноги, отряхивая одежду и подавляя крики, которые всё же прорывались сквозь зубы, как панические писки. Призрачная щекотка, которая усиливалась, раздражая всю его кожу, не могла быть вызвана ничем иным, как расхаживающими и прихорашивающимися разъевшимися трупными мухами. Эта мысль разбила его вдребезги, как отражение человека в зеркале. Он бросился в безнадёжную схватку с плетьми и когтями кустов.

— Пожалуйста! — воскликнул он, когда наткнулся на плотную фигуру: — Меня зовут Фрейн, я не хотел вас обидеть! — Он понял, что это была обнажённая женщина, но успокоенность от этого понимания была сведена на нет тем, как она нависла над ним, и какой твердокаменной оказалась. — Я не шпионил. Я заблудился, вот и всё.

Влечение Пикота к женщинам была нейтрализовано отвращением ко всем существам, в том числе и к самому себе. Ни одна кожаная упаковка, даже самая прекраснейшая, не могла стереть из его воображения образ кишок и ёмкостей с калом, мочой и кровью, скрывавшихся под ней, жутких костей и слизких органов, содержащихся в ней, и мерзких газов и жидкостей, которые выделяло тело. Самый красивый живот вечно был занят работой по преобразованию мёртвой плоти в навоз. Он пытался свести к минимуму отвратительность жизни, питаясь только растительной пищей. Эта диета лишь укрепила его предубеждённость, сделав его собственную жизнедеятельность ещё более мерзкой.

Но иногда он мог преодолеть своё отвращение к другим в полной темноте, и это было нетрудно с хорошо сложенной молодой женщиной, которая не произносила ни слова. Она походила на одну из его фантазий одиночества. Сделав вид, что она такой и была, он даже начал получать удовольствие от её объятий.

Она казалась дружелюбной, хотя её намерения были такими же мрачными, как и её внешность. Она была молода, а груди у неё были большие и упругие, как у изваянной богини. Насколько он был пьян? Он погладил её живот, и пальцы зарылись в жёсткие волосы под ним. Это определённо была не статуя.

— Нет! — закричал он, потому что у неё, очевидно, был нож, и она воспользовалась им, чтобы разрезать его штаны и освободить набухающий член. Словно извиняясь, она опустилась перед ним на колени. Её язык — но разве это мог быть язык? — оказался сухим, более шершавым, чем у его кошки, и почти причинял боль. Фрейн коснулся волос, сальные пряди которых раздражали его, но прежде чем успел прикоснуться пальцами к её лицу и убедиться, что она действительно пользуется языком, та с ужасающей силой отбросила его руку в сторону. Он пытался подавить неподобающие мужчине всхлипы, размышляя о природе женщины-переростка, которая напала на него с ножом на кладбище и вынудила принять самый интимный поцелуй. До скорбного дома рукой подать.

Эта встреча отвлекла Фрейна от тошнотворного запаха, но теперь его снова начало подташнивать. Казалось, он вливался в ноздри, исходя от стоящей на коленях женщины. Он понюхал пальцы, которые ласкали её. Они пахли так, словно он сунул их в самую гущу всех мыслимых нечистот.

Его рука метнулась к её лицу, прежде чем она успела предугадать движение, и он понял, что оно совсем не похоже на человеческое. Губы, ласкавшие его, какими бы нежными они ни были в этот момент, оказались ловушкой, сплошь состоящей из клыков.

— Упырица! — закричал он, и её леденящий кровь смех подтвердил это.

— Будь ласков со мной, парень. Скажи, как ты меня любишь. — Её голос вызвал в его воображении образ большого рычащего пса, протискивающегося сквозь дверь с заржавевшими петлями.

— Я люблю тебя, как свою жизнь! — отчаянно закричал Пикот, но попытался отстраниться.

Это было бесполезно. Её руки обхватили его за ягодицы, а когда когти впились в них, он понял, что ей не нужен был нож, чтобы разрезать его одежду. Она швырнула его на спину и оседлала по-звериному эффективным движением. Он почувствовал себя зажатым в вагине, ещё более жёсткой, чем её язык. Чёрное на фоне сверкающей пыли галактики, её худощавое тело и уродливая голова создавали впечатление, соответствующее её запаху.

— Ты уже не твёрдый! — прохрипела она. — Ты меня не любишь!

Пикот не мог опровергнуть произнесённых ею слов. Он презирал человеческих женщин за то, что они пачкали свои внутренности бараниной или телятиной, а теперь лежал в объятиях существа, которое ужинало червивыми людьми. Её отвратительность не просто ослабила его эрекцию, она убило её, и с таким же успехом он мог бы потратить свои молитвы и пожелания на то, чтобы заставить затвердеть мокрую лапшу

— Да, может быть... пожалуйста, попробуй, — произнёс он, когда упырица изогнулась и прижала железную пасть своей морды к его холодным гениталиям, ибо подумал, что она собирается снова поцеловать их; но это ни в коем случае не входило в её намерения.

* * * *

С трупом поэта, перекинутым через хребтинный гребень, Обжория в ярости зашагала домой. Её робкое предложение любви было отвергнуто. А ещё хуже оказалось то, что надежда вернуть ощущение твёрдости причиндалов неблагодарного типа методом пожирания его мужских частей оказалась жестоко осмеяна — она увидела унылый сон о дрочке, который чуть не вверг её в ступор.

— Где твоя тряпка для вытирания пыли, ты, лентяйка поганая? — прорычал Поллиард, когда она наклонилась, чтобы войти в их дом. — Неужели никто не убирал в этой комнате после собачьего пиршества? Что значат все эти сучьи кости и трупаки?

Она рассмеялась, и её гнев улетучился на волне восторга от своего ребёнка. Он жевал останки слуги и говорил раскатистым голосом дворецкого Фандов, умершего лет двести назад. В следующее мгновение он уже смеялся, как обычный двухлетний ребёнок, или как тот, кто научился смеяться у упыря.

— Глаза! — воскликнул он своим обычным голосом, заметив редкое лакомство и потянувшись, чтобы схватить поэта за нос. — Глаза!

Она сбросила свою ношу и протянула ему одно из лакомств, с нежностью наблюдая, как он сосёт и смакует его так же, как это сделала бы она. Она почти боялась того унылого зрелища, которое наверняка скрывали в себе эти глаза, но ей стало любопытно, когда лицо Поллиарда озарилось удивлением.

— Нет, дорогой, это для мамы, — твёрдо сказала она, когда он попытался вырвать второй глаз.

— Люди дерутся, — сказал он, неправильно поняв увиденное, и она вздохнула, жуя и созерцая залитые лунным светом переплетения дёргающихся тел, что так восхищали покойника. В его глазах было больше пикантности, чем в его яйцах, и теперь она жалела, что не сохранила оба их для себя. Но даже это ей бы не помогло. Она знала, что должна ещё раз встретиться с упырями.

* * * *

Обжория отважилась выйти на дневной свет, чтобы подсматривать за живыми. Она пряталась за кустами и пробиралась по канавам, чтобы проследить за процессиями, несущими самые маленькие гробы. Она наблюдала за скорбящими матерями, стараясь уловить хотя бы самую малую фальшь в их причитаниях, любую неубедительность в их жалостливых жестах. Более строгая, чем неподкупный критик, она отвергла их всех, как приёмных родителей для Поллиарда.

Она изучала матерей с живыми детьми, отмечая каждую оплеуху, каждое грубое слово, любую невнимательность. Она вспоминала своё собственное детство с чрезмерно любящим дядей, злобной матерью, отсутствующим отцом и надоедливыми братьями. Некрополь был единственным местом, где она могла вырастить своего сына, и была единственной подходящей ему матерью. У неё не имелось другого выбора, кроме как взять его с собой в туннели подземного воинства.

* * * *

— Обещай! — потребовала она.

— Да, да, да! — проворчал Вомикрон.

— Обещай, чёрт бы тебя побрал! Скажи это!

— Да, да, да!

Обжория вырвалась из рук короля упырей и ударила его ногой в рыло, когда он попытался восстановить их прерванную связь.

— Чего ты хочешь, невозможное создание? Мы скучали по тебе, мы любим тебя, мы желаем тебя больше, чем кого-либо другого — сказали мы, наконец, чего тебе хотелось? Ложись, пока наши королевские яйца не лопнули!

— Мой сын, — сказала она.

— Ах, это. Почему ты настаиваешь? О, не обращай внимания, очень хорошо, мы выполним твою прихоть. Мы не причиним ему вреда. Мы никому не позволим причинить ему боль. Мы даём тебе слово короля.

Обжория знала, что его слово значило не больше, чем его титул, потому что она тоже была упырём. И поскольку она была упырём, то не могла отказать ни ему, ни себе.

— О да, Вомикрон! Да, мой король!

* * * *

Это правда, что Вомикрон желал её больше всех остальных, но такой, какой она была раньше — веселейшей из вурдалаков, звездой, сияющей среди тусклых огоньков. Упыри любят розыгрыши, но мало кто из них обладал талантом старой Обжории придумывать их, и никто не мог сравниться с ней в смелости и напористости.

Он вспомнил, как они вторглись в Храм Смерти, чтобы украсть тело презренного сержанта стражи по имени Горфо. Они наполнили его гроб таким же количеством вурдалачьих экскрементов, и тот на следующее утро был со всеми муниципальными почестями захоронен в неприступной гробнице. С феноменальной выдержкой два упыря в течение нескольких месяцев распределяли его куски между собой, чтобы продолжать высмеивать болвана.

Однажды ночью авантюристка Обжория съела ровно столько сердца и мозгов Горфо, чтобы одурачить его самых старых товарищей, и ворвалась в их домик, выкрикивая приказы нерадивым солдатам. Одного стражника затоптали в спешке, когда он пытался спастись от ревенанта, и его труп тоже утащили вниз.

Но всё это было до того, как она извергла из себя эту белокурую опухоль, эту теплокровную личинку, этот пухлый комочек соплей, хихиканья и вытаращенных глаз, который осмеливался играть с ним в лошадки, но лишь тогда, когда коварный баловник знал, что его сварливая мамаша где-то рядом. Рождение чудовища свело её с ума, и рассудок вернётся к ней только когда подменыш исчезнет.

Даже если бы король не желал выздоровления своей фаворитки, ребёнок был бы подобен желчному камню, застрявшему у него в зубах. Когда-то Вомикрон был красив, не по годам развит, бог солнца сиял на его лучезарном лице в самый пасмурный день, а мать трубила о его уникальной гениальности, когда он не забывал вытереть нос. Теперь он жил в грязи и рылся в отбросах среди мертвецов.

В последнее время Обжория стала выходить с ребёнком на поверхность днём, утверждая, что свежий воздух и солнечный свет пойдут ему на пользу. То же самое сказала бы и собственная мать Вомикрона, когда он проводил слишком много часов, размышляя над научной коллекцией, которую собрал на кладбище. Почему он никогда не слушал её? А вот Поллиард — это непристойное имя заставляло его вскрикивать всякий раз, когда он думал о нём! — слушал. Он вырастет и станет мужчиной, человеком, который слишком много знает о Нижнем Царстве.

Ему не обязательно причинять боль этому маленькому ужасу, чтобы убрать его с дороги. Если б его можно было заставить заблудиться, какой-нибудь смертный подобрал бы его, скорее всего, охотник за детьми, собирающий рабов. Его красота подарила бы ему местечко избалованного мальчика для плотских утех, а когда он утратит свой первый румянец, то получит достаточно свежего воздуха, солнца и физических упражнений, могущих удовлетворить даже самую требовательную мать, ворочая веслом на галере. Но мальчик был слишком умён, и его вероломно предупреждали о намерениях его собственного короля. Проблема казалась неразрешимой, пока однажды утром, перед самым рассветом, Вомикрон не забрёл в яму для нищих, и кто-то, сам того не подозревая, сбросил на него свежее тело молодой женщины.

* * * *

Ноги Алфеи ныли от холода. Боль вырвала её из кошмара, в котором беззубая ведьма тыкала в неё пальцем и заставляла пить мерзкие снадобья. Она пыталась поправить постельное бельё, пока не поняла, что его нет, как и ни клочка какой-либо одежды на ней самой.

Она присела на корточки, прежде чем осмелилась оглядеться в поисках посторонних глаз. Это был знакомый сон — ходить обнажённой на открытом месте, но сейчас он воплотился наяву. Её ноги были такими холодными, потому что промокли от росы. По крайней мере, её никто не видел, но и помочь ей добраться домой тоже было некому.

Она знала, что находится на Холме Грезящих, в окружении саркофагов, чьи трещины и замшелые пятна говорили о глубокой древности. Это помогло ей не больше, чем знание о том, что она находится в Кроталорне, на кладбище, которое само по себе было целым городом. Ей казалось, что она когда-то слышала, будто солнце встаёт на востоке, но когда попыталась соотнести это представление с реальным солнцем и своими воспоминаниями о планировке города, у неё только разболелась голова.

Если б она пошла вниз, то спустилась бы с холма, и в этом был смысл. Но что-то внутри неё настаивало на том, чтобы она направилась вверх по склону. Это было бессмысленно, но ощущение оказалось слишком сильным, чтобы бороться с ним — пока она не заметила за кустом клочок белой ткани. Потребность прикрыть наготу была так сильна, что Алфея, проигнорировав внутренний голос, побежала вниз по склону, чтобы посмотреть, не пригодится ли ей эта тряпка.

Она чуть не упала в яму, заваленную завёрнутыми в саваны трупами. Охрипшая стая ворон взметнулась ей прямо в лицо с белой ткани на краю ямы. Это был ещё один саван, но уже разодранный. Тело внутри тоже было разорвано, череп проломлен, рёбра вырваны. Волосы у него были такие же чёрные, как у неё, но это была всего лишь одна из немногих деталей, которую она заметила, прежде чем убежать. Внутренний голос строго велел ей прекратить кричать и перестать беспокоиться об одежде.

Это было совсем не похоже на внутренний голос, к которому она привыкла. Он говорил ей не ложиться с Крондаром, красивым конюхом. Он велел ей не искать старуху на Сливовой улице, а признаться в своём позоре родителям и вытерпеть их недовольство. Этот голос было легко игнорировать. Новый же звучал в её голове, как лай свирепой собаки, заглушая все её мысли.

Ведьма со Сливовой улицы... Алфея резко остановилась и осмотрела себя. Выпуклость, что была так очевидна для неё, но которой не заметила даже её любопытная сестра, исчезла; живот был удивительно плоским. Но она не чувствовала ни боли, ни вообще каких-либо неприятных ощущений. Никто бы не предположил, что ведьма окажется настолько хороша! Она рассмеялась, но смех её прозвучал глухо, и со следующим вздохом Алфея почувствовала вкус слёз, скатившихся по её дрожащим губам. Она хотела... сама не знала, чего, только бы оказаться дома, в постели, желательно крепко спящей.

— Ты ведь женщина, не так ли? — раздался голос из воздуха.

Алфея вскинула руки, чтобы прикрыть грудь. Она лихорадочно искала невидимого беса, пока не обнаружила маленького мальчика, сидевшего над ней на крыше гробницы. На нём был только плат, подобающий для погребения древнего принца, расшитый золотыми нитями и окаймлённый опалами в серебряной оправе.

— Конечно, мы женщина! — воскликнула она, но от любопытной оговорки её отвлекла вспышка смущения, залившая щёки жгучим румянцем. Он был слишком молод, чтобы смутить её, но его взгляд был дерзким не по годам. Она опустила руку, чтобы прикрыть промежность.

— Я никогда не видел, чтобы они двигались, — сказал он и соскользнул с гробницы, чтобы приземлиться рядом с ней, как кошка. Пока она восхищалась его ловкостью, он ущипнул её за бедро.

— Ты и ощущаешься по-другому. Мама!

Она ударила его по руке и уже подумывала о дальнейших мерах возмездия, когда он издал этот ужасный вопль.

— Где твоя мама? — спросила она. — Мы попросим её научить тебя хорошим манерам, ты, маленький монстр!

— Она пошла за клубникой. Говорит, что она полезна для меня. — Никогда раньше детские гримасы отвращения не заставляли её похолодеть. — Я предпочитаю печень, — сказал он.

Алфея закричала: не от его нечеловеческой гримасы и не от его странных слов, а от ужаса, который нёсся на них из чащи. Сперва она подумала, что это волк, потом — что это дикий кабан, затем — человекоподобный урод, но у неё не было времени разбираться в этих безумных впечатлениях, поскольку было совершенно ясно, что это сама смерть, и она шла за ней. Алфея схватила ребёнка и побежала, не смея оглянуться.

Мальчик тоже закричал, зовя свою мать. Он нелепо попытался вывернуться из её хватки, злобно укусив её за шею, но она, не обращая внимания на боль, сжимала его ещё крепче. Существо позади них закричало, но громче всех вопил её внутренний голос. Он убеждал её бежать, пока сердце не разорвётся, и мчаться дальше.

Ей ответили крики. Змея из скорбящих разделилась на сегменты, одни бежали от неё, другие спешили вперёд. Рычание и вопли у неё за спиной раздавались невероятно близко. Помощь была слишком далеко. Она рванулась вперёд, набирая скорость, но её плечо пропахали когти.

Что-то вспыхнуло у неё в голове, как будто этот тихий внутренний голос был нарывом, который внезапно вздулся и прорвался, затопив все закоулки её сознания своими ядовитыми жидкостями. С силой, о которой и не подозревала, с безжалостностью, которой, как она знала, у неё не было, Алфея схватила ребёнка за лодыжки и швырнула его вперёд по высокой дуге. Скорбящие испуганно закричали, а некоторые бросились вперёд, пытаясь поймать кружащегося мальчика, пока его мозги не разлетелись по земле.

К тому времени, когда она свернула налево, зная, что Обжория продолжит преследование мальчика, та её часть, которая называла себя Алфеей, превратилась в шёпот из угасающего сна. Дух Вомикрона Ноксиса вёл движущуюся фигуру, которая бежала всё быстрее, но с каждым шагом всё менее напоминала человеческую. Ему было больно видеть, как Обжория сломя голову мчится в толпу людей, размахивающих мечами и кинжалами; но, по крайней мере, это доказывало, что она безнадёжно безумна и что ему будет лучше без неё.

* * * *

Додонт часто говорил немногочисленным завсегдатаям «Податливой прокажённой», что все прелести и вещные богатства мира — всего лишь тени в глазах благочестивого человека, однако скептики приписывали его вечно кислое настроение как раз отсутствию у него этих самых теней. Совсем непохожий на себя, он насвистывал, полируя бюст покойного и забытого поэта Пикота Фрейна.

— Чему ты радуешься? — спросил фоморианский гвардеец, который выпивал здесь каждое утро, потому что его устраивало обычное настроение хозяина гостиницы.

— Ты видел новую вывеску «Перо и пергамент»?

— Если хочешь почтить Пикота, тебе следует назвать его «Хорьколицый сарай собачьего сала», как это делал он сам.

— Когда не выпрашивал выпивку в кредит. — Додонт плюнул на бюст, на мгновение остановился, а затем продолжил полировку. — Ничто так не помогает делу, как мёртвый поэт, и потому я выбрал именно его.

— Это лучше, чем когда он пердел и рыгал, рассказывая нам всем, какое у нас гнилое нутро. Мандавошки Ара! — Варвар содрогнулся, вспомнив поведение поэта.

— Как ты думаешь, почему я его терплю? Сегодня сюда придёт мэр, лорд Вендрард, и дюжина наших пока ещё бессмертных поэтов, чтобы посвятить...

— Что-то они как-то расшумелись, не?

Разумеется, было ещё слишком рано. Мясо птицы, окорока и молочный поросёнок для банкета в честь Пикота ещё даже не поставили в печь. Но гвардеец был прав: толпа с шумом ворвалась на площадь Гончей.

— Прыщи Ара! Это они не мэра ли нашего на фонарный столб вздёргивают?

* * * *

Мэр так и не пришёл. Недавно он язвительно ответил своим критикам, которые обвиняли его в игнорировании слухов о нашествии упырей. Он не видел необходимости подтверждать свою уверенность в том, что существо, выставленное на всеобщее обозрение в то утро, было всего лишь чудовищной гиеной. По словам мэра, его присутствие на площади Гончей смутило бы суеверный люд, так что он отказался от участия в поминках поэта.

К полудню весть об этом чуде уже разнеслась в обе стороны по Мираге и всем пяти холмам Кроталорна. Плотная людская масса запрудила площадь и улицы, ведущие в город. Никто из прочих высокопоставленных лиц не считал оправданными усилия для того, чтобы пробиться сквозь толпу — ни ради мёртвого поэта, ни ради подыхающего упыря.

Те, кто пришли на бесплатное представление, не были склонны платить за выпивку, да и мало кто из видевших, как проткнутый копьями, истыканный и неровно четвертованный ужас разлагался прямо у них на глазах, мог бы после этого пожелать зайти посетить банкет, устроенный Додонтом, пусть хозяин и снизил цены. День клонился к вечеру, и даже закрытые двери и окна не могли уберечь трактир от запаха этой твари.

— Чем сильнее оно испаряется под солнцем, тем больше становится похожим на обычную девку, — сказал фомор. — Они издеваются, что ли?

Если бы его единственный посетитель выпил побольше, он бы поверил, что бюст Пикота — это тоже обычная девушка, но Додонт налил ещё вина и сказал:

— Девушка бы не выжила. Глянь, как оно пялится на солнце.

При этих словах трактирщик скрипнул зубами, ибо очевидная преданность этого существа Поллиэлю насмехалась над его религией. Стражники, которые повесили это там и отказались снимать, сказали, что оно умрёт, если проведёт весь день на солнце; но мерзкое создание, казалось, было очаровано смертоносным зрелищем.

Не в силах терпеть дальше это богохульство, Додонт вышел на улицу и пробился сквозь толпу к кольцу стражей.

— Оно продолжает произносить имя бога, — возмутился он. — Вы не можете это прекратить?

— Поллиард, — сказал стражник. — Так звали мальчика, которого оно убило бы, если б его не спасла какая-то женщина. Она убежала, прежде чем кто-либо успел её поблагодарить.

— А мальчик?

— Будет продан, если только кто-нибудь не предъявит на него права. Кроме неё. — Он ткнул большим пальцем в сторону болтающейся в воздухе упырицы и рассмеялся.

— Посмотри на это! Гляди! Оно бормочет «Поллиэль», говорю вам!

— Поллиард, — вздохнул стражник и отвернулся.

На самом деле Додонт был прав. Глядя на солнце, Обжория думала о тех конфетах в золотой фольге, которые в детстве не ела из-за своего мягкосердечия. Она могла бы весь день в изумлении любоваться прекрасным солнцем, если бы хозяин гостиницы, разгневанный её святотатством и понесёнными убытками, не выхватил у невнимательного стража алебарду и не выколол ей глаза.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова