Симон продолжает своё путешествие на запад по внутренним районам Римской империи. Менее чем через год мы находим его изучающим друидическую магию в той части Галлии, которая впоследствии стала французской провинцией Аверуань.
Аверуань — это окаянная «лавкрафтовская провинция», придуманная Кларком Эштоном Смитом, располагавшаяся в средневековой Франции, населённая ведьмами, некромантами и монстрами. Смит, или КЭС, как его называли друзья, был одним из авторов «Большой тройки» (наряду с Г. Ф. Лавкрафтом и Робертом И. Говардом) знаменитого журнала палп-эпохи Weird Tales. Члены этого кружка Лавкрафта регулярно обменивались критическими статьями и делились идеями. Именно из их переписки возникла версия Аверуани, какой она могла бы быть в римскую эпоху.
В письме Фрицу Лейберу от 25 января 1937 года Г. Ф. Лавкрафт писал: «Я помог КЭС создать псевдоисторию Аверуани, восходящую к галльским временам, когда авероны пришли в неё с затонувших западных земель и принесли с собой адский фолиант, известный в последующие годы как «Liber Ivonis» или «Жизнь Эйбона». Этот мрачный народ основал культ Тсатоггуа (Содакуа или Садоква) в области, где они поселились, так что к галло-римскому периоду провинция Аверунум или Аверония вызывала страх как обитель чёрного и неземного колдовства». Казалось вполне естественным поместить Симона из Гитты в этот готовый римский антураж, и в результате получилась «Свадьба Шейлы-на-гог».
Но кто или что такое Шейла-на-гог? Это почти наверняка отсылка к шила на гиг — типу резьбы или скульптуры, который встречается по всей Западной Европе на церквях, замках и других средневековых зданиях. Шила на гиг изображает обнажённую женщину, часто с широко раздвинутыми ногами, обеими руками распахивающую чудовищно увеличенную вагину. Если это покажется странным выбором скульптуры для украшения средневековых соборов католической церкви, известной своим негативным отношением к сексу, то так оно и есть, и в этом заключается часть тайны данных фигур. Никто до конца не уверен в происхождении шила на гиг, в том, что должно представлять это изображение, и даже в том, что означает само это название (похоже, что оно имеет ирландское происхождение, но при попытке перевести его на гэльский получается сплошная тарабарщина). Учёные предположили, что шила на гиг может изображать всё, что угодно, от предостережения о грехах похоти до изображения забытой языческой богини плодородия.
Авторы этой истории, похоже, выбрали последний вариант. Учитывая, что её почитатели — друиды Чёрного козла, означает ли это, что Шейла-на-гог является аватарой лавкрафтовского тёмного божества плодородия Шуб-Ниггурат? Возможно, возможно. Однако физическое описание Шейлы-на-гог больше напоминает божество-создателя Абхота, описанного Кларком Эштоном Смитом в его рассказе о гиперборейской эпохе «Семь гейсов». Любая интерпретация может сработать, но, в конечном счёте, это абсолютно не имеет значения — ни один здравомыслящий человек не захочет жениться на зловещей порочной луже разумной первичной протоплазмы, какой бы ни была её литературная родословная.
Эта история написана в соавторстве Ричарда Тирни и Гленна Рахмана — причём весьма успешном, учитывая, что этот дуэт продолжил совместную работу над романом о Симоне из Гитты «Сады Лукулла» и «Путь дракона». Несмотря на то, что основную часть текста написал Рахман, он проделал отличную работу, сумев совместить историческое фэнтези меча и магии с нотками лавкрафтовского хоррора, которые характерны для рассказов о Симоне из Гитты. Помимо прочего поклонникам Мифоса Ктулху стоит обратить внимание на финал рассказа, который возможно проливает некоторый свет на происхождение Бурого Дженкина.
«Свадьба Шейлы-на-гог» была впервые опубликована в «Крипте Ктулху» № 29, на Сретение 1985 года. Действие рассказа происходит во французской Галлии в день летнего солнцестояния 42 года н. э.
Красноватый отблеск освещал полог сплетённых ветвей дубовой рощи, отбрасывая странные тени на волчьи, выжидающие лица воинов, сидевших на корточках вокруг костра. Все они были крупными мужчинами со светлыми глазами и длинными светлыми локонами, которые покачивались, когда они били себя по коленям загрубевшими кулаками в ритме галльского песнопения. Их одежда говорила о племенной общности: одинаковые тартаны, кое-где скроенные на манер туник в римском стиле, и более заметные одежды с прорезями и рукавами, спускающимися чуть ниже талии. Лишь немногие из них казались опытными бойцами, и оружие у них соответствовало их стати: длинные мечи, свисающие с поясов, высокие щиты, копья, луки и пращи. Несколько других стоявших галлов, ведущих напев, носили пышные одежды красного цвета, который символизировал характер церемонии, происходившей этой ночью.
Произошло некоторое волнение, когда прибыло несколько опоздавших — с полдюжины человек в плащах и капюшонах, которые казались неуместными среди галлов. Ферчобхар, первый из друидов Чёрного козла, вышел им навстречу и, не говоря ни слова, отвёл новоприбывших на отведённые им места.
Ещё один человек, заметно отличающийся от остальных, наблюдал за их прибытием с подозрением — черноволосый мужчина лет тридцати с небольшим, с высокими выступающими скулами и квадратным, чисто выбритым подбородком. Выражение его лица было спокойным, ни в коей мере не напоминающим фанатичную сосредоточенность галлов, но тёмные глаза на бесстрастном лице вспыхивали сердитым огнём. На нём была туника самаритянина и плащ, украшенный символами, указывающими на то, что он был странствующим магом.
Самаритянин перевёл взгляд с фигур в капюшонах на клетку из ивняка, стоявшую между корнями раскидистого дуба. Прочное плетение, которое могло удержать людей внутри, даже если бы они не были связаны толстыми верёвками, напоминало гигантскую овальную птичью клетку, обложенную по кругу трутом и сухим хворостом. Пленники не молили и не сыпали проклятиями — вероятно, не столько из-за опасения наказания, сколько из упрямой гордости, не допускавшей пустых показных действий.
Самаритянин заметил, что эти люди были смуглыми, но в то же время непохожими на тот изящный семитский тип, к которому принадлежал он сам. Скорее они казались родственными аквитанам — древнему племени, которое, как слышал маг, владело Испанией и Галлией задолго до прихода кельтов с востока. Римляне называли их арвернами — искажённое «авероны», собственное название племени. Как гласит история, во времена владычества галлов, к аверонам относились терпимо, как к источнику дани, но теперь, когда оба народа наслаждались своего рода равенством — одинаково унизительным для обоих римским рабством, — в горах провинции Аверонум между ними разгорелась ожесточённая вражда. Каждого захваченного в плен аверона постигала участь, подобная этой, или даже хуже...
— Я рад видеть, что ты принял моё приглашение, Симон из Гитты.
Самаритянин очнулся от задумчивости. Ферчобхар стоял рядом с ним, наклонившись, хотя всего несколько мгновений назад друид находился в круге света от костра. В такой близости глаза старика казались напряжёнными, сосредоточенными, мрачно-мистическими.
— Сегодня вечером ты многое узнаешь о мудрости друидов, — продолжал своим низким невнятным голосом Ферчобхар, — как я и обещал тебе.
Симон Самаритянин хмыкнул.
— Надеюсь, твои знания окажутся более впечатляющими, чем тот трюк, который ты только что использовал, чтобы подкрасться ко мне незаметно. Я использовал его на публике раз сто, не меньше. Скажи мне, кто эти люди в плащах, которые только что прибыли?
— Как и ты, они изучают друидическую мудрость. Они совсем недавно прибыли в наши края. Я познакомлю тебя с ними позже. А сейчас прошу меня извинить. Скоро ты увидишь, что не вся магия — лишь просто занятный ритуал!
С этими словами Ферчобхар выпрямился и шагнул в круг людей — высокий и величественный. Узкая белая борода поблёскивала в свете костра, прямой дубовый посох был зажат в его кулаке. Остальные друиды прекратили своё пение, когда он приблизился, а затем всей толпой потянулись к нему, направив вверх зажатые в левых руках посохи. Когда все собрались вокруг него, Ферчобхар заговорил один — запел тихую мелодичную песнь на языке, непохожем на галльский, который Симон изучал в последние несколько месяцев.
И пока главный друид пел, самаритянин-волшебник думал, размышлял, запоминал...
Симон прожил среди друидов три месяца — более чем достаточно, чтобы понять, что многому он тут не научится. Он надеялся на иное, когда впервые прибыл сюда и назвал своё имя — имя, которое высоко ценили все, кто ненавидел римскую тиранию и выступал против неё.
Друиды, как заверил его Ферчобхар, тоже использовали свои таланты, чтобы противостоять римлянам. Он убеждал Симона остаться и учиться у них. И самаритянин, которого римляне разыскивали как закоренелого мятежника, с радостью принял предоставленное ему убежище и возможность учиться. Но по прошествии нескольких недель у Симона возникли подозрения. Ферчобхар предложил ему не больше, чем легковесную мифологию галльских богов и героев, несколько стихов, используемых в ритуалах природы, и показал простые ремесленнические трюки, не допуская его на важные конклавы и мистерии. Но всякий раз, когда самаритянин начинал раздражаться, Ферчобхар изображал из себя добрейшего хозяина, уговаривая и льстя молодому человеку, обещая, что впереди его ждут новые знания.
— Твоя учёба подготавливает тебя, — неоднократно уверял он Симона. — Когда наступит день летнего солнцестояния, ты будешь готов принять все знания. Ждать совсем недолго.
Симон мог бы прийти к выводу, что Ферчобхар и его друиды были шарлатанами и обманщиками, если бы не видел их сверхъестественное управление туманом и пламенем во время ритуалов. Более того, они утверждали, что повелевают странными существами, населяющими холмы и долины: копытными монстрами, которые в других местах считались лишь причудливыми порождениями древних легенд. Ему показывали нечеловеческие следы этих существ, а взволнованные соплеменники рассказывали, как друиды создавали монстров и отправляли их на поиски аверонов и даже на войну с магическими слугами этого племени, мистическими кошками Садокуа.
Ибо авероны, как узнал Симон, поклонялись божеству Садокуа — бессмертному врагу богини друидов Шейлы-на-гог, чьё имя означало «Владычица богов». Галлы утверждали, что авероны защищали святилища Садокуа от осквернения, вызывая полчища кошачьих демонов, чьи шкуры были темны, как полуночное небо, а клыки сверкали так же ярко, как звёзды. Симон заметил, что случайного кошачьего вопля под растущей луной было достаточно, чтобы у галлов кровь застыла в жилах…
Внезапно его размышления были прерваны, когда навершия посохов вспыхнули ослепительным бело-голубым светом, словно от удара молнии, на мгновение осветив дубовую рощу, как в полдень. Симон ахнул. Новоприбывшие в капюшонах, явно застигнутые врасплох не меньше его, испуганно отшатнулись, один воскликнул: «Юпитер!», а другой, когда на него обрушился яркий свет, позволил капюшону упасть с его орлиного лица.
Римляне!
Губы Симона сжались от горечи и дурного предчувствия; он и сам догадывался об этом, когда мельком увидел обувь легионера под нижним краем мантии одного из мужчин. Теперь он уже не сомневался, как обстоят дела с друидами Чёрного козла!
Он знал, что находится в смертельной опасности, знал, что его собственное присутствие здесь явно как-то связано с этим противоестественным союзом. Иначе зачем бы Ферчобхару принимать римлян столь скрытно? Император Тиберий много лет назад объявил религию друидов вне закона; обязанностью римских оккупационных войск было арестовывать жрецов-чудотворцев и разрушать их святилища. Он бы пропал, если бы дождался завершения жертвоприношения. Но как спастись, если его сейчас окружают друиды и римляне?..
Решение пришло к нему внезапно. Хотя сам он не был настоящим магом, Симон учился у персидских магов, научивших его многим хитростям и иллюзиям, которые сослужили ему хорошую службу в прошлом. Не последним из них было владение искусством чревовещания.
Не меняя выражения лица, Симон издал пронзительный вой, сорвавшийся с его неподвижных губ — неистовый вопль, похожий на завывание обезумевшей кошки. Друиды прекратили петь так внезапно, словно их придушили удавкой. Воины вскочили, хватаясь за оружие; римляне последовали их примеру в ещё большем замешательстве. Симон тоже притворился испуганным, но при этом издал второй кошачий вопль, а затем и третий, имитируя непрерывный вой кошачьей стаи, окружающей собравшихся. Галлы загомонили все разом, в панике обращаясь к друидам.
— Кошки Садокуа! — воскликнул Ферчобхар. — Они идут, чтобы спасти своих хозяев от огня! Быстро, все вы, в лес! Мы защитим вас!
Перепуганных галлов не нужно было подгонять, и они бросились бежать в тёмный лес за пределы освещённого костром пространства.
Ферчобхар ткнул своим странным пылающим посохом в трут вокруг ивовой клетки; огонь быстро разгорелся, выбрасывая в темноту красные искры. Затем главный друид развернулся и унёсся следом за остальной шумной толпой из рощи, сопровождаемый подчинёнными и телохранителями.
Симон тоже притворился, что убегает. Однако, как только он скрылся из виду в тени, самаритянин нырнул в подлесок и принялся ждать, пока последние бегущие в панике галлы не минуют его. Он ускорил их отступление несколькими громкими кошачьими воплями, окончательно убедив кельтов в том, что кошки следуют за ними по пятам.
Затем, когда галлы оставили за собой только отдалённый шорох опавших листьев, самаритянин выскочил из своего укрытия и побежал обратно на поляну. Костёр, разожжённый Ферчобхаром, быстро разгорался, и люди, оказавшиеся в ловушке, уже задыхались в дыму. Симон подбежал к ивовой клетке и ударил по ней своим коротким римским гладиусом. Упругая древесина затрещала под его мощными ударами, и через полминуты он проделал щель, достаточно широкую, чтобы в неё мог пролезть человек.
— Быстро выбирайтесь оттуда! Вы свободны!
Несмотря на удивление, заключённые связанные авероны с готовностью приняли предложение Симона, и первый из них, извиваясь, полез в пролом головой вперёд, точно человек-червь.
— Ну же, быстрее! — прошипел им Симон, когда они вышли. — В лесу полно галлов, и они не уйдут далеко, как только придут в себя. Поторопитесь!
Последний из четырёх пленников, невысокий смуглый мужчина, закончил выползать из клетки, его килт тлел. Симон схватил его за худую руку и помог подняться на ноги.
— Пошли!
— Кто ты? Почему ты предал друидов? Они обращались с тобой как с гостем.
— Друзья Рима не могут быть моими хозяевами! Мне понадобится убежище на несколько дней и провизия.
— Следуй за мной в мою деревню — ты можешь забрать всё, что у меня есть! Но подожди, перережь эти верёвки! Путь неблизкий, а в лесах полно отродий Богини-шлюхи!
Симон кивнул и выхватил свою сику, но прежде чем успел прикоснуться лезвием к ремням аверона, кто-то крикнул позади него:
— Симон из Гитты, я знал, что ты враг!
Самаритянин с рычанием развернулся. В тени стоял Ферчобхар, театрально жестикулируя. Рядом с ним столпились ещё четверо — два вооружённых воина и два друида низшей ступени.
— Бегите! — шепнул Симон аверонам, отталкивая ближайшего из них. — В лес! Я задержу их, пока вы не уйдёте!
— Взять его живым! — закричал Ферчобхар.
Тут же, точно спущенные с цепи собаки, два воина бросились на него с боевым кличем: «Гогмагог!»
Симон присел в боевой стойке, затем бросился навстречу наступающим галлам, держа в одной руке гладиус, а в другой сику с острым лезвием.
Стоявший впереди галл, чья массивная фигура возвышалась на полголовы над атлетически сложенным самаритянином, взревел и взмахнул мечом. Зазвенела сталь, и в темноте полетели искры. Симон умело парировал атаку. Затем с невероятной быстротой последовали новые удары. Ферчобхар, наблюдавший за происходящим с безопасного расстояния и едва способный уследить за сражающимися, вспомнил, как Симон говорил, что в юности два года был гладиатором в Италии. Самаритянин держался с таким мастерством, что главный друид легко мог принять его мелькающую в тени фигуру за трёх разных мужчин.
— Берегись! — крикнул Ферчобхар. — Он тренирован на арене!
Но два воина, уже отметившие мастерство своего противника, хитро попытались отвлечь его, в то время как их наставники-жрецы подкрались с флангов, чтобы пронзить незащищённое тело самаритянина своими длинными кинжалами. Тяжёлыми длинными мечами они замахивались на защищавшегося Симона, заставляя его отступать, но перед ними всегда мелькал римский меч или острая сика, отражая яростные удары, в то время как худощавая фигура самаритянина ускользала от атак с минимальным отрывом, ловко поворачиваясь и уклоняясь. Их противник ни разу не сделал неверного шага и не терял времени даром; он всегда представлял угрозу, даже защищаясь, и отвечал так точно, что галлы не могли должным образом координировать свои атаки, но, казалось, сражались в четырёх отдельных поединках.
Симон отчаянно прыгал и крутился, рыча от ярости; пот струился под его одеждой, которая была разорвана ударами клинков. Как раз вовремя он поймал остриё длинного меча на свой гладиус, а затем нанёс удар ножом. Галл взревел от болезненной раны и, жаждая мести, прыгнул на самаритянина. Его отчаянный рывок на мгновение заблокировал напарника, дав Симону время наброситься на одного из кружащих друидов, отвести его ритуальный нож в сторону и вонзить сику в грудь — ловким движением, известным гладиаторам, так, чтобы лезвие не застряло между рёбер.
Внезапно бой стих. Два стонущих галла лежали под ногами. Ферчобхар с сомнением перевёл взгляд с раненых на Симона, который хоть и был ранен, но не особо пострадал, и заколебался. Он мог приказать оставшемуся жрецу и воину прикончить самаритянина, но шансы заметно изменились. Верховный жрец друидов Чёрного козла знал, что если его людям не повезёт, он может оказаться один на один с опытным мстительным врагом...
— Твоё предательство ещё более отвратительно, чем твоя трусость, козлиный жрец! Я думал, что вы, друиды, мужчины, когда искал вас, но вы показали себя ничуть не лучше римских хозяев, которым служите! Я оставляю вас им!
Он развернулся и быстро побежал к тёмным дубам, но в этот момент услышал, как Ферчобхар крикнул ему вслед, словно произнося заклятье:
— Тебе не сбежать от нас, самаритянин. Ты принадлежал нам с того момента, как обнаружил нашу деревню. Ты ещё заплатишь за своё вероломство!
Симон пробирался сквозь ночь, неуверенно спотыкаясь в незнакомом лесу и не находя никаких следов жертв, которых он освободил. Когда забрезжил рассвет, он увидел перед собой гряду голубых гор, вдали сливавшихся с туманом — вершины, на которые галлы смотрели с отвращением. Он знал, что там находится крепость аверонов.
Утренний воздух был напоен ароматом крошащихся скал и влажного дрока. Местность шла под уклон, покрытая валунами с прожилками кварца, заросшими лесом и редкой травой. С момента сражения с галлами Симон не встречал никаких признаков человеческой жизни. В какой-то мере это было хорошо — теперь он знал, что вряд ли может ожидать дружелюбного отношения от кельтов или римлян в провинции Аверонум.
Симон выругался, осознав, что если ему придётся покинуть Галлию сейчас, он почти не унесёт с собой новых знаний. Он совсем мало узнал о природе копытных лесных обитателей или об источнике предполагаемой власти друидов над ними. Друидический миф связывал этих существ с богиней Шейлой-на-гог, самым важным и таинственным божеством пантеона Чёрных козлов. Её символом была старуха с непристойно увеличенными гениталиями, как будто она почти целиком состояла из матки; возможно, это было гротескно, но то, что Симон уже успел увидеть в ритуалах поклонения ей, было достаточно зловещим. Вера в эту чудовищную богиню отличала Чёрных козлов от их собратьев-друидов; очевидно, Дикие кошки, Бобры, Кролики и большинство других галльских почитателей лесных духов осуждали тёмную магию жрецов Шейлы-на-гог...
Провинция Аверонум простиралась на много лиг, представляя собой море холмов и лесов. По мере того, как Симон продвигался вперёд, лесистая местность, изрезанная оврагами и скалистыми останцами, тянулась перед ним до более тёмных рощ, где ворковали голуби. Этот звук напомнил ему о голоде. Он мог сшибить птицу с помощью самодельной пращи; её можно было съесть сырой или зажарить, если он почувствует себя в достаточной безопасности, чтобы развести огонь.
Симон подобрал камень со дна оврага и тихо направился туда, где гнездились голуби. При виде его птицы прекратили своё мирное воркование и некоторые из них настороженно перелетели с ветки на ветку.
Увлечённый охотой, Симон внезапно насторожился, услышав позади себя короткий, почти неслышный звук. Он развернулся как раз вовремя, чтобы увидеть угрожающе занесённый над собой сверкающий клинок, зажатый в узловатом кулаке, а за кулаком — дьявольскую маску. Затем кинжал пошёл вниз.
Среагировав с рефлекторной быстротой тренированного бойца, Симон перехватил запястье нападавшего левой рукой, а правую вместе с зажатым в ней камнем вогнал в мускулистое волосатое брюхо. Существо болезненно заблеяло и отшатнулось назад.
Удивительно, но внезапный шок от вида такого создания не ошеломил Симона настолько, чтобы он не смог отразить смертельный удар. Даже в тусклом свете тварь нельзя было принять за человека. Лицо, хоть и было относительно похожим на человеческое, создавало звериное впечатление — изгиб огромного носа и выдающиеся вперёд губы с зубами, словно на морде животного; торс тоже был внешне человеческим, хотя под желтоватой кожей странно двигались похожие на узлы мышцы. Но ниже талии человечность заканчивалась; это существо было живым сатиром — сверху похожим на человека, а снизу на двуногого козла.
И оно было большим — почти таким же высоким, как Симон, и широкоплечим. Оно странно переступало с копыта на копыто, столь же ловко, как и то животное, от которого оно, похоже, получило задние конечности. Выпученные глаза пристально глядели в лицо самаритянина, но Симон заставил себя следить за изогнутым кинжалом, который монстр быстро перебрасывал из руки в руку с быстротой мысли и, казалось бы, без всякой цели, кроме как отвлечь и сбить с толку своего врага...
Тварь прыгнула без предупреждения, нацелив твёрдое острое копыто прямо в живот Симону. Он едва успел увернуться от необычной атаки. Ловко приземлившись, сатир мгновенно подпрыгнул снова, словно сжатая пружина, уклоняясь от гладиуса Симона и сильно ударив его плечом в грудь. Оба рухнули на землю, раздирая друг друга и катаясь по покрывалу из мокрых от росы листьев.
Симон умело занёс свой короткий меч, но сатир, опередив его, быстрее, чем это смог бы сделать любой человек, перехватил руку с мечом и остановил её так внезапно, как если бы воздух вокруг вдруг застыл льдом, а затем начал сжимать захваченную конечность с такой силой, что Симону показалось, будто его давит тележное колесо. Клинок выпал из онемевших пальцев.
Он лихорадочно нащупал сику на поясе, но при этом чуть ослабил защиту, и сатир, завидев в ней брешь, тут же нанёс туда удар кинжалом. Симон почувствовал, как он холодно укусил его в бок, услышал, как остриё заскрежетало по рёбрам, а затем увидел, как оно поднялось вверх для второго удара.
Но вместо того, чтобы ударить снова, чудовище внезапно заблеяло и повалилось вперёд, накрыв самаритянина своим жарким вонючим телом. Симон вогнал в него лезвие и яростно дёрнулся, сбрасывая существо с себя, но тут же почувствовал, что оно не сопротивляется. Перекатившись, он увидел причину этого — из широкой спины торчал римский пилум. Симон оглядел деревья. Похоже, кто-то решил помочь ему в последний момент.
Он заметил несколько фигур, появившихся из леса. Галлы и римляне!
Симон поспешно попытался подняться на ноги, но острая боль в ране свалила его с ног. Римляне бросились на него и выбили из руки сику. Когда он оказался безоружен, а несколько воинов надёжно держали его за руки и за ноги, к нему подошли их предводители.
— Мэйлаэн, — произнёс невысокий римский офицер, — твоему чудовищу было приказано взять его живым! Если бы я не отдал приказ, эта тварь убила бы его!
Друид пожал плечами.
— Иногда, командующий Сцевола, отродья подчиняются своей природе вопреки приказам. Ферчобхар будет недоволен тем, что ты уничтожил сатира. Эта порода очень ценная, и для его создания потребовалась особая жертва.
— Ферчобхару лучше побеспокоиться о моём недовольстве! Мои твари должны подчиняться мне беспрекословно!
Симон вскинул голову, услышав имя римского военачальника. Друиды, очевидно, имели дело не с простыми римлянами-ренегатами, поскольку Сцевола — Меттий Элий Сцевола — был проконсулом провинции Аверонум. Симон знал его с давних времён — он был доверенным лицом Калигулы до самой гибели безумного императора, а теперь, благодаря хитроумным интригам, стал офицером Клавдия. Каким бы ни был сговор между римлянами и друидами, он, очевидно, достиг самых высших кругов провинции.
Сцевола отвернулся от Мэйлаэна и подошёл к Симону, так напыщенно, будто считал себя императором-завоевателем. Это был нескладный человек с толстым животом и тощими конечностями. Его грубое лицо в морщинках было типично римским, но обрюзгшим от разгульного образа жизни. В отличие от большинства римских чиновников, он носил бороду — короткую редкую поросль волос, которая обрамляла его бледное лицо, словно венок из ломкого мха. Без воинской формы даже человек с самым проницательным воображением не смог бы представить его в качестве солдата, но в последнем поколении многие никчёмные люди поднялись до высоких постов римского чиновничества благодаря личной дружбе с Тиберием или Калигулой.
— Твоя поимка — большая удача для меня, самаритянин, — сказал проконсул, усмехнувшись при виде ошарашенного взгляда Симона. — О да, Симон из Гитты, я знаю тебя и твою репутацию. Разумеется, Чёрные козлы сообщили мне о твоём присутствии в Августонеметуме. Ферчобхар знал, что мне нужен такой человек, как ты.
— Чего ты хочешь от меня? — жёстко спросил Симон. — Наверняка у тебя есть маги посильнее меня, которые лижут тебе сапоги, а поскольку Калигула находится в Тартаре, где ему самое место, за мой труп много не заплатят.
— Ты недооцениваешь себя, Симон. Ты замечательный человек, а друиды умеют пользоваться такими.
Симон замолчал. Он понял, что Сцевола из тех людей, которые могут часами тешить себя сознанием собственной важности, не отвечая на простой вопрос.
— Как его раны? — спросил проконсул.
Центурион приподнял тунику Симона и осмотрел ранение, нанесённое сатиром.
— Несерьёзные, если его как следует перевязать.
— Позволь мне, — вызвался Мэйлаэн. — Мы обладаем умениями, о которых не знают даже ваши греческие врачи.
— Действуй, — буркнул Сцевола, — и избавь меня от своего хвастовства. Рана не ослабит его силы, верно?
— Физические страдания, — улыбнулся Мэйлаэн, — если только они не убивают человека, не ослабляют его душу. Более того, они даже усиливают скрытые способности некоторых людей. Иногда, когда мы считаем, что это увеличит психическую энергию жертвы, мы применяем пытки, прежде чем принести её в жертву Шейле-на-гог.
Раненый, связанный и под надёжной охраной гвардейцев Сцеволы, Симон не находил возможности выбраться из своей клетки в течение следующих двух дней. Его надзиратели — невежественные неразговорчивые подчинённые — либо ничего не знали о том, что значит «быть отданным Шейле-на-гог», либо не хотели об этом говорить. А на третье утро после своего пленения он случайно услышал, как Сцевола и Ферчобхар спорят:
— Предупреждаю тебя, если я не получу то, что хочу, и не вернусь благополучно в Августонеметум, легион сожжёт это место дотла! Даже если ты сам сбежишь в горы, то будешь сидеть там как загнанный пёс, причём без всех твоих сторонников, которые позволяют тебе почувствовать свою значимость.
— Это говорит твой страх, — мягко предостерёг Ферчобхар.
Глаза Сцеволы вспыхнули.
— Нет, не обижайся, — продолжал друид, — ибо даже у меня есть свои страхи. Шейла-на-гог — мать всего живого, всего, что когда-либо было и будет существовать в этом мире. Однако не думай, что мы предадим тебя. Соберись с духом! Если ты не придёшь на порождение, то не сможешь обрести власть над чудовищем.
— Я приведу своих стражей!
— Приводи их.
— Ты слишком легко соглашаешься, — сказал Сцевола, и в его глазах мелькнуло подозрение. — А как же твои драгоценные секреты?
— Каждый римлянин, который попадает в это место, предаёт своего императора и своих богов. Если он не сумасшедший, он не станет рассказывать о том, что видел. А если сойдёт с ума, его словам не поверят.
— Сойдёт с ума?
— Такая опасность существует. Но цели, к которым мы стремимся, велики, и риск того стоит. Ты поклялся, что обвинишь аверонов в заговоре с целью восстания, как это было когда-то при Верцингеториксе, и уничтожишь их полностью. В свою очередь, ты можешь рассчитывать на то, что галлы будут маршировать плечом к плечу с твоими собственными легионами.
— Возможно, я добился бы большего успеха, если бы авероны оказались моими союзниками. Пока вы, галлы, раболепствовали перед Юлием Цезарем, авероны были единственными, кто хоть как-то противостоял ему...
— Когда все цезари уйдут из жизни, — презрительно сказал Ферчобхар, — Шейла-на-гог всё равно останется. Помни, как только ты станешь императором, законы Клавдиев должны быть отменены, и в Риме воздвигнут храм богини.
Сцевола пожал плечами.
— Ты получишь свой храм. В Рим каждый день приходят боги и похуже. Какое мне дело, если Шейла-на-гог станет первой среди них?
Двое заговорщиков пошли дальше, по-прежнему разговаривая вполголоса.
Симон наблюдал, как они скрылись за хижиной. Так вот оно что — двойная измена, непримиримые враги, объединившиеся ради достижения непростых целей!
Менее чем через час Симон снова увидел своих врагов, на этот раз в составе процессии, которая собиралась в центре деревни, когда утреннее солнце поднялось над окружающими деревьями. Высшие друиды, теперь одетые в чёрное, смешались с галльскими воинами и до зубов вооружёнными римлянами. Несколько низших аколитов опирались на свои посохи, за их спинами висели туго набитые мешки с провизией. Ещё один аколит, стоявший во главе собрания, держал кол, на который была насажена отрубленная голова чёрного козла с большими изогнутыми рогами.
Затем Симона вывели из клетки, приковав его за запястья цепями к двум римлянам по обе стороны от него. Рана не причиняла ему сильной боли, и теперь он мог ходить более-менее уверенно. Очевидно, целебные травы и мази друидов в самом деле были такими действенными, как они утверждали.
Ферчобхар подошёл к штандарту с козлиной головой и пригласил собравшихся следовать за ним.
Он выбрал тропинку, ведущую из деревни к вулканическим холмам. Маршрут проходил через лес из бука и можжевельника, по чёрным базальтовым уступам и валунам, покрытым толстым ковром мха. По мере того, как они поднимались, заросли редели, но Симон почти ничего не видел — вокруг группы сгустился странный туман, словно призванный друидами, чтобы замаскировать извилистый маршрут, по которому они следовали. Время от времени туман редел, и самаритянин мог разглядеть вдали призрачный пик, в котором он узнал потухший кратер древней горы Кантал.
Тропа продолжала подниматься большую часть дня, словно стремясь к самой крыше мира, где их ждало — что? Чем была сущность, именуемая Шейлой-на-гог?..
В серых вечерних сумерках Ферчобхар наконец приказал колонне остановиться на выжженном горном хребте недалеко от вершины давно потухшего вулкана. Лишь редкие заросли кустарника кое-где цеплялись за тёмные, покрытые трещинами скалы. Долина внизу была окутана пеленой тумана, сквозь который проступали только вечнозелёные деревья на самых высоких утёсах. В дополнение к этому природному опустошению Симон ощутил в этом пейзаже какое-то странное присутствие, от которого его пробрало морозом. Его спутники, очевидно, тоже почувствовали это, потому что даже у опытных друидов была заметна сдержанная напряжённость, а у новичков-римлян явное нервное возбуждение.
— Что это за место, друид? — спросил Сцевола с лёгкой дрожью в голосе.
— Мы прибыли, — просто сказал Ферчобхар. — Выведите самаритянина вперёд.
Стражники, которые, казалось, чувствовали себя ещё более неловко, чем их пленник, подтолкнули Симона.
— Мои воины будут охранять вход, — сказал главный друид. — Пусть твои люди пойдут с нами, командующий Сцевола, если ты того желаешь.
Проконсул нервно кивнул и взмахом руки подозвал своих телохранителей.
— Продолжим, друид.
Ферчобхар расставил по местам своих воинов, а затем повёл за собой остальную процессию вдоль пропасти, стены которой были покрыты зеленоватой слизью. Местами она собиралась в пузыри, и там, где они наступали на неё, она прилипала к их сандалиям, как сосновая смола. В конце расщелины они подошли к пещере, которая уходила под уклон и испускала едкий запах. Возможно, когда-то это была лавовая трубка, через которую чёрная магма стекала по крутому склону горы.
Ферчобхар спустился по узкой тропинке в пещеру, за ним последовали Мэйлаэн и другие друиды. Римляне с тоской на лицах смотрели на свет, который они оставляли позади; затем пристроились позади жрецов, которые продвигались более уверенно, хотя даже Ферчобхар сохранял на лице замогильное выражение.
«Что за ужас, — недоумевал Симон, — мог так подействовать даже на тех, кто обожает его больше всего?..»
Темнота внезапно оказалась рассеяна друидами, чьи посохи вспыхнули, словно по мысленной команде. Симон, внимательно изучая зачарованные факелы, отметил, что гладкая поверхность на концах жезлов не почернела и не обуглилась.
— Что это за магия? — воскликнул Сцевола. — Эти посохи?..
— Магия, переданная нам мудрецами древнего Ахерона, которые привели сюда нашу богиню из погружающейся под лёд Гипербореи, — проворчал Ферчобхар. — Но помолчите, мы приближаемся к священному месту.
Туннель закончился чёрным пустым пространством, из которого тянуло тёплым, дурно пахнущим сквозняком. Обдувая обнажённые руки и лицо самаритянина, ветерок каким-то образом заставил его почувствовать себя грязным и нечистым. Друиды, вошедшие первыми, успели хорошо осветить пещеру, прежде чем римляне и их пленник добрались до неё. Самаритянин, войдя, внутрь, резко остановился от удивления и ужаса.
В обширной пещере бурлила огромная серая лужа, около тридцати ярдов в поперечнике. Она беззвучно кипела, в ней беспрестанно открывались гигантские рты, глаза, псевдоподии, и возникали живые существа. Эти последние были самыми невероятными — они плавали по блестящей поверхности или парили над ней, хлопая неуклюжими крыльями, с которых капала жидкость. Некоторым удалось выбраться на берег и немного подрасти, но пока Симон наблюдал за ними, щупальца или какая-то всасывающая сила снизу потянула их обратно. Они напоминали помесь летучих мышей, жаб, птиц, рептилий и других, почти не поддающихся описанию форм жизни. К счастью, заводь тут же растворяла их, но с той же быстротой порождала ещё больше существ, похожих друг на друга только своей адскостью.
Юные чудовища на покрытом грязной пеной берегу не обращали никакого внимания на вторгшихся людей, но римляне бормотали бессвязные молитвы и отступали назад при виде тварей, которые случайно оказывались рядом.
— Сгинь! — скомандовал Ферчобхар, указывая своим посохом на маленькую студенистую ламию, которая, извиваясь, приближалась к римлянам. Существо тут же растворилось и стекло ручейком обратно в бурлящую лужу.
Главный друид воздел руки.
— Узрите лоно Шейлы-на-гог, Матери Жизни! Сейчас, в час Жаворонка, мы приносим нашей богине достойного супруга. Пусть его семя зачнёт в ней дитя непревзойдённой силы. Прими его, о богиня, в своё священное тело!
Затем Ферчобхар продолжил говорить, но на языке, который Симон не смог опознать. Оставшиеся друиды подхватили неразборчивое песнопение.
И Симон, наконец, понял — и пожалел об этом! Студенистые существа, выброшенные вязкой жижей, обладали очень слабой физической устойчивостью; греки знали о таких созданиях и называли их химерами. Пусть некоторые из них и могли вырваться во внешний мир, но поддерживать подобие жизни они могли, лишь пожирая и высасывая подлинно живых существ, которые уже приспособились к этому миру.
Но такие создания не подходили для нужд друидов Чёрных козлов, которым требовались надёжные, физически крепкие слуги. По-видимому, человек или зверь из внешнего мира, брошенный в заводь, мог стать настоящим чудовищем — таким, как сатир, с которым он сражался в лесу. Особенно, если жертва обладала могучей жизненной силой…
Сцевола повернулся и по-волчьи ухмыльнулся Симону.
— Когда ты оказался во власти друидов, они поняли, что из тебя получится отличный источник души и плоти для того, что я от них потребовал — слуги, подобного которому ещё не видел мир! Есть люди, которые должны быть уничтожены, и другие, которые должны познать ужас, прежде чем я сделаю свой ход и свергну этого хромого дурака, который правит в Риме. Судя по твоей дурной славе, Симон из Гитты, у тебя великий дух. Несомненно, богиня слизи друидов сотворит из тебя не что иное, как демона, а возможно, и целое полчище демонов, и тогда магия Ферчобхара сделает твоё отродье моими абсолютными рабами!
— Сначала я заберу тебя с собой, безумец! — прорычал Симон, яростно бросаясь вперёд. Стражники, прикованные к самаритянину, едва успели среагировать, чтобы удержать его прежде, чем руки Симона коснулись дряблой шеи проконсула.
Разгневанный римский военачальник ударил его по лицу и отшвырнул назад.
— Сними эти цепи и попробуй ещё раз, римская слизь! — заорал Симон.
— Посмотрите, как он сражается! — победно возвестил Сцевола. — Какой дух! Разве я не сделал правильный выбор? То, что он породит в союзе с Шейлой-на-гог, потрясёт трон Марса! — Он подал знак своим гвардейцам. — Исполните его желание и снимите с него оковы.
Один из сопровождающих Симона достал ключ из своей сумки. После того, как охранник расстегнул браслет на своём запястье, мысли Симона понеслись вскачь. Когда его левая рука тоже будет свободна, он сделает свой ход. Римляне чувствовали себя неуютно у этой невероятной заводи, периодические отвлекаясь на её бурление. Он мог бы сразить одного из них голыми руками, затем схватить гладиус и убить как можно больше врагов, прежде чем его изрубят — возможно, даже пробиться вверх по туннелю. Снаружи ждали галлы — шансов ускользнуть от них было немного, но лучше умереть в бою, чем отдаться Шейле-на-гог...
Внезапно раздался кошачий вопль. Римлянин, державший ключ от кандалов, нервно дёрнулся от неожиданности и выронил его; он упал в грязь под ногами. Римляне и друиды тревожно переглянулись.
— Оставайтесь на месте! — приказал Сцевола. — Это всего лишь самаритянин! Однажды он уже выставил вас на посмешище! — Эхо его голоса прогремело между сочащимися слизью стенами огромной пещеры.
За кошачьим воем последовали крики галльских воинов снаружи. Сцевола искоса взглянул на бледное лицо Ферчобхара.
— На нас в самом деле напали! — воскликнул проконсул. — Поторопись, давай покончим с этим!
Он схватил Симона за плечо и потянул вперёд. Солдат, всё ещё прикованный к его левой руке, дёрнулся за ним, протестующе ругаясь.
— Дурак! — взревел Сцевола. — Сними эту цепь или отправишься в бассейн вместе с ним!
— Я не виноват! — отчаянно запротестовал охранник. — Руфус уронил ключ в этот гной!
— Тогда отруби руку самаритянину! — рявкнул Ферчобхар. — Но, во имя богини, поторопись!
Симон быстро переступил на месте, чтобы встать покрепче, схватил закованного в цепи охранника за запястье и предплечье, наклонился вперёд и умело перекинул удивлённого латинянина через свои мускулистые плечи. Тот врезался в двух других римлян, заставив их тоже растянуться на земле.
— Остановите его! — завопил Сцевола, отступая за спины друидов.
Ферчобхар, проявив больше твёрдости, ударил своим пламенным посохом, целясь в грудь Симона. Самаритянин отскочил в сторону с ловкостью тренированного гладиатора, едва успев это сделать, потому что горящее навершие скользнуло по его боку, подпалив ему шерстяной хитон. Выругавшись, он замахнулся тяжёлыми кандалами, свисавшими с его правого запястья, и с силой обрушил их на плечо Ферчобхара. Старый друид вскрикнул и ослабил хватку на посохе. Самаритянин мгновенно схватил его и вырвал у него из рук, но тут же потерял своё преимущество, когда скованный с ним римлянин яростно дёрнул за другую цепь и повалил его на землю.
Симон схватился с ним на омерзительном полу пещеры, в то время как другие римляне с обнажёнными мечами начали проталкиваться сквозь возмущённую толпу друидов. Стоявший впереди легионер поднял свой гладиус, занеся его над головой самаритянина.
— Нет! — закричал проконсул. — Возьмите его живым!
Если б не это предупреждение, Симону перерубили бы шею. Вместо этого латиняне схватили его за ноги и свободную руку, удерживая на месте, хоть Симон и сопротивлялся за двоих.
— Вытяните ему руку! — закричал римлянин, стиснув рукоять меча так, что побелели костяшки пальцев. Двое других повалили Симона на землю, придавив своим общим весом, и придали его закованной в наручники руке положение, удобное для того, чтобы её можно было отделить.
Внезапно кто-то взвыл от боли. Друиды и римляне посмотрели в сторону выхода, когда в грот, спотыкаясь, ввалился галльский воин. Чёрная кошка вцепилась в его кровоточащую спину, кусая и раздирая его плоть когтями.
— Кошки Садокуа! — воскликнул Мэйлаэн.
Галл, казалось, ослепший от ужаса, отчаянно бросился вперёд, протиснулся сквозь перепуганных людей и перевалился через край ямы в бурлящую лужу; кошка едва успела спрыгнуть с его спины на берег. Живое месиво на мгновение задержало галла, погрузившегося в него по пояс, как ягода в кипящую кашу; затем, когда его крики усилились от осознания нового ужаса, на поверхности появились щупальца и утащили его в жижу.
По узкому туннелю разнёсся неистовый вой. Страх зажёгся на лицах всех друидов.
Лишь у одного Ферчобхара хватило самообладания крикнуть: «Защищайтесь!» и выхватить свой посох из-под ног римлян. Он едва успел это сделать, как из туннеля выскочили десятки чёрных кошачьих фигур, проворных, точно летучие мыши.
Они бросились прямо на толпу людей, обнажив когти и клыки и двигаясь так быстро, что Симон, брошенный своими похитителями, почти ничего не мог разглядеть в неверном свете и движущихся тенях. Он заметил мелькающие блестящие шкуры и большие глаза, сверкающие, словно луны. Римляне и друиды сражались с ними сталью и пылающими посохами, но были явно дезорганизованы нечеловеческой манерой и свирепостью нападения; даже закалённые ветераны, казалось, были сбиты с толку миниатюрностью своих врагов и той гибкой лёгкостью, с которой они уклонялись от ударов оружия.
Прикованный к Симону охранник, в панике забывший о кандалах, вскочил на ноги и увернулся от несущейся на него кошки, но натянувшаяся цепь сбила его с ног, и он потерял равновесие. Вскрикнув от ужаса, он полетел в лужу Шейлы-на-гог ногами вперёд.
Когда латинянин погрузился в жижу, кандалы дёрнули руку Симона с такой силой, что он перевернулся на живот и заскользил к заводи. В отчаянии он ухватился свободной рукой за покрытый пеной камень, остановив скольжение, но бурлящая жидкость поглощала римлянина, а Симон, прикованный к нему цепью, скользил за ним к глотке Шейлы-на-гог!
Он напрягся, изо всех сил вцепившись в камень. Край железного браслета прорезал кожу, и его кровь потекла в ихор. Боль пронзила предплечье, и он испугался, что рука оторвётся — это было бы куда болезненнее, чем быстрый рубящий удар, который хотели нанести ему римляне...
Внезапно натяжение ослабло, и цепь провисла. Симон поднял кандалы.
— Баал! — выдохнул он.
Второй браслет висел пустой, на нём не было ни следа крови. Римлянин был поглощён заживо и полностью растворён.
Справившись с изумлением, Симон вскочил на ноги и обнаружил, что его толкают и топчут сражающиеся люди. На каждом человеке в пещере, кроме него самого, висела одна или несколько кошек, которые цеплялись за их одежду и грызли обнажённую плоть. Кровь окрасила чёрные одеяния друидов в красный цвет и стекала по рукам и ногам римлян, когда они метались вокруг. Их панические вопли наполнили грот и смешались с кошачьим воем, который теперь становился всё громче, утратив свой звериный тон, и стал больше похож на выкрикиваемые слоги какого-то забытого языка!
Это пронзительное пение, казалось, сводило осаждённых с ума. Они перестали защищаться и принялись, как безумные, беспорядочно носиться по узкому выступу над заводью, в ужасе толкая друг друга, бессмысленно ударяя друг друга об стены или вслепую влетая в текучую массу богини. В суматохе послышался громкий голос Ферчобхара, выкрикивавшего защитное заклинание против пронзительных кошачьих воплей. Яркие вспышки пламени внезапно осветили пещеру — обжигающие заряды, летящие из навершия магического посоха друида. Огонь в мгновение ока уничтожал кошачьих, которых касался, но при этом обугливал и тех несчастных людей, которые оказались среди них, загоняя их в слепой агонии в объятия Шейлы-на-гог.
Затем Ферчобхар бросился к выходу, а следом за ним Меттий Элий Сцевола, и кошки больше не мешали им убегать. Симон молниеносно схватил упавший посох друида и метнул его под ноги проконсула. Как раз в тот момент, когда Ферчобхар исчез в туннеле, римлянин споткнулся о посох и рухнул на каменный пол, загремев доспехами. Прежде чем он смог подняться на ноги, римлянин почувствовал на себе сильные руки Симона.
— Латинский пёс! — прошипел самаритянин, сжимая горло своего врага.
— Пощади меня! — Сцевола задохнулся от напряжения. — Я не имею к этому никакого отношения! Я могу сделать тебя важным человеком!..
Отвращение и ненависть всколыхнулись в груди Симона. Это был порченый человек. Именно такие бесчестные римские чиновники разграбили его дом в Самарии, убили родителей и продали его на арену.
— Подонок, который собирался править миром, — прорычал он, — поцелуй невесту, которой ты собирался меня отдать!
Затем в порыве ярости сбил его с ног и сбросил прямо через край ямы в лужу Шейлы-на-гог.
На мгновение римлянин застыл, как муха, на поверхности бурлящей жижи; затем, вскрикнув, пошёл ко дну. Симон наблюдал за происходящим, сузив тёмные глаза, не испытывая жалости к умирающему проконсулу. Сцевола взвыл, когда его рот наполнился серой пульсирующей жидкостью; затем голос оборвался, а безумные глаза исчезли под зловонной поверхностью. Углубление, которое он оставил после себя, медленно заполнялось ихором...
Внезапно Симон осознал, что стоит в гроте один. Кошки ушли, а те люди, которые не были мертвы или без чувств валялись под ногами, исчезли в заводи богини. Самаритянин почувствовал, как им начинает овладевать странная тяжесть...
Рядом что-то фыркнуло. Обернувшись, Симон увидел существо, выползающее из пастообразного чрева Шейлы-на-гог. Это был маленький криосфинкс — животное с головой барана, львиными задними конечностями и крыльями, с которых всё ещё капала жидкость. Вслед за ним поднимались и другие зловонные монстры, в большинстве своём малые и хрупкие — смесь всевозможных низших созданий, причём некоторые из них обладали формами, не имевшими аналогов в природе. Симон отшатнулся; он понял, что это были люди, которые погрузились в бассейн, а теперь превратились в мерзость, не принадлежащую этой земле.
Он попятился и повернулся, чтобы уйти по туннелю, но тут услышал мужские крики и шаги, доносившиеся из-за поворота. Были ли это остальные галлы? Неужели Ферчобхар собрал людей снаружи?
Симон схватил римский меч. Израненный, ослабевший, он всё равно будет сражаться...
Незваные гости осторожно появились в поле зрения. Гладиус Симона неуверенно покачивался. Это были не галлы, хотя лицо Ферчобхара находилось в первых рядах...
Да, в первых рядах, ибо в кулаке первого человека из племени аверонов болталась голова Ферчобхара, вождя друидов Чёрного козла. Кровь и ужас отвратительно изменили лицо мёртвого жреца.
— Опусти своё оружие, Симон из Гитты, — сказал их предводитель. — Мы совершили всё это уж точно не для того, чтобы причинить тебе вред.
Симон узнал в новоприбывшем последнего человека, которого он выпустил из ивовой клетки друидов. Самаритянин кивнул, опустил меч и устало привалился к стене.
— Благодарю вас, — сказал он, изо всех сил стараясь не упасть в обморок.
Несколько аверонов протиснулись мимо него и атаковали существ, выбравшихся из бассейна, орудуя копьями, топорами и ножами, разрубая тварей на безжизненные куски.
— Хорошо, — сказал их вождь, когда бойня была закончена. — А теперь давайте убираться из этого мерзкого места!
Все поспешили покинуть пещеру, но когда двое последних аверонов с факелами в руках помогли Симону пройти к выходу, он обернулся и ахнул, увидев, как из чрева Шейлы-на-гог выходит последнее создание. Оно только что всплыло в тёмном углу, недалеко от того места, где исчез Меттий Элий Сцевола; маленькое, походившее на крысу, но бледное бородатое лицо и похожие на руки передние лапы были явно человеческими...
Затем внезапное бурление жижи в бассейне, казалось, напугало выбравшееся из него существо, и оно с отвратительным жалобным хихиканьем метнулось в тень.
Менее чем через год, поздней осенью 41 года н. э. мы находим Симона на германской границе Римской империи, прибывшего туда с целью мести. Эти поиски в конечном счёте приводят его на Монс Фрактус в центральной Швейцарии, известную в наши дни как гора Пилатус.
У Понтия Пилата есть странная особенность: он стал символом веры в религии, к которой никогда не принадлежал и которую, без сомнения, презирал, поскольку Никейский символ веры требует от тех, кто повторяет его, подтверждать не просто смерть Иисуса Христа, но конкретно его казнь «при Понтии Пилате». Пилат — фигура, вызывающая столько же сомнений у учёных, сколько и у людей, верящих в него. Захватывающе интересно убирать наслоения легенд и догм, чтобы выявить неустойчивое ядро исторического факта. Существует большое количество апокрифов о Пилате, включая «Деяния Пилата» (христианский документ четвёртого века, также называемый Евангелием от Никодима, призванный обеспечить «безопасную» замену протоколов судебного процесса над Иисусом, которые, как предполагали Иустин Мученик и Тертуллиан, должны были сохраниться в Риме и которые, как считает Роберт Эйслер, возможно, были уничтожены христианами, когда они получили к ним доступ во времена Константина). В числе прочих стоит упомянуть «Возмездие Спасителя», «Письма Пилата и Ирода», «Повествование об Иосифе Аримафейском», «Письмо Пилата к Клавдию», «Письмо Пилата к Тиберию», «Обращение Пилата», «Анафора Пилата» и «Смерть Пилата». (Со всеми этими документами можно ознакомиться в издании Дж. К. Эллиота «Апокрифический новый завет», Оксфорд, 1993 г.).
Некоторые традиции изображают Пилата обратившимся в христианство и даже принявшим мученическую смерть за свою веру. В Эфиопской коптской церкви Пилат был даже причислен к лику святых! Всё это — доведение до абсурда тенденции, уже заметной в Евангелиях, направленной на то, чтобы обелить Пилата, а вместе с ним и римскую ответственность за смерть Иисуса. Это стремление стало результатом того, что христиане пытались заручиться благосклонностью Рима, перекладывая вину за смерть Иисуса на евреев, потому что они хотели снизить тяжесть обвинения, что Иисус умер как враг римского государства.
Ирония заключается ещё и в том, что Пилат, к репутации которого было проявлено такое рвение, был, по-видимому, не единственным и даже не обязательно первым кандидатом на роль вероятного палача Иисуса, выбранным раннехристианскими легендостроителями. Некоторые древние предания, отражённые в одном из пред-евангельских источников от Луки и в Евангелии от Петра, приписывают казнь Иисуса Ироду Антипе. В одном из мест Талмуда даже говорится о распятии Иисуса при Александре Яннае за столетие до Рождества Христова! Всё это означает, что смерть Иисуса, возможно, поначалу представлялась внеисторической, подобно смертям некоторых божеств мистических религий, таких как Аттис и Осирис, и лишь позднее историзированной.
Тирни основывает эту историю на двух легендах: во-первых, на тех, которые содержатся в «Смерти Пилата», сообщающих о том, что Пилат был одержим демоном, и, во-вторых, «о драконах, живущих на горе Пилатус (Монс Фрактус) в Швейцарии. Говорят, что последний раз дракона наблюдали там в середине XIII века. Существует также легенда о человеке, который провалился в расщелину на горе Пилатус и оказался в пещере, где обитали два дракона, которые позволили ему перезимовать там вместе с ними. Итак, теперь становится точно известно, как возникли эти легенды» (Письмо, 27 февраля 1984 г.).
«Драконы Монс Фрактус» впервые были опубликованы в Weirdbook №19, весной 1984 года.
— Всепожирающий огонь! — воскликнул маг в тёмном одеянии, выпрямляясь во весь рост и простирая руки к небу. — Сможет ли человек из плоти и крови противостоять такому огню? Смотрите внимательно и увидите!
Пока он говорил, в центре сцены открылся люк, и оттуда показались голова и шея существа, похожего на огромного дракона. Его золотая чешуя сверкала в свете множества факелов, из уголков клыкастой пасти поднимался дым, когда он сердито уставился на человека. Тысячи зрителей, собравшихся в огромном полукруглом зале, как один подались вперёд, притихшие и зачарованные.
— Огонь! — вновь вскричал фокусник.
Огромная пасть дракона широко раскрылась, и из неё вырвался поток ревущего пламени, охватив жестикулирующую фигуру. На мгновение человек превратился в пылающую статую, а оккультные символы на его мантии засверкали как куски раскалённого добела железа. Затем пламя усилилось с почти оглушительным рёвом, и маг пропал из виду в его неистовой силе.
Внезапно пламя исчезло, и рёв дракона прекратился. На полу сцены, там, где только что стоял человек, теперь осталось лишь тёмное пятно неправильной формы, от которого шёл дым. Толпа ахнула — раздался громкий тревожный ропот изумления и недоверия. Огромная голова дракона медленно закрыла свою клыкастую пасть, затем скрылась в тёмном отверстии, из которого появилась. Толпа на мгновение застыла в потрясённом молчании, а затем начала тихо шуметь и перешёптываться.
— Он мёртв! — внезапно воскликнул мужчина. — Что-то пошло не так.
— Они убили его ради забавы! — закричала какая-то женщина.
— Этот огонь был настоящим — я чувствовал жар дыхания дракона.
В тот момент, когда толпа зашевелилась, словно готовая вот-вот взорваться, в драконьей яме что-то шевельнулось, медленно появляясь в поле зрения. Это оказался маг, его руки по-прежнему были высоко подняты, а на одежде и теле не было видно ни малейших признаков ожога. Через мгновение он снова стоял на широкой сцене, и место под ним казалось таким же обычным, как и весь остальной пол.
Толпа разразилась бурными аплодисментами. Маг, после множества грациозных поклонов и вежливых отказов от вызова на бис, прошёл по сцене и исчез за занавесом в задней части театра.
— Ты был великолепен, Симон из Гитты, — сказал худой седовласый мужчина, помогая магу снять украшенную символами мантию. — Несомненно, это было величайшее проявление магии, которое когда-либо видел город Виенна, да и вся провинция Галлия, если уж на то пошло. Иногда даже мне приходилось напоминать себе, что ты не используешь настоящее колдовство.
— Я не пользуюсь колдовством, Никифор, — сказал он. — Это всего лишь сценическая иллюзия, и ты, который так хорошо помогал мне, безусловно, должен это знать.
— И всё же ты мастер своего дела, Симон, и, несомненно, в этом есть что-то вроде настоящей магии. Я многому научился, помогая тебе, как, уверен, и остальные домочадцы моего хозяина.
Маг отвернулся, нервно откидывая со лба тёмную чёлку. Сейчас он казался моложе, чем на сцене — мужчина лет тридцати с небольшим, худощавый, атлетического телосложения, наводившим на мысль, что ему, возможно, доводилось принимать участие в битвах. Никифора удивил намёк на нервозность в движениях этого человека, на блеск его глубоко посаженных тёмных глаз. Неужели этот маг, способный так завладеть вниманием многотысячной аудитории, мог чувствовать себя неловко, принимая наедине комплимент от одного из своих ассистентов? Или же он думал о каких-то других вещах, объяснявших его отстранённость и застенчивость?
— Ты прав, — внезапно сказал Симон. — Это было грандиозное зрелище. Я выполнил свою часть сделки и уверен, что твой хозяин получит хорошую прибыль этой ночью. Теперь он должен выполнить своё обещание. Отведи меня к нему.
— Я должен проследить за закрытием театра. Твоя сценическая помощница проведёт тебя в дом Копония. Грация, подойди сюда!
Стройная блондинка с лазурными глазами, одетая лишь в короткую белую тунику и сандалии с высокими ремешками, появилась из-за занавеси и слегка кивнула Никифору. Симон снова заметил, что, в отличие от большинства рабынь, в её поведении не было подобострастия; ему даже показалось, что он уловил в нём нотку гордого вызова.
— Пожалуйста, Никифор, больше не называй меня так, — попросила женщина. — Я Гретхен.
— Пощади меня, девочка, тебе следовало бы уже запомнить, что я не в силах выучиться произносить столь диковинные звуки. Полагаю, ты уже оправилась после того, как была разрублена пополам этим мастером чародейства, который стоит рядом со мной. Если это так, немедленно отведи его на виллу нашего хозяина.
Девушка снова кивнула. Коротко качнув головой Симону, она вывела его через заднюю дверь театра в ночь. Звёзды туманно сияли в воздухе тихих летних сумерек; мягко, настойчиво и монотонно стрекотали сверчки.
— Подожди здесь, маг. Никифор пришлёт за тобой носилки.
— Меня зовут Симон, и я предпочёл бы прогуляться пешком. Пойдём.
Он зашагал быстрым шагом, и девушка поспешила за ним.
— Ты знаешь дорогу?
— Да, знаю. Я сам нашёл дом твоего хозяина, когда впервые приехал в Виенну.
— И зачем ты пришёл сюда, чародей-самаритянин?
Мужчина остановился и хмуро посмотрел на неё.
— Гретхен, я сказал, что меня зовут Симон. И я не настоящий чародей, как тебе хорошо известно.
Она дерзко посмотрела на него. Теперь, одетый только в свою тёмную тунику, без украшенного символами плаща и митры, он казался другим — более молодым и человечным.
— Ты умеешь правильно произнести моё имя, — сказала она, смеясь. — И это было красиво, то, как ты словно бы разрезал меня пополам на потеху этой толпе. Я была почти тронута, когда они назвали тебя убийцей! Никогда ещё стольких людей не волновала моя судьба! Обещаю, я никому не расскажу, как ты это сделал.
Симон пожал плечами.
— Это не имеет значения. Завтра мы уже уедем из Виенны, чтобы выступить в Лугдунуме — если твой хозяин сдержит своё обещание и расскажет мне то, что я хочу знать.
Девушка спокойно посмотрела на него.
— Я вижу, что ты скрытный, Симон из Гитты. Мне хотелось бы спросить тебя, что самаритянский чародей делает здесь, в Галлии, работая на другого такого же темного типа, римлянина Копония, который называет себя моим господином. Но не стану этого делать, ибо знаю, что ты не ответишь. Пойдём.
«Ты и сама скрытная, — думал Симон, шагая рядом с девушкой в сумерках. — Скрытничаешь, несмотря на свою прямоту...»
Затем его мысли перетекли в другое русло, когда они приблизились к северной окраине города и вилле, которая чернела на фоне звёздного неба.
— Чудесно! — воскликнул Марк Копоний, размахивая кубком с вином. — Изумительно! Ты всех их очаровал, Симон из Гитты.
— Откуда ты знаешь? Тебя там и близко не было.
— Но там была моя маленькая Грация, и она только что рассказала мне о реакции толпы. — Копоний сделал большой глоток, затем крикнул: — Грация! Подойди, наполни наши кубки!
Светловолосая рабыня вошла в перистиль, где Симон и её хозяин расположились на диванах под звёздами. Она осторожно наливала вино из амфоры с длинным горлышком, в то время как свет от множества факелов играл на обнажённых конечностях и золотистых волосах. Когда она удалялась, Симон заметил в её голубых глазах угрюмое негодование, хотя хозяин, казалось, этого не увидел.
— Она красавица, не правда ли? — восхищался Копоний. — И гордая к тому же. Я захватил её во время поездки в дальние Альпы три года назад. Она дочь вождя, и, должен тебе сказать, её пришлось немного приручить, но теперь она знает своё место.
Симон коротко кивнул.
— Нам нужно обсудить кое-какие дела, Копоний.
— Верно, — добродушно согласился римлянин. — Ты снова сделал меня состоятельным человеком, Симон. Поэтому я пью за Гермеса, бога магии, ибо он, благодаря тебе, вновь сделал мою жизнь здесь сносной. Калигула хорошо заплатил мне за то, чтобы я оставался здесь и занимался его делами. Но с тех пор, как несколько месяцев назад к власти пришёл Клавдий, мною стали пренебрегать...
— Давай не будем лукавить, Копоний. — Симон наклонился вперёд, отставляя свой кубок. — Под отставкой ты подразумеваешь изгнание. И я думаю, твоё пребывание в Виенне не всегда было приятным, если верить местным сплетням.
Римлянин вздохнул и покрутил вино в своём кубке.
— Да, не сразу. Но ведь ты здесь для того, чтобы проследить за соблюдением нашей сделки? Ты ведь не передумал, Симон?
— Нет. Тебе нечего бояться. Можешь оставить себе девять десятых денег, которые приносят мои выступления. Взамен я прошу только сказать мне, где найти бывшего владельца этого дома...
Марк Копоний огляделся, внезапно занервничав, затем залпом выпил вино.
— Грация! — крикнул он. — Ещё!
Стройная блондинка вновь вошла, налила вина и опять ушла. На этот раз Симон не сводил с неё глаз достаточно долго, чтобы при этом успеть внимательно изучить римлянина, удивляясь его явной нервозности, затравленному взгляду и дрожащим рукам. Очевидно, этот человек пил вино слишком много и слишком часто.
— Скажи мне, — попросил Симон, — только больше не отклоняйся от темы. Где мне найти человека, которому когда-то принадлежала эта вилла?
Копоний кивнул и выпил ещё.
— Пилат, Понтий Пилат, бывший прокуратор Иудеи. Он стал владельцем этого дома после того, как Калигула сослал его сюда. Ты хочешь узнать о нём?
— Да.
Копоний заглянул в тёмные сверкающие глаза самаритянина.
— И хочешь знать, где он, чтобы найти его. А найти его хочешь для того, чтобы отомстить ему. Не отрицай, я это вижу.
— А тебе-то какое дело? — проворчал Симон. — Мы пришли к соглашению.
— Да, и я буду его придерживаться. — Копоний рассмеялся и налил себе ещё вина. — Но это не трудно понять, почему ты жаждешь мести. Ты самаритянин, а Пилат приказал уничтожить несколько сотен твоих людей за мятеж как раз перед тем, как его отозвали в Рим четыре года назад.
Симон кивнул, мрачно нахмурившись.
— Мой наставник Досифей был убит в той бойне. Он вёл толпу моих соотечественников на вершину священной горы Гаризим, на церемонию мирного богослужения. Люди были безоружны — никакого восстания не происходило.
— Итак, ты поклялся отомстить, — сказал Копоний, пьяно размахивая кубком. — Что ж, задавай свои вопросы.
Симон глубоко вздохнул.
— Насколько я понимаю, это был дом Пилата, но он уехал отсюда около трёх лет назад, и никто не знает, почему и куда. Не мог бы ты сказать мне, куда он делся и как его найти?
— Да, — пробормотал римлянин. — Увы, могу. Я должен сказать тебе — я должен выполнить наш уговор и рассказать то, о чём мне невыносимо даже думать, то, о чём я никому не говорил. Грация!
— Нет! — твёрдо сказал Симон, подходя к ложу Копония и хватая его за запястье. — Если ты выпьешь ещё, то не сможешь мне ничего сообщить. Начинай. Расскажи всё, что знаешь.
Римлянин отставил свой кубок с вином; он выглядел бледным, несмотря на то, что выпил довольно много.
— Я был там, — пробормотал он. — Я был в магической комнате императора Калигулы, когда он творил своё чудовищное колдовство.
— Колдовство?
Копоний кивнул.
— Старый Тиберий приказал Пилату вернуться из Иудеи, чтобы ему могли предъявить обвинения — официально в убийстве упомянутых тобой самаритян, но на самом деле, я думаю, за распятие назорейского колдуна, который утверждал, что владеет секретом вечной жизни. Что ж, Тиберий умер до того, как Пилат добрался до Рима, и когда прокуратор наконец прибыл, его на несколько месяцев бросили в темницу в ожидании суда.
— Это всё я слышал. Продолжай, Копоний.
Римлянин осушил свой кубок с вином.
— Калигула услышал об этом и не меньше Тиберия был разочарован убийством назорея. Как и Тиберий, он был одержим желанием жить вечно. Поэтому приказал вытащить Пилата из темницы и спросил его, не хочет ли тот получить прекрасную сытную отставку в Галлии в обмен на... на... Симона из Гитты. Можешь ли ты представить себе человека, настолько безумного, чтобы захотеть жить вечно в таком мире, как этот?
— Продолжай, будь ты проклят!
Римлянин тяжело кивнул.
— Конечно. Ты же фокусник, выступающий на сцене, и никогда не видел настоящего колдовства. Но я-то видел! Я был там в ту ночь, когда безумный Калигула заставил Пилата и его жену Клавдию Проклу участвовать в церемонии. Он отругал Пилата за убийство назорея, сказав, что из-за этой ошибки прокуратор теперь обязан искупить свою вину, посодействовав проведению ритуала, который ещё может принести вечную жизнь римскому императору. А потом он начал читать заклинания из каких-то старых книг, которые достались ему в наследство от Тиберия, и рисовать символы на стенах и полу. Двое других охранников и я — мы были в ужасе, потому что стены в той подземной зале рычали так, словно там бушевал водопад. Я умею читать по-гречески и по-латыни, могу опознать множество других языков, если услышу их, но ни до, ни после не слышал ни одного языка, который хотя бы отдалённо напоминал тот, на котором сумасшедший Калигула читал заклинания из тех древних свитков. Он подпрыгивал, кричал и обливался потом, в то время как остальные держали свечи в разных местах комнаты, а Пилат в самом центре, и все мы были до полусмерти напуганы. Внезапно произошла вспышка тёмного света — если это имеет для тебя какой-то смысл. Пилат вскрикнул и упал как подкошенный. Но через мгновение он снова поднялся, и его лицо не было похоже ни на что виденное мною раньше — застывшее, с рыбьими глазами, мёртвое. А потом его глаза начали светиться. Его жена Клавдия просто упала замертво от этого зрелища и больше не поднялась. Калигула закричал от ужаса. Двое моих людей набросились на Пилата, но он схватил их за шеи, по одному каждой рукой, сжал — и всё. Я услышал, как хрустнули их кости, а затем он швырнул их на землю. Я нанёс ему удар и, клянусь, меч просто прошёл сквозь него, словно он был соткан из тумана! Тогда Пилат бросился за мной, и если бы я не находился рядом с императором, мне бы пришёл конец, потому что, несмотря на то, что Калигула был напуган до смерти и безумно кричал, у него хватило ума вытащить маленький амулет и поднять его — и будь я проклят, если это не заставило одержимого демоном лича отступить!
Симон почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.
— Что за амулет? — спросил он.
— Вот. — Копоний нащупал шнурок у себя на шее и вытащил из-под туники маленькую статуэтку из зелёного нефрита — уродливую женскую фигурку, зловещую и гримасничающую. Симон узнал в ней изображение Гекаты, богини-ведьмы. — Калигула однажды похвастался мне, что амулет принадлежал его отцу Германику и что он украл его у него, тем самым позволив Германику погибнуть от злой магии его врагов.
— И как же он попал к тебе?
— Безумный император дал его мне, когда приказал сопроводить изгнанного Пилата сюда, в Виенну, и с тех пор он был моей единственной защитой. Я должен рассказать тебе всё, самаритянин, но прежде чем продолжить, мне нужно выпить ещё вина.
Симон неохотно согласился, и Гретхен с такой готовностью появилась на зов римлянина с амфорой в руках, что Симон заподозрил, что она подслушивала их разговор за занавешенным дверным проёмом.
— Оставь кувшин здесь, девочка, — сказал Копоний. Затем, когда она ушла, продолжил:
— Симон, это колдовство такого рода, какого ты никогда не показывал ни на одной сцене — колдовство, порождённое Аидом. Именно его я видел той ночью в магической комнате Калигулы. Каким-то образом мы подчинили себе тварь по имени Пилат с помощью зелёной фигурки, удерживающей его на расстоянии, и заклинаний, которые Калигула читал по одному из своих древних свитков. Затем мы запечатали его в каменный гроб и с помощью нескольких солдат германской гвардии императора похоронили на острове посреди Тибра, ибо немертвые не могут пересекать проточную воду, по крайней мере, так уверял меня Калигула. Затем император заболел в результате пережитого им страшного потрясения и много дней провёл в лихорадочном бреду. Когда наконец он пришёл в себя, его разум пребывал в состоянии ещё более тяжкого безумия, чем раньше. Его ужас начал усиливаться по мере того, как в городе стали распространяться истории о людях, которые погибли, переходя ночью мост через Тибр, или о тех, чьи лодки наскочили на мель у острова в густом тумане — о людях, чьи обескровленные тела находили на следующий день с переломанными позвоночниками, будто их калечил какой-то гигантский гладиатор. Кроме того, над Римом, казалось, участились грозы, и Калигула пришёл от всего этого в такой ужас, что по ночам, когда сверкали молнии и гром сотрясал небеса, прятался под кроватью. В конце концов, император не выдержал и приказал мне выкопать тело Пилата, чтобы перевезти его подальше от Рима, в самое сердце Галлии. Он дал мне много золота и верных слуг, а также амулет из зелёного нефрита, который защищал его, потому что к этому времени он тайно нанял колдунов, чтобы они изготовили для него ещё более мощные обереги. И вот так я доставил прокуратора сюда, в Виенну. По пути каждую ночь с борта судна пропадал матрос, а однажды Пилат вышел ко мне на палубу и поговорил со мной при луне. Не проси меня описывать это! Мы снова похоронили это чудовище, на сей раз на острове посреди Роны, и снова бури случались чаще, чем обычно, корабли выбрасывало на берег, а по ночам умирало множество людей. Это была мрачная и ужасная зима для Виенны. Так что, как видишь, самаритянин, Пилат никогда не жил на этой вилле, хотя она была записана на его имя, чтобы поддержать распространяемые в Риме слухи о том, что он в изгнании в Галлии. А вскоре, чтобы окончательно рассеять подозрения, я сообщил, что Пилат умер, и даже приказал построить в его память примечательную гробницу. Но следующей весной я был вынужден перенести лича ещё раз, ибо перепуганные жители Виенны относились ко мне с подозрением, памятуя, что мрачные события начались сразу после моего приезда. На этот раз я приказал перевезти его далеко вверх по Роне, до самой Женевы, и похоронить там на маленьком острове, где река вытекает из большого озера Леман; но это чудовище снова привлекло туманы и бури, натворив много бед. В конце концов, с большим трудом и затратами я переправил его в дикий отдалённый регион далеко на северо-востоке, недалеко от границы с Рецией, и там утопил в ледниковом озере неподалёку от вершины высокой необитаемой горы.
Римлянин сделал паузу, чтобы отхлебнуть ещё вина, затем вытер вспотевший лоб рукавом туники. Симон не знал, следует ли ему отнестись к рассказу этого человека серьёзно или принять его за бред пьяного безумца.
— Что произошло потом? Ещё какие-то беспорядки?
— Не знаю. — Копоний яростно затряс головой, словно пытаясь избавиться от мрачных видений. — Мы утопили тварь перед полуднем, а к вечеру находились уже за много лиг от этого места. Это было более трёх лет назад. С тех пор я никогда не путешествовал в том направлении.
— Карта, — сказал Симон. — Ты должен нарисовать мне карту.
Римлянин пронзительно, пьяно рассмеялся.
— Ты сумасшедший, самаритянин, сумасшедший, как сам Калигула. Но сделка есть сделка. Я дам тебе карту — утром — ха-ха!
II
…ужаснейший провал,
Глубокий, чёрный, что зиял под нами,
Как будто спазм земли в конвульсиях создал
Разломы, трещины, бегущие холмами,
И проложил дорогу водопаду,
Что в бесновании несётся вниз, гремя камнями…
Лонгфелло, «Золотая легенда»
Симон смотрел с края утёса вниз, в узкий каньон, прислушиваясь к журчанию воды далеко внизу, затем поднял глаза на многоглавую гору, которая зловеще вырисовывалась вдали на северо-востоке, высокая и белая на фоне сгущающихся синих сумерек. Монс Фрактус — иззубренная гора — так назвал её нервный проводник-аллоброг, прежде чем потребовать свою последнюю плату, и поспешил прочь, на запад, в лес, обратно в Авентикум...
Авентикум. Это было последнее место, где он видел Гретхен...
Симон вздохнул. Он посмотрел вверх, где над соснами восточного хребта за каньоном как раз поднималась полная луна.
«Луна... Селена... Елена... Сколько времени прошло с тех пор, как римляне обрекли тебя на смерть, моя единственная любовь?»
Он покачал головой. Это было много лет назад...
Симон быстро снял с лошади суму. Это хорошее место для лагеря. Целью путешествия было возмездие, не более того, и он не хотел отвлекаться на болезненные воспоминания.
Но после того, как Симон приготовил и съел свой одинокий ужин, он просидел ещё несколько часов, не в силах уснуть, глядя на огонь, пока всходила луна. И он не мог не думать о Гретхен. Последние несколько недель она сопровождала его на северо-восток, в дальние уголки Галлии, выступая в качестве его помощницы на сцене в Лугдунуме, Женеве и наконец в Авентикуме — всегда под пристальным присмотром старого Никифора, доверенного вольноотпущенника Копония. И Симон, к своему неудовольствию, обнаружил, что хочет её. Прошло много времени с тех пор, как у него в последний раз была женщина.
«Гретхен...»
Он покачал головой, пытаясь отогнать мысль о том, что прямо сейчас она возвращается в Вену с другими рабами и старым Никифором — обратно в объятия своего пьяного хозяина-римлянина, с большей частью денег, заработанных на представлениях Симона. Таков был уговор: богатство — Копонию, Симону — сведения, которые приведут его к мести.
Симон поднялся и принялся собирать хворост. Месть — он посвятил ей свой разум и чувства, но какой же абстрактной казалась она этой ночью среди дикого, освещённого луной леса, когда он сидел на краю узкого каньона, где тёмные воды неслись и ревели, как приглушённый гром, далеко внизу. Он снова взглянул на тонкие шпили Монс Фрактус, слабо светящиеся в свете полной луны.
— Ты действительно там, Пилат? — пробормотал он. — Или этот пьяный Копоний ввёл меня в заблуждение, чтобы защитить тебя? Что ж, я скоро это узнаю, и если он солгал, я вернусь в Виенну и вытяну из него правду!
Он всё больше и больше чувствовал, что из него сделали дурака. Наверняка Копоний просто выдумал эту историю о сверхъестественном ужасе. Но зачем? Чтобы отпугнуть его? Нет, потому что если бы у римлянина была именно эта цель — защитить Пилата, — почему он просто не солгал о его местонахождении? Зачем выдумывать историю о немёртвом существе, которое бродит по ночам?
Внезапно он услышал вдалеке лошадиное ржание.
Симон вскочил на ноги, вытаскивая свою сику с острым лезвием. Его собственная лошадь стояла привязанной на опушке леса, пощипывая редкую траву. Самаритянин быстро метнулся под защиту деревьев. Он двигался осторожно, мозг его лихорадочно работал. Кто-то следовал за ним сюда в течение последних нескольких дней. Этого впечатление было не только у него, но и у его проводника-аллоброга. Ни тот ни другой не были до конца уверены в этом, но теперь...
Но никто так и не появился и, в конце концов, Симон задумался, не стал ли он жертвой своего воображения. Медленно расслабившись, он убрал меч в ножны.
И тут какое-то движение в тени заставило его вздрогнуть и снова выхватить нож. Кто-то медленно и бесшумно спускался по лесной тропинке — неясная фигура в плаще с капюшоном.
Волосы Симона встали дыбом. Он заставил себя притихнуть и застыть в неподвижности, прячась в кустах, пока тёмная фигура не прошла мимо него. Затем, прыгнув вперёд, обхватил рукой шею незваного гостя и прошипел:
— Не сопротивляйся, я в два счёта могу тебя выпотрошить. Почему ты преследуешь меня?
— Отпусти меня, Симон из Гиты.
Женский голос. Вздрогнув, Симон отпустил её, и она повернулась к нему лицом.
— Гретхен!..
— Да, я следовала за тобой, — сказала она, смеясь. — Я подумала, что тебе мог бы понадобиться проводник после того, как этот тупой аллоброг отказался идти дальше в земли моего народа. Я знала, что он повернёт назад. И не хотела, чтобы он рассказывал обо мне в Авентикуме, поэтому держалась подальше от его глаз.
— Но зачем было так незаметно подкрадываться к моему лагерю?
— Я хотела сделать тебе сюрприз.
— Баал! Ты хоть представляешь, как близко я был к тому, чтобы...
Она снова рассмеялась, откидывая капюшон плаща и встряхивая светлыми волосами.
— Я не боялась, что ты причинишь мне вред, Симон. Ты сразу узнал меня, даже ночью. Я знала, что так и будет. А теперь позволь мне привести мою лошадь, она привязана неподалёку.
Они приготовили немного тёплого бульона и поужинали, плотно закутавшись в плащи. Воздух сделался прохладным.
— А что со старым Никифором? — спросил Симон. — Как тебе удалось сбежать от него? Разве он не пошлёт за тобой солдат?
Гретхен улыбнулась.
— Я заплатила ему золотом столько, сколько украла у его хозяина за последние три года. Копоний возражать не будет. Сначала он возжелал меня, но теперь всё, чего он хочет — это золото и свой кубок с вином.
Симон одобрительно кивнул.
— И что же ты имела в виду, когда сказала, что могла бы стать моим проводником? Ты знаешь этот регион?
— Очень хорошо. Я жила здесь три года назад, когда Марк Копоний и его солдаты пришли и похитили меня у моего народа. Я дочь вождя аллеманов; в раннем возрасте меня обручили с Бренном, сыном вождя гельветов, и отправили жить к ним. Я выросла неподалёку отсюда, моя деревня находится на берегу большого озера, сразу за южным склоном вон той горы.
Симон мрачно уставился на призрачные, залитые лунным светом шпили вдали, на которые указала девушка.
— Эта гора — моя цель.
— Ты действительно думаешь, что твой враг там, Симон?
Он посмотрел на неё.
— Гретхен, ты слышала историю, которую рассказал мне Копоний?
— Я всё слышала. Я пряталась за занавеской.
— И... ты думаешь, он сказал мне правду?
Девушка слегка вздрогнула.
— Не знаю. Однако у моего народа есть легенды о таких вещах — об одержимых демонами, которые не могут умереть, но и не живут по-настоящему, и жаждут человеческой крови...
Симон тоже почувствовал беспокойство. Он слышал подобные легенды во время своих путешествий по дальним странам и даже у себя на родине в Самарии — и вот теперь девушка, выросшая в далёкой Гельвеции, рассказывает ему то же самое. Более того, имелся ещё один тревожный факт — Копоний не солгал о том, что был в этих краях около трёх лет назад.
— Что ты знаешь о римлянине по имени Пилат?
— Не больше того, что тебе рассказал Копоний, — ответила Гретхен. — Если они оставили тело этого человека на горе, как он сказал, то это должно было произойти как раз перед тем, как его солдаты схватили меня. И всё же я думаю, что он сказал правду, потому что я знаю то самое ледниковое озеро, о котором он упоминал; оно лежит почти между теми двумя зубчатыми вершинами.
Симон кивнул, глядя туда, куда она указывала.
— Что ещё ты знаешь про Монс Фрактус?
— Так её называют римляне, но моему народу она известна как Дракамунд — гора драконов, ибо люди рассказывают, что там живут драконы, которые летают между нею и горами Цуг через озеро на северо-востоке. Жители моей деревни избегают этого места из-за старых легенд, но я знаю, что драконов там нет, потому что облазила всю эту гору сверху донизу.
— Ты храбрая, Гретхен. Неужели старые легенды тебя совсем не пугали?
Девушка рассмеялась.
— Может быть, поначалу и пугали. Но таких баек, какие рассказывали у моих приёмных родителей, я с детства не слыхала. Вначале я уговорила Бренна вместе исследовать гору, а впоследствии часто ходила туда одна. Возможно, я сумасшедшая, Симон, но к счастью, я всегда думала, что даже если драконы действительно существуют, они будут дружелюбны ко мне. Я была очень разочарована, что так и не нашла ни одного из них!
Она вдруг сделалась подавленной, даже мрачной.
— Единственные чудовища, которых я когда-либо встречала там, были римляне — в последний раз, когда убежала из деревни, чтобы исследовать окрестности. Они схватили меня и... и убили Бренна, который последовал за ними, когда услышал о моём пленении.
Некоторое время она молчала, улыбка полностью пропала с её уст, как солнце пропадает за тёмной тучей.
— С тех пор я была рабыней в Виенне — я, которая родилась дочерью одного вождя и была обручена с сыном другого! Ты знаешь, что значит быть рабом, Симон из Гитты?
Симон взял её за руку.
— Да, — спокойно ответил он. — Меня продали в школу гладиаторов римские сбиры, которые убили моих родителей. Я два года сражался на арене, прежде чем обрёл свободу. Но моя борьба с Римом не закончилась и никогда не закончится.
Гретхен пожала ему руку в ответ, и некоторое время они молчали.
— Теперь я понимаю, почему ты так яростно стремишься отомстить, — сказала она наконец. — Этот твой наставник — ты, должно быть, очень любил и уважал его.
Симон рассматривал собственные ладони.
— Да. Это он освободил меня, забрав с арены. У нас были разногласия, и временами я даже думал, что ненавижу его — когда он занялся опасным колдовством, чтобы бороться с Римом. Но даже в те мрачные моменты я знал, что его действия были продиктованы ненавистью к жестокой силе, которая сокрушает и порабощает все народы.
— А кто таков этот Пилат, который убил его и многих других твоих соотечественников?
— Жестокий, алчный... — Симон на мгновение задохнулся от нахлынувшего волнения. Затем в его глубоко посаженных затенённых глазах вспыхнул холодный огонь. — Короче говоря, римлянин того же сорта, как и те, что убили моих родителей. В течение десяти лет моя страна страдала под его рукой, но теперь, возможно, я выследил его до последнего прибежища, и скоро он заплатит за все свои подлые деяния.
— Симон! — В глазах девушки было сострадание и в то же время лёгкий страх. — Я хорошо знаю эту гору. Она совершенно безлюдна. Только самый ярый аскет мог бы жить там, или…
Она замолчала, и Симон почувствовал, как у него по спине побежали мурашки.
Внезапно девушка снова рассмеялась.
— Нет, такого не может быть! Копоний одурачил тебя, Симон из Гитты, и ты пришёл сюда напрасно. Как жаль! Я должна загладить свою вину перед тобой...
Её поведение стало лёгким, энергичным, вызывающим. Симон поймал себя на том, что улыбается ей, и его мрачное настроение слегка развеялось. Ему вдруг захотелось поверить, что она права и что он пришёл сюда по глупой причине.
— Если тебе так грустно из-за меня, Гретхен, почему ты смеёшься?
— Но ведь ты сейчас тоже смеёшься, Симон. Как мило! Я знала, что ты умеешь смеяться.
Внезапно, совершенно спонтанно, они оказались в объятиях друг друга, и кровь забурлила в жилах Симона, когда их губы встретились, и он прижал её к себе в почти сокрушительном объятии.
Через мгновение он почувствовал грудью что-то твёрдое. Гретхен тихонько всхлипнула; он отпустил её, и она повернулась и прижалась к нему спиной, уютно устроившись в его объятиях, слегка дрожа. Симон осторожно коснулся её груди и почувствовал твёрдый предмет под тканью её белой туники.
— А, это. — Гретхен вытащила маленький амулет, который висел на шнурке у неё на шее. — Я украла его для тебя, думая, что тебе он понадобится, если... если рассказ Копония окажется правдой...
Симон осмотрел предмет и узнал в нём нефритовую статуэтку Гекаты, которую показывал ему римлянин.
— Как ты?..
— Я взяла это у Копония в Лугдунуме, в последнюю ночь, когда он был с нами. Он был слишком пьян, чтобы понять это. Как и в большинство других ночей, он хотел, чтобы я разделила с ним постель, но отключился, не успев ничего сделать. Не знаю, что в нём вызывало у меня большее отвращение — его похоть или пьянство. Но хватит о нём! Он больше не мой похититель и никогда им не будет. Держи, Симон, — она сняла шнурок через голову и протянула ему украшение. — Это твоё.
— Почему ты всё это сделала для меня, Гретхен?
На мгновение девушка задумалась.
— Возможно, это было в ту первую ночь в Виенне, когда ты показал фокус с драконами. Жрецы моего народа — драконьи друиды, а дракон — наш тотем. Или может… Не знаю. В любом случае, ты подарил мне возможность сбежать. Вот, Симон, возьми амулет.
Он взял его и начал надевать, но потом привязал к поясу.
— Благодарю тебя, Гретхен. Я сохраню его как подарок, но больше не позволю ему снова встать между нами!
Они оба рассмеялись, и он снова прижал её к себе с почти безумной страстью. Она отвечала на его объятия и поцелуи с таким же пылом, и больше не было воспоминаний о римлянах, мести и тёмных делах, только луна и звёзды, благоухающие сосны и походный костёр, шёпот ветра и тишина, да журчание воды далеко внизу, в ущелье...
В ушах Симона стоял звон, высокий и пронзительный. Он знал, что видит сон — нет, конечно, это было невозможно — потому что когда ты спишь, тебе кажется, что вокруг явь...
Этот пронзительный звук, похожий на болезненную музыку, был невероятно пронзительным. Если бы иголки были звуками, они были бы именно такими. А ещё ощущалась какая-то летаргия и чувство ужаса…
Он заставил себя открыть глаза. Огонь в камине почти догорел. Гретхен лежала рядом с ним, завернувшись в свой плащ, глаза её были закрыты, лицо зарумянилось, губы шевелились, как будто она пыталась заговорить в горячечном сне. А позади неё, на опушке леса…
Пилат!
Нет, конечно, это был сон — ибо как наяву один человек мог узнать другого, стоящего на расстоянии многих футов от него, в тени деревьев, освещённого лишь тусклым светом угасающего костра? Кроме того, это был не совсем тот Пилат, которого Симону доводилось видеть в Иудее, произносящий приговоры с портика Антониевой крепости или шествующий по улицам со своими легионами, чтобы запугать покорённое население. Правда, эта фигура на опушке леса носила тот же самый малиновый плащ облечённого властью, и надменно хмурилась, обладая теми же римскими чертами лица, только теперь его прежде тёмные глаза светились слабым жёлтым светом. Нет, это, должно быть, сон…
Произошло едва заметное изменение перспективы. Теперь Пилат стоял прямо над Гретхен, склонившись над ней. Её глаза открылись, и она смотрела на фигуру с невинным восторженным восхищением.
Лицо Пилата было маской нечестивого вожделения. Сияние в его глазах усиливалось, пока, казалось, не осветило запрокинутое лицо девушки, отчего её ресницы и скулы начали отбрасывать тени. Его рот открылся, обнажив белые клыки; он опустил голову, его рот ласкал белую шею; его зубы…
Гретхен всхлипнула.
Охваченный ужасом, Симон разорвал сковавшие его чары и вскочил, выхватывая сику. Это был не сон! Тварь действительно склонилась над Гретхен, и теперь поднималась, чтобы посмотреть ему в лицо, рыча, как зверь, сверкая жёлтыми глазами, со следами крови на губах
Симон закричал и прыгнул, нанося удар, но тот не возымел действия. Нож, которым он убивал гладиаторов на арене, прошёл сквозь тело Пилата так же легко, как сквозь туман!
Но в этой твари не было ничего призрачного, как Симон понял в следующее мгновение, когда одна железная рука сомкнулась на его запястье, а другая на горле. Он отчаянно сопротивлялся, но ничего не мог поделать против силы своего врага. Нож выпал из его онемевших пальцев и со звоном упал на землю; он не мог сделать ни единого вздоха, когда его неумолимо поставили на колени. Лицо Пилата исказилось в демонической гримасе.
Левая рука Симона, судорожно ищущая хоть какое-нибудь оружие, сомкнулась на нефритовой статуэтке, висевшей у него на поясе. Он сорвал её и ударил кулаком в свирепое лицо. Раздался дикий адский вопль. Симон почувствовал, что хватка врага ослабла. Он вырвался, перекатился и встал на ноги в боевую стойку.
Пилат отступал через поляну, его желтоглазое лицо превратилось в маску ярости, когда он уставился на статуэтку, зажатую в руке Симона. Внезапно он повернулся и побежал, красный плащ развевался у него за спиной, а затем нырнул с края утёса в темноту каньона. В следующее мгновение из ущелья вылетела огромная летучая мышь, описала круг на фоне залитого лунным светом неба и унеслась прочь над тёмными соснами.
Симон подбежал к Гретхен. Она уже проснулась и кричала от страха и ужаса. На шее у неё была кровь.
Он заключил её в объятия, и она разрыдалась, прижавшись к его груди и спрятав лицо в ладонях.
III
— О, что это за гора, — спросила она, —
Столь печальная, с тёмным льдом?
— О, — он воскликнул — то Ада гора,
На которую мы взойдём.
Аноним, «Демон-любовник»
Селение у озера казалось заброшенным. Это была небольшая рыбацкая деревушка, как предположил Симон. Судя по её виду, в ней никто не жил уже много лет.
Они медленно спешились и повели лошадей в поводу между разваливающимися хижинами к берегу озера. Симон украдкой взглянул на девушку. Её лицо было серьёзным, а глаза печальны.
— Они ушли, — сказала она. — Все ушли!
Они медленно спустились к берегу, где серые волны плескались о камни. Небо было затянуто тучами, дул холодный ветер.
— Куда они ушли, Симон? — В голосе Гретхен послышались нотки отчаяния. — Почему они ушли?
Симон посмотрел на северо-запад, где зловещие шпили Монс Фрактус наполовину терялись в плывущих облаках, затем обнял девушку за плечи.
— Возможно, они бежали от того, что мы видели прошлой ночью...
Она вздрогнула, и Симон понял, что она вспоминает, как они поддерживали огонь в костре всю оставшуюся ночь и с каким облегчением встретили восход. Затем она повела его вокруг южного склона горы к широкому озеру, где была её деревня — когда-то была.
— Ушли! — Гретхен закрыла лицо руками. — Симон, они все ушли!
Он крепко прижал её к себе, не зная, что сказать. Со вчерашнего вечера в девушке произошла сильная перемена — смех, радостное возбуждение от вновь обретённой свободы сменились грустью и опасениями. Симон почувствовал, как его охватывает жаркий гнев. Она и так слишком много страдала за последние три года.
И эта рана на её горле — небольшая, но воспалённая.
Внезапно он напрягся, заметив двух мужчин верхом на лошадях, которые приближались к ним с юга по тропинке вдоль озера. Один из них, похоже, был воин, другой — седобородый старик. Они приближались рысью, ветер развевал складки их плащей. Гретхен, почувствовав напряжение Симона, повернулась к вновь прибывшим.
Они остановились в нескольких шагах от него. Молодой человек спешился, помог старику спуститься на землю, а затем оба пошли дальше, ведя лошадей в поводу. Симон потрогал рукоять своего ножа. Да, молодой человек определённо был гельветским воином, возможно, высокого ранга, судя по качеству чешуйчатой кольчуги и длинному мечу. Его осанка казалась благородной, но не угрожающей; глаза были серые и спокойные, лицо обрамляли волосы и борода цвета светло-красной бронзы. Ветер трепал его локоны, развевал длинные волосы и бороду старика.
— Каранох, друид-дракон! — пробормотала Гретхен с удивлением в голосе. — И… Бренн?..
— Ты их знаешь?
— Бренн! — Девушка внезапно оторвалась от Симона, метнулась вперёд и бросилась в объятия молодого воина. — О, Бренн!
На несколько мгновений молодой человек и Гретхен прильнули друг к другу, а затем возбуждённо заговорили, как показалось Симону, на кельтском диалекте. Старик присоединился к их разговору, демонстрируя не меньшее волнение. Симон вдруг с некоторым огорчением понял, что мужчина по имени Бренн, должно быть, тот самый, о ком Гретхен говорила как о своём женихе. Ему надоело, что его игнорируют, и он шагнул вперёд.
Старик с подозрением посмотрел на него.
— Кто ты? — спросил он на латыни. — Римлянин?
Симон нахмурился.
— Я буду считать это оскорбление непреднамеренным. Я Симон из Гитты, самаритянин, и я пришёл в эту страну, чтобы отомстить римскому чиновнику.
— Ты говоришь, отомстить? — Старик слегка улыбнулся, в его тёмных глазах блеснуло добродушие, хотя держался он по-прежнему настороженно. — Значит, ты враг Рима?
— Да, друид, коим ты, должно быть, и являешься. Насколько я слышал, римляне не слишком благосклонны к вашему ордену.
Внезапно Гретхен подбежала к Симону и схватила его за руку; её лицо было белым, глаза широко раскрыты.
— О, Симон, это действительно Бренн! Он жив, мой возлюбленный, мой жених! Копоний солгал, сказав мне, что его убили!..
Внезапно её веки сомкнулись, губы приоткрылись, и она обмякла. Симон едва успел подхватить её, прежде чем она упала на землю.
Луна только-только поднялась над вершинами восточных хребтов, когда Симон проснулся и вспомнил, где он находится: в новой деревне племени Гретхен, в нескольких милях к югу от заброшенной, на берегу другого озера, поменьше предыдущего. Он сел и протёр глаза, затем подбросил ещё несколько веток в угасающий костёр, чтобы тот разгорелся. Облака рассеялись, и положение сверкающих звёзд подсказало ему, что он проспал около четырёх часов.
Поездка по длинной долине была лёгкой. Гретхен, быстро оправившись от потрясения, вызванного тем, что Бренн вопреки всем ожиданиям остался жив, всю дорогу ехала рядом с молодым воином, постоянно взволнованно разговаривая с ним на своём кельтском диалекте. Старый друид время от времени вставлял комментарий или вопрос, но вскоре замолчал и предоставил молодую пару самой себе. За всё время путешествия он лишь однажды заговорил с Симоном:
— Я должен ещё раз поблагодарить тебя, Симон из Гитты, за то, что ты спас девушку, обручённую с сыном нашего вождя. Вся наша деревня тоже благодарит тебя и приглашает к нашему очагу.
«Только не Бренн», — подумал Симон. Заметив, что старик смотрит на него, он резко ответил:
— Она сама себя спасла. Боюсь, она помогла мне больше, чем я ей. Но скажи мне, почему ты и Бренн появились в заброшенной деревне, когда мы приехали туда с Гретхен?
— Прошлой ночью я видел сон, и когда поговорил с Бренном, то обнаружил, что ему приснилось то же самое. Я долго молился драконам, и теперь мне кажется, что они пробуждаются. Неужели ты — их ответ на мои молитвы, Симон из Гитты?
Симон почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.
— Этот твой сон действительно странный. Но я не знаю ни о каких драконах и повторяю, что не спасал невесту вашего вождя. Она сделала это сама, благодаря своей храбрости и уму.
— Я слышал, как она сказала Бренну, что ты спас ей жизнь.
Симон мрачно покачал головой, не желая говорить о том, что произошло прошлой ночью. Он чувствовал определённую вину, и вовсе не из-за любовных чувств к Гретхен. Если бы она не отдала ему нефритовую статуэтку из желания помочь, то, возможно, не пережила бы нападения Пилата...
Остаток пути они проехали в молчании.
Жители деревни, как и предсказывал старый Каранох, встретили возвращение Гретхен с радостью и горячо благодарили Симона. Даже седой старый вождь, отец Бренна, тепло пожал ему руку. Затем был устроен пир, какой скромная рыбацкая деревушка едва ли могла позволить себе устраивать каждый день, и Симон насладился лучшей трапезой с тех пор, как покинул Авентикум.
И вот, сидя у костра, который только что разжёг, он вдруг увидел старого друида, неподвижно стоявшего неподалёку и смотревшего на него. Белая борода, казалось, светилась в свете костра. Симон быстро поднялся.
— Каранох...
— Сядь, Симон. — Старик подошёл и уселся на бревно. — Я только что вышел из хижины вождя, где Гретхен лежит больная. Нам надо поговорить.
— Гретхен? Больная?
— Это случилось сразу после захода солнца. Она рассказала мне всё, Симон. Прошлой ночью ты действительно спас ей жизнь. А теперь покажи мне нефритовый амулет, который она тебе дала.
Симон выполнил просьбу, и когда старый друид взял статуэтку, откинулся назад и закутался в плащ. Воздух становился прохладным.
— Геката, — сказал Каранох, возвращая предмет. — Другие изображения тоже подойдут, если они символизируют то, что вызывает благоговение и поклонение у многих, и освящены ритуалом. Мы, друиды-драконы, создавали множество подобных вещей. Увы, так много знаний было утрачено за последние годы!
Симон кивнул, вспомнив, что безумные императоры Тиберий и Калигула преследовали друидов.
— Ты, несомненно, слышал, что Калигула был убит в январе прошлого года. Возможно, Клавдий будет мягче. Но что с Гретхен?
— Её укусил дьявол Дракамунда, и вскоре она должна умереть и стать такой же, как он, если только его не убьют раньше.
— Умереть! — Симон снова вскочил. — От такой лёгкой раны?
— Многие наши женщины умерли от таких ран три года назад, когда римляне впервые притащили этого демона на гору и украли у нас невесту нашего принца. Гретхен сказала мне, что ты многое знаешь об этом деле. Ты должен рассказать мне всё, что сможешь, Симон, как это сделала она.
Симон глубоко вздохнул, сдерживая своё нетерпение расспросить подробнее, а затем принялся рассказывать старому друиду всё, что ему поведал римлянин Копоний. Луна уже проделала более половины своего пути к зениту. Когда он закончил, деревня была тихой и бездвижной под её лучами, как будто даже хижины в страхе прижались друг к другу.
— Очевидно, римляне не знают секрета, как убивать ходячих мертвецов, — сказал друид, когда Симон замолчал. — Скажи мне, как зовут этого немёртвого римлянина, от которого так хотел избавиться император?
— Понтий Пилат, бывший прокуратор Иудеи.
— Да, — пробормотал Каранох. — Его имя мне знакомо. Даже в этих отдалённых краях он стал известен чудовищными жестокостями, которые творил на вашей родине. Неудивительно, что демоны овладели им с такой готовностью, видя, что он был сосудом, который он сам подготовил для себя!
— А что с Гретхен? — снова спросил Симон. — Она должна умереть, как те женщины, о которых ты говорил?
— Они умерли не так, как умирают люди. В конце концов их пришлось умертвить с помощью кола, стали и ритуала очищения, чтобы они не остались навсегда в рабстве у того чудовища, которое римляне принесли на Дракамунд.
Симон почувствовал холод, которого не было в воздухе. Он не мог вымолвить ни слова.
— Это было три года назад, — неумолимо продолжал Каранох. В то время многие из наших молодых людей, включая Бренна, отправились на гору в поисках этой твари, чтобы уничтожить её с помощью кола или стали. Но им так и не удалось найти её, возможно, за исключением тех, кто так и не вернулся из похода. В конце концов, мы покинули нашу деревню и поставили новую здесь, на северном берегу этого небольшого озера, где рыбалка не так хороша, но зато наши женщины могут спать спокойно, не опасаясь клыков по ночам.
Симон вспомнил несколько ручьёв, которые они перешли вброд в течение дня.
— Копоний сказал, что тварь не может пересечь проточную воду.
— Так говорят и друиды. Мы можем защититься от этого чудовища с помощью воды, огня и талисманов, но не можем убить его, пока не найдём его логово. Ты говоришь, что Копоний дал тебе карту...
— Будь ты проклят, старый волшебник! — прорычал Симон. — Хочешь сказать, что мне придётся убить Пилата, иначе Гретхен станет такой же, как он?
Друид кивнул, затем пристально посмотрел на Симона.
— Теперь это больше, чем просто месть, а, самаритянин? Я был прав — драконы, несомненно, послали тебя, чтобы ты помог нам в нашей нужде.
— Что ты имеешь в виду?..
— Я стар, обладаю немалым знанием магии, и чувствую, что ты не обычный человек, Симон из Гитты. Ты человек высокого предназначения, частица той самой Божественной Души, которая существовала до того, как была заключена в материальную вселенную, созданную чудовищными Старыми богами. И, по крайней мере, однажды ты встретил и потерял женщину, которая была такой же божественной частицей, как и ты сам. Не так ли?
Симон вздрогнул, снова взглянув на восходящую луну.
Луна... Селена... Елена...
— Ты колдун, Каранох, такой же, как и мой наставник Досифей.
— Твоим наставником был Истинный Дух, как и ты, и Бренн. А Гретхен — твой двойник, как и женщина, которую ты потерял из-за перемены, которую мы называем смертью. Твой наставник, должно быть, говорил тебе, что эти перемены — всего лишь действия двух Личностей, которые постоянно надевают и снимают бесконечную череду костюмов. Вы с Бренном похожи, Симон, так же как и Гретхен с той, которую ты потерял. Вот почему ты так сильно любишь Гретхен.
У Симона закружилась голова. Это было в точности похоже на то, что он когда-то слышал от Досифея. Такие мрачные, безумные вещи...
— Это правда, колдун, я действительно люблю Гретхен, и почему-то так же, как люблю Елену. Они даже не похожи друг на друга, и всё же в них есть какое-то сходство. Думаю, в их в глазах... хотя нет, у Елены они были тёмные, а у Гретхен голубые...
— Голубое небо, тёмное небо, — сказал друид. — Земля вращается, и мы видим сначала один аспект вселенной, затем другой. Ты не должен обижаться на Бренна, Симон; вы с ним как свет и тьма, и одно не может быть без другого. Гретхен — Истинный Дух, который соответствует его Духу на этом маленьком витке космического цикла, так же как твоя Елена соответствует тебе.
— Елена ушла! — воскликнул Симон, не в силах больше скрывать душевную боль. — Римляне забрали её у меня. Должен ли я провести остаток своего земного срока в состоянии живой смерти, как та тварь на Монс Фрактус? Должен ли я умереть и родиться заново, прежде чем смогу воссоединиться с Ней? Неужели это та судьба, которую Старые боги уготовили всем смертным — мучить их обещанием завершённости, а затем лишить её?
Каранох покачал головой.
— Не всем смертным — на самом деле, лишь очень немногим. Большинство людей — всего лишь животные, наделённые повышенной хитростью; они не могут ни понять, ни разделить радости и страдания тех немногих, кто является Истинными Духами — частицами изначальной Божественной Души, запутавшимися в этом мире, частью которого они не являются.
— Оправдывает ли это страдания нас, немногих?
— Ничто не требует оправдания, это просто есть. Мы должны делать то, что в наших силах — больше мы не можем сделать ничего. Скажи мне, Симон, встретишь ли ты гнев демона Пилата лицом к лицу, чтобы Гретхен могла быть освобождена от его власти и полностью возвращена Бренну, своему двойнику?
Симон яростно затряс головой, словно желая разрушить зачарованность словами Караноха.
— Я пришёл, чтобы убить римского изверга, и сделаю это — тут всё остаётся по-прежнему. Ты ищешь моей помощи. Можешь ли ты что-нибудь предложить мне?
— Да. — Друид сунул руку за пазуху и вытащил овальный камень тёмно-серого цвета, размером чуть больше орлиного яйца. — Это драконий камень — талисман, доставшийся мне от моего прадеда, который утверждал, что разговаривал с теми самыми драконами, обитающими на Дракамунде. Это самый могущественный талисман, которым обладает эта деревня. Возьми его с собой завтра, когда отправишься в путь на гору.
— Но... но что он может сделать?
Каранох пожал плечами.
— Увы, так много знаний утеряно! Возьми камень, Симон; я знаю, что он может помочь тебе, но ты должен узнать, как. Возможно, драконы расскажут тебе об этом.
Симон взвесил предмет на ладони. Он был увесистым и тускло блестел, как богатая железная руда. На нём была вырезана краткая надпись. Симон узнал в ней руны, но не смог их прочитать.
— Смысл утрачен, — сказал Каранох в ответ на его невысказанный вопрос. — Это слова: сатха ситра, сатха икскатль. Они написаны на древнем драконьем языке, по крайней мере, так рассказывал мне мой дед. А теперь, Симон, ты должен пойти в мою хижину и поспать, потому что завтра тебе предстоит трудное путешествие.
Он внезапно проснулся в предрассветной темноте. Не было никакого перехода — его сон был глубоким, бодрствование — столь же абсолютным. И в его сознании всё ещё витали воспоминания о словах, только что произнесённых женским голосом:
Вставай, Симон, ты должен мне помочь. Поспеши.
Голос Елены.
Он сел, торопливо надел в темноте тунику, пояс, сандалии и плащ, затем осторожно, чтобы не разбудить спящего Караноха, выскользнул из хижины. Луна скрылась за западным хребтом и звёзды ярко мерцали. Воздух был холодным, костры в деревне погасли, остались только тлеющие угли.
Этот голос. Неужели он ему приснился?..
Он быстро оседлал коня, вскочил в седло и выехал из деревни, направляясь вниз по тёмной долине на север. Лесная тропинка была едва видна под звёздами.
Да, лучше было уйти отсюда, не прощаясь...
Он проехал меньше мили, когда вдруг увидел впереди на тропе белую фигуру. Лошадь заржала и остановилась. Симон спешился, сказал животному несколько успокаивающих слов и поспешил вперёд. Фигура удалялась от него, медленно спускаясь по тропе — не призрак, как он наполовину подозревал после своего первого потрясения от увиденного, а стройная женщина, чья лёгкая туника, тело и волосы слабо высвечивались в первых лучах рассвета.
— Гретхен!
Он легко догнал её, схватил за плечи и заглянул в её глаза, которые, казалось, мягко светились слабым жёлтым светом.
— Симон, отпусти, он зовёт меня...
— Гретхен! Ты ходишь во сне! Очнись!
Девушка дёрнулась, моргнула и вздрогнула. Жёлтое сияние исчезло из её глаз. На лице появилось узнавание.
— О, Симон, где я?..
Он снова увидел тёмное пятно раны на её горле, и с нежной тоской прижал её к себе.
— Елена!
— Бренн! — прошептала она, обнимая его в ответ.
Осознав всё сказанное ими, они отстранились друг от друга. Над соснами на востоке забрезжил серый рассвет.
— Ты очень любил свою Елену, Симон...
Он кивнул.
— Так же, как ты любишь Бренна.
Они молча смотрели друг другу в глаза, видели в них отражение звёзд вселенной и свет надвигающегося рассвета. В этот момент Симон снова осознал истину, которую он узнал много лет назад от своего наставника Досифея и от Елены…
Гретхен прошептала, широко раскрыв глаза и недоумевая:
— Кто мы такие, Симон?
— Мужчина и женщина, — ответил он. — Больше ничего. И всё же, каким-то образом я знаю, что ты — причина всего этого Творения — этих холмов, этих звёзд, всей этой вселенной, которую безумные боги создали для своего удовольствия и наших мучений — да и даже самих этих безумных богов.
— И каким-то образом ты создаёшь и поддерживаешь всё это для меня...
— Для тебя — иначе это не имело бы смысла.
Она вздрогнула и снова прижалась к нему.
— О, Симон-Бренн, как мы можем избавить мир от зла, которое его пронизывает? Как привнести во всё это знания о силе и красоте, которые нам теперь доступны...
Внезапно, словно обессиленная, она упала в объятия Симона. Он осторожно опустил её на траву у дорожки. Рассвет был уже тускло-серым. Симон снова взглянул на рану на шее девушки.
— Наступает рассвет, — прошептала Гретхен. — Чары, которые Пилат наложил на меня, рассеялись, но я боюсь, что с наступлением ночи они снова обрушатся на меня. О, Симон...
— Истинный Дух, — тихо пробормотал он, — ты не достанешься римлянину. Ну же, вставай, я верну тебя к твоему народу.
Внезапно они услышали стук копыт и посмотрели на тропу. В сером свете они увидели приближающихся Караноха и Бренна. Через минуту те спешились и опустились на колени рядом с Гретхен.
— Она ускользнула без предупреждения, — сказал друид. — Мерзкий римский лич завладел её душой. Вы, двое, помогите ей подняться. Я отведу её обратно в деревню.
Симон и Бренн повиновались, и через мгновение девушка и старый друид исчезли. Двое мужчин смотрели друг на друга.
— Каранох сказал мне, что ты должен подняться вверх на Дракамунд, — сказал Бренн, и смущённо добавил: — Чтобы спасти душу Гретхен.
Симон одобрительно посмотрел на высокого молодого воина, стоявшего перед ним в лучах рассвета.
— Да, как я понимаю.
— Я бы пошёл с тобой.
Симон, глядя в спокойные серые глаза мужчины, внезапно почувствовал, что смотрит в зеркало, отражающее его собственную душу.
— Ты не можешь, Бренн, — сказал он с невольной грустью в голосе. — Твоё место рядом с Ней. Наверняка Каранох говорил тебе...
— Да. — Молодой гельвет коротко кивнул. — Тогда иди, зная, что мы братья, Симон из Гитты. Нет, больше, чем братья — мы в некотором роде одно целое. Я знаю, потому что в этом ночном воздухе витает колдовство, и я видел сны.
Симон снова почувствовал, как по спине пробежали мурашки.
— Ты будешь хорошо заботиться о Гретхен.
— Да, и ты хорошо знаешь это. Но ты, Симон, должен освободить её душу. Не подведи, от этого зависит всё.
Они пожали друг другу руки, и в этот момент Симон почувствовал, что они сейчас подобны двум богам, от действий которых каким-то образом зависит судьба вселенной. Серые глаза и тёмные, отражающие друг друга, рыжие волосы и чёрные, развевающиеся на утреннем ветру, и сам смысл существования мира каким-то странным образом в их руках…
Снова вскочив на коня, Симон развернулся и поскакал галопом вниз по долине, вновь с опаской ощущая себя человеком и зная, что всё зависит от его скорости и драконьего талисмана, который дал ему Каранох.
IV
Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам всё их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают?*
Т. Барнет. Философия древности.
* Цитата использована С. Т. Колриджем как эпиграф к поэме «Сказание о Старом Мореходе».
Со зловещих вершин Монс Фрактус дул холодный ветер. Симон поплотнее закутался в плащ, затем нашёл кое-какое укрытие под скальным выступом и сбросил с плеч верёвочные петли своей сумы, позволив ей упасть на землю. Он поднимался уже больше трёх часов и, несмотря на своё нетерпение, понимал, что должен немного отдохнуть и поесть.
Перекусывая хлебом и сушёной рыбой, что дал ему друид, Симон созерцал пейзаж. В Парфии он видел горы, возможно, сравнимые по высоте, но куда менее впечатляющие. На юге и востоке вздымались огромные заснеженные горные хребты, казавшиеся неясными из-за расстояния. В тысячах футов внизу раскинулось озеро, намного большее, чем он предполагал; заброшенная деревня находилась в конце того, что было всего лишь его юго-западным рукавом. Он оставил там свою лошадь без привязи; животное само найдёт дорогу в обитаемую деревню, если он не вернётся...
Нет, он не должен позволять себе таких мыслей.
Покончив с едой, Симон достал драконий камень и ещё раз внимательно рассмотрел его загадочные руны.
— Сатха ситра, сатха икскатль, — пробормотал он. — Что это может означать? И какая сила может скрываться в этом безжизненном камне?..
По крайней мере, из него могло бы получиться оружие, учитывая его вес. Он начал осторожно обвязывать камень кожаным ремешком, пока тот не оказался прочно опутан сетью из сыромятной кожи; на свободном конце сделал петлю, чтобы обхватить ею запястье и камень мог раскачиваться на ремешке, длиной примерно в фут. Не самое лучшее оружие против обычных врагов, но если бы оно обладало сверхъестественными силами, о которых говорил Каранох, то могло бы ослабить врага Симона на время, достаточное для того, чтобы он смог вонзить в цель свою сталь.
Кол или сталь в сердце. Как сказал друид, это был единственный способ уничтожить то, во что превратился Пилат...
Симон покачал головой. Ему не следует слишком много думать. Он должен идти вперёд. Самаритянин ещё раз изучил пергаментную карту, которую Копоний велел нарисовать старому Никифору, затем взвалил на плечо свою суму и продолжил восхождение. Ветер становился всё холоднее, и, хотя небо до самого горизонта оставалось голубым, над зубчатыми вершинами гор начинала собираться шапка серых облаков. Эти вершины были уже недалеко; вскоре он должен пройти через ущелье между двумя ближайшими. Они выглядели достаточно зловеще. Симон подумал, что это и в самом деле может быть обитель драконов, в которых верили жители деревни.... Он невольно взглянул на северо-восток, где далеко за озером возвышались тёмные горы Цуг, на которых, как говорили, до сих пор ещё обитали драконы.
Внезапно он остановился в изумлении. Прямо перед ним, в теснине у вершины холма, стояли два человека — мужчина и женщина. И оба, несмотря на холодный ветер, были одеты только в белые туники.
Он поспешил наверх и через несколько мгновений остановился перед ними. Его удивление возросло. Мужчина по привлекательности своей казался молодым Адонисом, а женщина была одной из самых прекрасных, каких Симон когда-либо видел. У обоих была кожа алебастровой белизны и длинные волосы, которые развевались на ветру: у женщины — чёрные, как вороново крыло, у мужчины — золотистые, точно локоны Гелиоса. На ногах у каждого были золотые сандалии, а на поясе — золотая повязка в виде змеи, зажавшей свой хвост в пасти.
— Что вы здесь делаете, люди?— крикнул Симон. — Это очень опасное место — вы должны спуститься вниз!
— Мы ценим твою заботу, — сказал мужчина, — но нам ничего не угрожает. Мы часто здесь гуляем. Это место очень красивое и удивительное.
— Но вы, должно быть, замёрзли! Поверьте мне, вам нужно спуститься с этой горы до наступления темноты; если вы пойдёте прямо сейчас, у вас всё получится. Здесь обитает демон.
— Мы не боимся демонов, — сказала женщина. — Ситра и Икскатль защищают своих слуг от всякого зла. Мы услышали, как их имена произносят на склоне горы, и поэтому пришли.
Симон решил, что эти двое сумасшедшие, судя по их одежде и присутствию здесь. Он нетерпеливо прошагал мимо них, крикнув в ответ:
— Убирайтесь с горы как можно быстрее, я серьёзно!
Он уже почти преодолел перевал, когда его осенила мысль — как будто в сознании вдруг возникла некая связь…
Сатха ситра, сатха икскатль...
Он развернулся и посмотрел в ту сторону, откуда пришёл. Парочку, с которой он столкнулся, нигде не было видно. Либо они поспешили вниз с горы, как советовал Симон, либо...
— Ситра... Икскатль...
Он яростно затряс головой. Несомненно, эти люди верили в те же легенды, что и старый Каранох, и пришли на эту гору, чтобы поклониться своим кумирам. Очевидно, они знали слова, вырезанные на драконьем камне, и, без сомнения, существовали и другие подобные камни, на которых были вырезаны те же рунические слова.
И теперь Симон знал, что два из этих слов были именами божеств, о которых он никогда не слышал.
Но у него всё ещё было работа, которую нужно было выполнить. Картина, открывавшаяся с перевала, открывала перед ним новые виды на запад, почти так же захватывающие дух, как и в сторону востока. Он ещё раз сверился с картой, а затем пустился вниз по крутому склону так быстро, как только мог. Местность здесь была скалистой, и кое-где она становилась ещё более труднопроходимой из-за больших заснеженных участков, очевидно оставшихся после ранней осенней вьюги. На этой стороне горы ветер был не таким сильным, но тёмно-серые тучи, казалось, висели ближе.
Однажды его продвижению помешала глубокая расщелина, занесённая снегом, и ему пришлось долго обходить её. Сразу после этого он заметил свою цель, то самое место, которое старый Никифор отметил на пергаменте крестиком — маленькое ледниковое озеро, приютившееся в горной впадине.
Глубоко вздохнув, Симон зашагал вниз по склону. Под опускающимися облаками вода в ледниковом озере казалась почти чёрной, как чернила.
Он осторожно отстегнул от пояса ремешок, на котором висел драконий камень, и обмотал его вокруг левого запястья, чувствуя себя при этом несколько глупо. Что он собирался делать? Нырнуть в ледяную заводь и поискать гроб Пилата? Если так, то он вполне может замёрзнуть насмерть задолго до того, как сможет найти его, каким-то образом вскрыть и вонзить лезвие своей сики в злое сердце немёртвого римлянина.
Поднялся ветер, и Симон почувствовал лёгкий страх. До сих пор его поддерживала жажда мести и беспокойство за Гретхен. Но в этот момент самаритянин внезапно осознал, насколько он был неподготовлен, и это понимание пугало. На мгновение он ощутил порыв повернуться и убежать — покинуть гору и её окрестности до наступления темноты.
— Ситра, Икскатль... — Имена слетели с его губ сами собой, почти как молитва.
И в этот момент он вздрогнул от неожиданности. Примерно на полпути между ним и озером появилось красное пятно, ярко выделявшееся на тёмном склоне. Почему он не заметил этого раньше?.. Затем Симон увидел, что это была фигура закутанного в плащ человека, неподвижно сидящего на камне.
Алый плащ — мантия высокопоставленного римского чиновника…
Симон глубоко вздохнул, вытащил свою сику и двинулся вперёд. Фигура поднялась со своего места и повернулась к нему лицом. Когда Симон подошёл ближе, по коже у него побежали мурашки. На встречном была мантия и тога римского прокуратора, а черты лица в точности как у Пилата, за исключением глаз. Жёлтые, горящие глаза...
Он остановился в нескольких шагах от этого существа, не в силах унять дрожь в теле. Голосом, слишком низким для человеческого, оно произнесло:
— Глупец, твоя жажда мести привела тебя к гибели!
Симон задохнулся.
— Как ты узнал?..
Пилат рассмеялся, и Симон увидел, как в глубине его зияющего чёрного рта блеснули белые клыки.
— Страх и ненависть — это то, что я знаю и чувствую издалека. Я посвятил свою жизнь их познанию, и с тех пор, как закончилась моя земная жизнь, я мог ощущать источник этих эмоций, подобный сиянию тёмных звёзд. В течение многих месяцев я чувствовал, как ты, Симон из Гитты, подползаешь всё ближе и ближе ко мне, словно чёрный паук в темноте.
— Ты убил моего наставника, — сказал Симон. — Ты убил много сотен его безоружных последователей всего лишь за то, что они публично собирались, и много тысяч других за тот же самый проступок. И когда вожди народа восстали против тебя, ты приказал бить их кнутами, распинать на крестах, сжигать их тела...
Пилат снова рассмеялся — мрачным, нечестивым смехом, нечеловечески вибрирующим. Он подошёл на шаг ближе к Симону.
— Это были мелочи, самаритянин, которые всего лишь подготовили мою душу к великой Судьбе, ожидавшей её. Тёмные боги действуют странно. Калигула жаждал вечной жизни; он умер, но своими действиями даровал вечную жизнь мне!
Внезапно, с нечеловеческой быстротой, Пилат бросился вперёд, вытянув когтистые руки. Лишь быстрота рефлексов, дарованная гладиаторскими тренировками, спасла Симона; он увернулся, сделал ложный выпад в лицо Пилату, а затем нанёс удар в сердце. Оживший лич уклонился от удара с быстротой, недоступной ни одному человеку, затем отскочил на несколько шагов в сторону и присел, как рычащий волк, сверкая глазами.
Симон медленно приближался, держа нож наготове, в его тёмных глазах светилась ярость, не уступающая ярости Пилата.
— Ты умрёшь, римлянин. Ты вышел наружу днём, не при полной своей силе, и теперь по-настоящему умрёшь за свои преступления!
— Глупец! Я повелеваю бурей и громом! Я обладаю силой более чем двух десятков воинов, даже днём!
С этими словами Пилат наклонился и поднял камень, который, должно быть, весил не меньше человека, а затем швырнул его. Симон едва успел увернуться и услышал, как он с хрустом ударился о склон позади него. Пилат бросился вперёд, разинув клыкастую пасть. Симон в неистовстве замахнулся драконьим камнем, целясь римлянину в лицо; прокуратор с презрительным смешком отвёл его в сторону, метнулся к горлу Симона, стараясь вцепиться в него когтями, и едва успел отскочить назад, вновь уворачиваясь от удара сики. Симон с замиранием сердца осознал, что драконий камень Караноха обладал гораздо меньшей силой, чем нефритовый талисман, который он носил на шее.
Симон медленно отступал вверх по склону. Вампир крался за ним, злобно шипя. Внезапно он поднял руки и закричал:
— Буря, гром — помогите мне!
В облаках между скалистыми вершинами Монс Фрактус сверкнула молния. Завыл ветер, и с неба посыпались ледяные хлопья, жаля лицо Симона. Страх охватил его, когда он продолжал пятиться дальше вверх по склону.
Пилат схватил ещё один огромный валун и швырнул его, затем ещё один. Симон, отступая и отчаянно уворачиваясь, понял, что перед лицом такого чудовищного колдовства долго не протянет. Если погибнет он, то и Гретхен погибнет. Он должен собраться с силами, чтобы сделать последний шаг — отдать свою жизнь, если только сможет вонзить свою сику в сердце ненавистного римского демона.
Внезапно его нога при очередном шаге назад попала в пустое пространство, и он с диким криком рухнул спиной вниз в заполненную снегом пропасть, о которой до сих пор не вспоминал — пока не стало слишком поздно. Он почувствовал, что падает, с треском проваливаясь сквозь хрупкий наст — и не знал, что делать дальше.
Симон очнулся в темноте, чувствуя, что окоченел и продрог. Всё тело болело. Затем воспоминания наполнили его страхом, и он заставил себя подняться на четвереньки. Самаритянин понял, что оказался оглушён всего на несколько мгновений; враг, несомненно, был рядом.
Его нога ударилась о какой-то звякнувший предмет — тяжёлый клинок сики. Он схватил её. Драконий камень, как он понял, всё ещё был привязан к его левому запястью. Медленно, осторожно Симон отполз от завала из снега и гальки, в котором лежал, удивляясь, почему ничего не видит. Неужели он ослеп? При этой мысли его пробрал озноб.
Но нет, темнота не была полной; слабое жёлтое свечение проникало в глаза. Он сосредоточился на нём и постепенно осознал, что оно исходит из конца длинного туннеля. Он попал в какую-то пещеру.
Симон торопливо пополз к свету, затем, пошатываясь, поднялся на ноги и поспешил дальше, радуясь тому, что, похоже, не сломал при падении ни одной кости. Коридор вырисовывался перед ним всё отчётливее, и Симон увидел, что он определённо искусственный, вырезанный с поразительной точностью в цельной скале.
Он свернул за прямой угол — и ахнул. Перед ним открылась огромная комната, освещённая бледно-золотистым светом, стены которой представляли собой металлические панели, гудящие и мерцающие огоньками, а внутри стояли столы, уставленные стеклянными сосудами, наполненными разноцветными жидкостями. Некоторые из них пузырились в замысловатых прозрачных спиралях и трубочках…
Ошеломлённый, Симон прижал руки к вискам. То, что он увидел здесь, не было похоже ни на что виденное им раньше. Не было ничего, с чем он мог бы соотнести это, ничего, что мог бы описать словами. Он почувствовал, как в нём растёт ужас, словно тёмный червь, прогрызающий себе путь вверх по позвоночнику.
И затем, как венец этого ужаса — две пятнистые фигуры рептилий, передвигающиеся прямо, как люди, направились к нему…
— Нет! — выдохнул он, крепче сжимая нож. — Нет! Не подходите!
Но они подошли, уставившись на него большими зелёными глазами с вертикальными зрачками. Они были почти такого же роста, как он, их гладкие чешуйчатые тела переливались всеми оттенками зелёного и синего в золотистом свете, льющемся из круглых дисков, вмонтированных в потолок. Эти создания были увенчаны шипами, соединёнными бирюзовыми мембранами с прожилками алого.
Мир тебе, человек, — мы не причиним вреда.
Симон немного расслабился. Голос, прозвучавший в его голове, был успокаивающим; более того, он был знакомым. Голос, несомненно, принадлежал женщине... И теперь рептилии перед ним казались менее пугающими — они стали казаться красивыми, а не просто чужеродными
Затем эти формы начали мерцать, трансформироваться…
— Баал! — ахнул Симон. В нём боролись удивление и страх.
Перед ним стояли два человека — те же двое, кого он встретил ранее на горе. Мужчина и женщина, божественно красивые, одетые в белые туники с золотыми поясами в виде змей.
— Не бойся, — сказал мужчина. — Нам следовало принять этот облик раньше, зная, что вас, людей, беспокоит наш истинный вид. Повторяю, мы не желаем тебе зла.
Страх Симона полностью исчез. Ему вдруг стало стыдно за свою инстинктивную реакцию.
— Твои истинные формы прекрасны, но...
— Но чужды тебе и потому тревожат, — сказала женщина. — Ты первый человек более чем за сто лет, пришедший на эту гору с именами Ситры и Икскатль на устах; поэтому мы приветствуем тебя с радостью и как друзья.
— Ситра? Икскатль? Я не понимаю…
— Ситра — Мать Мудрости, Икскатль — её Хранительница; они передали её всем смертным на этой планете. Ваш народ получил от нашего знания, которые позволили вам начать восхождение вверх из стадии обезьяны.
По коже Симона побежали мурашки.
— Ты хочешь сказать, что ты...
— Я Лурия, — сказала женщина, — а это Иссурис. Мы последние из змеиного народа, живущие в пределах этой горы.
— Вы! — выдохнул Симон. — Ваша раса предшествовала моей на этой планете — ваши предки дали Еве плод, который привёл нас к проклятию самоосознания?
— Вы всегда были поэтичным видом, — сказал Иссурис.
— И умным, — добавил Лурия. — Если бы не изъян в вашей натуре, который делает вас подверженными жестоким страстям, вы бы уже летали к звёздам.
У Симона голова шла кругом. Он читал в древних книгах о змеином народе Валузии, населявшим этот регион задолго до появления легендарных древних земель Ахерона и хайборийцев. И всё же он никогда не верил, что эти рассказы были чем-то большим, чем мифы.
— Клянусь всеми богами! — выдохнул он. — Тогда вы и есть драконы — существа, которых почитает старый друид Каранох!
— Увы, Караноху так и не хватило смелости навестить нас, — сказал Иссурис, — хотя мы достаточно часто пытались ответить на его молитвы. Боюсь, человеческий разум всё ещё в какой-то степени невосприимчив, несмотря на прошлые попытки нашей расы наделить его способностью восприятия. Кроме того, в прошлом столетии мы почувствовали, что с юга надвигается зло — такое зло, которого не было с тех пор, как колдуны Ахерона восстали, чтобы сокрушить и поработить умы человечества.
— Да, — пробормотал Симон, понимая. — Рим...
— И всё же не все люди злы, — сказал Лурия. — Мы знаем, что ты истинный искатель знаний, Симон из Гитты.
— Ты знаешь моё имя?
— Да. И мы видим, что ты носишь какой-то предмет, привязанный к левому запястью. Это ведь друид Каранох дал его тебе?
Симон кивнул.
— Он утверждал, что камень обладает силой, но это оказалось не так.
Лурия шагнула вперёд и взяла камень у Симона, сняв ремешок с его запястья и ловко развязав сетку из шнурка.
— Как странно снова видеть этот предмет, — пробормотала она. — Много веков назад мы подарили его друидам Сарнена; затем, более ста лет назад, прадед Караноха взял его с собой, когда посетил нас. Теперь его сила почти исчезла. Подожди здесь, Симон.
Она пересекла просторную комнату и положила камень на странное кристаллическое сооружение, которое, как показалось Симону, отдалённо напоминало алтарь. Подойдя к одной из мигающих металлических панелей, составлявших часть стены, она нажала на маленький рычажок. В тот же миг камень озарился ярким голубым светом, а в комнате раздался странный жужжащий звук.
Свечение исчезло, жужжание прекратилось. Лурия подняла драконий камень и вернула его Симону. Казалось, он не изменился.
— Вы не драконы, Лурия и Иссурис. Племя Караноха может поклоняться вам, как таковым, но парфяне рассказывали мне, что настоящие драконы — это огромные чудовища, которые летают на чешуйчатых крыльях и выдыхают огонь...
Лурия улыбнулась.
— Некоторые из тех существ, которых ты описываешь, действительно живут в глубоких пещерах этой самой горы, а также в горах Цуг. Но тебе вряд ли захочется встретиться с ними, Симон из Гитты. Их интеллект столь же слаб, как и у большинства людей, а страсти почти так же неуправляемы.
Симон осмотрел тяжёлый драконий камень в своей руке.
— Он действительно может помочь мне сейчас? И как тебе удалось спастись от немёртвого лича, который бродит по этой горе последние три года?
Иссурис рассмеялся, тряхнув светлыми волосами.
— Мы едва замечаем его. Он жаждет человеческой крови, а не змеиной. Но теперь, поскольку он хочет уничтожить нашего друга, он должен уйти.
— Друга?
— Да, Симон. Многие ли люди стали бы общаться с нами так долго или увидели бы красоту в наших истинных формах? Многие ли нашли бы в нашей природе очарование, а не ужас? Ты жаждешь знаний, и мы надеемся, что ты останешься с нами ненадолго и позволишь нам утолить эту жажду. Снег засыпает эту гору, которую вы называете Монс Фрактус; спускаться с неё было бы опасно. Оставайся с нами до весны, и мы многому тебя научим.
Симон, чувствуя, что тронут сильнее, чем когда-либо, некоторое время молчал. Затем произнёс:
— Я должен убить Пилата; я поклялся, что сделаю это. Женщина из племени Караноха находится под его проклятием. Помогите мне, и я буду жить у вас столько, сколько вы пожелаете.
Лурия улыбнулась.
— Нет, Симон, столько, сколько ты сам пожелаешь. Мы не принуждаем других оставаться насильно. Но я обещаю, что ты многому научишься, если останешься — таким тайнам, касающимся природы вселенной, какие вам и не снились. Пожалуйста, позволь нам, последним из народа, который первым обучил вашу расу, теперь учить тебя.
Симон кивнул. Он почувствовал искренность этих странных существ, которую редко встречал среди себе подобных.
— Я останусь. Но что делать с немёртвым римлянином, который всё ещё бродит по этой горе?
Лурия снова улыбнулась.
— Я не улавливаю его мыслей. Он снова спит в своей заводи, несомненно, полагая, что убил тебя.
Симон схватился за рукоять своего ножа.
— И как же я тогда смогу добраться до него и отомстить?
— Отомстить? — Лурия открыто рассмеялась. — Нет, Симон, ты окажешь вампиру услугу, убив его. Хотя он и жаждет вечной жизни, его существование бессмысленно. Он ничего не знает о красоте или наслаждениях разума, только о жажде крови, которая пылает в нём вечно. Ты наказал бы его сильнее всего, позволив ему жить дальше. Но я вижу, что ты больше всего беспокоишься о друзьях. Поэтому я расскажу тебе, что делать с драконьим камнем. Слушай внимательно...
Симон снова стоял на продуваемом ветрами склоне над озером, его мысли всё ещё были в смятении. Мог ли он поверить в то, что ему только что сказали? Были ли те два человека, с которыми он только что разговаривал, теми, кем казались?
Да, они были ими. Они затронули слишком глубокие слои его сознания, чтобы их можно было сбросить со счетов. И, что совсем невероятно, они предложили ему гостеприимство и дружбу.
Но на этой горе было ещё одно существо, которое не являлось другом ни одному человеку и никогда не могло им стать.
Симон медленно спускался к чёрному озеру, пока наконец не оказался на известняковом выступе у его края. В воздухе повисло напряжение. Над головой, между зловещими вершинами гор, медленно проплывали тёмные облака, из которых падали редкие снежинки; в воздухе клубился туман, словно в нём бродили тёмные духи...
Солнце, большое и оранжевое, садилось на западе за покрытые облаками вершины. Симон знал, что должен действовать быстро. С твёрдой решимостью он подошёл к краю озера и отстегнул от пояса драконий камень.
— Баал, — прошептал он, — помоги мне сейчас в борьбе с моим тёмным врагом!
Он швырнул драконий камень. Тот взлетел дугой, затем опустился и с плеском упал на поверхность ледникового озера.
Молния ударила между покрытыми облаками вершинами Монс Фрактус. Прогремел гром и поднялся сильный ветер. Симон вздрогнул от внезапного страха. У него на глазах вода в озере забурлила, казалось, со сверхъестественной силой, чуть ли не вскипев.
Затем из озера что-то выползло — человеческая фигура, закутанная в огромный плащ, рычащая и скулящая, словно от боли. Она медленно поползла вперёд, как покалеченное насекомое, затем рухнула на землю у каменного выступа, дёргаясь и шипя. Симон шагнул вперёд с саблей в руке и уставился на существо, смотревшее на него снизу вверх мстительными жёлтыми глазами, которое корчилось перед ним, шипя от ярости, как раздавленный скорпион на камнях.
Он поднял гладиаторский нож. Вампир зарычал на него, в его горящих глазах были ненависть и ужас. Сияние усилилось, когда нижний край солнца коснулся горизонта.
— Я почти решил нанести этот удар из милосердия, — пробормотал Симон: — но этого нет в моём сердце. Я наношу его в отместку. Perite Pilatus!**
** Умри, Пилат! (лат.)
Клинок вонзился в сердце римлянина. Пилат страшно закричал; его когтистая лапа взметнулась и вцепилась в горло Симона, но разжалась и упала прежде, чем вампир успел пустить в ход свою сверхъестественную силу. Сияние в глазах померкло; тело скорчилось в последний раз, затем дёрнулось и затихло.
Симон отступил, держа нож наготове для нового удара, если понадобится. Труп не пошевелился. Облака над Монс Фрактус начали рассеиваться. У Симона глаза расширились от изумления, потому что тело прокуратора разрушалось, быстро разлагаясь. Симон поспешно шагнул вперёд и толкнул его носком ботинка
Труп медленно перевернулся и упал с уступа в озеро, а затем скрылся из виду. Из воды поднялось несколько зловонных пузырей.
Симон отвернулся от озера, воды которого сейчас легко волновал лишь затихающий ветерок. Самаритянин медленно поднимался по склону, зная, что примет новое странное предложение дружбы, а также, что никогда не раскроет миру ставшие известными ему секреты драконов Монс Фрактус.
Рассказ «Возвращение Колосса» является продолжением «Колосса Илурни» К. Э. Смита, действие которого происходит во время Первой мировой войны.
Брайан МакНафтон
Возвращение колосса
Самые суеверные сочли происходящее предзнаменованием скорого конца света.
Кларк Эштон Смит «Колосс Илурни»
Весной 1916 года, к своему величайшему огорчению, лейтенант Сирил Фэрчайлд из Королевского Уэльского стрелкового полка был прикомандирован к экспериментальному военному подразделению и отправлен с, казалось бы, бессмысленным поручением в тихую провинцию Аверуань.
Сирил был совсем молодым человеком, выглядевшим ещё моложе и без того невеликих своих лет, с лазурными глазами и льняными локонами боттичеллевского ангела. Его подчинённые, которые заработали своё чахоточное тролльство во тьме истощающихся угольных шахт, поначалу посмеивались над тем, для каких невероятных целей можно использовать такого симпатичного парня в забое. Однако кровь, окрасившая едва опушённые щёки Сирила и губы, похожие на лепестки роз, которая текла в его жилах, была неразбавленной кровью Хенгиста и Хорсы, и в первом же своём деле, поистине средневековой по своей злоебучести окопной вылазке, он проявил себя настоящим дьяволом.
Всё, что он заслужил своей отвагой перед лицом своих людей, было немедленно растрачено впустую, когда он вытащил свой «Уэбли», чтобы помешать им заколоть пленных штыками. Его рыцарство было вознаграждено прозвищем Малыш Гензель, соединившим в себе клевету, будто бы он был парнем из сказочной истории, слишком хорошим, чтобы это было правдой, и вместе с тем — возможным агентом кайзера. Сирил чувствовал эти обвинения по перешептываниям в сторонке или серьёзным выражениям лиц других рядовых. «В сущности, они достойные парни и самые отважные из всех, каких только можно пожелать рядом с собой в драке, — писал он в одном из своих частых писем своей невесте Пенелопе Делапоэр, — но им недостаёт должного понимания своего места в естественном порядке вещей».
Он с нетерпением ждал грандиозного представления, которое должно было состояться недалеко от Соммы, чтобы получить шанс искупить свою вину, когда приказ привёл его в тыловой замок, где препод-в-мундире сбил его с толку намёками, вопросами, цитатами из Горация и чтениями на ветхой латыни из заплесневелой книги. На стальной гравюре в этом фолианте, изображающей грифонов и русалок, был изображён великан, который, по легенде, в незапамятные времена опустошал Аверуань. Как человек, убеждённый в том, что все легенды таят в себе больше, чем крупицу правды (возможно, война отвлекла его от поисков реликвий исторической Золушки), этот необычайный офицер на самом деле поверил в эту чушь.
Сирил задумался, не привело ли его к этой миссии данное ему ненавистное прозвище. Он буквально слышал, как майор Брэшли говорит бригадиру: «Поскольку среди наших менее незаменимых подчинённых нет Джека — убийцы великанов, это задание явно для Малыша Гензеля».
— Ваши люди копают, не так ли? — спросил препод-в-мундире.
Сирила сопровождала малоприятная троица: рядовые Пауэлл, Томас и капрал Дженкинс, которые настаивали на том, что отсрочку от карания гуннов следует рассматривать как время для проказ. Он ответил, думая о траншеях и уборных:
— Со всем усердием, сэр.
— Хорошо, хорошо. Тут всё под землёй, ну, по крайней мере, так говорит нам отец Натэр. — Он изучил письмо, но не стал вдаваться в подробности. — Шахтёры, скорее всего, именно то, что нам нужно, так что требуйте их себе столько, сколько понадобится. Но сначала отправляйтесь в Сен-Азедарак, поговорите с этим падре и посмотрите, что вам удастся раскопать. — Он издал серию астматических ржаний, как будто это была остроумная шутка.
Сен-Азедарак был игрушечным городком, чьим конусообразным башням и зубчатым стенам ещё только предстояло пострадать от припадков гнева недозрелого века. Девушки в накрахмаленном белье и деревянных сабо, усатые вдовы в вечном трауре, даже ломовые лошади, от которых шёл пар в колючем тумане, казалось, терпеливо ждали, когда Альбрехт Дюрер подойдёт и нарисует их. Сирил, выдернутый из мира грязи и шума, находил почти пагубно чуждым для современного восприятия всё это зелёное великолепие окружающих холмов, блеяние ягнят и настойчивое звяканье коровьих колокольчиков. Дженкинс, Томас и Пауэлл тоже это почувствовали, ибо архаичная развязность, с которой они расхаживали по мощёным улицам, наводила на мысль о аркебузирах, гуляющих в отпуске после религиозных войн — с такими гражданские призраки уж точно не осмелились бы шутить свои шуточки.
Отец Натэр вполне соответствовал своим прихожанам. Его выпученные глаза и прозрачная кожа выдавали в нём инквизитора, который отказывал себе во всём в упорной борьбе за Истину. Ожидая, что ему придётся круто спускаться в тёмную прихожую дома священника, Сирил чуть не растянулся на полу, потому что большое восковое лицо святого отца белело ниже сутулых плеч детского тела, которое было почти невидимо под чёрной рясой.
Тем не менее четверо молодых людей были вынуждены изо всех сил напрягать ноги, чтобы поспевать за его неумолимым шагом, когда он взбирался на крутой холм, возвышающийся над городом. Когда они с благодарностью остановились, чтобы отведать красного вина, хрустящего хлеба и местного сыра, который Сирил нашёл великолепным, а Томас пробормотал: «Этот сыр пахнет моими ногами», священник сказал:
— Колосс был делом рук сатаны. Использовать его против его самых злобных созданий будет всего лишь справедливым.
— Вы имеете в виду бошей?
— Как великолепное начало.
— Что, э-э, это такое? — спросил Сирил, который всё ещё не до конца верил отданным ему приказам.
— Человек, возможно, гигантский человек, созданный и оживлённый с помощью колдовства...
Из горла капрала Дженкинса вырвался отвратительный валлийский звук, после чего он поспешно попросил священника о снисхождении.
— ...или с помощью науки, которая, к счастью, всё ещё находится за пределами нашего понимания, — продолжил отец Натэр, не прерывая своей речи, даже когда он сделал капралу знак, прощавший тому его грех.
Сирила удивила бесцеремонность священника и столь показательное избавление Дженкинса от чувства вины. Если ужасная сила Божья, в существование которой он научился не верить, будучи студентом Крайст-Чёрч, могла быть вызвана и использована столь небрежно, это оказалось бы бо́льшим чудом, чем любое пугало из Тёмных веков с часовым механизмом внутри.
Их целью были не развалины цистерцианского аббатства, венчавшие холм, как предполагал Сирил, а глубокий овраг поперёк ведущей наверх тропы. Ручей, который его прорезал, давным-давно был отведён в сторону, и в одном месте расщелина была почти до краёв завалена обломками древнего камнепада. Отец Натэр поднял сутану и спустился по валунам, неустойчивым, словно куча бирюлек, с безразличием паука. Не зная, следовать ли ему за ним, но и не желая просить совета, лейтенант бросил непонимающий взгляд на капрала, который с привычной лёгкостью ответил ему таким же. Решив продолжить путь, он был приятно удивлён, услышав, что его люди спускаются вслед за ним.
Когда стало казаться, что дальнейший спуск невозможен, священник нырнул в узкую расщелину и исчез в самом сердце каменного завала. Сирил включил свой электрический фонарик и последовал за ним в нисходящий туннель, проложенный относительно недавно.
Их проводник продвигался вперёд с апломбом дантовского Вергилия, и англичанин не испытывал никакого дискомфорта, если не считать сырости и паутины, но трое сыновей шахтёров были обеспокоены куда сильнее. По туннелю разносилось эхо громкого бормотания, пока Сирил не положил этому конец.
— Я думал, вы, ребята, привыкли к таким вещам, — укорил он.
— Только не к таким вот штукам, нет, сэр, — сказал Дженкинс. — Вон та перемычка, только поглядите на неё. Бараны, воткнувшие её туда, понятия не имели, что делали. И выглядят эти туннели так, словно...
— Крысы, сэр, — сказал Пауэлл, когда капрал заколебался, — дьявольски — прошу прощения, святой отец — большие роющие крысы.
— Пауки, сэр, — сказал Томас, — размером с воскресные обеденные тарелки моей бабушки Эванс, и...
— …они были вырыты изнутри, — пробормотал Дженкинс, будто не желая высказывать это странное мнение.
По крайней мере, они были правы насчёт крыс, которые последовали за ними в пещеру, настолько большую, что свет факелов совершенно терялся в ней. Наклонный пол спускался к огромной яме, на самом краю которой стоял священник, потирая руки, как довольная муха. Возможно, из-за отсутствия его уверенности в славном посмертии, британцы медленно приближались к нему, чуть ли не распластываясь по полу.
— Говорили, что составные части Колосса восстали против своего рабства, заставив его пасть и разложиться. — Ухмыльнувшись в бездну, священник добавил: — Но, как видите, это не так.
Сирил заглянул через край в то, что выглядело как средневековая братская могила: холм из слежавшихся в единую массу трупов, скрюченную путаницу переплетённых конечностей. В центре куча была куполообразной, а по бокам уходила в чёрную пустоту, и из её глубины постоянно дул прохладный ветерок. Он нёс запах гнили, который казался необычайно крепким, если учесть, что тела, должно быть, пролежали здесь полтысячи лет.
— Крыс нет? — спросил Сирил, так как не заметил никаких признаков повреждения тел некрофорами. Глаза их, плоские и тусклые, как обычные камни, отражали свет его факела. От некоторых тел остались только кожа да кости, но некоторые выглядели пугающе мясистыми. Создавая симметричный купол, они были плотно прижаты друг к другу; ягодицы и половые губы торчали перед ним в насмешливом искушении, застывшем образе оргии в Преисподней.
Он отогнал эту нездоровую фантазию и повторил свой вопрос. Отец Натэр пожал плечами и махнул рукой в сторону теней, где больше не было видно красных глаз.
— Это французские крысы. Они знают, что полезно для их печени, если не для души.
— Ад ебучий! — сказал Дженкинс, и Сирил в тот же момент заметил перемену в атмосфере. Ветер из ямы прекратился, но теперь он возобновился в противоположном направлении. Нисходящий поток воздуха сопровождался протяжными звуками, как будто по каменному полу осторожно тащили саркофаг.
— Оно дышит, сэр. Храпит, — сказал Дженкинс
— Оно? Что значит «оно»? Здесь ничего нет, только старые кости...
Сирил высунул факел за край могилы, чтобы определить границы кучи. Его голос дрогнул, когда он попытался осмыслить увиденное. Центральный купол, огромный, как у собора Святого Павла, поднимавшийся почти до самого верха ямы, был лишь частью погребения. Он возвышался над краем груды трупов, которые были утрамбованы так же плотно. Сирил различил узор, чудовищную архитектуру переплетённых тел.
— Боже милостивый! Это голова. А те, внизу…
— Да, это его плечи. Но это ещё не всё, там больше, гораздо больше.
Направление воздушного потока снова изменилось. Его люди выглядели очень плохо, но Сирил сомневался, что причиной тому было одно лишь возвращение отвратительного запаха.
— Это просто трюк с вентиляцией, вот и всё, — быстро объяснил он им. — Держитесь бодрее, мы должны осмотреть эту чёртову штуку.
Сирил смирился с тем фактом, что люди — это расходный материал, а подчинённые — лишь чуть в меньшей степени. Он не питал глупых иллюзий по поводу отдачи приказов, которые сам бы не стал выполнять. Но лейтенант видел, что они поверили, будто он действует из каких-то романтических побуждений, когда приказал им обвязать верёвку вокруг его груди, и был готов поставить это себе в заслугу. Вот вам ваш чёртов Малыш Гензель!
На самом деле он не чувствовал никакой опасности, а его любопытство было неудержимым. Здесь не было никакого оружия, вообще ничего из разряда экспериментальных военных машин, зато присутствовало какое-то нездоровое чудо, макабрическое творение средневековых фанатиков, способное соперничать с любыми чудесами древнего мира. Если бы по какой-то странной случайности пирамиды остались неоткрытыми до настоящего времени, нашедший их обрёл бы бессмертие; и Сирил был на месте этого человека. Война внезапно показалась невозможно далёкой. Куда яснее ему виделось мирное время, то, в котором он будет представлять Королевскому обществу результаты своих исследований и детально рассмотренные гипотезы.
— Вам понадобится противогаз, сэр, — сказал Дженкинс.
— Ему потребуется канарейка, — сказал Пауэлл. — Канарейка, сэр, это ваша единственная надёжная защита от ядовитых испарений.
— Возьмите это, — сказал отец Натэр, протягивая деревянный крест.
Это было не обычное распятие, а изображение мученика, который был пригвождён вверх ногами, причём его ноги были самым недостойным образом распяты на перекладине, а на лице застыло выражение, выглядевшее насмешливым то ли из-за безразличия ремесленника, то ли по галльской прихоти. Запихивая фетиш в карман рубашки, Сирил подавил улыбку от нелепости идеи тащить с собой крошечное изображение мёртвого тела, спускаясь на гору настоящих. Всё равно, что принести неприличную открытку в бордель — хотя он никогда бы не взял в руки одно и не стал посещать другое.
Проинструктировав подчинённых медленно опускать верёвку и, если сделает два резких рывка, сразу же поднимать обратно, он осторожно спустился по лбу и надбровной дуге. Сирил боялся, что старые кости могут рассыпаться в прах под его сапогами, и как тогда такой акт вандализма отразится на нём в глазах потомков? К его облегчению, трупы были крепкими и незыблемыми, точно каменные блоки. Мысль о том, что они могут быть каменными, и это просто обычная скульптура, на мгновение потрясла его, но при более пристальном рассмотрении придала уверенности. Чёрные, коричневые, жёлтые, некоторые поразительно свежие и белые — это были самые настоящие трупы, остановившиеся на разных степенях разложения. Ни одна скульптура не смогла бы воспроизвести во всех своих бесконечных вариациях воздействие плесени и гниения, повреждения от насекомых и грызунов на таком количестве искривлённых конечностей и застывших лиц.
— С вами всё в порядке, сэр?
— Да, да, — сказал Сирил, но тут же негромко выругался, когда его фуражка слетела, а волосы взъерошились от нисходящей тяги, дыхания бездны, когда он стоял, взгромоздившись на бугорок, образовывавший хищный нос, который весьма напоминал нос отца Натэра. Четыре фигуры на краю ямы — три из них склонились вперёд в искренней тревоге, а священник сохранял отстранённое спокойствие маньяка, — казались находящимися очень высоко над ним, а внизу простиралась бесконечная тьма.
Он осветил фонариком сдвоенный щит груди, каждая из половинок которого была размером со стену Британского музея, но луч рассеялся прежде, чем он смог полностью их разглядеть. Неужели гигант, стоящий двумя ногами на полу какого-то неизмеримо удалённого Аверна, нарушал законы физики? Наверняка это был всего лишь гигантский бюст, но он не мог отделаться от убеждения, что спуск по более длинной верёвке позволил бы полностью увидеть всю его анатомию.
— Сколько тут тысяч, десятков тысяч, чёрт возьми, миллионов трупов? — пробормотал он и тут же оборвал смех, показавшийся ему ужасно неприличным.
Этот вопрос можно было бы решить с помощью математической формулы, которую ещё предстояло разработать. Как это произошло, оставалось загадкой, хотя и не выходило за рамки предположений. Чёрная смерть унесла жизни каждого третьего человека в Европе. С тех пор мир не испытывал ничего подобного; её страшный свет всё ещё мерцает, когда мы благословляем того, кто чихает.
У выживших был бы весь необходимый материал для создания этого колосса. Заражённые идеей какого-то безумного художника, некоего Арчимбольдо от некрофилии, они собрали его в ужасе и отчаянии. Предметом, суммой всех конкретных мужчин и женщин, была абстракция: Человек. Это был не бессмертный герой, гордо являющий мраморные мускулы небесам, а просто груда разложившегося мяса, и этого идола его создатели уместно похоронили в забытой яме.
Он подумал, что мастерам пришлось бы использовать более тонкий материал для век, но затем увидел, что они тоже были сделаны из трупов. За исключением нескольких гротескных фигур, издевающихся над человеческими формами в мраморном узоре, они были расплющены или раскатаны так, что потеряли свою форму. От их краёв отходили оттопыренные пальцы, заменявшие ресницы.
Когда он отступил на шаг, чтобы лучше рассмотреть, ресницы дрогнули. Затем веки поднялись, как занавес на инфернальной сцене.
Сирил закричал, чего он не делал даже когда в спорном окопе, вооружённый лишь траншейным ножом, внезапно нарвался на противника с автоматическим «маузером». Он не знал, хвататься ли ему за револьвер или за распятие, и в замешательстве забыл подать сигнал, прежде чем ноги у него заплелись, и он полетел в пропасть.
— Осторожнее, сэр! — крикнул Пауэлл, который думал, или ему показалось, что его падение было дерзким прыжком, а крик выражал воодушевление. Попытка подтвердить эту интерпретацию заставила Сирила промолчать, даже когда ремни больно впились ему в подмышки, и он повис вверх тормашками на конце верёвки. Прежде чем он смог выпрямиться, Сирил зацепился за нижнюю губу чудовища и наполовину влетел в его омерзительно влажную пасть. Отвращение смешалось с ужасом в тонком звуке, который вырвался сквозь его стиснутые зубы.
— Видимая тьма, — бормотал он, поскальзываясь в тщетной попытке избежать мокрой нижней губы, — видимая тьма, — и поначалу не мог сказать, откуда к нему пришли эти слова и почему он их произносит.
Десятки тесно притиснутых лиц составляли радужную оболочку ужасных глаз перед ним. Все лица были обращены в его сторону. Каждый человеческий глаз — даже слепые, молочного цвета, даже пустые глазницы и, что самое ужасное, те, в которых светилось понимание, — были устремлены на него. В центрах этих скоплений лиц располагались зрачки, состоявшие не из человеческого материала, а из неописуемой пустоты. Вот оно! Описание освещения Ада, данное Мильтоном: «огонь тот был без света, он порождал лишь видимую тьму», — как нельзя лучше описывало эти зрачки. Он знал, что никогда больше не сможет наслаждаться Мильтоном, потому что заглянул в Ад.
Однако его будущие удовольствия от чтения были сейчас под вопросом, потому что губы уже сомкнулись на нём и сжали в скользких душных объятиях. Они трудились над ним, перекатывали его; в любой момент он мог почувствовать прикосновение зубов, огромных кусков окаменевшей плоти, на которые не осмелился взглянуть поближе, по пути сюда. Сирил пытался лягаться, пробовал выхватить пистолет, но не мог пошевелиться. Казалось, его глаза вот-вот лопнут, как мучительные нарывы.
А затем, презрительно щёлкнув языком, Колосс выплюнул его.
Никто не был свидетелем его паники; большую часть своих криков он издал лишь в своих мыслях. Физически неспособный говорить после того, как его вытащили из ямы, он не отвечал на вопросы о том, почему промокла его форма, и его молчание было принято за спокойное размышление человека, чьи мысли никогда не могли быть отвлечены каким-то пустячным ужасом. Его спокойный монотонный голос, лишённый всяких чувств, и банальные слова, единственные, которые он смог в конце концов произнести, усиливали этот образ случайного героизма:
— Я подозреваю, что мы нашли это.
Мужчины побледнели ещё больше, чем обычно, и на мгновение показалось, что отец Натэр вот-вот бросится наутёк, но Дженкинс сумел выдавить из себя:
— Боже, помоги Фрицу.
Тут уже засмеялись все, и громче всех Сирил.
В ту ночь, когда он лежал под брезентом, его мучили сны с неуловимым, но устойчивым привкусом. Когда он наконец полностью проснулся после целой жизни испуганных криков и тошнотворных реалистичных галлюцинаций, ему показалось, что он видел во сне Лондон, но при более пристальном рассмотрении воспоминаний эта уверенность пошатнулась. Картины, которые он помнил, нельзя было соотнести ни с Белгравией, ни с Пикадилли, ни с другими знакомыми ему местами. Это были неведомые картины, но в контексте сна настолько знакомые, что он почти не обращал на это внимания.
Подлинное сходство с величайшим из городов заключалось в неисчислимом множестве лепетавших вокруг него безымянных людей. Казалось, что он провёл ночь, проталкиваясь сквозь толпы, в которых каждый незнакомец был полон решимости задержать его и доверить ему жизненно важные дела. Что бы ему ни говорили, он мало что понял, потому что разговаривали они на порождённом грёзами французском.
Не только не понимал, но и не хотел понимать. Сирил проснулся с ощущением, что все эти назойливые незнакомцы искренне желали поговорить о том, о чём говорить не принято: страстно поведать ему несбывшиеся надежды, рассказать об утраченной любви, тайных грехах и наваждениях одиночества. Смущение усугубляло его растерянность до тех пор, пока он не отбросил вежливость и не стал пробиваться вперёд почти в исступлении, желая, чтобы его оставили в покое.
Из всех этих тысяч он запомнил только монотонный голос учёного, напыщенную походку хулигана, сияющие глаза девушки и неуместно медоточивый голос карги. Всё это и многое другое на мгновение ярко вспыхнуло, прежде чем потускнеть и рассыпаться в прах, из которого увиденное уже никогда не извлечь.
Но у солдата на войне нет времени предаваться мечтам, и вскоре он погрузился в подробности использования своего открытия. Он надеялся организовать местных жителей, но отец Натэр строго наказал ему, чтобы ни один из них и близко не подходил к этому месту.
— Это вызывает у них кошмары, — объяснил гном с улыбкой, ничуть не более понятной, чем обычно.
Единственный в городе телефон украшал кабинет приходского священника, и Сирил потратил всё утро, пытаясь уговорами или угрозами достучаться до людей, занимающихся военными экспериментами, через череду операторов, столь же эфемерных и загадочных, как духи из его сна. Потерпев сокрушительную неудачу, он попытался связаться с правительством в Париже, чтобы потребовать людей и оборудование.
Ему удалось пробиться к самому младшему клерку в департаменте общественных работ, но как только он только начал зачитывать свой список необходимых предметов, его послали, сочтя телефонным шутником. Вскоре после того, как чиновник изрыгнул своё осуждение английских шуток и повесил трубку, телефон полностью отключился. Сирил решил, что правительство таким образом отмахнулось от него, как от блохи, но священник сказал, что подобные перебои были обычным делом и часто продолжались неделями.
Сирил вернулся в город ближе к вечеру, обдумывая неосуществимые схемы отправки новостей при помощи почтового голубя или гелиографа. Он говорил с Пауэллом о том, что им понадобится кран, разобранный на какой-нибудь верфи и перевезённый на сотни миль по суше, чтобы поднять камни и то, что под ними. За неимением грузовика или железнодорожного вагона, достаточно вместительного, чтобы вместить монстра, его можно было поднять на воздушных шарах — увы, но в Англии не имелось подходящих дирижаблей, — и с попутным ветром направить на фронт.
— Вы войдёте в историю, точно так же, как строители вашего Стоунхенджа, сэр, — восторженно произнёс валлиец с иронией, которую Сирил заподозрил лишь позже.
— Значит, он живой, не так ли? — спросил Дженкинс и добавил логическое заключение, неизбежное для любого унтер-офицера: — Почему бы тогда не заставить его маршировать, сэр?
Сирилу это показалось нелепым; он подозревал, что и Дженкинсу тоже. Страшное напряжение, в котором они не осмеливались признаться, выплеснулось в виде невоенного веселья, когда Сирил согласился попробовать. Они помчались друг за другом вниз по обрывистой скале и в зловещий туннель, как школьники на каникулах, и ни огромная пещера, ни зловоние и звук дыхания монстра не могли их отрезвить.
Гулкое дыхание не стихало и не учащалось. В тишине, последовавшей за последними отголосками этих команд, оно казалось ещё более зловещим.
— Добавьте к этому дозу вашего французского, сэр, — предложил Томас, и робость, прозвучавшая в его шёпоте, подтвердила внезапное исчезновение весёлого настроения у всех присутствующих.
— Почему нет? Venez ici, Monsieur Colosse! La Patrie vous require*.
* Выходите отсюда, месье Колосс! Родина вас просит (фр.).
Ничего не произошло, по крайней мере, ничего такого, что почувствовали бы остальные. Но в темноте пещеры Сирил увидел и услышал, как народ из его сна возвращается, умоляя — множество Старых Мореходов, которые жаждали облегчить душу.
На сей раз он определил, что их язык старофранцузский, одежда средневековая, и суеверный человек наверняка узнал бы в них призраков, которые всё ещё бродят по своей странной могиле. Но Сирил знал, что это галлюцинации, вызванные переутомлением в плохом воздухе, не более реальные, чем надоедливые игральные карты Алисы, и расправлялся с ними столь же решительно.
— Прекратите! — кричал он. — Уходите! — и его слушались. И повиновались, вопреки своим намерениям, когда какой-то импульс заставил его использовать библейский оборот речи: — Колосс, гряди вон!
Колосс поднял руки из ямы и прижал ладони к потолку пещеры, представляющему собой шаткое нагромождение взаимосвязанных валунов, подняв его, «как мистер Ллойд Джордж снимает свой шёлковый цилиндр», — сказал позже Пауэлл. Но это было больше похоже на циркового силача, поднимающего какой-то разнородный груз. Бугрящиеся мускулы придавали составным частям монстра иллюзорную жизнь, когда сотни ног вытягивались, руки расправлялись, а безглазые головы свободно поворачивались. Мертвецы скользили повсюду, как пловцы — или, точнее, как дрейфующие трупы, попавшие в неодолимый поток, — чтобы занять новые позиции в общей структуре. То тут, то там высовывались конечности или головы, но они портили очертания рельефных мышц не больше, чем волосы на руках у человека.
Впервые за много веков солнце, окровавленное закатом и затуманенное бурей пыли, ворвалось в бездну. Крысы с визгом разбежались, взметнулся вихрь летучих мышей, четверо мужчин без стеснения закричали и попытались заползти в объятия друг друга, а вокруг них, словно градины, посыпались валуны, но только для того, чтобы отскочить и упасть снова. Колосс отбросил в сторону мусор, вызвав лавину, которая осталась незамеченной всеми, кроме тех, кто находился в долине внизу.
Сирил ожидал, что усилия этого создания будет сопровождать рёв мильтоновой силы, но звук, который оно издавало, хотя и был достаточно громким для самого Сатаны, оказался скорее жутковато-мрачным, чем злобным: вздохи и стоны многоголосого хора, доносившиеся из его гулкой глотки.
Когда пыль улеглась и валуны остановились, когда люди робко высвободили свои спутанные конечности и перестали стучать зубами, они обнаружили, что стоят в тени подножия, свод которого казался высоким и широким, как парадные ворота Вестминстерского аббатства. Далеко-далеко над ними лицо Колосса было обращено к багровому шару солнца с выражением покорности и отвращения.
***
— Люди интересовались, не можете ли вы его окрестить, — сказал Сирил отцу Натэру, когда тот присоединился к ним на холме в сумерках.
— Окрестить его? — Казалось, он был потрясён. — Мёртвых не крестят.
— Вроде того, как это делают с кораблями, — сказал Дженкинс. — С бутылкой шампанского, падре. Что в этом плохого?
Священник осмотрел Колосса, для чего ему пришлось откинуться назад так сильно, что он споткнулся и мог бы упасть, не схвати его Сирил за руку. С раздражающей педантичностью он сказал:
— Это не корабль.
— Они хотят назвать Колосса в честь меня, падре, — похвастался Томас, и Дженкинс незаметно пнул его ногой. Сирил не обратил на это внимания. Он прекрасно знал, почему люди прозвали его «Большой Джон Томас». Ему случайно довелось услышать, как Пауэлл предположил, что парад победы на Елисейских полях пойдёт насмарку, если Колосс вдруг неожиданно возбудится от бесстыжей демонстрации единственного подходящего для него объекта страсти (не считая леди по имени Джейн Эллис из Рондды) — Триумфальной арки.
— Однако в исключительных случаях, — сказал священник, — те, кто вот-вот умрёт, могут быть приняты в лоно церкви.
В этот момент небо потемнело, и самые ранние звёзды погасли. Очертания монстра изменились, словно чёрное облако; Сирилу потребовалось мгновение, чтобы понять, что он опускается на одно колено. Он предположил, что предложение священника было адресовано гиганту. Было ли это знаком согласия? Нет, его намерения стали очевидны, когда он положил руку ладонью вверх на землю рядом с ними.
«За Англию и Святого Георгия!» — хотел закричать Сирил, но слова застряли у него в горле, когда он вцепился в ладонь и, взмахнув пистолетом, призвал людей идти вперёд. Медленно, с трудом, морщась от тошноты, они последовали за ним.
Священник поднял руку, словно собираясь наконец благословить их, но Сирила поразила странная мысль, что это был приказной жест. В этот самый момент Колосс поднялся, как ребёнок с пригоршней игрушечных солдатиков. Сирил выглянул из-за края ладони и увидел, как отец Натэр исчезает в тени ноги, хотя в неверном свете казалось, что он пропал, как червяк, зарывшийся в саму ступню.
Сирил не отдавал никаких приказов, но Колосс повернулся лицом к северо-востоку и зашагал вперёд с неуклонно увеличивающейся скоростью, которая вскоре стала тревожить людей, сидевших теперь у него на плечах. Его ноги колотили по земле, как по огромному пустотелому барабану, пожирая целые лиги полей и лесов. Сирил, стараясь успокоиться, говорил себе, что треск, раздающийся снизу из темноты, издают ломающиеся деревья, хотя иногда хор тонких криков наводил на мысль, что они топчут здания. Под ними рухнул мост. Вскипевшая вода доходила гиганту до пояса, но Колосс продолжал двигаться, не сбавляя шага.
Ужас сменился радостным возбуждением. Из-за пронизывающего потока встречного воздуха было невозможно поделиться своими впечатлениями с остальными, но ему казалось, что он слышит смех мужчин, а иногда к смеху будто бы присоединялись и другие голоса. Их скорость возросла ещё больше, когда за горизонтом Сирил увидел то, что когда-то назвал бы зарницей. Это слово фраза относилось к почти забытому миру светлячков в зелёном сумраке летних вечеров, когда такие мелкотравчатые явления, как гром и молния, казались устрашающими.
Он услышал ещё более громкие удары, чем топот могучих ног.
Бригадир, сэр Рольф Хант-Баркер, баронет, казалось, не до конца оценил то чудо, которое Сирил преподнёс ему, из-за своего явного состояния крайнего замешательства. Но лейтенант не хотел винить в этом психическое состояние вышестоящего офицера, который в тот день ещё до обеда лишился верных двадцати двух тысяч человек, что в размеренном темпе маршировали с полными походными ранцами прямо под дула немецких орудий или настолько близко к ним, как это позволяла фортуна.
Долго сохранять секретность было невозможно. Колосс прибыл перед рассветом, и в тот же день «Фоккер-Эйндекер» решительно обстрелял тыловую зону, где он лежал под маскировочным брезентом. Сэр Рольф распорядился, чтобы они атаковали вражеские траншеи вскоре после наступления темноты. Он отклонил просьбы Сирила о том, чтобы ему проложили путь артиллерийским обстрелом.
— Застать этих ублюдков врасплох — это половина успеха, — сказал бригадир. — Одностороннее мышление — в этом слабость гуннов. Слышали когда-нибудь их чёртова Вагнера — тыдым, тыдым, тыдым, восемь часов кряду без единого мотивчика для насвистывания? Подкиньте Фрицу сюрприз, и он, как школьница, которой расстегивают пуговицу, впадёт в оцепенение и позволит вам делать всё, что захотите. «Эт-таго не пыло ф плане сражения, герр генерал». Ха! Пиво и музыка — вот всё, на что годятся боши, так что они могут оставить свою музыку при себе. Мы перекуём их мечи на орала и сделаем это их толстыми черепушками. Сюрприз!
Бригадный генерал хотел, чтобы Колосса оснастили гаубицей, но вскоре стала очевидна сложность преобразования полевого орудия в ручное, не говоря уже о том, чтобы обучить новобранца пользоваться им. В конце концов, к его плечу был пристёгнут пистолет-пулемет Льюиса, которым Сирил мог пользоваться, путешествуя сзади, как ребёнок в заплечной суме краснокожего индейца. На спине монстра рядом с ним висели пять ранцев с гранатами, которыми Сирил мог распоряжаться по своему усмотрению.
Единственным сторонним снаряжением, которое сэр Рольф разрешил, а точнее, на котором настоял, были два «Юнион Джека», накинутые спереди и сзади на бёдра гиганта для пущей скромности и «чтобы Фрицы знали, кто втаптывает в грязь их набитые тушёной капустой рыла».
Французы, которые, как бы это сказать, владели Колоссом, слишком поздно выдвинули свои решительные возражения против такого решения.
Сирил подумал, что сэр Рольф смилостивился, и он получил некоторую артиллерийскую поддержку, пусть и сколь угодно мизерную, когда услышал позади себя характерный звук мортиры. Затем над головой разорвался звездой снаряд. Через несколько минут к нему присоединился неторопливый спуск сигнальных ракет на парашютах, подобных нисходящим с небес дарам Пятидесятницы в необъятной ночи. Бригадир хотел, чтобы Фриц увидел, что его ждёт, и он действительно увидел, но вместо того, чтобы впасть в оцепенение, враг проснулся под хаос свистков, сирен и горнов и открыл огонь из дюжины пулемётов и тысячи винтовок.
— Смотри, не попорти нашу проволоку, — сказал бригадир, но в ярком свете сигнальных ракет Сирил увидел, что за Колоссом тянутся сотни ярдов колючки, зацепившейся за его лодыжки вместе с кольями и запутавшимися в ней солдатами, как будто отважный отряд сегодняшних мертвецов присоединился к атакующим средневековым трупам, чтобы выступить в поход против заклятого врага западной цивилизации. Это впечатление было испорчено, когда он отметил, что марш больше походил на кадриль в сумасшедшем доме, с хлопаньем, перекатыванием и постоянным выпадением отдельных частей и целых тел, а также со спорадическим подбором раздутых предметов, которые вытаскивали из грязи колья с колючей проволокой.
— Я всего лишь отвечаю ударом на удар, — произнёс вслух Сирил, сочиняя письмо Пенелопе, чтобы отвлечься от своего нисхождения в Ад, но это было неправдой. Он мог вести лишь трескучую стрельбу мелкокалиберными пулями, получая в ответку всю огневую мощь армии, которая давно изнывала по одной большой цели. Гигант гудел и скрипел, как корабль, разбитый ветром и волнами. Дождь костяных осколков застучал по шлему Сирила, когда огромное ухо над ним оказалось срезано выстрелом.
Целая немецкая дивизия рассматривала его жалкое ружьё как самую удобную точку прицеливания в монстра. Он ослабил хватку и скользнул ниже плеча, где оказался прижатым к женщине, настолько мёртвой, насколько это вообще было возможно, но извивающейся в насмешке над страстью, как часть мускулов, которые раскачивали тяжёлые руки в такт шагам Колосса. Он отогнал от себя мысли, которые делали его недостойным Пенелопы, и оглядел грязь позади себя, впервые заметив, что товарищи подбадривают его.
Противник пустил в ход более крупнокалиберное оружие. Тевтонская страсть запускать в воздух разрывные снаряды с расчётом на то, что взрывная волна нанесет максимальный урон, не давала в итоге такого эффекта, как прямое попадание в солнечное сплетение. Их метод практически не влиял на неумолимые ноги и ступни. Но по мере того, как в грудь бил обжигающий ветер от разрывов снарядов, Сирил всё отчётливее ощущал зловоние жарящейся падали. По мере того, как жар передавался через плечи, тела вокруг него начали заметно размягчаться, покрываться каплями и истекать неописуемыми жидкостями.
— Поворачивай назад! — закричал он, думая не о том, что это будет означать для его собственного положения по отношению к врагу, а только о рыцарях, учёных, влюблённых и тружениках его мечты, которую разбивало на куски стальное остриё общего ружейного залпа. — Они убивают тебя!
В ответ на это рот ближайшего трупа внезапно раскрылся в подобии саркастической улыбки, и разжижение ускорилось.
Не желая больше прятаться в тылу, Сирил снова взобрался на плечо, и теперь его ботинки проваливались, как при подъёме на грязный склон. Он схватил ружьё и открыл огонь по окопам гуннов, потрясая оружием и крича, будто желая придать свинцовым брызгам силу своего гнева. Ружьё заклинило. Он разорвал ближайший мешок с гранатами. Прежде чем он успел схватить хотя бы одну, Сирил обнаружил, что беспомощно кувыркается в мире белого света.
На короткое время он ощутил присутствие рядом с ним бесчисленных спутников.
***
— Ёбаная кровавая хуйня, — сказал рядовой Томас, который был свидетелем прямого попадания в грудь Колосса, пребывая в сомнительной безопасности окопной огневой позиции. Он поставил крупную сумму на то, что Малыш Гензель выиграет войну в одиночку, но увидел, что монстр внезапно превратился в облако кувыркающихся тел и развевающихся флагов, словно символ трёхмесячного жалованья, развеянного по ветру.
— Это был удачный выстрел, — сказал Пауэлл с притворным сочувствием. — Наш Колосс должен был получить снаряд от Большой Берты в живот, даже не изменив график опорожнения кишечника.
— Заткните свои чёртовы пасти и приготовьтесь к атаке! — крикнул Дженкинс.
— Он, вероятно, имеет в виду нашу атаку, — простонал Томас, и был абсолютно прав.
От Колосса не осталось ни единой целой части, ни одной гигантской ноги или ступни, которая могла бы засвидетельствовать, что он ходил по залитому водой грязному запустению, только трупы. Дождь лил всю ночь, время от времени перемежаясь с градом осколочно-фугасных снарядов и шквалами пулемётных очередей. Мёртвые восстали из могил, чтобы их упорядочили и перезахоронили. Пейзаж был размазан и перерисован заново, смесь грязи, людей и металла бесконечно перемешивалась, до тех пор, пока никто уже не мог с уверенностью сказать, какие трупы тут были новыми, а какие старыми.
Об авторе
Брайан МакНафтон (Brian McNaughton 23.9.1935 — 13.5.2004) родился в Ред-Бэнке, штат Нью-Джерси, учился в Гарварде. В течение десяти лет работал репортёром в Newark Evening News и с тех пор сменил множество других должностей, опубликовав около 200 рассказов в различных журналах и книгах. Десять лет он проработал ночным управляющим в ветхом приморском отеле, где однажды ему выпала честь помочь своему кумиру, рок-музыканту Уоррену Зевону взломать упрямый автомат с газировкой.
Произведения МакНафтона включают в себя отсылки к таким писателям, как Г. Ф. Лавкрафт, Роберт Э. Говард, К. Э. Смит и Брэм Стокер.
«Трон из костей», сборник рассказов в жанре ужасов и фэнтези о гулях, действие которых происходит в причудливом декадентском мире, напоминающем фантазии Кларка Эштона Смита, в 1998 г. получил премии World Fantasy Awards и International Horror Guild awards за лучший сборник и был номинирован на премию Брэма Стокера.
"Костяной трон" в 2021 г. начинали переводить, но процесс дальше первых трёх глав не пошёл, сейчас доступна только одна.
Симон проводит ещё несколько лет, обучаясь в Египте, прежде чем следующее приключение приводит его обратно в Рим в марте 37 года н. э. Впервые опубликованный в антологии Эндрю Оффута «Мечи против тьмы» #1 (Zebra Books, 1977), рассказ «Кольцо Сета» пострадал от случайного пропуска одного абзаца, который восстановлен в настоящем издании*.
* От слов «Деревья отбрасывали на него черные успокаивающие тени» до «как до нее добраться», глава III. Первая публикация на русском языке, в сборнике Коготь дракона, где рассказ был приписан Р. Говарду, была без этого абзаца.
Роберт Э. Говард и Г. Ф. Лавкрафт превосходно использовали приём создания предыстории какого-либо магического предмета, тем самым помещая всё произведение в широкий исторический и даже космический контекст. Вспомните рассказ Лавкрафта о сияющем трапецоэдре в «Обитателе тьмы», а также историю отвратительного «Некрономикона». Говард выписывал такие длинные предыстории для «Пламени Ашшурбанипала» и «Крови Валтасара», оба из которых являются талисманами, фигурирующими в сюжетах одноимённых произведений. Можно предположить, что после завершения этих историй, с артефактами, о которых шла речь, произошло ещё больше приключений, поскольку они продолжали плыть по течению Дао на протяжении всего исторического пути. Что случилось со сверкающим трапецоэдром после «Обитателя тьмы»? Мы знаем об этом благодаря рассказу Роберта Блоха «Тень с колокольни». Что стало с кольцом Сета Говарда, которое появлялось в «Фениксе на мече»? Хотя даже поклонники Конана, возможно, пропустили этот факт, но волшебное кольцо снова появилось в рассказе Говарда «Повелитель кольца» (Weird Tales, июнь 1934; переиздано в сборнике «Чёрный Канаан», Berkley Books, 1978) — одной из немногих историй, написанных Говардом об исследователе оккультизма Джоне Кироване. А что было дальше? Вы узнаете об этом из рассказа Тирни «Кольцо Сета».
Патрокл сложил пухлые руки на толстом животе и удовлетворённо улыбнулся. Толпа, заполонившая просторный внутренний двор, была многочисленнее, чем он ожидал. Она состояла из пёстрой массы людей, большинство которых приехали на аукцион из Рима. Разнообразие костюмов и оттенков кожи показывало, что здесь собрались представители по меньшей мере дюжины стран. Высокие светловолосые вожди варваров из заальпийских краёв общались с худощавыми проницательными еврейскими и финикийскими купцами, испанцы и греки смешивались с гордыми персами в высоких тюрбанах и смуглыми египтянами. В толпе было даже несколько эфиопов с эбеновой кожей. Смешанный говор создавал хаотическую смесь чужих языков.
«Странная компания собралась в таком маленьком тихом городке, как Астура, — подумал Патрокл, — но, надо признать, это совершенно особый случай».
У ворот поднялась суматоха, когда в сопровождении нескольких преторианских гвардейцев вошла небольшая группа римской знати в белых тогах. Об их появлении не возвестили фанфары, но толпа быстро расступилась, и Патрокл поднялся, чтобы поприветствовать их с нервной поспешностью. Он знал, что высокий худощавый седовласый мужчина, находившийся в их числе — не кто иной, как император Тиберий, возвращающийся в Кампанию после краткого визита в Рим.
— Приветствую вас, император, — просиял он, когда группа приблизилась. — Мы очень рады вашему появлению. Прошу вас, присаживайтесь здесь, в тени.
— Когда начнётся аукцион? — спросил Тиберий, усаживаясь на предложенное кресло. Преторианцы выстроились позади него в тесном строю вдоль мраморного портика.
— Когда вам будет угодно, император, мы ждали только вашего милостивого присутствия.
— Тогда начинай.
Патрокл подал знак, и аукционист поднялся на помост. Его голос разнёсся по двору, и Патрокл поудобнее устроился под навесом, чтобы понаблюдать за происходящим. На его толстом лице появилась самодовольная рыхлая улыбка, когда он задумался о предстоящей прибыли. Нечасто случалось, чтобы такой богатый клиент, как старый Диомед, уходил из жизни, оставив после себя огромное состояние, которое можно было продать с аукциона. Диомед был странным старым отшельником, который провёл свои последние годы, собирая необычные диковины из дальних уголков земли. Немногие римляне подозревали о его огромном богатстве, но, судя по присутствовавшей толпе, он имел некоторую известность и в других уголках земли.
Император Тиберий нечасто посещал окрестности Рима. Старый тиран редко покидал свой дворец удовольствий на острове Капри, где он развлекался, мучая женщин и маленьких мальчиков необычными и чудовищными способами.
Патрокл украдкой взглянул на Тиберия, который наблюдал за аукционистом из-под полуопущенных век. В некотором смысле император выглядел довольно впечатляюще: несмотря на то, что его возраст перевалил далеко за семьдесят, он всё ещё был высок и внушителен, а его морщинистое лицо оставалось величественным. Но его прямые редеющие волосы свисали седыми прядями на уши, а большие глаза полнились холодной злобой. Казалось, аукцион ему наскучил. Патрокла это раздражало, но он не осмеливался ничего сказать. Что-то в полузакрытых глазах старика показалось ему очень неприятным.
Первой на аукцион была выставлена молодая персидская рабыня, красота которой привлекла многих покупателей. После долгих торгов она была куплена за хорошую цену Гаем, внучатым племянником Тиберия, который сидел слева от старика. Как отметил Патрокл, он выглядел надменным молодым человеком с некрасивыми, но аскетичными чертами лица и в щегольской одежде. Его руки были необычайно волосатыми. Он ухмыльнулся вслед персидской девушке, когда его рабы уводили её, и распорядитель заметил, что клыки у него были довольно большими, напоминающими волчьи.
Чем больше рабов выводили на торги, тем больше нетерпения проявлял Тиберий.
— Довольно уже этого, — проворчал он. — Несите золото и драгоценности. Я не могу оставаться здесь весь день!
Патрокл принёс торопливые подобострастные извинения и сообщил аукционисту о пожеланиях императора. Затем двое мускулистых эфиопов подтащили к сцене большой сундук из чёрного дерева, открыли крышку и перевернули его на бок. Из него высыпалось множество сверкающих золотых, серебряных и драгоценных украшений, образовав на сцене внушительную кучу. Толпа ахнула при виде этого зрелища, но выражение полуприкрытых глаз императора не изменилось ни на йоту.
Аукционист взял из стопки самое верхнее украшение и показал его всем.
— И что же я предлагаю?! — воскликнул он. — Это кольцо превосходной работы, украшенное драгоценными камнями. Кто предложит цену?
— Дай мне посмотреть, — потребовал Тиберий.
Аукционист спустился вниз и почтительно передал кольцо стражам императора, которые отдали его старику. Это было странное украшение, выполненное в форме трижды свернувшейся змеи, держащей в пасти свой хвост. Глаза были маленькими, ярко-жёлтыми драгоценными камнями, которые словно бы мерцали собственной внутренней жизнью. Император, казалось, был очарован безделушкой. Долгое мгновение он восхищённо смотрел на кольцо, поглаживая длинными пальцами его изящно вырезанные чешуйки и глядя в жёлтые глаза, словно загипнотизированный.
— Я согласен, — произнёс он наконец. — Двухсот сестерциев будет достаточно?
— Более чем, — просиял Патрокл, поражённый необычным проявлением щедрости Тиберия. — Ваша щедрость весьма похвальна, о Цезарь...
— Я никогда не видел такого кольца, как это, — пробормотал Тиберий, не обращая внимания на распорядителя. — Эти глаза — они словно бы хранят утраченные тайны. — Оторвав взгляд от кольца, он повернулся к своему внучатому племяннику и произнёс: — Гай, заплати этому человеку двести сестерциев.
— Я предлагаю триста, — раздался голос из толпы.
Патрокл побледнел.
— Что? — выдохнул он, повернувшись лицом к толпе. — Кто это сказал?
— Это сказал я, — ответил высокий смуглый мужчина, стоявший в первых рядах толпы. — Я предлагаю за это кольцо триста сестерциев.
Патрокл с неприязнью посмотрел на незнакомца. На вид ему было лет двадцать пять, и он обладал гибким крепким телосложением атлета. Чёрные волосы непослушной чёлкой падали на его широкий лоб, а глубоко сидящие глаза сердито смотрели из-под тёмных бровей. Скулы были необычно высокими, рот широкий и плотно сжатый, подбородок квадратный и гладко выбритый. Патрокл не мог решить, было ли это лицо безобразным или красивым, но, безусловно, оно поражало воображение. Одежда мужчины состояла из длинного чёрного плаща и алой туники с чёрной каймой. На боку у него висел изогнутый нож-сика, из тех, что используют гладиаторы, а в правой руке он сжимал длинный тёмный посох, искусно вырезанный в форме змеи.
— Глупец, — прошипел Патрокл, — замолчи! Ты что, не узнал императора Тиберия? Торг окончен.
Тёмные глаза незнакомца сверкнули ещё сильнее.
— Я знаю императора, — сказал он, слегка поклонившись Тиберию в знак уважения, — но я также знаю закон. Я имею право участвовать в торге.
Патрокл съёжился, ожидая вспышки гнева со стороны Тиберия, но старик только улыбнулся, и его загадочные глаза слегка сузились.
— Парень прав, — сказал он ровным голосом, но с ноткой сарказма в голосе. — Я повышаю ставку до четырёхсот. Что ты скажешь на это, молодой человек?
— В самом деле! Неужели это кольцо так много для тебя значит? В таком случае я вынужден предложить семьсот. Что ты скажешь теперь?
Мужчина крепче сжал свой посох и мрачно нахмурил брови. Наконец, будто сделав физическое усилие, он тихо произнёс:
— Тысяча!
Толпа ахнула. Тиберий усмехнулся и соединил кончики своих тонких пальцев.
— Значит, это всё, на что ты способен?
Незнакомец стоял молча, мрачно хмурясь.
— Тогда я предлагаю одиннадцать сотен, — сказал Тиберий. — Отдай Патроклу его деньги, Гай, и пойдём отсюда.
Патрокл жадно вцепился в долговую расписку, которую протянул ему внучатый племянник императора. Однако незнакомца было нелегко унять.
— Тиберий, — сказал он твёрдым спокойным голосом, — ты не должен брать это кольцо.
— Что ты сказал? — медленно произнёс император, и толпа расступилась. — Кто ты такой, чтобы так разговаривать с императором Рима?
— Я говорю это не из дерзости, о Цезарь, а лишь для того, чтобы предупредить. Это кольцо не должен носить ни один представитель правящей династии. Для любого из них его ношение будет равносильно смерти.
— И откуда ты так много знаешь об этом кольце? — спросил Тиберий. В его голосе слышалась угроза.
Незнакомец нервно переступил с ноги на ногу.
— Это кольцо Сета, египетского бога зла. Жрец Птаха однажды рассказал мне о нём и его силе. Несколько месяцев назад я узнал, что старому Диомеду привезли такое кольцо из Египта, и поэтому я приехал сюда — но лишь для того, чтобы узнать, что Диомед умер.
— Твоя история довольно странная, — надменно заметил молодой Гай. — Почему кольцо должно принести смерть тому, кто его носит?
— Потому что оно проклято.
В толпе захихикала какая-то женщина, и это вызвало общий взрыв смеха. Гай утомлённо улыбнулся.
— Я не шучу, — сказал незнакомец напряжённым от гнева голосом. — Это древнее кольцо, старше всех народов земли. Оно принадлежало Тот-Амону, колдуну, жившему десять тысяч лет назад в стране, которая сейчас называется Египтом. Кольцо было старым уже тогда, но Тот-Амон узнал о его силе и использовал её, призывая демонов, чтобы те выполняли его приказы. Враги чародея умирали со следами клыков и когтей на телах, и какое-то время никто не мог противостоять его мощи. И всё же кольцо не было всемогущим. Однажды Тот-Амон призвал его силу, чтобы уничтожить короля, но у того оказался союзник, который был более могущественным колдуном, чем даже Тот-Амон, и мощь кольца была обращена против его владельца. Король выжил, а Тот-Амон позже умер, но проклятие всё ещё оставалось на кольце, и так и не было снято. С тех пор несколько царей пытались носить его, но каждый из них погиб ужасной смертью, так что в конце концов египетские жрецы спрятали кольцо под одним из своих алтарей, и там оно пролежало почти десять тысяч лет, пока вновь не увидело свет благодаря любопытству Диомеда.
Толпа снова расхохоталась, когда незнакомец закончил свой рассказ, но Патрокл заметил, что несколько египтян в толпе хранили молчание, и их лица были странно серьёзными.
— Глупец! — прорычал император, широко распахнув глаза. — Ты думаешь напугать меня и заставить отдать кольцо, рассказав эту детскую сказку? Мальчишка, ты стоишь на пороге смерти, так что ответь как воспитанный человек, как тебя зовут?
— Симон из Гитты.
— Тогда взгляни, Симон!
Тиберий встал и надел кольцо на один из своих пальцев, затем поднял руку, чтобы каждый мог это видеть.
— Смотри, я стою целый и невредимый. Пусть боги поразят меня, если пожелают.
Толпа зааплодировала, и Симон покраснел от насмешливых выкриков в его адрес. Он отвернулся, злой и смущённый, но прежде чем успел уйти, воздух прорезал высокий язвительный голос Гая.
— Погоди-ка, у меня есть вопрос!
Симон снова повернулся лицом к портику, его лицо было мрачным и угрюмым.
— Как ты смог узнать об этом кольце, — продолжил Гай, — приманившем тебя через полмира в поисках его мощи?
— Я не ищу его силы, — возразил Симон. — Его мощь — это угроза гибели всего человечества. Моим наставником был Ка-Нефру, верховный жрец Птаха в Фивах и наследственный хранитель кольца; он был убит слугой Диомеда, который украл его. Со своим последним вздохом жрец поручил мне разыскать это кольцо, где бы оно ни находилось, и вернуть его в надлежащее место — иначе, предупредил он, всё человечество может погибнуть из-за опрометчивого использования его силы.
Глаза Гая, словно раскалённые угли, впились в Симона, и в этот момент он понял, что его рассказу поверили. Но тут Гай повернулся к стоявшим рядом сановникам и спросил достаточно громко, чтобы все услышали:
— Что вы думаете, друзья, о человеке с такой историей, как у него, который ходит без приятелей или охранников, и при этом носит с собой тысячу сестерциев? Вам это не кажется немного странным?
— Разве я сказал, что принёс сестерции с собой? — возразил Симон. — И разве это твоё дело — знать, как я храню или зарабатываю свои деньги?
— Зарабатываешь? — насмешливо спросил Гай. — Должно быть, твоя профессия весьма доходная. Ты вор, Симон, или сутенёр?
Толпа взревела в ответ на грубую насмешку. Симон мрачно нахмурился и ответил тихим, ровным голосом:
— Я маг.
— Ах, это объясняет твой нелепый плащ и посох. Ты можешь показать нам фокус, маг? Подозреваю, что ты большой специалист по исчезновению вещей, особенно из чужих карманов, не так ли?
— Если ты осмелишься спуститься сюда, — ровным голосом произнёс Симон, — то узнаешь, как быстро я могу заставить голову человека исчезнуть с плеч.
— Это всё, что нам нужно, — ухмыльнулся Гай преторианцам. — Хватайте его!
Трое дюжих гвардейцев отделились от шеренги и направились во внутренний двор. Толпа подалась назад. Симон не пошевелился, молча наблюдая, как солдаты приближаются с обнажёнными мечами. Внезапно он поднял свой посох и крикнул:
— Вот тебе фокус, Гай!
Он метнул посох, но не как копьё, а заставив его вращаться в воздухе. Посох ударил переднего стражника по нагруднику и согнулся от удара. Затем он внезапно превратился в живую извивающуюся кобру, чьи кольца обвились вокруг тела мужчины. Чёрная голова в капюшоне метнулась вперёд, стражник пошатнулся и упал на каменные плиты, крича и хватаясь за лицо.
В толпе завизжали женщины. Симон сорвал с себя плащ и набросил его на второго стражника как сеть, отчего тот моментально растянулся на земле. Самаритянин повернулся и уклонился в сторону как раз в тот момент, когда остриё меча третьего гвардейца прорвало его тунику и задело бок. Развернувшись, он выхватил сику и прыгнул: изогнутое лезвие описало сверкающую дугу, которая закончилась алой струёй, и стражник тяжело рухнул на землю. Его шея была перерезана почти до самого позвоночника.
Симон взбежал по ступеням украшенного колоннами крыльца. В три прыжка он оказался у кресла императора. Сановники бросились врассыпную; Гай поспешно попятился, зовя стражу, его лицо исказилось в волчьем оскале. Убегающий Патрокл в спешке споткнулся и скатился по мраморным ступеням. Симон схватил Тиберия за руку и принялся срывать с неё кольцо.
— Помогите! — закричал император. — Убийца! На помощь!
Преторианцы устремились вперёд. Симон отпрыгнул назад, чтобы избежать удара пилума гвардейца; толстое древко другого копья с треском ударило его по запястью, выбив крутящийся клинок из руки.
— Живым! — закричал Тиберий, спасаясь от опасности. — Он нужен мне живым!
Симон увернулся от удара пилумом, который гвардеец использовал как дубинку, и молниеносно ударил его в лицо, раздробив переносицу и заставив растянуться на земле. Он развернулся, но недостаточно быстро: тяжёлый, обитый медью щит обрушился ему на голову и плечо. Симон пошатнулся и, оглушённый, рухнул на мраморный пол.
— Сумасшедший! — воскликнул Тиберий, потирая руку. — Он бы ни перед чем не остановился, чтобы заполучить кольцо. Вы были слишком медлительны, глупцы — он мог убить меня, если бы попытался!
— Возблагодари богов, которые свели его с ума, — небрежно протянул Гай, — и не беспокойся больше о нём, о Цезарь. Предоставь его мне, если хочешь.
— Тогда убери его с глаз моих, — приказал император. — Проследи, чтобы его распяли. Макробий, ты убьёшь этого змея! А что касается тебя, Патрокл, — продолжил он, обращаясь к съёжившемуся распорядителю торгов, — то в дальнейшем тебе придётся осторожнее выбирать тех, кого допускаешь на свои аукционы. На сей раз я позволю тебе отделаться легко, но ущерб, нанесённый моему достоинству, требует компенсации. Стража! Соберите эти безделушки и драгоценные камни и отнесите их в императорскую сокровищницу.
Патрокл в ужасе наблюдал, как императорская свита выходит из ворот, унося с собой сундук, в котором хранилась бо́льшая часть богатств старого Диомеда.
— Да будут прокляты все маги и безумцы! — негодующе пробормотал он. — О, если бы боги уничтожали всех таких при рождении! Рабы! Принесите кувшин вина — мне дурно.
II
— Эй, негодяй, вот твой ужин. Просыпайся и ешь!
Симон, отплёвываясь, очнулся, когда полужидкая масса разбрызгалась по его лицу и груди. Открыв глаза, он увидел, что лежит на полу маленького каменного помещения, стены которого были покрыты капельками влаги. Над ним стоял сгорбленный уродливый человек с маслянисто мерцающим факелом в одной руке и подтекающим ведром в другой.
— Что это за место? — ещё не придя в себя окончательно, спросил Симон.
— Темница в Цирцеях, — прохрипел мужчина, голос которого был не менее чудовищным, чем его перекошенное лицо. — Солдаты только что притащили тебя сюда. Ешь как следует, кормить тебя будут только раз в день.
Симон попытался подняться, но обнаружил, что прикован к полу. Скрюченный человек рассмеялся и пнул его в рёбра.
— Здесь ты научишься относиться к жизни проще, — усмехнулся он. — Из этого места не выбраться. А теперь лежи спокойно и жри свои помои.
Симон уставился на ненавистное лицо, жалея, что не может подняться и разбить его в мясо. Несомненно, это улучшило бы его внешний вид. Растрёпанные волосы выбивались из-под грязной кожаной шапки, свисали на низкий обезьяний лоб, а между прядями виднелись глаза, в грибовидно-жёлтых глубинах которых отражался грубый звериный садизм. Отвисшая нижняя губа свисала на скошенный подбородок, обнажая неровный ряд гнилых серых зубов. Одежда мужчины представляла собой лоскуты ткани и кожи, кое-как сшитые вместе и перетянутые на талии потрёпанной верёвкой. С неё свисала связка ключей на большом железном кольце.
Мужчина хрипло рассмеялся, увидев гнев в глазах Симона.
— По-хорошему ты не поймёшь, — проскрежетал он. — Я хорошо знаю таких типов. Ты думаешь, что крут, но твой норов скоро будет сломлен. Может быть, ты даже сойдёшь с ума, но я надеюсь, что нет. Больше всего страдают те, кто остаются в здравом уме!
Он снова рассмеялся и плюнул Симону в лицо. Тот яростно рванулся из своих цепей, но его усилия лишь заставили оборванца рассмеяться ещё громче. Горбун на прощание пнул его в бок и, посмеиваясь, вышел из камеры. Металлическая дверь с лязгом захлопнулась, и Симон остался в темноте.
Он не мог сказать, как долго пролежал в этой сырой яме, но ему показалось, что прошло много часов. Несколько раз он слышал грубый сиплый смех тюремщика, всякий раз сопровождавшийся рыданиями и приглушёнными ударами, и воспоминания об этом неопрятном существе заставляли его скрежетать зубами в тщетной ярости.
Наконец в коридоре послышался топот, и в массивном замке заскрежетал ключ. Дверь открылась, и когда глаза Симона привыкли к свету факелов, он увидел, что в его камеру вошли трое мужчин. Одним из них был тюремщик в лохмотьях, вторым — мускулистый гигант со зверским лицом, одетый в одну лишь набедренную повязку, а третьим, в изысканной синей тунике и алом плаще, был не кто иной, как внучатый племянник императора Гай.
— Эй, негодяй, — ухмыльнулся Гай, — как тебе твои новые покои? Нет, не трудись вставать — наш визит будет коротким и неофициальным.
Симон мрачно посмотрел на него, но ничего не сказал.
— Ах, ты злишься! — сказал Гай, издевательски наклоняясь к Симону. — Не спеши обижаться — возможно, я не настолько тебе враг, каким ты меня считаешь. Если бы старый Тиберий настоял на своём, ты бы сейчас висел на кресте. Вместо этого я приказал доставить тебя сюда, в Цирцеи.
— Чего же ты тогда хочешь от меня?
Гай повернулся к тюремщику.
— Оставь нас, — приказал он, и отвратительное существо поковыляло прочь из камеры. Симон с беспокойством взглянул на крепкого спутника Гая, гадая, что за этим последует.
— Не обращай внимания на Макробия, — сказал Гай, указывая на гиганта со зверским лицом. — Он мой телохранитель, раньше был гладиатором. Судя по тому, как ты дрался сегодня, я бы предположил, что и тебе приходилось сражаться на арене.
— Меня учили пользоваться сикой, — сказал Симон. — В течение двух лет я проливал кровь на потеху вашей воющей толпе. Часть этой крови была моей собственной.
— Тогда я понимаю, почему ты выжил, Симон — ты быстр как кошка. Но что насчёт человека, которого ты убил змеиным посохом? Тебя не могли научить этому трюку на арене.
— Жрецы Птаха используют змей в своих ритуалах и давно знают, сколько всего можно с ними делать. Когда-то я был послушником в одном из их храмов.
— Несомненно, после того, как ты сбежал из своей школы гладиаторов, — заметил Гай. — Но это неважно. Были ли эти самые священники теми, кто рассказал тебе о кольце?
— Какое тебе дело до всего этого? — дерзко спросил Симон. — Ты пришёл сюда только для того, чтобы снова поиздеваться надо мной?
— Я не насмехаюсь над тобой, Симон из Гитты, — сказал Гай, наклонившись вперёд и говоря низким, напряжённым голосом. В его глубоко посаженных глазах появился странный блеск. — Тиберий делает вид, будто смеётся над тем, что в кольце скрыта магическая сила, но я не такой дурак, чтобы верить в это. Ты знаешь, что император заболел? Да, это случилось всего через час после того, как он покинул аукцион, и хотя он клянётся, что это всего лишь мимолётное недомогание, я вижу в его глазах приближение смерти. Во всём виновато кольцо, Симон, я знаю, что это кольцо!
— Чего же ты тогда от меня хочешь?
— Кольцо, Симон, и могущество, которое обеспечивает его ношение. Старый Тиберий назвал меня своим наследником, и когда он умрёт, я стану императором Рима. Однако у императора много врагов — его трон никогда не бывает в безопасности. С мощью этого кольца мне не нужно было бы бояться их заговоров; мои враги пали бы от клыков демонов, и никто никогда не смог бы надеяться или осмелиться оспорить моё правление!
— Но ни один правитель не может носить кольцо Сета, — запротестовал Симон. — Как только ты станешь императором, ты умрёшь, как старый Тиберий.
— Вот поэтому я и хочу воспользоваться твоей помощью, Симон. Ты должен сказать мне, как снять проклятие с кольца.
— Я не знаю, можно ли это сделать, — сказал Симон. — Я даже не знаю всех возможностей кольца. И всё же есть шанс...
— И что я могу ожидать взамен? — поинтересовался он.
— Твоя свобода плюс в десять раз больше денег, которые были у тебя отняты. Я даже назначу тебя главным магом при моём дворе, если ты того пожелаешь.
Симон коротко рассмеялся.
— Твоим придворным шутом? Только не я! Кроме того, где гарантии, что ты сдержишь своё обещание?
— Даю тебе слово.
— Твоё слово! — Симон криво усмехнулся. — За какого дурака ты меня принимаешь? Твоё слово — ничто.
— Но для тебя, Симон, это всё. Без моей помощи ты мог бы гнить здесь вечно или закончить жизнь на кресте. Однако совершенно необязательно, чтобы так случилось, если только ты расскажешь мне о способе снять проклятие с кольца. Я обещаю тебе свободу на этих условиях — а я всегда держу своё слово.
— Сначала освободи меня, — сказал Симон, — или можешь сгнить на своём троне, прежде чем я открою тебе тайну кольца.
— Нет, это ты сгниёшь, Симон. Ты не в том положении, чтобы торговаться со мной. С твоей помощью или без неё, я узнаю секрет кольца. Я действую самыми разными окольными путями, как ты, несомненно, слышал. Мои слуги повсюду — они могут пройти по следу, который привёл тебя сюда, или по тому, который заставил старого Диомеда отправить своего вора в Египет. Но если ты облегчишь мне жизнь, я сделаю то же самое для тебя. Говори быстро, или я прикажу Макробию начать ломать тебе кости, одну за другой.
— Похоже, у меня нет выбора, — сказал Симон. — Что ж, хорошо, я расскажу тебе, но предупреждаю, это будет нелегко.
— Говори, — сказал Гай, и его глаза заблестели.
— В храме Тота в Александрии хранится древний свиток, который называется «Книга Тота». Первая запись в ней была сделана более десяти тысяч лет назад Тот-Амоном, магом, хозяином кольца. Лишь однажды я мельком увидел эту книгу, и жрецы, хранившие её, позволили мне прочесть всего несколько строк из выцветших иероглифов, но я увидел достаточно, чтобы понять, что Тот-Амон записал в ней свои самые страшные тайны. Если удастся найти заклинание, способное нейтрализовать действие кольца, оно будет найдено в Книге Тота.
— Хорошо! — сказал Гай, по-волчьи ухмыляясь. — Когда я стану императором, жрецы не посмеют отказать мне в этой книге. После смерти Тиберия я отправлюсь в Египет. А до тех пор ты должен оставаться здесь.
— Лжец! — прошипел Симон. — А как же твоё слово?
— Когда кольцо станет моим и его сила больше не сможет причинить мне вред, тогда, возможно, ты выйдешь на свободу. А пока, Симон, прощай и пожелай мне удачи, если хочешь снова увидеть дневной свет!
Они вышли из камеры, и дверь за ними с лязгом захлопнулась. Симон что-то крикнул им вслед, гремя цепями, но ответом ему был лишь издевательский смех тюремщика. В конце концов, он в отчаянии опустился назад, поняв, что если ему и суждено спастись, то только собственными силами.
Многие другие отчаялись бы, оказавшись в таком затруднительном положения, но Симон потратил немало времени на изучение практик персидских мастеров побега и освобождения, которые внушали благоговейный трепет при дворах восточных царей, и приобрёл некоторую степень мастерства в их искусстве. Но после того, как он на ощупь исследовал свои цепи, стало ясно, что надежд на спасение было мало. На самом деле его сдерживала только одна цепь, которая обвивала всё тело, проходя сквозь несколько железных колец, вделанных в каменный пол. Концы цепи были продеты в металлические петли на кандалах, сжимавших его запястья, а руки были разведены в стороны, так что он мог двигать или не дальше чем на фут. Левой рукой он едва мог дотянуться до висячего замка, стягивавшего концы цепи, — огромного железного замка, который можно было разбить только молотом.
Казалось, выхода не было, но его разум не желал признавать поражение. Несколько часов он пролежал без единого движения, в то время как в голове безостановочно крутились бесплодные планы.
Каменный пол был холодным и сырым, цепь раздражала его всё сильнее. Из коридора время от времени доносились приглушённые крики, и Симон знал, что ещё через несколько часов такого существования он тоже начнёт кричать.
Некоторое время его мучил голод. Наконец он преодолел отвращение настолько, что попытался поесть. Помои, которыми облил его тюремщик, теперь засохли и покрылись жирной коркой, но вокруг на полу валялось множество плотных и твёрдых комочков пищи. Похоже, пленников кормили объедками с солдатских столов. Но когда Симон попытался поесть, то обнаружил, что цепь не позволяет его рукам дотянуться до рта.
Он выругался, громко и горько. Его голос был хриплым и пронзительным, и он понял, что вот-вот сломается.
Внезапно он замолчал, и его охватило странное возбуждение. Предмет, который он ухватил левой рукой, оказался твёрдым и не рассыпался при прикосновении. Это была всего лишь сломанная куриная ножка, но она вызвала в его душе дикий прилив надежды.
Он осторожно соскрёб остатки мяса, затем отделил тонкую малоберцовую кость от более массивной берцовой, оставив меньшую кость в руке. Затем провёл сломанным концом по грубому каменному полу, пока из кости не получился тонкий кусочек, похожий на шпильку. С этим жалким оружием, в кромешной тьме, перепачканными жиром пальцами он начал взламывать замок.
Только сумасшедший мог прибегнуть к такому приёму, и только мастер побега мог надеяться на успех; но к данному времени Симон обладал многими чертами и признаками и того и другого. Время потеряло всякий смысл, пока он ковырялся в замке, двумя пальцами придерживая его, а тремя другими вставляя костяную шпильку в замочную скважину. Его разум полностью сосредоточился на левой руке, так что он не осознавал ни остального своего тела, ни остального мира. Холод, сырость, вонь и отдалённые крики заключённых — всё это осталось без внимания.
И наконец раздался щелчок!
Симон едва осмеливался дышать. Он медленно надавил на свою цепь. Тяжёлый висячий замок с глухим стуком отвалился, толстая цепь ослабла, и самаритянин понял, что свободен.
Освободился от цепи, но не из темницы. На мгновение он приподнялся и с наслаждением размял затёкшие конечности. Восстановив кровообращение, снова лёг и мастерски накинул цепь на себя, как было раньше. Затем, с терпением восточного мистика, принялся ждать.
Ожидание не затянулось надолго. Вскоре под дверью забрезжил свет и в тяжёлом замке заскрежетал ключ. Вошёл сутулый тюремщик и вставил свой масляный факел в настенный держак. В скрюченной руке он держал ржавое ведро, до краёв наполненное помоями, и Симон понял, что его продержали взаперти целый день.
— Привет, свинья, — клокочущим голосом произнёс тюремщик, ставя ведро на стол. — Я принёс твою дневную порцию. Но сначала мне следует дать тебе почувствовать вкус плети — я ещё не слышал, чтобы ты кричал.
Он отцепил от верёвочного пояса кнут и пересёк камеру неуклюжей кривоногой походкой. Симон начал что-то бормотать себе под нос, отчего его голос казался слабым и полубредовым.
— Что ты там болтаешь, негодяй? — спросил горбун. Поскольку Симон продолжал что-то бессвязно бормотать, мужчина склонился над ним и вгляделся в его лицо. — Проклинай меня потише, ладно? — проворчал он. — Клянусь Вулканом, я...
Правая рука Симона метнулась вперёд, как атакующая кобра, и его окоченевшие пальцы с хрустом впились в горло тюремщика, смяв подъязычную кость как сухой хрупкий лист. Тюремщик отшатнулся и неуклюже растянулся на каменном полу, воздух со свистом вырвался из его горла, когда он попытался закричать.
Симон поднялся и спокойно снял с себя цепи, в то время как горбун корчился и бился в конвульсиях. Урод задыхался. Его лицо стало тёмно-серым, затем грязно-фиолетовым, жёлтые глаза болезненно выпучились, а короткие пальцы схватились за горло. Симон молча наблюдал за его мучениями, испытывая не жалость, а только мрачное дикое удовлетворение. Наконец судороги тюремщика прекратились, кровь забурлила у него в горле, грудная клетка сжалась, ноги стукнули о каменные плиты и он затих.
Симон осторожно выглянул в коридор, но там никого не было видно. Он повернулся и поспешно отомкнул кандалы ключами тюремщика, затем начал снимать с мертвеца грязную одежду. Стащив с себя забрызганную грязью тунику, он надел лохмотья тюремщика и завязал на поясе потёртую верёвку. Наконец, сняв с трупа смятую шапку, он накрыл ею свои тёмные локоны и вышел в коридор, прикрыв за собой дверь камеры.
В камере маскировка Симона никого бы не ввела в заблуждение — его высокая мускулистая фигура ничем не походила на приземистое скрюченное тело тюремщика, но как только он вышел в коридор, вся его фигура, казалось, съёжилась. Плечи гротескно сгорбились, угловатое лицо исказилось, превратившись в уродливую гримасу. Всё те же персидские маги, у которых он научился искусству освобождения, были мастерами перевоплощения, и Симон не зря изучал их искусство. Никто не смог бы узнать его, когда он ковылял по этому сырому узкому коридору в неверном свете факелов.
В какой-то миг он задумался, не освободить ли кого-нибудь из заключённых, но быстрый взгляд на некоторые камеры заставил его передумать. Измождённые, похожие на скелеты существа, седовласые и покрытые гноящимися струпьями, уставились на его факел глазами, полными ужаса и безумия, и он, содрогаясь, попятился, понимая, что ничего не может для них сделать. Только смерть могла помочь тем, кто томился в застенках Тиберия.
Коридор заканчивался узкими каменными ступенями, которые длинной спиралью уходили вверх к арке с железной решёткой. Симон испробовал несколько ключей на массивных воротах и, наконец, нашёл тот, который подошёл. Ворота со скрежетом открылись, и он оказался в более широком проходе. Сквозь арку в дальнем конце коридора он увидел солнечные блики на плитах широкого двора.
Внезапно в коридор вошёл стражник и направился к нему. У Симона не было времени спрятаться.
— Я не слышу никаких новостей в этих грязных ямах, — прохрипел Симон, надеясь, что хорошо имитирует скрипучий голос тюремщика.
— Тиберий покинул Цирцеи. У него болит живот, и он тоскует по свежим бризам Капри. Это означает, что нам можно будет ослабить дисциплину! Что ты на это скажешь, старая жаба?
К этому времени он подошёл достаточно близко, чтобы заглянуть Симону в лицо.
— Клянусь Палладой! — воскликнул он. — Ты же не...
Кулак Симона резко ударил стражника в челюсть, и тот рухнул без единого звука. Маг подхватил его бесчувственное тело, прежде чем оно успело упасть на пол, и быстро затащил в тёмный лестничный пролёт. Мгновение спустя он появился из тени, одетый в полированный металл и кожу доспехов имперского гвардейца.
Он неторопливо подошёл к арке и оглядел внутренний двор. У стен в непринуждённых позах стояло с полдюжины солдат. В проёме дальней стены виднелась оживлённая улица, но широкий вход был перекрыт массивной опускной железной решёткой.
Симон нахмурился. Пока он размышлял, как ему преодолеть это последнее препятствие, раздался резкий командный окрик, и он увидел, что за воротами появилась группа из шести или восьми солдат.
— Открывайте! — крикнул офицер. — Мы пришли за заключённым.
— Каким ещё заключённым? — спросил страж ворот. — И по чьему приказу?
— По приказу Гая, императорского подопечного. Вот ордер с его печатью. Мы должны распять некоего Симона из Гитты, которого доставили сюда вчера.
Начальник тюрьмы поднял руку, и двое охранников принялись крутить колесо, поднимающее решётку.
Симон вышел из укрытия и небрежной походкой пересёк двор. Ворота со скрипом открылись, офицер шагнул внутрь и вручил начальнику тюрьмы свой ордер. Симон надеялся, что шлем с гребнем достаточно хорошо скрывает его черты. Когда группа солдат вошла внутрь, он неторопливо прошёл слева мимо них в противоположном направлении, как раз в тот момент, когда решётка начала опускаться.
— Эй, ты там! — внезапно крикнул начальник тюрьмы. — Куда это ты направляешься?..
Симон отшвырнул в сторону свой тяжёлый щит и копьё и нырнул под закрывающиеся ворота. Они со скрипом остановились, и солдаты закричали у него за спиной. Симон даже не оглянулся, быстрый рывок — и он пересёк мощёную улицу, пробрался сквозь толпу изумлённых горожан и оказался в узком переулке. Тут он скинул шлем и бросился вперёд, надеясь оторваться от преследователей в лежащих впереди кривых улочках.
Цирцеи — старый город, улицы его были узкими и извилистыми. Симон на бегу сбросил остатки доспехов. Топот погони затих вдали. Наконец он нырнул в тёмную арку и остановился, тяжело дыша.
За спиной не раздавалось ни звука, и самаритянин понял, что оторвался от солдат. Как только он переоденется, выбраться из города будет легко. Сбросив остальную одежду, Симон остался в простой льняной тунике. При нём теперь был короткий меч с широким лезвием и маленький кожаный мешочек, который приятно позвякивал.
— Два денария, — пробормотал он, пересчитав монеты. — Хватит, чтобы купить приличной еды и отправиться в путь. Тиберий не может быть дальше, чем в нескольких часах езды от Цирцей — наверняка получится догнать его до того, как он доберётся до Байи и отправится на Капри. Я зашёл слишком далеко, чтобы отдать кольцо сейчас. Значит, Гай решил меня распять, да? Должно быть, он решил убедиться, что я никому больше не проболтаюсь о кольце. Что ж, теперь я знаю, как он держит своё слово. Клянусь Ваалом! Однажды я сказал ему, что заставлю его голову слететь с плеч — возможно, когда-нибудь у меня будет возможность подтвердить, что моё слово покрепче, чем его!
III
Солнце скрылось за холмами Кампании. Нищий в лохмотьях, жалобно выпрашивая милостыню, ковылял по темнеющим улицам богатого района на окраине приморского города Мизенум. Людей было немного, так как район находился на некотором расстоянии от рыночной площади. Когда старый нищий приблизился к высокой стене, окружавшей роскошное поместье, из тёмной арки вышел преторианский гвардеец и преградил ему путь.
— Замолчи, старый дурак, — приказал гвардеец. — Император лежит больной в этом доме. Ты хочешь нарушить его покой своим нытьём? Уходи!
— Как жаль, что император болен! — дрожащим голосом произнёс старик. — И всё же боги благосклонно относятся к тем, кто совершает добрые дела. Жалкий грош от одного из его добрых солдат мог бы помочь насытить желудок старика и, возможно, заставил бы богов смилостивиться, послав императору здоровья...
— Уходи, будь ты проклят! — крикнул стражник, потрясая пилумом.
Нищий в лохмотьях поспешно заковылял прочь, бормоча что-то в свою всклокоченную седую бороду. Стук его сучковатого посоха затих вдали, когда он повернулся и исчез в тёмном переулке.
Однако, как только он скрылся из виду гвардейцев, согбенная фигура приняла вертикальное положение, а плечи чудесным образом расширились. Когда он направился к мраморному фонтану, стоявшему посреди небольшого, похожего на парк участка с деревьями, в его походке не было ни малейшей неуверенности. Здесь, в тени, он стянул с себя фальшивую бороду и рваную одежду и принялся пересчитывать монеты в кожаном кошеле.
— Десять денариев и два сестерция, — ухмыльнулся он. — Неплохо для одного дня бездельничанья. Клянусь Ваалом, нищие в этом городе получают за день столько, сколько я не зарабатывал за неделю выступлений!
Сделав это замечание, Симон из Гитты уселся, прислонившись к стволу дерева, и принялся ждать. К этому времени уже стемнело, но он не собирался заходить в поместье Тиберия в течение ещё нескольких часов, пока на улицах не станет совсем тихо.
Из дорожных сплетен он узнал, что император серьёзно заболел и был доставлен в своё поместье в Мизенуме, поскольку не мог продолжать путешествие на Капри. Ходили слухи, что он должен был умереть, и Симон знал, что ему следует действовать быстро, если это правда. Ему действительно придётся нелегко, если он попытается украсть кольцо у коварного Гая; к тому же (от этой мысли у него по спине побежали мурашки) ничто на свете не сможет защитить его от куда более страшной участи, если Гай когда-нибудь овладеет секретом освобождения демонов из кольца.
Полночи он просидел, вдыхая прохладный запах солёного бриза и прислушиваясь к отдалённому шуму на рыночной площади. Около полуночи улицы опустели, и Симон решил, что больше ждать нельзя. Одетый лишь в тунику и сандалии, с коротким римским мечом на поясе, он направился в поместье.
Отбрасываемые луной тени обеспечивали идеальное укрытие, когда он крался по дороге к укромному месту возле стены. Он знал, что ворота хорошо охраняются. Стена имела всего в десять футов высоты, и на неё можно было легко взобраться, но он не сразу решился на это. В течение дня Симон тщательно обследовал внешние окрестности поместья, выяснил распорядок караулов и был готов действовать соответствующим образом.
Вскоре мимо прогремел доспехами часовой. Как только он свернул за дальний угол, Симон бросился через мощёную камнем улицу и легко вспрыгнул на стену. Пальцы ухватились за край, а гибкие крепкие мускулы легко подняли его наверх. Какое-то время он лежал неподвижно, прислушиваясь. Затем, убедившись, что внизу нет ничего, что могло бы помешать его продвижению, он соскользнул по внутренней стороне стены и мягко спрыгнул на землю.
Деревья отбрасывали на него чёрные успокаивающие тени, но он всё равно передвигался с предельной осторожностью, надеясь, что на территории нет собак. Весь особняк был освещён, и через окна первого этажа Симон мог видеть, как там снуют многочисленные слуги и преторианские гвардейцы. Второй этаж опоясывал карниз, который казался достаточно широким, чтобы за него можно было ухватиться пальцами, а дальше был балкон. Но как до него добраться? Рядом с домом не росло ни виноградных лоз, ни деревьев, а карниз и балкон находились на высоте более двух человеческих ростов.
Створка окна справа от балкона была распахнута настежь, и Симону показалось, что он видит, как до неё добраться. Осторожно выбравшись из теней, он прокрался через лужайку и начал карабкаться по одной из двух колонн, поддерживающих балкон. Взбираться по ней было трудно, так как она была из гладкого мрамора, довольно большого диаметра, так что его руки и ноги не могли полностью обхватить её. Он продвигался медленно, чувствуя себя ужасно незащищённым, когда висел над садом, хотя балкон и защищал его от прямого света луны. Наконец Симон почувствовал под пальцами украшения коринфского венца колонны и через минуту с трудом взобрался на край балюстрады.
После недолгого отдыха он встал и направился к двери. Она была слегка приоткрыта, и сквозь неё Симон увидел выложенный плиткой коридор с высокими дверьми из красного дерева по бокам. У ближайшей стояли два преторианца, их доспехи поблёскивали в мягком свете висевших ламп. Войти сюда было невозможно. Ему придётся попробовать открыть окно.
Двигаться, перебирая руками по узкому карнизу, было легче, чем карабкаться по колонне, но ему снова пришлось пережить ощущение незащищённости. Через мгновение он оказался под открытым окном. Медленно подтянувшись, Симон заглянул в просторную комнату, мраморные стены которой были частично завешены толстыми гобеленами. На маленьком столике горела одинокая лампа, рядом с которой в мягком кресле дремал старик в одежде врача. У дальней стены стояла большая кровать красного дерева, с толстым матрасом, и Симон понял, что римские богини судьбы направили его наилучшим образом, ибо на этой кровати, бледный и измождённый до невозможности, лежал измученный болезнью император Тиберий.
Пальцы Симона заныли. Он осторожно перелез через подоконник и, убедившись, что рядом никого нет, скользнул внутрь. Никто из спящих не пошевелился. Отойдя от окна, чтобы его не было видно из сада, Симон тихо подкрался к постели императора и посмотрел на его неподвижное тело. Его охватил трепет восторга, когда он увидел медный отблеск на одной из тонких восковых рук. Это было кольцо Сета!
Он медленно потянулся к искомому предмету, осторожно сжимая его, чтобы не коснуться кожи старика. Металл под его пальцами был на удивление тёплым и гладким. Он осторожно потянул его, но тот не соскользнул с иссохшей руки.
Симон нахмурился. Когда Тиберий впервые надел кольцо, оно показалось ему слишком широким. Теперь же его медные петли плотно охватывали палец императора, что приводило Симона в отчаяние. Но палец определённо не распух. Может быть, Тиберий приказал своему кузнецу сделать кольцо поуже? Это казалось маловероятным. Казалось, что медная змея сама по себе сжала свои кольца, и Симону показалось, что он увидел зловещий огонёк, сверкающий в её крошечных жёлтых глазках.
Он снова потянул за кольцо, на этот раз сильнее. Тиберий застонал, его голова безвольно склонилась набок, а губы начали странно кривиться. Симон отступил на шаг.
— Кольцо! — простонал Тиберий едва слышным голосом. — Оно не отпускает меня. О, забери его у меня! Эти проклятые огненные глаза — я не в силах вынести их взгляд! Они смотрят на меня из темноты, стараясь подавить мою душу... Слушай!
Его голос внезапно изменился, стал напряжённым. Блестящие лихорадочные глаза широко раскрылись, но Симон почувствовал, что они не видят его. Казалось, они смотрят скорее сквозь него, чем на него, и у самаритянина по спине побежали мурашки, когда он увидел их странный блеск.
— Слушай! — снова прошептал голос. — Оно приближается. Я слышу, как оно ползёт из темноты под пирамидами. Разве ты не слышишь? Разве ты не видишь? Ах, эти проклятые огненные глаза!
Симон вздрогнул. Он действительно услышал что-то похожее на шорох складок ткани по кафельному полу. Кто-то приближался. Он быстро прокрался мимо спящего врача и спрятался за частью гобелена. Одним глазом Симон наблюдал за помещением, напрягшись, чтобы тут же втянуть голову назад.
Но в комнату никто не входил. Вместо этого звук становился всё громче, приобретая различные оттенки. В нём было что-то зловещее, скрежещущее, что навело Симона на мысль о змеиной чешуе, скользящей по холодному камню. Казалось, он раздавался всё ближе и ближе, но его громкость почему-то не увеличивалась ни на йоту. Его сопровождал странный глухой рокот, приглушённый и искажённый, словно раскаты грома, эхом разносящиеся по залам иных планов бытия...
Тонкая струйка дыма начала подниматься над кроватью императора, и по коже Симона пробежали мурашки, когда он увидел, что кольцо претерпело странные изменения. Крошечная медная змейка высвободила свой хвост, и из её разинутой пасти вырвалась тонкая струйка чёрного дыма, который, свернувшись кольцами, превратился в туманное облако над престарелым больным императором. Прямо на глазах у Симона оно густело и раздувалось, волнующиеся клубы извивались, как кольца чудовищной змеи. В его мрачных глубинах возникла фигура, чёрная, как самые тёмные пещеры под землёй, фигура, чьи сияющие жёлтые глаза, подобно пылающим сферам пламени, смотрели прямо в глаза Тиберию.
Симон отпрянул, едва осмеливаясь дышать, опасаясь привлечь внимание этой чудовищной фигуры. Клуб за клубом возникали в туманном облаке. Огромная клыкастая пасть широко раскрылась, и красный раздвоенный язык, извиваясь, мелькнул в воздухе над лицом императора. По форме это существо напоминало змею, но в его чёрной чешуе не отражалось ни малейшего проблеска света, а светящиеся глаза, казалось, светились злобным разумом. И хотя тварь занимала лишь пространство над кроватью Тиберия, но каким-то образом она создавала впечатление необъятности, сравнимой с великими пирамидами Кхема; и Симон понял, что смотрит на Сета, самого древнего и злого бога, которому когда-либо поклонялось человечество.
Рот Тиберия был широко раскрыт, словно в крике, но из него не вырвалось ни звука. Его застывшие глаза смотрели в пылающие шары, нависшие над ним. Симон стоял, окаменев. Он видел, как люди с криками умирали на арене и медленно угасали на римских крестах под палящим солнцем, но никогда ещё перед ним не открывалось столь ужасное зрелище, как то, что исказило черты Тиберия. Каким-то образом он почувствовал, что душа императора покидает тело и скрывается в глубине этих адских глаз. Казалось, что фигура старика съёжилась, и он задрожал, как марионетка, подвешенная на дрожащей ниточке. Затем его дрожь внезапно прекратилась, напряжённые черты лица медленно смягчились, превратившись в выражение пустого идиотизма, и Симон понял, что он мёртв.
Ужасная фигура тоже исчезала, растворяясь в тёмном облаке, которое входило обратно в отверстия кольца. Симон не шевелился, пока не рассеялась последняя струйка этого противоестественного дыма. Затем он медленно выбрался из-за занавески, колеблясь, следует ли ему осуществить свою первоначальную цель или бежать из этой комнаты смерти, пока у него ещё был шанс.
С плит пола послышался тихий стук. Симон вздрогнул и увидел блеск металла внизу у кровати императора. Мёртвая рука Тиберия безвольно свисала с края, и Симон понял, что кольцо легко соскользнуло с его пальца.
Старый лекарь пошевелился во сне. Симон больше не колебался — он хорошо помнил, что проклятие имеет силу только над властителями и не может причинить вред ему. Он быстро пересёк комнату, схватил кольцо и поспешил к окну. Кольцо теперь выглядело совершенно обычно — привычная твёрдость металла на ощупь казалась успокаивающей. Надев его на средний палец левой руки, Симон высунулся из окна, на мгновение повис на карнизе и спрыгнул вниз.
Он приземлился, пригнувшись как кошка, и в одно мгновение оказался на ногах. Быстро пересёк залитую лунным светом лужайку и чуть не столкнулся с массивной фигурой, внезапно возникшей из темноты под деревьями.
— Эй, там! — прогрохотал могучий бас. — Что ты делаешь в императорских садах? О, это ты, подземельная крыса! Клянусь Геркулесом, на этот раз тебе не сбежать!
Симон узнал Макробия, телохранителя Гая. Он едва успел отскочить назад, когда дубинка гладиатора с железным набалдашником просвистела мимо его щеки. Симон выхватил меч как раз вовремя, чтобы отразить второй удар, но широкий клинок разлетелся вдребезги, и он отшатнулся назад. Макробий взревел и бросился в атаку.
В отчаянии Симон схватил тяжёлую мраморную урну и изо всех сил швырнул её. Она попала прямо в широкую грудь бывшего гладиатора, и тот отшатнулся назад, едва не лишившись дара речи. Симон бросился вперёд и схватил нападавшего. Макробий выронил булаву и сжал мага в удушающих медвежьих объятиях. В отчаянии Симон вонзил большие пальцы в бока гладиатора под рёбрами. Взревев от ярости, Макробий ослабил хватку, и Симон, высвободившись, нанёс жестокий удар по толстой шее гладиатора. Этот удар убил бы обычного человека, но Макробий только хрюкнул, тряхнул головой и снова бросился в атаку.
Симон отскочил в сторону и ударил снова. Его быстрота сбила с толку массивного гладиатора, но, несмотря на все усилия самаритянина, он бил словно по каменной стене. Вдалеке вдруг послышался голос Гая, зовущего стражу. Затем ноги самаритянина неожиданно наткнулись на упавшую урну, и он растянулся на траве.
Макробий взревел, когда его толстые руки вцепились в ногу Симона с такой силой, что могла сломать кость. Самаритянин отчаянно дёрнулся назад — и его рука наткнулась на рукоять дубинки, которую выронил Макробий. Изо всех сил он взмахнул оружием; его железный наконечник глубоко вошёл в череп гладиатора, разбрызгав кровь и мозги по траве, и враг Симона обмяк, повалившись на него всем своим весом.
Оттолкнув в сторону мёртвое тело, Симон поднялся и оглядел сад, как загнанный зверь. С обоих концов поместья доносились крики приближающихся стражников, ещё несколько их выбежали из передней части особняка. На этот раз сбежать было невозможно — если только…
Если только он не воспользуется кольцом!
Однако Симон не представлял себе всех возможностей этого предмета. Что бы ни явилось на его зов, оно могло уничтожить и его самого вместе с врагами. И всё же это был шанс — по крайней мере, лучше, чем умереть без борьбы.
Пока эти мысли мелькали у него в голове, он опустился на колени рядом с разбитой головой Макробия и провёл рукой по липким волосам. Формула требовала крови — человеческой крови, — и её вокруг было в достатке. Дрожащим пальцем он намазал ею жёлтые глазки кольца, а затем начал произносить египетские слова единственного заклинания, которое ему удалось выучить из «Книги Тота»:
Слепоту смахни с очей, о змей Сета,
Отвори их перед Ночи бездной
Чья тень падает, затмивши свет болезный?
Позови его ко мне, о змей Сета!
Из дома и сада выбежала дюжина преторианцев. Симон вскочил, чтобы встретить их, держа дубинку наготове, но как только он поднялся, солдаты, как один человек, остановились как вкопанные, их глаза расширились. Из глоток вырвался одновременный крик. Двое упали в обморок, а остальные развернулись и бросились бежать, яростно отпихивая друг друга на ходу.
Симон вздрогнул. Он почувствовал чьё-то присутствие у себя за спиной, но странный страх не позволил ему обернуться. Легенда гласила, что некоторые из приспешников Сета обладали обликом, который лишал людей рассудка, и Симон не хотел подвергать старые легенды испытанию.
— Следуй за мной, — прошептал он, пробираясь между деревьями, и нечто повиновалось, потому что позади него раздались странные шаркающие по траве шаги. Стражники у задних ворот с криками бросились прочь при его приближении, и он беспрепятственно вышел на улицу.
Симон бежал по пустынным, освещённым факелами улицам Мизенума, а скрежет огромных когтей позади него отдавался эхом от булыжной мостовой. Никто не преследовал его и не пытался преградить ему путь, но он не останавливался, пока городок не остался позади и прибрежный песок не зашуршал у него под ногами.
Там, под луной, он остановился и вытер засохшую кровь с кольца. Наступил решающий момент: если демон выполнит его последнюю команду, всё будет хорошо, если же нет...
— Уходи, — прошептал он. — Возвращайся в ту бездну, из которой ты пришёл!
Ветер гулял по пляжу, и Симон почувствовал, что остался один. Он медленно обернулся и с облегчением увидел пустынный морской берег в лунном свете. Но по спине у него пробежали странные мурашки, когда он увидел на песке цепочку следов, тянущихся параллельно его собственным — длинные тонкие пятипалые отпечатки, похожие на следы чудовищной ящерицы.
— Клянусь Баалом, это кольцо куда более могущественно, чем я ожидал! — пробормотал он. — Я хотел бы обладать властью, но не на таких условиях. Египетские жрецы были правы, скрывая эту вещь от мира. Что ж, теперь оно моё, к добру это или к худу. Я отправлюсь в Байи, найду там корабль, который доставит меня в Александрию. При власти Гая мне здесь будет слишком жарко — но когда-нибудь, возможно, я вернусь и расплачусь с ним по всем оставшимся долгам!
Бросив короткий взгляд на городок, он слегка передёрнул широкими плечами, затем повернулся и направился вдоль пляжа к далёким огням Байи.
На следующий год Симон отправляется в Фивы, чтобы учиться у жрецов Птаха, что положило начало целому ряду новых приключений в Египте. Весной 34 года н. э. на него обрушивается первое из них, описанное в «Душе Кефри».
Не нужно глубоко вчитываться, чтобы заметить как автор снимает рыцарский шлем перед великими титанами «Weird Tales» — Робертом И. Говардом и Г. Ф. Лавкрафтом. Когда мы читаем о «мече аквилонского короля», то замечаем связь между этой историей и рассказом Говарда о Конане «Феникс на мече». Призрачный мудрец Эпиметриус взят из рассказов о Конане, причём не только написанных Говардом, но и Л. Спрэг де Кампом и Лином Картером. (Обратите внимание, что де Кампу удалось удержаться от того, чтобы исправить говардовскую версию написания имени «Эпемитриус», поставив в ней правильный греческий префикс «Эпи-» — а вот Тирни поддался этому искушению). От Лавкрафта происходит как имя жреца Ка-нефру (от Ка-Нефера, древнеегипетского принца, имя которого ГФЛ использовал в рассказе «Дерево на холме», написанном в соавторстве с Дуэйном Римелом), так и более знакомый Нефрен-Ка и его божественный покровитель Ньярлат.
Не меньшее влияние на эту историю оказала трилогия Джорджа Лукаса «Звёздные войны». Симон исполняет роль Люка Скайуокера, а Эпиметриус — что-то вроде хайборийского Оби-вана Кеноби. Мудрец-карлик Дарамос напоминает Йоду. Имя Бубо Фестина навеяно охотником за головами Бобой Феттом, а мрачный Мегрот — это аватар Дарта Вейдера. Тирни признаёт, что использовал имена оттуда, но это не просто заимствование. Все персонажи «Звёздных войн» намеренно созданы архетипическими мифоисполнителями, то есть не столько персонажами, сколько персонифицированными функциями общенарративного характера. Лукас, как теперь хорошо известно, писал сценарии фильмов под влиянием теории Джозефа Кэмпбелла о фундаментальной роли архетипа героя-странника и его поисков. Персонажи Тирни перекликаются с конкретными персонажами «Звёздных войн» и «Империя наносит ответный удар», но даже если бы он никогда не смотрел эти фильмы, мы бы наверняка всё равно увидели бы героя, имеющего цель, которую нужно достичь, его мудрого наставника, могущественного злодея и т. д. Но можно было бы просто представить, что он ухватился за ниточку, оставленную Августом Дерлетом в его ранних рассказах Мифоса, в которых он называл эмиссаров Старших Богов звёздными воинами!
«Душа Кефри» была впервые опубликована в журнале «Пространство и время» № 66, лето 1984 года.
И всё шепчет о страшных преступных делах чародейских,
Предвещая всем людям погибель, войну и чуму.
Муса, Пророчества
Астролог Трасилл содрогнулся, взглянув на гороскоп, который он только что составил. Знаки были безошибочны: ужаснейшие бедствия и вероятная смерть в течение года.
Он откинулся назад и глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Предсказание было достаточно общим и в той или иной степени относилось к каждому мужчине, женщине, ребёнку и животному, родившемуся в то время и в том месте, для которого Трасилл составил свой гороскоп. Однако, как он хорошо знал, это предсказание было вовсе не настолько общим, и реакция на него не будет обычной, если оно станет общеизвестным, поскольку вероятный прогноз смерти при нынешней конфигурации планет касался Тиберия, императора Рима.
На мгновение Трасилла охватил страх, и он, содрогаясь, уткнулся лицом в ладони; затем, взяв себя в руки, выпрямился. Страх в его тёмных глазах сменился решимостью; он задумчиво погладил худой рукой свою седую бороду.
— Расслабься… Да расслабься же! — бормотал он себе под нос. — Я чувствовал это раньше.
Он подошёл к окну своей комнаты и посмотрел оттуда на синее море и небо.
— О боги, вы знаете, что я это почувствовал! Помогите мне и дальше скрывать от императора надвигающуюся смерть, ибо я знаю, что если бы он узнал об этом, то немедленно приказал бы уничтожить всех, кого считает своими врагами, и таким образом залил бы кровью весь Рим.
С этими словами астролог поплотнее запахнул свою тёмную мантию и, отвернувшись от окна, быстро вышел из комнаты.
Выйдя из низкого здания с плоской крышей, которое Тиберий отдал ему под обсерваторию, чтобы он мог практиковать гадания, Трасилл быстро зашагал по тропинке, ведущей к обрыву, откуда открывался вид на синее море далеко внизу. Он знал, что должен быть благодарен судьбе за то, что она назначила его главным астрологическим советником римского императора, но в последнее время его положение всё больше и больше походило на дурной сон, перерастающий в кошмар. Ибо Тиберий, как знал Трасилл, был безумен.
Да, император Рима был безумен — и это безумие много лет назад впервые заставило его уединиться на скалистом острове Капри, а теперь болезненный страх перед заговорщиками и убийцами превратился в убеждённость, что безопасность заключается только в узурпации власти и бессмертии, как у богов.
Трасилл прошёл между беломраморными колоннами портика особняка Тиберия — одного из многих подобных особняков, построенных на острове. Бесстрастные лица бдительных преторианских гвардейцев в начищенной бронзе и промасленной коже, смотрели вслед астрологу.
Он шёл по залам, не освещённым ни одной лампой, ни единым факелом, пока наконец не оказался в просторном зале, пол которого был выложен белой мраморной плиткой, с поднимавшимися из него полированными колоннами. С другой стороны зала открывался большой балкон, к которому вела широкая лестница из трёх ступенек; сквозь широкий проём виднелось голубое небо и белые облака, а далеко внизу слышался шёпот морских волн. На невысоком возвышении, к которому вело несколько ступеней, в простом, но дорогом кресле восседал император Тиберий. Вокруг него стояло несколько легко одетых детей.
Трасилл низко склонился в знак уважения, затем снова выпрямился
— Я должен поговорить с тобой, о император.
Тиберий обратил свой взгляд на астролога — большие тёмные глаза, приводящие в замешательство своей мистической силой.
— Тогда говори, добрый Трасилл.
— Нам... нам нужно побыть наедине, если ты не возражаешь...
Император коротко рассмеялся, затем повернулся и потрепал по голове темноволосого мальчика, стоявшего рядом с ним.
— Тогда бегите, мои маленькие рыбки. Этот старый ворон-астролог хочет, чтобы я уделил ему немного внимания.
Трасилл наблюдал, как группа мальчиков и девочек убегала прочь, шлёпая сандалиями по плитам пола. Хотя большинству из них, казалось, было от восьми до тринадцати лет, они не издавали шумных возгласов, каких можно было ожидать от детей этого возраста. Их лица казались необычно сдержанными, даже серьёзными. Астролог содрогнулся. Слухи о порочной похоти Тиберия ходили повсюду, несмотря на его уединение, и Трасилл мог легко понять, что не все эти слухи были беспочвенными.
— Юные! — воскликнул император. — Вся жизнь, вся надежда на будущую жизнь заключена в них.
Когда последний ребёнок покинул зал, он повернулся и посмотрел на Трасилла. Его взгляд из-под нахмуренных бровей внезапно стал грозным.
— А теперь, астролог, чего ты хочешь?
Трасилл нервно сглотнул. В этот момент Тиберий показался ему похожим на поджарого паука-охотника, который присел, готовясь к прыжку. Руки императора вцепились в подлокотники кресла; его худые локти торчали вперёд; прямые седые пряди, обрамлявшие лысеющую макушку, подрагивали, свидетельствуя о сдерживаемом напряжении, порождённом враждебной подозрительностью.
— Я снова читал звёзды, как ты велел, — сказал астролог. — Ничего не изменилось, впереди тебя ждёт долгая жизнь и неоспоримая власть.
Глаза императора сузились ещё больше.
— Да, ты часто так говорил — и это, должно быть, правда, потому что я поклялся, что сброшу тебя со скалы в море, если ты когда-нибудь скажешь мне ложь. Но даже в этом случае, какое значение имеет то, что у меня будут ещё годы жизни, если однажды эта жизнь закончится? Нет, Трасилл, этого недостаточно. Я не должен умирать. Я никогда не должен умирать!
— Но... положение смертного человека...
— Смертный человек! — Губы Тиберия скривились в презрительной усмешке. — Ты хочешь сказать, простой человек? Хоть я и не простой человек на земле, Трасилл, я решил, что не буду и простым смертным перед лицом богов. Ты не единственный мудрец, с которым я недавно советовался, и теперь я получил знания, которые поднимут меня до уровня самих богов.
Трасилл постарался скрыть своё удивление. Он, как никто другой, знал, что Тиберий, публично презиравший магию и религию, всё же был суеверен в душе; но он и не подозревал, что император на самом деле самостоятельно изучает некромантию.
— Недавно я за большую сумму купил книгу, — продолжал Тиберий, — у некоего Диомеда из Астуры, коллекционера древностей. Это была работа Останеса, древнего парфянского жреца огня...
— Клянусь Гермесом! — невольно воскликнул Трасилл. — Та самая Sapientia Magorum! Ты же, разумеется, не читал её?..
Император коротко хрипло рассмеялся.
— Я знал, что ты не одобришь этого, добрый Трасилл, и потому продолжил это исследование самостоятельно. Я многому научился — ха! ха! Я узнал, что Жертвоприношение Юности может на время продлить годы жизни пожилому человеку, если правильно призвать нужных существ.
Трасилл был потрясён.
— Ты же не имеешь в виду... детей?
— И я узнал ещё кое-что, — сказал Тиберий с внезапной угрозой в голосе. — Я узнал, что ты солгал мне, Трасилл. Я мог бы умереть раньше, если бы не провёл Жертвоприношение Юности Старым богам. Но даже это всего лишь отсрочка, как ты, я уверен, хорошо знаешь, ибо даже годы юности сочтены. Человечество тяготеет к могиле, и даже витальная сила многих молодых жизней может лишь временно отвести от меня челюсти смерти. Поэтому ты должен помочь мне принести ещё большую жертву — если только не предпочитаешь, чтобы я сдержал свою клятву и сбросил тебя со скал Капри!
Трасилл снова сглотнул.
— Что я должен сделать?
Тиберий наклонился вперёд, ещё больше напоминая паука, чем прежде.
— Ты, конечно, уже догадался, знаток древней мудрости, ведь ты тоже читал книгу Останеса. Ты должен поймать Душу Зари и принести её мне.
Астролог выдохнул, хотя и предчувствовал, что от него потребуют этого. Это было безумием, но поскольку Трасилл ценил свою жизнь, он знал, что должен хранить молчание и угождать императору.
— Да, Душа Кефри, — продолжал Тиберий, и его тёмные глаза засверкали. — Феникс, о котором говорили Геродот, Овидий и многие другие, но чью истинную природу раскрывает только Останес — птица, которая умирает только в посланном богом пламени после многих столетий жизни и тут же возрождается из пепла. Ты должен сегодня же отправиться в Египет, Трасилл, и прибыть в город Гелиополис, где, согласно Останесу, Феникс должен появиться перед следующим полнолунием, когда звезда Сотис взойдёт в сопряжении с Солнцем. И когда эта якобы сказочная птица появится, ты должен сделать так, чтобы она была поймана и доставлена ко мне.
— Но... но почему? — прошептал Трасилл, уже зная ответ.
— Чтобы я мог принести его в жертву Старым богам на алтаре моей собственной конструкции. Ибо лишь принеся в жертву жизнь вечного существа, я смогу побудить богов даровать мне вечную жизнь!
Астролог поднял руки в слабом протесте, который не осмеливался высказать вслух; в его взгляде странно смешались потрясение и печаль. Тиберий усмехнулся.
— Тогда иди, — повелел он. — В Соррентуме ждёт бирема, она быстро доставит тебя в Александрию. Когда прибудешь туда, немедленно встреться с Авлом Флакком, наместником Египта. Он передаст тебе пакет, который я уже отправил ему, с подробными инструкциями.
Трасилл лишь мельком взглянул в безумные сверкающие глаза императора Рима, затем кивнул, смиренно поклонился и медленно, осторожно вышел из зала с мраморными колоннами.
В этот самый час Ка-нефру, верховный жрец храма Птаха в Фивах, внезапно проснулся ночью, весь в поту от страха. Сон, который он только что пережил, был самым ярким из всех, которые он когда-либо видел.
Жрец быстро встал, схватил тёмную мантию, накинул её на свою худощавую фигуру и вышел из своей маленькой комнаты в зал. Неподвижное пламя факелов и масляных ламп отражалось в его тёмных глазах, заставляя поблёскивать капли пота на бритой голове, когда он спускался по лестнице на первый этаж, где в своих каморках спали послушники.
Сняв с подставки факел, Ка-нефру вошёл в одну из этих маленьких комнат. Когда занавеска за его спиной с тихим шорохом опустилась на место, молодой человек зашевелился и сонно застонал на своём тонком тюфяке, а затем внезапно проснулся и сел.
— Симон, — неуверенно произнёс Ка-нефру, — мне приснился сон, и… и я думаю, что ты тоже видел сны.
Послушник, мужчина лет двадцати пяти, моргнул, словно в недоумении. Его глаза, затенённые выступающими бровями, блестели в свете факелов; худощавое лицо с необычными высокими скулами казалось бледной маской. Он был стройным, но в то же время мускулистым, как атлет. Послушник рассеянно откинул назад прядь прямых чёрных волос, падавших на его широкий лоб, наличие которых указывало на то, что он ещё не прошёл даже первой ступени посвящения в жрецы.
— Да, я видел сон, — пробормотал он. — Но... как ты узнал?
— Тише, Симон. Я думаю, нам приснился один и тот же сон. Но чтобы убедиться наверняка, расскажи мне его, а потом я расскажу тебе свой.
Человек по имени Симон покачал головой, так что его прямые чёрные волосы на мгновение рассыпались по обнажённым плечам; затем он потёр глаза.
— Такой странный сон! Как ты почувствовал, что он мне приснился?
— Неважно. Расскажи мне.
— Мне приснился старик — худой старик с белой бородой и в тёмном одеянии. Его глаза были затенены и серьёзны — о, так серьёзны! Он стоял в комнате, стены которой были сложены из цельного камня, и я чувствовал, что она находится глубоко под землёй. Я спустился туда по ступеням, вырезанным в виде змеиных голов; помню огромный пустой саркофаг, а за ним огромную каменную статую, похожую на орла, и тогда он — старик — сказал...
— Продолжай, — настаивал Ка-нефру.
— Он сказал: «Я Эпиметриус, защитник цивилизации».
Ка-нефру резко втянул воздух. Подозрения, которые, как он надеялся, должны были оказаться ложными, подтвердились.
— Продолжай, Симон.
Молодой человек, прищурившись, вопросительно посмотрел на него.
— Значит, это был не просто сон?
— Продолжай!
Симон перевёл дыхание.
— Старик сказал: «Цивилизация под угрозой; безумец, восседающий на троне Рима, подвергает её опасности, ибо стремится похитить Душу Кефри». — Тебе это о чём-нибудь говорит, о наставник?
— Продолжай!
Симон удивился напряжению в голосе своего учителя, в его прищуренных тёмных глазах.
— Старик сказал: «Они идут, чтобы похитить дух, который побуждает всё живое к возвышению — дух, что возвысил человека над животным и теперь подвигает человеческую расу к построению цивилизации и ещё более великим свершениям». Есть ли смысл в этих словах, о наставник?
— Больше, чем смысл, Симон, ибо эти слова присутствовали и в моём сне. «Безумец, восседающий на троне Рима» стремится завладеть Душой Кефри, чтобы принести её в жертву Тёмным богам. Этого нельзя допустить, ибо тогда вся земля будет ввергнута в эпоху ужаса и бесконечной Ночи, где Тиберий будет править вечно.
Симон снова потряс головой, пытаясь избавиться от тумана грёз, который всё ещё окутывал его.
— Душа Кефри, то есть Феникс. Но ведь это всего лишь миф…
— Это не миф, Симон. Есть тайны, о которых тебе не рассказывали, поскольку ты ещё непосвящённый чужеземец. Но теперь я должен сказать тебе, что Эпиметриус, маг, который пролежал в могиле много тысяч лет, когда-то был жрецом Феникса. И если твой сон был таким же, как мой, ты должен был слышать, как он назвал тебя, пожелав, чтобы ты сразился с тёмными силами и спас Душу Кефри, если сможешь.
Симон вздрогнул, вспомнив слова серого пророка из своего сна.
— Но... почему я?..
Ка-нефру внимательно посмотрел на своего ученика.
— Возможно, ты сумеешь догадаться об этом лучше, чем я. Твоя жизнь была для нас закрытой книгой с тех пор, как полгода назад ты прибыл сюда, стремясь отречься от мира. Почему ты решил учиться здесь, Симон — в уединении, изучая тайные науки? Ибо я чувствую, что ты был бойцом и странником, прежде чем избрать жизнь учёного...
— Да! — прорычал Симон, и его глаза внезапно потемнели от мрачных воспоминаний. — Я уже говорил тебе, что изучал искусство магов в Персеполисе, но до этого меня учили на гладиатора, когда римляне, которые убили моих родителей в Самарии, потому что они не могли платить налоги, наложенные на них бесчестным режимом, продали меня в школу бойцов. Я сбежал после двух лет борьбы за свою жизнь, после того, как проливал кровь на потеху римской толпе!..
— Понимаю, — медленно кивнул Ка-нефру. — Боец, ненавидящий Рим, да ещё и обученный персидскому искусству магических иллюзий... Как думаешь, нужна ли была духу Эпиметриуса какая-то другая причина, чтобы выбрать тебя для выполнения этой чрезвычайно важной задачи?
— Я не знаю. Кажется, последние двенадцать лет, с тех пор как были убиты мои родители, я жил под гнётом проклятия. — Симон немного помолчал, словно вспоминая. — Я видел много кровопролитий и ужасов, колдовства и смерти. Я скитался и ненавидел, убил многих римлян и узнал множество тайных вещей, но путь моей жизни всегда был для меня тёмным. А несколько месяцев назад...
Он замолчал, внезапно замкнувшись в себе, нахмурившись, словно от ещё более неприятных воспоминаний.
— Продолжай, — настаивал египтянин.
— Я не знаю, что это значит, — произнёс Симон, — но меньше, чем год назад я видел, как в Иерусалиме распяли человека, который, хоть и не причинил никому вреда, умер в муках, окружённый толпой, жаждущей его крови…
— Да, довольно обычное явление везде, где правит Рим.
Симон кивнул.
— Однако на этот раз зрелище взбесило меня, и я в слепой ярости выхватил меч. Но в этот момент меня сбило с ног, земля задрожала и раскололась, а с темнеющих небес донёсся голос рока. Земля разверзлась и постройки превратились в руины. Это было время безумия и ужаса. Многие погибли — и немало от моего собственного меча, ибо безумная ярость овладела мной; я чувствовал, что боги наконец пришли покарать Рим за всю его жестокость и несправедливость, и я сражался изо всех сил за их дело. Не знаю, почему меня пощадили в ту безумную ночь ужаса, ибо тогда я, казалось, почувствовал руку рока, нависшую над всем сущим... Почему меня пощадили, о наставник?
Ка-нефру поспешно осенил свой лоб знаком Змея.
— До меня дошли слухи об этих событиях. Несомненно, они являются лишь предзнаменованием того, что грядёт, ибо скоро, не пройдёт и нескольких дней, Душа Кефри воспарит над рассветом. Четырнадцать веков человечество не знало подобного события, и на земле и в небесах есть много знаков и предвестий этого. Вставай, Симон, собирай свои пожитки и быстро следуй за мной в доки. Ты должен как можно скорее отправиться в разрушенный город Гелиополис, чтобы оказаться там и выполнить приказ Эпиметриуса.
Воздух был прохладным, когда Симон вышел вслед за своим наставником в предрассветную мглу, неся в узелке свои немногочисленные пожитки и кутаясь в тёмный плащ. Неподалёку возвышались могучие пилоны древнего храма Амона, на фоне которых храм Птаха, из которого он только что вышел, казался карликом.
— Почему мудрый Эпиметриус выбрал для своего дела один из наших маленьких храмов? — удивился Симон.
— Для этой задачи его выбор — наилучший, — сказал Ка-нефру. — Никогда не сомневайся в этом. Более десяти тысяч лет назад, когда приспешники Сета и Апофиса грозили обрушиться на мир, он избрал в качестве защитника мира короля, который был рождён варваром, и этот король одержал победу, чему способствовал знак Феникса, который Эпиметриус начертал на лезвии его меча. Но теперь зло угрожает снова. Хватит разговоров, Симон, поторопись!
Симон, поспешая вслед за Ка-нефру в предрассветных сумерках, разогнал своими движениями льнущие к нему туманы сна, тихо выругался про себя и начал задаваться вопросом, не сошёл ли он с ума вместе со своим старым наставником.
II
Ни рук, ни ног не видно и всё тело
Какой-то тенью кажется неясной, —
Сидел недвижно, сумрачный как ночь,
Ужасен и свиреп, как десять Фурий,
И грозный, как сам Ад
Мильтон. «Потерянный Рай». Перевод А. Штейнберга
Бубо Фестин вздрогнул, когда пронизывающий ветер пустыни взметнул складки его грубой сине-серой туники. Дело было не в том, что ветер студил тело — совсем наоборот, он нёс с собой зной западной пустыни, тепло песков, которые жарились под солнцем последние двенадцать часов. Он с беспокойством взглянул на Трасилла, императорского астролога. Бубо сопровождал его и нескольких римских солдат в путешествии по реке на юг из Александрии в Летополис, расположенный у начала дельты Нила, а оттуда пешком на запад, в трёхчасовом походе по бесконечной пустыне.
— Ты тоже это чувствуешь, — обвиняющим тоном произнёс он. — Не так ли?
Трасилл повернулся к нему.
— Чувствую что?
— Не лукавь, волшебник! Тиберий послал меня сопровождать вас, потому что я лучший зверолов в империи; животные, которых я отправил на арены, доставили Риму не меньше удовольствия, чем бойцы лучших гладиаторских школ. И всё же я не стал бы лучшим в своей профессии, не обладая определёнными навыками; я не только знаю животных, но думаю и чувствую, как они. И прямо сейчас моё звериное чутьё подсказывает мне, что нам что-то угрожает...
Трасилл посмотрел на зверолова с отвращением, которое не сумел полностью скрыть. Он инстинктивно возненавидел этого человека с того самого момента, как встретил его, и подозревал, что Бубо, с его животным чутьём, знал это. Охотник на диких зверей родился и вырос в Ливии, но черты его лица не были характерны ни для одной известной Трасиллу расы: узкие, угловатые вертикальные черты, словно высеченные из камня или стали. Это лицо лишь изредка выражало эмоции — мстительным блеском прищуренных тёмных глаз или изгибом тонких, плотно сжатых губ, — и то лишь во время рассказов о том, как он отлавливал различных животных для арены или наблюдал за их гибелью в бою.
Трасилл кивнул.
— Твои чувства говорят тебе правду, Бубо Фестин. Мы пришли в место, где обитают тёмные сущности. Посмотри. — Астролог указал тонким пальцем на западный горизонт, туда, где солнце, только-только коснувшееся земли, набухало красным, как огромный клещ, питающийся её кровью.
— Я вижу только невысокие холмы на горизонте, — проворчал охотник.
— Поскольку ты явно боишься, Бубо Фестин, тебе нет необходимости сопровождать меня дальше. В любом случае это не входит в твои обязанности. Оставайся здесь и помоги нашим солдатам разбить лагерь; я скоро вернусь.
— Я ничего не боюсь! — огрызнулся Фестин. Его губы дрогнули, хотя в остальном лицо оставалось таким же суровым, как и всегда. — Мои чувства острее твоих, особенно по ночам — не зря же меня называют Быстрой Совой. Я пойду с тобой. И всё же ты должен сказать мне, зачем мы здесь. Почему, если моя задача — поймать птицу Феникс, мы должны сначала отправиться в эту безжизненную западную пустыню, где мне не удастся наловить ничего, кроме песчаных ящериц?
Трасилл постоял несколько секунд в молчании, вспоминая свою встречу в Александрии с Авлом Флакком, наместником Египта. Правитель передал ему жуткие письменные инструкции Тиберия, а затем отвёл его в храм Тота, где жрецы показали ему свиток Тот-Амона — книгу древней магии, о которой Трасилл слышал, но никогда прежде не видел. Даже многовековой манускрипт Останеса был новым и свежим по сравнению с этим свитком, оригинал которого, как говорили, был написан магом из древней Стигии. Сначала астролог читал его с заворожённым интересом, но затем чудовищность этого текста заставила его с отвращением отвернуться. Теперь только тот факт, что Тиберий держал некоторых членов его семьи под угрозой смерти, заставлял Трасилла упорствовать в своём тёмном деле, но он не собирался рассказывать об этом Бубо Фестину.
— Эти курганы, — сказал он, указывая на них, — всё, что осталось от древнего стигийского храма, который египтяне называют Хет-Апоп — Дом Змея. Легенда гласит, что когда-то здесь поклонялись великому Пожирателю Солнца, задолго до того, как Менес объединил два царства.
— Змей! — воскликнул Бубо, и его узкие глаза заблестели от внезапно охватившего его страха. — Да, в Ливии ходят такие легенды. Это действительно Дом, что Смотрит во Тьму, вроде Гелиополиса, который встречает Рассвет?
Трасилл мрачно кивнул, в глубине души испытывая удовольствие от явственного страха охотника. Он поднял тёмный свёрток, завёрнутый в плащ, и взвалил его на плечо.
— Возвращайся, Бубо, и помоги разбить лагерь.
— Нет, я не боюсь... И всё же я слышал, что слуга Змея всё ещё скрывается в этом месте, ожидая, когда его призовут обратно к жизни. Его зовут Мехарат...
— Да. — Трасилл погрузился в мрачную задумчивость, вспоминая то, что он вычитал из Книги Тота. — Но для стигийцев он был Мегротом, Служителем Тьмы. Нефрен-Ка, Тёмный фараон, однажды призвал его, чтобы тот исполнил его злую волю... Нужно ли мне рассказывать тебе больше, Бубо Фестин?
Зверолов яростно замотал головой.
— Нет! Не будем больше говорить об этом. Я останусь и прослежу за обустройством лагеря.
Трасилл кивнул, поплотнее запахнул свою коричневую мантию, несмотря на жару, и зашагал по тёмному песку к низким курганам на горизонте пустыни. В его душе поселился холодок. Он больше не чувствовал даже того мрачного удовлетворения, которое испытал, когда Бубо Фестин отступил в страхе, отправляясь присмотреть за лагерем. Теперь он был один в пустыне, а прямо перед ним возвышались холмы, скрывавшие руины Хет-Апопа, Дома Змея.
Трасилл вздрогнул от налетевшего ветра, который был куда прохладнее, чем можно было ожидать от остывающих песков. Курганы казались чёрными на фоне затянувшейся вечерней зари.
Астролог остановился.
— Я здесь, о Сет-Апофис, — прошептал он. — Я здесь, Великий Повелитель Тьмы.
Ветер продолжал ворошить пески — и Трасилл, вспоминая то, что он прочитал в Книге Тота, внезапно и необъяснимо осознал, как, должно быть, выглядели эти руины более десяти тысяч лет назад. Так живо, словно он по волшебству перенёсся назад во времени, ему показалось, что он видит титанические каменные челюсти змея, нависшие над западом — чёрные пасти, широко раскрытые, чтобы проглотить красный шар заходящего солнца, в то время как стигийские жрецы в эбеновых мантиях нараспев возносили литании Тёмному и его Слуге, воздевая к небу свои жертвенные кинжалы…
Затем видение исчезло, но Трасилл, задыхающийся от страха, знал, что это было не просто видение. На мгновение у него возникло искушение убежать. Затем, вспомнив о своей семье, взятой в заложники в Италии он собрался с духом и достал из-за пазухи маленький флакончик из глазированной глины, закупоренный пробкой.
— Се — эссенция Жертвоприношения Юности, — нараспев произнёс он, повторяя слова Тиберия, сказанные ему на борту биремы незадолго до отплытия из Соррентума. Тогда Трасилл содрогнулся, вспомнив детей, которых он видел в императорском дворце на Капри; теперь он содрогнулся снова, когда, откупорив флакон, на мгновение поднёс его к угасающему красному свету дня, а затем вылил тёмную жидкость на песок.
Ветер, казалось, задул сильнее — более ощутимо...
— Услышь меня, Великий Повелитель Тьмы, — бормотал Трасилл, напевая стигийскую песнь, которую он выучил из Книги Тота. — Услышь меня, о Сет-Апофис, Пожиратель Света...
Ветер заметно усилился, развевая одеяния астролога и бросая ему в лицо жалящие песчинки. На мгновение Трасилл испытал панику; затем, как ни странно, к нему вернулось мужество, и в его голосе зазвучала новая уверенность, когда он продолжил песнопение:
— Испей эссенцию жизни, о Царь Смерти! Пробудись ото сна, Великий Змей. Тиберий, император Рима, приготовил для тебя это возлияние; если ты благодарен за него, пошли своего слугу...
Ветер ещё сильнее взметнул песок.
— Пошли своего слугу Мегрота исполнить приказ моего господина, чтобы твой враг, Свет, был уничтожен, а твоя вековечная жажда утолена…
Ветер поднялся до пронзительного воя; песок жалил лицо Трасилла, словно рой кусачих насекомых. Он задохнулся и упал на землю, его одежда бешено развевалась вокруг него, он почувствовал себя во власти бурлящего пустынного ветра.
Внезапно его охватил ужас от того, что он только что совершил.
Затем неожиданно пыльный вихрь утих. Трасилл неуверенно поднялся. Вокруг него повисла тишина — тишина столь же глубокая и пугающая, как недавний порывистый ветер.
Астролог посмотрел на запад — и ахнул. Что-то поднималось из песка в последних отблесках заката, что-то высокое и чёрное — смутно напоминающее по очертаниям человека, и всё же определённо нечеловеческое...
Как только капитан речного судна разрешил своим пассажирам сойти на берег, Симон с благодарностью покинул лодку, которая доставила его вниз по реке. Прошло много дней с тех пор, как ему приснился тот странный сон, и влияние той грёзы на его душевное состояние значительно уменьшилось. В данный момент Симон недоумевал, как он мог отнестись к этому серьёзно, и даже задавался вопросом, не мог ли его наставник Ка-нефру гипнотическим шёпотом в ночи внушить ему это по каким-то своим собственным неясным причинам...
Впрочем, это не имело значения, потому что теперь он снова полностью контролировал свои чувства. Более того, он находился в Мемфисе, городе, который ему давно хотелось посетить, и не только потому, что там находился великий храм Птаха, центральный храм ордена, в котором он был послушником. Симона и без того одолевали сомнения по поводу того, верно ли он выбрал стезю своей жизни, и теперь, когда он в сумерках спускался по мраморному пирсу в огромный город, его сомнения лишь усугублялись.
Он зашёл в таверну на набережной, заказал кувшин вина и, потягивая его маленькими глотками, разглядывал стройных темноглазых служанок, чувствуя, как в нём просыпается полузабытое вожделение. Почему, — внезапно спросил он себя, — я должен продолжать своё вынужденное горестное уединение от мира? Не пришло ли время и ему приобщиться к мирским удовольствиям, какими бы поверхностными они ни были? Что он делал, спускаясь вниз по Нилу на речном судне, подгоняемый страхами безумного жреца? Почему он должен был верить утверждениям этого жреца о том, что каким-то образом был избран для спасения всей цивилизации от мрачной гибели? Солнечный свет, смеющиеся голоса в таверне, обыденное жужжание мух вокруг него — всё это, казалось, опровергало реальность мрачных видений.
И всё же сон был таким реальным...
Он тряхнул головой, прогоняя это воспоминание, поднял руку, чтобы позвать служанку, и вдруг заметил фигуру в белом, стоящую рядом с ним. Симон повернулся, посмотрел на незнакомца и с раздражением увидел, что тот выбрит наголо и носит одеяние верховного жреца Птаха.
— Я Менофар, — сказал незнакомец, — жрец Великого храма этого города. Могу ли я присесть рядом с тобой?
Раздражение Симона сменилось некоторым облегчением от того, что простая тёмная туника, которую он носил, не давала никаких намёков на то, что он был послушником Птаха.
— С какой стати жрецу главного храма Птаха возжелалось посидеть с простым путником в припортовой таверне?
Священник воспринял эти слова как приглашение и уселся напротив. Симон отметил, что ему, вероятно, было под пятьдесят, но он был стройным и крепким, а морщинки вокруг глаз свидетельствовали о том, что жизнь всё ещё доставляет ему удовольствие. Однако выражение его лица было серьёзным.
— Ты родом из Фив, — произнёс жрец спокойным тоном.
Симон вздрогнул.
— Как ты?..
— Не обращай внимания, — сказал Менофар, поднимая руку. — У меня сообщение от твоего покровителя.
— Покровителя! — Симон почувствовал, как у него мурашки побежали по коже. Ему доводилось слышать, что некоторые египетские адепты были способны передавать свои мысли на расстояние. — Говори прямо, лысая голова, чего ты хочешь?
— Мне приснился сон, — сказал священник. — Я увидел в нём тебя, и мне было велено встретиться с тобой здесь. Тот, кто сказал мне это, сообщил, что ты в опасности — тебе не следует продолжать своё путешествие на лодке, а нужно высадиться на восточном берегу у начала дельты Нила и продолжить путь в Город Солнца пешком.
— Сон! — Симон поднялся, его тёмные глаза горели гневом и беспокойством. — Чёрт тебя побери, скажи мне, был ли тот человек из твоего сна жрецом вашего ордена?
— Нет, — ответил Менофар, поднимаясь вместе с ним и встречая его взгляд. — Это был седобородый старик с мудрым взором. Он сказал, что безумный правитель Рима призвал силы, которые угрожают всему человечеству, и что только ты можешь противостоять этим силам. Он не назвал мне твоего имени, только показал твой облик.
Симон уловил вопрос в словах жреца.
— Я Симон из Гитты, безумный жрец! Я даже не египтянин, всего лишь измученный странник-самаритянин. Если твои убеждения говорят тебе, что мир находится в опасности, то почему ты должен верить, что я — его спаситель?
— Египет — ещё не весь мир, — сказал Менофар, — и мы, поклоняющиеся Птаху, всегда это знали. До Кеми были Стигия и королевства хайборийцев, а ещё раньше — Атлантида и древние народы Аттлумы. На протяжении всех времён, с тех пор как человек впервые ступил на путь познания, цивилизация вступила в битву с силами тьмы, и теперь эта борьба достигла новой решающей стадии. Поверь мне, Симон, когда я говорю, что ты — ключевая сила в этой борьбе.
— Ты такой же сумасшедший, как мой наставник Ка-нефру, который, несомненно, велел тебе встретиться со мной здесь! — прорычал Симон.
— Ка-нефру из Фив? Ты его ученик?
Симон пристально посмотрел на жреца, решив, что в глазах этого человека нет и следа двуличия. Страх сжал его сердце.
— Скажи мне правду, жрец Птаха, — сказал он, — у этого мудрого старика из твоих снов было имя?
— Он назвался Эпиметриусом, хранителем цивилизации, и сказал, что ты в большой опасности и должен продолжить свой путь в Гелиополис пешком.
Симон занёс кулак, словно собираясь ударить Менофара, но затем опустил его. Этот жест был скорее выражением отчаяния, чем угрозы.
— Почему я? — спросил он наконец. — Что я должен делать?
— Делай только то, что я тебе сказал — как можно скорее высаживайся на восточном берегу и продолжай путь в Гелиополис пешком. Я желаю тебе всего наилучшего, Симон из Гитты, и, если всё пройдёт хорошо, я тебе завидую. Истинно так.
Сказав это, жрец встал, развернулся и поспешно вышел из таверны.
Симон, ругнувшись и страстно желая выкинуть из головы мысли об этом странном предназначении, преследовавшем его, отставил в сторону свой наполовину опустошённый кувшин с вином и поднялся, зная, что подчинится указаниям жреца Менофара.
Бубо Фестин заметил движение на западном горизонте — две тёмные фигуры, направлявшиеся к лагерю, слабо освещённые взошедшей на востоке почти полной луной. Крепко сжимая свой римский короткий меч, он крикнул:
— Кто идёт?
— Будь спокоен, ловец дичи — это я, Трасилл.
Но Бубо чувствовал что угодно, кроме спокойствия, когда эти двое приблизились. Фигура пониже ростом, судя по походке и голосу, действительно была астрологом, но тот, что повыше...
Двое приблизились и остановились.
— Бубо Фестин, — сказал Трасилл, — это Мегрот. Поприветствуй его, ибо он поможет тебе поймать Феникса.
Зверолов почувствовал неясный, едва уловимо нарастающий страх, от которого волосы у него на затылке встали дыбом. Спутник Трасилла был на целую голову выше самого высокого человека, которого он когда-либо видел, но при этом вполне пропорционально сложен; его фигуру полностью скрывала чёрная мантия, а голову — самнитский шлем тёмного железа с забралом.
— Приветствуй его, — безучастно повторил астролог. — Поклонись ему.
Бубо Фестин поспешно, с тревогой поклонился, как кланяется раб, чтобы избежать удара — и даже когда он это сделал, то удивился, почему его острый слух не уловил ни малейшего звука дыхания за забралом железного шлема незнакомца.
— А теперь, Быстрая Сова, — сказал Трасилл, — встань и прикажи солдатам как можно скорее сворачивать лагерь. Я получил новые инструкции; мы должны вернуться на наш корабль и как можно быстрее отправиться в Гелиополис. Поторопись!
Симон проснулся рано. Кто-то тряс его за плечо, и тусклый серый свет рассвета просачивался в пространство, где он спал на палубе у борта.
— Вставай, самаритянин.
Это был голос капитана. Симон сел, протирая заспанные глаза.
— Вставай! — повторил капитан. — Ты же не хочешь впустую потратить деньги, которые заплатил мне, не так ли? Немедленно вставай и покинь корабль, как сам же просил.
Симон, схватившись за руку капитана, встал, затем поплотнее закутался в тёмно-серый плащ, взвалил на плечо свою скудную суму и спустился по узкому трапу на берег. Сходни немедленно подняли, и корабль, сдав назад, поплыл дальше по широкому Нилу.
Симон моргнул, затем зашагал прочь от илистого берега реки. Вскоре он наткнулся на тропинку, которая привела его к дороге. Предположив, что это, должно быть, путь в Гелиополис, он поудобнее закинул суму на плечо и двинулся на север...
А капитан, приказав команде плыть дальше вниз по реке, вздохнул с облегчением.
— Клянусь Амоном! Я рад, что этот непонятный самаритянин покинул борт, — воскликнул он, обращаясь к своему лоцману, который снова осторожно вёл судно по главному руслу. — Клянусь, он показался мне птицей, несущей дурные предвестья...
— Тогда молись, — сказал лоцман, — чтобы приближающийся корабль оказался не тем злом, которое он предвещал.
Капитан посмотрел на запад и нервно зарычал. К ним приближался корабль, его вёсла вспенивали воду в сером предрассветном свете. Над ним висела полная луна, зловещий круглый фонарь, опускающийся к горизонту.
Корабль приближался. На носу появилась фигура в тёмном плаще. Затем раздался голос:
— Ложитесь в дрейф, именем императора!
— Кто здесь? — крикнул капитан.
— Трасилл и Мегрот, представители Тиберия.
— Откуда мне это знать? Как я могу быть уверен, что вы не пираты?
На носу появилась вторая фигура, ростом выше обычного человека, и нечеловечески низкий голос произнёс:
— Пустите нас на борт, или вы пожалеете, что мы не пираты!
Капитан заколебался, увидев фигуры римских солдат, выстроившихся на палубе корабля, когда он поворачивал. В следующее мгновение чужой борт заскрежетал об их собственный корпус; абордажные крюки загремели, вцепляясь в судно, мостки опустились, а затем на палубу ступили две фигуры в плащах.
— Приветствую вас, капитан, — сказал тот, что был пониже ростом. — Я Трасилл, посланец Тиберия. Я должен попросить вас позволить нам провести обыск этого...
Но высокий человек, отодвинув Трасилла плечом в сторону, прогремел глубоким, звучным голосом:
— У вас на борту пассажир по имени Симон из Гитты. Приведите его ко мне.
Капитан подавил дрожь; он почувствовал внезапный страх и недоверие к этому деспотическому слуге Рима, который возвышался почти на семь футов в своём чёрном плаще и железном шлеме.
— У меня нет такого пассажира, — сказал он.
— Он у тебя. Я увижу его
— Убирайтесь с моего судна, чёрт бы вас побрал! — заорал капитан. — Вы не показали мне никаких документов, подтверждающих полномочия...
— Нам не нужны никакие проклятые бумаги! — крикнул в ответ Трасилл. От напряжения его голос стал необычайно пронзительным.
Высокий мужчина в чёрном жестом отстранил астролога.
— Ты не будешь противостоять власти, которая определяет судьбу мира, — сказал он капитану. — Ты подчинишься указаниям тех, кто пришёл от имени этой власти.
Капитан почувствовал, как в нём нарастают страх и неприязнь.
— Отправляйтесь к Пожирателю! — закричал он. — Убирайтесь с моего судна! Вы не имеете права...
Высокий мужчина шагнул вперёд; его тёмный плащ распахнулся, и оттуда высунулась чёрная рука, оканчивающаяся огромной узловатой кистью, которая сомкнулась, как когти ястреба, на голове капитана, один коготь — между носом и глазом, остальные — на затылке.
— Нет! — внезапно отчаянно закричал капитан. — Нет, не надо! Я буду служить тебе!
Чёрные пальцы сомкнулись полностью. Кости хрустнули; глаза вылезли из орбит; мозги брызнули из-под сжимающихся когтей. Трасилл в ужасе отвернулся и схватился за лицо, а затем услышал, как тело капитана рухнуло на палубу.
Мегрот, с когтистой руки которого капала кровь, повернулся к Трасиллу и римским солдатам позади него.
— Обыщите судно, — приказал он. — Приведите ко мне Симона из Гитты. Это высокий мужчина, темноволосый и темноглазый, с внешностью бойца. Найдите его!
Солдаты поспешно подчинились, но через несколько минут вернулись, доложив, что на борту нет человека, подходящего под это описание.
Фигура в тёмном плаще, назвавшаяся Мегротом, повернулась к юго-восточному горизонту, и Трасилл с Бубо Фестином удивились, почему они не смогли уловить отражённого света факелов за забралом самнитского шлема тёмного железа, который он носил.
— Этот человек ушёл на север пешком, — через некоторое время произнёс Мегрот нечеловечески низким голосом. — И всё же он скоро узнает, какую участь мы ему несём. Возвращайтесь на наш корабль, римляне, и держите курс на север, к Гелиополису.
Снова оказавшись на борту своего корабля, Трасилл со страхом повернулся к возвышающейся фигуре Мегрота и спросил:
— Откуда тебе известно описание этого человека, который, по твоим словам, хочет помешать нам? Как ты можешь знать его намерения, его цель, даже его имя, если?..
Он заколебался. Мегрот наклонил голову в сторону астролога.
— Если я пролежал в могиле десять тысяч лет? Ты это хотел сказать? Тогда послушай, Трасилл. Могила — это не всегда смерть, как тебе хорошо известно, и иногда сны могут проникнуть даже в гробницу. Человек, который хочет помешать нам, видел сон, но мой Владыка позаботился о том, чтобы я тоже видел сны. Не спрашивай меня больше, астролог; скоро ты увидишь, как мрачные грёзы могут погрузить весь мир во тьму! А сейчас я должен спуститься вниз, ибо восходит солнце.
Трасилл содрогнулся, наблюдая за чёрной фигурой Мегрота, спускающегося по лестнице в трюм, и в который раз нерешительно спросил себя, не подвергла ли служба Тиберию опасности саму его душу.
III
Двенадцать тысяч лет холмы скрывали это;
В гробнице тёмной, без дневного света,
Лежал могучий колдовской клинок,
Им царь однажды сокрушил свирепо
Созданий тени, коих вызвал к жизни рок.
Но ныне теней рока вновь сгустилась рать,
И кто же выйдет, чтобы снова в руки взять
Сей древний меч, несущий тварям смерть?
Молитесь, чтобы он был стойко ввысь воздет,
Ведь в его помощи нуждается весь свет!
Муса, Пророчества
Мерит поднялась со своего тонкого соломенного тюфяка, отбросила в сторону одеяла из козьих шкур и, дрожа, стояла в тусклом рассветном свете, проникавшем в скромную хижину её родителей. Сон всё ещё был необычайно ярким — сон о седобородом старике, рассказывающем ей о сломанном мече с символом, выгравированным на лезвии...
Она услышала, как снаружи хлопочет у костра её мать. Надев свою скудную сорочку, девочка с затуманенными глазами вышла на серый дневной свет.
— Мама…
Худая женщина у кухонного горшка, почувствовав неладное, подошла к ней.
— Мерит? Ты больна?
— Нет-нет, мама. Но мне приснился сон...
Женщина вздохнула с облегчением.
— Всего лишь сон? Слава богам! Ты заставила меня поволноваться.
Мерит надула губки, чувствуя с остротой девятилетнего ребёнка, что её не воспринимают всерьёз.
— Мама, это был необычный сон! Из-за скалы вышел седой старик и заговорил со мной. Его звали Эп… Эпимет…
— Помолчи, дитя, и ешь свою кашу. Когда закончишь, иди и помоги своему отцу и братьям в поле. Сегодня мы должны закончить работу пораньше, чтобы успеть в храм Ан к восходу Кефри. Хвала богам, ты не заболела! Не пугай меня так больше.
Мерит молча ела свой завтрак, пока её мать возилась с двумя младшими сестрёнками и кормила кур. Девочка вдруг почувствовала грусть, наблюдая за ней — и вовсе не в первый раз. Она уже давно чувствовала, что их существование ненадёжно; они даже не были подопечными великого храма Ра в соседнем Ане или Гелиополисе, в отличие от нескольких соседей, которые могли доказать наследственную связь с этим древним храмом. Она слышала рассказы о том, что когда-то храм помогал бедным в окрестностях, но те дни давно прошли — с тех пор, как столетия назад перс Камбиз разграбил и разрушил город.
Затем, к своему удивлению, она услышала, как её мать спросила:
— Что тебе снилось, Мерит?
Девочка с готовностью ответила:
— Он был старым, с белой бородой, и его звали Эпимет! Он сказал мне, что я была женщиной более тысячи лет назад, когда фараон Акен-Атон пытался заставить всех поклоняться Силе Жизни в нашей стране Кем. Он сказал мне, что тогда у меня было то же имя, что и сейчас, и что я была одной из последовательниц Акен-Атона, и что злые люди убили многих из нас и разрушили наши храмы. И тогда Эпимет сказал мне, что Сила Жизни сейчас снова в опасности, и я должна что-то сделать, чтобы помочь ей. Он сказал мне, что я должна...
— Прекрати! — оборвала женщина, и в её голосе послышались нотки страха. — Хватит фантазировать. Тебе приснился сон, вот и всё.
— Но, мама, ты же сама попросила…
— Хватит. А теперь иди в поле и помоги своему отцу и братьям.
— Но, мама, — настаивала Мерит, — правда ли, что у меня была предшественница по имени Мерит, которая поклонялась Атону, Силе Жизни?
— Иди, девочка! Ты нужна своим братьям. Сегодня мы должны закончить нашу работу пораньше, чтобы разбить лагерь у храма и помолиться Кефри завтра на рассвете.
Мерит пошла в поле, как велела ей мать, но позже в тот же день, разговаривая со своим двенадцатилетним братом Птахором, она рассказала все подробности своего сна и то, что ей сказала мать по этому поводу.
— Мама просто не хочет, чтобы у тебя были неприятности, — пробормотал Птахор, задумчиво глядя вниз, на оросительный канал.
— Она говорит, что мой сон ничего не значит, — сказала Мерит, сидя верхом на ручке оросительного насоса, свесив вниз свои худые загорелые ноги. — Но я-то знаю лучше. Она рассказывала нам старые истории, и теперь мой сон говорит мне, что эти истории должны сбыться. Птахор, я… я должна найти меч аквилонского короля.
— Что-о? — Птахор в тот момент был поражён как взрослым тоном своей сестры, так и незнакомым, чужеродным выражением лица.
— Он спрятан в руинах Хет-Эпмета, на окраине Гелиополиса, — сказала Мерит. — Я должна отправиться туда сегодня ночью, Птахор, иначе весь мир погрузится во тьму. Так сказал старый Эпимет в моём сне. Пожалуйста, не говори маме. Я смогу улизнуть из лагеря, когда она и остальные уснут, и вернуться до того, как они проснутся...
Птахор, чувствуя, как шея и руки покрываются гусиной кожей, сказал:
— Я никому не скажу, сестрёнка, и пойду с тобой...
Мегрот и запуганные люди, служившие ему, вошли в храм Ра в сумерках. Их встретил римский наместник Авл Флакк.
— Твои указания выполнены, Трасилл, — сказал он. — Все жрецы этого храма были доставлены под охраной на мой корабль. И всё же я удивлён тем, какой резонанс вызвало это событие в народе! Знаете ли вы, что этой ночью сотни, а может, и тысячи египтян расположились лагерем среди руин этого города? Они говорят, что птица по имени Феникс должна появиться здесь завтра на рассвете.
— Египетское суеверие, — сказал Мегрот, возвышавшийся над всеми в своём чёрном плаще и железном шлеме. — Просвещённые римляне конечно же не верят в такие сказки?
— Н-нет, конечно, нет, — сказал Авл Флакк.
— Хорошо. Затем возвращайся в Александрию. Мы с Трасиллом останемся здесь и разберёмся с любыми суеверными мятежниками. Ты можешь освободить жрецов этого храма; ни они, ни их последователи теперь ничего не смогут мне противопоставить.
Наместник поклонился, затем повернулся и поспешно вышел из храма в сопровождении своей немногочисленной свиты.
Трасилл, испытывая всё большее беспокойство, которое росло в нём с тех пор, как началось это дело, молча наблюдал, как Мегрот делал свой следующий шаг.
— Бубо Фестин, — сказал смуглый гигант, — расставляй свои сети.
Худощавый ливиец кивнул, затем сделал знак своим людям. Они немедленно начали развязывать верёвки, забрасывать их на крышу, а затем карабкаться по колоннам храма. Через удивительно короткое время с колонн свисала сеть верёвок, а затем появилась и прочная сеть, подвешенная над алтарём храма.
— Значит, это и есть то место, где появится Феникс? — дрожащим голосом поинтересовался Трасилл.
— Ты и сам отлично это знаешь. — В ответе Мегрота прозвучала железная нотка неотвратимости. — Но ты можешь уйти, астролог, ибо я чувствую дрожь страха в твоём голосе. Иди — и если твоя преданность Тиберию так велика, как утверждаешь, то однажды ты можешь заявить о своей преданности мне вместо него.
Трасилл, чувствуя, как страх сжимает его сердце, поспешно и униженно поклонился, а затем поспешил выйти из дверей просторного храма в ночь, надеясь, что сможет догнать Авла Флакка и вместе с ним отправиться в Александрию.
— Что ж, — сказал Мегрот, наклоняясь к Бубо Фестину, — готовы ли твои наёмники поймать Феникса, когда он появится здесь на рассвете?
— Да, мой господин, — сказал зверолов, и его лицо нервно дёрнулось. — Они весьма искусны, ибо я хорошо их обучил...
— Тогда отправляйся в ночь и разыщи тех, кто хочет помешать нам. Если твои звериные чувства так остры, как ты утверждаешь, у тебя всё получится. Не медли.
— Но... Феникс?
— Теперь это моя забота. Иди, ибо этот Симон из Гитты всё ещё преследует нас, ведомый указаниями, о природе которых не знает даже он сам. Ты должны остановить его. Найди его, как это умеет только охотник на животных, и убей его.
— Но как я узнаю его, мой господин?
Вместо ответа Мегрот ещё немного наклонился вперёд, и у зверолова перехватило дыхание, когда в его разуме возник образ молодого человека с высокими скулами, атлетическим телосложением и тёмными решительными глазами. Рядом с ним были двое египетских детей, мальчик и девочка.
— Ты найдёшь их возле Хет-Эпмета, на северной дороге. Убей их всех!
Бубо Фестин энергично кивнул, затем повернулся и размашистым шагом вышел из храма в ночь.
Мегрот повернулся к древнему пирамидальному камню, стоявшему за пылающим алтарём Храма Ра.
— Услышь своего слугу, о Тёмный Посланник! Завтрашней заре придётся пролить кровь свою на этот алтарь в жертву Тебе, и никогда более этому миру не увидеть другого рассвета! — Глубоким голосом он произнёс слова, которых земля не слышала со времён Стигии и Ахерона: — Ра на инкон ту ко итамус! Икута мэй, Макну Ньярлат!
И в ответ, в глубине своего нечеловеческого разума, он услышал:
Не подведи меня, Слуга Тьмы...
Симон очнулся от тревожных бесформенных снов, почувствовав, как его обдувает ветерок пустыни. Несмотря на усталость после целого дня ходьбы, он чувствовал себя беспокойно, ему не терпелось снова отправиться в путь.
Поднявшись, он увидел, что луна склонилась далеко к западу. Очевидно, он проспал дольше, чем предполагал. Симон завернулся в плащ, обогнул курган, направился к дороге, которую покинул, и тут увидел, что на ней полно человеческих фигур, направляющихся на север, к полуразрушенному городу Гелиополису.
Он мгновенно понял, кто были эти люди — пилигримы, держащие свой путь к самому святому храму во всём Египте, чтобы стать свидетелями величайшего священного события за последнюю тысячу лет. Ибо днём Симон поговорил с несколькими путниками на этой дороге, и они сказали ему, что завтрашний рассвет принесёт с собой возвращение того Духа, который первым принёс в мир цивилизацию и надежду всему человечеству — Души Кефри, которого люди сначала назвали Ра а затем Атоном, — того самого Духа Света, который вечно боролся с Тьмой.
Симон отвернулся, отчасти из-за своей природной склонности избегать людей, а отчасти потому, что каким-то образом знал, что должен идти другим путём, нежели они. Он зашагал через поля, направляясь к далёкому невысокому кургану неподалёку от разрушенных стен Гелиополиса, отчётливо видневшемуся в свете полной луны. На ходу он проклинал себя за свою неразумную лёгкость на подъём — за то, что следовал указаниям снов, безумных священников и смутных побуждений...
Внезапно из травы, росшей вдоль оросительной канавы, на его пути возникла серая фигура. Симон мгновенно выхватил свою сику с острым лезвием, но затем расслабился, увидев, что новоприбывший был всего лишь обычным бину — аистом.
— Ха! — воскликнул он, смеясь. Затем вложил клинок в ножны. — Ты чуть не вляпался, приятель! Что привело тебя сюда ночью?
И вдруг его пробрал озноб. Что эта дневная птица делала под луной? И почему она так уверенно стояла у него на пути, расправив крылья и возбуждённо подпрыгивая?..
— Ра! — внезапно прокричала она. — Ра!
Затем аист развернулся и побежал вниз по насыпи оросительной канавы, часто оглядываясь и останавливаясь, словно ожидая чего-то. Симон последовал за ним. Каждый раз, когда он приостанавливался, аист произносил один и тот же слог: «Ра!»
— Будь ты проклят! — пробормотал Симон, но его проклятие было обращено скорее к своей собственной судьбе, чем к птице. Он поспешно последовал за ней, и через некоторое время говорящий аист привёл его к зарослям кустарника у подножия невысокого холма, который он заметил издалека.
— Каве! — тихо проскрипел аист. Симон вздрогнул, потому что птичье произношение имело поразительное сходство с латинским словом «Берегись!»
—Берегись чего? — потребовал он ответа.
Птица направила клюв в сторону горы.
— Хет-Эпмет!
— Ты, глупая птица! Я слышу слова или просто беспорядочные крики? Тебя тоже прислал Эпиметриус, или я сошёл с ума?..
Но аист, внезапно испугавшись, издал тихий вскрик и, тяжело взмахнув крыльями, взмыл в воздух, а затем улетел в густые заросли тростника. Симон снова проклял свою доверчивость и вдруг застыл, услышав новый звук. Выглянув из-за кустов, он увидел на склоне холма две маленькие стройные фигурки. Казалось, что они роются руками в земле.
Симон осторожно подошёл ближе. Он услышал их приглушённые голоса и вдруг понял, что это дети, мальчик и девочка.
— Мерит, скажи, что тебе это только приснилось...
— Нет. Нет, Птахор. Это было слишком реально, чтобы быть просто... О! — Голос девочки внезапно стал взволнованным. — Оно здесь, Птахор, точно, как сказал мне старый Эпимет! Помоги мне копать, помоги мне!..
Но в этот момент Симон увидел, как с другой стороны кургана появилась худощавая фигура, чьи гибкие движения напомнили ему крадущегося хищника — фигура с длинным кинжалом, сверкающим в руке.
— Берегись! — инстинктивно закричал Симон.
Двое детей вскочили, увидев приближающуюся к ним фигуру, и в ужасе попятились.
Симон, сверкнув своей сикой в лунном свете, выскочил из-за кустов и бросился сквозь них прямо на угрожающую фигуру. Дети вскрикнули, не зная, считать ли эту новую ночную тень другом или врагом.
Симон остановился примерно в трёх шагах от крадущейся фигуры в темноте.
— Кто ты?..
В ответ сверкнула сталь. Симон едва успел уклониться от удара, отскочив назад.
— Я — твоя погибель! — прорычал грубый голос.
Худощавая фигура прыгнула вперёд. Несколько секунд клинки яростно звенели друг о друга, и Симон отшатнулся, осознав, что столкнулся с противником более быстрым и умелым, чем любой из тех, с кем он когда-либо сталкивался прежде, на арене или где-либо ещё. На мгновение показалось, что смерть вот-вот заполучит его, и он собрал все свои силы, парируя, защищаясь, нанося удары.
И тут его враг отступил.
— Ты искусен, Симон из Гитты, — сказала тень. — Теперь я вспомнил тебя, потому что много лет назад ты был гладиатором в Риме. Ты сбежал с арены и теперь вне закона. Тиберий обрадуется, когда узнает, что я убил тебя, а вместе с тобой и этих двух любознательных детей. В отличие от тебя, я мужественно продолжал борьбу за императорскую благосклонность и сошёл с арены главным звероловом Рима. А теперь, похоже, я могу служить господину ещё более могущественному, чем сам Тиберий...
— Умри, прислуживающий господам! — завопил Симон, бросаясь вперёд и нанося удар сикой.
Бубо ловко парировал удар и отскочил назад, а затем, посмеиваясь, перешёл в атаку. Клинки снова зазвенели, когда двое великолепных искусных бойцов сражались под луной не на жизнь, а на смерть. Мерит и Птахор, прижавшиеся друг к другу на холме, знали, что их жизни зависят от исхода битвы.
А Симон, сражаясь за свою жизнь, понял, что все его тренировки на арене не подготовили его к встрече с бойцом, обладавшим столь молниеносными рефлексами, как тот, с кем он столкнулся сейчас. Хотя он сражался со всем своим мастерством, со всей своей ненавистью к Риму, со всей своей яростью перед лицом Сил Тьмы, он чувствовал, что почти нечеловеческое мастерство его врага неизбежно одолеет его, что это конец...
Худощавая звероподобная фигура надвигалась на него — силы Симона были на исходе.
Внезапно в ушах раздался хриплый птичий крик. Симон почувствовал, как мимо него пронёсся большой комок перьев, а затем его противник вскрикнул, когда длинный клюв аиста глубоко вонзился ему в правый глаз!
Бубо взмахнул кинжалом; следующий крик аиста оборвался, когда он рухнул на землю без головы. Но в этот момент изогнутый клинок Симона тоже метнулся в сторону, и голова его врага, наполовину отрубленная, откинулась назад. Бубо тяжело рухнул на землю, из его шейных артерий хлынула кровь.
Симон подбежал к дёргающемуся телу аиста, испытывая сострадание, всколыхнувшееся в нём по какой-то причине, которую он не мог полностью объяснить.
— Ты... ты спас мне жизнь! — недоверчиво пробормотал он, дотрагиваясь до убитой птицы. — Неужели Эпиметриус действительно позвал тебя, так же, как и меня?
Он почувствовал лёгкое прикосновение к своему плечу. Симон резко вскочил и развернулся, изготовившись к атаке, но увидел перед собой только мальчика лет двенадцати, а за его спиной девочку, чуть помладше. На их лицах был испуг, но они расслабились, как и он.
— Не бойся, — сказал он.
— Мы не боимся, — сказала девочка. — Ты хороший, иначе птица не стала бы сражаться за тебя.
— Кто ты? — спросил Симон, гадая, не во сне ли он находится.
— Я Птахор, — сказал мальчик, — а это моя сестра Мерит. Но кто ты? И что происходит в эту странную ночь?
Симон вздохнул, вложил сику в ножны и подошёл к телу поверженного врага. На мгновение он присел на корточки в лунном свете, внимательно изучая худое, угловатое лицо, затем поднялся.
— Как я и думал, это Бубо Фестин, — сказал он. — Бубо был величайшим ловцом и дрессировщиком зверей, работавшим на Тиберия. Некоторые говорили, что он сам был наполовину животным и что он обратил свои таланты против своих собратьев. Из-за него на римских аренах погибло много тысяч зверей и птиц. — Симон снова опустился на колени рядом с телом аиста-бину. — Может быть, именно по этой причине птица была готова отдать свою жизнь?
— Послушай! — Девочка Мерит потянула Симона за рукав. — Я слышала во сне мудреца Эпимета; он сказал мне, что я должна выкопать здесь меч аквилонского короля и отдал его чужеземцу по имени Симон из Гитты. Ты — это он?
Симон снова почувствовал, как его шею начало покалывать.
— Я... это я...
— Тогда — вот! — Мерит сунула ржавый прямоугольный короб в руки Симона.
Симон взял эту вещь, отогнув пальцами её давно проржавевшие края. Короб буквально рассыпался у него в руках, обнажив глубоко проржавевший предмет, который, возможно, когда-то был сломанным мечом.
Он осторожно освободил его от обломков упаковки, смахнув с него чешуйки ржавчины. Очевидно, это был древний меч, и от первоначальной длины его клинка осталось не более трети.
— Посмотри на лезвие, — сказала Мерит. Её голос звучал, словно в полусне.
Симон так и сделал. Он увидел символ, глубоко выгравированный на проржавевшей стали — изображение какой-то птицы, смутно напоминающее орла. И — не показалось ли ему, что этот символ слегка светится под луной?..
— Ты должен взять этот меч, — сказала Мерит, — и отправиться в храм Ра в Гелиополисе. И там ты должен выжить или умереть — и помочь миру родиться или погибнуть — в зависимости от того, чего ты достоин.
Симон пристально вгляделся в глаза девчушки; казалось, они светились слабым жёлтым светом.
— Что ты имеешь в виду, девонька? Какую пользу может принести мне в бою эта сломанная реликвия? Расскажи мне больше.
Но Мерит, закрыв глаза, упала в объятия своего брата.
— Думаю, она сказала всё, что могла, господин, — произнёс Птахор. — Я… я надеюсь, что теперь вы возьмёте всё остальное на себя. А я должен вернуть её нашим родителям.
— Да. — Симон наклонился вперёд и пожал Птахору руку. — Вы с сестрой заслужили всё, о чём только можно просить. А теперь идите.
Дети направились на восток, освещённые луной, Симон повернул на север и зашагал к разрушенным стенам Гелиополиса, засовывая за пояс сломанный меч аквилонского короля и удивляясь безумию своей судьбы.
Именно в этот самый тёмный предрассветный час Нефер, верховный жрец Ра в Гелиополисе медленно поднимался по широким восточным ступеням к портику храма своего бога. За ним следовало ещё с полдюжины жрецов, их бритые головы блестели в свете факелов, которые они несли.
Они остановились в широком портике храма, укрепили свои факелы в держаках, а затем повернулись лицом к востоку. Великий храм был построен на окраине города, и широкая аллея, начинавшаяся от его колонного входа, уходила в пустыню, обрамлённая обелисками. Нефер знал, что через час или даже меньше в конце этой аллеи взойдёт солнце и наступит самый знаменательный день в истории человечества за последнюю тысячу лет.
Он заметил множество тусклых костров, которые тянулись вдоль аллеи — небольшие стоянки сотен людей, собравшихся здесь, в руинах самого священного города Египта, чтобы стать свидетелями надвигающегося события. Сердце Нефера сжалось при виде этого зрелища, и он почувствовал, как у него перехватило горло от осознания того, как много его соотечественников тайно хранили старые традиции в своих сердцах. Они знали, что это была последняя ночь Старой Эры, и что с рассветом должна была появиться Душа Кефри, напоминая им, что её свет будет обновляться и передаваться из века в век...
И всё же его сердце дрогнуло, когда он вспомнил, какие могучие силы были собраны против этой надежды. Почему римляне ненадолго захватили его и его товарищей? Что они делали в храме в его отсутствие? И прежде всего, почему он теперь чувствовал присутствие великого Зла? Именно в эту ночь, которая должна стать самой священной из всех ночей…
Глубоко вздохнув, он подал знак своим собратьям-жрецам, после чего все они повернулись и вошли в великий храм Ра.
Это место было освещено множеством факелов. Нефер с благоговейным трепетом оглядывался по сторонам, хотя он видел внутреннее убранство храма бесчисленное количество раз. Он был украшен десятками высоких колонн, которые не поддерживали крышу, и каждую из них увенчивал каменный бог-сокол. Самое древнее, самое священное место Кеми…
И тут Нефер ахнул, увидев, что с вершин этих колонн теперь свисает огромная сеть, а её центр находится прямо над пирамидальным камнем, который был самым древним и священным предметом во всём Египте — памятником, увековечивающим основание самой Кеми. Перед этим камнем находился алтарь, где сиял огонь, разожжённый по случаю этого события — алтарь, где, если верить легенде, вскоре на рассвете должен был явиться во всём своём великолепии Феникс, чтобы предать кремации тело своего родителя.
«Поверить не могу», — подумал Нефер, и в его разуме всплыли старые сомнения. И всё же эта верёвочная сеть указывала на то, что кто-то в это верит — тот, кто хотел завладеть Душой Кефри, низвергнуть её, разрушить все надежды, которые она символизировала…
В этот момент из-за пирамидального камня выступила тёмная фигура и встала перед ним — гигантская фигура в чёрном плаще, лицо которой было скрыто забралом тёмного шлема самнитского гладиатора.
IV
Темны и стары тайны некромантии, но всё же есть тайны ещё более странные и древние. Однажды человечество вновь откроет эти тайны, и в тот день колдовство будет повержено, а старая тьма рассеется в ярком сиянии нового Знания...
Останес, Sapientia Magorum
Нефер почувствовал внезапный холодный страх.
— Покиньте это место, жрецы Кеми, — произнесла тёмная фигура голосом, слишком глубоким и низким, чтобы быть человеческим. — Здесь вершится судьба — судьба, слишком великая, чтобы ей препятствовала воля смертных людей.
Нефер нервно сглотнул. Его колени невольно задрожали.
— Я… я знаю тебя, тёмный. Ты слуга злой сущности, чьё имя нельзя произносить вслух, сущности, которой фараон Нефрен-Ка когда-то продал свою душу. Я видел сны. Ты — Мегрот, Служитель Тьмы.
— Сны! — сказала тёмная фигура. — Этой ночью они кишат так же густо, как летучие мыши в пещерах Хараг-Колата. Но тебе известна только часть из них, жрец — те, что посланы моим врагом, Эпиметриусом. Я же знаю содержание их всех. Мой Повелитель видит все сны и сообщает мне о них. А теперь уходите, ибо все вы бессильны против меня.
Один из жрецов Ра выступил вперёд мимо Нефера.
— Ты хочешь убить Душу Зари — духа, что несёт надежду человечеству, — дабы принести её в жертву гнусным амбициям римского императора!
Мегрот шагнул вперёд, возвышаясь над жрецом.
— Тиберий? — Из-за железного забрала донёсся низкий гулкий звук, возможно, нечеловеческий смех. — Он служит мне, а не я ему — хотя пока не осознаёт этого. Когда его льстивый астролог вызвал меня из моей гробницы под Хет-Апопом, он продал мне душу Тиберия. И мне, а не императору, будет принесена в жертву Душа Кефри, чтобы я мог обрести вечную телесную жизнь и править этим миром в бесконечной тьме Вечной Ночи!
— Изверг! Жрец внезапно выхватил из-под своей рясы спаду, длинный римский меч. — Ты не получишь Душу Кефри! Умри!
Он яростно замахнулся, но Мегрот, даже не пытаясь уклониться, протянул руку и поймал лезвие меча когтистой лапой. Невероятно, но закалённая сталь согнулась и сломалась под этой сверхъестественной хваткой. Затем жрец вскрикнул, когда вторая чёрная лапа метнулась вперёд и схватила его за шею. Его вопль оборвался, когда Мегрот поднял его над землёй. Чёрные когти сжались, кости хрустнули, глаза вылезли из орбит, а из ноздрей и ушей хлынула кровь.
Нетерпеливым жестом Мегрот отшвырнул тело в сторону и наклонился, чтобы поднять рукоять сломанного меча.
Ещё трое жрецов Ра с воплями ненависти выхватили римские мечи и бросились на тёмную фигуру. Нефер, несмотря на своё сочувствие, сдерживался, предчувствуя беду. И он оказался прав.
Сломанный меч в тёмной руке Мегрота внезапно загудел, словно наполнившись странной силой, а затем из его рукояти вылетел клинок — лезвие чистой черноты, длиннее прежнего!
Первый жрец встретил удар сталью — и тёмное лезвие без усилий рассекло его меч, руку и туловище. Он без крика рухнул на пол, а из рассечённого тела на плиты хлынул поток крови. Двое других жрецов бросились вперёд с отчаянными воплями ненависти, но добились не большего успеха. В следующее мгновение их тела, изрубленные в куски, тоже лежали на полу храма.
Нефер и двое оставшихся младших жрецов в ужасе попятились. Они не знали, что четверо их недоверчивых товарищей заранее вооружились для отчаянной вылазки. Теперь они увидели великана. Мегрот надвигался на них, за решётчатым забралом железного шлема мерцал странный свет, меч тьмы жутко гудел в его когтистой руке.
Внезапно с портика храма донёсся крик:
— Стойте!
Чёрный гигант повернулся и посмотрел на человека, стоявшего у входа.
— Ты! — прогремел он. — Значит, Бубо Фестин...
— Быстрая Сова мёртв, — сказал мужчина, в руке которого поблёскивало изогнутое лезвие сики, а тёмные глаза сверкали из-под тёмных бровей. — Но я всё ещё жив — я, Симон из Гитты, враг Рима!
Нефер и двое его собратьев-жрецов, испуганно пятясь между колоннами, окружавшими большой зал, смотрели на вновь прибывшего с восхищением, смешанным с ужасом. Хотя осанка и высокая атлетическая фигура выдавали в нём бойца, он едва ли казался ровней нависшему над ним чёрному гиганту.
— Глупый человек, — прорычал Мегрот. — Эпиметриус послал тебя, но если ты продолжишь повиноваться ему, то будешь раздавлен, как насекомое. Давай!
Симон, глядя на огромную тёмную фигуру и гудящий клинок черноты в её руке, внезапно почувствовал укол неуверенности в себе, который перерос в приступ страха. Ему часто приходилось сталкиваться со смертью на арене и пытками от рук римлян, а иногда даже с угрозами чёрного колдовства, но сейчас он внезапно осознал, что столкнулся с врагом гораздо более опасным, чем любой другой, с которым он когда-либо встречался раньше. Предыдущие угрожали его жизни; этот же, как он чувствовал, угрожал самой его душе.
— Ты служишь Риму, — обвиняюще произнёс Симон, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо.
— Нет. Рим — моё орудие. Рим служит мне!
Что-то в нечеловеческом высокомерии этого голоса заставило страх Симона мгновенно смениться вспышкой ярости. Глаза его застлала алая пелена, и он бросился на него с ножом.
Мегрот поднял свой чёрный меч и замахнулся; Симон, с быстротой натренированного гладиатора, легко уклонился от удара и, оказавшись под мечом, сам нанёс рубящий удар. Его нож вонзился в складки одежды из тёмного плаща, погрузившись в холодную живую черноту.
Симон отскочил в сторону, едва избежав второго удара меча; он перекатился по плитам пола и ловко вскочил на ноги, пригнувшись лицом к врагу. Но сика в его руке была холодной, слишком холодной, чтобы держать её в руках! Её лезвие, рассёкшее плоть Мегрота, было покрыто кристалликами инея; рукоять обжигала смертельным холодом. С проклятием он швырнул её на каменные плиты, и та со стеклянным звоном разлетелась вдребезги.
Третий удар меча! Симон снова едва успел уклониться, но на этот раз левый кулак развернувшегося Мегрота нанёс ему мощный удар в грудь и швырнул на пол, как куклу, заставив проехаться половину пути по полированным плитам большого зала.
Симон неуверенно поднялся на колени; боль в боку подсказала ему, что, по крайней мере, одно из рёбер у него сломано. Он увидел тёмную фигуру Мегрота, мрачно шагавшего к нему.
В то же мгновение он увидел ещё один силуэт — призрачную фигуру бородатого старика в сером плаще, стоящего в темноте между двумя храмовыми колоннами. Симон узнал в нём того самого старика, которого он видел во сне — древнего аквилонского мудреца Эпиметриуса!
Симон! — Голос, казалось, настойчиво звенел из глубины его сознания. — Симон, используй меч, меч короля!
Едва сознавая что он делает, Симон вытащил из-за пояса древний проржавевший артефакт, который дала ему Мерит, и увидел, что символ в виде орла на том, что осталось от его лезвия, ярко светится. Борясь с болью, он встал в защитную стойку.
Произнеси Имя, Симон, Имя!
Мегрот был надвигающейся, угрожающей тенью. В отчаянии Симон выкрикнул имя, которое пришло ему на ум:
— Кефри!
В тот же миг рукоять меча в его руках наполнилась сверхъестественной энергией, и из неё вырвалось лезвие золотого света — клинок, который, как Симон откуда-то знал, должен был быть равен по длине клинку того меча, которым много веков назад сражался аквилонский король!
Симон взмахнул оружием, и оно с яростным треском энергии встретилось с клинком Мегрота. Чёрный гигант на мгновение отступил, затем снова бросился вперёд. Симон побежал ему навстречу, ревя от ярости, забыв о боли, осознав, что ему дали новый шанс.
Но так ли это было? Он быстро сообразил, обмениваясь ударами, что всё ещё находится в обороне. Все его гладиаторские тренировки не отточили рефлексов на использование колдовства! Мегрот, хоть и был на мгновение застигнут врасплох, снова двинулся вперёд, уверенный в своей сверхъестественной силе, и теперь, когда он гнал Симона назад, забрало его самнитского шлема начало медленно, устрашающе подниматься, а за ним забрезжил мерцающий синий свет. Симон, внезапно с отчаянным страхом осознавший, что против него вот-вот выступят новые сверхъестественные силы, казалось, ощутил злорадный смех Мегрота глубоко в своём разуме.
Но в это мгновение Нефер, скорчившийся между двумя колоннами, указал на портик и вскричал:
— Смотрите! Звезда Сотис!
— Да! — воскликнул один из жрецов, стоявших рядом с ним. — А вместе с ней и край солнца...
— Лик Кефри! — воскликнул третий жрец.
Восклицания трёх жрецов, перекликавшиеся одно с другим, казалось, произвели впечатление на Мегрота; во всяком случае, он отступил назад. В тот же миг клинок Симона засиял ещё ярче. Он крепче сжал ржавую рукоять и бросился вперёд. Мегрот отступил дальше, а затем снова пошёл в атаку. Угрожающий свет за его забралом стал ярче, чем когда-либо.
Симон инстинктивно отскочил в сторону — как раз вовремя. Из самнитского шлема вырвался разряд голубой энергии и ударил в каменные плиты, превратив целый квадратный ярд пола в раскалённый кипящий ад.
Симон поднялся, в ноздри ему ударил сильный запах расплавленного камня. Он снова увидел приближающегося к нему Мегрота, в руке которого гудел тёмный меч, а за забралом разгоралось голубое свечение.
И в это мгновение жрец Нефер воскликнул:
— Служитель Тьмы, узри! Твои собственные слуги покидают тебя!
Мегрот обернулся и увидел, что римские наёмники Бубо Фестина выбегают из храма так быстро, как только могли нести их ноги, напуганные проявлениями колдовства, которым они только что стали свидетелями.
— Стоять! Вы должны поймать Феникса!
Они не замедлили своего безумного бегства. И тут же стрела сверхъестественной энергии вырвалась из шлема Мегрота, превратив троих из них в пепел.
В этот момент Симон бросился вперёд и взмахнул своим светящимся мечом. Мегрот заметил его атаку на мгновение позже, чем следовало. Он поднял меч тьмы, чтобы парировать, но клинок света пронзил его чёрное правое запястье, и когтистая рука, вращаясь, упала на пол.
И в тот же миг оружие с чёрным лезвием, которое она сжимала, превратилось в обычный сломанный меч, со стуком упавший на плиты, а отрубленная когтистая рука начала тлеть и дымиться.
Мегрот устрашающе взревел, как дракон в гулкой пещере. Его забрало широко распахнулось, точно угрожающий провал, сияющий голубым светом — молния вот-вот ударит в цель…
И Симон, снова выкрикнув: «Кефри!», метнул свой светящийся меч в эту пещеру, остриём вперёд.
Ревущий взрыв потряс храм. Мегрот отшатнулся и тяжело рухнул на плиты, из него посыпались искры и молнии. Симон, пошатнувшись от сильного сотрясения, тоже рухнул и остался лежать неподвижно.
Нефер, испуганно поднявшись из-за подножия колонны, за которой он прятался, прокрался по плитам к поверженным воинам. Тело Мегрота дымилось, клубы тёмной мглы поднимались от его отрубленной руки и из открытого забрала самнитского шлема; казалось, что он уменьшается в размерах, усыхает. Чёрная рука на плитках, казалось, тоже испарялась...
А человек по имени Симон из Гитты корчился на полу, скрежеща зубами от боли, пытаясь сесть. Нефер подбежал к нему, опустился рядом на колени и помог ему подняться.
— Ты победил, враг Рима! — воскликнул он с ликованием, в способности испытывать которое давно сомневался. — Ты победил, и цивилизация будет жить, надежда будет жить!
Но в тот момент, когда свет зари распространился по всему миру, с востока донёсся странный звук — звучный перезвон, который усиливался по мере того, как край солнца поднимался над восточным горизонтом.
Симон медленно, мучительно поднялся на ноги, цепляясь за руку жреца Нефера. Несомненно, этот нежный отдалённый звон был всего лишь звоном в его ушах — последствием взрыва, поразившего его тёмного врага...
Он обернулся и увидел, что от тела его врага ничего не осталось. На плитах храма, среди тел убитых жрецов, лежал только смятый тёмный плащ, железный самнитский шлем и два сломанных меча. В воздухе висели клочья чёрного тумана.
— Он... он мёртв? — прошептал Симон, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.
— Мегрот? — Нефер покачал головой. — Такие существа, как он, умирают не так, как мы. И всё же ты, Симон из Гитты, с помощью благотворного колдовства разорвал его связь с этим миром и отправил его обратно в царство тьмы, откуда он пришёл. Да не дозволит Ра чарам злых людей воскресить его снова!
— Колдовство? — Симон покачал головой, отпустил руку жреца и выпрямился. — Я не прибегаю к колдовству...
— И всё же колдовство помогло тебе, Симон. Я видел тень старого Эпиметриуса и слышал слова, которые он сказал тебе перед тем, как ты убил Тёмного. Эти слова помогли тебе совершить деяние, масштабы которого ты, вероятно, даже сейчас не осознаёшь. Ты сохранил надежду человечества на лучшее — надежду, которую Мегрот с помощью Рима уничтожил бы навсегда. И волшебство ещё не закончилось. Смотри, смотри туда!
Симон посмотрел на предмет, на который указывал священник, — сломанный меч, которым он сражался с Мегротом. Это снова была проржавевшая реликвия древности, но на изъеденном временем обломке лезвия ярче чем когда-либо сиял символ птицы.
— Меч короля! — воскликнул Нефер. — О нём говорят наши легенды, и теперь я знаю, что они были правдой. Много веков назад, когда тёмный колдун призвал приспешников Сета и Апофиса, чтобы они заполонили землю, неся ей бесчисленные бедствия, мудрец Эпиметриус призвал короля Аквилонии сразиться с ними и поместил символ Феникса на его меч, чтобы он мог успешно справиться с этим. В древних писаниях сообщалось, что сломанный меч был сохранён, но никто не знал, где именно.
— Его передали мне двое детей, — сказал Симон, — девочка по имени Мерит, которая, очевидно, видела сны, навеянные Эпиметриусом, и её брат Птахор. Они нашли его на холме Хет-Эпмет, недалеко от этого города. За победу над Мегротом они заслуживают такой же благодарности, как и я.
— Они будут найдены и вознаграждены, — сказал Нефер. — Но послушай!
Симон осознал, что звенящий звук более не может быть списан на звон в ушах. Он доносился со стороны портика храма с колоннами, за которым на востоке распускалось огромное свечение — восход солнца. Затем до ушей Симона донёсся другой звук — приглушённый гул гигантской толпы, ошарашенной чудом.
Вместе с Нефером он поспешил к портику, за ними последовали два других жреца Ра. Все четверо остановились у внутренней кромки колонн и ахнули от того, что увидели.
С востока, словно возникнув из сияния самого солнца, в воздухе било крыльями огромное существо, похожее на орла, становясь всё больше и больше. Однако Симон мгновенно понял, что это был не орёл и вообще не какое-то другое земное существо. По мере того, как оно приближалось, звенящие звуки усиливались. Толпа, выстроившаяся на аллее обелисков перед храмом, странно притихла, многие упали на колени, воздев руки, но большинство просто продолжало стоять неподвижно, словно застыв в изумлении.
И Симон тоже почувствовал странный трепет, плавящий томление в его сердце, когда небесная музыка стала более отчётливой. Она была совсем простой, но в то же время очень глубокой — возможно, с полдюжины чистых, хрустальных нот, но эти ноты были окружены звенящими переливами невероятной искрящейся сложности. Ужасы его далёкого и недавнего прошлого, казалось, рассеивались в ней, как бесплотный туман.
Когда невероятное летающее существо подлетело ближе, он увидел, что за ним следует огромная туча птиц — ястребы, ржанки, крачки, аисты-бину, орлы и множество других, поменьше — тысячи птиц кричали, пищали и издавали трели, которые казались фантастическим пеаном радости!
— Феникс! — выдохнул Нефер, падая на колени. — Душа цивилизации, надежда человечества...
Когда существо быстро приблизилось к храму, Симон увидел, что множество птиц, сопровождавших его, рассеялись и устремились вниз, к земле, опускаясь среди толпы людей, выстроившихся вдоль большой аллеи. Люди едва ли обратили на них внимание; их глаза, так же как и у птиц, казалось, были прикованы лишь к огромному сияющему существу, прилетевшему на крыльях из самого сердца рассвета.
Симон ахнул, увидев это существо, казавшееся огромным в своём сиянии и близости, пронёсшееся над ним между колоннами портика. Он развернулся и увидел, как оно устремилось в просторный неф между колоннами, увенчанными ястребами, под теперь уже безвредную сетку, которую они поддерживали. Он увидел, как из когтей существа выпал большой овальный предмет и упал в пламя алтаря.
— Забальзамированное тело его родителя! — воскликнул Нефер. — Он принёс своего мёртвого родителя к священному огню Ра!..
Пламя на алтаре внезапно взметнулось на огромную высоту, выжигая центр сети, и в то же время неземной перезвон поднялся до экстатических высот. В этот момент Симон почувствовал, как его душа воспламенилась удивлением, оптимизмом, духовной гордостью, подобной которой он никогда раньше не знал.
Пламя угасло так же быстро, как и возникло, божественная музыка стихла, но Симон знал, что никогда не забудет того, что он почувствовал в тот момент.
Огромная птица — если это была птица — сделала круг и теперь опускалась, хлопая широкими сверкающими крыльями, на древний пирамидальный камень за пылающим алтарём. Она уселась там и сложила крылья, глядя вниз, на пламя, в котором, как сказал Нефер, только что был кремирован её родитель.
Симон мог лишь смотреть в благоговейном страхе. Он вдруг понял, что никогда раньше не встречал настоящей красоты. Ему доводилось видеть бескрайние горные пейзажи, от которых у него захватывало дух, и множество огненных закатов, он знал множество прекрасных женщин — даже одну, которая разделила с ним и падшими богами естество его собственной души. Но никогда, до этого момента, он не ощущал присутствия самой Души Красоты.
И всё же, несмотря на охватившее его настроение, несмотря на протяжные аккорды небесной музыки в его сердце, он вполне различал реальные объективные черты этого существа. Размером и формой оно напоминало крупного орла, и этот факт, несомненно, лёг в основу легенд, которые его окружали. Но Симон знал, что это была не птица и вообще не какое-либо существо Земли или её окрестностей. Чешуйки или перья, сверкающие, как тысячи пылающих драгоценных камней, лишь отдалённо напоминали чешую или перья земных существ; мягко изогнутый клюв, сияющий, как полупрозрачная жемчужина, напоминал собой нечто среднее между клювом ибиса и орла; золотые нити на голове и горле походили на короны и горжеты земных королей и цариц. А огромные глаза, круглые и прозрачные, переливающиеся невообразимыми красками, полные трансцендентной жизни и неземного разума, не были похожи ни на что, виденное им ранее.
— Кефри! — простонал Нефер, падая ниц в приступе религиозного экстаза и касаясь лбом земли. — Надежда человечества!
Симон, уже не столь удивлённый, несмотря на свой благоговейный трепет, медленно шагнул вперёд и встал лицом к лицу со странным существом.
— Кто... что ты такое?..
Существо слегка приподняло голову, и хотя его глаза не были расположены бинокулярно, как у многих земных существ, и даже не имели зрачков, Симон понял, что его внимание приковано к нему. Более того, он внезапно осознал, что оно каким-то образом проникает в его сознание, читает его мысли и воспоминания.
Затем в его мозгу ярко вспыхнула мысль — мысль извне:
Ты спас этот мир от бесконечной Абсолютной Ночи, Симон из Гитты, и я благодарен тебе.
— Благодарен? — воскликнул Симон. — Но ведь ты должен знать, сколько боли и страха процветает в этом мире! Зачем спасать его от разрушения, если в нём всё ещё возможны такие мерзкие вещи? К чему Эпиметриус заставил меня стремиться?
Мегрот уничтожил бы надежду.
— Надежда! — вскричал Симон. — Разве надежда в мире, подобном этому, не является всего лишь пыткой, изобретением Старших Богов, чтобы извлечь как можно больше боли из нас, земных созданий, дабы они могли питаться этой болью?..
Я не знаю, — последовал неожиданный ответ. — Я не бог, как, похоже, считают эти кхемиты, но всего лишь смертное существо, такое же, как и вы, стремящееся исправить то, что ведёт к ужасу и тьме.
— Не бог? — задал вопрос Нефер, спешащий к алтарю в сопровождении двух своих аколитов. — Но... разве ты на самом деле не Душа Кефри — Свет Зари?
Я таков, каким вы, люди, меня создаёте, — сказало странное птицеподобное существо. — Много эонов назад я пришёл на эту планету, неся свет знаний и цивилизации. Первобытные королевства приняли меня, но могущественные империи, последовавшие за ними, вызывали у меня лишь презрение. Народы Аттлумы, Атлантиды, Ахерона и Стигии — все они погибли, потому что отвергли мою помощь, и народы Хайбории тоже, хотя Эпиметриус, самый просвещённый из людей, пытался помочь им советом.
— А тело твоего родителя? — спросил Нефер. — Впрямь ли ты бросаешь именно его в огонь алтаря Ра? Что ты приносишь на самом деле? И почему ты приносишь это только раз в тысячу лет?
Разве вы не почувствовали, что я принёс? Я принёс вам надежду! Что же касается моей истинной природы — не спрашивайте об этом, люди, ибо вы никогда не поймёте.
Но Симон спросил:
— А как же зло, великая птица? А как же погибель, тьма и чудовищные тени, нависшие над человечеством? Мегрот, может быть, и побеждён, но настанет ли когда-нибудь конец таким слугам тьмы, как Римская империя?
Рим — предвестник тьмы, — сказала странная птица. — Это был последний факелоносец света знания, но он стал разлагаться и теперь, спотыкаясь, влачится по пути во тьму, в области, где никто не ждёт, чтобы принять его тлеющий факел. Рим умирает уже сейчас; скоро он обратится в прах, и на тысячу с лишним лет всё погрузится во тьму. Ночь будет царить над его могилой.
— Значит... значит, я всё-таки потерпел поражение?
Нет! — раздался голос Феникса. — Рим несёт в себе семена собственной погибели, а в своём процветании — надвигающуюся тьму. И всё же Свет продолжает жить — и благодаря тому, что ты совершил сегодня, Симон из Гитты, человечество однажды вновь восстанет из тьмы к свету гораздо более великой цивилизации, чем любая из тех, что были известны людям доныне.
Сказав это, огромная птица расправила крылья и спрыгнула с пирамидального камня, устремившись к большому, украшенному колоннами входу в храм. Симон ахнул и прикрыл глаза рукой, когда утреннее сияние отразилось от узоров на крыльях, сияющими красками. Затем, сквозь пелену слёз, он наблюдал, как она исчезает на востоке под сияющим ликом Кефри, в то время как со всех сторон до него доносились голоса бесчисленных птиц, наполнявших воздух радостным пением.
облако тэгов
