При всей макабричности произведений МакНафтона, изобилующих сексом и насилием, они ещё и забавны, восхищая человеческой комедией, особенно драматической иронией (например, когда толпа думает, что спасает ребёнка от упыря), а также удачно подобранными фразами или пикантными словами: «Это, по-видимому, заставило его пропустить пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что, когда он вышел вечером, улица перед домом кишела любопытными» (9). Его истории нравственны, потому что антигерои в них удостаиваются соответствующей их деяниям участи, и честны, ибо его человеческие персонажи сталкиваются с горькой правдой, как, например, когда упырь слышит от поедаемого трупа: «Я знала жизнь, любовь и счастье. Теперь я познаю покой. Сможешь ли ты когда-нибудь сказать что-то подобное?» (4)

Богатый стиль МакНафтона варьируется от романтической красоты: «Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце»(1) до жуткого ужаса: «Ткань реального мира разошлась так же легко, как саван старого покойника, сбросив его в неведомую бездну, и он закричал, как падающий, когда выбрался из вонючей кучи на своей кровати» (10). Он создаёт выразительные имена (Вомикрон, Астериэль и Крондард), приводит цитаты: «боги любят раздавать бесполезные дары» (2. IV), подбирает сравнения: «его неугомонный разум рвался к этой грязи, как щенок» (5) и яркие описания: «За дворцом Вендренов целая треть неба была охвачена электрическим катаклизмом. Огненные драконы извивались среди трёх облачных континентов, проносились над ними, взрывались позади них. До него не долетало ни звука грома, и обезображенная луна дремала над головой, а ветерок сновал туда-сюда в робком замешательстве» (10).

Аннотированный список рассказов, составляющих сборник:

1. Рингард и Дендра

«Ботаника — не для брезгливых».

Эта история о резчике по дереву, любящем деревья, свободолюбивой дочери аристократа, аморальном чародее-ботанике и жестоком религиозном культе, ужасающая и трогательная.

2. ТРОН ИЗ КОСТЕЙ. Повесть в рассказах

«Я хочу быть упырём. А ты нет?»

В шести связанных между собой рассказах этой повести рассказывается обо всём, что вы всегда хотели знать об упырях (но боялись спросить). Как и его нежить, вурдалаки МакНафтона гиперболизируют человеческие качества: под нашей человеческой оболочкой скрывается упырь.

      I. Рассказ лорда Глифтарда

      «В детстве мне запрещали собирать сувениры с кладбища».

В этой истории есть всё: каннибализм, изнасилования, некрофилия, межвидовой секс, подробно описанное насилие (от нанесения увечий до расчленения), а также остроумная кульминация и развязка.

      II. Развратник из поговорки

      «Он бы изнасиловал упыря, который попытался бы съесть его труп».

Художник, создающий драматические шедевры на тему изнасилований и пыток, наконец-то может проверить популярный афоризм в ироничной, уместной манере.

      III. Дитя упырицы

      «Её волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы».

Обжория, упырица, души не чает в своём ребёнке, в то время как король упырей замышляет избавиться от него. История полна перемен точек зрения, различных трюков (с пробуждением женщины), драматической иронии (привередливый поэт-порнограф, нашедший любовь), забавных штрихов (ребёнок предпочитающий печень клубнике) и острых моментов (Обжория, поклоняющаяся солнцу).

      IV. Рассказ доктора

      «Я начал сомневаться в разумности этой авантюры».

Невероятный кэмпбелловский герой этой страшной комедии — «жирный старый неряха» доктор Порфат, профессор упырелогии, который переживает невероятные приключения с участием слабоумного принца, жуткой леди, некроманта с его подопечным, говорящего черепа и порнографического манускрипта.

      V. Как Зара заблудилась на кладбище

      «Это не моя мать! — вскричал он. — Это женщина!»

Воссоединение юного полуупыря-получеловека со своей «матерью»; откровения о поэте-порнографе Халцедоре; напоминание о том, что нужно быть осторожным, чтобы то, что ты потребляешь, не поглотило тебя самого; роман воскрешённой шлюхи и пропавшего учёного.

      VI. История сестры и брата из Заксойна

      «Но, разумеется я не был упырём».

Непристойная комедия нравов превращается в трагедию идентичности, когда прекрасная леди обращается к доктору Порфату, чтобы спасти своего невыносимого брата от превращения в упыря.

3. Червь Вендренов

«Моё ремесло состоит в предложении самого скверного из всех товаров — правды».

Публика, которая путает рассказчика от первого лица с автором, считает, что «нежный и всепрощающий» автор хоррор-фэнтези убил свою жену (дважды!) и зачал сына от трупа. (МакНафтон часто выписывает художников и писателей как сардонические автопортреты) Комедия превращается в ужас, когда автор узнаёт о семейном черве.

4. Мерифиллия

«В присутствии чуда злоба была невозможна».

Упырица жаждет испытать человеческую любовь, которую её возлюбленный-упырь, похоже, не в состоянии ей обеспечить, что приводит к удивительному финалу, напоминающему «Дары волхвов» О`Генри.

5. Воссоединение в Цефалуне

«Смерть не даёт иммунитета от солнечных ожогов».

В этой болезненно-уморительной романтической комедии рассказывается о том, как пути некроманта-некрофила, гладиатора-поэта и невинной новобрачной пересекаются у врат между мирами живых и мёртвых. Развязка великолепна.

6. Искусство Тифитсорна Глока

«Я научу вас не фуксить моё искусство, вы, говноцветы!»

В Ситифоре нелегко произвести фурор, но у главного героя это получается, причём даже не в результате якобы убийства своего отца-рыботорговца при помощи ядовитых молок, а потому что он с излишним авангардным рвением занимается искусством раскрашивания человеческих тел.

7. Исследователь из Ситифоры

«Гиганты были свиньями, как и все люди, только в ещё большей степени».

Скептически настроенный антиквар, грабитель могил, жадный до «монет, которые традиционно кладут на глаза покойникам», обретает заслуженное откровение.

8. Вендриэль и Вендриэла

«Лорд Вендриэль спустился в склеп, чтобы в свойственной этому нечестивцу манере проститься со своей любимой матерью».

Чтобы создать жену, «которая будет одновременно неподкупной и некритичной», Вендриэль Добрый использует свою некромантию, лишая прекрасных людей, шедевры искусства и чудесный весенний день их самых лучших черт. Кульминация — разложенческая и приятственная.

9. Чародей-ретроград

«Вендриэль Добрый полагал, что слышал всё».

Наложница, читающая сказки, неграмотный похититель детей и измученный владыка-некромант отправляются на встречу с чародеем-архимагом, бессмертным затворником и пожирателем душ.

10. Возвращение Лирона Волкодава.

«В последнее время всё совсем не так, как кажется».

Стареющий наёмник, чем-то похожий на Конана, философ-любитель в бегах сталкивается с мстительной девушкой-аристократкой, жутким трактиром, сардоничным лордом, восторженным догом, «филантропическим» королём-некромантом и мёртвым поэтом-сновидцем.

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Как ни странно, человек-сад был приятнее человека-змея, и я ответил ему менее жёстко:

— Императрица хотела избавиться от головной боли, которую ей причиняли клуддиты, и отправила их укреплять границу. Они сказали мне, что это будет путь снабжения.

Он рассеянно кивнул, разглядывая сосны на вершине утёса, затем повернулся и задумчиво поглядел на лиственный лес, покрывавший обрывистый склон. Казалось, он искал потерянные ориентиры.

Я спросил:

— Вы ведь не здешний, не так ли?

— Это так. Моя жена, возможно, приходилась вам родственницей. Дендра Слейт.

Я выпучил глаза, как вытаращился бы на внезапно объявившегося эльфа, ибо он был существом, которое можно повстречать только в сказках и песнях у камина. Давным-давно мою тётю Дендру в первую брачную ночь похитил сын дровосека по имени…

— Рингард?

— Именно так.

Мой отец убил бы его на месте. Менее импульсивные родственники повременили бы с его смертью, чтобы как следует насладиться ею, но я испытывал только любопытство к человеку, чьё положение в наших провинциальных сплетнях было мифическим. Если не считать уродства, он был лыс, сгорблен и зауряден, как старый сапог.

Он выглядел крепким и поджарым, как и тот олух, который убирает мои конюшни, и никто никогда не спел бы о нём зажигательных баллад.

Он уставился на меня с достоинством гончей, слишком уставшей, чтобы ластиться или пресмыкаться. Если бы я ударил его, не думаю, что это произвело бы на него впечатление. Его били и раньше.

Вопреки его ожиданиям, я беспокоился о его безопасности.

— Тебе лучше пойти со мной, — сказал я. — Клуддиты охвачены безумием охоты на ведьм, они уже дурно обошлись с некоторыми из моих людей, а твоя внешность...

Его улыбка стала сердитой и дёргающейся.

— Как и многие другие, служившие у лорда Азаксиэля, я потерпел кораблекрушение на побережье Тампунтама, где дикари предоставили мне возможность присоединиться к их племени, либо войдя в род, либо будучи сожранным. Можно сказать, что я заслужил эти награды на службе у нашего покойного императора.

Клуддиты бы так не сказали. Они бы предположили, что старый Рингард обедал и молился в манере его приёмных братьев. Сожжение людоеда-идолопоклонника могло показаться им приятной передышкой в процессе сжигания ведьм. Пока я размышлял, как потактичнее предупредить его, он спросил:

— Что их так взбесило?

— Один из их проповедников, разумеется. Сова заухала, волк взвыл, ветер вздохнул в кронах деревьев — им всё это не нравится. В основном они из Заксанна, свинопасы и пахари, но, похоже, боятся леса.

— Пропасть между лесником и фермером так же велика, как между таким знатным лордом, как вы, и простым моряком. — Он указал на дыру, которую Святые Солдаты прорубили в холме. — Фермеры ненавидят деревья.

Пока мы разговаривали, он подвёл меня к груде срубленных деревьев высотой со скалу, которую клуддиты свалили в стороне. Он обошёл вокруг кучи, легко, как обезьяна, взобрался на неё и заглянул внутрь, словно что-то искал. Раз или два он тихо кого-то позвал, но я не расслышал слов.

— Ты потерял собаку?

— Нет. — Он не стал ничего объяснять, но уловил намёк на то, что его поведение было странным. Затем спустился вниз и принял моё предложение еды и крова.

* * * *

Мои домочадцы подбивали меня на то, чтобы я в одиночку отправился на встречу с печально известным Человеком-Змеем, который напугал их даже больше, чем охота на ведьм. Их энтузиазм поутих, когда я привёл его домой на ужин. Моя жена и сёстры не стали садиться за стол и отправили детей в детскую.

Слуги, которые, дрожа, сопровождали гостя на расстоянии вытянутой руки, отводили глаза от его фантастической разукрашенности, так что мне приходилось постоянно суетиться, чтобы уберечь его от ожогов или порезов. В конце концов, он был моим давно потерянным дядей, поскольку похищение — приемлемая форма брака в нашей части света. Социальная пропасть между супругами и статус тёти Дендры как чужой невесты наводили на неоднозначные мысли, но я не был юристом. Он едва замечал мои старания, набрасываясь на еду в стиле дровосека, ставшего моряком и принятого в племя каннибалов. У некоторых из моих более законных дядей манеры были ещё хуже.

Закончив, он, не стесняясь, распихал по карманам хлеб с недоглоданными костями и спросил:

— Ты помнишь Дендру?

Я часто задавал себе этот вопрос. Думаю, что моё воспоминание о светловолосой девушке с лукавой улыбкой, которая присоединялась ко мне, когда я играл с собаками или строил замки из глины вместо того чтобы играть на лютне или пересчитывать свои драгоценности, возникло из историй, которые мне рассказывали, и из портрета, который я нашёл в кладовой. Я помнил внезапно возникший недостаток в своей жизни, момент, после которого моё детство уже не казалось таким счастливым. Думаю, это было моё единственное подлинное воспоминание о Дендре.

Я хотел дать ему выговориться, поэтому просто сказал:

— Я так не думаю.

— Если бы вы её помнили, вы бы знали, — заявил он. — Она была... она была самой собой. Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце.

Пока он смотрел куда-то внутрь себя, я заметил, что дети нарушили приказ своей матери и подглядывают за моим сказочным гостем из затенённой галереи. Я притворился, что не замечаю их. Позже, когда мне следовало бы загнать их в постель, убедив в том, что он всего лишь рассказывал историю, я забыл об этом, и поэтому меня обвиняли в их ночных кошмарах и страхе, который они всё ещё не преодолели перед лесами вокруг нашего дома.

Когда его молчание затянулось на некоторое время, я спросил:

— Была?

— О да. Полагаю, она мертва. Очень на это надеюсь, потому что альтернативы просто немыслимы. — Он снова наградил меня той сердитой подёргивающейся гримасой, которую использовал вместо улыбки. — Я вёл поиски в Кроталорне, но дворец Двельфорна Тхуза был уничтожен. Даже улица Аморартис исчезла, погребённая под мозаичным покрытием новой просторной площади.

Я попросил принести ещё вина и, к моему бесконечному сожалению, предложил ему изложить свою историю с самого начала.

* * * *

Ещё в детстве (начал свой рассказ Рингард) я любил деревья и горевал над тем, что мой отец рубил их, чтобы такие неотёсанные типы, как мы, могли есть горячий суп. По ночам я часто выбирался на улицу, чтобы не сидеть с остальными у огня. В шипении и потрескивании, которые так успокаивали всех прочих, я слышал тихие крики агонии.

Каждое дерево было особенным, каждый дуб, ларм* или тсуга отличались от других своих собратьев, и я верил, что это так, что некоторые деревья разговаривали со мной. Я каждый день ходил за отцом на работу — не для того, чтобы поиграть в дровосека, как другие маленькие мальчики, а чтобы с серьёзным неодобрением наблюдать за ним и убедиться, что он оставил моих близких друзей в покое.

* Larm – один из корней синдаринского лексикона Толкина, обозначающий «вяз, дерево вяз».

Выбивать эту чушь из моей головы было бесполезно, хотя он довольно часто пытался это сделать. В конце концов, одна из наших соседок, женщина, к мудрости которой обычно относились с подозрением, убедила его, что я пользуюсь благосклонностью божеств, живущих на деревьях. Даже мой невозмутимый отец использовал чары, чтобы защититься от раздражённых дриад, которые могли помешать его работе, поэтому объяснение мудрой женщины, хоть и без удовольствия, было принято. Моя мать воображала, что когда я вырасту, то стану священником, а я поощрял её иллюзии.

Как это случается со всеми нами, время огрубило мои тонкие чувства. Я стал глух к голосам деревьев. Я не мог заставить себя срубить ни одно из них, но повёл бы упряжку волов, которые должны были вытащить их из леса. Я даже поборол свои угрызения совести по поводу колки и укладки дров, хотя когда-то это было бы для меня так же неприятно, как связывать в штабеля человеческие трупы.

Однажды я рубил хворост для растопки у нас во дворе и заметил фигурку, похожую на волка — нет, не совсем так: как будто волк оказался заключён в дереве, и я мог освободить его, убрав ненужные части. То, что я вырезал, было очень плохим подобием, но мой отец смог распознать в нём образ зверя. Моя мать повесила его над камином, отказавшись от моих уговоров заменить его на какую-нибудь фигурку получше, которые я вскоре начал мастерить.

В каждой палке я видел скрытые формы, и стал одержим их раскрытием. Мой отец беспокоился, что я решил разорить дом, превращая его ценные дрова в причудливые поделки. Я же упрямо утверждал, что моя резьба по дереву ценнее, чем дрова на растопку, что она даже оправдывает принесение в жертву живых деревьев. Все эти заключённые в дереве совы и форели действительно находились там. Зачем богам позволять мне видеть их, если не для того, чтобы поставить передо мной задачу освободить их?

Никому и в голову не приходило продавать то, что у меня получалось, и родители начали подозревать, что моё безумие вернулось в новой форме. Я пытался объяснить, но разговоры об освобождении деревянных пленников приводили их в смятение. Мама убрала волка с его почётного места на каминной полке.

Я обнаружил заброшенную хижину в лесу, куда мог тайком уходить, чтобы спокойно поработать. Вскоре фигуры вытеснили меня, но я присел на корточки у входа и освободил ещё больше птиц и зверей, демонов и людей. Я собирал армию, чтобы защитить себя от требований мира, и чувствовал настоятельную необходимость увеличить её численность, поскольку эти требования становились всё более настойчивыми. Имелся план отправить меня примерно через год к поллианским монахам. При такой моей любви к формам и узорам мало что могло показаться мне менее привлекательным, чем поклонение богу Солнца, пока он меня не ослепит.

Однажды, полностью поглощённый своей работой, я был поражён до глубины души, услышав девичий голос:

— Ой, фу! Зачем ты делаешь такое мерзкое чудовище?

В последнее время в древесном материале, который попадался под руку, было полно черепах, но не грязных тварей, а философов в хорошей броне. Я попытался объяснить ей, что мои подданные выбрали меня, но, к сожалению, не привык облекать свои мысли в слова. Пока я бормотал и заикался, она бродила по рядам моих защитников, тараща глаза и приводя всё в беспорядок.

— Что за нелепый хлам! — сказала она. — Ты должен делать только красивые вещи, такие как эта птичка, эта лошадка. А это что?

— Это тролль.

— Я думала, это мой брат. Если бы ты их раскрасил, было бы легче понять. Разве они не будут выглядеть красивее, если их раскрасить?

— Нет, — машинально ответил я, поскольку эта мысль никогда не приходила мне в голову.

— Я принесу краски завтра. Вот увидишь.

И она исчезла, прежде чем я успел понять, кем или чем она была, не считая ещё одного невыносимого вторжения окружающего мира. Я подумал о том, чтобы собрать своих друзей и перебраться в менее посещаемую часть леса, но это потребовало бы огромных усилий. Мне следовало прогнать её, и я в гневе отточил резкие слова, которые произнесу завтра.

Но она бы не вернулась. У неё явно были не все дома. Краски, ну конечно! Возможно, у священников и лордов есть краски, которыми они могут разукрасить свои игрушки, но для людей, которых я знал, отчаянно добывающих дерево и шкуры, большим везением оказалось бы раздобыть хотя бы побелку для своих лачуг.

Почему я должен сожалеть о том, что она была сумасшедшей или что я, вероятно, больше её не увижу? Потому что, говорил себе, я никогда не смогу бросать в её сторону оскорбления и камни. Тем не менее, я представлял себе своих друзей, изукрашенных чудесными красками. Я видел, как она работала кистью рядом со мной, останавливаясь, чтобы восхищённо взглянуть на мою резьбу. Она восторгалась мною ещё больше, когда на нас нападал медведь или волк, и я отгонял их. Я считал, что девочка — это всего лишь неполноценный мальчик, но теперь эта разница начала меня озадачивать. Самым большим отличием было её умение испоганить работу целого дня, приложив совсем немного усилий. Ни один парень никогда так не поступал.

Она испортила мне и следующее утро, не вернувшись. Я мог только бесцельно строгать. Некоторые из найденных в тот день кусков дерева содержали в себе её лицо, но у меня не было таланта к точному изображению людей. Воспоминания о ней изменялись тем сильнее, чем пристальнее я их изучал, пока совсем не забыл её лицо.

Когда я окончательно уверился, что она не придёт, и только-только погрузился в свою работу, она внезапно появилась рядом со мной из ниоткуда. Я мог бы вырезать себе более способный к красноречию язык, чем тот, что застрял у меня за зубами, но она болтала за нас обоих, крася тролля, который напоминал её брата: да, к моему удивлению, оказавшегося раскрашенным в жёлто-синюю ливрею дома Слейтов. Цвета этого рода повторялись в её неопрятной одежде и лентах в косах. Я догадался, что она была вороватой служанкой из замка.

Несколько дней спустя она рассказала мне историю, в которой взволнованная няня называла её «леди Дендра», но я не обратил на это внимания. Одна из немногих вещей, которые я знал о знатных дамах, заключалась в том, что они не бегают по лесу босиком и с грязными лицами. Она была ещё более странной, чем думали обо мне, но я не держал на неё зла, потому что она была моим первым не деревянным другом.

Я вырезал, а она раскрашивала мои фигурки и придавала им жизнь. Она приносила мне книги с изображениями тигров, грифонов, людей с чёрной кожей и тому подобных мифических существ, которых я позже находил прячущимися в моих деревяшках. Мы придумывали истории для фигурок и играли с ними в сложные игры, правила которых менялись с каждым днём. Она подарила мне набор ножей, которые сверкали, как утренняя звезда, и резали самый крепкий дуб, словно гриб. Она говорила о нашей жизни в замке Слейтов, и в этих историях мы были женаты, и там у нас было более чем достаточно места, чтобы уберечь мои творения от дождя.

Расставание с моими друзьями причиняло мне боль, но даже от самых простых моих подарков её лицо так чудесно преображалось, что я часто дарил фигурки, которые ей нравились. Когда она обмолвилась, что приближается её четырнадцатый день рождения, я тайно поработал над семейством гномов, которых обнаружил в пеньке фестирона. Я высвободил их оттуда наилучшим образом, и когда подарил ей накануне дня рождения, она была в восторге. В ответ она обняла и поцеловала меня — два совершенно новых чуда. Мои щёки вспыхнули, мозг в голове уплыл куда-то, как облачко, и это были всего лишь два странных эффекта её действий, но она была так ослеплена своим подарком, что не заметила, как я был ранен насмерть. Она убежала и оставила меня умирать от лихорадки и бреда.

Она не появилась ни на следующий день, ни через один. Её отсутствие всегда причиняло боль, но это оказалось настоящей пыткой. Мне так много нужно было ей сказать, о стольком спросить, столькому научиться. Поцелует ли она меня снова?

Вечером третьего дня я возвращался домой из леса, когда увидел людей в коже и железе, которые рычали в лицо моему отцу, колотили его по голове, пинали в зад и макали в лошадиное корыто. Их одежды были жёлтыми и синими, а их вопросы касались меня и леди Дендры.

Ревя от возмущения, ослепший от слёз, я бросился вперёд и принялся колотить голыми кулаками и ногами по железным спинам. К моему удивлению, именно отец остановил мою атаку и начал отрабатывать на мне те приёмы допросов, которым он только что научился. Мать с криком выбежала из хижины — не для того, чтобы спасти меня, как полагало моё трепещущее сердце, но для того, чтобы добавить к избиению тяжесть своих больших красных кулаков. Она выкрикивала вопросы, то непонятные, то шокирующие, в то время как смех замковых буянов гремел в моих звенящих ушах.

После того, как мужчины уехали, мать сказала, что однажды я поблагодарю её за побои, поскольку это, вероятно, избавило меня от кастрации и удавления — наказания для «дворняг, которые обнюхивают красивых сучек», но я этого так и не сделал.

Когда я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы добраться до своего укромного уголка, это показалось мне бессмысленным. Леди Дендры там не будет, только лишь свалка деревянных болванов. Они все могли сгнить, пленники могли оставаться запертыми в деревьях, ничто не имело значения. Но там были мои прекрасные ножи, её подарок, и я мог бы воспользоваться одним из них, чтобы перерезать себе горло. Вот тогда-то, несомненно, они всё поймут.

Когда я вернулся ночью, она, как ни странно, ждала меня. Она убегала сюда каждый раз, когда ей удавалось ускользнуть от своих новых охранителей. Гномы нас и подставили. Она ценила их превыше всех своих подарков на день рождения — жеребцов, серебра и шёлков, и невинно восхваляла моё мастерство перед мужчинами, которые ревели и хватались за свои боевые топоры, когда кто-нибудь заговаривал об искусстве. Мы разговаривали, плакали, обнимались, и это всё привело нас к тем тайнам, за раскрытие которых мы уже заранее пострадали. Мои друзья стояли на страже вокруг нас в туманном лунном сиянии, которое становилось ярче любого полудня.

Мы, двое глупцов, полагали, что жизнь пойдёт своим чередом, и пообещали друг другу встретиться на следующий день; но когда я вернулся домой на рассвете, солдаты из замка, как осы, облепили наш домик. Не сумев найти меня, они применили предписанное наказание к моему отцу, в то время как моя мать обрушивала проклятия на мою голову. На этот раз я отказался вмешиваться.

Я прокрался к своей хижине окольным путём, но солдаты уже успели ворваться в неё. Трава, на которой лежали мы с Дендрой, была выжжена и истоптана копытами и сапогами. Мои верные друзья выстояли и отвлекли на себя гнев врага. Ни одного из них не осталось, ни единого фрагмента я не смог распознать в пепле.

Я бежал туда, где леса были слишком густыми, скалы — слишком крутыми для лошадей, а легенды — слишком страшными для людей. Я возобновил свои беседы с деревьями, хотя все разговоры вёл только я один. Некому было научить меня бриться или шить. У меня выросла борода, а одежда лопнула по швам. Простые люди, которые видели меня, кричали и убегали.

Существа, которых я освобождал, были странными. Иногда, когда я подкрадывался к домам людей, чтобы украсть свинью или курицу, я оставлял им в обмен резные фигурки, ибо Дендра говорила мне, что мои работы имеют ценность, но мои подарки ошибочно принимали за ужасающе зловредные фетиши. На фермах, где я оставлял свои работы, после этого за крепко запертые ворота выставляли подношения в виде еды и вина с нацарапанными мольбами о том, чтобы я избавил домочадцев от дальнейших знаков демонического гнева.

Однажды ночью я проснулся, глядя в жёлтые глаза волка, который стоял ближе ко мне, чем вы сейчас. Он мгновение смотрел на меня в ответ, а затем в ужасе убежал. Я осмотрел себя, свои скрюченные и избитые конечности, спутанные волосы, заглянул в свой извращённый разум. Мне не нравилось создание, которое я вырезал из своего собственного естества. Я освободил настоящего тролля.

Утром я вымылся песком и водой, соскрёб годичную щетину, обрезал отросшие волосы, и обмотал своё тело шкурами пятнистых кошек, которые оспаривали мои притязания на их добычу. Я бродил по фермам и деревням как охотник-одиночка, возможно, и более странный, чем большинство представителей их чудаковатой породы, но всё ещё похожий на них.

Суматоха и шум карнавала привлекли всех жителей сельской местности, и меня вместе с ними. Только когда я остановился под развевающимися жёлто-синими знамёнами, прикрывая одно ухо от барабанов и рогов, чтобы услышать ответы на свои вопросы, я понял, что боги привели меня в самое средоточие владений Слейтов в день свадьбы Дендры.

Я подавил в себе желание броситься очертя голову на каменные стены и сталь, ибо дикая жизнь научила меня терпению. Никому не были нужны друзья, которых я освободил во время своего дикарского периода. Некоторые заплатили бы за то, чтобы я спрятал их обратно в сумку, но многие хотели получить шкурки, которые я почти не ценил. За несколько послеполуденных часов скучного торга я собрал больше серебра, чем мой невезучий отец видел за всю свою жизнь. Я купил прекрасную одежду и красивого коня. (По крайней мере, я считал их красивыми и солидными, но позже Дендра посмеялась над тем и другим.) Потом я принялся ждать.

Когда последний пьяный часовой свалился в ров, я смело вошёл в замок и стал пробираться сквозь толпу храпящих Слейтов по изящной лестнице. Я шёл в направлении волны запахов фруктов и цветов, пока она не разбилась о дверь спальни новобрачных. Внутри обнажённый мужчина гонялся за Дендрой вокруг усыпанного цветами ложа. Он был таким толстым и неуклюжим, что, возможно, преследовал бы её всю ночь, если бы я не схватил традиционный скипетр жениха и не проломил ему голову.

Я планировал сбежать в дикие скалы и бессолнечные узкие горные долины, но Дендра не захотела этого.

— Давай отправимся в город, — предложила она. — Там шумно, многолюдно и не так красиво, как в лесу, но, по крайней мере, у нас будет хлеб. И музыка. И водопровод.

Это была счастливая мысль. Я уверен, что наши преследователи сдвинули с места каждый валун и вырвали с корнем каждый куст в западной части страны, даже не подозревая, что этот неотёсанный негодяй может направиться в Кроталорн. Тогда он был не столицей империи, а всего лишь провинциальным городом, который веками ветшал в тени гор, но выглядел достаточно величественным, чтобы внушить мне благоговейный трепет. Глядя на купол храма Аштариты, я потерял равновесие и тяжело опустился на тротуар, к вящему удовольствию всех тех щуплых сквернословящих карликов, которые толкали нас.

Никогда не испытывая нужды в деньгах, Дендра разбиралась в них ещё меньше, чем я. На свои средства мы сняли прекрасную квартиру недалеко от площади Эшкламит, где поужинали ломарскими дынями и яйцами водяных питонов. Я планировал заниматься резьбой по дереву, а она живописью, пока мы не обретём такое богатство и славу, что её родственники будут умолять нас простить их, но мы делили наше время между занятиями любовью и шатаниями по театрам и бойцовским аренам. Хотя мы заплатили нашему домовладельцу солидную сумму, прошёл всего месяц, после чего он удивил нас, потребовав повторный платёж. Судебные приставы, выбрасывавшие наши вещи из окна, уверяли нас, что это обычная практика жадного города.

У нас не было ничего, кроме моих ножей и её красок. Воры растащили нашу одежду, постельное бельё, даже кастрюли и сковородки ещё до того, как они оказались на мостовой; но, будучи молодыми, мы были рады нашему новому приключению. Мы совершенно не представляли себя среди тех жалких людишек, которые выпрашивали медяки и дрались с собаками из-за мусора. Это им не повезло, что они не были Рингардом и Дендрой, но мы-то не страдали таким недостатком. Мы обсуждали наши перспективы, но они уменьшились, когда она запретила мне становиться героем арен, а я отказал ей в карьере храмовой нимфы. Я всегда мог освежевать немало пятнистых кошек, но леса, в которых они бродили, были далеко отсюда. Обнимая друг друга, чтобы не упасть со смеху, мы соревновались в изобретении ужасных подробностей для письма с требованием выкупа, которое могли бы отправить её отцу.

— Мы могли бы продавать яблоки, — сказала она.

— Ну и где мы их возьмём?

Она показала пальцем. Мы забрели на улицу Аморартис, где среди запущенных садов стояли полуразрушенные особняки. Над нашими головами у вершины стены вытягивалась ветка из фруктового сада, сгибающаяся под тяжестью больших блестящих яблок. Почему нищие, которые дрались за очистки и объедки в нижнем городе, не пришли и не собрали их? Очевидно, им не хватало ума и предприимчивости, иначе они не были бы нищими. Ни людей, ни собак, вообще никаких признаков жизни не было на улице, которая вилась между покосившимися стенами. Мы убедили себя, что фруктовый сад заброшен.

После того, как мы обошли все пять городских холмов и не смогли раздобыть ни абрикоса, ни крылышка жаворонка, чтобы разделить их между собой, нам больше хотелось съесть фрукты, чем продавать их. Я не мог дотянуться до яблок, поэтому поднял её на вершину стены, где она сидела и бросала их мне. Откусывая, она щебетала о своём плане занять один из этих пустующих домов и зарабатывать деньги игрой на лютне на углах улиц.

— Ты знаешь, сколько стоит лютня?

— Ты мог бы вырезать её из яблони и... — Её слова оборвались криком, когда она свалилась спиной назад за стену.

Я чуть было не рассмеялся, потому что она упала так внезапно и комично, словно её дёрнула невидимая рука, но когда я больше ничего не услышал, когда она не ответила на мой крик, я взлетел на стену. Внизу, в саду, отвратительный старик, зажав рукой рот Дендры, тащил её в кусты.

— О, — сказал он с такой фальшивой улыбкой, что его бы прогнали со сцены самого дешёвого театра, — эта леди с вами, молодой человек?

Хотя его одежда и украшения были грязными и потускневшими, они сильно походили на дворянские, а судьба моего отца, пострадавшего от рук правящего класса, всё ещё была жива в моей памяти, так что я с яростью бросился на него, не задумываясь. Я был тем парнем, который сражался с пантерами в горах, и удары сердца, оставшиеся этому трясущемуся распутнику, могла бы пересчитать на своих пальцах змея, но он ускользнул в сторону, оставив меня впечатываться лицом в землю.

— Какое неудачное падение! — сказал он, помогая мне подняться, пока я был слишком ошеломлён, чтобы вспомнить о своём намерении убить. — С тобой всё в порядке? Мне очень жаль, но эта стена такая старая и изношенная, что просто обязана была рухнуть. Ты же не подашь на меня в суд, правда?

Дендра была свободна, но не убежала; мои силы вернулись, но я не сломал ему шею. Я удивился, почему его серебристая борода сначала показалась мне спутанной и грязной, а добрая улыбка — масляной. Трепещущий свет и тени в листве, должно быть, обманули меня. Мы также обманулись, думая, что этот сад заброшен. В отличие от своих соседей, за его запущенными стенами с любовью ухаживали. Я был ослеплён странными формами и красками, которые буйствовали вокруг меня, у меня закружилась голова от почти сильного запаха незнакомых ароматов.

— Мы должны извиниться, — сказала Дендра с тем снисходительным раскаянием, на которое способна только знатная дама, — за то, что украли ваши яблоки.

— Тогда вы, должно быть, голодны! — воскликнул Двельфорн Тхуз. — Пойдём, яблоки — это для лошадей, идём в дом и поешьте, как следует.

Позже меня осенило, что он пытался похитить мою жену, не говоря уже о яблоках, но она заверила меня, что моё падение повредило мой разум. Она упала, он помогал ей, это должно быть очевидно. Она убедила меня, поскольку мне с трудом верилось, что такой любезный пожилой джентльмен мог затащить её в кусты, хоть я и видел, как он пытался это сделать.

Он провёл нас внутрь, где сад преследовал нас по комнатам, увенчанным куполами запотевшего стекла. Дендра восхищалась причудливыми сюрпризами, подстерегавшими нас на каждом шагу, но я нервничал и дёргался при виде скоплений лошадиных головок размером не больше ногтя моего большого пальца, с пушистыми гривами и идеальными маленькими зубками, или виноградных лоз, которые беспокойно шевелились при нашем приближении и выпускали фиолетовые колючки. Сладость ароматов цветов была приторной, но она заглушала всё, кроме намёка на скрытый рыбный запах, который в своей неприкрытой форме мог бы вызвать тошноту.

Подобные опасения казались не более важными, чем сомнения в том, нашёл ли я десять золотых монет или только девять. Наш хозяин повелел принести ужин из дюжины экзотических блюд, которые подавали странно вялые и рассеянные рабы. Он едва мог сдержать своё возмущение тем, что такие художники, как мы, должны быть бездомными и бедными, и пообещал построить нам садовый домик, который на моей родине назвали бы дворцом. Он хвалил наши работы ещё до того, как мы их создали.

— Как две молодые особы, такие красивые, такие умные, такие отзывчивые, могли бы оплошать в процессе творения и создавать что-то меньшее, чем шедевры? — спросил он, как будто я оскорбил его, усомнившись в его вере в нас.

Его собственное положение было плачевным, признался он, пока мы пробирались между клешнями и щупальцами морских существ и шипами овощей, мякоть которых была настолько труднодоступна, что я опасался, учитывая моё невежество в вопросах светских приличий, случайно съесть украшения для стола. Он сказал нам, что приехал из Ситифоры, о которой мы никогда не слышали, чьи жители оказались жертвами клеветы, направленной на их обычаи и религию. Если бы он не отрицал, что его народ произошёл от акул, я бы, возможно, не обратил внимания на то, как сильно выпучены его глаза на плоском лице и какие тонкие губы он частично скрывает под своей бородой.

— Вы не поверите, сколько лжи нашёптывали обо мне соседи только потому, что я провожу время за чтением книг и вознёй в своём саду…

— Где они все? — спросила Дендра.

— Полагаю, умерли или уехали. Мы редко разговаривали, потому что мне было наплевать на их высмеивания и вздорности.

— А почему вы читаете книги и возитесь в саду?

— Ну, молодой человек, потому что я страстный ботаник! Потребовалось много времени и упорного труда, чтобы вырастить яблоки, которые вас соблазнили, и станете ли вы отрицать, что они были вкусными? Знаете ли вы ещё какого-нибудь садовода, который может вырастить саркофагии или селенотропы в Кроталорне? Вы когда-нибудь видели, чтобы некрофилимы так пышно цвели где-нибудь севернее Фандрагорда?

На все эти вопросы мне пришлось ответить «нет», как и Дендре, которая, казалось, даже понимала, о чём он говорит.

Только однажды за всё время трапезы его весёлость угасла, и я почувствовал угрозу, когда он сказал:

— Я всё же очень настоятельно попрошу вас пощадить вас мои любимые деревья, когда вы начнёте создавать ваши шедевры, особенно те, что растут в Беседке у южной стены. В садах моих отсутствующих соседей можно найти всю необходимую вам древесину.

* * * *

На следующий день, прогуливаясь по его саду, я был поражён своим невежеством. Деревья были для меня как члены семьи, и всё же я с трудом мог опознать хотя бы одно из пяти, которые встречались мне здесь. Те, что смотрелись диковинными, и впрямь оказались очень необычными, похожими на скульптуры, не требовавшие дополнительного прикосновения ножа, но при этом скрюченными, как будто их связывали и мучили. Несмотря на яркие цветы, которые распускались вокруг нас, несмотря на яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь беспокойные ветви, меня угнетало чувство, что я блуждаю в темноте по незнакомому лесу. Эти деревья могли бы многое сказать мальчику, который понимал их язык, но я уже не был тем мальчиком.

Дендра не разделяла моего беспокойства. Она смеялась и восторгалась красотой сада, рассказывая мне, никогда не обращавшему особого внимания на цветы, как отличить розы от павоний.

— А что это такое? — спросил я.

— Это дерево, глупышка! Что за вопрос!

Мы подошли к Беседке, о которой говорил Двельфорн Тхуз, — кольцу изящных деревьев, ветви которых переплетались над прудом. Заходить внутрь мне не хотелось. Деревья тревожили меня, эти деревья с гладкой кожей, которым ни она, ни я не могли подобрать названия. Я не мог сказать, расстроила ли меня их незнакомость, или же заинтересовали формы, пропорции и расположение. Я чувствовал себя как бывшая когда-то у меня собака, которая с радостью бросалась на медведя, но иногда дрожала при виде тени от проплывающего облака.

Дендра ничего этого не ощущала. Она побежала вперёд через траву, густую и зелёную, несмотря на сумрак от вздымающихся арками деревьев и опустилась на колени у края бассейна. Я почувствовал слабое желание позвать её обратно, но ещё меньше мне хотелось вызвать у неё ту утомлённую мину обязывающего положения, которую она строила всякий раз, когда я намекал на предзнаменования или интуицию.

Она наклонилась вперёд, чтобы полюбоваться своим отражением в пруду, и от её красоты у меня перехватило дыхание. Ясные глаза сверкали в отражённом водой свете, розовые губы были приоткрыты, так что она могла бы сойти за наяду, которая часто выбиралась на эту поляну. В следующее мгновение она закричала, и никакое предзнаменование или интуиция не удержали бы меня от того, чтобы броситься к ней.

— Что случилось?

— О, я подумала... — Она казалась растерянной, словно очнулась ото сна. — Мне показалось, будто я что-то увидела в колодце.

Я посмотрел. Это в самом деле был колодец идеально круглой формы, выложенный розовыми камнями, а его вода в пронизывающих Беседку вертикальных лучах света была чище, чем воздух вокруг нас. Поначалу я решил, что могу потянуться и дотронуться до камешков, лежащих на дне. В следующее мгновение я заметил дрожь в толще воды, которая намекала на пугающую глубину. Камешки оказались валунами. Ошеломлённый изменением перспективы, я споткнулся и чуть не упал, или — как тогда казалось — меня чуть не засосало внутрь.

— Нет! — прорыдал я, когда она зачерпнула воду ладонью, но было уже слишком поздно, чтобы помешать ей пить.

— Да ты с ума сошёл! — засмеялась она, обрызгав меня.

Я подумал, что, возможно, она была права. Мой испуг рассеялся быстро, как одно из тех жутких облаков, которых боялась собака. Что, если деревья действительно выглядели как мужчины и женщины, растянутые на дыбе какого-то чародея, отрицавшего ограничения плоти? Я был знаком с подобными фантазиями — их мог разглядеть только глаз художника. Обычный человек увидел бы только деревья.

Несколько по́рок на борту корабля позже обуздали эту склонность, но в те дни я неизменно делал всё, что мне не позволяли делать. Я всегда думал, что у меня есть веская причина не подчиняться авторитетам. В данном случае я почувствовал потребность мастера попробовать поработать с незнакомой древесиной.

— О, Рингард! — вздохнула Дендра, когда я вытащил нож, слишком хорошо зная мои привычки, чтобы сказать что-то ещё.

Сучья находились слишком высоко надо мной, а в ухоженном саду не было ни одной сломанной бурей ветки, поэтому я вонзил нож в ствол дерева, в то, что могло бы сойти за измученные мышцы женской икры. И тут же отпрянул, не только от болезненного ощущения плоти дерева и потока розоватого сока, но и от пронзительного крика, раздавшегося в моей голове. Моя внутренняя глухота внезапно, ужасным образом, была излечена, и на меня обрушился хор причитающих голосов, обличающих и умоляющих.

— Простите меня! — зарыдал я. Боль от этих призрачных криков была сильнее, чем я мог вынести. В Беседке потемнело, высокие фигуры закружились вокруг меня, как демонические танцоры в сжимающемся кольце.

— Ты болен? Рингард? — Голос Дендры привёл меня в чувство. Я обернулся к ней и сжал её в объятиях. Остальные голоса затихли, как листья на ветру.

— Пойдём отсюда, — сказал я. — Мы можем найти другое жильё.

— Не говори глупостей. Мы сможем уйти в другое место, когда ты продашь что-нибудь из своих поделок, если действительно этого хочешь.

— По крайней мере, давай обойдёмся без этой Беседки. Это…

— Но мне здесь нравится! Она такая странная. Мне кажется, что здесь должно жить божество.

— Что-то тут определённо должно жить. — Я знал, что с ней лучше не спорить. Она могла быть не менее своевольной, чем я.

* * * *

Пока Дендра с удовольствием играла в домохозяйку, я искал дерево для своей работы. Как только я перемахнул через стену в соседний сад, то почувствовал потрясающую перестройку своих чувств, как будто вышел из тёмного кукольного театра, чтобы пообщаться с реальными людьми на освещённой дневным светом улице.

Это были джунгли, устланные мокрой листвой, но там росли только обычные растения. Ни фрукты, ни цветы не поразили меня своей формой или окраской. Я вдыхал подлинный запах плесени и сырости, как будто целый день и ночь был лишён воздуха. Если бы Дендра не осталась дома, я, возможно, продолжил бы свой путь пешком до самого дальнего конца города.

Повсюду валялись упавшие ветки. Я захватил с собой топор, чтобы нарубить их на куски приемлемой длины, и совсем не прилагая усилий, увидел сотни дружелюбных здоровых фигур, умоляющих, чтобы их освободили. Но я проигнорировал их и направился через подлесок к дому. Это была не воздушная фантазия со шпилями и куполами, а честный дом из прочных брёвен. Войдя в открытую дверь и оказавшись в обстановке с элегантной мебелью, я испугался, что хозяин дома примет меня за вора. И тут я заметил пыль, потёки дождя на ковре, листья, которые хрустели у меня под ногами.

Должно быть, обитатели дома сбежали, не закрыв окна и не закончив трапезу, высохшие остатки которой загромождали стол. Животные пробирались сюда, чтобы погрызть, поцарапать и испражниться, и как раз в тот момент, когда я раздумывал над этими свидетельствами, меня напугала снующая крыса. Схватив попавшийся под руку кусок мусора, чтобы бросить в неё, я тут же с проклятием уронил его. Это был человеческий череп.

Моей первой мыслью было, что некогда сюда забрался бродяга, чтобы умереть, но это показалось мне менее вероятным, когда я рассмотрел детские пропорции черепа и заметил другие старые кости и некогда великолепные одежды, которые лежали рядом с пятью стульями вокруг обеденного стола. Несмотря на то, что животные и погода привели тут всё в беспорядок, картину с местными обитателями, застигнутыми смертью во время трапезы, легко было восстановить.

Похожие зрелища ожидали меня и в других особняках: ночной горшок, в котором лежали кости его последнего пользователя; двое влюблённых, сплетённых в объятиях, чьё тепло и влагу давным-давно втянуло в себя нелюбящее небо; детская рука, превратившаяся в безвкусную помарку на полузаконченном рисунке дерева.

Я больше не мог выносить эти ужасы. Я понёсся назад, перелезая через стены, спотыкаясь в канавах, и только в последнюю минуту вспомнил, что мне нужно срубить несколько деревяшек, которые привлекли моё внимание. Смерть настигла всех этих несчастных в результате чумы, сказал я себе, или от отравленной воды. То, что соседи навлекли на себя враждебность нашего хозяина, могло быть чистейшим совпадением, но тем не менее, я решил избавиться от его гостеприимства, покинув дом так быстро и вежливо, как только сумею.

Но как только я вошёл в его сад и вдохнул ароматный воздух, весь мой прежний решительный настрой рассеялся. У меня не было желания задерживаться здесь, но и бежать больше не хотелось. Чувство умиротворения охватило меня, когда я шёл по извилистой тропинке к нашему прекрасному новому дому.

Это умиротворение исчезло, когда я обнаружил, что Дендра лежит в постели, бледная и измученная.

— Это из-за воды, которую ты пила, — сказал я. — Если я и видел когда-либо колодец, в котором живёт злой дух, то это был именно он. Мы должны немедленно покинуть это место. Мы...

Я заметил, что она хихикает, глядя, как я расхаживаю по комнате, кипя от злости.

— Я стала такой не из-за того, что пила воду, — ответила она.

— А из-за чего?

— Я беременна.

Я был ошеломлён. Я сидел, разинув рот. Мне хотелось рассказать о своих приключениях на улице мёртвых, но теперь я не мог этого сделать. Достаточно и того несчастья, что наш ребёнок мог быть отмечен рыболиким волшебником и его демоническими растениями, чтобы помимо этого забивать ей голову образами крыс и скелетов. Я нацепил на лицо улыбку, поцеловал её и всячески с ней любезничал, но впервые воспротивился, когда она попыталась затащить меня в кровать. Я сказал, что она выглядит больной, что ей нужно отдохнуть, и это было правдой, но мне хотелось приступить к работе, которая освободила бы нас.

Я трудился часами, очарованный и в то же время потрясённый существами, которые умоляли об освобождении. Мне показалось, что я видел пугливого кролика в тех кусках дерева, которые принёс домой, танцовщицу из Лиларета, гончую, кусающую себя за лапу. А на самом деле это были рычащая крыса, демон, скачущий на черепе, упырь, грызущий кость.

Я был удивлён, увидев, что Дендра присоединилась ко мне, чтобы раскрасить моего демона. Она выглядела достаточно хорошо, но бросала на меня настороженные взгляды. Я понятия не имел, как объяснить, чем я занимаюсь, поэтому притворился, что поглощён работой, и вскоре это стало правдой.

Когда я снова поднял глаза, она уже удалилась. Разминая пальцы, я чуть не закричал от боли. Сам того не замечая, я перешёл границы дозволенного. Мир за окном был серым, терзаемым лишь яркими вспышками сияющих соцветий.

Она раскрашивала фигурки, пока я спал, так что когда я встал в полдень, чтобы позавтракать бананами и инжиром, мои работы были готовы для публики.

— Я не была уверена, в какой цвет покрасить... эту штуку, — сказала она, указывая на моего гуля.

— Зелёный цвет подходит.

— Тебе совсем не нравится это место, не так ли?

Стараясь не походить на ворчливого медведя, как она иногда называла меня, я сказал:

— Я был бы счастливее, если бы мы не были в долгу у покровителя. И ты должна признать, что мы находимся далеко от мест, где жизнь по-настоящему кипит. Добраться бы туда, где мы могли бы себя приложить…

— Я думаю, что сейчас мне нужна тишина и покой, — сказала она. — А этот чудесный сад — разве он не был бы намного приятнее для ребёнка, чем шумная улица, полная шлюх и головорезов, с музыкантами над головой и курильщиками опиума по соседству?

Это была не совсем несправедливая картина нашего бывшего дома, но раньше-то она превозносила городские удовольствия. Я сдержался, чтобы не рассказать ей всё, что знал, и предположить, что даже наши старые соседи на площади Эшкламит были бы предпочтительнее поражённых чумой трупов. Хотя я был в ужасе от продолжительности пребывания, которое подразумевали её слова, я мягко спросил:

— Ты же не хочешь пустить здесь корни?

Она рассмеялась.

— Это именно то, что мне хочется сделать!

Мне показалось разумным раздобыть деньги, необходимые для переезда, прежде чем спорить о нём. Когда я поцеловал её, губы у неё были странно горькими, как листья бирючины. Я слышал, что беременные женщины едят странные вещи.

Направляясь к воротам со своей охапкой резных фигурок, я встретил Двельфорна Тхуза.

— Но что я такого сделал, — спросил он, когда я сказал ему, куда направляюсь, — если ты лишил меня первого шанса купить твои творения?

— После всей вашей доброты я не могу просить вас покупать мои работы.

— Ты хочешь сказать, что моя доброта лишила меня права, которым может воспользоваться первый встречный негодяй? Ты оказал бы мне эту услугу, если б я был чудовищем жестокости? С какой стати тогда тролли, жаждущие совокупляться с младенцами, и посмертники, упивающиеся кровью девственниц, трепетали бы, шёпотом рассказывая о моих деяниях?! Даже будь имя Двельфорна Тхуза написано на земле, а слово «доброта» начертано на самой дальней звезде, вселенная и тогда содрогалась бы от стыда за столь неуместное сопоставление.

Я был уверен, что он шутит, но откуда мне было знать? С тех пор я понял, что прочесть выражение лица ситифорца невозможно даже для обладателя другого подобного лица. Я разложил свои фигурки на траве, смирившись с необходимостью преподнести подарок. Он схватил упыря и внимательно рассмотрел его со всех сторон.

— Вы бродили по нашему некрополю в полночь, молодой человек? — Он вгляделся в меня с ещё большим вниманием, чем когда рассматривал мою работу. — Где же ты тогда видел вурдалака?

— В дереве, — сказал я и объяснил, как работаю.

За исключением Дендры никто никогда не слушал меня с таким живым интересом и очевидным пониманием.

— Поразительно, — сказал он. — И это необычайное сходство, хотя цвет не тот. Они серые, знаешь ли. — Пока я размышлял, не смеётся ли он надо мной, хозяин сказал: — Когда-нибудь мы должны серьёзно поговорить о твоём будущем. Твой талант, возможно, больше, чем я предполагал. Я подумывал о том, чтобы взять ученика...

— Ученик ботаника?

— Да, — рассмеялся он. — Что-то в этом роде.

Я отдал ему упыря, но потом он настоял на покупке всех остальных фигурок за сумму, которая меня ошеломила. Это так поразило меня, что я не заметил, как деньги перешли из рук в руки. Вместо честного серебра с рынка, я получил обещанное хозяином золото. Но как я мог требовать с него плату, если согласился на бесплатное проживание и питание?

Эти мысли начали одолевать меня лишь позже, а пока что я всё ещё ухмылялся, когда он сказал:

— Я бы очень советовал твоей жене пить воду из Беседки. Сила, грация, статность и долгая жизнь — вот далеко не полный перечень даров, которые она даёт.

— Ненавижу это место! — выпалил я.

— Я так и думал, и поэтому должен предупредить тебя, чтобы ты держался от него подальше. Деревья, знаешь ли, тоже чувствительны, и я бы не хотел, чтобы мои дорогуши расстраивались из-за твоей враждебности. — Я покраснел от чувства вины за то, что попробовал на них свой нож. Думаю, он знал об этом. — Но уверен, что они будут рады твоей очаровательной жене. С женщинами всё по-другому.

Он игриво ущипнул меня за руку, прежде чем скрыться с работой, которая стоила мне бессонной ночи и крепости моих рук.

* * * *

Дендра посмеялась над моим подозрением, будто наш хозяин забрал мою работу, чтобы не дать нам уйти. Она отвергла моё предположение о том, что он не желал нам добра.

— Ты просто не привык иметь дело с представителями высшего общества, — сказала она, возмущённо фыркнув.

— Да избавит меня Поллиэль от представителей высшего общества, и пусть Слейтритра вырвет у них рёбра, чтобы вязать ими саваны!

В эту группу входили она и все её родственники, и Дендра долго читала лекции о правильном обращении с нахальными грубиянами. Я топтался на месте и ворчал, а затем с удвоенной силой принялся за работу. Моё настроение испортилось ещё больше, когда я понял, что веду себя точно так же, как мой отец, который после ссоры с матерью с особой энергией рубил деревья. Я получал извращённое удовольствие от боли, которую причинял своим сведённым судорогой рукам.

Я освободил неудачное создание, похожее на помесь человека и акулы. Дендра раскритиковала его, кое-как раскрасив, и мы оба посмеялись над нелепым результатом. В конце концов, мы нежно обнялись, но я знал, что наш спор был всего лишь ненадолго отложен. Я должен был убедить её, что это место вредно для здоровья. Возможно, дело было всего лишь в свете, проникающем сквозь растения, теснившиеся у наших окон, но мне показалось, что её кожа приобрела зеленоватый оттенок.

Я снова проработал всю ночь. Перед рассветом я собрал те фигурки, которые уже раскрасила Дендра, сложил их в пакет и спустил его через стену на улицу Аморартис, где уж точно не стал бы таиться ни один здравомыслящий грабитель. Если бы наш покровитель снова избавил меня от моих творений по пути к выходу, у меня, по крайней мере, останутся эти фигурки для продажи.

Когда я украдкой возвращался домой, из Беседки показалась бледная фигура. Я замер, представляя себе нечто более худшее, чем незваный гость-человек. Однако это был всего лишь мужчина, в котором я сначала не признал Двельфорна Тхуза из-за его бледной наготы. Неуверенная походка приближала его прямо ко мне, и я отступил под прикрытие растения, чьи красные рты вяло раскрывались по мере того, как сгущалась темнота. Возможно, я мог бы скрыться незамеченным, но мне было любопытно посмотреть, нет ли на его теле подозрительных рыбьих аномалий.

Он выглядел вполне нормально, но когда проходил мимо меня, я увидел, что его кожа покрыта свежими царапинами и рубцами. В его глазах появился блеск, а на разбитых губах играла улыбка, когда он бормотал литанию женских имён. В те дни, в тех редких случаях, когда я задумывался над этой темой, меня забавляли амурные похождения стариков, но в тот момент у меня сложилось впечатление, что он возвращался домой после оргии, и это вызвало у меня дрожь. Я оставался в своём укрытии до самого восхода солнца, желая хоть мельком увидеть дам, которые резвились с древним развратником, но никто больше не выходил из-за стройных и покачивающихся деревьев Беседки.

* * * *

Я не помню, поцеловал ли я Дендру на прощание, и какие слова мы произносили. Я был поглощён деталями своего побега, как я его себе представлял: какие вещи я предложу нашему хозяину, если он меня остановит, и как сформулирую свой отказ, если он попросит купить их все. Однако вышло так, что я его не увидел и прошёл через ворота как свободный человек. Вторая моя сумка со скульптурами лежала нетронутой у стены. Я перекинул её через плечо и, насвистывая, зашагал в нижний город.

Вскоре мой свист стих на площади перед храмом Поллиэля, где располагался известный рынок, на котором торговали изделиями местных промыслов. Не только киоски, но и столпы окружающей колоннады по слухам принадлежали предкам ремесленников, переходя в их семьях по наследству — по крайней мере, это утверждение они отстаивали словами, готовые сражаться руками и ногами. Пытаться здесь торговать, как сказал мне один из священников, чья святость отпугнула моих обидчиков, всё равно, что врываться в дом незнакомца и усаживаться на его место за столом. Он сказал, что за определённую плату храм выделит мне место, но я подсчитал, что право на самую тёмную тень под самой дальней колонной обойдётся мне дороже, чем я заработал бы, даже если б жил вечно.

Боги обратили внимание на замечание жреца и взвалили на мои плечи огромный груз мёртвого горячего воздуха, который простирался до самого верха их безжалостного купола. Я бродил по улицам, где меня не беспокоили ни торговцы, ни покупатели, по пустыне из кирпича и камня, в которой не было ни одного дерева с прохладной тенью и ни одного места, где можно было бы присесть, где домовладельцы упражнялись в художественной критике с собаками, дубинками и помойными вёдрами. Мои резные фигурки казались выкованными из железа, как и мои башмаки. Когда утро переползло в топку полудня, раздутые тучи поднялись до фантасмагорических высот, а зелёные склоны за городом почернели.

Темнота наступила задолго до захода солнца. Горячий воздух метался в беспорядочных порывах. Я знал, что надвигается буря, но цеплялся за свою цель. Несмотря на то, что мне удалось продать несколько вещиц, я маялся дурью, ибо как долго мог бы ещё работать ночи напролёт и бродить целыми днями?

Я произнёс этот вопрос вслух, и ответом мне стал раскат грома, который перетряхнул у меня под кожей все кости, дождь, похожий на горный поток, и куски льда, отскакивающие от булыжников мостовой к самым высоким карнизам. Молнии сыпались так же густо, как град, и так же близко, в то время как я съёжился в дверном проёме и бормотал нелепые обещания любому богу, который мог бы меня защитить.

Я пережил много бурь на открытом воздухе, и они не очень пугали меня, но в лесу я бы знал, что следует избегать дубов и фестиронов, которые небеса так любят уничтожать, и укрыться под депсадом или буком. В этой каменной пустыне мне всё было незнакомо, я был просто беззащитной мишенью на поле боя, где свет и шум вели последнюю войну. Дверь, за которую я цеплялся, давала мне не больше убежища, чем плот в бушующем океане, но я прильнул всем телом к её глухим и неподатливым панелям. Если не считать непрерывной дрожи, я был способен двигаться не больше, чем одна из моих скульптур.

Я продолжал твердить себе, что подобные бури быстро проходят, но ошибся. Во время затиший, когда гроза набиралась сил для ещё более яростной атаки, со всех сторон доносились отдалённые крики толпы, сопровождаемые безумными воплями из ближайших домов. Меня не утешало, что все остальные жители Кроталорна разделяли мою веру в то, что настал судный день. Ветер срывал черепицу с крыш и кирпичи со стен, разбивал их вдребезги на булыжнике мостовой, а затем, устав от вандализма, обрушил стены соседнего здания. Дождь лил с такой силой, что пыль от этого бедствия летела горизонтально, облепляя меня грязью. Я не слышал собственных криков, не говоря уже о тех, которые могли доноситься из-под дымящихся обломков, возвышавшихся передо мной.

Не знаю, потерял ли я сознание сам или вырубился от удара, но очнулся в относительной тишине и темноте. Люди, работавшие на месте обрушения здания, отдавали друг другу приказы, их кирки и лопаты стучали и звенели, но звук этот был слабым и неубедительным. Они находились всего в нескольких шагах от меня, но с тем же успехом это могли быть гномы, работающие в далёкой горе.

Я некоторое время тупо наблюдал за ними, прежде чем решился прийти им на помощь. Потом я вспомнил о Дендре и бежал всю дорогу до улицы Аморартис, пробираясь сквозь сбитую с толку толпу, которая копошилась под лёгким моросящим дождём.

* * * *

Я понял, что наш дом пуст, когда переступил порог и ощутил его жуткую тишину, задолго до того, как обшарил все комнаты и выбежал наружу, чтобы заорать в мокром саду.

— Рингард, Рингард, собери всё своё мужество, потому что оно тебе необходимо, — произнёс мягкий голос у меня за плечом.

— Что ты с ней сделал? — закричал я на Двельфорна Тхуза.

— Я? — Словно загадочный посланец из сна, он держал перед моими глазами крошечные зелёные туфельки Дендры. — Не я, бедный мальчик, а боги! Боги позарились на неё и отняли её у нас.

— Будь ты проклят, грязный колдун, о чём ты болтаешь?

— Буря. Ты что, не заметил? — Он сунул мне туфли, и я схватил их. Бархат был прожжён, серебряная филигрань оплавлена. — Она собирала десподины, когда ударила молния. — Он разразился судорожными рыданиями и рвал на себе волосы, когда ему удалось закончить: — Эти прелестные туфельки — всё, что мы нашли.

Его скорбь показалась мне искренней, поскольку я никогда не видел, чтобы кто-то из мужчин, кроме актёров на сцене, проливал слёзы. Я схватил его за руки, чтобы не дать ему вырвать остатки своей бороды. Но мой голос всё ещё был хриплым, когда я сказал:

— Я видел бурю. Она сносила дома, но ни один лепесток в вашем саду не упал наземь.

— Мы оказались избавлены от его ярости, — сказал он, — как это иногда бывает. Проливной дождь, один удар молнии — и дорогой Дендры больше нет.

— Отведите меня к ней.

— Разве ты не слышал меня? Конечно, не слышал, прости! Ни одно человеческое ухо не сможет вместить такой ужас. Она была полностью поглощена или, если хочешь, во плоти погрузилась в вечное счастье объятий Матери Аштариты. Считай за благословение, что не осталось ни одной обугленной кости...

Закричав, чтобы заглушить эти слова, я оттолкнул его в сторону и бросился в цветник, где Дендра когда-то хлопала в ладоши и восторгалась пышностью десподинов. Я топтал их ногами, срывал их со стеблей, бесполезные сорняки, которые всё ещё существовали, в то время как её уже не было. Я ревел, выкрикивая её имя, пока глотка не заболела. Наконец я в изнеможении упал на колени на голом участке земли. В темноте я чувствовал вокруг себя только стерню, которая рассыпалась в прах под моими руками. Я нашёл место, куда ударила молния, но и только.

* * * *

Старик отвёл мне комнату в своём дворце, где я смотрел в окно и не обращал внимания на еду, которую приносили его рабы. Он стал привычным предметом, как стул, отсутствие которого я бы не заметил. Он долго разговаривал со мной, читал книги, которые могли быть вдохновляющими, но всё это было просто слова, слова, в то время как единственным словом было «Дендра», и это слово не значило ничего.

Однажды ночью в небе разразилась гроза. Меня на улицу и я бешено заскакал по саду, грозя кулаками богам и призывая их забрать и меня тоже. В разгар этих выходок я очнулся от своего долгого транса и рыдал, пока гроза гремела и проносилась мимо.

Другой человек, возможно, сбежал бы от сцен, напоминавших о его потерянной любви, но этот счастливый человек мог бы похоронить все надежды вместе с осязаемым трупом. В этом решительном действии мне было отказано. У меня было только свидетельство моего хозяина о том, что он видел удар молнии и нашёл пару обуви. Дендра могла выпрыгнуть из цветочных зарослей в любой момент, смеясь над сыгранной ею шуткой. Возможно, молния стёрла её память, и она заблудилась, но вернётся сюда, когда придёт в себя. Она всё ещё жила в моих снах, но сны не могли следовать за мной среди странных сцен и чужих лиц. Я был прикован к этому месту.

Из садового домика мне доставили древесину, пленников которой я хотел освободить. Я не мог вспомнить, что это были за пленники, когда переворачивал куски дерева так и этак. Я не видел ничего, кроме палок. Мой нож мог лишь резать большие куски на маленькие.

Я бродил по садам мёртвых в поисках древесины получше, но ничто не говорило со мной из этой мешанины линий и изгибов. Единственные формы и текстуры, которые имели значение, были украдены из вселенной, оставив после себя хаос.

Ни одно дерево никогда не говорило со мной так громко, как те, что росли в Беседке. Они знали, что случилось с Дендрой, и я скорее был готов поверить им, чем своему хозяину. Я проигнорировал его предупреждение и пошёл туда, изо всех сил стараясь расслышать. Я вспоминал свою панику, как вспоминают детскую игру, что больше не увлекает. Я сидел у колодца, который был всего лишь колодцем, и медитировал на деревья, которые были всего лишь деревьями.

Я искал то, которому нанёс рану, но не смог его найти. Мог бы поклясться, что его убрали, но ни единый разрыв не портил идеальное кольцо, и я был в сомнениях, пытаясь понять, где оно находилось раньше. Если его и заменили, то на полностью взрослый экземпляр, не потревожив древний мох, покрывающий землю.

Заменой ему могло бы стать одно дерево, которое отличалось от других, его очертания уродовало вздутие ствола, вероятно, случившееся из-за болезни или насекомых. Это выглядело любопытно, потому что во всём остальном саду нельзя было встретить ни червяка в яблоне, ни язвы на розе. Я погладил это уродство, постучал по нему, но ничего не обнаружил. Смутные чувства шевельнулись так же неуловимо, как обрывки сна, и на мгновение я подумал, что они сигнализируют о возвращении моего утраченного слуха, но вскоре стихли, и я остался один среди безмолвных деревьев.

* * * *

Я стыдился своей неспособности работать, но мой покровитель никогда не упоминал об этом. За едой он читал лекции о растениях и их чудесных свойствах, дарующих исцеление или причиняющих вред, казалось, не заботясь о том, что я ничего не смог бы понять из них, даже если б слушал со всем вниманием. Однако я наблюдал за ним.

Когда он водил меня по своим внутренним джунглям, я проявлял особое внимание не столько к именам и особенностям его великолепных монстров, сколько к планировке дворца. Никто не мешал мне проявлять свой назойливый интерес в то время, когда обязанности хозяина заставляли его отлучаться из дома, потому что тупые рабы, как правило, дремали в его отсутствие, и я мог свободно исследовать всё, от его рыбных кухонь до ещё более рыбной спальни. Священник, возможно, раскудахтался бы над его причудливо иллюстрированными книгами, но меня интересовали только следы Дендры, однако их я не нашёл.

За кухней располагались клетки с мелкими животными и загон для коз. Хотя никто из них не фигурировал в нашем меню, их запасы регулярно сокращались и пополнялись. Я узнал причину этого однажды утром, когда помогал ботанику кормить кошками и кроликами самые подвижные образцы из его ужасов.

— Мальчик мой, ты просто чудо! Другие потенциальные ученики, возможно, проявляли больше способностей к учёбе, но никто из них не смог вынести неприкрытого великолепия природы. Ботаника — не для брезгливых.

Вид визжащей кошки, схваченной когтями какого-то создания, внешне напоминавшего орхидею или осьминога, возможно, и встревожил бы меня в прошлой жизни, но сейчас я просто наблюдал. Когда я вздрогнул, это произошло из-за вопроса, который я задал, как только он пронзил мой разум:

— Мог бы один из ваших образцов съесть человека?

— Что за вопрос! Мои растения — прекрасные создания, они сами почти что люди.

Мы использовали петлю на шесте, чтобы доставить кошку к этому «прекрасному созданию», но сейчас я наклонился к большой кадке, в которой оно раскинулось, и просунул руку между его ничем не занятыми когтями. Они сомкнулись на моём запястье, но я был почти разочарован, когда они отпустили её.

— Правильно, проверяй каждое утверждение на себе, — сказал он, хлопнув меня по спине. — У вас есть задатки учёного, сэр.

* * * *

Мне очень понравилось раздутое дерево в Беседке, деформация которого слегка изменялась и увеличивалась неделя за неделей. Оно ничего мне не говорило, но я чувствовал себя почти умиротворённым, когда сидел, прислонившись к его стволу, и слушал бессмысленный лепет ветвей.

Я приходил и уходил украдкой, этот трюк я хорошо знал. Чародей он или нет, но мой хозяин никогда не заставал меня врасплох, хотя однажды был близок к этому.

Сидя у дерева, погружённый в какие-то грёзы о Дендре, я почувствовал внезапное покалывание, словно то ли по моей спине, то ли по коре поползли мурашки. Каков бы ни был его источник, это ощущение встревожило меня. Ни один лист не шелохнулся, и меня поразила мысль, что деревья замерли в ожидании. Около в тот же миг я заметил пугающе близкое движение, вспышку цвета, в которой узнал мантию хозяина.

Я отступил в живую изгородь за пределами кольца деревьев. Как раз в этот момент вошёл Двельфорн Тхуз с группой рабов, нёсших бочонки, в которых что-то плескалось и булькало. Он бормотал нежные слова, раскладывая порции сырого мяса и требухи у подножия каждого дерева.

Хотя судьба кошек и кроликов меня не беспокоила, мне было неприятно видеть, как он кормит мясом эти деревья. Я полюбил их, несмотря на моё первое впечатление, потому что Дендра любила их. Я пополз назад так быстро и бесшумно, как только мог.

— Ты должна набираться сил, моя дорогая, — услышал я его слова, когда выскользнул из-за изгороди. — Ты же знаешь, что не можешь сейчас думать только о себе.

Крадучись, я бросил последний взгляд на Беседку и увидел, что деревья, столь необъяснимо тихие ещё миг назад, теперь поднимали кроны в неподвижном воздухе и склоняли ветви вниз, словно готовясь к пиршеству.

* * * *

В ту ночь луна безжалостно светила в моё окно, приказывая мне встать и действовать. Когда я накрылся с головой одеялом и зажмурился, её отпечаток на моих веках превратился в лицо Дендры. Вскакивать и мерить шагами залитую почти дневным светом комнату было бесполезно. Я чувствовал её дыхание, вдыхал её сладкий аромат в тёплом ветерке из беспокойного сада. Она была рядом.

Почему он обратился к дереву именно с такими словами, призывая его поесть: «Ты не можешь думать только о себе...»? Забрала ли Дендру та страшная буря, или это было проявление гнева богов в ответ на грубое нарушение их законов?

Мне показалось, что я услышал крик. Возможно, то орала озабоченная кошка, но это был первый подобный звук, который я услышал в зачарованном саду. Ни звери, ни птицы, ни даже насекомые, которые, по словам моего хозяина, так необходимы для размножения растений, не отваживались забираться сюда. Я оделся и засунул за пояс свой самый крепкий нож.

Я не осмеливался зажечь свет, когда крался по дворцу, но хищники шевелились повсюду вокруг меня. Я шарахался от теней, съёживался от призрачных ласк. Мне мерещились шаги моего хозяина в каждом щелчке или хлюпанье, раздававшемся из кадок, где росли чудовища, но меня успокаивала мысль, что эти отвратительные звуки маскируют мои собственные шаги.

Снаружи я снова услышал крик, который принял за кошачий, и побежал прямо к Беседке. У подножия моего любимого дерева, которое больше не было распухшим, корчилось белое существо. Я узнал в нём новорождённого младенца, я догадался о его происхождении, но потрясение от этого богохульного чуда было вытеснено из моего сознания ещё большим изумлением. Мой талант вернулся. Внутри дерева я увидел Дендру, умолявшую об освобождении.

Возможно, мне следовало разбудить колдуна и молить его обратить действие заклинания вспять. Возможно, мне следовало обратиться за помощью к другому чародею. Мыслю о такой возможности пришла мне в голову лишь позднее. В тот момент я не видел ничего, кроме задачи, с которой сталкивался тысячи раз до этого — освободить пленницу из древесины. Я вытащил нож и атаковал дерево, в котором она была заключена.

С самого начала всё пошло наперекосяк. Древесина была неровной, а её плотность непривычной. Я сделал слишком глубокий надрез, и в лунном свете сок полился чёрным потоком. Не так плавно, как изменялось бы человеческое выражение лица, но чередой статичных образов облик Дендры сменялся с восторженного на исполненный ужаса. У меня не было возможности остановить её кровотечение, пока я не освободил человеческое тело, раны которого мог бы перевязать, поэтому рубил ещё отчаяннее, но лишь сильнее ранил её.

Возможно, она что-то знала об обстоятельствах своего зачарования. Будь она способна говорить, то могла бы помочь мне освободить её. Я сосредоточился на её губах. Я строгал и скоблил с такой сосредоточенностью и твёрдостью рук, которых никогда раньше не знал, пытаясь освободить её губы, зубы, язык.

Как я уже говорил, мой талант никогда не простирался до создания полного сходства с оригиналом. В данном случае образец находился передо мной, само её лицо было видно под моим ножом и пальцами, и я не знаю, где мог ошибиться, но я это сделал. Из рваной карикатуры, которую я сотворил из её губ, вырвался крик, заглушённый хлынувшей на меня кровью. Во внезапном приступе гнева и отчаяния, начавшемся без всякого предупреждения, я вонзил тяжёлое лезвие между её глаз. Иногда я могу обманывать себя, будто сделал это, чтобы прекратить её страдания, но именно моя собственная боль заставила меня вогнать нож в дерево.

Не в силах смотреть на неё, я обратил своё внимание на ребёнка, прекрасно сложенного мальчика. Я перерезал пуповину и перевязал её, вымыл его в воде проклятого колодца, завернул в свою рубашку и принялся укачивать, но он не переставал плакать. Я подозревал, что он голоден. Я повернулся к его матери. Теперь я не видел ничего, кроме дерева, мёртвого дерева, поникшие ветви которого устлали мох шелковистыми листьями.

— О, несчастный человек! — раздался голос рядом со мной. — Жалкий глупец! Что ты сделал с моим лучшим творением?

Мне было всё равно, что меня обнаружили, что я разозлил чародея или что его громадные неуклюжие рабы стояли рядом. Я наблюдал за бурлящей, клокочущей яростью старика со странной отстранённостью и почти не слышал его угроз, когда заметил, что его тело являло мне формы, умоляющие об освобождении. Очертания, которые я увидел, были костями, мышцами и внутренностями, и я схватил его, чтобы своим ножом освободить все до единого из этих образов.

Мне это блестяще удалось.

Когда я пришёл в себя, то удивился, почему рабы не защитили его. Казалось, они лежали мёртвыми или оглушёнными, но когда я осмотрел их, то обнаружил, что то, что я принял за упавших людей, было всего лишь кучами гниющей растительности. Я подхватил ребёнка и бросился бежать, не желая смотреть, как ветви хлещут и когтят лик луны. Выбегая из Беседки, я увидел, что деревья склоняются, словно собираясь поесть.

Все, кроме одного.

* * * *

В ту ночь я покинул Кроталорн, взяв с собой только дойную козу из зверинца чародея, чтобы прокормить своего сына. Я намеревался привести его в этот замок и потребовать для него статуса Слейта, чего бы мне это ни стоило.

Это было неудачное путешествие. Возможно, ему не нравилось козье молоко, а может, виной тому была моя неуклюжесть и невежество, но ребёнок вёл себя беспокойно, когда не кричал. Досужие кумушки приставали ко мне, пока я не понял, что могу отвадить их, объяснив в перерывах между приступами кашля, что мать бедного ребёнка умерла от чумы.

Он, казалось, успокоился, когда мы въехали в лесистые холмы ваших владений. Я полагал, что он почувствовал, что возвращается домой и скоро окажется под присмотром своих родственников по материнской линии. Он гукал и лепетал, обращаясь к деревьям.

Недалеко от того места, где вы нашли меня сегодня, я остановился, чтобы собраться с мыслями и отрепетировать речь, с помощью которой познакомлю Дендрара с его бабушкой и дедушкой. Я искупал его в роднике и уложил голышом на мягкий мох, пока мылся сам. Когда я вернулся, чтобы поднять его, то обнаружил, что не могу этого сделать. Земля вцепилась в него.

Я не знал, что и думать. Какое-то животное, змея или что-то ещё удерживало его на земле. Я потянул, и он закричал громче, чем когда-либо прежде. Я что-то бормотал ему, суетился над ним и наконец сумел успокоить, но в то же время очень осторожно повернул его на бок, чтобы определить, как и чем он был схвачен.

Я вытащил нож, ибо не знал, что увижу, и я рад — наверное, рад, — что воздержался от того, чтобы нанести удар сразу, поскольку с первого взгляда мне показалось, что мерзкое щупальце какого-то существа из преисподней вцепилось моему ребёнку в основание позвоночника. Полагаю, остановило мою руку то, что Дендрард был явно доволен. Даже мой крик не изменил его выражения чистого счастья.

Хотя моя рука непроизвольно сжималась от страха, я заставил её исследовать то, что держало моего сына. Я ожидал увидеть текстуру чешуи, холод слизи, но реальность оказалась ещё хуже. То, что я почувствовал, было твёрдой податливостью молодой древесины. Никакое существо не напало на моего сына из земли. Это он, Дендрард, вцепился в почву корнем, проросшим из его позвоночника.

Я отшатнулся, проклиная и молясь с одинаковой тщетностью. Мои глаза были прикованы к нему, к его спокойному пустому взгляду, когда он уставился в голубое небо, сжав свои маленькие кулачки и растопырив пальцы, как ветви.

Я побежал. Корни ставили мне подножки, ветви пытались схватить меня, царапали, стволы били по голове. Я с боем выбрался из свирепого леса, но первыми людьми, которых встретил на открытой дороге, были солдаты из флота лорда-адмирала, забредшие далеко в глубь страны в отчаянных поисках рекрутов. Они подумали, что я сошёл с ума, но сказали мне, что безумие не является помехой для гребца на триреме, и мой притворный кашель не произвёл на них особого впечатления. Они сказали, что видели настоящую чуму, как и я.

Я поклялся однажды вернуться и найти Дендрарда. Я и представить себе не мог, что пройдёт тридцать лет. И не подозревал, что на ваших землях так много холмов, так много родников, так много деревьев. И я не мог предвидеть, что клуддиты изменят ландшафт.

* * * *

Рассказ Рингарда закончился, как и вино. Слуги уже давно легли спать, но я проводил его в приготовленную ему комнату. Свечи догорели, и я с удивлением увидел, что светлеющее небо сделало их ненужными. Но, несмотря на это, лес за окном выглядел очень тёмным.

— Если ты найдёшь его, — спросил я, — что собираешься делать?

— Послушать его голос — хотя прошло очень много времени с тех пор, как я в последний раз слышал голоса деревьев. Но возможно, я сумею услышать голос своего собственного сына. — Он сверкнул своей неприятной улыбкой. — А если нет, то просто посижу немного в его тени.

Я оставил его, а утром он исчез.

* * * *

Несколько дней спустя я услышал, что Человек-змей поссорился с Сыновьями Клудда. Любой, кто сказал бы хоть слово в защиту обвинённого в колдовстве, сам становился подозреваемым, но я почувствовал, что этот человек взял меня за живое. И мне было любопытно узнать, разговаривали ли с ним какие-то деревья.

Запахи горящей древесины, горелой плоти и праведно немытых тел безошибочно привели меня к становищу Святых Солдат. Направляя коня через толпу, облачённую в белые одежды и распевающую нестройные гимны, я горько сожалел о старых добрых временах, когда мой отец натравливал собак на клуддитских проповедников. Теперь их было больше, чем блох у тех гончих, и даже лорд из дома Слейтов не посмел бы спустить ни одного из них с лестницы, если бы тот пришёл к нему с визитом.

Они перевезли большую часть леса в свой лагерь, очистили стволы от веток, выставили их строгими рядами и украсили каждый из них своей несчастной жертвой. Некоторые уже задыхались от дыма, поднимавшегося от их ног к ноздрям, но я не опоздал. Костёр вокруг характерной фигуры Рингарда оставался незажженным.

— Мужайся! — окликнул я его, когда подошёл достаточно близко, чтобы он меня услышал. — Твой племянник, лорд Фариэль, здесь.

Им не удалось сломить его остроумия.

— На вашем месте я бы не хвастался нашим знакомством в этой компании, будь я вами.

Прежде чем отправиться на поиски кого-нибудь из облечённых властью, я спросил:

— Ты нашёл его? Дендрарда?

— К счастью, нет. Он понравился бы им ещё меньше, чем его отец.

Разговаривать с жертвами было запрещено, я узнал об этом от людей, которые подбежали, чтобы помочь мне сойти с седла и препроводить к своему капитану. Он был в хорошем настроении — не улыбался, конечно, так как у них это считается за грех, но и не собирался привязывать меня к колу — но это и всё, что я смог понять из его варварского акцента и заксойских оборотов речи, часть из которых, я полагаю, он выдумывал на ходу, чтобы сбить с толку такого неверующего чужеземца, как я. Я сумел вычленить из его восторженной болтовни слова «говорить» и «дерево», но даже если бы он говорил на идеальном фротском, трудно сосредоточиться на словах человека, чьи рукава украшены высушенными языками богохульников и ушами еретиков.

— Рёкший словеса на наречьи корчей древес, бесище корчащийся, гори на древесах ломаных! — заходился он в крике, мешая брызги слюны и разглагольствования в изысканном клуддитском стиле, и жестом указал в сторону кола, с которого свисал Рингард.

Я проклинал, я плакал, я воспринял это куда менее благородно, чем сам Рингард, когда факел опустился и его погребальный костёр вспыхнул, помещая его внутрь себя, как в хрустальный кубок. Он повернул голову, вероятно, чтобы не дать этим фанатикам увидеть ещё одно измученное лицо, но мне показалось, что он прижимался ухом к столбу, пытаясь услышать последнее послание от материала, который так сильно любил.

Затем он снова повернулся к нам, и на его лице, покрытом неведомой растительностью, появилось выражение такой муки, которая, должно быть, доставила бы удовольствие даже самому пресыщенному из Святых Солдат. И всё же его слова, донёсшиеся издалека и заглушившие рёв костра, были абсурдны:

— Только не кол! Нет, нет, только не этот кол!

Всё закончилось достаточно быстро, хотя ощущение времени у жертвы, возможно, могло отличаться от моего. На чёрном колу был чёрный нарост, и одно от другого было не отличить, сплошной уголь. Внезапные резкие звуки, заставившие меня вскрикнуть, оказались всего лишь извержениями кипящего сока или костного мозга.

Его последние слова озадачили меня. Он не был слабоумным, он был начеку до самого конца и знал, что они собирались сделать, так почему же протестовал против кола? Пытаясь не просто проверить свою память, но и заново пережить только что прошедший момент, уловить слова, всё ещё звучащие у меня в ушах, я убедил себя, что неправильно его понял.

Благоразумный человек уже давно бы ушёл, но я был в таком смятении, что схватил главного фанатика и потребовал:

— Что он сказал? Вы слышали последние слова этого человека?

— Уши свои оглушь к словам мудрости, и фразы красивые прими как камень. — Капитан вполне однозначно цитировал «Книгу Клудда», и значение его сурового взгляда стало ещё более ясным.

Мне хотелось бы расспросить его ещё о многом, но я уже и так злоупотребил гостеприимством. Они оставили себе мою лошадь, оружие и одежду, чтобы продолжать свои добрые дела, а я был вынужден пробивать себе холодный и мучительный путь через вздыхающий и скрипящий лес после наступления темноты, гораздо дольше, чем мне бы того хотелось. Хоть я и жил в сельской местности, но никогда не замечал, что шелест листьев и шуршание отслаивающейся коры могут звучать в точности как человеческие разговоры, произносимые шёпотом с глубочайшей напряжённостью. Я часто останавливался, чтобы прислушаться, но не мог разобрать ни единого связного слова, за исключением сомнительного, но тревожащего названия моего рода: Слейт.

В последующие дни я также заметил, что некоторые листья, когда они подставляют свои бледные поверхности яркому солнцу, могут напоминать волосы цвета дождя; и что стройная грация одних деревьев, твёрдая форма других, и качество, которое я могу описать только как радостное естество этих деревьев у третьих, будили воспоминания о девушке, которая однажды резвилась со мной и собаками, когда ей следовало бы пересчитывать свои драгоценности. Если Рингард и был сумасшедшим, то его безумие было метафорически уместным.

А он, несомненно, был сумасшедшим. Клуддиты срубили сотни деревьев и сожгли сотни жертв. Не может быть настолько маловероятных совпадений. И всё же я убедил себя, что его последними словами после того, как он услышал крик с дерева, которое они случайно выбрали для него, были не «Только не кол!», а «Только не этот кол!»

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I.   История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Это отразилось не столько на самом Брайане, сколько на природе рынка литературы ужасов. В хоррор-бизнесе регулярно случаются приливы и отливы, причём радикальные; прилив бывает настолько сильным, что большинство авторов хорроров оказываются не у дел, а значит, о них забывают.

Мысленный эксперимент для знающих читателей: скажите без обиняков, сколько вы можете вспомнить известных авторов книг ужасов, которые были написаны в 1965 году?

Позвольте мне заверить вас: в 1965 году в продаже была коммерческая литература ужасов. Существовали авторы, которые писали эти произведения, имелись читатели, читавшие их; здесь мы живём не в контексте, который уже расцвёл пышным цветом из-под пера Стивена Кинга.

Я могу назвать двух, и очень быстро: Сарбан и Роберт Блох.

Сравните это, скажем, с научной фантастикой: сколько второстепенных писателей-фантастов вы можете вспомнить, которые были опубликованы в 1965 году?

Я мог бы назвать дюжину, не особо напрягаясь. (Но воздержусь: большинство из них всё ещё с нами, всё ещё работают, и они бы побили меня за то, что я назвал их второстепенными писателями-фантастами 1960-х годов.) Более того, нетрудно вспомнить известных писателей-фантастов тридцатых, даже двадцатых годов.

Бизнес ужасов пожирает авторов заживо.

По Брайану сильно ударил разгул жанра хоррор в начале восьмидесятых. И почти в самом конце он опустил руки и ушёл работать на сталелитейный завод в Нью-Джерси, или в типографию в Мэне, или на обувную фабрику в Род-Айленде — в какое-то унылое место, мне неприятно вспоминать, в какое именно.

Страшно подумать, сколько времени прошло, прежде чем он снова начал писать. Два года? Три? Самое большее пять. А потом он где-то нашёл подержанную пишущую машинку и начал писать — почти против своей воли.

Вы держите в руках сборник рассказов, который заставил Брайана МакНафтона вернуться к работе. Это насыщенные, увлекательные тексты — жуткие, тревожные и фантасмагорические. Они будут предъявлять к вам те же требования, что и к Брайану: требовать, принуждать и наполнять вас невероятным удивлением. Когда вы прочтёте их, вам захочется большего.

* * * *

Это не совсем страшные истории, но и не совсем невинные в плане ужаса.

Эти истории происходят в другом мире... хм-м-м. Представьте, каким был бы «Властелин колец» Толкина, если бы автор попытался рассказать эту историю с точки зрения сторонника человеческих обитателей.

Книга, которую вы держите в руках, представляет собой нечто особенное.

Когда я сказал об этом Брайану, он не согласился со мной. «Толкин и его последователи, — сказал он, — никогда не были мне по душе... мой мир, безусловно, не уникален в своей мрачности, он не темнее, чем мир Роберта И. Говарда или любого из созданных Танит Ли. По сравнению с «Зотикой» Кларка Эштона Смита, это, конечно, постоянный карнавал в Рио. Возможно, моя память подводит меня из-за огромного промежутка времени, который прошёл с тех пор, как я прочитал эту вещь, но я думаю, что действие «Червя Уробороса» Э. Р. Эддисона происходило в довольно жуткой обстановке. А потом ещё есть «Ночная Земля» Уильяма Хоупа Ходжсона или Страна грёз Г. Ф. Лавкрафта из «Сомнабулического поиска неведомого Кадата».

И, конечно, в этом он прав. Но все эти вещи, о которых он говорит, происходят из широкого и толстого корня традиционного литературного фэнтези — корня, который в наши дни проявляется в основном в виде фантастики ужасов. Современное коммерческое фэнтези, там, где оно вообще вырастает из традиционных литературных форм, произрастает почти исключительно из творчества Толкина. То, что Брайан сделал здесь, — это нечто очень интересное: он привил этот богатый, фантасмагорический, традиционный и мрачный материал к монохроматическому основанию современного жанра.

Не следует заблуждаться на этот счёт: несмотря на отрицание Брайана, творчество Толкина и его последователей явно обогащает его фантазию. Это современное фэнтези, тот его вид, который привлекает широкую нынешнюю аудиторию — потому что Брайан, каким бы ни было его литературное влияние, находится в таком же плену своего контекста, как и любой из нас.

Это восхитительно. Это очаровательно. Нам с вами очень повезло, что у нас есть эта книга для прочтения. То, что заставило Брайана ввернуться к оставленному, казалось бы, навсегда занятию — действительно оказалось очень важным.

* * * *

И это возвращает нас к жизни Брайана и делу всей его жизни.

Когда я закончил читать рукопись этого сборника, то спросил Брайана, где можно найти экземпляры его старых книг.

Он отмахнулся от меня.

В письме, присланном несколько недель назад, он написал, что в семидесятые годы писал книги, в названиях которых фигурировал Сатана. Сейчас он занимается чем-то совсем другим, и эта работа не имеет особого значения.

Я сказал, что это враньё.

Но спорить с ним было бесполезно, он больше ничего мне не рассказывал.

Он так же скромен в своей биографии. За те пять лет, что я его знаю, мне то и дело приходилось слышать, как Брайан упоминал старых фанатов хорроров, в чьей юношеской компании он публиковался в фэнзинах, но когда я прямо спросил его о участии в фэн-движении, он ответил очень скромно. «Ничто в моей биографии не кажется ужасно важным или интересным, — сказал он, — за исключением литературных влияний, упомянутых выше. Смит, с творчеством которого я познакомился лет в двенадцать, оказал на меня самое сильное влияние, которое, я, надеюсь, перерос — конечно, как прямое влияние, а не как мой вкус к его творчеству, который всё ещё силён, — и впитал в себя. Но я родился в Ред-Бэнке, штат Нью-Джерси, в 1935 году, учился там в школе и в Гарварде, который бросил года через два. В то время я думал о себе как о поэте, но мои амбиции так и не зашли слишком далеко, и вместо этого я стал газетчиком. — Он сардонически улыбнулся. Газета (The Newark Evening News), выходившая в начале семидесятых, дала мне образование в области политики и других областях человеческой порочности, которое я с тех пор с выгодой использовал в художественной литературе, и решил зарабатывать себе на жизнь как писатель-фантаст. Большая часть написанного, в основном для мужских журналов и под разными псевдонимами, а также под моим собственным именем, довольно предосудительна и в памяти не задерживается. Я думаю, что даже все те романы с Сатаной в названии, которые я написал в 70-х и начале 80-х, лучше забыть».

Насколько я могу судить, эти книги были опубликованы, но их невозможно найти, они полностью затерялись во времени. Мне хотелось бы увидеть эти книги. Подозреваю, что все мы стали бы богаче, если б смогли их найти.

Алан Роджерс

Послесловие

Когда я прочитал «Мерифиллию» Брайана МакНафтона в «Наследии Лавкрафта», для меня это было как глоток свежего воздуха, ибо что это был не просто один из двух или трёх прекрасных рассказов в тусклой антологии, но, пожалуй, единственный рассказ в книге, который отличался подлинной оригинальностью. В кои-то веки это не был самопровозглашённый «ученик» Лавкрафта, отдающий сомнительную дань уважения, просто написав недоделанную версию одного из рассказов своего учителя. Перечитывая эту историю в упомянутом томе, соседствующую с вещами других авторов (многие из которых до сих пор являются прекрасными образцами литературы ужасов), я начинаю задаваться вопросом, задумывалась ли «Мерифиллия» вообще как «стилизация под Лавкрафта» или какая-либо другая стилизация. Ибо Брайан МакНафтон, похоже, овладел одним из самых сложных литературных искусств: использовать классику в своей области, не теряя при этом собственного голоса.

Подобно немногим современным писателям в нашей стране, МакНафтон глубоко погрузился в литературу хоррора и впитал в себя прочитанное. Можно сказать, что здесь можно найти отголоски Лавкрафта, Кларка Эштона Смита, лорда Дансени, Роберта Э. Говарда и, возможно, других авторов, повлиявших на его творчество — но это вовсе не значит, что он каким-либо образом зависит от них; скорее, они, по-видимому, просто давали ему наводящие на размышления подсказки о том, как высказать то, что должен сказать он сам.

Возможно, Кларк Эштон Смит с его восхитительным сочетанием болезненности и юмора и умением пользоваться выразительными способностями языка оказал главное влияние на МакНафтона; но позвольте мне прямо сказать, что, по моему скромному мнению, МакНафтон — лучший прозаик, чем Смит. Истинное величие Смита в том, что он поэт. Он один из величайших поэтов нашего прискорбного века, и был бы признан таковым, если б современные поэты не страдали своего рода коллективным помешательством и не решили, что плохая проза превосходит поэзию. Но то, что было сказано о художественной прозе Смита, несомненно, напоминает о главных качествах МакНафтона. Вспомните слова Рэя Брэдбери: «Сделайте один шаг через порог его рассказов, и вы погрузитесь в цвет, звук, вкус, запах и текстуру — в язык». Или не по годам мудрого Дональда Уондри, который в подростковом возрасте написал эссе «Император грёз» (Overland Monthly, декабрь 1926), которое до сих пор остаётся одним из лучших произведений о творчестве Смита. Уондри, разумеется, писал о его поэзии, поскольку в то время Смит ещё не начал активно писать художественную литературу; но его слова странным образом предвосхищают художественные произведения, как Смита, так и МакНафтона:

«Он создал целые миры по своему усмотрению и наполнил их творениями своей фантазии. И их красота, таким образом, пересекла границу между смертным и бессмертным и стала красотой странных звёзд и далёких земель, драгоценных камней, кипарисов и лун, пылающих солнц и комет, мраморных дворцов, легендарных царств и чудес, богов, демонов и колдовства».

Мир, который МакНафтон создал в этой книге, — это мир упырей; и кто знает, может быть, «Трон из костей» станет стандартным учебником по уходу за гулями и их кормлением, точно так же, как «Дракула» стал таковым в отношении вампиров? Гуль вошёл в западную литературу главным образом через арабскую экстраваганцу Уильяма Бекфорда «Ватек» (1786); кроме того был ещё его учёный помощник Сэмюэль Хенли, который помимо того, что украл французский оригинал Бекфорда и тайком напечатал английскую версию за год до выхода французского издания, написал для «Ватека» высокоучёные заметки, которыми пользовался Г. Ф. Лавкрафт, когда сам писал о гулях в «Гончей» и других рассказах. Вот что пишет Хенли о гулях:

«Гуль или гхоул в переводе с арабского означает любой внушающий ужас объект, который лишает людей возможности пользоваться своими чувствами; в дальнейшем это слово стало синонимом того вида монстров, которые предположительно преследовали их в лесах, на кладбищах и в других уединённых местах. Считается, что они не только разрывают на куски живых, но и выкапывают и пожирают мёртвых».

Из этого ядра и из разработок Бирса, Лавкрафта, Смита и других, МакНафтон создал целую омерзительную вселенную, безусловно, полную опасностей и ужаса, но при этом такую, в которой мы, возможно, мечтали бы жить, в отличие от нашей прозаической сферы, где единственными упырями являются жалкие экземпляры типа Джеффри Дамера*.

* Американский серийный убийца, каннибал, некрофил и насильник, действовавший в 1987-1991 гг.

Но для создания своих концепций МакНафтон опирался не только на шедевры ужасов. Поле его вдохновения было куда шире. Читая эту книгу, я с удивлением отметил, как легко мог представить себя в античном мире — возможно, в тех долгих сумерках Римской империи, когда у ворот стояли варвары, чей извращённый упадок так прекрасно отражён в «Сатириконе» Петрония. О влиянии греко-римской античности на МакНафтона можно было бы написать интересное эссе. Когда мы читаем о его «фоморианских гвардейцах», как можно не вспомнить преторианскую гвардию, ту когорту, которая начиналась как часть штаба римских полководцев во времена Республики, но позже стала личной армией императора и причинила много вреда более поздней империи? Когда мы встречаем имя Акиллеса Кровохлёба, многие ли задумаются, что Акиллес — это не что иное, как буквальная транскрипция греческого имени героя «Илиады», которого большинство из нас знает под именем Ахиллес? И, возможно, нужно быть знатоком классики, чтобы не растеряться от того, как МакНафтон небрежно использует такие непонятные слова, как «пситтацинские вздорности» (psittacine nugacities) — очаровательный греко-латинский гибрид из psittakos, parrot, и nugae, trivialities*.

* Тут Джоши, возможно, перемудрил сам себя – слово nugacity, хоть и устарелое, но вполне самостоятельное, выводить его этимологию из тоже устарелого nugae (мелочи), склеивая с «тривиальностью» нет нужды. На русский в итоге это можно перевести как «вздорности больного попугая» (Прим. пер.).

В самом деле, следовало бы написать эссе об общем влиянии классицизма на авторов вирда. К примеру, лорд Дансени, который, рассказывая о своих неудачных попытках выучить греческий и о возможном влиянии этого опыта на создание его фантастических миров, писал, что «это вызвало у меня странную тоску по могущественным знаниям греков, которые виделись мне мельком, подобно ребёнку, что видит чудесные цветы сквозь закрытые ворота сада; и возможно, именно исчезновение греческих богов из моих видений после окончания Итона, в конце концов, побудило меня удовлетворить эту страстную жажду, создав собственных богов...»

Лавкрафт гораздо лучше разбирался в древней литературе, чем Дансени (хотя тоже был довольно слаб в греческом, о чём свидетельствует его совершенно неудачный перевод слова «Некрономикон»), но он также утверждал, что сам почерпнул свою мифологическую схему — то, что мы сейчас называем «Мифосом Ктулху» — главным образом из рассказов Дансени. Другими словами, он тоже почувствовал, что пантеон богов Дансени в Пегане опирался на классический миф, и его собственный цикл мифов делал бы то же самое. Знание Кларком Эштоном Смитом классики — не говоря уже о его знании таких поэтов, на которых оказала влияние классика, как Шелли, Китс и Суинберн — видно на каждой странице его художественных произведений и поэзии. Я не сомневаюсь, что МакНафтон также обладает собственной долей классических знаний, полученных как непосредственно от древних авторов, так и от их современных последователей.

А ещё имена, придуманные МакНафтоном. Они удивительны, ибо какими бы странными ни были многие из них, все они кажутся удивительно подходящими для вселенной, которую он создал. Лавкрафт заметил о Дансени: «Его система оригинальных личных имён и географических названий с корнями, взятыми из классических, восточных и других источников, является чудом разносторонней изобретательности и поэтической проницательности»; и я не могу придумать лучшего описания для терминологии МакНафтона. Сифифор, Халцедор, Паридолия, Зефрин Фрейн, лорд Нефриниэль из Омфилиота — эти имена кажутся не столько выдуманными, сколько найденными в каком-то отдалённом уголке коллективного воображения, доступ к которому имел только МакНафтон. Они не являются продуктами каприза, но логически сформированы на основе языка, столь же строго подчиняющегося правилам грамматики и синтаксиса, как и сами классические языки.

Но за внешним блеском работ МакНафтона — сдержанной экзотичностью его языка, многочисленными отсылками к выдающимся предшественникам в этой области, яркой смесью секса, сатиры и болезненности скрываются непрекращающиеся размышления на самую неисчерпаемую тему человеческого воображения: смерть и та «неоткрытая страна», которая может находиться за её пределами.

И именно здесь МакНафтон обращается к извечному классику нашей области, Эдгару По, который знал о смерти больше, чем ему или кому-либо другому следовало знать о ней:

Свет гаснет — гаснет — погас!

И всё покрывается тьмой,

И с громом завеса точас

Опустилась — покров гробовой…

И, вставая, смятенно изрек

Бледнеющих ангелов рой,

Что трагедия шла — «Человек»,

В ней же Червь-победитель герой*.

Именно этот Червь — истинный герой «Трона из костей».

С. Т. Джоши

_______________________

* Эдгар По "Червь-Победитель". Перевод В. Рогова.

Также неоконченный брошенный перевод первого рассказа Рингард и Дендра Fra Giovannesi и Анастасии Шамрай, ссылка чтоб не потерялось

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

В-третьих, нашим авторам удалось убедительно обрисовать чужую культуру просто благодаря тому, что они сумели передать большое количество древнего колорита, который сам по себе нам чужд. Например, ужасно мрачный портрет Рима в этом романе хорошо вписывается в общую картину с тем, что мы знаем о древних средиземноморских городах. В них не было никакой серьёзной очистки города от отходов, помои выливали прямо на улицу. Общественные бань и уборных было слишком мало, и они находились далеко друг от друга, чтобы обслуживать кого-либо на регулярной основе кроме аристократии. Большинство несчастных жило в плохо построенных многоквартирных домах, высотой не более пяти этажей (иначе они бы рушились ещё чаще, чем это происходило в реальности!) и были заполнены крошечными каморками, которые делили между собой большие семьи и их домашний скот. Улицы были такие узкие, с нависающими балконами, что можно было спокойно поболтать с соседями через дорогу без необходимости повышать голос. Практически не было ни полицейской защиты, ни неприкосновенности частной жизни, ни лекарств, ни мыла! Города вполне соответствовали тому, как Лавкрафт назвал Нью-Йорк: «плодильня для паразитов». Средняя продолжительность жизни едва превышала тридцать лет (это не означало, что седобородых старцев было мало; просто младенческая смертность на другом конце шкалы была ошеломляющей). Мы более «знакомы» с древним Римом, который никогда не существовал за пределами голливудских эпических картин. Но Тирни и Рахман предлагают нам отрезвляющий взгляд на реальность.

Центральное место в сюжете этого романа занимает захватывающий феномен эллинистических мистериальных религий, тех систем посвящения, которые зародились как азиатские и египетские сельскохозяйственные религии и распространились через работорговлю, миссионерство и военные командировки на Запад, где мутировали в эзотерические культы спасения. Мы довольно много знаем о них из различных древних источников (например, «Метаморфозы» Луция Апулея), которые зачастую являются автобиографическими. В них участвовали боги доолимпийские или неолимпийские боги. Богини-матери, как в этой книге, тоже были очень популярны. Культ Кибелы (который для социологов означает просто религию, перенесённую в новую культуру и ещё не ассимилированную в ней), Великой Матери, был очень важен в Риме, куда его завезли из Фригии в Малой Азии. Это повлекло за собой лихорадочные публичные обряды самокастрации, когда посвящённые повторяли самоистязание спасителя Аттиса, который искалечил себя в угрызениях совести из-за того, что предал свою божественную невесту Кибелу. Она простила его и воскресила из мёртвых, и этот нарратив мучений, в христианстве преобразовавшийся в Страсти Господни, ежегодно отмечался весной. У Кибелы было множество различных версий, как в мифах, так и в именах, включавших Исиду, Астарту, Еву, Иштар и другие. Читатели Лавкрафта, возможно, впервые познакомились с этой ископаемой религией благодаря упоминанию о ней в «Крысах в стенах». Там Лавкрафт превращает религию Аттиса и Кибелы в поздний пережиток ещё более ужасной формы поклонения Ползучему Хаосу Ньярлатхотепу. Тирни и Рахман явно идут по стопам ГФЛ, и это блестящая идея, мимо которой трудно пройти. Признаюсь, я внёс свои собственные изменения в эту тему в «Бороде Бьятиса» в сборнике трибьютов Рэмси Кэмпбеллу «Сделано в Гоутсвуде», Chaosium, Inc., 1995).

Тирни и Рахман пошли дальше Лавкрафта, аккуратно поместив поклонение Кибеле в условия хорошо документированного беспокойства римских мужчин по поводу тайного участия их женщин в запрещённых восточных культах. Например, пифагорейское писание второго или третьего века до нашей эры наставляет читателя: «Влиятельные женщины... приносят скромные жертвы богам. ...в соответствии со своими возможностями. Они держатся подальше от тайных культов и кибелианских оргий в своих домах, ибо общественное право не позволяет женщинам участвовать в этих обрядах, особенно потому, что эти формы богослужения поощряют пьянство и экстаз» Плутарх в своём труде, написанном во втором веке нашей эры «Наставление супругам» также говорит: «Жена не следует обзаводиться собственными друзьями, но она должна дружить с друзьями мужа». Первые и величайшие друзья — это боги, и поэтому жена должна поклоняться богам, в которых верит её муж, и не признавать никого другого. Её дом должен быть закрыт для экзотических обрядов и чуждых суеверий. Ни один бог не может быть доволен тайными ритуалами, совершаемыми женщинами». Ювенал в Шестой сатире очень подробно развивает ту же тему, как и в «Вакханках» Еврипида, где мы видим в мрачных красках страхи древних мужчин, которые боялись, что их женщины будут участвовать в ритуальных кровопролитиях. Тирни и Рахман описывают именно то, чего так боялись древнеримские (и греческие) мужчины!

Я хочу сказать, что «Сады Лукулла намного лучше, чем от них можно было бы потребовать. Поклонники говардовского меча и магии (в том числе и я) сразу почувствуют себя как дома, но и читатели Грейвса тоже. В романе верно изображён древний мир, и, кроме того, это именно тот роман, который мог бы понравиться и читателям древности. А это, скажу я вам, довольно непросто! Остаётся лишь заключить, что авторы так хорошо передают магические элементы этого произведения сверхъестественной фантастики, потому что они, как и Симон из Гитты, сами неплохо освоили это искусство!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. The Drums of Chaos (роман) — весна 33 года

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

9. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

10. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

11. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

12. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

13. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

14. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

15. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

16. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

17. Ричард Л. Тирни, Глен Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

18. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

19. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

Ричард Тирни, Гленн Рахман

Сады Лукулла

Пролог

Десятилетний мальчик беспокойно закашлялся, возможно, от едкого дыма горящего факела, а возможно, от волнения.

— Учитель Полибий... — неуверенно начал он.

— Замолчи, Гифейон, — прошипел учёный. — Отойди. Встань у двери.

— Будет ли... будет ли опасно?

Лысый грек поднял с дощатого стола рядом с собой старый папирус и нетерпеливо покачал головой.

— Просто делай, как я говорю, и будь готов помочь. И прежде всего, молчи, потому что я должен сосредоточиться.

Когда мальчик отступил в тень, маг нахмурился и начал читать вслух отрывок из старого текста: «Након ко-тхукомис, инку-номи! Морко-тху, морко-на, Стикая докомис…»

Внезапно из бронзовой ванны в форме лебедя, над которой стоял старик, донёсся стон. Внутри неё, погружённая по самые обвисшие щёки в воду лежала старая рабыня Рацилия. Резкий запах алхимических компонентов наполнял комнату без окон тёплым, влажным и тошнотворно-сладким запахом, который раздражал ноздри Гифейона, хоть он и стоял насколько мог далеко от ванны.

По морщинистому лицу старика стекали струйки пота. Полибий упрямо повторял нараспев незнакомые слова почти забытого африканского языка. Дойдя до кульминации заклинания, он мысленно перевёл:

«О богиня Земли, управляющая всеми временами года, Богиня Рождения и Смерти, я воздаю хвалу Тебе, благодаря чьей силе и милости Жизнь будет вечно обновляться!»

Рацилия внезапно конвульсивно содрогнулась, выплеснув струю голубой жидкости через край ванны. Тревожно вздохнув, Полибий посмотрел на лежащую без сознания старуху.

Не слишком ли сильным оказалось заклинание для ослабленного преклонным возрастом организма Рацилии? Неужели дни, потраченные на подготовку и исследования, были потрачены впустую? Но нет! — маслянистые пузырьки на её потрескавшихся губах выдавали слабое дыхание. Она пережила самую опасную часть церемонии!

— Иди сюда, Гифейон! — позвал он мальчика. — Помоги мне поднять её!

Мальчик поспешил повиноваться, перепрыгнув через груду чародейских принадлежностей, которые лежали между ним и дальним краем ванны. Полибий взял Рацилию за одну из её рук, похожих на палки, а мальчик ухватился за другую, всё ещё взволнованный ритуалом и испытывая лёгкое отвращение от маслянистости химикатов на коже женщины.

Рацилия застонала, когда они отнесли её мокрое тело на кушетку. При виде лежащей перед ним обнажённой измождённой женщины Гифейон не мог не подумать об иссохших древнеегипетских мумиях, которые его хозяин хранил в запертой кладовой вместе со своими самыми ценными вещами. Какой бы уродливой она сейчас ни казалась, Гифейон надеялся, что его учитель не станет причиной её смерти, чо иногда случалось из-за его небрежности с другими подопытными в ходе подобных экспериментов. Старуха всегда была добра к нему и другим детям-рабам во дворце цезаря.

Полибий накинул на Рацилию толстый шерстяной халат, укрыв её до подбородка, затем присел на край ложа и осмотрел её глаза с беспристрастностью лечащего врача. Ему показалось, или он действительно заметил перемену в их взгляде?

Рацилия пошевелилась, чувствуя себя неуютно под колючей одеждой.

— Что ты со мной делаешь? — слабо прохрипела она.

Проигнорировав вопрос, Полибий спросил:

— Что ты чувствуешь?

— Голод, — пробормотала она. — Я так голодна...

— Хорошо! — взволнованно воскликнул грек. — Хорошо! Именно это ты и должна чувствовать.

Он повернулся к Гифейону, выкрикивая быстрые указания:

— Скорее иди на кухню. Скажи им, чтобы прислали сюда слугу с тарелкой еды. Не рассказывай о том, что ты видел!

— Но... Рацилия?..

— С ней всё в порядке. Поторопись и сделай, как я сказал. После этого ты свободен до конца дня.

Глаза мальчика заблестели.

— Можно мне выйти из дворца, чтобы посмотреть на парад гладиаторов?

Он нетерпеливо отмахнулся от парня.

— Да, да. Если кто-нибудь спросит тебя, скажи, что я разрешил. Иди, я должен побыть один! Но помни, — предупредил он, — никому ни слова о том, что мы здесь сделали.

Глава I

Сириско смотрел, как марширующие легионеры медленно и величаво продвигаются по улице. Их отполированное оружие ярко блестело в ярком солнечном свете, в то время как толпа, стоявшая по обе стороны широкой Фламиниевой дороги, ревела от восторга.

Внезапно молодой человек заметил среди бурлящей толпы знакомого — рыжебородого, сероглазого, в капюшоне. Да, это был он! Во всём Риме не было двух мужчин, у которых цвет кожи сочетался бы с таким высоким ростом.

— Эй, Руфус! Привествую тебя!

Мужчина хмуро посмотрел на высокого светловолосого юношу и отошёл в сторону. Сириско поспешил за ним, поймав своего друга за край плаща.

— Руфус, что с тобой такое? Почему в такой тёплый день на тебе плащ с капюшоном?

— Заткнись, Сириско! — прорычал рыжебородый. — Если бы ты обладал хотя бы мозгами улитки, то смог бы догадаться, что я не хочу, чтобы меня узнали. — Руфус хмуро огляделся по сторонам, затем жестом указал на тень соседнего портика. — Пойдём, укроемся от солнца.

— Можно подумать, что это триумф, а не просто парад новых пленников для арены, — небрежно заметил Сириско, когда они отошли в тень. — Посмотри, как люди приветствуют генерала Корбулона с его последними дарами для Рима. Только послушай их!

Гигант кивнул.

— Да, Корбулон стал достаточно популярен с тех пор, как победил пиратов-хавков... И даже старый император Клавдий достаточно умён, чтобы позволить толпе устроить своему герою небольшой инсценированный триумф, прежде чем их возбуждение перерастёт в буйство… Посмотри, как расхаживают эти дворцовые подхалимы!

Сириско увидел нескольких одетых в тоги сенаторов, возглавлявших шествие, их лица были спокойны и надменны. За ними плотным шагом следовали военные трубачи, и глубокие, медные голоса их рогов возвещали о движении нескольких гружённых оружием повозок, увитых виноградными лозами и громко гремевших, когда мулы тащили их по булыжной мостовой. Затем мимо проехало несколько повозок поменьше, нагруженных золотыми украшениями, сундуками с монетами и изделиями из драгоценного металла, инкрустированными драгоценными камнями.

Сириско был поражён вместе со всеми остальными жителями Рима. Воистину, генерал Корбулон заставил северных пиратов отдать баснословные трофеи!

Руфус грубо усмехнулся.

— Корбулон смотрит в будущее. Он далеко пойдёт.

— Полагаю, что так и будет, — согласился юноша, кивнув. — Но, Руфус, почему ты не участвуешь в параде вместе с остальными самыми популярными гладиаторами Рима? Зачем надевать такую неудобную и неумелую маскировку?

— Потому что, — прорычал великан, — я хочу увидеть кое-кого на параде, но не смог бы этого сделать, если бы оказался его частью, не так ли? Или если бы эта орава набросилась на меня, требуя рукопожатия или совета в том, на кого ставить деньги — что они непременно начали бы делать, если б узнали, что среди них стоит Руфус Гиберний.

— Руфус Гиберний! — воскликнул темноволосый мальчик, стоявший неподалёку. — Боги! Ты в самом деле?..

— Тише, маленький негодяй! — прорычал гладиатор. Затем склонившись пониже, он заговорщицки добавил: — Значит, ты слышал обо мне, да?

— Да, как и весь мир, разве нет? — ответил поражённый мальчик.

— И что, парень, ты видел меня в действии?

— Я... меня не часто пускают на игры, господин.

— Вот что я скажу, — подмигнул Руфус, — я достану тебе пропуск на следующие, если ты перестанешь так громко выкрикивать моё имя. Я не хочу, чтобы меня сейчас узнали. Ты умеешь хранить секреты?

— О, да, господин. С радостью!

— Ты хороший парень! И как же тебя зовут?

— Гифейон, господин.

— Что ж, Гифейон, — сказал Руфус, — одна услуга заслуживает другой. Я поставлю тебя на основание этой колонны, чтобы ты мог лучше наблюдать за парадом. А сам буду стоять рядом, чтобы ты мог опереться на моё плечо и не упасть. Готов?

Гифейон кивнул, слишком взволнованный, чтобы говорить. Гладиатор уверенно подхватил его и с лёгкостью поставил на постамент колонны, почти в четырёх футах над полом портика.

— О, я вижу всё это! — воскликнул мальчик. — Повозки, солдат, лошадей!

— Видишь эти повозки, парень? — спросил Сириско, указывая на них. — В них полно германских клинков и доспехов, которые будут использоваться на играх. Римляне называют германцев варварами, но, клянусь Марсом, они делают отличное оружие!

Гифейон с изумлением разглядывал щиты, отделанные золотом и серебром, полированные нагрудники и шейные брони, поножи и наручи, кольчужные рубахи и чешуйчатые доспехи. Затем появилась группа флейтистов в ярких туниках, увитых плющом, но сладкозвучие их игры не могло усмирить буйный нрав белых быков, шедших за ними. Животные, проявляя норов, неохотно двигались следом за парадом, подгоняемые служителями из храма Юпитера, где огромные животные были обречены на принесение в жертву перед играми. Орудия, которым суждено было оборвать их жизнь, — ножи с белыми рукоятками и ритуальные мясницкие резаки — несли за ними в бледных руках храмовые жрецы. За ними в клетках на колёсах следовали другие звери, пойманные на германской границе, которые вскоре должны были погибнуть в цирке: волки, кабаны, медведи, туры и олени.

Наконец, мимо прошли огромные горбатые зубры, чьи рога и нрав казались ещё ужаснее, чем у быков Юпитера; множество рабов крепко держали шесты, торчащие из массивных хомутов животных, но им, несмотря на все их усилия, едва удавалось удерживать непокорных бестий, чтобы те шли прямо.

— Смотрите! — завопил Гифейон. — Смотрите! Варвары!

— Да, парень! — Руфус указал на вереницу плетущихся пленников. — Видишь тех семерых впереди? Каждый из них управлял своим кораблём под началом Ганнаска, пиратского предводителя хавков. Остальные — это их команды. Клавдий пощадил британских вождей, которых несколько лет назад привезли в цепях в Рим, но ни один германец не получит такого снисхождения!

Сириско кивнул. На памяти ныне живущих, Публий Квинтилий Вар и три римских легиона были уничтожены в германских лесах, вследствие чего границы империи были отодвинуты от Эльбы до Рейна. С того дня ни один император не осмеливался пробовать покорить светловолосых северян, хотя гарнизонам было приказано проводить жестокие репрессии всякий раз, когда германцы испытывали на прочность германский лимес.

Парад продолжался, и зрители могли видеть, что не только люди, но и их боги должны преклоняться перед всепобеждающей славой Рима, ибо затем мимо них пронесли несколько украшенных гирляндами изображений древних тевтонских божеств: Вотана, Тунора, Тиваза и некоторых других — все грубо высеченные из дуба.

Далее снова шли закованные в цепи пираты-хавки, пошатываясь, следовавшие за своими богами. Тяжёлые кандалы и железные ошейники лишали их всякой надежды на побег. Сириско задумчиво нахмурился, потому что его собственные предки тоже прибыли из Германии в качестве пленников. Он знал, что этих пленных ждала тяжёлая участь. Их отдадут на растерзание зверям или обученным гладиаторам во время игр, которые начнутся на следующий день. Вероятнее всего, никто из этих сотен воинов не доживёт до конца праздников, за исключением, возможно, считаных единиц, явивших такую доблесть, чтобы даже кровожадная толпа потребовала их пощадить.

Не смерть, но столь же безжалостная жизнь ожидала следующую группу пленников — группу молодых женщин и девушек, которые теперь появились в поле зрения, в связанных вместе лёгких ошейниках и подгоняемые рабами, орудовавшими ивовыми прутьями. Вероятно, они были в числе пленных, захваченных легионерами во время их карательных рейдов, и некоторые из них, как предположил Сириско, уже принадлежали офицерам Корбулона. Оставшиеся будут выставлены на аукцион для продажи в дома и бордели Рима — города с ненасытным аппетитом на красоту и мускулистых рабынь.

Затем последовала смешанная группа пленников уровнем пониже: старики, некрасивые, и совсем юные. Они должны были оказаться ассимилированы в безымянной массе городских рабов или в рабочих бригадах крупных загородных поместий Как и прочие они вскоре исчезли бы как отдельная группа — как и многие другие народы, завоёванные Римом.

— Смотрите! — выпалил Гифейон. — Кто это?

В поле зрения появилась украшенная эмалью и золотом колесница, в которой ехал человек в шлеме с суровым лицом. В одной руке он держал сверкающий меч, в другой — щит с инкрустацией слоновой кости в виде римского орла. Вокруг офицера маршировали несколько преторианских гвардейцев с копьями и большими прямоугольными щитами в руках.

Сириско скривил губы:

— Это Фульвий Антистий, трибун преторианской гвардии.

— И лизоблюд, прихлебатель императрицы Мессалины, — прогрохотал Руфус. — Только посмотрите на него, актёрствует на манер попугая, чтобы убедить толпу, что он солдат, а не просто трусливый мучитель женщин!

Сириско беспокойно огляделся по сторонам, высматривая соглядатаев, которые могли бы донести о неосторожных словах Руфуса, но не заметил никого подозрительного. Нельзя сказать, что гладиаторское обвинение было ложным; среди многочисленных скандалов, связанных с Мессалиной, была недавняя смерть благородной дамы Поппеи Сабины. Императрица приказала Антистию терроризировать её, доведя до самоубийства. Ходили слухи о садистском рвении трибуна, с которым он допрашивал тех, кого Мессалина считала своими врагами.

И у этой женщины в самом деле было много врагов.

Гифейон неожиданно спросил:

— Это правда, что трибун Антистий ломает пальцы женщинам и откручивает их?

— Да, — прорычал Руф, — и мужчинам тоже, если на то будет воля нашей ведьмы-императрицы. Однако ему больше по вкусу мучить женщин.

— Тихо, вы, идиоты! — простонал Сириско.

Но крики толпы не позволяли расслышать их речи, к тому же шум внезапно усилился при виде закованного в цепи человека, которого вывели на сцену.

— Ага! — воскликнул Руфус. — Вот тот, которого я хотел увидеть.

Сириско пристально смотрел на этого явно важного пленника, которого вели солдаты. Он был одним из тех, кого Корбулон, очевидно, хотел выставить на всеобщее обозрение. Пленник в самом деле был прикован к колеснице Фульвия Антистия позолоченными цепями, тёмные глаза сверкали холодной яростью — единственная его реакция на громкие насмешки. Пленник был одет в синюю мантию, расшитую лунами, звёздами и мистическими символами, а на черноволосой голове красовалась друидская митра. Сириско тоже понял, кто этот человек, когда Руфус обратил на него внимание.

— Несомненно, это чудотворец Симон из Гитты! — воскликнул светловолосый юноша.

Руфус, чьи серые глаза превратились в настороженные щёлочки, только кивнул. Молва так превозносила способности этого Симона, что Сириско поймал себя на мысли, не разорвёт ли колдун свои цепи с помощью Гекаты и не обрушит ли огненное разрушение на город. Каждый римлянин слышал истории о человеке, который постиг секреты друидов и сражался во время римского вторжения в Британию бок о бок с героем Каратаком. Позже он попытался склонить вождей и римских офицеров в Галлии присоединиться к нему в изменническом мятеже. Разоблачение заставило самаритянина бежать в Германию, и этим случаем он воспользовался, чтобы поднять варваров против Рима! Наконец, несколькими неделями ранее, мага, несмотря на все его ухищрения, захватили в маленькой лодке на Рейне после того как его последние союзники-хавки потерпели поражение.

Теперь толпа, решив, что Симон не способен уничтожить их с помощью друидических или египетских заклинаний, выкрикивала насмешки громче, чем когда-либо. Некоторые швыряли во врага Рима камешками или комьями земли, поносили и освистывали его, пока отборные кавалерийские и пехотные подразделения, маршировавшие за самаритянином, не перетянул на себя их непостоянное внимание.

— Да, это тот самый человек, — пробормотал Руфус, — которого я помню с тех пор, как мы оба были мальчишками. А теперь, Сириско, хватит с меня наблюдать за парадом. — Он повернулся и снял Гифейона с фронтона. — Скажи-ка, парень, ты же будешь молчать обо всём этом за пропуск на завтрашние игры, не так ли?

— О да, господин!

— Тогда мы договорились. Кто твой хозяин?

— Я… я служу Полибию в Новом дворце.

— Вольноотпущенник императора? — Руфус, казалось, был впечатлён. — Ну а теперь, юный товарищ, я отправлю гонца к старому Полибию с пропуском для тебя. Он выиграл несколько ставок на меня, когда я был завсегдатаем арены, правда. Скажи ему, что, если он не выполнит задание, я сверну шею этому канюку.

— Спасибо, господин! — невольно рассмеялся Гифейон.

— Зови меня Руфус. А теперь беги! Ты же наверняка захочешь посмотреть на этот парад.

После того, как парень умчался прочь, Сириско и громадный гладиатор протолкались сквозь толпу. Как только они оказались в относительном уединении боковой аллеи, Сириско ухмыльнулся и сказал:

— Ты меня удивляешь, Руфус. Я и не знал, что ты так легко находишь общий язык с детьми.

Великан сплюнул на мостовую.

— А-х-х-х! — проворчал он. — Я должен был убедиться, что этот сопляк будет вести себя тихо, не так ли?

— Этому «сопляку» ты тоже нравишься. Ему примерно столько же лет, сколько было бы твоему сыну, если бы он у тебя был. Клянусь Поллуксом, Руфус, у тебя всё-таки есть сердце! Никогда бы в это не поверил.

— Пфе! Не сомневаюсь, что у меня есть сыновья по всему Риму… А теперь я пойду выпью бокал охлаждённого снегом вина. Раз уж ты случайно встретил меня здесь, Сириско, я предоставлю тебе возможность доложить обо всём, что сегодня случилось. Скажи нашему работодателю, что я узнал человека в процессии. Это действительно Симон из Гитты, а не какой-то глупый самозванец, которого Корбулон мог нарядить его одежды, чтобы подчеркнуть свою победу.

Шествие по Риму было долгим и горьким испытанием для гордого авантюриста-самаритянина. Насмешливая толпа видела в нём высокого, сильного мужчину с крепким телосложением бойца. Он оказался моложе, чем они ожидали, на вид ему было всего-то под сорок. Его лицо было выбрито, но тёмные прямые волосы, как у выходца с Востока, ниспадали на плечи. Возможно, он и был пленником, но горечь в уголках тонкогубого рта чародея и гнев, тлеющий в его глубоко посаженных глазах, предупреждали тех, кто находился поблизости, о необходимости держаться от него на безопасном расстоянии. Это определённо не был человек, избитый и готовый к смерти, как большинство обычных преступников, попавших в ловушку Многих из последних можно было отправить на верную смерть без всяких пут, но руки чародея в мантии были крепко скованы проклёпанными кандалами. Очевидно, его охранники очень серьёзно отнеслись к признанному мастерству мятежника в искусстве выбираться из ловушек.

Процессия двигалась между живыми рядами зрителей, сворачивая с Фламиниевой дороги на Прямую дорогу, ведущую к арене Статилия Тавра. Здесь умелые распорядители парада начали разделять его на составные части, отправляя рабов под надзор имперских служащих. Симона из Гитты вместе с германскими вождями и членами их пиратских команд повели к темницам для заключённых под ареной.

Внезапно совсем рядом послышался стук лошадиных копыт и грохот колесницы, и Симон, обернувшись, увидел надменное лицо римского офицера, который вёл его на параде, ухмылявшегося ему сверху вниз.

— Сражайся достойно, Симон из Гитты, — крикнул он. — Я слышал, ты хорошо владеешь клинком, так что ставлю сотню сестерциев, что ты убьёшь своего первого противника.

— А я слышал, что ты хорошо справляешься с грязной работой Мессалины, — парировал Симон, — особенно когда она хочет, чтобы женщину пытали или доводили до самоубийства. Почему бы тебе не стать моим первым противником, Фульвий Антистий? Держу пари, что я смогу порвать тебе горло одним пальцем прежде, чем ты успеешь его оторвать!

Антистий яростно взмахнул рукой, и стражник ударил скованного самаритянина по лицу. Симон пошатнулся, но сумел удержаться на ногах.

— Пусть его враги будут лучшими из лучших, — прорычал трибун. — В конце концов, сотня сестерциев для меня мало что значит! — Он хлестнул своих лошадей и отправился вслед за жрецами, которые уводили белых быков.

Симон, глядя им вслед, знал, что надвигающаяся гибель этих жертвенных быков на самом-то деле была не более свершившимся фактом, чем его собственная.

Как особо важного пленника, Симона поместили в маленькую сухую отдельную камеру, соломенная подстилка в которой выглядела свежей. Через маленькое окошко высоко в стене проникал тусклый дневной свет. Позже в тот же день, прикованный цепью к тяжёлому железному кольцу в полу, Симон наблюдал, как солнечный свет медленно сменяется полной темнотой. Затем, после долгого, но прерывистого беспокойного сна, он увидел, как постепенно становится светлее, и ему показалось, что это должно быть последний рассвет его жизни.

Какое-то время самаритянин тщетно возился с заклёпками оков, но легионеры, которые готовили его к параду, тщательно раздели его до нитки в поисках оружия. У него не осталось ничего, кроме ногтей и зубов, столь же бесполезных для выполнения поставленной задачи, как и его магия, о которой ходило столько слухов. Он прислонился спиной к каменной стене, предавшись мрачным мыслям. Его пленители не скрывали, что он должен был стать главной достопримечательностью в первый день игр, а это означало, что жить ему, возможно, осталось всего несколько часов.

Вскоре его накормили — не то чтобы плохо, но как зверя, дабы его не подвели силы, не помешав этим устроить римской толпе хорошее представление. Он был не только воином, но и учёным, стремящимся к знаниям. Симон знал и более неприятные способы умереть, чем с мечом в руке, но его возмущало, что ему придётся убивать и быть убитым просто ради забавы толпы. За всю свою жизнь он не встречал человека, которого ненавидел бы больше, чем покойного императора Калигулу, и всё же теперь он мог посочувствовать стенанию безумного тирана: «О если бы у римского народа была только одна шея!»

Не в первый раз призрак арены преследовал его по ночам и дням напролёт. Всего в шестнадцать лет он стал свидетелем того, как римские чиновники, называвшие себя сборщиками налогов, ворвались в его дом и убили его родителей. Симон отбивался от них мечом своего отца, да так хорошо, что римляне, которые в конце концов скрутили его, решили продать парня за бесценок поставщику гладиаторов. Поскольку парень не был римским гражданином, продажные чиновники провинции жестоко обошлись с ним. Не прошло и недели, как агент гладиаторской школы Юлия Цезаря отобрал его и отправил на обучение в Рим.

Обучение, которое проходил он с другими новичками, было суровым, и некоторые из юношей не выдержали его. Обучение продолжалось много месяцев, и мастерство Симона быстро развивались, пока, наконец, его и других учеников не отдали в аренду ланистам — организаторам цирков в разных местах Рима и Италии. Сначала Симон сражался на разогреве деревянным оружием, но не прошло и нескольких месяцев, как ему выдали гладиаторский нож-сику и противников, которых ему следовало убивать. Многие из его товарищей по школе гладиаторов пали в кровавых схватках у него на глазах, а некоторые — от его собственной руки. Он подумал, жив ли ещё кто-нибудь из них. Редкий человек продержался бы на службе у ланисты пять лет, не говоря уже о двадцати...

Он вспомнил, как был куплен самаритянином-волшебником Досифеем, который распознал в нём силу и смекалку, необходимые для его ученика. Поэтому Досифей освободил молодого гладиатора и начал обучать его магическому искусству. С того самого дня Симон направил свой ум и мастерство против тирании Рима.

И всё же, хотя он ненавидел имперское государство, несколько отдельных римлян с годами заслужили его уважение. Первым среди них был сенатор Секст Юний Галлий — хороший человек, искренне возмущённый злодеяниями цезарей. А ещё был Децим Валерий Азиат, которого Симон встретил в Британии среди смешанной толпы победителей и пленников, собравшихся вместе, чтобы посмотреть на сожжение Каэр Драйга, павшей крепости друидов-змей. На самом деле, когда он узнал Азиата поближе, тот показался ему скорее галлом, чем римлянином. Впрочем, этого можно было ожидать, поскольку в жилах сенатора галльского происхождения было совсем немного римской крови. Несмотря на то, что Азиат прибыл с армией вторжения в качестве специального легата по приказу императора Клавдия, он с самого начала питал странную симпатию к островитянам и их друидической вере.

Да, Децим Валерий был настоящим мужчиной! Вернувшись в Рим, он в конце концов присоединился к заговору с целью свержения слабого сумасбродного Клавдия и восстановления республики. Но заговор провалился, и Азиатик был затравлен до смерти по приказу мстительной Мессалины. Симон, который надеялся когда-нибудь отомстить за своего товарища, теперь знал, что, скорее всего, обречён умереть, так и не выполнив своей клятвы.

Итак, мрачно размышлял самаритянин, его жизнь прошла полный круг. За двадцать лет борьбы с империей цезарь сменял цезаря, а народ за народом всё так же попадали в римское рабство. С этой точки зрения его упорное сопротивление мало что значило — едва ли оно стоило тех ста сестерциев, которые Фульвий Антистий поставил на него...

Внезапно он услышал приближающиеся шаги, а затем в маленьком зарешечённом окошке двери камеры появилось ухмыляющееся лицо. Железный засов резко загремел, когда его отодвинули.

— Просыпайся, колдун! — прорычал римский стражник. — Публика ждёт тебя. Им не терпится увидеть, как ты умрёшь!

Глава II

Было позднее утро. До момента, когда его заберут отсюда, как предполагал Симон, оставалось ждать ещё долго. Он подозревал, что стражник, должно быть, ошибся или просто солгал, чтобы посмотреть, как он вспотеет от страха…

Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась, явив его взору четверых вооружённых мужчин. Это было больше, чем обычно требовалось для того, чтобы справиться с заключённым, но трибун предупредил их, что пленник — настоящий боец. Когда четвёрка вошла, Симон заметил молоток и зубило в мозолистых руках пятого человека, крепкого на вид тюремщика.

— Ну же, самаритянское отродье, — сказал командир отделения, оптий* со зверским лицом, — мы забираем тебя отсюда. Не пытайся использовать свои волшебные трюки, иначе не доживёшь до амфитеатра.

* Младший офицер, помощник центуриона. Также термин optio означал тюремного надзирателя (лат).

Солдаты держали оружие наготове, пока тюремщик возился с заклёпками на кандалах Симона. После нескольких ударов крепления ослабли, освободив пленника от кольца на полу. Затем один из них поднял самаритянина на ноги за цепь, которая всё ещё сковывала его запястья.

Все четверо вытолкали своего угрюмого подопечного за дверь камеры и повели его по узкой лестнице на первый этаж, прошли некоторое расстояние по коридору и оказались в просторной комнате. Там его поставили перед большой мраморной статуей богини Кибелы, изображённой в виде женщины в короне, сопровождаемой двумя львами. Её присутствие в амфитеатре казалось чем-то неуместным, ибо Симон никогда не слышал, чтобы богиня-мать покровительствовала гладиаторским играм. Тем не менее, по праву считалась кровожадным божеством. И в самом деле — задумался Симон, — не чувствует ли он в воздухе слабый запах крови? Маг посмотрел на пол; плиты явно были вычищены и недавно отполированы, но что-то подсказывало ему, что недавно в этой комнате было совершено жертвоприношение.

Самаритянин вглядывался в угрюмые лица своих охранников, гадая, что они все делают в этом месте, но никто из четверых не собирался отвечать на его вопросительный взгляд, отказываясь обмениваться какими-либо замечаниями даже между собой. После нескольких мгновений напряжённой тишины в примыкающем коридоре послышались шаги.

Два раба в дворцовых ливреях вбежали в комнату, вытянулись в струнку, и один из них объявил:

— Тиберий Клавдий Друз Нерон Цезарь Август Германик Британник — император, Отец отечества, Великий понтифик, защитник народа!

Императорские рабы расступились в стороны, ожидая, когда раздадутся шаркающие шаги, напоминающие тяжёлую походку хромого. Мгновение спустя на пороге появился коренастый кривоногий мужчина. Заметив Симона, вновь прибывший задумчиво нахмурился.

Симон уже тысячу раз прежде видел образ этого человека, и понял, что его собеседник — властелин мира, император Клавдий, племянник безумного Тиберия, дядя ещё более безумного Гая Калигулы.

На самом деле, он уже не в первый раз смотрел на старого тирана вживе. Он видел его когда тот находился в составе римской армии в Британии. Симон предположил, что императору было под пятьдесят, хотя по его тяжёлым движениям можно было предположить, что он намного старше. Однако его полное, чисто выбритое лицо не было лишено определённого изящества. Если верить слухам, этот римский император был либо спасителем своей страны, либо привязанным к юбке жены дураком. Из-за этого Симон понятия не имел, чего следовало ожидать от этого человека.

Клавдий, шаркая, вошёл в помещение, сопровождаемый секретарём, который был старше своего хозяина, но не такой немощный. Этот последний, высокий, интеллигентного вида человек, похожий на грека, в безукоризненном одеянии, держал в руках восковую табличку и стилус.

— Кланяйся, самаритянский пёс! — рявкнул один из стражников, хлопнув Симона ладонью по правому плечу. Отреагировав на удар, Симон двинул ему локтем в солнечное сплетение, сбив с ног. Другой стражник с убийственным рычанием занёс клинок.

— Нет! — крикнул Клавдий.

Стражник остановил удар в последний момент и отступил на шаг. Тот, которого повалили на пол, уже пытался подняться, мстительно сверкая глазами.

Убедившись, что его не проткнут сзади, самаритянин обратил взгляд своих тёмных вызывающих глаз на императора.

— Х-хороший удар, волшебник, — пробормотал Клавдий, — но если ты хочешь именно сражаться, то довольно скоро получишь этого п-полной мерой.

Симон ничего не произнёс в ответ; должно быть, у владыки Рима была определённая причина для этого разговора, и только он мог раскрыть её.

Клавдий выпрямился и более спокойно сказал:

— С-судя по тому, что о тебе говорят, ты, должно быть, самый настойчивый с-смутьян в этой империи. Ты действовал с друидами против нас в Британии, участвовал в заговоре с Д-децимом Валерием, поднял германцев... и не знаю, ч-что ещё. Ты, должно быть, в самом деле колдун, если нам потребовалось столько времени, чтобы привлечь тебя к ответственности.

Император сделал паузу, ожидая ответа Симона, но, не получив его, прочистил горло и продолжил:

— Я попросил Нарцисса, одного из моих м-министров, составить отчёт о тебе. Ты обучался у самаритянского чародея Досифея, у м-магов из Парфии, у египетских жрецов Птаха и британских друидов. И, судя по всему, ты, похоже, не испытываешь у-уважения к служителям своего императора.

— Ты можешь убить меня за эти слова, император, — прорычал Симон, — но ни один человек, продолжающий резню, как Тиберий или Калигула, не заслужит моего уважения!

— Равно как и моего! — ответил римлянин с неожиданной усмешкой. — Когда я стал принцепсом, мне пришлось провести солидную уборку. Какая же это была крысиная стая мошенников, подхалимов и убийц! К счастью, их оказалось не так много, как могло бы быть. И Тиберий, и Калигула были плохими х-хозяевами, и когда подчинённый вырастал слишком высоко, они сами его п-подрезали...

Эта странная болтовня напомнила Симону о сплетнях, согласно которым Клавдий был слабоумным. Но люди также говорили, что он был знатоком истории и древних языков, автором множества учёных книг — удивительная противоречивость. Может быть, император слишком глубоко погрузился в тёмные знания и у него помутился рассудок, как, по мнению некоторых, это случилось с Лукуллом почти столетие назад?..

— ...и это подводит меня к мысли, самаритянин, — продолжил Клавдий, — что у нас с тобой куда больше общего, чем ты мог бы п-поначалу предположить. Я сам немного изучал магию, особенно этрусское и пуническое колдовство. И всё же, хотя я намного старше тебя, ты, несомненно, п-превосходишь меня в этой области знаний. Август неодобрительно относился к подобным изысканиям. Тиберий удалился на Капри, чтобы консультироваться с некромантами и астрологами всех мастей. Калигула был ещё более одержим магией, но сам не обладал тайными способностями и полагался на мудрость других. В то время мне п-повезло заполучить в свою немногочисленную свиту м-мага с незаурядными способностями — моего вольноотпущенника Полибия. Он жестом указал на секретаря, стоявшего рядом, а затем посмотрел Симону прямо в глаза. — Ты знаешь, что П-Полибий может процитировать весь текст Останеса в редакции Полемона Антиохийского?

Клавдий снова повернулся к своему советнику.

— Полибий, ты должен дать Симону копию своего к-комментария к алхимии Останеса. Кто знает, может, у него найдётся время немного почитать? — Затем, обращаясь к Симону, произнёс: — Думаю, ты согласишься со мной, что в нём содержится много блестящих идей.

Симон замер, удивляясь неожиданному замечанию Клавдия: «Может, у него найдётся время…». — Означало ли это хоть что-то — учитывая то, каким эксцентричным старым болтуном был римский император? Заключённый позволил лысому вольноотпущеннику сунуть свиток ему в мантию.

— Я бы пощадил тебя, если бы мог, Симон, — резко произнёс император. — Однажды Александр Македонский захватил в плен пирата Диомеда и спросил его: «Почему ты стал морским разбойником?» Что ж, Диомед ответил ему, по-моему, вполне разумно: «Мой господин, если бы я мог командовать армиями, как ты, я бы стал царём».

Симон посмотрел на него искоса.

— И что же сделал Александр? — продолжал Клавдий. — Он дал ему под командование эскадру. Видишь? Таланты человека при определённых обстоятельствах могут сделать его врагом общества, но если направить его способности на другие цели, результатом могло бы стать достойное служение.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнёс Симон, — что хотел бы, чтобы я служил интересам Рима?

Нахмурившись, Клавдий погрозил пальцем.

— Не торопись. Знаешь, Рим сделал много хорошего. Сейчас в мире царит единство и покой.

— Единство упряжки волов, покой могильной ямы.

— Подумай об этом, — настойчиво произнёс Клавдий, хотя его тон оставался мягким. Затем, приняв угрюмое молчание Симона за глубокую задумчивость, сказал: — Я бы п-предпочёл, иметь рядом с собой человека с твоими талантами, чем видеть, как твоя мудрость исчезает вместе с кровью на песке арены. Великий Юпитер! Чтобы кому-то позволили учиться у наставников-друидов! Когда я был в Б-британии, я увидел, на что способны эти дьяволы! Такая с-сила, как у них, должна быть либо поставлена на службу Риму, либо полностью уничтожена! Я никогда не слышал, чтобы они когда-либо делились своими секретами с кем-либо посторонним, кроме тебя, даже под пытками. По правде сказать, Полибий присутствовал при допросе нескольких членов их культа, захваченных на острове, н-но они отказались поделиться с ним хоть словом из своих знаний, даже когда их шкуры лопались на медленном огне...

С криком ярости Симон бросился на ошеломлённого Клавдия. В тот момент, когда его скованные руки нащупали пухлое горло императора, в голове у него словно взорвалась звезда от удара по затылку

Растянувшись на холодных плитах, он словно сквозь сон услышал последние слова императора:

— Нет, не у-убивайте его! Оставь его ради игр... Это о-очень плохо... Такой упрямый... как и все его соотечественники, рождённые в пустыне...

— Владычица, — объявила застенчивая сирийская служанка, — прибыла ваша тётя, госпожа Домиция. Она привела с собой двух подруг, Аурелию Сильвану и Люцину Дидию.

— Пригласи их войти, — приказала императрица Мессалина.

Когда служанка поспешила обратно в зал для приёмов, молодая супруга Клавдия улыбнулась и откинулась на спинку дивана, томно как ленивая кошка. Изваянные с Валерии Мессалины официальные статуи разнесли славу о её красоте по всему римскому миру. А в жизни её лицо было прекрасным и выразительным, фигура — возбуждающей чувственные желания, а глаза — большими и прозрачными. В целом она производила впечатление здоровой, полной жизни двадцатишестилетней женщины, но что-то в её манере держаться намекало на беспечное потакание своим желаниям, а также на ленивую чувственность.

Мессалина небрежно погладила один из своих мягких локонов. Она гордилась своими рыжими волосами, столь редкими среди чистокровных римских семей. Но рыжевато-коричневый цвет волос Мессалины был истинным доказательством её древнего происхождения. Легенда гласила, что её предок Луций Домиций повстречал божественных близнецов Кастора и Поллукса, и они в знак своей божественности изменили цвет его волос с чёрного на пламенно-бронзовый — и это наследие должным образом передалось его потомкам. С тех пор за семьёй закрепилось прозвище «Агенобарб» — Бронзовобородый.

Да, цвет волос Домициев был несомненным признаком их крови. Мессалина вспомнила историю о том, как Калигула однажды послал за маленьким отпрыском её дяди Гнея и родной сестры императора Агриппины. Калигула надеялся, что ребёнок будет его собственным, результатом их едва скрываемого кровосмешения с Агриппиной, но был разочарован, поскольку рыжие волосы юного Луция Домиция свидетельствовали о его законнорожденности. Впоследствии Калигула потерял интерес к ребёнку и более того, обездолил его, сослав Агриппину на остров к югу от Рима.

Мессалина слегка нахмурилась. Какой ошибкой было позволить Клавдию вернуть Агриппину из изгнания! Сначала императрица полагала, что будет забавно помыкать ревнивой римской принцессой, но запоздало поняла, что Агриппина слишком хитра и опасна, чтобы с ней играть. Почти сразу же эта дьяволица нашла себе супруга-мультимиллионера. Когда через несколько месяцев она похоронила этого человека, то стала одной из богатейших женщин Рима, хотя друзья шептались о том, что она его отравила. Хуже того, сынишка этой женщины, Луций, каким-то извращённым образом пережил безнадзорность, детские болезни и несчастные случаи, пока не превратился в потенциального соперника собственного сына Мессалины Британника в борьбе за императорский престол. Луций даже избежал покушения на свою жизнь. Месалина знала, что ей следует разработать более тщательный план уничтожения этого отродья вместе с его расчётливой матерью, иначе ей самой будет грозить гибель...

От размышлений молодую матрону отвлекло появление ожидаемых гостей. Императрица не встала, но протянула руку.

— Добро пожаловать, тётя Домиция.

Её тётушка подобострастно поцеловала протянутую руку, и две женщины, сопровождавшие её, по очереди сделали то же самое, а Мессалина снисходительно улыбнулась. Толстая тётка была её любимой родственницей — не считая её собственной матери Лепиды, сестры Домиции. Домиция многому научила Мессалину, куда большему, чем предполагали другие. Чертами лица она сильно напоминала мать Мессалины, но была более полной, и на её щеках всегда играл румянец от вина.

После этого Мессалина посмотрела на других посетительниц. Она вспомнила Аурелию Сильвану и Люцину Дидию, как случайных знакомых, с которыми ей доводилось встречаться на банкетах и различных общественных мероприятиях. Обе из них были замужем за мужчинами, чьи имена она не могла вспомнить в данный момент, и обе были действительно, довольно симпатичными — обстоятельство, которое всегда вызывало у императрицы лёгкое недовольство.

— Этот город — сумасшедший дом! — воскликнула Домиция. — Все бегают пьяные и загромождают улицы. Даже носилки с трудом проталкиваются сквозь толпу! Не понимаю, почему мы продолжаем устраивать эти парады. Мы столько раз побеждали германцев, что, казалось бы, наши солдаты уже должны были их всех перебить!

— Надеюсь, что нет, — вмешалась светловолосая Люцина. — Они такие красивые, такие крупные и светловолосые. Неудивительно, что большинство женщин предпочитают их нашим латинским мужчинам.

Мессалина сверкнула безукоризненной улыбкой.

— Конечно, Эппия согласилась бы с тобой, Люцина.

Остальные кивнули и рассмеялись. Эппия, жена сенатора, бросила мужа, маленьких детей и роскошное поместье, чтобы сбежать с Сергием, обедневшим германским гладиатором.

— Представьте себе — Эппия Корнелия в море! — воскликнула Домиция. — Она ни разу в жизни не поднималась на борт корабля из-за страха перед морской болезнью! И ради этого проделала весь путь до Египта!

— Учитывая трусость и брюхатость большинства римских мужей, можно ли винить женщину за то, что она сбежала с подтянутым энергичным мужчиной? — воскликнула Аурелия, чувственно поглаживая каштановый локон, спускавшийся на бледную щёку. Её светло-карие глаза заблестели при мысли о запретном приключении.

— Но, конечно, женщине не стоит оставлять всё своё имущество жадному мужу, — заметила Домиция. — Эппия могла бы отравить этого придурка, как поступали сотни других женщин, и жить со своим гладиатором в царском комфорте. К тому же есть способы даже более безопасные, чем яд, и более надёжные, — многозначительно заключила она.

Мессалина лучезарно улыбнулась своей словоохотливой тётушке.

— Эту тему ты наверняка уже обсудила с двумя нашими дорогими подругами.

Императрица устремила взгляд прекрасных миндалевидных глаз на двух знатных дам, обе их которых были немного моложе её. Мессалине было всего двадцать шесть, и впервые в жизни ей пришло в голову, что молодость в других людях — это ещё одно качество, на которое она имеет право обижаться. Время не жалеет ни мужчин, ни женщин, как она недавно поняла.

— Не стесняйтесь, мои дорогие, — сказала Мессалина. — Многие другие до вас обращались ко мне за помощью в сердечных делах или в вопросах наследства. Аурелия, чего ты хочешь от своей императрицы?

Аурелия наклонилась вперёд, нервно покусывая нижнюю губу. Она была высокой, стройной, но в то же время чувственной девушкой с личиком-сердечком и очень яркими глазами. Губы у неё были полные, как у иллирийской рабыни, а нос совсем не римский — маленький и вздёрнутый. Кто-то мог бы подумать, что настоящий отец Аурелии был кем-то из североевропейских рабов, но репутация её матери была абсолютно незыблемой. Родительница её, по правде сказать, всегда была строго привержена добродетелям почтенных женщин, которыми так восхищались в прежние времена. Несмотря на это, если верить сплетням, суровый образ жизни матери, по-видимому, не произвёл особого впечатления на её распущенную дочь. Молодая женщина, стоявшая перед ней, казалась полной надежд, но взволнованной; она лишь на мгновение уклонилась от вопросительного взгляда Мессалины, но тут же снова посмотрела на неё с выражением надежды на лице.

— У меня есть любовник, — начала она, — Онесим, греческий певец. Он поёт как бог, он сам как бог! Но он отъявленный романтик, и все женщины хотят его. Если он меня бросит, я умру! Домиция предположила, что ты мог бы помочь мне удержать его — с помощью колдовства! — Последнее слово она произнесла шёпотом, поскольку оно могло оскорбить владычицу Рима.

Мессалина слегка кивнула, побуждая её продолжать.

— Так вот, госпожа, я хочу наложить на него заклятие. Я бы хотела, чтобы он стал импотентом по отношению ко всем женщинам, кроме меня. Если он сохранит верность, всё будет хорошо, но если он оступится, то пусть станет предметом презрения для своих любовниц!

Мессалина ничего не ответила; просьба была, к сожалению, банальной, из тех, которых она наслушалась до тошноты. Вместо того чтобы ответить немедленно, она обратилась к Люцине:

— А ты? Тебя тоже одолевают романтические сомнения?

Люцина была хрупкой и хорошенькой, даже стройнее Аурелии и с более тонкими чертами лица.

— Я замужем уже год, — сказала Люцина Дидия, — но это был брак по расчёту, и я сомневаюсь в чувствах моего мужа. Я бы хотела, чтобы он был настолько очарован любовным напитком, чтобы с готовностью исполнял любую мою прихоть.

Услышав это признание, Мессалина искренне удивилась.

— Ты добиваешься любви своего мужа? — спросила она с иронией. — Это странная просьба. Осмелюсь заметить, что это было бы пустой тратой времени! Разве здесь в Риме нет фракийских фехтовальщиков, греческих актёров или сирийских красавчиков, чтобы ты могла поразить холодное сердце своего супруга?

— Я должна это сделать, — ответила Люцина, и её нимфоподобное личико, стало очень серьёзным. — Он ещё не сделал меня наследницей своего состояния. Если бы он умер сегодня, всё состояние перешло бы к моему пасынку. Мой супруг, должен любить меня так, чтобы лишить наследства собственного ребёнка; после этого он может умереть — чем скорее, тем лучше. Мне плевать на его безволосую голову и толстый живот!

Мессалина встала и грациозно обошла вокруг изголовья своего ложа.

— То, о чём вы просите, я с лёгкостью могу выполнить, — пообещала она, — но только в обмен на солидные обязательства с вашей стороны.

— Я заплачу сколько угодно! — решительно пообещала Аурелия.

Мессалина покачала головой.

— Мы здесь не торгуем вульгарными проклятиями, — предупредила она. — Если бы вы так думали, я бы очень рассердилась.

По спинам её гостей пробежали мурашки. Мессалина нередко способствовала падению и гибели влиятельных сенаторов, военачальников и даже императорских принцесс Юлиев. Она была не из тех, кого римляне осмеливались прогневать.

Люцина нервно ответила:

— Мы так не думаем, госпожа императрица. Мы просто поняли из слов твоей доброй тёти Домиции...

— Послушай, дитя, в природе есть вещи, о которых ты ничего не знаешь. То, о чём вы просите, нельзя купить, но это может быть предоставлено по доброй воле — если вы посвятите себя Подательнице, Созидательнице и Разрушительнице всего. Я говорю о Великой Матери.

— Кибела — Великая Богиня Азии? — спросила Аурелия.

Домиция ответила за свою племянницу:

— Кибела — лишь одно из имён Матери. У неё есть и другие: Хатхор, Астарта, Артемида и многие, многие другие. Но эти имена скорее скрывают её сущность, чем проливают на неё свет. Они символизируют лишь вульгаризированную, публично почитаемую богиню. Истинное поклонение ей передавалось из поколения в поколение на протяжении тысячелетий, с тех времён, когда женщины правили племенами мужчин, которые питались плодами земли, обитая в пещерах и под сенью дубовых рощ. Она правила Грецией и Критом до того, как эллины и их мужские боги разрушили её святилища, перебили её жрецов-евнухов и подчинили себе её служителей. Богини мужской религии — всего лишь приручённые тени её триединой сути: девственницы, распутницы и ведьмы. Тем не менее, старое поклонение никогда по-настоящему не угасало; немногие верующие издавна совершали свои обряды в тайных садах и рощах Азии, ибо было предсказано, что Великая Мать однажды вернёт себе мировое господство.

Страстность Домиции и её устрашающий взгляд заставили Аурелию и Люцину поёжиться. Они вопросительно посмотрели друг на друга, но не перебивали пожилую женщину. Мессалина спокойно слушала её рассказ. Эта индоктринация была ей настолько знакома, что давно уже казалось чем-то обыденным.

— Богиня могущественна, — продолжала Домиция. — Когда Ганнибал угрожал низвергнуть великий Рим, жрицы Сивиллы приказали привезти из Пергама в Азии статую, содержащую звёздный камень Богини, и воздвигнуть ей храм на Палатинском холме. Клавдия Квинта, приняла статую Божественной Госпожи для женщин Рима, получив тем самым доступ к тайным учениям древней Азии. Вскоре после этого Великая Мать отплатила благодарностью своим новым поклонницам, даровав их городу победу в битве с Ганнибалом. Клавдия передала нам тайные знания Великой Матери, включая её самое сокровенное имя, которое не должен знать ни мужчина, ни непосвящённая женщина, а также вневременные молитвы, которые являются средством угодить ей и завоевать её расположение и поддержку. Многие из современниц Клаудии были жрицами Матери — даже обожествлённая Ливия, жена императора Августа.

— Ливия! — хрипло прошептала Люцина.

— Да, Ливия, которая управляла волей своего мужа с помощью власти, данной ей Матерью, точно так же, как наша собственная императрица контролирует волю Клавдия. Именно Ливия подготовила почву для всемирного господства Великой Матери — и то, что подготовила она, мы, нынешние женщины Рима, должны теперь сделать сами. То, что подготовила она, мы, современные римские женщины, должны теперь сделать своим.

Домиция замолчала, давая возможность своим юным подругам осмыслить её слова.

После минутного замешательства Люцина решилась ответить:

— Я чувствую, что нас посвящают в важную тайну — несомненно, она не может быть дурной, если заинтересовала царицу мира и женщину из её семьи. Пожалуйста, расскажи нам больше.

— Да, расскажи, — присоединилась Аурелия.

— Ты сможешь узнать больше, — сказала Мессалина, — только если примешь посвящение в культ Великого Материнства. Ты должна решить, каким будет твой путь, прежде чем вы покинете эту комнату. Но имейте в виду — вы уже услышали гораздо больше, чем это безопасно для посторонних.

Аурелия и Люцина вопросительно посмотрели друг на друга.

Глава III

— Хабет*! — взревела толпа, когда клинки нескольких победоносных гладиаторов вонзились в шеи их поверженных противников. — Хабет! Хороший удар! Прикончите их!

* Habet – Поимейте их! (лат.).

Крики толпы возносились к небу, когда торжествующие бойцы демонстрировали свою окровавленную сталь, ибо каждый римлянин наслаждался состязаниями в амфитеатре, будь то бродяга или император.

Клавдий, чтобы успеть и на церемонию открытия, и в свою ложу в амфитеатре, пропустил завтрак, но теперь, когда с последним было покончено, он ел пирожное, небрежно наблюдая, как рабы на арене вытирают кровь. Большое количество пиратов-хавков только что сразилось с группой гладиаторов, вдвое меньшей по численности. Гладиаторы быстро справились со своими менее умелыми противниками, которые погибли под насмешки толпы о том, насколько пленники дурно себя показали.

Доедая пирожное, Клавдий наклонился вперёд, чтобы посмотреть, как уносят последнего из залитых кровью убитых.

— Да, хороший удар, — рассеянно пробормотал Клавдий, вторя толпе. — Но, Мессалина, я действительно распорядился это сделать? Я не помню...

Мессалина, прибывшая позже своего супруга, теперь занимала место слева от него. День выдался довольно тёплым, хотя со дня осеннего равноденствия прошёл почти месяц. Юный греческий раб — тот самый, которого Полибий так внезапно устроил в прислужники императрицы — обвевал её веером из перьев.

— Разумеется, ты приказал, Клавдий, дорогой, — сладко подтвердила супруга императора. — Я видела, как ты подал знак. Осмелился бы кто-нибудь нанести удар, если бы ты не сказал об этом? Глупый Клавдий! Временами ты такой рассеянный.

Сбитый с толку, Клавдий отвернулся, на мгновение отвлёкшись на громкие крики разносчиков, предлагавших толпе угощения.

— Смотри, Клавдий, — сказала императрица. — Согласно программе, Коринна должна сразиться с тремя пиратами-хавками.

Клавдий слегка нахмурился. Немногие моралисты из высших слоёв общества города по-прежнему осуждали женщин, сражающихся на арене, но толпа, любящая новшества, была в восторге от того, что женщина убивает так же бессердечно, как и мужчина. Большинство подобных новомодных представлений разыгрывались поздним утром — бескровные поединки начинающих гладиаторов, номера с дикими животными, выступления клоунов и непристойных акробатов. Кровь, пролитая во время этих ранних представлений, была в основном результатом показательных казней преступников, которых поставляли городские силы по борьбе с преступностью — Ночной дозор. Из-за того, что император время от времени устраивал игры и множество представлений, оплачиваемых частными лицами, преступнику редко приходилось долго ждать дня своей казни. Если кто-то из них будет хорошо драться — как это случилось сегодня, когда плохо вооружённый грабитель убил самнита, — его могут отправить в школу подготовки гладиаторов. Впрочем, большинство таких любительских состязаний Клавдию давно наскучили.

Рёв толпы подсказал императору, что зрители на трибунах хотели чего-то более существенного, чем те лёгкие развлечения, на которые они смотрели до сих пор, и завтра будут жаждать ещё более серьёзных зрелищ. По плану представления следующим должен был сразиться маг Симон из Гитты, а затем, после него, другие пираты, пока последние не закончатся. Завтра, после обычной утренней разминки, профессиональные гладиаторы наконец сразятся друг с другом. Это было хорошо, потому что римская чернь роптала, когда ей слишком долго приходилось дожидаться серьёзных выступлений. Народ любил воинов с хорошей репутацией даже больше, чем победоносных полководцев.

Увы, на сей раз профессионалов будет не так много. Клавдий отличался бережливостью и понимал, что империя вряд ли сможет позволить себе расточительную резню обученных гладиаторов, оплачиваемую из государственной казны — по крайней мере, до тех пор, пока в Британии шла дорогостоящая война. Но скучающая толпа — это недовольная толпа, а общественное недовольство поощряло заговоры мятежников, подобные тому, который привёл к убийству Калигулы. Поэтому Клавдию приходилось двигаться по узкой дорожке...

Незаметно для погрузившегося в задумчивость супруга Мессалина вложила записку в руку своего юного слуги, прошептав:

— Гифейон, отнеси это весталке Лукреции.

Мальчик поклонился, повернулся и выскочил из задней части ложи, устремившись по узкому проходу к соседней, где находились шесть девственниц-весталок. Этим священным жрицам были отведены привилегированные места в первом ряду рядом с императорской ложей, поскольку их присутствие, как и присутствие великого понтифика, официально освящало игры. Они, несмотря на свой спортивный характер, никогда не переставали оставаться ритуалом человеческих жертвоприношений усопшим римлянам, о чём свидетельствовал тот факт, что служители в капюшонах, подтверждавшие смерть убитого, всё ещё носили одеяния Харона, греческого полубога, который пришёл на смену этрусскому богу мёртвых.

Гифейон увидел, что все девы были облачены в белоснежные одежды и носили вуали из белого муслина, но он узнал глаза и фигуру госпожи Лукреции, которого он часто видел во дворе Мессалины.

Мальчик задрожал, приблизившись к девам, столь похожим на живых богинь. Когда престарелая главная весталка Вибидия оглянулась на звук его шагов, он замер. Весь Рим благоговел перед этой древней женщиной; она была девственницей-весталкой более семидесяти лет. Легендарный Август был ещё совсем молодым человеком, когда она вступила в священную коллегию, а он уже давным-давно ушёл, чтобы стать богом.

Самая юная дева, ровесница Гифейона, захихикала, увидев, как робко подбирался к ним симпатичный паренёк. Теперь все девы смотрели на него.

Гифейон бросился на колени за креслом Лукреции и очень быстро пробормотал:

— М-моя госпожа, послание от императрицы...

— Дай его мне, — приказала Лукреция, протягивая руку.

Он вложил его в её ладонь, не прикасаясь к ней, ибо его могли бросить на съедение львам, если бы он осквернил деву своим прикосновением. Затем мальчик поднялся на крыльцо и попятился, не смея встретиться взглядом со жрицей. У неё были красивые глаза — большие и голубые, — но в них присутствовало что-то такое странное, что они пугали его даже больше, чем морщинистые веки и хмурый взгляд старой Вибидии. Поэтому он развернулся и помчался обратно к императрице, сетуя на то, что посещение игр пока что оказалось для него совсем не развлечением.

Лукреция развернула записку, взглянула на Мессалину, наблюдавшую за происходящим в соседней ложе, и кивнула в знак согласия.

Громкий призывный сигнал с арены вернул внимание Мессалины к играм. Она знала, что её любимица Коринна Серена должна была участвовать в следующем бою.

— Смотри, Клавдий, — нетерпеливо прошептала она.

Стадион сотрясся от оглушительных воплей ликования. Женщина-гладиатор и трое её противников вышли из двух разных ворот. Германские пираты, вошедшие группой, все как один были крепкими мускулистыми мужчинами, самый старший из которых начинал лысеть, а растрёпанные волосы двух других спускались на загорелые плечи. Они были без доспехов, но каждый нёс маленький круглый деревянный щит и гладиус. Они стояли у ворот, откуда вышли, не зная, что делать, напуганные тридцатью тысячами ликующих зрителей.

— Пошли, подонки! На песок! — рявкнули двое служителей, подталкивая их заострёнными кольями. Когда разъярённые германцы, изрыгая проклятия, набросились на своих мучителей, испуганные служители арены побросали свои колья и бросились наутёк под защиту вооружённых охранников. Быстрое продвижение последних успокоило толпу германцев. Смирившись, все трое повернулись и увидели своего противника, ожидавшего под императорской ложей — стройную, легко вооружённую фигуру, которая салютовала императорской чете мечом. Германцы крепче сжали свои клинки. С ними только что говорил оптий, служащий прокуратора Корбулона, императорского уполномоченного, занимавшегося организацией игр. Он сказал, что если они не будут сражаться как следует, их будут жечь калёным железом. Но если они выживут, то смогут стать профессиональными гладиаторами, и им будут позволены женщины, хорошая еда и золото.

— Да здравствует Цезарь! — крикнула Коринна. — Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя!

— Ты вряд ли умрёшь! — крикнула в ответ Мессалина, заговорщицки кивнув подруге.

— Да пребудет с тобой Марс, отец амазонок, — вежливо заметил Клавдий, зная, что молодая женщина была частой гостьей в доме его любимой жены.

Мечница повернулась лицом к приближающимся противникам. Клавдий внимательно наблюдал за ней, оценивая её прекрасную фигуру; ей было всего двадцать два года, и она была в полном расцвете атлетической энергичности. Росту в ней было чуть меньше четырёх локтей, а весила она около двенадцати стоунов*. Кожа у неё была светлой, но загорелой и-за атлетических занятий и тренировок под солнцем Лация; волосы были чёрными как смоль и, как и лицо, частично скрывались под широкополым шлемом, который она носила. Выпуклости её грудей прикрывали металлические чашечки, похожими на раковины, а между ними был закреплён ярко-зелёный камень — талисман, как предположил Клавдий. Её правая рука и левая нога были защищены бронёй; помимо этого на ней был только широкий пояс и короткая белая туника.

* Римский локоть составлял 44,4 см, стоун – 6, 35 кг. Таким образом, рост Коринны менее 177 см, вес — 76 кг.

Коринна шагнула вперёд. Когда она приняла боевую позу, под гладкой кожей явственно заиграли мускулы, результат недевичьей страсти к мужским упражнениям в атлетике, Просто невероятно, подумал Клавдий, что на её коже не было шрамов, несмотря на множество схваток, в которых ей довелось участвовать. Она озадачивала его и в других отношениях. Несмотря на то, что Коринна была свободнорождённой гражданкой из хорошей семьи, своему благородному римскому имени она предпочитала греческий псевдоним и изрядно возмутила моралистов, присоединившись к той немногочисленной, но знаменитой плеяде женщин, которые по собственному желанию вступили в ряды гладиаторов. Как странно. Что за демоны её направляли?

Пока противники сближались, Клавдий, казалось, подсчитывал шансы на выигрыш на пальцах — точно так же, как это делала неграмотная толпа на задних рядах, хотя весь императорский двор знал, что он отлично разбирался в математике. Стоявшие поблизости дворяне покачали головами, но кое-кто из толпы одобрительно завопил:

— Старый добрый Клавдий!

И только теперь, оказавшись всего в нескольких ярдах от Коринны, германцы поняли, что им предстоит сражаться не с каким-то юнцом-воякой молодым воином, а с женщиной! Они отреагировали на это с глубоким замешательством, которое быстро сменилось гневом.

— Неужели в Риме совсем нет мужчин? — закричал самый старый пират, обращаясь к ревущей толпе. — Вы что, пытаетесь выставить нас дураками, отправляя трёх воинов-хавков сражаться с потаскухой в мужском наряде?!

Но мало кто понимал его западногерманский язык, и ещё меньше людей отнеслись бы с уважением к его упрёку, если бы поняли. Толпа заглушила его протесты криками.

Германцы начали приближаться к амазонке, думая обезоружить её и устроить римлянам зрелище, несколько отличное от того, которого желал прокуратор. Так что они двигались к Коринне решительной походкой, как люди, которые, пусть и обречены, но надеются ещё немного порадоваться сладости жизни.

Коринна ожидала их, припав к земле, как пантера. Она догадывалась о значении их грубого смеха и хвастливых угроз на непонятном языке. Свободной рукой она коснулась полированного зелёного камня у себя между грудей, а затем произнесла куплет, который выучила наизусть:

Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати!

Иа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Глаза немцев, которые ничего не поняли из слов Коринны, следили за тем, как она протянула руку к зелёному талисману. Красивый камень, возможно, ценный. Что ж, они без промедления отберут его у неё, как и многое другое…

Внезапно, как один человек, пираты пошатнулись на ногах.

— Вотан! — выдохнул старший из воинов. Он почувствовал, как по телу пробежал озноб, и последовавшую за этим странную тошноту. Пока он пытался придти в себя, навалившееся недомогание внезапно остановило свой натиск. Когда он открыл глаза, все вокруг казалось непропорциональным, формы и образы выглядели искажёнными, а песок амфитеатра, казалось, колыхался, как поверхность моря. При попытке идти он почувствовал, что конечности его не слушаются. Его спутники тоже пошатывались.

Коринна издала боевой клич и бросилась в атаку. Один из молодых пиратов бросился к ней, но его притупившиеся рефлексы помешали ему вовремя парировать удар. Меч Коринны вонзился ему в живот, и он рухнул, корчась, кровь хлынула сквозь растопыренные пальцы на песок. Затем ведьма отпрыгнула в сторону, легко избежав неуклюжих ударов двух других пиратов.

К замешательству хавков, их мечи рассекли воздух, как будто они ударили по призраку. Коринна увернулась и сделала выпад в сторону старшего пирата. Он выругался и ответил тем же, но его удар не только не достиг цели, но и отозвался жгучей болью в том месте, где меч демоницы задел сухожилие его бицепса.

Другой пират яростно бросился в атаку, но тоже промахнулся. Коринна выбила у него меч и нанесла сильный удар ногой в пах, отчего он с воплем рухнул на песок. Ликующе вскрикнув, амазонка нанесла быстрый удар по его незащищённой спине, а затем развернулась лицом к раненому лысому мужчине.

Кровь окрасила его правую руку и бок в тёмно-красный цвет. Не в силах держать меч привычной правой рукой, он уронил щит и переложил оружие в левую. Несмотря на боль, он заставил себя сопротивляться агонии и потере крови достаточно долго, чтобы убить эту вооружённую чародейку, которая с помощью колдовства убивала добрых воинов.

Проклиная заклинание, которое сковывало движения и заставляло сомневаться в том, что видят его глаза, он снова вскричал: «Вотан!» и, пошатываясь, бросился в центр того, что превратилось в несколько образов Коринны, как будто ведьма стояла перед рядом зеркал. К ужасу пирата, он рухнул на землю справа от того места, где на самом деле стояла женщина, и поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть отблеск солнечного света на окровавленной стали. Он умер с забитыми песком глазами и ртом.

Коринна повернулась лицом к своему последнему противнику, который, хоть и был весь в крови, но пытался подняться. Она налетела на него с ловкостью танцовщицы, уклонилась от его слабого, полуслепого удара и рубанула по руке, которой он пытался её атаковать. Силы Коринны, хоть и развитой благодаря тренировкам намного больше, чем у обычной женщины её роста, оказалось недостаточно, чтобы отрубить конечность так, как это так нравилось видеть толпе, однако её удар задела кость и выбила клинок из руки тевтонца. Он упал на колени, чтобы нащупать меч, но амазонка отшвырнула его ногой подальше. Сдавшись, он упал на бок, слишком тяжело раненный, чтобы продолжать сражаться.

Коринна стояла над ним, высоко подняв свой меч в знак победы.

Толпа, которая до этого с энтузиазмом освистывала с трудом двигавшихся пиратов, теперь громко приветствовала героиню этого момента. Коринна уже побеждала обученных гладиаторов; какие же шансы были у этого варварского сброда против живой амазонки, новой Пентесилеи, возрождённой Камиллы?

Героиня ждала знака от императорской четы. Она увидела, что Клавдий, перегнувшись через край ложи, вытягивает шею, и лицо его внезапно приобретает тупое выражение. Вид крови пиратов, казалось, каким-то странным образом завораживал и возбуждал его.

Мессалина потянула его за мантию.

— Клавдий! Все смотрят на тебя! Подай знак Коринне. Смерть!

Хотя Клавдий был явно ошеломлён, он, казалось, пришёл в себя. Сложив пальцы в виде наконечника копья, он коснулся своей груди в хорошо известном знаке смерти. Коринна кивнула, подняла меч и вонзила остриё в мягкую плоть горла пирата. Её жертва задохнулась, содрогнулась и наконец затихла.

Женщина-гладиатор отступила назад, принимая восхищение толпы.

— Коринна! Коринна! — вопили зрители, колотя ногами по скамьям, пока весь амфитеатр, казалось, не загрохотал громом.

Их героиня подняла меч и направилась к двери, которая открывалась под ложей императора. Там уже ждал раб, держа в руках серебряное блюдо, до краёв наполненное монетами, — награда Коринны за победу. Она взяла доставшийся ей солидный приз, вес которого едва могли выдержать её сильные руки, и вынесла его через ворота Победителей, оставив три трупа на попечение слуг, в то время как население Рима продолжало выражать своё одобрение зрелищем.

До сих пор Симон из Гитты не мог видеть, что происходило на играх. В полдень слуги арены принесли лёгкую еду, чтобы подкрепить его, затем отвели в кандалах в передние камеры. В течение последнего часа он слышал, как крики и свист толпы то усиливаются, то затихают в зависимости от изменения ситуации на арене, — звуки, значение которых он знал по горькому опыту. Эти крики всегда славили смерть — оргию смерти, украшенную сотнями изысканных приёмов...

Дверь внезапно заскрипела и распахнулась, впуская отряд стражников.

— Ты следующий, самаритянин, — прорычал тот самый оптий с бычьей шеей, который ранее делал вид, будто вызывает его.

Симон медленно поднялся со скамьи, зная, что на этот раз тот говорит правду. Казалось, больше двадцати лет незаметно пролетело за то мгновение, которое потребовалось, чтобы дойти до двери. Решив, что пленник намеренно медлит, нетерпеливый командир отделения схватил самаритянина за плечо и толкнул его вперёд. Это было ошибкой, поскольку жест презрения вызвал рефлекторный гнев, который повлёк за собой мгновенное и смертельное возмездие.

Сжатые пальцы правой руки Симона вонзились в шею ближайшего охранника, раздробив ему дыхательное горло и обрекая его на смерть. Одновременно его левая нога врезалась в колено второго тюремщика, сломав его, а левая ладонь ударила по ястребиному носу третьего тюремщика, вгоняя сломанные кости переносицы, как смертоносные копья, в его мозг.

Оптий отскочил, выкрикивая приказы, но его люди уже с ног сбивались, пытаясь добраться до стремительно мечущегося среди них воина. Они ругались и отчаянно наносили ему удары, но всё было безрезультатно; гладиаторский опыт Симона, дополненный мастерством рукопашного боя без оружия, делал его более чем достойным противником для головорезов в доспехах, чьей работой было избивать рабов на арене. Когда на него прыгнул ещё один стражник, Симон отразил удар стальным лезвием и нанёс удар кулаком, который сломал челюсть его противника. Падение мужчины освободило дорогу, и Симон, перепрыгнув через распростёртое тело, бросился к выходу.

Отчаявшийся оптий встал между беглецом и свободой, держа меч наготове. Симон увернулся от нехитрого выпада, перехватил вспотевшее запястье противника и резко ударил коленом. Но внезапно, когда он оттолкнул в сторону вопящего командира отделения со сломанными руками, в черепе бойца вспыхнули звёзды. Ошеломлённый, он развернулся, но лишь для того, чтобы получить второй удар по голове рукоятью пилума. Тут его ноги подкосились, и оставшиеся стражники навалилось на него, пока он падал, пиная и избивая дубинками его обмякшее тело, в то время как его разум погружался во тьму.

Глава IV

Римский офицер ворвался в этот хаос во главе отряда преторианцев.

— Тарквинт! Что здесь происходит?! — заорал он.

— Трибун Антистий... — простонал раненый оптий. — Этот человек — настоящий демон! Он сделал это голыми руками. Юпитер! Он сломал мне руку!

— Идиот! — завопил преторианец. — И это сделал безоружный человек? Вы, бездари! Вы заслужили то, что получили! Клянусь Поллуксом, что за представление устроит этот самаритянин перед императором! Поднимите его, парни. И если его покалечили, я позабочусь, чтобы вы все заняли его место!

Новоприбывшие гвардейцы оттеснили потрёпанные остатки отряда Тарквинта и подняли Симона на ноги. Грубые руки ощупали его, но переломов не обнаружили, и самаритянин, хоть и был весь в синяках и ссадинах, почувствовал, что удары не причинили ему серьёзных повреждений. Хмурые лица его врагов-римлян расплывались, как в тумане.

— Думаю, он справится, — сказал трибун, — к счастью для вас, ублюдки! Что ж, выводите его. Толпа становится опасной, если заставлять её ждать слишком долго!

Симон узнал говорившего и оскалил зубы в рычании. Затем стражники отодвинули засов и вытолкнули Симона в ворота головой вперёд, так что он упал, уткнувшись лицом в песок.

Самаритянин выплюнул его изо рта и поднялся на колени. Толпа зевак глумилась над его неуклюжим появлением, воображая, что этого человека пришлось силой выталкивать на арену, с борьбой и мольбами. Достойный чародей вскочил на ноги в приступе ярости.

— Вы, самодовольные кровожадные свиньи! — взревел он. — Спуститесь с этих безопасных насестов, любые десять человек из вас, любая сотня, и мы посмотрим, кто будет молить о пощаде!

Толпа завыла ещё громче. Разгневанный Симон огляделся, оценивая ситуацию. Они отправили его на пустую арену, безоружного и одетого только в грубую тунику. Он знал, что это плохой знак. Когда так поступали с важными заключёнными, это обычно означало, что их отдают на растерзание диким животным…

Вскоре он заметил зарешечённый проход, через который должны были пройти звери, — как раз вовремя, чтобы увидеть, как открывается решётка. Глухой рык выдало природу его противников.

Тигры.

Их было двое, гигантские чёрно-оранжевые фигуры, бежавших в его сторону, спасаясь от понуканий своих дрессировщиков. Симон заметил, что звери почти не обращали внимания на орущую толпу. Очень плохо. Их готовили для цирка, а это означало, что они были обученными людоедами. И именно поэтому он был безоружен. Эти животные были гораздо ценнее его — ценнее полудюжины опытных гладиаторов. Тигров приходилось привозить детёнышами из далёкой Парфии или Индии, кормить человеческим мясом с арены и учить нападать на живых рабов — длительный и дорогостоящий процесс.

Звери почуяли запах Симона и теперь бежали к нему вприпрыжку, подбадриваемые радостными возгласами толпы. Самаритянин привалился спиной к стене арены. Он знал, что у него не будет ни единого шанса, если они нападут на него, пока толпа кричит...

Вопли стихли; всё внимание было приковано к скачущим кошкам. Клавдий, тоже увлечённо наблюдавший за этой сценой, внезапно почувствовал, как кто-то дёргает его за мантию, и оглянулся на Мессалину.

— Клавдий, дорогой, кто-то допустил ошибку. Этот маг должен был сразиться с Руфусом Гиберником, вооружённым как фракиец.

— Это я попросил сделать замену, любовь моя. У него ещё может оказаться ш-шанс на Руфуса, если он соответствует своей репутации. Понаблюдай немного.

Тигры надвигались всё ближе; их когти были размером с пальцы Симона, а клыки напоминали длинные кинжалы, с которых стекала слюна. Они остановились всего в нескольких ярдах от него, но Симон знал, что их финальный бросок может случиться в любой момент. Чтобы его убить, им даже не понадобятся зубы и когти — удар одной огромной лапы может легко сломать человеку шею или проломить череп. Эти челюсти были достаточно сильны, чтобы оторвать руку гладиатору или утащить тушу целого быка.

Зрители тоже знали об этом и потому наблюдали в молчаливом ожидании.

Симон встретил пристальный взгляд зверей своим собственным, пристальным и завораживающим, позволяя своему разуму полностью сосредоточиться, как когда-то учил его египетский наставник Ка-нефру. Его руки одновременно задвигались в воздухе, сначала медленно, затем всё быстрее, совершая серию круговых движений. Урчание голодных кошек затихло, их взгляды застыли, когда они смотрели на него, золотистые глаза напоминали стекло. Затем Симон затянул лёгкий плавный напев, тот самый, который Ка-нефру часто выпевал, чтобы успокоить львов, бродивших по утёсам Долины Царей, известный лишь членам самых древних культов стародавнего Кеми:

-Се-кес-эм-а, эн-уту-арит, эр-а-тёп-та-а-а-а-а...

Пение перешло в странную воркующую трель. Тигры застыли в своих неподвижных позах; лишь лёгкое колыхание их роскошных шкур на тёплом вечернем ветру говорило о том, что они не были безжизненными произведениями искусства скульптора.

Чародей слегка расслабился. Животные были очень восприимчивы к гипнозу, что пророк Даниил однажды продемонстрировал Дарию, царю царей. В этом не было ничего от настоящей магии и даже даже трюк был не слишком сложный, если его демонстрировал мастер, посвящённый в это искусство.

Тигры были очарованы, но зрители всё равно могли пробудить смертоносных тварей одним-единственным криком. К счастью, в тот момент толпа казалась такой же заворожённой, как и сами звери. Симон не мог терять времени; тигры должны быть уничтожены, и сделать это нужно было с величайшей осторожностью. Слишком быстрое движение, внезапный звук — и чары на одном из них или на обоих могут развеяться…

Осторожно подойдя к одному из них, Симон тихонько свистнул, проведя рукой перед его застывшим взглядом. Этот жест вызвал своего рода механический отклик: огромный зверь медленно повернулся, следуя за рукой, двигая негнущимися лапами, чтобы развернуться.

Наконец, когда один тигр оказался в слепой зоне другого зверя, Симон ловко и нежно положил руки ему на голову и шею — опасное действие, поскольку неумелое прикосновение могло прервать транс. Он почувствовал, как расслабились мощные мышцы на шее животного.

Затем, внезапно и яростно, Симон высоко подпрыгнул и изо всех сил ударил пяткой в позвоночник животного. Позвонки треснули, как ломающаяся веточка; огромная кошка дёрнулась и забилась в неистовых судорогах. Симон стремительно повернулся ко второй громадной кошке. Казнь была приведена в исполнение за её спиной, но из-за предсмертных конвульсий умирающий тигр перекатился прямо под нос второму — зрелище дикой агонии наверняка вывело бы его собрата из транса.

Симон бросился на второго тигра. Когда зверь, приходя в сознание, зашевелился, он снова прыгнул и ударил его ногой в челюсть. Взвыв от боли, зверь вскочил на задние лапы и бешено замахал лапами. Затем он упал на спину, присоединившись к своему товарищу в диких предсмертных конвульсиях.

Симон немедленно отскочил на безопасное расстояние, избегая кошачьих когтей, пока смертельные ранения делали своё дело.

Толпа внезапно разразилась разочарованными возгласами, потрясая кулаками и размахивая руками. Она жаждала крови, и поэтому её симпатии были на стороне тигров, которые всегда устраивали яркие и кровавые представления. Хороший бестиарий — профессиональный убийца зверей — мог бы завоевать их расположение своими смелыми трюками, неистовыми прыжками и увёртками. Но выступление Симона было не более зрелищным, чем забой бычка у алтаря Юпитера — скучная растрата хороших людоедов.

— Трусливый колдун! — кричали зрители, размахивая кулаками и топая ногами от негодования.

Император Клавдий не разделял их разочарования.

— Ты видела, Мессалина? — воскликнул он. — Я знал, что он сможет это сделать! Просто удивительно — этот человек действительно волшебник!

— Он ещё и предатель, — напомнила ему молодая жена, — и, уверена, очень опасный.

— Ах, я бы променял тысячу преданных льстецов на д-дружбу одного такого предателя! — Клавдий схватил табличку и нацарапал на ней послание, затем прижал к восковой поверхности свой перстень с печаткой. — Парень, отнеси это тому в-воину, — приказал он Гифейону, который всё ещё пялился на трупы тигров, — и принеси мне его письменный ответ!

Солдат повёл мальчика к выходу на арену. Мессалина догадалась о намерениях своего мужа и теперь холодно обвиняла его:

— Ты не можешь даже думать о том, чтобы освободить этого человека! Толпе он не нравится — люди будут очень злы. Было бы очень обидно обернуть это событие себе во вред! Даже Калигула знал, когда он должен уступить требованиям народа Рима.

Клавдий энергично замотал головой.

— Нет, нет! Этот человек должен служить мне!

Симон тем временем озадаченно нахмурился при виде молодого мальчика-раба, выходящего из одних ворот. Гифейон, в свою очередь, задрожал, приблизившись к высокому растрёпанному мужчине, который, словно разъярённый демон, стоял над двумя мёртвыми тиграми. Он никогда не видел арену с точки зрения тех, кто сражался и погибал там, и никогда не хотел этого. Этот день становился скорее кошмаром, чем праздником!

Он уставился на угловатое лицо бойца со зловещими тёмными глазами.

— И-император передаёт вам сообщение, — заикаясь, пробормотал он, протягивая табличку.

Мужчина взял её и быстро прочитал латинские письмена:

Симону из Гитты от Клавдия, принцепса Рима, привет. Ты успешно прошёл испытание, и я дарую тебе свободу и должность на моей личной службе, если ты этого пожелаешь. Пришли мне свой ответ.

Глаза Симона заблестели. Работа на императора Рима? Ничего себе денёк! О работе на такого человека не могло быть и речи; он слышал о бесчинствах Клавдия, о возмутительных злоупотреблениях, которые не уступали тем, что творили его предшественники. По крайней мере, Тиберий судил своих жертв публично, но тайные суды Клавдия были позором для всего Рима.

Правда, многие полагали, что тиранические судебные решения императора просто отражали прихоти его жены, чьё распутство было известно даже в военном лагере Каратака или его алчных вольноотпущенников-министров, которые обогащались на взятках, продавая должности и услуги тем, кто больше заплатит. Но даже если это было правдой, то роль принцепса становилась от этого ещё более постыдной. Безумие Клавдия не выглядело ни зловещим мраком Тиберия, ни вопиющим безумием Калигулы, но было столь же реальным и столь же опасным в долгосрочной перспективе.

И всё же, размышлял Симон, этот тупоголовый император предлагал ему шанс на спасение, и он был бы дураком, если бы не воспользовался им! Возможно, прежде чем бежать из Рима, он даже успеет оказать миру услугу, вонзив меч в жирное пузо Клавдия, тем самым отправив в Тартар ещё одного безумного цезаря...

Гифейон вздрогнул, когда мужчина выхватил у него из рук стилус. Самаритянин поспешно опустился на колени и написал на восковой табличке:

Я принимаю твоё великодушное предложение, Владыка мира.

Затем, повернувшись к Гифейону, сказал:

— А теперь, парень, хватай записку и возвращайся к своему хозяину как можно быстрее! — Он сунул письменные принадлежности в неуклюжие руки мальчика. — Давай, бери!

Гифейон был только рад повиноваться. К тому времени, когда слуги утащили туши тигров и разровняли взрыхлённый песок, он уже вернулся в ложу Клавдия. Однако прежде чем мальчик успел передать табличку императору, Мессалина выхватила её у него и внимательно просмотрела.

— Клавдий, этот человек дерзок! — воскликнула она. — Он пишет: «Ты уже знаешь мой ответ, о цезарь. Я умираю, проклиная тебя и твой народ!

— Глупец! — пробормотал Клавдий, и на его лице отразилось разочарование. — Тогда он должен умереть, потому что такой враг слишком опасен, если останется жив. Пусть игры продолжатся!

Сигнал был передан представителю прокуратора, который велел сопернику Симона приготовиться. Вскоре слуги доставили оружие и доспехи и вынесли их на арену. Затем они поспешно скрылись за запертой дверью, опасаясь приближаться к этому безоружному человеку, который убивал тигров с помощью колдовства.

Симон повернулся и посмотрел на ложу, где сидел Клавдий, пухлый и бесчувственный в своей пурпурной тоге. Его обманули! Всё это послание было ничем иным, как последней мелкой насмешкой — крупицей ложной надежды, долженствовавшей усилить его отчаяние. Насколько же соответствовал этой развращённой толпе её презренный правитель! Что ж, он, по крайней мере, покажет своим врагам, как следует сражаться и умирать.

Он пересёк песчаную арену, подобрал доспехи и с натянутыми до предела нервами поднял короткий изогнутый меч. Оружие приятно лежало в его руке, хотя он знал, что в конечном итоге оно не спасёт ему жизнь.

Ему выдали вооружение типичного фракийского гладиатора: доспехи среднего веса для правой руки и левой ноги, круглый щит, и небольшой изогнутый меч-сику — оружие, с которым он был хорошо знаком. Пояс с крючками для клинка и шлем с открытым забралом и широкими полями дополняли его снаряжение.

Во времена своей гладиаторской карьеры он часто сражался в подобном фракийском снаряжении, поэтому знал, что может проявить себя достаточно хорошо, хотя уже начал ощущать боль и скованность в спине и конечностях, а также пульсирующую боль в том месте, где древко копья ударило его по черепу. Очевидно, побои причинили ему больше повреждений, чем он предполагал вначале.

Заревели трубы и раздались радостные крики. Только один мускулистый самнитский гладиатор появился из ворот стадиона. Симон настороженно наблюдал за его приближением. Даже если это был единственный соперник, с которым ему предстояло драться, он не терял надежды, хотя свежесть этого человека в сравнении с его собственным избитым телом могла дать новому противнику преимущество.

Толпа пришла в неистовство, как только на сцене появился воин. Очевидно, он был известным любимцем толпы. «Дай ему как следует, Руфус!» — кричали люди. «Убей его медленно, Гиберник!» «Да здравствует Гиберник!»

Мужчина с важным видом вышел на центр арены, отсалютовал цезарю, небрежно помахал толпе, а затем сделал, казалось бы, небрежный шаг вперёд. Но на самом деле он осторожно приближался к своему противнику.

Руфус Гиберник — это имя было знакомо Симону. Об этом человеке много говорила бестолковая толпа в цирках в последние годы правления Тиберия. Таких «героев»-гладиаторов было много, они приходили и уходили. Этот, по-видимому, приобрёл какую-то устойчивую известность. Симон знал, что не редко ветерана-гладиатора, завоевавшего свободу, нанимали для специальных выступлений на арене. Очевидно, император считал, что публичное уничтожение такого известного врага Рима, как Симон из Гитты стоило подобных затрат.

Самнитский шлем — богато украшенное изделие, корона и гребень которого были покрыты золотыми рельефами, изображающими Геракла, убивающего немейского льва и великана Гейона, — закрывал всё его лицо решёткой из колец. Он нёс высокий щит легионера и римский короткий меч. Его доспехи были тяжёлыми, но плечи и руки выглядели как у Геркулеса, как и его правая нога, не защищённая бронёй. Несмотря на свой рост и тяжесть металла, гладиатор держался с уверенной грацией, которая предупредила Симона, что этот незнакомец действительно опасный профессионал.

Гиберник остановился, принял боевую стойку и встал лицом к лицу со своим противником. Он был на полголовы выше Симона и тяжелее, не из тех, с кем можно сближаться и обмениваться удар за ударом. Преимущество фракийца заключалось в его мобильности. Самаритянину пришлось использовать всю возможную скорость, которую позволяло ему более лёгкое вооружение.

— Клянусь молотом Луга! — воскликнул огромный гладиатор. — Когда я узнал, что ты тот самый фракиец Симон, который выжил после обрушения арены в Фиденах, я попросил, чтобы меня поставили сразиться с тобой. Говорят, ты был хорош, но не настолько, как Руфус Гиберник. Я рад, что тигры не обманули меня!

Симон мрачно нахмурился. Похоже, случай подставил его под меч старого врага. Он не знал никого по имени Руфус Гиберник, но в любом случае это было не настоящее имя, а всего лишь цирковой псевдоним. У любого гладиатора было немало врагов среди своих соперников; человек, побеждённый на арене и оставшийся в живых, скорее всего, захочет отплатить за своё унижение кровью. Что ж, пусть будет так. Симон предпочитал неистовый бой хладнокровному убийству.

— Только глупец добровольно возвращается на арену, когда судьба освободила его, — сказал самаритянин в ответ на хвастовство другого. — Подойди ближе. Это последний раз, когда у тебя есть шанс выполнить грязную работу цезарей!

С беззаботным смехом незнакомец в доспехах двинулся вперёд.

Противники осторожно обошли друг друга по кругу — два тренированных бойца, тщательно прощупывающих один другого. Концы их клинков соприкоснулись раз, затем ещё. Гиберник сделал ложный выпад, не теряя бдительности; Симон легко парировал, не оставляя ни единой лазейки. Снова и снова гладиаторы проверяли защиту противника, удовлетворённо хмыкая, когда щит встречался с клинком с громким звоном металла о металл.

— Неплохо, самаритянин! — прогудел самнит. — Мне нравятся достойные противники. А теперь...

Быстрый, как кошка, Симон нанёс удар — один, второй, а затем неожиданный выпад в первую же заманчивую открытость в защите, которая попалась ему на глаза. Но удовлетворения он не получил; тот, кого звали Гиберником, отразил удар с профессиональным хладнокровием.

Они снова кружили, продвигались вперёд, отступали, их отработанные движения напоминали какой-то ритуальный танец. Зрители в амфитеатре сохраняли спокойствие, чувствуя, что хотя противники и вели себя осторожно, они были смертельно серьёзны. Это были опытные бойцы, равные по силе, и мастерство, которое они демонстрировали, выглядело не менее захватывающим, чем безрассудные рубящие удары новичков в их первом смертельном поединке.

Симон, хотя и был более быстрым из них двоих, чувствовал, что последствия избиения неуловимо мешают ему. Его мышцы болели, теряли гибкость, и потому он продолжал двигаться, стараясь, чтобы солнце светило в глаза Гибернику.

Внезапно крупный мужчина с рёвом бросился на него; Симон парировал удар своим фракийским клинком и яростно ударил своим баклером в длинный щит противника. Гладиатор пошатнулся, давая Симону ещё один шанс; он сделал выпад в грудь самниту, но Гиберник чудом избежал смерти, быстро извернувшись всем телом. Фракийская сика задела браслет на его запястье, но не причинила вреда.

Симон чувствовал, что напряжение сказывается на нём. Он был прирождённым бойцом и мастерски владел мечом, но всё же лучшие годы профессионального гладиатора прошли, когда ему не исполнилось и тридцати. Хотя противник Симона был того же возраста, он, очевидно, не оставлял арену, в то время как у самаритянина поединки случались нерегулярно и, как правило, против неотёсанных противников.

Симон вновь и вновь наносил удары, парировал, отступал, чувствуя, как быстро растёт его усталость. Несколько недель его держали в закрытом помещении, плохо кормили, и у не было возможностей для физических упражнений. Его мышцы ослабли. Не привыкший к тому, что его припирает к стенке единственный мечник, он всё же вынужден был признать, что в данном случае дело обстояло именно так. Всё зависело от внезапного, последнего отчаянного усилия — прямо сейчас!

Гиберник, хотя и был умелым бойцом арены, казалось, был застигнут врасплох, когда самаритянин стремительно набросился на него, нанося ураганные удары. Он принял их на свой искусно сработанный щит и отступил по песку, рассчитывая быстро расправиться со своим измученным противником после того, как его бешеное наступление иссякнет.

Симон продолжал наступать, зная, понимая, что одолеть гладиатора, играя по его правилам, не выйдет, но надеялся, что ему удастся обманом заставить Руфуса чуть отвести в сторону гладиус и щит, защищавшие его тело, чтобы самому нанести удар в эту брешь. Он обладал мастерством наносить калечащие или смертельные удары ногами, если можно было провести прямую атаку. Увидев такой шанс, он прыгнул вперёд, резко ударив Гиберника ногой в незащищённое колено — и тут же понял, что его избитые и измученные мышцы предали его. Этот удар сломал бы ногу мулу, но Гиберник ловко переменил стойку как раз вовремя, чтобы нога Симона ударила в пустоту. В следующее мгновение край щита гладиатора врезался ему шлем и отправил кувыркаться по песку. В отчаянии он повернулся лицом к наступающему врагу, рубанул по несущейся фигуре и почувствовал, как сика соприкоснулась с мечом противника. Гиберник ударил ногой, и оружие Симона вылетело из сжатой ладони. В следующее мгновение самаритянина ударился спиной о землю, и клинок гладиатора прижался к его горлу.

Симон посмотрел вверх, на сверкающий кусок стали, на руку, которая сжимала его, и на лицо, скрытое за маской. Гиберник поднял свободную руку, требуя решения зрителей.

Реакция толпы была ошеломляющей, она приветствовала победу Гиберника и осыпала насмешками поверженного врага Рима; собравшиеся не забыли ни разочаровывающую битву с тигром, ни тот факт, что Симон выступал — и весьма резко! — против их императоров. Лишь небольшое меньшинство тыкало большими пальцами вверх, призывая Гиберника опустить меч и пощадить того, кто так увлекательно сражался.

В императорской ложе Клавдий погладил подбородок.

— Я д-должен пощадить этого самаритянина. Он хороший боец... и многое знает!

Мессалина, которой совсем не нравилась нерешительность супруга, решительно возразила:

— Мнение толпы направлено против него. И смотри, Клавдий, он даже пальцем не пошевелил, чтобы попросить тебя о помиловании. Он будет непокорен до конца — и станет потенциально опасным убийцей, если его освободят.

Клавдий заколебался.

— Если бы только у меня было время поговорить с ним...

— Клавдий, посмотри на меня! — страстно воскликнула Мессалина

Император повернул голову и увидел, что его жена держит в руках полированный камень с надписью на иноземном языке. Она быстро произнесла: «Хабсилис вулипинус милулиума!»

В слезящихся глазах Клавдия мгновенно появилось выражение тупой заторможенности. Мессалина нервно оглянулась на других сидевших в ложе. Все взгляды были прикованы к ней и её супругу; она знала, что должна быть осторожна.

— Клавдий, дорогой, самаритянин должен умереть. Ты сам так сказал. Он должен умереть.

— Он должен умереть... — вяло согласился император.

Внизу Симон напрягся, готовясь к последнему броску на своего врага; он повалит его, убьёт или покалечит, даже если сверкающий клинок перерубит ему шею…

А Гиберник, краем глаза следивший за своим поверженным противником, наконец увидел, как император подал знак: «ударить в сердце».

— Слава Лугу! — пробормотал гладиатор со смешком. — На мгновение я подумал, что старик пощадит тебя и все мои старания пойдут прахом. Он поднял меч. — Рим ждёт твоей смерти, Симон из Гитты, и если этого не произойдёт, то мне не поздоровится.

Сидя в своей ложе, Мессалина видела, как клинок гладиатора погрузился в тело и, окровавленный, поднялся вверх, чтобы весь мир мог вознести ему хвалу...

Глава V

— Ты в очередной раз сослужила добрую службу Благой Богине, Коринна, — сказала императрица Мессалина, поднимая кубок с поздравлениями в адрес мечницы, сидевшей на противоположном конце стола.

Коринна Серена ответила на комплимент хозяйки улыбкой и кивком. Без шлема мечница выглядела привлекательной девушкой. Она происходила из старинной греческой семьи живущей в Кампании, и её кожа имела лёгкий оливковый оттенок. Нос у неё был маленький, губы широкие и нежные. На ней была тонкая льняная туника почти мужского покроя, открывавшая длинные мускулистые ноги выше колен. Она всегда с презрением относилась к украшениям, за исключением зелёного талисмана, который сейчас висел на цепочке на шее и так хорошо служил ей на арене. Однако носить его в бою было небезопасно; если соперница по какой-то случайности завладеет кулоном, то сможет быстро её задушить.

— Коринна, иногда кажется, что убийство доставляет тебе больше удовольствия, чем подобает жрице Благой Богини, — предположила третья женщина в палате — весталка Лукреция Верулана, та самая, которая получила приглашение Мессалины на этот ужин во время утренних игр.

Лукреция откинула вуаль, и теперь её золотистые волосы густыми волнами струились по плечам цвета слоновой кости. Она отличалась классической красотой, которую любили увековечивать художники: гладкая и светлая кожа, высокие, сильные и аристократичные скулы. Цвет её лица наводил на мысли не о Лациуме, а о земле её предков, Цизальпинской Галлии. Но самой яркой чертой её внешности были глаза — большие, устрашающие, льдисто-голубые. Лукреции было всего двадцать три года, и четырнадцать лет назад она поступила в школу весталок.

— Что ты имеешь в виду, говоря: «больше удовольствия, чем подобает»? — спросила гладиаторша.

— Только то, дорогая Коринна, что ты, похоже, не всегда помнишь, что убитый мужчина — это нечто большее, чем просто убитый. Ведь это ещё и кровавая жертва Благой Богине.

Коринна пожала плечами.

— Я не отрицаю, что моя слава радует меня. В конце концов, я не императрица, которой поклоняется весь мир, и не жрица Весты, которую Рим обожает, как богиню, сошедшую на землю!

— Бедняжка Коринна сегодня не в духе, — поддразнила её Мессалина. — Боюсь, ты слишком много выпила, моя дорогая.

Коринна угрюмо откинулась на подушки.

— Это оскорбительно, что к мечницам относятся немногим лучше, чем к клоунам на арене. У меня никогда не было значительных поединков. Только посмотрите на сегодняшний день — никчёмные германские пираты!

— А с кем бы ты хотела сразиться — или, скорее, принести в жертву хтонионам? — спросила Мессалина, используя культовое название древних богов, среди которых особое место занимала Ужасная Мать.

Женщина-гладиатор села, взволнованная этим предложением.

— Я бы хотела сразиться с человеком, который вот-вот завоюет деревянный меч*, или, возможно, с тем, кто уже получил его и вернулся на арену по собственной воле. С каким-нибудь гордым самодовольным грубияном, который считает себя живым Геркулесом, как тот олух, который сегодня сражался с самаритянином-волшебником, Руфус Гиберник. Повергни я его, какой победой это стало бы для всего женского рода!

* Гладиаторы, за свои заслуги на арене получавшие свободу, награждались деревянным мечом, называемым rudis. Некоторые из них продолжали выступать на арене, причём бои с их участием были более популярны, чем сражения рабов-гладиаторов, так как рудиарии обладали значительным боевым опытом и были хорошо известны зрителям.

— Не сомневаюсь, что женщины укладывают его так часто, как ему заблагорассудится, — съязвила императрица.

Мечница нахмурилась и откинулась на подушки.

— Коринна, какая разница, кого из слепых калек ты убьёшь? — спросила Лукреция. — Ведь с твоим амулетом все они одинаковы — волы для алтаря.

Коринна дотронулась до камня у себя на груди.

— Иногда я ненавижу эту штуку. Она обманывает меня! Мессалина, неужели нет такого заклинания, чтобы моя сила сравнялась с мужской? Я читала, что амазонки древности обладали таким секретом!

Императрица повернулась к весталке в белом одеянии.

— Лукреция, ты глубже проникла в тайны древности, чем я. Старая Вибидия сделала тебя своей лучшей ученицей. Что скажешь?

— Если я и изучала тёмные знания более интенсивно, чем ты, то только потому, что жизнь весталки больше располагает к таким размышлениям и учёным занятиям, — скромно ответила Лукреция.

— Верно, — согласилась Мессалина, — но есть много разных способов служить Благой Богине. Я ни разу не пожалела о своём выборе.

— Как то и до́лжно, моя императрица. Что касается вопроса Коринны, то я не знаю, что тут можно сделать. Возможность увеличения физической силы не вызывает у меня особого любопытства. Я предпочитаю развивать силу ума и воли — качества, намного превосходящие простую грубую силу.

Мессалина пожала плечами.

— Я постараюсь устроить бой, о котором ты просишь, Коринна, но не с Гиберником. Он слишком красив. Возможно, я захочу пригласить его во дворец, чтобы должным образом отблагодарить за то, что он избавил нас от чародея-самаритянина. — Она нахмурилась, задумавшись на мгновение. — Если б я не остановила это, Клавдий наверняка освободил бы этого человека.

— Почему это должно было иметь значение? — спросила атлетка.

— Потому что, дорогая Коринна, — терпеливо ответила Лукреция, — мы не можем позволить императору иметь слишком много союзников, особенно сведущих в колдовстве. Даже Полибий, которому, как нам казалось, мы могли доверять, начинает доставлять беспокойство.

— Как и другие вольноотпущенники Нарцисса и Клавдия, — добавила императрица. — Они развращаются и богатеют, а кроме того, никогда не были посвящены в тайные знания.

— Пусть Клавдий казнит одного из них, — предложила Коринна. — Это должно напомнить остальным, кому им следует быть верными.

Мессалина кивнула.

— Возможно, ты права. Но сам Клавдий становится непредсказуемым. Заклинание, которое я наложила на него, похоже, влияет на его разум не тем образом, что должен нам помочь. С ним случались припадки, которые, как говорят, бывали у него в детстве, а вид крови сводит его с ума. Хуже того, у него начались приступы гнева, во время которых он почти неуправляем и, кажется, сопротивляется заклинанию. Сегодня мне снова пришлось прибегнуть к помощи камня — просто для того, чтобы казнить предателя на арене.

— Тогда это хорошо, что Клавдий скоро перестанет властвовать, — заметила Лукреция.

Коринна пристально посмотрела на Мессалину.

— Но может ли Великое Материнство доверять этому вашему Гаю Силию? Ведь он мужчина.

— Может, Коринна, потому что он любит меня, — ответила императрица с ноткой раздражения в голосе. — Ты же знаешь, что он был тайным поклонником Кибелы. Я встретила его на обряде, посвящённом Богине, и сразу поняла, что он тот самый. Мы предназначены друг другу. Я чувствую это.

Обе её подруги замолчали; они знали, что Мессалина не потерпит возражений, пока пребывает в приступе нового увлечения.

— Пойдём, я вам кое-что покажу, — сказала императрица, поднимаясь со своего ложа.

Коринна и Лукреция проследовали за главой их культа через дверной проём в очень маленькую комнату. Внутри возвышалась статуя обнажённого мужчины в натуральную величину, освещённая красноватым светом нескольких тонированных светильников, расставленных вдоль стен.

— Он похож на бога, — сказала Мессалина, восхищённая изображением. — Вполне подобает, чтобы он стал обожествлённым Новым Владыкой. Только такой мужчина способен править всей вселенной рядом со мной.

— Это скульптура изваяна с натуры? — с кривой усмешкой спросила Лукреция.

— Это он, — твёрдо произнесла римская императрица.

Её подруги теперь хранили молчание. Лукреция взглянула на Коринну, холодное, бесстрастное выражение лица которой выдавало её безразличие к статуе. Весталка догадалась, что стройное телосложение, интеллектуальный вид и чувственное выражение лица скульптуры не понравились женщине-атлету.

Лукреция и сама не была впечатлена, но по другим причинам. Скульптура была слишком похожа на статуи богов; ни один живой человек не был так наделён телесным и духовным совершенством. Она изображала не столько мужчину, сколько похвальбу мужчины о себе — или горячечную мечту женщины.

— Теперь я должна вас покинуть, — сказала императрица, — но не забудь передать остальным, что мы проведём обряд посвящения Аурелии, Люцины и ещё нескольких новых членов.

— Бесполезные создания, — проворчала Коринна.

— Есть много способов служить Богине, — напомнила ей Лукреция с лёгкой улыбкой.

— Хватит, — сказала Мессалина. — Клавдий сегодня во дворце, и я должна с ним разобраться. А потом ко мне придёт гость.

— Гай Силий? — догадалась Лукреция.

Молодая императрица лукаво улыбнулась и покинула их, свернув в длинный зал, украшенный фресками с изображениями бессмертных влюблённых: Аттис на коленях у Кибелы, Исида в объятиях воскресшего Осириса, и многие, многие другие, написанные блестящей темперой.

Клавдий, вечно занятый делами империи, в ожидании обещанного визита жены диктовал своему писцу:

— ...Древнейшее из италийских искусств, магическое предсказание, не должно погибнуть из-за пренебрежения. В былые недобрые времена часто случалось так, что приходилось п-призывать советников, и с их помощью церемонии восстанавливали и с великим тщанием изучали в дальнейшем. Этрусская знать, вне зависимости от того, по собственной ли её воле или же с подачи римского сената, сохранила это искусство и оно стало наследием определённых семейств. Однако сегодня его изучают не столь охотно из-за широко распространённого безразличия ко всем научным знаниям и роста чужеземных суеверий. В настоящее время всё хорошо, но мы должны благодарить богов тем, что и в благоденствии обеспечим сохранение ритуалов, соблюдавшихся в сложные времена…

Внезапно он осознал, что в дверях стоит Мессалина.

— Довольно, Гентий. Пусть Сикона перепишет это и принесёт мне копию завтра.

Старый вольноотпущенник поднялся, держа в руках таблички и стилус, поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.

Мессалина подошла к мужу и легонько поцеловала его в щёку.

— Что это ты там диктовал, любимый?

— Я реформирую коллегию прорицателей, — ответил Клавдий. — Я б-был потрясён их абсолютным невежеством, когда в последний раз приказывал им читать знамения. Большинство из тех, кто соглашается принять на себя роль жрецов, не знают разницы между птицей, летящей по ветру, и печенью пятнистого телёнка.

— А это важно?

— Ещё бы! Было время, когда римские фламины* знали волю богов и мог заручиться их поддержкой для самых немыслимых проектов. Как, по-твоему, Лукулл, покоривший Понт и Армению, смог добиться столь многого при таком перевесе сил не в его сторону, без путей снабжения, в горах и л-лесах Азии? Этот человек ценил богов и знал, как призвать их на помощь! А теперь посмотри, какую жестокую борьбу ведут с нами эти драчливые дикари в Британии! Их друиды просто в-выставляют наших фламинов дураками!

* Жрецы, посвятившие себя служению одному определённому богу.

— Я и не знала, что Лукулл был колдуном, — сказала Мессалина с лёгким удивлением. — Я думала, он просто любил красивые растения. Я так рада, что его сады теперь мои.

— Это мой подарок тебе, моя дорогая. Ты заслуживаешь их г-гораздо больше, чем их предыдущий владелец, этот предатель Азиатик. То, что он творил в тех садах, было очень подозрительным. Я думаю, он сам был чем-то вроде друида, изучал магию деревьев и всё такое.

— Я и не знала об этом ничего, муж мой.

— Конечно, не знала, д-дражайшая, так что давай поговорим о других вещах. Я хочу быть с тобой сегодня вечером. Я д-действительно думаю, что в последнее время был слишком поглощён своей работой.

— В каком смысле?

Клавдий обеспокоенно опустил глаза.

— Я снова сделал это — приказал казнить человека, а потом ничего не помнил об этом. Я намеревался держать этого самаритянина взаперти, пока мы с ним не придём к какому-то соглашению. Но говорят, что я подал Гибернику знак копья!

— Так и было, Клавдий. Я была там! Хотя это мелочь; для нас лучше, что предатель мёртв. Он был отъявленным колдуном. Он мог бы убить тебя своей магией, даже находясь в тюрьме. А теперь не беспокойся об этом больше. Подойди, отдохни рядом со мной.

— Возможно, то, что ты говоришь, правда, — вздохнул император. — Колдовство гораздо могущественнее, чем думает большинство людей. Ты так замечательно поддерживаешь меня, д-дорогая Валерия.

Мессалина была довольна. Он называл её Валерией, только когда был расслаблен. Взяв его за руку, она повела его в примыкающую к кабинету спальню.

Оказавшись внутри, Мессалина повернулась и посмотрела в лицо своему супругу, словно бы для того, чтобы поцеловать его. Но вместо этого она поймала его взгляд своими глазами. Ему нравилось смотреть в эти лазурные глаза, такие яркие и полные жизни. Но когда он это сделал, то был мгновенно околдован.

— Клавдий, — сказала она тихим, но твёрдым голосом, — скоро прибудет куртизанка Клеопатра. Когда она предстанет перед твоими глазами, ты будешь видеть только меня. Её губы, её руки, всё её тело будут моими. Утром ты будешь вспоминать сегодняшнюю ночь как одну из самых замечательных за всё время нашего брака и будешь любить меня больше, чем когда-либо прежде. А теперь ложись и жди куртизанку

Он сонно кивнул и подчинился. В этот момент Мессалина оставила его и нашла Клеопатру в вестибюле, где ей было велено ждать. Девушка подняла голову. Это была исключительно хорошенькая восемнадцатилетняя египтянка одна из двух главных любовниц, которых Мессалина держала во дворце, чтобы освободить себя от обременительных супружеских обязанностей; другой была Кальпурния. Императрица сама дала им имена Клеопатры и Кальпурнии, жён Цезаря. Она гордилась этой шуткой.

— Иди к нему, шлюха, и дай ему всё, что он пожелает! — холодно приказала Мессалина. Ей никогда не нравились женщины красивее её самой, а также те, кто соперничал с ней в том, что она считала своим высшим искусством.

Девушка низко поклонилась и быстро приступила к выполнению своей миссии, и скоренько двинулась выполнять приказанное, скорчив сердитое лицо, как только скрылась с глаз своей госпожи.Мессалина поспешила по коридору в направлении, противоположном тому, где, как она знала, ждал Гай Силий. Проскользнув в комнату, она взволнованно закрыла за собой дверь и обернулась, но увидела не Силия, а согбенную фигуру в мантии, сидящую в тени.

— Мессалина! — раздался голос.

— Кто ты? Как смеешь?.. — ахнула императрица.

Притаившийся придвинул лампу поближе, осветив своё бледное лицо.

— Полибий! Ты что, с ума сошёл? Где...

— Силий? Я отправил ему сообщение об отмене твоей... встречи.

— Ты не имел права!

— У меня есть право. То, что я знаю, даёт мне это право!

— Что ты имеешь в виду? — спросила Мессалина, пытаясь сдержать негодование. Каким-то образом, несмотря на свою досаду, она догадалась, что грек, возможно, хочет сказать что-то важное. — Что тебе известно?

— Секрет, о котором мечтала каждая женщина с тех пор, как боги сотворили Пандору. Он может стать твоим, но у этого есть своя цена.

Она подозрительно посмотрела на вольноотпущенника. Его мантия была свежей и аккуратно собранной, но она чувствовала, что за его сдержанным поведением скрывается беспокойство. Она знала его достаточно хорошо, чтобы понимать, что его цена окажется высока. Полибий вызывал у неё отвращение всякий раз, когда они занимались любовью, но он был для неё самой полезной пешкой среди вольноотпущенников-советников Клавдия.

— Что это за такой важный секрет, если ты думаешь, будто я охотно за него заплачу?

— Ты не поверишь мне, пока я не покажу тебе. Пойдём!

Старик поднялся и поманил её за собой. Она заколебалась, но любопытство заставило её пойти с ним. Остаться наедине с Полибием она не боялась, поскольку делала это уже много раз — и оттого знала всю силу его жажды обладания и ублажения, направленной на неё.

— Очень хорошо, тогда веди.

Судя по маршруту, которым он следовал, Мессалина предположила, что они спускаются в его комнаты на уровне подземелий. Она молча поклялась, что, если его «тайна» не удовлетворит её, то сурово накажет его за то, что он так возмутительно испортил её свидание с Силием.

Нижние покои Полибия были такими, какими она их помнила, — ничем не украшенные каменные стены или побелённая штукатурка, проглядывающая из-за мрачных драпировок. Странные пиктограммы, доставленные из Азии, были вывешены для удобства изучения вместе с таблицами мистических символов, показывающими расположение планет. Столы были завалены полуразвернутыми свитками и табличками с нацарапанными расчётами.

Старый учёный остановился, чтобы зажечь маленькую масляную лампу от факела у двери, затем шагнул в колеблющиеся тени.

— Полибий, я устала от этого. Что ты задумал?

— Увидишь, — пробормотал он, — увидишь...

Пробираясь сквозь беспорядок, он подвёл её к двери в задней части своих покоев. Он толкнул её, вошёл и высоко поднял лампу. Свет осветил импровизированное жилое помещение, в котором стоял стол с кое-какой утварью и множеством пустых мисок для еды. Кто-то пошевелился на спальной полке.

Женщина села, очевидно, напуганная неожиданными визитёрами.

— Господин...

— Успокойся, Рацилия! — Полибий выругался, а затем обратился к Мессалине:

— Ты видишь? Ты узнаёшь её? Это Рацилия!

Женщина была средних лет, в её длинных светлых волосах виднелись седые пряди. Ноздри Мессалины раздулись, а в глазах вспыхнуло недоумение.

— Что означает вся эта чушь?

— Разве ты не узнаешь дворцовую рабыню Рацилию? Несколько дней назад ей было больше семидесяти лет, а теперь, благодаря моему заклинанию, она молодеет с каждым часом!

Озадаченная императрица снова посмотрела на рабыню. Это был какой-то безумный розыгрыш или он говорил правду?

— Рацилия? Это ты?

— Да, госпожа, — ответила женщина, запоздало выбираясь из постели, чтобы пасть ниц у ног императрицы.

Мессалина проигнорировала её и посмотрела Полибию прямо в глаза.

— Если это правда, то как ты этого добился?

— С помощью определённых порошков, добытых в потайных пещерах Мавритании. Вы знаете, что Тиберий и Калигула были одержимы идеей найти средства для вечной жизни. Они унаследовали от первой императрицы Ливии огромную библиотеку тайных книг, многие из которых Лукулл вывез из понтийских архивов. Безумные императоры рассылали агентов по всему известному миру в поисках секретов жизни и могущества.

— Но у них ничего не вышло, они оба умерли.

— Это правда, но их поиски были не совсем бесплодными. Величайшим секретом, который обнаружил Тиберий, было древнее африканское заклинание, но оно оказалось бесполезным для него, потому что могло возвращать молодость только женщинам. Тиберий ненавидел женщин и никогда не давал им своего благословения. Он привлёк к работе лучших магов, каких только мог нанять, чтобы те работали над изменением заклинание, дабы оно смогло вернуть ему молодость, но всё было безрезультатно. У меня сохранились некоторые из их записей, которые неизмеримо ускорили мою работу. Затем пришёл Калигула, который, как и Тиберий, не заботился ни о ком, кроме себя. Но и его чародеям тоже не удалось преодолеть ограничения заклинания, способного воздействовать лишь на представительниц женского пола.

— А… На меня?

— Да, на тебе это сработает. Сейчас ты молода и так прекрасна! Но безжалостный ход времени уничтожит тебя, как и всех остальных до нас. Если только...

Мессалина повернулась к всё ещё стоявшей на коленях служанке.

— Встань, рабыня, — резко сказала она. — Дай мне поглядеть на тебя. — Она схватила женщину за волосы и внимательно осмотрела её при свете лампы, водя пальцами по линиям и морщинкам зрелого лица Рацилии.

— Не знаю, могу ли я верить тебе, Полибий, но вернусь завтра, чтобы проверить, всё ли с ней в порядке, и убедиться, что она продолжает становиться моложе, как ты утверждаешь.

— То, что я тебе сказал, правда.

— Женщина, — обратилась императрица к Рацилии, — у тебя что-нибудь болит?

— Нет, госпожа, — нервно пробормотала служанка. — Только… только... Я постоянно голодна.

— Это пройдёт, — объяснил Полибий, — когда процесс завершится. Ей нужно много пищи, пока идёт восстановление.

— Кто об этом знает?

— Только я и мой помощник Гифейон.

— Хорошо, — кивнула Мессалина. — Если об этом станет известно, весь Рим взбунтуется, чтобы отнять у нас тайну.

— Этого не должно случиться. Секрет моя, и только мой.

— И какова твоя цена?

Полибий схватил её за руку, его глаза горели лихорадочным огнём.

— Ты откажешься от других своих любовников. Ты должна быть моей и только моей! Я не позволю выставить себя дураком! Ты будешь принадлежать мне! Я заслужил тебя!

Молодая императрица успокоила его медленной нарочитой улыбкой и взяла за руку.

— Конечно, ты прав, Полибий. Ни один мужчина прежде не делал ни одной женщине такого подарка. Отныне другие мужчины для меня ничто. — Она оглянулась через плечо. — Рацилия, оставь нас.

Как только рабыня вышла из крошечной комнаты, Мессалина присела на спальную полку и расстегнула усыпанную бриллиантами брошь на плече. Без неё шёлковое одеяние легко соскользнуло с её узкой талии. Она услышала взволнованное дыхание Полибия, нетерпеливо ожидавшего, когда он заключит её в свои холодные, костлявые объятия.

«Пусть он получит свою цену», — смиренно подумала она. В конце концов, это было невеликое вознаграждение в обмен на бессмертие...

Глава VI

Клинок гладиатора вонзился в песок рядом с шеей Симона. Он почувствовал, как жидкость брызнула из рукояти меча, забрызгав его тело. Симон сердито посмотрел на мечника; что это за детская шалость?..

— Притворись мёртвым, самаритянин, — хрипло прошептал самнит, — если хочешь выбраться из этой передряги живым!

Служитель в маске бога смерти Харона, уже подбегал к нему, держа в руках ржавый железный молот. Симон с подозрением посмотрел на него и его смертоносный инструмент.

— Этого человека подкупили, чтобы он признал тебя мёртвым, — прошептал Гиберник. — Лежи спокойно!

Мнимый бог смерти опустился на колени позади Симона и начал стаскивать его фракийский шлем, но затем нечистая совесть заставила его оглянуться на трибуны. Служителя тревожила мыслью о том, что он на глазах у стольких свидетелей совершает преступление, караемое смертной казнью.

— Не останавливайся, — прорычал гигант и, повернувшись, зашагал к императорской ложе, чтобы получить свою награду — вторую награду, как догадался Симон, поскольку этого человека, несомненно, хорошо подкупили, чтобы он выполнил этот опасный обман...

И снова притворяющийся мёртвым самаритянин почувствовал, как руки Харона стаскивают с него шлем.

— Кто приказал это сделать? — прошептал лишившийся фракийского доспеха Симон палачу в ужасной маске. — Император?..

Глаза в её прорезях нервно моргнули, но служитель ничего не сказал.

Затем ударил молот.

Потребовалось два дня, чтобы головная боль Симона полностью прошла.

Он буквально на волосок разминулся со смертью во время побега. После того, как служитель сделал вид, что констатирует его смерть, прибыли рабы — тоже, очевидно, подкупленные — и вынесли его через Врата Смерти, чтобы уложить в помещении, который римляне называли сполярием. Там, в тёмной комнате, пропахшей грязью и кровью, ему дали одежду на смену. Переодетый в служителя арены раб провёл его под носом у охранников и, наконец, довёл до переулка, где его ждал молодой светловолосый вольноотпущенник. Тот, в свою очередь, увёл его подальше от арены и, пока они шли, рассказал ему столько, сколько пожелал донести до самаритянина его неназванный хозяин:

— Меня зовут Сириско, — сказал юноша. — В течение некоторого времени я буду при тебе посредником. Через день-другой тебе всё расскажут, а пока идём побыстрее!

Сириско провёл его через трущобы Рима к одной из старых инсул, многоквартирному жилому дому, завёл его в комнату, которую заранее снял, и снабдил одеждой, едой и сотней денариев золотом. Вольноотпущенник оказался достаточно приветлив; он предложил Симону любую возможную помощь и пообещал ему выполнять те поручения, которые тот сочтёт необходимыми.

— Всё, что мне нужно, — это несколько предметов, которые помогут мне замаскироваться, — сказал ему Симон.

Сириско подчинился, и, как только самаритянин был переодет, в Риме не осталось ни одного места, куда Симон не побоялся бы зайти. В последний раз, когда он видел молодого вольноотпущенника, тот пообещал вернуться, когда его таинственный хозяин будет готов принять мага, чтобы сделать ему выгодное предложение за его услуги.

Временные соседи Симона оказались шумной компанией, в основном состоявшей из оборванных работников, а также нескольких откровенных попрошаек и воров, режущих кошельки. Все они пользовались бесплатной раздачей хлеба и дешёвыми билетами в амфитеатр и Большой цирк, которые также предоставлялись правительством. Этим утром, разбуженный обычным шумом, Симон сел на своём изношенном тюфяке, который вместе с грубым деревянным лежаком, дешёвой жаровней и треснувшим кувшином на шатком столе составлял все его скудные удобства.

Поднявшись, он приклеил фальшивую короткую бороду и усы в греческом стиле, которые носил для маскировки, затем подошёл к большому окну, выходившему на улицу. Он заметил, что под подоконником стоит цветочный ящик, растения в котором уже пожухли и побурели. К счастью, в середине осени можно было не опасаться ни удушающей летней жары, ни пронизывающих зимних ветров, поэтому ставни на окнах держали открытыми, впуская в комнаты дневной свет. Они, правда, не уберегали от насекомых, которые беспрестанно жужжали под потолком, пока каждое из них, по очереди, наконец не запутывалось в лабиринте паутин.

Никаких санитарных удобств в инсуле не было. Воду приходилось черпать из общественного фонтана рядом с акведуком в четверти мили отсюда или покупать у водоносов на соседних улицах. Ближайший общественный туалет находился ещё дальше, поэтому жильцы были вынуждены обходиться ночными горшками, которые опорожнялись в чан, расположенный под лестничной клеткой первого этажа. Теоретически он должен был регулярно опорожняться ассенизатором, но в данный момент резервуар был почти полон, и зловоние превосходило вонь от клеток с животными в амфитеатре. Он бы уже давно переполнился, но к счастью, пожилые, ленивые или увечные жители инсулы часто обходились без долгого спуска с верхних этажей, выливая свои ночные горшки прямо из окон, не задумываясь о прохожих внизу.

Несмотря на убожество своего окружения, Симон не жаловался. Он был жив и обеспечен лучше, чем большинство его соседей. Кроме того, жизнь в инсуле оставляла человека совершенно безвестным, как он и хотел. Соседям он представился как грек по имени Эвод, вольноотпущенник из Антиохии. Симон решил, что этого вполне хватит для неизбежных сплетен, после чего стал избегать общения с большинством грубых и неотёсанных соседей, чей шум, вечные споры и пьяные драки нарушали покой как днём, так и ночью.

Почувствовав скуку, Симон спустился в центральный двор, откуда поспешил на улицу и быстрым шагом направился прочь. Его предыдущие выяснения обстановки уже показали, что он живёт в печально известной Субуре, самой многолюдной части города, кишащей трущобами, полными притонов головорезов, публичных домов и таверн сомнительной репутации. Как это часто бывало в Риме, убогость района не препятствовала наличию в нём более изысканных жилищ, и Симон, пробираясь по улицам, обратил внимание на несколько из них — городские дома и особняки, выделяющиеся, словно драгоценные камни, брошенные в грязь. В самом деле, к Субуре примыкал сам Форум Августа, отделённый от неё противопожарной стеной высотой в сто футов. Обугленные руины нескольких инсул, которые наблюдал Симон, подсказали ему, зачем была нужна такая стена. «Когда-нибудь весь этот город вспыхнет, как трутница», — подумал он

Симон остановился у Форума Августа и, послушав местные сплетни, понял, что Симона Мага по-прежнему считают мёртвым. Похоже, Гиберник хорошо всё спланировал, но роль гладиатора в заговоре всё ещё ставила его в тупик. Почему мечнику понадобилось подметать им арену, прежде чем выдать себя за союзника? Безрассудный наёмник! Любой из них мог быть убит, несмотря на все ухищрения таинственного покровителя Гиберника.

Маг задумчиво нахмурился, продолжив свой путь. Кто же оставался в тени и дёргал за ниточки? В результате чистки среди друзей Азиатика было уничтожено большинство тех людей, которых Симон знал в Риме. Тем не менее, он полагал, что его репутация колдуна и врага императорского дома могла бы сделать его полезным инструментом для многих амбициозных заговорщиков. Он был готов выслушать этого неизвестного человека, хотя и не собирался быть ничьей пешкой или лакеем.

В Риме хватало достопримечательностей, способных отвлечь гостя города, и Симон долгое время держался подальше от своего унылого жилища. В Субуру он вернулся только в сумерках, чувствуя себя намного лучше после прогулки. С некоторым интересом, чтобы не сказать удивлением, он обнаружил, что вольноотпущенник Сириско ждёт его возле главной арки жилого дома. С заходом солнца улица почти опустела; все лавки, расположенные на первом этаже, были закрыты тяжёлыми складными ставнями, укреплёнными цепями. Дневная суета муравейника совершенно стихла, когда темнота быстро опустилась на неосвещённые, безымянные переулки, словно огромная угрожающая тень.

— Эвод, — обратился к нему вольноотпущенник, используя условленный псевдоним, — мой покровитель велел мне отвести тебя к месту встречи.

— Не нравится мне эта таинственность, Сириско, — нахмурился Симон.

— Секретность необходима. Рим кишит шпионами, и некоторые из самых влиятельных людей в городе поплатились головой за действия, куда менее дерзкие, чем те, которые мой покровитель предпринял ради тебя

— Ради меня? Почему-то я сомневаюсь, что его поступок был продиктован человеколюбием. Что ж, посмотрим. Веди!

Вольноотпущенник повернулся и зашагал вниз по узкому переулку. Симон последовал за ним, осторожно пробираясь по осколкам посуды и обломкам утвари, выброшенной лавочниками, прохожими и жителями, обитавшими за тёмными окнами соседних многоквартирных домов. Симон знал, что немало людей погибло от падения на голову небрежно выброшенной глиняной посуды.

Он внезапно почувствовал презрение к этому развращённому и хаотичному городу. Великий Рим казался посмешищем по сравнению с новыми упорядоченными городами, построенными имперскими инженерами в провинциях. Там, по крайней мере, улицы были прямыми и широкими, а меньшая численность населения позволяла строить невысокие дома с достаточно широким основанием. Обычный жилой дом в Риме имел не более двадцати шагов в длину у основания — фундаментная конструкция была настолько узкой, что опирающаяся на неё тяжёлая и хрупкая надстройка, по размерам сравнимая с башней, могла внезапно обрушиться, или же перегруженные балки настолько сильно растрескивались, что оставалось лишь как можно быстрее снести постройку.

Сириско, как решил Симон, хорошо помнил маршрут. Хотя у него не было факела, молодой человек уверенно шёл по извилистым улочкам, которые зачастую были не шире тропинки. Ни один фонарь или свеча на подоконнике не освещали большую часть пути, и они почти никого не встретили. На самом деле мало кто из римлян осмеливался выходить на улицу после захода солнца без отряда телохранителей, поскольку переулки и закоулки были любимым местом убийц, грабителей и Ночного дозора. Численность последнего, однако, была слишком мала, чтобы что-то изменить — всего лишь семь когорт, которым было поручено патрулировать четырнадцать районов города. В Риме бытовала поговорка: «Никогда не найдёшь стражей, когда они нужны». Другое, ещё более циничное наблюдение гласило: «Работа Ночного дозора — подсчитывать погибших».

Кое-где дорога круто поднималась вверх, а в других местах внезапно обрывалась. Иногда они увязали по щиколотку в грязи, поскольку дожди ранней осени уже предвещали наступление более суровой погод. Рим мог бы сойти за город мёртвых, если бы не та жизнь, которая бурлила на его тёмных улицах. Время от времени уродливые проститутки похотливо манили их к себе из тёмных подворотен, раз или два несколько бандитов проводили встречных угрюмыми взглядами, не обратив не них особого внимания, возможно, думая, что эта потрёпанная парочка, как и они сами — всего лишь нищие воришки, занимающиеся своими презренными делами.

В конце концов путь привёл их на холм Виминал, и Сириско подвёл своего подопечного к портику большого частного дома, в дверь которого он постучал со смелостью, заметно контрастировавшей с той скрытностью, которую он тщательно соблюдал во время их похода.

— Открывай! — крикнул он. — Открывай скорее!

Мгновение спустя засов отодвинулся с другой стороны, и пожилой привратник впустил их.

— Скажи госпоже, что я привёл самаритянина, как было приказано, — приказал Сириско слуге.

— Госпоже? — повторил Симон, когда привратник отошёл.

— Да, теперь я могу тебе сказать. Моя покровительница, патронесса — это госпожа Агриппина. Она вдова моего бывшего покровителя, Криспа Пассиена.

Симон нахмурился. Он много слышал об этой Агриппине, но мало что из услышанного могло бы звучать для неё комплиментом.

Сириско провёл их через атриум в помещение, комнату, открывающуюся в него. Симон молча последовал за ним, размышляя о дурной репутации женщины, которая, очевидно, приказала его спасти. Она была сестрой Калигулы и являлась его сообщницей во многих гнусных деяниях императора, хотя в конце концов безумец изгнал её за участие в заговоре против своего правления. Симон мало что слышал о ней из более свежих сплетен, поскольку после возвращения Агриппины из изгнания она, по-видимому, избегала скандалов, если не считать неизбежных пересудов, от которых страдает репутация любой молодой вдовы, а именно, что она отравила своего богатого мужа.

Римская принцесса жила хорошо, это было очевидно. Белый каррерский мрамор её дома был отделан цветными сортами из других провинций, а стены украшали великолепные мозаики.

Когда Симон вошёл в комнату вслед за Сириско, его внимание сразу переключилось с убранства помещения человека, сидящего на табурете, инкрустированном слоновой костью, угощавшегося винами и закусками, в изобилии расставленными на низком мраморном столике.

Это лицо...

— Добро пожаловать, самаритянин! С учётом той трёпки, что я тебе задал, ты выглядишь вполне неплохо, — прогремел Руфус Гиберник. Только сейчас он заметил озадаченный взгляд Симона. — Э-э, возможно ли, что ты меня не помнишь?

Сейчас, когда на Руфусе не было гладиаторского шлема, колдун мог видеть, что его волосы имели медно-рыжий цвет и доходили ему до плеч.

— Данлейн Максамтайн! — воскликнул Симон, вспомнив наконец лицо и голос своего товарища по школе гладиаторов Юлия Цезаря.

— Я не слышал этого имени двадцать лет, — весело ответил здоровяк. — Римлянам легче произносить «Руфус Гиберник».

Только теперь Симон понял, что должен был догадаться о личности своего освободителя. Латинское имя «Руфус Гиберник» означало «Рыжий из Эрина». В пределах империи жило сравнительно небольшое число уроженцев Гибернии. Данлейн Максамтейн поступил в школу Юлия Цезаря всего через несколько недель после Симона и они с ирландцем стали друзьями.

— Кто-то что-то напортачил и натравил на тебя тигров, — протянул Руфус, вытирая с губ капли фалернского рукавом своей туники. — Если бы они тебя убили, я бы никогда не смог вновь встретиться со своим старым напарником. Мне доводилось слышать странные вещи о Симоне из Гитты. Говорят, ты теперь волшебник, и после твоего трюка с тиграми я не могу этого отрицать!

Симон отошёл от Сириско и встал по другую сторону стола от этого буйного призрака из своего беспокойного прошлого.

— Ты и сам неплохой волшебник, если сумел так одурачить толпу! Небось заплатил какому-то уличному фокуснику, чтобы тот научил тебя этой кровавой уловке? Баал! Почему ты не сказал мне, что задумал? Мы могли поубивать друг друга!

Ирландец лишь усмехнулся.

— Я никогда не мог тебя уделать, когда мы вместе учились в школе, Симон. Я чуял, что эта возможность отстоять свою честь была слишком хороша, чтобы её упустить. Разумеется, я не собирался причинять тебе слишком сильную боль, если бы мог сдержаться. И я этого не сделал, не так ли?

— Ты всегда был безрассудным дураком!

— Да, но это ты, а не я ткнул сикой в горло нашему тренеру Марию Пугио. Они чуть не подрезали тебе сухожилия и не скормили зверям за это. Тобой всегда руководила твоя жёлчь, мой тёмный друг.

Он сердечно предложил самаритянину чашу вина, которую держал в одной руке, а другой пододвинул ему табурет из кленового дерева.

— А теперь расскажи мне, как тебе удалось выбраться живым из того рушащегося амфитеатра в Фиденах, да к тому же ещё и заделаться после всего этого колдуном.

Грубоватое дружелюбие Руфуса несколько смягчило раздражение Симона. Он знал, что ругать этого человека бесполезно, ибо безрассудство было заложено в самой его натуре. И снова долгие годы, казалось, пролетели незаметно, когда Симон вспомнил историю Данлейна. Он плавал со своим отцом к берегам Уэльса и Корнуэлла, чьи обитатели, куда более слабые вояки, являли собой лёгкую добычу, и там можно было нахватать немало рабов. Во время своего последнего набега Данлейн слишком далеко отбился от остальных пиратов, преследуя деревенскую девушку. Внезапно появившиеся в большом количестве корнуэльцы загнали ирландских пиратов обратно на их лодки. Оставшийся на берегу Данлейн вскоре попал в руки разъярённых туземцев.

Его пощадили из-за молодости и продали в рабство тринобантам*, но его новый хозяин пришёл в ужас от скорости, с которой юный варвар развращал его дочерей. В итоге он сильно избил его и продал римскому торговцу. Тот, оценив огромную силу юноши и его не по годам умелое владение оружием, вскоре продал его служителю школы Юлия Цезаря.

* Народ, обитавший на восточном побережье римской Британии, в области устья Темзы.

— Ты спрашивал о моей истории, — сказал Симон, принимая предложенный табурет. — Она была странной. Арену в Фиденах разрушили колдовством; один из тех, кто участвовал в её уничтожении, забрал меня с собой в Парфию, где я изучал тайные знания. С тех пор я странствовал по многим землям, сражаясь с Римом, когда только мог, но это слишком длинная история, чтобы рассказывать её прямо сейчас.

Гиберник подтолкнул к Симону чашу с вином.

— Ну тогда расскажи мне о своей недавней связи с Децимом Валерием Азиатиком. Я знал этого человека; в какую бы пакость он ни впутался, это не могло быть вызвано одними амбициями.

— Азиатик был и моим другом, — вздохнул Симон, доливая вина в свой наполовину опустевший кубок. — Впервые я встретил его в Британии, где служил королю Ллогриса Каратаку, или Арто Пен-Драгону, как его называют его собственные соплеменники. Азиатик презирал Клавдия за недалёкость, которую тот, похоже, проявляет и сейчас. Во время вторжения в Британию он был одним из специальных агентов Клавдия, но, поскольку родился в Галлии, его симпатии всё больше склонялись к борьбе за свободу кельтов. Прекращение завоевательной войны в Британии было одним из мотивов, которые, в конце концов, подтолкнули его к измене. Через несколько лет после того, как мы оба покинули Британию, я возобновил знакомство с сенатором, который к тому времени встал на путь восстания. Он знал, что моя деятельность в Британии снискала мне уважение среди тех галлов, которые всё ещё ценили свободу, поэтому отправил меня в Галлию, чтобы помочь организовать восстание. Время было выбрано удачно, поскольку большинство галльских легионов были заняты в Британии. Более того, римский претор рейнских гарнизонов Санквиний Максим уже принимал взятки от заговорщиков. Азиатик предвидел слабое сопротивление, если легионы Максима двинутся на Рим.

Гиберник поднял кубок.

— Мне всегда нравился Клавдий, но Азиатик был бы прекрасным императором, клянусь Нуадой! Я помню, как сенат чуть не выступил за его возвышение после убийства Калигулы. Но преторианская гвардия боялась, что у неё будет слишком сильный император, поэтому она навязала народу Клавдия.

Симон мрачно кивнул и отхлебнул ещё вина.

— Я был с доверенными лицами Азиатика на командном пункте Санквиния Максима, разрабатывая окончательные планы захвата римского флота на его базе, когда пришло известие, что нас разоблачили. Азиатик был осуждён в Риме и принуждён к самоубийству. Вероломный Санквиний мгновенно отвернулся от нас, чтобы скрыть свою вину. Только я спасся и сумел переправиться через Рейн. Предательство Санквиния мало ему помогло, хвала Баалу! Вскоре он тоже вынужден был покончить с собой. Я прожил несколько месяцев у хавков, которые ненавидели Рим так же сильно, как и я. Смерть Санквиния дала их лидеру Ганнаску прекрасную возможность совершить набег на Запад до того, как Корбулон смог прибыть и взять власть в свои руки, но затем Корбулон разбил флот Ганнаска и дал отпор его сухопутным войскам. После убийства Ганнаска нанятыми Римом убийцами, я бежал в Германию, но позже вернулся, надеясь отомстить за него. Ночью его соплеменники переправили меня на римский берег Рейна, откуда я надеялся пробраться в лагерь Корбулона, переодевшись офицером. Но римское золото уже оплатило предательство — двуличные соплеменники, которые вели меня, подняли тревогу ещё до того, как я добрался до форта. Я попал в ловушку и был увезён на юг вместе с пленными хавками.

— Клянусь богами! — воскликнул Сириско, с восхищением слушавший эту историю. — Воистину, Симон, ты не простой человек, если хотя бы половина из того, что ты нам рассказал, правда. Мои германские предки воздали бы тебе почести!

Гиберник бросил сердитый взгляд через плечо на молодого человека.

— Разумеется, он не простой человек, Сириско, иначе не смог бы так долго продержаться против меня на арене. Но теперь, я уверен, Симон хочет услышать, как удача благоволила мне с тех пор, как мы виделись в последний раз, так что не перебивай нас!

Сириско улыбнулся, зная гиганта достаточно хорошо, чтобы не обижаться на его тщеславие. Он прислонился к колонне, скрестил руки на груди и принялся слушать историю, которую уже слышал несколько раз до этого.

Выглядело так, что, Данлейн Максамтайн взял себе имя Руфус Гиберник вскоре после катаклизма в Фиденах. Сначала он овладел навыками самнитского гладиатора, а затем различными приёмами мурмиллонов. Шли годы, и он привлёк к себе всеобщее внимание своими неизменными победами над смертоносными ретиариями на арене, и к тому времени, когда он убил своего пятнадцатого противника, толпа Рима полюбила его настолько, что наградила деревянным мечом свободы.

— После этого, — продолжал Гиберник, — я время от времени возвращался на арену для особых поединков — просто чтобы люди меня не забывали. Я также немного поработал телохранителем и занимался кое-какими другими делами, что требовали крепких нервов и острого меча. Я немало повидал в этой империи. Во многом это были опасные занятия, но прожив столько времени на острие смерти, я предпочитал риск скуке!

— Как ты оказался вовлечён в эту затею Агриппины? — спросил Симон.

— Она знала меня по дворцу. Калигула был... ну, скажем так, хорошо ко мне расположен. Он был заядлым игроком, и я ни разу не позволил ему проиграть ни гроша, когда он ставил на мой клинок на арене. Какое-то время я даже состоял в его личной охране.

— Калигула, — с горечью повторил Симон.

— О да, можешь ничего не рассказывать мне о Калигуле, — кивнул Руфус, нахмурив брови. — Но это неважно. Продолжу рассказ. После того, как леди Агриппина обратилась ко мне со своей задумкой и дала мне повод предположить, что Симон Маг может быть моим старым другом, я предложил свои услуги Клавдию. Он тоже знал меня — ещё с тех нелёгких времён, когда мы делили хлеб в одних и тех же тавернах. Я сказал ему, что, возможно, было бы разумно свести тебя с человеком, который разбирается в фокусах волшебников — таким, как я. Он согласился с этим.

— Фокусы волшебников?

— Я подружился с одним парнем, который научил меня нескольким трюкам в знак признательности, таким, как уловка с кровью на мече... Ты когда-нибудь встречался с Аполлонием Тианским?

В этот момент их разговор был прерван появлением слуги, который, слегка поклонившись, объявил:

— Госпожа Агриппина готова принять вас.

Глава VII

Симон и Руфус проследовали за слугой в просторный триклиний. Стол был уставлен экзотическими блюдами, винами, мясом и деликатесами со всех концов империи. Симон оценил стоимость ужина как огромную, но по римским меркам это можно было назвать всего лишь достойным, но скромным ужином.

Самаритянин быстро оценил обстановку комнаты, её дорогую отделку, украшения из слоновой кости и сусального золота. В стенных нишах было много отдельно стоящих статуй, а также бюстов, большинство из которых представляли предков их хозяйки, Юлии Агриппины.

Сама госпожа ожидала своих гостей в центре трёхсекционного ложа. Её тёмные волосы были уложены в высокую причёску и увенчаны диадемой. На груди висел рубиновый кулон, а на запястьях свободно позвякивали золотые браслеты. С лёгкой улыбкой она подозвала мужчин поближе.

— Мы обсудим наши дела за едой, — коротко заметила она вместо приветствия.

Симон и Руфус сели друг напротив друга, и, пока ирландский гладиатор небрежно вонзал столовый нож в гранат, Симон пристально изучал аристократку. Она казалась довольно молодой, возможно, ей было чуть за тридцать. Лицо её было умным, выразительным, даже в некотором роде красивым. Язык её тела свидетельствовал о сильной воле и целеустремлённости.

— Я немало рисковала, приведя тебя сюда, Симон из Гитты, — без обиняков начала она. — Что ты уже знаешь и о чём догадываешься?

— Твой человек, Сириско, раскрыл твою личность, только когда мы добрались до этого дома, — ответил Симон. — До тех пор я полагал, что либо сам император освободил меня в своих собственных целях, либо какой-нибудь могущественный аристократ, недовольный существующим порядком. Недовольный — и амбициозный.

— Ну, тут ты совершенно не прав, — сказала Агриппина, взяв маленькое пирожное и попробовав его, приоткрыв нежные губы. Когда она это делала, Симон заметил одну странность: в правом углу рта у знатной госпожи виднелся двойной клык. Это лишь усилило беспокойство, которое внушала ему молодая матрона, хотя, согласно римской народной мудрости, такая особенность на самом деле означала, что человек благословлён удачей. И, возможно, Агриппине действительно повезло, учитывая количество других римских принцесс, которым не удалось вернуться живыми из изгнания, как это получилось у Агриппины.

— У меня нет никаких амбиций, — сказала хозяйка, заметив настороженный взгляд мага, — кроме как избавить Рим от очень большого зла и спасти жизнь моего маленького сына.

— О каком из множества зол этого города вы говорите, госпожа?

Её тёмные глаза вспыхнули.

— Я говорю об императрице Мессалине и тех мерзких мужчинах и женщинах, с которыми она водит дружбу. Что тебе доводилось слышать о жене Клавдия?

Симон пожал плечами.

— Некоторые говорят, что она ведьма, и все считают её шлюхой. Говорят также, что император Клавдий либо равнодушен к её многочисленным изменам, либо слишком туп, чтобы понять происходящее. Говорят, что она безжалостна, алчна, ревниво бережёт свою власть и жаждет большего. Короче говоря, ничем не примечательная римская аристократка.

— Ты мне не доверяешь, — сказала женщина с печальной улыбкой, скрывая раздражение, которое, возможно, испытывала. — Ну и хорошо. Я тоже не знаю, стоит ли тебе доверять. Но скажи мне, Симон, будет ли для тебя иметь какое-то значение, если Мессалина перестанет быть императрицей?

Он поморщился от горьких воспоминаний.

— Мне не нравится эта женщина. Я узнал, что она лично приложила руку к тому, чтобы довести моего друга Азиатика до самоубийства, а также преследовала другую особу, к которой я хорошо относился — леди Поппею Сабину, — как мне сказали, только потому, что её привлекательная внешность вызвала ревность императрицы. Несмотря на все слухи, порочащие её репутацию, Поппея была хорошей женщиной — редкость для такого города, как этот.

Агриппина заметила смертоносный блеск в глазах Симона и сказала:

— Чего ты, вероятно, не знаешь, так это того, что Мессалина замышляла. Падение Азиатика произошло только потому, что она позарилась на его великолепные сады Лукулла; о амбициозном замысле Валерия её клевреты узнали лишь по чистой случайности. Азиатик, разоблачённый как предатель, покончил с собой в своём любимом поместье, вскрыв себе вены на собственном погребальном костре. Поппею, как ты говоришь, затравили до смерти только потому, что её красота затмевала красоту императрицы; Фульвий Антистий сам устроил травлю, и это занятие доставляло ему удовольствие. Так что, Симон из Гитты, у тебя есть все причины для мести. Но если ты скорбишь о друзьях, с которыми жестоко обошлись, то пойми горе такого человека, как я! Моя сестра Лесбия и кузина Юлия были приговорены к смерти на основании ложных показаний, которые были состряпаны подручными Мессалины. А мой собственный сын, Луций Домиций! Убийцы Мессалины проникли в его спальню, и только случай спас ему жизнь! Многие добрые и благородные граждане Рима были принесены в жертву злобе этой женщины, ибо Клавдий отдаёт приказы о предании людей смерти, как будто его разум и воля принадлежат ей.

Симон, вместо того чтобы посочувствовать, испытал негодование от того, что было довольно очевидной попыткой сыграть на его гневе.

— Страдания римской элиты оставляют меня равнодушным, госпожа Агриппина, — холодно произнёс он, отводя взгляд и беря кусок птичьего мяса со стола. — Римляне убили моих родителей, конфисковали мой дом и продали меня в рабство. На протяжении всей долгой истории вашего города его лидеры относились к миру как к своей собственности, насилуя и грабя его, а ко всем народам — как к своим рабам. Неудивительно, что такие безумные правители часто нападают на свой собственный народ!

Симон почувствовал, как за умными карими глазами аристократки быстро работает мозг. Когда она заговорила снова, стало ясно, что отныне её тактика убеждения будет иной:

— В Риме гораздо больше проблем, чем ты думаешь, самаритянин. Возможно, только такой человек, как ты, сведущий в тёмных аспектах колдовства, может оценить смертельную угрозу, которая окружает всех нас.

Бесстрастная глубина в голосе Агриппины пробудила интерес Симона, и он стал слушать более внимательно.

— Многие из высокопоставленных женщин Рима теперь принадлежат к культу, называемому Великим Материнством. Они поклоняются древним хтониям, чудовищным божествам, существовавшим до появления олимпийцев. Их ритуал появился в этом городе более двух столетий назад, когда Клавдия Квинта доставила Великую богиню Кибелу в Рим из её святилища в Малой Азии. Этот культ расцвёл на фоне упадка Рима, покоряя женщин из лучших семей и побуждая к бунту, и вот уже ни один мужчина не является хозяином своей жены или семьи. В этой дьявольской истории большое место занимают женщины династии Клавдиев. Одна из них — Ливия, бывшая императрица, сумела привнести зло Великого Материнства в сам императорский дворец, наложив любовные чары на своего будущего мужа Августа. Хотя Август был моим собственным предком, а панегиристы до сих пор превозносят его до небес, я скажу откровенно, что он был плохим человеком. До того, как он встретился с Ливией, Август уже разрушил республику из-за одной лишь жажды власти. Однажды попав под влияние чар Ливии, он устремился к этому новому вожделению. В конце концов, никакие политические препятствия или чувство приличия не смогли помешать ему развестись с женой и заставить мужа Ливии отпустить её. Став женой Августа, Ливия сделалась истинной правительницей империи. Жадная до власти и совершенно безжалостная, она организовала заговор против наследников Августа, чтобы добиться престолонаследования для своего сына Тиберия, надеясь с его помощью установить наследственную монархию, с собственной матриархией. Хотя её цели были эгоистичными, долгое время она продолжала на словах восхвалять Великое Материнство и даже вынудила Августа провозгласить её, главную матрону Рима, воплощением новой богини Деа Рома, олицетворявшей город Рим как повелителя Вселенной. Она всячески способствовала развитию культа, в то время как цинично использовала его в своих целях.

Агриппина положила на серебряный поднос большой драгоценный зелёный камень, чтобы его можно было хорошо видеть. Симон внимательно осмотрел его; на нём была изображена Ливия в образе богини Кибелы.

— Полагаю, этот предмет был изготовлен в качестве доказательства её отождествления с культом Великой Матери? — заметил он.

— Именно так. Таких изображений тогда было множество, хотя мало кто знал, какой глубокий смысл они в себе таят. Тем не менее, Ливия постепенно отказывалась от Великого Материнства, чтобы реализовать свои династические амбиции. И, в конце концов, она начала стремиться к мечте о вечной жизни. С этой целью она собрала самые ценные книги, связанные с Великим Материнством, и спрятала их в своём личном кабинете. К этим томам она добавила ещё много других, добытых как грабежом, так и покупкой, — свитки, награбленные Лукуллом у понтийских царей, изъятые из частных коллекций и закрытых хранилищ Александрийской библиотеки. Таким образом, императрица узнала много опасных секретов, но цель вечной жизни всегда ускользала от неё, хотя некоторые из тайных зелий, которые она научилась варить, значительно продлевали её зловредную жизнь. И всё это время Ливия использовала своё искусство, чтобы расправиться с соперниками своего сына в борьбе за престол. Блистательного племянника Августа Марцелла она убила смертельным заклятием, а затем и его зятя Марка Агриппу. После них она добилась смерти внуков Августа, Гая и Луция. Своего мужа она заставила отправить в изгнание многих других. в том числе Постума, кроткого юношу, никогда не имевшего политических устремлений. И как только старый император выполнил свою задачу и правящая семья была уничтожена, Ливия сразила и его, позволив Тиберию взойти на украденный трон, не опасаясь соперников. Но возвышение Тиберия обернулось гибелью Ливии, потому что вместо того, чтобы проявить благодарность, он возненавидел её властные замашки и испытывал страх перед Великим Материнством, которое взрастило её. В конце концов, он посадил её под домашний арест и лишил книг с заклинаниями. Но Тиберий тоже был заражён жаждой магической власти. Он продолжил мечту своей матери о том, чтобы найти волшебное средство для обретения бессмертия. В конечном итоге это стремление полностью поглотило его. Он всё больше и больше оставлял империю на попечение своего доверенного лица Сеяна, и именно Сеян, получив доступ к книгам библиотеки Ливии, нейтрализовал зелья долголетия Ливии собственными умелыми заклятьями, и ускорил её смерть, запоздалую и более чем заслуженную.

Симон задумчиво погладил подбородок. Многое из того, что говорила Агриппина, он уже слышал из разных, не связанных между собой источников.

— После смерти Ливии, — продолжала римская принцесса, — Материнство стремилось вернуть себе возможности, утраченные из-за узурпации власти Ливией. Они ничего не могли сделать при Тиберии, который знал их обычаи, и не могли заключить союз с Калигулой, который также презирал их. Тем не менее, они втайне тщательно готовились к возвращению к власти. Были предзнаменования и пророчества о том, что внук Ливии Клавдий однажды станет императором. К счастью, в это мало кто верил, и поэтому он был избавлен от смертельных чар, ядов и ложных обвинений, которые унесли жизни стольких людей. Но Материнство поверило предзнаменованиям — настолько, что устроило так, что одна из самых многообещающих молодых жриц, Валерия Мессалина, стала его женой. Как только Клавдий пришёл к власти, она установила над ним полный контроль с помощью колдовства.

Симон задумался. Если сказанное было правдой, тогда это во многом объясняло странное непоследовательное поведение императора.

— Есть много признаков влияния Материнства на правление Клавдия. Смотри, — Агриппина бросила на стол несколько монет. — На них Ливия изображена в образе Матери — она была официально провозглашена богиней вскоре после того, как Клавдий принял императорский пурпур! Более того, Клавдий сам узаконил тёмный культ Кибелы — культ, который служит для того, чтобы скрыть за ним ещё более тёмную и древнюю богиню-мать. В последнее время культ стал вербовать как мужчин, так и женщин, склонных к его злому поклонению.

— И Мессалина теперь возглавляет его? — спросил Симон.

Агриппина нахмурилась.

— Мои служители узнали, что духовным лидером Материнства является главная весталка Вибидия, а её главная ученица — весталка Лукреция. Домиция, тётка Мессалины, занимается вербовкой новых членов — в основном праздных и порочных женщин, которых привлекает культ, потому что он обещает им смерть доставляющих беспокойство падчериц или мужей, или абсолютную власть над любовниками. И я могу назвать тебе ещё несколько имён видных участниц — например, Коринна Серена...

— Что?! Эта сука-мечница? — выпалил Гиберник, который до сих пор пировал молча, казалось, не интересуясь странными откровениями Агриппины.

Та кивнула.

— Именно. Столь изящная женщина просто не могла бы так грозно сражаться без помощи тёмной магии, помогающей ей в кровавой работе экзекутора.

Воин кипел от злости.

— Она убила моего друга в амфитеатре — Аселлия, хорошего молодого гладиатора. Я бы с удовольствием отплатил ей за его смерть — если это правда, как вы говорите, что она мошенничала с помощью магии!

— На самом деле она не более чем ритуальный палач, — заявила аристократка. — Благая Богиня Великого Материнства жаждет крови, и арена — очень удобное место для её получения. Кроме того, на собраниях в садах и подземных храмах приносят в жертву детей. Мессалина превратила сады Лукулла в храм Благой Богини под открытым небом. Там власть культа наиболее сильна, и в них свершаются самые отвратительные колдовские ритуалы.

Симон вспомнил, как Азиатик сам признался, что сады Лукулла были намеренно разбиты в естественном средоточии силы. Теперь он поймал себя на мысли, насколько хорошо сама Агриппина знакома с колдовством, поскольку часть информации могла поступать к ней только из очень необычных источников, и вряд ли это были обычные наёмные шпионы и осведомители.

— Я видел эти сады, — внезапно заговорил Симон, — самые большие и древние в этом городе, настоящий лабиринт. По слухам, Лукулл занимался в них магией, и полагаю, что Азиатик тоже это делал. И вы говорите, что именно из-за них Азиатик был убит?

— Да. Как я уже упоминала, Мессалина пыталась найти какой-нибудь предлог, чтобы отобрать их у Азиатика, когда её шпионы наткнулись на его заговор. Азиатик был осуждён на тайном суде, на котором присутствовали только её продажные помощники и император, над которым она безраздельно властвует.

— Если Мессалина падёт, — многозначительно спросил самаритянин, — кто после этого будет царствовать рядом с Клавдием?

— Ты неправильно понимаешь мои мотивы, — нахмурившись, ответила Агриппина. — У меня не может быть никаких реальных амбиций. В конце концов, Клавдий — мой дядя, а римские законы запрещают брак дяди с племянницей — не говоря уж о том, что сама мысль о таком вызывает у меня крайнее отвращение!

Правовое препятствие было вполне реальным и серьёзным, но у Симона всё ещё оставались сомнения.

— Твой сын Луций — не только из Юлиев, но и из Клавдиев. Не могут ли твои истинные амбиции быть связаны с ним?

— Очень хорошо, что мы открыто высказываем свои подозрения, самаритянин, чтобы я могла развеять твои сомнения. Моему сыну всего десять лет, а у Клавдия есть собственный сын Британник, от Мессалины. Если Клавдий освободится от власти Мессалины, он, несомненно, восстановит республику, а если умрёт, у него будет наследник. Нет, у меня нет никаких амбиций в отношении Луция Домиция, за исключением того, что он должен жить долго и счастливо после смерти злой и мстительной колдуньи!

— И поэтому ты готова противопоставить моё колдовство колдовству Мессалины, чтобы добиться смерти императрицы?

Она пристально посмотрела на него, словно пытаясь подобрать наилучший ответ.

— Ты благородный человек, это очевидно, а также проницательный, — наконец ответила Агриппина. — Это хорошо; к тупым громилам я не питаю ни интереса, ни терпения. Я лишь хочу, чтобы с Клавдия были сняты колдовские чары. Когда это будет сделано, добродетельное сердце побудит императора отомстить за причинённое Риму зло приспешниками его собственной жены. Тогда она предстанет перед судом — и это будет настоящее правосудие, а не пародия на тайный суд и сфабрикованные доказательства.

— Вы намекнули на ещё большую опасность, — напомнил ей Симон, всё ещё не уверенный, касаются ли его проблемы Рима хоть сколько-то.

— Мои служители, близкие к Материнству, полагают, что там планируют вскоре провести высочайшее жертвоприношение, тем самым обретя власть римского принципата. Заполучив верховную власть, они намерены установить господство своей нечестивой Богини на все времена. Если это произойдёт, Благая Богиня накинет на мир такой покров страха и смерти, какого не было со времён Земли-Матери. Много веков назад Мать породила Тифона, чтобы изгнать богов с небес! В таких условиях не смогла бы устоять сама человеческая цивилизация. Чудовищные создания, в течение эонов пребывавшие в спячке, поднимутся из вековых трясин. Им будут поклоняться жрицы, правящие мировой империей, столь мрачной и тёмной, что и тысячи поколений не хватит, чтобы разобраться с вызванными ими разрушительными силами.

Симон задумчиво отвёл взгляд. Очень уж странное видение нарисовала перед ним эта знатная дама. Агриппина была сестрой Калигулы; неужели и она тоже была безумна? Однако он точно знал, что подобные культы существуют. Разве он не сталкивался с почитателями Матери-Земли и не сражался с ними в Эфесе много лет назад? Гораздо позже он сражался со слугами, древними драконьими духами Британии. Он не мог сразу отбросить мысль о том, что древнее зло вновь восстаёт в новой форме. Как бы мало он ни доверял Агриппине, нельзя было игнорировать малейшую возможность того, что она говорит правду.

А та продолжила:

— Я мало что могу сказать ещё. Возможно, только Мессалина и Вибидия знают о конечных целях Материнства. Трудно будет бросить им вызов; одна находится под защитой императрицы, другая — под личиной весталки, пусть её официальная роль и опозорена этим тайным поклонением. Обещаешь ли ты помочь, Симон из Гитты? А ты, Руфус Гиберник?

— От перспективы того, что миром будут править женщины, у меня кровь стынет в жилах, — признался ироничный ирландец за своим кубком. — Это наверняка положит конец цивилизации!

Симон ответил без наглой беззастенчивости своего товарища:

— Если то, что ты говоришь, правда, я сделаю всё, что в моих силах. Я точно знаю, что такие культы существуют и что они чрезвычайно опасны.

— Уверена, что ты разбираешься в этих вещах лучше, чем я, Симон из Гитты, — кивнула Агриппина, — но у меня есть средства, которых нет у тебя. Я могу предоставить в твоё распоряжение служителей — доверенных вольноотпущенников и рабов, присягнувших мне на верность.

— А золото? — спросил Гиберник, и в его светлых глазах вспыхнул алчный огонёк.

Агриппина улыбнулась.

— Золото — это самое простое из всего.

(продолжение следует)

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Мелькарт — одно из многих божественных имён, имеющих общий корень, означающих «царь». Другими такими именами являются Молох, Мелек-Туз, Молех, Мелхиседек, Милком. Многие из этих богов (или местные вариации одного и того же бога) также были включены в число Баалов («Владык»), а Баал Мелькарт был тем самым финикийским божеством, пророкам которого противостоял Илия в сатирической легенде о состязании богов в Первой Книге Царств 18 (весьма вероятно, что это источник более поздних легенд о Петре и Симоне Волхве). Как пишет Тирни, Мелькарт был богом огня, и, вероятно, именно поэтому Илия (который сам является историзированным богом солнца) призывает его ниспослать огонь с небес. Молоху приносили в жертву ребёнка в пламени. В Карфагене печи, которые использовались для таких жертвоприношений, получили называние «молохи». Так как же, по вашему мнению, мог бы вписаться Мелькарт в пантеон Мифоса Ктулху? Конечно же, его можно отождествить с Ктугой, огненным элементалем, придуманным Августом Дерлетом, чтобы заполнить пробел, на который указал Фрэнсис Т. в дерлетовской «Периодической системе элементалей» («периодика», о которой говорится в названии — это, конечно же, журнал «Weird Tales»). Хотя поклонники Мифоса, конечно, по большей части высмеивали само изобретение Ктуги как лишённый фантазии троп водного Ктулху, столь же неинтересный, каким было создание Ледяного человека Стэном Ли в противовес Человеку-факелу, Тирни в «Столпах Мелькарта» показывает, как можно убедительно достоверно воплотить всю концепцию в целом, как идею самого Ктуги, так и, казалось бы, банальную тему конфликта стихий среди Великих Древних.

Ещё одна огненная сущность, упомянутая в этой истории (впервые появившейся в «Space & Time» № 78 за 1990 год), — это Атар, слуга Мазды. Атар — это иранское название ведического Агни, духа огня среди богов, в частности жертвенного огня. Когда пророк Зороастр вернул Варуне/Ахура Мазде изначальное главенство, то из других ведических богов он сохранил только Митру, хранителя клятв, и Атара/Агни. Огненное жертвоприношение, хотя оно больше и не является частью подношение пищи богам, сохранило своё ритуальное значение в зороастрийской вере и стало обозначать чистоту стихий. Отсюда упоминание Симоном Атара, повелителя пламени, подчинённого Мазде, Князю Света. Однако Ку-Тхуга вовсе не является дружественным человеку огнём. Среди множества инфернальных имён, которые Тирни приводит для Ку-Тхуги/Мелькарта, вы заметите Ямата, творение Лина Картера, бога огня древней Лемурии.

Связь, которую Тирни устанавливает между лавкрафтовским культом Дагона и его древним филистимским прототипом ещё более остроумна. Лавкрафт подразумевал, что древняя религия была основана на малопонятных мифах, восходящих в конечном счёте к Дагону и Глубоководным, хотя люди, поклоняющиеся им, столь же мало задумывались бы об истине, стоящей за их мифом, сколько верящие в йети подозревают о том, что их миф восходит к ракообразным с Юггота. Тирни изменил эту точку зрения на противоположную. Для него древняя религия рыбоподобного Дагона была тем же культом, который позже распространился в Инсмуте. Отец Дагон не завуалированная истина, стоящая за языческим культом; скорее он является явным объектом поклонения, причём древний Тир, чьё морское богатство Иезекииль приписывает Яхве, на самом деле обязан своим успехом торговле с Глубоководными, точно так же, как и фабрика Марша.

То, как Тирни обошёлся с Еленой, сделав её жрицей в храме Астарты, является разумным и полным смысла объяснением утверждения христианских ересиологов о том, что супруга Симона Елена была шлюхой, вытащенной из борделя. Тирни стоит на твёрдой почве, когда отмечает, что обвинение евреев и христиан в проституции часто просто означает поклонение иноземным богам, «распутство с другими народами» (Иезекииль 23:30). При таком понимании «бордель» Елены должен был быть не более чем языческим храмом, в котором она служила.

В рассказе Лавкрафта «Кошмар в Ред-Хуке» мы слышим обращение к Гекате, владычице чёрной магии. В нём есть слова: «Горго, Мормо, Тысячеликая Луна, благоволи принять наши скромные подношения». Это песнопение не было творением Лавкрафта. Как ему было известно, оно на самом деле являлось частью древней литургии, так же, как и знакомая часть лавкрафтовской глоссолалии — восклицание «Йа!» Это крик неистовых менад, вакханок Диониса. Лавкрафт счёл его подходящим для чудовищных отвратительных оргий культа Ктулху. Таким образом, Ричард Тирни не только вернул литургию Гекаты и дионисийский возглас в их первоначальную эпоху, но и привнёс в них лавкрафтовские ассоциации.

В этой истории у Симона появляется новый ученик и соратник, юноша по имени Нил. Под ним предполагался более поздний гностический мистагог Саторнил (или Сатурнин), на самом деле ученик и преемник Менандра, собственного ученика Симона. Ещё одно вымышленное преображение описание Саторнила встречается в рассказе Томаса Лиготти «Последний пир Арлекина».

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. The Drums of Chaos (роман) — весна 33 года

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

9. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

10. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

11. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

12. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

13. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

14. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

15. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

16. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

17. Ричард Л. Тирни, Глен Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

18. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

19. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

Столпы Мелькарта

Пролог

Финикиец Амран, купец из Тира, гордился своей твёрдой и практичной натурой. Эта гордость была оправдана, ибо его проницательная практичность позволила ему стать одним из богатейших морских торговцев восточного Средиземноморья. И всё же сейчас, когда он стоял перед Маттаном, верховным жрецом Мелькарта, Амран почувствовал, что его суровая натура поколеблена и некоторые из старых страхов его детства вновь пробуждаются. Ему не понравилось это чувство.

Не то чтобы Маттан был неприветливым. Просто лысый жрец в чёрном одеянии, стоявший здесь, на освещённой факелами крыше своего храма, был таким... подавляющим. И не только потому, что был на голову выше большинства людей и в той же степени массивнее. Нет, что-то в лице этого человека с чёрными бровями, толстыми губами и тяжёлой челюстью намекало на жестокость в сочетании с необузданной жаждой власти. Самыми зловещими из всего этого были блестящие тёмные глаза, в которых, казалось, присутствовало что-то злорадное и гипнотизирующее, уверенность воли, которая чувствовала себя способной подчинить все остальные желания для достижения своих целей, если она того пожелает.

— Ты настоящее сокровище, Амран! — сказал Маттан глубоким властным голосом, весь сияя и широко раскинув руки в жесте откровенности. — Дети, которых ты привёл ко мне — именно то, что я просил, и теперь, принеся их в жертву, я смогу получить ещё больше таких же.

Купец слегка вздрогнул, но постарался скрыть это.

— Твой приказ был несколько необычным, Маттан. Я прежде всего торговец зерном, а не поставщик рабов.

— Не будь таким скромным. Шестеро детей, которых ты привёл, оказались именно такими, какие мне нужны — послушниками храма, чистыми и безупречными. Скажи мне, друг, где ты их взял?

— В Сидоне, — ответил Амран, — в храмах Астарты и Адониса. Даже первожрецов можно подкупить, если только плата будет достаточно велика... — Он резко замолчал, словно виновато осознав дерзость того, что сейчас сказал.

Маттан шагнул вперёд, его большие тёмные глаза устрашающе сверкали из-под густых чёрных бровей, и на мгновение торговец почувствовал, что его детский страх усилился. Однако губы жреца растянулись в довольной улыбке, а не в гневном оскале.

— Ты прав насчёт жрецов, — усмехнулся он. — Большинство из них продажны и поэтому не заслуживают того, чтобы занимать свои должности. В этом и заключалась проблема моего предшественника Нелея, который был всего лишь римским лакеем. Я неоднократно предупреждал его, что он плохо служит богу Мелькарту, но он не пожелал слушать. А теперь... — Маттан повёл плечами под своей просторной чёрной мантией. Его большие бледные руки, обращённые ладонями вверх, резко выделялись на фоне чёрных рукавов.

Амран с тревогой вспомнил, что Нелей таинственно скончался несколькими неделями ранее. Его тело было найдено между двумя священными столпами, стоявшими перед алтарём бога, обугленное, словно побывало в сильном огне. И вот теперь этот Маттан, ранее живший в Баальбеке и лишь менее года назад приехавший в Тир, стал верховным жрецом вместо Нелея. Никто не утверждал открыто, что знаком с его происхождением, но ходили тайные слухи, что Маттан когда-то изучал колдовство в восточных землях и был знатоком самых тёмных искусств и заклинателем демонов.

— Клянусь Молохом! — воскликнул финикийский торговец. — Ты хочешь сказать, что сам бог Мелькарт убил Нелея за его проступки?

Жрец запрокинул лысую голову и от души расхохотался.

— Нет! — наконец прогремел он, всё ещё трясясь от смеха. — Он умер потому, что бросил мне вызов! Затем, в ответ на потрясённое выражение лица Амрана, добавил: — Ибо я, конечно же, слуга Мелькарта. Как удачно, Амран, что тебе, как и многим другим представителям твоего народа, до сих пор следует клясться Молохом, богом древнего Карфагена. Ведь Карфаген, как ты знаешь, был основан отрядом из этого самого города Тира, и его жители никогда не переставали поклоняться тирскому богу Мелькарту. На самом деле эти два бога, по сути, один и тот же — великий Повелитель Огня, которого древние стигийцы называли Ку-Тхугой и который является одним из самых выдающихся среди Великих Древних.

Амран, чувствуя себя неловко и ничего не понимая, попытался самоутвердиться:

— Маттан, зачем ты привёл меня сюда, на крышу храма Мелькарта? Неужели там внутри есть шпионы, если нам нужно столько места, чтобы говорить свободно?

Жрец хрипло рассмеялся.

— Нет. Я просто хотел показать тебе наш город, нашу империю, наш мир. — Он опёрся одной рукой о парапет, а другой величественно обвёл весь юго-западный горизонт, где на море всё ещё отражались отблески заходящего солнца, затем указал на север, где в закатном свете смутно виднелись высокие жилые дома и улицы с колоннадами близлежащего островного города Тир и, наконец на восток, в сторону оживлённой, заполненной кораблями гавани и за её пределы, на широкий мол, соединявший город с материком. — Ибо узри! Всё, что ты видишь — это море, этот город, холмы на востоке и земли за ними скоро станут нашими, и мы будем править ими так, как захотим. Твоё богатство, Амран, и моё колдовство ещё до конца этого месяца сделают весь мир нашим владением и нашей игрушкой!

Теперь Амран был уверен, что жрец сошёл с ума, но в то же время чувствовал, что должен ублажить этого человека, если надеется покинуть это место с обещанными ему деньгами — или хотя бы просто живым.

— Ты сомневаешься в моём здравомыслии, — сказал Маттан. — Что ж, не стану тебя винить за это, Амран. Столь грандиозное заявление, которое я сделал, должно быть подтверждено, и так оно и будет. Сегодня ночью звёзды расположатся так, как нужно для призыва существ Пламени. Смотри, солнце зашло в день равноденствия, и хотя луна ещё в зените, она тоже зайдёт перед рассветом, а завтра, Амран, они оба взойдут в совершенно новом мире на заре нашей новой империи. Следуй за мной.

Он поманил торговца за собой, затем повёл его обратно в храм по узкой лестнице, пока они не добрались до другой, гораздо более широкой, затем снова вниз, и наконец оказались в коротком коридоре, который открывался в величественный неф с колоннами. Хотя на каждой колонне горело по факелу в креплениях, из-за его огромных размеров в помещении было темно. Здесь не было никаких идолов Мелькарта, но в южном конце большого зала стоял алтарь из тёмного камня между двумя толстыми, высокими, гладкими цилиндрическими столпами, а перед ними стоял молчаливый конклав лысых жрецов, закутанных как Маттан в чёрные одежды с откинутыми капюшонами, сбившимися комками на их шеях.

Амран ахнул при виде двух столпов, обрамляющих алтарь. Он часто видел их во время предыдущих посещений этого храма, когда возносил молитвы Мелькарту, чтобы тот присматривал за его торговыми кораблями в море. Левый столп обычно был изумрудно-зелёным, а другой — золотым. Но сегодняшним вечером они сами по себе излучали жутковатое свечение: золотистый камень отбрасывал красивое янтарное сияние на мраморные плиты вокруг своего основания, в то время как внутри изумрудного метались и закручивались в спирали странные отблески бледно-голубого света, которые двигались почти как живые существа. Более того, от них обоих исходил глубокий гудящий звук, ровный и резонирующий, словно они были наполнены великой силой, готовой вырваться на волю.

— Не бойся, — сказал Маттан Амрану. — Стой здесь рядом со мной и наблюдай. — Затем он повернулся к северному концу большого зала и громоподобным голосом прокричал: — Яг Содхи, принеси жертву Мелькарту!

В северном конце зала мелькнуло что-то белое, а затем между мраморными колоннами в большой неф вошла небольшая процессия — шестеро детей, одетых в белоснежные туники, за которыми следовал мужчина в чёрной мантии, ростом не меньше Маттана. В этот момент в большом нефе появилась небольшая процессия, в странной гармонии зазвучали жуткие звуки деревянных духовых инструментов, и Амран увидел, что все жрецы отвернулись от алтаря и играют на тёмных флейтах.

Когда дети подошли ближе, торговец заметил, что они идут по двое в ряд — мальчики справа, девочки слева. Ни одному из них не было больше девяти лет, но они двигались в идеально слаженном темпе, медленно, в едином ритме; их глаза смотрели прямо перед собой, не мигая, как будто их удерживали гипнотические чары. Мужчина, который шёл за ними, высокий и массивный, казался ещё выше из-за большого чёрного тюрбана на голове. В правой руке он держал огромный изогнутый меч, будто символически пас своё стадо. Когда группа подошла ближе, Амран услышал странное постукивание по плиткам пола, как будто жрец в тюрбане носил под рясой деревянные башмаки. Он подавил дрожь при виде глаз этого человека, таких же тёмных и жестоких как у Маттана, которые сверкали над его крючковатым носом и всклокоченной каштановой бородой.

— Кто этот человек? — нервно прошептал финикиец, когда процессия прошла мимо. — Он не похож на служителя ни одного из известных мне богов...

— Яг был жрецом в чёрном храме Ку-Тхуги в Ратмиссаре, за Индом, — негромко пророкотал Маттан. — Я учился там некоторое время, а когда вернулся в Сирию, он сопровождал меня, забрав с собой свитки, которые раздобыл в библиотеке храма — записи, содержащие песнопения, которые активируют Столпы Мелькарта и открывают Врата в огненное царство Ку-Тхуги. Тебе повезло, Амран, ибо ты скоро станешь свидетелем этого открытия, пусть и ненадолго. Оставайся здесь и наблюдай.

С этими словами Маттан вышел на середину нефа и повернулся лицом к алтарю, подняв руки так, чтобы они указывали на верхушки двух столпов. Жрецы, игравшие на флейтах, отошли в сторону, построившись в две шеренги, и между ними прошли дети в белых одеждах, за которыми следовал высокий Яг Содхи в тюрбане. Он остановился между рядами подчинённых жрецов, но дети продолжали идти, пока не подошли к алтарю и не поднялись по его ступеням. Там они остановились и стояли, безмолвные и неподвижные, точно между высокими и устрашающе сверкающими колоннами.

— Пхун-клуи мунглу-наф! — внезапно прогремел Маттан. — Ку-Тхуга Фум-аль-хат!

Гудение столпов перешло в пронзительный вой — и внезапно между ними вспыхнуло пламя. За долю секунды до того как он рефлекторно прикрыл глаза, Амран увидел детей в виде шести чёрных силуэтов, а за ними то, что казалось огромной огненной картиной странного мира — кипящие облака пламени, башни и аллеи из белого сверкающего хрусталя, движущиеся сущности, похожие на столбы огня. Свет хлынул в храм, на мгновение осветив каждую плиту и камень ослепительным сиянием.

Прогремел гром. Свет внезапно погас.

Амран потёр глаза, затем открыл их. Дети тоже исчезли, очевидно, поглощённые этими огненными, на мгновение открывшимися Вратами, а на их месте теперь роились сотни казавшихся живыми огненных искорок. Они быстро рассыпались между светящимися столпами и рассеялись во мраке храма словно сверхъестественно яркие светлячки.

— Слуги Ку-Тхуги, повинуйтесь мне во имя Его, — нараспев произнёс Маттан. — Принесите нам свет.

В тот же миг светящиеся точки сгруппировались во множество маленьких скоплений, которые вслед за этим осели на закреплённых в держаках факелах, сформировав их огни. Эти пламёна разрастались и разгорались всё сильнее; храм наполнялся их сиянием, ибо они с бешеной скоростью поглощали материал, из которого были изготовлены факелы.

Маттан повернулся и зашагал обратно к Амрану.

— Ты хорошо поработал, финикиец. Из числа тех детей, которых ты добыл, эти шестеро оказались Истинными Духами и поэтому были приняты Ку-Тхугой в его царство. Видишь, они ушли, и вместо них он прислал к нам многих своих слуг. С их помощью я смогу обрести новые жертвы, и так наша власть будет возрастать.

Амран почувствовал тошноту, но постарался скрыть это.

— Это то, что случилось с Нелеем, твоим предшественником? — спросил он, бросив взгляд на алтарь.

— Я произнёс слова заклинания, когда Нелей молился между колоннами, — сказал Маттан, ухмыляясь, — но он не был Истинным Духом и его молитвы оскорбляли Ку-Тхугу, поэтому он превратился в пепел там, где стоял.

Амран нервно сглотнул.

— И что теперь?

— А теперь, мой друг, ты должен отправить свои корабли за новыми жертвами. Ты больше не торговец зерном, Амран, а собиратель священной плоти и душ для утоления жгучего голода Ку-Тхуги. С твоим богатством ты сможешь найти юных жертв в Александрии, Антиохии и сотне других городов — да даже в самом Риме. И над каждым городом, приносящим эти жертвы, установит свою власть Ку-Тхуга, точно так же, как он установит её этой ночью над сим великим городом Тиром.

— Этой ночью?

— Да! — Маттан с энтузиазмом махнул рукой в сторону устрашающе пылающих факелов. — С помощью этих слуг мы с Ягом этой же ночью наберём ещё детей-послушников в храмах Тира, и к тому времени, когда в предрассветной тьме взойдёт звезда Фум-аль-хат, наша сила будет достаточно велика, чтобы призвать навсегда самого Ку-Тхугу! Поэтому иди, Амран, и прикажи всем своим кораблям отплывать с первыми лучами солнца. К тому времени Тир будет полностью под моей властью, а после возвращения твоих кораблей — и вся остальная империя. Тогда Ку-Тхуга будет пировать так, как не пировал с тех пор, когда тысячи людей умирали в пламени перед имперскими алтарями Карфагена!

Амран нервно поклонился в знак признательности, не решаясь что-либо ответить, затем повернулся и поспешил покинуть этот огромный зал, пересёк портик с колоннами и присоединился к своим слугам, которые ждали его снаружи в ночи.

И когда он со слугами быстро шагал на север по обсаженной деревьями аллее к дамбе, соединяющей остров Мелькарта с главным островом Тира, Амран слышал, как позади них, в освещённом огнём храме, гремит смех Маттана.

I

Он стоял один на тёмной равнине. В тяжёлой бесформенной тишине шевельнулся страх; холодные звёзды и тонкорогий полумесяц лили свой свет на землю.

Затем он увидел её, темноволосую и прекрасную, как в былые времена, окружённую тенями, которые окутывали её всё плотнее. Её белое лицо резко контрастировало с этими тенями; тёмные глаза печально смотрели в них, а они шуршали вокруг неё, как чудовищные крылья. Его охватил ужас.

— Елена! — отчаянно закричал он. — Елена!

Босые ноги быстро зашлёпали по мраморным плитам, и он внезапно очнулся от кошмара. Кто-то тряс его за плечо.

— Учитель! Учитель! Просыпайтесь!

Симон из Гитты повернулся на бок и взглянул в обеспокоенные тёмные глаза Нила, своего юного раба. Мальчик стоял рядом с койкой, его лицо было мрачным и немного испуганным в тусклом свете одинокой масляной лампы. Он всё ещё не отпускал плечо Симона.

— Нил! Что?

— Я слышал, как вы испуганно вскрикивали, учитель. Это были демоны, мучившие вас?

— Нет. Не демоны. — Мужчина отбросил в сторону покрывало на своей постели, смятой от долгого метания, сел и дрожащей рукой вытер выступивший на лбу пот. — Это был сон — и таких снов у меня не было почти двадцать лет!

Он замолчал, уставившись на выложенный мраморными плитами пол, как будто мог видеть сквозь него картины прошлого. Нил, несмотря на свои малые двенадцать лет, не по годам остро и уже не в первый раз ощутил, что его учитель был человеком, обременённым странными и тяжёлыми воспоминаниями. Хотя он прослужил у Симона всего три месяца, мальчик полюбил этого человека, который был добрее к нему, чем все предыдущие хозяева, и даже взялся ежедневно обучать его столь разнообразным навыкам, как чтение греческого и искусство рукопашного боя. И всё же этот человек слыл колдуном, да не простым, а самым выдающимся магом, состоявший на службе у императора Клавдия. Тут Нил вспомнил, что он почти ничего не знал об этом человеке, который недавно, и притом крайне удачно избавил его от удела уличного мальчишки в многолюдной Антиохии.

— Учитель, вы выкрикнули женское имя — Елена.

— Да, Елена. — Тёмные, глубоко посаженные глаза Симона стали ещё более задумчивыми — печальными и затравленными. — Я знал и любил её давным-давно. Римляне погубили её, когда я был далеко в Персии и не мог прийти ей на помощь, но в ту ночь, когда она умерла, мне приснился тот же сон, что и сейчас! Несколько месяцев назад я начал слышать её голос во сне и смутно видеть её лицо, и она всегда умоляла меня покинуть Рим и приехать сюда, в Тир... — Он замолчал и некоторое время пристально смотрел на мальчика. — Что бы это могло значить, Нил? Ни Елена, ни я никогда не жили в Тире.

Нил слегка отшатнулся от пристального взгляда своего учителя. Он почувствовал, что с ним разговаривают как со взрослым, и в данном случае это вызвало у него скорее неловкость, чем гордость.

— Я... я не знаю, учитель Симон...

— Ха! — кашлянул мужчина, потешаясь сам над собой. — Не смотри так встревоженно, Нил, это не твоя проблема. Я забылся. Мне просто приснился кошмар, вот и всё. Возвращайся в свою постель.

Мальчику сразу стало легче, но беспокойство за своего нового хозяина побудило его спросить:

— Как вы думаете, господин, она действительно звала вас сюда, в этот город?

— Что? — Мужчина пристально посмотрел на него. — Нил, что заставило тебя задуматься над таким вопросом?

— Потому что когда я был маленьким, — серьёзно ответил мальчик, — меня взяли в дом к одному антиохийскому магу, который сказал, что я не похож на других детей. Именно в его доме я впервые научился искусству чтения и многим другим вещам, за что очень ему благодарен; но когда я узнал, что он собирается принести меня в жертву тёмным богам на мой девятый день рождения, то снова сбежал на улицу...

— И жил там, пока я не нашёл тебя. — Симон пристально посмотрел в серьёзные глаза своего ученика. — Кажется, я понимаю. Этот маг, который сказал тебе, что ты не такой как все — как именно он тебя назвал?

Нил нервно сглотнул.

— Он сказал, что я был реинкарнированным Истинным Духом.

— Ага, — кивнул Симон. — Я почувствовал, что ты именно таков, и поэтому выбрал тебя своим учеником.

В тёмных глазах мальчика мелькнул внезапный ужас.

— Вы... вы же не собираетесь принести меня в жертву тёмным богам, учитель Симон, не так ли?

Симон коротко рассмеялся над абсурдностью этого предположения, но затем, увидев неподдельное беспокойство на лице мальчика, сказал:

— Конечно же нет, Нил! Я тоже Истинный Дух, и моя потерянная Елена была такой же. Мы с тобой как братья, Нил, несмотря на то, что римское общество формально делит нас на господ и рабов. Но я тоже когда-то был рабом, и предсказываю, что ты, Нил, однажды займёшь положение уж точно не менее высокое, чем то, которое я занимаю сейчас.

— А мой бывший хозяин?..

Симон мрачно нахмурился.

— Очевидно, он был злым человеком, преданным служению тёмным силам. Для таких людей Истинные Духи — это величайшее подношение, которое они могут сделать в обмен на силу безумных богов, создавших этот мир. Ибо Истинные Духи — это частицы трансцендентных Бога и Богини, которые были разделены и заперты в этом материальном мире, когда Ахамот и его злые архонты создали его... — Симон внезапно замолчал. — Прости меня, Нил, я забыл, что ты всего лишь мальчик. Ты ещё не готов к этому уровню обучения...

— Но я готов! Мой бывший учитель однажды сказал мне, когда напился, что Истинные Духи, в отличие от других людей, перевоплощаются из поколения в поколение. Вот почему я задаюсь вопросом, господин, не могла ли эта ли женщина, Елена, позвать вас сюда? — Глаза мальчика радостно загорелись при этой мысли. — Может быть, она живёт в этом самом городе, родившись заново!

Симон недоверчиво нахмурился, глядя на своего не по годам развитого ученика. Его самого долгие месяцы преследовала та же мысль.

— Нил, — вздохнул он, — я и так сказал слишком много. Тебе в твоём возрасте не следует беспокоиться о таких вещах. Возвращайся в постель.

Мальчик кивнул и вернулся к своим смятым одеялам в прихожей.

Но его учитель больше не ложился. Некоторое время Нил прислушивался к беспокойным шагам мужчины взад и вперёд по мраморному полу, затем наконец услышал шуршание ткани и догадался, что тот надевает тунику и плащ. Он осторожно приподнял голову и выглянул в дверной проём, наблюдая, как его хозяин надевает сандалии и пояс с мечом, а затем берёт короткий посох, лежавший рядом с кроватью.

Нил откинулся на спину в темноте и притворился спящим. Мгновение спустя он услышал, как тихо открылась и закрылась дверь квартиры, и почувствовал, что остался один.

Мгновенно поднявшись, Нил поспешно надел сандалии и тёмную, украшенную символами тунику, похожую на ту, что носил его хозяин. Накинув плащ на свои худощавые плечи, он открыл дверь и поспешил в пустой, освещённый факелами коридор.

У наружного входа в жилой дом он столкнулся с двумя римскими солдатами, которые с любопытством посмотрели на него.

— Мой хозяин, Симон Маг, приказал мне следовать за ним как можно скорее, — серьёзно сказал Нил. — В какую сторону он пошёл?

Стражники, узнав мальчика, открыли дверь на улицу.

— Направо, — сказал один из них, ухмыляясь. — Поторопись. Будет нехорошо, если ты заслужишь неудовольствие великого мага.

Нил поблагодарил их и поспешил на тёмную улицу. Слабый лунный свет падал на землю, и когда глаза Нила привыкли к нему, он увидел, как его хозяин исчезает за углом в дальнем конце узкой улочки.

Осторожно, используя приёмы скрытности, которым научил его сам Симон, Нил последовал за своим хозяином через лабиринт улиц Тира. Через некоторое время он увидел, что они приближаются к тёмной громаде великого храма Астарты, а в следующий миг его господин вступил на освещённый факелами двор перед широким колонным входом.

Прячась в тени, Нил наблюдал, как Симон поднялся по широкой лестнице и встретился лицом к лицу с одиноким облачённым в белое аколитом, который стоял на страже у портика. Нил предположил, что изящный силуэт с золотистыми волосами принадлежит подростку примерно того же возраста, что и он сам.

После краткого обмена словами магу было позволено пройти внутрь.

Нил подождал несколько минут. Затем, выпрямившись во весь рост, он открыто зашагал вперёд, не сомневаясь, что молодой храмовый служка пропустит его, как это сделали римские стражники.

Симон вошёл в огромный, украшенный колоннами неф и с почтительностью уставился на величественный, со спокойными чертами лица образ Астарты — с благоговейным трепетом, не ослабевающим от того, что он приходил сюда каждый день в течение прошлой недели. Её стилизованный, симметричный, даже строгий облик придавал ей холодное достоинство, совершенно не похожее на те соблазнительные, округлые формы, которые ваяли греческие скульпторы, изображая её под именем Афродиты, но Симон, вне всякого сомнения, знал, что и то и другое олицетворяет одно и то же — Личность.

Он коротко поклонился в знак уважения, затем встал и прямо посмотрел на статую.

— Елена, — тихо пробормотал он, и в его тоне звучала скорее не молитва, а прямая речь, — я чувствовал твоё присутствие все эти долгие месяцы, и оно привело меня через моря в это место. Я прибыл сюда в качестве официального посланника императора Клавдия, будучи уполномочен им присутствовать на ритуале переименования сего древнего города Тира в Клавдиополис, и выполнил эту миссию со всей подобающей помпой и пышностью; однако настоящей целью моего приезда сюда было найти Тебя. Подай мне знак, о Елена, через это каменное изваяние, которое тирийцы воздвигли как твой символ — о да, как все такие изваяния, что символизировали Тебя на протяжении бесчисленных веков. Всё человечество знает и любит Тебя в своей глубочайшей преданности, называя Тебя многими именами: Иштар, Астарта, Афродита — и всё же я знал Тебя в человеческом обличье, как немногие люди, которые были удостоены такой чести, под твоим человеческим именем и в человеческом облике Елены.

Лик образа оставался суровым, бесстрастным над чистым непоколебимым пламенем масляных лампад на алтаре. Симон задумчиво смотрел на эти языки пламени. Он не получил никаких знаков, но каким-то образом чувствовал их неизбежное присутствие...

Молодая жрица или послушница, одетая в белое и держащая зажжённый факел, вошла в храм из какого-то прохода за алтарём и тихо, незаметно начала зажигать другие факелы, укреплённые на колоннах. Симон понял, что она готовит место для полуночного ритуала, поскольку нынче был канун весеннего равноденствия, время, когда Астарта, Царица Мира, вот-вот должна была принести жаждущей земле утраченные за зиму силы возрождения.

Он снова поднял глаза к статуе и голосом более громким, чем прежде, произнёс нараспев:

— Приди, о Елена! Не настал ли час раскрытия великих тайн — тот единственный момент в году, когда могут открыться сокрытые истины?

И тут же, к его удивлению, юная служительница храма с факелом в руках поспешила к нему по плитам. Подойдя ближе, она спросила:

— Вы звали меня, господин?

Симон ошеломлённо уставился на неё. Она была удивительно красива. Её блестящие волосы, схваченные на затылке тонкой серебристой сеткой, были такими же тёмными, как и большие выразительные глаза; черты лица выглядели такими чистыми, словно были высечены из алебастра искусным Праксителем. Но не только её красота ошеломила самаритянина.

— Елена! — выдохнул он.

— Это моё имя, господин. Чем я могу вам помочь? Если вы хотите присутствовать на ритуале, то он скоро начнётся.

Симон почувствовал, что его конечности дрожат. Это была она, в каждом выражении её прелестного лица, в каждой интонации голоса...

— Елена, — сказал он, — прошло так много времени, так много лет...

— Я вас знаю? — спросила она, вглядываясь в его суровое лицо, пристально изучая высокие скулы, жёсткий рот, выбритую челюсть и глубоко посаженные тёмные глаза, в которых свет её факела отражался почти зловещим блеском. — Мне почти кажется, что да. Неужели мы когда-то встречались в Антиохии?

— Нет. В Риме.

— Это невозможно, добрый господин, потому что я никогда не бывала в этом городе.

— И всё же, — настаивал Симон, — я впервые встретил тебя там более двадцати лет назад.

— Опять же, это невозможно, потому что мне ещё не исполнилось девятнадцати. Первые двенадцать лет я была рабыней в Антиохии, откуда бежала после того, как была продана жестоким хозяевам. С тех пор я жила в Библосе, Берите, Сидоне и наконец здесь, в Тире. Я не знала других городов. Вы приняли меня за другую.

Симон глубоко вздохнул и медленно выдохнул, чтобы успокоиться.

— Елена, я Симон из Гитты. Ты действительно не знаешь меня?

— Симон? — Уголки рта девушки, казалось, шевельнулись — на щеках появились ямочки, демонстрирующие нечто среднее между серьёзностью и зарождающейся улыбкой. Симон вздрогнул. Это было так знакомо ему, так характерно для неё…

— Симон, — задумчиво повторила она. — Ваше имя, как и ваше лицо, кажется мне странно знакомым. Я уверена, что мы никогда не встречались, но почему-то мне кажется, что я вас знаю. Возможно, я видела вас во сне.

Она взглянула на спокойное, освещённое лампой лицо образа Астарты.

— Это странная ночь.

— Действительно странная. И ещё более странно, что ты упомянула о снах. Елена, этой ночью мне снился сон о тебе — тот же сон, что и в ту ночь, когда ты была убита много лет назад.

— Убита? — Девушка снова пристально посмотрела в его серьёзные глаза и не увидела в них ни капли безумия. — Ты хочешь сказать, что наша первая встреча произошла не в этой жизни, а в прошлой?

— Да. — Голос Симона стал твёрже. — Елена, я молился об этом воссоединении с тех пор, как смерть разлучила нас более двух десятилетий назад. Но ты должна пойти со мной этой же ночью! Я знаю, что тот мой сон был предвестием нашего воссоединения, но чувствую, что это также превествие рока. Когда это случилось со мной в первый раз, я был далеко в Парфии, и потому не смог прийти тебе на помощь. Но теперь я здесь, и на этот раз, клянусь всеми богами, ни насланное волшебниками проклятие, ни стальной клинок больше не разлучат нас!

Молодая женщина отступила на шаг, поражённая его настойчивостью, и на мгновение Симон испугался, что она может счесть его сумасшедшим. Но на её лице не было страха, только лёгкая ямочка в уголке рта свидетельствовала об озадаченной — возможно, даже немного изумлённой — неуверенности.

— Мне следовало бы решить, что ты сошёл с ума, — сказала она, словно вторя его мыслям, — но, как ни странно, я так не думаю. Расскажи мне, Симон, — о, каким знакомым кажется это имя! — расскажи мне побольше о моей прежней жизни.

— У нас нет времени. Ты должна пойти со мной прямо сейчас.

Елена оглянулась на звук множества ног, обутых в мягкие сандалии. Из-за статуи Астарты появилась двойная шеренга одетых в белое аколитов с факелами в руках, которые расположились между колоннами по обе стороны храма. Симон заметил, что все они были намного моложе Елены — детям было от восьми до двенадцати лет.

— Я не могу пойти с тобой, Симон, даже если бы захотела. Скоро начнётся полуночная церемония перед равноденствием. Я должна закончить зажигать факелы.

С этими словами Елена резко отвернулась от него и поспешила прочь, бросив на него короткий загадочный взгляд, а затем решительно вернулась к своему занятию.

Симон колебался всего мгновение, затем обошёл алтарь и статую в том направлении, откуда появилась двойная процессия молодых служителей храма. В полумраке он разглядел ведущую наверх широкую лестницу и, поднявшись по ней, оказался в коридоре с выложенным плитами полом, поверхность которого тускло отражала свет множества факелов в держаках. На верхней площадке лестницы стоял мальчик лет двенадцати в белом одеянии.

— Быстрее, парень, — сказал Симон, — отведи меня к верховному жрецу.

— Но... но, господин, — заикаясь, пробормотал юный послушник, — вам нельзя здесь ходить. Кроме того, ритуал вот-вот начнётся...

— Делай, как я говорю. Над этим храмом нависла большая опасность — я чувствую это. Поторопись!

Ошеломлённый напором незнакомца, мальчик быстро кивнул, а затем поманил Симона за собой по выложенному плитами коридору.

Нил, выпрямившись, чтобы направиться к портику храма, внезапно услышал какой-то шорох в тени у дальнего конца аллеи. Резко обернувшись, он заметил короткое движение чёрных фигур, но затем снова воцарилась тишина. Мальчик напрягся, припомнив слухи о том, что в последнее время в Тире по ночам пропадало много детей, но звуки не повторялись. Постепенно он расслабился. Улицы всех городов кишели крысами и нищими, и всё же разумнее было сохранять бдительность, потому что работорговцы тоже постоянно рыскали там. Сделав глубокий вдох и медленно выдохнув, как учил его хозяин, Нил позволил своему разуму успокоиться, чтобы его чувства могли безошибочно улавливать каждую картину, звук и запах вокруг него.

Ночь была тихая, безветренная, совершенно безмолвная.

Успокоившись, Нил зашагал вперёд, направляясь по широкому проходу к храму. Горбатая луна между второй четвертью и полнолунием, слегка клонясь к западу, казалась тусклой из-за факелов, обрамлявших вход. Когда он приблизился к широкому, хорошо освещённому портику, то увидел, что послушник, поставленный сторожить вход, был вовсе не мальчиком, а всего лишь девушкой примерно его возраста. Её золотистые волосы ровно и свободно спускались на плечи; хрупкое тело по всем правилам облачено в белую тунику, а голубые глаза были бесстрастными, когда она смотрела на Нила.

— Кто пришёл в храм Царицы Мира? — нараспев спросила она, когда мальчик поднялся по ступеням. Нил почувствовал, что она нервничает.

— Ты этим недавно занимаешься да? — спросил он. — Ну, я с Симоном из Гитты, очень важным человеком, которого ты только что приняла. Он посланник императора Клавдия в этом городе, если ты ещё не слышала, и я его первый помощник.

Вместо того чтобы впечатлиться, как надеялся Нил, девушка всего лишь прямо посмотрела ему в глаза и повторила, словно заученно:

— Кто пришёл в храм Царицы Мира?

— Ты что, не слышала меня? — воскликнул Нил. — Я важная персона! Мой хозяин, которого ты только что впустила, приказал мне следовать за ним. Если ты меня не впустишь, у тебя будут неприятности.

На мгновение девушка, казалось, засомневалась, но затем её лицо приняло решительное выражение.

— Дай мне ответ.

— Что?..

— Я не могу тебя впустить, пока ты не дашь мне правильный ответ!

— Всё ты можешь, — возразил Нил. — Я же сказал, что у тебя будут большие неприятности, если ты этого не сделаешь.

Девушка рассмеялась.

— Теперь я вижу, что ты просто глупый мальчишка. Если мужчина, который только что вошёл, действительно твой учитель, почему он не научил тебя, как отвечать? Если тебе нужна бесплатная еда, пройди за храм и подожди до рассвета, когда придут повара...

— Ха! — воскликнул Нил, задетый за живое и инстинктивно скрывающий этот факт за импульсивным проявлением высокомерия. — Неужели моя одежда похожа на одежду нищего? Разве ты не видишь, что она похожа на ту, в которой был мой хозяин? Впусти меня, девочка, я приказываю!

Девушка отметила сходство.

— Думаю, я тебе верю, — неохотно сказала она, — но не могу впустить тебя этой ночью, если ты не дашь мне правильный ответ. Это запрещено. У нас особая церемония перед равноденствием, и присутствовать на ней могут только посвящённые.

— Ха! — насмешливо повторил Нил. — И ты думаешь, что ты, простая девчонка, можешь помешать мне присутствовать на ней? Мой учитель — величайший маг в империи, и он научил меня многим умениям. Более того, когда-то он был гладиатором; он показал мне, как свалить упрямого противника одним ударом. Смотри! — С этими словами Нил подпрыгнул высоко в воздух и ловко ударил пяткой по ближайшей колонне на высоте человеческого роста, затем скакнул на землю и с поразительным проворством перекатился и выпрямился, приняв боевую стойку. — Вот так, девочка! Попробуй остановить меня, если сможешь!

Стройная послушница, явно впечатлённая, тем не менее, стояла на своём.

— Ты не стал бы делать таких гадостей, — сказала она, — а кроме того, на другом конце этого портика сидят охранники на случай неприятностей. Но даже без их помощи Царица Мира защитит меня.

С этими словами она достала из-за пазухи большой талисман — круглый жемчужно-белый камень в оправе из беловато-золотистого металла, который висел на серебряной цепочке у неё на шее.

Несмотря на уязвлённое чувство собственной важности, Нил, как зачарованный, наклонился вперёд, чтобы рассмотреть предмет поближе. Теперь он увидел, что камень не был гладким, как ему показалось вначале, но его поверхность состояла из тысяч крошечных и совершенно одинаковых граней. Казалось, что камень светился своим собственным мягким внутренним светом.

— Что это?

Настала очередь девушки почувствовать себя важной персоной.

— Это драгоценный камень Астарты, и ты бы знал об этом, глупый мальчишка, если б был учеником великого мага, каковым ты себя называешь. — Она посмотрела на светящийся амулет, и на её лице внезапно отразился восторг. — Мне доверили его этой ночью, как хранительнице портала, и я никогда не видела, чтобы он сиял так ярко...

Затем она внезапно рухнула на мраморные плиты.

Нил, испугавшись, наклонился над ней, но как только он начал помогать девушке подняться, её голубые глаза распахнулись и посмотрели на него со странным напряжением.

— Спасибо тебе, Истинный Дух, — сказала она тихим нежным голосом, — но я и сама прекрасно справлюсь.

Нил с недоумением отступил, когда девушка встала. В её движениях была грация пантеры, загадочная уверенность, женственная гибкость, которых он раньше не замечал. По спине у него пробежали мурашки. Мгновение она стояла, холодно глядя на него спокойными голубыми глазами, затем отступила назад и уселась на постамент ближайшей колонны, закинув ногу на ногу и обнажив при этом бедро. Нил сглотнул, и по спине у него снова пробежали мурашки. Хотя у существа, стоявшего перед ним, всё ещё было тело девочки, он почувствовал, что она каким-то образом очень сильно изменилась.

— Кто… кто ты? — спросил он, чувствуя себя ещё более маленьким ребёнком, чем был на самом деле. — И почему ты назвала меня Истинным Духом?

Она вскинула голову и рассмеялась женственным смехом, а затем указала на высокие открытые врата храма.

— Я Та, кто обитает внутри. Но в этом теле меня зовут Кларисса. Ты мне нравишься, Сатурнил, ибо я чувствую, что ты действительно Истинный Дух.

Мурашки на спине Нила усилились. Насколько ему было известно, его учитель Симон был единственным человеком в Тире, который знал его полное имя — Сатурнил. На мгновение он подумал, не была ли находившаяся перед ним девушка одержима демоном.

— Нет, — сказала девушка-существо, называвшая себя Клариссой, — и ты тоже в это не веришь. Неужели я кажусь тебе демоницей?

Нил мог лишь смотреть на ту, о ком он всего несколькими мгновениями раньше думал, что она была хорошенькой, но вполне заурядной девушкой. Её глаза, которые так завораживали его, теперь казались скорее сапфировыми, чем просто голубыми; кожа смотрелась скорее алебастровой, чем бледной, волосы — золотистыми, а не светлыми, а фигура — почти женственной, а не худенькой, как у юной девушки — и всё это при том, что она каким-то образом оставалась той же самой, ничуть не изменившейся! Она не была демоном, но и не являлась простой юницей. Скорее, она была идеальной девушкой!

— Нет, ты не демон, — пробормотал он наконец. — Но... кто же ты?

Она снова рассмеялась.

— Я — причина всего сущего, а ты, Сатурнил, единственный, кто осознал это и воплотил всё в жизнь для моего удовольствия. Затем, увидев лицо мальчика, добавила: — Прости, любовь моя, это был твой учитель Симон, с которым я хотела пообщаться в облике Елены, но так случилось, что именно Кларисса носила Драгоценность Астарты этой ночью. Эти вещи за пределами твоего понимания, Сатурнил, но я рада, что встретила тебя в моём обличье Клариссы, ибо чувствую, что однажды нам тоже будет много чем поделиться. Только Судьбе известно, сколь многим.

— Что... что тебе от меня нужно? — заикаясь, пробормотал Нил, совершенно потрясённый присутствием этой таинственной Сущности.

В уголках её рта появились лёгкие ямочки, свидетельствующие о задумчивости в сочетании с весельем.

— Чего я всегда хотела от тебя? Мира, полного чудес, приключений и да, даже опасностей! — При этих словах она внезапно напряглась, насторожилась, её голубые глаза уставились в темноту за длинными аллеями, освещёнными факелами. — И теперь надвигается опасность — для тебя и для меня, для Елены и твоего господина. Вот, Сатурнил, возьми этот талисман Астарты и передай его своему учителю, сведущему в мистериях. Он поймёт, что с ним делать.

Нил, отведя взгляд от серьёзных, но в то же время, как это ни парадоксально, насмешливых голубых глаз девушки, взял сияющий лунным цветом камень, который она протянула ему. Когда он принял его, сияние исчезло.

— Иди, но не входи в храм — там тебя подстерегает самая большая опасность.

Затем глаза девушки закрылись, и она снова потеряла сознание. Нил подхватил её и опустил хрупкое тело на каменный пол портика; она снова показалась ему обычной, даже хрупкой девушкой.

Затем он услышал шорох в темноте, обернулся и увидел множество фигур в плащах и капюшонах, которые появлялись из тёмных улиц и переулков, направляясь по освещённой факелами аллее к храму.

Упав ничком, он, как ящерица, подполз к краю портика и перевалился через него в густой кустарник, искренне надеясь, что приближавшиеся его не заметили.

Юноша в белой мантии подвёл Симона к двери, по бокам которой стояли два вооружённых стражника в доспехах — первые, которых он увидел в этих стенах. Когда он приблизился, они скрестили копья перед порталом.

— Кто идёт? — спросил один из них.

— Этот человек хотел увидеть Холиора, — сказал юноша. — Он говорит, что нашему храму грозит большая опасность.

В этот момент в дверях появился мужчина, взглянувший на послушника, а затем на Симона. Он был среднего роста, лысеющий, с небольшим брюшком. На его лице застыло недоверчивое выражение. Как и аколиты, он был одет в длинную белую тунику и мягкие сандалии, но в дополнение к этому на его обширной груди висел большой серебристый медальон, символизирующий растущую луну.

— Что это? — спросил он несколько напыщенно. — Кто осмеливается вторгаться в эти священные пределы прямо перед началом Ритуала Расцветания?

— Я Симон, посол императора Клавдия в Тире. О Холиор, мне необходимо срочно поговорить с тобой.

Выражение лица верховного жреца смягчилось; более того, он расплылся в елейной улыбке, достойной политика.

— Ах, достопочтенный господин, вашим визитом вы оказали этому храму большую честь... — Затем к нему вернулась серьёзность. — Но, как я уже сказал, скоро начнётся подготовительный ритуал, один из самых важных в этом году. Я не должен пренебрегать своими обязанностями. Не будешь ли ты так любезен, добрый Симон, отложить свой визит до послезавтра?

Симон понимал внутренний конфликт этого человека и видел только один способ всё это обойти. Он быстро начертал в воздухе знак указательным пальцем правой руки. Холиор ахнул; его лицо побледнело ещё больше. Затем он обратился к охранникам:

— Впустите его. А ты, Гелиос, возвращайся на свой пост — это друг.

Когда они остались одни в комнате жреца и дверь за ними закрылась, Холиор достал платок и вытер им свой покрытый бисеринками пота лоб.

— Я слышал, Симон из Гитты, что ты великий маг, сведущий в тайных науках, но никак не подозревал, что ты посвящён в сокровенные тайны Царицы Мира.

— Я искал её жрецов и изучал её тайны во многих землях, — сказал Симон, — с тех пор, как впервые встретил и полюбил её в человеческом облике более двадцати лет назад. Даже тогда, пусть в то время и был совершенно непосвящённым, я почувствовал её истинную природу — и свою собственную. Она была убита в Риме, во время террора Сеяна, и с тех пор я искал её, ожидая возвращения.

Глаза Холиора округлились.

— Ты хочешь сказать, что вы с этой женщиной были Истинными Духами?

— Да. И сегодня вечером я наконец-то снова нашёл её здесь, в этом самом храме.

— Ну конечно, Она здесь, — сказал жрец, — потому что этот храм принадлежит Ей.

— Нет, нет! — Симон нетерпеливо махнул рукой. — Она воплощена в одной из ваших послушниц — девушке по имени Елена.

— Она воплощается во многих женщинах...

— Но не до такой степени. Послушай, Холиор, сегодня ночью сон о предзнаменовании и бедствиях сообщил мне, что Елена здесь, в Тире, и теперь я убедился, что сон не лгал. Теперь я должен забрать её отсюда немедленно, ибо чувствую, что если этого не сделаю, страшная погибель грозит ей и, возможно, всем в этом храме!

— Я... я не знаю. — Холиор нервно огляделся, бессознательно сжимая кулаки. — Сегодня ночью Елена должна провести с детьми подготовительный обряд в честь Астарты — это очень важно. Как я могу отменить церемонию только потому, что ты об этом говоришь?

— Мы теряем время. Вот, я покупаю девочку! — Симон сорвал с пояса кожаный мешочек и швырнул его на выложенный мраморными плитами пол. Из приоткрывшейся горловины хлынул поток тяжёлых золотых монет. — Вот, Холиор, я уверен, что это гораздо больше, чем храм заплатил за неё, а если тебе этого мало, то могу дать вдесятеро больше.

Холиор слегка наклонился, растопырив пальцы и широко раскрыв глаза от жадности и изумления, но затем, вернув себе достоинство, выпрямился и посмотрел самаритянину в лицо.

— Верно, Симон из Гитты, — сказал он, — что сей храм, как и другие, покупает некоторых своих служителей на невольничьем рынке, но это не значит, что мы относимся к ним безразлично. Елена была куплена несколько месяцев назад у еврея Бенони, одного из богатейших морских торговцев Тира, вместе с несколькими детьми помладше. До этого её жизнь была не очень счастливой, но здесь она удивительно расцвела, стала любимицей детей, находящихся на её попечении, и она вдохновляет их. Как бы ни пригодилось храму твоё золото, я не могу продать тебе Елену, не убедившись, что отныне её жизнь, по крайней мере, будет такой же хорошей, как здесь. — Холиор опустил взгляд на сверкающие золотые монеты, разбросанные по плитам. — Ироничность твоего предложения денег в том, что прежние хозяева Елены здесь, в Тире, были иудеями, последователями Христа — суровыми фанатиками, которые осуждают наши храмы как публичные дома, а наши богослужения как «блуд с чужими богами*». Они продали её по дешёвке торговцу Бенони, когда она отказалась принять их жестокую религию.

* Книга Судей, 2:17.

Симон, несмотря на своё нетерпение, не испытывал неприязни к Холиору. Этот человек, очевидно, не был Истинным Духом. На самом деле, как и большинство верховных жрецов, он, несомненно, по сути своей был политиком, но по тому, как он говорил, было очевидно, что Елена покорила его доброе сердце, как покорила сердца детей.

— Тем не менее, деньги твои, — настаивал самаритянин, — и если пожелаешь, можешь получить ещё. Более того, Елена не уйдёт со мной, пока сама того не пожелает, но если она этого не захочет, то может оказаться в опасности. — Симон бросил взгляд на дверь. — У вас в храме больше нет охранников, только эти двое?

— Есть несколько человек, но большинство из них свободны от службы, поскольку эта полуночная церемония не из тех, на которые приглашают публику...

— Тогда позови их поскорее, потому что я чувствую, что надвигающаяся опасность с каждым мгновением становится всё более серьёзной. Поторопись...

Внезапно раздались приглушённые крики — голоса множества детей, визжащих от ужаса. Затем раздался странный звук, похожий на свист вихря, и массивный храм, казалось, слегка задрожал.

— Быстрее! — крикнул Симон, бросаясь к двери. Он распахнул её и, проскочив между двумя испуганными охранниками, побежал к лестнице. Снизу на лестницу падал яркий свет, сопровождаемый глубоким вибрирующим жужжанием, словно раздающимся из гнезда гигантских ос.

Стражники и Холиор быстро присоединились к самаритянину на верхней площадке лестницы, все как один ахнув от ужаса при виде того, что увидели, — пульсирующей, набухающей сферы пламени, которая заполнила уходящую вниз лестницу от края до края, преграждая им путь.

— Клянусь всеми богами! — взвизгнул молодой послушник, который уже отступил в ужасе со своего поста на верхней площадке лестницы. — Что это?

— Огненный элементаль, — рявкнул Симон. — Отойдите все назад.

Из-под своей тёмной мантии он выхватил церемониальный нож мага, длинное, украшенное символами лезвие которого сверкнуло серебром в жутком свете огненного существа.

— Атар, слуга Мазды, помоги мне! — воскликнул он, после чего громко произнёс короткое заклинание. Холиор, хоть и не сумев разобрать слов, узнал в нём древнюю форму персидского языка.

Однако огненный шар в ответ лишь слегка расширился и продвинулся на фут или два, а его вибрирующий гул стал более громким и угрожающим.

— Он не служит Атару, Повелителю Пламени, — прорычал Симон, отступая назад. — Кто бы им ни командовал, он приказал ему перекрыть доступ в храмовый зал с этой стороны. Быстрее, Холиор, отведи нас к другому входу.

Верховный жрец кивнул.

— Возле входа есть ведущая туда двойная лестница. Быстрее, сюда!

Однако когда они приблизились к концу длинного коридора, то обнаружили, что две лестничные клетки здесь тоже полны света и зловещего жужжания. До них доносился запах дыма, словно от обугленного дерева или обгоревшей штукатурки.

— Баал! — выругался Симон. — Неужели мы здесь в ловушке?

— Есть выход наружу — лестница на кухню в задней части храма. Следуйте за мной...

Но Симон промчался мимо и быстро обогнал не отличавшегося атлетичностью жреца, с кинжалом в руке и развевающимся за спиной плащом, беззвучно молясь на бегу Астарте, чтобы успеть вовремя...

II

Нил остановился, тяжело дыша, и осторожно посмотрел из-за скрывавших его кустов и толстых стволов деревьев в сторону храма. Фигуры в плащах и капюшонах, числом около дюжины, собрались в группу и быстро, целеустремлённо шагали по широкой мостовой к портику с колоннами. Двое идущих впереди казались необычайно высокими и массивными.

Затем послышался топот сапог, и группа вооружённых храмовых стражников в доспехах, тоже насчитывавшая около дюжины человек, быстро выступила из темноты в дальнем конце портика и выстроилась вдоль широкой лестницы, преграждая путь. Один из них склонился над Клариссой, и Нил, почувствовав некоторое облегчение, увидел, как она зашевелилась, а затем поднялась на ноги.

— Стоять! — крикнул командир стражи. — Кто пришёл в храм Царицы Мира?

Наступающая группа замедлила шаг, но не остановилась. Одна из высоких фигур, шедших впереди, подняла руку, и, повинуясь этому жесту, несколько человек, шедших за ней, вытащили из-под плащей что-то похожее на чёрные жезлы и поднесли их к губам. В тот же миг воздух наполнился жуткими звуками флейт, которые возносились и снижались в неземных гармониях и диссонансах, ритм которых соответствовал шагам фигур в капюшонах. Нил почувствовал, как в воздухе нарастает угроза.

— Стоять! — повторил капитан стражи, в то время как все его подчинённые подняли копья и держали их наготове.

Ведущая фигура вновь воздела руку, на этот раз подняв лицо к небу, так что капюшон откинулся назад, обнажив черты лица и блестящий лысый череп.

— Пхун-клуи мунглу-наф! — внезапно взревел мужчина мощным рокочущим голосом. — Ку-Тхуга Фум-аль-хат на-ка-гаа наф-аль-тхаган!

В тот же миг, к ужасу Нила, с неба посыпались сотни крошечных светящихся точек, кружась как огненные пчёлы, время от времени ненадолго садясь на землю или кустарник — и там, где они касались земли или растений, вспыхивали и взвивались вверх тонкие язычки пламени и струйки дыма.

— Атакуйте! — прогремел лысый колдун, указывая на храмовую стражу. — Во имя Ку-Тхуги, я приказываю!

Огненные точки света взметнулись ввысь, кружась и пронзительно воя, затем собрались и слились примерно в дюжину сгустков. В следующее мгновение каждый из них превратился в пульсирующую огненную сферу около четырёх футов в диаметре.

— Атакуйте!

Стражники сорвались с места и побежали, несмотря на то, что твари ринулись вперёд, но далеко они не ушли. Со сверхъестественной быстротой огненные элементали набросились на них, по одному на каждого, и несколько мгновений дикие предсмертные вопли смешивались с пронзительным жужжанием и треском. Нил, съёжившись в безмолвном ужасе, уловил в воздухе запах горящей плоти. Он увидел, как Кларисса повернулась и белой молнией побежала в храм.

Затем всё закончилось. На ступенях храма дымились обугленные тела дюжины стражей в полурасплавленных доспехах. Над ними парили огненные сферы, их жужжание теперь сменилось глубоким вибрирующим гулом.

— Войдите в храм, — приказал лысый колдун, — но не причиняйте вреда никому внутри. Заблокируйте все двери и окна, чтобы никто не смог помешать нам, пока я буду произносить заклинания!

Огненные существа проплыли вперёд между колоннами и через широкий парадный портал храма, за ними последовал конклав магов в тёмных одеяниях, всё ещё наигрывая на флейтах свою жуткую музыку. Затем Нил услышал крики ужаса, доносившиеся изнутри, и ещё более громкое пение главного колдуна. Двери и окна великого храма внезапно, казалось, наполнились огнём — и на мгновение Нил испугался, что здание охвачено пламенем изнутри, но затем понял, что огненные сущности просто блокировали все возможные входы, как им было приказано. Крики стихли, но глубокий тон пения главного колдуна продолжался, сопровождаемый странными гармониями флейт и гудением бдительных огненных слуг.

Через несколько минут Нил, дрожа, поднялся и, крадучись, направился прочь, как вдруг огненная сущность у главного портала внезапно покинула свой пост и взмыла с портика в ночное небо. Мальчик тут же снова присел на корточки, со страхом наблюдая за происходящим. К его облегчению, огненный шар не обратил на него никакого внимания, продолжая подниматься в небо, пока не превратился в светящуюся точку, неотличимую от звёзд, а затем медленно повернул на юг.

Зловещая музыка флейт становилась всё громче, по мере того как группа колдунов в тёмных одеяниях выходила из храма и спускалась по ступеням портика. Следом за ними шагали два десятка детей в белых одеждах, их лица ничего не выражали, а глаза смотрели прямо вперёд, не моргая. Нил узнал среди них Клариссу, её волосы в свете факелов отливали золотом. Позади них шла точно так же одетая молодая женщина необычайной красоты, тоже явно околдованная, а затем последняя пара флейтистов в чёрных плащах. В несколько мгновений странная процессия пересекла широкую мостовую и исчезла в тени высоких тёмных зданий Тира.

Огненные сущности выплыли из отверстий, которые они охраняли, и быстро исчезли в небе, как и первая.

Нил встал, чувствуя, что остался совершенно один. Его пронзила леденящая душу мысль: «Мой учитель...»

Побуждаемый ею к действию, Нил бросился по вымощенной плитами дорожке и, обходя обугленные тела стражников, поднялся по ступеням портика и оказался у высокого входа в храм. Внутри огромной целлы с колоннами висела дымка, но, к облегчению мальчика, он не увидел ни одного тела на огромном пространстве выложенного плитами пола. При этом он не мог припомнить никаких звуков, которые могли бы указывать на сражение.

— Симон! — позвал он. — Симон!

Его повторяющиеся призывы не приносили никакого ответа, кроме глухого эха, отражавшегося от высоких стен и колонн. Храм казался покинутым. Нил не терял воодушевления; теперь ему стало ясно, что его хозяин, самый умный маг в мире, почувствовал приближение угрозы и сбежал через какой-то другой выход. Возможно, он даже сейчас возвращался в их жилище...

Нил выбежал на улицу и помчался по широкой аллее. Он должен найти Симона и отдать ему великий камень. Очевидно, Клариссу и других служителей храма похитили ради тёмных колдовских целей. Но его хозяин должен знать, что делать, ведь разве не это сказала ему прекрасная дева?..

Внезапно он услышал далёкие слабые звуки множества флейт, которые постепенно затихали вдали.

Мальчик вздрогнул, внезапно осознав, какая огромная ответственность лежит на нём. Теперь он должен был либо последовать за процессией колдунов и их пленниками, либо поспешить обратно в жилище, чтобы найти своего хозяина и рассказать ему всё, что он узнал.

Нерешительность Нила длилась всего мгновение. Клариссу и её спутников не получится спасти, если не будет известно их местонахождение.

Он немедленно поспешил прочь от храма по широкой аллее, а затем погрузился в лабиринт тёмных улиц и переулков Тира, следуя за быстро затихающими звуками жутких флейт.

Симон, мчавшийся по тропинкам, которые вились через парки и сады, окружающие храм Астарты, замедлил шаг, приблизившись к фасаду здания. Осторожно выглянув из-за зарослей, он увидел только освещённый факелами портик. Огненных существ нигде не было видно.

Затем он увидел обугленные тела храмовых стражников, тлеющие на ступенях.

— Баал! — выдохнул он, крепче сжимая свой магический нож.

Позади послышались шаги, и через мгновение жрец Холиор и двое его стражников догнали самаритянина. Молодой аколит Гелиос шёл последним. Все они ахнули от ужаса, как и Симон.

— Клянусь молниями Зевса! — выругался Холиор, забыв о своём жреческом достоинстве. — Симон, это сделали те элементали пламени?

Симон поднял свой нож с выгравированными на нём символами, словно проверяя направление ветра, и увидел, что его лезвие остаётся ярким, незатуманенным.

— Да. Но, думаю, они ушли. Пока оставайтесь здесь, а я проверю храм. Возможно, один или несколько из них всё ещё внутри.

Холиор хотел было возразить, но Симон отвернулся и поспешил вверх по ступеням мимо обгоревших тел охранников. Когда он прошёл сквозь широкий портал, в ноздри ему ударил сильный запах гари, и он увидел, что в воздухе висит дымка. Однако здание не загорелось, поскольку было почти полностью сложено из мрамора и известняка. Кое-где тлели деревянные панели и драпировки, а в держаках на колоннах слабо мерцали догорающие остатки факелов.

— Елена! — позвал Симон. — Елена!

Зал с колоннами эхом отозвался на его крики. Место, где для ритуала и молитвы собирались десятки послушников, теперь было пустым и тихим, как склеп. Но и тел не было видно.

Симон бросился обратно на улицу и сбежал по ступеням портика. Его глаза обшаривали тени за обрамлённой колоннами аллеей, однако ночь тоже была пуста и безмолвна.

— Что ты нашёл? — выдохнул Холиор, спеша ему навстречу. — Боги! Неужели все послушники убиты?

— Нет. Они были похищены — и, боюсь, с ужасной целью. Простые работорговцы не смогли бы этого сделать, как бы хорошо им ни заплатили. Только маг величайшей силы мог повелевать этими огненными элементалями. Скажи мне, Холиор, в библиотеке твоего храма есть экземпляр «Sapientia Magorum» авторства древнеперсидского жреца огня Останеса?

— Конечно нет! — сказал Холиор, явно шокированный таким предположением. — Я бы никогда не допустил такого чудовищного оскорбления храма Великой Богини.

— Тогда я должен свериться со своей собственной копией. Скорее, следуйте за мной!

Каждый из пятерых выхватил из держаков по факелу, и они поспешили прочь из храма по тёмным и извилистым улицам Тира. Луна уже настолько склонилась к западу, что её лучи больше не падали прямо между высокими жилыми домами, так что, несмотря на факелы, им приходилось двигаться в густых тенях медленнее, чем хотелось Симону.

— Увы, луна заходит, — задыхаясь, произнёс Холиор, когда они торопливо шли по неровной мостовой, — а посвящённая Богине церемония так и не состоялась!

— Это наименьшая из наших проблем, — проворчал Симон. Если мои подозрения верны, то весь этот город может быть в серьёзной опасности.

— Ты упомянул... колдовство. Какого рода?

— Боюсь, что поблизости открылись Врата. Больше никаких разговоров, Холиор, нам нужно спешить.

Через некоторое время они подошли к высокому зданию, в роскошных апартаментах на первом этаже которого жил Симон. Когда они пересекли освещённый факелами внутренний двор, двое римских стражников у входа в дом отошли в сторону.

— Нил! — крикнул Симон, проходя через портальный вход в свои покои. — Вставай, быстро, и следуй за мной...

— Простите, господин, — сказал один из стражников, — но парня здесь нет. Он последовал за вами, когда вы уходили, и сказал, что вы приказали ему это сделать.

— Боги! — пробормотал Симон, чувствуя, как его страх внезапно усиливается. Сначала Елена, а теперь... — Холиор, заходи внутрь. Остальные подождите во дворе.

— Прошу прощения, господин, — сказал другой легионер, — но там какой-то человек хочет вас видеть.

— Какой человек? — В голосе Симона послышалось напряжение.

— Амран-финикиец, один из богатейших морских купцов этого города.

Симон оглядел двор, но не увидел слуг, которые могли бы сопровождать богатого человека.

— Вы впустили и его рабов?

— Он пришёл один.

— Очень интересно. — Симон поманил жреца к себе. — Заходи, Холиор.

Когда они вошли в просторную главную комнату апартаментов Симона, Амран поднялся с кушетки, на которой сидел неподвижно. Казалось, он нервничал.

— Симон из Гитты, — начал он, — я...

— Я знаю, кто ты, Амран, потому что мы мельком встречались вчера на церемонии переименования города. Но, боюсь, сейчас я не могу вести с тобой никаких торговых дел.

— Это не торговля. Я здесь не потому, что ты посланец Клавдия, Симон, а потому, что люди говорят, что ты великий маг…

— У меня нет времени произносить заклинания, чтобы обеспечить благоприятный ветер для торговли, — сказал самаритянин. — Кроме того, несмотря на то, что тебе, возможно, доводилось слышать, я не занимаюсь настоящим колдовством, а только театральными представлениями...

— Симон из Гитты, послушай меня! Город Тир, а возможно и вся империя в большой опасности. Мне нужна твоя помощь.

Симон увидел, что на лице торговца — жёстком, практичном, рассудительном лице — появилось выражение смертельной серьёзности. Внезапно он с интуитивной уверенностью почувствовал, что Амран и он сам беспокоятся об одном и том же.

— Сегодня ночью, — продолжал Амран, — Маттан, верховный жрец Мелькарта, каким-то образом активировал древние столпы, окружающие алтарь в храме Мелькарта, а затем совершил человеческое жертвоприношение такого рода, которое не практиковалось здесь веками. При этом он призвал демонических слуг, чтобы те выполнили его приказ. — Амран судорожно вздохнул, в его глазах внезапно появился страх. — Симон, ты можешь счесть меня сумасшедшим, если я расскажу тебе о природе этих слуг.

— Они были огненными сущностями, — сказал Симон, — способными парить в воздухе как гигантские светляки. Они могут воспламенять горючие предметы.

Амран уставился на него в изумлении.

— Это элементали огня, — продолжал Симон. — Однажды в Риме я уже сталкивался с такими созданиями. Это было двадцать три года назад, в ту ночь, когда сгорел район Целийского холма и погибли все, кто там жил. Амран, я хочу, чтобы ты подробно рассказал мне всё, что тебе известно об этом деле.

— Но... человеческое жертвоприношение! — возмущённо перебил его Холиор. — Мы должны немедленно сообщить об этом римским властям...

Симон устремил на жреца гневный взгляд своих тёмных глаз.

— Не будь глупцом. Ты видел, что эти огненные существа сделали с храмовой стражей. Они могли бы с такой же лёгкостью уничтожить целую когорту легионеров.

— Этого я и боялся, — сказал Амран, мрачно кивая. — Более того, большинству римских чиновников в этом городе платили за то, чтобы они закрывали глаза на действия Маттана, и я... я боюсь, что именно моё богатство поспособствовало этому. Видишь ли, Маттан обещал мне великое процветание, даже частичное управление Тиром, если я буду ему помогать, и это предложение мне понравилось. Я знал, что он колдун, потому что Маттан часто хвастался своими способностями, но сам никогда не был свидетелем настоящего колдовства — до сегодняшнего вечера. — Торговец вздрогнул и уставился куда-то мимо Симона, погрузившись в воспоминания. — Я видел, как детей приносили в жертву богу огня, и это зрелище потрясло мою душу. Когда-то у меня была дочь... — Его суровое лицо смягчилось. — Но речь сейчас не о том. Симон, я расскажу тебе всё.

Сказав так, финикиец пустился в подробный рассказ о том, что он видел тем вечером в храме Мелькарта, Симон время от времени прерывал его, чтобы уточнить детали. Когда торговец наконец закончил свой рассказ, Холиор взорвался:

— Клянусь всеми богами, Амран, что за человек этот Маттан? Несомненно, он может быть не меньшим злом, чем те огненные демоны, которыми командует!

— Элементали огня не являются ни добрыми, ни злыми, — сказал Симон. — Это всего лишь силы, подчиняющиеся воле того человека или бога, который владеет секретом управления ими. — Он встал и, подойдя к шкафу, в котором хранилось множество свитков, вытащил один из самых объёмистых и принялся разворачивать его на подставке для чтения.

— Это и есть проклятая книга жреца огня Останеса? — нервно спросил Холиор.

— Да, и вот что он пишет о тех вещах, которые для нас важны.

Самаритянин некоторое время поводил по древнеперсидскому тексту слегка дрожащим пальцем, затем медленно начал переводить его вслух на греческий:

Первым на земле поселился Ку-Тхуга, рождённый из пламени. Ибо задолго до появления других Древних со звёзд — о да, за много эпох до того, как Уббо-Сатла породил зародыши нашего цикла жизни в доселе безжизненных морях, великий Ку-Тхуга и его огненные слуги пришли, чтобы поселиться в бурлящих магматических кратерах и расселинах мира, только-только образовавшегося из клубящейся пыли хаоса; и в течение тысячи эонов земля не знала иного правления, кроме его.

И всё же в течение долгих кальп времени тлеющие земли медленно остывали, а реки и моря расплавленного огня превращались в камень. Тогда Пламеннорождённый и его приспешники отправились в отдалённые уголки земли, где ещё царил могучий жар; и там они обитали ещё много эонов.

Затем началась та космическая война, в которой бог огня Атар, слуга Ахура Мазды, вместе со многими другими Первобытными богами одержал верх над Ку-Тхугой и всеми остальными Древними, которые правили на земле в течение бесчисленных эпох, вопреки Жизненной Силе. Вслед за тем многие из этих Древних были заключены под земными океанами и горами, ибо убить их было невозможно никаким образом, в то время как иные из них отступили к звёздам и внешним безднам, откуда они пришли. Однако многие из них сначала создали в определённых местах Врата, с помощью которых планировали однажды вернуться, когда при благоприятном покровительстве звёзд они будут призваны их земными поклонниками.

Среди последних был и Ку-Тхуга, который в настоящее время правит миром, покрытым пеплом, омываемым волнами пламени от Фум-аль-хат, звезды, что отмечает пасть Рыбы-чудовища в южных небесах**; Водолей изливает свою воду на её огни, но они не угасают.

И теперь, хотя со времени той первобытной войны прошло много эонов, Ку-Тхуга, как и другие Древние, и по сей день имеет много поклонников среди людей и других обитателей земли, и сии поклонники совершают ему жертвоприношения и надеются, что однажды он вернётся. У народов человечества было много имён для него: Ямат, Милком, Чемош, Хаммон, Молох, Мелькарт и другие, коих слишком много, чтобы перечислять их здесь. Поклонение ему совершается путём огненного сожжения живых жертв, особенно детей, предположительно являющихся Истинными Душами в дополнение к естественной животной витальности обычного человечества.

Таковы сии обряды, посредством коих Ку-Тхуга и его элементали огня могут быть вызваны везде, где имеются Врата. Аспект небес наиболее благоприятен, когда звезда Фум-аль-хат восходит перед солнцем, а луна заходит за горизонт…

** Фомальгаут — самая яркая звезда в созвездии Южной Рыбы. Название звезды означает «Пасть Южной Рыбы» в переводе с арабского (فم الحوت fum al-ḥūt).

Симон внезапно перестал читать вслух, но продолжал жадно изучать древний свиток, не обращая внимания на двух своих гостей.

— Врата, — с беспокойством произнёс Амран. — Маттан использовал тот же термин. Несомненно, колонны-близнецы в храме Мелькарта должны быть одними из этих Врат.

— Столпы действительно очень древние, — сказал Холиор, и в его глазах отразилось беспокойство. — Написано, что ещё до основания Тира они были воздвигнуты здесь богом, который также первым принёс огонь человечеству...

Симон никак не отреагировал на эти замечания, и жрец с торговцем увидели, что он по-прежнему увлечён чтением. Однако самаритянин вскоре поднялся и отложил в сторону пергаментный свиток Останеса, затем взял тёмный кожаный мешочек и пристегнул его к поясу. Лампа светила так, что лицо Симона, оставалось в тени. В этом освещении оно выглядело мрачным и выражало зловещую решимость.

— Я должен идти, — сказал он. — Не ждите меня. На самом деле, для вас было бы безопаснее покинуть город, ибо если я потерплю неудачу...

— Симон! — воскликнул Холиор. — Ты даже не собираешься предупредить командиров римских гарнизонов?

— Легионы не смогут штурмовать храм Мелькарта этой ночью. Однако возможно, что скрытность и мастерство помогут там, где не справятся армии. Молись всем богам, чтобы это оказалось так.

Холиор кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Удачи, самаритянин, — искренне сказал Амран.

Симон коротко отсалютовал им, повернулся и спешно вышел из комнаты. Он быстро прошёл по короткому коридору к выходу и исчез в ночи.

Нил, используя искусство скрытности, которому научил его наставник Симон, бесшумно пробирался сквозь чернильные тени переулков Тира, не упуская из виду зловещую процессию флейтистов в плащах. Теперь это было легче, потому что двое жрецов зажгли факелы и шли впереди. По мере того, как они продвигались вперёд, Нил вскоре понял, что его скрытность была излишней, поскольку жрецы не предпринимали никаких мер предосторожности, чтобы убедиться, что за ними не следят. Более того, на улицах и переулках не было ни спящих нищих, ни крадущихся воров; по-видимому, все обычные ночные обитатели этого района сгинули перед жуткими звуками флейт и зловещей процессией ночных бродяг в капюшонах.

Примерно через полчаса блуждания по тёмным и запутанным улочкам Тира Нил увидел, что они выходят на широкую улицу, вымощенную гладкими плитами, которая немного сужалась, превращаясь в дамбу, соединяющую Тир с южным островом, на котором стоял храм Мелькарта. Не останавливаясь, процессия проследовала через ворота в городской стене и направилась по широкой дамбе к аллее на противоположной стороне. Вдалеке на фоне залитого лунным светом южного неба возвышалась чёрная громада храма Мелькарта.

Нил заколебался. Он знал, что должен найти Симона, рассказать ему обо всём, что произошло, и отдать лунный камень Клариссы, как ему было велено. Но он также должен был выяснить как можно больше о том, куда и зачем увели послушников. На дамбе не было ни стражи, ни горящих факелов. Возможно, это было странно, но в то же время и удачно...

Приняв решение, Нил невидимой тенью метнулся по дамбе и через несколько мгновений скрылся из виду за её южным концом, среди листвы храмовых садов. Крадучись, он продолжал следовать за процессией, которая двигалась на юг по широкой, залитой лунным светом аллее к маячившему вдали храму Мелькарта.

Внезапно, по громкой команде верховного жреца, участники шествия остановились, как один человек. Лысый колдун поднял руки и, обратив их к небу, проревел: «На-ка-гаа наф-аль тхаган!»

В тот же миг Нил увидел в небе около дюжины светящихся точек, которые становились всё ярче по мере снижения, и понял, что огненные существа всё это время сопровождали процессию, скрываясь высоко среди звёзд. На мгновение он испугался, что они заметили его присутствие, и испытал огромное облегчение, когда они не обратили на него внимания. Вместо этого шестеро из них выстроились вдоль дамбы, которую он только что пересёк, в то время как остальные рассредоточились по берегам храмового острова, медленно продвигаясь вдоль них, словно патрулируя.

Облегчение Нила сменилось тревогой, когда он понял, что оказался в ловушке на острове. Он не мог надеяться вернуться в Тир ни по дамбе, ни вплавь.

Процессия уже поднималась по ступеням украшенного колоннами портика в конце аллеи, вступая в храм. Нил глубоко вдохнул и медленно выдохнул, успокаиваясь. Повторив это упражнение несколько раз, он начал красться в сторону храма. Очевидно, ему не грозила опасность со стороны огненных существ, пока он оставался в тени деревьев и кустарников и держался подальше от берега. Ясно, что эти штуки не могли стоять здесь на страже бесконечно долго! Ночь перевалила за половину; на рассвете многие люди должны были прибыть на церемонию празднования равноденствия, и тогда Нил мог бы спокойно присоединиться к ним и сбежать. А пока, возможно, он смог бы найти другой способ проникнуть в храм и постараться узнать как можно больше.

Вскоре он обнаружил вход для прислуги в задней части строения и, внимательно прислушавшись в течение нескольких минут, осторожно подёргал дверь. Она оказалась незапертой. Тихо войдя, Нил оказался в освещённом факелами коридоре, примыкающем к кухне. Здесь не было ни охраны, ни слуг; вокруг было тихо и пустынно, и Нил начал подозревать, что в храме нет никого, кроме жрецов и сопровождаемых ими пленников. Очевидно, им не нужны свидетели того, что происходило этой ночью. Нил содрогнулся при этой мысли. Он мог не успеть до рассвета — возможно, ему не удастся найти Симона, прежде чем с Клариссой и другими послушниками произойдёт нечто ужасное. А если так, то как он сможет спасти их без посторонней помощи?

Он медленно крался по длинному неосвещённому коридору, который вёл к передней части храма. Это медленное блуждание в темноте казалось бесконечным, но в конце концов он заметил впереди свет и вскоре добрался до конца коридора. Осторожно выглянув, Нил увидел ряды каменных колонн, за которыми располагался огромный главный зал храма, тускло освещённый несколькими факелами в держаках. В центре зала стояла группа облачённых в белое послушников, а вокруг них на мраморных плитах, скрестив ноги, сидели жрецы в рясах, держа на коленях свои теперь уже умолкшие флейты. Впереди всех был верховный жрец, его лысая голова блестела в мерцающем призрачном свете двух огромных жутковатых столпов, перед которыми он стоял.

В глубине сердца Нила шевельнулся страх. Он знал, что в слабом сиянии, исходившем от этих каменных близнецов, не было ничего естественного — особенно в изумрудном слева, который мерцал и пульсировал, словно внутри плавали змеи бледного света...

Он отвёл взгляд, сопротивляясь почти гипнотическому воздействию этих предметов. Дети и жрецы пристально смотрели на них, одинаково неподвижные как статуи, в молчаливом ожидании... чего?

Без сомнения, это было самое подходящее время для какого-то ритуала. Нил заметил золотистые волосы Клариссы, поблёскивающие среди группы в большинстве своём темноволосых детей, увидел высокую молодую женщину, чьи блестящие чёрные локоны были убраны под серебрящийся металл сетки.

Внезапно с холодком ужаса он понял, что кое-кого не видит здесь — высокого жреца в чёрном тюрбане и с огромным мечом!

Он едва успел обернуться, чтобы заметить, как из тени на него клацающими шагами несётся огромная тёмная фигура. У нападавшего было бородатое лицо, сверкающие глаза и оскаленные губы, обнажающие похожие на клыки зубы. Затем в его сторону метнулось лезвие огромного изогнутого меча.

В тот же миг Нил высоко подпрыгнул, услышав, как клинок просвистел прямо под ним, а затем яростно ударил ногой, ощутив, как его ступня точно угодила в огромный нос жреца. Нил бросился на пол, услышал звон меча, перекатился на ноги, встал в боевую в стойку — и ахнул. Бородатый жрец, пошатываясь в попытках сохранить равновесие, потерял не только меч, но и тюрбан, и стало видно, что из его косматого лба торчала пара острых чёрных рогов!

Дикие тёмные глаза злобно уставились на Нила, клыкастая пасть широко раскрылась, издавая громкое, почти змеиное шипение.

Нил развернулся и бросился прочь по тёмному коридору так быстро, как только могли нести его ноги. Позади он услышал лязг стали о мрамор, когда кто-то схватил меч, а затем голос верховного жреца, проревевшего: «Быстро убей незваного гостя, Яг. Время приближается!»

Нил бросился в боковой коридор — один из многих, по которым проходил ранее. Сейчас он двигался в кромешной тьме, и ему приходилось медленно и осторожно пробираться вдоль стены. Не успел он отойти далеко, как услышал быстрые шаги во внешнем коридоре, а затем увидел слабый отблеск приближающегося факела. Что-то в этих звуках заставило его вздрогнуть; казалось, будто у его преследователя были деревянные ноги.

Нащупав дверь, Нил обнаружил, что она не заперта, и проскользнул внутрь, прикрыв её за собой как можно тише. К сожалению, на ней не было ни замка, ни засова, но узкий проход, в котором он оказался, был слабо освещён. В конце его, у начала уходящей вниз лестницы, на подставке мерцала небольшая масляная лампа.

Нил нахмурился. Эта лампа указывала на то, что жрецы, вероятно, намеревались пройти этим путём позже, возможно, в рамках своего ритуала. И всё же он должен был идти дальше — у него не было выбора.

Взяв лампу, Нил спустился по лестнице и оказался в другом длинном коридоре, освещённом другими такими же лампами, расположенными через равные промежутки. Пол спускался под очень небольшим углом, и когда он поспешил по нему, то заметил, что каменная кладка храма уступила место гладкому цельному камню без швов и трещин. Он находился внутри скального основания острова Мелькарта. Затем впереди послышалось странное гудение.

Длинный туннель внезапно открылся в огромное помещение, и Нил ахнул при виде возвышающихся предметов, которые его заполняли — огромных геометрических фигур из металла и хрусталя, цилиндров, пирамид и кубов, причудливо соединённых между собой, часть которых светилась жутким свечением, напомнившим ему о Столпах Мелькарта. Несомненно, они должны быть как-то связаны с этими столпами — возможно, это огромное помещение находилось непосредственно под главным залом храма.

Он замер, когда сквозь странный низкий гудящий звук, наполнявший комнату, снова услышал приближающийся стук копыт по камню.

III

Широкая, обрамлённая колоннами Рыночная аллея бесконечно тянулась на юго-восток, её гладкие каменные плиты бледнели в свете заходящей луны. Когда Симон бежал по ней, его чувства были обострены до предела. Часто он замечал спящих, прижавшихся друг к другу, или крадущихся бродяг меж двух рядов колонн и закрытых на засовы магазинов за ними, но ни один таящийся грабитель не осмеливался приблизиться к нему. В Тире вооружённый ночной бродяга атлетического телосложения не был чем-то необычным, да и столкнуться с ним было небезопасно.

Древний, задумчивый Тир, основанный тысячи лет назад богом, который подарил человеку огонь, если верить легенде! Что за тёмные тайны скрывались в склепах под его высокими, нависающими над землёй жилыми домами, где человеческие отбросы замышляли тёмные дела, в его древних храмах, посвящённых богам, более древним, чем человеческая память, на его причальных складах, где хранилась торговая добыча из множества стран? Симон знал, что существует масса легенд, связанных не только с богом огня...

В конце длинного проспекта он свернул на юг, в лабиринт узких улочек и переулков, и наконец в самой тени южной стены города оказался перед портиком небольшого приземистого храма из тёмного камня. На одной из колонн портика мерцал одинокий факел в держаке. Дверь, открытая и никем не охраняемая, зияла как чёрная пасть мавзолея.

Войдя, Симон увидел в конце коридора тусклый свет и зашагал вперёд. Он оказался в довольно большом зале с колоннами, в дальнем конце которого увидел алтарь из чёрного камня. Две масляные лампы по бокам алтаря давали едва достаточно света, чтобы частично разглядеть чудовищного идола, наполовину рыбу, наполовину человека, который возвышался за алтарём. Изображение было украшено золотыми и серебряными орнаментами странной экзотической работы, а венчала его высокая тиара из беловато-золотого металла, сверкающая разноцветными драгоценными камнями. Симона не удивило, что такое сокровище стояло открыто без охраны в этом жалком районе Тира.

Внезапно из темноты за алтарём появился жрец и шагнул вперёд. Он был невысок ростом и приземист, его богато украшенные одежды, причудливо украшенные стилизованными изображениями рыб, моллюсков и осьминогов, полностью скрывали руки и ноги. Глаза слегка пучились, их выражение было одновременно печальным и зловещим.

— Кто пришёл в храм филистимского Дагона? — Голос жреца был глубоким, но в то же время мягким, слова произносились со странной шепелявостью. Симон подавил дрожь и ответил:

— Я Симон, самаритянин. Для вас, так же как и для меня, очень важно, чтобы я сейчас провёл здесь ритуал.

На плоском пухлом лице жреца появился интерес.

— Я знаю тебя, ты маг, который прибыл в Тир в качестве посланника императора! А теперь ты пришёл принести жертву Отцу Дагону?

Симон знал, что филистимскому Дагону мало кто поклонялся в Тире в отличие от семитского бога зерна с таким же именем, чей величественный храм привлекал огромное количество прихожан, приносящих дары. Однако, судя по украшениям вокруг изображения бога-рыбы, этот храм не слишком нуждался в пожертвованиях.

— Нет, не жертвоприношение. Скорее заклинание вызова. Я должен противостоять силам, которые угрожают захлестнуть мир этой ночью, если их не остановить. Маттан, жрец Мелькарта, приготовился открыть Врата между звёздами в час, когда Фум-аль-хат взойдёт перед рассветом. И ты хорошо знаешь, жрец, что произойдёт с тобой и всеми твоими водными сородичами, если древний Повелитель Огня и его стихийные слуги обрушатся на землю.

Жрец пристально вгляделся в мрачное зловещее лицо мужчины.

— Ты не из нашего рода. Откуда мне знать, правда ли то, что ты говоришь?

— Позволь мне немного помедитировать здесь, — сказал Симон, — и я вскоре представлю тебе одного из ваших сородичей, который подтвердит мои слова.

Жрец пристально посмотрел на него, в его печальных выпученных глазах читалось подозрение.

— Говорят, Симон, что ты могущественный чародей.

Симон слегка улыбнулся.

— Скорее, фокусник, уличный иллюзионист. Но я кое-что знаю об истинной магии, и хотя давным-давно поклялся избегать её использования, настало время, когда нужно рискнуть, чтобы предотвратить гораздо большую опасность.

— Опасность огненного Мелькарта? — Выражение лица жреца стало задумчивым и, как показалось Симону, слегка обиженным. — Как велик храм Мелькарта и как роскошен, превосходя все остальные в этом городе! Люди забыли, что своим процветанием Тир обязан в первую очередь нашему Отцу Дагону, слуги которого много веков назад привезли в эти воды моллюсков-мурексов, благодаря которым стало возможным производство пурпурных красителей в Тире... Очень хорошо, самаритянин, ты можешь помедитировать здесь, чтобы постараться призвать своего удостоверителя — и если твой рассказ окажется правдой, ты получишь всю помощь, какую только смогут оказать тебе слуги Дагона.

Симон кивнул, затем медленно прошёл вперёд и сел, скрестив ноги, на каменный пол перед алтарём. Сначала он дышал глубоко, затем всё медленнее и тише, пока через некоторое время его разум не успокоился, в нём не осталось ни мыслей, ни фантазий. Двойное пламя масляных ламп было чистым и ярким, отражая спокойствие его ума, слабо освещая жуткий рыбоподобный лик идола Дагона.

Спустя некоторое время, когда он решил, что настал подходящий момент, Симон сунул руку под плащ и достал из сумки большой круглый медальон, похожий на гигантскую монету, металл которого сиял той же желтоватой белизной, что и диадема, украшавшая чело Дагона. На одной стороне его было изображение самого бога-рыбы, на другой — древний символ, олицетворяющий воплощённую Царицу Мира.

— О силы Земли и Воды, — тихо произнёс он, — враги Воздуха и Огня, пришлите ко мне моего наставника, вашего слугу Дарамоса, чтобы я мог посоветоваться с ним.

Воздух над алтарём, казалось, слегка замерцал. Мерцание приобрело зеленоватый оттенок, который постепенно становился ярче, словно изображение медленно обретало чёткость — и внезапно на алтаре появился человек!

Симон услышал, как жрец ахнул и поспешил к нему.

Человек на алтаре — если это был человек — выглядел ниже и приземистее жреца, смотрясь почти карликом, а его кожа имела серовато-зелёный оттенок, который, казалось, слегка фосфоресцировал. Простое бесформенное одеяние скрывало его фигуру. Чертами лица он в чём-то походил на служителя храма, но в то же время отличался от него: большие заострённые уши контрастировали с почти полным их отсутствием у жреца, а глаза хоть и выглядели большими и выпуклыми, были прикрыты веками, а не выпучены наружу. Эти глаза, глубокие и спокойные, как тихие озёра, казалось, отражали странную мудрость.

— О, жрец Дагона, вот мой поручитель, — сказал Симон, — фантом мага Дарамоса, моего бывшего наставника и твоего сородича. Его предок был одним из тех морских слуг Дагона, которые не умирают — подозреваю, равно как и один из твоих собственных прародителей.

Фигура на алтаре медленно закрыла глаза, затем снова открыла их.

Симон, я знаю, зачем ты позвал меня сюда из далёкой Парфии. Настало время, когда всё, что когда-то было разделено, должно снова объединиться.

Жрец Дагона слегка вздохнул. Широкие губы карликового существа на алтаре не шевельнулись; его высказывание было полностью мысленным, а его форма, несомненно, являлась бесплотной астральной проекцией.

— Я снова нашёл Елену, — сказал Симон, — как ты и предсказывал много лет назад, о наставник. Но сейчас она схвачена слугами Ку-Тхуги, которые замышляют этой ночью открыть для него Пламенные Врата. Я не переживу её новой потери, Дарамос! Помоги мне с её возращением, или клянусь, что призову против её похитителей силы, которым служит этот слуга Дагона, ибо если я снова потеряю Елену, то что мне до того, если земля тоже будет уничтожена?

Я не могу ни помочь, ни помешать Судьбе, — произнёс призрак Дарамоса с неизменным выражением благодушного спокойствия на лице. — Бесчисленные миры возникают и умирают, когда приходит их время. Я чувствую, что эта ночь — время воссоединения, но для тебя и Елены, или для Ку-Тхуги с его древними владениями — кто, кроме Великих Древних, может это знать? И всё же, возможно, мне дозволено дать вам ключ к разгадке. Смотрите! — Он махнул рукой, и металлический диск на ладони Симона на мгновение засветился внутренним светом. — Этот медальон, который я подарил тебе много лет назад, чтобы ты мог призвать меня в случае крайней необходимости, был отделён много веков назад от своей дополняющей части — да, именно в то время, когда были разрушены стены Трои и Елена впервые оказалась разлучена со своим Возлюбленным в этом мире. Ты знаешь об этой тайне. Теперь узнай также, что когда медальон и дополняющая его часть воссоединятся, то же самое произойдёт и с Еленой и её Возлюбленным.

Симон, чувствуя себя озадаченным и разозлённым этой загадкой, не нашёлся, что ответить. Но тут заговорил жрец, стоявший рядом с ним.

— Я слышал о тебе, о великий Дарамос, и теперь вижу, что ты именно такой великий чародей, каким тебя считают. Я Петрилор, верховный жрец Дагона в Тире и кровный родственник того, кто, как считается, породил тебя. Почему ты не хочешь помочь нам в борьбе со стихиями Огня, которые угрожают этой ночью захлестнуть всю землю?

Призрак снова закрыл глаза, словно в глубокой задумчивости, затем вновь открыл их.

Хотя мой отец, как и твой, был обитателем морских глубин, моя мать была наполовину человеком, наполовину ореадой. Я не видел океана много веков; моя судьба — здесь, на высокогорных равнинах среди снежных вершин Парфии. И всё же, брат мой, я помог тебе настолько, насколько мне позволила Судьба. Хорошенько подумай о том, что я только что рассказал своему бывшему ученику Симону.

— На диске, который он держит, — упорствовал Петрилор, — изображён наш Отец Дагон. Несомненно, та дополняющая часть, о которой ты говоришь, не может быть ничем иным, как...

Больше я ничего не могу сказать. Я чувствую приближение могучих сил. Симон, Петрилор, всего вам доброго…

Фигура на алтаре внезапно исчезла. Симон встал и обратился к жрецу Дагона:

— Я действительно надеялся на большее. Скажи мне, Петрилор, что ты знаешь о... дополнении этого медальона?

— Я расскажу тебе по дороге. Не стоит говорить, Симон, что теперь я верю всему, что ты мне рассказал. Скорее, следуй за мной.

Нил поспешил пересечь огромную комнату между устрашающе гудящими и светящимися геометрическими фигурами, которые маячили там, осторожно прикрывая пламя своей лампы рукой, чтобы оно не погасло. Клацающий топот становился всё громче — вскоре его нечеловеческий преследователь должен был выскочить из коридора с мечом в руке. Впереди, в дальней стене, Нил увидел ещё три чёрных дверных проёма, зияющих на равном расстоянии друг от друга. Средний был ближе всего, и он бросился в него.

Нил оказался в другом коридоре с гладкими стенами и свернул в первое боковое ответвление. С этого момента шаги за его спиной стихли, и по мере того как он продолжал выбирать новые ответвления коридора, в который попал, в конце концов совсем стихли. Но Нил не осмеливался замедлить шаг и продолжал идти ещё некоторое время.

Наконец он остановился и внимательно прислушался, переводя дыхание. Звук, который он сначала принял за возобновление шагов преследователя, оказался всего лишь бешеным биением его сердца. Некоторое время он стоял в тишине, успокаивая сердцебиение, глубоко вдыхая, а затем медленно выдыхая воздух, как учил наставник Симон.

Наконец его внутреннее естество пришло в равновесие, и он начал возвращаться тем путём, которым сюда пришёл. Все его чувства были начеку. Как бы сильно он ни трепетал при этой мысли, ему следовало сделать всё возможное, чтобы спасти Клариссу и её спутников и доставить странный многогранный камень своему наставнику, как велела ему эта странная девушка.

Вскоре он обнаружил, что движется каким-то иным незнакомым путём. Туннель, по которому он шёл, сужался до тех пор, пока не стал слишком узким даже для его стройного молодого тела, и уходил дальше, становясь ещё уже, превратившись в тесную щель. При этом он оставался явно рукотворным. Для каких существ был предназначен этот ход?

Он вернулся назад и предпринял ещё одну попытку, вновь безуспешную. На сей раз туннель, который он выбрал, постепенно становился всё более округлым как червоточина и в то же время постепенно уходил вниз под всё большим и большим углом. Нил повернул назад, прежде чем угол спуска стал слишком велик, чтобы обеспечивать надёжную опору для ног, содрогаясь при мысли о том, что он может соскользнуть по гладкому изгибу в чёрную бездну Гадеса.

Третья попытка оказалась не более успешной. Проход оставался ровным, но бесконечным и безликим. Очевидно, коренная порода под островом Мелькарта была пронизана лабиринтом туннелей, и Нил снова содрогнулся при мысли о том, что ни одна человеческая цивилизация не могла бы осуществить такой инженерный проект. Он слышал, как Симон рассказывал об исчезнувших тысячелетия назад империях, таких как Атлантида и Ахерон, и о других, существовавших ещё до появления людей. На каких же странных руинах был построен древний Тир?..

Нил всё дальше и дальше углублялся в этот безликий каменный лабиринту. Ему казалось, что он бродит тут по меньшей мере час, а то и больше, но у него не было возможности измерить время. Теперь же он увидел, что масло в его лампе подходит к концу.

Наконец, пробравшись на ощупь по длинному узкому проходу, ширина которого позволяла пройти по нему лишь одному человеку, он оказался в большой комнате с низким потолком, в центре которой находился круглый бассейн с тёмной водой. В воздухе чувствовался запах соли. Поверхность воды, казалось, медленно и плавно колыхалась, и Нил предположил, что он, должно быть, находится недалеко от моря. Несомненно, отсюда должен быть подводный проход наружу.

На стене висело несколько факелов. Нил поднёс пламя своей лампы к одному из них, и хотя смола была такой старой и высохшей, что казалась хрупкой, она легко воспламенилась и горела с лёгким потрескиванием. Нил с облегчением зажёг ещё один, затем задул лампу и поставил её на каменный пол. Из комнаты вели ещё два прохода, но ему не хотелось исследовать их, пока он не убедится, что бассейн дарует ему быстрый способ выбраться из лабиринта. Если подводный проход к морю будет недлинным, он мог бы проплыть по нему и таким образом избежать встречи с тёмными жрецами, а также с огненными существами, которые патрулировали остров.

Взяв с собой один из факелов, Нил подошёл к пруду и заглянул в его глубины. Да, он был прав — там, у дальнего края, всего в нескольких футах под поверхностью легко вздымающейся воды, зияло чёрное круглое отверстие — несомненно, вход в туннель, ведущий наружу!

Затем, к своему удивлению, он увидел, как из этого отверстия выплыла тёмная фигура, за которой сразу же последовала другая.

У его ног забурлила и заплескалась вода. Нил в ужасе отшатнулся и закричал, когда на каменном бортике бассейна появились огромные перепончатые руки, а за ними огромная, покрытая тёмной чешуёй голова, чьи выпуклые зелёные глаза смотрели на него снизу вверх со зловещим гипнотическим эффектом, подобно Горгоне.

Симон и жрец Петрилор стояли на невысоком мысу южного берега Тира. Заполненный водой туннель вёл из храма Дагона в узкую естественную расщелину в скале — именно оттуда они только что выбрались на берег. На них были лишь набедренные повязки и оружейные пояса. Позади возвышалась высокая городская стена, и Симон снова поразился таинственной древности Тира и тайнам, которые он скрывал. Сколько ещё подземных ходов и помещений было известно её жрецам и колдунам?

По ту сторону лежащего перед ними водного пространства, возможно, не более чем в четверти мили к юго-западу лежал остров Мелькарта, в центре которого возвышался храм, темневший на фоне звёзд. Симон напрягся, увидев, что берег острова патрулируют медленно движущиеся огненные сферы. Справа он увидел ещё больше огненных элементалей, выстроившихся вдоль короткой дамбы, которая соединяла остров Мелькарта с городом.

— Как мы и опасались, — сказал Петрилор, — огненные существа несут здесь стражу. Мы должны проплыть к нему и проникнуть в храм по древним туннелям, о которых я тебе рассказывал.

— Откуда ты знаешь, что эти туннели тоже не охраняются?

— Жрецы Мелькарта утратили сведения о них много веков назад, и маловероятно, что недавно прибывший сюда Маттан вновь обрёл это знание. О них знают только жрецы Дагона.

Симон кивнул.

— Это может обеспечить внезапность, но даст ли оно нам достаточное преимущество?

— У нас будут союзники. — Петрилор достал из сумки на поясе предмет странной формы и поднял его. В темноте Симон не мог разглядеть его точную форму, но в лунном свете он тускло поблёскивал, как бесцветный металл, вроде свинца. — Когда мы достигнем самой глубокой части канала, — продолжал жрец, — я опущу это в воду. Тогда слуги Дагона узнают о нашей нужде и придут нам на помощь.

Симон снова кивнул. Этот план вызывал у него беспокойство, но поскольку Елена была в опасности, он не постеснялся бы призвать на помощь даже таких союзников, как эти. Спускаясь вслед за Петрилором к берегу и заходя в воду, он более внимательно рассмотрел фигуру мужчины. Даже в этом тусклом свете он мог разглядеть, что тот странно сгорблен и имеет неправильные пропорции, чем-то напомнив ему огромную лягушку, а руки были необычайно длинными и длиннопалыми. Там, где толстая шея мужчины переходила в плечи, виднелось несколько горизонтальных отметин, напоминающих жаберные щели.

Они быстро выплыли в бухту. Над мысом слева от себя Симон едва различал на фоне ночного неба мачты кораблей, стоявших в египетской гавани, в то время как справа луна клонилась к западу, бледнея в сиянии огненных существ, патрулировавших дамбу. Симон чувствовал, что время стремительно утекает. Примерно через час звезда Фум-аль-хат взойдёт над юго-восточными холмами...

На полпути Петрилор внезапно остановился в воде и произнёс короткое негромкое заклинание на непонятном Симону языке. Подняв правой рукой свинцовый предмет странной формы, он бросил его в море, после чего они молча продолжили своё плавание. Симон обнаружил, что с трудом поспевает за напарником. Хотя сам он был отличным пловцом, но в водной стихии не мог сравняться в скорости со жрецом Дагона. Петрилору раз за разом приходилось замедляться и ждать, пока самаритянин догонит его.

Внезапно тихий ночной воздух огласился хором криков — рёвом людей, рвущихся в бой. Симон развернулся в воде и увидел, что около десятка легионеров со щитами спешат от городских ворот к дамбе, их железные шлемы и клинки мечей поблёскивают в свете факелов. Как только они бросились в атаку, в воздух взмыла гроздь огненных сфер и плотной группой устремилась к ним.

— Этот дурак Холиор! — проворчал Симон. — Он поднял гарнизон по тревоге, несмотря на мои приказы...

Боевые кличи внезапно сменились воплями агонии, когда огненные существа бросились на солдат. Те, кто были в первых рядах, держали строй меньше секунды, затем с невольной поспешностью бросили раскалённые щиты и мечи и, пошатываясь, попятились к своим товарищам. Над водой отчётливо донёсся треск и шипение горящей плоти. Уцелевшие воины обратились в безумное бегство, кинувшись назад через ворота или бросаясь с дамбы в волны, чтобы спастись от преследующих их огненных существ.

— Да, они были глупцами, — сказал Петрилор, — но это отвлечение внимания может помочь нам. Смотри, несколько огненных стражей движутся вдоль берега острова к дамбе. Поторопись, плыви быстрее.

Когда они начали приближаться к берегу острова Мелькарта, Симон заметил, что их сопровождают другие пловцы. Некоторые из них были дельфинами, но другие — нет, и Симон почувствовал укол страха, заподозрив истинную природу последних.

Медленно и бесшумно они приблизились к острову в том месте, где невысокий утёс отвесно уходил в море. Дельфины и все остальные исчезли под водой. На несколько мгновений Симон и Петрилор застыли неподвижно, покачиваясь на волнах, когда свет огненного элементаля проплыл мимо них над вершиной утёса.

Когда он погас, они подплыли к берегу, и Петрилор сказал:

— Теперь, Симон, мы должны нырнуть поглубже. Следуй за мной и держись ближе.

Жрец быстро нырнул. Симон сделал глубокий вдох и погрузился вслед за ним. Он оказался в кромешной тьме и на мгновение почувствовал, что близок к панике. Как, во имя Гадеса, он мог последовать за ним, если не мог ничего разглядеть?

Затем он увидел слабое голубоватое свечение под собой, у самого края скалы, и различил движение плывущей фигуры Петрилора. Свечение исходило из отверстия в скале, и Симон увидел, что в него вплывают дельфины и другие существа. Жрец тоже проплыл туда и Симон заставил себя последовать за ним, заметив при этом, как тёмное создание проплыло прямо перед ними и теперь колыхалось возле одной из стен, сжимая в перепончатых руках большой шар, который фосфоресцировал странным голубоватым свечением. Затем был длинный туннель, который вёл на юго-запад, прямо в глубь скального основания острова. Другие светоносные существа плыли по нему впереди Петрилора.

В тот момент, когда он почувствовал, что его лёгкие вот-вот разорвутся, Симон выплыл из туннеля на большое круглое пространство и увидел свет над головой. Следуя за жрецом вверх, он вынырнул на поверхность и глубоко вдохнул воздух. Свет исходил от двух факелов, один из которых был прикреплён к стене, а другой...

Раздался крик. Симон увидел перед собой громоздкую фигуру, выбирающуюся из бассейна — чешуйчатую, с перепончатыми пальцами и расширяющимися жаберными щелями, но по очертаниям напоминающую человека, а за ней маленького мальчика, сжимающего факел и с расширенными от ужаса глазами отступающего к чёрному проёму, зияющему в каменной стене. К его удивлению, лицо парня показалось ему знакомым.

— Нил! — позвал он, подтягиваясь на бортик бассейна.

Мальчик развернулся к нему, ужас на его лице сменялся потрясением от узнавания.

— Симон, учитель! Это действительно вы?..

Симон обогнул громадное чешуйчатое существо, которое теперь неподвижно стояло у бассейна, и подбежал к Нилу. Мальчик бросился к нему навстречу, схватил его за руки и, задыхаясь, сказал:

— Учитель, не дай им причинить мне боль!

— Они друзья, Нил. Успокойся. Как, скажи на милость, тебе удалось оказаться в этом месте?

— Я... я заблудился в туннелях после того, как последовал за тёмными жрецами и пленными послушниками в храм Мелькарта. Надеюсь, вы не сердитесь, учитель. Кларисса велела мне идти прямо к вам с медальоном, но я не знал, где вас найти, и мне нужно было узнать, куда забрали её и остальных...

— Кларисса? Во имя Гадеса, кто такая Кларисса?

— Девушка, одна из служительниц Богини. Только она не просто девушка. Я... я не могу объяснить, но она велела мне передать вам это. — Нил извлёк из-под туники медальон и стащил с шеи цепочку. — Вот, господин, она сказала, что вы, с вашей учёностью, должны знать, что это такое и что с этим делать.

Симон взял предмет и внимательно его рассмотрел. Огромный молочно-белый драгоценный камень жутковато отражал свет факелов на своих бесчисленных гранях, а его металлическая оправа отливала тем же золотисто-белым цветом, как и диск в сумке Симона.

При виде этого предмета Симон испытал странное ощущение. Что там говорил ему фантом Дарамоса? Настало время, когда вещи, некогда разделённые, должны снова объединиться…

Петрилор поспешно подошёл к самаритянину.

— Ты знаешь этого ребёнка, Симон? Кто он и как здесь оказался?

— Это Нил, мой ученик, и он говорит, что последовал за жрецами Маттана в храм, а затем заблудился в туннелях. Он также говорит, что один из прислужников храма Богини попросил его передать мне этот амулет. Я думаю, это…

— Владыка Арльех! — изумлённо прохрипел Петрилор. Его глаза выпучились ещё больше обычного, когда он пристально вгляделся в молочно-белую драгоценнность с мириадами граней. — Симон, ты знаешь, что это за камень? Это Тысячеликая Луна!

Симон кивнул.

— Я так и подозревал. Дарамос рассказал мне о его существовании много лет назад, когда впервые подарил мне диск, который когда-то был его составной частью. Посмотри. — Он перевернул амулет и указал на большое круглое углубление позади драгоценного камня. — Талисман, который я ношу, изначально помещался именно там. Но по какой странной случайности эти компоненты теперь, спустя столько веков и в таком необычном месте, снова оказались рядом?

— Это не случайность, Симон, — взволнованно произнёс Петрилор, — а судьба! Неизбежность! Несомненно, Великая Богиня каким-то образом распорядилась так, чтобы мы могли помешать её врагам. Соедини компоненты сейчас, чтобы сродство Земли и Воды снова проявилось, и чтобы каждый из них мог усилить мощь другого.

Когда Симон вытащил гигантский медальон, похожий на монету, он увидел, что к первому водному существу присоединились ещё несколько таких же с жабрами и чешуёй. Они двинулись вперёд и столпились вокруг него, их безгубые рыбьи рты были широко раскрыты, а огромные круглые глаза устремлены на драгоценный камень. Казалось, что они восхищены или даже пребывают в благоговении. Позади них над бортиком бассейна виднелись головы нескольких дельфинов. Эти существа, казалось, тоже были очарованы видом драгоценного камня.

Симон аккуратно вставил диск в круглое углубление так, чтобы изображение Царицы Мира находилось напротив огромного драгоценного камня. Посадка была плотной и точной. Мягкое сияние Тысячеликой Луны тотчас же усилилось до огненно-бриллиантового яркого блеска.

— Йа! Йа! — воскликнул Петрилор, склоняясь перед сияющим камнем, а затем благоговейно протянул к нему руки, чтобы принять его. Симон передал драгоценность жрецу Дагона, и тот, казалось, почувствовал прилив энергии, исходящий от талисмана.

— Йа! — повторили чешуйчатые существа глубокими лягушачьими голосами, устрашающе сопровождаемыми пронзительным писком дельфинов. — Йа!

Почудилось ли это Симону, или вода в большом круглом бассейне, который соединялся с морем, действительно слегка поднялась?

— Отлично! — воскликнул Петрилор, передавая огромный драгоценный камень обратно Симону. — Ты Истинный Дух в теле земного существа, и этот драгоценный камень в твоих руках приведёт нас к Воплощённой Царице.

Он указал на дельфинов в бассейне и что-то произнёс на странном гортанном языке. Существа мгновенно исчезли под водой. Затем Петрилор забрал у Нила факел, выхватил другой из крепления на стене и бросил оба в бассейн. Мгновенно в комнате потемнело, теперь её освещало только голубоватое сияние, исходившее от огромных сапфировых самоцветов на концах жезлов, которые несли многие чешуйчатые рыболюди, а также бриллиантово-белое сияние Тысячеликой Луны.

— Так гибнет Огонь в Воде, — сказал жрец, — и так же сгинут слуги Ку-Тхуги от рук наших. Дельфины приведут сюда ещё больше союзников, чтобы помочь нам. А теперь следуйте за мной, все вы. Тысячеликая Луна приведёт нас к Царице, на груди которой она когда-то висела, и если понадобится, наш великий Отец Дагон пошлёт сам океан на помощь Ей и нам!

IV

Огромное внутреннее помещение храма Мелькарта было залито светом нескольких огненных существ, которые, тихо жужжа, парили у верхушек высоких колонн, обрамлявших главный зал. Странная музыка эхом отдавалась от стен, когда дюжина жрецов в капюшонах играла на тёмных флейтах.

Маттан улыбнулся в зловещем предвкушении. Подготовительные ритуалы были долгими и сложными, но выполнены безупречно. Они были необходимы — это будет не просто временный призыв Ку-Тхуги, но открытие великих постоянных Врат между этим миром и его собственным, через которые пройдёт сам Повелитель Огня, огромный как облако, в сопровождении многих тысяч своих пылающих слуг.

Между двумя столпами из сверкающего золота и пылающего изумруда уже вырисовывались очертания Врат — тонкий белый круг, яркий, как кольцо солнечного затмения. Дети в белых одеждах стояли лицом к ним, закрыв глаза, по двое в ряд, неподвижные как статуи. Через несколько минут они войдут в этот огненный круг, и он засияет как солнце.

Но сначала должен быть совершён последний кульминационный обряд — двухэтапная церемония Унижения и Жертвоприношения Царицы.

— Ты готов, Яг Содхи?

Высокий козлоликий колдун, чёрный тюрбан которого вновь занял своё место, кивнул и широко улыбнулся, облизывая зубы.

— Тогда сверши Унижение Царицы. Возьми одну из этих девочек — ту, чей Истинный Дух наиболее велик, и сделай с ней на алтаре то, что, как ты знаешь, понравится твоему великому Повелителю, Стражу Врат. Тем временем я отведу эту женщину, Елену, на крышу и совершу там Жертвоприношение Царицы, ибо мне хотелось бы понаблюдать, как сами небеса разверзнутся и засверкают огнём, когда я отдам повелителю Ку-Тхуге дух той, кто является воплощением Царицы Мира.

— Нет! — внезапно закричала темноволосая женщина, её глаза расширились от ужаса. — Ты не сделаешь этого, ты не можешь. Они тебе не позволят!

Маттан зарычал. Что-то пошло не так — заклинание должно было удерживать её в трансе до момента жертвоприношения. И всё же эта Елена была Высшей, обладающей большей частью духа Богини, чем большинство Истинных Духов. Неужели она почувствовала какое-то влияние?..

Он быстро выхватил медальон, который висел на золотой цепочке у него на шее и открыл крышку, обнажив огромный сверкающий рубин внутри. Свет быстро пульсировал, то тускнея, то разгораясь.

— Приближаются враги, — прорычал верховный жрец, — или, по крайней мере, некая сила, враждебная нашему делу. Сотвори обряд Унижения, Яг, пока я отведу эту Елену на крышу и свершу Жертвоприношение. Прекрати сопротивляться, женщина! — обратился он к ней. — Посмотри на меня, посмотри мне в глаза. Посмотри глубже…

Но хотя Маттан обрушил на неё всю мощь своих зловещих тёмных глаз, Елена сопротивлялась ещё яростнее.

— Они идут, — закричала она, — и Луна Славы идёт с ними!

Разозлившись, жрец резко ударил Елену по лицу тяжёлой ладонью, затем легко поднял её полубессознательное тело и вынес из большого зала, пройдя между мраморными колоннами и скрывшись за тёмной аркой лестницы. Через несколько мгновений его удаляющиеся шаги совсем стихли.

Яг Содхи повернулся и пошёл туда, где золотоволосая Кларисса стояла во главе строя детей. Его ноги странно застучали по мрамору, и эхо разнеслось по всему огромному залу. Он протянул одну руку к плечу девушки, одетой в белое, а другую поднял, словно приветствуя какого-то высокого тёмного бога.

— Йа! Ку-Тхуга! — прогудел он голосом, больше похожим на рёв огромного быка, чем на человеческий.

От прикосновения Яга Кларисса внезапно очнулась, и её крик ужаса последовал за его бычьим рёвом. Жрец в тюрбане схватил её за хрупкую руку и потащил мимо золотого столпа к алтарю, продолжая выкрикивать: «Йа! Ку-Тхуга!»

Столпы-близнецы засветились, их глубокое вибрирующее гудение усилилось. Затем два луча сияния, зелёный и золотой, вырвались из их верхушек и упёрлись в высокий потолок, словно поддерживающие его световые колонны.

Кларисса снова закричала в объятиях жреца-чудовища, наблюдая невыразимую злобу на его злорадствующем зверином лице, когда он тащил её к алтарю.

Внезапно из теней колоннады принёсся огненный элементаль и влетел в неф, беспорядочно кружа, пульсируя и издавая пронзительное жужжание. Кларисса почувствовала странное ощущение в своём разуме и каким-то образом поняла, что существо подаёт сигнал предупреждения. Тут же другие огненные существа тоже начали метаться и жужжать, а жрецы в капюшонах прекратили свою жуткую игру на флейтах. Кларисса услышала, как другие дети закричали от страха, когда наложенные на них чары рассеялись. В то же мгновение, как ни странно, ей показалось, что она уловила запах моря.

Затем послышался звук множества шагов странных ног или лап, шлёпающих по мраморным плитам, и Кларисса закричала в третий раз, когда орда чешуйчатых существ с рыбьими глазами, вооружённых серебристо-золотыми клинками и трезубцами или сверкающими жезлами с сапфировыми наконечниками, чудовищными прыжками выскочила из тени колонн и устремилась к ней.

Они миновали комнату с огромными гудящими металлическими конструкциями и теперь шли по прямому коридору, который, как сообщил им Нил, вёл к храму. Симон дивился тому, как свисающий с его руки на серебристой цепочке Лунный камень сиял и тянул его за собой, как тянет владельца пёс на поводке. Он безошибочно вёл их по лабиринту древних туннелей, отыскивая, как объяснил Петрилор, Воплощённую Царицу Мира, и на каждом перекрёстке Нил с волнением уверялся в его точности. Теперь, когда они приближались к своей цели, камень буквально натягивал цепочку в струнку, и рвался вперёд, таща руку Симона за собой, как будто в нём горел пыл живого существа.

Когда они поднимались по лестнице, ведущей в храм, проход впереди внезапно наполнился светом, и их слуха коснулось резкое пронзительное жужжание. Прямо перед ними яростно пульсировало сферическое огненное существо, почти заполняя весь поднимающийся коридор от края до края, и Симон понял, что оно, должно быть, было поставлено там в качестве охранника после бегства Нила.

— Назад, раб огня! — властно рыкнул Петрилор. — Осмелишься ли ты выступить против Тысячеликой Луны?

Существо резко отступило, а затем исчезло за углом на верхней площадке лестницы. Его свет быстро померк. Симон и его спутники последовали за жрецом Дагона наверх. Когда они приблизились к вершине, Симон заметил нечто странное — он снова чувствовал запах моря. Затем до его слуха донёсся шум воды, бурлящей в коридоре внизу. Остановившись на лестничной площадке, чтобы оглянуться, он увидел за сгорбленными чешуйчатыми существами и их сапфирово-сияющими жезлами поверхность тёмной воды, покрытой рябью, которая постепенно поднималась, заливая первую каменную ступеньку, затем вторую…

— Клянусь Посейдоном! — выдохнул Симон. — Само море следует за нами.

— Да, и с ним последуют другие, чтобы помочь нам, — сказал Петрилор, — приспешники Того, кто является владыкой Арльеха и кому служит даже Отец Дагон. А теперь поторопитесь, ибо вы с мальчиком должны выбраться из туннелей до того, как поднимется вода.

Они быстро преодолели оставшиеся лестницы и коридоры, слыша теперь звуки громкого пения и странных флейт. Симон увидел свет в конце коридора и силуэты огромных каменных столпов. А затем он услышал крик девушки.

— Кульминация ритуала! — прохрипел Петрилор. — Мы не можем ждать остальных, нам следует немедленно прервать церемонию. Этот элементаль пламени, должно быть, предупредил...

Девушка снова закричала. Флейты прекратили своё пение, и стало слышно сердитое жужжание множества существ огня. Затем, когда Симон и его спутники выбежали из коридора, Нил закричал:

— Смотрите, это Кларисса! Чудовищный жрец схватил её!

— Нил, стой!

Мальчик уже мчался вперёд. Симон сунул Лунный камень в руки Петрилора и бросился за Нилом, на бегу вытаскивая свой украшенный символами нож. За ним по пятам тут же устремился Петрилор и его отряд Глубоководных, размахивая оружием и жезлами.

Огненные существа мгновенно ринулись в атаку. Яг Содхи проревел что-то на незнакомом языке, и в тот же миг ещё больше элементалей пламени ворвались в храм, оставив свои посты и патрулирование снаружи. Большой зал наполнился их светом, и дети завизжали от ужаса. Жрецы в капюшонах отбросили свои флейты, выхватили ритуальные кинжалы и бросились навстречу атакующим Глубоководным.

— Симон! — Петрилору удалось схватить самаритянина за руку. — Не смей следовать за мальчиком. Без Лунного камня ты беззащитен.

— У меня есть своя защита, — прорычал Симон, вырываясь и бросаясь по каменным плитам. Позади себя он услышал жужжание и глухое низкое кваканье, а затем скворчание чешуйчатой плоти. Жрец в капюшоне бросился ему наперерез с изогнутым кинжалом; Симон умело сделал ложный выпад, нанёс ответный удар, и жрец, который не мог сравниться с тем, кто прошёл подготовку гладиатора, упал навзничь, из обеих шейных артерий хлынула кровь.

Кларисса, съёжившаяся от ужаса, внезапно почувствовала, что её руку отпустили, а затем с изумлением увидела, как мальчик Сатурнил, опережая рыболягушек, устремился прямо к ней и возвышающемуся над ней Ягу Содхи. Позади него жрецы в капюшонах вступали в бой с водными существами, в то время как огненные элементали обрушивались на них сверху.

— Кларисса, я иду! Беги!

Девушка стояла, парализованная страхом. Нил завершил свой рывок, высоко подпрыгнув и, перевернувшись в воздухе, яростно ударил ногой. Но на этот раз Яг Содхи, подготовившись, уклонился с нечеловеческой быстротой и перехватил несущееся к нему тело мальчика одной рукой посередине.

Нил задохнулся, почувствовав, как чудовищная рука сжимается, лишая его дыхания. Яг Содхи рассмеялся глубоким рокочущим смехом.

Внезапно сияние гигантских столпов-близнецов начало мерцать и тускнеть, от них доносился громкий треск и шипение. Яг оттолкнул Нила в сторону и повернулся к ним, на его лице застыла дикая маска ужаса.

— Морская вода у подножия столпов! — воскликнул Петрилор. — Она высасывает их энергию, ослабляя Врата!

Нил, задыхаясь на полу, увидел, как рыбочеловек поразил одно из огненных существ своим жезлом с сапфировым наконечником. В тот же миг элементаль разлетелся на множество крошечных огоньков, которые на мгновение рассеялись и пронзительно завыли, словно в замешательстве и страхе, а затем роем устремились к кольцу света между потрескивающими столпами. Его участь разделили и другие, и неф теперь был полон обезумевших маленьких огненных пчёл, которые, казалось, стремились выбраться обратно через Врата. Глубоководные, несмотря на то, что они медленно отступали группой к столпам, продолжали удерживать огненных существ на расстоянии; более того, элементали, казалось, не испытывали желания приближаться к жрецу Дагона и его сияющему Лунному камню. Несколько жрецов в чёрных одеждах лежали на полу, убитые Глубоководными, часть рыбообразных существ тоже лежали мёртвыми, изрубленные и обугленные, истекая зеленоватым ихором.

И тут Нил увидел, как Симон несётся к нему.

Яг Содхи выхватил свой огромный меч. Симон остановился в нескольких футах от него, настороженно наблюдая за странным танцем жреца в чёрном тюрбане перед ним, раздвоенные копыта которого стучали по плитам. Сатироподобное существо ловко перебрасывало меч из одной руки в другую, время от времени подбрасывая его и ловя как жонглёр, проделывая всё это со сверхчеловеческой быстротой и не сводя при этом горящих глаз с самаритянина. Симон уже встречался с подобными ему слугами Стража Врат и знал, что мало кто может надеяться одолеть их в бою. Затем он увидел, как Нил решительно пополз к существу, поднимаясь и приседая, словно готовясь к прыжку.

— Проклятье! — Симон перекинул свой нож из правой руки в левую, пригнулся, словно готовясь к бою, но вместо этого вытащил из сумки тёмный пятиконечный предмет и метнул его одним плавным движением. Эта штуковина, вращаясь, стремительно летела по прямой как атакующая летучая мышь, и с глухим стуком вонзилась в грудь жреца в тюрбане. Яг Содхи взревел от боли и отшатнулся, дым и пламя вырвались из того места, где предмет вонзился в его плоть, а затем тяжело рухнул на пол. Его огромный меч со звоном ударился о плиты рядом с ним. Какое-то мгновение копыта жреца стучали по камню, пока он корчился в предсмертных судорогах.

Симон подбежал к нему.

— Нил! С тобой всё в порядке?

— Берегись! — закричала золотоволосая девушка.

Симон резко обернулся, увидев огненное существо, несущееся прямо на него, и выхватил из сумки ещё одну звезду цвета тёмного железа. Он едва успел метнуть её; элементаль огня вспыхнул и пронзительно завизжал, а затем исчез так же внезапно, как лопнувший мыльный пузырь, не оставив после себя ничего, кроме быстро рассеивающегося облачка бледного дыма.

Нил и девушка подбежали к нему.

— Симон! — выдохнул юноша. — Что это за штуки?

— Звёзды-талисманы, изготовленные из метеоритного металла чародеями древнего Мнара. Любые слуги Великих Древних бессильны перед ними. Вот, возьмите по одному, оба, и ни один из огненных элементалей не приблизится к вам. У меня в сумке есть ещё два...

Столпы Мелькарта затрещали и загудели ещё громче. Симон увидел, что всё больше и больше огненных существ, как отдельных, так и слитых в пламенные сферы, устремляются в колеблющееся кольцо света, которое являлось Вратами, ведущими в их собственный мир. Он услышал ликующий вопль Петрилора, обернулся и обнаружил, что все жрецы в капюшонах убиты, а остальные огненные элементали отступают перед Глубоководными. Затем он увидел нечто ещё более странное — тёмную полосу воды, выплеснувшейся из-за колонн и быстро растекающейся по мраморному полу. И снова в ноздри ему ударил сильный запах моря.

Через несколько минут большинство огненных существ исчезло за колеблющимися Вратами, которые всё ещё висели между устрашающе пульсирующими столпами. Петрилор и Глубоководные бросились вперёд, чтобы присоединиться к Симону, но тут же остановились и в ужасе уставились на предметы, которые он и двое детей держали в руках.

— Звёздные камни! — прохрипел жрец Дагона. — Если бы я знал, что они у тебя, Симон, я бы никогда не допустил тебя к нам.

Симон быстро спрятал их.

— Они не будут использованы против тебя и твоих друзей, Петрилор. Но скажи мне, где Елена? Почему она не здесь? Мы должны поспешить, чтобы найти её!

Жрец взглянул на Лунный камень, который теперь безвольно висел на цепочке.

— Камень всё ещё светится, значит, она жива. Возможно, её унесли куда-то наверх. — Он взглянул на других детей, которые теперь, дрожа, сбились в тихую кучку, затем на морскую воду, которая быстро растекалась по всему храму. — Ты и дети должны покинуть это место, Симон, потому что скоро храм Мелькарта будет затоплен, и все дышащие воздухом, оставшиеся в нём, погибнут. Приспешники Великого Ку-Тулу идут, чтобы сразиться с тем, кто похитил Владычицу Лунного камня, и с собой они принесут само море.

Симон повернулся к своему ученику.

— Ты слышал, что сказал этот человек, Нил? Ты и остальные должны немедленно уйти. Я назначаю тебя главным. Эй, дети, все вы, идите сюда!

Когда они собрались вокруг него, Симон продолжил:

— На данный момент вы вне опасности, но должны немедленно покинуть этот храм. Это Нил, мой ученик — он отведёт вас обратно через дамбу в Тир, в безопасное место. Делайте, как он говорит, и да пребудут с вами боги.

— Симон, — с беспокойством сказал Нил, — разве ты не пойдёшь со мной?

— Я скоро присоединюсь к тебе. Просто доберись вместе с остальными до города в целости и сохранности. И убедись, что ты и твоя подруга — Кларисса, не так ли? — держите эти звёздные камни на виду. Возможно, несколько огненных элементалей всё ещё бродят поблизости, но с этими талисманами, которые вы сейчас носите, они не посмеют вас побеспокоить.

Нил кивнул, по-военному отдал честь своему господину, а затем крикнул детям:

— Все за мной. Вода прибывает!

Они повиновались и потрусили за ним по плитам, по щиколотку в морской воде. Кларисса бежала рядом с ним, время от времени бросая тревожные взгляды на других детей, высоко держа свой звёздный камень, и, несмотря на ужас недавних испытаний, Нил почувствовал приятное волнение. Теперь, он знал, что девушка должна понимать — он именно такой важный, каким хотел бы ей показаться!

Симон наблюдал, как они, разбрызгивая воду, бегут к главному входу в храм. Когда они скрылись за колоннами портика, он повернулся к Петрилору и сказал:

— Дай мне Тысячеликую Луну. Я должен найти Елену.

Жрец моргнул.

— Ты уверен, Симон? Даже мы, способные дышать под водой, сейчас в опасности. Если нам не удастся вовремя спасти Царицу, ты наверняка погибнешь вместе с ней. Ни один человек не может надеяться...

— Ты должен знать, что я не обычный человек, — сказал Симон. — Я Несокрушимый — супруг Царицы. Не поэтому ли камень ведёт к Ней меня, и никого другого?

Петрилор снова моргнул.

— Я догадался об этом со слов Дарамоса. Да, похоже, Судьба выбрала тебя, чтобы ты восстановил недостающий компонент драгоценного камня и попытался помочь Воплощённой Царице. Тогда веди, о Несокрушимый, а мы последуем за тобой!

Елена, полуоглушённая, поняла, что лежит на каменной поверхности под звёздами. Два столпа мерцающего угасающего света окружали низкий алтарь, на котором она лежала, поднимались над крышей храма и уходили ввысь, теряясь в ночном небе. Их сияние устрашающе освещало её белую тунику и лысый блестящий череп возвышавшегося над ней мужчины в чёрном.

Девушку охватил ужас. Она попыталась подняться, но обнаружила, что её запястья и лодыжки связаны.

— Фум-аль-хат поднялась, — нараспев произнёс тёмный жрец. — Теперь, о Царица Мира, твой великий дух накормит моего господина Ку-Тхугу, и тогда он вознаградит меня так, как не снилось ни людям, ни демонам.

— Никакая я не царица, ни этого мира, ни чего-то ещё, — испуганно запротестовала она. — Я всего лишь послушница храма...

Жрец гортанно хохотнул.

— Неужели ты в своём воплощённом невежестве полагаешь, что знаешь больше меня? Ибо я Маттан, бывший жрецом Баала в те давние времена, когда еврейский пророк приказал убить меня после того, как украл мой секрет вызывания огня на алтаре; в другое время я был тем самым принцем Тира, что шёл, украшенный драгоценностями, среди пламенных камней. Как и ты, я Высший, но я помню. Как твоя воплощённая судьба есть Земля, так моя — Огонь, и с его помощью я буду править всем сущим! Я Враг Человека, даже враг того Несокрушимого, твоего супруга, чья ошибка в самом начале привела к сотворению миров. Подобно тебе и ему, я воплощаюсь из века в век, но теперь моё колдовство заставило меня вспомнить о космической драме, о которой вы с ним по большей части даже не подозреваете. Я хотел бы, чтобы ты узнала об этом перед смертью, о Царица Мира, ибо это знание усилит страдание твоей души — страдание, сила которого будет питать Владыку Ку-Тхугу, и за это он приблизит меня к своему трону, даже к Трону своего повелителя Ахамота, Владыки всего Сущего. И однажды я, Маттан, перестану быть просто жрецом, принцем или Противником, но воссяду на этот Трон и будет править всем космосом!

Елена содрогнулась. Безмерное безумие — и всё же слова этого человека пробудили в её душе странные видения, похожие на воспоминания. Внезапно ей показалось, что она заглянула в далёкое Царство Света — как давно и далеко это было! — из которого была изгнана космическим несчастьем. Космический дух, пойманный в ловушку материи, заключённый в гротескные тела сложных организмов, поколение за поколением…

— Вот видишь! — прорычал жрец, искоса глядя на неё. — Ты помнишь! — Он повернулся к юго-восточному небу и поднял руки к яркой янтарной звезде, видневшейся неподалёку от горизонта. — Настало время. Приди, великий Повелитель Огня! Пхун-клуи мунглу-наф! Ку-Тхуга Фум-аль-хат на-ка-гхаа наф-аль-тхаган! Йа! Ку-Тхуга!

В безоблачном небе прогремел гром, и на мгновение Елена увидела над двумя мерцающими столпами света слабое огненное сияние.

— Он слышит! — завопил Маттан. — Он видит! Пхун-клуи мунглу-наф...

Когда закончилось второе исполнение диковинного напева, небо снова осветилось, на этот раз ненадолго, беззвучно вспыхивая, словно освещаемое зарницами. Но теперь неземные видения Елены, вызванные замечаниями Маттана, становились всё более яркими. То ли космические воспоминания, то ли галлюцинации, они расширялись и соединялись с впечатлениями, которые она получила ранее в храме внизу.

— Они идут мне на помощь, — закричала она, — и ты не сможешь противостоять им!

Маттан усмехнулся.

— Я знаю, что враги приближаются, ибо чувствую их. Разве враги не окружают Противника вечно? Но скоро всех моих врагов больше не станет, ибо при третьем исполнении песнопения сам Ку-Тхуга явится во всей своей силе, чтобы уничтожить их. Пхун-клуи...

— Елена!

И девушка и Маттан обернулись на крик. Елена ахнула, увидев мужчину, стоявшего у западного парапета крыши храма, того самого, которого она видела в храме Астарты — высокого темноволосого человека, державшего в руке огромный сияющий драгоценный камень. Каким-то образом в этот момент она приравняла его к тому Несокрушимому, которого только что видела в своём странном видении. Позади него стояло несколько неуклюжих тёмных существ, которые, казалось, больше походили на лягушек или рыб, чем на людей.

Грубое лицо Маттана исказилось в гримасе.

— Ты! — прорычал он. — Если бы я знал, что ты среди тех, кто противостоял мне... Но это не имеет значения, ибо я чувствую, что ты всё ещё тонешь в невежестве. Отойди, ты, зовущийся Симоном из Гитты, или я низвергну твою душу в Гадес.

Озадаченный, но ещё более разгневанный Симон выхватил кинжал и шагнул вперёд, но в тот же миг ощутил, что этот Маттан не был обычным человеком. Описание Нила не подготовило его к ауре чистого сверхчеловеческого зла, которое, казалось, истекало из сверкающих тёмных глаз громадного жреца.

Затем он ощутил барьер между собой и жрецом, кажущийся физически ощутимым, но невидимый, неосязаемый и неподдающийся, и почувствовал, что он исходит от чистой силы разума Маттана. Даже остриё его кинжала, исписанного чародейскими символами, не могло пробиться сквозь него! Петрилор и его рыболюди тоже атаковали невидимый барьер своими трезубцами и жезлами с сапфировыми наконечниками, но без особого успеха.

— Глупцы! — Маттан махнул в их сторону рукой, и Симон с Петрилором и Глубоководными отлетели назад, кувыркаясь и гремя по плитам, словно сбитые с ног невидимой океанской волной. Они медленно поднялись на колени и, пошатываясь, встали на ноги.

— Глупцы! — повторил лысый жрец, заливисто смеясь. — Беспомощные, связанные плотью смертные! Сейчас я завершу песнопение, которое призовёт Повелителя Огня, а затем вы увидите, как я вырву живое сердце из груди Царицы Мира, чтобы принести его в жертву Ку-Тхуге.

Он повернулся к алтарю и поднял правую руку. Симон, снова яростно навалившись на барьер, увидел, что в ней не было ножа.

— Пхун-клуи мунглу-наф!

Правая рука Маттана начала меняться, темнеть и удлиняться, превращаясь в чешуйчатую клешню рептилии с большими изогнутыми когтями. Елена в ужасе закричала.

— Ку-Тхуга Фум-аль-хат на-ка-гаа наф-аль-тхаган!

Небо грохотало — или это храм дрожал под ним? Коготь опустился к груди Елены. Внезапно Петрилор воскликнул:

— Симон, не сопротивляйся барьеру. Произнеси изначальное имя Богини, а затем отпусти Тысячеликую Луну!

Инстинктивно, не задумываясь, Симон выкрикнул памятное ему слово:

— Эннойя!

Драгоценный камень, прежде рвавшийся из рук, сейчас буквально выпрыгнул из ладони, волоча за собой серебристую цепочку, и полетел по воздуху прямо к Елене, преодолев барьер, как будто его не существовало

— Йа! Ку-Тхуга!

Гром прогремел в ответ с неба, которое внезапно наполнилось устрашающим янтарным сиянием. Тысячи крошечных точек света появились над храмом, и Симон закричал от ярости и разочарования. Он потерпел неудачу! Врата в небесах открылись, и Ку-Тхуга с его приспешниками хлынули через них...

Лунный камень метнулся к Елене и опустился ей на грудь. Когтистая рука Маттана, пошедшая вниз, чтобы разорвать грудь женщины, принося её в жертву, вместо этого сомкнулась на огромном камне. Маттан тут же взревел от боли и отшатнулся, его рука-клешня превратилась в яростное белое пламя, разбрасывающее искры ярче, чем сами огненные элементали!

Колдовской барьер рухнул. Симон бросился вперёд, врезался в шатающегося жреца и глубоко вонзил кинжал ему в живот. Маттан снова взревел и нанёс удар левой рукой. Её предплечье ударило Симона поперёк груди, и тот растянулся на крыше. Он вскочил как раз вовремя, чтобы увидеть, как жрец выдернул нож из своего тела и отбросил его в сторону, а затем начал наступать. Его левая рука вслед за правой тоже превратилась в когтистую лапу рептилии, тёмные глаза горели яростью.

— Беги, Симон! — закричал Петрилор. — Ты победил, не пытайся бороться с ним...

Однако Симон выхватил из сумки звёздный камень и швырнул его в лысого жреца. Маттан, явно не простой слуга Великих Древних, поймал его и презрительно отбросил в сторону. При виде пятиконечного талисмана, стучащего по плитам, Петрилор и его рыболюди как один повернулись и побежали к западному парапету крыши храма, а затем перепрыгнули через него в безумном скачке, который показался Симону самоубийственным. Мгновение спустя он с удивлением услышал, как их тела с плеском погрузились в воду недалеко внизу.

В то же самое время мириады огненных искр над храмом тоже исчезли, устремившись в небо.

Но у него не было времени размышлять об этом, потому что Маттан надвигался на него, обрубок правого запястья тлел, левая лапа ощупывала его. Лысая голова жреца темнела, на ней вырастали чёрные рога, а его фигура выросла так, что полностью заполнила просторное чёрное одеяние. Теперь его невидимые ноги ритмично цокали по плитам, напоминая этим Яга Содхи, только ещё громче и с железным звоном. Его глаза, прежде тёмные, теперь горели жутким сернисто-жёлтым светом.

Симон бросился прочь от него в сторону алтаря и остановился, поражённый. Елена стояла на нём, выпрямившись, высокая в своей белой тунике, её волосы цвета воронова крыла были распущены. В больших тёмных глазах и выражении лица было что-то царственное, властное, даже сверхчеловеческое. У её ног лежали разорванные белые верёвки, которыми она была связана, а на груди сияла огромная Тысячеликая Луна.

— Нет! — взревело существо, бывшее Маттаном.

Елена вытянула правую руку. С кончиков её пальцев сорвалось яркое мерцающее сияние, поток гудящей силы, который ударил чудовищного жреца и отбросил его назад. Маттана мотало и крутило по крыше, он ревел как обезумевший зубр, попавший в хватку могучего потока, пока не врезался в северный парапет с такой силой, что храм содрогнулся и огромные каменные блоки посыпались на пол.

— Я бы прямо сейчас сорвала с тебя твою дьявольскую плоть, отродье Аримана, — воскликнула Елена голосом, слишком мощным и резонирующим для простой смертной женщины, — но полагаю более уместным, чтобы ты сейчас предстал перед тем, кого призвал, и кому не сумел принести жертву.

Затем сияние в Лунном камне померкло, и девушка резко упала на колени, озираясь по сторонам, словно в недоумении. В выражении её лица не осталось и следа прежней величественной властности, и Симон понял, что Богиня удалилась. Янтарный свет, лившийся сверху, усиливался, и когда он взглянул вверх, то увидел надвигающееся огромное светящееся облако, клубы которого извивались как живые существа, заслоняя большую часть юго-восточного неба. То был Ку-Тхуга, выходящий через Небесные Врата из своих огненных владений на Фум-аль-хат…

Храм снова задрожал, и на этот раз Симон услышал что-то похожее на громоподобные шаги снизу — влажные хлюпающие шаги чего-то гигантского, идущего по широкой лестнице, по которой он поднялся на верхний этаж храма, а затем чавкающий звук и распространившееся мерзкое зловоние, словно от гигантского морского слизня, просачивающегося наверх через последний проём узкой лестницы.

Симон подхватил свой упавший звёздный камень, затем подбежал к Елене и поднял её с алтаря. Стараясь не задеть ни один из гигантских вертикальных лучей мерцающего света, он бросился к восточному парапету с девушкой на руках, в то время как храм снова задрожал, а огненное облако приблизилось.

Оглянувшись, Симон увидел, что Маттан поднимается на колени, огромный и тёмный под лохмотьями плаща, с горящими жёлтыми глазами.

— Он не может причинить нам вреда, — выдохнула Елена, — пока я ношу камень. И всё же мы должны бежать, ибо я чувствую, что к нам стекаются огромные силы...

— Отсюда нам не выйти.

Симон заглянул за парапет и вскрикнул от изумления. В слепящем сиянии, льющемся с небес, он увидел, что море вокруг храма вздыбил неестественный прилив, образовав огромный пологий водяной холм. Ни малейшая рябь не шевелила его зеркальную поверхность, которая находилась менее чем в двадцати футах под ними и поднималась всё выше. Остальная часть огромного храма была погружена под воду.

Симон вскочил на парапет и помог Елена взобраться следом за ним. Он увидел, как что-то огромное, студенистое, со щупальцами начало сочиться и распространяться вверх из отверстия на другой стороне крыши. В то же время он почувствовал жар, исходящий от пылающего янтарного неба.

— Вода и Огонь, — пробормотала Елена, широко раскрыв глаза от мистического благоговения, — сходятся, чтобы сразиться...

— Прыгаем! — завопил Симон, обхватив девушку одной рукой за талию.

Они прыгнули и погрузились, ударившись о воду ногами, а затем что было сил поплыли наверх и прочь от храма. Как только они вынырнули на поверхность, то обнаружили, что расстояние от них до стены всё увеличивается с всё возрастающей скоростью, куда большей, чем мог бы развить любой пловец. Они скользили на восток вниз по склону огромного водяного холма и с каждой секундой набирали всё большую скорость. Дважды они едва не задели за верхние ветви деревьев, выступающие над водяным холмом, а затем вылетели за край побережья острова, быстрее самого прыткого пловца.

— Давай, Елена! — крикнул Симон. — Ныряй в это!

Позади них раздался дикий вопль ужаса — рёв существа, называвшего себя Маттаном. Симон бросил быстрый взгляд назад и увидел тёмную рогатую фигуру, пытающуюся перелезть через парапет, но прежде чем она успела прыгнуть, позади неё возникла пульсирующая зелёная гора и обхватила её огромными блестящими щупальцами. Затем огромное огненное облако с оглушительным рёвом опустилось на крышу храма, а море, казалось, потянулось вверх, чтобы встретить его...

Симон глубоко вздохнул и, вытянувшись как при нырянии, устремился на восток вниз по водному склону со страшной скоростью, которая, к его ужасу, всё равно казалась ему черепашьей. Позади него раздавались раскаты грома, сопровождаемые протяжными и жуткими звуками, похожими на боевые песнопения титанов, странно звучными и артикулированными, но слишком мощными, чтобы быть естественными.

Симон почувствовал приближение первых признаков раннего рассвета. Едва осознавая окружающее, он понял, что плывёт мощными гребками. Его скорость постепенно снижалась, и теперь он увидел, что оставил позади подножие водного холма. Елена плыла чуть впереди. Восточный берег, который первоначально находился на расстоянии более мили, теперь был вдвое ближе. За дальними холмами занимался рассвет.

Внезапно Симон почувствовал толчок, ударную волну, подобную той, что могло бы вызвать подводное землетрясение. Обернувшись, он увидел, что огненное облако над храмом тускнеет, исчезая с невероятной скоростью в направление звезды Фум-аль-хат, и в её угасающем свете он заметил, что водяной холм быстро отступает от сверкающих стен храма. Два сияющих луча больше не устремлялись в небо. Врата закрылись, и морская вода окончательно погасила странную энергию Столпов Мелькарта — навсегда, как надеялся Симон.

А затем вода вблизи начала горбиться в его направлении, как прилив.

— Остановись, Елена! — закричал он. — Нам нельзя быть рядом с берегом, когда в него ударит волна!

Вода поднималась всё выше и выше, и Симон почувствовал, как его возносит вверх. Как раз перед тем, когда он достиг вершины волны, она начала набирать высоту, и на несколько мгновений почувствовал, что его сильно качает; затем вынырнул на поверхность и стал наблюдать, как огромная волна величественно несётся вперёд, чтобы наконец разбиться о далёкий берег.

Когда море успокоилось, он поплыл дальше и наконец добрался до берега, с тревогой оглядываясь в поисках Елены. На северо-западе он увидел мачты кораблей, всё ещё покачивающихся на высоких волнах в защищённой стенами Египетской гавани Тира. Неподалёку он увидел приземистую сгорбленную фигуру Петрилора, приближавшегося к нему по песчаному пляжу.

— Ку-Тхуга сбежал обратно в свои огненные владения, — прохрипел жрец Дагона, — а те немногие из его приспешников, которые не бежали с ним, рассеяны и уничтожены. Теперь твой и мой народы, люди земли и воды, ещё какое-то время смогут пожить в этом мире. И огромная заслуга в этом принадлежит тебе, Симон из Гитты.

— Но что с Еленой? — с тревогой спросил Симон. — Я должен найти...

— Она там. Неужели ты думал, что Богиня позволит Своему воплощению снова погибнуть после всех этих опасностей?

Симон повернулся туда, куда указывал Петрилор, и почувствовал огромное облегчение, увидев Елену, бредущую к берегу. Её длинные мокрые локоны блестели, белая туника облегала стройную гибкую фигуру. В этот момент, когда она приближалась к нему в густеющем сером свете раннего рассвета, а её глаза светились радостным облегчением, она показалась Симону воплощением Афродиты, вышедшей из морской пены.

Перевод В. Спринский, Е. Миронова