Даже если матери не съедали их сразу, потомство упырей жило недолго, поскольку, как правило, это были бесформенные существа, которые смотрелись не столько результатом родов, сколько патологией. Поэтому подземное сообщество испытало большую зависть, когда одна из них родила идеально сложенного мальчика, который выглядел бы румяным, если бы кто-нибудь оказался настолько извращённым, чтобы зажечь лампу в сырой нише, где он появился на свет.
— Убей его, — сказал Вомикрон Ноксис, король упырей.
— Нет, — ответила мать, Обжория.
— Тогда позволь мне убить его. Мы будем хранить его до тех пор, пока он не созреет, когда мякоть начнёт сладко стекать с полупрозрачных косточек.
Даже упырь не может вынести истошного вопля сородича в своих узких туннелях. Король отпрянул назад, зажимая пострадавшие уши.
У молодых матерей, как он припомнил, бывают капризы, и владыка предположил, что Обжория в скором времени образумится. Через некоторое время он заглянул к ней с самой очаровательной, по его мнению, улыбкой.
— Это разумно — немного подрастить его, — сказал он. — Будет больше мяса, возможно, даже получится поделиться с твоим старым любовником...
Он зажмурился, спасаясь от ещё более пронзительных воплей, из-за чего оказался не готов к вихрю клыков и когтей, которые терзали его лицо. Он позабыл о чувстве собственного достоинства и побежал, моля о пощаде.
— Шлюха! — взревел он, когда понял, что находится в безопасности. — Мегера! — И, обратившись к своим хихикающим подданным, проворчал: — Тот, кто убьёт этого ненормального, получит ключ от нашей кладовой.
Некоторые из упырей попытались похитить ребёнка, потеряв при этом глаза, уши или руки. Несмотря на то, что Обжория была большой и сильной, она не могла бодрствовать вечно, равно как и питаться одними глазами, ушами и руками, пока выкармливала ребёнка. Она ускользнула с малышом в район Холма Грезящих, куда редко забредали подобные ей.
* * * *
Обжория понятия не имела, был ли Вомикрон Ноксис её любовником, поскольку упыри обычно не обращают внимания на такие мелочи. Но она знала, что ребёнок не от него. И, что самое необычное, помнила свою встречу с отцом малыша, и это отчасти объясняло причину её странного поведения.
Он был человеком по имени Кводо, который сказал, что его переполняет любовь, совершенно невурдалачье чувство. Невозможно было представить, чтобы человек захотел совокупиться с упырём, но Кводо возжелал именно этого. Тщедушный человечек настолько был вне себя от вожделения, что на самом деле поверил, будто насилует её.
У Обжории оставались какие-то смутные воспоминания о любви из её человеческой жизни. Первым мужчиной, который начал нежно заигрывать с ней, был её дядя, когда она была в неподобающем возрасте. Она в шутку подставила ему подножку на лестнице, отвечая на озорство, казавшееся свойственным его весёлым ухваткам, но падение сломало ему спину.
Она думала, что отказ от любви — это не потеря, пока Кводо не предложил ей эту любовь, когда она пребывала в своём новом, бесконечно менее привлекательном обличье упырицы. Чувства настолько запутали её, что она разорвала беднягу на куски. Вурдалаки не плачут, но она иногда плакала, когда вспоминала тот необдуманный момент.
Если бы ребёнок был обычным упырём или даже обычным мальчиком, её искренние сожаления, возможно, не вызвали бы ничего, кроме искреннего вздоха между двумя укусами, необходимыми для того, чтобы загрызть его. Но для неё малыш был чудом, намного превосходящим любые восторги самого чокнутого родителя. Трогательная музыка казалась безвкусной в сравнении с его криками, восторженные стихи — напыщенными рядом с его гулением. Его волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы. Он напомнил ей кондитерские изображения младенца Поллиэля, которые едят в день рождения этого бога — за исключением маленьких девочек вроде Обжории, которые считают их слишком красивыми и расплакались бы, увидев, как другие дети поедают их.
Она назвала младенца Поллиардом, редко произнося это имя вслух, боясь обидеть упырей, которые ненавидели бога солнца, или самого этого бога, который, как считалось, испытывал те же чувства по отношению к упырям.
* * * *
Обжория сбежала со своим ребёнком на вершину Холма Грезящих, где среди просторных садов блистали великолепием гробницы Великих Домов. За очень старой усыпальницей Фандов, менее ухоженной, чем другие, она нашла заброшенное склепище для останков слуг. Её товарищи так и не обнаружили его, хотя замок был давным-давно взломан грабителем могил, который искал драгоценные камни и золото. Однако там было полно сушёной еды, и Обжория провела в нём много месяцев, наслаждаясь возможностью играть со своим сыном и направлять его первые шаги.
Она обнаружила, что мумифицированной плоти можно придать подобие свежести, вымачивая её в течение нескольких дней в крови животных или, что ещё лучше, бездомных детей. Она кормила Поллиарда предварительно пережёванными кусочками такой пищи, в то время как тот играл со всем, что мог бы только пожелать мальчик, находя себе игрушки среди разбросанных черепов и костей.
Один череп он назвал своим первым словом «Дада» и это всегда вызывало смех у его матери; но она была упырицей, и почти всё вызывало у неё смех. У Поллиарда рано развилось похожее чувство юмора.
Однако воспоминание о Кводо заставило её задуматься о насущной необходимости, которая была совсем не смешной. Упыри по своей природе не одиноки и не целомудренны, а Обжория давно достигла предела удовлетворения, которое могла получить от увядших воспоминаний о любовных утехах, запечатлённых в старом мясе, которое она ела.
* * * *
После долгих вечеров, проведённых в «Податливой прокажённой» на площади Гончей, Пикот Фрейн часто срезал дорогу через Холм Грезящих к своей комнате в тупике Кровавого Камня, где он писал стихи и, с ещё бо́льшим успехом, умоляющие письма к родственникам. Он утверждал, что был свидетелем странных сцен на кладбище, но также говорил, что видел чудеса и в других местах, поэтому его рассказы вызывали столь же мало интереса, как и его стихи.
На самом деле он бродил по кладбищу в надежде увидеть одно особенное зрелище, о котором никогда не рассказывал, хотя и писал об этом стихи. Он описывал это как борьбу восьмилапого двуглавого чудовища, которое с ритмичным хрюканьем и корчами пытается разделиться на отдельные человеческие существа. Он изображал это разделение в блистательных выражениях, однако сам избегал плотских связей. Его собственные удовольствия были уединёнными; сочинение стихов возбуждало больше, чем вдохновлявшие его зрелища.
Обычно он мог найти что-нибудь стоящее для наблюдения возле домика сторожа, но стражи были толстыми, а их возлюбленные, как правило, оказывались жилистыми шлюхами. Реже, но куда ближе к его эстетическим воззрениям, он замечал солдат «Непобедимых» с элегантными молодыми леди в зарослях сорняков возле старейшей могилы Фандов, и именно туда привели его этой ночью нетвёрдые шаги.
В обычных беседках он ничего не нашёл. Хуже того, он подошёл слишком близко к какому-то трупу, оставленному гнить непогребённым. Запах вызвал у него такую тошноту, что всё вино, которое он выпил в кредит, утекло на корм азалиям.
Вытерев губы платком, Фрейн энергично помахал им перед лицом, чтобы избавиться от тошнотворного запаха, но тот держался так настойчиво, словно он наступил на его источник. Пытаясь обнюхать свои сандалии, он потерял равновесие и тяжело опустился на землю. Запах становился сильнее с каждой минутой. Он приписал это перемене ветра, пока не понял, что ветер стих.
Он вынужден был признаться себе, что заблудился — состояние более чем знакомое бродящему по ночам поэту. В обычных условиях он увалился бы спать прямо там, где сидел, а засветло нашёл дорогу домой, но здесь его угнетала путаница невидимого колючего бриара под собой, а почти осязаемый смрад разложения грозил отравлением. Даже если бы он как-то освоился с этим зловонием, его всю ночь мучили бы образы червей, копошащихся в куче падали и грызущих её крыс, в то время как вши и блохи сосали бы их кровь. В эту самую минуту целая вселенная паразитов вполне могла двигаться к нему бесконечно малыми шажочками.
Он вскочил на ноги, отряхивая одежду и подавляя крики, которые всё же прорывались сквозь зубы, как панические писки. Призрачная щекотка, которая усиливалась, раздражая всю его кожу, не могла быть вызвана ничем иным, как расхаживающими и прихорашивающимися разъевшимися трупными мухами. Эта мысль разбила его вдребезги, как отражение человека в зеркале. Он бросился в безнадёжную схватку с плетьми и когтями кустов.
— Пожалуйста! — воскликнул он, когда наткнулся на плотную фигуру: — Меня зовут Фрейн, я не хотел вас обидеть! — Он понял, что это была обнажённая женщина, но успокоенность от этого понимания была сведена на нет тем, как она нависла над ним, и какой твердокаменной оказалась. — Я не шпионил. Я заблудился, вот и всё.
Влечение Пикота к женщинам была нейтрализовано отвращением ко всем существам, в том числе и к самому себе. Ни одна кожаная упаковка, даже самая прекраснейшая, не могла стереть из его воображения образ кишок и ёмкостей с калом, мочой и кровью, скрывавшихся под ней, жутких костей и слизких органов, содержащихся в ней, и мерзких газов и жидкостей, которые выделяло тело. Самый красивый живот вечно был занят работой по преобразованию мёртвой плоти в навоз. Он пытался свести к минимуму отвратительность жизни, питаясь только растительной пищей. Эта диета лишь укрепила его предубеждённость, сделав его собственную жизнедеятельность ещё более мерзкой.
Но иногда он мог преодолеть своё отвращение к другим в полной темноте, и это было нетрудно с хорошо сложенной молодой женщиной, которая не произносила ни слова. Она походила на одну из его фантазий одиночества. Сделав вид, что она такой и была, он даже начал получать удовольствие от её объятий.
Она казалась дружелюбной, хотя её намерения были такими же мрачными, как и её внешность. Она была молода, а груди у неё были большие и упругие, как у изваянной богини. Насколько он был пьян? Он погладил её живот, и пальцы зарылись в жёсткие волосы под ним. Это определённо была не статуя.
— Нет! — закричал он, потому что у неё, очевидно, был нож, и она воспользовалась им, чтобы разрезать его штаны и освободить набухающий член. Словно извиняясь, она опустилась перед ним на колени. Её язык — но разве это мог быть язык? — оказался сухим, более шершавым, чем у его кошки, и почти причинял боль. Фрейн коснулся волос, сальные пряди которых раздражали его, но прежде чем успел прикоснуться пальцами к её лицу и убедиться, что она действительно пользуется языком, та с ужасающей силой отбросила его руку в сторону. Он пытался подавить неподобающие мужчине всхлипы, размышляя о природе женщины-переростка, которая напала на него с ножом на кладбище и вынудила принять самый интимный поцелуй. До скорбного дома рукой подать.
Эта встреча отвлекла Фрейна от тошнотворного запаха, но теперь его снова начало подташнивать. Казалось, он вливался в ноздри, исходя от стоящей на коленях женщины. Он понюхал пальцы, которые ласкали её. Они пахли так, словно он сунул их в самую гущу всех мыслимых нечистот.
Его рука метнулась к её лицу, прежде чем она успела предугадать движение, и он понял, что оно совсем не похоже на человеческое. Губы, ласкавшие его, какими бы нежными они ни были в этот момент, оказались ловушкой, сплошь состоящей из клыков.
— Упырица! — закричал он, и её леденящий кровь смех подтвердил это.
— Будь ласков со мной, парень. Скажи, как ты меня любишь. — Её голос вызвал в его воображении образ большого рычащего пса, протискивающегося сквозь дверь с заржавевшими петлями.
— Я люблю тебя, как свою жизнь! — отчаянно закричал Пикот, но попытался отстраниться.
Это было бесполезно. Её руки обхватили его за ягодицы, а когда когти впились в них, он понял, что ей не нужен был нож, чтобы разрезать его одежду. Она швырнула его на спину и оседлала по-звериному эффективным движением. Он почувствовал себя зажатым в вагине, ещё более жёсткой, чем её язык. Чёрное на фоне сверкающей пыли галактики, её худощавое тело и уродливая голова создавали впечатление, соответствующее её запаху.
— Ты уже не твёрдый! — прохрипела она. — Ты меня не любишь!
Пикот не мог опровергнуть произнесённых ею слов. Он презирал человеческих женщин за то, что они пачкали свои внутренности бараниной или телятиной, а теперь лежал в объятиях существа, которое ужинало червивыми людьми. Её отвратительность не просто ослабила его эрекцию, она убило её, и с таким же успехом он мог бы потратить свои молитвы и пожелания на то, чтобы заставить затвердеть мокрую лапшу
— Да, может быть... пожалуйста, попробуй, — произнёс он, когда упырица изогнулась и прижала железную пасть своей морды к его холодным гениталиям, ибо подумал, что она собирается снова поцеловать их; но это ни в коем случае не входило в её намерения.
* * * *
С трупом поэта, перекинутым через хребтинный гребень, Обжория в ярости зашагала домой. Её робкое предложение любви было отвергнуто. А ещё хуже оказалось то, что надежда вернуть ощущение твёрдости причиндалов неблагодарного типа методом пожирания его мужских частей оказалась жестоко осмеяна — она увидела унылый сон о дрочке, который чуть не вверг её в ступор.
— Где твоя тряпка для вытирания пыли, ты, лентяйка поганая? — прорычал Поллиард, когда она наклонилась, чтобы войти в их дом. — Неужели никто не убирал в этой комнате после собачьего пиршества? Что значат все эти сучьи кости и трупаки?
Она рассмеялась, и её гнев улетучился на волне восторга от своего ребёнка. Он жевал останки слуги и говорил раскатистым голосом дворецкого Фандов, умершего лет двести назад. В следующее мгновение он уже смеялся, как обычный двухлетний ребёнок, или как тот, кто научился смеяться у упыря.
— Глаза! — воскликнул он своим обычным голосом, заметив редкое лакомство и потянувшись, чтобы схватить поэта за нос. — Глаза!
Она сбросила свою ношу и протянула ему одно из лакомств, с нежностью наблюдая, как он сосёт и смакует его так же, как это сделала бы она. Она почти боялась того унылого зрелища, которое наверняка скрывали в себе эти глаза, но ей стало любопытно, когда лицо Поллиарда озарилось удивлением.
— Нет, дорогой, это для мамы, — твёрдо сказала она, когда он попытался вырвать второй глаз.
— Люди дерутся, — сказал он, неправильно поняв увиденное, и она вздохнула, жуя и созерцая залитые лунным светом переплетения дёргающихся тел, что так восхищали покойника. В его глазах было больше пикантности, чем в его яйцах, и теперь она жалела, что не сохранила оба их для себя. Но даже это ей бы не помогло. Она знала, что должна ещё раз встретиться с упырями.
* * * *
Обжория отважилась выйти на дневной свет, чтобы подсматривать за живыми. Она пряталась за кустами и пробиралась по канавам, чтобы проследить за процессиями, несущими самые маленькие гробы. Она наблюдала за скорбящими матерями, стараясь уловить хотя бы самую малую фальшь в их причитаниях, любую неубедительность в их жалостливых жестах. Более строгая, чем неподкупный критик, она отвергла их всех, как приёмных родителей для Поллиарда.
Она изучала матерей с живыми детьми, отмечая каждую оплеуху, каждое грубое слово, любую невнимательность. Она вспоминала своё собственное детство с чрезмерно любящим дядей, злобной матерью, отсутствующим отцом и надоедливыми братьями. Некрополь был единственным местом, где она могла вырастить своего сына, и была единственной подходящей ему матерью. У неё не имелось другого выбора, кроме как взять его с собой в туннели подземного воинства.
* * * *
— Обещай! — потребовала она.
— Да, да, да! — проворчал Вомикрон.
— Обещай, чёрт бы тебя побрал! Скажи это!
— Да, да, да!
Обжория вырвалась из рук короля упырей и ударила его ногой в рыло, когда он попытался восстановить их прерванную связь.
— Чего ты хочешь, невозможное создание? Мы скучали по тебе, мы любим тебя, мы желаем тебя больше, чем кого-либо другого — сказали мы, наконец, чего тебе хотелось? Ложись, пока наши королевские яйца не лопнули!
— Мой сын, — сказала она.
— Ах, это. Почему ты настаиваешь? О, не обращай внимания, очень хорошо, мы выполним твою прихоть. Мы не причиним ему вреда. Мы никому не позволим причинить ему боль. Мы даём тебе слово короля.
Обжория знала, что его слово значило не больше, чем его титул, потому что она тоже была упырём. И поскольку она была упырём, то не могла отказать ни ему, ни себе.
— О да, Вомикрон! Да, мой король!
* * * *
Это правда, что Вомикрон желал её больше всех остальных, но такой, какой она была раньше — веселейшей из вурдалаков, звездой, сияющей среди тусклых огоньков. Упыри любят розыгрыши, но мало кто из них обладал талантом старой Обжории придумывать их, и никто не мог сравниться с ней в смелости и напористости.
Он вспомнил, как они вторглись в Храм Смерти, чтобы украсть тело презренного сержанта стражи по имени Горфо. Они наполнили его гроб таким же количеством вурдалачьих экскрементов, и тот на следующее утро был со всеми муниципальными почестями захоронен в неприступной гробнице. С феноменальной выдержкой два упыря в течение нескольких месяцев распределяли его куски между собой, чтобы продолжать высмеивать болвана.
Однажды ночью авантюристка Обжория съела ровно столько сердца и мозгов Горфо, чтобы одурачить его самых старых товарищей, и ворвалась в их домик, выкрикивая приказы нерадивым солдатам. Одного стражника затоптали в спешке, когда он пытался спастись от ревенанта, и его труп тоже утащили вниз.
Но всё это было до того, как она извергла из себя эту белокурую опухоль, эту теплокровную личинку, этот пухлый комочек соплей, хихиканья и вытаращенных глаз, который осмеливался играть с ним в лошадки, но лишь тогда, когда коварный баловник знал, что его сварливая мамаша где-то рядом. Рождение чудовища свело её с ума, и рассудок вернётся к ней только когда подменыш исчезнет.
Даже если бы король не желал выздоровления своей фаворитки, ребёнок был бы подобен желчному камню, застрявшему у него в зубах. Когда-то Вомикрон был красив, не по годам развит, бог солнца сиял на его лучезарном лице в самый пасмурный день, а мать трубила о его уникальной гениальности, когда он не забывал вытереть нос. Теперь он жил в грязи и рылся в отбросах среди мертвецов.
В последнее время Обжория стала выходить с ребёнком на поверхность днём, утверждая, что свежий воздух и солнечный свет пойдут ему на пользу. То же самое сказала бы и собственная мать Вомикрона, когда он проводил слишком много часов, размышляя над научной коллекцией, которую собрал на кладбище. Почему он никогда не слушал её? А вот Поллиард — это непристойное имя заставляло его вскрикивать всякий раз, когда он думал о нём! — слушал. Он вырастет и станет мужчиной, человеком, который слишком много знает о Нижнем Царстве.
Ему не обязательно причинять боль этому маленькому ужасу, чтобы убрать его с дороги. Если б его можно было заставить заблудиться, какой-нибудь смертный подобрал бы его, скорее всего, охотник за детьми, собирающий рабов. Его красота подарила бы ему местечко избалованного мальчика для плотских утех, а когда он утратит свой первый румянец, то получит достаточно свежего воздуха, солнца и физических упражнений, могущих удовлетворить даже самую требовательную мать, ворочая веслом на галере. Но мальчик был слишком умён, и его вероломно предупреждали о намерениях его собственного короля. Проблема казалась неразрешимой, пока однажды утром, перед самым рассветом, Вомикрон не забрёл в яму для нищих, и кто-то, сам того не подозревая, сбросил на него свежее тело молодой женщины.
* * * *
Ноги Алфеи ныли от холода. Боль вырвала её из кошмара, в котором беззубая ведьма тыкала в неё пальцем и заставляла пить мерзкие снадобья. Она пыталась поправить постельное бельё, пока не поняла, что его нет, как и ни клочка какой-либо одежды на ней самой.
Она присела на корточки, прежде чем осмелилась оглядеться в поисках посторонних глаз. Это был знакомый сон — ходить обнажённой на открытом месте, но сейчас он воплотился наяву. Её ноги были такими холодными, потому что промокли от росы. По крайней мере, её никто не видел, но и помочь ей добраться домой тоже было некому.
Она знала, что находится на Холме Грезящих, в окружении саркофагов, чьи трещины и замшелые пятна говорили о глубокой древности. Это помогло ей не больше, чем знание о том, что она находится в Кроталорне, на кладбище, которое само по себе было целым городом. Ей казалось, что она когда-то слышала, будто солнце встаёт на востоке, но когда попыталась соотнести это представление с реальным солнцем и своими воспоминаниями о планировке города, у неё только разболелась голова.
Если б она пошла вниз, то спустилась бы с холма, и в этом был смысл. Но что-то внутри неё настаивало на том, чтобы она направилась вверх по склону. Это было бессмысленно, но ощущение оказалось слишком сильным, чтобы бороться с ним — пока она не заметила за кустом клочок белой ткани. Потребность прикрыть наготу была так сильна, что Алфея, проигнорировав внутренний голос, побежала вниз по склону, чтобы посмотреть, не пригодится ли ей эта тряпка.
Она чуть не упала в яму, заваленную завёрнутыми в саваны трупами. Охрипшая стая ворон взметнулась ей прямо в лицо с белой ткани на краю ямы. Это был ещё один саван, но уже разодранный. Тело внутри тоже было разорвано, череп проломлен, рёбра вырваны. Волосы у него были такие же чёрные, как у неё, но это была всего лишь одна из немногих деталей, которую она заметила, прежде чем убежать. Внутренний голос строго велел ей прекратить кричать и перестать беспокоиться об одежде.
Это было совсем не похоже на внутренний голос, к которому она привыкла. Он говорил ей не ложиться с Крондаром, красивым конюхом. Он велел ей не искать старуху на Сливовой улице, а признаться в своём позоре родителям и вытерпеть их недовольство. Этот голос было легко игнорировать. Новый же звучал в её голове, как лай свирепой собаки, заглушая все её мысли.
Ведьма со Сливовой улицы... Алфея резко остановилась и осмотрела себя. Выпуклость, что была так очевидна для неё, но которой не заметила даже её любопытная сестра, исчезла; живот был удивительно плоским. Но она не чувствовала ни боли, ни вообще каких-либо неприятных ощущений. Никто бы не предположил, что ведьма окажется настолько хороша! Она рассмеялась, но смех её прозвучал глухо, и со следующим вздохом Алфея почувствовала вкус слёз, скатившихся по её дрожащим губам. Она хотела... сама не знала, чего, только бы оказаться дома, в постели, желательно крепко спящей.
— Ты ведь женщина, не так ли? — раздался голос из воздуха.
Алфея вскинула руки, чтобы прикрыть грудь. Она лихорадочно искала невидимого беса, пока не обнаружила маленького мальчика, сидевшего над ней на крыше гробницы. На нём был только плат, подобающий для погребения древнего принца, расшитый золотыми нитями и окаймлённый опалами в серебряной оправе.
— Конечно, мы женщина! — воскликнула она, но от любопытной оговорки её отвлекла вспышка смущения, залившая щёки жгучим румянцем. Он был слишком молод, чтобы смутить её, но его взгляд был дерзким не по годам. Она опустила руку, чтобы прикрыть промежность.
— Я никогда не видел, чтобы они двигались, — сказал он и соскользнул с гробницы, чтобы приземлиться рядом с ней, как кошка. Пока она восхищалась его ловкостью, он ущипнул её за бедро.
— Ты и ощущаешься по-другому. Мама!
Она ударила его по руке и уже подумывала о дальнейших мерах возмездия, когда он издал этот ужасный вопль.
— Где твоя мама? — спросила она. — Мы попросим её научить тебя хорошим манерам, ты, маленький монстр!
— Она пошла за клубникой. Говорит, что она полезна для меня. — Никогда раньше детские гримасы отвращения не заставляли её похолодеть. — Я предпочитаю печень, — сказал он.
Алфея закричала: не от его нечеловеческой гримасы и не от его странных слов, а от ужаса, который нёсся на них из чащи. Сперва она подумала, что это волк, потом — что это дикий кабан, затем — человекоподобный урод, но у неё не было времени разбираться в этих безумных впечатлениях, поскольку было совершенно ясно, что это сама смерть, и она шла за ней. Алфея схватила ребёнка и побежала, не смея оглянуться.
Мальчик тоже закричал, зовя свою мать. Он нелепо попытался вывернуться из её хватки, злобно укусив её за шею, но она, не обращая внимания на боль, сжимала его ещё крепче. Существо позади них закричало, но громче всех вопил её внутренний голос. Он убеждал её бежать, пока сердце не разорвётся, и мчаться дальше.
Ей ответили крики. Змея из скорбящих разделилась на сегменты, одни бежали от неё, другие спешили вперёд. Рычание и вопли у неё за спиной раздавались невероятно близко. Помощь была слишком далеко. Она рванулась вперёд, набирая скорость, но её плечо пропахали когти.
Что-то вспыхнуло у неё в голове, как будто этот тихий внутренний голос был нарывом, который внезапно вздулся и прорвался, затопив все закоулки её сознания своими ядовитыми жидкостями. С силой, о которой и не подозревала, с безжалостностью, которой, как она знала, у неё не было, Алфея схватила ребёнка за лодыжки и швырнула его вперёд по высокой дуге. Скорбящие испуганно закричали, а некоторые бросились вперёд, пытаясь поймать кружащегося мальчика, пока его мозги не разлетелись по земле.
К тому времени, когда она свернула налево, зная, что Обжория продолжит преследование мальчика, та её часть, которая называла себя Алфеей, превратилась в шёпот из угасающего сна. Дух Вомикрона Ноксиса вёл движущуюся фигуру, которая бежала всё быстрее, но с каждым шагом всё менее напоминала человеческую. Ему было больно видеть, как Обжория сломя голову мчится в толпу людей, размахивающих мечами и кинжалами; но, по крайней мере, это доказывало, что она безнадёжно безумна и что ему будет лучше без неё.
* * * *
Додонт часто говорил немногочисленным завсегдатаям «Податливой прокажённой», что все прелести и вещные богатства мира — всего лишь тени в глазах благочестивого человека, однако скептики приписывали его вечно кислое настроение как раз отсутствию у него этих самых теней. Совсем непохожий на себя, он насвистывал, полируя бюст покойного и забытого поэта Пикота Фрейна.
— Чему ты радуешься? — спросил фоморианский гвардеец, который выпивал здесь каждое утро, потому что его устраивало обычное настроение хозяина гостиницы.
— Ты видел новую вывеску «Перо и пергамент»?
— Если хочешь почтить Пикота, тебе следует назвать его «Хорьколицый сарай собачьего сала», как это делал он сам.
— Когда не выпрашивал выпивку в кредит. — Додонт плюнул на бюст, на мгновение остановился, а затем продолжил полировку. — Ничто так не помогает делу, как мёртвый поэт, и потому я выбрал именно его.
— Это лучше, чем когда он пердел и рыгал, рассказывая нам всем, какое у нас гнилое нутро. Мандавошки Ара! — Варвар содрогнулся, вспомнив поведение поэта.
— Как ты думаешь, почему я его терплю? Сегодня сюда придёт мэр, лорд Вендрард, и дюжина наших пока ещё бессмертных поэтов, чтобы посвятить...
— Что-то они как-то расшумелись, не?
Разумеется, было ещё слишком рано. Мясо птицы, окорока и молочный поросёнок для банкета в честь Пикота ещё даже не поставили в печь. Но гвардеец был прав: толпа с шумом ворвалась на площадь Гончей.
— Прыщи Ара! Это они не мэра ли нашего на фонарный столб вздёргивают?
* * * *
Мэр так и не пришёл. Недавно он язвительно ответил своим критикам, которые обвиняли его в игнорировании слухов о нашествии упырей. Он не видел необходимости подтверждать свою уверенность в том, что существо, выставленное на всеобщее обозрение в то утро, было всего лишь чудовищной гиеной. По словам мэра, его присутствие на площади Гончей смутило бы суеверный люд, так что он отказался от участия в поминках поэта.
К полудню весть об этом чуде уже разнеслась в обе стороны по Мираге и всем пяти холмам Кроталорна. Плотная людская масса запрудила площадь и улицы, ведущие в город. Никто из прочих высокопоставленных лиц не считал оправданными усилия для того, чтобы пробиться сквозь толпу — ни ради мёртвого поэта, ни ради подыхающего упыря.
Те, кто пришли на бесплатное представление, не были склонны платить за выпивку, да и мало кто из видевших, как проткнутый копьями, истыканный и неровно четвертованный ужас разлагался прямо у них на глазах, мог бы после этого пожелать зайти посетить банкет, устроенный Додонтом, пусть хозяин и снизил цены. День клонился к вечеру, и даже закрытые двери и окна не могли уберечь трактир от запаха этой твари.
— Чем сильнее оно испаряется под солнцем, тем больше становится похожим на обычную девку, — сказал фомор. — Они издеваются, что ли?
Если бы его единственный посетитель выпил побольше, он бы поверил, что бюст Пикота — это тоже обычная девушка, но Додонт налил ещё вина и сказал:
— Девушка бы не выжила. Глянь, как оно пялится на солнце.
При этих словах трактирщик скрипнул зубами, ибо очевидная преданность этого существа Поллиэлю насмехалась над его религией. Стражники, которые повесили это там и отказались снимать, сказали, что оно умрёт, если проведёт весь день на солнце; но мерзкое создание, казалось, было очаровано смертоносным зрелищем.
Не в силах терпеть дальше это богохульство, Додонт вышел на улицу и пробился сквозь толпу к кольцу стражей.
— Оно продолжает произносить имя бога, — возмутился он. — Вы не можете это прекратить?
— Поллиард, — сказал стражник. — Так звали мальчика, которого оно убило бы, если б его не спасла какая-то женщина. Она убежала, прежде чем кто-либо успел её поблагодарить.
— А мальчик?
— Будет продан, если только кто-нибудь не предъявит на него права. Кроме неё. — Он ткнул большим пальцем в сторону болтающейся в воздухе упырицы и рассмеялся.
— Посмотри на это! Гляди! Оно бормочет «Поллиэль», говорю вам!
— Поллиард, — вздохнул стражник и отвернулся.
На самом деле Додонт был прав. Глядя на солнце, Обжория думала о тех конфетах в золотой фольге, которые в детстве не ела из-за своего мягкосердечия. Она могла бы весь день в изумлении любоваться прекрасным солнцем, если бы хозяин гостиницы, разгневанный её святотатством и понесёнными убытками, не выхватил у невнимательного стража алебарду и не выколол ей глаза.
* Сатанический опус непристойный, или главного городского кладбища Ривентары нечестивое осквернение (лат.).
От автора
"Знак", "Ворон" или "Рассказ о могильщике" — самые слабые новеллы, которые я написал — так, устами своего автобиографического героя, отозвался в рассказе "Визит" Стефан Грабинский о некоторых своих новеллах. Разумеется, право автора — оценивать свои произведения, однако его мнение не всегда совпадает с мнением читателей. Когда я переводил упомянутый им "Рассказ о могильщике", он показался мне одной из лучших его вещей, с сильно нераскрытым потенциалом. И до того понравился, что даже захотелось написать продолжение, развернув историю шире, что и было сделано. Предполагалось опубликовать его в альманахе "Пламенник Инобытия", но с ним дело затянулось, так что в итоге рассказ вышел в антологии памяти К. Э. Смита Апокалипсис грёз. Исходный же рассказ Грабинского вот — и пусть читатели судят, насколько автор был (не)прав в своей оценке.
***
Стефану Грабинскому, незаслуженно назвавшему «Рассказ о могильщике» одной из самых слабых своих историй.
Лета Господня 1500 выпущен был сей скромный труд магистра искусств Винцента Ле Тюрби, повествующий о чудовищном богохульном событии, произошедшем на главном городском погосте города Ривентары в провинции Аверунь. Случай сей, небывалый в истории христианства, сколь ни был бы ужасающ и кощунственен, обязан остаться в писаной истории как назидание маловерным и сомневающимся в могуществе козней Врага Человеческого. Ибо нет предела тем мерзостям, кои бы не могли осуществиться попущением Божьим в назидание людям, в простоте своей полагающим, что живут они в лучшем из миров, где нет места злу, исподволь проникающему в самые тайные и нежданные места, развращая и убивая поддавшиеся ему души. Помни, читатель, что зло изменчиво, рядится в привлекательные одежды и никогда, никогда не покидает сей мир, всегда пребывая рядом — незримо, неощутимо, но от того не менее реально. Посему следует ни на миг не оставлять без внимания даже самые на первый взгляд невинные его проявления, ибо за маской невинности любит таиться Тьма, скрывающая в себе неведомых демонов, алчных до людских душ. Узрев же таковые, следует немедля обратить на них внимание Отцов Церкви и иных знающих людей, выученных справляться с подобными напастями. Зло многолико и могущественно, и не следует простецам самостоятельно, очертя голову бросаться в бой с ним, полагаясь лишь на веру и телесные силы, ибо не всё можно решить с их помощью, особенно если враг потусторонен и неведом.
* * *
На протяжении последнего года главное городское кладбище города Ривентары обрело тревожную и жуткую славу беспокойного места. Славящееся оригинальностью и красотой своих надгробий до такой степени, что посмотреть на них приезжали даже известные итальянские скульпторы, не говоря уж о простых людях, ценящих изящное искусство камнерезов, кладбище это теперь вызывало лишь ужас. Ибо жители сего города, особенно те, чьи дома располагались поблизости от погоста, начали жаловаться на беспокоящих их духов умерших. Те невозбранно терзали людей всевозможными кошмарами во сне, являлись пугающими фантомами в сумерках и ночной тьме перед теми, кто отваживался ходить по улицам или выбираться за город, шумно бродили по домам, грохоча предметами обстановки, издавая жуткие вопли, пугая домашних животных и скот. Первые случаи были приняты за обычное в ту пору буйство духов, могущее произойти где угодно, однако позднее подобное стало повторяться с неприятной регулярностью по несколько раз в сутки, а призраки осмелели настолько, что начали являться даже днём. Священники сбивались с ног, читая мессы в домах, куда зачастили духи, епископ проводил обряды экзорцизмов над могилами, из которых выбирались неспокойные души, однако всё было напрасно.
Более того, не прошло и полгода, как из могил начали выбираться уже не просто бесплотные духи, но и сами мертвецы — как те, кого похоронили недавно, так и старинные обитатели погоста. И следовало почесть за счастье, что они не проявляли желания нападать на живых, дабы присоединить их к своему обществу, или рвать живую плоть, безуспешно пытаясь обрести недоступное более удовольствие от оставшегося в прошлом чревоугодия.
Однако это было единственным утешением для живых обитателей Ривентары и окрестностей. Ибо поведение восстававших с погоста мертвецов отличалось поистине чудовищным характером, доселе не отмечавшимся ни в каких анналах экзорцизма. В отличие от других ревенантов, алчущих живых в качестве пищи, призраки и мертвецы, поднимавшиеся с главного городского кладбища, всё же испытывали определённое влечение к людской плоти, однако совершенно иным, непотребным и извращённым образом.
Безгласные, источающие болезненно-сладостный дух разверстой могилы, они возвращались в дома, из которых ранее были унесены той, кто приходит ко всем, и вновь занимали места на остывшей половине супружеского ложа, требуя ужасающих непотребных ласк и творя их самостоятельно, оставляя на кровати комья кладбищенской земли, прилипшей к их одеяниям. Те же, кто при жизни не состоял в браке, шатались по округе, врываясь в первый приглянувшийся дом и учиняя насилие над всеми, кто имел несчастье не запереть двери и ставни, не разбирая, кто перед ними — женщины, мужчины, невинные дети или неспособные передвигаться старики и расслабленные больные.
И хорошо ещё, если в несчастливый дом наносил визит относительно свежий покойник, пролежавший в могиле менее недели и ещё не слишком тронутый разложением. Но беда была в том, что старинное кладбище, заложенное ещё при римлянах, хранило в своём чреве неисчислимое множество мёртвых, находившихся в самых разных стадиях распада. И часто случалось так, что похотливый мертвец, уже как следует отлежавшийся в своём хладном убежище на протяжении месяцев и лет, ведомый потусторонней сладострастью, в процессе насилия над живыми партнёрами оставлял в их телах куски собственной гниющей плоти, обыкновенно самого непристойного характера. Что впрочем совершенно не умаляло чудовищного влечения, так что, презрев потерю, неупокоенный продолжал своё непотребное дело с ещё бо́льшим пылом, используя все свои оставшиеся члены. Те же стыдные части, кои отрывались от не в меру расшалившегося ревенанта, продолжали жить собственной жизнью в теле жертвы, словно и не заметив отрыва от своего содомического хозяина. Восставшие мёртвые женщины отличались не меньшим, а зачастую и куда большим жаром и фантазией в удовлетворении своих потусторонних страстей, точно так же теряя части своих тел в процессе насилия, если разложение затронуло их достаточно глубоко.
Начали появляться первые жертвы среди людей — у кого-то не выдерживало сердце, кто-то ломал шею, выпрыгнув в окно, спасаясь от чудовищного гостя, одному достойному мужу внезапно отвалившаяся голова оседлавшей его мёртвой блудницы вбила в мозг носовой хрящ — что не помешало незваной гостье сполна насладиться уже остывающим телом. Встречались и вовсе непостижимые случаи, когда подвергшиеся насилию живые то ли под властью неведомых потусторонних чар, то ли просто изначально являясь беспредельно порочными, принимали подобную нечестивую связь как должное, наслаждаясь ею. Однако такое наслаждение не приносило им счастья, ибо оживший покойник всегда оказывался более неутомим чем живой в сей противоестественной любви, что в итоге всегда заканчивалось трагично для последних, испускающих свой последний вздох под торжествующим, восставшим из могилы партнёром, да ещё и оставаясь потом какое-то время игрушкой для оного, не особенно различавшего, жив его партнёр, или уже нет. Случаи же сумасшествия после подобной связи и вовсе не поддавались подсчёту.
Разумеется, чаще всего на крики подвергшихся насилию сбегались люди и общими усилиями обуздывали похотливых ревенантов, по необъяснимой причине ни разу не проявлявших агрессии. Их спутывали сетями или чем попадалось под руку, и тащили на двор, где рубили на мелкие куски, которые потом обкладывали дровами, обливали смолой и поджигали, прекращая бесчинства ожившей плоти.
Но беда была в том, что население кладбище в разы превышало число живых горожан Ривентары, так что на каждого их них приходилось по несколько мертвецов, готовых в любой момент восстать из могил и усыпальниц. Полностью избавившиеся за долгие века от плоти скелеты также принимали участие в богохульном шабаше, разрывая оголёнными костями плоть живых в ужасающих совокуплениях. И над всем этим парили призраки, оглашая осквернённые ложа любви потусторонним хохотом и ехидными советами. Вдобавок ко всему прочему шатающиеся по улицам мертвецы своими тлетворными странствиями заразили воздух в округе, и в городе начался мор.
От напасти не спасали никакие ухищрения служителей церкви, полагавших себя искушёнными в деле экзорцизма и доказавших это на деле ранее. Однако данный случай решительно выходил за рамки всех их познаний и умений. Напрасно учёные книжники днями и ночами копались в самых потаённых архивах Перигонского аббатства, хранившего редчайшие документы додревних времён. Случай был поистине уникален и потому отцы города и церкви искали любые возможности, чтобы справиться с сим небывалым осквернением, обращаясь за помощью к самым неожиданным людям.
Именно в таких условиях мне, Винценту Ле Тюрби довелось вступить в пределы Ривентары, неожиданно для себя оказавшись вовлечённым в процесс упокоения её городского кладбища.
В начале лета 1500 года, нимало не подозревая о том, что ждёт меня впереди, я выехал из Парижа в сторону некоей позабытой всеми виллы времён римского владычества на юге Аверуани, где собирался заняться изучением образцов античной скульптуры, превосходно сохранившихся и до сих пор не привлёкших внимания ни богатых ценителей древнего искусства, ни бедного люда, промышлявшего пережиганием старинных мраморных изваяний на известь. Узнав об этой находке и опасаясь скорее вторых чем первых, ибо если богач, увёзший понравившиеся ему статуи в собственное поместье ещё может когда-либо похвастать их наличием, то после вторых останется лишь куча извёстки, несомненно, полезной в хозяйстве, однако мало напоминающая о том, чем она была в своём предыдущем воплощении, я направился к помянутой вилле.
Застав её в более приличном состоянии, чем ожидал, я немедленно приступил к работе, документируя находки и делая эскизы сохранившихся статуй. Вилла оказалась не столь уж и заброшенной — в ней поселилось семейство травников, обеспечивающих окрестных лекарей и поваров различными природными снадобьями. К моему визиту они отнеслись вполне благосклонно, а прослышав о том, что на здешние предметы искусства могут найтись солидные покупатели, и вовсе сочли нежданным благодетелем. Попросив этих добрых людей не трогать ничего из старого убранства и пообещав в скором времени направить сюда людей, заинтересованных в нём, я направился в близлежащий город Ривентару, дабы отдохнуть перед возвращением в родную усадьбу.
Помимо прочего я собирался ознакомиться с тамошним кладбищем, кое по уверениям многих посетивших его людей красотой и мастерством работы надгробных скульптур достойно соперничало с лучшими образцами стелографического искусства. Всякий путешественник, посещавший Аверуань, хоть раз должен был ознакомиться с ривентарским кладбищем.
Но когда до Ривентары оставалось ещё полдня пути, в придорожном трактире, где я остановился дать отдых лошади и перекусить самому, до меня дошли странные и тревожные слухи о творящемся там буйстве мёртвых, досаждающих живым. Не причисляя себя к робким персонам, пугающимся любого шороха, я всё же принял к сведению это известие, выглядевшее небезосновательным. Ибо люди, поведавшие мне об этой напасти, выглядели напуганными и явно бежали с насиженного места, прихватив с собой домашний скарб и нехитрые ценности. В трактире в то время остановились сразу несколько семейств, причём из самых разных сословий — крестьяне, городской пекарь, чиновник управы и богатый торговец сырами. Не было нужды даже расспрашивать их — они сами во всех подробностях поведали, что за ужас творился в некогда спокойном и уютном городке, волею неведомых сил ставшего ареной немыслимого кощунства. Приводимые ими подробности были слишком ужасны и отвратительны, чтобы пересказывать их здесь, однако именно эти детали подтверждали подлинность всего рассказанного, сколь бы невероятным оно ни было.
Тем не менее, город продолжал жить обычной жизнью, полагаясь на милость Господню, в надежде, что всё это буйство в какой-то момент сойдёт на нет, как уже не раз случалось в других городах и селениях — волею ли случая или же при помощи умелых экзорцизмов. Поэтому я, презрев возможную опасность и влекомый любопытством исследователя, продолжил свой путь, провожаемый скорбными взглядами посетителей таверны и её владельца.
Около двух часов пополудни, оставив позади тенистые дубравы, я увидел раскинувшуюся передо мной Ривентару, расположившуюся на невысоких травянистых холмах за рекой Исуль. Несмотря на бурную историю здешних краёв, город так и не удосужился обзавестись стеной, и его предместные луга и выгоны постепенно сменялись неказистыми деревянными домами, а за ними в свою очередь поднимались каменные строения старого города с башнями монастыря и шпилями церквей. Никаких признаков описанного буйства мёртвых отсюда не наблюдалось — всё так же пели птицы, орали петухи во дворах, брехали собаки, над печными трубами домов поднимался дым — хозяева готовили ужин. Сонная мирная летняя жизнь, как повсюду окрест.
Въехав в город, я поинтересовался, где здесь можно остановиться и, получив необходимые сведения, направился к указанному постоялому двору. Проезжая по городу, я подивился необычному зрелищу — по улицам преспокойно бродили свиньи в количестве, заметно превышающем то, кое обыкновенно можно увидеть в подобном городе. Одни лежали в тени деревьев и стен, наслаждаясь летним теплом, другие деятельно рылись по углам, вставали на задние ноги, добираясь до невысоко растущих ягод черешни, иные с важным видом прохаживались по улицам и площадям, поодиночке и целыми семействами.
Изумляясь столь необычному украшению городского пейзажа, я, выбравшись из экипажа, подошёл к гостеприимно распахнутым дверям постоялого двора, из которых как раз гордо выходил крепкий хряк, явно полагавший себя хозяином здешних мест. Доверив экипаж подбежавшему мальчику-слуге, я, посторонившись и пропустив хряка, вошёл в помещение, отыскивая глазами хозяина. Однако не успели глаза мои привыкнуть к здешнему тускловатому свету, как в полупустом зале раздался грохот, грязная ругань на немецком и французском языках и пронзительный поросячий визг.
Не желая становиться невольным участником кабацкого скандала, я посторонился, стараясь переместиться в более-менее спокойный уголок зала — и вовремя, ибо как только я сделал шаг вбок от центрального прохода, в зал влетел давешний хряк, судя по всему откликнувшийся на призывный визг кого-то из своих обиженных сородичей.
Странное хозяйское предупреждение «Не шутите со святым Антонием!» похоже, несколько запоздало, поскольку рослый швейцарец, вскочивший с места и пинком выбросивший из-под стола чем-то разозлившего его увесистого подсвинка, теперь как мог, отбивался от насевшего на него хряка. Укусы и удары разъярённого зверя были столь сильны, что швейцарец отступил, и вскоре оказался припёрт им к стене, защищаясь наспех подхваченным табуретом. Подсвинок же метнулся в мой угол и спрятался у меня за спиной, полагая, что здесь он обрёл надёжную защиту.
Видя, что непосредственной опасности нет, я с интересом следил за развитием событий. Шум привлёк внимание людей с улицы, и в зал вбежали двое монахов и стражник. Возможно, они ожидали застать здесь очередного неупокоенного, явившегося тревожить живых, однако вместо этого для них нашлось иное дело. Стражник и один из монахов покрепче вцепились в задние ноги хряка, второй же монах подскочил к нему спереди и, склонившись к листовидному уху, стал что-то быстро говорить, сопровождая свою речь резкими жестами швейцарцу, чтобы тот побыстрее убирался прочь. Тот почёл за благо воспользоваться советом и, перепрыгнув через опрокинутый стол, рванул наружу, оставив гостей и хозяина самих справляться с разбушевавшимся свином. Видя, однако, что противник бежал и угрозы ни ему, ни малышу больше нет, хряк вполне покорился людям, быстро сменив гнев на милость, очевидно благодаря увещеваниям второго монаха.
Подсвинок же, тем временем совершенно успокоившийся, начал тереться о мои ноги, демонстрируя признательность за предоставленное убежище. Полагая ситуацию успешно разрешившейся, я наконец вышел из угла и подошёл к хозяину. Вежливо поприветствовав его и договорившись о комнате и ужине, я спросил вина и поинтересовался, зачем он поминал святого Антония в начале сей странной битвы.
Хозяин, легко распознав во мне приезжего, охотно ответил, что в здешнем монастыре святого Антония монахи издавна занимаются разведением свиней, и этим свиньям от века было позволено беспрепятственно бродить по городским улицам. Горожанам прекрасно было об этом известно, и они при возможности всегда подкармливали этих животных, не помышляя причинить им какой-то вред. Не осведомлённые же об этом приезжие легко могли попасть в ситуацию, схожую с только что произошедшей, ибо свиньи святого Антония, как звали их в Ривентаре, отличались недюжинным умом и солидарностью, если возникала нужда дать отпор обидчику. Впрочем, местные жители старались не доводить подобные драки до смертоубийства, по возможности растаскивая противников, а монахи по слухам знали тайное кабанье слово и могли управиться даже с совершенно взбесившимися подопечными — чему я и оказался свидетелем.
Пока я пил вино, поросёнок не отставал от меня, продолжая чесать бок о мои ноги, и это было даже забавно, тем более что совершенно успокоившийся хряк смотрел на это, благостно щуря большие умные глаза, удивительно схожие с человеческими.
Сочтя это добрым знаком, я продолжил разговор с хозяином, договорившись о месте для экипажа и лошади, а затем спросил, как проще всего добраться отсюда до кладбища. Отрицательный ответ на вопрос, не новый ли я экзорцист, которого тут, похоже, ожидали, привёл его в некоторое уныние. То, что мне всего лишь хотелось ознакомиться с кладбищенскими памятниками, привело его в ещё более скептическое настроение касаемо моей дальнейшей судьбы. Успокоив его, что я осведомлён о творящихся здесь событиях и смогу за себя постоять, если оживший мертвец будет не слишком проворен и навязчив, я передал ему оговорённую сумму денег за пару дней постоя и покинул зал.
Поросёнок увязался за мной, судя по всему найдя во мне достойного защитника, либо просто приятную компанию на ближайшее время. Мне он не мешал и даже забавлял, так что дальнейший путь до ворот кладбища, расположенного в некотором отдалении от города на холмах перед дубовым лесом мы проделали вместе.
На своём пути мы не встретили ни духов, ни неупокоенных мертвецов, так что все пугающие рассказы постепенно начинали казаться неким преувеличением. Однако за воротами кладбища мне пришлось признать, что по крайней мере часть рассказов отвечала истине.
Сам погост выглядел совершенно обычно — наполовину заросший деревьями, дарившими приятную тень в старинной его части и усеянный памятниками, стелами и склепами там, где производились более недавние погребения. Деревья росли и здесь, но они не мешали обозревать пространство погоста, памятники которого и впрямь выглядели весьма примечательно.
Некогда усеиваемое могилами без какой-то системы, к настоящему времени кладбище обзавелось центральной аллеей и перекрёстными проходами, по сторонам которых и располагались свежие захоронения. Поскольку город был в меру богатым, жители его не скупились на солидные надгробия и склепы, год от года становившиеся всё пышнее и вычурнее. Уже не отдельные фигуры скорбящих пречистых дев, ангелов и статуй самих покойных украшали надгробия, но целые композиции из нескольких фигур, изображающие то Господень Суд, то восшествие покойных в райские врата, то просто какие-то сценки из жизни, напоминающие о заслугах и благодеяниях умерших.
Увлечённый таким обилием дивной монументальной красоты, я ходил по кладбищу, позабыв о времени, о том что близится вечер, а вместе с ним и возможное буйство мёртвых. Из этого потустороннего очарования меня вывел мой маленький спутник, начавший выказывать недвусмысленные признаки тревоги. При этом, похоже, он не желал оставлять меня здесь одного, так как принялся толкать меня носом в сторону выхода. Эти подталкивания окончательно привели меня в себя и я, осмотревшись, понял, что зашёл в старую часть кладбища. Неподалёку виднелся какой-то полузаброшенный дом, по всей вероятности здесь жил могильщик или работал скульптор — о последнем говорили разбросанные куски мрамора и гранита, очевидно оставшиеся после изготовления памятников. Вход зарос паутиной, не было видно никаких признаков того, что дом в обозримом времени посещали. Запомнив его расположение, я со всей возможной скоростью направился к выходу, благо стена с кладбищенскими воротами хорошо просматривалась отсюда.
Внезапно поросёнок, издав панический взвизг, со всех ног рванул к выходу, уже не обращая внимания на меня. Осмотревшись в поисках того, что могло его напугать, меня прошиб холодный пот. Ибо сразу у нескольких могил вдоль аллеи, по которой я шёл, с тихим шорохом зашевелилась земля, точно из-под неё выбирались какие-то громадные кроты, а вслед за тем над одной из них возделась полуразложившаяся рука, разгребающая вокруг себя землю. Не собираясь дожидаться появления её хозяина, я, позабыв обо всём, бросился к воротам, выбежал наружу и, не останавливаясь, бегом преодолел половину дороги до Ривентары. Лишь убедившись, что погоня мертвецов сейчас мне не угрожает, я на мгновение остановился и посмотрел назад. Дорога была пустынна, ни ревенантов, ни призраков видно не было. Но теперь, воочию убедившись в неспокойности здешнего погоста, я с куда большим уважением припомнил всё, что мне говорили об этом ранее. Поэтому, добравшись до города, я сообщил первому встреченному отряду городской стражи о беспокойных могилах на боковой аллее и, ответив на пару уточняющих вопросов, со всей возможной скоростью направился на постоялый двор. Заказав у трактирщика солидный кувшин вина и жареный бараний бок с овощами, я крепко заперся в своей комнате на втором этаже и, поглощая сей нехитрый ужин, принялся обдумывать всё, чему сегодня стал свидетелем. Однако напряжение и общая усталость в сочетании с вином не дали мне сильно углубиться в рассуждения, так что ещё раз проверив надёжность запертых ставен и дверей, я отправился в постель.
Ночь прошла спокойно, если не считать хаотических и непристойных сновидений, несомненно, навеянных выпитым на ночь вином. Живые и мёртвые, свиньи и статуи сплетались в противоестественный похотливый клубок, творя меж собой удивительные непотребства, о каких едва ли может помыслить человек в здравом уме. При этом видения не носили характер кошмара, напротив, они сочились каким-то бесстыдным сладострастным удовольствием, которое хотелось испытывать бесконечно. Всё же с наступлением утра они естественным образом прекратились. Умывшись и спустившись в зал таверны, я обнаружил там вполне весёлое хоть и не слишком многочисленное общество.
Оказалось, что о моём прибытии и визите на кладбище уже стало известно в городе, и утренние посетители трактира, в числе которых был какой-то городской чиновник, молодой аббат, капитан городской стражи и давешний громила-швейцарец с интересом поглядывали на меня. Не собираясь избегать разговора я сам направился к ним, столь же надеясь получить от них интересующие меня сведения касаемо кладбища, как и они жаждали узнать о моих вечерних похождениях.
Ещё раз подтвердив, что я вовсе не тот экзорцист, коего они ждали, а всего лишь скромный магистр кафедры изящных искусств, интересующийся скульптурой, я ответил на все их вопросы и сам в свою очередь поинтересовался историей кладбища, не забыв упомянуть и заброшенный домик на его территории.
Чиновник магистрата в ответ на это сказал, что домик сей некогда принадлежал скульптору, последние два десятка лет работавшему с надгробиями и по совместительству исполнявшего обязанности могильщика. Я заинтересовался таким необычным сочетанием, и чиновник любезно рассказал мне его историю.
Прибывший в город без гроша лет двадцать назад оборванный неаполитанский лаццарони Берто Орканья поначалу не снискал расположения ривентарцев, однако после того как он изъявил желание стать резчиком надгробий при городском кладбище и продемонстрировал своё умение, отношение к нему постепенно стало улучшаться. Берто поселился прямо на кладбище в домике прежнего могильщика, который стал его мастерской. Уже первые его работы принесли ему достаточно неплохой доход и славу умелого скульптора. Однако на все предложения о создании статуй или иных произведений для живых людей он отвечал категорическим отказом и ни разу не изменял сему правилу, какие бы деньги ему не сулили. Объяснял это он неким обетом, который принял ещё в юности, а также туманно намекал, что его дар камнереза останется с ним только пока он создаёт надгробные памятники, иное же ему не дозволено. По словам Берто, дар его находился в тесной связи с покойными, для которых он создавал удивительной красоты надгробия. При этом каждого заказчика он должен хоронить лично, ибо иначе дар его исчезнет.
Такие заявления, разумеется, поначалу вызвали насмешки над чудачествами нового камнереза, однако тот не обижался и даже сам подшучивал над этим, а поскольку мастерство его работ было неоспоримо, то постепенно от него отстали и позволили работать так, как ему вздумается.
Искусство кладбищенского скульптора оказалось весьма прибыльным, так что спустя пару лет он оказался владельцем приличного состояния, однако продолжал жить в том же кладбищенском доме, разве что несколько перестроенном под мастерскую и прочие нужды. Спустя десять лет о его мастерстве уже ходили легенды, и мало кто из приезжих отказывался прогуляться по кладбищу, ставшему своеобразной выставкой его работ. Несмотря на отсутствие подмастерьев, работал он быстро, обходясь лишь парой дюжих парней, ворочавших глыбы камня в мастерской и сгружавших их с повозок, прибывших из каменоломен. Постепенно он уделял всё больше времени именно скульптуре, а для выполнения похоронных работ нанял и обучил небольшую, но верную и умелую команду. При этом он всё равно участвовал в каждой процедуре захоронения и, бросив в могилу первую лопату земли, вновь удалялся в мастерскую, формально продолжая выполнять свой таинственный обет.
Несмотря на все свои заслуги, Орканья продолжал оставаться для жителей города мрачным и таинственным человеком, что, впрочем, свойственно людям, связавшим свою жизнь и работу с кладбищем. Поскольку все горожанки, коим он предлагал руку и сердце, отказывались за него выходить, несмотря на кругленькое состояние, он, в конце концов, взял в жёны невзрачную селянку из соседней деревни, но счастья в семейной жизни не обрёл. Через год жена родила ему двух близнецов, причём один умер ещё в утробе, а второй оказался чудовищным уродом, имеющим мало сходства с человеческим ребёнком и скончался, не прожив и двух дней, а ещё через день преставилась и обезумевшая мать. Орканья собственноручно похоронил всех троих в одной могиле, поставив на ней скромный, но в то же время один из самых запоминающихся памятников ривентарского кладбища.
После этого он практически перестал появляться в городе, не покидая своего дома, в окнах которого допоздна горел свет. На кладбище по ночам всё чаще заезжали неизвестные экипажи, а иногда и кареты — Берто принимал у себя тайных гостей из неведомых краёв, о которых не был осведомлён никто из горожан. В ворота кладбища вкатывались повозки — на пустые загружали подозрительные длинные свёртки, из полных выгружали заколоченные ящики, после чего повозки удалялись с кладбища, стремясь успеть до рассвета. Горожане, не вмешиваясь во всю эту жуть, наблюдали издали, негромко обсуждая увиденное. Говорили даже, что Орканью посещают мёртвые и ведут с ним какие-то странные потусторонние дела и что он имеет некую странную власть над покойными.
Возможно, в этих слухах и было некое зерно истины. Во всяком случае, первые отмеченные появления неспокойных духов на ривентарском кладбище были отмечены только спустя несколько месяцев после таинственного исчезновения могильщика. В один из дней его попросту не оказалось в доме, в окнах которого ночью против обыкновения не зажёгся свет. Несколько дней люди ещё предполагали, что он уехал куда-то по своим делам, но Орканья не появился ни через неделю, ни через месяц, так что до сих пор никто не знает, что с ним случилось.
И примерно в то же время начали проявлять нечестивое беспокойство духи мёртвых, а вскоре из могил начали выбираться и сами покойники — словно их в самом деле сдерживало некое тайное чародейство пропавшего кладбищенского скульптора.
Завершив рассказ, чиновник посетовал, что до сих пор никто не смог совладать с беспокойным кладбищем, так что приходится обращаться буквально ко всем, кто хоть как-то сможет указать на причину сего нечестивого буйства мёртвых. При этом он оценивающе посмотрел на меня, явно предполагая какое-то содействие.
Верно поняв его взгляд, я сообщил, что в самом деле не представляю, чем бы мог помочь, однако осторожно пообещал, что если вдруг получится найти какие-то указания или иные детали, связанные с этим делом, я немедля представлю их в магистрат а равно и здешним отцам церкви — в зависимости от того, кто сможет лучше распорядиться ситуацией.
Расспросив собравшихся о том, какие меры следует мне предпринимать на кладбище, чтобы не подвергнуть себя опасности при его исследовании, а равно и во всё остальное время, я завершил завтрак и собрался было прогуляться по городу, однако от этого меня отговорил молодой аббат. Начавшийся недавно мор от зараженного бродячими трупами воздуха ещё мог представлять незримую опасность, и хотя забредших в город мертвецов старались своевременно вывозить и сжигать, горожане предпочитали не выходить из дома без нужды, что аббат настоятельно рекомендовал и мне. Сочтя это предупреждение разумным, я вернулся в свою комнату и, снарядившись должным образом, вновь отправился на кладбище.
Более-менее ознакомившись вчера с погостом, я уже достаточно уверенно ходил среди могил, отмечая наиболее яркие образцы надгробной скульптуры, разбросанные тут и там без всякой видимой системы. Несмотря на всё их различие, видно было, что все наиболее оригинальные образцы вышли из-под резца одного скульптора, судя по всему, того самого загадочного могильщика Берто Орканьи. Это подтверждали и даты, высеченные на плитах.
Спустя полчаса я понял, что всей своей славой городское кладбище Ривентары обязано именно ему. Все прочие надгробия, легко отличимые по стилю исполнения от работ Орканьи выглядели совершенно обыкновенно, и подобные им можно было встретить на любом кладбище. Памятники Берто отличались от них удивительной проработкой всех деталей, достойной лучших италийских мастеров, и неудивительно, что они привлекали к себе такое внимание даже у неискушённых людей.
Но было в них и ещё что-то, некая особенность, поначалу трудноуловимая, однако объединявшая их всех. Это была уже не простая оригинальность стиля, но что-то ещё, заставляющее неотступно разглядывать детали надгробий, чтобы ухватить это загадочное нечто, таящееся в них, и в то же время находящееся прямо перед глазами. И, наконец, мне это удалось.
Осознав, что за тайну скрывают работы Орканьи, я едва не вскрикнул от изумления и ужаса. Ибо для того, чтобы столь искусно замаскировать её, требовалось поистине нечеловеческое искусство, заставляющее задуматься о сверхъестественном — но не небесном, а совсем наоборот. Понимание этого повергло меня в мистический трепет, переходящий в дрожь отвращения при виде открывшегося невообразимого кощунства. Теперь я уже совсем с другим чувством всматривался в ривентарские надгробия.
В скорбной позе печального ангела просматривался непристойный жест крылатого демона, на искривлённых горем устах гениусов траура играла неуловимая циничная ухмылка, склонённые под дуновением загробного ветра фигуры подруг скорби дразнили воображение роскошью форм и вакхически распущенных пышных волос. Под тонким покровом мраморной вуали, не скрывавшей, а напротив, бесстыдно выделявшей все детали, легко просматривался лицемерный срам тугих грудей, острых сосков, пышных ягодиц и жаркого влекущего лона. Гордые фигуры мужчин в римских и греческих одеяниях, судя по всему воспроизводящие облик похороненных, источали жар похоти самими своими позами, сохранявшими видимость скульптурной величественности, но в то же время намекающими на скрытую страстность, не утолённую даже в смерти. Лишь зная секрет нужной перспективы можно было увидеть, как свиток в опущенной руке одной из таких статуй с определённой точки зрения превращался в напряжённый член, а в ещё более далёкой перспективе он оказывался у губ другой мужской скульптуры, стоящей в некотором отдалении, причём последняя выглядела весьма довольной таким кощунственным совмещением. Большие композиции из нескольких фигур — женщин, мужчин, детей, ангелов, скорбящих дев и духов печали производили двусмысленное впечатление, где возвышенность траура неуловимо превращалась в распутство и мерзость, не переходя, однако, той тонкой грани, за которой начиналось однозначно трактуемое кощунство.
Достаточно было лишь раз осознать увиденную непристойную суть хотя бы одной такой скульптуры, как уже невозможно было остановиться в попытках отыскания новых подобных картин, находящихся прямо на виду, но в то же время искуснейше сокрытых мастерством адского камнереза и самим сознанием зрителей, отказывающимся воспринимать такие скульптуры в их непристойной и соблазнительной ипостаси. Просто удивительно, что никто до сих пор не замечал этого. А если и замечал, то милосердный разум наверняка не позволял это осознать, и посетитель кладбища лишь восторгался мастерской работой камнереза, пропуская мимо ума бросающуюся в глаза непристойность. Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанических помыслов.
Эпитафии и другие тексты, вырезанные на могильных плитах, также таили в себе ту же самую скверну, только иначе оформленную. Прочитанные задом наперёд знаменитые ривентарские стансы, исполненные в торжественном нисходящем траурном тоне, превращались в подлинные литании в честь демонов сладострастия, святотатственные гимны, направленные против бога и святых, развратные славословия вину и падшим шлюхам. Лишь моя привычка исследовать всё досконально позволила разглядеть за искусной и прелестной словесной вязью этих стихотворных шедевров их вторую, сокрытую суть, находящуюся перед всеми, но доступную лишь тем, кто догадался прочесть их с конца.
Уяснив ситуацию в общих чертах, я на какое-то время погрузился в задумчивость. За два десятка лет Орканья мог изготовить не меньше сотни памятников, не считая богохульных эпитафий на простых могильных плитах. Неудивительно, что в такой атмосфере покойники не желали спокойно лежать в своих могилах и выбирались творить непотребства среди живых.
Ошеломлённый масштабностью осквернения, я начал размышлять над тем, как справиться с такой ситуацией. Несомненно, в первую очередь следовало установить расположение всех надгробий работы Орканьи, имеющих подобный характер. После этого они должны быть удалены с кладбища, чтобы не тревожить умерших, и тогда, возможно, кладбище сможет вернуть себе былой покой.
Увы, сколь прекрасны бы ни были эти скульптуры и эпитафии, судьба их была предрешена. И хотя снос и разрушение могильных памятников тоже нельзя назвать богоугодным делом, в данном случае такое меньшее зло будет куда предпочтительнее того безобразия, что уже больше года творилось на ривентарском кладбище.
Труд предстоял большой и нелёгкий. Необходимо было заручиться поддержкой городских властей и отцов церкви, представив им весомые доказательства обнаруженного осквернения. Поэтому, оправившись от волнения, вызванного этим жутким открытием, я принял решение детально исследовать кладбище, чтобы выявить все подозрительные надгробия.
Здесь не помешало бы разжиться его планом, который скорее всего можно было найти в городской управе или у могильщиков, знающих его во всех подробностях. Обратиться к последним не составляло никого труда, ибо прямо сейчас в некотором отдалении от того места где находился я, шла очередная печальная церемония похорон. Не слишком многочисленных скорбящих сопровождали несколько вооружённых швейцарских наёмников, явно нанятых для охраны от возможного появления неупокоенных. Вместе с ними стражу несли и несколько духовных лиц, среди которых я заметил аббата, с которым познакомился утром в харчевне.
Спросив старшего похоронной команды, я получил ответ, что планами они отродясь не пользовались, однако если мне это так важно, то можно поискать их в доме пропавшего скульптора, который как известно, ранее исполнял обязанности могильщика. «Если достанет смелости» — ехидно добавил он.
На всякий случай уточнив у аббата, не будет ли подобный визит в дом Орканьи расценен как попытка кражи, и получив успокаивающий ответ, что в этом нет ничего противозаконного, поскольку дом заброшен и никто на него не претендует, я отправился туда, пока день был ещё в разгаре.
До дома было с полмили, так что я, не желая терять времени, сделал быстрый набросок предварительного плана кладбища, чтобы сразу отмечать на нём все встреченные надгробия работы Орканьи. Таковых мне попалось четыре, плюс пара могильных плит попроще с подозрительными эпитафиями, которые также были отмечены. Наконец я приблизился к дому скульптора-могильщика.
С трудом проникнув внутрь через вросшую в почву дверь, явно не открывавшуюся со времён исчезновения хозяина дома, я, преодолевая естественный страх, осмотрелся внутри. В целом здесь не было ничего необычного — заброшенный дом, часть которого была отдана под мастерскую скульптора, где я и оказался. По углам стояли неоконченные надгробия, камни с наполовину высеченными надписями и скульптуры разной степени готовности. Невозможно было ошибиться в их авторстве — все они были отмечены той же печатью порочности, что и уже готовые камни и фигуры на кладбище. В дальней части помещения стоял стол и открытый рабочий шкаф с инструментами, дальше виднелась дверь в соседнее помещение. Я прошёл туда.
Некогда это была жилая комната с обветшалым, но довольно приличным убранством. Здесь я и начал свои поиски, точно вор, роясь в комодах и шкатулках, перебирая бумаги на столе, хранившем следы забытого застолья и постоянно ожидая появления если не ожившего мертвеца, то хотя бы беспокойного призрака. Однако дух исчезнувшего хозяина дома казалось, продолжал хранить его от подобных визитов, и вскоре я осмелел, уже без всякого стеснения разгребая пыльный скарб Орканьи.
Удача, похоже, сопутствовала мне, поскольку искомый план погоста оказался висящим на стене в третьей комнате, представлявшей собой некое подобие рабочего кабинета, совмещённого со спальней. Точность оставляла желать лучшего, однако даже в таком виде он оказался немалым подспорьем. На нём были отмечены далеко не все надгробия работы Орканьи, но меня устраивало и это. Скопировав его со всей возможной тщательностью, я снял её со стены и продолжил осмотр дома, даже решившись заглянуть в подвал, люк в который обнаружился в углу гостиной.
Разумеется, ничего хорошего из этого не воспоследовало. Из приоткрытого люка донёся странный, густой, в какой-то мере даже приятный запах, который я никак не мог определить. После нескольких вдохов у меня начала кружиться голова, так что я захлопнул его, успев лишь краем глаза отметить какую-то лоснящуюся эбеновую переливающуюся мелкими волнами тягучую массу, заполнявшую подземелье. Похоже, она полностью занимала неизвестной глубины подземелье, так что я счёл разумным поскорее убраться из дома, прихватив напоследок пару заинтересовавших меня рукописей и книг.
Как оказалось, снаружи меня уже ожидала пара крутившихся вокруг дома призраков, не дотерпевших до ночи. Это была первая моя встреча с созданиями такого рода и не могу сказать, что она была приятной. Невозможно было ошибиться при виде носящихся в воздухе полупрозрачных серых пятен, имеющих отдалённое сходство с человеческой фигурой, испускавших гулкие, исполненные какой-то потусторонней сладострастности звуки.
Несмотря на заверения, что эти неприкаянные духи не в силах повредить живому человеку, лишь пугая устрашающим видом и воплями, я не стал проверять это на практике и со всех ног понёсся в сторону города. Похоронная команда и скорбящие уже давно покинули кладбище, и я проделал весь путь в одиночестве. Едва не споткнувшись о выскочившую из высокой травы напуганную свинью, я влетел на предместную улицу и, не останавливаясь, направился к высящемуся впереди собору, резонно надеясь найти там помощь и убежище от неотступно преследовавших меня призраков.
Там как раз завершалась вечерняя месса. Мои призрачные преследователи не посмели вступить под своды дома Господа, оставшись снаружи. Приходской священник, завидев мой испуганный вид, тотчас сориентировался в ситуации и, схватив курильницу и кубок со святой водой, вышел наружу, чтобы прогнать духов. Явление его оказало нужный эффект и полупрозрачные создания, испустив недовольный вой, отлетели прочь, по пути теряя клочья своих мглистых тел.
Поблагодарив доброго священника за помощь, когда он вернулся в храм, я попросил его уделить мне ещё немного внимания и вкратце поведал ему о том, что мне удалось обнаружить на кладбище. Однако, похоже, моё сообщение о богохульных надгробиях оказалось для него слишком неожиданным. Во время моей речи взгляд его то воспламенялся праведным гневом, то омрачался недоверием. Было видно, что он изо всех сил смиряет свои чувства, чтобы не дать мне резкую отповедь и прогнать как лжеца и кощунника. Лишь кротость истинного служителя Господа остановила его в этом стремлении, и к концу моей речи он мягко посоветовал мне собрать более весомые доказательства, которые можно было бы предъявить на рассмотрение отцам церкви и магистрату.
Я и сам понимал, что в данный момент прямых доказательств на руках у меня нет, а для подтверждения моих слов следует как минимум вернуться на кладбище, чтобы самолично убедиться в правоте или ложности предъявленных доводов. Я поблагодарил священника за уделённое мне внимание и, сотворив краткую, но горячую молитву, отправился на постоялый двор.
Утром следующего дня я нанёс визит в городскую управу, где повторил свой рассказ, сопроводив его просьбой о помощи в работе над отысканием всех надгробий работы Орканьи. Здесь мои слова тоже поначалу встретили с недоверием, ибо озвученные выводы основывались на таких деталях, которые были слишком тонкими для неподготовленного ума. Тем не менее, проблема неупокоенных всё ещё стояла в полный рост и моё предложение, несмотря на его необычность, всё же нашло отклик у отцов города. По крайней мере, мне предложили оплату проживания в городе на то время, что понадобится мне для завершения расследования, а также некое вознаграждение, в случае если мои труды увенчаются успехом и кладбище удастся успокоить. О размерах вознаграждения говорилось в самых расплывчатых тонах, из чего я заключил, что в магистрате питают немного надежды на благоприятное разрешение ситуации, но в данный момент я был рад и тому, что удалось выхлопотать.
После этого я направился в монастырь святого Антония, располагавшийся в черте города, где надеялся получить ещё немного подробностей о сложившейся ситуации. Наверняка там внимательно следили за ней и возможно смогут помочь мне в расследовании осквернения.
Монастырь, стоящий на живописном зелёном холме в окружении неглубокого рва, поросшего ряской, встретил меня приветственным хрюканьем и визгом дюжины свиней, бродивших вокруг или принимавших ванны в зелёной воде. Спросив у привратника, где я могу найти епископа, который проводил службы на погосте, дабы изгнать скверну, и получив ответ, я направился в указанное строение.
Епископ Фрелан де Мюрэ, сухощавый крепкий мужчина лет пятидесяти, принял меня со всей любезностью, внимательно выслушав мой рассказ о вероятных причинах беспокойного поведения мёртвых. Будучи пожилым и умудрённым человеком он не стал оспаривать услышанное, не понаслышке представляя ситуацию. Однако поскольку его усилия совладать с ней тоже оказались тщетными, он был готов принять любую помощь в разрешении этого наболевшего вопроса.
Мой рассказ поверг его в немалое огорчение, ибо подобного небывалого осквернения ещё не случалось в истории христианства. Не вдаваясь в ненужные подробности, он поведал мне всю историю множества безуспешных экзорциций, не сумевших остановить буйство мёртвых.
Особо любопытной оказалась история с вызванным из Перигонского аббатства белым некромантом. Отчаявшись совладать с непокорными духами, он провёл обряд вызова князя демонов, чтобы допросить его по сему вопросу. Однако, несмотря на все увещевания и угрозы тот не признал своей вины в этом кощунстве.
Адский князь клялся страшнейшими клятвами, что никто из его подданных не имеет к этому ни малейшего касания, и что будь у него такая возможность, он и сам с превеликой радостью учинил бы подобное. Но даже терзаемый болью от лицезрения святых реликвий он не признал причастности к этому случаю никого из обитателей Пандемониума.
Будучи спрошен, кто же тогда повинен в этом, если не он, адский князь с некоторой неохотой и, как показалось, даже со страхом, в котором, однако, скользили нотки торжества, ответствовал, что здесь могут быть замешаны иные сущности, более могущественные, чем все силы подвластного ему ада. Они происходят из иных пространств и времён и не имеют отношения к нашему подзвёздному миру, частью коего являются и его преисподние владения. Непредставимые даже для него самого, эти сущности могут временами проявлять себя и в человеческом мире и в мире демонов, чаще всего с непредсказуемыми и опасными последствиями, и он не имеет никакого желания говорить о них больше, чем уже рассказал, не желая привлекать их внимания. После этого он был отпущен восвояси, оставив после себя ещё больше вопросов, чем было ранее.
По крайней мере, стало понятно, отчего не действовали все известные экзорцизмы, ибо если отдельных духов и восставших покойников ещё удавалось упокоить обычными способами, то общая причина буйства оставалась загадочной. Однако мои изыскания, похоже, стали началом той путеводной нити, которая могла привести к сути этих событий и указать на их первоисточник. Неспособность местных жителей увидеть очевидное богохульство в прекрасных скульптурах, коими славилось ривентарское кладбище, не позволяла отыскать причину беспокойства мёртвых, и лишь непредвзятый взгляд стороннего наблюдателя в моём лице сумел распознать его за изысканностью и тонкостью работы талантливого скульптора.
Однако талант сей явно имел тёмное происхождение и был опаснее всех прочих известных еретических деяний. Ибо связь человека с иномирными тварями, коих страшатся даже в преисподней, вряд ли сможет принести что-то хорошее в наш несовершенный мир. И хорошо, что этот человек исчез, прекратив усеивать кладбище богохульными памятниками.
Я поведал епископу и о странной чёрной жиже в подвале дома Орканьи. Де Мюрэ согласно покивал головой, ответив, что подобное наблюдение лишь подтверждает всё вышесказанное. Об этой детали до сих пор не было известно, но появление странно пахнущей жижи явно не предвещало ничего хорошего. К счастью, я успел унести из дома карту кладбища с расположением памятников работы Орканьи и несколько книг и рукописей, которые могли оказаться полезными. Их я передал епископу, тот же в благодарность поведал мне, что монастырские книжники изучат их и сделают копии для библиотеки Перигонского аббатства. В той же библиотеке они попробуют отыскать книги или рукописи, которые, с учётом новых открывшихся сведений, возможно, смогут пролить свет на всё происходящее.
Меня же де Мюрэ благословил на дальнейшее исследование городского кладбища, сочтя это важным и полезным. Также он предложил мне столоваться в монастырской трапезной, и я принял это предложение с благодарностью, ибо по правде сказать, средства мои были не слишком велики, а хозяин таверны при постоялом дворе не стеснялся запрашивать с приезжих солидную плату за еду, вероятно компенсируя этим уменьшившиеся доходы из-за малого числа гостей, не спешивших в последний год в Ривентару по причине известных событий.
На прощание он дал мне ещё один совет, необычный, но как оказалось, вполне разумный. Епископ предложил мне прикормить парочку свиней из обширного монастырского поголовья и выбираться на кладбище в их компании. В ответ на мой удивленный взгляд он сказал, что свиньи весьма не любят неупокоенных, хорошо их чуют — тут я сразу припомнил поросёнка, предупредившего меня в первый день о выбирающемся из могилы покойнике, — и способны дать им достойный отпор. Совет показался мне дельным, поскольку такая охрана наверняка окажется выгоднее найма стражников, которые к тому же не испытывали ни малейшего желания выходить на кладбище даже днём и за деньги.
Так как уже наступило время полдника, я спустился в трапезную, где отдал должное недурно приготовленным кушаньям вместе с братьями послушниками, после чего прихватив с собой достаточно объедков, вышел из монастыря. Отдыхавшие возле рва монастырские свиньи с благосклонностью отнеслись к моим подношениям и последовали за мной в количестве даже большем, чем я ожидал. Поэтому, прикинув, насколько у меня достанет угощения, чтобы не растерять по дороге хрюкающую свиту, я ограничился прикормом пары самых крупных и крепких из них. Остальные, как и следовало ожидать, потихоньку отстали, зато на выходе из города к нам прибился тот самый поросёнок первого дня знакомства с запоминающимся пятном на боку. В такой компании мы и добрались до кладбища, где я занялся продолжением своих изысканий, свиньи же, не чуя опасности, бродили вокруг.
С самого начала детального исследования кладбища я был поражён количеством обнаруженных кощунственных памятников и могильных плит с двусмысленными надписями. Я подробно фиксировал их расположение на копии плана, одновременно занося в тетрадь описания, тексты надписей, а иногда и делая зарисовки особо примечательных скульптур.
Помимо всего прочего моё внимание привлекла форма стихотворных эпитафий. Все они были выполнены в виде акростихов, первые буквы строк которых неизменно складывались в странное слово «СФАТЛИКЛПП». Я терялся в догадках, что оно могло означать, но было ясно, что сделано это не просто так и несёт в себе какой-то скрытый, ускользающий от меня смысл.
Вместе с тем я примечал и иные свидетельства осквернения в виде куч разворошенной земли, оставленных выбравшимися из могил ревенантами. При этом далеко не все они находились у могил с памятниками работы Орканьи; многие такие кротовины находились от них на значительном отдалении, и это означало, что дух потусторонней скверны затронул всё кладбище, не разбирая, недавнее это захоронение или древнее.
Следовавшие за мной почти по пятам свиньи, время от времени получавшие долю лакомства, оказались недурными помощниками в деле отыскания проклятых надгробий и могил с потенциальными ревенантами, ещё не успевшими выбраться наружу. Похоже, их тоже нервировали беспокойные мертвецы под землёй, а непревзойдённое чутьё верно указывало на такие захоронения. Тогда щетина на загривках вставала дыбом, глаза наливались кровью и свиньи принимались злобно рыть землю, агрессивно стуча копытами, словно стараясь напугать таящееся под ней зло. Приходилось отвлекать их лакомством, более доступным, чем потусторонний враг, в то же время успевая отмечать и такие потенциально опасные могилы, из которых в скором будущем мог выползти новый мертвяк. Это добавило мне работы, но бесполезной её назвал бы только глупец.
Впрочем, увлекаться тоже не стоило. День оказался насыщенным, силы мои были на исходе, на землю готовился опуститься вечер, да и лакомства для свиней давно закончились. Но моя свита по-прежнему сопровождала меня, даже когда мне уже нечем было их угощать. Состоявшееся знакомство они нашли полезным и приятным и явно были расположены продолжить его в последующие дни. На кладбище не было никаких признаков беспокойства, так что первый день работ можно было счесть успешно завершившимся.
Вернувшись к стенам монастыря, я поинтересовался у монахов, как бы мне завтра отыскать сопровождавших меня свиней, к которым я тоже успел привыкнуть. Вызванный свинарь был столь любезен, что не только пообещал придержать их до моего появления, но и сообщил их прозвища. Поросёнка звали Дигитор, кабан носил имя Дикосвин, а его подруга именовалась Порцелла.
С тем я и оставил их до завтра. С утра же началась уже привычная работа с картированием всех подозрительных захоронений. Оставалось лишь удивляться энергичности скульптора, успевавшего не только создавать дивной красоты двусмысленные памятники и сочинять богохульные надгробные стансы, но ещё и принимать участие в каждом из захоронений, пусть даже к концу его карьеры оно ограничивалось единственной лопатой земли в свежую могилу. Здесь просто не могло обойтись без помощи потусторонних сил, ибо один человек никак не мог успеть делать всё это одновременно.
Первые относительно мирные дни моих продолжительных визитов на кладбище быстро закончились. Вскоре мне пришлось достаточно плотно познакомиться с его далеко не мирным населением, и хорошо ещё, что у меня теперь была свита из трёх свиней святого Антония, которые вовремя предупреждали о скором появлении очередного ревенанта, а затем и помогали его упокоить по мере сил. Подобно спокойно пожиравшим трупы свиньям Древнего Египта, мои защитники при виде выбравшегося из могилы мертвеца сбивали его с ног и остервенело рвали вонючую плоть, отрывая конечности и сокрушая кости острыми копытами, так что в скором времени ревенант превращался в неаппетитную бесформенную груду подёргивающейся мертвечины, уже не представлявшую опасности и годную разве что для очищающего костра.
Пожирание мёртвой плоти, кстати, никоим образом не сказывалось на свиньях. Несомненно, они уже имели определённый опыт с поднявшимися покойниками и рвали их вполне умело, выедая только самые вкусные части. Старых же разложенцев они просто сокрушали на месте, втаптывая их в землю. Оказавшись свидетелем первых таких случаев, я вечером спросил у свинаря, знает ли он о подобных гастрономических пристрастиях его питомцев и не вредит ли им это. Тот в ответ лишь рассмеялся, успокоив меня, что такое происходит достаточно часто и что никто из его подопечных ещё ни разу не выказал даже малейшего недомогания. Мясо свиней, отведавших мёртвой плоти, было ничем не хуже обычного, и его спокойно подавали в трапезной обитателям монастыря и его гостям, в том числе и самым высокородным — опять же без всяких последствий. Подобные вкусы можно было лишь приветствовать.
К концу первой недели трудов я почувствовал изрядную усталость от однообразной и небезопасной работы. Поскольку меня никто не ограничивал в сроках, я решил заглянуть на выходные в Перигонское аббатство, дабы наконец ознакомиться с его прославленной библиотекой, а заодно и попытаться выяснить у тамошних книжников некоторые подробности касаемо совершившегося осквернения. Выехав до света в пятницу и проделав приятный расслабляющий путь по дороге, периодически нырявшей под сень старого дубового леса, я ещё до наступления вечера прибыл в аббатство.
Благодаря рекомендациям любезного епископа де Мюрэ я получил беспрепятственный доступ к тамошним книжным сокровищам — разумеется под надзором библиотекаря, оказавшего мне немалую помощь в поиске интересовавших меня материалов по древнейшей истории южных областей Аверуани и процветавших здесь дохристианских культов.
Задолго до пришествия римлян местные жители поклонялись здесь странным, ни на что не похожим созданиям, о коих туманно сообщалось в рукописях, переведённых с языка исчезнувшей Гипербореи. Особо заинтересовал меня эпизод из жизни чернокнижника Эйбона, сумевшего совладать с древней сущностью из рода жабоподобного Тсаттогуа, кою маги древности именовали Падшей Мудростью, на гиперборейском же языке её имя звучало как Сфатликлпп. Именно в это имя складывались акростихом буквы многих надгробных стансов, и такое совпадение не могло быть случайным.
Не могло быть случайным и то, что Сфатликлпп, будучи отродьем Тсаттогуа отличала характерная черта, присущая всему его семейству — именно же аморфность в своём изначальном состоянии. Чёрная тягучая масса с неопределённым притягательным замахом, обнаруженная в подполе дома Орканьи имела несомненное сходство с описанием первичного плотского лика Сфатликлпп. Как и любой из аморфов тсаттогуанской семьи, она могла принимать любой вид, отдавая предпочтение облику соблазнительной ламии либо змеевласой клыкастой чешуйчатой женщины, до пояса погружённой в чёрную массу. Составленная из голода, злобы и похоти, она по праву считалась матерью всякого разврата задолго до появления светлых земных богинь плодородия и любви. Ежесекундно порождая новые сладострастные фантазии, она питалась эманациями, кои испускали в пространство постоянно неудовлетворённые души соблазнённых ею людей. Эта страсть не оставляла их и после смерти, заставляя мёртвых подниматься из могил, чтобы утолить загробную похоть и тем опосредованно давая новую извращённую пищу своей аморфной владычице.
Если же добавить к этому, что имя богохульного скульптора, писавшего чудовищные сладостные литании Сфатликлпп, происходило от Оркуса, божества смерти этрусского, а позднее и римского пантеона, то общая картина осквернения, обнаруженного на кладбище Ривентары, складывалась совсем уж неприглядной. Становился понятным и рассказ некроманта о вызванном князе ада, утверждавшем, что он и его подданные не имеют никакого отношения к кладбищенскому буйству. Здесь действовали более древние и чуждые силы, которых опасались даже обитатели земной преисподней.
И хотя древние летописи сообщали, что ещё в гиперборейские времена чародей Эйбон сумел справиться с Падшей Мудростью, заключив её в ёмкость инозвёздного металла, содержавшую фрагмент экстрамерного пространства, обращённого внутрь себя и не позволявшего выбраться наружу ничему сущему. Однако за прошедшие эоны бутыль, в которой была заключена Сфатликлпп, могла разрушиться, выпустив её наружу. Невозможно представить, какие цели преследовал, Орканья выписывая её имя на памятниках, но ситуация выглядела теперь куда более непонятной и угрожающей чем в самом начале. Наличие в подполе дома могильщика эбеновой аморфной массы говорило о том, что ситуация могла оказаться куда более непредсказуемой и плачевной, особенно если участь что тайное поклонение Сфатликлпп в Аверуани продолжало поддерживаться и в наши дни.
Книжные изыскания заняли у меня три дня. Без всякого воодушевления я возвращался в Ривентару, не представляя, что делать дальше со сделанными мною открытиями. Отдохнув с дороги пару дней, я всё же вернулся к продолжению трудов, исполненный тяжких дум, на которые не находилось ответа.
Наконец спустя месяц с небольшим моя работа была завершена. Добросовестно осмотрев каждую пядь кладбища, я сумел переписать все захоронения, к которым приложил руку Орканья. Упорядочив свои заметки, я написал доклад, который собирался представить городским и церковным властям, а заодно отправил пару вызовов нескольким художникам и скульпторам из соседних городов, дабы те могли подтвердить правоту моих выводов, на случай, если в них возникнут сомнения.
Доклад мой, как и ожидалось, произвёл поистине ошеломляющий эффект. Ибо принять тот факт, что под самым носом у всех на протяжении десятилетий осуществлялось гнусное кощунство, к тому же прячущееся под личиной прекрасных образцов камнерезного искусства, было крайне нелегко. Члены городского собрания с негодованием отвергали собранные мною доказательства, не желая принимать столь чудовищную действительность. Отцы церкви были более сдержаны, но и им тоже было не по себе от моего сообщения. И лишь когда призванные из соседних городов скульпторы и художники подтвердили верность моего суждения, лично посетив кладбище и внимательно рассмотрев наиболее яркие образцы богохульных скульптур и эпитафий, в городской управе скрепя сердце согласились с моими доводами, признав их правоту.
О прочих деталях потустороннего характера сего дела я предпочёл не сообщать, полагая, что для неподготовленных простых людей, пусть и занимающих солидные должности, это окажется ещё большим потрясением. Даже моё предложение о полной очистке кладбища от богохульных памятников поначалу было сочтено едва ли не еретическим, ибо никто не хотел тревожить могилы своих близких и друзей. К счастью, в этом меня поддержал настоятель монастыря и присоединившийся к нему священник городского храма, указав городским советникам, что оставить подобные памятники без внимания будет куда большим надругательством чем их снос, который, по крайней мере, избавит мёртвых от тревожащей их покой художественной скверны.
В итоге после долгих споров было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. Придя к единому решению, советники принялись решать более понятные им насущные вопросы выполнения работ, связанных с вывозом упомянутых памятников и дальнейшим их уничтожением. К тому же об этом решении надо было сообщить горожанам, причём таким деликатным образом, чтобы не спровоцировать бунт. Мало кому понравится порча надгробия родственников, равно как и сообщение о том, что на протяжении многих лет могилы увенчивали столь кощунственные памятники. Разрешение всех этих тяжёлых вопросов требовало большой и взвешенной работы, которая грозила затянуться не на один день.
Однако как оказалось, в запасе у нас не было и суток. Ибо уже на следующую ночь город подвергся поистине невероятной атаке восставших мёртвых, совершенно несравнимой с предыдущими одиночными визитами призраков и ревенантов. Они врывались в дома, забирались на невысокие крыши, проламывая их, стараясь поскорее добраться до вожделённой живой плоти. Не в силах вынести подобное, люди посреди ночи бежали из города за реку, в сторону вековечных дубрав, полагая, что текущая вода станет препятствием мертвецам, а лесные звери окажутся к ним милосерднее, чем ожившие покойники. Осмелившиеся остаться затворялись в домах, превращая их в подобия крепостей. Взбесившихся ревенантов рубили алебардами из окон вторых этажей, однако это не слишком помогало против орды десятков ревенантов.
С наступлением утра на помощь городской страже пришли свиньи святого Антония, выпущенные из стен монастыря догадливым свинарём. Почуяв врага, они набрасывались на мертвецов, в ярости разрывая их на части и сокрушая копытами всё ещё дёргающиеся в подобии отвратительной жизни кости. К полудню с нападавшими было покончено и бежавшие ночью люди начали опасливо возвращаться в город.
По счастью, с рассветом кладбище перестало исторгать из себя мертвецов. Сообщение глашатая на городской площади о нахождении причины буйства и способа упокоения погоста после ночных событий горожане приняли практически безропотно, ибо два года соседства с таким ужасом могут убедить кого угодно в принятии самых жёстких средств — лишь бы поскорее избавиться от непрекращающегося кошмара.
Тут же на площади был собран первый отряд добровольцев, готовых немедля приступить к очищению кладбища от богохульных надгробий, и вскоре вереница возов, запряжённых мохнатыми тяжеловозами в сопровождении людей с заступами, ломами и молотами потянулась к городскому кладбищу. Во главе её шёл епископ Фрелан де Мюрэ с несколькими монахами, смотритель кладбища, несколько наиболее отважных городских советников, уже посещавших погост, чтобы убедиться в подлинности моих слов и нанятые им в охрану наёмники-швейцарцы. Разумеется, я тоже шёл с ними, ибо был единственным, кто мог указать на надгробия, которые следовало убрать с могил. Живописности нашему отряду добавляли свиньи, увязавшиеся за толпой, явно предчувствуя новую драку и не желая упускать такое развлечение.
После ночного исторжения мёртвых кладбище имело ужасающий вид. Чудовищные кротовины, оставленные выбравшимися из могил мёртвыми, тут и там пятнали землю. Некоторые памятники покосились, а те, что ещё стояли ровно, тут же подверглись набегу свиней, которые немедля принялись подрывать их основания, усердствуя именно с теми могилами, обитатели которых ещё не выбрались на поверхность, и игнорируя те, что уже исторгли из себя покойников. Более всех неистовствовал мой старый знакомец Дигитор, полностью оправдывая своё имя — копья земли так и летели из-под его пятачка во все стороны.
Мой же взор отметил ещё одно изменение окружающего скорбного пейзажа. Я уже достаточно долго работал здесь, свыкнувшись с картиной погоста, и потому почти сразу увидел новое захоронение с приметным памятником, которого не было ещё накануне. Заинтересовавшись, я подошёл ближе, холодея от некоего предчувствия, которое тут же подтвердилось самым неприятным образом.
Стела чёрного гранита явно вышла из-под резца давно пропавшего Орканьи, и самим своим наличием здесь подтверждала новое осквернение. Памятник представлял собой простой пирамидальный монумент с именем покойного (как оказалось впоследствии, богатого торговца тканями), датами рождения и смерти, причём последняя была явно высечена недавно, ибо отличалась по цвету от даты рождения, уже успевшей несколько потемнеть. Судя по всему, предусмотрительный Бернар Легарэ — именно это имя было высечено на граните — заранее заказал памятник у Орканьи и хранил его до того печального момента, когда придёт время установить его на могилу.
Разумеется, на этом памятнике тоже присутствовала очередная скрытая литания Сфатликлпп. Но когда я прочёл её, стало ясно, почему этой ночью мёртвые вели себя так агрессивно. В отличие от прочих, она несла в себе прямой призыв восставать из могил, чтобы через связь с живой плотью людей усладить себя и потустороннюю госпожу, даровавшую им новое нечестивое бытие.
Но что было хуже всего, из-под основания памятника сочилась густая эбеновая жижа, в которой я сразу признал субстанцию из подпола дома Орканьи, а над захоронением витал всё тот же неясный, влекущий аромат, будивший нечестивые мысли о запретных наслаждениях жаждущей плоти. Это было тем более жутко, что памятник стоял на возвышенности и, следовательно, аморфная масса просачивалась наружу под давлением, точно нашедший себе выход нечестивый родник потусторонней похоти.
Осмотревшись, я заметил, что тот же чёрный гной начинает пробиваться из ям, оставленных вылезшими наружу покойниками, вытягивая непристойные щупальца в сторону людей. Они тоже отметили это обстоятельство и, разумно рассудив, что подобное истечение неведомой субстанции может быть опасным, поспешно ретировались с кладбища, где остались только мы с епископом.
А вот свиней это, похоже, не беспокоило. Словно встретившись с заклятым древним врагом, они безжалостно подрывали ненавистные памятники, так что многие из них уже основательно покосились. Выглядело это ужасно, но учитывая причины, которые привели к такому зримому осквернению могил, и в сравнении с уже свершившимся надругательством над всем кладбищем, эту разрушительную работу можно было даже счесть благом.
Разумея, что ситуация развивается неуправляемо, я схватил брошенный кем-то молот и нанёс удар по новому памятнику, целя в вырезанный на нём текст. Увы, гранит был прочен, и мне удалось лишь слегка надщербить затейливые буквы, не особо повредив тексту литании.
В ответ на мои удары чёрный гной с новой силой плеснул из-под памятника, а оставленные мертвецами ямы превратились в небольшие источники скверны, которая начала стекать в низины, собираясь в небольшие лужи. Влекущий аромат многократно усилился, причём он, похоже, в равной степени действовал как на людей, так и на животных, ибо несколько свиней, отвлёкшись от подрывания памятников, принюхавшись, потрусили к ближайшей луже чёрного гноя.
Стоявший рядом де Мюрэ с волнением наблюдал за этим. Не зная, чего следует ожидать, я тоже приостановил свои удары и следил, как свиньи входят в чёрную жижу. Хотя глубина лужи не должна была превышать нескольких дюймов, они с каждым шагом погружались в неё всё глубже, словно в озеро, при этом повизгивая, словно от удовольствия. Ещё пара шагов… и их спины без следа скрылись под чёрной поверхностью, а соблазнительный запах многократно усилился, так что я даже сделал непроизвольный шаг в сторону чудовищной лужи.
— Видит Господь, я не хотел этого, — сдавленно произнёс де Мюрэ. Удержав меня одной рукой, он сунул другую в складки одежды и, достав некий скромный фиал, размахнулся и бросил его, метя в новый памятник. Содержимое его растеклось бесцветным пятном по так и не сбитой мною надписи, а епископ, крикнув мне «Бежим!» сам устремился в сторону кладбищенских ворот. Не представляя, что за этим может воспоследовать, я рванул за ним и остановился только после того, как мы оказались за невысокой оградой.
Де Мюрэ, очевидно полагавший, что теперь мы в безопасности, внимательно смотрел в сторону погоста. Я хотел было спросить его, что было в фиале, разбитом о памятник, но не успел открыть рта, как с того места, которое мы столь спешно покинули, раздался громоподобный хрюкающий рёв, словно вырвавшийся из пасти невообразимо огромного разъярённого кабана. Он был столь силён, что у меня на какое-то время пропал слух, нас с епископом словно прижало к земле мощью этого рёва, а кладбищенская ограда перед нами пошла трещинами.
Но ещё более жутким было то, что открылось нашим взорам далее. Воздух над погостом странно замерцал, словно в жару над полем. В этом мерцании появились радужные разводы, искажая перспективу и оттенки, причём некоторые цвета я словно видел впервые и не мог подобрать им ни малейшего подобия. Голова гудела, как во время грозы, её то распирало, то болезненно сжимало, а преследовавший нас сладостно-мерзостный запах отвратительно влекущей эбеновой субстанции казалось ещё больше сгустился, так что казалось, его можно резать ножом. Возможно, именно он и приковал нас к месту, ибо в противном случае я бы немедленно бежал отсюда подальше, не желая присутствовать при столь ужасающих событиях.
Область искажённого мерцанием воздуха тем временем накрыла всё кладбище и распространялась дальше, в сторону болотистых равнин и дубрав, откуда вытекала река Исуль. Громовой рёв больше не раздавался, но вместо него возник другой звук, точно в той стороне визжало и хрюкало неисчислимое множество невидимых кабанов. В нём чувствовалось что-то потустороннее, а скрытая мощь его была столь велика, что он никак не мог быть произведён дюжиной пришедших с нами из города свиней.
Вслед за этим небо над погостом стало темнеть, словно наступала ночь, и вскоре на нём в самом деле загорелись звёзды, на фоне которых происходило какое-то исполинское движение.
Чудовищный хрюкающий рёв раздался вновь и, вторя ему, на нас обрушился новый ураган яростного визга и хрюканья легионов незримых свиней. В нём слышалась какая-то зловещая радость, страстная неутолимая жажда всепожирания. Вскоре к нему добавился глухой дробный перестук мириад поросячьих копытец, пугающий сильнее рёва и визга.
Улучив мгновенье тишины, я всё же сумел задать епископу вопрос, конец которого потонул в новом громовом хрюке, но де Мюрэ понял меня.
— То был истинный огонь святого Антония, — отвечал он, прерываемый взвизгами и хрюканьем незримого стада. — Не думал, что когда-то придётся им воспользоваться, однако всё зашло так далеко, что иных способов справиться со скверной я не видел. Здесь сошлись силы, превышающие человеческое разумение и остаётся лишь уповать на
Господне милосердие, чтобы мир, каким мы его знаем, остался хоть немного прежним. Смотри же!
Последние его слова потонули в новой волне свиного рёва, каким-то немыслимым образом с каждым разом становившегося всё сильнее. А за звёздами в тёмном провале неба, за неясным движением потусторонней свиной армии, уже вполне зримой, чудовищными волнами текущей к межпространственной дыре, начал проявляться вселенски огромный лик невероятного Кабана.
Он был настолько громаден, что сияющие точки звёзд пред его мордой казались лишь незначительными пятнышками на невообразимом рыле. И рыло это приближалось, с каждым мгновением вырастая в размерах, вбирая в себя звёзды и распространяясь по всему обозримому пространству тёмной половины неба. Вскоре лик Кабана сделался настолько огромен, что уже не вмещался в мерцающем пространстве над кладбищем и северо-западными дубравами.
Пред этим ликом я сам, и всё что меня окружало, выглядело столь ничтожным, что разум отказывался принимать открывавшуюся картину. На меня накатило какое-то ледяное спокойствие, словно в преддверии скорой и неизбежной гибели. Если Кабан с такой лёгкостью поглощал висевшие перед ним небесные звёзды, то он вряд ли даже заметит находящуюся на его пути Землю вместе со всеми её обитателями.
Однако вскоре его приближение замедлилось, а потом он и вовсе остановился. Теперь в проёме небес был виден только фрагмент громадного клыка, а за ним сиял неземным светом тёмно-синий, ужасающе похожий на человеческий глаз Кабана. Пред этим взором в душе моей не осталось места для любых чувств. Я смотрел на него с холодной отстранённостью, как смотрят учёные на затмение небесных светил, отмечая все детали происходящего.
Хрюкающий рёв, похоже, тоже достиг своей высшей точки и уже не усиливался — или же уши мои более не чувствовали этого. Глаз Кабана ужасающе медленно мигнул, и на середине этого моргания, когда веко уже открывало тёмно-синий зрак, в межпространственную дыру на небе просунулось новое чудовищное рыло. Он было несравнимо меньше вселенски огромного Кабана и всё же было исполинским в сравнении с предметами земного пейзажа.
Принюхивающийся морщащийся пятак покрутился в стороны и, наконец, упёрся в кладбище, зависнув над ним невообразимой розовой громадой в несколько миль шириной. Пасть под ним издала новый хрюкающий рёв, от которого затряслась земля. Затем раздался омерзительный хлюпающий звук и над кладбищем из земли вдруг потянулись тонкие чёрные колеблющиеся нити. Иногда они рвались и падали вниз, извивались, словно стараясь ускользнуть от всасывающей их свиной пасти, но тщетно. Громадный свин из армии Кабана, чуть ли не одобрительно взиравшего с небес на эту трапезу, уверенно и, кажется даже с удовольствием поглощал чёрную аморфную скверну, пропитавшую кладбище Ривентары.
В то время я даже не задумывался, что произойдёт после того, как он поглотит потустороннюю аморфную плоть. Удовлетворится ли ею или же обратит своё внимание на прочих? В компании со своими неисчислимыми собратьями ему не составит труда очистить мир от всего живого, не встретив никакого сопротивления. И всё это воспринималось мною как естественный порядок вещей.
Однако было похоже, что чудовищный гость из вселенских бездн не имел подобного намерения. Когда последние капли дико извивающейся аморфной субстанции пропали в пасти свиньи, над кладбищем раздалась громоподобная отрыжка чудовища, явно довольного содеянным. Ещё немного покрутив рылом, словно вынюхивая, не осталось ли внизу ещё немного чёрной скверны, свинья фыркнула, отчего на погосте повалилось несколько памятников, а деревья согнулись как тростинки. Словно попрощавшись таким образом, она отступила назад, в небесное мерцание и вскоре пропала из виду на фоне всё ещё взиравшего в мир ока Кабана.
Вместе с её исчезновением область межпространственной дыры стала понемногу уменьшаться, и вскоре она вновь ужалась до сравнительно небольшого пятна над головой, в котором всё так же виднелась часть уже не помещающегося в ней глаза Кабана. Но это был ещё не конец.
Территория кладбища внезапно огласилась удивлённым визгом, на сей раз исходившим из глоток вполне земных свиней. За всем происходящим я как-то позабыл, что на покинутом нами погосте ещё оставалось с десяток питомцев монастыря святого Антония, не пожелавших оставить поле боя с аморфным отродьем. Визит громадной свиньи, похоже, нисколько не повредил им, раз уж они были в силах столь громко вопить на все голоса.
И было отчего. Удивлённо крутя головами и перебирая лишившимися опоры копытцами, они неспешно возносились над кладбищем в сторону уменьшающейся дыры в небе, откуда продолжал взирать чудовищный глаз. Прежде чем они, уменьшившись до исчезающе малых точек, пропали в смыкающейся дыре, в лучах вновь вернувшегося солнца, я успел насчитать одиннадцать свиней, неведомой силой возносящихся ввысь — на одну меньше чем вышло из города вместе с нашим отрядом.
— Он берёт их на небо… — потрясённо прошептал де Мюрэ. — Вот значит, как это бывает… Хвала Господу, за то, что уберёг нас от напасти — и забормотал какую-то молитву святому Антонию.
Тем временем дыра в небесах схлопнулась, поглотив вознёсшихся свиней, и над кладбищем вновь сияло летнее солнце на очистившемся от облаков небе. В вернувшемся спокойствии ничто не напоминало о происходивших недавно разрушительных чудесах, кроме нескольких покосившихся памятников. Я бросил вопросительный взгляд на епископа и тот, без слов поняв меня, кивнул.
— Да. Теперь там безопасно… надеюсь. Надо закончить то, за чем мы сюда пришли.
Как бы в ответ на это со стороны кладбища донёсся глухой звук падения чего-то тяжёлого и негодующий визг. Многострадальный памятник несчастного торговца тканями свалился наземь, едва не придавив Дигитора, неясным образом избежавшего вознесения и всё это время, похоже, продолжавшего его подкапывать среди творящегося хаоса.
Подобрав брошенный молот, я стал сбивать богохульную надпись с гранита, епископ же пошёл собирать разбежавшихся людей. Поросёнок крутился рядом, явно довольный проделанной работой и уже без всякой ненависти обнюхивал землю. Похоже, кладбище избавилось от чёрной аморфной скверны, хотя то, как это было проделано, мало походило на привычные экзорциции и вряд ли могло заслужить одобрение церкви. Впрочем, единственный её представитель здесь, епископ де Мюрэ, был вполне доволен результатом. Неполная дюжина монастырских свиней была вполне приемлемой жертвой за избавление кладбища от потусторонней скверны, заставлявшей покойников подниматься из могил и творить нечестивое в городе и окрестностях.
И хотя свинья из великого воинства Кабана без остатка поглотила мерзостную аморфную плоть, пропитавшую землю погоста, для людей ещё оставалось немало работы. Надлежало уничтожить все богохульные памятники, скульптуры и надгробия, особое внимание уделяя надписям, содержащим скрытый призыв потусторонней твари, дабы для той не осталось ни единой зацепки если не в нашем несовершенном мире, то, по крайней мере, на ривентарском кладбище.
Вечером в кладбищенской часовне епископ Фрелан де Мюрэ свершил панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением. И вот, впервые за два года мёртвые перестали выбираться из могил, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.
В течение нескольких последующих недель все надгробия работы Орканьи были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. Мрамор пережгли на известь, гранит истолкли в мелкое крошево, присыпав им дороги, чтобы те не развозило под дождями.
На место прежних богатые семейства установили новые статуи, заказав их у проверенных камнерезов, бедняки воткнули в могилы простые кресты. Землю у могил, из которых выбирались мертвецы, выровняли. Дом могильщика сровняли с землёй, после того как в него наведались учёные монахи из Перигонского аббатства. Они тщательно обыскали дом, собрав все остававшиеся там бумаги прежнего жильца, после чего сообщили рабочим, что опасности нет и можно спокойно приступать к делу.
В Ривентару осторожно потянулись бежавшие из неё жители, прослышав, что кладбище больше не исторгает мертвецов. Казначей городской управы выплатил мне определённое городским советом вознаграждение, правда дожидаться этого пришлось целый месяц, ибо советники всё ещё опасались, что скверна изгнана не полностью и мёртвые всего лишь ждут подходящего момента, чтобы вновь восстать из могил, сея ужас среди жителей города.
К счастью эти опасения не оправдались. За время ожидания выплаты я успел ещё пару раз посетить Перигонское аббатство, уже без всякой спешки знакомясь с сокровищами его библиотеки. Впрочем, тамошние книги лишь подтвердили рассказ епископа де Мюрэ о том, что же произошло на кладбище.
Мирными летними вечерами мы сидели в его уютной келье, и беседовали на разные темы. Не видя смысла что-то скрывать от меня, епископ ответил на мои вопросы, не вдаваясь в ненужные подробности, но вполне доходчиво.
Разумеется, он знал о существовании в Аверуани тайного поклонения Сфатликлпп, однако не предполагал, что это может привести к подобным последствиям. Небольшой еретический культ давно исчезнувшей из нашего мира сущности, приверженцы которого собирались в забытых богом чащобах и древних руинах, не считали опасным и даже не пытались искоренять как слишком малозначимый, поиск же еретиков был делом сложным и утомительным. Сама древняя сущность тоже никак не проявляла себя, будучи давно и надёжно упрятана гиперборейским чародеем Эйбоном в не имеющую выхода ёмкость и, следовательно, тоже не представляла опасности. Не то однако было с её аморфными отродьями, коих Падшая Мудрость успела породить в достаточных количествах, чтобы те могли периодически выбираться из неведомых глубин мира на некий призыв.
Берто Орканья, очевидно, каким-то образом прознал о возможности такого призывания. Его необычайное умение скульптора, по всей видимости обретённое не без помощи тёмных сил, позволило ему обзавестись подходящей работой при кладбище, позволявшей без помех на глазах у всех творить своё скрытое кощунство, да ещё и удостоиться звания выдающегося камнереза, востребованного самыми богатыми и капризными клиентами, заказы коих он выполнял с величайшей искусностью. Увы, целью его было отнюдь не прославление Господа и не сохранение светлой памяти об усопших.
Та, чьё имя — Непристойность, посредством своих отродий дала ему злую мудрость и потустороннюю искусность. Возможно, что и литании к себе она также надиктовывала ему, ибо не в человечьих силах сотворить столь искусные и богохульные стихи, кои могли быть прочитаны тремя различными способами. Наверняка Падшая Мудрость направляла и его резец, когда он создавал свои двусмысленные скульптуры. А вся совокупность памятников, надгробий и надписей, установленных на кладбище сливалась в единую богохульную симфонию, каждый новый камень которой приближал пришествие аморфного отродья. Последний памятник, установленный с некоторым запозданием, благодаря долгой жизни несчастного торговца тканями, завершил эту композицию, открыв путь отродью Сфатликлпп на землю, но ещё до того совокупность прочих кощунственных надгробий вызвала постоянно нарастающее беспокойство мёртвых, чей покой был нарушен нечестивой похотью потусторонней твари, угнездившейся в кладбищенской земле.
По счастью в монастыре были осведомлены о ней и её отродьях, хоть и полагали её появление крайне маловероятным по причинам, описанным выше. Способ же борьбы с нею в очередной раз подтвердил великое изречение Парацельса о лечении подобного подобным.
Святой Антоний, покровитель монастыря, в бытность свою претерпел немало искушений от бесчисленных врагов человеческих, сумев, однако, с честью вынести все обрушившиеся на него испытания. За то Господом нашим была дарована ему частица сути Истинного огня, нематериальной, как все Его дары, но дающей его держателю возможность противостоять ужасающим порождениям потустороннего. Огнь сей доступен для знающих людей, и получить его несложно из обычных земных растений, но пользоваться им следует с величайшей осторожностью, ибо мощь его невообразима. Хранимый в монастырях святого Антония, он воздействует на то, что находится за пределами разума, исцеляя поражённых и изгоняя пришлых демонов. При соблюдении определённых условий он может даже открывать путь многомощным созданиям, обитающим за пределами реального, кои вселяют ужас даже в низвергнутых Господом демонов ада.
Живущие за пределами звёзд, они мало интересуются земными делами, слишком ничтожными для их масштабов, однако часто конфликтуют меж собой и в таких случаях готовы свершить что угодно, лишь бы навредить сопернику. Никогда не знаешь, что за создание откликнется на подобный зов и что за этим воспоследует. В этот раз, однако, епископ догадывался, что отзовётся на его призыв, ибо здесь сошлись сразу несколько обстоятельств.
Свиньи, коих людские предания неизменно представляли как воплощение страстей и похоти, ненасытности и разврата издревле были ненавистны Сфатликлпп, в гордыне своей полагавшей себя матерью любого сладострастия и алчности. Но задолго до её рождения, в зазвёздном мире уже существовал тот, для кого её амбиции были всего лишь мелкой докукой — Кабан, известный также под именем Сайити. Суть его непостижима и может быть воспринята лишь отчасти по сопутствующим ему явлениям, каждое из которых само по себе имеет поистине вселенские масштабы, неосягаемые слабым людским разумением.
И всё же Кабан не пренебрегает и самыми малыми своими сородичами, являясь им на помощь, особенно если те вступили в конфликт с кем-то из его соперников. Именно это и произошло на кладбище Ривентары, когда свиньи святого Антония, подталкиваемые извечной ненавистью к аморфным отродьям Сфатликлпп, посягающим на саму суть земного сладострастия и алчности, вступили с ними в сражение — с ними и с памятниками, призывавшими эти отродья в мир, нарушая естественный ход вещей.
Жидкий огонь святого Антония, фиал с которым разбился о богохульную каменную надпись с литанией Сфатликлпп, соединившись с эманациями свиной ненависти, направленной против аморфной твари, являвшейся их извечным противником на поле духовного плана, как раз и выполнил единственно верную работу по призыву величайшей сущности зазвёздного мира. Достало всего лишь одной свиной сущности из бесчисленной армии Кабана, чтобы без остатка поглотить проявившуюся на земном плане аморфную тварь, куда более слабую и неразумную чем её заживо похороненная мать.
Вознесение же свиней, отважно сражавшихся с чёрным отродьем, вероятно стало своеобразным знаком милости со стороны их потустороннего повелителя. Наверняка они уже присоединились к его армии и теперь попирают копытами непокорные звёзды. Лишь поросёнок Дигитор по какой-то случайности не удостоился подобной чести и теперь резвился у наших ног, выпрашивая у епископа сладкие фиги.
— Мал был наверное, — говорил де Мюрэ, щекоча того за ухом и посмеиваясь. — Зато ретив неимоверно. Копал за пятерых, памятник уронил. Будешь за это зваться Осса Дигитор*, — и вновь потрепал его по холке, отчего тот благодарственно визгнул.
*Оssa Digitor — Копатель костей (лат.).
— Магистр, — произнёс епископ, обращаясь уже ко мне. — Не согласитесь ли вы принять в подарок это милое создание? После всего, что случилось, мне было бы неприятно знать, что его ждёт та же участь что и прочих его собратьев. Я вижу, как он привязался к вам и потому готов отдать его с тем условием, что он останется у вас на правах домашнего питомца. Свиньи — животные смышлёные и смелые, да вы и сами наверняка знаете, каким вещам их можно обучить. Как вам такое предложение?
— Неожиданно, но любопытно, — ответил я, в самом деле несколько удивлённый таким презентом. — Впрочем, не вижу причин отказываться. Лишь бы малыш был согласен.
— О, не волнуйтесь, — ответил тот. — Он в вас души не чает и вполне самостоятелен. Верно я говорю? — поинтересовался де Мюрэ у поросёнка.
Тот, разумеется, не ответил, занятый поеданием выпрошенного лакомства. Иногда он косился на нас и тогда на его умной мордочке сиял неземным светом тёмно-синий глаз, поразительно схожий с человеческим.
Примечание копииста
Помимо самого опуса, повествующего о сём примечательном случае, известно также, что к нему прилагался список нечестивых надгробий ривентарского кладбища, выполненный магистром Винцентом Ле Тюрби с описаниями оных, ставших причиной буйства мёртвых и того что за ним воспоследовало. Список сей, однако отсутствует в настоящей копии, однако нельзя исключать, что он не будет найден впоследствии.
Ожившее безумие палеозоя, миллионы лет назад ставшее прахом исчезнувшего мира, проникает в хладный разум чешуйчатой твари, решившей жить дольше вечности. Тонкие, изящно ороговевшие веки отверзаются, являя взору древнего ящера картину окружающей его действительности, неотличимой от грёз.
Предвечный лес истекает сладостно-ядовитыми соками буйной хищной жизни, в первобытной ярости пожирающей всё, включая самое себя, не разбирая, где кончается чужая и начинается своя плоть, питающая тело ненасытного едока, пока тот не захлебнётся собственной кровью, если не успеет истечь ею раньше.
Вместе с ящером через его глаза мир озирает невидимая тварь, рождённая в иных временах.
Рождённый в похоти и безмыслии влажных, сочащихся горячими испарениями болот ящер, которого можно было бы отнести к породе некрупных дейнохейрусов, обладал достаточно развитым мозгом. Именно его выбрал в качестве очередного носителя нематериальный межпространственный путешественник, волей случая оказавшийся на юной Земле. Скучающий по новым восприятиям скиталец бездн, не отягощённый плотью, легко влил себя в дикую мягкость первобытного рептильного мозга, невольно формируя в нём новые связи, позволяющие с комфортом расположиться тут на неопределённый срок.
Неожиданный бесплотный наблюдатель не стал помехой хищному сознанию, не ощутившему появления незваного пришельца. У ящера хватало собственных повседневных забот. Выйти из оцепенения сна в обволакивающее тепло нарождающегося дня, почувствовать голод и жажду, омыться под небесным дождём после дождя ядовитых соков, капавших с ветвей и листьев первобытного леса, приступить к поиску добычи, гоняя визгливых летучих и древесных тварей. Насытиться плотью неудачников, не дать покуситься на добычу другим наглецам, уступая лишь заведомо превосходящим его титанам. Суметь отличить лёгкую добычу от обманчивой, ядовитой или просто несъедобной, от которой в лучшем случае болят внутренности, а в худшем – погибаешь в долгих мучениях.
Странник, поселившийся в его сознании, неощутимый для ящера, самим своим существованием посреди танца слабых электрохимических импульсов мозга запускал ряд процессов, повышающих адаптивность носителя к окружающему миру, порождая одну из бесконечно многообразных форм того, что некоторые называют разумом.
Скиталец наблюдал за нехитрым бытием ящера изнутри его глаз, а временами и сам становился им, получая наслаждение от пожирания незнакомых ему мелких живых созданий, трепещущих и пищащих в пасти носителя. Ненависть и боль жертв аккуратно поглощалась наездником, как изысканное лакомство нематериальной твари. Иной формой подобного удовольствия было пожирание падали с её некроэманациями обратной стороны жизни, существующими до момента полного разложения трупа и поедания его останков мелкими и крупными некрофорами, в свою очередь тоже отправляющимися в пасть всеядного ящера, не брезговавшего мёртвой лежалой плотью и теми, кто питался ею изнутри падали. Страх перед крупными хищниками, опасность пожара, не щадящего влажные леса, паника бегства от разъярённой водной стихии, подтапливавшей континенты чудовищными волнами – всё порождало яркие эмоции, всё шло в пищу и коллекцию скучающего странника.
Подобное повторялось на бесчисленных планетах, посещённых им ранее, подобное бывало в транскосмических безднах, где существует своя, особая жизнь, также подчиняющаяся круговороту пожирания и смерти – везде, куда могло дотянуться бесплотное странствующее сознание, вплоть до невообразимых разумных скоплений галактик и туманностей, поглощавших облака межзвёздных газов и неведомой материи, к ужасу наблюдающих всё это звездочётов миров по ту сторону звёзд, прикованных к собственным планетам, ненавидящих краткость собственных жизней и ограниченность дарованных им чувств.
Ящеру просто не с чем было сравнивать новообретаемое состояние разумности, наездника же это просто не интересовало. Он лишь пользовался удобствами, которые возникали при изменении поведения носителя, становившегося более хитрым и способным просчитывать своё поведение, выходя за рамки обычного цикла пожирания, размножения и выживания. Неторопливо перестраивались уже имеющиеся связи в холодном рептильном мозге, постепенно добавлялись новые, запуская в работу дремавшие клеточные массивы резервных систем, которые могли бы пробудиться в отдалённом будущем, ожить при случайной непредвиденной удачной мутации – или не пробудиться вовсе.
В этот раз сработал предпоследний вариант. Слепая, но доброжелательная к своим детям природа с многократной избыточностью одаривала всё живое и неживое способностями и возможностями к развитию – и жестоко бросала тех же детей на произвол судьбы.
Запуск разумности не слишком удивил того, кто ещё почти не умел удивляться, поначалу воспринимая новое состояние лишь как расширение собственных чувств. К уже известным вещам добавлялись те, о коих ранее он не был осведомлён, но которые хранились в его телесной памяти. Миллиарды лет назад они начали сохраняться в длинных цепочках биомолекул, передаваясь дальше в неизменном и постоянно дополняемом виде, от комочков слизи, плававших в первичном бульоне жизни юной планеты до нынешних её хозяев и тех, кто придёт на смену им в будущем.
Проявляя картины прошлого на экране собственной памяти, ящер вместе со своим наездником постигал былое, временно обретая сознание своих бесчисленных предков, передавших ему свой опыт и память. Напитавший свою плоть ящер лениво выбирался на ровный скальный утёс, возвышавшийся над тропическим лесом. Здесь он погружался в созерцание окружающего пейзажа, на который постепенно накладывались нездешние картины мира, давно ушедшего в вечность.
Обретая разумность, ящер понемногу учился удивляться новому, просыпалась ранее неведомая жажда познания, стремление познакомиться с событиями былых времён, в память о которых он погружался с каждым днём, всё дальше уходя от настоящего момента. Пропуская малоинтересное, ящер рассматривал всё более дальние уголки собственного разума, хранившие события, отстоящие уже не на тысячи, а на миллионы и десятки миллионов лет от настоящего. Прошлое, настоящее и будущее непостижимым образом существовали для него одновременно, на расстоянии мысли – да, уже мысли, а не простого инстинктивного влечения. Поначалу простые и незамысловатые, состоявшие лишь из визуальных образов, они постепенно обретали силу и объём, расширяя сознание картинами грезящегося прошлого.
Наездник, не ограниченный временем собственного бытия, также не без удовольствия смаковал эти образы, наслаждаясь вкусом каждой новой мысли своего носителя – и новорожденными, и извлечёнными из далёкого прошлого.
Проскользнув через однообразные воспоминания миллионов лет безмыслия, наполненных жаждой, голодом и похотью, память ящера постепенно начала являть ему иные картины. В них был страх перед изменяющимся климатом, всё усиливающийся по мере того, как ящер проникал дальше в прошлое. Древние небеса застилала тяжкая серо-багровая тьма, не пропускавшая тепло и свет солнца, тонкая пыль, висящая в атмосфере, забивала ноздри, удушливые газы с трудом позволяли дышать.
После бесчисленных лет и тысячелетий ужаса воздух вновь вернул себе чистоту, даже стал более сочным и насыщенным, удивительно прояснявшим восприятие, как бывает, когда съешь колючую круглую рыбку, не слишком вкусную, но зато сильно обострявшую чувства.
Перед внутренним взором ящера открывался новый мир исчезнувшего прошлого. Он видел его через память своего предка – небольшого, но ловкого и сообразительного ящера, отличавшегося от него внешним видом, но не настолько, чтобы нельзя было отметить их родство. Длинные передние лапы предка с проворными пальцами и возможность подниматься на задние лапы, освобождая передние, позволили ему стать слугой других, более продвинутых и разумных созданий. Примитивный разум древней твари с трудом мог охватить их действия.
Они довольно сильно отличались от него, походя на больших змей с поднятой вертикально передней частью туловища и развитыми передними конечностями. Громадные холодные глаза таили непонятный разум и властность. Владыкам не нужно было даже смотреть или шипеть на своих слуг – они отдавали простые и понятные приказания беззвучно, направляя их прямо в головы подчиненных им тварей.
Чаще всего перед внутренним взором ящера и его наездника повторялись несколько картин. Из неглубокой лагуны поднималась чёрная скала, отличающаяся необычно правильными прямыми линиями и гранями. Над водой и под водой в чёрном камне имелось множество угловатых отверстий, с линиями, пересекающимися под странными углами – не так, как это обычно бывало с известными ему дикими скалами. Над камнем явно поработала чья-то воля, придав ему нынешнюю форму. Представители змеиного народа и его собственные древние сородичи во множестве окружали эту скалу, входя и выходя из её отверстий, проплывая через них под поверхностью воды. Над её вершиной поднимался прозрачный дым, а в некоторых отверстиях были видны колеблющиеся отблески света, возможно от подземного пламени, живущего внутри чёрного камня.
Змеиный народ работал не только с предками ящера, но и с гениями и духами различных стихий, взаимодействуя с одними, стараясь подчинить других, призывая или изгоняя третьих. Эти создания были ему знакомы, он и сам часто встречал их в лесах и водоёмах, но без всякого интереса, поскольку те не были ни съедобными, ни опасными – обычная ситуация для юного мира, где грубые и тонкие стихии и их обитатели ещё спокойно существовали бок о бок.
Дремавшее до сих пор любопытство вновь начало просыпаться в сознании скучающего наездника. На сей раз его заинтересовали картины стихиалей, танцующих в огне под массивом чёрной пирамидальной скалы, носящихся в воде лагуны и в воздухе над ней, мягко текущие сквозь её камень, и других, незримых, но тоже находящихся неподалёку – духов эфира и мысли.
Наездник был давно знаком с ними, сам в какой-то степени являясь их родичем. В этот раз его удивила столь плотная концентрация стихиалей, причём самых различных пород, обыкновенно не слишком дружных и отличавшихся вздорностью. Судя по всему, змеиный народ готовил что-то необычное, сумев собрать их вместе и заставив работать на себя.
Наездник тихо направил часть себя в прошлое по каналу родовой памяти ящера, устремляясь в сознание его далёкого предка – слуги змеиного народа, чтобы уже оттуда напрямую наблюдать за обманчиво новой картиной из жизни очередной биологической цивилизации и призванных ею стихийных духов. Возможно, он даже увидит что-то занятное, и скука, пусть ненадолго, но отступит.
Ящер даже не заметил этого разделения, произошедшего в момент очередного созерцания картин далёкого прошлого. Он не особо различал образы былого, хранившиеся исключительно в его сознании, и реальный окружающий мир, полагая их чем-то единосущим, проникающим друг в друга. Впрочем, не до такой степени, чтобы не замечать опасностей и удовольствий реального мира.
Он уже знал, что некоторые виды пищи вызывают состояния, схожие со сном или погружениями в память, но и отличающиеся от них. Производимые ими картины сплетались причудливыми химерами, порождая не только любопытные образы, но и влияя на весь его род. Ибо в этих состояниях ящер успел оплодотворить многих самок, получивших новое, изменённое семя жизни, породив новые поколения, отличавшиеся куда большей разумностью. Род его разрастался, захватывая и подчиняя всё большую область обитания, проявляя ранее несвойственные способности. Отпрыски ящера с каждым новым поколением расширяли приобретённые от прародителя умения погружения в прошлое и путешествий по лабиринтам расширяющегося сознания, по мере сил используя их в реальной жизни. Некоторые даже научились чувствовать умы своих соплеменников, проникая в них, сплетаясь сознаниями, порождая новый уровень разума – единого, объемлющего всех членов рода. Сам ящер также изредка включался в это новосозданное единое сознание, растворяясь в нём или пользуясь новыми, ранее недоступными возможностями наблюдения посредством чужих глаз в реальном времени или объединяя нужное количество свободных сознаний для разрешения встававших перед ним проблем.
Как правило, это касалось наблюдений за загадочным миром древнего змеиного народа. Предки ящера, находившиеся в услужении у змеев, хоть и не были особо умны, но часто наблюдали множество таинственных и труднообъяснимых деяний своих хозяев. Его непосредственный пращур был одним из тех, кто помогал владыкам сохранять знания, трудясь в хранилище записей и имея под своим началом как других своих сородичей, так и нескольких огненных стихиалей из числа саламандр, наносящих знаки змеиного языка на треугольные металлические пластины. Разбираясь в его воспоминаниях при помощи коллективного разума племени, ящер смог понять, чем занимался в то время змеиный народ.
Владыки планеты, познавшие множество тайн мира, проникавшие за пределы незримых стен материального бытия, планировали переселение части своего народа на висевшую в небе по утрам и вечерам яркую звезду – тёплую планету, на которой не было животной жизни, могущей составить им какую-то конкуренцию в деле выживания. По каким-то причинам морские звери этого ещё более юного мира так и не вышли на сушу, а непуганые стихийные духи вольно парили в воздухе, купались в огне вулканов и тихо дремали в литосфере, ожидая прихода тех, кто сможет ими повелевать. Здесь можно было обрести новый дом, на случай если их род постигнет какая-то катастрофа – судя по всему, та самая, которую ящер видел в воспоминаниях своих более молодых предков.
Змеиный народ, похоже, знал о ней и, не имея уверенности в том, что он сможет её пережить, планировал переселение на соседнюю планету поближе к солнцу. На другом конце земли горячая магма, изливавшаяся из чудовищных разломов, заливала обширные пространства, превращая их в мёртвую каменную пустыню и отравляя атмосферу. Противостоять этому было невозможно, но переселение в иной мир могло спасти хотя бы часть сородичей, если катаклизм захватит всю планету, губя её обитателей.
Управляя стихиалями земли, мудрецы змеиного народа заставляли их поднимать из недр и обрабатывать чёрные скалы, подготавливая оные для полёта через бездну пространства. В них создавались обширные, плотно закупориваемые пещеры, где должна была храниться вода, пища и запас воздуха на всё путешествие, которое должно было продлиться несколько лет, ибо даже в открытом пространстве стихиали силы не могли обеспечить громадной скале большую скорость.
И вот горы начали уходить в небеса. Их подъём сопровождался явлениями исключительной разрушительной мощи, сравнимыми с чудовищными извержениями, сопровождающимися невиданными разрушениями на поверхности и в глубине планеты. О дальнейшей судьбе ушедших сообщали духи эфира, наблюдавшие за полётом из черноты безвоздушных просторов, разделяющих планеты.
Кажется, все они успешно достигли своей цели, благополучно опустившись на утренней звезде – кто-то из предков ящера сумел просмотреть сообщения эфирных стихиалей, извещавших о ходе переселения, пусть и без каких-то подробностей.
Однако для самой планеты это деяние оказалось чрезмерным. Разрываемая стихиалями земная кора, извлечение из неё громадных скальных масс и чудовищные удары силы, отправляющие горы за пределы планеты, в конце концов ослабили и сокрушили её, открыв путь неисчислимым массам расплавленной жидкой магмы, до сих пор спокойно дремавшей в своих жарких глубинах на этой части земной сферы. Не сдерживаемая более искалеченной корой, магма начала изливаться наружу – месяцами, годами и столетиями. Вместе с морями магмы, образовавшими новые слоистые плоскогорья на громадных территориях, в воздух было выброшено чудовищное количество ядовитых газов, дыма, пепла и пыли, которые постепенно закрывали всё небо над планетой, препятствуя доступу солнечных лучей.
Наступила ядовитая зима без надежды на возвращение былых тёплых дней. Именно её ящер видел в воспоминаниях нескольких поколения своих предков, пока не добрался до более ранних. Десятки тысяч лет в воздухе висела пыль, отбирая жизнь у животных и растений, замораживая океаны и покрывая планету траурным серым крепом вулканического пепла. Тёплый влажный климат сменился холодным и засушливым, в котором былые владыки планеты и их слуги выживали лишь чудом, с трудом приспосабливаясь к новым неблагоприятным условиям. Земная ветвь змеиного народа, похоже, не пережила этой грандиозной катастрофы – по крайней мере, из памяти предков ящера они исчезли очень быстро, а сам его род стремительно деградировал, отбросив начатки разумности в пользу приспособляемости и выживания. Лишь сейчас, десятки миллионов лет спустя, он снова немного приблизился к прежней сообразительности, что позволило межзвёздному страннику устроиться в сознании одного из выживших потомков, и это оказалось весьма полезным для дальнейшего развития рода.
Прародитель новой расы, измененный своим пассажиром, холодно наблюдал за тем, как с каждым поколением умнеют его сородичи. Он уже был стар, однако вовсе не чувствовал себя таковым – успевшее адаптироваться к изменениям тело не спешило к смерти, продолжая наслаждаться всеми прежними радостями бытия и новыми открывающимися возможностями.
Благодаря коллективному сознанию, позволявшему уверенно действовать сообща, род постепенно переходил от загонных охот к начальной форме скотоводства, не убивая загнанную добычу сразу, но выпасая громадных и не слишком сообразительных травоядных рептилий, следя за их размножением и наращивая численность.
Отдельную группу сородичей составляли ящеры, отличавшиеся высокой мозговой активностью, умевшие подчинять других неразумных тварей. После нескольких лет экспериментов с подчинением и неизбежными в этом случае жертвами, им удалось поставить под контроль даже самых больших и опасных хищников, делая из них верных охранников, обезопасив ценный скот от возможных нападений.
Ящер-патриарх уже чувствовал подступающее окончание жизни и не был этому рад. То, что его собственная память сохранится в грядущих поколениях рода, было слабым утешением. Он хотел жить долго, возможно, вечно.
Секрет этого, возможно, скрывался в иных состояниях сознания, обыкновенно возникавших после употребления некоторых видов пищи или определённых веществ. Это могло быть что угодно – причудливые моллюски и медузы, рыбки, растения, светящиеся грибы, минеральные соли и газы, вырывающиеся из земных недр. Подобные находки зачастую приводили к гибели очередного члена рода, испробовавшего доселе неизвестный продукт – что опять же фиксировалось в общей родовой памяти, уберегая сородичей от дальнейших опасных проб или наоборот, выясняя всю широту свойств новых интересных веществ.
Молодая планета щедро делилась богатствами со своими детьми. Папоротники и кора ряда растений давали силу и скорость, моллюски и рыбки навевали жуткие или необычно прекрасные грёзы, неотличимые от реальности или же причудливо переплетающиеся с нею, грибы путали восприятие, заставляя чувства работать совершенно непривычным образом. Вулканические газы, пробивающиеся из-под чёрных песков у подножия огненных гор уносили сознание далеко за пределы планеты, открывая невообразимые картины иных миров, то ли реальных, то ли являющихся болезненным видением отравленного мозга.
Ящер-патриарх чувствовал, что здесь может находиться ключ к его изысканиям, и потому активно испытывал всевозможные сочетания таких продуктов на своих младших собратьях, не особо интересуясь их дальнейшей судьбой. Он оставался в их сознании вплоть до того момента пока не прекращалось действие нового вещества, возвращая родича-испытателя в реальный мир, или же до его смерти, когда тело и разум не выдерживали психимической нагрузки.
Первые переходы внешнего испытателя в смерть ящер даже не понял. Контакт после ряда странных, часто болезненных или пугающих ощущений просто разрывался, и он вновь оказывался в своём собственном теле. Однако некоторые вещества позволяли достаточно долго наблюдать постепенный переход в небытие, сопровождавшийся любопытными эффектами.
Чаще всего подобные ощущения наблюдались при экспериментах в горячей вулканической котловине, где собирались подземные газы. В сочетании с определёнными видами грибов и кожных выделений толстых больных жаб, молодые ящеры-испытатели достаточно долго оставались в живых. При этом разум их начинал работать намного эффективнее, чем ранее, и активность его иногда не прекращалась даже после того, как тело, ранее лишённое болевой чувствительности, оказывалось почти сваренным в горячей атмосфере котловины.
Восприятие и видение окружающего мира при этом значительно изменялось, являя доселе невиданные картины, не поддававшиеся однозначной трактовке. Вместо скалистой вулканической долины наблюдатель оказывался плывущим по громадным, причудливо извивающимся туннелям, стены которых маслянисто лоснились и пульсировали, создавая впечатление невообразимо громадного организма, стены то расходились в стороны, превращаясь в чудовищные трясущиеся пещеры с тянущимися из стен отростками, то сужались в тончайшие щели. В пространстве коридоров и в толще стен чувствовалось присутствие каких-то вовсе уж невообразимых сущностей, похоже, о чём-то переговаривавшихся между собой.
Складывалось впечатление, что это ещё один слой реальности, более тонкой, нежели наблюдаемый привычный мир. Иногда стены приобретали неприятный желтовато-прозрачный оттенок, размягчались, оплывали, хороня наблюдателя в своей толще, точно насекомое в капле древесной смолы. Смола превращалась в кристалл, и это длилось бесконечные миллионы лет, неведомым образом спрессованные в мгновения субъективного восприятия. Именно в эти моменты и включался механизм усиления мозговой активности. Не имея возможности передвигаться, похороненный в бесконечной толще жёлтого кристалла, разум наблюдателя, осознав невозможность вырваться из этой ловушки, принимался размышлять над возможностью освобождения – единственное, что имело смысл в данной ситуации.
Продолжалось это бесчисленное множество лет по внутренним ощущениям, в реальном мире же это занимало всего несколько ударов медленного рептильного сердца. Чаще всего сознание ящеров-испытателей получало необратимые повреждения от подобной нагрузки, а затем погибало и тело, отравленное ядовитыми газами и меняющими восприятие продуктами, иссушенное подземным огнём и палящим сверху яростным солнцем.
Тем не менее, ящер-патриарх по крохам собирал результаты, компонуя их, собирая цельную и относительно понятную картину наблюдаемого необычного мира за пределами реальности.
Там не было смерти – в земном понимании этого термина. Сознание наблюдателей с легкостью проникало сквозь все преграды, являя всё более необычные картины химер разума. Чувствовалось, что все они являются частями чего-то единого, большого, как вселенная, организма или чего-то ещё, чему не было подходящих определений. Прекращение жизнедеятельности здесь не означало необратимой смерти, но скорее рассеяние и сбор временно разобщённых элементов в новое естество, сохраняющее опыт и память.
Здесь была первая зацепка, возможно ведущая к состоянию личного бессмертия, однако потустороннее не спешило делиться своими тайнами. Возможно, какую-то помощь можно было найти в памяти предков. Обращаясь к ней ранее, ящер видел, как некоторые представители змеиного народа – неважно, старые ли, близкие к неизбежной смерти или молодые, жаждущие нового бытия, освобождённого от страха его прекращения, выполняли некие довольно сложные действия, часто затягивающиеся на дни и даже месяцы. Увы, смысл их ускользал от ящера.
Кое-что ему всё же удалось узнать. Уходящие в посмертие змеи извлекали часть своей нематериальной сущности и запечатывали её в предметы – как правило, небольшие и отличающиеся высокой прочностью. Такой сосуд духа становился хранилищем для тонкой части сознания, позволяющим восстанавливать уничтоженное тело, чтобы продолжать существовать в новом.
Для создания и наполнения подобного сосуда требовалось принести обильную жертву, но ящера это не волновало. Достаточно отдать команду, и необходимое количество членов его рода без возражений отдадут свои жизни.
Но одних лишь смертей было мало – требовалось также знание самого ритуала перехода и создания сосуда духа. Увы, но такие детали были ему неизвестны. От змеиного народа не осталось ничего, кроме смутных глубинных воспоминаний, а те, кто ушёл в посмертие, либо исчезли за прошедшие миллионы лет, либо затаились настолько хорошо, что о них ничего не было известно.
Возможно, здесь могли оказать помощь те самые неуловимые страшные и чуждые сущности, наблюдаемые членами его племени в состоянии предсмертия, усиливающего умственные способности. Однако способа снестись с ними ящер не знал, а любые подобные попытки до сих пор оставались безответными, словно вопрошавшего не замечали или игнорировали. Межзвёздный скиталец, всё ещё неощутимо гостивший в его разуме также ни разу не попытался ему в этом помочь, очевидно просто не находя в этом интереса, а сам ящер так ни разу и не заметил его многолетнего присутствия в своей голове.
Вероятно, вопросы к потусторонним обитателям следовало подкрепить чем-то более существенным. В распоряжении ящера не было ничего кроме жизней своих младших соплеменников, и потому настало время жертвы. Обильной, несравнимой с теми, когда в процессе путешествий за пределы разума погибал тот или иной наблюдатель, сумевший заглянуть в соседний, столь близкий и непривычный мир. Возможно, именно благодаря таким нерегулярным жертвам и сохранялась связь с потусторонним измерением, доступным для сознания, находящегося на пороге смерти.
Под сенью первобытной зелени творилось действо массового путешествия на ту сторону жизни. Для многих молодых ящеров это будет переход в один конец. Утрата земного существования их не пугала – ведь они уже не раз видели иные бесчисленные прекрасные и удивительные миры, путь к которым открывали ядовитые земные испарения и прочие продукты, воздействующие на разум. И они десятками уходили в жёлтые вулканические испарения на чёрной пепельной равнине, усеянной острыми глыбами, с миллионоцветным безумием грибов в глазах, уже наблюдая иные миры, постепенно застилавшие земной план. Укладывались рядом в ложбине фумарол, безболезненно и незаметно переходя в мир по ту сторону жизни, направляясь к Великому Неизъяснимому, принимавшему их в свои ласковые объятия одного за другим – в точном соответствии с напутствиями ящера-патриарха.
Тот, похоже, был доволен происходящим. Приняв нужную дозу спор чёрного папоротника, несколько видов грибов и закусив парой сладких рыбок, набитых волшебной икрой, он находился в относительно безопасном межмировом пограничье, следя за уходом в смерть своих младших соплеменников и почти ощущая присутствие Великого Неизъяснимого, непосредственная встреча с которым могла бы оказаться для него фатальной. Сейчас он только старался вступить с ним в контакт, чтобы получить возможность если и не полноценного общения, то хотя бы более-менее понятные указания к дальнейшим действиям.
Великое, похоже, сегодня было благосклонно к нему. Ящер почувствовал его довольство принесённой обильной жертвой – как если бы в его сознании появился новый разумный собеседник, готовый вести с ним разговор на языке мыслеобразов.
Вопросы и ответы в виде живых картин чередовались со скоростью мысли, навсегда оседая в памяти ящера, с тем, чтобы позже оказаться доступными для неспешного разбирательства во всех хитросплетениях новообретённых потусторонних знаний.
Межзвёздный странник в его голове неслышно орал от восторга, наблюдая доселе неведомые ему картины земного не-бытия, временами и сам входя в контакт с Неизъяснимым, теперь уже неощутимо помогая ящеру задавать нужные вопросы и верно интерпретировать ответы. Скучноватая чешуйчатая тварь постепенно становилась для него всё интереснее, и наездник чувствовал впереди ещё немало новых сюрпризов, которые мог преподнести его носитель. К тому же и эманации гибнущих жертв были довольно приятны на вкус. День определённо удался.
Тем временем последние молодые ящеры благополучно отправились в мир иной, и связь с Неизъяснимым начала ослабевать – тот словно уплывал в сферу своего неведомого пребывания, оставляя ящера наедине с выданной информацией, касающейся перехода на другой план бытия – или не-бытия.
Не доверяя обитателю потустороннего, перед тем как самому встать на путь перерождения, ящер-патриарх сначала опробовал переход в не-бытие на одном из младших сородичей – разумеется после того как стали ясны все детали процесса, описание которого оставил ему могущественный обитатель иных измерений. В этот раз вторая волна потенциальных жертв, идущих вслед за первой, должна была также пожрать тела уже погибших ящеров, принимая в себя тонкую субстанцию, источаемую умирающими, что повышало эффективность трансформации подопытного, готовящегося стать бессмертным возрождающимся личем.
На удивление, первый бессмертный лич мира динозавров оказался вполне неплох. Болезненно убитый молодой ящер успешно возвратился из странствия по царству смерти, сохранив все двигательные и мыслительные функции. Все мельчайшие детали успешного опыта были запечатлены в памяти ящера-патриарха, так что процедура могла быть с известным успехом повторена.
Не желая плодить бессмертных соперников, ящер-патриарх использовал для хранилища духа молодого ящеролича кусок чёрного вулканического стекла, который при необходимости мог быть достаточно легко уничтожен вместе с частицей духа путём раздробления в пыль или расплавления в магме.
Около года ушло на опыты с новыми возможностями, даруемыми немёртвым естеством. Сожжённый в лавовом озере, раздавленный тяжелым валуном, растоптанный стадом гигантских ящеров, разорванный на куски собратьями, пробный ящеролич вновь и вновь восставал рядом с обсидиановым осколком, исправно восстанавливавшим уничтоженное тело – храниличем – как по внезапному озарению назвал его ящер-патриарх. Разумеется, на языке мыслеобразов это звучало совсем иначе, однако смысл был тем же.
Сам же новообращённый ящеролич чувствовал себя вполне пристойно, вернее, он просто не ощущал ничего – как и положено истинному подданному смерти. Подобные процедуры, связанные с уничтожением и восстановлением немёртвого тела никак не влияли на его мыслительные способности и память, в том числе родовую.
Оставалось выполнить ещё одно, простое последнее испытание – с уничтожением хранилища души, а вместе с ним и возможности возрождения первого пробного лича из рода ящеров.
Кусок вулканического стекла рассыпался после удара тяжёлого камня, осколки были тщательно растёрты в тончайшую пыль, развеянную по ветру с высокой скалы. Патриарх в это время с интересом следил за сознанием молодого лича, стараясь уловить возможные изменения при уничтожении камня духа, однако ничего подобного заметить не смог. Возможно, связь тела и хранилича была более тонкой и недоступной его чувствам, возможно, её просто не существовало, пока тело лича не получало существенных повреждений, требующих его восстановления.
Сам молодой ящеролич при этом не испытывал никаких неудобств. Несколько дней за ним внимательно наблюдали, после чего он был уничтожен сходным же образом – путём обрушения на него массы тяжёлых камней с опасного склона, перемоловших тело в неаппетитную массу мёртвой плоти. Как и ожидалось, возрождения лича в области, где был рассеян чёрный прах, в который превратилось разбитое храниличе, не произошло. Таким образом была подтверждена возможность уничтожения существа, получившего бессмертие подобного рода.
Убедившись в относительной безопасности такого перехода в иное естество, ящер-патриарх занялся приготовлениями к собственному превращению в бессмертного лича.
Отряд соплеменников, предназначенных на роль новых жертв, получил продолжительное и мощное внушение от патриарха, последовательно отправляющее их на смерть в клубах ядовитого вулканического дыма. Действие внушения должно было продлиться несколько часов, гарантируя точное исполнение всех деталей перехода, пока жертвы не будут контролироваться самим патриархом, пребывающим за пределами оставляемого им мира, чтобы впоследствии вернуться в него в новом естестве.
Всё прошло достаточно успешно. Приняв должную порцию снадобий перехода, патриарх вместе с будущими жертвами отправился в дымную котловину, где последовательно, одному за другим разорвал глотки младшим ящерам, уже лишающимся чувств в клубах тяжёлых подземных испарений, но успевшим войти в незримое измерение. Гибель жертв в мгновения их наслаждения зрелищем иного мира пробудила уже знакомые потусторонние сущности, обрадовавшихся такой поживе.
Вместе с ними получал свою долю удовольствий и межзвёздный пассажир ящера-патриарха, наслаждавшийся сейчас как эманациями гибели жертв, так и наблюдениями потустороннего мира через сознание своего носителя.
Вступив в контакт с одним из обитателей некросферы, ящер-патриарх постарался передать ему своё желание о переходе в немёртвое естество бессмертного лича, подкрепив его пленительной картиной обещания новых подготовленных жертв, ожидающих своей очереди.
Житель некросферы был согласен с таким предложением. Характер смерти жертв не имел для него какого-то особого значения, хотя гибель их от механических повреждений, сопряжённая с определёнными телесными мучениями была предпочтительнее более мягких способов перехода. Впрочем, кровавым пиршеством он уже успел насладиться в начале обряда, когда патриарх самолично разорвал глотки дюжине первых жертв, открывших проход в потустороннее.
Для нового хранилича ящер-патриарх подобрал кусок прочной искрящейся субстанции, свалившийся на планету из невообразимых далей космоса. Он не плавился даже в горячей лаве, истекающей из широкой трещины в мёртвой чёрной равнине. Сложно представить, в каком космическом горниле он был рождён, но зато его прочность изумительно хорошо подходила для такого важного предмета как вечное хранилище духа бессмертного лича.
Сам переход в новое естество остался незамеченным и для ящера-патриарха и для его наездника. Ящер просто вновь оказался в прежнем материальном мире – посреди кровавого месива из принесённых в жертву соплеменников среди жёлтых дымов, выходящих из бездонных расселин котловины.
Вот только теперь мертвиарх совершенно не чувствовал их едких запахов, ранее мутивших сознание и раздиравших внутренности. Да и не мог почувствовать – переход в немёртвое естество избавил его от необходимости дышать и питаться, а заодно и от ряда сопутствующих чувств, ставших отныне ненужными. И это, и многое другое было ожидаемо, поскольку обо всех таких изменениях, сопровождавших переход в новое естество, он узнал от первого экспериментального лича. Теперь всё это предстояло испытать уже ему самому.
И он азартно принялся испытывать новые возможности собственного тела, раз за разом убеждаясь в правильности своего решения о переходе в новое естество. Не спешил только с сильной порчей и полным уничтожением тела для последующего возрождения при помощи хранилича, здраво рассудив, что сделает это только после окончательного износа текущего тела, до которого, однако, было ещё далеко. С мелкими же травмами, наподобие сломанных конечностей или проколотого насквозь туловища с повреждением прежде важных жизненных органов, включая оба мозга, обновлённое немёртвое тело справлялось самостоятельно.
Лишённый ограничений, накладываемых хрупким живым телом, он мог теперь себе позволить многое. Опасные хищники, от мелких стайных до гигантов сторонились его, очевидно ощущая исходящие от него некротические эманации, опасные для живых. Любой подобный контакт был бы опасен для незадачливого хищника, падальщика и прочих некрофоров, перерабатывающих гниль. Переход в Смерть был наилучшей защитой от любой подобной агрессии.
Доказавшая свою эффективность практика создания немёртвых слуг позволила ящеру-мертвиарху окончательно освободить свой род от насущных обязанностей, прежде лежавших на живых, позволив ему вновь вернуться к прежним безмятежным временам, чтобы спокойно восстановить численность, снизившуюся после обильных жертвоприношений.
Не испытывая потребности в сне и пище, свободный от былых забот, ящер-мертвиарх без устали исследовал заново открывшийся перед ним окружающий мир, видя и понимая теперь куда больше чем это было доступно в прежнем живом естестве. Прогулки по опасным горным кручам, в ядовитых дымах подземных испарений, посещения пылающих вулканических кратеров, где стихиали огня плясали в озёрах плещущейся лавы, путешествия под водой в ранее недоступных океанских глубинах, где тёплый неглубокий шельф обрывался в бездонную тёмно-синюю пропасть, полную неведомых чудовищ, отныне стали для него обычными и привычными.
В особенности его занимало желание найти одну из оставшихся на земле чёрных гор змеиного народа, которая, если верить родовой памяти, должна была находиться где-то неподалёку. Конечно за прошедшие миллионы лет, после множества чудовищных катаклизмов, постигших планету, она могла и не сохраниться, но ящеролич очень хотел верить, что она до сиих пор где-то ждёт раскрытия своих тайн.
Желая узреть воочию то, что доселе являлось ему только в неверных и смутных образах, ящеролич старательно расспрашивал стихиалей, не встречали ли они нечто подобное во время своих игр и странствий. И хотя ответы часто были отрицательными или неопределёнными, ящеролич старательно собирал все слухи и намёки, постепенно уверяясь в реальности искомого объекта.
Несколько водных стихиалей видели нечто подобное в глубинах океана, там, где континентальный шельф обрывался в тёмную пропасть, уходя громадными террасами в океан. На одной из таких террас и находилось нечто подобное тому, что искал ящеролич. И хотя водные стихиали не слишком интересовались подводной скалой, этих сведений хватило, чтобы определить примерный район поисков.
Цель лежала довольно далеко от берега, двигаться приходилось по дну тёплого неглубокого моря. Ящеролич полуплыл-полушёл по песчаному дну – тело сухопутной рептилии не было приспособлено к быстрому плаванию, но после преобразования спешить ему было абсолютно некуда.
С первого раза, однако, не получилось добраться даже до края шельфа – его атаковала какая-то громадная водная тварь, в отличие от сухопутных хищников не побрезговавшая опасной плотью мертвиарха. Он даже не понял, что это было – рывок, серия рывков и странное ощущение распадающегося на части тела – а затем без всякого перехода он оказался в небольшой пещере древнего горного кряжа, где было надёжно спрятано его храниличе, обеспечивающее восстановление тела взамен необратимо повреждённого.
Он осмотрелся на месте, принимая это как должное, и не выказывая никакого недовольства непредвиденной задержкой – ибо даже намёки на какие-либо чувства остались там, в предыдущей смертной жизни, – вновь направился к берегу, откуда начал свой поход в морские глубины.
Теперь он вёл себя уже более осмотрительно, следя за возможным появлением опасных тварей, готовых наброситься на любой объект, даже непригодный им в пищу. Кто атаковал его в предыдущий раз, осталось загадкой – на мелководье не было ни неведомого оголодавшего водного хищника, ни каких-либо иных тварей.
Постепенно темнело – то ли над головой увеличивалась толща воды, то ли наступал вечер, а скорее всего и то и другое. Вскоре показался и край шельфа – крутой обрыв, уходящий в тёмные глубины.
Не обращая внимания на сгущающуюся тьму, ящеролич оттолкнулся от края шельфа и начал опускаться вниз. Первая попытка поисков оказалась бесплодной. Обойдя всю обширную подводную плиту, усеянную камнями и расселинами, ящеролич не обнаружил ничего похожего на чёрную ступенчатую пирамиду, столь часто являвшуюся в его видениях. Надлежало искать дальше, и он искал, продвигаясь вдоль края шельфа, погружаясь в глубины, где из-за края бездны поднимались странные создания пугающего вида, не напоминавшие ни одно из знакомых живых созданий, но имевшие неуловимое сходство с теми потусторонними тварями, что жили в видениях на грани смерти и яви.
Однако опасаться надо было не их…
В один из дней ящеролич спустился с края шельфа на очередную подводную ступень. Но не успел он отойти от вертикальной стены, как почувствовал странные тяжёлые колебания окружавшей его водной толщи, непохожие на внезапный шторм. Вслед за тем он увидел, как высокая стена рядом с ним сотрясается, роняя камни и скалы, а затем его накрыла масса песка, обрушившегося с края шельфа.
Убежать не было никакой возможности – так внезапно и резко всё случилось. Засыпанный песком, ящеролич немедленно принялся разгребать завал, стараясь побыстрее выбраться наружу. Но подземные толчки сильного землетрясения, обрушившие песчаный край шельфа, продолжались и даже усиливались, заваливая ящера вся сильнее, пока сотрясающаяся в конвульсиях подводная осыпь не сдавила его тело тяжким гнётом подводного оползня.
Это было бы не так страшно, ящеролич уже знал, что подобные ситуации не вредят его телу и понадобится лишь время и тяжёлые, но посильные действия, чтобы выбраться из-под осыпи. Песок сковал движения, но понемногу ящеролич, обладавший куда большей силой, чем его живые сородичи, и не нуждающийся в дыхании и пище, сумел, ворочаясь, несколько ослабить давление на тело. Теперь оставалось только равномерно выкапываться вверх, наружу.
Однако спустя непродолжительное время окружавший его песок сотрясся ещё раз, а давление на тело многократно увеличилось. Похоже, снаружи произошёл второй обвал, куда масштабнее первого.
Попытки снестись с членами рода, чтобы те помогли раскопать завал, ни к чему не привели, сколько мертвиарх не пытался мысленно до них докричаться. Да и вряд ли они могли бы ему чем-то помочь, поскольку в отличие от него оставались зависимы от необходимости дышать воздухом, которого не было на этой глубине.
Выбраться же самостоятельно не было никакой возможности, и ящеролич счёл это своеобразной шуткой мироздания над существом, получившим бессмертие, но не имеющим им возможности воспользоваться.
Возможно, ему мог бы помочь кто-то из земных стихиалей, однако те предпочитали более глубокие области планеты, где не было намёка на неприятную им воду. Поэтому надежда встретить здесь кого-то из них была призрачной.
Осознав положение, в котором оказался его носитель, через некоторое время из его разума исчез и межзвёздный странник, умчавшись в неведомые сферы времени и пространства, не желая оставаться в похороненном под обвалом немёртвом теле.
Но даже запертый в этой темнице, ящеролич всё ещё оставался обладателем родовой памяти, позволявшей почти бесконечно путешествовать по ней взамен временно утраченного существования в наземном мире. А новое немёртвое естество позволяло теперь заглядывать в мир потустороннего – ещё одна бесконечная загадка, на знакомство с которой не хватит всего времени мира.
Боги, демоны, безумие, логика, реальные и воображаемые картины, истина и грёзы сливаются в непредставимую смесь, то разрывающую разум буйством образов, то замирают на неопределённое время, оставляя пленника наедине со слепым несуществованием, предела которому нет – если только новое землетрясение не разорвёт на части пленённое тело лича или же не сожжёт его проснувшийся под ним вулкан, отправляя пленника на перерождение и – свободу.
Всё неважно. Видевшие вечность умеют ждать.
…Планета миллионы раз обернётся вокруг Солнца, континенты в очередной раз сменят очертания, высохнут океаны, поднимется новая суша. Обратившийся в камень песок размоет новорожденная река, превращая бывшее морское дно в причудливый каньон. Песчаник разуплотнится, рассыплется, и тусклый солнечный свет, пробившийся под полог выросшего на нём дождевого леса, вновь коснётся неживых иссохших глаз древнего ящеролича.
По окаменевшему черепу стукнет тяжёлое острое копыто, перед мёртвым взором возникнет зловонное клыкастое рыло неведомого чудовища, знаменуя окончание долгого покоя.
И новый мир предстанет перед его былым властителем…
Кводомасс Фуонса гордился разнообразием невероятных сюжетов, увековеченных его искусством, и очень сожалел, что никогда не практиковал такого на упырях. Старая поговорка «Он бы изнасиловал вурдалака, попытавшегося съесть его труп» часто применялась к нему, и ему не терпелось это доказать, не умерев при этом на самом деле.
Кводомасс знал, что перед человеком, который хочет совокупиться с упырём, стоит три препятствия. Первое из них — их уродство. Существует множество историй о людях, сходивших с ума от одного их вида. Сопоставив рассказы таких очевидцев, насколько это представляется возможным, их облик отдалённо напоминает человеческий, хотя они выглядят гротескно долговязыми и тощими. В разных историях к этому добавляются челюсти гиены, когти ленивца и горб дикого кабана, спрятанные под кожей, цвет и текстура которой вызывают сравнение с самыми страшными болезнями и даже с поздними стадиями разложения. Кводомасс следовал своему руководящему гению во всём, куда только мог присунуть, иногда с помощью грубой хирургии и не обращая внимания на наличие признаков жизни, и его единственным беспокойством было то, что упыри могут оказаться не соответствующими своей столь пикантной репутации.
Страх, второе препятствие, можно было преодолеть почти так же легко. Кводомасс сомневался, что вурдалаки могли хоть немного сравниться по своей свирепости с теми толпами, которые жаждали разорвать художника на куски за его наименее популярные триумфы. Он и сам частенько развлекался, присоединяясь к таким толпам, чтобы обрушиться на создателя шедевра с ещё бо́льшим количеством слёз и проклятий, чем убитый горем родитель или супруг. У него хватало смелости доверять своей удаче — в отличие от большинства мужчин, какими они ему представлялись.
Единственным реальным препятствием было найти упыря. Эти существа настолько коварны и неуловимы, что передовые мыслители отрицали их существование. Этот скептицизм не разделяют те, кто часто посещает кладбища по ночам, и всем таким людям, к которым Кводомасс пытался подобрать ключики, было что рассказать. Они слышали смех упырей, чуяли их зловоние или натыкались на остатки их неряшливых пиршеств. И хотя никто из них не видел вурдалаков наяву, надёжные знакомые их самых надёжных друзей видели.
Настойчивость, как он считал, была самым ярким из его достоинств. Он мог провести месяцы в преследовании человеческой цели; на нечеловеческую можно было бы потратить целые годы. В дождливые дни, когда ему не удавалось найти работу носильщика на центральном рынке Кроталорна, он бродил среди величественных гробниц и открытых ям Холма Грезящих, изучая пейзаж, который начал преследовать его по ночам. Он оправдывал свои ночные визиты тем, что выполнял поручения сторожей и даже выходил в обходы вместо тех, кто был слишком пьян, чтобы работать. Сделавшись известной фигурой, он получал больше чаевых, таская грузы для грабителей могил. Сурово судя всех, кроме себя, Кводомасс был шокирован тем, что эти преступники часто совмещают свои мародёрства с работой сторожа, но скрывал своё неодобрение за улыбками и неослабевающим стремлением быть полезным.
В такие моменты он благодарил богов, что так искусно даровали ему обманчивую внешность и соответствующие способности. Его небольшое тело не позволяло догадаться о подлинной силе; мальчишеская внешность снижала возраст лет на десять, если он прикрывал лысину; презрение к книжным фривольностям скрывало высокий интеллект, а весёлая манера поведения скрывала тот факт, что его мозг пожирали огненные черви. Он был одержим страхом, что эти черви вылезут наружу и будут замечены кем-нибудь, и это было ещё одной причиной, по которой он всегда таскал с собой щегольский платок, которым компульсивно обмахивал плечи, или в нервных приступах бился головой о твёрдые предметы.
Самым щедрым его работодателем был коротенький и толстый молодой дворянин мелкого ранга по имени Веймаэль Вендрен. Изучавший некромантию, собиравший реликвии древних мастеров, Веймаэль много знал о вурдалаках, и Кводомасс однажды похвастался поговоркой, которую так часто применяли к нему.
— Соитировать упыря, который пытается тебя съесть, а? В этом нет ничего невозможного, если ты знаешь, как восстать из мёртвых, — проворчал Веймаэль, возясь со сложным замком бронзовой двери. — Полагаю, я мог бы показать тебе, как это делается, но воскрешение из мёртвых обычно доставляет больше хлопот, чем оно того стоит.
— Физиологических проблем не возникнет? Я примерно... В смысле, я слышал об одном дурне, который чуть не нанёс себе серьёзную травму, попытавшись совокупиться со статуей нашей принцессы.
— Перестань биться головой о фонарь и держи его ровно... да, вот так. Нет, они вполне совместимы со смертными. Во всяком случае, в сексуальном плане. Ты же знаешь, что они когда-то были людьми. — Веймаэль сделал паузу и задумчиво посмотрел на него. — Людьми, чьи грязные привычки спровоцировали чудовищное превращение.
— Значит, в принципе можно убить одну из них? Задушить её, например, или порезать на куски, или взять несколько кусков раскалённой проволоки и щипцы...
Взгляд хорьих глаз Веймаэля подсказал Кводомассу, что он проявил слишком много энтузиазма для академической дискуссии, но некромант вернулся к своей работе, не задавая вопросов.
— Полагаю, это возможно, но поймать её и прижать к земле окажется достаточно большой проблемой, если только ты не найдёшь ту, которой это понравится. Наслаждаться сексом, я имею в виду, а не тем, что её душат.
— А это возможно?
— Почему бы и нет? Считается, что мужчины-упыри без ума от человеческих женщин, возможно, именно поэтому здесь нечасто можно увидеть девушек по ночам. — Прерывистый смех Веймаэля, похожий на шипение пара и постукивание крышки чайника, встревожил носильщика. Он наводил на мысль о печально известной язвительной весёлости упырей. — Потомство от таких союзов всегда уничтожается, и это печально. Я мог бы научиться чему-нибудь, изучив полуупыря или, возможно, воспользовавшись его услугами, когда он подрастёт. Обязательно сообщи мне, если встретишь покладистую упырицу, Кводо.
Подобное сокращение имени, а его сокращали почти все, обычно вызывало укол ярости, как шип, вогнанный между глаз Кводомасса Фуонсы, но он скрыл боль за более широкой, чем обычно, улыбкой. На мгновение отвлёкшись, он не успел опровергнуть своё намерение подстеречь упырицу, прежде чем замок сдался, и дверь распахнулась, открывая сырое и зловонное помещение.
— После тебя, — сказал Веймаэль Вендрен, как всегда.
* * * *
Размышляя на досуге, Кводомасс полагал, что некромант мог бы помочь ему в поисках, но он счёл невозможным нарушить пожизненную секретность, которая избавляла его от дыбы, плахи и всех прочих подобных средств аппарата официальной художественной критики. Кроме того, он хотел поймать упыря, чтобы унижать и пытать его, в то время как Веймаэль Вендрен намеревался держать пленника в клетке и вести о нём записи. Но поскольку их устремления в теории не были полностью взаимоисключающими, он как бы невзначай возвращался к теме упырей всякий раз, когда они встречались.
— Ничто так не привлекает их, как трупы, — сказал Веймаэль, — вот почему богачи идут на всё, чтобы эти зловонные гробницы были запечатаны. Думаю, это вино тебе не понравится. Иногда его отравляли, чтобы наказать обычных воров.
Кводомасс выплеснул жидкость из сосуда, блеванул и мысленно проклял Веймаэля за то, что тот молчал, когда он отпечатывал его.
— Если ты сможешь его выпить — подай мне, пожалуйста, ножовку, у этого ублюдка шея крепкая, как дерево, — да, если не сочтёшь его вкус противным, я могу дать тебе зелье, имитирующее смерть. Я прикажу похоронить тебя с сетью и молотом в гробу, и когда упырь вскроет его, чтобы извлечь свой ужин...
— Нет, спасибо. — Хотя он и был в ярости на своего умного покровителя из-за того, что тот разгадал его цель и, возможно, даже его тайную сущность, Фуонса пришёл к выводу, что ему не стоит бояться патрона. Поскольку адепты чёрных искусств — мастера вводить в заблуждение, судьи в то время считали, что судить их не имеет смысла. Обвинение в колдовстве автоматически влекло за собой смертный приговор.
— Да и всё равно это бы не сработало, — сказал Веймаэль. — Дай-ка мне тот топорик — сейчас снимем эту голову с плеч! Нет, пытаться привлечь к трупу хотя бы одного упыря — всё равно, что спустить штаны посреди болота, чтобы поймать одного комара. Ты очнёшься, а вокруг тебя за твоё тело будут драться сотни мерзких тварей.
Кводомасс задрожал не столько от страха, сколько от вызванного им жуткого возбуждения. Он сказал:
— Думаешь, сеть была бы кстати?
— А ты не ходишь на бойцовские площадки? Если тот, кто использует сеть, знает, как ею пользоваться, он почти всегда побеждает мечника, а когти упыря подобны мечам. — Тяжело дыша от усилий, некромант бросил ему неожиданно тяжёлую голову, высохшую до каменной твёрдости. — Положи это в сумку, и мы пойдём дальше.
Когда они оставили осквернённую могилу позади, Кводомассу показалось, что ему послышался шорох в кустах. Он схватил Веймаэля за руку и жестом призвал его к молчанию. Не одно, далеко не одно существо крадучись двигалось поблизости — у незапертой гробницы происходила целая массовая сходка.
— А, вот и они, — невозмутимо произнёс некромант. — Хочешь вернуться и посмотреть на этих красавчиков?
Кводомасс пристально смотрел на гробницу, но едва мог различить её обветшалые очертания в безлунной темноте. Ему показалось, что он заметил какое-то неясное мерцание за дверью; услышал что-то похожее на пронзительный смешок и его глухое эхо.
Он был в ужасе, но даже его ужас не мог предотвратить внезапную настойчивую эрекцию. И всё же он закинул сумку на плечо и быстро зашагал прочь от нечестивой толпы, а Веймаэль последовал за ним, шипя и цокая языком.
* * * *
Носильщик был разочарован тем, что его благородный покровитель вообще знал о бойцовских ямах, не говоря уже о том, чтобы обсуждать их как знаток. Бойцовские ямы были запрещены в Кроталорне, а поскольку Кводомасс по большей части всё же гордился своим статусом добропорядочного гражданина, он избегал их. Однако его работа на рынке обеспечила ему широкий круг знакомых, и было достаточно легко найти кого-нибудь, кто согласился бы продать ему сеть, изготовленную для ловли людей.
— Я отдам трезубец ещё за две серебряные кобылки, — сказал мрачный старик, взвешивая в руке это страшное оружие. — Оно немало попило.
Как и он сам, судя по его покрасневшим глазам, а Кводомасс осуждал пьянство. Он также не одобрял название «кобылка*» для монеты с изображением принцессы Филлитреллы, хотя, по слухам, даже сама принцесса использовала это слово. Покупка трезубца подтвердила бы его репутацию придурка, который коллекционирует сувениры из бойцовских ям, но ему не хотелось обижать непочтительного старого пьяницу, поэтому он улыбнулся и сказал:
* «Filly» («кобылка», англ. Также «шустрая девчонка», «бабёнка»).
— Нет, спасибо.
— А для чего тебе нужна сеть, для ловли девчонок?
— Нет, конечно, нет! — Кводомасс поймал себя на том, что энергично обмахивает плечи, и заставил себя опустить руку, стиснув ею собственное колено. Он с усмешкой встретил презрительный взгляд мужчины и бодро спросил: — Вы пользовались этим оружием?
— Я думал, что такой ярый приверженец спорта, как ты, назовёт его снастями, а не оружием. Нет, они принадлежали человеку по имени Быстрый Фандард, который, в конце концов, оказался недостаточно быстр. — Наконец, он перевёл свой безжалостный взгляд на окно своей убогой каморки, позволив Кводомассу сдержать улыбку, прежде чем та сменилась шквалом судорог. — Он был моим сыном, и мне нужны деньги, чтобы похоронить его.
— О, простите. — Кводомасс выдал соответствующую случаю скорбную мину, хотя сейчас ему хотелось ухмыляться. У него был покровитель, чья страсть к анатомическим исследованиям ограничивалась телами юных атлетов, и он заплатил бы за эту информацию достаточно, чтобы возместить ему расходы на «снасть». — Когда похороны?
— Как только я добуду шесть кобылок для этих богомольных сынов Клудда, при любом удобном случае шлёпающихся на колени. А до тех пор они будут держать тело бедняги в своём храме и распевать над ним гимны. Он отдавал им свои деньги, заработанные в яме, чтобы присоединиться к Ордену, ты когда-нибудь слышал что-нибудь настолько возмутительное? Эти фанатики осуждают бои в ямах, но они с радостью брали деньги, которые он там зарабатывал. Если б они наконец снизошли до того, чтобы принять его, то заставили бы его раскаиваться в своём порочном занятии в течение последующих тридцати лет. — Он снова доказал свою проницательность, добавив: — Но ты же хочешь слушать об этом не больше, чем хотел бы он.
Кводомасс был в восторге. Клуддитов хоронили в неглубоких могилах, чтобы облегчить их воскрешение, и на дешёвых участках, на которые не обращали внимания ни сторожа, ни грабители. Отец хотел шесть кобылок за сеть и трезубец, но Кводомасс призвал на помощь свой талант проливать слёзы по желанию и всучил ему восемь, надеясь завоевать его доверие и позже разузнать подробности похорон. Студент-анатомист заплатил бы ему вдвое больше, а выкопать Быстрого Фандарда не составит никакого труда.
Отец оказался неблагодарным грубияном. Он усмехнулся в заплаканное лицо носильщика, передавая ему трезубец, и сказал:
— Смотри, не сядь на него — в жопу воткнётся.
* * * *
— Собираешься на рыбалку? — поинтересовался Веймаэль Вендрен, откладывая книгу в сторону, когда рабыня ввела Кводомасса Фуонсу с его неуклюже завёрнутыми покупками.
Книга, как заметил Кводомасс, оказалась вовсе не томом чудовищных заклинаний, а собранием рассказов порнографа Халцедора. Ни один череп или сушёная летучая мышь не украшали светлую комнату, куда проникал ароматный воздух сада, а Веймаэль, одетый в парчовый халат, бездельничал в шезлонге рядом с подносом, на котором были расставлены пьянящие напитки и лакомства. Это был первый раз, когда носильщик осмелился прийти к нему домой, и он безупречно изображал тунеядца.
Кводомасс подчёркнуто подождал, пока хозяин отпустит рабыню, прежде чем ответить. Тот тоже ждал, не сводя с него глаз, пока он не почувствовал, как в его мозг закрадываются тревожные мысли. Он отчаянно схватился за голову и уже был готов убежать, когда заметил ободряющий кивок Веймаэля и правильно истолковал его: от него ожидали, что он отдаст свой головной платок. Он неохотно снял его. Украдкой бросил взгляд, но обнаружил лишь несколько волосков, утратить которые, впрочем, тоже едва мог себе позволить — но они прилипли к залоснившемуся от долгого использования платку. Однако он отказался отдать рабыне хоть что-то, и Веймаэль закатил глаза, уставившись на потолочные фрески, перед тем как отослать её.
Кводомасс наконец ответил:
— Да, ловить упыря. Ты говоришь, ничто так не привлекает их, как труп, верно? А что может быть лучшей приманкой для упырицы, чем труп красивого молодого атлета?
Расспрашивая о Быстром Фандарде на рынке, он узнал, что этот боец был больше известен своей внешностью, чем мастерством. Все говорили, что если бы он не демонстрировал публике свой героический профиль, то, возможно, заметил, что его последний противник пришёл в себя и замахнулся топором, целясь ему в позвоночник. Охваченный вдохновением, Кводомасс решил отказаться от денег, которые он мог бы получить от анатома, и воспользоваться телом для осуществления своего заветного желания.
До сих пор их разговоры о вурдалаках велись на уровне шуточных фантазий собутыльников, которые раздумывают над ограблением дворца. Теперь Кводомасс раскрыл свои творческие способности, упомянув несколько нераскрытых преступлений и других, которые считались раскрытыми всеми, кроме тех несчастных, которых городской палач постепенно лишал всё более важных органов.
Он и представить себе не мог, что кто-то может заставить Веймаэля Вендрена содрогнуться, и порадовался, что ему это удалось.
— Я не сомневаюсь, что ты монстр, Кводо, но ты не понимаешь: упыри ещё более отвратительны, чем ты сам.
— В том-то и дело, господин! Секс с упырём будет настолько омерзителен, как ни с одним человеком, и я бы хотел раздрючить и пропороть его… — Он оборвал этот порыв откровенности, когда заметил, как у собеседника отвисла челюсть. Отдёрнув дрожащую руку от своего плеча, Фуонса произнёс с самой обаятельной улыбкой: — Разве ты не понимаешь, что это было бы вызовом моему художественному профессионализму?
— Да, думаю, что понимаю. Но какое отношение я могу иметь к твоему освежающе оригинальному извращению?
— Ты, несомненно, самый мудрый человек из всех, кого я знаю, и...
— Что-то я сомневаюсь в мудрости других людей, которых ты знал, если думаешь, что я поверю в такую чушь. Чего ты хочешь, Кво?
Вспышка гнева, вызванная очередным унизительным сокращением имени, почти ослепила его, и он не стал скрывать этого, огрызнувшись:
— Ты знаешь об упырях. Думаю, ты даже знаком с упырями. И я знаю, что ты скорее поспособствуешь мне, чем поможешь запалить собственный костёр.
Кводомасс с трудом мог поверить в тупость, такую нехарактерную для него тупость своих собственных слов. Они предавали труд всей его жизни, направленный на то, чтобы заставить всех полюбить его. Он часто одобрительно гладил по голове своих жертв или отмечал, какие у них красивые волосы или глаза, перед тем как нанести последний удар, и те, кто до конца продолжали обзывать его мерзкими именами, понятия не имели, что после этого он будет вечно корчиться при воспоминании об их ненависти. Но Веймаэль Вендрен, который причислял вурдалаков к своим знакомым и поддерживал дружеские отношения с мёртвыми чародеями, мог изыскать и более серьёзные средства, нежели обзывательство, чтобы продемонстрировать своё недовольство.
Опасаясь нападения грызущих тварей, которых он разбудил, Фуонса снова повязал платок на голову, опустился на пол перед некромантом и что-то забормотал о демоне, который завладел его языком. Услышав нечеловеческое шипение и фырканье сквозь стук своего лба о паркет, он испугался, что его покровитель и впрямь призвал нечто этакое, но когда осмелился поднять глаза, то увидел, что этот звук издаёт сам Веймаэль, корчась в муках своего странного смеха.
— Ты хочешь, чтобы я сводничал для упырицы? Спасибо тебе, Кводомасс Фуонса! Ты сделал больше, чтобы поднять мне настроение в такой унылый день, чем целая труппа клоунов. Очень хорошо, я помогу тебе. Если ты поможешь мне.
— Возлюбленный господин, моя жизнь принадлежит тебе...
— Это само собой разумеется, — прервал его Веймаэль. — Забудь о растерзании, удушении и прочем порочном безумии. Просто позабавься с этой скверной тварью, а потом притащи её сюда. И кстати, не применяй к ней эту проклятую вилку для рыбы.
— О, это? Оно прилагалось к снасти. Я планировал использовать дубинку, чтобы усмирить её.
— Тебе понадобится железный прут, и не стесняйся использовать всю свою силу, иначе пожалеешь об этом. А ещё лучше будет, если я дам тебе иглу, смоченную в некоем зелье. Просто уколи её, и она заснёт почти так же крепко, как твоя приманка.
— Я хочу, чтобы она не спала или почти не спала.
— Тогда используй её потом, иначе тебе никогда не удастся притащить её сюда. Ты бы доверился этому сачку для ловли бабочек, чтобы поймать тигра?
Когда Кводомасс ушёл, Веймаэль проводил его до двери. Такая любезность польстила носильщику, пока до него не дошло, что ему больше не доверяют оставаться наедине с рабами, в основном молодыми и женского пола, которые сопровождали толстяка.
* * * *
Предостережения Веймаэля преследовали Кводомасса, как послевкусие испорченной пищи, когда он сжимал в руках свою потрёпанную сеть, сидя в канаве, где прятался с захода солнца. Кладбище клуддитов находилось так далеко от Холма Грезящих, что почти сливалось с болотом под ним, и Веймаэль говорил ему, что упыри редко посещали его, предпочитая держаться поближе к своим потайным лазам и норам на дальнем склоне. Однако известие о трупе, которому позволили созреть на поверхности земли, привлекло бы их почти куда угодно, и некромант пообещал шепнуть эту новость на ухо похожей на гончую упырице по имени Обжория. По его словам, её самым заветным желанием было насладиться трапезой в спокойном одиночестве.
— Они все шпионят друг за другом и стараются следить за любым упырём, которого подозревают в том, что он знает что-то, чего не знают они, — сказал он. — Так что, как видишь, если ты хотя бы заподозришь присутствие второго упыря, то вскоре они облепят тебя, как вши. Не целуй её на прощание, не утруждай себя застёгиванием штанов, просто положись на Клудда и беги к его храму.
До захода солнца он наблюдал, как крошечные фигурки воинов, давших обет безбрачия, суетливо входили и выходили из этого приземистого здания или маршировали, как ожившие игрушки, на прилегающем плацу. Они тоже могли бы увидеть его, если б он поднял голову над уровнем травы, и Фуонса часто проклинал бога и его неудобный храм, пока долго и мучительно полз к дренажной канаве, которая пролегала рядом с самой свежей могилой. Но когда стемнело, и с болота потёк молочный туман, он начал сожалеть о том, что находится на таком большом расстоянии от святилища. Охранники у двери могли услышать его громкий крик, но к тому времени, когда те поймут, где он находится и чего хочет, он уже вполне может оказаться распределён по сотне жадных утроб.
Теперь, когда уже совсем стемнело, и по склону пополз туман, он снова проверил своё снаряжение, но проверять было нечего, кроме сети и железного прута.
— Череп претерпевает радикальные изменения, — сказал Веймаэль, — становясь пригодным для проламывания им каменных преград и поддержания мышц нижней челюсти, так что не бойся его проломить. Если собираешься её оглушить, тебе придётся размахнуться так, будто хочешь отправить её голову в полёт. Послушайся моего совета и первым делом воспользуйся иглой.
Кводомасс осмотрел иглу в оболочке из тонкой кожи, прежде чем положить её в свою сумку и закрыть в ней. У него не было намерения способствовать продолжению непристойных исследований Веймаэля Вендрена. Некромант помогал ему, как он подозревал, в надежде, что Фуонса оплодотворит чудовище. Мысль об успехе, о его противоестественном отпрыске, воспитанном этим хихикающим, крадущим трупы пижоном, вызывала у него отвращение даже большее, чем худшие фантазии, порождённые его собственными мозговыми червями.
«Прости, господин, я следовал твоим указаниям, но, похоже, оказался сильнее, чем ты думал», — сказал бы он, объясняя, почему размозжил череп твари в кашу после того, как изнасиловал её. Если бы это не помогло, у него был последний инструмент, который он извлёк из защитных ножен: трезубец покойного бойца.
«Если некромант хочет ребёнка, — подумал он, — пусть заведёт себе упыря».
Фуонса опустил взгляд на снаряжение не более чем на минуту или около того. Он ничего не слышал. Но когда поднял голову над краем канавы, его нервы взвыли, как натянутые до предела струны. Почти рядом, так, что можно было дотронуться, над могилой возвышалась бледная фигура.
Он подумал, что это может быть женщина, какой бы высокой, худой и плохо сложенной она ни была; но в следующее мгновение, когда та присела на корточки и похожими на лезвия лопат лапами принялась разгребать грязь между ногами, понял, на что смотрит. Желание забиться в канаву и постараться не выдать себя хныканьем почти одолело его, пока он не отвлёкся на мускулистые ягодицы твари и колыхание её тяжёлых грудей. Он понял, что не только способен изнасиловать упыря, но и горел желанием сделать это, и знакомая волна вознесла его на небеса, где он властвовал, как неумолимый бог.
Кводомасс равнодушно управлялся с утяжелённой свинцом сетью, ибо знал, что ранее, всегда, когда он отдавался на волю гения своего искусства, всё шло, как по маслу, и, поднявшись, бросил её, вероятно, с большим мастерством, чем когда-либо демонстрировал Быстрый Фандард. Затем сразу же туго натянул затяжные шнуры, чтобы получился мешок, окутавший упырицу до колен. Он прыгнул вперёд и нанёс удар по голове, который свалил бы с ног лошадь, но единственным заметным эффектом оказался лишь небольшой изгиб железного прута.
Он был так уверен в себе, что оставил и трезубец, и иглу в канаве позади себя, но не был готов поддаться панике. Кводомасс встал, над упырицей, расставив ноги, и поднял прут обеими руками, готовясь к удару, который привёл бы в трепет даже Фанда или Венду из эпосов. Но прут так и не опустился, потому что его потряс некий звук.
Он уже слышал раньше какие-то очень странные шумы, когда прятался ночью на кладбище. Сам не слишком веря себе, он объяснил их скрипом старых деревьев, шорохом опавших листьев на портике гробницы, возможно, это был отдалённый скрежет лопаты по камню или лай собаки; но то, что он услышал сейчас, сочетало в себе все эти звуки, ошеломляло до замешательства и придавало его воспоминаниям новое значение. Он знал, что никогда больше не спутает голос упыря ни с каким другим звуком на земле или под ней.
— Веймаэль? — произнёс голос. — Это ты?
Прочесть намерения или эмоции в этих словах было невозможно, но язык её тела был понятен, когда она соблазнительно изогнула свой покрытый пятнами и щетиной огузок. Опустившись на колени и расстегнув штаны, он протиснул член сквозь щель в сети и вошёл в неё, прежде чем ответить:
— Нет, сука, это Кводомасс Фуонса, который изнасиловал бы упыря, попытавшегося съесть его труп!
Ожидая вспышки сопротивления, он нанёс ей ещё один страшный удар, но она издала смешок, от которого замёрз бы и негодяй, сжигаемый на костре, и принялась колотиться ягодицами о его живот.
Она была упругой и хрящеватой, непохожей ни на что из того, во что он когда-либо проникал, а её хватка была шершавой, как песок. Сначала он подумал, что трётся о волокнистую пеньку сети, но его неловкие пальцы подтвердили, что их органы соединены.
Не обращая внимания на почти болезненные ощущения от трения, он извивался и делал выпады, словно пытался пронзить её насквозь, в самое сердце. Он проклинал её, хватал за запястья, мял груди, упругие, как дыни, но обескураживающе слизкие, одновременно колотя её прутом по голове. К его бешенству, она при этом убеждала его быть менее застенчивым и нежным.
— Кводо! — проскрежетала она и вонзила в его мозг ещё одну тройку шипов: — О, Кво! Кво! Кво!
Мышцы его правой руки взмолились о пощаде, и он выронил погнутый прут из онемевших пальцев, привалившись к её спине и пытаясь вдохнуть воздух сквозь аммиачный запах её шкуры. Когда она, уткнувшись лицом в землю могилы, подавила свой вопль, он был вынужден признать, что, похоже, это его самого поимели.
Он осторожно отступил назад на коленях, не желая рисковать и орудовать трезубцем — во всяком случае, не сейчас, пока она в сознании. Представил, где находится его сумка. Мысленно отрепетировал действие с открыванием застёжки и доставанием иглы некроманта. Он знал, что сможет сделать это в мгновение ока. Упырица всё ещё не вышла из своего спокойного состояния.
Оглянувшись наконец назад, он вздрогнул, увидев линию теней на краю канавы. Он предположил, что их неистовое совокупление развернуло его не в ту сторону, и он больше не смотрит на канаву, но приостановился, чтобы поразмыслить над появлением этих предметов. Это могли быть кочаны капусты неправильной формы, какими бы невероятными они ни казались на кладбище. Он уже собирался протянуть руку и дотронуться до одного из них, когда тусклый свет тумана блеснул на внезапно обнажившихся клыках.
Затем все вурдалаки поднялись из канавы.
«Положись на Клудда, — сказал ему некромант, и если речь шла не о том, кто и впрямь принадлежал к сынам Клудда, то это было сардоническим парафразом, означавшим, что следует оставить всякую надежду, — и беги к храму». Столь отчаянным было его желание последовать этому совету, что Фуонса поверил, будто и впрямь делает это. Он услышал топот ног, с которым кто-то бежал по болоту. Это не мог быть никто, кроме него самого. Бледные ковыляющие фигуры, преграждавшие ему путь к отступлению, были всего лишь галлюцинациями. Как он мог стоять здесь на коленях, ожидая, что его разорвут на куски, если слышал свой бег?
Невероятно, но звук его шлёпающих шагов затих. Он успел заметить бегущую фигуру, прежде чем туман полностью поглотил её: толстяк в неэлегантно задранной до колен мантии, совсем не похожий на него самого, но очень похожий на Веймаэля Вендрена, который, очевидно, счёл своим долгом понаблюдать за первой стадией его эксперимента. Кводомасс выкрикнул его имя, но бег не замедлился. Что ещё более горько разочаровывало, так это то, что ни один из упырей не понял этого намёка и не погнался за убегающим учёным.
Порывшись в своих воспоминаниях о любовных песнях и романтических сказках в поисках слов, которые он никогда не использовал, Кводомасс рванулся назад, чтобы отдаться на милость Обжории. Она поднялась и разорвала сеть бойца так же легко, как невеста распускает фату.
— Пожалуйста! — закричал он, с трудом поднимаясь на ноги и обнимая грязное создание. — Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты была моей навсегда! Да, мы из разных миров, но любовь побеждает всё. Не так ли? Скажи им!
Когда она притянула его к своей груди, вонзив когти в рёбра, Кводомасс попытался издать крик, который не оставил бы у стоявших вдалеке храмовых стражей ни малейшего сомнения в его местонахождении или желании, но её безгубый рот приоткрылся, словно для поцелуя. Он понял, что у него не получится кричать без языка и нижней челюсти, которые она начала жевать у него на глазах.
* * * *
Прежде чем подземный сонм успел наброситься на корчащееся тело насильника, Вомикрон Ноксис, король упырей, распорядился, чтобы они приберегли напоследок его половой орган, чтобы посмотреть, сможет ли он оправдать свою репутацию. Обжория забрала его в качестве своего приза, когда стало очевидно, что самая амбициозная похвальба Кводомасса Фуонсы оказалась пустым трёпом.
Некоторые лица были мне знакомы, хотя мне было бы легче узнать их, будь они сморщенными или изъеденными смертью и разложением.
Г. Ф. Лавкрафт. Усыпальница
I
История лорда Глифтарда
Ты неплохо двигался,
Только вдруг упал,
Ты неплохо двигался,
А ведь как скакал!
Ты неплохо двигался,
Кровью лишь блевал,
Ты неплохо двигался,
Но вскоре перестал.
Песня кладбищенского сторожа
В детстве мне запрещали собирать сувениры с кладбища, но было нелегко определить, где наш запущенный сад сливается с заросшей опушкой Холма Грезящих. Я находил черепа, которые явно лежали на нашей территории. Если мама разрешила мне собирать всякие штуки, хотя воспринимала это с содроганием и старалась подыскать для меня более здоровое увлечение, то почему бы мне не собирать черепа, которые лежат на виду в нескольких шагах отсюда? Если было нормальным выковыривать реликвии носком ботинка, когда я замечал, что они торчат из земли, то почему считается неправильным активно искать их при помощи лопаты и лома?
Неспособность видеть такие тонкие различия всегда была моим камнем преткновения. Когда-то я верил, что мои блуждания по кладбищам были первыми шагами к научной карьере. Наш дом находился под массивным утёсом Анатомического института на Речном бульваре, где учёные не только поощряли тщательное изучение таких любопытных предметов, как скелеты и обнажённые тела, но и пользовались высочайшим уважением у всех, кроме мамы, которая называла их развратниками и некрофилами.
Верно, что студенты искусств и медицины были более чем жизнерадостными ребятами, но также верно и то, что иногда они проникали на территорию нашего поместья с подозрительными свёртками или блевали у нас на парадных ступеньках, но у мамы, как и у многих других, была особая неприязнь к институту. Здание, которое закрывало от нас солнечный свет до полудня и извергало шумных нарушителей частной собственности в любое время суток, раньше было дворцом Глифтов, а она была из Глифтов.
Если вы родом не из Кроталорна, то, скорее всего, никогда не слышали об этом семействе, но всякий раз, когда я называл своё имя незнакомцу в моём родном городе, это вызвало у него недоумённый взгляд, за которым обычно следовало смущение. Никто не говорил: «О, ты тот самый парень, чью семью вырезал неизвестный злоумышленник, когда ты был ещё ребёнком, не так ли? Насколько я помню, пощадили только тебя и твою мать, если только она не была той, кто это сделал. Сам я склонен думать, что в этом виновен твой отец, ибо кто, кроме идиота, поверит, что убийца унёс его тело?» Сплетни, возможно, даже в большей степени, чем само преступление, могли стать причиной лёгкого помешательства моей матери.
Моё имя Глифтард Фанд, мой покойный или отсутствующий отец был связан с пришедшей в сильный упадок ветвью этого поистине великого дома, но мама поступала верно, когда представляла меня, к моему смущению, как лорда Глифтарда. Титул достался ей от прадеда, который был губернатором Орокрондела, что в те времена означало должность посредника с пиратами. Именно он построил дворец, но его сын отдал здание, и мы жили в бывшем доме садовника. Хотя в вестибюле института возвышалась причудливая статуя её деда, студенты, несомненно, вспоминали о его благотворительности в своих молитвах гораздо реже, чем мать в ежедневных проклятиях. Слушая её, можно было подумать, что он оставил своих наследников голыми в хижине под соломенной крышей, но садовник изначального поместья был важным человеком, командовавшим целой армией рабов и ремесленников, и жил в роскошном особняке с двадцатью просторными комнатами. Настоящие лорды из рода Крондренов или Воггов, моих товарищей по двельту, которых я время от времени приводил домой, казалось, были впечатлены великолепием нашего дома.
Это было увядшее великолепие. Крыша протекала сквозь все четыре этажа вплоть до подвала. Открыв любой из тысяч томов нашей библиотеки, вы обнаружили бы внутри обложек мокрую целлюлозу, похожую на творожную массу. Запах гниющих ковров и сырого дерева наполнял дом, потому что мы не могли позволить себе починить дымоходы и как следует прогреть помещения, чтобы избавиться от сырости. Полдюжины оставшихся служанок на самом деле были пенсионного возраста: если кто-то из них тратил целый день, пытаясь на нетвёрдых ногах выполнять пантомиму своих смутно припоминаемых обязанностей по дому, то матери приходилось всю следующую неделю выхаживать её.
В раннем возрасте я узнал, что у нас мало денег, но они были той темой, что обсуждалась только грубиянами, которые приходили стучаться к нам в дверь и требовать этих самых денег. Я думал, моя стезя будет научной, не понимая тогда, что это лишь развлечение для витающих в облаках чудаков. Если знание было силой, как утверждали эти чудаки, и если сила была деньгами, что само собой разумеется, тогда знание должно приносить деньги. Джентльменское образование, которым я наслаждался, разбирая классику и изучая её грамматику с помощью дешёвых репетиторов, не помогло мне распутать этот силлогизм.
Так что я собирал черепа, особенно восхищаясь теми, которые были странным образом деформированы или пробиты оружием, измерял их, надписывал и заносил свои скудные размышления в записные книжки. Самыми редкими являлись нетронутые экземпляры, поскольку почти всё, что я находил, были обглоданы животными, как говорили мои наставники, или упырями, как настаивала мама и слуги.
— Я не потерплю эту штуку в своём доме, — сказала мама, увидев на одном из них особенно глубокие борозды от клыков. — Что, если упырь, который его грыз, почувствовал к нему вкус? Что, если он вернётся за ним? Где мой череп? — проскрипела она на редкость отвратительным голосом. — Где мальчик, который украл мой сладкий, вкусный чер-р-р-р-р-реп?
Мама могла быть весёлой, когда не жаловалась на все свои обиды, но очень сконфузилась, когда я рассмеялся от этого её представления. Она не понимала, что ей удалось меня напугать, но при этом мне нравилось, когда меня пугали. Я смеялся не из неуважения, а от восторга по поводу своего страха и от того, что оценил её талант. К сожалению, у меня не было слов, чтобы объяснить это, когда мне было двенадцать, и моя реакция привела её в ярость. Вся моя коллекция была отправлена в помойку, откуда я её извлёк и тайно перенёс на чердак заброшенной конюшни. Она никогда бы не вошла в такое тёмное, затянутое паутиной убежище, и оно находилось далеко за пределами досягаемости самой крепкой из наших служанок.
В своих экспедициях я встречал немало крыс и собак, и во время экскурсий по некрополю носил с собой крепкую палку для защиты от них, но мне очень хотелось увидеть упырей. Я начал бродить по самым пустынным и зловещим местам, даже тайком выбирался туда из дома по ночам, но не находил ни единого следа — за исключением, возможно, сломанного клыка, который, по словам одного из учёных института, коему я с волнением принёс его, принадлежал дикому кабану. На него не произвели впечатления мои доводы о том, что несколько человек утверждали, будто видели упырей, но никто никогда не говорил, что ему доводилось видеть дикого кабана в пределах Кроталорна.
— Тебе следует поговорить с доктором Порфатом, — сказал он с пренебрежительным презрением, которое убедило меня, что Порфат, вероятно, знал об этом больше, чем он, но я так и не смог найти этого учёного в его кабинете.
* * * *
Некрополь, город мёртвых — не слишком удачное название для Холма Грезящих. Там похоронены тысячи и тысячи людей, а его верхние склоны очень похожи на город. Искусно выполненный в миниатюре, вдоль улиц которого выстроились дворцы и храмы, на изучение которых ушли бы дни, а на то, чтобы оценить их по достоинству — годы.
Даже если бы эти здания не являлись клетушками для разлагающихся трупов, если бы они не вызывали никаких нездоровых ассоциаций, а были возведены исключительно по художественной прихоти, их эффект был бы тревожным. Это место выглядело как дурной сон, в том смысле, что было очень похоже на реальную жизнь, но странным образом отличалось от неё. Пространство сжато, расстояние, которого мы ожидаем увидеть между одним домом и другим, отсутствует, потому что мёртвым не нужно принимать солнечные ванны в своих садах, им не нужны уборные, конюшни, помещения для прислуги или любой другой хлам, который окружает дом.
По ночам, когда я отправлялся бродить по этим улицам, на них тоже не было праздных прохожих и почти не слышалось человеческих звуков, кроме моих собственных шагов среди тихих маленьких построек. Я слышал странные звуки, которые приписывал ночным птицам, вздорным кошкам или необычно общительным собакам, а также другие, которые не мог связать ни с чем на свете. Но что пугало меня больше, чем любой звук, так это неестественные масштабы домов и безумная перспектива каждой аллеи. Окружённый таким количеством нереальности, как я мог поверить в реальность мира, в который мог бы вернуться?
Ирония судьбы заключалась в том, что в сложившихся обстоятельствах меня иногда выводил из состояния паники топот сторожей и их хриплое распевание во всё горло безвкусных песенок:
У меня башка из кости
И окостенел елдак,
У меня в постели черви,
Мне тут плохо и никак.
Я мертвяк.
В сложившихся обстоятельствах, говорю я, потому что я стал одним из тех, за кем следили сторожа или, точнее, кого они пытались отпугнуть своим шумом. Моя страсть к коллекционированию расширилась до такой степени, что теперь включала в себя иссушенные трупы целиком, те, которые поразили моё воображение либо причудливостью, либо каким-то смутным намёком на былую красоту, либо безумными искривлениями, наводящими на мысль об ужасе преждевременного погребения. Теперь, когда моя коллекция насчитывала более пятисот экземпляров, я был очень разборчив в выборе, и если не находил никаких человеческих реликвий, которые стоило бы взять с собой, то оправдывал своё время и хлопоты, прихватывая ожерелья или несколько колец. К восемнадцати годам я, лорд Глифтард, стал грабителем могил.
Мать поощряла меня, но было бы несправедливым утверждать, что она имела в виду именно это. Когда-то она была прекрасна или, по крайней мере, часто говорила мне об этом, ребёнку, которого родила, когда её молодость уже прошла, и всё ещё оставалась до нелепости тщеславной. Она щеголяла в нарядах, которые показались бы легкомысленными или нескромными на женщине тридцатью годами моложе. Она по-детски любила украшения, и её восторг от любой дешёвой безделушки, которую я ей дарил, мог преобразить её на целый день. Поскольку подарки, казалось, были единственным способом доставить ей удовольствие, я сожалел, что могу делать это так редко.
Итак, мои первые находки из гробниц достались маме: золотые кольца, рубиновая брошь, серебряное ожерелье — всё в массивном старинном стиле, который в равной степени соответствовал её любви к блеску и причудливостям. Я говорил ей, что нашёл их, и хотя она никогда не сомневалась в этом, для моих собственных ушей это объяснение звучало всё более неубедительным. Я начал продавать золотые тарелки и серебряные статуэтки в неприметных магазинчиках неподалёку от площади Эшкламит, где не задавали никаких вопросов. Там я покупал для мамы ножные браслеты и амулеты из порфира и хризопраза, рассказывая ей, что выигрывал ставки на матчах в двельт.
Лучшей лжи мне и не требовалось, даже когда я починил крышу и прочистил дымоходы или покупал прекрасную лошадь и хорошеньких рабынь, потому что она знала, что я играю на двельте с людьми, которые ставят огромные суммы. Она беспокоилась из-за моей игры, боялась, что мне переломают кости или даже убьют, но я напомнил ей её любимую песню, которую она заводила насчёт «заниматься чем-то полезным для здоровья, а не хандрить на кладбище и играть с черепами». А что может быть полезнее, чем целый день носиться по полю на свежем воздухе, пиная других молодых дворян и колотя их дубинкой?
Мы верим во всё, что нас устраивает, и её устраивало верить в мою невероятную удачу, чтобы с чистой совестью осуществить одну из своих навязчивых идей. Даже больше, чем дом, в котором мы жили, она хотела украсить гробницу своего отца. Это был один из особняков мёртвых на верхних склонах, который казался мне более странным, чем большинство из них, потому что он был точной копией института, который я видел каждый день из наших окон. Единственные места там занимали мои бабушка и дедушка, а все более ранние предки были похоронены в крипте под настоящим дворцом, и всех это более чем устраивало, но мать всегда сетовала, что там нет никакой роскоши, положенной таким изысканным покойникам. Не проходило и недели, чтобы она не запросила ошеломляющую сумму на покупку золотых зубочисток или щипчиков для ногтей, которые я усердно крал из чужих могил. Было бы экономичнее взять её список покупок с собой на кладбище, но такой подлый расчёт заставил бы меня почувствовать себя вором, а мне не хватало честности признаться самому себе, что я им и являюсь. Я предпочитал давать ей деньги и изображать из себя спортивного гения.
Мне было любопытно, как она тратит мои деньги, поэтому однажды вечером я посетил миниатюрный институт. Мне больше не нужен был лом. Я взял домой несколько образцов замков, чтобы изучить их механизмы, и теперь мог открыть практически любую дверь без ключа. Я плотно притворил за собой его дверь: в соответствии со всякой чепухой о загробной жизни, она должна была открываться изнутри. Войдя в миниатюрный дворец и зажегши лампу, я обнаружил не крошечный вестибюль, в котором возвышалась статуя моего прадеда, чего ожидал какой-то извращённый уголок моего сознания, а уютную, но вполне нормальных пропорций гостиную. Только мраморные панели на стене, там, где могли быть окна, указывали на то, что я не вторгаюсь в богато обставленный дом. В любой другой гробнице я бы порадовался красочным одеяниям из Лесдома, стригилям* из слоновой кости, инкрустированным ляпис-лазурью, но здесь мог лишь ворчать на экстравагантность. Мои бабушка и дедушка неодобрительно наблюдали за мной, два реалистичных похоронных бюста, которые повсюду следят за тобой глазами из отполированных драгоценных камней. Дедушка, с его выпирающим подбородком и грубоватыми бровями выглядел ещё более странно, чем его собственный отец, статуя которого стояла в институте, но я должен был признать, что у меня были его черты, отдалённо напоминающие волчьи.
* Скребки для очищения тела.
Однако на портрете, который мама повесила в назидание каменным головам, я с моей бледной кожей, длинными чёрными волосами и тёмной одеждой, которую всегда предпочитал, смотрелся вполне симпатичным, более похожим на мрачного поэта, любителя изысканных удовольствий. Мать выглядела просто красавицей и, по меньшей мере, на сорок лет моложе; она могла бы быть моей младшей сестрой. Двойной портрет, очевидно, был написан по более ранним картинам, но с сардоническим анахронизмом изображал её в одном из старинных ожерелий, которое я украл из соседней могилы. Целую вечность, или пока картина не сгниёт, мои бабушка и дедушка будут вынуждены смотреть на доказательства моего недостойного поведения.
Я посмеивался над этим, когда поднимал панель, скрывавшую дедушкин саркофаг, и выдвигал полку, на которой он хранился. Трупы окончивших свою жизнь насильственной смертью, интриговали меня, и больше всех труп деда, ставшего жертвы резни в своём собственном доме. В мои намерения не входило красть его череп, я просто хотел взглянуть на него. Возможно, я хотел сравнить его со своим собственным, чтобы понять, не менее ли я красив, чем надеялся.
Когда мне наконец удалось отодвинуть тяжёлую крышку, я с минуту вглядывался в тёмную пустоту, а затем пошёл и взял лампу, чтобы получить подтверждение тому, что узнал. Я всё ещё не мог поверить своим глазам и полез внутрь в поисках каких-нибудь доказательств того, что гроб не был полностью пуст, но ничего не нашёл. Он исчез.
Уверен, что эта гробница никогда не слыхала такого смеха, и был благодарен тому, что стены были толстыми и прочными, потому что я не мог его сдержать. Мой смех часто казался неуместным в глазах других людей, и сейчас он не имел ничего общего с весельем. Другой бы заплакал или взревел от ярости, но это было единственной доступной для меня реакцией на ироническое совершенство сего поругания. Если бы я мог дотянуться до него в тот момент, уверен, что продолжал бы смеяться, разрывая злоумышленника на части.
Бедная глупая матушка из почтения к своим любимым родителям и, возможно, из-за беспокойства по поводу того, как быстро она сама продвигается к загробной жизни, тратила по несколько дней в неделю на то, чтобы создать в этом маленьком домике уют для жильца, который давно ушёл и никогда не вернётся. Она, конечно, не знала о случившемся, поскольку никогда не совершила бы святотатства, сняв каменную крышку, чтобы взглянуть на старый труп.
Я знал, кого винить: клевретов ненавистного Анатомического института, всячески пытавшихся оскорбить нашу семью. Кости её отца теперь наверное украшали классную комнату, если только их не выбросили на помойку. Возможно, учёные мужи до сих пор посмеивались над своим тайным оскорблением, когда мама приходила жаловаться на шум, зрелище и запахи, которые творили их ученики.
Я поставил пустой гроб на место с бо́льшим почтением, чем вынимал его, и открыл панель, за которой находилась бабушка. Здесь я сделал ещё более странное открытие. Крышка, казалось, была цела, она прилегала идеально; саркофаг вырезан из цельного куска камня без трещин, и всё же неполный скелет бабушки оказался разупорядочен, оставшиеся кости были обглоданы и изломаны. Как бы жестоко ни обращался с ней убийца, её останки уж точно не сунули бы в гроб, как бог на душу положит. Крысы, может, и умные, но они не снимают крышку с саркофага, не съедают труп и не ставят крышку на место.
После того, как останки бабушки были запечатаны, я рухнул в кресло сандалового дерева и уставился на бюсты. Были ли люди ушедшей эпохи более суровыми и праведными, чем мы, или их художники просто придавали им такой вид? Эта пара никогда бы не стала смеяться над отвратительным злодеянием. Мои собственные действия тоже не показались бы им забавными. Дедушка выглядел как послушный долгу тиран, который, пусть и с сожалением, удерживал бы меня в неподвижности, пока палач выполнял свою долгую работу.
Мой взгляд то и дело возвращался к панелям, за которыми будем лежать мы с мамой. Я всегда был нетерпим к суевериям. Если бы я когда-нибудь встретил бога, то извинился бы за то, что не верю в него, но не раньше. Как по мне, так от моего тухлого мяса был бы хоть какой-то прок, скорми меня кто после смерти собакам.
По крайней мере, я всегда верил в это. Однако иррационально я содрогался при мысли о том, что какая-нибудь личинка врача однажды будет рыться в моём трупе, пытаясь сопоставить мою печень и селезёнку со своим анатомическим атласом, и оплакивал своего бедного сурового дурацкого дедушку, который уже перенёс это унижение.
Я чувствовал, что сейчас необходимо произвести какое-нибудь громкое заявление, но всё, что я мог сделать, это пробормотать: «Возмездие!», отводя глаза от пристального взгляда деда. Возмездие, ага! Если бы я отомстил, если бы выдвинул обвинение, даже если бы с предельным тактом задал несколько умных вопросов, люди начали бы сплетничать, мама услышала бы эти пересуды, и правда уничтожила бы её.
* * * *
Странно, как свежий воздух и открытое пространство могут в одно мгновение очистить разум. Как только я спустился с холма под звёздами, у меня появился ответ на загадку, которую трудно было назвать головоломкой. Парочку олухов из института отправили за моими бабушкой и дедушкой. Они вдвоём унесли деда, неосмотрительно оставив дверь приотворённой, а второй саркофаг открытым. После доставления первого тела, задержавшись, чтобы хорошенько повеселиться со своими сокурсниками и, возможно, поднять несколько тостов за покойника, они, пошатываясь, поднялись обратно на холм и обнаружили, что какое-то животное опередило их и добралось до останков бабушки. Разогнав собак, пантер, кого угодно, они обнаружили, что бабушка больше не соответствовала их стандартам анатомической целостности, поэтому снова запечатали её саркофаг и гробницу, после чего покинули её и отправились восвояси. Чтобы разгадать загадку, не потребовалось никаких сверхъестественных сил и, конечно, никаких упырей.
Как раз в этот момент я споткнулся о челюсть упыря.
Я, конечно, не знал, что это было, просто какой-то неудобный предмет, который зацепился за мою ногу и заставил меня упасть с ужасающе громким звоном инструментов. Некоторое время я лежал совершенно неподвижно, прижавшись ухом к земле в поисках любого намёка на торопливые шаги, прежде чем осмелился подняться на четвереньки, чтобы найти то, обо что споткнулся.
Луны не было, но я мог бы пересчитать волоски на своей руке под сиянием Филлоуэлы в её обличье утренней звезды, и сразу же заметил белую кость, торчащую из земли. Это была половина челюсти с большей частью зубов, и один из них представлял собой изогнутый нижний клык величиной с мой большой палец. Он был в точности похож на тот, который я принёс в институт несколькими годами ранее. Челюсть была более массивной и удлинённой, огромные коренные зубы выглядели вполне подходящими на роль точильных камней, да ещё обращавший на себя внимание тот странный клык; но сама челюсть и остальной зубной ряд были такими же, как у человека. Ни один учёный не смог бы спутать его с клыком дикого кабана.
Забыв о сторожах и надвигающемся рассвете, я достал из сумки кирку и с силой ударил ею по твёрдой почве. Я разламывал комья земли и просеивал их сквозь пальцы, выкопал яму по колено глубиной в круге шириной с мой рост, но не нашёл ни одного зуба или осколка кости.
Хотя к тому времени уже совсем рассвело, я без всякой опаски поднялся на холм, где меня мог увидеть кто угодно, поскольку это было открытое пространство с лепными саркофагами, располагавшееся возле более респектабельных аллей с мавзолеями. Я совершенно не задумывался об этом, когда искал вероятное место, где первоначально могла находиться челюсть. Я ковырял лопатой в основании каменного гроба, когда чей-то голос произнёс у меня над ухом:
— Вы что-то потеряли, сэр?
Только позже я отметил в его голосе явный сарказм. Я забыл, что он был сторожем, а я — расхитителем могил, осуждение которого может повлечь за собой публичное расчленение. В своём целеустремлённом возбуждении я действовал, не чуя за собой вины, даже с полной сумкой сомнительных инструментов на плече и лопатой в руке, и моё поведение полностью обезоружило его.
— Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? — спросил я, сунув челюсть ему под нос.
— Клудд! — вскричал он, пятясь. — Это упырь. Оставьте его, сэр, положите, где взяли! Прикоснуться к одному из них… Вы не представляете, что он может натворить.
Я рассмеялся.
— Упырей не бывает, — сказал я, насмехаясь над мудростью Анатомического института.
Он яростно затряс головой. Это был крупный краснолицый грубиян, но выглядел он так, словно вот-вот зарыдает или упадёт в обморок.
— Вы не знаете, сэр, не знаете! — Всё ещё пятясь, он махнул тяжёлой рукой в сторону могилы, где лежали бабушка и дедушка. — Я слышал, как один из них смеялся прошлой ночью.
* * * *
Прошлой ночью я на мгновение представил себе, как снимаю со стены боевой топор и устраиваю в Анатомическом институте уборку, которую он заслуживал. Поскольку судьями чаще становятся лорды, чем учёные, мне, вероятно, не грозило бы ничего хуже изгнания из города на несколько лет, а затем я бы вернулся, чтобы насладиться пикантной известностью. В моё отсутствие студенты дважды подумали бы, прежде чем блевать на наших ступенях.
Однако такие громкие поступки были чужды моей натуре, и странное открытие вернуло меня к моей истинной сущности. На следующий день, вместо того чтобы идти в институт купаться в крови учёных, я рысью поднялся по ступенькам, чтобы вежливо проконсультироваться с ними по поводу челюстной кости, которую тащил под мышкой.
Я остановился перед статуей моего прадеда, позволив учёному рою огибать меня, пока я впервые внимательно изучал её. Я запомнил её как нечто странное, помимо того, что она изображала мудрую голову старика на теле молодого атлета, поскольку так было принято в общественных скульптурах. Моя память убеждала меня, что он сидел на скамье, но теперь я увидел, что его сиденьем был гроб с крышкой, демонстративно отодвинутой в сторону. Он рассматривал череп, который держал в руке, — несомненно, подходящее занятие для патрона института, но выражение его лица было до странности ненаучным. Художник очень тонко намекнул, что он не столько размышлял над черепом, сколько любовался им. Если бы статуя ожила, он мог бы в следующее мгновение поцеловать его или обглодать.
Я отбросил эти фантазии и приступил к поискам кабинета доктора Порфата. Презрение другого учёного подняло моё уважение к доктору; и если насмешки были хорошим мерилом, то с каждым моим вопросом, когда я спрашивал дорогу, он возносился всё выше. Я задался вопросом, не являлось ли это имя каким-нибудь комичным словечком, не только из-за ухмылок или хихиканья, но и из-за цветастости адресов, по которым меня посылали, отвечая на мой вопрос. После подъёма по мраморным, а затем деревянным ступеням, далее по одной или двум металлическим лестницам, а в какой-то момент пробравшись по круто скошенной крыше из расшатанного шифера, я нашёл путь к двери под затянутым паутиной карнизом самой дальней башни, где много лет назад на дереве был выжжен иероглиф «Порфат». Дверь была заперта, и, сколько я ни стучал, ответа не последовало, поэтому я вскрыл её.
Если не считать пыли, которой здесь было больше, чем в любой могиле, и нагромождений книг, костей и бумаг, некоторые из которых, казалось, поддерживали высокий потолок, а другие зловеще раскачивались при моих шагах по неровному полу, комната была пуста. Одно из окон не было полностью загорожено грудой рукописей, и одно из его грязных стёкол являло вид на некрополь, настолько маленький отсюда, словно созданный ненормальным игрушечных дел мастером. Я надолго задержался у него, высматривая на будущее гробницы, в которые ещё не заходил, и отмечая потайные уголки и закоулки на изрытой местности, о существовании которых даже не подозревал. Я сделал несколько заметок на обороте попавшегося под руку листка бумаги.
— Доктор Пор… Ой!
Я продолжал писать, подняв взор с притворным раздражением. Притворяться становилось всё труднее, когда я заметил глаза странного тёмно-синего цвета, похожие на сливы, дерзкие и чувственные губы, груди, которые были довольно маленькими, но вздымались под нахальным углом. Несмотря на то, что она была одета по-студенчески разномастно, мрачная татуировка в виде тигровых полосок на шее и щеках выдавала в ней выдающуюся представительницу рода Вендрен.
— Его здесь нет, — сказал я. — Я писал ему записку.
Её первоначальный испуг прошёл, и она подозрительно уставилась на меня.
— Я могу тебе чем-то помочь?
Вор или учёный-шпион не стал бы таскать с собой челюсть вурдалака, и я развернул её, чтобы показать ей.
— Я хотел узнать его мнение об этом.
Судя по реакции кладбищенского сторожа и её собственной, я был почти готов наделить кость магическими свойствами, потому что она бросила свою ношу из книг и бумаг, чтобы выхватить её у меня. Она торопливо поворачивала её из стороны в сторону, уставившись на челюсть с большей жадностью, чем мой прадед на череп. Это дало мне шанс поразглядывать её в подобном же стиле.
— Слейтритра, — прошептала она с отвратительным почтением, и я сотворил соответствующий защитный знак против этой богини, но тут же пожалел о такой суеверной оплошности, поскольку заслужил презрительный взгляд. — Где ты это взял?
По её тону было ясно, что из грозного незваного гостя я превратился в слабоумного мальчика на побегушках.
— В трапезной, где же ещё? — ответил я, но жестом указал на окно.
Моя шутка вызвала у меня лишь гримасу нетерпения.
— Ты мне покажешь?
— Если хочешь. Это упырь, не так ли?
Она повернулась, чтобы порыться в разбросанных бумагах, часть из которых, вероятно, навсегда затерялись среди мусора доктора Порфата, и поднялась с несколькими свитками, которые сунула мне. Я не сделал ни малейшего движения, чтобы развернуть их, и она, как я и надеялся, подошла вплотную ко мне, чтобы сделать это самой.
Когда я оторвал взгляд от пристального изучения её вьющихся каштановых волос, то увидел, что это наброски пером и тушью, и они были смехотворны — не из-за недостатка мастерства, поскольку она была опытной рисовальщицей, а из-за её нелепого представления об упырях. Эти существа, питающиеся падалью, роющиеся в могилах, бродящие по ночам и прячущиеся от солнца в сырых туннелях, были более низкими паразитами, чем их ближайшие собратья — крысы и черви; ибо если в легендах есть хоть капля правды, они были людьми, отказавшимися от своей человечности.
В её представлении вытянутые и искривлённые конечности были изящными, а звериные головы с клыкастыми мордами — благородными, как у породистых собак. Я никогда бы не подумал, что самка с клыками, торчащими до самых ноздрей, может увлечь меня, но одна обнажённая уродина, томно разлёгшаяся на могиле, возбудила меня даже больше, чем художница. Большинство изображений были не столько сексуальными, сколько абсурдно романтичными, представляющими упырей как эльфов-переростков, проводящих волшебную полночь, глядя на луну своими яркими круглыми глазами, отражающими её красоту.
— Ты их видела? — спросил я.
— Ребёнком я так считала… Ну, слышала их, в этом-то я уверена, и никогда этого не забуду. Это доктор Порфат описал их мне, когда я принесла ему свои первые рисунки, и я хотела посмотреть, насколько они точны.
Я молча изучал челюсть. Сравнивать кость с её работами было всё равно, что сравнивать рыцарские романы с тяжестью железного шипастого оголовка моргенштерна.
Она удивила меня, сказав:
— Я бы хотела нарисовать тебя.
— Почему? Я похож на упыря?
Она задумалась над этим вопросом дольше, чем, по моему мнению, следовало, прежде чем ответила:
— Нет, не совсем, но ты действительно выглядишь необычно. Больше всего меня интересует твоё тело. — Она шокировала меня, но не вызвала неудовольствия, сжав мои руки своими крошечными ладошками, а потом принялась обводить ими контуры моей груди. Она оттолкнула мои руки, когда я попытался ответить взаимностью.
— Ты лучше, чем большинство людей, которых мы нанимаем в качестве моделей.
— Я играю в двельт.
— Вот как раз они к нам и приходят, но ты совсем не такой. Чтобы развить такие мышцы, как у тебя, требуется тяжёлый однообразный труд. Ты солдат? Я знаю! Ты могильщик, не так ли? Вот как ты нашёл челюсть.
Можете себе представить, сколь мало меня волновало такое умозаключение.
— Меня зовут лорд Глифтард, — сказал я, что делал крайне редко. — Я увлекаюсь садоводством.
— Как это, должно быть, забавно! — Было ясно, что она мне совсем не поверила. — Когда ты покажешь мне, где нашёл челюсть?
— Сейчас?
— Не говори глупостей. Ты же не ищешь упырей при свете дня. Сегодня вечером?
Когда я закрывал за нами дверь, она, я уверен, услышала, как щёлкнул замок. Она сказала:
— Ты забыл оставить записку для доктора Порфата.
— Я подожду, пока не увижусь с ним.
Умбра Вендрен была слишком наблюдательной, слишком умной и ещё более эксцентричной, чем даже моя мама. Слово «эксцентричная», возможно, будет не совсем точным. Её древний род славился жестокостью, порочностью и безумием, даже если не все они были ведьмами, как считали многие. Я не видел ничего плохого в том, чтобы показать ей дорогу через кладбище и, возможно, отвлечь от упырей на достаточное время, чтобы удовлетворить свою тягу к ней.
По крайней мере, мой путь к карьере расхитителя гробниц должен был научить меня тому, что одно всегда влечёт за собой другое.
* * * *
Она была вся в чёрном, как всегда одеваются Вендрены, и это одеяние облегало её, словно тень под шёлковой накидкой, а волосы скрывала широкополая шляпа с вороновым пером. Вы бы сразу опознали в ней расхитительницу могил, если бы она вышла на сцену или на кладбище.
— Планируешь немного поработать в саду? — спросила она.
Мы были подходящей парой: я взял с собой кирку, лопату и лом лишь по привычке, но объяснил:
— Я думал, ты хотела выкопать кости упыря.
— Он не был похоронен. Они едят и своих мертвецов, и кость, которую ты нашёл, должно быть, откатилась незамеченной. Но я хочу посмотреть, где ты это нашёл.
Проходя через мой сырой сад на кладбище, она сказала:
— Порфат думает, что упыри — это больные люди, что у них болезнь, которой можно заразиться, вдыхая кладбищенский воздух. Или, — добавила ехидно, — от контакта с упырями, например, играя с их костями.
Это была чепуха. Если бы кладбищенский воздух превращал тебя в упыря, из меня получился бы целый десяток вурдалаков.
— Ты держала её в руках.
— Она у тебя?
Моя находка привела меня в такой восторг, что я носил её, как ребёнок любимую игрушку, и сейчас вытащил челюсть из-под плаща. Она взяла её в руки и облизала по всей длине, и тогда я подумал, что слово «чувственный» подходит для описания её рта меньше, чем «развратный». Она лукаво посмотрела на меня, проводя языком по тому месту, где могли быть губы.
— Я хочу быть упырём, — сказала она. — А ты нет?
Она могла заставить меня почувствовать себя ещё менее лишённым простоты, чем самая старая и глупая из наших служанок, и мне пришлось приложить усилия, чтобы не осенить себя знаком из тех, что вызывали её презрение.
— Не совсем.
— О, но это было бы забавно! Все эти свиньи, эти дураки с их абсурдными претензиями, их нелепым тщеславием, их трусливым желанием вечно влачить свои пустые, глупые, жадные жизни… — она сделала паузу, чтобы плюнуть на подвернувшийся саркофаг, — это показало бы им, на что они годятся, живые или мёртвые, если бы их съели! — Умбра пнула очередной заросший мхом каменный ящик достаточно сильно, чтобы пораниться, но, боюсь, она была типичной вендренкой, и обращать внимание на боль было ниже её достоинства. — Чего ты ждёшь от свиней? Свинина, только и всего, простая свинина, и если бы я была упырём, мена бы не волновало, что она протухла. Я жажду разорвать их и раскидать повсюду, а потом хочу, чтобы какой-нибудь огромный прекрасный монстр вывалял меня в грязи, среди червей и гнили, и трахнул!
Она с упоением рассказывала о том, что меня по-настоящему интересовало, и я потянулся к ней, но она отпихнула мою руку и помчалась дальше в царство мёртвых. Остановилась, наугад выбрав гробницу, и попыталась поднять её крышку, но разразилась яростными проклятиями, когда ей не удалось сдвинуть её с места.
Она кричала громче, чем когда-либо, призывая меня подойти и воспользоваться взятыми инструментами. У меня возникло искушение скрыться в тени и оставить её на попечение сторожей. Даже если бы они не были напуганы её статусом, то наверняка не восприняли бы её достаточно серьёзно, чтобы арестовать. Вместо этого я поспешил ей на помощь и велел замолчать.
— Мне очень жаль, — кротко сказала она. — У меня сильные чувства по этому поводу.
— Ты испытаешь сильные чувства, когда тебя поднимут на эшафот и используют одну из твоих отрубленных ног как катушку, на которую будут наматывать кишки, — прошептал я, но её полное надежд внимание скорее подошло бы ребёнку, выслушивающему планы на весёлую прогулку.
Когда я сдвинул крышку, она вскарабкалась наверх, чтобы заглянуть внутрь.
— Там пусто! — Она снова начала ругаться.
— Ну ещё бы, так близко к институту.
— Чепуха. Упырю было бы гораздо легче сдвинуть эту крышку, чем тебе. Вот почему они пусты. — Она поправила шляпу, сдвинув её под более решительным углом, и принялась осматривать местность. Наконец её взгляд остановился на склонах некрополя чуть выше от нас.
— А мы не могли бы забраться в один из этих мавзолеев?
— Думаю, можно попробовать, — сказал я, — но только если ты пообещаешь вести себя тихо.
Пока мы ползли вверх по склону, прячась за саркофагами и пользуясь всеми известными мне живыми изгородями и деревьями, она пробормотала:
— Он хочет, чтобы я молчала? — Она ничего не объяснила, но через некоторое время сказала: — Знаешь, у тебя чудесный смех.
— Когда это я смеялся?
— Когда я рассказывала тебе, как хочу стать упырём.
Я не помнил, смеялся ли в тот момент, но, скорее всего, это была моя реакция на охватившую меня тревогу.
Она добавила:
— Думаю, ты понравился мне именно из-за смеха.
Это были первые ободряющие слова, которые она сказала мне, и я снова попытался задержать её, но она поспешила дальше, по аллеям гробниц.
Я хотел выбрать относительно уединённую усыпальницу, которую, как я знал, можно было открыть, но она остановилась у миниатюрного храма Поллиэля.
— Вот эта, — сказала она, хлопнув дверью. — Я ненавижу этого ублюдочного бога с его огромным, уродливым, подглядывающим, любопытствующим взглядом, похожим на слизистую яичницу, которую ты получаешь каждое утро, нравится тебе это или нет.
Я думал, что начинаю привыкать к её богохульствам, но всё же поморщился. Пока она ломала голову над соединениями двери, подойдя к ней, я достал из кармана плаща инструменты собственной разработки и открыл замок, как будто у меня был ключ.
— Я знала, кто ты такой, — сказала она, улыбаясь мне. — Это мне тоже понравилось.
Она заставила меня понять, что я был рабом тех же суеверий, что и мать, и не в большей степени, чем сейчас: ведь я никогда не осквернял могилу священника и понял, что иррационально избегал самых богатых из всех. Украшенные драгоценностями облачения, золотые чаши, кадильницы и кропила, которые поразили меня с первого взгляда, когда я зажёг лампу, стоили добычи из двадцати обычных гробниц, а при втором взгляде эта оценка возросла до пятидесяти.
Она направилась прямо к панели, скрывавшей тело жреца, которая была выше и украшена более богато, чем у послушниц и храмовых девственниц, и нетерпеливым жестом попросила меня о помощи. Когда я открыл гроб, то отшатнулся, задыхаясь и испытывая рвотные позывы, потому что его похоронили совсем недавно.
Возможно, она уже была упырём. Она вдохнула зловонный запах разложения, как будто это были духи, а затем наклонилась к гробу и плюнула в лицо покойнику.
— Лжесвятоша! — прошипела она. — Слейтритра уничтожит твоего бога, и ночь восторжествует, тьма будет править во веки веков.
И тогда я от всего сердца сотворил защитный знак, пока она издевалась над ним, произнося девиз поганого культа богини:
— Всегда радуйся!
Она начала вытаскивать его из гроба, ругаясь, когда отвалилась гнилая рука, и смеясь, когда давно запертые в теле газы вырвались наружу, как смертельно опасный пердёж, но с ещё более отвратительным запахом, зловоние, которое заставило меня распахнуть дверь, забыв об осторожности, и блевануть снаружи на аллее.
— Не будь таким ребёнком, — сказала она, пока я жадно глотал чистый воздух и пытался прийти в себя. — Помоги мне найти ему кого-нибудь из его милых мальчиков, чтобы он согрелся.
В гробу, который она выбрала, лежала храмовая девственница, но она решила обойтись и этим. Это был гораздо более старый труп, кожа потемнела и туго обтягивала кости, как шкура барабан, а волосы имели тот неестественный рыжеватый оттенок, который бывает у некоторых покойников. Она сорвала одеяние со святой женщины и уложила её лицом к лицу со священником, рыча, когда куски тел отрывались от них прочь.
Я пытался принять её чудовищное поведение как естественное, пусть и экстремальное продолжение девичьих игр в куклы, пока выбирал лучшие предметы для кражи. Было бы глупо пытаться продать облачение из золотой парчи или другую религиозную атрибутику, но я отделил от одеяния самые крупные изумруды, сапфиры и рубины и положил их в свою сумку. Они могли быть привезены откуда угодно, их можно было продать где угодно, и всего лишь одного из них хватило бы на то, чтобы поддерживать порядок в моём доме в течение года.
— Ну что? — спросила она, напоминая мне, что я не пребываю наедине со своей бухгалтерией. — Я думала, ты хочешь меня.
Обернувшись, я увидел, что она скинула одежду и полулежит в гробу священника, подперев подбородок рукой и очаровательно наклонив голову. Поза и выражение лица напоминали озорного ребёнка, играющего в соблазнительницу в ванне. Я увидел, что она моложе, чем я думал, но это не сделало её менее безумной, как и не уменьшило моё желание обладать ею.
В некотором смысле это был скверностный опыт. Трупные выделения пропитали пористый камень, и гроб впитал в себя неприятный запах, так что я едва мог дышать, когда опускал в него лицо, чтобы поцеловать её. Я понятия не имел, как ей удавалось лежать на дне с улыбкой, но это было именно так. Чтобы обхватить её ягодицы руками, мне пришлось погрузить пальцы в слой слизи, содержащей неописуемые фрагменты, причём некоторые из них двигались. Всё время, пока я занимался с ней любовью, у меня крутило живот.
— Скажи мне, когда начнёшь кончать, — попросила она, — чтобы я могла снова превратиться в труп.
— Не… — выдавил я.
Я едва понимал, что намеревался произнести: «Не говори этого» или «Не делай этого», — настолько она отличалась от любой другой женщины, которых я знал. Ей нравились мои старания, но она была странно отстранённой, и ничто из того, что я делал, не могло затронуть её глубочайших чувств. Она продолжала отпускать шуточки по поводу того, чем мы занимались, так что я закрыл ей рот поцелуями и попытался прижаться к ней ещё сильнее, но все мои усилия вызвали у неё лишь томный вздох, не более — реакцию, которую можно получить, почесав чью-то спину в нужном месте.
— Очень мило, — сказала она, выбираясь из-под меня и оставляя лежать в грязи. Её прелестная попка вся была в отпечатках моих ладоней, измазанных в человеческой гнили, и когда она прошлёпала через комнату, раздавленная личинка свалилась с одной из двигающихся ягодиц.
Она продолжила с того места, на котором остановилась, выписывая на стенах непристойные слова драгоценными пигментами покойницкой косметики с лица мёртвого священника. Понаблюдав за ней некоторое время, я вылез из гроба и перекинул её через стол, взяв сзади без предисловий, почти грубо, но она не особенно возражала, да и не была особенно тронута.
— Это было мило, — сказала она.
Когда я набил свою сумку награбленным добром, а она утолила свой аппетит к святотатству, мы соскребли со своих тел остатки грязи и облачились в свою одежду. Я хотел закрыть за нами дверь, но она остановила меня.
— Нет, — сказала она, — оставь её открытой для упырей.
— А как они узнают, что можно заходить?
Если она хотела наказать меня за то, что я подшучивал над ней, то ей это удалось. От её пронзительного смеха у меня заломило зубы и побежали мурашки по спине. Было так безрассудно поднимать подобный шум на этих тихих аллеях, что я тоже рассмеялся. Впервые она поцеловала меня порывисто и с чувством.
* * * *
В последующие вечера мы играли одну и ту же тему с различными вариациями опасностей и порочности. Ни один из служителей всех существующих богов не был в безопасности от неё или от меня, за исключением, возможно, Радостной Богини; но у её культа и не имелось монументов на Холме. Обратившись к религии, я заработал за шесть ночей гораздо больше, чем за шесть лет светского мародёрства, но мой успех заставил меня оставить такое прибыльное дело. Это заставило город корчиться в конвульсиях священного бреда. Толпы маньяков сновали взад и вперёд по улицам в поисках соперничающих сектантов, дабы поразить их, ибо нацарапанные Умброй послания позволяли бесчинства одного бога приписать другому. Поклонники Слейтритры пострадали больше всех, но это доставляло ей удовольствие, ибо её культ всегда старался подтверждать свой нигилизм.
Толпы людей приходили на Холм ночью с факелами, разводили там костры, чтобы охранять гробницы своих священнослужителей, сжигать подозреваемых и продолжать уличные бои. Это было неподходящее место для такого тихого вора, как я, но Умбра ходила туда каждую ночь, чтобы писать лозунги, распространять слухи и подбадривать группировки.
Эти события окончательно убедили меня в том, что упыри не только существуют, но и что они многочисленны и активны. Во всех гробницах, которые мы оставили открытыми, тела либо отсутствовали, либо были изуродованы, даже те, что лежали в гробах, которые мы не тревожили, и чьи крышки никогда не смогли бы сдвинуть животные. У меня мурашки побежали по коже, когда я представил себе невидимую свиту, которая, должно быть, следовала за нами каждую ночь, и я задался вопросом, смогу ли когда-нибудь заставить себя вернуться на кладбище, даже в полдень. Несмотря на их сверхчеловеческую скрытность, я решил, что они, должно быть, представляют собой некую разновидность обезьян, глупых по человеческим меркам.
— Если бы у них была хоть капля мозгов, — сказал я Умбре, — они бы закрывали за собой двери гробниц. Никто бы не узнал, что тела священников были украдены. Сами себе же нагадили.
Она рассмеялась мне в лицо.
— Ты так думаешь? Они не только умнее вас, но и лучше разбираются в политике. Сходи посмотри на все трупы, оставшиеся после вчерашних беспорядков. Если таковые ещё остались.
Поскольку могилы были вне пределов нашей досягаемости, я потворствовал её некрофилии, показав ей свой музей. Она была в восторге от него и перебралась в мансарду. Когда она не подстрекала к беспорядкам, то часами рисовала эскизы или забавлялась моими диковинками. Её забавляло, когда я дрочил ей мёртвой рукой или брал сзади, пока она целовала труп — но именно что забавляло, не более, и я никак не мог растрогать её сердце. Моя очарованность ею росла с каждым днём. Я был влюблён, а она — нет.
После того, как она прожила у меня несколько недель, к нам явилась делегация Вендренов, причём некоторые из них носили устрашающие регалии Любимцев Смерти, и все они были разукрашены тигровыми полосами. Я внезапно оказался помолвлен, и близилась свадьба.
Мать презирала тот круг людей, из которого я мог бы рассчитывать взять себе невесту, а Умбра была из кругов заметно выше нашего, но это не имело никакого значения. У неё был слишком большой нос, слишком полные губы, слишком широко расставленные глаза, кривые зубы, она ходила ссутулившись; у неё были слишком большие ступни, слишком худые ноги, слишком широкие бёдра; она, похоже, красила волосы, в ней, вероятно, текла кровь Игнудо, её рисунки были непристойными, она разговаривала как прачка и ела как свинья. Если собрать все эти бесцеремонные вспышки матери в единое пламя, то оказалось бы, что прекрасная, высокородная и порой даже хорошо воспитанная девушка, которую я любил, на самом деле являлась цирковой уродкой, сбежавшей с ярмарочного представления. Голос матери, как у птички, был достаточно приятным, если не обращать внимания на ту чушь, которую она щебетала.
* * * *
Несмотря на мои попытки уговорить её сойти вниз после нашей свадьбы, моя невеста осталась на чердаке. Ей понравилось жить рядом с моей коллекцией, и она расширила её, включив в неё больше пикантных рисунков, чем я когда-либо мог бы просмотреть.
Беспорядки закончились, когда отряд «Непобедимых», отборный полк с несектантскими традициями, был размещён неподалёку от Холма, чтобы беспристрастно разбивать головы. Умбра снова загорелась желанием осквернять могилы. Она пообещала, что на этот раз мы будем делать это осторожно: она — потворствуя своей страсти играть с мертвецами, а я продолжу собирать их безделушки. К сожалению, после нескольких ночей, проведённых нами за ограблением духовенства, мне больше не нужно было грабить могилы. Вместо того чтобы дать мне время заниматься тем, чем я хочу, богатство обременило меня обязательствами. Мои новые родственники взяли меня в оборот, приставив к маклерам и купцам. Я обнаружил, что оформляю грузы изумрудов, обезьян и опиума и становлюсь богаче с каждым днём.
Именно что с каждым днём, поскольку теперь мне приходилось бодрствовать, пока Умбра спала, и после этого у меня уже не было никакого желания всю ночь ползать по гробницам. Я не хотел, чтобы она мародёрствовала в одиночестве, памятуя о сторожах, грабителях могил и тех религиозных фанатиках, что всё ещё могли оставаться там после беспорядков, но мне пришлось бы приковать её к кровати, чтобы остановить.
Повторяя, как попка, болтовню наших слуг, я предупредил её, что упыри, как известно, испытывают вожделение к человеческим женщинам.
— Это неправда. — Её подавленный тон ранил меня.
Я дохандрился до уверенности, что она обманет меня. Умбра никогда не отказывала мне, когда наше расписание позволяло нам заниматься любовью, но лежала неподвижно с томной улыбкой, вероятно, фантазируя о том, что умерла. Её нытьё на тему еды, пусть и хорошо приготовленной, казалось мне более искренним, чем любой из звуков, что я мог вызвать у неё во время любовных занятий. Тронуть её сердце было вызовом, но вызов остаётся удовольствием, только пока жива надежда, что его можно выполнить. Она была как загадка, заданная демоном, ответ на которую менялся всякий раз, когда я восклицал: «Догадался!»
После нескольких недель безуспешных поисков я начал замечать свежие синяки и царапины каждый раз, когда она обнажала своё тело. Она отшучивалась, объясняя их тем, что нырнула в колючую изгородь, чтобы избежать внимания стражи, или упала в потайной склеп. Я знал, что она нашла кого-то более подходящего ей по вкусу, студента-медика, который умел проделывать хитроумные вещи с трупами, или какого-нибудь похотливого грабителя могил самого низкого пошиба, а может, и целую банду.
— Я думала, что сбегу от всех своих скучных дневных родственников, когда выходила за тебя замуж, — сказала она, не утруждая себя опровержением хоть чего-то из того, в чём я обвинял её. — А ты оказался скучнее любого из них.
* * * *
Я спрятался за зарослями адомфадендронов, откуда мог наблюдать за конюшней. Её кремнистые стены были посеребрены луной, которую она предпочитала в своих работах — огромным совершенным шаром, плывущим низко над горизонтом, окрашенным в кровавый цвет и испещрённым пятнами голубой плесени. Это была подходящая ночь для весёлой возни её эльфийских упырей, ночь, перед притяжением которой она не могла устоять, потому что я сам чувствовал, как оно влечёт меня на Холм. Я мог бы отказаться от своей цели и отправиться бродить по кладбищу в одиночку, если бы она не выбрала именно этот момент, чтобы выйти.
Я прикусил губу, чтобы сдержать болезненный крик, а может, и горестный смех; на ней не было ничего, и её красота терзала меня изнутри, как когтистая лапа. Луна сотворила её из своей собственной материи, и не существовало ничего, кроме этих двух белых огней, один из которых шагал навстречу другому, чтобы соединиться с ним. Её походка была неторопливой, но целеустремлённой. Я почти физически ощущал, как напрягаются её соски, как раздуваются ноздри, чтобы насладиться ароматами жимолости и чуднокровки, когда ночь накладывала на неё свои чары.
Она была не более достижима, чем сама луна. Я мог бы подбежать к ней сзади и заявить о себе, мог поцеловать её, схватить и повалить на траву, мог трахать до крови, а она бы вздохнула и сказала, что это было «очень мило». Я колотил себя кулаками по вискам, пока луна и её дочь не слились воедино в пелене слёз.
Взяв себя в руки, я крадучись двинулся ней, на цыпочках пробираясь между обросшими мхом саркофагами. Этим вечером у меня не было с собой никаких инструментов, кроме меча, который я перекинул через спину, чтобы не лязгать ножнами.
Она привела меня в самые заброшенные трущобы некрополя, дикое место с провалившимися плитами и цветущими кустами ежевики. Если тут было её ночное пристанище, то это объясняло рубцы и царапины на её алебастровой коже. Ходить без сандалий среди колючек, скрывающих ямы с раздробленными костями, было безумием, но она, разумеется, и была сумасшедшей, это всегда являлось частью её привлекательности. Наименьшей опасностью для неё было падение или исколотые ноги. Она была беззащитна перед любым диким зверем или сумасшедшим преследователем. Я должен был всегда ходить с ней и защищать её. Я бы отказался от своей притворной респектабельности и стал негодяем, за которого она меня принимала. Я сделаю её счастливой, даже если бы мне пришлось превратиться для этого в упыря.
Её пронзительный крик вырвал меня из тёплой ванны ханжества:
— Эксудиморд!
Я понятия не имел, что это значит, но радость в её голосе заставила меня похолодеть, и я испугался, что это имя, грубое чужеродное имя. Страх усилился, когда она позвала громче:
— Эксудиморд Ноксис, приди ко мне! Я здесь!
— И ко мне тоже, Эксудиморд Ноксис, — пробормотал я себе под нос, вытаскивая меч.
Она радостно вскрикнула и побежала к некогда великолепной гробнице, которая была разрушена разросшимся дубом. Видел ли кто-нибудь в мире зрелище, прекраснее, чем это — женщина, облачённая лишь в жар своей похоти, бегущая в лунном свете навстречу своему возлюбленному.
Затем я увидел своего соперника и раздражённо вздохнул. На портике возвышалась всего лишь мраморная статуя белой горгульи, покрытой пятнами плесени. Скульптор смотрел на упырей более рационально, чем она, и изобразил чудовище во всей красе его мерзости. Непристойно по современным меркам, он придал своему творению раздутый фаллос, борозды, выступы и бородавки на котором наводили на мысль об орудии пытки. Лицо, как мне показалось, было злобной карикатурой на какого-то персонажа, знакомого мне по другим скульптурам, героя или политика, вызвавшего гнев художника. Я уже собирался подняться из своего укрытия, чтобы помешать свиданию моей сумасшедшей жены со статуей, когда она зашевелилась на своём месте.
Мои чувства были подобны накатывающей волне, которая опрокинула меня, переворачивая мир с ног на голову и обратно, унося неведомо куда. Страх, да, ужас, разумеется, но и удивление, и научный интерес тоже, и нездоровая пытливость, и похотливое любопытство, и ревность, о да, мучительная ревность — всё это было лишь частью того колдовского варева, которое кипело в моём черепе.
Когда моё зрение прояснилось, Умбра стояла на коленях, прильнув ртом к самой чудовищной части этого монстра, лаская его, неразборчиво бормоча всякие нежности и повизгивая от восторга. Насколько же иначе, вяло и без пыла, она вела себя со мной! Поглаживания его мерзких когтей заставляли её трепетать, как струны лютни. Её возбуждение переросло в неистовую страсть, когда упырь повалил её на землю и овладел ею по-собачьи. Она то рыдала, то выла в экстазе при каждом толчке, царапала землю и хватала ртом траву, когда, стоя на четвереньках, подавалась задом к нему, стараясь насадиться поплотнее.
Я не выскочил и не напал на них врасплох, как следовало бы. Я встал и двинулся вперёд неторопливыми шагами лунатика. Мои чувства переросли в такую страшную ярость, что ничто не могло противостоять ей, по крайней мере, я так думал. Я шёл с непоколебимостью фанатика, идущего на казнь, ибо абсолютная справедливость направляла мои шаги, а праведный гнев придавал силы моей руке.
Я поднял меч. Злобные жёлтые глаза уставились на меня. Белая рука, покрытая плесенью и грязью, с оттяжкой размахнулась, неся на конце гигантский кулак. Моё лицо внезапно онемело. Я помню, как меня подняло в воздух, но не помню, как приземлился.
* * * *
Я очнулся. Перевернулся на спину. Вид луны помог мне вспомнить. Она была такой же большой, как и раньше, и висела так же низко. Прошло совсем немного времени.
Мой враг был рядом!
Я рывком поднялся на ноги, шаря в поисках меча, но мне ничего не угрожало. Луна теперь висела за городом живых. Она полностью проплыла своим величественным курсом над моим слепым лицом.
Буйные заросли сорняков были вытоптаны широким кругом, словно после драки или возни неистощимых любовников. Воздух, которым я пытался дышать, был пропитан миазмами гнили и похоти. Мой меч лежал презрительно переломанный на три части, словно на колене чудовища. Я представил, как Умбра умоляет сохранить мне жизнь, а я лежу беспомощный, и закричал от стыда при мысли об этом.
Эхо моего крика застигло меня врасплох, и, обернувшись, я увидел, что дверь склепа распахнута настежь и висит на сломанных петлях. Я поднялся на одну, затем на другую потрескавшуюся ступеньку, чтобы посмотреть поближе, но внутри было совершенно черно. Для такой старой гробницы, обитатели которой давно отправились на корм разросшемуся дубу, прорвавшемуся сквозь крышу, запах, стоявший у чёрного входа, был непостижимо мерзким.
— Умбра? — позвал я и снова услышал эхо. Неглубокая пустота склепа придавала её имени сардонический оттенок. Собирая обломки своего меча, я задумался, почему эта заброшенная земля должна быть усеяна таким количеством фрагментов относительно свежих костей. На случай, если кто-то наблюдал за мной из обители мёртвых, я воздержался от того, чтобы взять их в руки и рассмотреть поближе. На это место стоило бы вернуться с фонарём и неповреждённым оружием.
Что касается Умбры, то она может лежать с червями в аду, и я был бы рад избавиться от неё. Тогда почему слёзы катились по моим щекам? Когда я вытер их, то почувствовал запёкшуюся кровь и поморщился от боли в разбитой губе и, вероятно, сломанном носу. Я рассмеялся. Упыри были настоящими.
Я пошёл в конюшню не для того, чтобы искать Умбру. Если её не утащили в подземелье, как женщину, похищенную феями из баллад, то я полагал, что у неё достанет ума избегать меня более мирскими способами. Я отправился туда, чтобы навести порядок в своём музее. Я бы открыл люк, ведущий на сеновал, и вышвырнул всё это, чтобы потом сжечь. Но зачем утруждаться? Я бы сжёг конюшню вместе с её содержимым. Я чувствовал необходимость в грандиозном жесте, чтобы оставить позади своё прошлое.
Когда я поднялся на чердак и зажёг лампу, Умбра села в постели и уставилась на меня. Одеяло соскользнуло с грудей, истёртых жёсткой травой. Её губы распухли от жадных поцелуев, а руки были в синяках от цепких объятий. Её глаза казались темнее слив, когда она смотрела на меня.
— Если теория доктора Порфата верна, ты должна быть на пути к полному превращению в упыря, — сказал я. — Мой тон был мягким, но произнося эти слова, я доставал черепа с полок и топтал их ногами. Их было трудно разбить.
— Чего ты от меня хочешь? — закричала она. — Это ты упырь, ты! Ты хочешь сожрать меня! Ты наблюдаешь за мной своими огромными понимающими глазами, пытаясь залезть мне в голову и облапать мою душу, как какой-нибудь мерзкий мальчишка, тычущий пальцем паука в бутылке!
— Интересно, что ты вообще могла во мне увидеть, — сказал я, пиная измученную мумию, превращая её в жёлтые кости и прах.
— Я думала, ты похож на упыря, думала, ты смеёшься как вурдалак. О, как же я ошибалась! Ты? Ты такая же свинья, как и все остальные, брезгливая ханжеская свинья, которая на цыпочках заходит в могилы и выходит оттуда с девичьим содроганием. Ты всего лишь воришка, слишком робкий, чтобы красть у живых.
Думаю, её слова попали в цель. Не задумываясь, я швырнул в неё сушёную голову. Она больно ударила её в глаз, но это не остановило её визгливую тираду:
— Ты и вшей в шерсти на яйцах упыря не стоишь, ты, с твоими сухими поцелуями и жалким маленьким членом! Почему бы тебе не пойти и не засунуть его в свою драгоценную старую сучку-мамашу с её грязным воображением, ведь это наверняка то, чего вы оба хотите!
Я схватил что-то, чтобы ударить её. До тех пор, пока остриё не вошло с одной стороны её шеи и не выглянуло с другой, я не понимал, что это крюк для тюкования сена. Я не мог не рассмеяться, увидев, как она вытаращила глаза от изумления. Когда она попыталась извергнуть ещё больше яда, изо рта у неё хлынула кровь. Она дико билась, как пойманная на крючок рыба, и выбулькивала нечленораздельные слова.
Я рванул крюк вперёд, разрывая ей горло, и бил кулаком по лицу до тех пор, пока её сопротивление не перешло в конвульсии, заставившие тело изогнуться дугой. Одеяло соскользнуло, обнажив синяки на её ногах и воспалённые половые органы. Я всадил туда крюк и проделал дыру, больше подходящую для гуля — хотя затем сам ею и воспользовался. Я пожалел, что она так мало почувствовала, потому что её глаза сделались мёртвыми, как стекло, ещё до того, как я закончил.
— Это было очень мило, — произнёс я её собственным отстранённым тоном.
* * * *
Мать, вошедшая вскоре после этого, погасила лампу, потому что утренний свет затмевал её. Шум, должно быть, действительно был ужасным, раз ей пришлось пробираться по тёмной куче хлама, заполнявшей нижний этаж.
— Я слышала, как ты смеялся, — сказала она. — Я знала, что что-то не так.
Она осмотрела тело, изучила беспорядочную коллекцию некрофильских трофеев, о существовании которых вряд ли подозревала. Затем сказала:
— Ты испортил отличное пуховое одеяло.
Я ответил:
— Она изменила мне с... кем-то другим. Я обезумел.
— Лучше ты, чем она. Ты же знаешь, все Вендрены сумасшедшие. Это был только вопрос времени, когда она убьёт тебя в твоей постели или то же самое сделает один из её рождённых в кровосмесительстве вырождающихся братьев.
Она устроила Умбру, изображая умиротворение, и укрыла её одеялом.
— Что бы ты ни делал, не добавляй её в свою коллекцию, — сказала она. — Ты должен похоронить её как можно быстрее, а затем рассказать свою историю о её неверности. Возможно, это удовлетворит Вендренов, особенно если мы окажем ей честь и похороним должным образом в нашей фамильной усыпальнице. Но видеть её тело им не стоит.
— У тебя есть некоторый опыт в такого рода делах, — сказал я, имея в виду то, о чём никогда не упоминалось — семейную резню.
Она попыталась уничтожить меня гневным взглядом и неудовольствием, но я уже не был маленьким мальчиком, который упорно повторял неприличные слова. Она первой опустила глаза. Собираясь уходить, она сказала:
— Мне надо отдать приказание слугам, чтобы они убрали за вами.
— Пришло время поговорить об этом, — произнёс я, преграждая ей путь к лестнице.
— Это не имеет к тебе никакого отношения, — сказала она. — Уйди с дороги!
— Не имеет ко мне никакого отношения? То, что мои собственные бабушка с дедушкой и мой отец тем или иным образом были отняты у меня с применением насилия?
— К тебе имеет отношение то, что ты сделал со своей сумасшедшей женой-шлюхой. Сейчас это твоя единственная проблема. Как насчёт подумать об этом, а?
— А с чего бы она имела к этому отношение? Продолжай, матушка, ты мне глаза открываешь. Не вообразила ли ты себе, будто я поверю в то, что убил Умбру из-за того, что дедушка оказался упырём?
Это был не случайный выстрел. Я наконец соотнёс лицо любовника Умбры с головой скульптуры, которая изображала в карикатурном виде моего деда. Я понятия не имел, почему и как, но мама могла мне кое-что рассказать, это было ясно по её смятению. Она закатила глаза с диким взглядом испуганной лошади, ища какой-нибудь другой выход с чердака, но я схватил её за хрупкие плечи.
— Нет! — закричала она. — Это неправда, это подло так говорить! Он страдал от... нарушения роста, вот и всё, его кости продолжали расти, он стал гротескным, и это повлияло на его разум. Его собственный отец пожертвовал деньги институту в надежде, что они найдут для него лекарство, но он не хотел иметь ничего общего с этими шарлатанами, он хотел вернуть свой дворец, как я и ты. Он был похож на тебя. У него был научный склад ума. Он так же собирал образцы с кладбища, кости своих товарищей по несчастью.
— Упырь, — простонал я, опуская руки и отворачиваясь. — Слейтритра!
— Нет! — вскричала она, делая защитный знак. — Нет, это не так!
— Тем не менее, он убил всех остальных, не так ли?
Теперь путь к отступлению был свободен, но она им не воспользовалась. Она заговорила:
— Под конец мы почти всё время держали его взаперти, но у него бывали и дни просветления. В тот вечер, когда мы пригласили его на ужин, он выглядел совсем как прежде, но жаловался на еду, особенно на седло ягнёнка. Он откусывал понемногу и выплёвывал, корча поистине ужасные гримасы, потом жевал ещё немного и снова выплёвывал... Мы видели, что он постепенно доводит себя до бешенства, и мама уже собиралась позвать слуг, чтобы отвести его обратно в его комнату, но... Он сказал: «Я вам покажу, какого мяса я жажду!» — и схватил твоего отца. Мы ничего не могли поделать. Всё было кончено прежде, чем я успела подняться со стула, и своими челюстями и отвратительными руками он разорвал твоего отца на части у меня на глазах и сожрал. Мать пыталась остановить его, но он ударил её всего один раз и сломал ей шею. Он так же отбился и от слуг и убил двоих из них, не прерывая своей... своей трапезы. У меня на поясе был кинжал, серебряный, который он сам мне подарил, и я вонзила его ему в спину, но он извернулся, вцепился в него когтями и вытащил. А потом повернулся ко мне. Я думала, что это конец, не могла пошевелиться, но он протянул мне кинжал рукоятью вперёд и произнёс в своей самой очаровательной манере — было ужасно узнавать его обычную учтивую натуру за этим выражением лица. Он сказал: «Я ценю твои усилия помочь мне, дорогая девочка, но это ни к чему хорошему не приведёт». И рассмеялся. Он научил меня пользоваться кинжалом, как наносить удар снизу вверх, в сердце, и именно это я и сделала. Он не был упырём, просто смертный человек. Он упал замертво.
— Ты уверена, что убила его?
— Глифтард, убить своего отца — это не то же самое, что запереть дверь или погасить свет. Я уверена.
— Мне жаль.
— Так и должно быть. Упырь, как же! Бедняга был болен. Впрочем, никто бы в это не поверил, учитывая состояние твоего отца. Говорят, что у безумца сила десятерых, и это, должно быть, верно и в отношении аппетита. Мы похоронили то немногое, что от него осталось, в саду, и сказали всем, что злоумышленник скрылся с его телом.
— Чтобы все думали, что он был убийцей.
— Да, но он был Фанд, разве ты не понимаешь? Если люди захотят в это поверить, это не запятнает честь Глифтов.
* * * *
Организовать слуг было непростой задачей, потому что мать выбрала только самых старых и, предположительно, самых надёжных, чтобы они омыли и умастили Умбру, а затем сшили ей саван. Они дрожали, причитали, сплетничали, посылали кого-то из своих за водой, которую забыли принести, ходили искать женщину, которая ходила за водой, засовывали куда-то и забывали святые масла, завтракали, теряли иголки, бродили, дремали и подготовили её к погребению только к заходу солнца. К тому времени, охваченный яростным нетерпением, я чуть не проговорился, сказав маме, что мне это не нужно, когда она дала мне ключ от семейной усыпальницы.
* * * *
Я отпустил рабов, куда более молодых людей, купленных на мои новые доходы, которые отнесли Умбру в гробницу и положили её в пустой саркофаг, предназначавшийся для моего отца. Я сказал им, что присмотрю за ней этой ночью. Один из них предупредил меня, чтобы я запер дверь от упырей. Думаю, мой смех оскорбил его чувство приличия.
Оставшись один, я уставился на дедушку, а он на меня. Я не сомневался: как бы ни выпирали массивные выросты костей и зубов, как бы ни сверкали жёлтым нечеловеческие, выпученные, как у совы, глаза, это было именно то лицо, которое я видел прошлой ночью. Упырь, которого убила мама, восстал из своего каменного гроба, отобедал телом своей жены и ушёл, чтобы присоединиться к себе подобным. Жизнь дедушки в качестве человека длилась более шестидесяти лет; но, прожив ещё два десятилетия в облике упыря, он всё ещё был достаточно могуч, чтобы отшвырнуть меня, как щенка, и обладал достаточной мужской силой, чтобы удовлетворить мою жену.
— Возмездие, — сказал я, похлопав его по каменной щеке. — Воистину возмездие! — Я сорвал с себя плащ, чтобы накрыть его бюст. Через мгновение я накрыл и бюст бабушки.
Я откинул крышку саркофага Умбры и сорвал саван, на который ушло столько времени и хлопот. Даже по либеральным меркам покойницы, она больше не была красивой. Если не считать следов от моих разрывов и ударов, а также яркой, но неэффективной косметики, её плоть сделалась опухшей и пожелтевшей. Как и предупреждали слуги, сожалея о том, что мы так торопили их, у неё наступило трупное окоченение. Колени задрались, а руки скрючились, словно пытаясь оттолкнуть меня, губы приоткрылись над вызывающе оскаленными зубами. Я, разумеется, знал, каково это — ощущать в своих руках мёртвое тело, но был потрясён тем, что эти груди были такими холодными, когда сжимал их в ладонях, а соски не вздымались, когда я играл с ними.
Я услышал собственный вздох, возможно, сожаления, когда отказался от этого развлечения и открыл сумку, которую принёс с собой, — не свои обычные инструменты, а набор, который приготовил, пока слуги укладывали её. Взяв обвалочный нож, который заточил до остроты бритвы, я сделал надрез у неё между грудей, затем разрезал плоть, отодвинув её в сторону, чтобы обнажить рёбра. В тесноте гроба было невозможно их вскрыть. Я скатал один из экстравагантных маминых ковров, чтобы не испачкать его, вытащил Умбру и положил её на кафельный пол. Затем я распорол ей грудную клетку и отделил сердце от артерий и вен.
В качестве горькой шутки я поцеловал это сердце, которое был неспособен воспламенить при жизни, прежде чем отложить его в сторону, но я осквернял её труп не для того, чтобы просто развлечься. Старинная история гласила, что тело упыря должно целый день находиться под воздействием солнечного света, прежде чем его можно будет назвать по-настоящему мёртвым. Услышав рассказ матери о смерти деда, увидев его во всей той мерзости, что теперь являлась его плотью, я был готов поверить и в это, и во всё остальное, каким бы странным оно ни было, что я когда-либо слышал об этих паразитах. Согласно другой, ещё менее правдоподобной истории, упырь может на время принять облик трупа, сердце и мозг которого он съедает. Я не хотел рисковать. Упыри вдоволь позабавились с моей женой, а она — с ними. Я принёс с собой каменный сосуд для её органов, собираясь забрать их домой, чтобы спрятать в надёжном месте.
Я сделал кольцевой надрез под её всё ещё прекрасными каштановыми кудрями. Её скальп протестующе заскрипел, когда я отрывал его. Я отделил её лицо, уже не такое прекрасное, чтобы обнажить кость под ним. Распиливать череп было трудной работой, так как он был скользким, и его с трудом получалось удерживать в руках, а я хотел, чтобы мой разрез был точным. Я не собирался оставлять ни малейшего кусочка её мозга на потеху вурдалакам.
К этому времени мои руки были перепачканы свернувшейся кровью, и когда я остановился передохнуть, то с ужасом обнаружил, что рассеянно вылизываю их дочиста. Я никогда не пробовал человеческую кровь или застывшую слизь, похожую на кровь Умбры, и удивлялся, почему она не вызывает у меня тошноту. Я намеренно облизал свою руку. Кроме самой мысли об этом, я не нашёл ничего, что могло бы мне не понравиться.
Я перевернул её, обнаружив на спине огромную гематому от запёкшейся крови. Мне пришлось наступить ей на ягодицы и сломать несколько костей, чтобы было удобнее распиливать затылок, но к тому времени я слишком устал, чтобы продолжать. В надежде подкрепиться, я потянулся за едой, которую оставил на столе.
Хотел бы я восстановить в точности мои тогдашние мысли и ощущения, но они не были ясными ни тогда, ни сейчас. Я видел, как величайшая любовь моей жизни — да, она была таковой — оказалась осквернена самым отвратительным из злодеев, я был избит до потери сознания, я убил её тем утром, я слышал и догадывался о своём происхождении более чем достаточно, чтобы свести с ума любого, и теперь я насиловал её тело в соответствии с суеверием, над которым посмеялся бы вчера. Сказать, что я был близок к нервному срыву, означало не сказать ничего.
Возможно, я на мгновение заснул, сам того не осознавая, потому что последний кошмар начался точно так же, как сон: я ел что-то, что, как мне казалось, я принёс с собой, но не мог вспомнить, что именно принёс, и не мог сказать, что ел. Вместо того чтобы посмотреть на свои руки, как сделал бы любой здравомыслящий человек, я размышлял над этим вопросом, продолжая жевать и глотать.
Я отложил еду в сторону и продолжил резать, время от времени останавливаясь, чтобы откусить ещё кусочек. Только отпилив верхнюю часть черепа Умбры, я смутно осознал, что съел её сердце. Затем я начал выковыривать кусочки её мозга и тоже их поедать.
* * * *
Я понятия не имела, почему на мне была одежда моего мужа. Рукава были слишком длинными, они мешали... тому, что я делала.
Это не могло быть его глупой шуткой, как я подумала, когда пришла в себя и заметила одежду, потому что я была тем, кто это делал: я была тем, кто ел труп этой неизвестной женщины. Сам факт не вызвал у меня отвращения. Я хотела присоединиться к Эксудиморду на его пиршествах. Я хотела разделить его удовольствия. Но яства, которые он мне предлагал, всегда воняли и кишели личинками, и мой слабый человеческий желудок бунтовал. Даже его обещание, что я стану упырём, если буду вести себя как упырь, не дало мне сил преодолеть свою презираемую натуру.
Почему он никогда не угощал меня таким свежим мясом? Это было восхитительно! Он, должно быть, проверял меня.
И я поняла, что это наверняка он устроил угощение. Неужели я наконец-то прошла его испытания?
— Эксудиморд? — позвала я. Слейтритра! От одного только произнесения его имени у меня внутри всё сжалось, я сделалась влажной и готовой для него.
Но его здесь не было. Только я и труп внутри маленькой коробки, которую опознала по настенным фрескам, прославляющим собственную бессмысленность, как гробницу Глифтов. Лорд Глифтард! Я не могла не рассмеяться. Если бы самый низкий из Вендренов помочился на самого высокого из Глифтов, то струя превратилась бы в золотую росу, прежде чем опустилась бы достаточно низко, чтобы коснуться его, и он бы подумал, что его поцеловали феи.
Живя рядом с кладбищем и собирая эти забавные реликвии, он обманул меня, заставив поверить, что является чем-то большим, нежели человек, но на самом деле он был всего лишь дешёвым торговцем, выдававшим себя за аристократа и игравшим в упыря. Я сорвала его ненавистную одежду.
Это была его лучшие одеяния из фамильного зелёного шёлка Фандов и кружев, которые он мог бы надеть на бал, но... Я стащила шляпу, подтвердив свои подозрения, что это была одна из тех чёрных штуковин с плоской верхушкой, которые надевают на похороны. Его мать? Я выплюнула всё, что у меня в тот момент было во рту. Нет, это была не она: я не могла быть абсолютно уверена, поскольку тело было разорвано на части, которые лежали вокруг меня, но полагала, что это была гораздо более молодая женщина. В конце концов, я нашла подтверждение этому — не одно из мозолистых копыт старухи, а целую ступню, почти такую же красивую, как моя собственная.
Как бы ни тяжело было это признавать, ненавидеть мать Глифтарда мне не стоило. Эта сучка, сама того не желая, осуществила мои самые смелые мечты. Как всегда, шпионя за мной, она увидела, как я однажды утром возвращаюсь домой с кладбища и умоляла меня не приближаться ночью к самому старому его участку, а особенно к могиле древнего порнографа Халцедора. Считалось, что в этой гробнице скрывается особо мерзкий вурдалак, посвятивший свою человеческую жизнь развратностям того писателя и теперь снедаемый страстью к молодым женщинам, которую он редко мог удовлетворить с живыми. Возможно, когда-нибудь я скажу ей, насколько она была права, и поблагодарю её.
Тайна трупа казалась непостижимой. Единственными молодыми женщинами в доме были рабыни, но даже Глифт не стал бы хоронить рабыню в своей семейной усыпальнице, как бы сильно ни любил её; да и я бы не смогла одна съесть столько плоти её тела. Я снова позвала своего возлюбленного. Он должен быть здесь! Я пыталась заглянуть внутрь каменных гробов, единственных мест, где мог прятаться Эксудиморд, но крышки были слишком тяжёлыми, чтобы сдвинуть их с места.
Как я сюда попала? Последние воспоминания заставили меня съёжиться. Я увидела кожаный плащ Глифтарда, надвигающийся на меня, как падающая стена. Он избил меня, но теперь на моём лице и теле не было ни синяков, ни даже болезненных пятен.
Я подумала об очевидной возможности — что я сплю. Всякий раз, когда эта мысль приходила мне в голову во сне, я просыпалась, но сейчас этого не произошло. Кроме того, мне никогда не снились такие убедительно банальные детали, как натёртые ступни, когда я ходила в сапогах своего мужа, раздражение от кусочка мяса, застрявшего у меня в зубах, трепетное лопотание пламени лампы, когда в ней заканчивалось масло. В отличие от неразборчивых символов, которые озадачивали меня во снах, надписи на саркофагах имели смысл.
Другие возможности... но у меня не хватило смелости даже назвать их. Стены гробницы надвигались всё ближе, не хватало воздуха! Я подбежала к двери, ожидая худшего, но она открылась. Ночь осыпала моё лицо мелкими каплями дождя. С краёв крыш, гулко барабаня, стекала вода. Ветерок пробирал до костей, но я больше не могла оставаться в склепе со своими вопросами, на которые не было ответов.
Я поплелась обратно в сапогах Глифтарда, чтобы взять его плащ. Когда я подняла его, то закричала, обнаружив двух Глифтов, ещё более уродливых, чем большинство из них, пронзавших меня горящими глазами. Моё сердце чуть не остановилось, когда я увидела, что это всего лишь скульптурные головы собак, породивших старую суку. Это была подходящая метафора: дед Глифтарда выглядел так, словно его следовало держать снаружи на цепи. И всё же в его грубом лице было что-то такое, что взволновало меня, что-то знакомое, приятное, но в то же время настолько тревожащее, что я отвернулась и выбросила его черты из головы.
Я вышла на тёмную улицу и позвала своего возлюбленного. Как же я хотела его! Он взволновал меня так, как никогда не волновал ни один мужчина, он полностью пробудил меня ото сна, который мой муж мог только потревожить и испортить, как беспокойный сосед по постели, и я всегда тосковала по нему, но теперь моё желание было близко к безумию. Я закричала, зовя его. Я побежала по узкой аллейке, хотя понятия не имела, куда она меня приведёт.
Я столкнулась с чем-то, что казалось неподвижным препятствием, но оно придавило меня своими толстыми руками.
— Что это? — спросил стражник.
— Разверни и посмотри, — засмеялся второй.
— Отпусти меня! Я избранница Эксудиморда Ноксиса, короля вурдалаков! — закричала я.
— А я Королева Весны, ты, кошёлка протухшая. — От него несло дурным запахом кислого вина и пота, но когда он расстегнул свои грубые бриджи, меня затошнило от вони его немытых половых органов. — Пойдём, потанцуешь у моего шеста.
— О, только посмотри на это! — выдохнул второй сторож с благоговением развратника, когда сорвал с меня плащ. Он похлопал меня по ягодицам, а затем невыразимо грубо подцепил безжалостным пальцем. — Должно быть, мы завоевали благосклонность Филлоуэлы, Горфо. Как нам это удалось, по твоему мнению?
— Не спрашивай богов, — сказал первый, вслепую упираясь своим твёрдым членом мне в живот, — просто прими их дары.
— Тогда прими этот от Оримы! — Я плюнула ему в лицо и двинула коленом между его ног. Нежная плоть упёрлась в твёрдую кость. Он взревел и согнулся пополам, выпустив меня, а я повернулась и попыталась убежать, но второй ударил меня рукоятью алебарды так сильно, что у меня перед глазами вспыхнул свет.
Я упала на колени, и у меня не было сил сопротивляться, когда он пнул меня со всей силы и перевернул. Он лёг между моих ног, и теперь они были бесполезны против него, но я попыталась выцарапать ему глаза. Когда он доказал, что может держать оба моих запястья одной огромной рукой, я поняла, что бой окончен, ещё до того, как его дрын вонзился в меня, причиняя боль.
Первый пнул его, когда он лежал, хрюкая и извиваясь.
— Она моя! — проревел он. — Она бросилась в мои объятия, не так ли?
— Ты её выпустил, мудень. Она бы ушла, если б меня здесь не было. Используй её рот.
— Именно так и должен был поступить твой отец с твоей шлюхой-матерью Игнудо, — проворчал Горфо, но опустился на колени у моей головы.
— Я тебя укушу! — закричала я. — Если ты это сделаешь, клянусь, я его откушу!
— Да, и, возможно, у меня неделю будет болеть член, но ты останешься слепой на всю жизнь, сучка, — прорычал тот, и когда он прижал большие пальцы к моим глазам, я поверила ему. Я открыла рот, чтобы прикоснуться к его дурно пахнущему члену.
Я думала, они отпустят меня после того, как удовлетворят своё сиюминутное желание, но их мужской зуд, заставлявший превзойти друг друга, горел в них даже жарче, чем искренняя похоть. Для них я была не больше, чем мячом, который они швыряли туда-сюда в своём отвратительном состязании, меня били и использовали, казалось, целую вечность.
Они предоставили мне более длительную передышку, чем обычно. Я пыталась сдержать рыдания стыда и боли, чтобы услышать их шёпот:
— ...перерезал ей горло…
— ...татуировки Вендренов...
— Даже если она сумасшедшая, мы не можем оставить её в живых, чтобы она рассказала об этом.
Мой крик захлебнулся кровью, когда первый крюк вонзился мне в шею. Второй зацепил меня за те места, которые они так жестоко использовали. Я думала, что больше не смогу почувствовать в них боль, но сильно ошибалась.
Моя последняя мысль была абсурдной: что я уже получала такие раны или очень похожие на них раньше.
* * * *
Я, который рассказывал свою историю как Глифтард Фанд, поведал вам всё это как Умбра. Я видел всё эти вещи её глазами, чувствовал её телом и осознавал её разумом, даже её вторую смерть.
Когда я очнулся, мужчиной, коим и был всегда, то немедленно схватился за свои мужские органы, чтобы убедиться, что они не превратились в вагину, вывернувшись внутрь меня, как перчатка. Под прикосновением, неуклюжим из-за моего рассеянного состояния, эти части тела, казалось, не просто присутствовали, но и преобразились до возмутительных размеров, хотя я всё ещё дрожал и меня тошнило от отвращения при воспоминании о фаллических толчках. Клянусь, я не чувствовал боли от ран, нанесённых мне — ей, но помнил о них. Казалось маловероятным, что я когда-нибудь их забуду.
Как такое могло случиться? Упырь, а не человек, принимает облик трупа, чей мозг и сердце он съедает, по крайней мере, так говорилось в историях; а я был человеком. Тогда почему я съел её? Возможно, я стал жертвой последней молитвы или проклятия, произнесённого моей женой в адрес своей мерзкой богини.
Подонки, которые изнасиловали меня в обличье Умбры, украли мой плащ и сапоги и сбросили меня с лестницы к затопленному входу в гробницу, где всю ночь шёл дождь. Мне было холодно и сыро, но, как ни странно, самый сильный дискомфорт вызывал тусклый свет сырого дня. Мои глазные яблоки словно были засыпаны песчаной пылью, и я сощурился почти до слепоты, когда выбрался на улицу. В результате, не успев сообразить, что делаю, я оказался среди скорбящих в торжественной процессии.
Это правда, что мы, провинциалы, гораздо менее легкомысленно относимся к наготе, чем, например, фротиранцы, но появление обнажённого мужчины вряд ли могло бы вызвать такой оглушительный хор ужаса и возмущения.
— Люди добрые, простите меня, я был ограблен и избит. У меня и в мыслях не было осквернять ваши похороны...
Непостижимым образом мои кроткие слова вызвали лишь ещё больший гнев и страх.
— Не подпускайте его к гробу матушки Аштреллы! — пронзительно закричал кто-то рядом со мной, и этот крик был подхвачен десятками вопящих. Я отнял руку от глаз — раздалось ещё больше криков, как будто я дирижировал хором сумасшедших — и увидел, как белые одеяния священнослужителей Аштариты хлопают и порхают вокруг меня, как голуби, которых гоняет собака.
— Милые дамы... — начал я, но кирпич отскочил от моего черепа, и я взревел от ярости. От этого рёва собравшиеся обезумели. Толпа попыталась вырваться с запруженной ею улицы, но собравшиеся могли это сделать, только ломясь прямо по телам своих товарищей. Я с изумлением наблюдал, как святые женщины топтали своих павших сестёр. Гроб упал. Одна женщина прикрыла его своим телом, чтобы защитить труп, к которому вскоре присоединилась в смерти.
Очевидно, религиозная истерия, запущенная Умброй, лишь дремала, ожидая толчка, который оживил бы её. Их испуганные взгляды, обращённые назад, говорили мне, что они видят во мне вовсе не человека, а какого-то демона из своих фантазий, только что вышедшего из подземелья. Я подыграл им в той роли, которую они мне отвели — оскалил зубы, забормотал невнятицу и захохотал, как настоящий демон, что сделало их панику воистину совершенной.
Вооружённые стражники с боем пробивались ко мне. Я гримасничал и потрясал кулаками, смеясь над тем, как они отбрасывали в сторону женщин, которых бросились защищать. Я перебежал аллею, спотыкаясь о головы собравшихся скорбящих, как человек, переходящий ручей с камня на камень, и перепрыгнул с последнего вопящего черепа на крышу гробницы.
Я понятия не имел, как мне удалось совершить такой прыжок или что заставило меня понять, что я смогу это сделать. Я был атлетом, причём довольно хорошим, а гробницы были не такими высокими, как дома, но совершенно невозможно, чтобы я исполнил это с лёгкостью кошки, запрыгивающей на стол. Меня отвлекли ещё несколько брошенных кирпичей и черепиц. Я перескочил на другую крышу и спрыгнул на следующую аллею некрополя.
Воспользовавшись моментом, я поднёс руку к ушибленной голове и закричал при виде этой руки. Она была вдвое шире, чем должна была быть, а на пальцах выросли когти. Моё новое уродливое тело полностью соответствовало этой руке. Прислонившись к стене гробницы, я почувствовал, что спина у меня стала бугристой и щетинистой, как у кабана. Мои крики ужаса превратились в жуткий смех.
Какими бы уродливыми ни были мои ноги, они оказались быстрыми и уверенными, и я воспользовался их способностями, когда из переулка выскочили стражники. Я начал упиваться своей новой ловкостью. Я уворачивался от ловчих крюков и острых наконечников их клевцов, что не удалось Умбре, дразнил их, перескакивая с аллеи на аллею и с крыши на крышу, останавливаясь и громко пердя всякий раз, когда им казалось, что они вот-вот потеряют меня.
Если бы только свет не раздражал меня так сильно! Я должен был вернуться домой. Я бы потерял их, они не узнали бы во мне лорда Глифтарда. Я мог спрятаться в конюшне и наслаждаться едой, которую предусмотрительно припас, обманывая себя тем, что собираю научную коллекцию. Мама помогла бы мне спрятаться. Мама... Когда она предупреждала мою жену остерегаться гробницы Халцедора, она знала, что Умбра воспринимала таблички «Не входить» как тёплый приём. Когда она рассказывала мне историю о смерти своего отца, то знала, что он жив и здоровёхонек под гробницей. Циник сказал бы, что мать, по ряду сомнительных причин, изобразила из себя сводню для своего отца и моей жены, да и мало кто из упырей не циничен. Мне нужно было с ней поговорить.
Я выбрался с узких улочек на открытые склоны, где свет казался ещё более ярким и болезненным, хотя в своей прошлой жизни я бы назвал этот день мрачным и приказал зажечь лампы. Лампы! Я больше никогда не хотел видеть ни одной лампы.
В ответ на мой смех раздался крик. Впереди на меня указывал человек, возглавлявший толпу. Они оказались умнее, чем я думал, эти люди. Они подняли тревогу за пределами некрополя и отрезали мне путь домой. Стражники за моей спиной рассыпались веером. Вскоре меня должны были окружить. Я вскочил на каменный гроб, переминаясь с ноги на ногу, размахивая своим новым чудовищным пенисом и посылая воздушные поцелуи, но при этом хладнокровно выбирая путь к отступлению.
— Погань! — прорычал мужчина на удивление близко, и мои прежние рефлексы ни за что не позволили бы мне избежать его удара клевцом. Его клюв задел меня, когда я скатывался с саркофага. Я посмеялся над его остроумием, хотя уверен, что у него и в мыслях не было ничего подобного, когда он воскликнул:
— Я тебе покажу, как трупы жрать!
Он попытался подцепить меня крюком, но я увернулся, прыгнув обратно на гроб, поближе к нему. На нём был мой плащ! Мои сапоги! Я схватил его за руку и завопил ему в лицо:
— Это было очень мило!
Он даже не представлял, что я имел в виду. Его лицо представляло собой маску тупости и ужаса, слепленную из сала. Я хотел объяснить ему это на досуге, собирался потащить с собой и пополнить его обширные познания в области извращений и жестокости, но недооценил свою новую силу, и его рука оторвалась от плеча.
— Я съем это позже, — заорал я, колотя его по голове дёргающейся рукой, — а вечером вернусь за остальным!
К сожалению, я сомневаюсь, что он понял эту угрозу; его разум был поглощён другими мыслями. К тому же остальные стражники уже наседали на меня.
Скопившись здесь, они открыли путь к самой старой части кладбища. Я перепрыгнул через их головы над воздетыми крючьями и поскакал прочь, задержавшись, чтобы поднять оторванную руку и помахать ею на прощание вопящему бывшему владельцу. Я наслаждался своим новым талантом выводить из себя этих глупых созданий. Они относились ко всему так серьёзно! Теперь я понял, почему мой смех казался другим таким неуместным. «Ты всё воспринимаешь как шутку», — часто жаловались люди, но тогда я не знал, что всё именно так и обстоит. В тот момент я понял, что «Глифтард Фанд» был всего лишь искусной иллюзией, но наконец-то я избавился от неё, как пьяница скидывает с себя маску трезвости.
Я позволил им держаться неподалёку от себя, уверенно пробираясь сквозь колючие заросли и скрывавшиеся под ними могильные плиты. Здесь свет был уже не таким неприятным, и мне не хотелось заканчивать игру. Но боюсь, что я перехитрил сам себя.
Прямо на намеченном мною пути отступления я услышал звяканье металла и ржание лошадей, пусть пока и не видел ничего сквозь спутанные ветки деревьев. Лошади могли сбить меня с ног, о доспехи я мог сломать или вывернуть когти, а люди, которые пользовались такими вещами, солдаты «Непобедимых», подавлявшие бунты, не были сбродом вроде путающихся в собственных ногах стражников.
Однако я продолжал двигаться вперёд, потому что позволил погоне подобраться к себе слишком близко, и мои шаги привели меня к гробнице, которую узнал по дереву, проросшему сквозь её крышу. Это было то самое место, где Эксудиморд развлекался с женой лорда Глифтарда. То была гробница Халцедора, скрывавшая логово его почитателя, моего предка.
— Дедушка? — позвал я, искусно имитируя человеческий голос и, приплясывая на ступеньках, принялся выкручивать руку стражника, заставляя её выпустить последние капли крови на потрескавшиеся и покосившиеся каменные плиты. — Это Глифтард, дорогой дедушка. Выйди и поговори со мной. Если осмелишься!
Вышло ещё лучше, чем я надеялся. Я услышал грохот и рычание потревоженного спящего, раздавшиеся из самого склепа. Старый дурак стал слишком толстым и беспечным, чтобы прятаться под землёй.
— Да уж, король вурдалаков! Король жирных сурков, король червей, король дряхлых идиотов! Вылазь и подставляй свою башку, чтобы я по ней потоптался! — заорал я всё ещё человеческим голосом, но голос, донёсшийся из могилы, был чисто вурдалачьим.
Солдаты услышали его рёв, а я разобрал их тихие команды. Преследователи позади тоже заметили происходящее. Они поспешили вперёд. Я бросил руку за порог и прыгнул на вершину гробницы, а затем на дерево.
Пользуясь воспоминаниями Глифтарда, я с трудом узнал развалину, которая, пошатываясь, вышла на свет и уставилась на оторванную руку. Просто нелепо, что Глифтард полагал этого лентяя таким страшным. Сонный упырь заморгал, почесался и с глупейшим видом уставился на приближающихся стражников. Затем он засмеялся и выпустил когти. Было ясно, что они тоже нашли его устрашающим.
Ободрённый их испугом, он подхватил руку и погрозил им ею, шагнув вперёд. Будучи людьми и, следовательно, не приметив моих многочисленных достоинств, ни один из них не усомнился бы в том, что это был тот самый упырь, которого они преследовали.
У солдат, появившихся из-за гробницы, были арбалеты, и три болта вонзились ему в спину. Он посмотрел на стальные наконечники, торчащие из его груди, словно задаваясь вопросом: «Что бы это могло быть?» Затем повернулся, чтобы принять ещё пять снарядов, и один из них попал ему в череп. Должно быть, это был болезненный удар, потому что он попытался вырвать болт обеими руками, раскачиваясь и с рёвом выписывая беспорядочные круги.
Стражники собрались с духом. Они бросились вперёд, чтобы подцепить его крючьями за ноги и растянуть их в стороны. Он всё ещё мог сражаться, ломая дубовые рукояти клевцов и проламывая головы направо и налево, но пехотинцы с двуручными мечами набросились на него, чтобы изрубить, как дрова. Когда всадники прорвались сквозь толпу, он был уже готов, и им ничего не оставалось, кроме как насадить куски его тела на свои копья и отважно поднять их вверх.
Ожидая и наблюдая из-за перекормленного трупами дуба, я размышлял о своей жизни и произошедших со мной любопытных метаморфозах. Я почувствовал острое сожаление по поводу Умбры. С её весёлым нравом и любовью к смерти, она могла бы стать лучшим упырём, чем я, и подходящей женой для меня сейчас. Я не оценил её лучших качеств. Потом я понял, что эти мысли, должно быть, принадлежали Глифтарду Фанду, возможно, самому последнему из них. Я был упырём, которому не нужна была жена, и больше всего сожалел о том, что оставил Умбре так мало еды.
После того, как толпа триумфальным маршем удалилась, и прошло достаточно времени, я спустился вниз, чтобы привести в порядок дедушкину кладовую и дать отдых глазам перед тем, как представиться подземной компании в качестве нового короля вурдалаков. Даже если бы я не сверг старого, этот титул, несомненно, был заслужен упырём, который умел вскрывать замки.