Следующее приключение Симона произошло всего через шесть месяцев после событий «Семени Звёздного бога», осенью 32 года нашей эры, всё ещё в Малой Азии хотя теперь Симон и его спутники из Эфеса перебрались в Антиохию. Всё ещё оплакивая потерю своей второй половины, Елены, Симон идёт на всё, чтобы увидеть её снова, даже если это произойдёт не в нашем мире.
«Трон Ахамота» (впервые опубликованный в журнале «Weirdbook» #21, осень 1985 г.) уникален среди рассказов о Симоне, где обычное действие меча и колдовства сменяется более сюрреалистичным духовным исканием, наполненным космическими образами. Возможно, это также ключевая история для понимания космологии вселенной Симона из Гитты, на которую другие рассказы только намекают. Она объясняет, почему душа Симона настолько могущественна и уникальна, и именно поэтому они с Еленой на протяжении всей вечности духовно связаны настолько прочными узами, что даже смерть для них является лишь временным неудобством.
Это был первый рассказ о Симоне, над которым Ричард Тирни работал с другим автором, Робертом М. Прайсом. Будучи экспертом как в мифологии Ктулху, так и в древнем гностическом христианстве, Прайс объединил их — хотя трудно сказать, Мифос ли это, увиденный через призму гностицизма, или гностицизм, увиденный через призму Мифоса. В нём демон-султан Азатот превращается в Ахамота — так звали Падшую Софию, мать Демиурга в некоторых гностических системах.
В частности Прайс использует уникальную интерпретацию Мифоса Тирни, которая стала основой не только его рассказов о Симоне, но и для историй о Джоне Таггарте и Рыжей Соне. Тирни переосмысливает Старших богов Августа Дерлета как «Повелителей Боли», которые создали жизнь, чтобы психически питаться болью и страданиями разумных форм жизни. Их враги, Великие Древние, хотят лишить Повелителей Боли этой пищи — уничтожив всё живое!
Для полного понимания духовной космологии, которую этот рассказ пытается объяснить с помощью несколько психоделических метафор, читатели могут обратиться к разделам «Святой Симон», «Любовь сильнее смерти» и «Познай самого себя» во введении к данному сборнику.
Симон из Гитты молча стоял на балконе у окна своей комнаты на высоком верхнем этаже, глядя на полную луну, которая медленно поднималась над Антиохией. Странные чувства бушевали в глубине его души. Он наклонился вперёд, положив руки на перила балкона, и уставился на оранжевый диск луны, почти не замечая ни редких звёзд, которые в этот предрассветный час делили с ним небо, ни затихающих звуков огромного города внизу. В лунном свете его молодое лицо с высокими скулами казалось странно нестареющим — чёрные провалы глубоко посаженных глаз, тёмные тени чёлки, падающей на широкий лоб.
— Луна-Селена-Елена, — пробормотал он, и звук его голоса был таким тихим, что почти не колебал воздух. — Где ты сейчас этой ночью, моя потерянная, единственная любовь?..
— Ушла из этого мира, Симон, но не от тебя.
Молодой человек медленно повернулся и посмотрел на старика в тёмном одеянии, который так внезапно и незаметно присоединился к нему.
—Досифей, ты как всегда, подходишь скрытно, точно опытный чародей.
Старик проигнорировал лёгкое негодование в голосе младшего. Он смотрел на только что взошедшую луну, и в её сиянии на его морщинистом лице отразилась та же поглощенность печалью, как и у Симона.
— Да, Луна, Селена, — пробормотал он, поглаживая свою седую бороду. — Для смертных этого мира — Её символ. Как она прекрасна сегодня вечером!
Симон резко тряхнул головой, пытаясь сбросить с себя непривычный настрой. Его лицо было суровым, когда он посмотрел на своего старого наставника.
— Ты готов? — спросил он. — Все ли приготовления выполнены?
Досифей кивнул.
— Они выполнены. Да. Но, Симон, ты уверен, что хочешь пройти через это?
— Да. Я должен снова увидеть Елену.
Старый маг вздохнул, отступил на два шага назад в комнату, затем вернулся на балкон. Его тёмной, украшенная символами мантия с тихим шелестом скользила по плитке. Лицо Досифея лицо было задумчивым, даже встревоженным.
— Я предупреждал тебя, Симон — моих сил, пусть они и велики, может оказаться недостаточно, чтобы вернуть тебя в этот мир, когда ты его покинешь. Я спрашиваю тебя в последний раз: не можешь ты смириться со смертью Елены?..
— Я должен увидеть её снова, Досифей.
Старик кивнул. Нельзя было не заметить решимости в голосе его ученика, твёрдости в его чертах, очерченных лунным светом. На мгновение Досифей снова ощутил ту почти уникальную духовную силу, которая много лет назад побудила его разыскать Симона и спасти от жестокого рабства на арене.
— Тогда следуй за мной.
Он повернулся и повёл Симона в освещённую лампами комнату, где указал на тёмную, украшенную символами тунику, висевшую на кушетке.
— Надень её, и ничего больше. Ты не должен носить повязки, пояса или других сдавливающих предметов одежды, которые стесняют движения.
Симон быстро снял свой пояс, сандалии и тунику, затем натянул на свою атлетическую фигуру другую тунику с планетарными символами. Будучи сведущим в магии, он знал причину этого указания Досифея. Астральное путешествие, подобное тому, которое он планировал, могло быть осуществлено только в здоровом физическом теле — по крайней мере, если он надеялся вернуться на землю, — и это тело не должно быть обременено связывающими его материальными предметами, чтобы они не препятствовали притоку духовной энергии.
— Что ж, продолжай, старый чародей.
Досифей печально покачал головой.
— Ещё раз, Симон, я должен предупредить тебя. Ты отправляешься в опасное путешествие. Ты увидишь вещи, которые могут разрушить твою душу!
— Довольно. Я думал, ты уже смирился с предстоящим. Больше никаких оправданий. Однажды ты сказал мне, что в таком духовном путешествии, как это, тебе помогал Дарамос, величайший из персидских магов, и я слышал подтверждение из его собственных уст в те годы, когда мы оба находились под его опекой.
— И всё же есть разница, Симон. Хотя мы с тобой оба Истинные Духи, отделённые от Владыки Света и запертые в этом материальном мире безумным демиургом Ахамотом, который создал его, в твоём естестве содержится бо́льшая часть фрагментированной Божественной Души, чем в моём — возможно, больше, чем у любого другого человека, — и потому импульс твоей духовной судьбы может увлечь тебя за собой в опасные сферы, где мои знания не смогут тебе помочь. Во время моего собственного путешествия, даже с помощью Дарамоса, я смог лишь приблизиться к Сфере Сатурна, прежде чем моя душа в ужасе отступила, и я чувствую, что едва ли был способен бросить вызов Архонтам Первобытных богов и вернуться в своё живое тело. То, что ты ищешь, Симон, лежит далеко за пределами Сферы Сатурна.
На мгновение молодой человек заколебался, почувствовав искреннее беспокойство в глазах своего наставника. Он постарался сдержать свои чувства и сказал:
— Веди, Досифей, если, конечно, ты не шарлатан, как я часто подозревал.
Глаза старика на мгновение вспыхнули гневом, и в этот момент мистические символы на его одежде, казалось, слегка засветились, но в следующее мгновение искры и сияние исчезли так быстро, что Симон подумал, не были ли они иллюзией.
— Симон, Симон, — сказал Досифей, и его тон поразил молодого человека, так как напоминал тон матери, обращающейся к упрямому ребёнку. — Твой гнев, твоя горечь заставляют тебя говорить такое, что, как ты знаешь, не соответствует действительности. Ты своими глазами видел, что наши с Дарамосом способности — не шарлатанство.
Симон покачал головой.
— И всё же мы с тобой неплохо зарабатываем на жизнь, обманывая толпу волшебными иллюзиями. Можешь ли ты, Досифей, дать мне возможность увидеть Елену и поговорить с ней, как утверждаешь, или нет?
Гнев в глазах Досифея сменился почти мистическим светом, окрашенным острой тоской.
— Ты знаешь, что я могу это, хотя сейчас борешься с правдой ещё ожесточённее, чем когда-то сражался со своими противниками на арене. Сейчас ты должен примириться с этой правдой, Симон — и с правдой о себе, — ибо это твоя единственная надежда овладеть силой, которая позволит тебе вернуться из путешествия, куда ты требуешь тебя отправить.
Черты лица Симона слегка смягчились; он почувствовал искреннюю озабоченность своего старого наставника.
— Правду о себе?..
— Земную правду, дополняющую космическую истину, о которой я часто говорил тебе, что вы с Еленой, возможно, два величайших фрагмента разделённой Божественной Души вселенной. Скажи мне, Симон: кто мы?
— Что ты имеешь в виду? Мы странствующие фокусники из Самарии — создатели иллюзий, неплохо зарабатывающие на жизнь за счёт доверчивой толпы.
— Да. Итак, мы люди. — Досифей указал на широкую балконную дверь, за которой луна, теперь серебристая, в сопровождении множества ярких звёзд, поднималась над тёмными улицами и зданиями огромного города. — Там, снаружи, находятся сотни тысяч других людей, готовящихся ко сну, ворующих, предающихся любовным утехам и кто знает, чем ещё, а за ними, в этом огромном, погружённом в темноту мире, миллионы других. Лишь малая часть из них — Истинные Духи, такие как мы, Симон, но кто может судить, кто из них эти немногие? Однако сегодня вечером я прошу тебя отождествить себя с теми бездушными миллионами, которые спорят и сражаются, плодятся, борются и умирают только ради наживы или ради того, чтобы их потомство могло жить. Подумай о них, Симон, посочувствуй им, сделай их якорем для своей души, иначе ты можешь никогда не вернуться...
Симон смотрел на город, на широкую реку, серебрившуюся под луной, на корабли, пришвартованные в тени зданий, на угловатые стены и башни, отбрасывающие эти тени. Казалось, он ощущал мириады человеческих жизней — сбившихся в кучу, разлагающихся там, вдали.
— Почему я должен заботиться о них? Разве ты не говорил мне, что они лишены Искры, подобно животным? Разве я не почувствовал это на себе? Разве они сами не доказывают мне это постоянно, день за днём?
— И всё же в любом из них может проявиться Истинный Дух. Цепляйся за этот мир, Симон, цепляйся за него, иначе ты не сможешь вернуться. Помни, что ты один из миллионов людей, что ты живёшь в мире времени, где бесчисленные множества жили и умерли. Скажи мне, Симон: когда мы живём?
Симон хмыкнул.
— Мы живём осенью восемнадцатого года правления безумного императора Тиберия, принцепса Рима.
— Помни об этом, Симон. Ты человек, в этом мире и в этом времени. А теперь следуй за мной.
Он последовал за чародеем вниз по нескольким лестницам, ведущим из их съёмных квартир в подвалы, которые Досифей тоже арендовал у богатого купца, владевшего этим зданием. На каменном полу самой большой комнаты, в которой из мебели имелась только одна низкая кушетка в центре и небольшой шкаф у стены, ярко-синим мелом была начертана пентаграмма. Она окружала ложе, по обе стороны от которого в чаше бронзовой жаровни тлели угли, а в каждом из пяти углов горело по белой свече. Под кушеткой, частично скрытый ею, находился большой символ, напоминающий семиглавую гидру, тоже нарисованный синим.
— Довольно скромная подготовка, — заметил Симон, — для столь важного путешествия, каким оно, по твоим словам, должно стать.
— Да, Симон. К смерти редко кто готовится, и именно в путешествие смерти ты должен отправиться — смерти до назначенного срока. А теперь ложись на кушетку, сын мой.
Симон так и сделал — и вдруг осознал, что Досифей никогда прежде не обращался к нему с такой нежностью. Он наблюдал, как старик повернулся к шкафу, отпер его и достал объёмистый пожелтевший свиток. Симон без удивления понял, что это было самое ценное имущество старого чародея — оригинальная персидская версия книги «Sapientia Magorum», в которой содержались тайные знания древнего мага Останеса.
— Симон, прежде чем я начну...
— Пощади меня, Досифей. Меня не переубедишь.
Старый чародей кивнул; отблески пламени факелов на стенах отразились от его лысеющей макушки.
— Я знаю. И всё же я должен проинструктировать тебя. Между тобой и твоей потерянной Еленой, Симон, есть нечто большее, чем любовь мужчины к женщине, как я часто говорил тебе. Она — твоя сизигия, твоя спутница жизни, твоё второе «я». Тебе следовало бы обуздать это твоё безумие! — ведь вы с Еленой снова встретитесь на этом материальном плане, как до́лжно. Но это время нельзя ускорить.
Взгляд Симона был твёрд.
— И всё же именно твоя магия свела нас с Еленой раньше времени. Я увижу её сейчас. Ты не можешь отказать мне в этом.
Досифей печально кивнул, повернулся и медленно прошёл в дальний конец тускло освещённого помещения. Симон унюхал странный дым, исходящий от двух жаровен, стоявших по бокам от него. Он почувствовал, что его разум начинает плыть. Тогда Досифей повернулся к нему лицом.
— На тебя действуют испарения, — сказал Досифей. — Не сопротивляйся им. Пусть они уносят тебя, куда хотят.
— Почему… почему они не действуют на тебя?.. — сквозь подступающую дремоту спросил Симон.
— Отчасти потому, что я нахожусь за пределами пентаграммы, отчасти потому, что твой Истинный Дух сильнее моего. Я уже говорил тебе, что ты — один из Высших, обладающий, возможно, большей долей расколотой души Владыки Света, чем кто-либо другой на этой земле. Таким образом, твоя судьба велика, как и судьба той, которую ты знал как Елену. Ибо вы с ней — пара вне времени и материальности, сотворённая Высшим Источником. Теперь ты должен осознать своё предназначение, Симон, и принять его.
Симон наблюдал за стариком, чей голос оказывал на него гипнотическое воздействие. Прежнее нетерпение улетучилось, его успокоила странная смесь запахов, исходивших от жаровен — запахов восхитительных и пьянящих, но в то же время пикантных и даже с лёгким привкусом порочности, — а также усталая, но твёрдая убеждённость во всём мрачном виде и голосе его наставника. Внезапно ему захотелось обратиться к своему старому учителю — этому эксцентричному старому колдуну, которому он никогда полностью не доверял, но в тот же миг обнаружил, что не может пошевелиться. Вокруг него начали сплетаться те магические сети, которых он требовал.
Досифей шагнул вперёд с маленькой баночкой синей краски, которую он достал из шкафа, и начал наносить на лоб Симона синий символ. По ощущениям Симон догадался, что это, должно быть, солнце с лучами или колесо со спицами.
— Это символ Нараяны, Семиглавого Змея — тот самый, который я нарисовал на полу. Он старше Персии, старше Индии, старше человечества. Наги первобытного Му использовали его для обозначения Семи Аспектов Творения. Это поможет тебе проникнуть через семь барьеров, которые ты должен преодолеть.
Старый маг на мгновение исчез из поля зрения Симона, затем вернулся, неся прямой обоюдоострый меч, который он вложил ему в правую руку.
— Возможно, он — или, скорее, его духовный двойник — понадобится тебе до твоего возвращения.
С этими словами Досифей снова вышел из пентаграммы и выпрямился, держа древний свиток в своей худой левой руке, как жезл.
— Есть и другое оружие, Симон, как тебе хорошо известно, — слова, которые тебе нужно будет произнести, чтобы перейти границы, установленные Повелителями Боли. Я научил тебя лишь земному звучанию этих слов, но твоя душа уже знает их высшие вибрации. В надлежащее время они придут к тебе в полном объёме.
Затем старый волшебник развернул свиток и начал читать. Его голос, который, к тому времени уже казался тающим вдали, теперь был похож на едва слышный шёпот, но Симон воспринимал его вполне отчётливо. И по мере того, как реальность менялась, персидские слова, уже знакомые по прошлым занятиям, на этот раз, казалось, приобретали новые, прежде никогда не осознаваемые значения:
— О Атар, о Дух Огня, подними ввысь разделённую душу твоего ищущего, возвращающегося домой Владыки! Проснись, Симон из Гитты, проснись! Пробудись, о Владыка Мазда, от сна материальности! Проснись…
Перед глазами у Симона всё поплыло. Потолок превратился в тёмный бассейн, вихрящийся, утягивающий его вверх...
— Пробудись, о Владыка Мазда, от сна материи...
II
Он вышел из тьмы — не из темноты сна, а из небытия. Пробыл ли он там секунду или целую вечность?
Он поднимался вверх, сквозь стены и перекрытия огромного здания, проходя сквозь материальные преграды, как будто их не существовало. Хотя в комнатах было темно, он отчётливо ощущал расположение мебели и присутствие дремлющих обитателей. Затем он оказался на крыше и почувствовал, что его стремительно уносит вверх, над тёмным, раскинувшимся городом Антиохией — вверх, к звёздам и полной, сияющей луне.
Луна — Селена…
Город отступал под ним, и, поднимаясь, он ощущал животную энергию сотен тысяч людей, которые спали в его темноте или крались по переулкам, выполняя тайные поручения. На мгновение ощущение этого бурлящего потока жизненной силы вызвало у него чувство, похожее на удушье, но затем всё более быстрый подъём вывел его из этого состояния. Теперь он мог разглядеть среди этой мешанины тревожных снов и мрачных эмоций несколько ярких искр, возможно, их было несколько десятков — таких же Истинных Духов, как он сам, интуитивно понял Симон. На мгновение ему дико захотелось броситься вниз и спасти их из этого бурлящего океана мучений, в который они были погружены, как бриллианты в навозную кучу, но понял, что не может этого сделать. Он был влеком Судьбой — и в то же время, как ни странно, своей собственной волей — к той высшей области, откуда, как смутно осознавал, изначально пришли все Истинные Духи.
И теперь скорость его вознесения была поистине пугающей. Антиохия превратилась в исчезающее пятно на тёмном фоне бескрайней земли, а река Оронт — в исчезающую серебряную нить. Мир расширялся до удивительно широких горизонтов — тёмных на востоке, усыпанном звёздами, серебристых на западе, где раскинулось великое море, до самого заката — возвращающегося, всё более яркого заката...
Затем солнце начало подниматься на западе, и Симон понял, что это происходит из-за огромной скорости его вознесения! Как раз перед тем, как возвращающийся свет затопил всё вокруг, он поймал взглядом на огромном изогнутом пространстве земли к востоку с полдюжины ярких отблесков — души Высших Существ, таких же, как он сам...
Затем они исчезли, затерявшись в свете западной зари, в которую он поднимался. Теперь была видна кривизна земли, а затем небо, несмотря на сияние солнца, начало темнеть. Снова появились звёзды, более яркие и многочисленные, чем когда-либо, и Симон внезапно понял, что произошло: он вынырнул из воздуха, из той среды, которая рассеивает и смягчает свет!
На мгновение его охватил ужас. Воздух, который, по мнению некоторых философов, пронизывал всё сущее, на самом деле оказался всего лишь тонким покровом, укрывающим землю. Природа, отнюдь не питающая отвращения к пустоте, оказалась почти сплошь одной колоссальной пустотой, простирающейся до самых границ космоса!
Но нет, этот вакуум был не совсем пустым, ибо теперь Симон видел то, что казалось тусклыми, болезненно-желтоватыми сгустками или полосами пламени, поднимающимися вверх из атмосферы, окружающей землю. Его астральное зрение и сопутствующая ему интуиция подсказали, что эти огоньки были жизненными силами мириад людей и животных, которые постоянно страдали и погибали на земле.
Он с беспокойством отвернулся от них и посмотрел вверх — нет, наружу, ибо, к своему удивлению, понял, что для него больше не существует ни верха, ни низа, и сосредоточил своё внимание на Луне. Теперь она казалась ему больше и ярче. Для него это был серебристый многообещающий маяк. Несомненно, здесь он найдёт ответы на свои животрепещущие вопросы…
Луна — Селена…
Однако его курс вёл не прямо к Луне, как он сначала подумал, а немного в сторону от неё. Он попытался исправить это отклонение усилием воли, но не смог. Испробовав другие манёвры, Симон обнаружил, что может поворачиваться в пространстве и видеть своё тело — и был поражён, увидев, что оно само, туника, которая была на нём надета, и меч, который он сжимал, стали словно разреженными, так что яркие звёзды тускло просвечивали сквозь них. Он украдкой оглянулся — и дёрнулся от изумления. Земля была всего лишь удаляющейся сферой, заметной лишь как тоненький зеленовато-синий полумесяц, подсвеченный солнцем и испещрённый прожилками с красивыми белыми завитками. За ним виднелось Солнце, чей свет, хотя и был более интенсивным, чем когда-либо доводилось видеть Симону, нисколько не вредил его глазам. Рядом с ним в темноте мерцал красный Антарес и его звёзды-спутницы в созвездии Скорпиона, чей блеск ничуть не уменьшился. И тогда Симон осознал, что солнечный диск, вопреки утверждениям философов, вовсе не совершенен, ибо по его поверхности, казалось, медленно расползались неровные пятна. И снова он ощутил ужас от новых открытий, противоречащих его прежним знаниям...
Новый прилив благоговения охватил его, когда он снова повернулся к Луне, ведь теперь он видел всю её громадность, и осознал, чем она была на самом деле — другим миром. Луна больше не была полной, а шла на убыль, и вдоль линии света и тьмы Симон увидел резкие тени того, что, очевидно, было устрашающими горными вершинами и чудовищными кратерами. Он также осознал, что скорость его движения увеличивается, а ощущение времени замедляется — возможно, и то и другое вместе, — ибо в противном случае фаза Луны не могла бы измениться так быстро.
И теперь, когда лунный шар заметно увеличился в размерах, он понял, что место это очень сильно отличается от представлений о нём самого Симона и других смертных. Луна не была окружена воздушным покровом, который окутывал благодатную Землю, а её поверхность была изрыта кратерами и устрашающе расколота. В этот момент Симон понял, что здесь произошла та самая легендарная битва между титанами и богами, и что в этом разрушенном, лишённом воздуха мире он не найдёт ответов на свои вопросы. Человечество, преисполненное надежд, использовало этот небесный шар, чтобы символизировать свою мечту о Вечной Женственности, но лишь самые тёмные из таких духов могли быть достойны сего символа: Геката, Лилит, возможно, даже эламская мерзость, которую в древности называли Шупниккурат…
Но потом он почувствовал, что этот проклятый шар не так уж безжизнен, как это показалось сначала. Глубоко внутри него, как черви и насекомые в гнилом фрукте, кишели мириады разумных существ — существ настолько чуждых по форме, мыслям и целям, что Симон был рад, что его духовные чувства могут различать их лишь смутно.
Теперь, когда он начал проходить мимо Луны, так что её мерцающая выпуклая часть уменьшилась до половины фазы, Симон почувствовал что-то новое — бледный, едва заметный ореол зеленовато-серого света, который полностью окружал её. В то же время он увидел, что Луна поворачивалась всё быстрее и быстрее, и движение это было стремительнее, чем кажущееся, вызванное его приближением. Несомненно, его собственное восприятие времени замедлялось! Теперь ореол был виден отчётливо — не столько облако, сколько светящийся сгусток бледного, болезненно-зеленоватого света — и он обретал форму. В следующее мгновение Симон смог ясно разглядеть эту фигуру, несмотря на то, что сквозь неё беспрепятственно проникал свет далёких звёзд.
На мгновение он почувствовал ужас. Существо было чудовищным — гигантское, пульсирующее, похожее на жабу, безглазое, с мордой в виде пучка медленно шевелящихся усиков, как у анемона. Симону показалось, что его нематериальная плоть имеет пятнистую грибовидную текстуру и цвет, а в её центре вместо сердца плавает Луна. Он напрягся, желая убежать, но в следующее мгновение почувствовал, что чудовище спит, сонно дрейфуя по орбите вместе с Луной...
И теперь Симон заметил, что от него во все стороны отходила огромная, едва заметная тонкая мембрана, изгибающаяся в пространстве, точно вогнутая поверхность невероятно огромного пузыря. Он посмотрел вверх, назад, вниз, но не нашёл ни одного направления, в котором не простирался бы этот пузырь. Он охватывал не только саму тварь, но и всё пространство, окружающее Землю, которую он оставил так далеко позади. Его диаметр был сравним с орбитой Луны, окутанной чудовищем, обращавшейся вокруг Земли, и казалось, что эта сфера вращается всё быстрее и быстрее по мере того, как темп жизни Симона замедлялся.
Внезапно Симон понял, что это колоссальное существо было Архонтом — первым из нескольких, о которых его предупреждал Досифей и которых, как он знал, ему нужно было каким-то образом миновать.
Он приближался к обширной вогнутости пузыря и теперь видел, что множество болезненно-жёлтых огненных полос, сопровождавших его в пустоте, погружаются в него. Незамедлительно это пространство поглотило, затушило, растянуло их, подобно тонким жёлтым нитям, в направлении монстра. Тварь, пульсируя, поглотила их, бессознательная, тучная и раздутая. Симон содрогнулся, увидев, как она питается излучаемыми жизненными силами мириад испуганных, страдающих и умирающих организмов подлунного мира Земли; её сон показался ему похожим на сытую дремоту хищного зверя. Он почувствовал тошноту, а затем понял, что и сам тоже быстро приближается к этой опутывающей душу мембране, уже почти достигнув её…
«Малеванахкут!»
Он выкрикнул это Имя резко, почти непроизвольно. Это был не голосовой крик, а скорее ментальный раскат, от которого завибрировала чернота. И в этот миг, за то короткое время, что длился крик, он прошёл сквозь мембрану. Его удивила её тонкость. Будь она чем-то материальным, даже чувствительные подушечки большого и указательного пальцев не смогли бы обнаружить её между собой. На крошечное мгновение Симон ощутил боль и страх бесчисленных жизней, запертых в этом пузыре, а затем прорвался сквозь него, с невероятной скоростью устремившись в пустоту за его пределами.
Он оглянулся и увидел, что чудовищный лунный Архонт так и не проснулся. Имя защитило его — и, похоже, несколько сотен желтоватых сгустков жизни вместе с ним, которые всё ещё сопровождали его. Эти выжившие и другие, менее многочисленные, издали казались тусклыми жёлтыми искорками, затерянными в необъятном пространстве, колеблющимися, сбитыми с толку, но стремящимися вперёд. Почти все другие такие же искры были теперь всего лишь жёлтыми линиями на огромной Сфере позади Симона, миллионы их притягивались к пульсирующему Архонту, питая его, точно психическая энергия; лишь самые выносливые или те, кому посчастливилось оказаться рядом с ним, преодолели это.
Симон вздрогнул. Астрологи давно считали Луну источником эмоционального воздействия — и неудивительно, учитывая космический водоворот страха и боли, в котором она вращалась!
Но вот Симон, искоса глядя на плоскость лунной орбиты, ощутил нить энергии, протянутую из огромного пузыря в космос. Его сверхъестественная интуиция вновь подсказала ему, что это могло быть. Избыточная психическая энергия, которая не требовалась для насыщения лунного Архонта и поддержания его Сферы, направлялась наружу в пустоту, к следующей Сфере, той, что была...
— Марс! — выдохнул Симон.
Это было правдой. Он нёсся к зловещей красной планете с невероятной скоростью. Прямо на глазах у него она становилась всё ярче, превратилась в диск, и вскоре он начал ощущать ещё более крупный пузырь-ловушку, исходящий от неё, по сравнению с которым предыдущая Сфера Луны казалась просто крошечной. В это мгновение Симон осознал две невероятные вещи. Во-первых, старый астроном Аристарх был прав, утверждая, что Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца; во-вторых, Евдокс и Аристотель справедливо помещали эти планеты — по крайней мере, на астральном плане — в гигантских вращающихся сферах. Теперь Симон мог видеть своим психическим зрением, что обширная Сфера Марса простирается куда шире и включает в себя не только Землю и Луну, но и само Солнце с внутренними планетами!
Необъятность происходящего ошеломила его — настолько, что он едва успел осознать своё стремительное приближение к шару Марса и чудовищному Архонту, который окружал его, пульсируя во сне. Он лишь мельком увидел красную планету в сердце отвратительного существа — ощутил её разреженную атмосферу, её горы и равнины, выжженные, изрытые кратерами, как Луна, и чудовищную инопланетную жизнь, что таилась там и дремала под её поверхностью, и которая зашевелилась, пробуждаясь при его приближении...
И тут он увидел, что Архонт тоже просыпается. У этого существа была пузырчатая красновато-фиолетовая голова, гладкая, как у осьминога, без каких-либо черт, за исключением двух больших открытых глаз и двух извивающихся масс, состоявших из более чем дюжины щупалец. Симон почувствовал, что эти глаза смотрят прямо на него, а щупальца тянутся в его сторону...
«Хамаэль!»
И снова произнесённое им Имя было на самом деле не словом, а мысленным криком, полным космических смыслов, выходящих далеко за пределы слышимых звуков, которым он научился у Досифея на далёкой Земле. Он снова нырнул в пузырь психической силы, почувствовав короткий пронзительный вопль страха и боли, исходящий от существ, запертых внутри него. Затем он прошёл сквозь него, но тон этой пронзительной ноты продолжал звучать в его сознании — и странным образом гармонировал с более высокой, напряжённой нотой, которая всё ещё звучала в его душе после его предыдущего прохождения через Сферу Луны.
Гармонировал...
Внезапно он осознал значение этого. То была Музыка Сфер, которую Пифагор и другие люди с выдающимися психическими способностями давным-давно почувствовали — но какой же наивно-оптимистичной была их интерпретация этой музыки! Симон вспомнил старую сказку о царе, заживо поджаривавшем своих врагов внутри полого бронзового быка, ноздри которого были сделаны таким образом, что предсмертные крики звучали как прекрасная завораживающая мелодия...
Он оглянулся и увидел, что Архонт Марса снова погружается в безмятежный сон, но его ужас не уменьшился. Да, Евдокс и Аристотель были правы в своих представлениях относительно планетарных сфер, но как же они ошибались, полагая, что это границы нетронутых порчей царств славы!
Ни один из огненных сгустков, сопровождавших Симона, не преодолел марсианский барьер; все они теперь стали пищей для чудовищного Архонта. И снова он почувствовал, как поток избыточной энергии передаётся в следующую Сферу. И теперь, когда он беззвучно нёсся вдаль, набирая всё больший ход, Симон заметил несколько десятков ярко сияющих точек, расположенных далеко от него и друг от друга, которые тоже мчались вперёд и становились всё ярче по мере того, как увеличивалась их скорость. Интуиция мгновенно подсказала ему, что это были Истинные Духи, которые, как и он сам, сохранили в своих душах знание мыслей-слов, необходимых для преодоления барьеров Луны и Марса. Больше не скрытые мириадами прожилок и сгустков жизненных сил обычных людей и животных, они горели на фоне чёрной пустоты пульсирующим белым сиянием, которое затмевало звёзды. Симон взглянул на свою фигуру и увидел, что его прозрачная плоть тоже ярко светится; прежде тёмная туника казалась теперь белоснежной, планетарные символы на ней сияли золотым сиянием, а лезвие меча сверкало серебристым блеском...
Путь от Сферы Марса до Сферы Юпитера занял гораздо больше времени, несмотря на возросшую скорость Симона и замедление времени, поскольку та была намного крупнее, чем внутренние сферы. Он оглянулся и увидел, что Марс уже превратился в крошечный диск, а Земля была не более чем ярким пятнышком неподалёку от Солнца, которое, в свою очередь, казалось вчетверо меньше своего привычного размера. Симон отвернулся, снова ощутив душевный трепет при виде огромных пустых пространств, в которые погружался. Он всё ещё мог видеть далёкие отблески своих собратьев, Истинных Духов, потому что, хотя расстояние между ними и увеличивалось по мере удаления от Земли, их яркость, казалось, тоже возрастала. Впереди Симон увидел сияние Юпитера, гораздо более яркого, чем ему когда-либо доводилось видеть.
Затем он почувствовал, как вдалеке гудит следующий барьер Сферы — и с беспокойством увидел, как Юпитер, который поддерживал этот барьер, начал медленно расширяться, превращаясь в зловещий полосатый диск...
III
Симон ахнул, когда этот чудовищный мир разросся в его поле зрения, приближаясь к нему справа по дуге своей огромной орбиты. Казалось, что он вращается каждые несколько секунд, и по мере его приближения Симон мог видеть четыре большие луны и несколько спутников поменьше, медленно вращающихся вокруг него по орбитам. Он был потрясён, осознав, насколько замедлился ход времени — неужели его опустевшее тело умерло за те недели или месяцы, прошедшие с того момента, как он его покинул? Ещё больше его потряс вид этого колоссального раздутого вращающегося тела, которое он когда-то называл планетой Юпитер.
Она была невообразимо огромна; он чувствовал, что более тысячи миров, подобных Земле, могут быть легко поглощены ею. Полосчатая поверхность гигантского мира вздымалась и бурлила, и при каждом тяжёлом вращении он видел на экваторе большое красноватое пятно в форме глаза, то расширяющееся, то сужающееся по мере вращения, словно водоворот, пожирающий планету. На этот раз вокруг планетарного шара не было туманного Архонта, но Симон чувствовал, что бурлящий мир сам наполнен чудовищной жизнью. Его разноцветные полосы казалось, пульсировали, словно плоть вращающейся медузы, а красноватое пятнышко-глаз морщилось и извивалось, будто злобно поглядывая на него...
Затем, когда Симон приблизился к барьеру, половина надвигающейся планеты невероятно быстро скрылась в тени. Он услышал глубокую ноту мембраны, пульсирующий гул, гармонирующий с другими Сферами, которые он оставил далеко позади. Ему нужно было Имя! Досифей называл ему человеческие слоги: Цед… Цадек…
«Цадаккаэль!»
И снова оно пришло к нему как раз вовремя. И вновь Симон почувствовал, как его захлёстывает волна силы, гораздо более мощная, чем барьеры Луны и Марса, услышал короткий вскрик агонии тех, кто, как он знал, были Истинными Духами, но затем преодолел её, и чудовищная вращающаяся планета осталась позади, а он мчался всё быстрее вовне — и зловещие гармонии Сфер, сопровождали его...
Внезапно он заподозрил, что, возможно, остался один в пустоте — множество Истинных Духов, которые пересекали пространство вместе с ним, казалось, исчезли…
Нет, не все, потому что теперь Симон мог видеть горстку этих пульсирующих белых искр, которые, как и он сам, всё ещё устремлялись наружу, хотя и на невероятном расстоянии от него и друг от друга. Из многих десятков осталось всего полдюжины! Очевидно, силы планеты-монстра были направлены на то, чтобы захватить Истинных Духов после того, как внутренние Сферы отсеяли более низкие и обильные жизненные силы.
Теперь остался только Сатурн, правитель самой дальней Сферы. Это несколько озадачило Симона, поскольку древняя мудрость гласила, что существует семь Сфер — или семь их групп, — а он пересёк только три. Несомненно, это было ещё одним подтверждением идей Аристарха, который утверждал, что Солнце, Меркурий и Венера находятся внутри орбиты Земли!
Скорость Симона была так велика, что к тому времени, когда у него появились эти мысли, он понял, что приближается к Сфере Сатурна. С тревогой он вспомнил, что именно этот барьер заставил Досифея отступить в ужасе. В то же мгновение он начал слышать глубокий угрожающий гул вибраций Сферы, зловеще гармонирующий с тонами внутренних Сфер, которые теперь странным образом звучали, как казалось, на более высоких частотах, чем раньше. Затем он увидел сам Сатурн, появившийся справа от него, как и предыдущие внутренние миры, неся с собой интенсивный тонкий луч духовной энергии, исходящий от Юпитера, и понял, что скорость течения замедляется таким образом, чтобы он мог пересекать каждую из Сфер как раз перед приближающейся планетой. А это, должно быть, означало, что он провёл в своём невероятном путешествии годы, а не месяцы!
Сатурн, как он теперь видел, был похож на Юпитер — огромный, окружённый кольцами и вращающимися лунами. На нём тоже не было видно Архонта, но, казалось, был пропитан пульсирующей злой жизнью. Кроме того, он был окружён широкими вращающимися кольцами — кольцами, которые, как интуитивно понял Симон, служили для большей концентрации энергии его сети, улавливающей души. Чудовищная планета вращалась так быстро, что, казалось, жужжала; звук её Сферы становился всё громче, и Симон почувствовал, как вместе с ним растёт и его страх. Он увидел, как две далёкие искорки души дрогнули и повернули назад, едва расслышал их тонкие вопли ужаса и отчаяния, а затем изнутри него вырвалось следующее мистическое Имя, открывающее Врата:
«Зиулкваг-Манзах!»
Он начал произносить это Имя ещё до того, как поравнялся с планетой, и миновал вращающийся полосатый шар прежде, чем закончил. На мгновение всё существо Симона пронзила жгучая боль. Ему показалось, что он слышит крики гибнущих собратьев...
Затем, как и прежде, он устремился наружу, но на этот раз всё было по-другому. На него навалилась огромная усталость. Он понял, что потерял много энергии, преодолевая четыре барьера, особенно последний. Его собственная фигура и лезвие меча утратили свой блеск и теперь испускали лишь тусклое сияние. Оглядываясь по сторонам, он не видел никаких признаков присутствия тех немногих Истинных Духов, которые сопровождали его к Сфере Сатурна. Неужели все они погибли? Или некоторые ещё были живы, как и он сам, находясь далеко в космосе, ослабленные и потускневшие?
Постепенно к нему начало возвращаться сияние, усталость уходила. Но он не заметил во всей этой огромной пустоте никакой другой искры, похожей на него самого. Он был один, мчась с неизвестной скоростью в холодное, пустое, усыпанное звёздами пространство, а зловещее гудение Сфер затихало позади него. Он преодолел последний барьер...
Но тут, впереди себя, он услышал — невероятно, невообразимо — другой низкий угрожающий тон, который гармонировал с теми, что звучали позади.
Нарастающий, почти панический страх охватил Симона, когда зловещий гул, исходящий от этого неизвестного барьера, усилился. Неужели их будет бесконечное множество? И даже если нет, сможет ли его душа инстинктивно узнать имена их архонтов — имена, земным эквивалентам которых старый наставник никогда не учил его? Страх превратился в гнев, в неистовство, принял форму яростной мысли:
«Будь ты проклят, Досифей! Будь проклята твоя некомпетентность!»
Ты ошибаешься, Симон, ты слышал эти имена.
Это был голос Досифея в его сознании, и теперь Симон смутно начал различать фигуру старика в мантии, расплывчатую и прозрачную на фоне звёздной тьмы.
«Баал! Это не можешь быть ты. Прошло много десятилетий — возможно, даже столетий…»
Для обладателя тайных магических знаний время — не большее препятствие, чем пространство. Я почувствовал твою настойчивость, Симон. Но я не могу долго поддерживать транс, который сделал возможным этот контакт. Запомни Имена, их всего два. Однажды я зачитывал тебе их из книги мага Останеса, который, в свою очередь, заимствовал эти Имена из трудов чародея исчезнувшей тысячелетия назад Гипербореи. Ты должен помнить...
Но сейчас Симон приближался к Сфере. Он увидел её планету, быстро приближавшуюся, огромную, окружённую кольцами и полосами, как Сатурн, но полосы были темнее и зеленоватого цвета, а кольца меньше. Она угрожающе гудела, вращаясь, безумно заваливаясь на бок своей орбиты, а несколько лун кружили вокруг неё вертикально, как рой ос. Симон схватил свой меч, выставил его сверкающее лезвие перед собой и устремился к почти невидимому барьеру в виде Сферы безымянной планеты.
Вспомни имя…
Воспоминание и произнесение его пришли одновременно, едва успев вовремя:
«З'стилзем-Гхани!»
Снова короткая жгучая боль, а вместе с ней — далёкий, но отчётливо ощущаемый крик страдания и отчаяния. Последний невидимый Истинный Дух, понял Симон, добрался с ним даже до этих отдалённых краёв, но лишь для того, чтобы погибнуть. На этот раз он был по-настоящему одинок.
Да, по-настоящему одинок, ибо сейчас с ним не было даже призрачной фигуры Досифея. Безумно вращающаяся планета удалялась влево от него — но, как ни странно, она замедлялась, как в своём вращении, так и в продвижении по орбите. На мгновение Симон снова испытал ужас. Неужели эта тварь собиралась остановиться, а затем вернуться, чтобы преследовать его?..
Но нет, поскольку теперь он осознал, что скорость его собственного броска вовне тоже уменьшается. Очевидно, его субъективное восприятие времени менялось на противоположное. Он заметил, что свечение его астральной формы снова уменьшилось практически до нуля, и на этот раз возвращалось очень медленно. Усталость, которую он испытывал, была неимоверной; само его сознание туманилось. По-видимому, последние два барьера до предела истощили все остававшиеся запасы его духовной энергии…
Казалось, он висел там, в тёмных колоссальных пространствах, целую вечность, пока вялые, полные страха мысли бродили в его полуживом разуме. Как долго он так дрейфовал? Столетие... два... или это только казалось? Продолжал ли он двигаться вовне или полностью остановился, обречённый теперь вечно плавать в этих чёрных пустотах?
Нет, ибо теперь он понял, что его сияние снова становится всё ярче. И вместе с возвращающейся ясностью ума, которая сопровождала это, Симон ощутил глубокий зловещий резонанс последней Сферы, обозначавшей границу планетарного пространства.
Приближение последней планеты, которая напоминала предыдущую своими размерами и зеленоватыми полосами, казалось медленным и размеренным, и Симон осознал, что время для него действительно значительно ускорилось. Он снова ощутил зловещую жизнь внутри этого чудовищного карликового шара...
И в этом шаре было что-то особенное, потому что за ним находился ещё один объект, приближающийся из чёрных пространств — маленький тёмный мир, чья огромная вытянутая орбита вскоре должна была пересечь Сферу гигантской планеты, насыщенной Архонтами. Нет — на самом деле, это были два маленьких мира, быстро вращающихся друг вокруг друга...
При виде этого двойного мира Симона пронзила дрожь ужаса, поскольку он вспомнил, что Останес тоже писал о нём. Более крупным из двух миров, несомненно, был Иуккот, а чуть меньшим Чаг-хай — оба были описаны как обиталища зловещих нечеловеческих существ, грибовидных крабоподобных крылатых демонов, слуг чудовищных Первобытных богов, которые создали материальные миры. Эти два тёмных шара-близнеца, казалось, источали бо́льшую угрозу, чем сама планета Архонтов, и Симон задавался вопросом, существует ли какое-то Имя, которое позволило бы ему пройти мимо них...
Есть только один способ. Ты должен пересечь Сферу последнего Архонта и произнести его Имя в тот миг, когда двойные миры пересекут её. Запомни последнее Имя и используй свою волю…
На этот раз голос Досифея, более слабый, чем прежде, быстро затих вместе с сопровождавшим его смутным зрительным образом. И тут Симон увидел, что тонкий луч духовной энергии, направленный к гигантской планете Архонта из внутренних Сфер, после неё, лишь слегка уменьшившись, отклонялся дальше, к тёмной планете Иуккот.
Симон вытянул перед собой сверкающий меч и, сосредоточившись, обнаружил, что может увеличить свою скорость, но не направление полёта. Ему следует точно рассчитать время. Он стремительно приближался к последней Сфере, выставленный вперёд клинок сверкал всё ярче, а жуткая гармония Шести Сфер гипнотически звучала в душе. Нельзя допускать, чтобы эти вибрации ослабили его концентрацию... Зловещие чёрные планеты-близнецы тоже приближались к барьеру — они были почти рядом...
В голове Симона всплыло последнее Имя:
«Ксакса-Клут!»
Снова жгучая боль, короткая, но более сильная, чем когда-либо — а затем он преодолел барьер, почти не приходя в сознание, паря в чёрной бесконечности за самыми дальними границами миров.
Медленно, очень медленно сознание возвращалось. Симон почувствовал, как устрашающе прекрасная и зловещая гармония Сфер исчезает позади него.
Обернувшись, он увидел интенсивный поток захваченных жизненных и духовных энергий, которые излучались из тёмного Иуккота в бескрайнее звёздное пространство — прямо к большой красной звезде на плече Ориона, известной, согласно писанию Останеса, как К'лу-вхо. И Симон содрогнулся от осознания этого, ибо К'лу-вхо считалась домом тех Первобытных богов, которые правили вселенной и питались болью и страхом всех существ в ней.
Затем он заметил нечто ещё более поразительное — созвездие Ориона и все остальные созвездия, казалось, были не больше, чем при наблюдении с земли. Несмотря на невообразимо обширные пространства, которые он уже пересёк, настолько огромные, что Солнце позади него было всего лишь маленьким ярким пятнышком в темноте, звёзды казались не ближе, чем раньше! Новый ужас, больший, чем все предыдущие, охватил его перед лицом этой космической безмерности. Его энергия иссякла, исчерпана до дна, продвижение вперёд значительно замедлилось. На этот раз он действительно был обречён вечно плыть по течению...
Симон... Симон, вспомни теперь истинное имя той, кого ты ищешь!
И снова это был шепчущий голос Досифея, всё ещё наставлявший его, как чтец «Книги мёртвых» наставляет умершего у его постели. Голос звучал ещё тише, чем прежде, и на этот раз не сопровождался никакими визуальными иллюзиями, но он вселил в Симона новую надежду. Та, которую он искал, — Елена...
Но прежде чем ты назовёшь Её истинное Имя, помни, что ты должен сохранить свою человечность, свою земную подлинность, если хочешь вернуться. Знай, что твоя жизнь на Земле, миллионы твоих соплеменников, другие миры и даже Архонты, которые правят ими, являются частью твоей собственной материальной и мирской природы. Держись за эту природу, поскольку сейчас ты совершаешь своё восхождение к Плероме Света, которое является восхождением к твоему собственному истинному и высшему «Я». Помни о своей материальной природе, ибо я больше не могу сопровождать тебя. А теперь, Симон, произнеси последнее Имя — имя, которому тебя никогда не учили, но которое ты всегда знал.
Он вцепился в это знание. Елена... нет, это было её земное имя, пусть оно и символизировало Свет. Вместо этого Имя, которое внезапно вырвалось из его существа, сотрясая пустоту остатками угасающей энергии, было:
«Эннойя!»
В тот же миг его словно затопил чистый свет, наполняя тело и возвышая душу. Со скоростью, о которой он и мечтать не мог, Симон устремился вперёд, в пустоту.
Звёзды — невероятно далёкие звёзды — менялись. Те, что были впереди, становились всё ярче и приобретали голубой цвет, в то время как те, что оставались позади, тускнели и краснели. А затем, прямо на глазах у Симона, они начали менять свои узоры и перспективы; созвездия смещались, теряя свои знакомые очертания, всё быстрее и быстрее растворяясь в гигантском водовороте сияющих мотыльков. Симон ощутил прилив ликования, ни с чем не сравнимого освобождения, космического могущества и понимания. Его естество, расширяющееся подобно вспышке божественного света, затмевало все звёзды, которые, как он теперь видел, были сгруппированы бесчисленными миллиардами в огромные неисчислимые вихри по всему бескрайнему космосу. На мгновение он ощутил центры силы, по нескольку в каждом звёздном вихре — обители Первобытных богов, Владык Архонтов, а также испуганные и страдающие души триллионов существ, втягиваемые в них, питающие их. Казалось, что из материальной вселенной доносится один громадный стон, и Симон почувствовал, как его ликование угасает, сменяясь ужасом…
Но затем, внезапно, когда он почувствовал, что его дух приблизился к последнему барьеру — скорости, за пределы которой материя не могла выйти, так что связанные ею существа оказались в ловушке, запертые в царстве Первобытных богов, — он увидел, как вся огромная материальная вселенная одновременно расширяется в бесконечную черноту и схлопывается в бесконечно малое ничто. Внезапно время и пространство исчезли…
Он приближался к ещё одной Сфере.
А затем появился Свет — трансцендентное, сверкающее, всепроникающее сияние — и необычайно расширившаяся душа Симона вновь возликовала. Он преодолел Семь Барьеров на пути к Плероме, Полноте, Царству Света.
IV
Он понял.
Понимание не было похоже на конечное знание. Он не знал, когда и где он находился, да ему и не нужно было знать, потому что все «когда» и «где» исчезли в этом колоссальном взрывном расширении, ушли в «ещё-не-здесь» и «грядёт», которые были одним и тем же, но в то же время различались и не существовали.
Время там имелось, но более сложного порядка, чем его крошечная — человеческая? — часть могла понять. Пространство существовало, но имело гораздо больше измерений, чем то, в котором жил человек-мимолётный сон. То, что этот человек — по имени Симон из Гитты? — называл временем, было лишь одним из этих низших измерений, так что всё, что он знал о прошлом и будущем, было «настоящим».
«Настоящее» — вечное, неизменное Царство Сияния.
И звали его не Симон. Это был Мазда, Владыка Света, великий Тот, Кто Стоит Особняком, Кто Заключает в Себе Всё. Он был Всем — и всё же, как ни странно, существовала и Другая, которая разделяла с ним его царство света. Она была Эннойей, Вечной Мыслью. Они были не людьми, ею и им, а многомерными сферами чистого Света. Они были сизигиями, Двумя Эонами Полноты — близнецы, но зеркальные; противоположности, но каким-то образом Единые.
Но это были странные размышления. Они пришли из его грёз — грёз о человеке, которым он был или мог бы стать...
Затем к нему пришла вопрошающая мысль Эннойи:
«О Мазда, почему ты думаешь о нас как о «ней» и «нём»?
«Потому что мне приснилось, что я был человеком, — ответил Владыка Света. — Его звали Симон. Он был таким».
Эннойя была позабавлена, увидев бело-золотую фигуру, одиноко стоявшую в центре естества Мазды, одетую в сияющую тунику, со сверкающим мечом в руке.
«Понимаю. А я была Еленой и предстала перед тобой в таком виде?»
Фигура, возникшая в центре её сияния, была совершенством женского начала, человеческой и даже более чем человеческой, соблазнительно облачённой в зыбкий туман чистой белизны. Хотя её тело было прекраснее человеческого, длинные волосы выглядели скорее золотистыми, чем чёрными, а глаза больше походили на голубые бездны эмпиреев, чем на глубины тёмных озёр, Мазда почувствовал, как его сердце дрогнуло. Это действительно была та, о ком он мечтал.
Симон и Елена смотрели друг на друга, пока не прошло совсем немного времени, пока не прошла целая вечность.
«Ты была для меня всем», — произнёс он человеческими устами.
«Конечно! — Она рассмеялась человеческим смехом, тряхнула сияющими волосами. — А как могло быть иначе? Но это странный сон. Я поделюсь им с тобой».
«Нет! — сказал он, и в нём шевельнулось смутное опасение. — Я увижу тебя человеческими глазами, как ты видела меня. Я буду знать и любить тебя по-человечески. Мы очень милые. Это будет забавный сон, как и все наши грёзы».
Внезапно появилось Нечто Иное — что-то ещё в дополнение ко Всему, к тем Двоим, которые были Единым. Для человеческого взгляда Симона оно предстало в виде клубящегося пятна тьмы. Это нечто казалось далёким, хотя судить об этом было трудно, поскольку не имелось никаких предметов, которые можно было бы использовать в качестве ориентиров. Оно медленно увеличивалось, приближаясь...
«Смотри! — сказала Эннойя, смеясь и указывая пальцем. — Начинается наша грёза. Мне нужно подойти к ней, заглянуть в неё».
«Нет… мы не должны...»
Но её прекрасная фигура уже поворачивалась, устремляясь навстречу вихрю тьмы, который теперь сгущался, растекаясь по вселенской белизне, как поверхность мутной заводи. Тот, кто был Владыкой Света, поспешил за ней, его дух был взбудоражен смутными дурными предчувствиями.
Она опустилась на колени рядом с заводью, заглянула в неё, и её поверхность забурлила ещё сильнее, как будто её всколыхнул отражённый свет.
«О Мазда! У меня, кажется, тысяча обличий — миллион — и все они движутся и изменяются…»
«Эннойя, нет!»
Внезапно с пронзительным криком она упала вперёд и исчезла в заводи, падая или втягиваясь в своё собственное рассеянное отражение, а затем свет, исходивший от неё, и само это отражение исчезли.
«Эннойя!»
Тёмная поверхность заводи начала успокаиваться, но Вечность внезапно превратилась в пустоту.
Мазда — или Симон, ибо он всё ещё был в человеческом обличье — подбежал к краю заводи. Теперь она была спокойна, но он чувствовал, что где-то далеко под поверхностью завихрения были сильнее, чем когда-либо.
Внезапно всё, что находилось под этой поверхностью, показалось ему совершенно другим. Вместо абсолютной черноты теперь были триллионы и триллионы бесконечно крошечных мерцаний света во тьме — зарождающиеся частицы материальных миров, появляющиеся и исчезающие слишком быстро, чтобы можно было сказать, что они существуют — им не хватало энергии для продолжения существования. Симон ощутил странный ужас и даже некоторое отвращение при виде этой ежеминутно сверкающей бесконечности надвигающейся материи, наделённой потенциалом рассеянной и ограниченной жизни. Она доходила до его человеческой части, как отвратительный звук, издаваемый роем мерзких насекомых под камнями или змеями в гнезде, отвратительный в своей витальности. В нём было что-то злое, чреватое и стремящееся воплотиться в материальную форму. Симон воспринимал это со странной двойственной реакцией: с одной стороны, как человек, он испытывал настоящее облегчение, когда видел нечто отдельное от него, некое своеобразное пространство, напоминавшее ему о привычной материальной реальности, к которой он привык; с другой стороны, как Владыка Мазда, он испытывал отвращение при виде этого зарождающегося материального существования.
Затем он мысленно услышал голос Елены-Эннойи, взывающий к нему, хоть он и не мог точно определить источник этого зова. Казалось, он исходил из того почти несуществующего мира частиц. Покрепче сжав рукоять своего огненно-яркого меча, он с осмотрительностью погрузился в эту тёмную кипящую бурю, чтобы найти её.
Он приближался к ещё одной Сфере.
Мерцающая тьма окружала его со всех сторон. Хотя его фигура всё ещё сияла, этот свет более не излучался бесконечно вдаль; темнота кишащей частицами пустоты чётко очерчивала его очертания. Плерома, Полнота обрела новое мрачное значение. Он поднял меч, с облегчением посмотрел на отражение своего лица в блестящем лезвии, и был поражён, увидев давно забытый символ в виде головы гидры, светящийся голубым на его лбу.
Затем он увидел, что там отразилось и кое-что ещё — создания, кишащие в пустоте и угрожающе приближающиеся к нему. Развернувшись, чтобы встретить их, он почувствовал, как к нему устремляются всё новые существа со всех сторон, формирующееся из роя сверкающих частиц. Своей злобой они напоминали Архонтов, охранявших Сферы, но появлялись в сотнях отвратительных форм, со щупальцами и крыльями, с глазами и безглазые, извивающиеся как клубки змей, жужжащие и шипящие. Гнев охватил Владыку Света, когда он понял, что какой-то другой разум, отличный от его собственного, заставляет этих мерзких существ формироваться и атаковать. С громким криком ярости он поднял сверкающий меч и бросился на них.
Они дрогнули, затем сломались и обратились в бегство, не в силах противостоять его гневу. Клинок рассекал их десятками и сотнями, заставляя расточаться обратно в бурлящей пустоте. Возникали другие, но с той же быстротой, как они появлялись, сверкающий меч рассекал и рассеивал их, снова отправляя в небытие.
Затем их осталось совсем немного, они неслись прочь от него на гротескных крыльях, щупальцах и сочленённых придатках. Симон преследовал их, сбивая с ног, пока не остался один; затем сдержал себя, следуя за последним убегающим чудовищем, но не пытаясь его догнать. Этой мерзостной капле, мрачно решил он, следует позволить привести его к своему отвратительному источнику...
Он снова услышал, как Елена зовёт его, но не мог определить направление её голоса. И затем, когда убегающий протоархонт повёл его дальше, услышал медленную глубокую пульсацию или барабанный бой, который заполонил всё пространство, а вместе с ним появились странные тонкие звуки, напомнившие его земной частице нечто похожее на пение флейты...
Протоархонт перестал убегать и повернулся к Симону; его мысленный голос угрожающе прогремел:
«Остановись! Ты приближаешься к Трону Ахамота…»
Симон бросился вперёд и замахнулся. Меч пронзил чудовище и отправил его обратно в пустоту, где оно с рёвом расточилось. Но теперь прямо перед собой он почувствовал пульсирующую гору тьмы, ещё более чёрную, чем мерцающая пустота. Затем чудовищный голос произнёс слова, мощные и глубокие, как раскаты грома, клокочущие и тягучие, как кипящее море грязи:
«Кто приближается к Трону Ахамота?»
Человеческая часть Симона в ужасе отпрянула. Он читал у Останеса об Ахамоте, злом Демиурге, создавшем материальные миры. Для древних шемитов он был Азилутом, Создателем Архетипов; у стигийцев он был Азатотом, у персов — Аздахаком. Халдеи называли его Тиамат, евреи знали его как Рахаба, Чудовище Хаоса, Властелина Бездн...
Он приближался к ещё одной Сфере.
Но Владыка Света не ведал страха, приближаясь к пульсирующей тьме, которая была обширнее всех миров, что непристойно бурлила, когда начала создавать для себя новых протоархонтов. Две меньшие фигуры, такие же чёрные, заходили с двух сторон, словно тени-близнецы, издавая звуки флейт, которые каким-то образом поддерживали существование этих отвратительных тварей.
«Я — Мазда, Тот, Кто Стоит Особняком. Я пребываю вечно. Ты должен вернуть мне Эннойю».
Чернота резко, глубоко зарычала — это был злой смех?
«Я — Первая Грёза Эннойи. Я взял её сущность и разделил её на бесконечно тонкие частицы. Из них я создам меньших существ, которые будут служить мне, материальные миры, которыми они будут править, и существ, энергией которых они и я будем питаться. Ты не найдёшь ту, кого ищешь, ибо теперь она — вся эта бурлящая пустота и зарождающаяся субстанция всех миров и существ, которые возникнут из неё по моему приказу».
Теперь Симон понял, почему он никогда не мог точно определить источник зова Елены — он исходил буквально отовсюду. Новая, ещё более свирепая ярость охватила его, когда он поднял свой меч света и бросился вперёд.
«Нечисть, ты не удержишь её!»
Но тут пульсирующая гора начала уменьшаться, превращаясь в возвышающуюся человекоподобную фигуру из чистой черноты. Силуэт её массивной головы показался Симону похожим на львиный, и он вспомнил львиноголовый символ Демиурга, носивший имя Иалдаваоф. В руке у него был меч, лезвие которого было таким же чёрным, как субстанция самого Ахамота.
«Ты не можешь спасти её. Процесс необратим. Только помогая мне осаждать миры из её субстанции и погружаясь в них, ты можешь надеяться воссоединиться с нею».
Ни Владыка Света, ни его крошечная человеческая часть не колебались ни мгновения.
«Елена!» — закричал Симон, когда он — как Владыка Мазда — бросился вперёд и взмахнул мечом света.
Чёрная фигура подняла свой меч и два клинка света и тьмы встретились в титаническом столкновении могучей энергии — энергии, которая мгновенно была поглощена бурлением триллионов почти-частиц, осаждая их в реальность. Эннойя завизжала, когда эти частицы своим осаждением потянули за собой в реальность другие, превратив свою субстанцию в материал, из которого будут созданы миры. Мазда тоже вскрикнул от гнева и изумления, ибо эта вспышка энергии на мгновение осветила лицо под львиноголовой короной Ахамота. Он понял, что это лицо, юное, но уже ожесточённое, отражающее ярость и решимость, пусть даже темноволосое и черноглазое, было точным отражением его собственного!
Затем вся эта пустота, взорвавшаяся в Бытии, в той точке, где столкнулись лезвия мечей, колоссально раздулась, как многомерный пузырь, и излилась потоком устойчивых и невообразимо многочисленных частиц. И вместе с ними исчезла разрозненная фигура Владыки Мазды, смешавшись с ними в виде столь же бесчисленных кусочков света, в то время как затихающий смех чёрного Ахамота, казалось, гремел по всем мирам, которые вскоре возникнут...
Эпилог
Ему снилось, что расширение Вселенной замедлилось, что её клубящаяся материя собирается и конденсируется, образуя бесчисленные звёзды и кружащиеся миры.
Они всегда были вместе, он и Эннойя, пусть и разделённые, разбросанные по всему материальному существованию, и всегда будут вместе. Они встречались бесчисленное количество раз на протяжении более чем тысячи веков, более чем на миллиарде миров, иногда лишь едва осознавая друг друга, но чаще смутно ощущая свою взаимодополняемость, всегда вынужденные трагически расстаться. Однако в течение всего этого огромного времени некоторые из их искр сливались и увеличивались, образуя всё более крупных Истинных Духов и, в конце концов, нескольких Высших, становящихся всё более и более осознанными. И всегда в каждом мире появлялся кто-то из Него Самого и кто-то из Другой — два Высших Существа, — обладающие большим, чем обычно, осознанием того, кем они являются, встречающиеся снова и снова в новых воплощениях, в жизни после смерти...
Симон медленно пробуждался от этих видений, постепенно приходя в себя в подвальной комнате Досифея. Старый чародей с тревогой стоял у его ложа, внимательно наблюдая за ним, и беспокойство на его морщинистом лице сменилось облегчением. Свечи и жаровни больше не горели; их едкий дым почти выветрился.
— Сколько я проспал? — спросил Симон, садясь на ложе.
— Всю ночь, Симон. Скоро рассвет.
Симон осторожно поднялся на ноги, ощупал своё тело, словно желая убедиться, что оно действительно существует, затем вышел из комнаты и начал подниматься по тёмной лестнице. Досифей, ни слова не говоря, последовал за ним.
Когда они поднялись в верхние покои и некоторое время молча стояли на балконе, вдыхая чистый прохладный воздух и наблюдая за гаснущими звёздами, Симон наконец спросил:
— Неужели мне всё это пригрезилось? Или это в самом деле сон? — Он взмахнул рукой, указывая на тёмные здания и переулки пробуждающегося города, холмы и звёзды над ними. — Я спал всего одну ночь? Или я грезил на протяжении целой вечности, вернувшись спустя много веков в мир, очень похожий на тот, который я покинул?
— Ты видел... Елену? — спросил Досифей.
— Да. Видел, если только это не была всего лишь грёза, навеянная мне вашими с Дарамосом историями.
— И твоё желание было удовлетворено?
Симон покачал головой.
— Если то, что мне приснилось, было правдой, то я многому научился. Я получил ответы на свои самые животрепещущие вопросы. И всё же нет — моя жажда ответов, может, и удовлетворена, но не моё стремление к Ней.
— Ты видел её во всей Полноте, — сказал старый чародей, положив руку на плечо своего ученика, — и придёт время, когда ты снова увидишь её в этой жизни. Когда придёт время — время судьбы и звёзд, — ты найдёшь её. Я обещаю это.
Симон не ответил, но теперь он почувствовал, как в его душе начинает зарождаться маленькая надежда, оптимизм, который начал подниматься в нём, рассеивающий его печаль, как свет зари начинает рассеивать тьму за восточными холмами. И в то же время он, несмотря на все отговорки, понимал, что его новое знание, рождённое видением, навсегда лишит его нормального счастья простых и забывчивых смертных.
Данный рассказ, как разъясняется далее, имеет две версии. Изначальный его вариант с Каином-Кейном, который входит в сборник «Колдовство против Цезаря. Полное собрание рассказов о Симоне из Гитты» ранее был переведён и опубликован на русском, и именно к нему Роберт Прайс написал нижеследующее предисловие. Поэтому на первую Каиновскую версию даю ссылку в общем списке рассказов и отдельным файлом, здесь же публикую перевод второй, переработанной версии с Нимродом. Таким образом русскоязычному читателю теперь доступны обе версии рассказа.
О «Клинке Убийцы»
ВНИМАНИЕ: содержит спойлеры
Нижеследующий рассказ не является продолжением «Семени Звёздного бога». На самом деле это паралипсическое* произведение, то есть представляющее собой эпизод, произошедший во временных рамках этой истории, но не упомянутый в то время. Это не недостающий фрагмент истории; это гетеродиегетический** самостоятельный рассказ. «Данное приключение произошло с Симоном во время путешествия из Персеполиса в Рим осенью, зимой и весной 31-32 гг». (письмо от 9 ноября 1985 года). В другом месте Тирни уточняет дату: «вероятно, в январе 32 года нашей эры».
* Паралипсис (греч.). – намеренный (мнимый) пропуск информации, умолчание.
** Т. е. о персонаже, который не принимает участия в общем сюжете.
«Клинок Убийцы» в том виде, в каком он представлен здесь — это не та версия, которая первоначально появилась в «Pulse-Pounding Adventure Stories» № 1, декабрь 1986 года. Это была переработанная версия, в которой Убийца являлся библейским Нимродом (Бытие 10:8-12), которого легенда также связывала с Вавилонской башней (Бытие 11:1-9). Он описывается как «могучий человек» — библейский термин, обозначающий эпических героев прошлого, таких как Голиаф и Гильгамеш. «Изучая месопотамские легенды, я обнаружил, что некоторые учёные считают, будто Гильгамеш мог послужить источником легенды о Нимроде [хотя Нимрод также отождествляется с греческим Орионом.] … [Он] был первым воином и завоевателем после потопа. Он основывал города, правил царствами и властвовал сотни, а возможно, и тысячи лет. Я подозреваю, что его попытка штурмовать Небеса, сначала через Вавилонскую башню, а затем с помощью небесной повозки, запряжённой стервятниками, возможно, была более успешной, чем это признаётся в благочестивых писаниях, и что ему удалось украсть частицу бессмертия с того, что символизируется как Древо Жизни. В любом случае, сообщения о его смерти противоречивы, что скорее указывают на принятие желаемого за действительное. Он почти Прометей, непримиримо бросающий вызов богам. Я полагаю, что он сыграл важную роль в окончательном восстановлении цивилизации после хайборийского катаклизма (который смутно вспоминается как легенда о Всемирном потопе). Он описан как человек высокого роста и мощного телосложения; я представляю его чернобородым и с жестокими ассирийскими чертами лица, возможно, с нечеловеческими чертами козлиности Уэйтли (но, безусловно, слишком крепким, чтобы его могли убить библиотечные сторожевые псы в любом их количестве)». (письмо от 14 декабря 1985 года).
Неплохой персонаж, но совсем не тот, что в оригинале. В том рассказе, что вы сейчас собираетесь прочесть, в качестве Убийцы выведен Каин, первый сын Адама и Евы. Каин тоже был жестоким человеком, оружейником, как следует из его имени (означающего «кузнец», «металлург»), странником и основателем городов. Он носил знаменитую «метку» или татуировку, идентифицирующуюа его как человека, чья смерть повлекла бы за собой семикратное возмездие через кровную месть. Эту особенность он носит в качестве мифического эпонима как предок древних кенейских* кочевников. Также он мог быть выведен в данном образе для того, чтобы представлять ханаанеев, которые были фермерами, поклонявшимися Баалу и Анат, чей священный брак фермеры ритуально воспроизводили с храмовыми жрицами (мне нравится называть их жрицами-проститутками**) как акт имитационной магии ради плодородия своих полей. В качестве символа всего этого Каин приносит растительную жертву Яхве, но получает отказ. В главе 4 книги Бытия собраны воедино всевозможные краткие эпизоды о Каине, в которых Каин (или Тубал-Каин) изображён в разные исторические времена. Это не означает, что люди считали его сверхъестественно долгоживущим, как Вечного Жида; у них просто не было чёткого представления о том, когда он мог жить. Очевидно, что большинство эпизодов с Каином, в которых он женится, основывает город и боится быть убитым «всяким, кто встретится со мною», несовместимы с хронологией, выбранной составителем Книги Бытия, который сделал его первым сыном Адама и Евы, всего лишь третьим человеком в истории молодого человечества.
* Кенеи (кенеяне, кениты) — библейское кочевое племя, родственное евреям, обитавшее на северо-западе Аравии.
** Непереводимая игра слов, в оригинале «priestitutes».
Но Каин-Убийца не пришёл к нам напрямую из Библии. Нет, Тирни позаимствовал интерпретацию Каина у Карла Эдварда Вагнера, персонажа его цикла «Кейн». Стихотворение белым стихом в «Клинке убийцы» является парафразом стихотворения в повести «Воспоминания о зиме моей души» Вагнера (глава V, «Рассказы зимним вечером»). Тирни говорит: «Я полагаю, что за тысячелетия, прошедшие с тех пор, как оно был написано, появилось множество его вариантов» (письмо от 9 ноября 1985 года). После консультации с Вагнером, которому понравилась эта история, Тирни, тем не менее, согласился изменить личность Убийцы, сделав его Нимродом, чтобы не создавать возможных проблем с продолжением будущих приключений Кейна Вагнера. Однако после безвременной смерти Карла Вагнера эта проблема исчезла, и оригинальная версия «Клинка Убийцы» наконец-то появилась здесь как дань уважения Карлу Эдварду Вагнеру. В результате получился изящный экскурс, напоминающий о «Королях ночи» Роберта Э. Говарда, где великие воины Кулл из Атлантиды и Бран Мак Морн встречаются, чтобы бок о бок сразиться с общей опасностью — только в этой истории встречаются два величайших героя меча и магии 1980-х годов.
Чтобы вернуться к нашей гностической теме, стоит отметить, что «Клинок убийцы» отражает странную историю спасения сифианской и каинитской гностических сект, обе которые считали Каина героическим бунтарём против зловещих козней Демиурга, точно таким, каким он изображён в этой истории.
Под серым небом дул холодный ветер, шевеливший увядшие травы и кустарники на низком горном хребте. Симон из Гитты остановил свою почти выбившуюся из сил лошадь и некоторое время пристально смотрел на восток, затем спешился. Преследователей ещё не было видно, хотя он знал, что те не могли далеко отстать. Выше по склону, всего в нескольких сотнях ярдов от него, виднелся заслоняющий горизонт силуэт странного выступа скалы. Если повезёт, он сможет спрятаться там, а затем с наступлением темноты незаметно уйти к далёким равнинам Шумера, которые смутно виднелись на западе.
Симон резко шлёпнул лошадь по правой ляжке, и она устало потрусила на юго-запад, вниз под углом по склону. Сам же он начал торопливо подниматься, по возможности перепрыгивая с камня на камень, чтобы не оставлять следов, часто поглядывая на восток. В его тёмных глазах горело тревожное напряжение.
Едва он добрался до скал на вершине хребта, как увидел их — силуэты более чем дюжины всадников на горизонте, приближающихся с востока. Он быстро опустился между двумя валунами, скривив губы в непроизвольном оскале, и принялся наблюдать за их приближением. Его рука, потянувшаяся к рукояти меча, нашла лишь пустоту. Он тихо выругался, сожалея о том, что позволил бандитам разоружить его, вместо того, чтобы сражаться с ними насмерть. Правда, позже Симон сбежал от своих захватчиков при помощи почти магических искусств, которым его обучили персидские наставники, но теперь он был убегающим животным, а охотники шли по следу...
Всадники приближались галопом, их шлемы, кольчуги и наконечники копий сверкали в лучах заходящего солнца. Они поравнялись со своей добычей, прячущейся в нескольких сотнях ярдов ниже по склону, затем проскакали мимо — по следу его покинутой лошади, которая уже скрылась в низине и, как он надеялся, спешила сейчас на запад в поисках сочных пастбищ Шумера. Симон глубоко вздохнул, откинул со лба влажную от пота прядь тёмных волос, затем медленно выпрямился. Напряжение немного спало, угловатые черты его лица немного расслабились, и он даже почувствовал благодарность за то, что холодный ветер треплет его чёрные локоны, и тёмный плащ, окутывающий высокую фигуру. Мгновение он стоял, наблюдая, как последний из всадников исчезает за холмом на юго-западе. Тускнеющие лучи заката очерчивали резкие черты чисто выбритого лица.
Снова закинув на плечо свою лёгкую суму, он продолжил путь к самому высокому гребню хребта, где скалы с необычными углами были расположены наиболее густо. Здесь он подкрепится остатками своих скудных припасов, затем поднимется по склону и спустится к следующему гребню, прежде чем его преследователи вернутся. Он надеялся, что отпущенный конь надолго заставит их отвлечься на бесплодную погоню...
Внезапно его размышления были прерваны высокой фигурой в тёмном одеянии, поднявшейся из-за скал всего в дюжине шагов впереди.
— Баал! — выдохнул Симон, снова инстинктивно потянувшись за своим пропавшим мечом. Тёмная фигура двинулась к нему. Симон угрюмо присел, приняв боевую стойку, которой его когда-то научили ненавистные римские учителя боя.
Фигура приблизилась. Симон, разглядев незнакомца получше, немного расслабился. Это был высокий старик с белой бородой, одетый в тёмно-зелёную мантию, украшенную символами персидских магов. Однако Симон оставался настороже, вспоминая рассказы, которые он слышал о колдунах, скрывающихся в этих западных предгорьях.
— Приветствую, незнакомец. — Голос старика был почти таким же тонким, как свист холодного ветра. — Почему ты пришёл сюда, на место Первого города?
— Место... чего? — Симон поднялся из своего боевого положения и осторожно приблизился к старику. — О чём ты говоришь?
— И разве ты не слышал, что дух Первого Убийцы, который основал это место, всё ещё витает на вершине здешнего хребта, поджидая неосторожных путников?
Симон оглядел многочисленные обветренные валуны, редкую сухую траву, колышущуюся на холодном ветру.
— Да, я слышал такие истории. Но здесь, конечно же, никогда не было города.
— Легенда правдива. Ни один посторонний не может чувствовать себя в безопасности в этом месте. Ты должен уйти.
Симон презрительно рассмеялся.
— В безопасности? Разве ты не видел, как мимо проезжала банда головорезов? Они охотятся за моей шкурой, клянусь Баалом! Я приехал сюда в надежде, что местные легенды отпугнут их, но, очевидно, они их не впечатлили. Но не волнуйся, старик, я пробуду здесь недолго — лишь до наступления темноты. Потом я уйду вниз по склону гребня, пока эти ублюдки не вернулись искать всадника, пропавшего с моей лошади. К рассвету я буду уже на пути к западным равнинам.
— Не медли, незнакомец. Отправляйся сейчас же.
— И рискнуть тем, что они вернутся и обнаружат меня на открытых склонах этого хребта? Нет! Кроме того, мне нужно немного отдохнуть и что-нибудь поесть. — Симон окинул взглядом одеяние старика, отметив многочисленные украшавшие его мистические символы. — Почему ты так хочешь, чтобы я ушёл? Твоя одежда выдаёт в тебе мага и слугу Ахура Мазды. Ты и твои приятели-колдуны скрываете здесь какую-то тайну?
— Нет никаких секретов, которые тебе хотелось бы узнать.
— Можешь поверить, мне нет дела до ваших тайн. Спрячь меня на час, и я пойду своей дорогой. У тебя наверняка должно иметься укромное местечко среди этих скал — может быть, пещера? Такой старик, как ты, не может вечно жить на вершине горного хребта, беззащитный перед зимними ветрами.
Маг слегка кивнул.
— Тогда пойдём.
Симон прошёл за ним некоторое расстояние до огромной расколотой скалы, окружённой множеством валунов, а затем нырнул в одну из узких расщелин. Как раз перед тем, как они вошли, Симон заметил большого грифа, сидевшего на вершине скалы и наблюдавшего за ними любопытными глазами-бусинками. Он с беспокойством подумал, почему птица не улетает, но потом понял, что это, без сомнения, фамильяр старика. Симон знал, что многие персидские маги держали в услужении таких священных птиц Ахура Мазды.
Через несколько шагов извилистая расщелина закончилась чёрной дырой, уходившей под небольшим уклоном вниз. Они вошли, и Симон заметил, что стены и потолок этого узкого прохода, хотя и сильно изрытые, были ровными и правильными, словно искусственно вырезанными. Под его ногами были каменные ступени, настолько истёртые и вогнутые посередине, что они образовывали чуть ли не жёлоб, по которому ему приходилось продвигаться с немалой осторожностью. Затем серый дневной свет померк, но впереди Симон уловил тусклый отблеск света факелов. В следующее мгновение он и его пожилой проводник оказались в маленькой, скудно обставленной комнатке, вырубленной в скале. Постель, деревянный стол и две табуретки — вот и вся нехитрая обстановка. На столе, поблёскивая в свете единственного прикреплённого к стене факела, стояло множество пузырьков, бутылочек и мисок для смешивания, а под столом в тени покоился ящик, полный свитков. Неподалёку стояла жаровня на бронзовом треножнике, а у одной из стен — небольшой шкаф, за открытой дверцей которого виднелось ещё много бутылок и флакончиков.
— Садись и ешь, — проворчал старик, убирая со стола. — Затем тебе придётся уйти. Мои заклинания защищают меня от духа Убийцы, но ты будешь беззащитен с наступлением темноты.
Симон насмешливо фыркнул и опустил на землю свою суму.
— Ха! Ты что-то скрываешь. Я не простой чужеземец, чтобы меня можно было так легко одурачить подобными россказнями, старик. Смотри. — Он распахнул свой тёмный плащ, и тот соскользнул с его плеч на пол. — Видишь ли, я тоже обучался магическим искусствам у самого что ни на есть настоящего парфянского мага.
Старик внимательно пригляделся к красно-коричневой тунике, украшенной жёлтыми символами, которые частью были похожи на те, что находились на его собственной мантии. Человек, который носил её, был молод, высок и худощав, с крепкой мускулатурой. На нём был широкий пояс с мечом, но ножны для меча и кинжала были пусты.
— Да, теперь я узнаю тебя, — сказал старик, и его поведение стало чуть менее подозрительным. — Ты Симон из Гитты, ученик великого мага Дарамоса. Я видел тебя несколько месяцев назад, когда с несколькими другими жрецами моего ордена посещал его в Персеполисе. Дарамос упоминал в беседе с нами, что ты был самым совершенным из его адептов
Симон тоже немного расслабился.
— Спасибо. Но у тебя память лучше, чем у меня. Я помню твой визит, но не твоё имя...
— Я К'шастра, жрец ордена Высших Стражей. По крайней мере, один адепт нашего ордена всегда находится здесь, чтобы охранять тайну, которую... которую пока следует хранить от человечества. Мы несём свою стражу почти два года. Я могу открыть тебе столь многое, поскольку ты уже посвящён во многие тайны магов. Возможно, я расскажу больше, но лишь будучи твёрдо уверен в том, что никто в мире не узнает этого до тех пор, пока орден не решит, что время настало.
— Понимаю. — Симон положил на стол свой небольшой свёрток с едой, затем сел и развернул его. — И вы, без сомнения, распространяете эти истории об Убийце, чтобы отпугнуть нежеланных гостей?
— Мы не придумывали эту легенду, — сказал К'Шастра, — хотя я признаю, что в последнее время орден возродил и уточнил её. Дух Великого Убийцы на самом деле не бродит здесь, но мы позаботились о том, чтобы несколько излишне отважных и любопытных странников исчезли, чтобы позже обнаружиться в виде безымянных трупов возле ближайших караванных троп. В последнее время нам не приходилось прибегать к подобной тактике. Ты первый посетитель, пришедший сюда за много месяцев.
Симон почувствовал, как по его спине пробежали мурашки.
— А если бы я был обычным чужеземцем?..
К'Шастра слегка улыбнулся.
— Видишь, как хорошо, что ты столь вовремя рассказал мне, кто ты есть.
Он отвернулся и стал рыться в тёмной куче одеял возле постели. Симон нахмурился с мрачным пониманием. Он, как никто другой, знал, какие порошки и яды могли использоваться магами, чтобы вызвать смерть без видимой причины.
Старик вернулся и поставил на стол хлеб, сушёное мясо и флягу с вином.
— Не беспокойся, Симон. Когда ты узнаешь больше, то поймёшь, почему были необходимы такие отчаянные меры. То, что мы делаем, делается на благо всего человечества.
Симон кивнул, но ел только принесённую с собой еду, запивая каждый сухой кусочек водой из собственного бурдюка. Только когда старый маг съел несколько кусочков от каравая и сушёного мяса и сделал несколько глотков вина из фляги, Симон присоединился к нему и попробовал эти более аппетитные блюда. К'Шастра снова улыбнулся, заметив подозрение в тёмных, глубоко посаженных глазах молодого человека.
— Не бойся, Симон. Клянусь Ахура Маздой и его огненным слугой Атаром, что я не желаю тебе зла. Но расскажи мне, как случилось, что ты забрался на этот пустынный хребет, да ещё посреди зимы.
— Я присоединился к небольшому каравану, следовавшему из Персеполиса в Сузы. Вчера вечером на нас напали более двух десятков бандитов, и я был схвачен. — Взгляд Симона стал мрачным и задумчивым. — Они бросили меня умирать связанным на холодном заснеженном склоне; это было наказанием за то, что я сражался с ними достаточно хорошо, чтобы оставить нескольких из них мёртвыми. Мне довелось увидеть, как они убивали всех мужчин и детей; затем они изнасиловали женщин и убили их тоже. Но ночью я освободился от пут и украл лошадь на самом краю лагеря бандитов, оставив позади себя мёртвыми ещё двух их охранников. Жаль, что у меня не было времени забрать у них оружие! Остальные мгновенно бросились за мной, как стая волков, но, по крайней мере, в плаще, привязанном к седлу лошади, было завёрнуто немного провизии. Я ускользнул от ублюдков, но они не заставили себя долго ждать, напав на мой след, и с самого рассвета медленно стали меня нагонять. Полагаю, они хорошо знают этот регион, и ваша легенда об Убийце, похоже, не произвела на них впечатления.
К'Шастра задумчиво нахмурился.
— Это, должно быть, Гутах и его кольчужные всадники. Я слышал об их кровавых деяниях, но ни они, ни какие-либо другие разбойничьи шайки никогда не забредали так далеко от караванных троп. Я видел, как здесь проехало всего шестнадцать всадников, Симон — похоже, ты значительно проредил их ряды. Неудивительно, что они горят жаждой мести! Дарамос, очевидно, хорошо тебя обучил.
— Он обучил меня искусству ускользать и многому другому, — сказал Симон, и его взгляд стал ещё более мрачным, чем когда-либо, — но сражаться и убивать меня научили римляне. Они разграбили мой дом в Самарии, убили моих родителей и продали меня на арену, где в течение двух лет я, как гладиатор, развлекал их, проливая кровь.
— Теперь я вспомнил эту историю, — сказал старик. — Твой первый наставник, Досифей Самаритянин, помог тебе бежать и привёз сюда, в Парфию, чтобы ты учился у его бывшего наставника, Дарамоса. Это было четыре года назад, не так ли? Почему же сейчас ты направляешься в Сузы, бросая вызов бандитам и этим зимним предгорьям?
— Я еду в Рим.
— А, — кивнул К'Шастра. — Понимаю. Ты считаешь, что твоё изучение тайных знаний здесь дало тебе больше сил, и теперь ты хочешь вернуться и использовать эти силы для мести?
Симон не ответил, но мрачный взгляд его глубоко посаженных глаз, затенённых от света факелов, был полон глубокой ненависти.
— Я хорошо понимаю, — продолжал маг. — Твои чувства делают тебя достойным доверия нашего ордена. Ты узнаешь тайну, которую мы не доверяли даже Дарамосу или Досифею, и тогда ты обретёшь ещё большие умения и силы, которые помогут нам в осуществлении нашего плана по принесению пользы всему человечеству.
— Помочь тебе? — Симон покачал головой. — Нет, меня не интересуют ваши секреты и планы. Я должен ехать в Рим.
— И ты сделаешь это, раз так желаешь, но если решишь присоединиться к нам в нашем деле, твоё могущество и жажда мести могут стать ещё сильнее. Не отказывайся столь решительно, пока не узнаешь, что я предлагаю. Пойдём, Симон, следуй за мной.
Сказав это, старик поднялся и, вынув факел из держака, направился в угол комнаты, где висело изодранное одеяло. Симон тоже поднялся, затем удивлённо нахмурился, когда К'шастра откинул его в сторону, открывая высокое чёрное отверстие шириной около двух футов.
— Следуй за мной, — повторил маг.
Симон так и сделал. Одеяло опустилось за ними, и факел осветил узкий проход. Через несколько шагов они начали спускаться по другой лестнице, на этот раз более длинной и крутой, но менее истёртой, чем предыдущая, и слегка изгибающейся вправо. После того как они, по прикидкам Симона, прошли примерно четверть круга, проход внезапно открылся в большое пустое пространство. Свет факела старика слабо освещал обширный зал, который казался круглым, с куполообразным потолком.
— Жди здесь, у стены, — приказал маг, который принялся обходить огромное помещение, зажигая факелы, укреплённые на стенах через каждые несколько ярдов. Когда стало светлее, Симон увидел широкую круглую яму, край которой находился примерно в тридцати футах от стены. Казалось, она была наполнена тёмной водой почти до краёв.
— Здесь была цистерна города Первого царства, — объяснил К'Шастра, завершая обход. — Это всё, что осталось от того места, если не считать моей комнаты и истёртых ветром валунов, которые ты видел на вершине хребта.
— Боги! — пробормотал Симон. Сколько тысяч лет понадобилось бы ветру, чтобы таким образом разрушить камни целого города?
— По нынешним меркам, скорее небольшого городка. На самом деле это была обнесённая стеной крепость, основанная Великим Убийцей в его жажде господства. Он сделал её центром своей власти здесь, в Эламе, своём Первом царстве, и именно тут он собрал и обучил свои первые армии. Затем, стремясь распространить свою власть на всех людей и всех богов, он двинулся в Шумер, развязывая войны, которые завершились созданием его Первой империи.
По спине Симона пробежали мурашки, когда он начал понимать суть этой истории. У него внезапно пересохло в горле. Он не осмеливался заговорить.
— Но со временем на него пало проклятие создателя мира, — продолжал К'Шастра, — величайшего из Первобытных богов, создавшего Первых людей для служения им. Ибо Убийца превосходил всех людей не только в искусстве владения оружием, охоты и ведения войны, но и в богохульной гордости и непокорности. Хотя он основал государства и построил множество великих городов, воздвигнув в них величественные башни и храмы в честь самого себя, ему этого было недостаточно. В конце концов он занялся могучим колдовством и в духовном облике вознёсся в священные царства самих богов, взяв их штурмом и захватив частичку самого Древа Жизни — благословения и проклятия жизни, длящейся тысячелетия. За свой мятеж Убийца, хотя и правил долго, в конце концов был свергнут своими мятежными последователями и обречён скитаться по земле, ненавидя и убивая, вечно разжигая новые войны и восстания, сея всё новую ненависть и смерть. С тех пор он много раз брал и терял бразды правления. Он основал Калах, Урук и многие другие города. Он правил в Шумере, Аккаде и Ассуре под разными именами, завоевал и потерял множество меньших царств во время своих проклятых богом странствий. Однажды, по иронии судьбы, он потерпел поражение от короля, правившего этой самой землёй, которая была первым царством Убийцы.
— Ты хочешь сказать, — выдохнул Симон, — что это место было... Гнездом Элама? И что твоим Убийцей был тот, кто воевал с царём Кедорлаомером?..
— Я вижу, ты читал Останеса так же хорошо, как свои собственные самаритянские легенды, — сказал волшебник. — В рассказах о многих исчезнувших расах — все они более или менее неточны — Убийцу называли по-разному, а иногда даже изображали как бога или полубожественного героя. Для шумеров он стал богом войны Нимуртой, в то время как вавилоняне путали некоторые его подвиги с подвигами своего легендарного царя-странника Гильгамеша. Ибо Убийца странствует и по сей день — проклятый и мстительный, смертный, но бессмертный.
— По сей день? — Симон покачал головой. — Такого не может быть. Кроме того, о его смерти ходят легенды. Одни говорят, что он был убит царём Эдома Исавом, другие — что он умирал долго, потому что насекомые разъедали его мозг...
— Да, легенд много и они противоречивы — без сомнения, те, кто их сочинил, лишь выдавали желаемое за действительное. Однако нигде, кроме как в многовековой книге Останеса, некогда величайшего мага Персии, не было записано преданий, которые были бы хоть сколь-нибудь близки к первоисточнику, но даже они датируются многими столетиями после того, как Убийца начал бродить по земле. Конечно, Симон, из рассказов Останеса ты помнишь, как этот мятежник призывал чудовищных древних существ — Кутугу, Реботота и Великого Тукулту, чтобы те помогли ему в нападении на их врагов, Первобытных богов? И, конечно же, ты должен помнить эти строки нечестивого дошумерского поэта Нару-нимурута?
Произнеся это, К'шастра начал декламировать по памяти на древнеперсидском диалекте:
Бог Омлдом, на звёздном престоле воссевший,
Сотворить вздумал расу живых в развлеченье,
Взявши за их основу свой собственный образ,
Чтобы те поклонялись ему раболепно.
Плодовитые вши эти вскоре обжили все земли
И на них умирали, по капризам Владыки коварного,
В катаклизмах, трясеньях земли и ужасных потопах,
Грохот коих был эхом безумного дикого смеха
Самого Омлдома и иных Первобытных богов.
Но один из сумевших остаться живым и здоровым
Встал, мятежный, поклявшись отринуть служенье
Этим мерзким богам, что играли с людьми беззаботно.
Не был он насекомым в трясине космической мерзости,
Тигр свирепый то был, адской ярости полный!
Он свободу обрёл, бросив вызов безумным богам,
И повёл свои армии через привольные земли,
Возводя города, создавая великие страны
И неся смерть для льстивых слуг наглых богов,
Воздвигая огромные башни, на шпилях которых
Поднимались его изваянья из прочного камня,
Воздевающие к небесам острый меч горделиво,
Угрожающий вскрыть горло самого Бога,
И за то почитаемые выше всяких богов.
И затем, наконец, сотворив чародейство великое
Небеса он взял штурмом и собрал там большие трофеи —
Силы, знания, мощь, коих боги живым не давали.
И тогда бог Омлдом отступил, полный злобы и гнева,
Вдруг увидев своё отражённое высокомерье и гордость
В им самим сотворённых когда-то любимых рабах.
Тогда тот непокорный, который хулил его в ярости
За скитания вечные и постоянные распри…
— Хватит! — нетерпеливо отмахнулся Симон. — Да, я читал его. Это древнеперсидский вариант поэмы, которая, как считается, была написана тысячи лет назад на забытом ныне языке. Но ты же не думаешь, что я поверю в это?..
— Верь только в то, что видишь, Симон, — сказал К'Шастра. — Пойдём, заглянем в бассейн.
Он медленно двинулся вперёд вслед за волшебником, испытывая любопытство и в то же время странное нежелание. К'шастра остановился на краю ямы, поднял факел и слегка наклонился вперёд, вглядываясь вниз. Когда Симон приблизился к краю широкого бассейна, который имел примерно сорок футов в ширину от края до края, он с удивлением понял, что тёмная субстанция, наполняющая его, не могла быть водой, поскольку в ней совсем не отражались ни факелы, ни окружающие стены. Более того, её поверхность казалась затуманенной, как будто она слегка смешивалась с воздухом прямо над ней. Неглубоко, прямо под её поверхностью, находилась небольшая площадка, от которой по изогнутой стене спиралью уходила вниз каменная лестница.
— Посмотри вниз, Симон, и скажи мне, что ты видишь.
Сохраняя дистанцию между собой и магом, Симон опустился на колени и заглянул через край ямы. Несмотря на тёмный пар, наполнявший бассейн, он с удивлением обнаружил, что может ясно видеть дно, находившееся на глубине, примерно равной трём ростам высоких мужчин. Посреди круглого пола возвышалось прямоугольное каменное возвышение, а на нём лежало бледное тело, контрастирующее с окружающей темнотой,
— Что ты видишь, Симон?
Он не мог ответить. Его охватило странное очарование. Человек на возвышении казался высоким, хотя Симон не был в этом уверен из-за его мощной, пропорциональной мускулатуры. Это не было массивное телосложение борца или карлика; скорее, оно наводило на мысль о богоподобной крепости могучего Геркулеса. Торс и верхняя часть бёдер плотно облегала персидская кольчуга без рукавов, поверх которой был натянут рваный кожаный жилет; могучие ноги обнажены, если не считать крепких сандалий, ремешки которых крест-накрест охватывали голени. Талию охватывал широкий пояс с мечом в свисающих длинных ножнах, расположенных под таким углом, что они частично скрывались под высоким мускулистым телом. Из ножен торчала рукоять меча, который, судя по тому немногому, что Симон мог разглядеть, был архаичной ковки.
Но больше всего внимание Симона привлекло лицо мужчины — смуглое, надменное, с крючковатым носом, которое даже в смерти казалось напряжённым или готовым вот-вот явить угрожающий оскал. Иссиня-чёрные волосы до плеч и вьющаяся чёрная борода обрамляли эти грозные черты…
Симон вдруг почувствовал странный страх — что, если эти закрытые смертью глаза вдруг откроются? — и тут же отпрянул от ямы.
— Это Убийца, — спокойно сказал К'шастра. — Тысячи лет он скитался по земле в разных обличьях — кочевого охотника, разбойника, воина, завоевателя и царя, распространяя свою ненависть и зло среди людей. Он основал много царств и империй, правил ими и терял их, но всегда каким-то образом вновь приходил к власти под другим именем. Он предводительствовал разбойниками и мятежниками, создавал армии и командовал воинствами завоевателей. Он всегда подстрекал людей к мародёрству, разбою и войне, к свержению любой власти, кроме своей собственной, даже власти богов. Таков размах его сверхчеловеческого зла. Но два года назад мы, члены ордена Высших Стражей, решив избавить человечество от проклятия Убийцы, заманили его сюда, в эту местность, с помощью заклинаний и иллюзий, а затем заключили в этой яме.
— Но... — с трудом произнёс Симон. — Как?..
— Даже у Великого Убийцы были свои человеческие слабости. Однажды, в далёкой юности, он полюбил женщину по имени Инанна, от которой произошёл его род, правивший первым основанным им царством. Инанна разделяла его гордость и любовь к власти, и когда наконец Первобытные боги убили эту женщину за беззаконие, повелитель сделал так, чтобы её имя было обожествлено. Тогда мы, члены ордена, с помощью магических обрядов, почерпнутых из писаний, гораздо более древних, чем труд Останеса, смогли направить в грёзы Убийцы призрачный манящий образ этой женщины, заманили его обратно в эти края и, в конце концов, с помощью некоторых из предавших его приятелей-негодяев, заключили в этой яме. Затем мы сотворили связывающие его заклинания и выпустили в сухой резервуар смертоносную мглу, которая теперь окружает его. Смотри, Симон. — К'Шастра опустился на колени и погрузил свой факел в тёмную субстанцию, которая не походила ни на газ, ни на жидкость. Пламя тут же потускнело и погасло. — Ни одно существо не может дышать в нём. Никто не может приблизиться к нему, чтобы спасти его.
— Но... почему? — наконец обрёл дар речи Симон.
— Чтобы человечество обрело мир! — Маг выпрямился, сверкая глазами. — Чтобы больше не было убийств, войн, безумия и насилия, которые принёс на землю этот бунтовщик, восставший против Первобытных богов!
Симон рассмеялся, охватившие его чары рассеялись.
— Что за чушь! Даже если этот мёртвый человек тот, за кого вы его выдаёте — во что я совершенно не верю! — что принесли ваши усилия? За те два года, что, по вашим словам, он пролежал здесь, мир не избавился от насилия и раздоров, от войн, грабежей и бандитских шаек, подобных той, что преследует меня. Более того, сам Рим, величайшее средоточие земного зла, пережил два самых чудовищных и кровавых кровопролития, которые когда-либо знал мир, первое из которых спровоцировал префект Сеян, а второе — безумный император Тиберий. Во время последнего была убита моя возлюбленная Елена.
Его тёмные глаза сверкали, кулаки сжимались, он задыхался от переполнявших его чувств. К'Шастра медленно кивнул, в его глазах стояла печаль.
— Ты поможешь нам, — сказал он. — Ты понимаешь. Поможешь нам освободить мир от этого векового проклятия ненависти и зла.
Симон глубоко вздохнул, заставляя свой разум успокоиться.
— Ты мне не ответил. Если мертвец в этой яме действительно является причиной всех войн и раздоров...
— Он не мёртв, Симон. И даже не спит. Он просто... замедлен. Даже сейчас, я думаю, он в достаточной степени пребывает в сознании, чтобы слышать каждое слово, произнесённое в этом помещении.
Симон вздрогнул, но затем гневным жестом отогнал страх.
— Ты не собираешься отвечать на мой вопрос, К'шастра? Почему на земле всё ещё царит насилие?
Старый маг пожал плечами.
— Убийца распространял своё зло по всем землям на протяжении многих тысяч лет. Можем ли мы ожидать, что оно исчезнет так скоро? На это могут уйти ещё многие годы.
— И ещё, — настаивал Симон, — зачем вообще сохранять ему жизнь, если он настолько злотворен, как ты говоришь? Он бог, которого нельзя убить?
— Нет, он такой же смертный, как и любой другой человек, хотя, вероятно, является величайшим бойцом из всех, что когда-либо жили на земле. Проклятие того, что он нечестиво похитил у Первобытных богов, не даёт ему обрести смертный покой, но исключительная боевая доблесть и инстинкт самосохранения сохраняли Убийце жизнь в течение этих долгих столетий.
— Тогда я снова спрашиваю: зачем сохранять ему жизнь?
К'шастра выпрямился, его глаза фанатично горели.
— Чтобы, когда земля, наконец, очистится от своего безумия и во всём мире воцарится мир, мы, члены ордена, могли явить людям виновника их прежних злодеяний и указать им пути, по которым они должны следовать в будущем, чтобы это бедствие не обрушилось на них снова. И если они выберут не те пути, у нас есть способ разбудить Убийцу!
Симон едва не съёжился от безумия, пылавшего в слезящихся глазах священника и его скрипучем голосе.
— Другими словами, — сказал он, с трудом сохраняя спокойный тон, — ты и твои собратья-колдуны надеетесь подчинить человечество своей воле.
К'шастра мрачно нахмурился.
— Я чувствую, что ты придерживаешься ложных и извращённых взглядов, Симон из Гитты. Я надеялся, что ты поймёшь. Мы, члены ордена, желаем лишь нести благо человечеству...
В этот момент Симон услышал скрежет когтей по камню, шелест перьев — и в следующее мгновение с изумлением увидел большого стервятника, очевидно, фамильяра колдуна, вразвалочку вошедшего в узкий дверной проём со стороны лестницы. Он вытянул шею в сторону К'шастры и несколько раз сипло крикнул, хлопая крыльями.
— Орму, мой фамильяр, зовёт меня, — пробормотал колдун. — Я забыл, что оставил бродить важное магическое зелье. Оставайся здесь, Симон, я скоро вернусь.
С этими словами старик поспешно вышел из комнаты. Стервятник последовал за ним нелепой переваливающейся походкой.
Несколько мгновений Симон стоял неподвижно, прислушиваясь к мягким шагам К'шастры, удаляющимся вверх по лестнице. В нём шевельнулось подозрение. Хотя причина ухода старого колдуна была изложена быстро и правдоподобно, он не мог припомнить в комнате наверху ничего, что указывало бы на приготовление колдовского зелья.
Поэтому, как только звуки подъёма мага полностью стихли, он вышел из зала и начал бесшумно подниматься по тёмной лестнице.
Приблизившись к её вершине, Симон услышал приглушённый голос колдуна и, пробравшись по короткому проходу к завешенной одеялом двери, отчётливо различил слова:
— ...да, да, он здесь, и вы можете забрать его, потому что он оказался бесполезен для ордена. Но вам не следовало приходить сюда. Разве вам недостаточно часто рассказывали о правилах ордена?
— Заткнись, старая скальная ящерица! — прорычал грубый голос. — До сих пор мы следовали твоим правилам, но всему есть предел. Этот ублюдок убил семерых моих людей и, клянусь Ариманом, мы постараемся, чтобы он умирал по меньшей мере столько же дней.
По коже Симона пробежали мурашки, когда он узнал голос Гутаха, предводителя кольчужных налётчиков. Ему не нужно было подходить к занавеси и вглядываться сквозь неё, чтобы представить себе покрытое шрамами жестокое лицо бандита, обрамлённое щетинистой тёмной бородой, узкие глаза, которые безжалостно хмурились или злорадствовали под густыми бровями, и стальной шлем. Тихий звон доспехов и клинков подсказал ему, что в маленькой комнате, должно быть, находятся ещё несколько человек.
— Тише, болван! — прошипел К'шастра. — Я оставил Симона из Гитты в комнате внизу...
— А что ещё есть в этой комнате? — проворчал Гутах, понизив голос. — Может быть, золото? Драгоценные камни?
— Нет. И в любом случае, Гутах, орден хорошо заплатил тебе и твоим товарищам-изгоям за то, чтобы они наводили ужас на эти места, и люди избегали их. У тебя нет причин требовать большего.
— О, неужели? — В голосе бандита послышалась насмешка. — Я бы сказал, что у нас действительно есть веская причина. Потеря семи хороших людей требует немалой компенсации. У тебя должно быть припрятано много добычи, старый волшебник...
Симон медленно попятился и прокрался вниз по лестнице. Позади он различал голоса, которые становились всё более громкими, но Симон услышал достаточно. Ему нужно немедленно найти выход из этого места.
Однако, вернувшись в огромный зал с куполообразным потолком, он понял, что сбежать оттуда невозможно. Вся стена представляла собой гладкий круг из цельного камня. Взгляд в яму погасил слабую надежду на то, что он, возможно, не заметил там выхода. Кроме того, кто смог бы выжить в удушливой мгле, окружавшей человека с могучими конечностями и суровым лицом, который был погребён там?..
Внезапно где-то далеко от двери, ведущей на лестницу, раздался дикий вопль — это был голос волшебника, пронзительный от гнева или ужаса. За ним последовали странные потрескивающие и шипящие звуки, а затем крики нескольких мужчин. Шум продолжался всего несколько секунд, затем снова воцарилась тишина.
— Баал! — пробормотал Симон, чувствуя, как у него на лбу выступает пот. Он понял, что спор в комнате наверху, должно быть, перерос в драку. Несомненно, волшебник защищался с помощью какой-то магии, прежде чем был убит. Скоро Гутах и его бандиты спустятся по лестнице. Симон снова выругался, ненависть вспыхнула в его затуманенных глазах, когда он оглядел факелы на стене. Из них получилось бы никудышное оружие. Боги, что бы он отдал сейчас за меч! Клинок, которым он сможет забрать с собой хотя бы часть своих врагов.
Внезапно его осенило воспоминание: рукоять меча, торчащая из ножен человека, который лежал навзничь в яме!
Он потратил драгоценную минуту на то, чтобы сделать несколько глубоких вдохов, задержать дыхание и медленно выдохнуть, успокаивая свой разум, как учил его великий наставник Дарамос. Затем он осторожно сошёл с края ямы на каменную платформу, расположенную примерно на фут ниже. Густой пар клубился вокруг его лодыжек, слегка холодя кожу, но он не был таким плотным, как вода, и даже не влажным — нечто среднее между жидкостью и воздушной субстанцией…
В последний раз набрав в лёгкие воздуха, Симон целеустремлённо двинулся вниз по узкой лестнице, чувствуя, как дымка окутывает его голову. Несмотря на тёмный цвет субстанции, в которой он двигался, Симон мог видеть довольно отчётливо. Кожа его рук здесь по контрасту казалась более бледной, чем обычно, звук шагов по камню слышался сильно приглушённым, и Симон задался вопросом, сможет ли он услышать приближение Гутаха и его бандитов, пока находится в яме…
Затем он оказался внизу, приближаясь к человеку, который лежал на возвышении, вырубленном из скалы. Несомненно, человек был мёртв — не было видно ни малейшего признака дыхания или другого движения. Возможно, мгла обладала каким-то мумифицирующим свойством, поскольку не было видно также ни малейших признаков разложения. Когда Симон подошёл ближе, искусственное спокойствие его разума было слегка нарушено невольным благоговением и покалывающим страхом. Эти ястребиные, немного ассирийские черты, обрамлённые вьющимися чёрными волосами и окладистой бородой, казалось, олицетворяли достоинство и ум, а также безжалостность и железную волю; кроме того, в них было что-то козлиное, почти нечеловеческое. Тело, которое теперь можно было рассмотреть вблизи, выглядело намного выше и массивнее, чем у самого высокого персидского воина. Симон с тревогой вспомнил рассказы о гигантах-полулюдях, которые когда-то бродили по земле, и невольно представил себе, что произойдёт, если эти могучие конечности начнут шевелиться и сгибаться…
Отбросив эту мысль, он схватился за рукоять меча и потянул. Меч легко выскользнул из ножен, несмотря на вес тела, которое частично лежало на нём. Симон мельком отметил, что это был древний меч, с небольшой гардой и широким заострённым лезвием, но клинок блестел, как лучшая персидская сталь, а весь меч был достаточно большим, чтобы держать его обеими руками.
Не задумываясь об этих странностях, он направился обратно к лестнице и стал подниматься так быстро, как только мог, но не заставляя сердце бешено колотиться. Когда он приблизился к верху ямы, ему показалось, что лёгкие вот-вот разорвутся. Он преодолел последние несколько ступенек и шумно выдохнул, когда голова показалась на поверхности, а затем судорожно глотнул чистого воздуха, когда густые испарения закружились у основания его шеи.
В тот же миг он услышал топот ног, ругательства и звон металла. С верхней лестницы в огромный зал под куполом сбегали люди! Симон откинулся назад, стараясь дышать как можно тише, его лицо едва виднелось над поверхностью дымки. Он не осмеливался выглянуть за бортик.
— Найдите этого пса! — раздался голос Гутаха. — Он не может быть далеко.
— Здесь негде спрятаться, — крикнул мужчина, стоявший неподалёку от Симона. — Подождите, я вижу лестницу, ведущую в бассейн. Прямо под бортиком площадка...
Над краем появилось бородатое лицо — суровое зверское персидское лицо, увенчанное стальным шлемом. В тот момент, когда глаза мужчины расширились от удивления, Симон взмахнул клинком и аккуратно снёс голову с плеч её владельца. Когда обезглавленный труп рухнул головой в яму, из шейных артерий брызнули алые струи. Симон выпрямился и, ревя от ярости, бросился в гущу своих врагов. Бешено зазвенела сталь, раздались крики страха и гнева, и ещё один бандит упал с раскроенным черепом под ударом огромного клинка.
Симон лихорадочно уворачивался от дюжины лезвий, ищущих его плоти; одно из них разорвало ему тунику и рассекло бок, но затем он оказался за пределами кольца врагов и, развернувшись, встал спиной к стене, чтобы снова встретиться с ними лицом к лицу. Когда они остановились, Симон схватил левой рукой факел и выдернул его из крепления.
— Живьём! — яростно закричал Гутах. — Взять его живьём!
Толпа бандитов ринулась на него, как один человек. Симон яростно ударил, и остриё его огромного меча пробило кольчугу ближайшего бандита, попав между рёбер. В тот же миг другой перс сильно ударил его дубинкой по предплечью, отчего у него онемела рука. Зарычав, Симон ткнул факелом в лицо человека, заставив с воем отшатнуться, когда борода его загорелась. Но затем остальные снова безжалостно набросились на него, повалив на пол ударами кулаков, дубинок и рукоятей мечей.
— Молодцы парни! — закричал главарь бандитов, приближаясь. — Держите его как следует, по крайней мере, вчетвером. Помните, что сказал старый К'шастра — этот ублюдок обучался в школе гладиаторов! Хорошо, а теперь растяните его.
Гутах вытащил из-за пояса кинжал и встал над Симоном, который тщетно боролся с шестью бандитами, прижавшими его к каменному полу. На мгновение две пары глаз с ненавистью посмотрели друг на друга.
— Ну что ж, Симон из Гитты, — прорычал Гутах, облизывая толстые губы, — теперь ты стоишь мне десяти моих людей. Но, клянусь Ариманом, ты умрёшь не так быстро, как они! Для начала придётся выяснить, нравятся ли тебе на вкус собственные яйца.
Остриё кинжала начало медленно опускаться. С болезненной притягательностью следя за его движением, Симон лишь смутно осознавал, что происходит вокруг. Бандит с опалённой бородой стоял на коленях на краю бассейна, ошибочно полагая, что он наполнен водой. Затем мужчина внезапно закричал:
— Эй, Гутах, там кто-то ещё...
Голос бандита внезапно оборвался, когда огромная рука взметнулась вверх и сжала его шею. В следующее мгновение всё закончилось приглушённым хрустом костей и звоном стали, и в тот же миг из клубящихся испарений выступила высокая фигура, целеустремлённо зашагав вперёд, держа в правой руке персидский меч, а в левой кинжал.
Гутах развернулся, зарычал, и вдруг задохнулся и побледнел.
— Боги ада! — взвизгнул он. — Это...
— Что ж, Гутах, мы снова встретились!
Голос могучего чернобородого воина был раскатистым угрожающим рычанием, а его ухмылка — гримасой ненависти. И его глаза, чёрные и сверкающие… На мгновение Симон ощутил прилив иррационального страха, ужаса ночного кошмара, ибо никогда ещё не видел такой страшной ненависти, как та, что полыхала в глазах Убийцы — Убийцы, вновь восставшего из преисподней, жаждущего крови.
— Я мог бы принести пользу тебе и твоей банде, Гутах. Тебе не следовало предавать меня в руки ордена!
— Схватите его! — закричал главарь бандитов. — Нападайте на него — все вы!
Четверо мужчин, державших Симона, вскочили, чтобы присоединиться к Гутаху и остальным, двое других слегка ослабили хватку, пребывая в нерешительности. Симон ловко высвободился из их рук, вцепившись в горло одному и одновременно вывернувшись из рук другого. Первый упал, задыхаясь, второй выхватил кинжал и сделал выпад. Симон откатился в сторону, едва избежав удара, и плавным движением поднялся на ноги в боевую стойку. Позади себя он слышал лязг стали о сталь, глухие удары по плоти, крики и проклятия разъярённых и умирающих людей.
— Умри! — закричал тот, кто напал на Симона, бросаясь вперёд и нанося удары.
И снова он едва избежал ранения, затем бросился в атаку и схватил мужчину. Они упали вместе. Рука Симона сомкнулась на запястье перса, сжимавшего кинжал, и какое-то мгновение они боролись в опасной близости от края ямы. Симон зарычал, почувствовав, как пальцы левой руки бандита впились ему в лицо, пытаясь нащупать глаза. Он быстро перехватил его руку и перенёс на неё весь свой вес; бандит вскрикнул, когда его правый локоть хрустнул и вывернулся назад. Симон тут же отпрянул и пнул своего врага обеими ногами, так что тот с воем свалился за край бассейна.
Схватив упавший кинжал, Симон вскочил на ноги. Между ним и дверным проёмом находилась группа сражающихся людей; прямо на его глазах ещё один перс с криком упал, его наполовину отрубленная рука в кольчуге безвольно болталась, всё ещё сжимая уже бесполезный меч. Четверо других бандитов лежали мёртвыми, с ужасными ранами, крови из которых окрашивала каменный пол в багровый цвет. Но оставшиеся несколько человек яростно наседали на Убийцу, прижимая его к стене.
— Убейте его! Убейте его! — хрипел Гутах.
Симон бросился вперёд и нанёс удар ближайшему бандиту, но его нога поскользнулась на скользком от крови камне, и он потерял равновесие; остриё кинжала зацепилось за кольчугу. Бандит мгновенно развернулся и взмахнул мечом, но Симон уже поднырнул под удар, рванулся вперёд, вместе со своим противником вламываясь в общую схватку, вонзив свой кинжал под кольчугу в пах и живот перса. Он услышал, как Убийца издал боевой клич на незнакомом языке, и почувствовал, как на него брызнула кровь, когда новые враги растянулись на камнях, смертельно раненые.
Раздался последний лязг стали, последний вопль ужаса и боли — и наступила тишина. Сев в куче окровавленных тел, Симон увидел, что на ногах остались только двое — Гутах и Убийца. Гутах сжимал своё правое запястье, его звериное лицо исказилось в агонии; рядом лежала рука, которая недавно была прикреплена к этому запястью, её пальцы всё ещё сжимали рукоять меча.
— Тебе не следовало выдавать меня колдунам, Гутах, — пророкотал гигантский воин. Его меч звякнул о камень, а затем кисть метнулась вперёд и сомкнулась на горле бандита. Он всё крепче и крепче сжимал пальцы могучей руки, мышцы предплечья вздулись до толщины икры обычного человека. Лицо перса побагровело, под кожей вздулись вены, а глаза страшно выпучились. Затем раздался отвратительный хруст позвонков и хрящей.
Презрительно отшвырнув тело бандита, Убийца повернулся лицом к Симону, который с тревогой гадал, что же будет дальше. Он никогда не видел такого бойца, как этот человек! Восемь или девять бандитов напали на него одновременно, и он убил всех, кроме одного. Правда, его могучая грудь теперь вздымалась от огромного напряжения, и часть крови на нём была его собственной, она сочилась из нескольких небольших порезов на руках и лице. По крайней мере, это доказывало, что он смертен. И всё же Симон знал, что если Убийца решит напасть на него, у него не будет ни единого шанса.
Огромный воин двинулся вперёд, и Симон принял боевую стойку, держа кинжал наготове. Он почувствовал, что внутренне съёживается от тёмного блеска ненависти, который всё ещё тлел в глазах Убийцы. Могучая фигура остановилась всего в шести футах от него, и несколько мгновений два забрызганных кровью бойца молча смотрели друг на друга.
Внезапно чёрная борода Убийцы раздвинулась в улыбке. Слегка наклонившись, он протянул руку, в которой не было меча, и сказал:
— Клянусь Нергалом и всеми его приспешниками, парень, убери эту колючку! Разве ты не собираешься пожать руку человеку, который спас твою шкуру?
Час спустя они сидели в верхних покоях, вкушая приготовленную старым колдуном еду и вино, умывшись запасённой им водой, прежде чем перевязать свои лёгкие раны. В тёмном углу лежал сам колдун, из его тощей груди торчал меч, а рядом с ним распростёрлись двое бандитов, чьи трупы странно обуглились в нескольких местах.
— Старый болван затеял драку, — проворчал Убийца, набивая рот. — Очевидно, он знал несколько колдовских приёмов.
— К'шастра сказал мне, что ты ответственен за все войны и насилие на земле, — произнёс Симон.
Убийца презрительно махнул рукой и издал низкое рычание.
— Арргх! Что за бред! Когда дело доходит до раздоров и насилия, люди отлично справляются и без моей помощи.
— Он также сказал, что только одна вещь может оживить тебя, но не уточнил, какая именно. Как же это получилось?
— Ты сделал это, парень. — Исполинский воин поднял свой меч, лезвие которого уже было отполировано до первоначального блеска. — Когда ты использовал эту красоту, чтобы отрубить голову тому ублюдку, это мгновенно вывело меня из оцепенения! Тогда я схватил его меч и кинжал и подскочил как раз вовремя, чтобы спасти твою шкуру.
— Понимаю. Кровь, — мрачно кивнул Симон. — Но как ты выжил в дымке?
— Так же, как и ты, разумеется. Задержал дыхание.
Симон сделал ещё один глоток вина. Несмотря на непринуждённость манер гигантского воина, иногда даже с примесью мрачного юмора, он не чувствовал себя спокойно в его присутствии. Тлеющая ненависть никогда не угасала в этих надменных тёмных глазах, а в тёмных царственных чертах лица угадывался намёк на нечеловеческую ненависть, в любой момент готовую вырваться наружу.
— Твой меч, — сказал Симон. — Его конструкция древняя, но он явно сделан из превосходной стали.
Мужчина кивнул.
— Я выковал его сам. После Катаклизма многие искусства постепенно оказались забыты. Наступил долгий период, в течение которого человечество утратило знания об обработке железа и стали. Но я помнил и, в конце концов, стал мастером в этом деле. — Он почти любовно погладил оружие, вглядываясь в зеркальную поверхность клинка, словно погружаясь в мрачные воспоминания. — Это чудо у меня очень давно.
Беспокойство Симона усилилось. Он встал, сделал последний глоток вина, затем надел персидский пояс с мечом, накинул плащ и взял свёрток с приготовленной провизией.
— Нам, пожалуй, пора идти. Стервятник колдуна, скорее всего, сбежал и, без сомнения, разнесёт новости о событиях этой ночи другим членам Высшей Стражи.
Убийца снова кивнул, тоже поднимаясь.
— Я вижу, ты тоже кое-что знаешь о колдунах.
Они покинули пещеру, захватив с собой провизию, и вскоре выбрались из расщелины в скале на холодный ночной воздух. Ветер стих, на небе появились звёзды, а над далёкими заснеженными горами на востоке всходила почти полная луна. Несколько лошадей без всадников стояли на вершине холма, щипая редкую сухую траву.
Каждому из них потребовалось всего несколько минут, чтобы выбрать себе скакуна.
— Я отправляюсь на запад, — сказал Симон, — на равнины Шумера и дальше, а затем в Рим. Ты пойдёшь со мной?
— Нет. — Убийца посмотрел на далёкие горы. — Я поеду на восток. Хочу нанести визит ещё нескольким членам ордена Высших Стражей.
— Понимаю. Ты тоже жаждешь мести.
Они смотрели друг на друга, понимая друг друга без слов.
— Я думаю, что ты в какой-то степени подвержен тому же проклятию, что и я, — сказал гигантский воин, — и вижу в твоих глазах ту же ненависть… Что ж, удачи тебе, Симон из Гитты. Пусть все твои враги познают ужас и смерть! И однажды, возможно, один из нас каким-то образом встретит богов, которые прокляли нас, и тоже убьёт их.
И снова их привыкшие к оружию руки сомкнулись в твёрдом крепком рукопожатии.
— И тебе удачи, Убийца. Но прежде, чем мы расстанемся, не назовёшь ли ты мне своё имя?
Воин, тёмный силуэт которого вырисовывался в лунном свете, на мгновение замер в молчании. При этих словах он хрипло рассмеялся.
— Думаю, ты уже хорошо знаешь, Симон, какое имя дали мне в твоих самаритянских легендах. Но раз уж ты хочешь услышать его вслух, то...
Слово прозвучало резко, как лязг железа о камень в холодном ночном воздухе. Симон снова мрачно кивнул. Это действительно было так, он уже знал его.
Тогда Нимрод — могучий охотник и воин, покоритель народов, бросающий вызов Небесам — повернулся и, вскочив на коня, быстро поскакал на восток, вверх по склону освещённого луной хребта, в ночь.
*
*
*
Дополнение
Перевод стихотворения из Каиновской версии рассказа
Первобытный безумный господь возжелал
Расу смертных создать, дав им собственный образ.
Не щадя своих сил бог тот слепо творил
Низших тварей, в которых отражались его
Чванство, самодовольствие и идиотство,
Чтоб они, как рабы, исполняли без слов
Все капризы его и желания глупые.
Плодовитые черви сии быстро землю заполнили,
Но один вдруг восстал и поклялся, мятежный,
Что не станет служить столь отвратному богу.
Он не червь, не личинка в навозе космическом,
Падший змей это был, адским гневом ярящийся
На создателя ложь и напыщенность глупую!
И он выбрал свободу, бросив вызов безумному богу,
И своими руками прикончил родного он брата,
Что был самым любимым слугой и игрушкой создателя.
И тогда, от отчаянья, разум бога совсем помутился,
Он узрел отраженье прямое своих недостатков
В своих малых созданьях, в рабах, коих сам же взлелеял.
И тогда, разъярившись, он жестоко проклял непокорного,
Обрекая скитаниям вечным и клеймо на него наложив,
Четыре года спустя мы снова выходим на след Симона. События этой истории (впервые опубликованной в «Крипте Ктулху» № 24, рождественский выпуск 1984 года) занимают период с осени 31 года до летнего солнцестояния следующего года (32 год н. э.).
По всем рассказам о Симоне видно, что Тирни очень серьёзно отнёсся не только к попытке Дерлета объединить лавкрафтовских Старцев с подлинными богами из многочисленных мифологий, но и лавкрафтовской методике придания правдоподобия, давая имена Древних в лингвистически вариативных формах, чтобы намекнуть на древнюю передачу Старейших Таинств по скрытым каналам в древних культурах и религиях. В частности, Г. Ф. Лавкрафт попытался придать нескольким именам египетское, древнееврейское, арабское и татарско-тибетское звучание, чтобы намекнуть на их происхождение, будто бы они были упомянуты в документах, описанных Идрисом Шахом в его книге «Тайные знания о магии: книги чародеев» (1957).
«Семя Звёздного бога» является прекрасной иллюстрацией этого принципа в действии. Тирни органично вплетает Шуб-Ниггурат, богиню плодородия Лавкрафта, которую он называет «Шупниккурат», придавая ей шумерский оттенок, в сеть средиземноморских богинь-матерей. Она рассматривается как единое целое с Астартой, Изидой, Иштар, Кибелой (Великой Матерью, упомянутой Лавкрафтом в «Крысах в стенах») и т. д. В первую очередь потребовалась небольшая адаптация, поскольку название Шуб-Ниггурат основано на книге лорда Дансени «Шеол-Нугганот», в которой уже содержится древнееврейское окончание множественного числа, столь любимое ГФЛ — «-от». «Шеол» — это название загробного мира мёртвых, часто упоминаемое в Ветхом Завете и в эпосе о Гильгамеше, именно туда спускается Иштар, чтобы спасти своего возлюбленного Таммуза. Многогрудая статуя Артемиды, описанная в этой истории, действительно существует, и какой богине могло понадобиться такое изобилие молочных желез, если только у неё не было тысячи детей, которых она должна была вскармливать грудью?
Но паутина мифических ассоциаций, окружающих два других древних имени ещё более завораживает. Злой колдун изо всех сил стремится вызвать звёздного бога Кайвана, и когда тот откликается на зов, колдун называет себя Саккутом. Эти имена взяты из книги Пророка Амоса 5:26: «Мне ли не знать, что ты приносил жертвы и приношения в течение этих сорока лет в пустыне, о Израиль? Нет, но ты выбрал Саккута, своего царя, и Кайвана, своего звёздного бога...» Оба этих имени являются ассирийскими именами бога Сатурна, хотя «скктх» может звучать немного по-другому, в результате чего получаются «шатры» или святилища, святыни, как в еврейском священном дне Суккоте, празднике шатров. В этом случае фраза может быть переведена как «Ты взял святыни своего Молоха», где «Молох» — это божественный титул, обозначающий «царь». Таким образом, когда Кайван прибывает, чтобы совершить ритуальный акт планетарной сексуальной магии, его человеческий носитель получает соответствующее имя «Саккут», ещё одно имя Сатурна и каламбур, обозначающий человека, как святилище его присутствия.
Отрывок из книги Амоса ясно подтверждает то, что учёные предполагали на основании многих других свидетельств: во время своего существования в качестве кочевников-скотоводов в пустыне народ Израиля поклонялся небесному воинству, луне и звёздам. Макс Мюллер и его ученик Игнац Гольдзихер («Мифология у евреев и её развитие», 1877) демонстрируют, как под влиянием солнечных, звёздных и лунных интерпретаций мифов многочисленные библейские сказания начинали свою жизнь в виде символических описаний относительного движения небесных тел, что совершенно очевидно в случае с Самсоном (чьё имя просто означает «солнце» на иврите), Хелалом, сыном Шахара, в 14 главе книги Пророка Исаии, и некоторыми другими. Авраам, «отец множества», то есть звёзд, был Луной, которая всегда стремилась вытеснить своего солнечного соперника Исаака, как мы видим, символически изображённого в Книге Бытия 22. Отрывок из книги Амоса говорит нам, что еврейские кочевники также поклонялись Сатурну, что является намёком на происхождение семидневной недели у евреев. Она была основана на семи планетах, перечисленных древними, по одному дню на каждую планету, и в каждый день почитали бога этой планеты. Особая святость Шаббата, субботы, дня Сатурна, как мы его до сих пор называем, может быть связана с поклонением Кайвану.
Обратите внимание, что Тирни даёт этому звёздному богу ещё одно имя «Ассатур» или «Хастур». «Каракосса» (Каркоза) фигурирует в литургии призыва. Таким образом, Тирни вернулся от дерлетовского образа Хастура Невыразимого к его источнику, Хастуру Роберта У. Чемберса, а до него — к Хастуру Амброза Бирса. Возможно, вы помните, что Бирс представил Хастура как бога пастухов в своём рассказе «Пастух Гайта». Чемберс смутно ассоциирует Хастура с Гиадами и с озером Хали. Тирни унаследовал все эти мифемы и многое другое. Его воображаемое происхождение слова «Хастур» выглядит следующим образом: «Я подозреваю, что Ха-Сет-Ур означает что-то вроде “Сет Великий” по-стигийски» (письмо от 22 мая 1983). Тирни связывает Хастура с Сетом, основываясь на деталях исторического романа Роберта Грейвза «Царь Иисус». «Грейвз также упоминает, что гиксосы основали Иерусалим, где они поклонялись Сету как “богу пастухов”, поэтому я решил приравнять Сета к Хастуру и таким образом включить его в Мифос» (там же).
В результате мы получаем интереснейшую картину. Для тех, кто изучает соответствующую мифологию, всё это звучит правдоподобно. Древние пастухи-кочевники поклонялись луне и звёздам, при мягком серебристом свете которых они могли пасти свой скот. Яростное немигающее солнце они ненавидели. Богом-пастухом могла быть луна, звезда, планета, тёмное ночное небо и т.д. Таким образом, Сет и/или Хастур, как боги-пастухи, были бы именно богами ночи и пустыни (каковым Сет, безусловно, является в египетском мифе). Почему Хастур, бог пастухов, ассоциируется с «озером Хали» и с Гиадами? Кочевники поклонялись Гиадам в частности и звёздам в целом, потому что они представляли, что из них выпадает дождь. Озеро Хали — это подходящий образ, символизирующий освещённый луной пруд в оазисе, объект поисков пастуха. Но помните, что Дерлет также говорит, что Хастур заключён под поверхностью озера Хали. Это типичная повествовательная аллегоризация небесного явления, в данном случае отражённого образа луны в озере. Таким образом, Хастур и Хали — это два имени бога луны пустынных пастухов, причём Хали — это имя собственное, а Хастур — либо эпитет (Сокрытый, то есть находящийся в глубинах озера — см. ниже), либо призыв (Великий Сет!).
Но дальше всё становится ещё интереснее. Тирни отождествляет Сета с Хастуром, а того, в свою очередь, с Сатурном, намекая на астромифическое изображение колец Сатурна под символом Червя Уробороса, змея, опоясывающий мир.
Кроме того, Сатурн — это, конечно же, римское название титана, известного в Греции как Кронос. Как довольно пространно несколько лет назад отметил специалист по исламу Пьер де Капрона («Письмо о Мифосе Лавкрафта» в Крипте Ктулху №14, канун дня Святого Иоанна, 1983), в мифе о Кроносе, известном арабам благодаря Плутарху, говорится о том, что Кронос — изгнанный титан, спящий долгие века связанным в подземелье, глубоко в море. В своём вековом сне, навязанном Зевсом, Кронос время от времени ворочается с боку на бок, заставляя море над его местом заключения периодически пениться и кипеть. Капрона отверг возможность того, что это было простым совпадением, что имя «Ктулху» оказалось хорошим переводом арамейского «кетул ху», «Тот, кто заключён в тюрьму», то есть Кронос; «Р’льех» — приемлемая транскрипция арабского «галлиех» (или «р`алиех», поскольку «г» — это гортанное «р», иногда переводящееся как «r» или «r’»), что означает «кипящее», то есть «кипящее море». Не может быть простой случайностью и то, что имя Кабири («кабирим» по-арабски), которые, как говорят, служат Кроносу, означает «Старшие» и/или «Великие», то есть «Великие Древние». Его гипотеза заключалась в том, что Лавкрафт и Дерлет почерпнули большую часть этих слов из перевода какого-то древнего арабского текста, в котором излагался миф о Кроносе. Капрона полагает, что мадам Блаватская, скорее всего, видела копию настоящей Книги Дзян и впоследствии сплела из неё паутину собственной фантазии. Если Тирни делает Хастура тем же самым, что Кайван/Сатурн, а Капрона отождествляет Ктулху с Кроносом/Сатурном, то разве Ктулху и Хастур не должны быть мифологическими вариантами Сатурна? Если мы ставим знак равенства между Хастуром и Ктулху, то не отходим ли мы таким образом гораздо более радикально от традиционных рамок Мифоса, чем это сделал Тирни? Нет, потому что сам Дерлет первоначально представлял Хастура как огромное водное осьминогоподобное существо на дне озера Хали, образ, весьма близкий к образу Ктулху, обитающего под волнами Тихого океана. Капрона получил название «Хастур» от древнееврейского «хас-гатур», что означает «покрытый вуалью, сокрытый, укрытый от посторонних глаз», то есть пребывающий под поверхностью озера Хали. Тот факт, что Дерлет сделал Ктулху и Хастура враждующими сводными братьями, а значит, разными персонажами, не должен смущать никого, кто знаком с творчеством Рене Жирара. Жирар показывает, что литературные близнецы обычно олицетворяют враждующие стороны одного и того же человека или общества. Отдельный индивид или группа людей демонизируются, их зло абстрагируется, извлекается и переносится на другого, который становится его «злым близнецом» или «чудовищным двойником». Стоит отметить, что Дерлет сначала пытался навязать Лавкрафту термин «Мифология Хастура», а затем, как только ГФЛ ушёл и Дерлет получил полную свободу действий, он назвал это «Мифосом Ктулху», как будто считал, что эти два понятия являются синонимами. Даже скрытая логика его рассказа «Возвращение Хастура», несмотря на последнюю битву, подразумевает, что Ктулху и Хастур — это одно и то же существо. Это ключ к тому, чтобы придать этой истории хоть какой-то смысл.
Молодой человек стоял на ступенях разрушенного дворца и смотрел на запад, на далёкие горы. К этим серым, покрытым снегом вершинам опускалось солнце, отблеск его белого золота выделялся на фоне безоблачного лазурного неба. На мгновение налетел порыв холодного ветра, отчего чёрные локоны мужчины упали ему на лицо, и он плотнее запахнул на своей стройной фигуре тёмную, украшенную звёздами мантию.
— Елена... — пробормотал он, глядя на закат.
— Не бойся, Симон, скоро ты получишь о ней весточку.
Мужчина повернулся лицом к седобородому старику, который застиг его врасплох. Новоприбывший носил мантию, похожую на ту, что носил молодой человек, а в левой руке держал длинный деревянный посох. Его глаза блеснули, когда старик заметил, как человек, которого он назвал Симоном, сжал рукоять наполовину вытащенного меча.
— Досифей! Не подкрадывайся ко мне так!..
Старик дружелюбно усмехнулся.
— Рефлексы, которые ты обрёл в школе гладиаторов, хороши, Симон. Однако ты пришёл сюда, чтобы научиться более тонким вещам. Если бы твой разум и тело были едины, я не смог бы застать тебя врасплох.
Симон вложил свою остролезвийную сику в ножны, затем снова посмотрел на заходящее солнце, убирая с глаз пряди прямых чёрных волос.
— Твой тёмный фамильяр сильно опаздывает, наставник.
— Всего на два дня или около того. Многое может задержать полёт ворона, преодолевающего огромное расстояние, которое лежит между нами и Римом. Не бойся, Карбо умён; ни буря, ни орёл, ни ловушки человека не помешают ему — так говорят мне мои прорицания. Если он не прилетит сегодня вечером, то появится завтра, и тогда я получу новости от сенатора Юния, а ты — от своей Елены.
Симон, по-прежнему сохраняя серьёзное выражение лица, коротко кивнул, повернулся и зашагал вниз по широкой лестнице. В это время он не хотел разговаривать ни со своим наставником Досифеем, ни с кем-либо ещё.
Обогнув с севера огромный разрушенный дворцовый комплекс, он начал подниматься на первый из восточных холмов. Мускулистые ноги, которым он помогал руками, легко несли его вверх по коричневым склонам, где сухие пучки травы гнулись и трепетали на холодном ноябрьском ветру. Достигнув первого невысокого гребня горного хребта, он обернулся и ещё раз посмотрел на закат. Под ним раскинулись величественные руины Персеполиса с колоннами, некогда бывшие дворцами и храмами персидских царей, ныне дававшими приют лишь таинственному магу-отшельнику Дарамосу и тем, кого он обучал тайным искусствам и знаниям. На западе солнце скрылось за дымкой далёких гор, превратившись в багровое око, чьи неяркие лучи заливали широкую равнину Аракса словно кровью. Далеко на севере вздымались огромные снежные вершины, отливающие красным в угасающем свете, похожие на холодные троны приспешников Ангра-Майнью, Владыки Ночи...
Симон вздрогнул, затем яростно тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от мрачного настроения. В последние дни с ним всё чаще и чаще случались такие тягостные вспышки — предчувствия? — и они ему не нравились. Усевшись под защитой валуна, он сунул руку под мантию и вытащил несколько небольших листков пергамента, затем наклонился, чтобы в тусклом свете дня прочитать начертанные на них греческие письмена.
— Елена, — снова пробормотал он.
Ибо это были послания от неё — странной, почти сверхъестественно очаровательной молодой женщины, с которой он расстался в Риме чуть больше четырёх лет назад. Женщина? Нет, тогда она была всего лишь пятнадцатилетней девочкой, а ему исполнилось девятнадцать — примерно столько же, сколько ей сейчас. Девушка, и всё же в её тёмных волосах и глазах таилась тень вечной тайны...
Письма были короткими, небольшого размера, поскольку они должны были преодолеть расстояние, равное половине известного мира, на крыльях ворона. Он перечитал первое, как делал это бесчисленное количество раз до этого.
Елена из дома Юния в Антиуме приветствует Симона из Гитты в Персеполисе. Пусть моя любовь прилетит к тебе на быстрых крыльях! Месяцы, прошедшие с тех пор, как ты бежал из Рима, показались мне долгими, Симон, хотя я очень счастлива здесь, в своём новом доме, служа своей новой госпоже. Со мной обращаются скорее как с дочерью, чем со служанкой.
Хотела бы я, чтобы оставшееся время нашей разлуки пролетело так же быстро, как те несколько недель, что мы провели вместе в Антиуме! Эти недели были самыми счастливыми в моей жизни...
Симон быстро поднял взгляд, воспоминания стёрли озабоченные морщины с его лица. Он просмотрел вторую записку, которая добралась до него через несколько месяцев после первой.
Радостные новости, Симон! Мою младшую сестру, Илиону, спасли из дома нашего отца в Эфесе и привезли сюда, как и меня. Госпожа, зная о моём несчастье, убедила сенатора Юния выкупить её, а когда это не удалось, он нанял людей, чтобы похитить её. Радости Илионы не было предела, потому что наш отец готовил ей ту же мрачную судьбу, что и мне...
На лице Симона снова появилось выражение озабоченности. Что это могла быть за судьба? И что это был за отец, дочери которого жили в страхе перед ним и радовались тому, что навсегда сбежали из его дома? Елена мало рассказывала о своей жизни в Эфесе, но Симон знал, что у её отца, Продикоса, были похотливые и противозаконные намерения по отношению к ней. При этом он, по общему мнению, являлся одним из самых богатых людей Ионии, и были те, кто утверждал, что он использовал тёмную магию, чтобы разбогатеть.
Симон пропустил два или три других кратких послания и перешёл к самому последнему, которое пришло более четырёх месяцев назад.
...Сенатор Юний обеспокоен. Он пытается скрыть это, Симон, но среди слуг ходят слухи, что он боится Сеяна, который, предположительно, был союзником тех, кто хочет восстановить республику. Юний опасается, что Сеян, на которого Тиберий почти полностью возложил управление империей, на самом деле замышляет сам стать императором и, возможно, даже использует тёмную магию для достижения этой цели...
Вот оно — снова «тёмная магия». Слишком большая часть его жизни в последнее время, размышлял Симон, была связана с тёмной магией. Конечно, выросший в своей родной Самарии, он с детства знал о таких вещах. Но только после того, как его наставник Досифей спас его из римской школы гладиаторов, он узнал о них из первых рук...
Задумчиво нахмурившись, он встал, сунул пергаменты обратно в сумку на поясе, и в сгущающихся сумерках зашагал вниз, по продуваемому всеми ветрами склону, к руинам.
Под бледным светом звёзд и растущего серпа луны Симон вернулся к заброшенным руинам и прошёлся по немногим нетронутым комнатам, оставшимся от того, что столетия назад было дворцом царя Дария. Здесь в строгой простоте, жил маг Дарамос и его немногочисленные ученики тоже были вынуждены жить тут, получая всё необходимое из близлежащей деревни от благочестивых поклонников великого Владыки Мазды и бога огня Атара. Странное место для жизни — уже не в первый раз подумал Симон. И всё же годы, проведённые им здесь и в других частях Парфии, были совсем не скучными.
— Симон, это ты?
Он повернулся и увидел приближающуюся к нему фигуру с факелом. Это был юный ученик Досифея — парень лет пятнадцати, одетый в расшитую символами мантию, обычную для всех, кто учился под руководством Дарамоса.
— Да, Менандр? В чём дело?
— Наставник желает поговорить с тобой, Симон. Он ждёт в своих покоях.
Симон озадаченно нахмурился. Не в привычках Дарамоса было искать разговора после дневных занятий, когда он обычно уединялся в своей комнате или отправлялся в одинокие странствия по холмам.
— Он сказал, чего хотел?
Менандр покачал головой. В свете факела его тёмные глаза, казалось, загорелись любопытством.
Симон повернулся и зашагал по длинному коридору, потолок которого был почти полностью открыт небу. В конце коридора он подошёл к занавешенному дверному проёму и отвёл ткань рукой, входя внутрь. Комната, в которую он вошёл, была большой, но совсем без мебели, если не считать очень низкого стола и убогого соломенного тюфяка. На дальней стене, рядом с широким открытым окном, горел одинокий факел, а в центре на полу, лицом к нему стоял маг Дарамос.
Сколько бы Симон ни встречал наставника, он никак не мог к нему привыкнуть. Дарамос был самым странным человеком, которого он когда-либо видел, — ростом едва ли в четыре фута, чрезвычайно коренастый, с удивительно широкой и приплюснутой головой, довольно большой по сравнению с его ростом. У него был широкий безгубый рот, плоский нос и слегка заострённые уши. Его кожа, обычно сероватая при дневном свете, в мерцающем свете факела казалась слегка зеленоватой. Несмотря на такую странную, даже гротескную внешность, его большие миндалевидные глаза сияли из-под морщин на лице с выражением спокойной мудрости и тихого юмора, и Симон, увидев их, сразу же успокоился.
— Садись, Симон. — Голос наставника был глубоким, обладавшим почти нечеловеческим тембром, но в то же время странно мягким.
Молодой человек повиновался и сел, скрестив ноги, лицом к низкому столику. Дарамос уселся напротив него, сгорбившись и кутаясь в складки своего плаща, как будто у него не было костей. Симон, как и много раз прежде, задался вопросом: был ли его странный наставник в полной мере человеком? До него доходили слухи, что один из предков Дарамоса вышел из глубин Персидского залива, чтобы сочетаться браком с женщиной из Элама.
— Вы хотели меня видеть, наставник?
— Да, Симон. Настало время. Завтра ты должен отправиться в своё долгое путешествие обратно в Рим.
— Рим? Но почему?.. — начал Симон.
— Потому что там творятся тёмные дела — дела, которые я почувствовал в последнее время. Думаю, ты тоже это ощутил, Симон. Поднимаются силы, которые угрожают всему человечеству, и их центр в настоящее время находится в Риме. Настало время тебе начать использовать всё то, чему ты здесь научился. Сегодня вечером ты должен собрать свои пожитки и утром отправиться в путь. Карбо объяснит тебе, почему.
— Карбо? Но он ещё не вернулся из Рима.
— Он появится с рассветом.
Симон почувствовал волнение. Он подумал о Елене — прекрасной Елене, с волосами цвета ночи, алебастровой кожей и глазами, похожими на тёмные озёра, в которых отражаются звёзды Вселенной, сияющие обещанием чего-то большего, чем земные радости. Годы превратили её в сон, или она действительно была такой, какой он её помнил? Скоро он узнает!
Дарамос прикрыл глаза, затем медленно открыл их вновь.
— Да, твоя Елена, — сказал он. — Однажды ты увидишь её снова.
Симон почувствовал озноб.
— Как вы узнали?..
— Нетрудно уловить мысли такой интенсивности. Ты увидишь её, но должно пройти много времени.
— Да, конечно. Путь до Рима долог — месяцы... — Симон наклонился вперёд, его глубоко посаженные глаза горели ещё ярче в свете факелов. — В последнее время, наставник, я чувствую тёмные страхи, подобные бесформенным кошмарам. Что это такое? Иногда я ощущаю их как чёрную стену, стоящую между мной и Еленой, и задаюсь вопросом, увижу ли её снова? В такие моменты я боюсь потерять её, как боялся бы смерти.
— Человек может потерять только то, за что цепляется, — ответил Дарамос.
— Да, вы часто говорили мне это. И всё же Досифей предупреждал меня, что может пройти ещё много лет, прежде чем для нас с Еленой настанет время встретиться снова. Именно его магия свела нас вместе — преждевременно, как он утверждает.
— И поэтому ты боишься потерять её. Послушай, Симон из Гитты, ты и Елена не можете потерять друг друга, как ночь не может потерять день. Разве Досифей не говорил тебе много раз о твоей истинной природе?
— Да, мы с Еленой — Истинные Духи, предназначенные друг для друга вне времени и материальности. Более того, мне казалось, что я почувствовал эту истину, когда был с Еленой, хоть и знаю, что мы всего лишь люди. И всё же Досифей считает, что я должен потерять её — будто бы наше воссоединение каким-то образом несёт в себе опасность.
— Не обращай внимания на Досифея. Он прожил меньше семидесяти лет — меньше лет, чем я видел десятилетий. Ты не можешь потерять свою Елену, и ваше воссоединение с ней произойдёт тогда, когда это будет предначертано судьбой, не раньше и не позже. Что касается опасности — без неё мир потерял бы свою привлекательность в глазах Бога и Богини, для которых он был создан. Более того, именно ты создаёшь этот мир, Симон — ты, я, и многие другие. Мы всего лишь временные формы, в которых Единый остаётся неизменным. И мы создаём для него этот мир, полный опасностей, потому что именно это доставляет удовольствие ему — и нам.
— А как же боль и ужас?
— Да, и это тоже.
Cимон нетерпеливо поднялся, качая головой. Он уже слышал всё это раньше — концепции, порой до боли знакомые, но, несомненно, безумные.
— Завтра я уезжаю в Рим, о Дарамос. Я надеюсь, что римляне уже забыли, какую роль я сыграл в разрушении их арены в Фиденах и сожжении Целийского холма, хоть и сомневаюсь в этом.
— Это не имеет значения, Cимон. Если ты будешь практиковаться в искусстве, которому я тебя обучил, тебя никто не узнает.
— Тогда каковы будут указания для меня?
— Тебе они не понадобятся. Ты отправишься в Рим с целью, которую определишь только ты сам.
Озадаченный, Cимон коротко поклонился, затем вышел из комнаты и направился по тёмному коридору в свою комнату, чтобы собрать немногочисленные пожитки.
В тяжёлой бесформенной тишине чувствовался страх — осознание древней угрозы, вновь пробуждающейся в тенях Древней Ночи.
Казалось, что он стоит на тёмной равнине. Над ним мерцали холодные звёзды и тонкие рожки полумесяца. Потом каким-то образом звёзды превратились в зеркальный блеск прекрасных тёмных глаз, небесных и вечных, а луна — в диадему, украшающую локоны, чёрные, как ночь, и столь же необъятные. Он ощутил, как в его душе странным образом смешались ужас и экстаз.
Мы встретились и расстались навсегда, Симон из Гитты.
Он затаил дыхание в вечной тишине, напрягаясь, чтобы услышать этот тихий, но в то же космический голос в своём разуме — голос, такой знакомый и в то же время столь непохожий ни на один голос Земли:
Мы расстаёмся, но никогда не сможем потерять друг друга, ибо в своё время, через много эонов, встретимся вновь. Вечно это обещание, и оно же — исполнение, навеки и сквозь все бесконечные изменения…
Тьма немного рассеялась, и он увидел, что стоит у бассейна в перистиле особняка сенатора Юния в Антиуме. Но тишина была столь же гнетущей, как и прежде, и странные тени и страхи, казалось, обступили его со всех сторон.
Затем он увидел её, полулежащую на кушетке у края тёмного бассейна напротив него. Она была так же прекрасна, какой он её запомнил, но в её позе чувствовалась какая-то томность, а тончайшее белое одеяние, что было на ней, напоминало о могильной бледности. Её белизна резко контрастировала с окружающими тенями — тенями, которые, казалось, всё плотнее смыкались вокруг неё, шелестя, точно чудовищные крылья. Его охватил ужас, и он вскрикнул:
— Елена!
Его голос звучал приглушённо, будто он стоял в тесной гробнице. Тёмные глаза женщины были открыты и печально смотрели на опускающиеся тени, которые быстро окутывали её.
— Елена!
Его разбудил собственный крик. Cимон обнаружил, что сидит, выпрямившись, на тюфяке в своей маленькой комнате. Воздух был неподвижен, первые лучи рассвета проникали сквозь открытое окно. В окружающем воздухе всё ещё витали отголоски ночного кошмара — ему всё ещё казалось, что он слышит удары тёмных крыльев.
Но он действительно слышал это! Обернувшись, Симон увидел большую чёрную птицу, с хлопаньем крыльев опустившуюся на широкий подоконник.
— Карбо! — воскликнул Cимон. — Ты вернулся!
Он быстро поднялся в холодном воздухе, надел свою тёмную тунику и пояс, затем зажёг масляную лампу. Ворон запрыгнул в комнату и опустился рядом с ним на грубый деревянный стол. Cимон увидел, что на шее птицы нет привычного маленького мешочка со свитками. Внезапно он ощутил укол дурного предчувствия.
— Тёмная птица, почему ты не несёшь никаких посланий? — спросил он. Затем, понизив голос, добавил более напряжённым тоном: — Карбо, что с Еленой? Говори!
Ворон, казалось, колебался. Его правый глаз смотрел на Cимона, как сверкающая бусинка жемчуга. Затем он отчётливо каркнул:
— Морта!
Симон выхватил свой гладиаторский нож и яростно полоснул птицу. Ворона спасла лишь его сверхъестественная быстрота. С пронзительным криком ужаса птица, отчаянно хлопая крыльями, вылетела обратно в окно, навстречу серому рассвету.
— Нет! — снова закричал Симон, швыряя свой бесполезный клинок вслед быстро исчезающему ворону. Затем, резко развернувшись, он внезапно столкнулся с приземистой фигурой Дарамоса в мантии, стоявшего в дверном проёме.
— Это правда, — тихо сказал маг.
Ненависть и ярость исказили залитое слезами лицо Симона. Его руки сжимались и разжимались, и он шагнул вперёд, намереваясь разорвать Дарамоса на части, но затем, взглянув в глаза наставника, такие спокойные, мудрые и печальные, он понял, что не сможет. Его гнев улетучился, оставив только ледяную муку растущего горя и отчаяния.
— А сейчас ты должен отправиться в Рим, — сказал Дарамос, — ибо цель твоего путешествия теперь ясна для тебя.
II. Антиум
…А вы,
Чудовищные формы, — что вы, кто вы?
Ещё ни разу Ад, всегда кишащий
Уродствами, сюда не высылал
Таких кошмаров гнусных, порождённых
Умом Тирана, жадным к безобразью;
Смотря на эти мерзостные тени,
Как будто бы я делаюсь подобен
Тому, что созерцаю, — и смеюсь,
И глаз не отрываю, проникаясь
Чудовищным сочувствием.
Шелли. «Освобождённый Прометей». Перевод К. Бальмонта
Смотритель Амброний тихонько поднялся со своей постели и снял крышку с маленькой масляной лампы, которую он всегда зажигал на ночь. Он слышал, как за стенами заброшенного особняка поздний весенний дождь стучит по каменным плитам, а вдали раздавались глухие раскаты грома.
Худощавый старик осторожно прокрался из своей комнаты в атриум, и свет лампы заиграл на его лысеющей голове и в бегающих глазах. Он зажёг прикреплённый к стене факел и напряжённо оглядел большое пространство с колоннами. Что-то было неправильно. Хотя он не слышал ни звука, Амброний провёл в этом доме достаточно много лет, чтобы почувствовать, если что-то идёт не так.
Внезапно, испытав дурное предчувствие, он понял, в чём дело: стук дождя по черепице звучал громче, чем следовало бы, потому что дверь в перистиль была слегка приоткрыта.
— Амброний, не кричи, это я, Симон из Гитты.
Старик в ужасе обернулся и увидел, что всего в нескольких футах от него из тени появился человек в тёмном плаще. Капюшон мокрого плаща был откинут, открывая моложавое, но угловатое лицо, на котором пристально горели глубоко посаженные глаза.
— Симон! Что... как?..
— Я вернулся из Парфии, чтобы узнать о том, что случилось с Еленой.
— Но как тебе удалось проникнуть сюда? У каждой двери стоит стража.
— Они должны были хотя бы увидеть меня, чтобы остановить. Тот, что стоял у задних ворот, задремал; я пошептал ему на ухо, и его сон стал ещё крепче. Он проснётся на рассвете, ничего не помня.
Снова прогремел гром, и Амброний вздрогнул. Очевидно, Симон научился в Парфии странным вещам.
— Пойдём, — сказал он, вынимая факел из держака. — В моей комнате нет окон — мы можем поговорить там.
Войдя внутрь, Симон оглядел довольно просторное помещение, пока Амброниус закрывал дверь и ставил факел на место.
— Это была спальня твоего хозяина, — произнёс он.
— Да, но ему больше не доведётся ею пользоваться. Сенатор Юний был сослан на Лесбос по сфабрикованному обвинению, после его участия в заговоре Сеяна против императора; его домочадцы предпочли разделить с ним изгнание. Тиберий конфисковал всё его имущество, и я, как главный управляющий Юния, остаюсь здесь, в Антиуме, лишь до тех пор, пока этот особняк не будет продан.
— Сенатору повезло, — сказал Симон. — Я слышал в Риме, что большинство тех, кто участвовал в этом заговоре, были заключены в тюрьму или казнены.
Амброний кивнул и, поставив лампу на стол, сел.
— Мне так жаль Елену, Симон, — сказал он, положив руку на плечо молодого человека. — Все мы знали, насколько вы сблизились здесь.
Симон сел на стул напротив старого управляющего. В его глазах не было печали, только мрачная твёрдость.
— Расскажи мне всё, — попросил он.
Амброний глубоко вздохнул.
— Ты знаешь, что у Юния не было от меня секретов, — начал он. — Несколько раз я был с ним, когда он и несколько других выдающихся римлян встречались с Сеяном в его особняке на Палатинском холме. Ты, Симон, разумеется, знаешь, насколько мой господин предан делу свержения жестокого правления Августов и восстановления республики.
— Он часто говорил об этом моему наставнику Досифею, — кивнул Симон.
— Я помню. Досифей однажды даже участвовал в заговоре...
— Ты должен помнить, что его тёмное магическое вмешательство привело к уничтожению Целийской части Рима в пожаре и вынудило меня бежать с ним в Антиум и, в конечном итоге, в Парфию. Но я пришёл сюда, чтобы узнать о Елене. Избавь меня от подробностей.
Амброний вздохнул.
— Тёмная магия — похоже, она, как пропитанная ядом нить, тянется через все наши судьбы! Ибо Сеян в конце концов тоже прибегнул к чёрному искусству в своём заговоре против Тиберия.
— Что? Сеян?..
— Да. Мой хозяин был встревожен, узнав об этом — ты ведь помнишь, как он о том же самом спорил с Досифеем. Более того, он постепенно начал подозревать, что Сеян вовсе не заинтересован в восстановлении республики, а только в том, чтобы стать императором вместо Тиберия. Похоже, что бывшая императрица Ливия серьёзно занималась магией и собрала солидную библиотеку древних книг по этому предмету. По словам Сеяна, она использовала эти тёмные знания, чтобы уничтожить некоторых врагов своего сына Тиберия и таким образом проложить ему путь к власти. Тиберий, столь же подозрительный и мстительный, как сама Ливия, отплатил ей тем, что лишил её всякой власти и, в конце концов, заключил под домашний арест. Для него такое было весьма типично, как в отношении друзей, так и врагов. По иронии судьбы, он доверял только Сеяну, передавая ему всё больше и больше власти, и когда наконец растущие страхи безумного императора заставили его искать уединения на острове Капри, именно Сеян остался заниматься делами в Риме. Сеян хвастался, что именно его колдовство разожгло страхи Тиберия и заставило императора искать уединения и безопасности вдали от Рима — ведь после заключения Ливии Сеян утверждал, что обнаружил её коллекцию тайных книг и решил овладеть зловещими искусствами, о которых в них рассказывалось. Более того, он обратил их против самой Ливии, заявив, что не только стал причиной её смертельной болезни, но и заключил её душу в тело ласки, которую он теперь использует в качестве своего фамильяра. Я сам слышал, как Сеян рассказывал об этом сенатору Юнию и в то время считал, что этот человек стал таким же сумасшедшим, как сам Тиберий. Три года назад умерла Ливия, и после этого могущество Сеяна росло не по дням, а по часам. Его власть в Риме была абсолютной, за всеми следили шпионы, и одного слова этого человека в Сенате было достаточно, чтобы обречь на гибель любого из его врагов, какими бы богатыми или могущественными они ни были. Всё очевиднее становилось его дерзкое стремление стать императором, и я часто указывал на это своему господину, но надежда сенатора на восстановление республики была так сильна, что он продолжал обманывать себя, полагая, что Сеян тоже хочет этого. Затем, менее года назад, хвастливая и уверенная манера поведения Сеяна постепенно начала сменяться нервной молчаливостью. Он становился всё более подозрительным и раздражительным. И вот однажды, когда мы с моим господином и несколькими другими людьми собрались в доме Сеяна, на нас внезапно нахлынуло чувство подавленности и напряжения, столь же осязаемое, как холодный туман. Я ощутил ужас, как будто какое-то чудовищное злое существо незаметно появилось среди нас, и знаю, что все остальные чувствовали то же самое. Комната, казалось, слегка завибрировала, так что лампы и статуи задребезжали и закачались, и вдруг большая кушетка, на которой сидело несколько человек, развалилась, и все они растянулись на полу. Напряжение сразу же исчезло, и некоторые даже рассмеялись, будто всё это оказалось отличной шуткой, но Сеян был бледен, как призрак, и вскоре нашёл предлог прервать нашу встречу. Когда он выводил нас из дома, большая серая ласка внезапно пробежала между нами, издавая звуки, похожие на пронзительный смех. Сеян так побледнел, что мне показалось, будто он сейчас упадёт в обморок, и невольно вспомнил его рассказы насчёт Ливии. После этого мы реже виделись с Сеяном, но в один из последующих дней сенатор Юний поделился со мной своими опасениями, что этот человек действительно сходит с ума. Похоже, что после званого ужина, последовавшего за жуткими событиями в его доме, Сеян поговорил о них с моим хозяином наедине. Он утверждал с явной нервозностью, сквозившей в каждом его слове и жесте, что Тиберий заподозрил заговор против себя и нанял могущественного колдуна, чтобы тот выяснил его природу и боролся с ним. Присутствие этого колдуна мы и почувствовали тогда в комнате перед тем, как рухнула кушетка; более того, этот колдун вывел душу Ливии из-под контроля Сеяна и сделал ласку собственным фамильяром. И теперь, сказал Сеян, мстительная императрица работает против него, рыщет и шпионит по ночам в его особняке, шныряет и хихикает, не давая ему покоя.
— Всё это, конечно, интересно, — перебил его Симон, — но какое отношение это имеет к Елене?
— Я как раз подхожу к этому. Сеян сказал моему хозяину, что он послал шпиона на Капри и таким образом узнал о колдуне, которого недавно нанял Тиберий. На самом деле, этот человек сам пришёл к императору и предложил свои услуги. Он был из Эфеса, города, столь же богатого тёмной магией, как Египет зерном, и звали его Продикос.
— Продикос! — воскликнул Симон. — Но ведь так звали отца Елены?..
— Да. Это он и есть.
Симон задумчиво нахмурился.
— Елена как-то говорила мне, что он занимался магией, но... колдун?
— Самый могущественный в Эфесе, если верить тому, что рассказывал Юний. Сеян смертельно боялся этого человека, и не без оснований, судя по тому, что последовало за этим. Мой господин получал об этом всё меньше сведений, потому что со временем Сеян становился всё более молчаливым и замкнутым. Однако я узнал от одного из его доверенных слуг, что Сеян совершал сложные магические обряды, чтобы защитить себя от тёмных сил, которые, как он полагал, были направлены против него. Однажды, в начале октября прошлого года, как рассказал мой информатор, Сеян совершал жертвоприношение перед статуей, изображавшей его самого, как вдруг из неё внезапно повалили клубы тёмного дыма. Он поспешно приказал снять с фигуры голову, после чего из полой статуи на него бросилась огромная чёрная змея. Её едва успели убить, и оказалось, что это чрезвычайно ядовитая змея африканского происхождения. В другой раз та же статуя была найдена с верёвкой для удавления, обмотанной вокруг шеи. Очевидно, кто-то проникал в дом незамеченным, проделывая все эти трюки, чтобы запугать Сеяна, и прекрасно справлялся со своей задачей. В конце концов Сеян, в попытках защититься, рискнул прибегнуть к сложному магическому ритуалу. Он где-то раздобыл древнюю статую Фортуны, изготовленную много веков назад, во времена правления Сервия Туллия, царя Рима, и совершил перед этой статуей тёмное жертвоприношение, направленное на то, чтобы помешать своим врагам и уничтожить их.
— Да, Искушение Фортуны, — пробормотал Симон, — чрезвычайно могущественный и опасный ритуал, доступный только для наиболее искусных адептов.
Амброний пристально посмотрел на него.
— Вполне возможно, поскольку что-то явно пошло не так. Статуя заговорила с Сеяном глухим тихим голосом, возвещая о его неминуемой гибели, а затем отвернулась от него на своём пьедестале, встав лицом к стене. Сеян был в ужасе. На следующий же день он отправился в Антиум и преподнёс статую в дар моему господину, надеясь тем самым отвести от себя беду. Разумеется, в то время мы не знали его мотивов — он назвал эту вещь семейной реликвией и выразил желание, чтобы сенатор Юний принял её в знак крайнего уважения. Лишь через несколько дней мне рассказали о чудовищном ритуале, проведённом Сеяном, и к тому времени он уже был мёртв. Никакие ухищрения не спасли его от неминуемой гибели. Рок настиг его внезапно, в виде обличительного письма от Тиберия в Сенат. Без предупреждения Сеяна отвели в тюрьму, и ещё до наступления вечера он был казнён. Его труп сбросили с Гемониевой террасы и оставили лежать на улице в течение трёх дней, на потеху и издевательства толпы, прежде чем выкинуть в Тибр. Как ни стремительна была гибель Сеяна, похоже, что Тиберий и нанятый им чародей планировали это в течение некоторого времени, одурманивая разум сенатора с помощью колдовства и ужаса, и постепенно отстраняя его друзей от власти. И теперь Тиберий начал мстительную чистку своих врагов, которая оказалась ещё более ужасной, чем та, которую устроил Сеян. Имущество десятков людей, знакомых с Сеяном лишь случайно, было конфисковано и продано, десятки подозреваемых в участии в заговоре против императора были убиты, ещё десятки были заключены в тюрьму или сосланы. Всю семью Сеяна казнили, причём палач сначала изнасиловал его маленькую дочь, потому что по закону нельзя предавать смерти девственницу. И в разгар всей этой безумной кровавой суматохи отец Елены, Продикос, однажды вечером пришёл с несколькими преторианскими гвардейцами в этот самый особняк, требуя, чтобы мы выдали Елену и её сестру Илиону.
Симон вцепился в край стола.
— Почему? Как он узнал?
— Очевидно, возвращение его дочерей было платой, которую он потребовал от Тиберия за предотвращение заговора. Многие друзья Сеяна бывали здесь и знали о двух сёстрах — возможно, кто-то из них проболтался. Или, может быть, Продикос обнаружил их присутствие здесь с помощью своей собственной магии. Думаю, он был способен на это — я почувствовал вокруг него ауру мрачной угрозы.
— И... и тогда?
— Они ворвались внутрь. Мы не смогли их остановить, и в любом случае у них было письменное разрешение императора. Елена и Илиона находились в перистиле и были застигнуты врасплох; я никогда не забуду выражение шока на их лицах. Илиона в ужасе упала на колени, бедная девочка! Но Елена, оправившись от первого потрясения, поднялась, посмотрела отцу в лицо с гордым гневом и воскликнула:
— Чудовище, ты не добьёшься своего!
Затем, прежде чем кто-либо успел пошевелиться, она схватила острый стилус, которым писала, и вонзила его себе в сердце.
Симон вздрогнул и обхватил лицо обеими руками. Когда он наконец снова поднял голову, в его глубоко посаженных глазах горел мрачный огонь.
— Расскажи мне остальное, — сказал он напряжённым, но ровным голосом.
— Продикос забрал Илиону — двое стражников унесли её, потерявшую сознание. Он ушёл, едва взглянув на Елену, которая лежала мёртвой у бассейна в перистиле.
— Она будет отомщена, — пробормотал Симон. — Скажи мне, что ты знаешь об этом Продикосе?
— Больше мне ничего не известно, кроме того, что он, как говорят, вернулся в Эфес со своей оставшейся в живых дочерью. Симон, какой отец мог бы...
Симон резко поднялся.
— Благодарю тебя, Амброний. Есть ещё кое-что, что ты можешь сделать для меня, если захочешь.
Старый слуга тоже поднялся, в его глазах была печаль.
— Я сделаю для тебя всё, что смогу.
— Хорошо. Покажи мне статую Фортуны, которую Сеян подарил твоему хозяину.
Амброний некоторое время молча смотрел на молодого человека, затем взял лампу и жестом пригласил его следовать за собой.
Они пересекли широкий атриум и поднялись по лестнице на верхний этаж дома. В конце коридора Амброний остановился, чтобы отпереть дверь, затем провёл Симона в маленькую захламлённую комнату. Какое-то время старый слуга рылся в куче пыльной мебели и безделушек у дальней стены.
— Вот она, — сказал он через мгновение, указывая пальцем.
Симон шагнул вперёд и осторожно поднял предмет. Он был около двух футов в длину — женская фигура в мантии, со строгим выражением лица, вырезанная из тёмно-серого камня. Он почувствовал в ней ауру древней таинственности — загадочности и, возможно, даже некоторой угрозы...
Симон натянуто, почти свирепо улыбнулся, глядя в лицо изображению. Тёмная Фортуна. Это было уместно. Он отправится в Эфес, неся с собой тёмный жребий.
— Спасибо тебе, Амброний, — пробормотал он, и в его голосе прозвучали зловещая дрожь. — Я приехал в Рим в поисках цели, и теперь, думаю, нашёл её.
— Симон... — Старик, казалось, колебался. — Симон, в твоей душе ненависть. Я помню, что однажды, после разрушения арены и Целийского холма, ты поклялся, что никогда больше не будешь иметь ничего общего с подлинным колдовством...
— Это было раньше. Взгляд Симона был затуманенным, отсутствующим, как будто он вглядывался в далёкие тёмные глубины. — Это было раньше...
III. Эфес
Что шевелится в этом храме сумрачном,
Тревожит пыль, вдыхает затхлый воздух
И стонет по ночам, живых тревожа слух,
Безумное, на холме демонов оскверненном?
Фантина, «Шуб-Ниггурат»
Белые стены и колонны города окрасились в алый цвет заката, когда вёсла корабля медленно несли его по узкой гавани к причалам. Симон, облокотившись на носовой фальшборт, пристально смотрел вперёд. Тёплый морской бриз нежно трепал его чёрные локоны и складки тёмной туники.
Эфес, стены которого окрашены в красный цвет, словно кровью, а за ним, величественный даже на большом расстоянии, многоколонный храм великой Матери-Земли, которую греки называли Артемидой...
Но его мысли были заняты вовсе не архитектурными чудесами. Это был город его врага, колдуна Продикоса, отца Елены. Воспоминания о ней не давали покоя его душе после долгих месяцев путешествия из Парфии в Италию и наконец сюда, и всё же он испытывал сейчас другое чувство, которое никогда не успокоится, пока не свершится месть.
Елена — сейчас она казалась почти нереальной, достаточно далёкой, чтобы о ней можно было вспоминать спокойно. Он задумался, какой могла бы оказаться его жизнь, сумей они воссоединиться, и обнаружил, что не может себе этого представить. Чего, в конце концов, он хотел от неё? Брака? Детей? Нет, ничего из этих бессмысленных вещей, составляющих вечный мрачный водоворот бесчисленных человеческих жизней, поколение за поколением. Его любовь к Елене не имела ничего общего со всем этим. То состояние, когда он был с ней, являлось совершенством само по себе, превыше любых мечтаний и стремлений — и всё же в то же самое время оно каким-то образом содержало в себе обещание грядущего блаженства превыше любых земных благ. К чему это могло привести, он никогда не узнает...
Его размышления были прерваны звуком удара корпуса корабля о каменный пирс. Не дожидаясь, пока матросы пришвартуют корабль или уберут сходни, Симон ухватил свой небольшой узел с пожитками, легко перелез через борт и, преодолев небольшое расстояние до причала, быстро зашагал прочь, сквозь толпу у причала.
— Симон!
Он обернулся и с изумлением узнал спешащего к нему Менандра. Юноша был одет в простую греческую тунику, а рядом с ним шёл седобородый Досифей с вороном Карбо, сидящим у него на плече.
— Баал! — выругался Симон. — Как... что ты здесь делаешь?
— Дарамос сказал нам, что ты прибудешь сегодня, — сказал Досифей.
— Боги! И как он узнал?
— Тебе ли спрашивать, Симон? Дарамос многое знает. И сейчас он хочет поговорить с тобой. Следуй за нами.
— Ты хочешь сказать, что он здесь?
— Да, в некотором роде. Пожалуйста, идём скорее.
Симон покачал головой.
— У меня нет желания видеть Дарамоса — никогда больше.
— Он говорит, что это очень важно.
— Не настолько важно, как то, что я должен сделать.
Досифей пристально вгляделся в мрачное лицо своего бывшего ученика.
— Тогда, по крайней мере, пойдём со мной и Менандром. Нам нужно поговорить.
Симон коротко кивнул, закинул свой узел на плечо и последовал за ними по широкой улице с колоннадами, которая вела от гавани в центр многолюдного города. Вскоре они подошли к гостинице, которая выглядела довольно большой и удобной. Слуга провёл их в заднюю комнату, отгороженную занавесками, где стояли грубый деревянный стол и несколько табуретов.
— Садись, Симон. Нам нужно многое тебе рассказать.
Вошли служанки, принявшись расставлять на столе блюда с фруктами, мясом и чечевичной похлёбкой. Симон понял, что проголодался; он сел и без лишних слов разломил хлебец. К нему присоединились остальные. Ворон спрыгнул с плеча старого Досифея, принявшись расхаживать с важным видом и поклёвывать съестное.
— Я знаю, зачем ты пришёл, — сказал Досифей, когда слуги ушли. — Дарамос догадался об этом. В том, что ты собираешься сделать, Симон, кроется большая опасность.
— Дарамос солгал мне. Он сказал, что я снова увижу Елену.
Глаза старого адепта сузились, он наклонился вперёд.
— Ты увидишь её, Симон. Когда наступит время, она снова придёт к тебе
Симон нетерпеливо фыркнул.
— Принесите вина! — крикнул он слугам, затем вновь вернулся к разговору. — Я расскажу тебе, Досифей, чему я научился в Риме. Но не надейтесь, что вам удастся уговорить меня вернуться с вами в Парфию. У меня здесь много дел.
— Думаю, я знаю, чему ты научился. Вычищение врагов Тиберия не является секретом, и Карбо недавно принёс мне ещё одно сообщение от сенатора Юния, которого отозвали из ссылки на Лесбосе под домашний арест в Риме. Сенатор рассказал мне о Продикосе и его дочери, и гораздо больше я выяснил здесь, в Эфесе.
Симон перестал есть.
— Что ты узнал о Продикосе?
— Многое, Симон, но главным образом то, что в этом городе, известном своими колдунами, он самый могущественный и страшный из всех.
Вошла служанка с амфорой вина, и Досифей замолчал. Когда она ушла, Симон наполнил свой кубок.
— Продолжай, — сказал он.
— У Продикоса имелось несколько детей от разных рабынь, но все они были сыновьями, за исключением Елены и Илионы. Этих сыновей он давным-давно продал в рабство, но дочерей оставил себе — как оказалось, с дурными намерениями. Симон, Продикосом движет не просто кровосмесительная страсть. Он хочет заставить Илиону присоединиться к нему в чудовищном ритуале, который высвободит силы, невиданные этому миру с тех пор, как он вышел из последней великой тьмы Предвечной Ночи.
Симон осушил свой кубок, поставил его на стол и снова наполнил.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Дарамос многое выяснил после того, как ты покинул Персеполис. Поверь мне, Симон! Именно такой была судьба, которую уготовил для неё отец Елены; она спаслась единственным доступным ей способом, и хорошо, что она это сделала! Но теперь Илиону ждёт та же чудовищная участь.
Симон продолжил есть.
— Какая?
— Обряд Зачатия и Умерщвления — акт симпатической магии, который заставит семя Звёздного бога соединиться с Великой Матерью, тем самым породив ужасное отродье, которое сокрушит этот мир.
Симон напряжённо сжал свой кубок. Он невольно вздрогнул, когда вспомнил, что читал о таком чёрном ритуале в «Sapientia Magorum» древнеперсидского мага Останеса.
— Боги Аида! Как мог родной отец девушки даже подумать о таком извращённом безумии?
Досифей глубоко вздохнул.
— Возможно, он больше не является её подлинным отцом, Симон. Разве ты не читал о Саккуте, царе Ночи, и его злом Повелителе?
Симон почувствовал, как по спине у него пробежали мурашки. Саккут, царь, слуга Кайвана, Звёздного бога — два злобных существа, проклятые древними пророками, но всё ещё тайно почитаемые колдунами в его родной Самарии...
— Чародеи Ахерона, Стигии и ещё более древних цивилизаций знали их под другими именами, — продолжал Досифей. — Для народов первобытного Аттлума они были Коссутом и Ассатуром. Говорят, что каждую тысячу лет Саккут пытается уничтожить цивилизацию, и что ему это удаётся, если только не использовать могущественную магию, чтобы остановить его. Именно он погрузил мир в Предвечную Ночь после катаклизмов в Атлантиде и Хайбории. И чтобы положить начало таким временам, его учитель Кайван, который обитает среди звёзд вблизи Ока Тельца*, посылает на землю своё семя, чтобы соединиться с Великой Матерью, тем самым позволяя ей порождать Тысячи Мерзостей, которые захлестнут мир.
* Альдебаран. Из-за своего расположения в созвездии Тельца (Небесного Быка) именовался Оком Тельца (Oculus Tauri, лат.).
— Но... какое отношение всё это имеет к?..
— К Продикосу? Послушай, Симон. Пятнадцать лет назад Продикос отправился в Сарды, чтобы принять участие в празднестве в честь Кибелы. Он был там, когда произошло великое землетрясение, унёсшее жизни десятков тысяч людей в городе и окрестных поселениях. Ты был тогда ещё ребёнком.
Симон кивнул.
— Я помню. Мне было восемь лет. Об этом много говорили даже в Самарии.
— Несколько лет спустя Дарамос догадался, что это событие означало возвращение Саккута в этот мир — и вскоре после того, как ты покинул Персеполис, его прорицания открыли ему, что тёмный дух Саккута вселился в тело не кого иного, как Продикоса из Ионии. Я разговаривал со многими здесь, кто помнит, как изменился характер этого человека после его возвращения из Сард. Именно тогда он продал своих сыновей в рабство. Кроме того, он всё чаще и чаще приносил жертвы в великом храме Артемиды, которая, в конце концов, является всего лишь аватарой Кибелы, Великой Матери, и его состояние весьма приумножилось, а через несколько лет Продикос сделался самым богатым человеком во всей Ионии. И в итоге он стал верховным жрецом самого храма Артемиды — возможно, обретя самое высокое положение, которое только мог предложить Эфес. Итак, теперь, Симон, ты видишь, с каким врагом мы столкнулись.
— Не «мы», Досифей. Продикос принадлежит только мне.
— Не будь опрометчивым! Это опасность, с которой мир не сталкивался по меньшей мере тысячу лет. Послушай, и я расскажу тебе остальное из того, что узнал Дарамос. Много веков назад, ещё до разрушения Хайбории, в диких дебрях нынешней Сарматии на землю упал огненный камень под названием Аджар-Алазват — семя Звёздного бога. В течение многих лет ему поклонялись в храме, построенном для него чародеями, его зловещая сила опустошала окружающие земли, пока наконец благотворному колдовству не удалось разрушить то святилище и отправить камень обратно к звёздам. Однако там сохранились его остатки, которые столетия спустя стигийские чародеи извлекли из руин и отвезли на юг, в храм на вершине того, что сейчас известно как Сару Йери — Звёздная гора — в Понте. И там, в течение многотысячелетней Великой Ночи, последовавшей за уничтожением хайборийских народов, ему поклонялись тёмные адепты, дикари и демоны. Затем, более тысячи лет назад, хеттским чародеям вновь удалось предотвратить возвращение Саккута в этот мир. Тёмные адепты, бежавшие со Звёздной горы, принесли с собой Аджар-Алазват и установили его в святилище Матери-Земли в стране амазонок, неподалёку от того места, где сейчас находится Эфес. Страна процветала, и когда царь Крёз перестроил святилище в огромный храм, его состояние также неимоверно возросло. Почти четыреста лет назад человек по имени Герострат сжёг этот храм дотла, почувствовав его зловещую природу. Жрецы называли его безумцем, утверждая, что он сделал это только для того, чтобы его имя запомнилось навсегда, но в книге Останеса записаны истинные и благородные мотивы этого человека. Эфесцы отстроили храм, сделав его ещё более огромным, чем прежде, и воздвигли внутри него колоссальное изображение многогрудой Артемиды, в короне которой был сокрыт Аджар-Алазват — и там он покоится по сей день, и тысячи людей, сами того не подозревая, поклоняются ему.
Симон задумчиво нахмурился.
— Я слышал легенду о том, что первое изображение Артемиды Эфесской спустилось с неба. Но также говорят, что оно исходило от Юпитера, а не от лика Небесного Быка…
— А разве бык не является аватарой Юпитера? Поверь мне, Симон, то, что давным-давно упало на землю — это семя Кайвана, Звёздного бога.
— Но это безумие! Как великая Мать-Земля связана со звёздным существом?
— Вот какое: она тоже родом из звёздных пустот — с тёмной планеты Иадит, вращающейся вокруг Козьей звезды*. Она и чёрный Кайван являлись супругами на протяжении бесчисленных эпох, а Саккут был их слугой. Задолго до возникновения человечества Она пришла в этот мир и основала город Хараг-Колат в обширных пещерах далеко под южными пустынями Аравии — и там ждёт по сей день, с прислуживающими ей собственными бесчисленными демоническими отродьями, готовая возродиться снова.
* Капелла, звезда покровительствовавшая Вавилону. В Аккаде её называли звездой Мардука (Юпитера).
Симон отодвинул от себя еду и вино. Он больше не был голоден.
— Этот ритуал, который соединит звёздное семя с Великой Матерью — когда Продикос собирается провести его?
— Этой ночью, Симон. За три часа до рассвета, когда взойдут Око Тельца и Козья звезда, он откроет врата в Хараг-Колат и совершит отвратительный обряд.
— Тогда у меня есть работа. — Симон встал, порылся в своём узле и вытащил большой продолговатый предмет, завёрнутый в ткань.
— Оставь себе мои пожитки, Менандр. Если я не вернусь, они твои.
— Симон, подожди... — крикнул юноша.
Но прежде чем он или Досифей успели сказать что-либо ещё, молодой человек выскочил за занавешенный дверной проход и исчез в темноте.
Симон торопливо шагал по широкой улице в сгущающихся сумерках. Толпа поредела, и вдоль бесконечных колоннад горело множество факелов. Примерно через милю аллея заканчивалась у огромного театра в форме чаши, высеченного в склоне холма. Неподалёку отсюда, спросив дорогу, Симон нашёл небольшую библиотеку, открытую для публики, и вошёл внутрь.
— Мы скоро закрываемся, — сообщил ему учёный грек в длинной тунике.
Симон протянул мужчине несколько монет.
— Это не займёт много времени. Я хочу свериться с Sapientia Magorum. Здесь есть копия?
Мужчина кивнул и ушёл, вскоре вернувшись с объёмистым пожелтевшим свитком. Симон положил его на стол и развернул, немного удивляясь тому, с какой лёгкостью он достиг своей цели. Древняя книга Останеса являлась редкостью и во многих местах была запрещена. Найти её в Италии было почти невозможно, и даже в родной Самарии Симона это было бы непросто, но здесь, в пронизанном волшебством Эфесе, она оказалась легко доступной даже в публичной библиотеке.
Симон быстро нашёл формулу, касающуюся Искушения Фортуны, и переписал её на клочок пергамента. Затем, возвращая свиток бдительному библиотекарю, он спросил:
— Как мне найти дом Продикоса?
Грек нервно начертал в воздухе перед собой некий знак.
— Его вилла находится к северо-западу от города, по дороге к великому храму Артемиды. Но почему именно в эту ночь из всех ночей вам понадобилось отправиться туда?
— Эта ночь особенная?
— Середина лета? Конечно. И сегодня Продикоса не будет дома, в полночь, он должен проводить первый обряд Великого Созревания.
— Может быть, мне придётся на нём поприсутствовать.
— Это невозможно. Было объявлено, что на церемонии будет присутствовать лишь небольшое количество избранных жриц. Публика будет допущена только завтра.
Симон поблагодарил мужчину, вручил ему ещё одну монету и поспешил в ночь. Улицы были темны, но свет растущего полумесяца позволял ему видеть достаточно хорошо.
Менее чем через час он вышел из западных ворот города, а ещё через несколько минут увидел перед собой тёмную громаду особняка Продикоса. Внутри, насколько можно было видеть, не горело ни огонька, но стена, окружавшая дом, скрывала нижние окна.
Симон осторожно двинулся вдоль этой стены, стараясь держаться в тени деревьев и кустарников, насколько это было возможно, пока не подошёл к главным воротам. Там, прямо под аркой, он заметил двух стражников в тёмных одеждах.
Мягко, как леопард, Симон подкрался к ним на расстояние нескольких футов, пока не услышал их приглушённые шутки и тихий смех. Копья были прислонены к стене арки, в воздухе витал слабый запах вина.
Симон подождал несколько мгновений, чтобы убедиться, что других охранников поблизости нет. Затем один из мужчин наклонился и протянул другому бурдюк с вином — и в этот момент Симон бросился вперёд и схватил их обоих сзади, сдавив руками горла. Он мгновенно сжал пальцы — и стражники обмякли, даже не успев вскрикнуть.
Симон поспешно затащил их бесчувственные тела за ворота и спрятал в кустах, размышляя о том, что иногда гладиаторские тренировки приносят больше пользы, чем те искусства, которым его обучали наставники в Персии. Затем он снял с одного из стражников плащ и железный шлем, и быстро надел их. Внезапно в воротах послышались тихие шаги.
Симон развернулся, выхватывая свою остролезвийную сику. К нему приближалась стройная фигура, одетая в тёмную тунику, похожую на его собственную.
— Симон, не надо, это я!
— Баал! — прошипел Симон, узнав молодого ученика Досифея и чёрное пятно Карбо на его плече. — Менандр, ты что, хочешь, чтобы тебя убили?..
— Нет. Я хочу помочь тебе.
— И тебя прислал Досифей? Отвечать не обязательно — я вижу, его тёмный фамильяр составляет тебе компанию.
— Но я действительно хочу помочь! Можно?
— Что ж, — нехотя сказал Симон, — я вижу, ты неплохо овладел некоторыми навыками, иначе не смог бы пройти за мной незамеченным весь этот путь. Поторопись, надень плащ другого стражника и шлем, затем возьми одно из этих копий и следи за воротами. И убери Карбо с глаз долой. Я попытаюсь проникнуть в особняк.
Однако не успел юноша выполнить приказание, как двойные двери дома внезапно распахнулись, и наружу хлынул свет множества факелов. Послышались тихие звуки песнопений, и из особняка начала выходить процессия людей в мантиях.
— Бежать слишком поздно, — шепнул Симон. — Стой смирно и надейся, что эти шлемы достаточно хорошо скрывают наши лица!
IV. Хараг-Колат
Когда шёл чрез пустыню — вот, багрян,
Вдруг холм явился, огнем обуян,
Там, завиваясь, чадны и легки,
Плясали пламен злые языки —
Змеиный шабаш, дьявольский содом,
Под праздник адский отданный внаём…
Джеймс Томсон. «Город страшной ночи». Перевод Валерия Вотрина
Шестеро гвардейцев в чёрных мантиях, с копьями и факелами в руках медленно вышли по двое в ряд, и Симон напрягся, увидев высокую внушительную фигуру, которая следовала за ними. Мужчина был стройным, но в его походке чувствовалась огромная сила, а во взгляде — царственность. Он был одет в тёмную мантию, украшенную колдовскими знаками, в которых Симон признал египетские и стигийские символы. Черты его смуглого лица были тонкими, голова выбрита, коротко подстриженная борода черна как смоль, а тёмно-жёлтые глаза горели каким-то жутким светом, словно угасающие солнца. В правой руке он держал чёрный посох в форме змеи, а на левом плече у него свернулась большая серая ласка с такими же жёлтыми глазами, как у него самого.
Симон сразу понял, что это Продикос, потому что даже в этих зловещих аскетических чертах он заметил некоторое сходство с Еленой. На мгновение он подумал о том, чтобы броситься вперёд и пронзить копьём чёрное сердце колдуна, но что-то его удержало. От этого человека исходила аура угрозы, и Симон почувствовал, что его могут охранять силы, более могущественные, чем простое оружие солдат. Кроме того, он не осмеливался рисковать Менандром...
В этот момент колебания Продикос прошёл мимо них. За ним следовали ещё стражники с факелами в руках, числом около двадцати, маршируя двумя рядами. Меж них шла стройная молодая женщина, очевидно, пленница. Ростом немного ниже Елены, с волосами скорее светлыми, чем тёмными, но Симон отметил в её чертах некоторое сходство с Еленой. На ней были только серебристые сандалии с высокими ремешками и короткая туника, белая и прозрачная. Её руки были связаны за спиной белыми шнурами, а длинные волосы золотистой волной спадали на обнажённые плечи. Она шла с мечтательной безмятежностью, словно околдованная.
— Это, должно быть, Илиона, — прошептал Менандр. — Боги, она прекрасна! Симон, мы не можем позволить им причинить ей вред...
— Тихо! Мы сделаем всё, что в наших силах. Следуй за последним из этих стражников, когда они будут выходить из ворот.
Менандр кивнул. Как только последний солдат вышел, парень повернулся и издал тихий птичий крик, а затем последовал приказанию Симона. Когда они незаметно присоединились к колонне, Симон услышал, как кто-то порхает над стеной, и понял, что ворон последовал за ними сквозь ночь.
Дорога, по которой они медленно двигались под луной на север, была прямой, как стрела, и пока они шли, солдаты в чёрных мантиях скандировали в такт их шагам, снова и снова:
Йа, Ассатур! Йа, Шупниккурат!
Кумат Каракосса ут Араг-Колат!
Симон подавил дрожь, узнав в этом напеве то, что он некогда прочёл на древней эламской глиняной табличке — часть месопотамского ритуала, призывающего Звёздного бога и Великую Мать, чтобы те вышли из своих тёмных обителей.
Примерно через милю им повстречалось ещё большее скопление стражников в чёрных одеждах, стоявших по краям дороги, и вскоре они прошли через ворота в высокой стене. Внутри была высокая ограда, окружавшая храм Артемиды, и у Симона перехватило дыхание при виде того, как его колоннообразная громада колоссально вздымается ввысь в ночи. Даже в тусклом свете заходящей красной луны его грандиозность казалась ошеломляющей.
Ещё через несколько мгновений они уже поднимались по широким ступеням платформы, почти в два человеческих роста, на которой возвышался храм. Пение солдат отдавалось эхом, когда они маршировали между огромными колоннами и проходили через огромные высокие двери, а затем у Симона снова перехватило дыхание от представшей перед ним картины. Впереди, за ещё одним огромным четырёхугольником колонн, на многих из которых в креплениях горели факелы, простиралось огромное пространство с мраморным полом, частично открытое небу — внутреннее святилище, целла, а в крытой части здания почти до потолка возвышалась мрачная ужасающая статуя.
Симон уставился на неё, не веря своим глазам. Никогда ещё он не видел ничего столь подавляющего, столь зловещего.
Она лишь отчасти походила на человека. Лицо, ужасное в своём классическом греческом спокойствии, казалось, взирало прямо вниз на смотрящего; полураскинутые руки словно угрожали ужасными объятиями. По этим рукам словно бы ползали жуткие изваянные существа, а сужающиеся нижние конечности выглядели необычно сомкнутыми, будто находясь в покрытом символами саркофаге, как у египетской мумии. Самым странным было то, что всю переднюю часть тела существа покрывало скопление огромных грудей или половинок яиц. На его голове покоилась огромная цилиндрическая корона, а прямо над ступнями была вырезана огромная пчела — символ всего, что плодится и роится. В мерцающем свете мириад факелов тёмный возвышающийся кумир, казалось, пульсировал жизнью, и Симон знал, что видит самое впечатляющее в мире изображение Великой Матери, Владычицы Земли и супруги Кайвана, Звёздного бога.
Две линии стражников разделились, когда они вышли из зала за колонны на просторную площадку, расположившись по её краям лицом к нависающему идолу. Симон быстро схватил Менандра за руку и потянул его назад в тень.
— Симон, что мы собираемся делать?
— Погоди, — прошептал Симон в ответ. — Давай посмотрим, что будут делать они.
Большинство стражников заняло позиции перед колоннами, окружавшими громадную целлу, в то время как Продикос двинулся прямо по широкому мраморному полу, сопровождаемый Илионой и двумя стражами, которые шли рядом с ней. Симон заметил, что ласка больше не сидит на плече колдуна. Ему не хотелось думать о том что она рыщет сейчас в окрестных тенях.
Эти четверо остановились неподалёку от высокого идола, рядом с алтарём, задрапированным чёрной тканью, который стоял меж двух пылающих жаровен. Продикос взмахнул рукой. Илиона тут же присела на край алтаря, затем откинулась назад и вытянулась на нём во весь рост, причём, судя по всему, добровольно. Двое стражников быстро привязали её лодыжки ещё одним белым шнуром к кольцам, вделанным в бока алтаря, а затем отошли, чтобы присоединиться к своим товарищам у колонн.
Продикос повернулся лицом к возвышающейся статуе, подняв свой змеиный посох, и запел на языке, в котором Симон узнал древнее наречие эламитов. Очевидно, несмотря на то, что сказал библиотекарь, Продикос позаботился о том, чтобы сегодня вечером здесь не было ни одной из обычных жриц-девственниц. Теперь Симон понял, почему публика держалась в стороне — ведь это был необычный ритуал, и если Останес писал верно, то мир не видел его по меньшей мере тысячу лет.
— Следуй за мной, — прошептал Симон, а затем, когда они остановились в тёмном юго-западном углу, подальше от охранников, добавил: — Теперь, Менандр, оставайся здесь, у подножия лестницы, и наблюдай. Если кто-нибудь появится, спрячься и пошли Карбо предупредить меня.
— Но где же Карбо?
Симон раздражённо огляделся вокруг.
— Чёрт возьми, если тебе это неизвестно, то я уж точно не знаю! Думаю, тебе просто придётся прокрасться и предупредить меня самому, если это понадобится.
С этими словами он повернулся и принялся осторожно подниматься по винтовой лестнице.
Через минуту Симон достиг вершины и осторожно двинулся вперёд, прячась в тени других колонн, пока не добрался до балюстрады, откуда мог выглянуть наружу и посмотреть вниз, на огромное центральное пространство. Высокий ярус, на котором он стоял, представлял собой широкий карниз, опоясывающий весь храм, но, несмотря на его высоту, полуоткрытая крыша была ещё выше, и голова колоссального изображения Астарты, казалось, всё ещё смотрела на него с огромной высоты.
Какое-то мгновение Симон прикидывал расстояние до поющей фигуры Продикоса, поглаживая древко своего копья, но в конце концов решил отказаться от броска. Было слишком далеко, особенно при таком неверном освещении, и он мог даже по ошибке попасть в девушку. Кроме того, у него снова возникло неприятное чувство, что колдун может каким-то образом быть защищён заклинаниями от материального оружия.
Он осторожно опустился на колени и положил копьё, затем развязал шнурок, который удерживал длинный свёрток из ткани на его ножевом поясе. Развернув ткань, Симон взял древнюю статуэтку Фортуны и посмотрел на неё. Теперь она казалась вполне обычной, просто куском камня в его руках. Он закрыл глаза, позволив своему разуму опустеть, как учил его Дарамос — и через мгновение снова почувствовал ту смутную ауру таинственности и угрозы, которую впервые ощутил в Антиуме. Эта статуэтка использовалась при попытке навлечь несчастье на Продикоса, и хотя тёмному колдуну удалось обратить заклятие Сеяна против него, часть силы этого заклинания всё ещё сохранилась.
Медленно, стараясь держаться как можно дальше в тени колонны, Симон поставил статую на балюстраду так, чтобы она была обращена к Продикосу и кумиру, возвышавшемуся за его спиной. Затем, достав из сумки на поясе клочок пергамента, на который он переписал ритуал Останеса, Симон перечитал его про себя в тусклом свете. Теперь его нужно прочитать вслух, но не настолько громко, чтобы это могли услышать те, кто находился ниже. Более того, каждый слог архаичной латыни должен был произноситься правильно, а последнее слово формулы — имя богини Фортуны — следовало произнести точно в нужный момент.
Симон глубоко вздохнул. Большинство вещей, которым он научился в Персии, были всего лишь искусством иллюзии, и никогда прежде он не пытался выполнить столь мощное и опасное магическое действо, как это. И всё же попытка должна была быть предпринята...
Но затем, прежде чем он успел произнести хотя бы первое слово обряда, что-то вылетело в его сторону из освещённого факелами пространства внизу, нечто длинное и чёрное, и с резким жужжанием устремилось прямо ему в лицо.
Менандр беспокойно прождал в темноте многие долгие минуты, слушая пение Продикоса и вспоминая, что старый Досифей рассказывал об этом ритуале. Судьба Илионы вызывала у него всё большее беспокойство. Наконец, решив, что не будет большой беды, если он ненадолго оставит лестницу без присмотра, юноша медленно прокрался вперёд между рядами колонн, пока не смог ясно разглядеть освещённое факелами центральное пространство. Он бесшумно присел в тени, едва осмеливаясь дышать, потому что ближайшие стражники были теперь всего в нескольких футах от него, сразу за последним рядом колонн.
Илиона лежала неподвижно, белая на фоне чёрной драпировки алтаря и теней за ним. Продикос, отвернувшись от неё, глядел на возвышающегося кумира, подняв змеиный посох. Он громко пел, и Менандр содрогнулся, вспомнив то немногое, что он слышал об этом отвратительном обряде — оплодотворении дочери-девственницы семенем её отца, за которым следует жертвоприношение, открывающее Врата и позволяющее соединиться Матери-Земле и Звёздному богу...
Внезапно он осознал, что великий идол Астарты претерпевает небольшие изменения. Корона над его высоким лбом — корона, в которой находился древний звёздный камень, — слегка светилась. Кроме того, прямо перед идолом появился необычный свет другого рода — клубящееся сероватое свечение, которое медленно расширялось.
— Открой врата в свой мир, Великая Мать, — пел Продикос на греческом. — Выйди из Хараг-Колата, пещерного города твоего, и стань свидетелем этого обряда во славу твою. Я прошу об этом от многих твоих имён: Кибела, Великая Мать, Астарта, Ашторет, Артемида, Иштар, Нинту, Шупниккурат...
Свечение у подножия идола значительно усилилось, и по спине Менандра пробежали мурашки, когда он понял, что это дыра в пространстве, врата в другой мир. Казалось, он смотрит в огромное, похожее на пещеру место, заполненное тусклым свечением, какое могут испускать грибы, а вдалеке в нём виднелось что-то похожее на линии и углы странной архитектуры. Боги! Неужели это и впрямь был Хараг-Колат, легендарный подземный город, где обитала Великая Мать и её бесчисленный кишащий расплод?..
Затем из сияния появился чёрный объект — летающий предмет длиной примерно с человеческую ладонь с предплечьем, который с глубоким жужжанием кружил над алтарём. Затем появился ещё один, и ещё, и вскоре несколько таких созданий наполнили целлу своим резким жужжанием. В тусклом свете Менандру подумалось, что они походят на гигантских ос. Затем ему показалось, что он заметил нечто ужасное и тёмное, медленно поднимающееся из далёкой иномирной архитектуры за Вратами
И Продикос — несомненно, он тоже менялся! Его высокая фигура, казалось, несколько укоротилась и расширилась, плечи ссутулились, уши заострялись...
— И к тебе я взываю, о Звёздный бог, — нараспев произносил колдун. — Услышь слугу своего, коего ты назначил царём над этой планетой. Преврати меня сейчас из твоего Тёмного Слуги в Золотого Царя, как ты и обещал. О Безымянный, о Безвестный Боже, я молю тебя теми именами, которые ты дал своим верным поклонникам: Кайван! Ассатур!
Внезапно самым невероятным образом тёмное одеяние Продикоса посветлело и засияло ярко-жёлтым цветом, затмевая свет факелов. У Менандра перехватило дыхание от этого зрелища — и он чуть не вскрикнул от ужаса, когда колдун распахнул плащ и повернулся лицом к алтарю. Хотя Продикоса всё ещё можно было узнать, он превратился в пугающую пародию на самого себя — волосатое смуглое существо, похожее на сатира, с заострёнными ушами, рогами и клыками, явно охваченное вожделением.
Он подошёл к Илионе и когтистой рукой сорвал с неё тонкую тунику. В то же мгновение Менандр поднялся и занёс копьё для броска. Он не мог этого допустить.
И в тот же миг острая боль пронзила его правую лодыжку. Он прикусил язык, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и, обернувшись, увидел, как укусившее его существо — большая серая ласка — бросилось прочь. Существо на мгновение остановилось и повернулось, чтобы посмотреть на него своими злобными жёлтыми глазами; затем, издав высокий тихий звук, который был до жути похож на человеческий, скрылось между колоннами.
Фамильяр Продикоса! Менандр почувствовал слабость, осознав, что существо обнаружило его. И теперь оно торопливо пробиралось между стражниками по широкому мраморному полу прямо к своему преобразившемуся хозяину, пронзительно пища.
Симон выхватил сику и одним движением нанёс удар по жужжащей твари, которая метнулась ему в лицо. Его клинок рассёк что-то похожее на фрукт с твёрдой коркой, и он почувствовал, как несколько капель жидкости брызнули ему на лицо. Жужжание прекратилось, и тварь с приглушённым сухим стуком упала на плитку.
Он присел и уставился на неё, держа нож наготове, но хотя тварь всё ещё шевелила лапками, её тело было разрублено почти надвое, и она, очевидно, умирала. Приглядевшись, Симон понял, что это была огромная чёрная пчела, размером с его ладонь и предплечье. Её многогранные глаза тускло поблёскивали в слабом свете, а жало длиной с палец то и дело судорожно высовывалось из конца толстого брюшка, словно всё ещё пытаясь причинить смерть.
Симон тихо выругался. Создание было не сверхъестественным, а вполне реальным физическим существом. Это означало, что Продикос уже открыл врата в Хараг-Колат и некоторые из роящихся слуг Великой Матери проникли в храм. Поднявшись и осторожно заглянув в просторную келью, он увидел, что так оно и было — у основания огромного идола образовалось клубящееся свечение, и ещё несколько гигантских пчёл кружили над алтарём, к которому была привязана Илиона. К счастью, пока его заметила только одна из них.
Не обращая внимания на пение Продикоса, Симон снова спрятался в тени колонны и постарался очистить свой разум. Успокоившись в достаточной степени, он нашёл пергамент и поднёс его к свету, просмотрел в последний раз, а затем медленно и внимательно начал читать вслух архаичные слова. Он знал, что не может позволить себе ни единой оплошности...
Через несколько мгновений он закончил, оставалось только произнести имена богини на греческом и латыни. Громкое пение Продикоса заглушало его собственное. Симон взглянул на статую, стоявшую на каменных перилах; казалось, она слегка светилась. Он глубоко вздохнул. Настало время…
Нет, Симон, ещё рано!
Он повернулся и посмотрел в тени. Эти слова не были произнесены вслух, но они определённо не являлись плодом его воображения. К своему удивлению, он, казалось, смутно видел перед собой приземистую, светящуюся фигуру мага Дарамоса.
— Ты! — прошипел он. — Как ты сюда попал?..
Я здесь только в своём астральном обличье. Досифей ждёт снаружи, направляя меня. Не произноси пока этих имён, Симон, или ты будешь уничтожен, как это произошло ранее с Сеяном. Охранные заклинания Продикоса всё ещё окружают его.
— Тогда когда же?..
Через мгновение колдун отвлечётся. Быстрее, иди и посмотри через балюстраду!
Симон так и сделал, стараясь не приближаться к светящемуся изображению Фортуны слишком близко. Внизу он увидел Продикоса в жёлтом плаще, который срывал с Илионы белое одеяние. Колдун претерпел жуткую трансформацию, и теперь его когтистые лапы сжимали девушку.
Внезапно по плиткам под ним пробежало серое существо — ласка Продикоса, понял Симон. Она остановилась рядом с колдуном и присела на задние лапы, попискивая и указывая передней в ту сторону, откуда пришла. Продикос выпрямился и повернулся — и в этот момент из тени вылетело чёрное пернатое существо и ударило ласку сзади, заставив её кувыркаться и визжать.
— Карбо! — невольно вскрикнул Симон.
Ворон, громко каркая, стремительно взмыл вверх. Симон увидел, как он пронёсся мимо него, бешено взмахивая крыльями, и наконец исчез в вышине звёздного неба. Несколько чёрных пчёл устремились в погоню, но затем снова вернулись с жужжанием к алтарю, очевидно, не желая покидать храм.
А теперь, Симон, произнеси имена богини!
Но в этот момент он услышал, как внизу раздался юношеский голос:
— Колдун, ты не получишь её!
В тот же миг через широкий зал к Продикосу устремилась фигура гвардейца в чёрном плаще, с поднятым копьём. Нет, это был не гвардеец, а Менандр, за которым гналось множество настоящих стражников!
Произнеси имена, Симон. Поторопись!
Симон открыл рот и закричал:
— Тихе! Фортуна!
Затем он схватил своё копьё и метнул его в целлу, удовлетворённо зарычав при виде того, как оно пронзило одного из преследователей Менандра. В тот же миг он с изумлением увидел, как статуя Фортуны медленно поворачивается на своём пьедестале. В следующее мгновение она остановилась лицом к нему, отвернувшись от Продикоса.
Дело сделано! — сказал Дарамос. — А теперь покиньте храм — быстро!
Симон бросился назад между колоннами и вниз по лестнице так быстро, как только мог в полутьме. Он слышал нарастающий шум, ругательства, а затем женский крик ужаса. В следующее мгновение он достиг подножия лестницы, но вместо того, чтобы повиноваться Дарамосу, повернулся и бросился через нижний ярус колонн в освещённую факелами целлу.
— Менандр! — закричал он. — Я иду!
Здесь он увидел юношу, бросившегося на Продикоса, и окружавших их стражников. Колдун схватил древко копья одной рукой и дёрнул, отчего Менандр растянулся на земле. Кольцо стражников сомкнулось, скрыв их обоих из виду.
Симон с разбегу врезался в группу солдат, крича и нанося удары. Трое упали, получив глубокие раны, и умерли прежде, чем поняли, что их поразило. Ещё один повернулся и нанёс удар, но промахнулся. Симон пронзил копьём одного из их товарищей. Затем он ворвался в самую гущу, яростно рубя и убивая врагов, зная, что они с Менандром обречены, сражаясь с настолько превосходящими силами врага. Сверху он слышал угрожающее жужжание приближающихся гигантских пчёл.
Невероятно, но смертельного удара не последовало. Враги Симона казались странно неуклюжими, они шатались, спотыкались и ругались, задевая друг друга при этих неверных атаках, причём намного чаще, чем можно было бы ожидать в такой ситуации. Затем один из них закричал, когда гигантская пчела села на его шлем и вонзила своё жало ему в лицо.
Симон уклонился от удара мечом, перерезал горло противнику и прорвался сквозь кольцо стражников. Всё больше людей кричали, когда пчёлы атаковали их, а большинство остальных, завывая от ужаса, начали разбегаться в сторону колонн. Затем Симон увидел, как Менандр увернулся от неуклюже атакующего гвардейца и пронзил его копьём. В следующее мгновение юноша схватил упавший меч и бросился к алтарю, где Илиона, уже окончательно очнувшаяся, кричала и отчаянно сопротивлялась.
Но юноша уже перерезал одну из верёвок, которыми девушка была привязана к алтарю, а Продикос в облике сатира с грохотом приближался к нему на раздвоенных копытах, направляя на него змеиный жезл. Симон с рёвом прыгнул вперёд, подняв сику. Колдун развернулся к нему лицом, сверкая жёлтыми глазами, а затем с оглушительным хохотом швырнул свой жезл на мраморные плиты. Симон едва успел отскочить в сторону, потому что посох тут же превратился в живую чёрную змею, которая, свернувшись кольцом, бросилась к нему, оскалив ядовитые клыки.
Змея метнулась, нанося новый удар, но на этот раз нож Симона встретил её, и отрубленная голова твари полетела в сторону. Резко развернувшись, он во второй раз встретился взглядом с Продикосом. Глаза колдуна пылали сверхъестественной мощью; Симон, попытавшись продвинуться вперёд, обнаружил, что не может этого сделать. За злыми жёлтыми глазами чародея скрывалась гипнотическая сила.
— Дурак! — завопил Продикос неестественно раскатистым голосом. — Хоть ты и отвернул от меня Фортуну, ты умрёшь!
Он двинулся вперёд, и гигантские пчёлы спустились и закружились вокруг него ещё плотнее. Высоко над ним корона чудовищного идола сияла всё ярче. Симон отчаянно напрягся, не в силах сдвинуться ни на дюйм под гипнотическим взглядом врага, понимая, что на этот раз он действительно обречён. Всё больше гигантских пчёл неслись, роясь, через Врата, а далеко за их тучами, среди иномирной архитектуры что-то вздымалось горбом — что-то похожее на пульсирующий чёрный холм, на котором мерцали и переливались тысячи огней...
Затем, к изумлению Симона, пчёлы начали садиться на Продикоса. Колдун закричал, когда они принялись вонзать свои чёрные жала в его плоть.
— Нет! Нет! Я Саккут! — безумно вопил он. — Я служу Кайвану, супругу вашей госпожи!
Симон мгновенно обрёл свободу движений. Он бросился к алтарю, где Менандр только что освободил Илиону, и накинул свой плащ на её дрожащее тело.
— Бежим! — крикнул он.
Вдвоём они потащили перепуганную девушку к колоннам, в то время как позади них вопли колдуна переросли в вой безумной агонии. Подняв глаза, Симон увидел на высокой балюстраде статую Фортуны, сияние которой, встречавшееся с тенями, угасало. Затем они втроём побежали по главному проходу между колоннами к открытому храмовому порталу.
Добравшись до порога, они остановились, чтобы оглянуться — и ахнули, увидев огромный жужжащий рой пчёл, парящих над алтарём. Хотя не было видно ни фигуры, ни даже светящегося плаща, из этого жужжащего роя по-прежнему доносились безумные вопли колдуна:
— Нет! Я Саккут!..
Затем гудящий чёрный ком медленно поплыл к колоссальному идолу и через открытые врата исчез в сером сиянии, где его ожидало далёкое чёрное чудовище, пульсирующее и мерцающее, точно живой холм с тысячью глаз. Вслед за ним вылетели две последние пчелы, неся между собой извивающийся комок шерсти, который сопротивлялся и визжал — серую ласку. Крики колдуна и визг его фамильяра становились всё тише, а затем и вовсе прекратились, когда Врата, казалось, внезапно обрушились сами в себя и исчезли.
— Баал! Те самые демонические отродья, которых он вызвал, забрали его, — пробормотал Симон. — Поторопитесь, вы оба, прочь из этого безумного храма!
Луна уже зашла, и огромный двор, по которому они мчались, казался пустынным. Очевидно, оставшиеся в живых стражники покинули это место. Но когда они приблизились к внешним воротам, Симон увидел стоящую там фигуру в тёмном одеянии и крепче сжал свою сику.
— Симон, Менандр, не бойтесь! Я здесь, чтобы помочь вам!
Он узнал голос этого человека и увидел чёрный силуэт Карбо, сидящего у него на плече.
— Досифей! Как тебе удалось пройти мимо стражи?
Старый чародей указал на широкую дорогу, белевшую под звёздами.
— Они бежали. Некоторые выскочили из храма, словно за ними гнался дракон, а остальные последовали за ними. Признаюсь, что я применил небольшое заклинание паники, чтобы поторопить их...
Илиона внезапно обернулась к возвышающемуся храму, обхватив лицо бледными руками.
— Боги! Мой отец! — всхлипнула она. — Что с ним случилось? Во что он превратился?..
— Он не был твоим отцом, — мягко сказал Досифей. — Твой отец умер пятнадцать лет назад, когда тёмная душа Саккута вернулась в этот мир и поселилась в его теле. Но сейчас ты в безопасности. Пойдём, мы отвезём тебя в Эфес...
В этот момент Симон заметил вспышку света высоко над храмом. Подняв глаза, он увидел, как светящийся объект быстро поднялся в ночное небо, затем внезапно повернул и устремился прочь, на юго-восток.
— Баал! Ещё дьяволы?
— Нет, — сказал Досифей. — Это семя Звёздного бога. Выпущенное заклинанием Саккута, теперь оно ищет Великую Мать, чтобы соединиться с ней.
— Тогда мы потерпели неудачу! — воскликнул Симон. — Эта тварь разродится снова, и её новый выводок обрушит на мир Вечную Ночь.
— Не бойся. Врата закрылись. Семя в своём слепом поиске найдёт только пески Аравийской пустыни, под которые оно не сможет проникнуть, и потому лишь напрасно потратит свои силы.
— Значит, оно умрёт? — спросил Менандр.
— Увы, нет, Аджар-Алазват не может умереть. Но он будет оставаться в спящем состоянии по меньшей мере тысячу лет, пока Саккут снова не вернётся, чтобы побудить людей поклоняться ему. До тех пор мир будет в безопасности от него. А теперь идём — мы должны вернуться в Эфес.
V. Эпилог. Aurora Novatrix*
* Заря Обновительница (лат.).
Я не по звёздам о судьбе гадаю…
…Но вижу я в твоих глазах предвестье,
По неизменным звёздам узнаю,
Что правда с красотой пребудут вместе,
Когда продлишь в потомках жизнь свою.
А если нет — под гробовой плитою
Исчезнет правда вместе с красотою.
Шекспир. Сонет 14. Перевод С. Маршака
— Значит, Дарамоса вообще не было с вами в Эфесе? — спросил Симон
— Нет. — Досифей сделал ещё глоток из своего кубка с вином и поставил его на грубый стол. — Во всяком случае, не во плоти. Его тело остаётся в Парфии, но иногда он впадает в транс и является нам. Он говорит, что в его преклонном возрасте никому не следует покидать свою родину и путешествовать через полмира.
— Понимаю. А что насчёт неуклюжести охранников, напавших на Менандра и меня, а затем нападения пчёл на них, Продикоса-Саккута и его фамильяра? Было ли всё это вызвано заклинаниями, наложенными тобой и Дарамосом?
— Нет, Симон, это произошло исключительно из-за твоего чародейства. Ибо, как только Фортуна отвернулась от Саккута и тех, кто ему помогал, ничто не могло с тех пор пойти у них на лад. И — слава богам! — Саккут не сможет попытать счастья ещё тысячу лет.
Они снова находились в задней комнате гостиницы в Эфесе, на этот раз впятером, наслаждаясь вином, фруктами и хлебом, Симон и Досифей сидели за столом, а расположившийся между ними Карбо клевал гранат. Симон посмотрел туда, где на низком диване у дальней стены сидели Менандр и Илиона, по-видимому, увлечённые беседой. На девушке теперь была белая юбка с голубой отделкой, которую Досифей купил у одной из служанок. Она выглядела довольно красивой в свете лампы, хотя всё ещё немного уставшей и измождённой после недавнего испытания. Симон сочувствовал ей. Он и все остальные тоже устали, и хотя ночь они провели весьма плодотворно, никто из них ещё не чувствовал сонливости. Это произойдёт позже, после того, как вино достаточно расслабит их.
— Может быть, Илиона и потеряла отца, — с улыбкой сказал Досифей, — но я думаю, что в лице нашего юного Менандра она обрела друга.
— Возможно, даже больше. Значит, ты возьмёшь её с собой, когда вы отправитесь обратно с Менандром на Восток?
Досифей кивнул.
— Куда ещё ей идти? — Затем, поразмыслив над словами Симона, добавил: — Означает ли это, что ты с нами не вернёшься?
— Я многому научился, о наставник, обучаясь у тебя и Дарамоса, но теперь чувствую, что должен идти своим путём. — Он сделал последний глоток вина из своего кубка и поднялся. — Я должен отправиться в странствования.
Досифей тоже поднялся.
— Сегодня вечером? Но, конечно...
— Нет, не сегодня, — улыбнулся Симон. — Я останусь с тобой здесь, в Эфесе, может быть, даже доплыву с вами на корабле до Антиохии. Но после этого я должен пойти своим путём. У меня много дел.
— Понимаю. — Глаза Досифея были мрачны. — Ты отправишься в Самарию и отомстишь римлянам, которые убили твоих родителей семь лет назад. Что ж, я могу это понять, хотя мне было бы неприятно лишиться твоего общества, пусть даже ненадолго. Удачи тебе, Симон.
— Спасибо. А теперь я отправляюсь спать.
Он также пожелал спокойной ночи Менандру и Карбо, взял Илиону за руку, пожелав ей всего хорошего, затем вышел из комнаты и поднялся по лестнице на верхний этаж. Однако вместо того чтобы зайти в свою комнату, он поднялся ещё на один пролёт и вскоре вышел на плоскую крышу гостиницы. Факелы Эфеса были погашены; весь город мирно спал под звёздами. Луна давно скрылась за горизонтом, Бычья Морда и Козья звезда поднимались к пурпурному зениту, а небо на востоке начинало светлеть перед наступающим рассветом.
— Я буду странствовать, — тихо сказал он себе.
Он вспомнил лицо Илионы, прикосновение её руки, и его пронзила острая боль. Она слегка напоминала ему Елену, но никогда не смогла бы заменить её в его душе — это он хорошо понимал. Он всё же предпочёл бы странствовать, надеясь, что пророчество Дарамоса сбудется и что каким-то образом, где-нибудь он снова встретит Елену, когда придёт урочный час. И, конечно, если эта надежда не была пустой мечтой, его странствия увеличат шансы на эту встречу — так она произойдёт быстрее, чем в любом другом случае.
Нет, Симон, приближение этого дня нельзя ускорить, но он обязательно настанет.
Он повернулся и почти без удивления увидел светящуюся фигуру похожего на карлика Дарамоса, стоящую рядом с ним.
— Скажи мне, о мастер Таинств, когда придёт этот день?
В своё время. Его нельзя ни ускорить, ни задержать. Он наступит, когда ты меньше всего будешь этого ожидать. А до тех пор, Симон из Гитты, живи своей жизнью, как хочешь. Странствуй далеко, ищи тайные знания, убивай столько римлян, сколько пожелаешь, но не ищи Елену. Ты найдёшь её, когда придёт время, потому что вы с ней никогда не сможете расстаться. Однажды ты поймёшь, о чём я говорю.
Фигура Дарамоса потускнела и исчезла, и Симон, снова оставшись один под звёздами, почувствовал, как на душе у него немного полегчало, несмотря на печаль, которая всё ещё не покидала его. И внезапно он снова ощутил то странное единение с Космосом, которое он часто чувствовал раньше в присутствии Елены, и когда обратил свой взор на восток, на мгновение ему показалось, что он видит её глаза и очертания её лица в разгорающейся рассветной заре.
Симону не удалось отдохнуть после событий предыдущего рассказа. Ранней осенью 27 года н. э. он снова сталкивается с неприятностями в «Пламени Мазды» (впервые опубликованном в первом и единственном номере журнала «Дитя Ориона» за май-июнь 1984 года).
Хотя Тирни и говорит, что «своим колоритом этот рассказ гораздо больше обязан Э. Р. Эддисону, чем гностицизму» (в письме от 1 июня 1984 г.), гностицизм в нём выглядит вполне правдоподобно. Не меньшее внимание уделяется здесь и зороастризму, великой дуалистической религии древнего Ирана. Зороастризм часто считают одним из важных корней гностицизма. В частности, Рихард Рейценштейн («Эллинистические мистические религии: их основные идеи и значение»), приводит веские аргументы в пользу прямой связи между иудаизмом и зороастризмом, сформировавшейся во время вавилонского/персидского изгнания, перешедшей в еврейскую апокалиптику и гностицизм (см. также Норман Кон, «Космос, хаос и грядущий мир: древние корни апокалиптической веры», 1993). Сходство между зороастризмом и манихейским гнозисом третьего века особенно поразительно, поскольку оба они представляют собой дуализм Света и Тьмы, согласованный с противостоянием Добра и Зла.
Мазда, давший имя рассказу является главным божеством пророка Зороастра (или Заратустры, или Зардушта). Обычно его называют Ахура Мазда, «Мудрый Господь» или «Князь Света». В данном качестве он, по-видимому, представляется тождественным ведическому богу Варуне. Зороастр, ведический жрец в Иране, отверг божеств (дэвов) ведического брахманизма как дьяволов и восстановил верховенство Мудрого Господа Варуны, сохранив ведических Митру и Атара (Агни) в различных подчинённых качествах.
Мы также слышим призыв демонического существа по имени Аздахак. Ази Дахака — отвратительный дракон в древнеиранской религии —
Даруй мне такую удачу,
О добрая, мощная Ардвисура Анахита,
Чтобы я победителем стал над (чудовищем) Ази Дахака,
Имеющим три пасти, три головы, шесть глаз,
Обладающим тысячью сил,
Созданным на погибель мира праведности (Арты)*
* Авеста, Гимн Ардвисуре, Яшт 5, IX:34. Перевод И. С. Брагинского, ранняя редакция 1972 г.
Этому могущественному существу было дано править миром в течение тысячи лет, после чего герой Феридун заточил его в глубокой яме. Таким образом, Аздахак вместе со своим адским повелителем Ариманом, по-видимому, был главным вдохновителем еврейского и новозаветного превращения Сатаны из слуги Бога в его заклятого врага, особенно как это отражено в Откровении 20:1-3. Так же, как у гностиков библейский Яхве был принижен до надменного демиурга, давшего Тору Моисею, так и Аздахак описывается, как составитель Торы и основатель Иерусалима. И наконец, персонаж «Тысячи и одной ночи» Афрасиаб с его лодкой, полной демонов, на которую Лавкрафт ссылается в «Безымянном городе», является частью мифического цикла об Аздахаке.
— Магия, — сказал Досифей, — это всего лишь метод, с помощью которого Разум Мира побуждает себя изменять свои собственные образы. И каждый человек, обладающий Истинным Духом, является частицей великого Мирового Разума. Следовательно...
— Хватит! — вскричал Симон, поднимаясь. Он стоял, дрожа, прикрыв глаза одной рукой, а другую вытянув вперёд, словно пытаясь ухватиться за что-то неосязаемое.
Лектор — худощавый мужчина в одеянии самаритянского мага — наклонился вперёд с выражением озабоченности на лице. То же самое сделали и двое других присутствующих в полутёмной, освещённой факелами комнате — коренастый лысеющий мужчина в одеянии римского патриция, и мальчик лет одиннадцати. Парнишка носил такую же коричневую мантию, украшенную символами, как и лектор, а на правом плече у него сидел большой, чёрный как смоль, ворон.
— Что такое? — спросил Досифей. — Говори, Симон. Мои слова пробудили что-то в твоём разуме?
Тот, кого назвали Симоном, на мгновение замолчал, унимая дрожь. Это был высокий молодой человек атлетического сложения, его лицо, удивительно запоминающееся благодаря высоким скулам, казалось, имело сходство с лицами говорившего и одиннадцатилетнего мальчика. Он был одет в тёмную тунику и сандалии с высокими ремешками. На боку у него висела в ножнах сика, изогнутый гладиаторский нож.
— Твои слова... — пробормотал он странно напряжённым голосом. — Они вызвали образ, видение...
Юноша пристально смотрел на него; ворон на его плече беспокойно подёргивал крыльями. Приземистый римлянин наклонился вперёд, разинув рот. Досифей выпрямился, лицо его стало серьёзным.
— Видение? Расскажи мне о нём, Симон.
— Я видел женщину. — Симон рассеянно откинул назад чёрную чёлку, падавшую на его широкий лоб; она тут же вернулась на место. — Молодая женщина с волосами и глазами тёмными, как ночь. И всё же, как и ночью, в её волосах и глазах мерцали звёзды...
Он замолчал и наклонился вперёд, задумчиво глядя на тыльные стороны своих ладоней.
Досифей, старый самаритянин-колдун, поднялся и улыбнулся.
— У тебя было истинное видение, Симон из Гитты, — спокойно сказал он. — Мне очень редко доводилось быть свидетелем подобного. Несомненно, ты Истинный Дух, как я и подозревал.
Симон не ответил; он поднял голову и уставился перед собой, словно пытаясь уловить исчезающий образ; затем с выражением разочарования на лице повернулся к Досифею.
— Скажи мне, наставник, кем она была?
Досифей спокойно смотрел на Симона, но в его взгляде была печаль.
— Она жертва, Симон, та, кого ты должен убить. Я говорил тебе, что это видение может прийти к тебе, и вот оно пришло.
Симон задумчиво нахмурился.
— Такая милая... — пробормотал он.
— Нет! — Досифей выпрямился во весь рост; астрологические символы, украшавшие его тёмную мантию, казалось, почти светились, а его суровое лицо сделалось суровым, как у древнего пророка. — Не думай так. Укрепи свой разум и своё сердце, Симон, ибо её смерть поможет осуществлению нашей мести Риму — мести, которой все мы так долго ждали.
Симон энергично потряс головой, словно пытаясь прийти в себя, затем выпрямился, как ныряльщик, выскакивающий из глубины вод на чистый воздух.
— Что? Ты, Досифей, говоришь, так, словно эта женщина — моё видение — действительно существует.
— Она существует. — И снова в глазах Досифея на мгновение промелькнула печаль. — Она здесь, в доме нашего покровителя, сенатора Юния. — Он коротко кивнул в сторону толстого лысеющего римлянина. — А теперь...
Симон мрачно нахмурился.
— Ты говоришь, что она — та, кого я должен убить?
— Именно! — воскликнул Досифей, и его глаза внезапно вспыхнули мрачным фанатизмом. — И ты должен убить её, Симон, потому что твоя ненависть к Риму так же велика, как и наша. Разве не римляне убили твоих родителей в их доме в Самарии, когда они не смогли заплатить налог? И разве не Рим сделал из тебя раба, гладиатора, чтобы ты сражался и проливал кровь ради его развлечения, пока мы с моим покровителем Юнием наконец не освободили тебя через два года?
Симон уставился в пол; его руки, прижатые к бокам, дрожали.
— Ты помнишь! — продолжал Досифей напряжённым голосом. — И ты отомстишь — ты и все мы. Отомстишь Риму! Послушай, Симон! — Самаритянин-колдун наклонился вперёд, его глаза напряжённо сверкали. — Рим — это величайшее зло во всём сущем мире. Ты испытал это зло на себе, но не знаешь, откуда оно исходит. Сейчас я расскажу тебе. Магия, как я уже говорил, — это способ, с помощью которого Мировой Разум изменяет себя, и каждый Истинный Дух — частица этого Разума. Каждый из нас, сидящих в этой комнате, является такой частицей, Симон. Хорошенько обдумай сказанное, ибо это означает, что ты являешься частью души Высшего Бога.
— Что за чушь? — спросил Симон. — Если я — частица этого божественного разума, то почему у меня нет его могущества?
Досифей поднял руку.
— Послушай. Высший Бог стоит над материальностью, но давным-давно Он попал под власть злого демиурга Ахамота, которого древние персы называли Аздахаком, а стигийцы Азатотом. Так был создан Тот, кто страдал от боли и ограничений материи во многих плотских телах... и потому мы здесь. Итак, Рим — последнее и самое чудовищное земное проявление Ахамота, но на духовном плане он также повелевает Первобытными богами, чьи приспешники пронизывают всю материю вселенной с намерением причинить как можно больше боли. Эта боль возносится к звёздам как духовная энергия, питающая Первобытных богов и, в конечном счёте, самого Ахамота.
Симон задумался над словами Досифея. Он думал обо всей той чудовищной ненужной боли, которую испытал и свидетелем которой был в своей жизни: об убийстве его родителей римскими сборщиками налогов, о своём жестоком порабощении и обучении в качестве гладиатора, о недавнем колдовском разрушении арены, на которой он сражался, и последовавшей за этим гибели многих тысяч зрителей…
И всё же, конечно, разговоры Досифея о чудовищных богах не могли быть ничем иным, как дикими фантазиями. И почему, недоумевал Симон, самаритянский чародей приложил столько усилий, чтобы спасти его? Неужели только для того, чтобы несколько месяцев прятать в подвалах дома сенатора Юния?
— Я уже как-то говорил тебе, Симон, — сказал Досифей, словно прочитав его мысли, — что я чувствовал: ты — избранник судьбы. Мои прорицания подтвердили это. Ты не только Истинный Дух, но и один из Высших — один из величайших осколков души Того, кто был разделён, а затем пойман Ахамотом в ловушку в созданном им материальном мире. Ты хмуришься от сомнений, Симон, но послушай меня. Ты действительно воплощение Единого. И теперь ты ощущаешь присутствие своего духовного двойника, Другой — ибо лишь только вчера в этот самый дом была доставлена девушка, в которой содержится одна из частиц Её великой души.
— Ты с ума сошёл? — пробормотал Симон, свирепо глядя на Досифея.
— Я долго искал её, — невозмутимо продолжал волшебник, — с помощью заклинаний и прорицаний, а также шпионов, нанятых нашим покровителем, сенатором Юнием. — Он снова кивнул в сторону дородного римлянина, сидевшего на бочонке с вином, с суровым выражением на грубоватом лице.
— Это также стоило немалых денег, — сказал Юний, — но в конце концов мы нашли её в ионийском городе Эфесе. Она дочь рабыни и её благородного хозяина. Её зовут Елена, и сейчас она живёт в верхних комнатах моего дома. Досифей рассказал мне, что похитить её было непросто, потому что её отец начал испытывать к ней кровосмесительную склонность и не желал принимать никаких денежных предложений. К счастью, нанятым нами похитителям это удалось прежде, чем его похоть была удовлетворена, ибо Досифей сказал мне, что для жертвоприношения, которое мы должны совершить, подходит только девственница.
— Жертвоприношение? — Симон стоял лицом к лицу с римским сенатором. По какой-то причине его кулаки были сжаты так сильно, что руки дрожали. Затем он почувствовал, как худая рука Досифея легла ему на плечо.
— Симон, настало время оповестить тебя о твоих обязанностях. Сенатор Юний, не позволите ли вы мне поговорить наедине с моим учеником?
— Да. — Римлянин поднялся на ноги. — Разъясни ему всё хорошенько, чтобы он мог внести свой вклад в избавление Рима от его угнетателей. Я немало заплатил тебе за твои колдовские знания, Досифей, и ты хорошо справился со своей задачей. Ещё немного усилий, и мы, возможно, увидим, как жестокие тираны будут свергнуты, а республика восстановлена.
С этими словами он повернулся и поднялся по каменным ступеням, ведущим из подвала.
— Можно нам с Карбо остаться? — спросил мальчик, на плече которого сидел ворон.
Досифей кивнул.
— Да, Менандр. Это поможет тебе продвинуться в обучении. Пойдём со мной, и ты тоже, Симон.
Он снял с подставки факел и повёл их в дальнюю часть подвала. Там была небольшая комната, совершенно пустая, если не считать большого кубического каменного блока в центре и статуи из серого камня за ним.
— Именно на этом алтаре, Симон, ты совершишь жертвоприношение.
Симон уставился на статую, которая была чуть меньше четырёх футов в высоту и казалась совершенно обычной — одетый в тогу римлянин с поднятой рукой и лавровым венком на голове.
— Это не что иное, как изображение императора Тиберия, — проворчал он. — Ты хочешь, чтобы я принёс ему жертву?
— Успокойся, Симон. Не ему, а против него. Когда ты совершишь ритуал и вонзишь свой фракийский кинжал в сердце жертвы, оскорблённые боги возмутятся и поразят Тиберия молнией, как в древности поразили царя Гостилия. Тогда Сеян, которого поддерживают сенатор Юний и многие другие, придёт к власти и восстановит старый республиканский порядок. Правлению тиранов придёт конец.
Симон вздрогнул при упоминании Сеяна, который, по слухам, пользовался полным доверием Тиберия и был одним из самых могущественные людей в Риме. Теперь он знал, откуда Юний брал деньги для финансирования своих дорогостоящих предприятий.
— Ты играешь по-крупному, — сказал Симон. — Как тебе удалось убедить этих могущественных римлян, что твоя магия их не подведёт?
— Подвела ли она тебя, Симон? Я отправился в Парфию и привёз оттуда меч Спартака, который позволил тебе сразить самого сильного гладиатора Рима. Это действие высвободило магию, которая разрушила огромный амфитеатр в Фиденах и унесла жизни почти пятидесяти тысяч обезумевших от крови римских зрителей. Это было твоё первое жертвоприношение, Симон, и оно принесло радость всем, кто ненавидит Рим и его гнёт. Настало время для твоего второго жертвоприношения, и его результаты будут ещё более значительными, ибо оно свергнет само правительство Рима, и все покорённые народы восстанут, освободившись от его ига.
— Ритуал могущества, — пробормотал Симон. — Удар моей руки заставит освободить от Рима многие земли, в том числе и нашу? Но для этого я должен вонзить свой клинок в грудь невинной девушки... Послушай, Досифей, откуда ты можешь знать такие вещи?
— Я много странствовал, — сказал самаритянин-волшебник, — и многому научился. Я привёз меч Спартака из Парфии, чтобы ты мог нанести им удар по Риму. Но этот меч был не единственным предметом, который я доставил сюда. Посмотри, — он указал на серую статую Тиберия за каменным алтарём, — я приказал высечь это изображение из скалы горы Завалон, на которой жил Заратустра, первый великий пророк, осознавший, что этот мир является ареной борьбы между добром и злом. Заратустра боролся со злом до самого конца, пока наконец не был повержен мечами человеческих слуг Аздахака Жестокого. Однако Мазда, Владыка Света, продолжает жить, и ты, Симон из Гитты, Его последнее частичное воплощение и защитник. Именно ты вскоре нанесёшь удар от Его имени.
Симон почувствовал, что у него голова идёт кругом. Он оглядел подвал, обратив внимание на сырые каменные стены и полы, винные бочки и амфоры, паутину и деревянные балки, освещённые факелом в руке Досифея — всё, что могло бы ему помочь сохранить связь с прозаической материальной реальностью.
Внезапно Симон повернулся к Досифею лицом.
— Ты сумасшедший! — прорычал он. Затем развернулся и выбежал из комнаты, пересёк подвал и поднялся по ступенькам, которые должны были вывести его наружу, в сады сенатора Юния, к чистому дневному свету.
Никто не остановил Симона, когда он поспешно вышел из сада на узкую, вымощенную булыжником улочку, поскольку перед этим ему часто разрешали выходить наружу, чтобы купить необходимые товары или пройтись для разминки.
Он быстро шагал по ней несколько минут, пока вдруг не вспомнил, что сейчас на нём нет маскировки. Остановившись, провёл рукой по своему выбритому лицу. Впервые с тех пор, как он оказался в доме Юния, Симон вышел на улицу без искусственной бороды и усов, чтобы скрыть свою личность, не говоря уже о плаще с капюшоном...
Он пожал плечами и продолжил свой путь. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как он сражался на арене в Фиденах — арене, которая обрушилась, убив большинство собравшейся на ней многотысячной толпы зрителей. Симон не беспокоился о том, что его узнают; это было маловероятно. Кроме того, теперь у него были другие поводы для размышлений.
Он бесцельно брёл вниз по северо-восточному склону Целийского холма, по узким и извилистым улочкам. Район был смешанным; особняк сенатора Юния являлся лишь одним из нескольких роскошных особняков в этом районе, но здесь также было много домов среднего и низшего класса. Рим, как уже успел отметить Симон, представлял собой смесь чрезмерного богатства, крайней бедности и всего, что находилось между ними, и столь различные элементы, казалось, не прилагали особых усилий, чтобы отделиться друг от друга.
Он приблизился к подножию холма, где кончался жилой район, затем свернул на узкую улицу Меркурия и продолжил свой путь. До него доносились хриплые голоса торговцев и попрошаек; запахи пота, навоза, перезрелых фруктов и мяса, словно мокрая ткань, липли к лицу в этот тёплый предвечерний час. Улица Меркурия! Как они посмели назвать этот грязный переулок именем бога, не боясь быть наказанными за своё богохульство?..
Симон повернул налево, на более широкую улицу Субура, затем поспешил дальше, пока наконец не достиг менее убогого района и вышел на открытое пространство, окружённое величественными храмами с колоннами и правительственными зданиями — грандиозную площадь Форума. Как всегда, Симон остановился, поражаясь тому, что видели его глаза. Независимо от того, как часто перед ним представали эти сверкающие стены и колонны, он не мог не испытывать благоговейного трепета; независимо от того, как сильно он ненавидел Рим, Симон понимал, что он действительно был владыкой мира.
Он двинулся дальше, заметив слева, между храмами, белые далёкие портики особняков и дворцов на склоне Палатина — святыни римской знати, словно яркие жемчужины, утопающие в окружающей зелени. Перед ним возвышалось самое величественное сооружение города — храм Юпитера, могущественнейшего из всех римских богов, возвышающийся среди внушительного величия колонн на вершине крутого Капитолийского холма.
— Рим! — пробормотал Симон, чувствуя, как при этих словах в нём поднимается ненависть.
И всё же он продолжал подниматься по извилистой тропинке и многочисленным каменным лестницам, которые вели на вершину Капитолийского холма, пока, наконец, не оказался на широких ступенях, ведущих к колонному портику храма Юпитера. Под ним раскинулся Рим, окутанный дымкой влажного воздуха, смешанного с дымом бесчисленных кухонных очагов. На западе, как раз над южным гребнем Яникула*, садилось солнце — красновато-огненный шар без лучей; на восток надвигались огромные массы облаков — высокие подсвеченные ватные валы, и Альбанские холмы под ними терялись в глубокой тени. В воздухе чувствовалось приближение дождя.
* Один из холмов Рима, на западном берегу Тибра.
Симон поднялся по лестнице, но затем, почувствовав нежелание входить в храм идолопоклонства, повернул налево и пошёл вдоль украшенного колоннами портика, пока не достиг его края. Под ним уходил вниз обрыв Тарпейской скалы, с которой сбрасывали бесчисленных преступников, врагов Рима. На мгновение ему показалось, что эта пропасть, уходящая вниз, затягивает его, как тёмная, вечно голодная пустота. Зарычав, он отвернулся. Облака надвигались, темнея в безмолвном величии; внизу по извилистой тропе двигалась небольшая группа верующих с белым тельцом, предназначенным в жертву Капитолийскому Юпитеру...
И вдруг Симону показалось, что в сгущающихся облаках он заметил чьё-то лицо — то самое лицо, которое он смутно увидел в своём воображении в сумрачном, освещённом факелами подвале сенатора Юния всего час назад.
— Ваал! — выдохнул он. — Что это?
То было лицо женщины, безмерное в своей огромности, казалось, нависающее над ним, над всем миром. И в то же время оно было нежным, эфемерным — чем-то, способным проходить через любую преграду, но при этом могущее исчезнуть от слишком резкого движения. Каким-то образом он знал, что видит облака и ничего больше, что никто другой во всём великом городе Риме не мог видеть того, что видел он, и в то же время знал, что то, что он видит, было великой Реальностью, а Рим — не более чем грёзой.
— Я знаю тебя, — пробормотал Симон.
И я знаю тебя.
Эта мысль прозвучала в его сознании мощно, как отдалённый раскат грома, и в то же время мягко, как шёпот любимого человека в душистой темноте. По мере того, как солнце садилось, облака становились всё темнее. Их волнистые складки были похожи на завитки тёмных локонов, поблёскивающих в тусклом свете тонких свечей; их светлые места напоминали черты лика прекрасной богини цвета слоновой кости, а две области тени походили на озёра, полные звёзд, мерцающих из самых отдалённых пространств космоса: тёмные зеркальные озёра, похожие на глаза…
— Я знаю тебя! — внезапно воскликнул Симон, простирая руки, словно проситель. — Я видел тебя, всего час назад, в своём воображении, в подвале Юния...
Сказав это, он почувствовал себя глупцом. Слова резко прозвучали в воздухе — слишком реальные, слишком осязаемые, — и, разумеется, облака были всего лишь облаками, расплывающимися, изменяющимися...
И тут ему показалось, что он снова слышит голос, более отчётливо, чем когда-либо:
Я знаю тебя, Симон из Гитты; я знаю тебя целую вечность. Ты забыл меня, а я тебя; но мы никогда по-настоящему не забываем друг друга. Целые эпохи мы были заключены во времени и материальности, но без нас не было бы ни времени, ни материальности. Я — Гера, а ты — Юпитер, да, тот самый, которому поклоняются эти римляне здесь, на этом мрачном холме. Я — рождённая из пены Афродита, а ты — Гермес, бог магии, который некогда заключил меня в объятия и покорил своими чарами. А когда-то я была Еленой, а ты — тем, кто обнял меня и любил, в то время как стены Трои были взяты штурмом и разрушены. Часто мы любили друг друга и разлучались с тех пор, как появился этот мир, и теперь мы снова сближаемся. Услышь меня, Симон из Гитты...
Надвигающиеся облака вскипали и теряли свою форму. Поднялся ветер. Симон в отчаянии закричал:
— Что я должен делать? Скажи мне! Скажи мне!
Ты должен быть честен, Симон, честен со мной и с самим собой…
Над головой сгустились тучи, сверкнула молния, и начали падать крупные капли дождя. Вдали прогремел гром. Симон закричал; его отчаяние искало имя, и язык нашёл его.
— Елена! — закричал он. — Елена!
И тут разразилась буря. Симон оторвал ладони от своего лица и понял, что плачет. Завеса на мгновение приподнялась, открыв виды на немыслимые пейзажи — космические воспоминания о власти и удовольствии, страстном желании и любви.
Елена!
Снова закрыв лицо руками, Симон, спотыкаясь, спустился по ступеням храма. Прогремел гром и полил дождь. Погрозив кулаками пылающему небу, Симон поспешил дальше, спотыкаясь, часто поскальзываясь в грязи, проклиная богов и спрашивая себя, не сошёл ли он с ума.
II
Вот, я вижу, я вижу тебя вдалеке,
Ты как статуя в нише окна предо мной,
Ты с лампадой агатовой в нежной руке,
О, Психея, из стран, что целебны тоске
И зовутся Святою Землёй!
Эдгар По, «К Елене». Перевод К. Бальмонта
Он обнаружил, что стоит у кирпичной стены, хватая ртом воздух, и лишь смутно помнит, что бежал через множество улиц и переулков. Очевидно, гроза прошла так же быстро, как и началась, потому что дождь больше не лил, а небо немного прояснилось. Его волосы и туника промокли насквозь, сандалии и ноги были забрызганы грязью. Оглядевшись, он увидел, что снова находится на узкой улице Меркурия.
— Гермес, бог магии, — пробормотал он, — спаси меня от безумия! — Какие заклинания наложил на меня Досифей? В каком злодейском обряде он хотел заставить меня участвовать? Действительно ли эта... эта женщина живёт в настоящее время в доме сенатора Юния? Я должен знать!
К этому времени он уже восстановил дыхание — несмотря на последние недели сравнительного безделья, тренировки Симона в бытность гладиатором наделили его большим запасом жизненных сил. Он быстро зашагал дальше по лабиринту узких улочек и переулков, пустынных из-за недавнего ливня. Затем он поднялся по тропинкам, которые вели вверх к жилым домам на Целийском холме, и побежал трусцой. Солнце уже село, но небо прояснилось, и было ещё достаточно светло, чтобы он мог видеть дорогу.
— Стой! Держите его!
Симон остановился и, обернувшись, увидел, что на него надвигаются трое мужчин. В руках у них были длинные шесты с железными наконечниками и короткие мечи на боках. Увидев их богато украшенные плащи и туники, Симон догадался, что это не обычные городские стражники, а скорее наёмники, которых часто нанимали некоторые богатые горожане для патрулирования своих кварталов.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Не груби нам, — рыкнул один из мужчин. — Мы хотим знать, почему ты носишься по улицам с ножом на боку. Ты кого-то ограбил или ты беглый раб?
Симон сердито нахмурился.
— Я не вор и не раб.
— А ты можешь это доказать?
Сунув руку в мешочек на поясе, Симон вытащил сложенный пергамент и протянул ему. Гвардеец взял его, развернул и, прищурившись, внимательно вгляделся в текст.
— Что здесь написано? — подозрительно спросил он.
— Это вольная грамота от моего бывшего хозяина, сенатора Юния. Я его вольноотпущенник.
Стражник вернул пергамент.
— То, что ты говоришь, может быть правдой, — сказал он. Теперь его тон был чуть менее воинственным. — Но лучше быть точно уверенным в этом. Идём с нами. Чтец нашего патрона проверит твою грамоту и скажет нам, действительна ли она.
— Я... я спешу, — проговорил Симон, засовывая пергамент обратно в сумку.
— И что? Ты вызываешь у меня подозрения! — Стражник сделал знак двум своим товарищам. — Окружите пса! Постараемся внушить ему немного вежливости, прежде чем...
— Клянусь Палладой! — внезапно воскликнул один из них, занимая положение, позволяющее ему лучше видеть лицо Симона. — Это он — гладиатор, который сражался в Фиденах, когда арена была разрушена колдовством! Я был там — мне едва удалось спастись!
Симон взревел и нанёс удар; его кулак врезался в лицо ближайшего стражника, который без звука рухнул на мостовую. Быстрый, как пантера, он пригнулся и развернулся, едва успев избежать смертельного удара посоха второго стражника; острое лезвие его сики, уже зажатой в руке, пронзило шею охранника. Симон завершил свой разворот, и мужчина упал с предсмертным бульканьем.
Оставшийся стражник повернулся и, отбросив свой посох и вопя от ужаса, понёсся вниз по булыжникам большими нелепыми скачками.
Симон выругался. На улицах были люди, и он не мог преследовать этого человека. Он быстро спрятал свой фракийский нож и поспешил дальше по узким улочкам, надеясь, что теней сгущающихся сумерек будет достаточно, чтобы укрыть его от погони.
— Он сбежал! — гневно воскликнул Юний, когда они с Досифеем стояли в перистиле дома сенатора. — Несколько моих рабов видели, как он убегал.
— Нет, он не сбежал, — спокойно заверил его Досифей, — и вскоре вернётся к нам, после того, как придёт в себя. Помимо чувства благодарности к нам, он связан заклинаниями подготовительных ритуалов, которые мы провели.
Неподалёку от них стоял юноша Менандр. Тревога и сомнение на его лице смешивались с любопытством, когда он слушал говоривших. Ворон, всё ещё сидевший у него на плече, тоже, казалось, прислушивался, настолько пристальным был взгляд его глаз-бусинок.
— Ритуалы. — Юний медленно покачал головой. — Так много ритуалов, и теперь ты говоришь, что нужно выполнить последний. Я знаю, ты можешь призвать на помощь великие силы, Досифей, ибо слышал, как весь Рим говорил о разрушении амфитеатра в Фиденах. И всё же иногда я сомневаюсь, действительно ли ты знаешь, что делаешь.
— В чём же твои сомнения, добрый Юний?
Римлянин задумчиво нахмурился.
— Эта девушка, которую, по твоим словам, нужно принести в жертву. Она никому не причинила вреда. Неужели нет другого выхода?..
— О да, мы свершаем нелёгкое дело. Но помни, Юний, что Тиберий и его приспешники ежедневно без числа убивают невинных, а его легионы угнетают все провинции и народы. То, что мы собираемся совершить, может показаться тебе мерзостью перед ликом всех богов. Что ж, так и есть, и это заставит богов нанести удар! Когда жертва будет принесена перед образом Тиберия, оскорблённые Силы, пребывающие над Сферой Ахамота, направят вниз свои гневные молнии, дабы поразить императора, где бы он ни находился.
— Пусть они достигнут своей цели! — прогремел Юний. — И всё же я рад, что мне не нужно присутствовать на церемонии. Скажи мне честно, Досифей, следует ли ожидать какой-либо опасности?
— Нет, если всё пройдёт хорошо. И всё же было бы неплохо, если бы ты со всеми домочадцами удалился в подвалы на время церемонии и был готов в случае необходимости покинуть дом через потайной ход.
— В самом деле? — Юний нервно потёр свой тяжёлый подбородок толстой рукой. — Расскажи мне всё, чародей. Ничего не утаивай.
— Вероятность опасности очень мала. Звёзды расположены как должно и все подготовительные ритуалы к этому моменту выполнены безупречно. Однако если что-то пойдёт не так во время самого жертвоприношения, Силы могут вмешаться. Тогда Атар, огненный слуга Великого Мазды, пробудится и выйдет из четырёхмерной Варены, возглавляя свои пламенные легионы в поиске источника наших обрядов, чтобы уничтожить своих врагов, привязанных к земле последователей Аздахака Нечистого. Так, по крайней мере, писал древнеперсидский жрец огня Останес...
— Довольно! — пробормотал Юний. — Хотя то, что ты говоришь, выглядит странным, я повидал слишком много, чтобы сомневаться. Я буду следовать твоим указаниям.
— Хорошо. А теперь пошли кого-нибудь из своих самых крепких рабов в подвал. Прикажи им принести каменный алтарь и статую и установить их здесь, в перистиле, рядом с бассейном. Близится закат, и я должен совершить последний подготовительный обряд, точно в тот момент, когда огненный символ Мазды скроется за горизонтом. Менандр, ты и Карбо можете помочь мне, если хотите...
Повернувшись к юноше, Досифей обнаружил, что его молодой ученик исчез. Они с вороном незаметно выскользнули из перистиля.
Менандр остановился на верхней площадке мраморной лестницы. Дом сенатора Юния был, пожалуй, самым большим на Целийском холме, и его верхние покои обещали оказаться такими же просторными, как и нижние; однако за все те долгие недели, что он прожил здесь, юноша ни разу не отважился их исследовать. Теперь же ощущение тревоги взяло верх над его любопытством.
Ворон на его плече беспокойно зашуршал перьями и тихо каркнул:
— Куа!*
* Qua – туда (лат.).
— Успокойся, Карбо, — прошептал Менандр. — Мы не найдём её, если нас схватят и вышвырнут вон...
Говоря это, он свернул за угол, в проход, ведущий в длинный, освещённый факелами зал, и увидел двух дюжих стражников, стоявших по обе стороны закрытой двери в противоположном конце. Стражники тут же заметили его. Они не походили ни на рабов, ни на солдат, подумал Менандр, но были стройными и крепкими, как профессиональные бойцы. На каждом был тёмный плащ и туника, а на бёдрах они носили короткие мечи.
Один из них шагнул вперёд и посмотрел на Менандра сверху вниз. Юноша почувствовал укол страха, когда лицо мужчины исказилось в зловещей кривой усмешке.
— Убирайся, коротышка! — прорычал он. — Здесь никому не позволено находиться.
Менандр поспешно повиновался. Через мгновение он уже был на выходе из зала и спускался по лестнице.
— Должно быть, там они её и держат, Карбо, — пробормотал он. — Пойдём посмотрим, сможем ли мы это выяснить.
Он прошёл через затенённый атриум и через одну из боковых дверей вышел в узкую полоску сада, затем вдоль стены направился к задней части дома. С приближением заката вокруг начало понемногу темнеть. Пройдя некоторое расстояние, Менандр остановился и посмотрел вверх. Наверху находилось освещённое окно, но пространство между домом и окружавшей его стеной было невелико, и юноша не мог отступить достаточно далеко, чтобы как следует разглядеть комнату.
— Карбо, не мог бы ты взлететь туда, пожалуйста? — прошептал он. — Подлети и посмотри, там ли она.
Ворон расправил свои большие крылья, тяжело захлопал ими и взлетел к окну второго этажа. На мгновение он задержался у подоконника, затем развернулся и, хлопая крыльями, опустился на прежнее место.
— Ты видел её, Карбо?
— Ита!* — каркнула птица, кивая головой.
* Ita — так (лат.).
Менандр кивнул.
— Хорошо. Возвращайся наверх и жди меня.
Когда птица подчинилась, юноша ухватился за перевитые виноградные лозы, которые поднимались по неровной стене дома к выступу, разделявшему два этажа. Решив, что они выдержат его вес, он начал проворно карабкаться вверх и через минуту оказался прямо под окном. Он осторожно поднял голову над подоконником и заглянул внутрь. Юноша увидел маленькую меблированную комнату, освещённую подвешенными масляными лампами. Единственной её обитательницей была молодая темноволосая женщина, которая полулежала на кушетке и, по-видимому, спала.
Чувствуя, как сильно бьётся сердце, Менандр перелез через подоконник; ворон снова уселся ему на плечо. Мгновение юноша стоял молча, глядя на спящую. Он понял, что она была моложе, чем ему показалось вначале, вероятно, всего на несколько лет старше его самого — девочка, не более того. Её спящее лицо в мягком свете лампы казалось необыкновенно красивым, и Менандр внезапно почувствовал к ней сострадание.
— О, Карбо, — прошептал он, — мы не можем позволить им сделать это!..
Внезапно в комнате слегка потемнело. Менандр повернулся к окну и с облегчением увидел, что это всего лишь облако, заслонившее часть угасающего дневного света. Он высунулся из окна. Дул прохладный ветерок, и с востока с удивительной быстротой надвигалась громада облаков. Вдалеке под ней сверкали молнии, на короткие мгновения освещая далёкие холмы и стены близлежащих домов. Прогремел гром, приглушённый расстоянием. Небо потемнело ещё больше, и хотя задний угол особняка частично закрывал Менандру обзор, он чувствовал, что буря минует Целийский холм и, скорее всего, разразится над Форумом, Палатином и великим храмом Капитолийского Юпитера.
— Симон! Симон!
Страх пронзил Менандра, когда он услышал крик девушки. Он обернулся и увидел, что она сидит на диване, дико уставившись в пространство. Затем её взгляд остановился на нём; она вздрогнула от неожиданности и открыла рот, словно собираясь снова закричать. Менандр торопливо шагнул вперёд, приложив палец к губам.
— Пожалуйста, не надо, — прошептал он.
— Кто... кто ты такой?
— Меня зовут Менандр, а это Карбо. Мы хотим быть твоими друзьями, но ты должна позволить нам помочь тебе. Скажи, почему ты выкрикнула имя Симона?
Девушка с сомнением посмотрела на ворона, затем снова на странного парня в мантии чародея.
— Почему? Ты знаешь Симона?
— Да. Он мой товарищ по ученичеству и друг. Он бы тебе понравился. Я бы хотел, чтобы он был здесь и помог нам.
Девушка уставилась в пол и слегка нахмурилась.
— Мне приснилось, что я в опасности, но рядом был кто-то, кто мог бы мне помочь — кто-то, кого я знала давным-давно. Я разговаривала с ним. Его звали Симон, но я знала его и под многими другими именами. Я... я не могу вспомнить... Видение исчезает так быстро...
— Скажи мне, как тебя зовут?
— Я Елена, из дома Продикоса в Ионии. — В голосе девушки звучала горечь; она подняла глаза на закрытую дверь, и в них был страх. — Эти два негодяя, которые стоят здесь на страже, похитили меня и привезли сюда. Теперь я боюсь за себя даже больше, чем в доме моего отца и господина. Скажи мне, Менандр, что со мной будет? Почему я здесь?
— Я не могу тебе сказать, нет времени. Но Симон поможет нам, я знаю, он поможет. Не бойся. А теперь я должен уйти. Я украду для тебя немного денег, чтобы ты смогла уехать подальше от Рима и найти хороших людей, с которыми можно было бы жить, а я найду Симона и приведу его сюда, и мы оба поможем тебе сбежать.
С этими словами Менандр повернулся к окну и полез наружу. В последний раз он взглянул на девушку с карниза, перед тем, как начать спускаться по виноградным лозам. На её прекрасном лице отразилось изумление и надежда.
Затем она вернулась к своему ложу, стараясь спокойно сидеть и ждать, чувствуя нарастающее напряжение, которое вскоре обещало стать мучительным.
Симон остановился в тени узкой улочки, тяжело дыша после бега в гору. Он заставил себя несколько мгновений постоять неподвижно, прислушиваясь, пока его дыхание не утихнет, а сердцебиение не успокоится. Звуков погони не было слышно, и всё же ему показалось, что с той стороны, откуда он пришёл, доносится отдалённый смутный шум, похожий на множество сердитых голосов. Симон выругался. Волки были встревожены, но он надеялся, что они не найдут его след.
Ещё несколько шагов, и он оказался у задней стены сада Юния. В сумерках едва получалось разглядеть калитку. Она была открыта. Это было необычно, учитывая поздний час, и Симон предположил, что охранникам было приказано оставить вход открытым до его возвращения, и они, вероятно, ждут теперь внутри.
Затем он услышал тихое монотонное пение. Симон решил, что это, наверное, Досифей совершает свой последний подготовительный ритуал в перистиле, где ожидали жертвоприношения статуя и алтарь. Несколько слов, которые он уловил, были персидскими и непонятными для него, но он не раз слышал имя Аздахак, и содрогнулся, вспомнив, что оно означало. Несмотря на свою ненависть к Риму и благодарность Досифею, Симон почувствовал, как его охватывает отвращение, и понял, что никогда не сможет принять участие в готовящемся богохульстве.
— Елена! — пробормотал он. — Если я не сошёл с ума и ты действительно здесь, они не получат тебя для своих целей!
Он осторожно обогнул ворота и поспешил за угол стены в узкий переулок. Здесь тени были ещё гуще. Какое-то время Симон осторожно пробирался вдоль стены к фасаду особняка. Внезапно он услышал лёгкий шорох перьев прямо над собой; затем сверху послышалось:
— Симон! Симон!
Вздрогнув, он узнал низкое гортанное карканье. Подняв взгляд, Симон увидел большую птицу, сидевшую на стене, силуэт которой вырисовывался на фоне темнеющего неба.
— Карбо! Что ты здесь делаешь? Будь ты проклят, неужели Досифей поручил тебе следить за мной?
Птица покачала головой.
— Менандр! Менандр! — прокричала она.
Симон присел, затем подпрыгнул и ухватился за верх стены. Легко подтянулся и перелез через неё, а затем мягко спрыгнул на землю внутри. Ворон слетел вниз и уселся ему на плечо.
— Куа! — прокаркал он, указывая клювом на ближайшее окно верхнего этажа. — Куа!
— Что это, Карбо? Что там?
— Элан!
— Элан — «свет»? — пробормотал Симон, нахмурившись в непонимании. Затем он воскликнул: — Подожди! Ты имеешь в виду Елену?
— Ита!
Внезапно в окне показался свет, и Симон увидел, что это масляная лампа, которую держала в руке стройная молодая женщина, слегка перегнувшаяся через подоконник. Казалось, она прислушивается или пытается вглядеться в темноту. Её лицо, обрамлённое длинными локонами, которые были темнее самой ночи, казалось бледным в свете лампы; в глазах, широко раскрытых, как бы от лёгкого беспокойства, отражался огонёк, как в тёмных озёрах.
Симон ахнул. Это была она!
Затем, неподвижно скорчившись в тени стены, он обнаружил, что одними губами произносит её имя, но так тихо, что даже ворон на плече не услышал его.
— Менандр? Карбо? — Голос девушки был чуть громче осторожного шёпота. — Это вы?
Симон не мог ни пошевелиться, ни ответить, но Карбо, издав негромкое карканье, взмыл вверх и опустился на подоконник рядом с молодой женщиной, которая, казалось, испытала некоторое облегчение, увидев его.
— Скорее, Менандр, — проговорила она, глядя вниз вдоль стены.
Сделав над собой усилие, Симон стряхнул с себя охватившее его очарование, которое удерживало его в неподвижности, и поспешил к стене дома. Он быстро вскарабкался на подоконник. Для его тренированных мышц это не составило труда, но он почувствовал, что лозы слегка подались, и понял, что они смогут выдержать только его одного, но не больше. В следующее мгновение он перемахнул через подоконник и встал на выложенный мраморными плитками пол.
Женщина отошла к центру комнаты и смотрела на него пристально, но без страха. В её взгляде, казалось, было странное удивление. Теперь, с такого близкого расстояния, Симон разглядел, что это вовсе не женщина, а девушка, возможно, не старше пятнадцати лет, и всё же он чувствовал, что она существовала на земле ещё до появления народов и стран. Хотя он знал, что никогда в жизни не видел её, казалось, что ему была знакома каждая чёрточка её прекрасной фигуры и лица.
— Ты! — тихо пробормотал он. — Ты!..
— Симон! Я знала, что ты придёшь.
Она поставила лампу на низкий столик, подошла к нему, и Симон двинулся ей навстречу. Странные противоречивые чувства охватили его. Он ощущал ликование и страх, переплетённые в одно целое, и каким-то образом это было правильно; чувствовал себя владыкой, близящимся к покорению мира, и в то же время бессильным просителем, приближающийся к алтарю Единого, чьё одобрение придаст могуществу Владыки единственную цель и смысл...
Затем он внезапно обнаружил, что держит в своих объятиях молодую стройную человеческую девушку, и она рыдает у него на груди, отчаянно цепляясь за него, как за скалу во время шторма.
— О, Симон! Кто я? И кто ты?
— Я не знаю, — сказал он успокаивающе. — У меня было видение о тебе...
— И ты мне приснился. Симон, кто мы такие?
Он отстранил её от себя, нежно положив руки ей на плечи, и заглянул в её тёмные глаза. Он не ответил, потому что в этом не было необходимости. В тот момент показалось, что их разумы каким-то образом слились вместе, но не в единении, а в глубоком взаимопонимании. Он всегда знал её, а она его, и так будет всегда, на протяжении всех будущих циклов великой Иллюзии Перемен, потерь и обретения друг друга в мечтах о любви и боли, ужасе и экстазе, вплоть до окончательного Единения в конце времён...
Затем видение исчезло, но понимание осталось, и Симон знал, что девушка поделилась с ним всем этим.
— Как странно! — пробормотала она. — И всё же мы всего лишь люди — мужчина и женщина. Как это может быть, что все вещи имеют свой единственный смысл в нас и через нас?..
— Я... я не знаю, Елена. Колдун Досифей говорит, что некоторые люди являются Истинными Духами — частицами божественной души, застрявшими в ловушке материального мира, созданного безумным демоном Ахамотом.
— О, Симон! То, что ты говоришь, несомненно, правда, потому что я слышала, как жрицы Артемиды в Эфесе говорили о таких вещах...
— Подожди, послушай!
Елена замолчала, внезапно испугавшись напряжения в голосе Симона, а затем услышала через окно отдалённый гул множества сердитых голосов.
III
Я вино жизни расплескал сполна,
Моя душа мертва, как гиблая пустыня,
Где всё хорошее, увы, пропало зря,
И знаю я, что суждено в аду мне сгинуть,
Когда придёт за мною ночью Сатана
Оскар Уайльд «E tenebris»*
* Из тьмы (лат.). Название — парафраз 117 псалма Давидова: «...воззвал я, Господи», а также 24 псалма «К тебе, Господи, возношу душу мою...»
Симон быстро повернулся к окну, затем шагнул к нему и выглянул в ночь.
— Они собираются... Думаю, они идут сюда. Тот проклятый стражник! Мне не следовало упоминать сенатора Юния...
Елена, поспешившая к нему, прислушалась к гулу множества голосов — будто где-то в отдалении собиралась толпа. Ворон, сидевший рядом с ней на подоконнике, зашевелился и тревожно каркнул. Она рассеянно погладила его, и тот затих, словно успокоившись.
— В чём дело, Симон? — Её голос был тихим, но встревоженным.
В этот момент, прежде чем он успел ответить, дверь комнаты с грохотом распахнулась. Симон и девушка резко обернулись. В комнату вошли два стражника со зверскими лицами, а между ними...
— Досифей! — прорычал Симон. Его фракийский кинжал, уже вытащенный из ножен, задрожал в руке.
Волшебник посмотрел на него, затем перевёл взгляд на Елену. На его суровом лице снова проступила тень печали.
— Я предвидел, что ты появишься здесь, Симон. Ты должен пойти со мной. Пришло время.
Симон мрачно покачал головой.
— Я многим обязан тебе, Досифей, по сути, своей жизнью. И всё же я выпущу твои кишки на этот пол, прежде чем совершу твоё проклятое жертвоприношение!
— Это бесполезно, Симон. Ты обязан служить Аздахаку из-за обрядов, в которых ты принимал участие. Взгляни.
Волшебник-самаритянин сделал шаг вперёд, и Симон увидел на его вытянутой ладони угольно-чёрный предмет, размером и формой напоминающий голубиное яйцо. На нём виднелись очертания какого-то странного существа — чудовищного создания с головой дракона и двумя змеями, свисающими с его плеч вместо рук. Симон почувствовал сильное отвращение, хотя и удивился тому, как ему удалось с первого взгляда разглядеть детали столь миниатюрной фигуры.
— О Аздахак! — воскликнул Досифей. — Призови теперь своего слугу!
Овальный предмет выпрыгнул из руки чародея с такой скоростью, что Симон даже не успел среагировать, когда он угодил ему прямо в лоб!
Мгновенно волна леденящей боли пронзила его, заставив упасть на колени. Симон закричал, но когда он это сделал, боль уже исчезла. Он чувствовал, как что-то прилипло к его лбу, словно огромный холодный клещ. Его охватил ужас; он потянулся, чтобы убрать это, но обнаружил, что руки не слушаются его.
— Встань, Симон, — сказал Досифей.
Он так и сделал. В его тёмных, глубоко посаженных глазах светилась ненависть, когда он посмотрел на колдуна. Он попытался шагнуть вперёд, но не смог. Ярость и отчаяние охватили его, когда он осознал, что полностью подчинён воле Досифея.
— Симон! — услышал он крик девушки, увидел, как она подбегает к нему с выражением ужаса на лице, почувствовал, как она порывисто бросилась к нему, протянув руки. — Симон!
Досифей кивнул двум стражникам, которые немедленно шагнули вперёд, грубо схватили девушку за руки и потащили её, бьющуюся и кричащую, из комнаты. Симон отчаянно сопротивлялся сверхъестественной силе, которая удерживала его, но не мог пошевелить ни единой мышцей.
— О, Симон! — пробормотал Досифей, и в его старых глазах теперь ясно читалась печаль и боль. — Как же ты, должно быть, ненавидишь меня! Я чувствую твою ненависть, твою ярость, как проклятые души чувствуют жгучий огонь Мазды за свои грехи. И всё же пожалей меня, Симон, потому что это тяжкое дело. Я должен это сделать. Мне хотелось бы самому умереть под твоим ножом, вместо этой прекрасной и невинной девушки, ибо я с радостью отдал бы свою жизнь, чтобы уничтожить римскую тиранию, которая душит мир! Но этого невозможно; только убийство Высокой Души её Родственником может побудить разгневанных богов поразить объект поклонения. Пожалей меня, Симон, потому что Истинный Дух во мне, как и в тебе, устремлён к этой девушке, которая должна умереть, и хотя и ты и она должны страдать от боли и трагедий, это искренние страдания, которые в конце концов трансмутируются в другие вещи. Но я, принимая участие в этом жертвоприношении, должен, в конечном итоге, отправиться в Преисподнюю и там вечно терпеть пламя Мазды. — Лицо Досифея вновь сделалось суровым. — Я готов вынести это и многое другое, чтобы обречь Тиберия и его жестокую империю на гибель и тем самым освободить все народы от римского ига! Идём, Симон, настало время жертвоприношения.
Медленно, неуклонно, Симон последовал за своим ненавистным наставником в освещённый факелами коридор, охваченный любопытством и неистовством, но не имея сил ослушаться
А позади, в пустой комнате, послышался шелест перьев — Карбо зашевелился в темноте, которая делала его невидимым, расправил крылья и сорвался с подоконника в ночь.
Менандр тихо крался по подвалам особняка, удивляясь тому, как тут всё изменилось. Факелов было зажжено больше, чем обычно, но вещей, принадлежавших ему, а также Досифею и Симону, не было в их обычных комнатах.
Войдя в помещение, где раньше стоял алтарь и статуя, он обнаружил, что оба этих предмета исчезли. В центре пола зияла квадратная дыра — очевидно, алтарь скрывал её ранее. В одном углу лежал большой свёрток из плотной парусины. Юноша приблизился и увидел, что на нём лежит несколько листов пергамента, прижатых сверху большим пожелтевшим свитком. Последний он узнал, потому что Досифей однажды сказал ему, что это такое: «Sapientia Magorum» древнего персидского жреца огня Останеса.
Он положил его и пергаменты на пол и осмотрел свёрток, развязав один из шнурков и слегка развернув ткань. Как он и подозревал, там было много других свитков, флаконы и инструменты для гадания — магические принадлежности Досифея, — а также одежда и несколько других предметов, принадлежавших ему и Симону. Юноша полностью развязал его, и обнаружил, что мешочка с деньгами, который он искал, там нет.
Он поспешно завязал свёрток. Очевидно, Досифей намеревался покинуть особняк Юния этой же ночью. Когда он взял свиток в руки, тот слегка развернулся. Он взглянул на него, но обнаружил, что не может прочесть чужой почерк, и поспешно свернул его заново, положив обратно в свёрток. Досифей, вспомнил он, сказал, что это сборник чудовищных тайных заклинаний, читать и пытаться использовать которые опасно даже для адептов.
Он поднял пергаменты, чтобы положить их поверх свитка, и в этот момент заметил, что они были написаны на греческом — этот язык он был обучен понимать почти в совершенстве, как свой родной арамейский. Он сразу узнал почерк Досифея, очевидно, это был перевод или доработка свитка Останеса.
Пусть только тот колдун, чьё сердце свободно от сомнений и страха (гласила надпись на самом верхнем листе пергамента), произносит имя Аздахака, того Злодея, который по своей собственной испорченности вверг сущность в хаос материальности. И тогда пусть он принесёт в жертву перед образом своего врага того, кто является его собственным Истинным Духовным Двойником; после чего разгневанные боги обрушат свой гнев на объект поклонения. Однако пусть тот, кто приносит такую жертву, остерегается, какими бы возвышенными ни были его мотивы, ибо выполнение ритуалов подготовки, приведённых ранее, приведёт к тому, что приспешники этого Злотворца соберутся вместе, подобно тому, как стервятники слетаются на падаль. Тогда жизнь чародея окажется в большой опасности, если только он не подготовился к бегству сразу же после совершения жертвоприношения. Если же жертвоприношение не будет совершено после подготовки, тогда опасность для чародея возрастёт ещё больше, ибо в этом случае это событие приведёт к тому, что огненные приспешники Атара, правой руки Ахура Мазды, явятся, чтобы отомстить слугам Аздахака. В это время и в этом месте все, кто служат Злу, непременно погибнут. И все невинные, которые будут с ними, тоже погибнут, если только среди них не найдётся неиспорченный Истинный Дух, который будет горячо взывать к Атару...
Внезапно за дверью послышались шаги. Менандр поспешно отложил пергаменты, затем обернулся и увидел дюжину мужчин и женщин, толпившихся в дверях. Он узнал их, поскольку все они были рабами или вольноотпущенниками сенатора Юния. Почти все несли завёрнутые в ткань свёртки.
— Скорее! Скорее! — говорил высокий старик, шедший впереди, в котором Менандр узнал Амброния, домоуправителя Юния. — Идите по туннелю — он благополучно приведёт вас к заброшенному святилищу Целия Вибенны. Оттуда вы должны отправиться в доки Эмпория*, где ваша госпожа и остальные ждут на борту корабля, который доставит нас всех в поместье нашего хозяина в Антиуме**. Спускайтесь скорее. Но погодите — вы, двое, Гвидо и Азеллус, заберите свёрток с писаниями проклятых чужеземных колдунов. Он должен быть в этом углу. Ах! — воскликнул он, начав было разглядывать Менандра, стоявшего рядом с этим свёртком, а затем быстро двинулся к нему.
* Эмпорий — торговый и складской портовый район.
** Антиум — город в Лациуме, на побережье Тирренского моря, в 70 километрах южнее Рима.
— Юный чародей, твой хозяин ищет тебя! Он велел мне, если я найду тебя, передать, чтобы ты уходил из этого дома вместе с остальными. Он присоединится к тебе позже.
— Но... куда я должен идти? — спросил Менандр.
— По туннелю, с этими людьми — последними из дома Юния. Мы с моим хозяином скоро присоединимся к вам, если только злые манипуляции твоего хозяина в скором времени не приведут к уничтожению всех нас.
— Мой хозяин не злой! — горячо возразил Менандр.
— И мой тоже, — сказал Амброний. — Однако я боюсь, что разум сенатора Юния охвачен безумием, которое принёс в этот дом твой наставник Досифей.
— Разве это безумие — ненавидеть Рим? Разве Рим не сделал тебя рабом?
Глаза старика вспыхнули болью и яростью. Он отвёл взгляд, поднял руку, словно для удара, но затем опустил её.
— Юний — лучший из всех, которых ты когда-либо знал. Будь его воля, ни один человек не был бы ни хозяином, ни рабом! Но почему я стою здесь и спорю с молокососом? Иди с остальными по туннелю и жди нас на корабле, согласно приказу твоего хозяина. И кстати, о нём — он попросил меня принести это.
С этими словами Амброний схватил свитки и пергаменты с верхней части свёртка и поспешно вышел из комнаты.
Большинство рабов уже спустилось по чёрной лестнице. Они прошли в отверстие и исчезли в потайном туннеле. Остались только двое — юноши ненамного старше самого Менандра, одетые в лиловые туники. Они быстро подхватили завёрнутый в парусину свёрток и начали спускаться через отверстие.
— Поторопись, парень, — крикнул один из них, когда он скрылся из виду.
Менандр поспешил к отверстию и посмотрел вниз. Двое молодых рабов только что достигли дна шахты, глубиной около десяти футов, освещённой двумя факелами. Один из рабов окликнул его:
— Следуй за нами, самаритянин.
Он снял с подставки факел; затем, вдвоём таща свёрток, оба исчезли в горизонтальном туннеле.
— Я... я иду, — крикнул Менандр вниз в шахту.
Однако вместо того, чтобы последовать за ними, он вскочил и побежал обратно через подвалы к лестнице, ведущей в перистиль, где, как он знал, должен был состояться чудовищный ритуал жертвоприношения.
Симон стоял перед каменной глыбой, служившей алтарём, сжимая в правой руке обнажённый фракийский кинжал. На этом камне лицом к нему сидела Елена; небесно-голубая туника казалась тёмной на фоне бледной кожи. Её глаза были расширены от страха. В душе Симона бушевало яростное отчаяние. Больше всего на свете ему хотелось избавить эту девушку от уготованной ей участи, наброситься на двух стражников со зверскими лицами, которые держали её за тонкие руки, и убить их, схватить своего наставника Досифея за худую шею и почувствовать, как она хрустит под пальцами, как гнилая палка.
— Симон, время пришло.
Это был голос Досифея — ненавистного Досифея, перед которым он когда-то чувствовал себя в долгу. Симон увидел, что старик приближается; он протягивал руку, в которой был зажат тяжёлый кошелёк.
— Возьми это, Симон. Здесь деньги — столько, сколько тебе понадобится. После сегодняшнего вечера ты должен покинуть Рим. Выжившие в Фиденах запомнили тебя и, несомненно, найдут и убьют, если ты останешься; но с этими деньгами и вольной от Юния ты можешь свободно путешествовать. Я позаботился о том, чтобы ты отправился в Парфию, за пределы римского владычества, и занялся там изучением магии под руководством мага Дарама в Персеполисе.
С этими словами он наклонился вперёд и привязал мешочек к поясу Симона.
— Подождите! — произнёс один из охранников, державших Елену. — Когда нам заплатят? Мы хорошо тебе служили. Потребовалось немалое мастерство, чтобы похитить эту девушку и привезти её сюда.
Досифей на мгновение недовольно нахмурился, но затем кивнул.
— Да. Тебе тоже заплатят — сразу после ритуала.
— Нет, Досифей, им следует заплатить сейчас!
Досифей повернулся к говорившему и увидел, что это был сенатор Юний, высокий и суровый, в тоге, расшитой символами его должности.
— Этим людям сейчас заплатят, — повторил Юний. — Я сам это сделаю, после чего они пойдут своей дорогой. Я решил, что в моём доме не будет человеческих жертвоприношений.
Досифей свирепо посмотрел на него.
— Ты с ума сошёл? — прошипел он.
— Нет, — покачал головой Юний, взглянув на девушку, сидевшую на жертвенном алтаре, затем снова перевёл взгляд на Досифея. — Но я думаю, что я был безумен, когда согласился на это. Я ненавижу Рим так же сильно, как и ты; мы оба пережили потерю близких, причиной которых был он. Но послушай, должны ли мы осквернять руки ради достижения своих целей, как это делали тираны времён Августа? Должны ли мы стать такими же, как они, забирая жизни невинных людей, чтобы уничтожить их? Если так, то в чём наше преимущество перед ними?
— Ты сам не знаешь, что говоришь! Я разъяснял тебе…
Юний коротко кивнул.
— Ты сказал мне, что могут произойти ужасные вещи, если мы не доведём этот ритуал до конца. Я верю тебе. Но сейчас я прошу тебя отменить всё это и использовать свою магию, чтобы предотвратить любые возможные плохие последствия. Не все римляне лишены чести, Досифей, даже в эти дурные времена, когда приспешники Тиберия заставляют граждан шпионить друг за другом и отдавать своих собратьев палачам. Я знаю, что римская политика отвратительна, но теперь понимаю, что колдовство ещё более отвратительно. Останови это, Досифей.
— Если б это было возможно! — Досифей яростно затряс головой, как будто ему было больно. — Я знаю, что твоя Истинная Душа, как и моя, стремится к этой девушке. И всё же мы не должны проявлять страх. Уже слишком поздно поворачивать назад. Даже сейчас злые приспешники Аздахака должно быть, собираются вокруг нас...
— Я не чувствую здесь никакого зла, — перебил его Юний, — кроме того, что связано с ритуалом, который ты собираешься провести. Откуда ты можешь это знать?
— А откуда ты можешь знать, что эти существа не собираются здесь? Чувства смертных притуплены. Останес был величайшим магом древней Персии в своё время, он хорошо знал, о чём писал. Я не знаком с природой приспешников Аздахака, за исключением того, что о них говорят, как о самых мерзких и порочных существах, когда-либо существовавших в этом мире; но я точно знаю, что они собираются вокруг нас даже сейчас. Наши ритуалы привлекли их сюда, и огненные слуги Господа Мазды придут, чтобы уничтожить слуг Аздахака — а вместе с ними и нас, если жертвоприношение не будет совершено и тем самым не перенаправит гнев богов с нас на объект поклонения.
— Тогда нам всем нужно уходить отсюда как можно быстрее, — сказал Юний. — Туннель...
В этот момент из подвала появился старый Амброний. Он подошёл к Досифею и протянул ему свиток и несколько листов пергамента.
— Вот то, что ты хотел, самаритянин.
Досифей кивнул и сунул свиток в карман своего изукрашенного символами одеяния.
— Амброний, иди в дом, — сказал Юний, — и убедись, что все лампы и факелы погашены. Мы все немедленно покидаем это место.
Когда старый раб покинул перистиль, Юний снова повернулся к самаритянину-чародею.
— Я твёрдо решил, Досифей, что мой дом не должен стать ареной для мерзких человеческих жертвоприношений. Этим наёмным мужланам я выдам причитающееся, а девушку отпущу на свободу. Я возьму её к себе в дом, если она пожелает стать служанкой моей жены. А тебе, Досифей, хорошо заплатят
— Глупец! — Досифей отступил на шаг и поднял руку, словно собираясь произнести заклинание. — Неужели ты так легко откажешься от свержения тирании Августа? Я не стану этого делать!
Он поднял один из пергаментов, держа его на вытянутой руке перед своим лицом, и заговорил:
— Услышь меня, великий Ангра-Майнью, повелитель зла! Пришли ко мне своего величайшего слугу, Того, Кто создал все материальные миры! Взываю к Тому, Кого называли многими именами: Ахамот, Азатот, Азилут, Аздахак...
— Нет!
Досифей обернулся на резкий крик и увидел Менандра, стоящего недалеко от отверстия в полу, ведущего в подвалы. На лице юноши был заметен страх и беспокойство, смешанное с решимостью.
Досифей мрачно нахмурился.
— Сопляк! Почему ты не покинул этот дом с рабами Юния?
На лице юноши отразилась обида от необычной резкости, прозвучавшей в голосе его наставника, но прежде чем он успел ответить, послышалось тяжёлое хлопанье крыльев.
Птица описала круг над пространством между колоннами и бассейном, прокричав это слово ещё несколько раз, а затем опустилась на плечо Менандру.
— Карбо! — воскликнул Досифей. — Возникла какая-то опасность? Ответь!
В этот момент в перистиль вбежал старый Амброний.
— Огромная толпа окружила дом! — воскликнул он. — Они уже карабкаются по стенам сада и колотят в дверь атриума. Они кричат, требуя Симона из Гитты.
Пока Амброний говорил, все в комнате услышали нарастающий гул множества сердитых голосов за пределами дома — ропот, который быстро перерос в гневный рёв.
— Я прослежу за этим, — сурово сказал Юний. — Пойдём, Амброний.
Они вышли из перистиля и поспешили в атриум в передней части дома. Досифей последовал за ними, но остановился у двери.
— Пойдём, Симон, — сказал он, подзывая к себе. — Мне может понадобиться твоё боевое мастерство. Остальные останутся здесь.
Симон отвернулся от Елены и алтаря и поспешил за своим наставником, поражённый, что может свободно двигаться. Очевидно, для него не существовало никаких ограничений, пока он подчинялся воле Досифея.
Когда они вчетвером собрались в атриуме, раздались громкие удары. Множество кулаков и дубинок стучали по стенам. К счастью, наружные двери, были заперты на два массивных деревянных засова. Из-за них доносились приглушённые крики:
— Отдайте нам гладиатора! Отдайте нам Симона из Гитты!
— Подонки! — пробормотал Юний. — Как они посмели ворваться в мой дом? Они хотят встретиться со мной лицом к лицу? Тогда пусть они это сделают и выслушают моё мнение о них.
— Не открывай дверь, — предостерёг Досифей, опасаясь, что патрицианское негодование его покровителя вот-вот выльется в неразумный поступок. — Если тебе так нужно поговорить с ними, то делай это хотя бы из окна верхнего этажа, откуда ты сможешь наблюдать за ними и лучше оценивать их настроение.
Юний бросил на него сердитый взгляд, но затем кивнул. Старый Амброний поспешно вывел их троих из атриума и повёл вверх по лестнице на второй этаж, а затем к окну, выходящему на главный вход. Симон, замыкавший шествие, часто пытался развернуться, но не мог.
Наконец все они остановились перед широким окном. Амброний распахнул ставни, и они выглянули наружу.
— Симон из Гитты! — гремела толпа. — Симон-гладиатор! Симон-чародей! Отдайте его нам!
Симон взглянул вниз на бурлящую толпу, заполонившую узкие улочки и проулки, на густую мешанину факелов, полных ненависти лиц и угрожающе поднятых кулаков. Их были сотни — нет, тысячи — и становилось всё больше. Толпа — римская толпа — жаждавшая мести, жаждавшая крови.
— Отдайте нам Юния! — скандировали они. — Отдайте нам предателя Юния! Отдайте нам предателя и его колдовское гнездо!
Симон взглянул на Досифея и увидел в его глазах ужас, похожий на собственный. Он оглянулся на толпу — скандирующую, кричащую толпу римлян, размахивавшую факелами и кулаками, мечами, дубинками и ножами — ту же самую толпу, которая вопила от ликования, когда он сражался за свою жизнь на арене. По краям толпы он уже видел группы мужчин, врывающихся в дома поблизости, чтобы грабить, насиловать и убивать.
— Они сошли с ума! — вскричал Юний.
Толпа, заметив четверых, выглядывающих из окна, заревела вдвое сильнее. В комнату полетели камни, стрелы, комья земли. Симон и Досифей инстинктивно отпрянули; Амброний схватил своего хозяина за плечи и оттащил его от окна, затем поспешно закрыл ставни на засов. Удары множества тяжёлых предметов эхом отдавались от защитных досок.
— Отдайте нам Симона-колдуна! — доносились приглушённые крики толпы. — Отдайте нам предателя Юния!
— Безумие! — пробормотал потрясённый Юний.
— Да! — На лице Досифея забрезжил проблеск понимания. — Безумие — и зло! Я должен был догадаться — ибо что может быть более мерзким и порочным на этой земле, чем римская толпа? Это приспешники Аздахака, неосознанно привлечённые сюда сотворёнными заклинаниями. И теперь они жаждут крови и развлечений, словно на арене. Быстрее назад, в перистиль! Ты, Амброний, следи за передними входами. Мы должны завершить жертвоприношение, а затем сбежать через туннель, пока сюда не ворвалась эта безумная орда.
IV
Если дуновенье,
Что эти горны страшные зажгло,
В семь раз мощней раздует, распалит
Для нас предуготованный огонь,
И притаившееся в вышине
Возмездье длань багровую опять
Вооружит, чтоб пуще нас терзать,
И хляби ярости Господней вновь
Отверзятся, и хлынет пламепад
С Гееннских сводов, — жгучий, жидкий жупел,
Обрушиться готовый каждый миг
На наши головы, — и что тогда?
Мильтон. «Потерянный Рай». Перевод А. Штейнберга
Когда они вчетвером поспешно спустились вниз, Симон снова почувствовал отчаяние от бессилия. Ему до боли хотелось сорвать холодный зловещий талисман, прилипший к его лбу, и вонзить свой клинок в спину Досифея. Но он не мог сделать ни того, ни другого. Свободны были только его мысли, но не физическое тело.
Через минуту они снова были в перистиле, за исключением Амброния. Симон увидел, что Елена, бледная и слабая, стоит на коленях на полу; стражники, стянув с неё тунику так, что она осталась обнажённой выше пояса, подняли её на ноги, затем, по жесту Досифея, уложили спиной на холодный камень алтаря, подготовив к удару ножа. Позади них стояла серая статуя Тиберия, в мерцающем свете факелов её мрачное лицо было скрыто тенью. Ярость всколыхнулась в Симоне с удвоенной силой; он почувствовал, как бешено колотится его сердце, а в голове стучит так, словно она вот-вот взорвётся. Без особого интереса он заметил стоявшего неподалёку Менандра, на юном лице которого читались страх и озабоченность, а на плече тёмной тенью сидел ворон.
— Хорошо, — пробормотал Досифей. — Теперь ритуал...
— Нет! — воскликнул Юний. — Мы должны бежать через туннель. Прекрати это безумие, Досифей, пусть Тиберий и проклятая римская чернь делают, что хотят!
Досифей, не обращая внимания на сенатора, воздел руки и снова начал произносить чудовищное заклинание:
— Услышь меня, великий Ангра-Майнью, Повелитель зла...
Юний почувствовал холод, парализующий страх; каким-то образом он ощутил, что в противовес его воле действовали могущественные сверхъестественные силы, и остановился в сомнении. Симон тоже почувствовал это, а затем испытал ещё больший ужас, когда его рука с ножом начала подниматься. Досифей произносил нараспев варианты ужасного имени Силы, и Симон понял, что ещё через мгновение он будет вынужден вонзить лезвие сики в грудь девушки.
— ...Азилут, Аздахак...
Менандр тоже испытал ужас, но в тот же миг вспомнил слова, которые прочитал на пергаменте. Изо всех сил надеясь, что верно выполняет требование, он закричал во весь голос:
— Атар!
Симон почувствовал, что его рука замерла. Досифей прекратил распев, в его глазах мелькнул страх. Казалось, воздух наполнился невероятным напряжением.
Внезапно ворон спрыгнул с плеча Менандра.
— Атар! — пронзительно закричал он, бешено хлопая крыльями по перистилю. — Атар! Атар! — Затем, без предупреждения, он прекратил своё безумное кружение и спикировал вниз, прямо на голову Симона. Симон ахнул, услышав, как тяжёлый клюв Карбо с лязгом сомкнулся на тёмном яйце, прилипшем к его лбу, и почувствовал, что его срывают, словно грецкий орех с ветки. Затем он услышал, как птица вспорхнула и хрипло каркнула, выпустив из клюва неведомое создание, и оно плюхнулось в бассейн перистиля.
Симон взревел от ярости. Он был свободен! Он мгновенно нанёс удар, к которому его подталкивала воля Досифея, но вместо того, чтобы пронзить грудь Елены, острое лезвие фракийского ножа глубоко вонзилось в сердце одного из её похитителей!
— Нет! — закричал Досифей.
Сражённый гвардеец, не издав ни звука, рухнул на плиты. Второй страж тут же отпустил Елену и отскочил назад, выхватывая свой короткий римский меч. Симон, воя от ярости, перемахнул через упавшую девушку и алтарь и бросился на него. Два клинка со звоном ударились друг о друга, посыпались искры. Наёмный похититель отступил ещё дальше, его глаза внезапно расширились от страха, когда он почувствовал силу противника, с которым столкнулся. Несмотря на то, что он был опытным бойцом, страж не провёл два года на арене, сражаясь за жизнь, как Симон. И он ни разу не сталкивался с такой яростью противника.
В это мгновение Симон сумел обойти защиту своего врага, и опасный фракийский клинок рассёк плоть на животе, заскрежетав по позвоночнику. Похититель тяжело рухнул на каменный пол, хрипя в предсмертной агонии, из огромной раны хлынул поток крови.
Симон развернулся и присел, словно ожидая появления ещё одного врага, крепко сживая окровавленный нож, готовый нанести удар. Сквозь багровую пелену он увидел, что остальные в ужасе смотрят на него: Юний, молодой Менандр, на плече которого снова сидел ворон, Елена, едва цепляющаяся за алтарь, и…
— Досифей!
Голос Симона превратился в низкое шипение, когда он произнёс это имя. Затем, сверкнув тёмными глазами, как охотящийся зверь, он двинулся вперёд.
Внезапно в этот момент по дому разнёсся оглушительный грохот. На мгновение все застыли, как стояли, их взгляды обратились к фасаду дома, откуда донёсся этот раскатистый грохот. Затем раздался ещё один, смешанный со звуком раскалывающегося дерева.
В перистиль вбежал Амброний.
— Толпа врывается в дом! — закричал он. — Они сделали таран, чтобы разбить главный вход. Мы должны бежать!
— Каве! — пронзительно закричал ворон. Симон мельком увидел его — летящий чёрный комок перьев — как раз в тот момент, когда он спикировал в проём, ведущий в подвалы. Мгновение он стоял в нерешительности, не зная, бежать ли ему к Елене или поразить Досифея, как намеревался. Старый чародей, к его удивлению, смотрел вверх, на звёзды, которые мерцали в открытом перистиле.
— Карбо знает! — воскликнул он. Они идут — приспешники Аздахака! Поторопитесь все, туннель — наш единственный шанс!
Симон, взглянув вверх, увидел в зените скопление множества жёлтых огней, которые были ярче обычных звёзд. Казалось, что они кружились, становились ярче, приближались. Затем он услышал шаги, опустил взгляд и увидел, как Досифей и Менандр исчезают в подвале. Юний и Амброний помогали Елене подняться на ноги, поторапливая её к лестнице.
— Симон! — крикнул Досифей, исчезая из виду. — Скорее!
Со стороны фасада особняка донёсся треск ломающихся дверей, и по рёву и неразберихе, которая сразу же за этим последовала, Симон понял, что толпа ворвалась внутрь. Раздался ещё один грохот, на этот раз из короткого коридора, ведущего в сад за домом. Через него в перистиль тут же хлынула разношёрстная орда — мародёры с дикими глазами, размахивающие камнями, дубинками и ножами.
Симон схватил короткий меч одного из своих поверженных врагов и бросился к отверстию, через которое только что скрылась Елена и остальные.
— Это он! — закричал один из незваных гостей. — Это Симон-гладиатор, Симон-колдун!
Симон прыгнул в отверстие подвала, приземлился на третьей ступеньке, вытянул руку и ухватился за кольцо тяжёлой крышки люка, которая упиралась в стену. Она медленно, со скрипом, подалась на своих ржавых петлях. В неё врезался брошенный кирпич, едва не задев его голову. С неистовым проклятием Баалу он навалился на неё всем своим весом; давно не использовавшиеся петли поддались, и огромная плита с грохотом встала на место.
Симон скатился вниз на несколько ступенек, его меч и кинжал зазвенели рядом с ним по камням, прежде чем он смог остановить своё падение. Пошатываясь, он поднялся, подобрал своё оружие и возблагодарил Баала за то, что не был ранен их клинками. У подножия лестницы он увидел, что остальные смотрят на него снизу вверх. Тяжёлая плита над ним сотрясалась от сильных ударов.
— Поторопитесь! — крикнул Симон, присоединяясь к ним. — Им не потребуется много времени, чтобы найти способ взломать эту дверь. Погодите, возьмите с собой все факелы. Не облегчайте им задачу.
Через несколько минут все они собрались в маленькой комнате, где зиял вход в туннель. Над головой слышались приглушённые крики и топот бесчисленных ног, когда толпа ворвалась в особняк сенатора Юния, грабя и разрушая его. Затем крики стали громче, приобрели раскатистый характер, и Симон понял, что дверь подвала была взломана.
— Все в туннель! — рявкнул он. — Погасите факелы, которые вам не нужны, и заберите остальные.
Они быстро подчинились. Досифей пошёл первым, за ним Амброний, который остановился, чтобы помочь Елене спуститься, когда Юний опускал её сверху. Вслед за сенатором спустился Менандр, но юноша остановился, вцепившись в железные поручни, и обеспокоенно посмотрел на Симона.
— Где Карбо?
— Насколько я его знаю, он уже на другом конце туннеля, — сказал Симон. — Тебе тоже лучше пойти туда. Поторопись, остальные уже начинают.
— Симон! Ты не идёшь?
— Разумеется, иду. Пошёл, чёрт возьми!
Менандр нырнул в шахту, выхватил из крепления последний горящий факел и поспешил по туннелю.
Симон отвернулся от дыры и посмотрел на тёмный дверной проём, ведущий в подвалы. Шум голосов нарастал; толпа, очевидно, ощупью пробиралась вниз по лестнице. Вскоре у них появятся свои собственные факелы, и тогда они ворвутся в это место, жаждая крови, опустошая запасы вина и еды, выискивая женщин для развлечения — изнасилования...
И они найдут туннель, потому что каменный алтарь, который когда-то скрывал его, был перенесён в перистиль. Они найдут его слишком быстро, чтобы остальные смогли спастись — и Елена тоже, — если только он, Симон, не останется, чтобы защитить тоннель. Защитить его и забрать с собой на верную гибель всех проклятых римлян, каких только сможет...
Суматоха усилилась, и он заметил свет далёких факелов. Симон быстро повернулся, чтобы бросить свой факел в шахту, надеясь, что его ещё никто не заметил, и обнаружил, что он освещает седое лицо, высунувшееся из дыры.
— Досифей! — выдохнул он. — Что за чертовщина?..
— Не выбрасывай свой факел, — настойчиво сказал старик. — Он тебе ещё понадобится. Это искра огня в море тьмы.
— Убирайся отсюда! — прорычал Симон. — Ты собрался привести римлян к остальным?
— К Елене, ты хочешь сказать. Не бойся, потому что она и остальные со всех ног бегут по туннелю. Я сказал им, что вернулся за тобой, но мы-то оба понимаем... Есть вероятность, что мы здесь погибнем.
Симон занёс свой римский короткий меч, словно собираясь нанести удар, но затем опустил его, увидев, что Досифей даже не попытался защитить свою убелённую сединами голову. Глаза чародея были печальными и озабоченными.
— Дай мне свой факел, Симон, — сказал он. — Это наш единственный шанс спастись или, по крайней мере, задержать наших врагов на время, достаточное для того, чтобы Елена и остальные смогли сбежать.
Из дальних уголков подвала донеслись крики и проклятия, и Симон понял, что уже слишком поздно — они увидели свет его факела. Он быстро сунул его в поднятую руку Досифея, затем повернулся лицом к дверному проёму, одновременно вытаскивая свою сику.
— Тебе лучше иметь козырь в рукаве, чародей! — прорычал он, держа наготове по клинку в каждой руке.
Послышался приближающийся топот множества бегущих ног, крики, сердитые голоса. Затем в дверном проёме появились фигуры вооружённых людей, которые пытались прорваться внутрь. Их глаза горели яростью; позади них двигалась толпа с искажёнными ненавистью лицами, размахивающая факелами, ножами и дубинками.
— Отдайте нам Симона-гладиатора! — безумно кричали они. — Отдайте нам Симона-колдуна!
Двери хватало для прохода только двух человек, и Симон встретил первых из них сталью, умело парируя, нанося рубящие и колющие удары. Один упал, смертельно раненый ударом меча в живот; другой отскочил назад, внезапно испугавшись, но толпа снова толкнула его вперёд, и он тут же умер на острие сики. Симон взвыл от безумной ярости, размахиваясь и нанося удары; дубинка сильно ударила его по левому плечу, а остриё ножа задело бок, но ещё трое его врагов упали, залитые кровью. Копьё разорвало ему тунику и рассекло сбоку грудную клетку; он взревел и нанёс ответный удар, раскроив мечом оскаленное лицо. Внезапно его охватило неистовое ликование; если ему суждено умереть, то он предпочёл бы погибнуть именно так, сражаясь и убивая римлян до самого конца.
— Атар! — внезапно услышал он крик Досифея. — Приди, о, великий слуга Мазды!
Дубинка ударила Симона по левому запястью, заставив его выронить короткий меч. В тот же миг его фракийский нож перерезал жилы на шее нападавшего, но толпа продолжала напирать.
— Приди, о, слуга Мазды, приди со своим очищающим огнём!
Внезапно зал наполнился вспышкой ослепительного белого света, выплеснувшегося из дверного проёма возле Симона. В этот момент его ближайшие враги, казалось, стали белыми, как мел, настолько интенсивным было сияние. В толпе раздался пронзительный крик, и она попятилась назад. Симон украдкой оглянулся и увидел, что факел в поднятой руке Досифея полыхает яростным бело-голубым светом, а глаза старика плотно закрыты, и тут же снова отвернулся, чтобы не ослепнуть. Его враги всё ещё отступали от дверного проёма. Затем, вместе с их испуганными криками, он услышал множество приглушённых отдалённых воплей, по-видимому, доносившихся с этажа выше, а также оглушительный топот множества ног, как будто огромная толпа в ужасе бросилась врассыпную.
Симон заметил, как в дальних уголках подвала, за факелами, пламенем и оружием, которым размахивала толпа, усиливается свечение. Казалось, что вход в подвалы осветился, как будто открывалась дверца огромной печи. Из задних рядов толпы донеслись крики ужаса, но самые первые снова начали вырываться вперёд.
— Отойди в сторону, Симон, быстро! — крикнул Досифей.
Симон инстинктивно отскочил в сторону от дверного проёма. Тут же мимо него, подобно метеору, пронёсся белый слепящий свет — Досифей швырнул зажжённый магическим образом факел через дверь в толпу. Оглушительный вопль ужаса внезапно вырвался из более чем сотни глоток.
Симон увидел, как Досифей поманил его к себе, а затем исчез в шахте. Он поспешил к её краю, убирая сику в ножны, затем оглянулся и увидел, что весь подвал за дверью залит ослепительным белым светом. Каждый факел в руках толпы пылал, превращаясь в нечто, казавшееся извивающимся чудовищным разумным существом из пламени, в то время как в отдалении сияние из входа в подвал стало ярче, и стекало вниз по лестнице, подобно потоку раскалённой стали. Толпа неистово металась, визжа от боли и ужаса, словно проклятые души, внезапно оказавшиеся в ловушке преисподней.
Симон прыгнул в шахту, в спешке едва не зацепившись за железные поручни. Когда его ноги коснулись дна, он услышал, как Досифей торопливо шагает по горизонтальному туннелю, и поспешил за ним. Вокруг царила кромешная тьма, особенно густая после яркого пламени, которое Симон видел наверху.
— Поторопись, не останавливайся, — услышал он крик Досифея. — Нам грозит большая опасность от слуг пламени.
— Будь ты проклят, мы споткнёмся и провалимся в пропасть в этой темноте! — прорычал Симон.
— Нет. Туннель прямой и ровный. Юний сказал мне, что он был построен много веков назад, когда Целийский холм был укреплён против галлов и этрусков. Он приведёт нас к святилищу Целеса Вибенны — надеюсь, за пределами толпы. Оттуда мы сможем спуститься к подножию холма, а затем к Эмпорию, где нас ждёт лодка Юния, которая доставит нас всех в Антиум. Но поторопись!
В течение нескольких минут Симон шёл так быстро, как только мог, касаясь вытянутыми руками обеих стен и слыша, как чуть впереди шаркает и пыхтит Досифей. Затем ему показалось, что он начал слабо различать окружающее. Оглянувшись, он заметил, что туннель позади них начал наполняться зловещим свечением.
— Спаси нас Мазда! — выдохнул Досифей, когда увидел свет. — Быстрее, Симон! Беги!
— Что это?
— Один из огненных слуг Атара. Он искал то место, с которого я его вызвал, и теперь следует за нами!
Симон снова оглянулся и увидел, что огромный шар пламени заполняет дальний конец тоннеля. Он сразу же начал становиться ярче и увеличиваться в размерах. Воздух наполнился странным гудением и потрескиванием.
— Скорее! — крикнул Досифей.
Ещё несколько шагов, и они оказались в конце туннеля. Симон ясно видел его в угрожающем сиянии позади них. Старый Досифей задыхался, спотыкался.
— Я не могу выбраться отсюда, Симон. Быстро поднимайся и задвинь плиту на место. Эта штука не может пройти сквозь камень.
Симон увидел, что квадратное отверстие находится на одном уровне с потолком туннеля. Он легко подпрыгнул и подтянулся; лёжа плашмя на полу он свесился вниз и схватил Досифея за тощую руку. Свечение в коридоре усиливалось, гудение становилось громче.
— Люк, Симон! — выдохнул старый чародей. — Это твой единственный шанс. Оставь меня.
Собравшись с силами, Симон приподнял своего наставника и грубо перетащил его через край ямы, а затем вскочил на ноги. Каменная дверь на древних петлях, точно такая же, как в перистиле Юния, распахнулась. Из ямы лился белый свет. Симон навалился на дверь всем весом; под ногами он видел тоннель, в котором заполыхали языки ослепительного пламени, и слышал, как гудение переросло в сердитый визг.
Затем дверь со скрежетом поддалась и с грохотом встала на место. Вокруг мгновенно воцарилась темнота. Снизу донеслось приглушённое гудение, которое показалось Симону жужжанием роя чудовищных ос, попавших в ловушку. Камень, на который всё ещё опирались его руки, казалось, внезапно потеплел; он поспешно встал и отступил назад.
Досифей зашевелился и приподнялся в темноте. Когда глаза Симона привыкли к полумраку, он увидел, что они находятся в неглубоком естественном гроте, передняя часть которого была украшена колоннами и перемычками. Рядом с ними стояла каменная статуя человека почти в натуральную величину, в древнеримском воинском одеянии. За ней виднелось ночное небо, тёмное, но подсвеченное мерцающим сиянием.
— Скорее, Симон, — выдохнул Досифей. — Опасность ещё не миновала. Существо поднимется по туннелю и выйдет из подвалов, а затем вернётся сюда. Мы должны быть далеко отсюда, когда это произойдёт.
Они поспешили покинуть маленькое святилище и спуститься по ступеням на узкую улочку, а затем направились прочь от мерцающего света, который, как они знали, исходил от горящих домов дальше по склону холма. Толпа не доходила до этого места, но они могли слышать неподалёку её крики ужаса. Случайные вспышки света рассеивали темноту, но Симон подавил искушение оглянуться. Он знал, что с небес спускаются нечеловеческие сущности — создания огня и мести, пришедшие очистить землю от злого колдовства и уничтожить мерзких слуг Аздахака.
Они бежали по тёмным узким переулкам, Симон почти всё время нёс своего старого наставника на руках. Людей попадалось мало, а те немногие, которых они встречали, не обращали на них внимания, поскольку их взгляды были прикованы к распространяющемуся огню на холме.
Наконец убегающие остановились, переводя дыхание, на аллее у подножия Палатина, откуда им открывался вид в том направлении, откуда они пришли, — и когда они оглянулись, оба вскрикнули в благоговении. Вся верхняя половина Целийского холма была охвачена ревущим кипящим пламенем, а над тем местом, где раньше находился особняк Юния, роились и метались сверкающие сферы света — целые сотни. Они пикировали, опускались и взмывали ввысь. Повсюду, к чему бы они ни прикасались, вспыхивали новые пожары.
Издалека доносились приглушённые звуки — ужасные звуки гибели тысяч людей, когда весь холм был окружён пламенем и поглощён им. На мгновение Симона охватил трепет ужаса, он забыл о своей ненависти к Риму, который убил его родителей и превратил его в жестокого раба на арене. Умирали римляне, но не только разъярённая, беспринципная толпа или жестокие стражники-садисты, которых он слишком хорошо знал. Умирали люди — хозяева и рабы, патриции и рабочие, торговцы и уличные мальчишки, женщины и дети — и не важно, какими добрыми или злыми они были, огонь уничтожал их всех.
— Пламя Мазды, — пробормотал Досифей, — очищающее землю от мерзких приспешников Аздахака.
Симон повернулся к нему и увидел, как в старых тёмных глазах отражается пламя далёкого ада. Досифей почувствовал взгляд своего ученика, повернулся к нему и заметил, что рука Симона сжимает фракийский нож, словно собираясь выхватить его.
— Ты говоришь, что эти римляне — приспешники Нечистого, — напряжённо произнёс Симон. — Если так, то разве не являемся мы такими же его приспешниками, да и всё остальное человечество тоже? И если это так, то разве не порадует Мазду, самого Владыку Света, картина того, как мы, мерзкие существа, убиваем друг друга — как я собираюсь убить тебя в этот самый момент?
Досифей вздохнул.
— Тогда бей. Мне всё равно, потому что я устал. Я сильно заблуждался, думая, что к высшему благу может привести малое зло, что несправедливость по отношению к одной рабыне может избавить миллионы людей от несправедливости Рима. Что ж, боги распорядились по-другому, и я со всеми моими планами потерпел крах. Но прежде чем ты сразишь меня, Симон, подумай вот о чём: мог бы Владыка Света быть доволен, если бы ты убил Елену, как я в своём невежестве желал этого?
Симон вздохнул, как и Досифей, затем мрачно покачал головой.
— Не бойся за свою жизнь, старый наставник. По какой-то причине я больше не могу ненавидеть тебя. Но что теперь станет с нами? И с Еленой?
Досифей задумчиво нахмурился.
— Елена будет в безопасности с сенатором Юнием в его доме в Антиуме. Мы тоже отправимся туда, ненадолго, но потом, если, я всё ещё буду твоим наставником, нам придётся покинуть Рим и искать убежища в Парфии. Менандр и Карбо тоже пойдут с нами, но ты должен оставить Елену здесь.
— Я не могу! — сердито сказал Симон, но, казалось, он почувствовал на себе руку судьбы.
— О, Симон, прости меня! — Глаза старого чародея внезапно наполнились печалью, даже страданием. — Однажды мне тоже пришлось потерять ту, что была двойником моего собственного Истинного Духа. Римляне убили её. Но ты — ты можешь уйти отсюда, зная, что твой духовный двойник всё ещё жив и будет ждать твоего возвращения в этой жизни, а не в следующей. Боюсь, моя ошибочная магия свела вас двоих прежде, чем это было угодно богам, и теперь вам придётся расстаться на время. Потому что если ты не покинешь Рим, Симон, мстительная толпа вскоре снова разыщет тебя. Только с течением времени ты можешь оказаться здесь безвестным.
Симон чувствовал, что это правда. Он снова оглянулся на Целийский холм, где тысячи людей гибли в распространяющемся пламени, затем посмотрел вверх, туда, где на чёрном небе равнодушно сияли звёзды. Рои сияющих сфер теперь быстро удалялись к зениту, тускнея и исчезая — их работа была выполнена...
При виде их Симон почувствовал, как по его телу пробежал холодок. Он знал, что скоро снова увидит Елену и что вскоре перед ним откроется жизнь, полная путешествий, познания и свободы, и всё же ощущал, что все его чувства окрашиваются в мрачные тона. Чудовищные сущности сражались за власть над вселенной, стремясь разлучить Истинных Духов или воссоединить их с Владыкой Света, и он знал, что это знание всегда будет мешать ему обрести обычное человеческое счастье или удовлетворённость. Он был предан Вечной Борьбе.
— Тогда пойдём в Эмпорий и Антиум, — сказал Симон, помогая спотыкающемуся Досифею идти по тёмным улицам. И ни один из них больше не оглянулся назад, туда, где вздымались языки пламени, мстительно сверкавшие в темноте ночи.
Ещё одна, самая большая визионерская поэма Стерлинга из 644 строк, сочетающая в себе элементы науки, фэнтези, научной фантастики и философии. Она изображает огромную вселенную галактик и звезд, сталкивающихся в бесконечном конфликте,
Необычное стихотворение было слишком длинным для журналов и было отклонено издательствами, поэтому в 1903 году Стерлинг самостоятельно опубликовал его в своей первой книге «Свидетельство солнц и другие стихотворения». Поэма, как водится заслужила массу одобрений и критики, лишь подтвердив этим свою значимость.
В феврале 1903 года Стерлинг закончил «Свидетельство солнца». В том же месяце он поделился поэмой со своим самым близким другом Джеком Лондоном . Пять лет спустя Лондон вспомнил, что он чувствовал, когда впервые прочитал звездную поэму, вложив в уста своего героя Мартина Идена свои собственные впечатления от первого её прочтения и вставив само название Стерлинга «Свидетельство солнца» (выведенного в романе под именем Бриссендена) в 35 главу "Мартина Идена":
Это было вполне совершенное художественное произведение. Форма торжествовала над содержанием, если можно назвать торжеством то, что малейшие подробности содержания нашли себе выражение в таком совершенном построении; у Мартина от восторга кружилась голова, жгучие слезы навертывались на глаза, а по спине пробегал мороз. Это была длинная странная поэма, строк в шестьсот-семьсот, поэма фантастическая, изумительная, неземная. Она пугала и удивляла, и она действительно была вот тут, написанная черными чернилами на белой бумаге. В ней говорилось о человеке, об исканиях его совершенной души, исследующей бездну вселенной в поисках свидетельства существования самых отдалённых солнц и спектров. Это была безумная оргия воображения, бушевавшая в мозгу умирающего человека, едва сдерживающего рыдания и оживляемого только трепетом уже дающего перебои сердца. Поэма звучала величественным ритмом в такт холодному гулу межзвездных столкновений, в такт шуму битв, встречам остывших солнц и вспышкам светил, внезапно воспламеняющихся в потемневшей бездне туманностей, а сквозь все это непрерывно и едва слышно, как серебряный звон, раздавался слабый, болезненный голос человека, жалкий лепет среди вопля планет и грохота солнечных систем.
— В литературе нет ничего подобного, — сказал Мартин, когда он, наконец, оказался в состоянии говорить. — Это чудесно, чудесно! У меня кружится голова. Я словно опьянел. Этот вопрос о великом и бесконечно малом — я не могу выкинуть его из головы. Этот вопрошающий, вечный, постоянно возвышающийся, слабый, жалобный голос человека все еще звучит у меня в ушах. Он похож на похоронный марш комара среди рева слонов и рычания львов. И в нем слышится ненасытная страсть. Я знаю, я смешон, но это просто какое-то наваждение. Вы — я не знаю, что вы такое — вы удивительный человек, вот и все. Но как вы этого достигли? Как вы смогли?
Мартин прервал свои восхваления, но лишь для того, чтобы начать снова:
— Я больше никогда не буду писать. Я пачкун. Вы мне показали работу настоящего мастера. Гениально! Здесь нечто большее, чем гениальность. Это выше всякой гениальности. Это сама истина, лишившаяся рассудка. Ваша поэма правдива, мой друг. Каждая строчка ее верна. Я желал бы знать, понимаете ли вы это, вы, догматик? Никакая наука не может опровергнуть вас. Это истина, вещаемая пророком, высеченная из темных железных глыб космоса, переплетенная с могучим ритмом звуков, она вылилась в нечто, полное великолепия и красоты. Теперь я больше не скажу ни слова. Я подавлен, уничтожен. Позвольте мне попробовать ее напечатать.
Бриссенден усмехнулся.
— Ни один журнал во всем мире не решится напечатать ее — вы сами это знаете.
Совсем недавно писатель и критик Джошуа Гленн отнес «Свидетельство солнц» к «поэзии радиевого века», описывая ее как «(Про- или анти-) научную, математическую, технологическую, космическую, апокалиптическую, дегуманизирующую, разочаровывающую и/или ориентированную на будущее поэму, опубликованную во время зарождающегося радиевого века [научной фантастики] (ок. 1900–1935)».
облако тэгов
