— Да, да, я выпью за это! — как утверждают, воскликнул Тифитсорн, разразившись маниакальным смехом. — За нашу славную семью, ты, глупый старый извращенец! Глок, действительно, Глок навсегда! Тифитсорн Глок!

— И Фитития, — якобы пробормотала его сестра, соскребая соус со своей порции и принимаясь за еду.

Какими бы злобными ни были слухи, ходили они недолго. Настоящий фурор начался позже, когда молодой наследник начал ради развлечения появляться на публике в качестве представителя эксцентричного хобби — или, как он сам говорил, художника.

Пренебрегая одеждой, модники-ситифорцы удовлетворяют своё желание произвести впечатление, а также собственное замысловатое представление о приличиях с помощью раскрашивания тел. Они украшают себя у косметициев, которые яростно соревнуются друг с другом, чтобы оседлать гребень волны новейшей моды. Выспренность легко даётся этим марателям огузков, но Тифитсорн превзошёл самые смелые художества, когда взялся за их ремесло и назвал его искусством.

Он дебютировал на площади Левиафана в полдень в праздник Вальваниллы, местной богини устриц и жемчуга, которая, как полагают, также обладает юрисдикцией над импотенцией, фригидностью и преждевременным семяизвержением. Площадь была переполнена. Телесная раскраска ограничивалась минимальными улучшениями тонов кожи. Фактически, более состоятельные люди были раскрашены почти скромно, из уважения к богине, чья обнажённая статуя возвышалась над ними.

Площадь Левиафана выходит на залив, и мокрый мальчик, считавшийся девственником, взобрался на эспланаду и побежал к алтарю с выбранной им устрицей: замечательным экземпляром, большим, как человеческий череп, бугристым и массивным, словно какой-то варварский шлем. Из-за её тяжести он чуть было не споткнулся, что могло стать ужасным предзнаменованием, поэтому толпа издала облегчённый вздох, когда он всё же удержался на ногах и передал моллюска послушнику, который вручил его верховному жрецу.

Воцарилась тишина, когда жрец поднял нож к статуе богини. Если в устрице окажется жемчужина, год принесёт верующим силу, пылкость и хорошую потенцию. Если она странно пахнет или выглядит, если нож жреца расколет раковину, если он не сможет ловко её открыть… — но некоторые страхи лучше оставить невысказанными.

Первые влюблённые, глядящие друг другу в глаза, или жертвы, смотрящие на своих убийц: их взгляды могли показаться отстранёнными по сравнению с напряжённостью огромного количества глаз ситифорцев, собравшихся на площади Левиафана в тот день. Но в разгар томительной тишины, в тот момент, когда всё внимание должно было быть приковано к жрецу и ножу, устрице и богине, из задних рядов донёсся гул толпы.

Это было святотатство. О чём болтали эти идиоты? Повернулись праздные головы. Повернулись маловерные головы. Затем даже истово верующие закачались и закружились, как водоросли в случайном течении. Мокрый мальчик, считавшийся девственником, показал пальцем и что-то крикнул, что было истолковано по-разному. Невероятно, но сам жрец повернулся, чтобы посмотреть.

То, что они увидели, оказалось цепочкой из четырёх обнажённых женщин, которые скользили вперёд с быстрой уверенностью и органичной сплочённостью угря, пробиравшегося сквозь грязь. Полностью лишённые волос, они были раскрашены в те самые оттенки зелёного и розового, которые особенно почитаемы Вальваниллой. Ни один сержант строевой подготовки не смог бы придраться к синхронности их босой поступи. Они были одинакового роста, их раскрашенные лица походили одно на другое. Наблюдательные развратники позже утверждали, что самые интимные детали их тел тоже выглядели абсолютно одинаковыми. Было ли это каким-то загадочным посланием от богини?

Полный молодой человек, сбивавшийся с шага и запыхавшийся, ковылял вслед за этим прекрасным крокодилом. Он не нёс на себе раскраски, но его ленты из розового и зелёного газа свидетельствовали о связи с женщинами. Это был не кто иной, как тот самый печально известный убийца родителей, сын торговца рыбой — и тут тысячи языков ситифорцев, как это могли делать только они, издали повторяющийся хор гнусавых бульканий и гортанных щелчков, которые были именем молодого человека. Впервые ощутив вкус всеобщего признания, он надулся, как, по словам некоторых злых языков, надувается иглобрюх.

Женщины наконец выстроились в идеальную линию перед алтарём. Их сопровождающий обратился к жрецу, который с недоумением наблюдал за этим шествием:

— Я Тифитсорн Глок, и я пришёл воздать должное почтение богине с помощью своего искусства.

Вместо того чтобы осудить этого толстого дурака, вместо того чтобы в первую очередь просто проигнорировать его, жрец ещё немного посмотрел на раскрашенных женщин, рассеянно кивнул и сказал: «О», прежде чем продолжить исполнять свои обязанности.

Его удар ножом был уверенным. Устрица оказалась нежной и сочной. В ней оказалась жемчужина размером с грецкий орех, хотя и чёрная. Жрец объявил, что эта редкость является удивительно благоприятным знаком.

Другие истолковали это предзнаменование по-своему.

* * * *

Фитития, никогда не отличавшаяся набожностью, не присутствовала на церемонии. Она была потрясена не меньше всех прочих, когда её брат привёл свои творения в её покои во дворце.

— Ты сам их раскрасил? Этих рабынь? Какой абсурд!

— Нет, это заявление...

— Кто их тебе побрил? — потребовала она ответа.

— Это сделал я. Доверить другому хоть малую часть моего заявления...

— О, фу! Убери от меня свои испачканные руки! Ты действительно намылил их и поднёс бритву к их... фу!

— Чем это хуже поцелуев, ласк или...

— Это хуже, поверь мне, это другое! Это отвратительно! Это унизительно, это нездорово, это тошнотворно! Брить рабынь!

Гнев всегда подчёркивал выпуклые глаза, тонкие губы и безвольный подбородок его сестры. Такие черты нередки в Ситифоре, но она была неприятно похожа на карикатурное изображение представителей своего народа. Её бугрящиеся плечи всегда наклонялись вперёд, как бы скрывая рудиментарные груди. Когда тошнотворный оттенок окрасил её сальную кожу, даже самый любящий брат не назвал бы Фититию красивой. Не в силах больше контролировать свой желудок, она выбежала из комнаты.

Он знал, что она просто пыталась ему досадить. Самым заветным желанием их отца было выдать её замуж за представителя благородного дома, но она воспылала абсурдной страстью к ловцу губок по имени Дилдош. Их отец поручил головорезам отговорить этого неподходящего молодого человека. Дилдош каким-то образом выжил, сохранив свою привлекательную внешность почти неповреждённой, хотя его действительно отговорили; но как только Тифитсорн стал главой семьи, сестра решила, что теперь она сможет дать волю своей имбецильной похоти.

Наследник полагал, что самое малое, что он может сделать для своего отца, — это уважить его пожелание в данном отношении, и запретил Фититии видеться с ловцом губок. Любовь слепа, но у Дилдоша было всё в порядке со слухом и, конечно, он слышал звон золота и серебра при каждом её шатком, сбивчивом шаге. Отказываясь понимать это, но не в силах открыто бросить вызов брату, контролировавшему семейное состояние, Фитития досаждала ему всеми возможными способами. Он знал, что её показное рвотное отвращение к его художественным работам не являлось честной критикой.

Глок вздохнул и задумался о своих созданиях, которые стояли со скромно опущенными глазами и пустым выражением лиц. Он попытался исследовать боль, испытываемую оскорблёнными и непонятыми художниками, но обнаружил, что слишком доволен собой и своей работой.

Он потянул ближайшую рабыню на подушки, чтобы немного поразвлечься. Ни один высокомерный художник или скульптор, размышлял он, не мог бы утверждать, что его творение, каким бы грандиозным оно ни являлось, было настолько же полезным.

* * * *

Художник испытал нечто похожее на боль, но ещё больше на слепую ярость, когда коммерческие салоны начали утверждать, что их неумелая мазня выполнена «в стиле Глока». Однажды он вскипел от гнева, когда его носилки пронесли мимо убогой лавки в каком-то жалком квартале, где негодяй выставил табличку с надписью: «Раскрасьтесь у самого Глока!» Аляповатый плакат изображал женщину, разрисованную в той же цветовой гамме, которую Тифитсорн сам создал для праздника Вальваниллы, однако с характерной для мазилы дегенеративной грубостью.

— О, я сейчас тебя разрисую! — взревел он, вываливаясь из носилок и врываясь в лавку, точно бурная волна дрожащих щёк и грудных мышц, разбрызгивающая слюну. — Я разукрашу тебя кислотой, я тебя размажу, обдеру и сотру с лица земли!

— Могу ли я вам помочь, сэр? — спросил изящный маленький человек, который перехватил его, льстиво улыбаясь и потирая свои испачканные краской руки, словно довольная муха, залетевшая в отхожее место.

— Ты дефект, ты дырка, ты растратчик кожи и красок, ты отпрыск мастурбирующей обезьяны и менструальной тряпки шлюхи, знай, что я Глок! Глок, ты вор!

— Как и я, сэр, как и я! — Льстивая улыбка не дрогнула ни на мгновение. — Тхузард Глок, ваш покорнейший и внимательнейший слуга.

Тифитсорн отступил перед неприступной защитой. Его фамилия была самой распространённой в Ситифоре, а возможно, и самой древней. Когда он был ребёнком, отец показал ему, как морской петух выбулькивает это имя, когда его вытаскивают сетью, и он приводил этот факт в качестве доказательства благородного происхождения семьи от рыб. Он никак не мог защитить своё имя от посягательств. Любой мошенник, утверждавший, что его работа «точь-в точь как у Глока», мог указать на этого мерзавца или на дюжину других.

Тифитсорн громогласно рассмеялся и похлопал негодяя по узкому плечу.

— Тогда будь Глоком с моего благословения! Я превзойду тебя. Я отправлюсь туда, куда никто не сможет последовать за мной.

— Удачи, сэр. Пусть Вальванилла никогда вас не забудет.

* * * *

Тифитсорну было нелегко сдержать своё обещание. Тщательно детализированные странные цветы и лианы буйно разрастались на его моделях, их окружали растения и существа, неведомые ни одному человеческому взору; но как только их замечали и копировали, любой человеческий глаз, способный взглянуть на несущую рисунок кожу, узнавал их.

Некоторое время он клялся держать своё искусство при себе. Долгие часы труда над своими прекрасными рабынями, расточаемые на их купание и бритьё, подготовка их кожи путём смазывания слюной, спермой, мочой или несколькими быстрыми ударами плетью, а затем втирание маслянистых пигментов в их кожу, должны были быть достаточной наградой для любого художника. Поскольку его глаза был единственными, могущими оценить проделанную работу, только они и должны были её видеть.

Его рабы происходили с острова Парасундар, где, на взгляд ситифорцев, все жители выглядят одинаково, а их непонятность для ситифорцев считается высшей добродетелью. Живопись совершенствовала эти качества. Даже Тифитсорн, который полагал, что обычно может отличить их друг от друга, не мог сказать, кто из них Бутафуда, а кто Футабуда, и не имел ни малейшего представления о том, что они думают о шедеврах, которые он из них сотворял. Но Глок убедил себя, что они тоскуют по удовольствию поразить воображение людей, и как только он создавал новый узор, который намеревался оставить при себе, то снова являл их перед публикой.

И как только он выставлял их напоказ, его рисунок копировали наёмные обезьяны.

* * * *

Художник был порождением города. Огромные просторы моря и неба беспокоили его. Путешествие к восточному мысу Ситифорского залива, занявшее менее часа на нанятой лодке, было похоже на путешествие к краю света.

На борт были погружены еда и вино для банкета, взяты избранные рабы, чтобы развлекать его песнями, восхваляющими силу и прелести богатства, а два надутых козьих пузыря были надёжно привязаны к его плечам на случай возможного происшествия; но ничто из этого не могло защитить от невообразимого расширения неба, когда его лодка понеслась вперёд. Город позади и корабли на якоре уменьшились до игрушечной незначительности. Он был насекомым, выставленным напоказ и совершенно беспомощным на бесконечной глади. Воспоминания о ранних попытках отца научить его рыбному промыслу, когда он прятался под палубой, блевал и бормотал что-то невнятное, нахлынули на него с ужасающей яркостью.

— Вероятно, он вырастет поэтом, — услышал Глок слова отца как раз перед тем, как тот вывалил свежевыловленную сеть мокрых, трепыхающихся, скользких существ на его вопящую голову, — или художником.

Это воспоминание так смутило его, что он забыл о страхе. Его отец, самый грубый мужлан, когда-либо попиравший землю своими плоскими ногами, в кои-то веки раз оказался абсолютно прав.

К тому времени, когда лодка причалила у обветшалой деревеньки Мыс Морской Свиньи, Глок уже почувствовал себя опытным моряком и без посторонней помощи поднялся на шаткий причал. Велев капитану Каламарду дождаться его, он расправил плечи и, точно катящийся шар, направился к покосившейся куче полузасыпанных песком лачуг с видом пирата, только что вернувшегося с людоедского побережья Тампунтама.

— Ваши водяные крылья, сэр! — крикнул ему вслед капитан.

С пылающим лицом Тифитсорн ёрзал и кипел от злости, пока капитан возился с кучей застёжек козьих пузырей. Он был уверен, что все рыбаки наблюдали за ним и хихикали, выглядывая из своих узких окон, пока он страдал, как ребёнок, над которым возится мать. Они получили ещё большее удовольствие, когда один из пузырей лопнул, и он с воплем рванулся вперёд, столкнув капитана с причала в залив.

Глок окинул взглядом ял, намереваясь отхлестать любого раба, который ухмыльнётся, но все они, казалось, были сосредоточены на том, чтобы вытащить капитана Каламарда. Художник сорвал оставшиеся крепления и отбросил водяные крылья, тяжело зашагав к деревне.

Здесь жили странные люди: копатели моллюсков, сборщики береговых улиток и ведьмы. Он был уверен, что наглый Дилдош был родом из Мыса Морской Свиньи. За свою короткую прогулку по деревенским улочкам, где покосившиеся стены подворий были увешаны сушащимися сетями и украшены побелевшими костями чудовищных морских тварей, он никого не увидел. Из всех живых существ здесь была только стая чаек, ссорившихся на горе ракушек за последними хижинами из плавника. Он бросил в них камень и был встревожен громкостью криков и шумом крыльев. Защищаясь, Глок поднял руки над головой, но птицы только поднялись в воздух и с криками кружили над ним, пока он не прошёл мимо.

В широкой соломенной шляпе и свободном халате, защищающем от жестокого солнца, он с трудом пробирался по дюнам. Его настроение улучшилось, когда он задумался над своей стойкостью и бесстрашием. Глок смеялся над ничтожествами, которые потребовали бы для этого героического путешествия носилки или даже проводника. Шипение и плеск прибоя, лишённые той ритмичной регулярности, которую приписывают ему поэты, привели его к морю.

Наконец Тифитсорн встал на вершине дюны и увидел его, простирающееся до горизонта, который непостижимым образом располагался выше той точки, где он стоял. Прежде чем страх перед огромным пространством успел подкрасться к нему, глазам Глока открылось великолепие его цветов. Море переливалось семью различными оттенками зелёного, не считая всевозможных отмелей с водорослями и мхов на мокрых камнях, а лесистые холмы слева демонстрировали по крайней мере четыре других оттенка. Только обладатель самых ленивых глаз сказал бы, что небо было равномерно синим от чистого горизонта до высоты его сверкающего купола. Ракушка, которую он поднял, содержала пастельные тона радуги. В его палитре не было ни одного из этих точных оттенков.

Он осмотрел пляж под собой, где каменные блоки выглядывали из песка, точно сточенные зубы гигантских челюстей, очерчивая тусклые контуры былых улиц и площадей. Симметричные углубления могли обозначать места, где некогда возвышались величественные храмы и дворцы; а может, они были всего лишь симметричными углублениями. Никто точно не знал, кто построил Старый Город или когда море отвоевало его, но он породил множество неприятных историй. Его руин избегали все, кроме искателей антикварных предметов, студентов сомнительных дисциплин и всяческих чудаков; к одной или даже нескольким из этих категорий, как полагал Тифитсорн, могла быть причислена и его собственная сестра.

Он пришёл сюда, чтобы найти её, но его сердце упало, когда он узнал её неуклюжую фигуру, пробирающуюся сквозь пену. С дюны он ничего не слышал, но она что-то говорила и энергично жестикулировала, двигаясь зигзагообразным курсом вдоль берега. Какой-нибудь другой наблюдатель — к счастью, рядом никого не было — мог бы сказать, что она произносит заклинания или молится странным богам. Её брат предположил, что она разговаривает сама с собой.

Тифитсорн скатился вниз по склону, чтобы встать у неё на пути. Сестра заплела волосы водорослями и обвешала себя нитями ракушек и сомнительным хламом. Её лицо было искажено от напряжённости бессмысленного монолога. Он уже не в первый раз задумался, не следует ли ему запереть её дома. Но она, к сожалению, была изобретательна, и Глок не сомневался, что сестра вырвется и отомстит, раскрыв множество семейных секретов.

Фитития ничуть не удивилась, увидев его, а только разозлилась. Она попыталась пройти мимо, но Глок схватил её за руку.

— Уйди. Разве ты не видишь, я занята?

Он подавил желание высмеять эту ерунду и сказал:

— Мне нужна твоя помощь для моего искусства.

— Твоё искусство? Ха! Почему я должна помогать цирюльнику рабов?

Волна обрушилась на его ноги и намочила подол халата. Песок провалился под пятками, когда волна отхлынула, заставив его споткнуться. Казалось, будто истончающиеся щупальца моря пытались ухватить его за лодыжки. Он вытащил Фититию на сухой песок, настороженно поглядывая на воду.

— Ты обладаешь особыми знаниями о море. Тебе известны определённые секретные свойства его растений и существ — приведу один пример, чисто навскидку, о ядовитой природе молок иглобрюха.

— Кого ты хочешь отравить на этот раз?

Тифитсорн нервно осмотрел пляж, но он был пуст. Море воспользовалось его невнимательностью, чтобы снова напасть на него, промочив до колен и заставив громко вскрикнуть. Он потащил сестру выше по берегу, подозревая, что она имеет к этому какое-то отношение. Несмотря на порочные черты, выражение её лица было слишком невинным.

— Я не хочу никому причинять вред, я хочу принести всем пользу своим искусством... — продолжил он сквозь её гогочущий смех, — используя пигменты, которые никто другой не может скопировать.

— И вновь, почему? Почему я должна тебе помогать?

— Дорогая сестра, ты же знаешь, я не проституирую своё искусство с частными клиентами. Когда сама леди Двельфистина умоляла меня создать узор для её дня рождения, я отказался. Но ты — посмотри на себя, на тебе сегодня нет ни пятнышка краски, ты не только немодная, но и неприличная. Я мог бы сделать тебя предметом зависти всей Ситифоры.

— Теми же пальцами, которые ощупывают отвратительных шлюх из Парасундара? Ты больше никогда не прикоснёшься ко мне своими грязными руками!

Словно спохватившись, она вырвала руку из его хватки и принялась тереть её песком, пока она не покраснела.

Тифитсорн любил свою сестру, но любой, кто мог так пренебречь его искусством, должен был быть невероятным воплощением злобы и невежества. Он изо всех сил старался держать руки при себе, когда прорычал:

— Тогда чего ты хочешь от меня, невозможная стерва?

Вместо того чтобы ответить в той же манере, как она обычно делала, сестра сделалась тошнотворно застенчивой. Опустив глаза, она прошептала:

— Есть один молодой человек по имени Дилдош... Если бы ты передал ему, что ему больше не нужно бояться нашей семьи и прятаться от меня...

Глок беспристрастно изучал её. Выдать замуж эту неуклюжую гротескную женщину за представителя благородного дома или вообще хоть какого-то дома казалось невозможной затеей. Он сомневался, что именно страх перед ним заставлял прятаться отвратительного ловца губок.

— Согласен. Помоги мне, как я прошу, и ты сможешь выйти замуж за это чудовище. Я буду гордиться тем, что смогу назвать себя дядей говорящих недочеловеков с перепончатыми лапами.

— Брат! — воскликнула она и, позабыв все свои опасения по поводу его нездоровых привычек, бросилась ему в объятия и поцеловала с такой страстью, о которой он почти забыл.

* * * *

Капитан Каламард был доверенным подручным отца Тифитсорна. Когда они вернулись в город, молодой человек отвёл его в винную лавку, якобы чтобы загладить вину за то, что столкнул его в залив.

— Ты знаешь ловца губок по имени Дилдош? — спросил Тифитсорн.

Старый мужчина напряг узловатую руку с плохо сросшимися сломанными костяшками пальцев, прежде чем ответить:

— Я часто о нём думаю.

Художник положил золотые монеты на стол.

— Как думаешь, ты мог бы его утопить?

Капитан засмеялся.

— Ты не такой хитрый старый дьявол, каким был твой отец. — Монеты исчезли в его уродливой лапе. — Ныряние за губками — опасное занятие. Он может утонуть завтра.

Тифитсорн задумался. Сначала ему требовалась помощь сестры. Он сказал:

— Было бы лучше, если бы он утонул на следующей неделе.

— Ты когда-нибудь замечал, что горизонт поднимается по краям? Мир не круглый и не плоский, это чаша на столе, за которым пируют демоны. Любого из нас могут схватить сегодня, завтра, на следующей неделе.

— Скажи своим демонам, что следующая неделя — лучшее время для этого.

* * * *

Художник был поглощён сбриванием волос с лобка Дубафуты, когда сестра ворвалась в его студию без предупреждения, однако, будучи в хорошем настроении, не стала изображать притворное потрясение. Разбрасывая по чистому, как стекло, мраморному полу сухие водоросли и песок, она поставила на него кучу грязных глиняных горшков. Они сильно пахли морем, но, возможно, этот запах исходил от самой Фититии.

Глок принялся изучать горшки. Казалось, что все они содержат одну и ту же зелёную дрянь, похожую на пюре из шпината разных оттенков, но куда менее аппетитную.

— Как?..

— Ты должен экспериментировать.

Сестра покопалась в его собственных банках с краской, выбрала бледно-жёлтую и размазала немного по ладони. Она окунула палец в один из своих горшков и смешала своё зелье с пигментом, затем ребячливо провела линию по великолепному бедру Дубафуты.

Тифитсорн ахнул. Перед его глазами вспыхнул идеальный цвет прекрасного нарцисса. Это была не нарисованная линия на коже его рабыни, это была глубокая пропасть, раскрывающая сущность Жёлтого.

— Щекотно! — глупо хихикнула девушка, но художник приучил себя игнорировать их комментарии.

* * * *

Уникальным для Ситифоры праздником является День дураков, когда каждый прикидывается самым глупым человеком из всех своих знакомцев. Слуги подражают своим хозяевам, мужья — жёнам, жёны — любовникам. Фитития прикрепила к себе со всех сторон подушки телесного цвета, нарисовала жалкую попытку усов в уголках рта, привязала к бёдрам дохлую кильку и провела по улицам четырёх шатающихся старух, размалёванных грубыми рисунками кричащих несочетающихся цветов.

О её брате знали все, и шутка понравилась народу. К её удивлению, люди потребовали, чтобы её короновали как Королеву дураков на шумной полуденной церемонии перед дворцом муниципалитета, и мэр, подражатели которому три года подряд завоёвывали этот титул, с радостью согласился с таким решением. Толпа взбесилась, когда раздутая карикатура Фититии приняла поцелуй от примечательного молодого человека, переодетого в неуклюжего старого моряка, хотя очень немногие могли сказать, кто он такой и кого должен изображать.

Никто не мог отнять у неё триумф, но её брат свёл его на нет, когда сам появился на площади во второй половине дня. На нём не было костюма. Он забыл о празднике, погрузившись в работу, он не спал ни днём, ни ночью, и скачущие по улицам ряженые чуть не довели его до паники, когда Глок всерьёз начал опасаться за свой рассудок.

Вскоре он разобрался, что происходит, и никто не обращал внимания, что он в ужасе шарахался от фантастической толпы. Люди не замечали художника, с изумлением рассматривая его работы. Он, никогда ранее не создававший столь смелых рисунков, достойно справился с вызовом, поставленным перед ним новыми красками. Странное дело, но некоторые зрители настаивали, будто они вообще не видели разрисованных женщин, а вместо них перед художником шло неописуемое создание из чистого света, чьи оттенки и узоры менялись, когда оно парило над мостовой; но всем известно, что День дураков традиционно отмечается с использованием всех видов оглупляющих веществ.

За художником собралась свита поклонников, в то время как другие бежали вперёд, дабы разнести всем весть о его новом шедевре. Фитития, возглавлявшая свой «двор» на ступенях дворца, с досадой обнаружила, что подданные оставили её; и ещё больше огорчилась, когда узнала причину этого. Никто не хотел смеяться над её братом. Все они отправились поклоняться ему.

— День дураков, самый настоящий! — прорычала она.

— Но мы есть друг у друга, моя королева, — пробормотал Дилдош, расстёгивая застёжки её набитого костюма толстяка и готовясь отметить праздник в истинно ситифорском стиле.

* * * *

Приятно чувствовать себя богом, как это часто случалось с Тифитсорном в безумном порыве творчества. Ещё лучше, когда весь мир приветствует тебя как такового, и теперь он смаковал это удовольствие. Никто больше не пытался ему подражать. Никто не мог сотворить ничего подобного. Люди слонялись у его ворот в надежде первыми взглянуть на его следующую волнующую новинку; но, не добившись этого, казалось, были вполне счастливы увидеть самого художника, приветствовать его, ссориться друг с другом за привилегию поцеловать ему руку или хотя бы прикоснуться к его носилкам. Ему посвящали стихи. О нём слагали песни, и лишь немногие из них были сатирическими.

Глок обленился. Он поздно вставал, подолгу засиживался за столом, лениво играл со своими рабынями, дремал, а затем выходил, чтобы показаться публике и украсить собой салоны знатных поклонников. Его горшки с краской засыхали и покрывались коркой.

Он говорил себе, что его жизнь — непрерывный экстаз, но знал, что лжёт. В одиночестве предрассветных часов Тифитсорна глодал страх, что он никогда не сможет сравняться со своей последней работой. Но все ожидали, что он не просто сравняется с ней, но и переступит через неё, шагнув в какую-то новую вселенную цветов и узоров, природу которой даже невозможно было представить. Он злобно прерывал любого, кто начинал предложение со слова: «Когда?..»

Однажды утром, задолго до того, как он намеревался встать, его разбудила Фитития.

— Попробуй это, — сказала она.

— Что?

— Ты ищешь что-то новое, не так ли? Разве не поэтому ты хандришь, как кит в пруду?

— Хандришь? Обычные люди могут хандрить, дорогая сестра, но художники отдыхают и восстанавливают силы для новых героических свершений, они усваивают опыт, размышляют, взвешивают и планируют…

— Когда ты перестанешь хандрить, попробуй это, — сказала она. — В этих пигментах воплотилось забытое ремесло самого Старого Города. Ни один живой глаз не видел таких цветов.

— Как ты их достала? — спросил он, подавляя зевок и бросив равнодушный взгляд на очередные горшки с зелёной грязью.

— Было нелегко. Но это меньшее, что я могу для тебя сделать. Самое меньшее.

Она выпорхнула из студии.

Возможно, он пренебрегал ею, подумал Глок, высвобождая свои конечности из рук своих рабынь и ковыляя в ванную. Вероятно, это объясняло её бесцеремонность. Он был слишком занят заботами о своём искусстве, чтобы обращать внимание на её бред больного попугая.

Изучая новый набор горшков, Тифитсорн почувствовал укол сожаления. Сердилась она на него или нет, но сестра постаралась сделать именно тот подарок, который был ему нужен. Он задумался, как выразить свою благодарность. В любом случае оставался Дилдош: можно было отменить его смертный приговор. Глок, конечно, не мог рассказать Фититии об этом щедром поступке. Но он всё равно должен был что-то сделать, чтобы успокоить её, по-видимому, задетые чувства.

Его пронзил ещё более сильный укол. Он принялся рыться в беспорядке своей студии, пока не нашёл календарь. По всем его расчётам, дважды перепроверенным, он приказал капитану Каламарду утопить ныряльщика за губками три недели назад. Не его вина, что он забыл об этом. Художник не должен забивать себе голову пустяками.

Тогда, должно быть, его сестру мучает горе, а не злость. Если бы она подозревала его, то наверняка обвинила бы в этом. Скорее всего, она попыталась бы выцарапать ему глаза. Раскаяние усилилось. Вместо того чтобы подбирать ей подарок, ему следовало бы найти ей нового, ещё более красивого ныряльщика за губками, чьи стандарты красоты были бы такими же гибкими, как у Дилдоша.

Глок признал, что привязанность к сестре, похоже, искажает его суждения, поэтому отложил эту идею до тех пор, пока не сможет рассмотреть её беспристрастно. Он открыл новую банку зелёной краски и смешал её с новой партией слизи, доставленной Фититией. Получился болезненно-серый цвет с заметным отвратительным запахом.

За исключением ленивой Туфадубы, чей мурлыкающий храп доносился от её разбросанных подушек, рабы ушли прихорашиваться. Он вытащил сонное существо, моргающее и ворчащее, на солнечный свет и поставил её перед своим табуретом. Подтолкнул, чтобы она согнулась, обхватив колени, и представила ему нетронутую поверхность, которая заставила бы художника, ограниченного такими дешёвыми материалами, как дерево, холст или пергамент, заплакать от зависти. Текстура её кожи была рыхловатой со сна, но художник несколькими шлепками быстро придал ей упругость.

— Я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное! — пискнула рабыня.

— Что? — воскликнул Тифицорн, не веря своим ушам.

Туфадуба поспешно объяснила:

— Господин, на моей презренной родине, Парасундаре, это было бы почтительным приветствием. Оно отсылает к благородному тигру, чьи неисчислимые великолепия усиливаются благодаря его насыщенному аромату.

— О, очень мило. Но что насчёт остального?

— Поскольку яички являются вместилищем всех добродетелей, господин, а также источником мужества, чести и силы, мы ценим яички тигра и дарим их избранным.

— Значит, ты хотела сделать мне комплимент в своей языческой манере?

— Действительно, господин, это было моё жалкое намерение. Простите, если высшая похвала, которую может даровать мой народ, оскорбляет вас.

Глок, возможно, продолжил бы этот допрос, но он только что намазал немного серой слизи на её кожу и провалился в бездну. Уже не серая, она сияла и переливалась зеленоватым блеском, которого он никогда не видел. Сказать, что она напоминала какой-либо известный оттенок зелёного, было бы всё равно, что сказать, будто закат похож на сковороду. Это был не просто цвет, это был новый способ его видеть. Полоса на ягодицах Туфадубы была вратами в другой мир.

Тифитсорн трудился весь день и всю ночь над своими живыми холстами, перекрашивая, стирая, смешивая, переделывая. Малейшее изменение на одной из рабынь открывало для четырёхчастной композиции новую головокружительную перспективу. Каждый узор казался более чудесным, чем предыдущий. Он отвергал их десятками, любой из которых мог бы ошеломить и поразить мир.

Облизывая пальцы, чтобы разбавить краски, Глок узнал, что они обладают вкусами, которые точно соответствуют их цветам. Он был поражён, обнаружив, что может определить не только вкус синего, но и звук жёлтого и тактильное ощущение красного. Действительно, он, должно быть, создавал свои композиции, опираясь на характерные звуки, прикосновения и вкусы своей новой палитры, ибо только сейчас понял, что забыл зажечь свет, когда стемнело.

Восход солнца окрасил город неслыханными цветами, которые открыли ему зелья сестры, и их звуками. Скулёж и ворчание рабов, умоляющих позволить им поспать, добавили новых вкусов к пиршеству света, новых тем к симфонии цвета, которую он из них создал. Не обращая внимания на ярко-оранжевый цвет их протестов, художник выгнал их на улицу, хотя единственными людьми, которых он мог поразить своим гением, были бы рано встающие рабочие и поздно ложащиеся гуляки.

Тифитсорн собрал значительную толпу из тех и других, которая следовала за ним в безмолвном благоговении. Он ухмылялся и кивал им особенным красным образом, приглашая их индигово похвалить его. Глок попытался объяснить людям, что он сделал, поскольку они явно были озадачены, но обычные слова не подходили. Он произносил новые слова, которые соответствовали его цветам, и делал странные жесты, которые порождали их музыку.

К его изумлению, глупцы издевались и насмехались над ним. Он мог бы снести это с достоинством непонятого гения, если бы их насмешки и хохот не изменили его композицию, добавив к ней отвратительный, мерзкий на вкус оттенок, который резал ему слух.

— Я научу вас не фуксить моё искусство, вы, говноцветы! — взвизгнул он, набрасываясь на них с зубами, кулаками и ногами. — Я вас полиловлю!

* * * *

Нелегко произвести фурор в Ситифоре, и ещё труднее в этом самом терпимом из городов прослыть сумасшедшим. К тому времени, когда его доставили к мировому судье, Тифитсорн научился держать свою тайную мудрость при себе. Как кто-то мог понять его искусство, если они даже не могли его видеть? Глупцы настаивали на том, что он провёл по улицам спотыкающуюся толпу жестоко избитых рабов, совсем не раскрашенных, но настолько обесцвеченных, что они выглядели как утопленники. Единственным нервным симптомом, который он проявлял, могущим сойти за безобидный тик, было то, что Глок морщился всякий раз, когда мировой судья вызывал у него зубную боль одними из своих пронзительных пурпурных жестов.

Ужасающая картина фиолетового заговора начала проявляться по мере того как появлялись свидетели других деяний: коммерческие художники, с которыми он жестоко обращался, лорды и леди, которых он оскорбил, отказавшись рисовать для них. Все разумные вещи, которые он когда-либо делал или о которых говорил, были представлены как симптомы безумия.

Он уже собирался вздохнуть с облегчением, когда появилась Фитития, к счастью, не волоча за собой водоросли, а вполне прилично выкрашенная в приторные оттенки розового и жёлтого. Даже если бы она выбрала для украшения себя какого-то безвкусного кретина, это устроило бы всех. Но Тифитсорн чуть не подавился вздохом, когда в медной фигуре рядом с ней он узнал неописуемого Дилдоша, который должен был быть утоплен капитаном Каламардом.

— Кто такой капитан Каламард? — спросил мировой судья, повторив имя, которое Тифитсорн выкрикнул по глупости в состоянии шока.

Фитития сказала:

— Милорд, я избавила моего бедного невменяемого брата от боли, вызванной известием о том, что его дорогой друг капитан героически погиб, спасая моего жениха от утопления. Но, возможно, он услышал об этом где-то в другом месте, и это окончательно свело его с ума.

— Милорд! — воскликнул художник, поднимаясь и намереваясь продемонстрировать своё здравомыслие речью чистейшего и прозрачнейшего фиолетового цвета. — Как говорят в Парасундаре, когда отдают дань уважения своим величайшим людям, я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное!

Он не успел сказать ничего больше, прежде чем судья приказал заткнуть ему рот.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Некоторые утверждают, что возвращение мёртвым подобия жизни может пролить свет на запутанное и утешить скорбящих, но даже такие либеральные мыслители были потрясены практикой Мобрида убивать людей без особой причины, только лишь для того, чтобы оживлять их в качестве своих рабов. Его теория о том, что труп можно сделать живее, разжигая его мертвенную похоть, также была повсеместно отвергнута, поскольку мёртвые, по определению, неутомимы, а некоторые из наёмных блудниц и добровольных сластолюбцев, помогавших ему в исследованиях, получали травмы или теряли рассудок во время оргий с пылкими кадаврами.

Возможно, ещё большее отвращение, чем его теории или практики, вызывал чан с фекальной слизью, вялые пузыри которой лопались и шипели в тёмном углу его лаборатории. Он хвастался, что это плазма его собственного изобретения, пополняемая отходами его искусства, которая могла заставить самый чудовищно изуродованный труп выглядеть лучше, чем свежий. Эта мерзость исчезла вместе с Мобридом, и фантазёры утверждали, что она превратилась в средство передвижения, с помощью которого он смог спастись: одни говорили, что то была бледная жаба, на которой он ехал, как на скачущем пони, в то время как другие клялись, будто видели, как его вознесла над городскими стенами осьминогоподобная летучая мышь.

В прозаическом контрасте с этими россказнями Мобрид сбежал, укрывшись под грудами книг и домашней утвари в простой телеге, запряжённой мулом, в сопровождении своих подопечных. Хотя их манеры были странными, а одежда продиктована обрядами некромантии, они ушли никем не замеченными. В конце концов, это был Фандрагорд, и телега, полная мусора, в сопровождении неприлично одетых и, по-видимому, одурманенных наркотиками шлюх и мальчиков для удовольствий, была лишь ещё одним пузырьком в пене потока прохожих. На улицах, где мусор соперничал с навозом и нищими за право терзать обоняние, только нимфа, недавно покинувшая свою девственную рощу, могла бы учуять их запах кладбищенских миазмов

Даже для того, кто до корней седых волос погряз в ужасах, коим, несомненно, был Мобрид, поход через тернистую пустошь Кабаньей равнины превратился в кошмар. Воронов-падальщиков и гиен было не так легко одурачить, как стражников и любопытных жителей Фандрагорда. После нескольких пробных поклёвываний и укусов они предприняли стремительную атаку на стадо пастыря трупов.

Он никак не мог ослабить бдительность, ибо мёртвые не способны справиться с чем-то новым. Когда их настигает беда, труп может лишь попытаться сопоставить её с запутанными воспоминаниями о жизни. Так, Мобрид, одурманенный изнеможением, проигнорировал крик мёртвой женщины: «Бекон горит!» Слишком поздно вспомнив о её умственных ограничениях, он обернулся и увидел, как её разрывает на куски стадо диких свиней. Юноша, который беспокоился, что «опаздывает на работу», шатался под тяжестью стервятника на плечах, который выклёвывал его глазные яблоки. Некроманту приходилось метаться с обнажённым мечом от проблемы к проблеме; но, определив природу его спутников, наглые падальщики принялись выяснять, насколько он сам является живым человеком, имеющим давнее право их распугивать.

К своему дальнейшему огорчению он узнал, что перья, безделушки и кожаные ремни — не лучшая одежда для путешествия по пустыне, и что смерть не даёт иммунитета от солнечных ожогов. Его сердце разрывалось, когда он видел, как его любимцы краснеют и покрываются волдырями, в то время как их косметическая плазма превращалась в желе под жестокими лучами и отслаивалась, обнажая недостающие части, заплесневелые раны и голые кости. Он видел себя игрушкой ироничного демона: проклинающим и избивающим мула в его неохотном движении, отмахивающимся от одуревших от гнили мух и размахивающим мечом, отбиваясь от наглых стервятников под безжалостным солнцем, в то время как остальные рабы отдыхали под книгами и одеялами в задней части телеги. Поскольку это тесное заключение ускоряло их созревание, даже его интерес к их аромату ослаб.

Цефалунские холмы чернели на фоне лихорадочного кипения заката, когда изгнанник наконец остановился у подножия скал. Пока он изучал скрытые кострища в поисках гробницы, которая соответствовала бы его вкусам по части жилья, с высоты упал старый труп, с треском приземлившись перед ним. Он счёл это лучшим из всех возможных предзнаменований.

* * * *

Фомор Ангобард полагал, что может умереть среди гробниц, но сделает это с комфортом. Он выбрал сухую и просторную камеру у вершины скалы и провёл полдня, выбрасывая мусор, оставленный предыдущими скваттерами, и выметая пыль веков метлой из шиповника. Решив, что работа проделана хорошо, он заварил настой из галлюциногенных клубней, чтобы скоротать вечер, однако настойчивая мысль о том, что он не один, заставила его подняться на три ступени к массивному саркофагу, который доминировал в его новом жилище. К своей досаде он обнаружил, что тот занят обтянутым иссохшей кожей телом отшельника. Зная, что его конец близок, тот причесал волосы, скромно разложил свои сальные козьи шкуры и улёгся в позе царственного спокойствия.

Ангобард оставил бы этого мёртвого остряка в покое, но он не хотел ни делить с ним гробницу, ни искать другую в темноте среди опасных скал. Рыжие волки холмов уже настраивали леденящую душу антифонию, поэтому иссохший покойник полетел за край, но не без короткой молитвы Уаалу за его вечный покой.

Очищая ноздри паром, поднимающимся от настоя, он обратил свои мысли к Паридолии. Даже воспоминания о ней утомляли его. Фомор начинал скрипеть зубами и рычать, когда они возвращались, чтобы мучить его. Наркотическое видение, свежее, яркое, говорящее новыми словами, стало бы почти таким же приятным, как его потерянная любовь; по крайней мере, он надеялся на это.

— Любовь, — усмехнулся Ангобард. Любовь существовала для мальчиков, поэтов и дураков; и хотя он был довольно молод, известен тем, что строчил стихи, и рисковал своей жизнью, сражаясь с опытными убийцами в бойцовских ямах, он исключил бы себя из этих категорий.

Ну, дурак, возможно. Никто другой не ухватился бы за шанс заработать несколько серебряных кобылок, сражаясь на частной вечеринке, где зрители всегда требовали большего, чем хрюканье и лязг, а кульминацией их становились брызги куриной крови и унизительная сдача, удовлетворявшая публику. Тот факт, что это будет свадебная вечеринка, должен был его насторожить. Только самые легкомысленные и развращённые аристократы стали бы осквернять таинство смертью людей вроде него.

Другие мысли посетили его только тогда, когда он ждал своей очереди выступать, сидя в предбаннике, забитом сумасшедшими, выдающими себя за клоунов, игнудами-укротителями змей и эротическими акробатами из Ситифоры. К страданиям от таких компаньонов добавилась пытка передовой современной музыкой из банкетного зала, где она звучала так, будто гигантская бронзовая статуя визжала и топала своими полыми ногами под натиском поющих бесов, вооружённых свёрлами и стамесками. Он почти был благодарен назначенному ему противнику, каннибалу из Орокрондела, за то, что тот проследил связь между женоподобностью и рыжими волосами, вроде тех, что украшали голову Ангобарда, и порекомендовал другим участникам те гастрономические изыски, коими он сам вскоре собирался насладиться, а именно белым мясом каплуна. Эти насмешки превратили общую раздражительность в конкретное желание заплести кости одного такого артиста в любовные узлы.

Наконец настала их очередь ворваться в комнату. Орок, бормоча какую-то тарабарщину, рассекал воздух копьём, в то время как Ангобард вращал свой меч, превращая его в размытый диск, который парил вокруг него, как дух-хранитель. В пьяной скуке свадебные гости требовали крови; жених, болван с выпученными глазами и влажной, обвисшей нижней губой, слишком пьяный или ленивый, чтобы чего-то требовать, нетерпеливо ёрзал. Ангобард прыгнул, намереваясь отсечь древко копья своего противника, а затем его голову несколькими ударами, но древко столкнулось с его подбородком или, по крайней мере, он так предположил, когда, лёжа на спине, таращился на человека, который собирался его убить.

Фомор пришёл в себя и откатился в сторону как раз вовремя, чтобы избежать острия копья, которое ударило в пол со странным глухим звоном. Неистовый вой зрителей, которым теперь совсем не было скучно, казалось, эхом отдавался в колодце бойцовой ямы. Он рубанул орока по ногам, но дикарь уклонился от атаки столь же ловко, как ребёнок, прыгает через скакалку, пытаясь подготовиться к смертельному удару. Наконец полностью придя в себя, Ангобард отполз боком и уже собирался встать на ноги, когда удар в пах вывел его из строя.

Учитывая его травму, он почти принял женский визг, который пронзил всеобщий рёв, как звон колокола, за свой собственный, но этого не могло быть, потому что он был не в состоянии дышать, не говоря уж о том, чтобы кричать. Голос был настолько чистым, настолько ясным, что фомор был вынужден отвести глаза даже от зубастой ухмылки своей собственной погибели. Точно так же, как Ангобард расслышал единственный голос в шуме, он увидел единственное лицо в толпе, в котором обрели форму бесформенные желания его юности. Она казалась серебряной статуей в клетке для обезьян.

— Не убивайте его! — крикнула она груде, которая была женихом. Тот полувзмахнул рукой, как будто его запястье стало невыносимо тяжёлым. Если это был сигнал к милосердию, то он пришёл слишком поздно. Ангобард увидел, как приближается его смертельный удар. Галантный до конца, как и полагается фоморам, он одарил богиню ироничной улыбкой и прошептал: «Жил бы я…»

* * * *

Он не умер, но когда пришёл в себя, это совсем не казалось ему очевидным. Даже сомнительные вина, которые он обычно вливал себе в глотку из тяжёлой двуручной амфоры после ночных схваток, никогда не вычищали мозги из его черепа и не заменяли их пучком шипов, которые грозили пробить его лоб, если он осмелится пошевелиться. Страшная пульсация в паху говорила о том, что отныне ему понадобится мешочек, чтобы хранить в нём пульпу, оставшуюся от своих мужских органов. В последнее время до него доходили сплетни о чародействах гнусного некроманта, и он подозревал, что этот негодяй не совсем правильно оживил его труп.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила богиня из обезьяньей клетки, оказавшаяся у его постели, и он тут же ответил:

— Отлично!

Она рассмеялась стилизованным птичьим смехом, который до совершенства оттачивали благородные женщины. Как бы ни очаровывал фомора этот звук, он не мог удержаться от гримасы, когда хрустальные осколки смеха оцарапали его позвонки.

Смаргивая слёзы, Ангобард забыл о боли. Тонкий, прямой нос, волевой подбородок, слегка раскосые глаза, стройная, изящная и в то же время сладострастная фигура — всё это ясно указывало на её место в высшей аристократии Фротойна, так что татуировка, растекающаяся с её левой груди, дракон Великого Дома Фандов, была излишней. Каждый её жест и интонация перекликались с тысячелетней культурой, привилегиями, невероятной любовью и легендарными подвигами; и, как пытался предупредить его тихий голос, с не менее древним наследием чудовищных злодеяний.

* * * *

Его не удивило ни то, что леди Паридолия была невестой, чью свадьбу он помог оживить, ни то, что пощадившая его куча навоза была её мужем, лордом Формифексом. Дюжину раз в день его мозг подменялся головокружительным газом, просто потому, что он видел, как её муж шепчет ей на ухо или касается её руки. Лекарство от его недуга было очевидным, и он снова и снова пытался принять его. «Я должен идти», — говорил он, а она отвечала: «Пожалуйста, не уходи», — и её слова приковывали его к их дворцу ещё одной золотой цепью.

Оправившись от побоев, он превратился в лакея. В его обязанности входило расталкивать простолюдинов, когда она ходила по магазинам, избавлять её от необходимости нести цветы, которые она собирала, и аплодировать, когда она с милой неумелостью касалась клавиш клавира.

Он изо всех сил старался не представлять себе, как эта пара занимается любовью, но его неугомонный разум рвался к этой грязи, как щенок. Убеждённый, что большинство поз окажутся непосильными для его покровительницы, он мучился от навязчивого видения гибкого тела Паридолии, скачущей на крошечном пике твёрдости над пульсирующей булькающей массой аморфной бледности. Ангобард задавался вопросом, насколько сильно и как долго будет больно, если он бросится на свой меч.

* * * *

Как и каждую ночь до этой, Паридолия прокралась в его постель. Даже во сне Ангобард знал, что та скоро превратится в комок постельного белья, и что он проснётся в одинокой испачканной кровати. Это было странное знание, полученное во сне, и он воспользовался им, с жестокой поспешностью изгоняя себя в реальный мир.

— Ой! — вскрикнула она. — Ты сделал мне больно!

— Я сделал больно себе, — прохрипел он.

Всё это не имело смысла. Во сне он не должен был чувствовать ни боли, ни удовольствия: любое из этих ощущений обычно разбудило бы его, но он продолжал пребывать в сновидении. Не имело смысла и то, что Паридолия, самая прекрасная женщина, когда-либо очаровывавшая землю следами своих прелестных ножек, оставалась нетронутой спустя два месяца, даже с таким вялым увальнем, как её муж.

— На самом деле не так уж и больно, — сказала она. — Тебе не стоит останавливаться ради меня. Можешь продолжать. Давай. Пожалуйста?

Он приподнялся и уставился на неё, сияющую в лунном свете, падавшем через окно. Чёрные омуты её привыкших к темноте глаз придавали красоте оттенок странности, но это был не сон.

— Эну! — воскликнул он, произнося это не как праздную клятву, а как искреннюю благодарственную молитву своей богине, которая, в свою очередь, напомнила о необходимости быть нежным и даровала ему самообладание, чтобы продержаться ещё несколько драгоценных толчков.

Однако всё закончилось слишком быстро.

— Если бы я знал...

— Я и сама не знала. Мой муж...

Вызванный этим мерзким словом, огр самолично высунулся из-за шпалеры, как бесцветная личинка из савана.

— Молодец, парень! — Его смешок никогда ещё так сильно не напоминал отрыжку засорившейся канализации. — А теперь слезь, пожалуйста, и дай мне довести дело до конца в свою очередь.

Вся боль, ярость и стыд пришли позже. В тот момент фомор хладнокровно размышлял, кого из них следует убить первым. Поскольку именно Паридолия так жестоко предала его, она должна была дольше страдать от ужаса. Но за то время, которое потребовалось, чтобы свернуть шею толстяку — что было сделано очень быстро, — он передумал. Убийство Паридолии могло вызвать гнев Эну, которая создала её столь совершенной, но пренебрегла тем, чтобы наделить своё творение хотя бы рептильной порядочностью.

— Я любил тебя, вонючая шлюха!

— Ты не понимаешь...

— Я понимаю. О, я понимаю! Это было представление для твоего мужа.

Ангобард схватил свой меч. Он собирался бежать, и клинок был единственным ценным имуществом фомора. Неправильно истолковав его намерение, она закричала, и всё ещё продолжала вопить, когда он вскочил на кровать рядом с ней и выпрыгнул в окно.

* * * *

И вот Ангобард сидел один в заброшенной гробнице, лелея видение любви, которая всё ещё преследовала его. Когда костлявая рука высунулась из темноты, чтобы ухватиться за порог, и труп отшельника, который он выбросил из своего нового дома, вытащил себя на свет и, пошатываясь, направился к нему, он лишь свирепо посмотрел на него.

Тот, кто пьёт настой корня лунозлобы, должен поститься и очищать себя, дабы избежать таких ужасных видений, а он этого не сделал. Ангобард принял наркотик в спешке и из эгоизма. Его демон-покровитель требовал расплаты.

— Уходи, — сказал он, выплеснув горячий напиток в галлюцинацию.

А вот это было странно. Вместо того чтобы пролететь сквозь видение, настой расплескался по его лицу и заблестел на потрескавшихся губах. Чёрный крюк, который когда-то мог быть языком, высунулся с шорохом, слизывая капли. Труп отбрасывал на него убедительную тень, и его запах был совершенно неоспорим. Ещё до того как его разум успел разобраться с доказательствами, тело Ангобарда поняло, что ему угрожает реальная опасность, ибо волосы на загривке быстро встали дыбом. Он вскочил на ноги и взмахнул мечом.

Среди фоморов ходят легенды о нескольких мечниках, овладевших искусством Грома Ара, при помощи которого, как утверждается, можно разделать противника на восемь частей ещё до того как первая из них упадёт на землю. Ангобард и представить себе не мог, что владеет этим умением. Он был поражён, осознав, что уничтожил ревенанта безупречной демонстрацией этого искусства.

Вместо кровавых кусков тот взорвался хлопьями иссохшей до состояния пергамента кожи и обломками костей, разлетевшись облаком желтоватой пыли, которое на мгновение повисло в воздухе, и Ангобард мог поклясться, что услышал в этот момент призрачное чихание и тихую жалобу на сквозняк. Но он не придал этому значения, ибо в дверной проём уже лезли другие фигуры.

Он боялся, что род Фандов выследил его, дабы отомстить за убитого лорда, но теперь увидел, что его пришла поприветствовать пограничная стража Страны Мёртвых. То, что они были в основном женщинами, наряженными и накрашенными в жутко соблазнительной манере, наводило на страшное объяснение, что он пал жертвой гнева Эну. Он назвал свою любовь вонючей шлюхой, которой она, конечно же, не была, и богиня решила показать ему, что именно означают эти слова.

— Ар! Хо! Уаал! — взревел он, призывая мужскую часть своего пантеона, чтобы отразить удар проклятия, нанесённый его женской стороной, и атаковал в неистовстве ужаса и отчаяния.

Его удары были сокрушительны, они прорубили бы доспехи, но это было излишним: он рубил мясо, которое само слетало с костей, как будто они целую неделю варились в бульоне. Но он был слишком напуган, чтобы быть осторожным, и меч проносился сквозь его противников, звякая и высекая искры из каменных стен за ними, пока его руки не перестали испытывать боль и не онемели.

Хуже всего было то, как эти трупы воспринимали своё расчленение. Двуполый кадавр, которого он рассёк, расчленил и взорвал своим вращающимся колесом стали, прошепелявил, что сорвал спину. Отрубленная голова пожаловалась, что она весь день трудилась над своими волосами: «А теперь посмотри, что ты натворил!» Что он мог поделать с такими врагами?

Его меч разлетелся после удара о саркофаг, а вместе с ним и всё его мужество. Скуля и визжа, фомор царапал стены в поисках выхода, которого, как было ему известно, не существовало. Он мог только всхлипывать, когда на него навалилась корчащаяся масса мерзости. Она давила его до тех пор, пока раскалывавшиеся рёбра не пронзили лёгкие. В качестве последнего унижения он не был ни разорван, ни искусан, его ласкали, поглаживали и омерзительно проникали в него. Он был вынужден принять последний поцелуй от губ, изъеденных червями.

* * * *

Любой, кто мог бы порадоваться изгнанию Мобрида в дикую местность, был бы раздосадован, увидев, как хорошо он это воспринял. Несмотря на всю запутанную сложность его порочных злодеяний, он был простым человеком. Пещера в Цефалунских холмах была для него таким же домом, как и его дворец в Фандрагорде, пока у него имелось немного избранных книг, несколько послушных трупов и собственное извращённое воображение. Когда он удосуживался взглянуть на чистое голубое небо или кристальное изобилие звёзд, обрамлённых дверью гробницы, они радовали его не больше и не меньше, чем бепорядочное нагромождение дымоходов, которое он видел бы из окна своей домашней лаборатории.

Здесь его тоже никто не знал, и в первые несколько дней соотечественники-изгнанники заглядывали к нему. Позже можно было увидеть, как они носят воду для его ванны, собирают хворост для его костра или с неестественным терпением поджидают новых гостей.

Мобрид был художником, и подобные импровизированные убийства и воскрешения значили для него не больше, чем наспех нацарапанная табличка «перерыв на обед» на двери студии такого мастера живописи, как Омфилиард. Он приберегал свой гений для восстановления двух своих шедевров: женщины-гладиатора, известной как Ариана Топорубийца, и прекрасного юноши по имени Сиссилис.

Последний был любимцем Априканта Фандрагордского. Этот принц-жрец после загадочной смерти своего воспитанника постановил, чтобы у всех статуй бога Солнца отпилили головы и заменили их на другие, которые были бы подобны недавно упокоившемуся воплощению этого бога. Указ вызвал небольшую религиозную войну, которая закончилась восстановлением голов статуй и декапитацией скорбящего жреца. Однако чудовищно вычурная гробница юноши оставалась святыней для еретических паломников, которые были бы возмущены, узнав, что их обожаемый труп уже несколько лет слоняется по дворцу Мобрида, общаясь с зеркалом и жалуясь на скуку.

Первоначальная смерть Арианы попортила её могучее, как у льва, тело, а все восстановления, проделанные Мобридом, растаяли под пустынным солнцем, но поскольку мёртвая гладиаторша была лучшим бойцом, чем живой Ангобард, она мало пострадала в посмертной схватке. Смерть Сиссилиса, вызванная выделением изысканного яда из золотого дилдо, который анонимно прислал ему Мобрид, не оставила на нём никаких следов; путешествие по холмам он провёл в ящике, чтобы избежать опознания; но затем безрассудно ворвался в Гром Ара. После этого его руки ползали по гробнице в поисках зеркала, пока Мобрид не прибил их гвоздями, а голова ныла от скуки, пока раздражённый некромант не погрузил её в банку с мёдом, который продолжал раздражённо булькать.

Мобрид задумал третий шедевр в виде фомора, который причинил ему столько неудобств. Как мертвеца, его невозможно было заставить страдать, но Мобрид собирался выжать из него как можно больше удовольствия, когда тот будет воскрешён. Он мог бы заставить его каждую ночь сражаться со свирепой Арианой, а затем восстанавливать его каждый следующий день. Он до сих пор так и не определил, до какой степени можно залатать труп плазмой, чтобы тот сохранял проблеск жизни, но Ангобард мог дать на это ответ.

Возможно, к грядущему несчастью Фандрагорда, некромант вылил большую часть своей плазмы в канализацию, сохранив лишь одну бутылку перестоявшей заплесневелой слизи. Добавив чистую родниковую воду, кровь и кости теперь уже ненужного мула и останки своих наименее привлекательных посетителей, он вскоре получил новую порцию, бурлящую теперь в саркофаге.

Работа продвигалась достаточно хорошо, но настроение его души изменилось. Он почти не спал, испытывая отвращение к рою призрачных лиц, которые только и ждали, чтобы ворваться в брешь между бодрствованием и сном. Мобрид ловил себя на том, что прислушивается к разборчивым словам и почти слышит их в свисте ветра среди запутанного лабиринта скал, в газоиспусканиях его плазмы, в шарканье мёртвых ног по полу гробницы. Даже вой волков трепетал на грани членораздельной речи, хотя и грозил превратиться в речь апокалиптистов.

Некромант сопротивлялся очевидному, но крайне смущающему его объяснению, что он проигнорировал элементарный шаг — очистку своей лаборатории перед тем как начать заниматься своим искусством. Поднимая недавно умерших, он мог вызвать нежелательных духов из пыли, которая веками оседала здесь: возможно, тут даже был прах легендарной королевы-ведьмы Кунимфилии, которая, как говорили, освещала свои пиры облитыми смолой некромантами.

В конце концов он поддался своим страхам и посвятил целую ночь прыжкам, топанью и выкрикиванию формул самых могущественных экзорцизмов. Убывающая луна, казалось, насмехалась над его усилиями, если не противостояла им, протягивая сжимающиеся пальцы теней через пустыню к его гробнице.

* * * *

— Господин, пожалуйста! Я благодарен, что ваш слуга спас меня, но сейчас он может меня отпустить. Пожалуйста, скажите ему.

— Болтовня и глупости, — проворчал Мобрид, не отрывая глаз от разрыва, который он заделывал на великолепном бедре Арианы. Мёртвые могли бесконечно болтать без толку; гладиаторша, например, жаловалась, что её сандалии слишком туго затянуты, с тех пор как он начал операцию на её ноге.

— Господин, пожалуйста!

Незнакомая нотка живости и высокомерия в этом голосе заставила его взглянуть на дверь. Живая женщина вырывалась из рук нового слуги по имени Скваццо, в прошлом страстного любителя археологии.

— Это она, говорю я вам! — прохрипел Скваццо. — Это мумия королевы Кунимфилии, найденная именно там, где мои расчёты...

— Отпусти её! — приказал Мобрид. Когда слуга повиновался, девушка упала лицом вниз.

Он подбежал к ней и разорвал её лохмотья, затаив дыхание от красоты неожиданного подарка. Её истощение и обезвоживание пройдут через несколько дней, а обожжённая и израненная кожа заживёт сама собой. После выздоровления она будет чисто убита и ей не понадобится никаких заплаток, чтобы стать венцом его коллекции.

— Что ты себе позволяешь, ужасный старик? Немедленно прекрати это! — прохрипела она, отталкивая его руки.

— Не волнуйтесь, я врач.

— Врач должен знать, что вода нужна мне гораздо больше, чем сжимание груди, если предположить, что последняя процедура вообще необходима.

— Ариана! Принеси воды.

— Мои сандалии слишком тесные.

Его посетительница на мгновение уставилась на белокурую великаншу, прежде чем прошептать:

— На ней нет сандалий.

— Большинство моих пациентов… — Мобрид полагал, что уже привёл свою паству в презентабельный вид, но украдкой оглядел комнату, чтобы убедиться в отсутствии поблизости слишком ужасных зрелищ, — душевнобольные.

Она села и попыталась привести в порядок свои изодранные лохмотья, внимательно изучая его и подопечных.

— В это можно поверить, — сказала она. — Но разве кто-нибудь может вылечить сумасшедшего?

— Меня изгнали из Фандрагорда за то, что я настаивал, что могу. — Он придал своему лицу выражение мученичества, которое отточил в юности.

— Жаль, что вы уехали, не увидев моего мужа.

Она выхватила чашку у Арианы и принялась жадно пить, пока Мобрид не вырвал её. Он оттолкнул свою прислужницу, прежде чем девушка успела заметить личинок, копошащихся в её разорванном бедре.

— Мы же не хотим, чтобы ты умерла прямо сейчас, — сказал он с лукавой усмешкой, давая ей воду небольшими порциями.

Она заснула и проспала весь день и следующую ночь, пока некромант приводил в порядок свою гробницу. Он закончил работу с Арианой, которая больше не жаловалась на тесные сандалии, когда личинки были выскоблены. Тело фомора он спрятал в нише, где было бы вполне уместно найти труп.

Когда у него появилось свободное время, он досконально изучил сокровище, упавшее ему в руки, и не нашёл ни одной детали, которая могла бы вызвать его неудовольствие. Пока она спала сном юности и истощения, он отказывал себе только в самых навязчивых непристойностях.

* * * *

— Вы знаете, что этот мёд забродил? — спросила леди Паридолия. Она понюхала пузырящийся горшок, прежде чем намазать немного мёда на ломтик пресного хлеба, испечённого слугами Мобрида. — Должно быть, поэтому он такой странный на вкус.

— Вы начали рассказывать мне, — сказал он, придвигаясь, чтобы прикрыть горшок, в котором лежала отрубленная голова Сиссилиса, и отвлечь её внимание от него, — почему пришли сюда.

— Это довольно просто. Мой муж был гнусным дегенератом, чтобы не сказать сумасшедшим. — Она остановилась, чтобы осмотреть стеклянные глаза слуг. — Вы не думаете, что ваши пациенты могут быть не только сумасшедшими, но и пьяными? От мёда?

— То, что вы наблюдаете, — это действие моих лечебных снадобий. Продолжайте, пожалуйста.

— Он сказал мне, что сможет исполнять роль мужа, только если сначала увидит, как я обнимаю другого мужчину, гостя в нашем доме. Я уговаривала, умоляла, угрожала вернуться к матери. К несчастью, это была пустая угроза, так как он купил меня у обедневшей ветви нашего славного рода.

— Сколько… то есть, сколько же подобных издевательств могла вынести душа такой благородной дамы, как вы?

— Немного, скажу я вам, особенно потому, что мужчина, которого он мне навязывал, в отличие от него самого, не был ни старым, ни толстым, ни слюнявым извращенцем. Но я никогда бы не стала осуществлять это с ним ради услаждения лорда Формифекса. Я пошла в гостевую комнату, ничего не сказав супругу. Но он знал меня лучше, чем я сама. Он понимал, как толкнуть меня в чужие объятия, и ждал. Когда он дал о себе знать, задыхаясь, как пёс в очереди на случку, мой любовник задушил его и бежал в эти самые холмы, по крайней мере, все так считают.

— Конечно, с богатством вашего покойного мужа вы могли бы нанять армию, чтобы найти его.

Кривая улыбка Паридолии разорвала его сердце, напомнив ему девушку, которую он любил в те смутные дни, когда воображал себя привлекательным. Он горячо надеялся, что сможет научить её труп улыбаться точно так же.

— Я никогда не видела богатства своего мужа. Меня арестовали как подстрекательницу к его убийству. Я свободна только потому, что лорд Фандастард Застенчивый счёл плохим прецедентом позволить сжечь на костре свою родственницу, пусть и скромную. Он ворвался в тюрьму, чтобы освободить меня, и считает, что я уехала в Фротирот.

* * * *

Прошли дни. Паридолия выздоровела, а затем расцвела. Её кожа, теперь золотистая, напоминала своей текстурой орхидею, волосы — плавную грацию ивы, глаза — цвет сирени. Она была садом в пустыне, где Мобрид обрёл успокоение. Она была живым существом среди мёртвых, с которыми он нашёл общий язык.

Мёртвые тоже были очарованы. У неё хватило терпения выслушать, на что никогда не хватало сил у Мобрида, рассказ Арианы об ужасах, которые она творила со своими противниками. Когда воительница описывала свою собственную смерть, Паридолия отнеслась к этому с уважением. Среди хлама, который некромант свалил в свою телегу перед поспешным отъездом, она нашла зеркало для Сиссилиса, которого починили, пока она спала, и попыталась убедить его, что скука и жизнь несовместимы.

— Но я мёртв, дорогая, — бормотал он. — Скучнейше не существую.

— Глупости! Тебе просто нужен свежий воздух. Выйди на улицу и нарви прекрасных цветов, а потом скажи мне, что тебе скучно.

— О королева, живи вечно. Где твоё сокровище?

— Скваццо, ты должен искать. Разве будет весело, если я просто скажу тебе это?

Мобрид обнаружил, что в самом деле слушает эту болтовню и нежно улыбается в книгу, притворяясь, будто читает. Она разжигала в нём зуд, который служил ему источником вожделения, но он не чувствовал своей обычной радости при мысли о том, чтобы утолить его на её хладном трупе. На этот раз его захватило пламя, а не изысканная форма свечи, на которой оно горело.

Он смазал маслом свои локоны, завил бороду, облачился в свой лучший халат, на котором были вышиты серебром и украшены опалами и аметистами самые могущественные звёзды, планеты и символы некромантии. Он присвоил зеркало Сиссилиса, чтобы лучше отрабатывать улыбки, которые полагал соблазнительными. Но с предсказуемостью, характерной для общения с трупами, разговор Паридолии вернулся к её любовнику.

— Его улыбка, Мобрид! Можете себе представить? Он повернулся, чтобы улыбнуться мне, как будто смерть была для него не более чем новым плащом, который он примерял.

Он уже давно опознал её любовника, которого она не уставала описывать в отвратительных подробностях. Его присутствие на соседней полке начало смущать некроманта; но это был тот род смущения, к которому он привык.

— Как глупо! — сказал он, и Паридолия позволила ему взять её руку и погладить, словно его прикосновение ничего не значило. — Он улыбнулся, да? Это доказывает, что он был дураком. Вы бы полюбили его ещё больше, если бы он скосил глаза и высунул язык? — Он скорчил смешную рожу, чего не делал десятилетиями, и был вознаграждён хихиканьем, которое придало ему смелости придвинуться ближе. — Если идиот может улыбаться смерти, то способен и смеяться над разлукой с такой прекрасной девушкой. Он сбежал домой, чтобы жить на дереве и разводить обезьян.

— Он рядом, я знаю это. Он здесь, Мобрид, в этих скалах, я чувствую его так же ясно, как... как вашу руку, которую я настоятельно прошу немедленно убрать!

— Леди, я не могу, ваша красота свела меня с ума, я...

Холодный голос сказал ему, что он ещё больший дурак, чем когда-либо был фомор, чтобы насильно целовать её, когда она так явно этого не хотела, но этот голос пробудил в нём ярость несогласия. Он сражался со своим собственным ледяным цинизмом так же яростно, как сопротивлялся её зубам, коленям и локтям, и она не могла бросить ему худших обвинений, чем те, которые он выдвигал самому себе: «Ты отвратительный старый извращенец! Ты мерзкий, ужасный, вонючий червь из склепа!»

— О королева, живи вечно! — провозгласил Скваццо пустым тоном. — Узри своё сокровище!

Паридолия закричала, когда слуга вытащил завёрнутый в саван труп из ниши и развернул на полу. Его конечности болтались, голова моталась. Сохранённый некромантическими искусствами, этот крупный молодой человек выглядел так, будто умер только вчера.

Ругаясь и дёргая себя за недавно завитую бороду, Мобрид позволил девушке вырваться из его хватки и упасть на труп. Наконец некромант запахнул свою величественную мантию и встал, глядя на них обоих сверху вниз. Странно, подумал он, что вид её, осыпающей поцелуями труп, вызывает у него такое отвращение, в то время как он сам делал это столь часто.

— Один последний взгляд! — вскричала она. — Последний поцелуй, последнее прикосновение, последнее слово...

— И что ты отдашь за это?

— Свою жизнь, ты жаба! — прохрипела она сквозь рыдания.

— Готово.

Он вытащил из рукава ланцет, который сослужил ему хорошую службу, и вонзил в основание её черепа. Несколько ловких движений запястьем искромсали её мозг в кашу, но когда лезвие было извлечено, лишь одна чистая капля красного цвета сверкнула под волосами, пока он не слизнул её. Прерывистое дыхание и судорожные рывки умирающей продолжались достаточно долго, чтобы он мог притвориться, будто насилует живую женщину.

Не подозревая, что он нарвал колючек, сорняков и дурно пахнущей монашьей руты, Сиссилис вернулся со своего задания и уставился на три обнажённых тела на полу. Двигалось только самое непривлекательное. Травы незаметно выскользнули из его пальцев.

— Слишком скучно, — сказал он.

* * * *

Теперь, когда его коллекция пополнилась новой парой шедевров, Мобрид сожалел о своём изгнании. В мире не существовало людей, которых он мог бы признать равными себе и прислушаться к их мнению, но даже льстивые идиоты и осуждающие дураки порадовали бы его больше, чем бескрайняя тишина пустыни и равнодушие звёзд. Совсем не так как в Фандрагорде, где бесцветные точки усеивали воровской капюшон, который город натягивал ночью, звёзды в этом чистом воздухе горели красным, синим и зелёным огнём. Они начинались прямо у кончиков его пальцев и простирались за пределы власти богов. С разных сторон этой пустоты два волка обменивались демоническими воющими тирадами.

Он отвернулся от своей тревожной двери в ночь и вернулся к оргии в освещённой огнём гробнице. Подгоняя своих созданий, он менял их местами, добавляя четвёртого к одной группе и пятого к другой. Он шлёпал по холодным ягодицам и мял груди, похожие на поганки. Ни капли пота или другой жидкости не смазывало скрежет и шуршание его оргиастической музыки.

Он барахтался среди них, ощупывая и тычась, целуя и лаская, принимая прикосновение любого холодного пальца или сухого языка, который оказывался рядом, но оставался за пределами истинного участия. Оргия продолжалась уже два дня и почти две ночи, и у живой плоти были свои пределы. Как бессмертный Галлардиэль, который откладывал исполнение долгожданного дуэта до самого конца своих опер, он ухитрялся держать Ангобарда и Паридолию порознь. К его раздражению, они обменивались взглядами, соприкасались пальцами, но он всегда соединял их с другими. Они всегда подчинялись. Конечно, они повиновались! Как они могли не сделать этого?

Однако Мобрид считал, что время пришло, и формирование этой мысли вызвало у него трепет, который он считал невозможным. Некромант наклонился над её изгибающейся спиной и промурлыкал ей на ухо, растягивая слоги:

— Па-ри-до-ли-я-я-я.

— Этот грязный клавир нужно настроить, — пробормотала она.

— Пришло время, — прошептал он, — для твоего свидания с Ангобардом.

Послушание, уважение, даже похоть — его создания всегда проявляли эти качества, но живость? Это было неслыханно, и его удивление помогло ему рухнуть на пол, когда она оторвалась от своего нынешнего занятия и бросилась на фомора.

Мобрид внимательно прислушался к ощущению встававших у него на загривке волос. Возможно, найдя друг друга, двое заблудившихся обезумевших волков перестали выть. Сухой ветер что-то шептал в щелях стен, но когда он напряг слух, всё стихло.

— Живи вечно, о королева! — простонал Скваццо.

— Вырви себе язык! — взвизгнул Мобрид. — Это не её гробница, и я не поднимал её прах даже случайно…

Оргия прекратилась. За исключением Ангобарда и Паридолии, качающихся в самом яростном совокуплении, которое он когда-либо видел у трупов, его стадо стояло вокруг него в свободном строю.

— Ты замышляешь предательство?

— Это было бы слишком скучно.

— Бедная дурочка думала, что теперь я в её руках, когда топор выскользнул из моей окровавленной руки, но когда она шагнула вперёд для последнего удара, я убила её одним ударом кулака. Он вбил носовую кость в середину мозга; костяшки пальцев болели у меня целую неделю

Мёртвая рука, совершившая это деяние, теперь давила на плечо Мобрида.

Дрожа, он сбросил её и подошёл к паре, поглощённой друг другом. Слёзы — невозможно! — текли по их запавшим щекам.

— Прекратите это, — закричал он. — Прекратите!

Невероятно, но его проигнорировали. Он перепрыгнул через любовников, как барьерист, и бросился за королевский саркофаг, в заднюю часть гробницы, где его книги теснились на полках, испачканных расплавленными рыцарями и растворившимися дамами. В книгах были все ответы, они всегда содержали все ответы, но ни один из томов, которые он выхватывал и отбрасывал, ни одна из страниц, которые он разорвал в своей бормочущей спешке, не содержали ответа на многоногий вопрос, который шаркал за ним и перекрывал все пути к отступлению.

— Ох, ох, ох, — вздыхали мёртвые лживые любовники над его усердными поисками, — ах, ах, ах.

— ...а ещё потом был случай, когда бледная, плаксивая, рыгающая претензия на звание мужчины попробовала меня заставить с ним лечь, — услышал он, когда Ариана возобновила свой длинный монолог, приблизившись к нему, и ухватила его за бицепс, как жёрнов захватывает зерно. — Я схватила его между ног полной пятернёй — нет, вру, пятерня оказалась вовсе не полной — и выкрутила её, как девушка откручивает бутон розы от куста.

— Нет! — закричал Мобрид, приседая, чтобы защитить свою промежность, но воительница лишь крепче сжала ему руку и потащила некроманта к его плазме.

— О королева, живи вечно! — произнёс Скваццо. — Твоя ванна готова.

— Я приказал тебе вырвать твой...

Схватив Мобрида за лодыжки, Скваццо перевернул его вниз головой и сунул в бурлящую слизь. Он держал его дико дрыгающиеся голени в воздухе, не позволяя ему высунуться.

— В моём супе жук, — сказала Ариана, игнорируя глубокие укусы некроманта, продолжая удерживать его голову в грязи.

— Скучно... скучно... скучно, — повторял Сиссилис с каждым ударом меча Мобрида в его корчащееся в конвульсиях тело.

* * * *

Лишённые управления своего пастыря, мертвецы блуждали по диким местам, повинуясь сновидным побуждениям из своих прошлых жизней. Жители Цефалунских холмов больше не подвергались нападениям трупов, но продолжали избегать гробницы, которую захватил Мобрид Слейт. Те, кто осмеливался подкрасться достаточно близко, видели на её портике странную домашнюю сцену: молодых мужчину и женщину, которые сидели неподвижно, день за днём наблюдая за игрой света и теней в пустыне.

Считалось, что они мертвы, хотя оба упорно отказывались разлагаться. Через несколько месяцев было замечено, что правая рука мужчины сдвинулась. Раньше державшая руку женщины, теперь она лежала на её животе, который, как утверждали некоторые, раздувался.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

* * * *

Традиционная мудрость гласит, что упыри сами навлекают на себя это состояние, потакая нездоровым интересам в подростковом возрасте. Обжориэль, бог смерти, замечает таких подростков и предлагает им память трупов, которые они будут поедать, в обмен на их жизни.

Другие утверждают, что упыризм — это болезнь, называемая расстройством Порфата в честь врача, который её описал и впоследствии исчез при обстоятельствах, наводящих на размышления. До того как превращение становится очевидным для тех, кто скорбит у постели больного, их горе усугубляется растущей склонностью близкого человека к извращённому остроумию и непристойному смеху, жажда мёртвой плоти гонит жертву к ближайшему месту захоронения. Первая трапеза вызывает физические изменения, которые разрушают всякую надежду на возвращение в человеческое общество.

В случае Мерифиллии применимо любое из этих объяснений. Будучи девушкой из Кроталорна, приближающейся к порогу женственности, она знала некрополь, называемый Холмом Грезящих, лучше, чем торговые заведения и бальные залы, где собирались её сверстники. Она бродила среди гробниц богатых и канав бедняков в любую погоду. Её одежда, и без того изначально лишённая стиля, страдала от этих прогулок и никогда не сидела как надо — возможно, потому, что карман всегда был отягощён томиком рассказов Астериэля Вендрена, злокачественных карбункулов болезненной фантазии этого безумца.

Примостившись на какой-нибудь обрушившейся плите, которая вполне могла бы закрывать вход в логово упырей, она невинно приписывала царапанье и хихиканье, которые слышала, скрипу деревьев и шелесту сорняков, и наигрывала мелодии Умбриэля Фронна на своей флейте, заветном подарке покойной матери. Часто она останавливалась, чтобы поразмыслить над вопросами, которые здоровый молодой человек счёл бы разумным оставить священникам и философам.

Отец стремился излечить тоску дочери и нарастить немного мяса на её тощих костях, в надежде выдать замуж в один из Великих Домов. Он регулярно чистил библиотеку, порицая её предпочтение страшных историй достойной литературе и рассчитанных на интеллектуалов ноктюрнов Умбриэля весёлым песенкам того времени. Он щипал её щёки, заставляя улыбаться, когда громогласно требовал еды, вина и живых мелодий. К сожалению, ему, как торговцу лесом, часто приходилось заниматься делами вдали от города и их дома на площади Гончей, и Мерифиллия возвращалась к своим нездоровым привычкам, как только он выходил за дверь.

Когда он ставил ей в пример мачеху, чтобы дочь подражала ей в его отсутствие, она лишь опускала голову и что-то бормотала в ответ. Легкомысленная Фротерина, будучи ненамного старше самой девушки, наполняла дом крепкими атлетами и исполнителями песенок, что, по её словам, должно было развеселить падчерицу. Казалось, она никогда не замечала того, как Мерифиллия убегала на близлежащее кладбище, спасаясь от их шума и назойливости.

Бежала ли она в объятия Обжориэля, или же миазмы земли, набитой растерзанными трупами и изрытой когтями, поразили её болезнью Порфата, результат был один: незадолго до своего восемнадцатого дня рождения она безвозвратно исчезла в норах упырей.

* * * *

При всей своей смешливости, упыри — довольно скучные существа. Голод — это огонь, который их сжигает, и он пылает жарче, чем жажда власти над людьми или проникновения в тайны богов в безумном смертном. Он испаряет утончённость и оставляет после себя лишь шлак гнева и похоти. Они воспринимают своих собратьев как препятствия на пути к пропитанию, на которых нужно набрасываться, терзать и оглушать воплями, когда скорбящие расходятся по домам. Они редко бывают одни, но не из-за любви к обществу друг друга, а потому, что одинокого упыря всегда подозревают в укрывательстве еды. Их совокупление происходит настолько поспешно, что различия пола и личности часто игнорируются.

Точно так же, как когда-то стремилась узнать тайны могилы, Мерифиллия теперь жаждала проникнуть в тайны дружбы и любви. Больше всего она хотела узнать о любви. Она верила, что та должна превосходить её костлявые толкания с Артраксом, наименее бесчувственным из всех самцов-упырей, к которому она необычно привязалась.

— Почему ты плачешь? — однажды спросил он, когда их совокупление сотрясало доски недавно опустевшего гроба.

— Да так. Пыль в глаза попала.

— Это бывает.

Его вопрос и комментарий были самым близким к тому, что могло бы сойти за сочувствие у упыря, но это было так далеко от нормы, которую Мерифиллия представляла себе человеческой, что она зарыдала ещё сильнее.

* * * *

Она искала ответы у мёртвых, ибо упырь приобретает воспоминания того, чем питается, но её силы не могли сравниться с мощью гигантов подземелья в битве за мнемонические крохи. Изучать человеческий опыт по тем обрывкам, которые она получала, было всё равно, что изучать живопись путём кружения на цыпочках по музею. Она цеплялась за яркие проблески: запах апельсинового пряника и детская песенка, напоминающая давно ушедшее празднование рождества Поллиэля; скрип кожи и мускулистые объятия чьего-то любимого брата, наконец-то вернувшегося домой с позабытой войны; святилище, освещаемое украденными свечами, бледное лицо среди заимствованных одеял, слова: «Лихорадка прошла».

Другие справлялись гораздо лучше. Жадно насыщаясь, они вспоминали огромные куски жизней. На некоторое время они принимали облик своей пищи и устраивали сатирические представления человеческих существ, которые являются любимым развлечением их рода. Даже Мерифиллия визжала от смеха, когда Лупокс и Глоттард спорили, кто из них настоящий Зулериэль Вогг, печально известный грабитель могил, казни которого упыри радовались лишь немногим меньше, чем захоронению частей его тела в неохраняемой яме.

Однажды Скроффард настолько объелся старой попрошайкой, что его представление потеряло свою сатирическую остроту. Он то ныл, прося мелочь, то жаловался на темноту, сырость и запах, то дрожащим голосом спрашивал: «Кто это? Кто здесь?» при каждом крадущемся шуршании и сдавленном хихиканье.

Большинство избегало мнимой женщины, надеясь, что Скроффард, когда придёт в себя и не найдёт никого другого, на ком можно было бы выместить гнев, для разнообразия оторвёт себе голову; но Мерифиллию, которая раньше перешла бы улицу, чтобы убраться подальше от такой жалкой несчастной, потянуло погладить хрупкое лицо. Оно казалось прекрасным, не в последнюю очередь из-за наполненных глубоким чувством глаз.

Ограниченный человеческим зрением, Скроффард поначалу не мог разглядеть молодую упырицу в мутном свечении покрытого селитряным налётом туннеля. Когда он увидел, что ласкает его человеческое лицо, он с воплем вырвался на поверхность, где его избили лопатами по голове двое грабителей могил. К их ужасу, так как они думали, что имеют дело с обычным неудобством в виде преждевременно похороненной карги, избиение вернуло самого раздражительного из упырей к его буйной сущности. Он выместил на незадачливых людях месть, которую в противном случае мог бы обрушить на Мерифиллию.

* * * *

Она дорожила теми счастливыми моментами, которые могла восстановить, но основными продуктами её питания были убийства, болезни и безумие, а многообразные предсмертные муки — десертом. Тёплые воспоминания богачей были заперты в гробницах из мрамора и бронзы, в то время как сувениры бедности и отчаяния лежали повсюду, только лапу протяни. Трупы самых несчастных, нелюбимых, неоплаканных, невостребованных ни студентами-медиками, ни некрофилами, бросали прямо в изрытую норами яму, которую могильщики называли «Обеденным ведёрком Обжориэля». Как бы полно ни была набита яма к ночи, утром её каменистое дно оказывалось вылизано дочиста, как миска с кашей у послушного ребёнка.

Однажды по катакомбам разнеслась весть, что некий состоятельный человек, откормленный, как свинья, и ловко пронзённый на дуэли, только что был похоронен в простой могиле. Его вдова, родом не из Кроталорна, полагала, что местные упыри — это миф. Когда гроб опустился в землю непрестижного кладбищенского участка, она, как удалось подслушать, уверяла предупредительного победителя дуэли, что гробницы из камня, окованные бронзой — это вульгарно.

В тот день ни один упырь не сомкнул глаз. Земля на месте волнующего захоронения была слишком рыхлой для рытья туннелей; мясо нужно было извлекать сверху. Раскопки следовало начать с первым проблеском темноты, прежде чем человеческие воры успеют обжулить подземных обитателей, забрав причитающуюся им долю. Поскольку сторожа в это время были ещё относительно трезвы, а плакальщики могли задержаться с уходом, дерзость налётчиков установила бы новые пределы для легенд. Споры о тактике разгорелись с такой силой, что вороны некрополя взлетели стаей, зачернив собой купол храма Аштариты, что было воспринято её духовенством как зловещее предзнаменование и повод для экстренного сбора пожертвований.

Мерифиллия знала, что все эти дебаты были фарсом. Планы будут растоптаны в общей давке вокруг могилы. Её единственной надеждой было выползти в сумерках из своего обиталища и пробираться сквозь живые изгороди и надгробия, пока она не найдёт укромное местечко рядом с целью. В её намерения не входило добраться туда первой: того, кто осмелится претендовать на эту честь, немедля затопчет такое чудовище, как Глоттард или Лупокс. Она подождёт, пока один из них рванёт вперёд, и уцепится за щетину его спинного хребта, пока он будет расправляется с первыми прибывшими. Прижавшись к нему, как бородавка к его заднице, она будет выхватывать любые объедки, какие только сможет.

Когда пришёл момент, Кламифия, самая коварная из упырей, воспользовалась этим удобным местечком за спиной Лупокса первой. Мерифиллии было больно подставлять подножку своей сестре и впечатывать её почтенную морду в грязь, но все правила этикета были растоптаны в воющем хаосе. Лупокс свирепо набросился на первых прибывших, как бойцовский пёс, натравленный на крыс, не заботясь о том, что два препятствия, которые он отбросил со своего пути, были людьми из числа кладбищенских сторожей. Бессмысленно скуля, они оставили свои сломанные алебарды там, где те упали, и поплелись в безопасность своей сторожки.

Могила взорвалась фонтаном грязи, вздымающимся в сумерках под неистовыми ударами упыриных когтей. Этот гейзер вскоре начал извергать раздавленные цветы, древесные щепки, затем рваные шелка и золотые безделушки, так что любой вор зарыдал бы при виде подобного обращения с ними. Без особых усилий Мерифиллия обнаружила, что обнимает целую четверть головы, с прилипшим к ней вожделенным глазом.

Это был упыриный эквивалент деликатеса, при виде которого гость на пиру восхищённо воскликнул бы, прежде чем деликатно отведать; но Мерифиллия, с когтями, царапающими её спину, локтями, вонзающимися ей в рёбра, и челюстями, тянущимися через плечо, чтобы схватить её добычу, могла только запихнуть его в рот, быстро разжевать и проглотить.

Сгорбившись между узловатыми коленями Лупокса, она узрела крайне странное видение: себя, стоящую прямо, как ей часто велел отец; с волосами, убранными с глаз, как он часто их убирал; и с невероятной улыбкой, образующей ямочки на щеках, не таких измождённых, как раньше. Видение светилось любовью, лишь слегка окрашенной кислинкой досады и навеки застывшей под пеленой печали.

Она поняла, в чью могилу забралась, но, будучи той, кем была, могла лишь рыться в земле дальше, а чувства отложить на потом. Её следующей находкой стала рука, в которой весьма отчётливо проступал отпечаток ягодиц её мачехи. Это оказалось своевременным противоядием к первому блюду.

* * * *

Из-за своей поглощенности жизнью Мерифиллия вернулась к своему уединённому образу существования. Ей это позволяли. Никто не подозревал её в том, что она прячет еду. Упыри считали её такой же странной, какими когда-то бывали люди. Как и они, новые компаньоны Мерифиллии были благодарны за передышку от её мрачного молчания, неуместных наблюдений и нежелания присоединиться к хорошему веселью.

Однажды ночью, шагая по тропинке, по которой Мерифиллия раньше скользила со своей флейтой, она чуть не наткнулась на человека, который пришёл не грабить гробницы и не убивать себя. Он декламировал стихи полной луне с таким восторженным пылом, что не заметил, как она поспешно скрылась в шатре ветвей ивы. Это был поэт Фрагадор, как она узнала из его собственных уст, ибо он объявлял своё авторство для каждого стихотворения, как будто боялся, что луна спутает его с кем-то другим: «”На руках Териссы Слейт”, сонет Фрагадора из Фандрагорда», — извещал он, или: «”Териссе Слейт в её день рождения”, ода Фрагадора, поэта и трагика, недавно прибывшего из Фандрагорда».

«Нужно быть поистине непостоянной луной, — подумала она, — чтобы забыть его имя». Он был самым красивым мужчиной, которого ей когда-либо доводилось видеть; но она смотрела на него глазами упыря, не подозревая, что многие люди считали его упырически бледным и худым. Её сердце, остававшееся весьма спокойным и до преображения, вздрогнуло, испугав, как удар в грудь дверного молотка внезапного гостя.

Избранная им тема понравилась ей меньше, чем его голос. Терисса Слейт была любимицей Кроталорна, и её часто приводили Мерифиллии в пример как образец и идеал того, чем не являлась она сама. Фрагадор желал её так же горячо, хотя, возможно, и не столь безнадёжно, как Мерифиллия желала его самого.

Он посещал кладбище так же часто, как она раньше, и всегда с новой порцией стихов, восхваляющих остроумие, грацию и красоту всё той же негодной особы. Когда у луны были другие обязанности, он читал свои стихи статуе Филлоуэлы, которая благосклонно возлежала на гробнице одного из своих жрецов, не подозревая, что пышные формы богини скрывали трепещущий ужас, который жаждал дать ему всё, в чём отказывала Терисса.

Как же она ненавидела это имя! Оно фигурировало в каждом написанном им стихе, и голос поэта дрожал и пульсировал его змеиной гнусностью. Она научилась предвидеть его появление и шептала своё имя достаточно громко, чтобы забить ненавистные слоги для своих ушей, пусть это и калечило элегантный поэтический ритм. Иногда она произносила его слишком яростно, и он откашливался, прочищал ухо или беспокойно всматривался в ночные тени.

Его сердце слышало её имя, пусть и не слишком отчётливо, ибо однажды ночью он взволновал её, декламируя стихотворение «Морфилле», которую его поэтическая интуиция определила как таящийся дух ночи и смерти, к чьей помощи он обратился, чтобы смягчить Териссу, прежде чем её гибкие конечности пойдут на корм упырям. Мерифиллия повторяла себе эти строки, желая, чтобы упомянутые члены действительно оказались в пределах досягаемости её челюстей, разгрызающих гробы.

Они так походили друг на друга — или хотя бы были схожи раньше, она и Фрагадор, с их восторгом от ужасов, флиртом со смертью, любовью к тени и одиночеству. Если бы она только встретила его... но она подавила это желание. Даже если бы она выпрямилась и причесала волосы, даже если бы она щебетала любезности и время от времени улыбалась, ни один мужчина, привлечённый дерзким лицом и цветущими формами Териссы Слейт, не удостоил бы её взглядом.

Его стихи скатились в бред, когда жестокая дурочка обручилась с другим. Порок, который всегда тлел под его самыми солнечными образами, сорвал маску, когда он начал бредить об убийстве и самоубийстве. Не просто красивый мужчина, не просто одарённый поэт, он был гением, полагала Мерифиллия, тем, кто заглянул в бездну даже глубже, чем Астериэль Вендрен. Она любила его, боготворила, и теперь, когда нелепый объект его желания показал себя ещё худшей дурой, чем это было очевидно, она робко лелеяла надежду быть с ним. Она почти не ела, не спала, и сделалась такой вялой, что крысы начали смотреть на неё с дерзкой подозрительностью. Ей представлялось, что в её мозгу кишат суетливые муравьи, каждый из которых казался новым способом признаться в любви, и это продолжалось до тех пор, пока ей не начинало хотеться размозжить себе череп, чтобы истребить их.

Полная луна вернулась, но поэта не было. Она волновалась, расхаживая от любимой статуи к иве и обратно. Наконец она разорвала круг бесплодного хождения и вприпрыжку поскакала к главным воротам, к самой границе жизни и света. Вскочив на стену, она посмотрела вверх и вниз вдоль Цитроновой улицы, затем опасно наклонилась, чтобы осмотреть площадь Гончей, но не обнаружила никого, кроме ничем не примечательных бродяг и воришек. Её беспокойство за любимого было настолько велико, что вид собственного празднично освещённого дома, который она увидела впервые после своего преображения, не причинил ей ни малейшей боли.

Первые нотки испуганного вскрика подсказали упырице, что её заметили, но она так быстро скользнула в темноту, что крик потерял уверенность и завершился смущённым смехом.

Она боялась, что Фрагадор осуществил угрозу, содержавшуюся в его последнем стихотворении, и покончил с собой, но её страх был вытеснен страстным желанием. Она жаждала единения с ним. А какое единение может быть более совершенным, чем стать самим этим желанным человеком?

Его ворчливые замечания подсказали ей, что у него не будет неприступного склепа. Она совершит набег на его могилу в полдень, чтобы опередить более могучих упырей и добраться до его дорогих останков. Буль прокляты сторожа! Может ли отыскаться более прекрасный способ закончить своё существование, чем в облике своей любви, чтобы чувствовать боль его смерти, даже когда она увидит приближение своей собственной, и узрит её его же глазами? Ни одна страсть никогда не была реализована в такой полноте. Она тщетно взывала бы к бессмертному перу Фрагадора.

Утомлённая, смятенная, но теперь слегка приободрившаяся, она нашла его любимую гробницу и улеглась в лунной тени богини любви, где и заснула.

Она проснулась от таких горьких рыданий, что подумала, будто разрыдалась сама. Полная румяная луна превратилась в зловещий диск над головой. Протирая глаза, она не почувствовала слёз, но рыдания продолжались. Это был он, и от радости она чуть не бросилась к нему, чтобы обнять, прежде чем сообразила, какой эффект это может произвести.

— Упыри! — внезапно закричал он. — Изверги и демоны тьмы, внимайте мне! Морфилла, приди ко мне!

Прежде чем другие успели отреагировать, она поднялась.

— Клянусь Клуддом! — Он поперхнулся, и половина его меча, словно серебряная молния, появилась из ножен. В тот же миг она увидела себя в его ненавидящей гримасе. Внутри неё тяжело провернулось колесо, оставляя что-то раздавленным. Она скрестила руки на плечах и опустила голову в мольбе.

— Я в самом деле звал тебя, — сказал он после долгого молчания. — Твоя расторопность меня поразила.

— Прости меня.

— Обида и прощение не имеют смысла, ибо сам смысл суть бессмыслица. Териссы Слейт больше нет.

— Мне жаль, — солгала она.

— Конечно, тебе будет жаль. Даже в своих мечтах упыри не смогут проникнуть в склеп Слейтов.

Она подняла глаза, чтобы возразить этому неверному представлению, но выражение его лица заставило её замолчать и растаять. Что-то вроде изумления появилось на нём, когда он увидел её глаза. Отец Мерифиллии всегда хвалил их как её лучшую черту, а сейчас они были самыми яркими жёлтыми шарами в подземелье.

— Ты действительно?.. — начал он. — Нет, было бы безумием спрашивать, не симптом ли ты моего безумия.

— Ты самый здравомыслящий человек со времён Астериэля Вендрена.

— Слейтритра, упаси нас от грамотных упырей!

Она вздрогнула. Даже упырь не стал бы произносить имя этой богини на кладбище в полночь, и уж точно не со смехом. Он действительно был безумен, и это её взволновало.

— Я люблю тебя! — вырвалось у неё из груди, и этот порыв нельзя было сдержать, как нельзя сдержать всхлип или последний вздох.

Он смело шагнул вперёд.

— Тогда спустись с гробницы, Морфилла, и поговорим о любви.

Её когти защёлкали от волнения, пока его крепкое рукопожатие не уняло эту дрожь.

— Не насмехайся надо мной, — прошептала она и добавила: — И меня зовут Мерифиллия.

Поправка, казалось, привела его в раздражение, но он принял её.

— Я слышал, что упырь, съевший сердце и мозг человека, становится этим человеком.

— Я видела это.

— Не хочу обидеть, но при этом восстановлении не будет никаких дополнительных характеристик? Никакой избыточности зубов, никакого запаха, никакого желания смеяться в неподходящий момент?

Она отвела затуманенные глаза.

— Олицетворение совершенно. — Она вспыхнула. — Мой запах тебя оскорбляет?

И тут же пожалела об этом, забыв, что её новое лицо и голос демонстрировали раздражительность как демоническую ярость.

— Пожалуйста, — сказал он, когда вновь обрёл способность говорить. — Я не имел в виду ничего подобного. Мёртвое тело, понимаешь. У тебя есть внутренняя красота, Мерифиллия. Я вижу её сквозь твои глаза.

— Правда?

— Пожалуйста, не смейся, я к этому не привык. — Она не заметила, что смеялась. Он взволновал её, взяв её руку в обе свои. — Дорогая упырица, я заполучил ключ от гробницы Слейтов, где завтра будет похоронена Терисса. Я хочу, чтобы ты сделала с ней то, о чём мы говорили.

— Но это чудовищно!

Его взгляд ясно говорил ей, что это слово неуместно на её рудиментарных губах, но продолжила:

— Она будет такой же, какой была при жизни. Если она отвергла тебя тогда, то...

— Меня отвергли её родители, её положение в обществе, отвергло её имя, но не её сердце. Если бы у неё был хотя бы час, она могла бы прислушаться к своему сердцу. Если бы я мог перекинуться с ней словом, взглядом... Смею ли я надеяться на поцелуй?

Её охватило извращённое желание отказать. Она желала его так, как никогда никого не желала, но цена, которую он требовал — превратиться в ту особу, какой её хотели видеть отец и мачеха, — была слишком высокой.

— Пожалуйста, Мерифиллия, — пробормотал он и шокировал её, прикоснувшись губами к её щеке.

Она взяла ключ, который он вложил в её загрубевшую ладонь.

* * * *

Незадолго до назначенного часа встречи она прокралась через цветущие окрестности богатейших гробниц с упыриной скрытностью, по сравнению с которой парящая сова казалась бы шумной. Её уши были напряжены, чтобы улавливать шёпот мотыльков и бормотание гробовых червей. Её носовые впадины раскрылись во всю ширь, так что каждый заключённый в гробницу труп поблизости от неё, сколь бы он ни был иссушен бесчисленными веками, возвещал о своём обособленном присутствии; но ни один из них не заявлял о себе ярче, чем труп Териссы Слейт, чьё разложение чувствовалось лишь как лёгкий вздох под солёными слезами и душистыми средствами для омовения, которыми слуги прихорашивали её в последний раз.

Никакие другие упыри не отравляли воздух своим зловонным дыханием, а сторожа — винным духом, но она всё равно кралась, ужасаясь от встававшего перед её внутренним взором видения того, как подземная орда вырывается на поверхность, чтобы заполонить собой гробницу Слейтов, роясь в костях, нетронутых на протяжении тысячи лет, и поглощая останки Териссы тысячью жадных глоток. Если бы это случилось, она никогда не смогла бы встретиться с Фрагадором. Нет, она подкралась бы сзади, подавила отвращение к несозревшей плоти и съела бы его. Лишённая взглядов, вздохов и прикосновений его любви, она хотя бы узнает поэта изнутри его собственной сути.

Она выпрямилась во весь рост только в тени дверного проёма, где под изображением Слейтритры был вырезан в камне ужасный девиз рода Териссы: «КТО С НАМИ ИГРАЕТ, ТОГО ОНА ПРИЛАСКАЕТ». Латунный ключ, который дал ей Фрагадор, выскользнул из дрожащих пальцев и зазвенел, казалось, так же громко, как наконечник алебарды сторожа, а её предназначенные для рытья и убийств когти никак не могли освоиться с человеческим устройством. Она рыдала от отчаяния, пока наконец не смогла поднести ключ к замочной скважине и вставить в неё.

Бронзовые створки распахнулись внутрь на смазанных петлях. Цепь колокола в башне была перерезана сторожем, любившим стихи Фрагадора, а ещё больше — опиум. Он был вполне убеждён, что поэт не замышляет никаких необычных непристойностей по отношению к мёртвой любимице всего Кроталорна.

Она в самом деле выглядела прекрасной — вынуждена была признать Мерифиллия, когда сорвала массивную крышку с саркофага, — особенно теперь, когда розовый оттенок её кожи сменился фиолетовыми нотками. Роковой выверт её головы был почти исправлен; она могла казаться спящей, которая проснётся, не жалуясь ни на что, кроме затёкшей шеи.

Мерифиллия на мгновение остановилась, чтобы полюбоваться эльфийским носиком, столь непохожим на её собственный, прежде чем откусить его. Развернув свой бритвенно-острый язык, она просунула его внутрь, чтобы измельчить мозг на удобоваримые кусочки. Изящные завитки её самого маленького когтя помогли выковырять глаза. Она смаковала их, сдержанно поскуливая от удовольствия, прежде чем перейти к большим и аппетитным грудям.

Терисса услышала, как её сёстры болтают, возвращаясь с полкового смотра «Вихря Клудда». У них был обычай дразнить Святых Солдат соблазнительными улыбками и волнующими вихляниями. Целомудренным воинам предписывалось вести себя как можно строже, и целью девушек было заставить одного из них выронить пику или, что ещё хуже, поднять свою палку — проступки, за которые виновника ждали порка и ночь, проведённая на коленях на гальке. Почему Мерифиллия никогда так не развлекалась и даже ни разу не задумывалась об этом? Она чуть не заплакала из-за своей напрасно прожитой жизни, прежде чем вспомнила, что делала это, как Терисса Слейт.

Сорвав кожу и обнажив рёбра, она раскрыла их, как книгу, Книгу Любви. Затем проглотила жёсткое, постное сердце.

Как трепетало это сердце, когда, кружась на верху лестницы, чтобы показать своё свадебное платье, Терисса почувствовала, как подол зацепился за её каблук! Пол накренился, потолок закружился, но она была избавлена от ужаса знанием того, что с ней никогда такого не случится. Даже если это произойдёт (а теперь, летя вниз по лестнице, в этом не было никаких сомнений), она отделается лишь неприятными синяками. Ей было жаль хор кричащих. Хотелось уверить их, что она Терисса Слейт, чья молодость и красота неуязвимы...

...но она была мертва.

Мерифиллия негодовала от такой несправедливости, такой досадной несвоевременности. Больше всего она сожалела о столь неподобающем уходе из числа живых, который она совершила, причём прямо на глазах у своих сестёр. Изучая эти мысли, Мерифиллия поняла, что момент настал, и поспешила продолжить трапезу. Она едва начала есть терпкие почки, когда взглянула на свою руку, и её затрясло от той смеси эмоций, каковую могут познать лишь немногие другие существа. При виде собственной руки её затошнило: крошечные, пухлые, как личинки пальцы были так непохожи на когти, к которым она привыкла. В то же время Терисса задыхалась от отвращения, когда увидела, что сжимает её изящная ручка и в чём она измазана до локтя.

Им потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться. Терисса приняла свою смерть более изящно, чем Мерифиллия подчинилась чужой воле, которая заставила её умыться вином и маслом, приготовленными для иного представления о загробной жизни. Вытираясь незапятнанным уголком своего платья, Терисса ругала себя за то, что не позаботилась о нём лучше, ведь теперь им было нечего надеть. Упырице это напомнило её мачеху.

Терисса выкинула гремящие кости древнего Слейта из того, во что они были укутаны, и завернулась в подобранную обновку. У неё получалось выглядеть более стильно, чем Мерифиллия когда-либо смотрелась в своей новой одежде.

— Я верю в то, что нужно довольствоваться тем, что есть, — сказала Терисса. — Даже если бы я была грязной упырицей, то постаралась бы извлечь из этого максимум пользы. И я не хочу провести своё недолгое воскрешение, хандря в вонючей гробнице, так что пойдём, ладно?

Часть её хотела задержаться над своими недоеденными останками, но другая часть отказывалась даже смотреть в саркофаг, и обе они были частями одного и того же существа, которое называло себя в своих сокровенных мыслях Териссой Слейт, но в то же время чувствовало почти непреодолимое желание рассмеяться, когда делало это.

* * * *

Фрагадор пожертвовал всем ради этого и ожидал чего-то подобного, но появление Териссы из гробницы лишило его дара речи. Она встряхнула волосами в своей обычной манере и оглядела кладбище, прежде чем заметила его в тени каменного демона. Когда её лицо появилось в лунных лучах, его сердце проснулось, как рассветный хор птиц.

— Ты не мертва! — Он дико рассмеялся. — Я знал, что они ошибаются, ты...

Жалость в её глазах остановила его ещё до того, как она сказала:

— Нет, они были правы. И я не совсем такая, какой кажусь.

— Морелла?

— Пожалуйста, произноси её имя правильно. Её любовь к тебе затмевает мою.

Любовь привела его сюда, да, но и гнев, гнев на неё за то, что она рабски следовала правилам общества; гнев на себя за то, что он нарушил эти правила, будучи бедняком и поэтом. Она планировала выйти замуж за человека, который выиграл контракт на строительство общественных уборных для города.

— Ты не способен одеваться в сонеты или питаться одами, — сказала она, — но можешь построить благоухающий дворец из писсуаров.

В самые безумные моменты он хотел воскресить её, чтобы задушить. По крайней мере, он намеревался спросить её с подобающим случаю жестом в сторону озарённой луной мраморной гробницы, что она теперь думает о своём благоухающем дворце. Однако в присутствии чуда злоба была невозможна.

К тому же нужно было учитывать и кое-что другое — то чудовищное, но магическое существо, которое её оживляло. Какой-то странной частью самого себя он любил её даже больше, чем Териссу. В отличие от Териссы, она ценила его искусство. Она даже сравнила его с Астериэлем Вендреном, о котором эта дорогая мёртвая дура никогда не слышала.

— Мерифиллия, — чётко произнёс он, заключая её в объятия.

* * * *

Теперь, познав нежные вздохи и бурные порывы человеческой любви, Мерифиллия оплакивала своё изгнание в подземелье с ещё большей горечью.

— Почему ты плачешь? — нежно спросил Фрагадор.

— Ничего. Пыль в глаза попала.

— Это бывает, — сказал он, и слова его исходили из глубин человеческой мудрости и сочувствия, так что она заплакала ещё сильнее.

«Что с того, если я была тщеславной и легкомысленной по вашим абсурдным меркам? — прозвучал голос в её голове. — Я знала жизнь, любовь и счастье. Теперь я познаю покой. Сможешь ли ты сказать когда-нибудь что-то подобное?»

Она не была уверена, были ли это слова быстро угасающей Териссы или те, которые она сама могла вложить в её уста. Как бы то ни было, они были похожи на правду.

Мерифиллия поднялась, прежде чем превращение успело бы завершиться, не желая снова являть свой истинный облик поэту и омрачать его воспоминания о любви. Обернувшись, чтобы взглянуть на него в последний раз, она увидела ухмыляющееся лицо Артракса.

— Теперь я могу писать стихи для тебя, — сказал он. — «Узнаем мы, что открывает тьма» — как тебе начало?

Вид его ускорил исчезновение Териссы. Мерифиллия обшарила некрополь с помощью всех доступных ей чувств в поисках Фрагадора, но и он тоже исчез.

— Что ты с ним сделал? Где он? — потребовала она ответа.

— Он заключил контракт с двумя из нас, — сказал Артракс. — С тобой, прошлой ночью. И со мной, сегодня, прямо перед тем, как выпил яд. — Он скорчил такую ужасную гримасу, что даже она отшатнулась.

Мерифиллия кое-чему научилась у Териссы. Больше не желая плакать, она повернулась и улыбнулась зияющей незащищённой гробнице Великого Дома Слейтов. Вдали она услышала гогот существ, подобных ей, рождённых ночным ветром, и впервые не стала сдерживаться, присоединившись к их смеху.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Я дам тебе еще один шанс, прежде чем принять решительные меры. Что это за секрет, который, по твоим словам, ты узнал и благодаря которому стал незаменимым?

Ответом ей было молчание.

Голос аристократки начал срываться от раздражения.

— Знаешь, из тебя можно выбить правду.

Это, наконец, побудило его ответить.

— Я нужен вам невредимым – или не нужен вовсе, — напомнил он ей.

— Где формула молодости? — воскликнула она. – Я не потерплю, чтобы мне отказывали в её получении!

— Полагаю, во дворце, — ответил маг.

Но так ли это было? Доверяла ли Мессалина другим людям? Если да, то Симон предположил, что ее подруга-колдунья Лукреция, скорее всего, была бы ее доверенным лицом. И что тогда насчет юной весталки? Что бы сделал слуга Агриппины, если бы Лукреция проснулась и во всю глотку закричала, кто она такая? Если бы Симона не было рядом, чтобы отдавать ему приказы, разве он, естественно, не обратился бы за инструкциями к Агриппине?

Симон отбросил мысль о том, чтобы выдать Лукрецию. Он понимал, что передача формулы Агриппине может послужить ее интересам, но при этом обречёт Рацилию, Сириско и его самого на мгновенную смерть. Аристократка знала, что должна сохранить секрет формулы в тайне даже после того, как она успешно воспользуется им, иначе те, кто был сильнее ее, наверняка выжмут его из нее.

— Очень хорошо. У меня есть и другие источники информации, — сердито заявила Агриппина.

В первую очередь она подумала о Палласе — человеке жадном, вероломном и крайне беспринципном. Короче говоря, он был из тех, с кем такие, как она, могут примириться. Минерва, защити ее от упрямства благородных людей! Ее лицо за решеткой исчезло.

— Послушай, женщина, — крикнул Симон ей вслед, — завтра Материнство планирует установить господство Великой Матери!

Ее лицо снова появилось.

— Хорошо, и что же такое тебе известно, что могло бы этому помешать? — спросила она.

Не услышав ответа, она прошипела проклятие и ушла. Блефовал ли маг или действительно настал час Материнства действовать? Праздник Самайн был друидическим Новым годом; станет ли он также началом новой эры?

Добравшись до кухни, она подозвала раба и сказала ему:

— Иди к советнику Палласу. Передай ему, что нам с ним нужно поговорить наедине и как можно скорее.

Симон тем временем сбросил с себя цепи и поднялся на ноги. Висячий замок давным-давно был вскрыт шпилькой, которая теперь снова была спрятана в его полой подошве. Он надеялся, что Агриппина откроет дверь, чтобы поговорить с ним, но вместо этого она разговаривала через маленькое окошко камеры. Проклятье! Ее даже не открывали, чтобы покормить его.

Он сосредоточился, и вскоре раздражение исчезло, нервы успокоились. Контроль эмоций был полезным искусством, которое практиковалось в большинстве мистических дисциплин. Он снова проверил прочность оконной решетки. Его предыдущие атаки, по-видимому, нисколько не ослабили её. Баал! Неужели он ничего не мог сделать? В этот момент Нарцисс мог бы обличать преступления Мессалины перед Клавдием, призывая его послать своих преторианцев против нее и Материнства. Но у советника не было способов узнать, что сейчас действовать безопасно. Что касается Агриппины, то она была настолько одержима идеей обретения бессмертия, что даже перспектива катастрофического возвращения Великой Матери не смогла отвлечь ее от ее посторонней цели.

В тот же день Мессалина отправила своих рабынь распространить известие о ее свадьбе с благородным избранным консулом Силием. Уже шли приготовления к тому, чтобы обеспечить едой и напитками приглашенных на свадебный пир, который должен был состояться на вилле Силия. Рим с изумлением воспринял известие о супружеской измене, зная, что вскоре из-за этого безобразия прольется кровь — либо императрицы, либо самого Клавдия.

Нарцисс, услышав эту новость, немедленно вызвал двух своих главных коллег-советников, Каллиста и Палласа. Все трое встретились в дворцовой комнате с толстыми стенами, где не было ни одного отверстия для подслушивания, которое могло бы выдать их разговор.

— Если Силий сделается императором, мы станем ему не нужны! — предупредил Нарцисс. — Он будет под каблуком у Материнства, и у них появятся собственные люди, которые возьмут бразды правления в свои руки.

— О чем ты говоришь? — нахмурился Каллист. – Пока императрица сохраняет свою власть над Клавдием, мы можем надеяться только на лучшее. До сих пор она шла нам навстречу.

— Мы были трусами, все мы! — прогремел Нарцисс. — Со вчерашнего дня я знаю, где спрятана «душа Рима». Я послал за ней человека, но он не вернулся. Весталка Лукреция тоже исчезла; не знаю, как связаны эти события, но уверен, что мы должны проникнуть в храм Весты и найти свинцовую шкатулку!

— Ты точно знаешь, что этот предмет находится в храме? – спросил Паллас. Его глаза были внимательными и хитрыми.

Нарцисс кивнул.

— В последний момент Полибий отвернулся от Мессалины. Он сказал: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

Паллас нахмурился. Он тоже слышал много подобного из собственных уст Полибия. К несчастью, тот не сразу отреагировал на полученные сведения. Или, лучше сказать, не сразу нашел на них подходящего покупателя. Но прежде всего, он предполагал, что у него будет больше времени…

— Как ты узнал об этом, Нарцисс? — лукаво спросил он.

— Раб передал послание Полибия чародею Симону из Гитты, который, в свою очередь, передал его мне. Именно этого Симона я отправил в Храм Весты.

— Симону? — эхом отозвался Паллас. — Но ведь всем известно, что он был убит на арене!

— Нет, — сказал Каллист. — Человек из Ночной стражи продал мне сведения о том, что магу помог сбежать Руфус Гиберник. Императрица тайно разыскивает их уже несколько дней.

Паллас пожал плечами.

— Ну и что с того? Пусть она охотится на него; самаритянин — враг Рима.

Вольноотпущенник на самом деле не был таким самодовольным, каким он казался, однако совершенно не желал помогать Нарциссу стать героем. Он молча поклялся, что чем бы ни закончилась эта история, он извлечёт из нее наибольшую выгоду.

— Вы оба решили ничего не предпринимать? – вызывающе спросил Нарцисс.

— Будьте благоразумны! — призвал их успокоиться Каллист. — Рим возмущен тем, что мы, вольноотпущенники, обладаем такой властью. Самый неотесанный плебс презирает нас как бывших рабов. Дай им любой повод, и они пошлют нас прыгать с Тарпейской скалы! Какой римский солдат подчинится нашему приказу осквернить очаг всеми любимой Весты?

— Именно таков циничный расчет Материнства! — воскликнул Нарцисс.

— Тогда я считаю, что они все хорошо рассчитали, — решительно заявил Паллас. — Клавдий может быть умерщвлен их колдовством в любой момент, когда они пожелают. Наша единственная возможность обеспечить себе безопасность заключается в том, чтобы договориться с Мессалиной. Нам повезло с нашим союзом, товарищи; до сих пор он приносил нам взаимную выгоду. Попытка дистанцироваться от нее была ошибкой. Мы должны были использовать смерть Полибия не как предлог, чтобы бросить ей вызов, а как повод подчиниться! Неужели вы предполагаете, что она все еще будет рассматривать нас как новых членов своего культа? Полагаете, у нас все еще есть шанс попросить ее принять нас в этот культ?

Нарцисс с отвращением отвернулся.

— Паллас прав, — поддержал Каллист. — Дипломатией можно добиться гораздо большего, чем прямыми действиями. Вспомните, что я пережил правление Калигулы, приняв то, что не мог изменить.

Нарцисс развернулся и ударил кулаком по столу.

— Как вы двое можете быть настолько слепы к опасности, угрожающей Риму? Эти ведьмы намерены пробудить темные силы, с которыми наши предки покончили еще до времен правления Тесея!

Каллист покачал головой.

— Я не религиозный человек. Один бог очень похож на другого. Если они хотят навязать поклонение своей богине с помощью меча, какое это имеет значение? Такое будет не в первый раз.

— Это не просто очередная религия, — настаивал Нарцисс. – Мы говорим о вызове и возвышении демонов, настоящих и смертоносных!

— Ты рассуждаешь как суеверный дурак, — упрекнул его Паллас. — Возьми себя в руки! Это политика, и ничего больше. Не стоит воспринимать всерьез всю эту чушь о Материнстве. Демоны — пфф!

Нарцисс бросился к выходу, покрасневший и разъяренный.

— Я никогда в жизни не сталкивался с такой безумной глупостью! Что ж, я встречусь с вами послезавтра, если мы все еще будем целы — если Рим все еще будет стоять.

Шаркающей походкой он вышел из комнаты. Каллист и Паллас не стали советоваться друг с другом, а просто тихо попрощались и разошлись в разные стороны, погруженные в свои мысли. Паллас, со своей стороны, понимал, что опаздывает на важную встречу с Агриппиной. Приближалось время, когда он должен был полностью посвятить себя ее интригам или найти другого союзника — а он ещё не решил окончательно, кто это должен быть. Должен ли он сам наладить отношения с Мессалиной, независимо от того, что делали другие советники? Или имелся еще какой-то вариант?

Все это было так сложно!

Паллас нашел Агриппину, ожидавшую — не очень терпеливо — в храме Аполлона, который на самом деле был северным продолжением старого дворца Августа.

— Я не люблю, когда меня заставляют ждать, вольноотпущенник, — холодно упрекнула она его.

Министр сверкнул елейной улыбкой и поклонился.

— Пожалуйста, простите меня, домина, мы, управляющие, собрались на срочный совет по поводу предстоящего брака императрицы с Силием.

Знатная дама вздрогнула: надвигались опасные события. Эта безумная свадьба могла означать только низложение Клавдия, а с его падением ее собственные амбиции пойдут прахом.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросила она.

— А что мы должны с этим делать? — с легкой иронией спросил Паллас. — О, Нарцисс сделал бы что-нибудь, если бы мог. Но пока императором командует Мессалина, мы совершенно беспомощны.

— Тогда я должна бежать из Рима! Но я не могу обойтись без формулы молодости. Я нашла женщину, Рацилию! Я довольна тем, что формула молодости эффективна и безопасна в использовании. Но мне нужно знать, где спрятан свиток!

— Я могу помочь тебе, — заметил вольноотпущенник, все еще улыбаясь, — всего за миллион сестерциев.

— Он твой! А теперь быстро раскрой мне секрет, глупец! Неужели ты не понимаешь, что весь Рим на ушах стоит?

— Успокойтесь, госпожа. Я узнал, что несколько дней назад весталка Лукреция приказала доверенным рабам и преторианцам перевезти магическую библиотеку Полибия. Под покровом темноты они отнесли ее в Дом весталок.

— Лукреция! Я давно подозревала, что эта маленькая лицемерка изучает темные науки. Конечно! Мессалине понадобился бы доверенный ученый-маг, чтобы истолковать формулу; она слишком легкомысленна, чтобы разобраться в ней самостоятельно. Но Лукреция исчезла! Неужели она сама скрылась с секретом? Стражам отдан приказ обыскать город в поисках ведьмы, дом за домом.

Римлянка размышляла о роковых секретах, которые они могли бы найти, обыскивая ее владения, таких как пропавший самаритянин и германская рабыня с ее невероятной тайной, не говоря уже о Домиции, столь интересующаей всех тете императрицы.

У Палласа был еще один сюрприз.

— Нарцисс послал Симона из Гитты в храм Весты, поскольку Полибий был уверен, что там находится амулет, управляющий волей Клавдия.

Женщина дернулась, будто ее ущипнули.

— Симон из Гитты?!

— Да, этот человек все еще жив — или вы уже знаете об этом, госпожа?

— Тебе платят не за то, чтобы ты задавал вопросы! Он похитил Лукрецию?

— Нарцисс не знал. Посланник исчез.

— Спасибо тебе, Паллас, — пробормотала аристократка, вновь погруженная в свои мысли и встревоженная всем, что узнала. — Ты заслужил мою дружбу и миллион сестерциев.

Паллас поклонился и отступил.

Когда он ушел, Агриппина быстро, почти бегом, направилась к своим носилкам. Она знала, что у самаритянина было очень удобное место для пленника, которого ему, возможно, пришлось бы прятать в спешке — дом ее клиента на Квиринале. Действительно ли маг преуспел в своей миссии — отправленный туда Нарциссом, будь проклята его предательская шкура! — в храме Весты? Свободен ли теперь Клавдий от власти Мессалины?

Сначала она должна выяснить, что известно Лукреции, а затем свести счеты с неблагодарным самаритянином!

Даосу было приказано почаще проверять пленного мага на случай, если он решит заговорить или попытается сбежать. Колдуны! Рабу не нравилось это занятие. Что, если этот человек наложит на него проклятие — заразит чумой или заставит кровоточить глазные яблоки? Агриппина очень переживала бы, случись что-то подобное!

Нервно спускаясь в подвал с зажженной лампой в руке, Даос услышал, как самаритянин громко запел на латыни:

— Обрати меня в туман, о великий Баал, пусть спадут эти цепи!

Даос услышал лязг падающих цепей.

— Клянусь Геркулесом! — пробормотал он. Неужели это?..

— Эвоэ, великий Баал! Пронеси меня невидимым, как воздух, сквозь окно в моей двери, унеси меня по коридору дальше...

По коже раба пробежали мурашки. Он действительно слышал голос чародея в коридоре, похожий на тонкое завывание, как будто человек превратился во что-то нематериальное и подплывал все ближе. Он вытащил нож и огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме тени.

— Перенеси меня, — прошептал чародей, — перенеси меня через голову этого мерзкого раба...

Даос пригнулся. Голос, казалось, действительно раздавался прямо над головой.

— Унеси меня из дома Агриппины... Унеси меня... унеси меня...

Даос отчаянно выругался, когда призывающий голос замер на ступенях подвала. Невозможно. Этого просто не могло быть! Если бы чародей действительно сбежал, госпожа Агриппина никогда бы не поверила словам Даоса о том, что это было сделано с помощью магии. Нет, она бы подумала, что он позволил себя обмануть — или, что более фатально, подкупить, чтобы освободить пленника…

Испуганный илот бросился к окну камеры Симона, надеясь вопреки всему увидеть самаритянина все еще в цепях. Дрожащими руками он поднес лампу к окну.

О боги! Цепи валялись на полу пустые!

«Нет, — подумал Даос, — этот человек не мог стать невидимым и улететь со сквозняком, — он не мог этого сделать!»

Выругавшись, плут отодвинул тяжелый засов, пинком распахнул дверь, затем застыл на месте, выхватив нож, готовый к атаке из темноты. Но камера была слишком мала для такого трюка. Она была пуста, абсолютно пуста.

Ошеломленный, он сделал шаг вперед…

В его мозгу вспыхнули звезды, и что-то ударило его лицом об пол. Он даже не успел вскрикнуть, как на него обрушилась чернота.

Симон заковал Даоса в кандалы, предположив, что месть Агриппины рабу окажется страшнее, чем все, что смог бы придумать он сам. Тупой ум раба в сочетании с его собственными навыками, приобретенными с немалым трудом, наконец-то предоставил ему возможность, в которой он так отчаянно нуждался. Искусству чревовещания, гораздо более умелому, чем у простых уличных артистов, его научили в Парфии. В основном это была сила внушения. Как бы то ни было, трюк с голосом полностью одурачил Даоса; пустые цепи дали ему «доказательство», в котором он нуждался, чтобы заставить его открыть дверь камеры — и тогда Симон обрушился на него со своего неудобного насеста на притолоке, где затаился в засаде.

Самаритянин забрал у него нож и лампу и бросился в другую камеру, откуда быстро освободил Сириско и Рацилию.

— Невероятно, Симон! — воскликнул Сириско. — Я слышал все это. На месте этого бедолаги я тоже попался бы на эту удочку.

— Оставим его убеждать в этом Агриппину, если у него это получится, — сказал Симон. — А теперь давайте убираться отсюда!

Они прокрались по ступенькам на кухню. Время было позднее, и повара уже отправились спать. Симон погасил лампу и повел своих спутников к главному выходу, исключив возможность увести Рацилию через крышу.

Но тут кто-то преградил им путь — это был привратник, который шел открывать дверь. Симон жестом пригласил своих спутников укрыться в соседней комнате. С одной стороны были занавески, и все трое спрятались за ними.

Это было сделано очень вовремя, потому что в комнату как раз вошла Агриппина в сопровождении слуг, которые тащили с собой двух пленниц. Симон с ужасом заметил, что это были Домиция и весталка-колдунья Лукреция. Очевидно, обеих пленниц перед этим избивали; они были в синяках, а у Домиции подбит один глаз. На теле Лукреции, в тех местах, где рваный плащ не прикрывал ее наготу, виднелись темные полосы — следы от розги. Агриппина, должно быть, была в отчаянии или очень уверена в себе, если так жестоко обошлась с весталкой, но, с другой стороны, она все равно была бы обречена, как только Мессалина захватит верховную власть.

— Что ты собираешься с нами делать? — всхлипнула Домиция.

— От тебя избавятся вместе с этим самаритянином и двумя влюблёнными идиотами. Но вы, — обратилась она к избитой Лукреции, — ты понадобишься мне, чтобы истолковать формулу, как только она у меня окажется.

— Никогда!

— Нет? Думаю, ты понимаешь, что для тебя будет лучше, если продолжишь сотрудничать со мной. Кто знает? Если ты предоставишь мне формулу, я, возможно, разрешу тебе использовать её и на себе. Она повернулась к привратнику. – Пошли человека за Даосом. Поторопись — мы должны похоронить пленников в перистиле и убраться подальше, прежде чем преторианцы начнут обыскивать окрестности. Они будут здесь через несколько часов!

Симон услышал достаточно. Он выскочил из укрытия и в мгновение ока схватил Агриппину сзади, приставив нож Даоса к ее горлу.

— Хорошо, госпожа, мы уходим — вшестером, — прорычал он, указывая на двух своих спутников и пленниц Агриппины. — Прикажи своим слугам не преследовать нас!

— Д-делайте, как он сказал, — запинаясь, произнесла аристократка.

— И преторианцам тоже лучше ничего не говорить, — добавил Симон. — Твоя госпожа втянула тебя в государственную измену, и за это вас всех могут распять!

Преподнеся столь неудобоваримую пищу для размышлений нервничающим слугам, Симон подал знак своим спутникам следовать за ним. Привратник отступил, и вскоре все шестеро уже бежали в сумерках раннего вечера, исчезая в путанице узких улочек, тянущихся вдоль восточного склона Виминала.

Глава XXI

— Ты не представляешь, что творишь, самаритянин! — прорычала Агриппина. — Послушай меня!..

Симон вёл всех по темным переулкам, крепко держа свою пленницу за руку. Домиции и Лукреции заткнули рты кляпами, поскольку, в отличие от Агриппины, они не боялись, что их обнаружит ночная стража или поисковые отряды преторианцев. Рацилия без особого труда подпихивала Домицию вперед, но Лукреция, контролируемая Сириско, была под более пристальным наблюдением, и он крепко держал ее за золотые локоны. Поскольку он уже заслужил смерть сотней предательских деяний, усугубление их святотатством мало что изменило бы.

— Послушай, самаритянин, я заставила эту суку-весталку заговорить, — задыхаясь, проговорила Агриппина. — Клавдия нужно предупредить немедленно! Я как раз собиралась известить его…

— И, без сомнения, получить щедрую награду, — усмехнулся Симон. – Расскажи мне, что ты знаешь, и я передам это императору.

— Сперва я увижу, как ты сгниешь в Гадесе! — прошипела она.

— Сириско, как далеко это твое новое убежище? — спросил самаритянин.

— Недалеко. Высматривайте вывеску пекарни «Золотой каравай».

Однажды группа заметила отряд преторианцев, но им удалось спрятаться, пока те не прошли мимо. Агриппина не осмелилась окликнуть их, а двух других пленниц крепко удерживали. Как ни странно, Симон почувствовал некоторое облегчение от того, что встретил тех, кто их разыскивал. Это означало, что они миновали волну стражников, которая сейчас неслась по городу, и значит, впереди, в уже обысканном ими районе, вполне можно спрятаться.

Наконец они добрались до дома, который Сириско за два дня до этого снял для Рацилии, потратив на это деньги, которые Агриппина выдавала для подкупа дворцовых рабов и других осведомителей. У него не было ключа, а вход в этот час был заперт, но с помощью отмычки Симона они смогли быстро войти внутрь. Сириско проводил их наверх, и по пути они не встретили никого из других жильцов.

По счастливой случайности, одна из внутренних комнат этого помещения вполне могла сыграть роль камеры для пленниц. Симон без всякой галантности втолкнул Агриппину и Лукрецию в комнатку, но когда он собрался проделать то же самое с Домицией, она взвизгнула и умоляюще посмотрела на него. Почувствовав, что она хочет сказать что-то важное, он вытащил кляп у нее изо рта.

— Ну?

— Пожалуйста... Я должна поговорить с тобой наедине!

Симон закрыл дверь за остальными пленницами и отвел Домицию в самый дальний угол, а Сириско и Рацилия остались охранять импровизированную камеру.

— Что ты хочешь сказать? — хрипло спросил Симон.

— Я подслушала, как Агриппина допрашивала Лукрецию, — объяснила отчаявшаяся матрона. — Эта сука порола её розгами и узнала то, что хотела выяснить. Я расскажу тебе все, если...

— Если что?

— Если ты вступишься за меня перед императором.

Он пожал плечами.

— Когда я в последний раз видел Клавдия, мы с ним были не в лучших отношениях, но я сделаю все, что смогу, через Нарцисса. Даю тебе слово.

— Полагаю, этого будет достаточно, — пробормотала она. — Я в любом случае обречена, если ты действительно украл талисман.

— Продолжай в том же духе. У меня не так много времени на разговоры.

Домиция вспоминала, в чем, как она слышала, призналась Лукреция. Симон слушал. Кое-что из этого он знал, о многом подозревал, но некоторые вещи даже не мог себе представить, и, услышав об этом, понял, что не может медлить ни секунды. Однако ему нужно было уладить еще одно дело.

— Что случилось с гладиатором Руфусом Гиберником?

Матрона выглядела озадаченной.

— Не знаю. Агриппина не спрашивала Лукрецию о гладиаторе.

Был ли он мертв? Симон подозревал это, но у него не было времени вытянуть из весталки больше сведений — и не было времени прийти на помощь Гибернику, даже если он еще жив.

— Сириско, — позвал он, — мне нужно оружие получше этого ножа. У тебя здесь есть какие-нибудь клинки?

Вольноотпущенник вышел и быстро принес обратно нож Азиатика с надписью.

— Только этот. Не спрашивай меня, откуда он взялся! Я забрал свою сумку из дома на Квиринале как раз перед тем, как снять это место. Когда я случайно заглянул внутрь, там был этот красавец.

Симона пробрал озноб при виде того самого клинка, вновь появившегося из ниоткуда. И снова мстительное лицо призрака Азиатика промелькнуло перед его мысленным взором – как и кошмарный образ окровавленного лица Гифейона, охваченного языками адского пламени...

— Я возьму его, — сказал он и сделал это — довольно резко, подумал Сириско, — а затем сунул его в пустые ножны. — Рацилия, — продолжил маг, — вы с Сириско останетесь здесь и проследите, чтобы эти женщины сидели тихо. Узнайте у них все, что сможете. Я должен немедленно доложить Нарциссу, если еще не слишком поздно.

— Мы сделаем всё, как ты говоришь, — пообещала Рацилия, — Но, пожалуйста, не задерживайся!

Симон поспешно вышел за дверь и исчез.

Рацилия крепко прихватила Домицию под руку. Матрона, похоже, была не в восторге от перспективы оказаться взаперти с двумя другими аристократками — и не без оснований! Они слышали крики, за запертой дверью слышались проклятия и шум кошачьей драки, в ходе которой противницы царапались и выдирали друг дружке волосы.

Пустые улицы неясными контурами мелькали вокруг, когда Симон мчался вверх по склону Палатинского холма. Он взбежал по Кливус Палатинус к храму Аполлона, а затем поспешил к входу в библиотеку. Именно здесь Нарцисс обещал постоянно держать на посту привратника с приказом впустить любого человека, у которого есть соответствующий пароль.

Слуга в самом деле пропустил его. Симона провели в вестибюль, переоделие в тунику домашнего слуги, а затем провели во дворец Клавдия через соединяющий их портик. Наконец он поднялся в личные покои Нарцисса, куда вошёл, постучав в дверь и воспользовавшись ещё одним паролем.

— Хвала богам! — воскликнул Нарцисс, когда привратник ушёл. — Где ты был? Я думал, ты пошлешь мне весточку перед всем этим!

— Моя бывшая покровительница, Агриппина, сочла нужным задержать меня в своем подвале.

— Царственная мегера! — сплюнул Нарцисс. — Если бы Клавдий последовал моему совету, она бы до сих пор жила жизнью крестьянки и ныряла за жемчугом в Понтии! Но скажи мне, твоя миссия в храме Весты прошла так, как планировалось?

— Я похитил пакет с волосами, ногтями и кровью Клавдия. По словам Домиции, этого должно быть достаточно, чтобы разрушить контроль Материнства над ним. Кстати, за ее помощь я обещал ходатайствовать перед тобой о ее жизни.

Выражение лица Нарцисса исказилось, как будто он попробовал тухлую рыбу.

— Она мне не очень нравится, и я не уверен, что помогать ей разумно, но я сделаю все, что в моих силах. Однако сейчас в спасении нуждаются жизни нас всех.

— Уверен, у тебя достаточно свидетелей и улик.

— Да, это так, хотя реакцию Клавдия никогда нельзя предсказать. Не забывай, что я знаю его гораздо дольше, чем даже его жену. Но есть проблема, которую, боюсь, я создал сам. Я отослал императора из Рима в Остию, надеясь, что он будет там в безопасности, пока не покончим с тем, что эти ведьмы планируют на завтра.

— Нарцисс, это нехорошо. Мне нужно быть с императором, если я хочу его защитить. Я не могу винить тебя за твою ошибку, но из-за нее мы потеряем много времени. Я должен немедленно ехать в Остию!

— Что ты узнал?

— Что Материнство отдаст душу Клавдия своей безумной богине этим утром, как только взойдет солнце. Клавдий должен быть помещен за мистический барьер, иначе его жизнь будет потеряна. Тебе придется отправиться со мной — вместе со всеми свидетелями, которых ты сможешь найти за час. Это должны быть люди, которым император будет доверять.

— Я знаю только двух человек, которые в данный момент могут быть готовы выступить против императрицы.

— Кем бы они ни были, им придется это сделать! Мне также понадобятся кое-какие магические предметы из храма Исиды.

— Все, что угодно, — заверил его советник, подбегая к двери, чтобы позвать своих слуг. Как только они вошли, он отдал им распоряжения:

— Приготовьте экипаж! Двое из вас отправятся с этим самаритянином в храм Исиды; сделайте все, о чем он вас попросит! А вы двое, идите и будите...

Остия находилась в восемнадцати милях к юго-западу от Рима, и экипаж Нарцисса, хоть и запряженный четверкой призовых лошадей, двигался медленно по сравнению с летящим бегом времени. У Симона не было другого выбора, кроме как смириться с этим, поскольку его снаряжение было достаточно громоздким, чтобы его можно было перевозить верхом. И он мало что выиграет, если предстанет перед покоями императора без Нарцисса или двух его свидетелей. Какое право имеет сбежавший преступник на то, чтобы его выслушал император?

Свидетелями, на которых ссылался Нарцисс, оказались наложницы императора — египтянка Клеопатра и италийская красавица по имени Кальпурния. Несмотря на их соперничество, они, казалось, были хорошими подругами, разделяя глубокое уважение к Клавдию и ненависть к его жене Мессалине.

Во время путешествия Симон невольно втянулся в разговор и таким образом немного узнал о своих симпатичных спутницах. Клеопатра была одной из самых прекрасно сложенных женщин, которых он когда-либо встречал на трех континентах; ее мать была рабыней, отобранной за ее красоту и скрещенной с молодым египетским Адонисом, и в результате на свет появилась девушка для удовольствий, стоимость которой на не знающих меры имперских рынках рабов составляла сто тысяч сестерциев.

С другой стороны, неоспоримая красота Кальпурнии, должно быть, являлась удачным сочетанием многих кровей центральной Италии. Будучи на несколько лет старше Клеопатры — ей было около двадцати пяти лет, — ранее она обслуживала клиентов в одном из лучших борделей, которым покровительствовала знать. Что интересно, у нее были хорошие деловые способности, и она уже начала вести бухгалтерские книги своей сводни, когда агент императрицы купил ее для развлечения императора.

Обе девушки были привлекательными, умными и с безупречными манерами. Каждая из них, по мнению Симона, оказалась бы более подходящей императрицей для Рима, чем любая знатная женщина, которых он когда-либо встречал. Однако у них не было подобных амбиций, поскольку римский закон запрещал любому человеку сенаторского ранга жениться на бывшей рабыне; казалось, они искренне стремились спасти жизнь императора, и хотя Нарцисс заверил их, что им хорошо заплатят за их показания, они рисковали головой не только за золото информатора.

Наконец, когда утренний багрянец заалел на востоке, карета въехала в Остию, порт Рима. Симон видел этот город один или два раза во время своих предыдущих визитов в Италию, но с приходом к власти Клавдия Остия претерпела глубокие изменения. Имперские инженеры создали новую искусственную гавань, чтобы вместить даже самые крупные корабли и новые складские помещения, которые выстроились вдоль причалов. Вдоль пирса были пришвартованы судам, принадлежащим судовладельцам всех стран, от Галлии до Палестины.

Когда карета грохотала по улицам Остии, город все еще спал; скоро, с рассветом, соберутся рабочие и в доках и магазинах раздастся стук их инструментов, ругань и коммерческие переговоры.

Или нет? Из Рима на Остию надвигалась угроза, темное проклятие, которое становилось все более явным с угасанием утренней звезды.

— Возможно, нам не следовало этого делать, — предположил Силий, лежа на широкой кровати, которую он делил с императрицей. На самом деле, хлопковые простыни рядом с ним все еще хранили тепло ее тела. Он наблюдал, как она одевается в тусклом свете свечей.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Неужели ты передумал, дорогой Гай?

— Я имею в виду, что некоторые говорят, что возлечь с невестой в ночь перед свадьбой — к несчастью.

Она рассмеялась, вышла на свет и наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб. В этот момент ее груди заполнили все поле его зрения, большие и упругие, их соски никогда не были испорчены грудным вскармливанием. Ее живот был почти таким же плоским, как у него, а стройные ноги, избавленные от волос опытными слугами, казались на ощупь гладкими, как тончайший шелк. Ее тело никогда не переставало волновать его, хотя он знал, что до него им пользовались многие мужчины. Но каким-то образом это знание лишь усиливало возбуждение, которое возникало при обладании ею. Для него Мессалина была не просто женщиной, и с ней он чувствовал себя больше чем просто мужчиной. Она была Богиней, воплощенной Царицей Земли, а он — ее Юным Царём.

— Нам не нужна удача, глупый царь, — мягко увещевала императрица. — То, что мы делаем, было спланировано бессмертными Древними ещё в ту пору, когда Персей снял маску змеи с ложной богини Медузы, чтобы показать ее побежденным последователям, что она была всего лишь принцессой Андромедой. Затем, немного подумав, добавила: — И было сказано, будто варвар увез ее, чтобы она стала его рабыней.

— Так же, как я — твоим рабом? — поддразнил ее Силий.

— Нет. Как раз наоборот, — отшатнулась Мессалина.

— У тебя моя кровь, волосы и ногти. Я отдал их добровольно.

Она покачала головой.

— Я не могу представить, при каких обстоятельствах мне пришлось бы воспользоваться ими, — заявила Мессалина, неохотно продолжая одеваться. Время поджимало; Вибидия будет возмущена, если она не появится на торжественной церемонии. Как же Мессалина ненавидела эти заклинания на рассвете, но это должно было стать самым важным из когда-либо проводившихся.

— Я не верю тому, что ты говоришь, — сказал молодой сенатор, откидываясь на пуховую подушку, — но всегда буду любить тебя, как старый глупый Клавдий, даже когда ты станешь такой же морщинистой, как Вибидия!

Она пристально посмотрела на него, в ее глазах была странная решимость.

— У тебя никогда не будет старой жены. Это станет моим подарком тебе.

— Если это пророчество, то мне оно не нравится! Я хочу провести много лет рядом с тобой!

— Я говорю о секрете, которым пока не могу поделиться, но пройдут годы, и ты поймешь.

Она собрала оставшиеся одежды и отнесла их в прихожую, где опытные рабы помогли бы ей закончить наряд.

Силий покачал головой. Такая сильная любовь к женщине означала разбитое сердце и неизбежную гибель для него не меньше, чем для многих других кто был до него. И все же что-то опьяняло его в Мессалине, и, посредством этой любви, он, по крайней мере, какое-то время правил бы как владыка Рима, а его скульптурный бюст был бы увековечен как бюст первого консорта зарождающейся новой эры. И пока это продолжалось, каждый час любви с Мессалиной стоил месяца жизни, прожитого не столь привилегированным человеком.

Многочисленные слуги, все в той или иной степени связанные с Материнством, сопровождали Мессалину по длинным колонным залам дворца Калигулы в гораздо меньший по размеру и более старый квартал, где в своём мрачном женоненавистничестве ранее обитал Тиберий. Они вышли с южной стороны, в темноту на вершине холма, похожего на парк. Прогуливаясь, Мессалина размышляла о своем обещании Силию.

Нет, это было обещание, данное самой себе. Она никогда не состарится! Ее правление никогда не закончится. Свиток, доверенный Лукреции, независимо от того, был ли он спрятан до её похищения, украден похитителями или ею самой, будет найден. Да, пусть даже империя утонет в крови ради этого, но свиток будет найден!

К югу от дворца Тиберия стоял небольшой храм из альбанского камня, построенный по приказу Ливии. Обычно его не замечали, но теперь он был освещен множеством факелов и вокруг него собрались жрицы и евнухи Материнства высшего ранга, произносившие додревние заклинания Богине. Утренняя звезда почти угасла, когда солнце приблизилось к рассвету этого самого важного дня в жизни Мессалины.

— Ты едва не опоздала, — упрекнула ее Вибидия, умудряясь выглядеть внушительно, несмотря на свои сморщенные конечности и вдовий горб. — После этого дня мой труд будет завершён; я отправлюсь к Богине со стоном радости в моём предсмертном вздохе. Но всё же потерпи еще хотя бы один день в повиновении, и ты станешь царицей Земли.

Мессалина на мгновение почувствовала раздражение от того, что ее снова упрекают, но затем взяла себя в руки и кивнула в знак согласия. Если то, что сказала Вибидия, было правдой, она никогда не станет скучать по старухе, которая становилась невыносимо властной по мере приближения дня Великого Деяния, пока, наконец, не превратилась в невыносимого тирана. Но больше всего молодую императрицу озадачивал один вопрос: почему ее старая наставница так усердно и так долго трудилась над созданием мира, в котором она никогда не планировала жить?

— Займи свое место, — напомнила ей главная весталка.

Мессалина, подавив раздражение, подчинилась и стала наблюдать, как евнухи приносят в жертву Внешним Владыкам черного козла. Вибидия окунула руки в горячую кровь и окРацила ими в темно-красный цвет изображение Великой Матери. Идолом в этом храме была Кибела, и скульптор придал ей сходство с его создательницей, Ливией, но Мессалина знала, что форм у Великой Матери было столько же, сколько и ее бесчисленных потомков. Она также знала, что мощь этого кумира сегодня была многократно усилена, поскольку под его основанием был спрятан фрагмент того самого упавшего со звезды камня, который был принесен в храм Кибелы в Риме два с половиной столетия назад — камня, посланного на землю целую вечность назад Звёздным богом Ассатуром, супругом Великой Матери. Вибидия объявила его средоточием силы, которая погубит Клавдия, так же как давным-давно он победил и обрек на гибель великого Ганнибала. После этой церемонии камень будет перенесен в сады Лукулла, где он внесет свой вклад в окончательную и величайшую церемонию открытия Врат. Мессалина слегка вздрогнула от осознания того, что этот предмет находится там.

Вибидия взяла в руки свинцовую шкатулку, которая долгое время была спрятана в храме Весты и которую она извлекла всего час назад. Она сжимала его в своей костлявой руке, произнося заклинание:

— Старый мир уходит вместе со старым царём. Прими его смерть, о Шупниккурат! Прими безупречную жертву!

Жрецы разожгли вокруг них жаровни. Жрицы бросали кусочки благовоний в пылающие угли. Серые дурманящие облака наполняли храм соблазнительным ароматом.

— Выйди из темных планов бытия, о Великая Мать! Возьми с собой короля Мира, полное имя которого я сейчас произношу: Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик Британник, Отец отечества. Царица Земли отдает его душу!

Мессалина обратилась к идолу, направляя свои слова во Внешнюю пустоту:

— Я оставляю старого царя; его час прошел; я отказываюсь от него; его верность иссякла, его силы истощились. Возьми его, о Шупниккурат!

Факелы слегка потускнели; под ногами ощущалась слабая дрожь. Мессалине показалось, что она заметила тусклое свечение под основанием статуи Кибелы, где был спрятан зловещий звездный камень.

— Соберись с силами, о Благая Богиня! — завопила Вибидия. – Протяни руку из Хараг-Колата, заключи старого царя в свои смертоносные объятия! Возьми его, близко он или далеко, стоит ли он на земле или на корабле в море. Возьми его своим всесокрушающим ударом! Возьми его, даже если все армии земли, все демоны Ада, все колдовство, измышленное человеком, преградят тебе путь! Возьми его!

Глава ХХII

Император Клавдий остановился на остийской вилле, в одном из многих домов, принадлежащих имперской державе. Когда группа Симона приблизилась к конюшням, навстречу им выступил отряд дворцовой стражи.

— Я императорский секретарь, — небрежно объяснил Нарцисс, чьё лицо было хорошо знакомо охраннику. — Эти две госпожи и я должны немедленно попасть к императору!

— Еще очень рано, — слабо запротестовал офицер. – Император приказал, чтобы его не беспокоили; теленок, которого он принес в жертву вчера, был полон червей.

«Да, — размышлял Нарцисс, — это было ужасное предзнаменование, достаточное, чтобы робкий человек вместо сна маялся дурными предчувствиями». Вслух же он спросил:

— Разве когда-нибудь подобный приказ распространялся на его советников?

— Нет, но... кто этот человек с вами?

— Этот человек, — сказал Нарцисс, указывая на Симона, — это... э-э-э... мой вольноотпущенник Эвод, прорицатель, которого я привел, чтобы он мог отвратить дурные знамения от императора. Вы окажете ему всю необходимую помощь. Он повернулся к женщинам. — Кальпурния, Клеопатра, пойдемте со мной.

Вольноотпущенник без посторонней помощи выбрался из экипажа, а затем помог спуститься женщинам. Симон, последовав за ним, позвал солдата, чтобы тот помог ему снять с багажной полки экипажа большой сундук с вещами.

Пока Нарцисс торопил своих свидетелей войти в дом, Симон, который с помощью гвардейца нес сундук, с тревогой поглядывал на горизонт; предвещающее рассвет зарево уже разгоралось вовсю. До первых лучей восходящего солнца оставалось всего несколько минут.

Симон поставил сундук на ступеньку перед крыльцом и открыл его, чтобы достать большую пятиугольную пластину из черного агата – ценного камня, которому египетские мудрецы приписывали непревзойденную силу защиты от демонического зла. Встав перед дверью и вытянув руку вверх, подняв её повыше, он положил агат на перекладину.

— Если вы прикоснётесь к этому камню, то будете преданы смерти, — предупредил Симон стражников, стоявших поблизости. — Он охраняет жизнь императора!

После этого он обошел здание изнутри, расставляя другие агаты у каждого окна и наружных дверей. Симон оставалось надеяться, что Нарцисс делает то же самое в непосредственной близости от Клавдия, как ему было приказано. Затем, закрыв все возможные отверстия, он внес в главный атриум статуэтку высотой в полтора фута — базальтовое изображение уродливого карликового льва. Нарцисс позволил Симону взять этого идола из храма Исиды в Риме, поскольку это был образ Беса, защитника от злых духов. Симон поспешно расставил остальные свои принадлежности по периметру кумира.

Наконец, когда первый желтый луч солнца упал на далекие холмы Рима, он начал читать египетское заклинание — и когда он заговорил на древнем языке, внезапная тень зла, казалось, превратила виллу в ледяную гробницу.

Нападение! Враг приближался!

— Пусть боги противостоят всем словам силы, звучащим против государя, — решительно произнес Симон. — Пусть все сонмы богов объединятся, чтобы противостоять им! Узрите, быстрее света сбираю я слова силы, откуда бы они ни происходили, кому бы ни принадлежали. Крокодилу, идущему, дабы утащить царя, я говорю: «Вернись обратно, вернись! Не должно тебе приближаться к нему, ибо я оградил его словами силы, кои пребывают со мной!»

Солнечные лучи в этот момент полностью залили Остию. В это мгновение Симон задохнулся, потому что давление демонической силы обрушилось на его душу сокрушительной массой...

Как только слуга впустил ее, Кальпурния поспешила в опочивальню Клавдия и бросилась к его ногам. Клеопатра быстро вошла следом за ней, с полными руками пятиугольных агатов. Пока Клавдий озадаченно наблюдал за происходящим, Клеопатра положила камни на дверь и подоконник единственного окна в комнате.

— Цезарь, — воскликнула Кальпурния, — Мессалина выходит замуж за Гая Силия!

Клавдий, моргая, посмотрел на нее сверху вниз.

— Что такое? Мне кажется, я неправильно тебя расслышал. Он приподнял склоненную голову Кальпурнии и посмотрел ей прямо в глаза. — Зачем ты приехала в Остию и ч-что ты сказала о Мессалине? Говори помедленнее, дитя.

— Ты теперь в разводе, о цезарь! — воскликнула наложница. – Я видела приготовления к свадьбе твоей жены и Силия; они поженятся сегодня утром в доме Асиниев, который императрица самолично приобрела для Силия.

— Ты, должно быть, сошла с ума, Кальпурния! Мессалина не может ни за кого выйти замуж. Она все еще замужем за мной!

— Нет, Цезарь! — вмешалась Клеопатра. — Мессалина и ее сообщники-заговорщики планируют убить тебя и сделать Силия правителем Рима!

— Не могу в это поверить, — пробормотал озадаченный Клавдий. — Я разговаривал с Мессалиной перед отъездом из Рима... Она ни словом не обмолвилась о том, что...

Клеопатра зарыдала:

— Нарцисс ждет снаружи, Цезарь. Он может подтвердить тебе, что все это правда!

Озадаченный и напуганный, император приказал привратнику впустить императорского секретаря. Когда появился стройный седеющий мужчина, Клавдий протянул руку, подзывая его.

— Нарцисс! Меня о-о-окружают сумасшедшие женщины! Они называют Мессалину прелюбодейкой и предательницей!

— Она именно такова и даже больше, император, — заверил его грек твердым тоном. — Если вы не начнете действовать быстро, эта женщина и ее презренный любовник станут правителями Рима, а вы будете убиты! На свадьбе присутствуют видные граждане и члены сената. Офицеры дворцовой стражи и Ночного дозора поддерживают их. Некоторые из ваших собственных преторианцев предали вас!

В этот момент свет факелов, казалось, слегка померк. Цвет лица императора изменился, и он в изнеможении откинулся на спинку кровати.

— Т-трудно д-дышать! — выдохнул Клавдий.

Трое его спутников тоже почувствовали гнетущую атмосферу, и Нарцисс понял, что она олицетворяет смыкающиеся щупальца зла. Было ли уже слишком поздно что-либо предпринимать? Неужели этот чародей-самаритянин, на которого они полагались, оказался слишком слаб, чтобы противостоять титаническим силам, которые Материнство направляло против жизни императора?

Это не предвещало ничего хорошего; Симон чувствовал, как неумолимо нарастает волна смертоносного колдовства. Собрав всю свою волю, он спроецировал его через идола Беса, продолжая петь на египетском:

— Как небеса властны над временами года, так и слова силы властны над всем миром. Мои уста будут повелевать словами силы! Я защищен твоими волшебными словами, о Бес, которые управляют небесами вверху и землей внизу. Возвращайся, Хатхор, и уходи, пока не прозвучали слова! Да обратятся в ничто похоть и могущество развращенной Хатхор, да будут уничтожены чары служителей Хатхор! Отступи, о Хатхор, ибо ты повержена!

Нет, не повержена — но Симон почувствовал, что в балансе сил наступило некое мёртвое положение. С этого момента это была магическая битва воль, состязание между ним — с помощью нумена*, мистической мощи, которую он черпал из божественной силы, олицетворяемой как Бес, — и кем-то из Материнства, руководившим сверхъестественным жертвоприношением Клавдия. Он сделал ставку на то, что атака будет не такой мощной, что его тайные действия со свинцовой шкатулкой смогут сбить заклятье с цели. Неужели он просчитался?

* Безличная божественная сила, могущая вмешиваться в человеческие дела.

Позади него послышался топот сапог.

— Что ты делаешь?! – грубо крикнул ему мужчина.

Симон оглянулся через плечо и увидел стоявшего там Фульвия Антистия, хмурого, с покрасневшими глазами. Теперь Симон многое понял. Это была доверенная пешка императрицы, человек, посланный наблюдать за Клавдием. Казалось, он снова стал таким же агрессивным, как прежде, хотя на правой руке, где гладиатор ампутировал ему палец, у него все еще была повязка.

— Трибун, — произнёс один из солдат, наблюдавший за церемонией с явными опасениями, — этот волхв пытается рассеять зловещее предзнаменование вчерашнего жертвоприношения. Советник императора Нарцисс приказал нам сотрудничать с ним.

Фульвий, ожидавший, что его разбудят известием о смерти императора, теперь понял, почему долгожданное известие так и не пришло. В воздухе витали магические помехи, но этот чужак вмешивался в дела императрицы.

— Сотрудничать с ним? — вскричал он. — Глупцы, это же Симон из Гитты! Арестуйте его!

Симон отскочил в угол, размахивая ножом Азиатика. Однако он чувствовал себя не таким грозным, каким выглядел; солдат было много, и, измученный испытаниями, он понимал, что не сможет продержаться долго в сражении с ними всеми.

— Трибун, — произнёс один из охранников, — волхв положил эти черные камни на двери и окна. Он говорит, что они защищают императора.

— Он лжет! Уберите их, — приказал Фульвий. — Немедленно выбросьте их, как можно дальше!

Симона передёрнуло. Эти камни были решающим барьером; если они окажутся отброшены, хаотические энергии снаружи не встретят никаких препятствий..

— Что препятствует тебе, о Шупниккурат? – вопила Вибидия. – Смети их, ибо никакая сила на земле не может превзойти твое могущество. Настал твой час; прими свою жертву — брошенного царя!

Но она чувствовала, как что-то все еще мешает заклинанию. Старая весталка удвоила усилия, чтобы вобрать в себя темный нумен Богини. Она позволила силе звездного камня наполнить ее, в то время пока сама направляла его потенциал против ментального образа Клавдия. Мессалина, которая теперь держала в руках талисман, с помощью которого она так часто управляла императором, присоединила свою волю к воле Вибидии.

И тут, наконец, они почувствовали магический прилив.

Сопротивления больше не было. Вибидия уставилась в чашу для гадания; кристально чистая вода стала непрозрачной, приобретя зеленовато-серый оттенок. Это был знак.

— Император Клавдий мертв! — провозгласила старуха. — Жертва принесена!

Ее заявление было встречено одобрительными возгласами собравшихся жрецов и жриц. «Йа! Йа! Великая Мать!» — кричали они в восторге.

В глазах Мессалины блестели слёзы радости.

— Старый царь мертв! — воскликнула она. — Его тело гниет, а душа корчится в аду Хараг-Колата!

Главная весталка взмахнула руками над своей седой головой и призвала свою недисциплинированную паству к вниманию:

— Старый царь умер, пусть молодой царь сочетается браком! Настало время свадебной церемонии. Когда семя молодого царя соединится с царицей Земли в зените Солнца, настанет время финального жертвоприношения. Тогда Великая насытится телами и душами мира! Тогда наступит ее владычество, царствование, которое не прервётся в течение тысячи поколений, и, начиная с этого дня, Великая Ночь опустится на землю, как это происходило в былые дни!

Распевая гимны под звуки флейт, поклоняющиеся вышли из храма Кибелы. Мессалина подозвала к себе слуг и поспешила обратно во дворец, горя желанием сообщить радостную весть Силию.

Она подтвердит ему, что они оба должны поспешить в дом Асиния, куда в этот момент направлялось большинство членов культа. И там она со своим возлюбленным завершит ритуал магии плодородия, который ознаменует наступление нового дня — новой эры — нового рассвета.

— Где Руфус Гиберник? — спросила Рацилия у Лукреции.

— Откуда мне знать? — усмехнулась дева, скривив губы.

— Ты знаешь все, что творится в этом культе, — с вызовом произнес Сириско. — Мы знаем, что Руфус отправился туда шпионить...

Они уже начали думать, что она никогда не заговорит, но никто из них не ожидал, что девушка без предупреждения набросится на Рацилию, прижмет ее спиной к стене и примется выдирать у неё волосы, как сумасшедшая. Сириско подскочил, схватил весталку и швырнул ее на пол.

— С тобой все в порядке? — спросил он, схватив Рацилию за руку.

Рабыня кивнула, ее глаза покраснели, и она погладила больное место на голове. Вольноотпущенник снова уставился на Лукрецию, думая, что дошел до той точки, когда способен избить ее, добывая правду.

— Хорошо, — ответила пленница, встретив сердитый взгляд молодого человека с новым презрительным выражением. — Тебе уже слишком поздно что-либо предпринимать. Гиберника схватили в подвалах «Патриция»; его убили бы на месте, но Коринна Серена решила, что будет забавно принести его в жертву Богине после свадьбы Мессалины и Силия! Сейчас он будет на свадьбе, как пленник в доме Асиниев.

— Сириско! — воскликнула Рацилия. — Неужели нет никакого способа помочь ему?

Сириско в отчаянии покачал головой.

— В Риме нам не к кому обратиться, некому доверять.

Но он знал, что не может сдаться, что должен сражаться, несмотря ни на что. Какое-то время он боролся со своей совестью, взвешивая риски, связанные с попыткой спасения, и надеждой выжить, чтобы разделить новую жизнь с Рацилией. Мир и любовь были заманчивы, но разве может принести хоть что-то хорошее такое трусливое оставление друга в беде? Не начнут ли они оба вскоре презирать совместную жизнь, купленную ценой такого позора?

— Рацилия, я должен пойти и посмотреть, смогу ли что-нибудь сделать, — сказал он наконец. — У меня нет выбора. Заставишь ли ты меня поступить иначе?

Рацилия выглядела ошеломленной, как игрок, который видит, что сбережения всей его жизни поставлены на кон и зависят от результата одного-единственного броска. И все же она выдавила слабую улыбку.

— Сейчас ты говоришь не как ищущий лишь свою выгоду соглядатай.

— Возможно, я не таков, — ответил он.

Она с трудом сглотнула и кивнула в знак согласия.

— Мы отправим эту дьяволицу обратно к остальным, — сказал он, — и ты должна пообещать мне, что не откроешь дверь, что бы ни случилось.

— Ни за что! — поклялась Рацилия, вцепившись в его руку так сильно, что он скривился когда ногти впились ему в кожу.

После того как Лукрецию снова заперли в камере, германка, к своему удивлению, чуть ли не вытолкала своего возлюбленного из квартиры.

— Уходи скорее, — сказала она, — потому что еще мгновение, и я вообще не смогу тебя отпустить!

Сириско поцеловал ее и неохотно отступил.

— Я вернусь с Гиберником, — поклялся он, выходя за дверь.

Рацилия всхлипнула, но не от сказанных им вслух слов, а от тех, что он не произнес, но которые, несомненно, были у него в мыслях:

«Я вернусь вместе с Гиберником — или не вернусь вообще».

Как только Лукреция услышала, что Сириско закрыл за собой дверь, она раскрыла ладонь и погладила пряди, которые вырвала из волос германки. Весталка рискнула еще раз подвергнуться избиению, чтобы зполучить их, но достигла своей цели без особой боли. Более того, доверчивый вольноотпущенник попался на ее удочку и отправился спасать Гиберника. Теперь между ней и свободой стояла только рабыня.

Весталка услышала, как в темноте зашевелилась еще одна женщина. Это была Агриппина, которая намеренно не спала всю ночь, опасаясь ее. Они яростно сражались в темноте; в какой-то мере Лукреция отплатила пожилой женщине за порку, но боль, которую она причинила Агриппине, всё ещё казалась для неё недостаточной. Лукреция была полна решимости отомстить покрепче, но сначала нужно было разобраться с Рацилией.

Ведьма-девственница скрутила светлые волосы в жгут и намотала его на палец, как кольцо. Она медленно поглаживала его, сосредоточивая на нем силу своего разума, подключаясь к энергиям Богини и ее племени неописуемо могущественных хтоний, которыми Шупниккурат правила как королева.

— Рацилия... — прошептала она, — ты моя рабыня... ты должна подчиняться... моя воля — это твоя воля...

— Что ты творишь? — настороженно прошипела Агриппина. — Тебе не удастся околдовать меня — я знаю этот колдовской трюк! Мой разум слишком силен...

— Заткнись! — отмахнулась Лукреция. — Я пытаюсь вытащить нас отсюда! Или ты предпочтёшь подождать, пока нас найдут солдаты императрицы?

Агриппина осталась начеку, но позволила колдунье продолжать. Тянулись долгие минуты, пока девушка произносила свои тайные заклинания…

За пределами комнаты Рацилию, казалось, охватило странное оцепенение; она то задремывала, то резко просыпалась, а затем снова засыпала. Наконец, едва ли осознавая, что делает, она доплелась до кровати, опустилась на нее и быстро погрузилаь в глубокий транс. Казалось, чей-то голос властно шептал ей на ухо: «Твой разум спит, Рацилия, но твое тело повинуется моим командам. Встань... встань... отодвинь засов... освободи меня... освободи меня...»

Как сомнамбула, тевтонская служанка поднялась с кровати, медленно подошла к двери камеры, сняла скобу и отодвинула засов. В тот же миг дверь распахнулась. Рацилия стояла с пустыми глазами. Лукреция схватила ее за горло и прошипела:

— Повинуйся мне!

Когда две другие женщины вышли, они увидели Лукрецию, стоящую позади Рацилии, и полный ненависти взгляд весталки дал понять Агриппине, что их недолгому перемирию пришел конец.

— Я проклинаю тебя! — Лукреция плюнула в римскую принцессу, показав ей клок темных волос, вырванный из головы Агриппины в ходе их ссоры прошлой ночью. – Твой род прекратит свое существование! Они погибнут до последнего члена свое семьи, убитые родственниками и своими собственными руками! Клавдианов и Юлианов постигнет общая участь — их имена станут презирать, они будут опозорены на все времена! Твоя собственная смерть станет воплощением твоего самого мрачного кошмара!

Лицо аристократки вспыхнуло от ярости.

— Ведьма! — закричала она, бросаясь на Лукрецию, но тут вмешалась Рацилия, защитищая весталку. Агриппина пронзительно ругалась, била и пинала противниц, но не могла справиться с обеими женщинами сразу.

Произнеся проклятие, Лукреция завернулась в плащ и выбежала из квартиры с криком:

— Не дай ей пройти, Рацилия!

Агриппина попыталась увернуться от околдованной германки, но Рацилия схватила ее за платье и прижала к стене. Пока они боролись, Агриппина слышала, как Лукреция удаляется по коридору и спускается по лестнице в его конце.

Ярость придала ей сил, и аристократка наконец вырвалась из хватки Рацилии. Зарычав, она бросилась в погоню за Лукрецией, но, выскочив на людную улицу, не смогла разглядеть свою жертву. Только тогда она задумалась о проклятии, произнесенном Лукрецией.

«Слова, — усмехнулась Агриппина. — Всего лишь слова! Мне все равно, если погибнет мой дом или даже я сама — но сначала Луций станет императором!

Тут она осознала свою недальновидность. «Агриппина, дура, если весталка тебя обвинит перед всеми, тебя разорвут на части»

Она тут же оставила погоню и направилась к своему далекому дому. Агриппина знала, что там можно найти помощь, в которой она нуждалась, чтобы спасти все, что получится, катастрофе этого ужасного дня...

Руфус Гиберник, прикованный цепью к столбу в саду, услышал, как его окликнули по имени. Он повернулся к арке и увидел красивое, но встревоженное лицо своей рабыни Холли — или это была Ферн?

— Холли?! Как ты сюда попала? Что с тобой случилось?

— Я... я Ферн, — запинаясь, пролепетала девушка, опускаясь на колени. Насколько Гиберник мог судить, она выглядела невредимой — ухоженной и одетой в свежую вифинскую тунику.

— Встань, девочка, хватит об этом! Я рад, что ты не пострадала. Что с тобой случилось? С твоей дорогой сестрой все в порядке?

— Мы обе целы и невредимы, хозяин. До этого момента мы думали, что ты был убит!

Он покачал головой.

— Я попал в переделку, и меня заперли с самыми молчаливыми тюремщиками, с которыми я когда-либо сталкивался. Потом они накачали меня дурманом, и я оказался здесь. Кстати, где это мы вообще?

— Это дом, где царица должна выйти замуж за вождя Силия, — неуверенно объяснила Ферн, которая была слабо знакома с языком и институтами Рима. — Наша госпожа, Коринна Серена, привела нас сюда сегодня утром.

— Так вот где мы оказались! Эта сумасшедшая плохо с тобой обращалась?

Ферн опустила взгляд, и ее голос дрогнул.

— Это было так унизительно, хозяин... Холли и я... Она использовала нас почти как мужчина.

Девушка разразилась рыданиями. Руфус зарычал от злости и принялся яростно вырываться из своих пут. Он много раз видел изнасилования в школе гладиаторов и сомневался, что сапфический аналог был красивее.

— Итак, — сказала Коринна Серена, входя в комнату, — похоже, ты действительно притягиваешь женщин. — Она подошла к Гибернику двигаясь с пластикой гимнастки и оттолкнула Ферн носком сапога. — Помоги своей сестре с едой. Тебе не следовало приходить сюда.

Ферн не поняла латыни, но пренебрежительный тон был ясен. Она встала и поспешила прочь.

Коринна, подбоченясь, смотрела на пленника. Она снова была одета в костюм женщины-гладиатора, но без оружия и тяжелых доспехов. Несмотря на то, что Руфус был зол, он не мог не оценить подтянутую мускулистую фигуру девушки. На всём ее теле было меньше жира, чем застревало у него в зубах после хорошего куска баранины. Но её мускулы были ненамного крепче, чем у развитого юноши — по правде говоря, немногие женщины были способны развить мускулатуру, как у мужчины, несмотря на любые тренировки в мужском стиле. Ее старания лишь помогли подчеркнуть здоровье и энергию цветущей женственности.

— Если б не я, тебя бы убили в «Патриции», — объяснила она. — Я предложила принести тебя в жертву после свадьбы Мессалины и Силия.

— Извини, что перебиваю, но неужели эта дурацкая свадьба действительно состоится? А как же император?

Она небрежно пожала плечами.

— Клавдий был убит колдовством этим утром. В империи не осталось никакой власти, кроме Мессалины. Тебе повезло, что я ее подруга. В своем триумфе она может проявить великодушие.

— Я правильно расслышал? Что ты предлагаешь, девочка?

— Даже когда я впервые предложила принести жертву, у меня были другие намерения. Я давно восхищалась твоими формами...

— Моими формами? Он понимающе ухмыльнулся. — Ты не представляешь, как это мне льстит, девочка!

Она нахмурилась и продолжила:

— На арене! Я имею в виду, что из тебя получился бы полезный раб и тренер. Если ты согласишься отдать мне волосы, ногти и кровь — разумеется, чтобы ты не ударил меня в спину! — то думаю, тебе будет позволено жить.

— А как же твоя жертва?

— Есть много других людей, которые могут умереть вместо тебя. Природа жертвы не имеет большого значения. Думаю, тебе следует серьёзно обдумать мое предложение.

— Я благодарен, не сомневайся. Но вот этот способ с волосами, ногтями и кровью, он что, единственный, с помощью которого ваши гарпии из Материнства могут вольготно чувствовать себя рядом с мужчиной?

— Не зли меня, — предупредила Коринна.

Он улыбнулся, раздевая ее взглядом.

— Я понимаю, что ты устала от рабынь. Если это так, моя красавица...

Руфус издал резкий стон, когда Коринна ударила его коленом в пах.

Глава XXIII

Хриплая музыка свирелей, цимбал и барабанов смешивалась с пьяным смехом и непристойными песнями. Мессалина, ввцпившись в руку Силия, когда они пробирались сквозь толпу празднующих, ликовала, едва веря, что время действительно пришло. Здесь, в этом освященном саду, праздновался величайший из всех праздников — вознесение Великой Матери в мир людей. Около четырехсот мужчин и женщин — почти все посвященные в Материнство италийцы — собрались в одном месте и в одно время, чтобы стать свидетелями бракосочетания своего царя и царицы.

Старейшины — сенаторы, всадники и чиновники, большинство из которых были с женами, а также матроны, как овдовевшие, так и разведенные — собрались в хоры, исполняющие гимны. Юные — а их кумир всегда был божеством мужской и женской зрелости — резвились, как, согласно легендам, это делали почитатели Благой Богини до того, как герои «Арго» разграбили последний великий центр поклонения богине.

Легконогие юноши были одеты в пастушьи туники, сшитые из тонкой кожи или из дорогих восточных шелков и хлопка; женщины щеголяли в костюмах менад — лифах и набедренных повязках из шкур животных, как хищных, так и травоядных. В тот день Аурелия Сильвана была пятнистым леопардом; она весело гонялась вокруг бочки с вином за своей подругой Люциной Дидией, которая была одета в пятнистую шкуру олененка.

Возбужденные танцоры кружили вокруг счастливой пары. Силия был в одеянии Бахуса, а Мессалина, царица Земли, изображала Плодородие, одетая в короткую белоснежную тунику, покрой которой оставлял грудь открытой. Она уже немало выпила, и ее одежда была испачкана пролитым вином.

— Да начнется церемония обручения! — воскликнула императрица, размахивая бутылью с вином.

Цезонин выступил вперед. Он был римлянином, принесшим жертву Аттису, после чего несколько недель пролежавший при смерти после нанесённых себе увечий. Теперь, переодетый женщиной и посвященный в сан жреца Богини, он произносил брачное заклинание:

Слава тебе, о Великая Мать!

Сему месту святому во славе сиять.

Вместе свершим плодородья обряд

Вскоре с Царицею Царь встанет в ряд

О стихии воздушные, мощные, вы

Встаньте пред нами, когда совершим

Жизни нового мира святой ритуал.

О стихии земли, камень, прах и металл,

Пусть придёт тот великий владыка миров,

Дабы править отныне во веки веков

Наконец, он произнес связующие слова:

— Теперь как Богиню и Бога, при наблюдающих за вами Великими Древними, я объявляю вас Царицей и Консортом!

— Теперь, как Богиня и Бог, при свидетелях Великих Древних, я провозглашаю вас Царем и Консортом!

Хор и танцоры разразились радостными криками. Силий заключил Мессалину в объятия и побежал с ней между рядами празднующих, разбрасывающих ленты сусального золота и осыпающих счастливую пару лепестками цветов. Когда они подошли к порогу дома, Силий опустил свою невесту на землю и помог ей стащить тунику через голову. Это одеяние было брошено в толпу свадебных гостей, а затем пара скрылась внутри.

— А теперь, любовь моя, — задыхаясь, сказала Мессалина своему супругу, — мы должны скрепить этот брак, ибо близится полдень, и Вибидия ждет в другой части города, чтобы начать призыв, который изменит естественный порядок вещей во Вселенной!

— Какое же ты странное создание, — ошеломленно пробормотал Силий. — Возможно, я никогда до конца не пойму всего этого, но всегда буду любить тебя и повиноваться тебе.

Они поспешили в свою приготовленную для ритуала спальню, а снаружи все громче и безумнее звучали флейты. Вскоре веселье перешло в хаос любовных утех, когда пастухи хватали на руки менад и тащили их в зеленые беседки, или даже швыряли своих жен-на-час в траву у всех на глазах. Цезонин также нашел себе желающего пастуха. И все это время барабаны и сиринксы исполняли свой бешеный ритм.

В этот момент Вибидия, одна из немногих, не присутствовавших на празднестве, стояла перед алтарем Кибелы. Время приближалось. Уже правил новый молодой царь, и он, несомненно, усердно трудился, засевая Землю, которую символизировала богиня-жрица.

Старая весталка положила свинцовый медальон к подножию статуи — медальон с наиболее священным изображением Богини, которым обладал культ. К этому изображению она обратилась с самым важным призывом:

— Услышь меня, о Шупниккурат — я призываю тебя многими твоими именами: Кибела, Хатхор, Ашторет, Артемида, Нинхурсаг! Открой Врата в свой мир, Великая Мать! Выйди из Хараг-Колата, своего пещерного города, и стань свидетелем сего обряда во славу твою! Жертвы принесены, Старый Царь Мира отдан тебе, Молодой Жеребец покоряется Царице Земли. О Богиня всего, что плодится и размножается, мы отдаем в твои руки весь мир! О Великая Мать, приди, явись нам, прими жертвы по своему выбору. Смотри, весь Рим лежит перед тобой, как праздничный стол! Выйди из теней забытых миров, из черных солнц, с неутолимым аппетитом пожирающих звезды! На забытых языках древности, тех, на коих некогда возносили хвалу тебе мириады тех, что древнее человечества, в былые дни, когда правили Старые боги, я взываю к тебе: Багаби лаца бахабе, Ламак кахи ачабати, Каррелиос!

Слабый раскат грома, казалось, прошел дрожью через каменные плиты на полу храма.

— Ламак ламак Бахальяс, Кабахаги сабалиос, Ассаттур!

Она снова услышала приглушенный раскат грома, на этот раз с безоблачного неба.

— Лагоз атха кабиолас, самахак и другие родственники, Шупниккурат.

Вновь послышался отдаленный грохот, и небо слегка потемнело, как будто на мгновение по нему пронеслась тень чего-то чудовищного.

***

— Смотрите! Смотрите! Туманы! Туманы!

Тиций Прокул, лучший друг Силия, бежал среди праздующих, указывая на небесное явление. Над Римом поднимались темные туманы, начиная смещаться на юго-запад, в сторону Остии. Возбужденные гости оставляли наполненные до краёв чаны с вином и выбегали из-под илексовых деревьев, чтобы посмотреть, влюбленные на траве тоже почувствовав волнение, расцепились, поднялись и последовали за остальными на поляну.

Из дома Силия вышла сама Мессалина с рыжевато-бронзовыми волосами, плавно двигаясь, с вакхическим жезлом в руке. За ней поспешил Силий, теперь увенчанный плющом и в одних котурнах. Когда они появились, хор старейшин разразился приветственными криками.

Сотни культистов собрались перед густой рощей, которая закрывала им вид на западный горизонт. Мессалина подошла к толпе сзади, выкрикивая имя одного из них, который выглядел менее пьяным, чем большинство прочих.

— Веттий Валент! Заберись на то высокое дерево и расскажи нам, что происходит в небесах!

Молодой человек немедленно повиновался, ловко вскарабкавшись на самые высокие ветви. Затем, прикрыв глаза от солнца, пристально помотрел на юго-запад.

— Что ты видишь? — крикнул Декрий Кальпурниан.

— Над Остией страшная темная туча! — воскликнул Валент. – Самая большая грозовая туча, которую я когда-либо видел!

Присутствующие зааплодировали. Это было знамение, вызванное, как они знали, заклинанием главной весталки Вибидии. Вновь заиграла музыка, мужчины и женщины бросились к чанам и в безумном восторге принялись поднимать тосты друг за друга. Силий, наконец, поддался действию неразбавленного вина, которое он выпил в большом количестве, пьяно повалился на траву и лежал, откинув голову, под дикие трели свирелей. Мессалина пронеслась между мужчинами, одаривая каждого священным поцелуем Царицы Земли.

— Мессалина! — внезапно закричала какая-то женщина.

Как ни была пьяна императрица, она узнала голос. Лукреция подбежала к ней в сопровождении двух преторианских гвардейцев.

— Ты! — воскликнула Мессалина. — Я думала... В смысле, мои люди повсюду искали тебя!

— Эти двое стражников... узнали меня, — задыхаясь, произнесла юная весталка. Мессалина в замешательстве оглядела одежду своей подруги. На ней были сандалии и простая туника, а не облачение, соответствующее ее положению. — Мессалина! — воскликнула Лукреция. — Кровь, ногти и волосы Клавдия были украдены из Храма, когда маг Симон похитил меня!

— Это невозможно! — пробормотала императрица, пытаясь рассуждать здраво, несмотря на свое опьянение. — Жертвоприношение прошло успешно. Мать грядет. — Она посмотрела на дерево. — Эй!.. Валент! Что ты теперь видишь?

— Что-то не так! — крикнул тот в ответ. – Гроза не усиливается. Мне кажется, я вижу свет сквозь тучи!

— Клавдий мертв! — настаивала Мессалина.

— Антистий прислал подтверждение? — с тревогой спросила Лукреция.

— Нет… нет, не прислал. Но воды жертвоприношения потемнели!

В этот момент к ним подбежал взъерошенный офицер.

— Императрица! — закричал он, бросаясь на колени. — Я только что прибыл из Остии! Я загнал свою лошадь насмерть...

Она узнала этого человека — одного из самых преданных офицеров Антистия.

— Матий, какие новости? Император убит?

Силий и еще несколько человек к этому времени подошли поближе. Матий ответил им и императрице:

— Утреннее жертвоприношение провалилось! Император еще жив и отдал приказ, чтобы все участники вашей свадебной церемонии предстали перед судом как предатели. Его солдаты уже в пути! Нарцисс сменил Гету на посту префекта претория; он поклялся уничтожить всё Материнство! Я отправился с ними, но сумел ускользнуть и прибыть первым У нас мало времени, моя богиня!

Мессалина потеряла дар речи. Как такое могло случиться? Этого не могло быть!

Те, кто слышал рассказ Матия, разбежались, чтобы сообщить новость другим участникам торжества. Шумные песнопения и звуки флейт уже начали сменяться криками ужаса.

Силий, пошатываясь, стоял перед своей женой, оказавшейся ею всего лишь на час.

— Я отправлюсь на Остийскую дорогу и подожду Клавдия, — сказал он, — чтобы поразить его своей собственной рукой. Лучше бы мы доверились римской стали, чем этим капризным магическим заклинаниям!

— Нет, Гай! — воскликнула Мессалина, схватив его за смуглую руку. — Его слишком хорошо охраняют. Я найду Вибидию — она знает, что делать!

— Она подвела нас! — заявил Силий. — Сможет ли она защитить тебя от мечей императора?

— Да! От мечей и не только. Гай, протрезвей и отправляйся на Форум. Веди дела, как обычно. Я снова подчиню своей воле Клавдия; после того, как я поговорю с ним, он поверит, что ничего этого не было. Иди, быстро! Я ухожу в храм Кибелы.

Собравшихся уже охватила настоящая паника, некоторые пирующие с трудом натягивали уличную одежду, многие другие выходили из ворот, все еще одетые в обрывки плюща и скудные одеяния участников вакханалии. Матий тоже бросился прочь, возможно, надеясь присоединиться к приближающимся всадникам, чтобы о его предательстве никогда не узнали.

Лукреция схватила Мессалину за обнаженное плечо.

— Валерия, что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Свиток в безопасности? — спросила императрица.

— Был, когда я видела его в последний раз. Я спрятала его в своих покоях.

— Защити его любой ценой! Я должна отправиться к Вибидии, пока мы все не оказались обречены из-за нашего бездействия!

Когда Силий, Мессалина, Лукреция и остальные разошлись в разные стороны, Сириско, который несколькими минутами ранее осторожно проник в сад Асиниев, увидел свой шанс. Никто не обращал на него внимания, и, таким образом, юный осведомитель беспрепятственно проник в особняк.

Внутри он увидел толпу слуг, снующих туда-сюда. Схватив какого-то человека за тунику, он закричал:

— Где Руфус Гиберник?!

— Прочь, безумец! – воскликнул раб. – Нам всем конец, если солдаты нас найдут! — Он неуклюже зашагал прочь и выскочил на улицу.

— Добрый господин! — взмолилась какая-то женщина, дергая Сириско за рукав. — Ты понимаешь меня?

Он обернулся и увидел красивую темноволосую девушку в короткой тунике рабыни. Она говорила на британском диалекте, но этот говор был очень похож на галльский, который он выучил, сидя на коленях у матери.

— Чего ты хочешь? – спросил он.

— Ты произнес имя Руфуса Гиберника. Ты его друг?

— Да! Ты можешь отвести меня к нему?

Вместо ответа она схватила его за руку и повела в перистиль, где к колонне был прикован рыжеволосый эринец.

— Сириско, глазам своим не верю! — выпалил Руфус. – Что происходит? Весь дом воет, как логово баньши!

— Я думаю, император догадался об их измене, — ответил юноша. — Они боятся, что придут солдаты.

— Они сказали мне, что Клавдий мертв!

— Этого я не знаю... — сказал Сириско, поспешно ища какой-нибудь инструмент, который помог бы освободить пленника. — В Риме творятся безумные вещи. Я оставил Рацилию одну охранять трех опасных женщин; я должен вернуться к ней как можно скорее.

В соседней комнате он нашел гладиус, брошенный каким-то сбежавшим охранником, а также пику, пригодную для взлома замков. С ними он вернулся к Гибернику и применил свое умение к его узам. Мгновение спустя цепи упали, и он передал меч гладиатору.

— Я в долгу перед тобой, Сириско, друг мой, — сказал Руфус. — И перед тобой тоже, Холли или Ферн, кем бы ты ни была…

Руфус внезапно оборвал свои излияния, увидев Коринну Серену, стремительно входящую в сад. Очевидно, она готовилась к жертвенной схватке, когда началась паника, потому что на ней были доспехи и оружие. Удивившись, увидев его свободным от цепей, но замешкавшись всего на мгновение фехтовальщица произнесла слова:

— Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати! Йа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Но Руфус отвел взгляд от нее быстрее, чем она заговорила. В отличие от Сириско, который замер под колдовским действием зеленого талисмана. Эринец передал своего ошеломленного друга в руки Холли, чтобы она о нем позаботилась.

— Убери его с дороги! — прорычал он, посл чего двинулся к Коринне, подняв левую руку, чтобы загородиться от неё. Достаточно было лишь взглянуть на кулон, укрепленный между стальными пластинами нагрудника женщины, и он оказался бы таким же беспомощным, каким был в катакомбах под «Патрицием».

— Глупец! — усмехнулась Коринна, выхватив свой гладиус, и двинулась на него, как пантера на быка. — Ты не можешь драться со мной, не глядя!

— Ты что, решила убить меня, Коринна, дорогая? — спросил Гиберник с жесткой усмешкой. — Я уже начал думать, что нравлюсь тебе!

— Нравлюсь? — прорычала она и толкнула его. Руфус, державший руку так, чтобы видеть ее движения лишь краем глаза, заметил блеск лезвия и отбил его в сторону с силой, настолько превосходящей ее, что это предупредило гладиаторшу, что она должна уважать его, даже полуослепшего.

— Да, Коринна, я нравлюсь тебе, и не в очень благоприятном для твоих клятв девственности смысле – судя по тому, как ты говорила и вела себя в последнее время.

Взбешенная оскорблением, Коринна снова прыгнула, нанося удары — высоко, низко и по центру. Руфус отступил перед яростной атакой, но его отточенные рефлексы удержали ее на расстоянии.

Однако она подошла ближе, чем ему хотелось. К счастью, его насмешки мешали ей сосредоточиться, и он знал, что должен продолжать в том же духе.

— Брось это, девочка, из тебя никогда не получится фехтовальщица. Я могу представить, как ты танцуешь в вифинской тунике, но мне доводилось видеть, как фермерские мальчишки управляются с навозными вилами лучше, чем ты с гладиусом!

Коринна снова атаковала; лязг их мечей эхом разнесся по пустынным залам особняка Силия. Руфусу требовалось все его мастерство, чтобы предугадывать ее удары по движениям и положению ног, по случайным взглядам на мелькающие перед ним плечи. Дважды это было почти что так, и только то, что он несколько раз наблюдал за ее боями на арене, изменило ситуацию. Она была довольно хороша для девушки-гладиатора, но он превосходил ее мужской силой и скоростью, прошел обучение в гладиаторской школе и более пятнадцати лет фехтовал на мечах.

— Я немного подумал, девочка, и понял, что все эти твои игры в гладиатора — просто способ разозлить мужчину настолько, чтобы он отнял у тебя меч и отшлепал тебя им по заднице. Знаешь, что бы сделали твои противники, если бы смогли прижать тебя к песку? Конечно, ты это знаешь. Я думаю, именно это заставляет тебя улыбаться во сне по ночам!

С диким воплем девушка нанесла удар во внезапно открывшийся просвет в защите, перенеся весь свой вес на острие. Увы, это была позиционная ловушка. Руфус увернулся в сторону, схватил ее за окованный металлом нагрудник и сорвал его с нее вместе с зеленым талисманом. Затем, не глядя, отшвырнул проклятую штуковину далеко за спину.

Коринна отшатнулась, инстинктивно прикрывая одной рукой свою внезапную наготу. Только сейчас в ее глазах появился настоящий страх.

Теперь Гиберник знал, что она будет принадлежать ему в любое время, когда он решит заполучить её. Когда он шагнул вперед, Коринна выставила свой меч, и Руфус нанес по нему удар. Сила его вызвала острую боль от её запястья до плеча. В отчаянии девушка схватила свой гладиус обеими руками и ударила изо всех сил, но Руфус только улыбнулся, отражая каждый ее удар твердым, как скала, парированием.

Этот этап поединка дал гладиатору возможность изучить реальные способности Коринны. Выступая против мужчин, одурманенных колдовством, она не развила свой потенциал в полной мере. Руфус полагал, что при должной тренировке она могла бы показать представление, уровнем гораздо выше среднего. Но она была красивой девушкой с лицом нимфы, ногами танцовщицы и чувственными бедрами. Она была из тех женщин, которые больше подходят для зарождения жизни, чем для ее завершения. И хотя Руфус знал, что может убить ее по своему желанию, его инстинкты шли вразрез с тем, чтобы отдать эту хвалу женственности червям. «Когда-нибудь, — подумал он со вздохом, — моя слабость к хорошеньким девушкам погубит меня».

— Давай покончим с этим, девочка, пока ты не поранилась!

Резкий удар выбил лезвие из руки Коринны, и она отшатнулась, держась за ноющее запястье, ее лицо и руки были мокрыми от пота. Побледнев, она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это зеркало ее собственной смерти. С ошеломленным, умоляющим взглядом она прислонилась к стене, покрытой фресками, и прижала к ней ладони в знак капитуляции.

— Я пришла сюда не для того, чтобы убивать тебя, — заикаясь, пробормотала она. — Пожалуйста, не надо... не делай этого...

Руфус, сдерживая себя, состроил задумчивую гримасу. Коринна убила многих людей самым трусливым и презренным образом из всех возможных. И все же ему не нравилось видеть страх в глазах женщины, во всяком случае, такой страх.

По правде говоря, ему хотелось бы поверить в то, что она сказала, и поэтому он решил спросить ее, что, черт возьми, было у нее на уме, когда она пришла за ним с мечом на бедре...

Внезапное прибытие преторианцев помешало дальнейшему разговору.

— Опусти меч, предатель!

— Во имя кого? — потребовал гладиатор, бросая вызов всем семерым солдатам.

— Во имя императора Клавдия!

Он опустил острие своего оружия.

— С удовольствием сделаю это, — с усмешкой ответил эринец. – Но позвольте мне рассказать об этой истории с предательством...

Глава XXIV

Симон проснулся от прикосновения пальцев, щупавших пульс под его челюстью. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел чуть размытое по краям лицо. Клеопатра.

Самаритянин встревоженно сел и обнаружил, что лежит в мягкой постели под пуховым одеялом.

Теперь в поле зрения появилась Кальпурния.

— Успокойся, Симон, — прошептала наложница-италийка, — все хорошо.

— Хорошо? Император? Он жив?

— Благодаря тебе никто не умер... кроме Фульвия Антистия.

— Фульвий? — пробормотал Симон, пытаясь вспомнить.

— Мы услышали ужасный шум в атриуме, — сказала Клеопатра. – Мы прибежали на звук и нашли тебя без сознания, как и большинство стражников, которые были с тобой. Некоторые из них уже пришли в себя, но Фульвий... — Девушка побледнела.

Кальпурния продолжила рассказ вместо нее.

— Несомненно, он был убит с помощью колдовства! Его тело разлагалось, киша червями, скорпионами и всевозможными ползучими тварями...

Симон откинулся на подушку. Да, он слишком хорошо понимал, что произошло. Когда он украл части тела Клавдия из храма Весты, он намеренно заменил их отрубленным пальцем Фульвия Антистия, рассчитывая, что все злые силы, направленные против императора, обратятся на предателя. Так и случилось. Правда, Клавдий был в большой опасности — ментальная атака была направлена непосредственно на него, и, что еще хуже, Фульвий находился в том же доме, что скорее притягивало, чем отводило атаку. К счастью, когда Фульвий приказал разрушить барьер из агатов, он сам оказался в большем резонансе с заклинанием, чем Клавдий, — император был в значительной степени защищен мистическими камнями, которые Нарцисс приказал поместить вокруг его персоны.

— Это было отвратительно, — выдохнула Клеопатра, побледнев, – что такое колдовство вообще возможно! Как такое может быть?

Симон вздрогнул и закрыл глаза от резкого света.

— Они открыли маленькие… врата… внутри его тела, — объяснил он, — и несколько роящихся приспешников богини, призываемой Мессалиной, проникли в него изнутри и стали пожирать…

— Это должно было стать судьбой Клавдия, и может оказаться судьбой всего мира, если мы не примем срочных мер! — Он снова сел и спустил ноги на пол. — Где сейчас император?

— Нарцисс убедил его в измене Мессалины, — ответила Кальпурния. — Они на пути в Рим с отрядом преторианцев и двумя другими свидетелями, которых нашел Нарцисс.

— Свидетелями?

— Высокопоставленные люди, которые случайно оказались в тотт момент в Остии. Они признали, что были осведомлены о некоторых преступлениях Мессалины, и согласились дать показания, чтобы избежать обвинений в том, что не сообщили об этом раньше. Клавдий выдал распоряжение на арест императрицы и всех, кто значился в списке Нарцисса.

Симон вскочил на ноги, воскликнув:

— Я должен вернуться в Рим! Позови слугу. Пусть он приведет мне... лошадь. — Внезапно он почувствовал слабость.

— Мой господин! — воскликнула одна из девушек, увидев, что он пошатнулся.

— Это... это пустяки. Я долгое время ничего не ел.

Самаритянин почувствовал досаду из-за того, что поддался такой банальной потребности в самый разгар кризиса. Девушки немедленно потребовали подать ему ему по порции всего, что было на кухне, и с нетерпением ждали, когда принесут еду.

К тому времени, как Мессалина добралась до храма Кибелы, большинство спутников покинули ее, беспокоясь о собственной безопасности. Она нашла Вибидию в храме Кибелы в сопровождении нескольких жрецов.

— Прибыла Лукреция! — воскликнула императрица. — Она сказала, что чародей Симон что-то сделал со свинцовой шкатулкой. Мы потерпели неудачу!

На мгновение Вибидия остолбенела, но эта новость многое объясняла. Она поспешила к алтарю и открыла шкатулку, но, к своему ужасу, обнаружила, что реликвии исчезли, а вместо них там лежал отрезанный палец другого человека. Значит, воды в чаше для предсказаний потемнели из-за смерти неизвестного донора, а не императора. И теперь солдаты Клавдия бушевали по всему городу, стремясь отомстить!

Пожилая весталка быстро просчитала варианты.

— Нам нужно подобраться к Клавдию достаточно близко, чтобы взять волос с его головы, нитку с его одежды — все, что недавно было заряжено его аурой! С помощью этого мы сможем изменить его мысли, как и прежде, и повернуть эту интригу против Нарцисса и его трижды проклятого наемного колдуна!

— Меня арестуют на месте! — запротестовала Мессалина.

— Под моим покровительством никто не посмеет нас задержать, — заверила ее весталка. — Но ты должна послать сообщение опекунам своих детей, чтобы они привели их сюда — мы можем использовать их для смягчения Клавдия, если другие средства не помогут. Император очень любит их и, возможно, они смогут приблизиться к нему, даже если нам это не удастся.

— Да... — прошептала Мессалина, взвешивая ситуацию. Ее дети, Британик и Октавия, были, конечно, результатом супружеской измены, но Клавдий наивно полагал, что они его собственные. Кроме того, их можно было легко заколдовать, чтобы они действовали как орудия в ее руках. — Да, это может сработать.

Она отправила одного из жрецов передать послание тем, кто присматривал за детьми, а затем колдуньи покинули храм, направляясь к Викус Тускус, дороге на Остию. Поскольку Вибидия была уже измотана и слишком слаба, чтобы проделать долгий путь пешком, они остановили единственное транспортное средство, оказавшееся поблизости, — общественную повозку для вывоза мусора. У женщин не было особого выбора в выборе способа передвижения, поскольку в это время суток движение большинства других транспортных средств на улицах города было запрещено. Просьбы священной девы было достаточно, чтобы убедить возницу довезти именитых путешественниц на попутной повозке до места назначения.

Они встречали по пути отряды солдат. Некоторые из них не узнавали молодую женщину, одетую более скудно, чем большинство блудниц, если не считать старого крестьянского плаща, того самого, который Лукреция поспешно набросила на плечи своей подруги в садах Асиниев. Другие гвардейцы знали, кем была Мессалина, но, тем не менее, по приказу главной весталки отходили в сторону с их пути. Наконец повозка выехала на Остийскую дорогу немного севернее Аппиева акведука и повернула на запад.

Заговорщицы проехали совсем немного, когда заметили приближающуюся карету императора.

— А теперь, Мессалина, — посоветовала Вибидия, — используй своё умение растапливать сердца, которым ты так хорошо владеешь!

Императрица спрыгнула с задка повозки. Возница резко остановил упряжку, когда она со слезами на глазах бросилась перед его лошадями, крича:

— Клавдий, муж мой, ты должен выслушать меня, мать Британика и Октавии...

— Отойди, женщина! — сердито приказал Нарцисс, выходя из кареты. Он с презрением отметил, что прелюбодейка оказалась почти не одетой, но был рад тому, что это придало бы убедительности его обвинениям. — Ты смеешь просить императора о помиловании, только что встав со своего прелюбодейского ложа? — Он нервно оглянулся на Клавдия, опасаясь, что призывы Мессалины все же тронут этого человека, несмотря на то, что он видел это воочию. Император, потрясенный предательством, всю дорогу из Остии то клялся отомстить, то горько рыдал. Советник, слишком хорошо знавший своего господина, опасался, что тот совершит что-нибудь неразумное в самый неподходящий момент.

Мессалина прижалась ближе; Нарцисс оттолкнул ее, без всякой нежности, опасаясь ее, как ночной ламии. Никто не мог сказать, какую магию она может сотворить, и сможет ли император простить ее в порыве раскаяния, если увидит полные слез глаза.

— Клавдий, послушай меня! — причитала женщина.

— Нет! — крикнул в ответ Нарцисс. — Зачем ему это? Вот список с более чем сотней твоих любовников! — Он сунул пергамент под нос Клавдию, надеясь отвлечь его и расположить к себе. Он знал, что должен каким-то образом держать эту ужасную, опасную женщину на расстоянии.

Увы, он не мог применить такую тактику против Вибидии, которая все еще оставалась священной особой до тех пор, пока не удастся убедить коллегию понтификов осудить ее. Ведьма приблизилась, с трудом направляясь к карете.

«Она выглядит больной», — подумал Нарцисс, страстно желая, чтобы у нее тут же отказало сердце и они могли бы избавиться от нее.

— Великий понтифик, услышь меня! — громко обратилась весталка к Клавдию. — Этот низкий греческий раб лжет вам, пытаясь заставить вас осудить мать ваших детей!

— Вовсе нет, — поспешно заверил императора Нарцисс. — Прошу, о император, пусть прелюбодейку осудят в свое время. — Он расположился так, чтобы весталка не могла стоять слишком близко к Клавдию; по законам культа ей не дозволялось прикасаться ни к одному из мужчин, но он не хотел рисковать. — Поехали! — приказал он вознице, заходя внутрь.

— Никто никуда не поедет, пока я не услышу от императора, что он не получу заверений императора в том, что он выслушает свою жену по справедливости!

Клавдий, охваченный эмоциями, не смог выдержать ее сурового взгляда.

— У нее будет шанс оправдаться, — сказал Нарцисс и повернулся к нему. — А теперь, госпожа, пожалуйста, вернитесь к своим религиозным обязанностям и предоставьте государственные дела тем, кто лучше разбирается в них. Возница!

На этот раз карета тронулась с места, набрала скорость и оставила позади двух женщин и их телегу с мусором.

В полумиле от Палатина на пути кареты встретились дети, Британик и Октавия, ехавшие в паланкинах, но Нарцисс, относившийся ко всему с подозрением, приказал их опекунам держаться подальше и вернуться во дворец вместе с наследниками императора.

Весталка и императрица к этому времени уже слишком далеко отстали на своей повозке и лишь беспомощно наблюдали, как карета стремительно мчится вперед.

— Вибидия! — умоляюще простонала императрица. — Что же нам теперь делать?

— Отправляйся в сады Лукулла, — велела старуха, — и приступай к подготовительным ритуалам.

— Что этого даст?

— Напиши Клавдию, постарайся получить ответ, написанный его собственной рукой. Это письмо послужит символом, который можно будет использовать в ритуале, чтобы снова подчинить его. После того, как он прикажет казнить наших врагов, ты должна убить его самолично, завершив тем самым жертвоприношение Старого Царя. Это будет не такая большая жертва, как та, которую мы планировали и все-таки она тоже подойдет.

— А... если у меня ничего не получится?..

Вибидия мрачно нахмурилась.

— Тогда ты должна совершить Обряд Мерзости, который является нашей последней надеждой.

Мессалина вздрогнула.

— Обряд?! Ты... ты говорила, что в этом нет необходимости...

— За исключением непредвиденных обстоятельств, с которыми мы сейчас сталкиваемся. Слишком многое пошло не так. Если Старый Царь не умрет сегодня, мы должны использовать... альтернативу. Послушай, ты должна подготовить второе письмо, на этот раз своей матери Лепиде, умолив ее встретиться с тобой до наступления сумерек.

— Но... неужели мне придется собственноручно?..

— Увы, да. Но это последнее средство, и, возможно, нам не придется прибегать к нему. И все же, если до этого дойдет, ты не должна отступать от своей судьбы.

При этих словах императрица успокоилась, и ее лицо стало суровым.

— Я не дрогну, — заявила она. — В любом случае, между нами никогда не было большой любви. Но ты уверена, что она придет? Я почти не видела свою мать много лет, и когда мы виделись в последний раз, она наговорила много горьких слов...

Пожилая женщина казалась уверенной в себе.

— Она придет. Мольба осужденной дочери о помощи растрогает ее. Я уверена, ни одна мать не смогла бы устоять перед таким. Да, да, Лепида придет к тебе. И тогда, если нам не повезет с Клавдием, мы — то есть ты — сможем совершить последний обряд.

— Тебя со мной не будет?

— Я возвращаюсь в Дом весталок, — медленно ответила Вибидия, чувствуя, как к ней возвращается усталость. — Там я воспользуюсь своим искусством, чтобы попытаться вернуть благосклонность богини. Возница! Отвези нас обратно в Дом Весты!

Не обращая внимания на дальнейшие вопросы Мессалины, она откинулась на подстилку в повозке, чтобы отдохнуть в задумчивом молчании.

Два часа спустя Симон из Гитты гнал свою усталую лошадь галопом по той же местности. Начинающиеся предместья и утомлённая лошадь заставили его сбавить ход до рыси. На улицах ему встречалось мало людей, так как население опасалось, что рвение преторианцев может перерасти во всеобщую резню. Он расспрашивал проходивших мимо солдат о местонахождении императора и в конце концов нашел осведомленного человека, достаточно вежливого, чтобы дать ответ. Клавдий отправился в казармы преторианской гвардии, которые, как знал Симон, находились в северо-восточной части города за Виминальским холмом. Он ударил пятками в бока своей лошади и повернул её морду на северо-восток.

Поскольку дом, в котором он оставил Сириско и Рацилию, находился на его пути, самаритянин направился к нему. Когда он наконец добрался туда, то обнаружил, что там была одна Рацилия.

Девушка в отчаянии бросилась в его объятия.

— Что случилось? — спросил он в недоумении.

— Сириско исчез! — зарыдала Рацилия. — Он отправился спасать гладиатора Данлейна — Гиберника. И эти ужасные женщины сбежали.

— Успокойся. Расскажи мне все.

Рацилия рассказала историю в нескольких словах.

— Значит, Гиберник все-таки выжил, — прокомментировал Симон, когда все было сказано. Его тон стал настойчивым: — Рацилия, оставаться здесь дольше небезопасно, потому что любая из этих женщин способна отправить сюда вооруженных людей, чтобы отомстить. У меня на улице лошадь, я отвезу тебя к императору.

— Император? Но разве он не?..

— Он ничего о тебе не знает, а императрица в данный момент занята тем, что пытается спасти свою шкуру. Пойдем.

Он вывел ее на улицу, взобрался верхом на усталую лошадь и помог сесть позади него. Затем они направились в Кастра Преторию, где находился императорский со своим двором.

В лагере преторианцев самаритянин при посредстве Нарцисса добился права войти и был допущен в большой зал собраний, где Клавдий вот уже два часа вершил правосудие.

Большинство мужчин и женщин, присутствовавших на свадьбе, были задержаны, когда они в пьяном виде возвращались домой. Первыми перед Клавдием предстали мужчины, и разбирательство в отношении этих негодяев уже шло полным ходом.

Беглый осмотр показал Симону, что более сотни из них признали свою вину — свою славу, как называли это самые смелые из них. Присутствовавшие на суде говорили, что виновные, по большей части, казалось, были готовы отправиться к палачу, тем самым бросая дерзкий вызов всем. Силий фактически потребовал от императора высшей меры. После того как с главным прелюбодеем было покончено, Клавдий осудил Тиция Прокула, командира стражи Декрия Кальпурниана и многих других.

Отвратительного Цезонина он пощадил, поскольку стало ясно, что священник играл женскую роль в извращенных оргиях, и император посчитал подобающим, чтобы столь глупый человек продолжил жить евнухом, страдая от самооскопления.

Единственным делом, которое заняло много времени, было разбирательство с актёром Мнестером. Он яростно настаивал на своей невиновности, сорвав с себя рубашку, чтобы показать следы от ударов плетью. Он утверждал, что получил их, когда Мессалина заставила его действовать против его воли. Он так хорошо играл свою роль, что Клавдий почти простил его, но Нарцисс вновь заявил о неопровержимых доказательствах и напомнил императору, что помилование танцора приведёт к скандалу, в то время как столько знатных людей уже погибло за то же преступление.

Когда Мнестера вели к палачу, четверо преторианцев притащили рыжеволосого великана. Симон напрягся, узнав Данлейна Максамтайнна.

Клавдий застонал и покачал головой.

— И т-ты тоже, Гиберник? Неужели все мои друзья — предатели? Мне с-сообщили, что ты похитил родственницу моей жены, Домицию, и что тебя схватили со многими другими кутилами в доме Силия. Меня удивляет, что Мессалина пригласила тебя после т-того, как ты дурно обошёлся с её тёткой!

— Император, – начал ирландец, чьё чувство юмора, очевидно, проявлялось через силу, – я находился на свадьбе лишь для того, чтобы меня потом разрезали на десерт, – а что касается похищения Домиции, что ж, это правда, но всё, что я сделал, было совершено для помощи вам.

Клавдий повернулся к Нарциссу и вопросительно поднял бровь. Нарцисс подошёл ближе и сказал:

— Я совсем немного осведомлён о той похвальной роли, которую сыграл этот храбрый человек, но мне хотелось бы призвать в свидетели того, перед кем империя в неоплатном долгу. — Он взглянул назад на Симона. — Эвод, выйди вперёд!

Исполненный решимости помочь своему другу, Симон протиснулся между гвардейцами, пока не достиг открытого пространства перед императором. Клавдий внимательно посмотрел на неизвестного свидетеля, но, очевидно, не узнал Симона под его фальшивой бородой.

— Цезарь, – уговаривал Нарцисс, – вы, должно быть, измучены. Давайте отложим эти разбирательства на день. Остались только женщины и несколько человек из низших сословий, которых нужно судить. Вопросы, которые мы должны обсудить с... моим клиентом Эводом, лучше всего решить наедине.

— Подождите! – воскликнула Рацилия, бросившись к Симону. — У вас в плену должен быть, и Сириско. Отпустите его, прежде чем вы отложите заседание!

— Кто эта девушка? – раздражённо спросил Нарцисс.

— Моя подруга, – быстро объяснил Симон, – и друг цезаря. Она говорит о человеке, которого вы, возможно, удерживаете – человеке, который сослужил вам достойную службу в этих последних событиях – Сириско, вольноотпущеннике племянницы императора, Агриппины.

Клавдий вежливо позвал центуриона и расспросил его об этом имени. Тот сверился со своим списком и обнаружил, что такой заключённый действительно числится в нём.

— Тогда приведите его, – приказал Клавдий, – и о-отправьте в мои покои. Остальные, идите со мной. Приведите и девушку. Я хочу знать всё!

Последовавшее рассмотрение событий убедило Клавдия в невиновности Руфуса и Сириско. Он пообещал вознаградить их обоих, а также всех, кто поддержал его в трудную минуту. Император был поражён, узнав истинную личность Симона, и, казалось, был рад, что чародей всё-таки не погиб.

Солнце уже село, и император решил провести ночь в покоях командира стражи, приказав кухне Кастры приготовить ужин. В этот момент прибыл гонец от Мессалины, и, несмотря на возражения Нарцисса, Клавдий настоял на том, чтобы прочесть послание немедленно.

Дорогой супруг, – начиналось оно, – как ты мог игнорировать меня так холодно и бессердечно? Я была неосторожна, но меня оклеветали и опорочили корыстолюбивые рабы. Ты унижаешь себя, доверяя им. Позволь мне поговорить с тобой, и я чётко докажу свою невиновность и свою любовь. Ради наших детей не поддавайся гневу, который может повлечь трагические последствия для счастья и чести нашей семьи. Если ты когда-либо любил меня, напиши несколько добрых слов и пусть мой гонец быстро доставит их мне, чтобы у твоей истинной и любящей жены была надежда.

Пергамент был испачкан многими слезами. Перечитав послание, Клавдий почувствовал себя скорее раздражённым, чем успокоенным.

— Принесите мне папирус и перо! – приказал он.

В своём ответе он выразил печаль, уязвлённую гордость и гневные упрёки. Нарцисс, читая через плечо своего господина, не увидел в послании ничего компрометирующего и поэтому не возражал против его отправки.

К тому времени, как Клавдий, Нарцисс и несколько их друзей приступили к ужину с приглашённым на него Симоном из Гитты, уже стемнело. Симон с удовольствием отведал жареных сонь в меду, язычки жаворонков, запечённых в тонких вафлях, ломтики копчёной миноги в сладком желе и жареную курицу, фаршированную паштетом.

Император, насытившись, разговорился:

— Какой же ты хороший мастер перевоплощения, С-Симон из Гитты! Ты меня совершенно одурачил – я действительно п-полагал, что ты один из вольноотпущенников Нарцисса. Я должен десятикратно вознаградить Руфуса Гиберника за помощь в спасении жизни такого и-искусного чародея...

Внезапно речь Клавдия оборвались, и его взгляд стал отсутствующим.

— Цезарь? – спросил Нарцисс. — Вы нездоровы?

Клавдий моргнул, но продолжал смотреть в пространство.

— Нет... Я в порядке. — Некоторое время он сидел тихо, пока его спутники оценивали ситуацию; затем пробормотал: — Я думал о Мессалине, этой бедной женщине. Я д-должен увидеть её... дать ей возможность защитить себя. — Внезапно его охватила волна гнева. –Клянусь громами любви, если я обнаружу, что её оклеветали, головы покатятся!

Принцепс продолжал бормотать в том же духе, но постепенно речь его потерял связность. Нарцисс, встревоженный, увёл Симона под предлогом отдыха.

— Если он так и дальше будет себя вести, то скоро простит эту ведьму! – прошептал вольноотпущенник хриплым голосом. — Что с ним происходит? Перемена в его поведении – она была такой внезапной! По правде говоря, я уже и раньше много раз видел, как он вёл себя подобным же образом, когда находился под влиянием своей жены.

Симон был менее знаком с привычками Клавдия, но опасался худшего.

— Неужели он снова подпадает под её власть?

— Это ты мне скажи, ты же у нас волхв.

– Кто-нибудь из друзей императрицы приближался к нему сегодня?

– Ни её друзья, ни даже его собственные; я бы этого не допустил. Она действительно посылала к нему гонца, но этот человек не подходил к императору ближе чем на три шага.

– Клавдий отправил ответ своей жене?

– Да, незадолго до захода солнца. Это важно?

– Мы должны действовать быстро! – произнёс Симон, выходя из комнаты. – Дайте Клавдию снотворное, если сможете. Я должен добраться до садов Лукулла, пока не стало слишком поздно.

– Я пошлю за тобой солдат, – сказал Нарцисс.

– Сделай это, – крикнул маг в ответ, – хотя от них будет мало толку, если я опоздаю!

Глава XXV

Агриппине понадобился целый день, чтобы собрать полдюжины слуг, которым она могла доверять, планируя вторжение в Дом весталок. Ей даже пришлось включить в их число Даоса, раба, которого она с нетерпением ожидала увидеть медленно выпотрошенным за то, что он не сумел удержать в заключении Симона из Гитты.

Было почти полночь; злополучный последний день октября практически закончился. Ходили слухи, что весталок Лукрецию и Вибидию скоро ждёт смерть за их участие в Материнстве. Агриппина полагала, что империя, вероятно, предпочла бы избежать такого скандала и не станет задавать много вопросов, если две женщины умрут от рук неизвестных безымянных плебеев. А они умрут, если кто-нибудь из них встанет у неё на пути к тому чтобы заполучить свиток Полибия. Это был смертельный риск, даже с чётом того, что в Риме царил хаос, но если она добьётся успеха, её ожидала божественность.

Заняв место на портике храма Кастора, знатная женщина наблюдала, как крошечные тёмные фигуры её слуг крадутся в лунном свете в Дом весталок, святилище, запретное для мужчин после захода солнца.

Дверь, через которую вошёл Даос и его товарищи, оказалась незапертой; благочестие уже давно препятствовало взломам и ограблениям дома Весты, поэтому охрана была слабой. Когда шестеро мужчин в масках ворвались внутрь, они не встретили ничего более устрашающего, чем вопли служанок, которые либо разбегались сами, либо их отталкивали в сторону.

– За мной! – приказал Даос. Его банда мародёров охотно последовала за ним, отчаянно желая золота и свободы, которые им были обещаны, – все до единого нечестивые негодяи, набранные с ферм, конюшен и верфей, принадлежащих Агриппине. Они устремились по маршруту, который Даос составил по планам, подготовленным его хозяйкой. Они направились прямо в комнату Лукреции, игнорируя испуганных женщин, которые подняли шумную тревогу по всему особняку.

Разбойники знали, что если этот набег не будет прерван неистовыми криками соседей, он должен быть завершён быстро.

Даос подвёл своих людей к двери наверху и крикнул:

– Это здесь!

Лукреция, находишаяся за дверью, слышала звуки взлома и крики своих служанок. Догадавшись, что происходит, и в самом деле успев подготовиться к прибытию бунтовщиков или солдат, она тут же вскочила со своего ложа и опустилась на колени перед висящим медальоном, изображавшим Великую Мать, который висел на шее статуи Весты. Идол уже был окружён меловым кругом, рядом с ним дымилась кадильница. Юная ведьма совершила ритуальные поклоны, а затем начала своё заклинание:

– О, Великая Матерь, – произнесла Лукреция, – пир приготовлен для тебя, жертва уже ждёт у врат. – Она вытащила маленький нож из-под пояса и распахнула своё платье. Затем нанесла себе пять уколов в туловище, в форме Козлиного Лика, выкрикивая при этом пять величайших имён Богини:

– Кибела! Астарта! Хатор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Свет лампы, казалось, погас, и воздух наполнился колючей статикой. Сердце Лукреции подпрыгнуло; жизнь, которая была отнята во имя Богини в тот день, всё ещё позволяла открыть Путь молитвой одной жрицы. В этот момент дверь позади неё содрогнулась от тяжёлых ударов незваных гостей.

– Открой Врата! – вдруг закричала она. – Ада куа! Уратур уйиб! Айаба фхэку уага-нагль фатагн!

Капля крови скатилась по основанию статуи. Было ли это знаком того, что Врата открываются?

Прогремел гром, зазвенела посуда. Перед полным надежды взглядом весталки под медальоном возникло небольшое серое свечение. В это мгновение дверь с треском распахнулась. Лукреция вскочила, отступила назад и указала пальцем на злоумышленников в масках.

– Убейте их! – пронзительно закричала она.

Они услышали как по плитам пола пронёсся шорох, когда рой крошечных существ хлынул сквозь расширяющееся серое свечение и опустился к ногам изображения. Гадюки. Их были сотни, шипящих, извиваяющихся...

Люди в ужасе остановились, когда ковёр змей проскользнул мимо Лукреции, не причинив ей вреда, многие даже проползли по её ногам в сандалиях. Прежде чем хоть кто-то из них успел оправиться от шока и убежать, гадюки уже обвили их лодыжки. Даос вскрикнул, когда дюжина огненных игл вонзилась в его голени; отпрыгнув назад, он столкнулся со своими сообщниками, которые уже заблокировали дверной проём в паническом бегстве, и упал на пол.

Вопли умирающих заглушили шипение орды, которая их убивала.

Через несколько мгновений всё было кончено. Шесть искажённых трупов, вздувшихся от яда, растянулись на плитах комнаты и залы за ней. На их грубых лицах застыл ужас. Гадючье кубло расползалось, рассеиваясь по залам дома Весты, и наконец змеи выбрались наружу через различные выходы, чтобы затеряться в тёмных улицах Рима.

В залитом лунным светом сердце садов Лукулла Мессалина неустанно трудилась над тем, чтобы распространить свою волю на весь город. Позади неё, как и в ночь Первого жертвоприношения, возвышался чёрный идол Шупниккурат, окружённый новым кругом из толчёного мела. Перед его козлиной мордой синие струйки благовоний взвивались вверх из бронзовой курильницы, а из-под его основания сочилось бледное неземное свечение – свет магически активированного звёздного камня, который был перенесён на это место из храма Кибелы последними верными жрецами, всё ещё находящимися на свободе.

От сосредоточенности у Мессалины на напряжённом лице выступили капли пота. Пытаясь дотянуться до Клавдия, чтобы взять под контроль его разум, она почувствовала, как его воля подчиняется ей, несмотря на расстояние. Письмо, которое он послал, изливая своё горе и ярость, стало влажным в её крепко сжатом кулаке. Оно дало ей шанс, но прогресс был медленным, слишком медленным!

Теперь она сожалела, что не уделяла больше времени учёбе, предпочитая потакать своим страстям. Верные гонцы принесли известия о смерти Силия и большинства её сообщников и друзей – даже Декрия Кальпурниана, который был так могущественен в городе ещё в полдень.

Но больше всего подпитывала её ненависть мысль об убийстве Силия, и ярость, вызванная этой ненавистью, придавала силу её заклинаниям. Её разум стал обнажённым клинком, направленным на рушащуюся волю человека, уничтожившего её любимого фаворита, человека, стремившегося лишить её бессмертия и власти, человека, заставившего её подвести Богиню, которой служила.

— Люби меня, Клавдий! — шептала она. — Люби меня и ненавидь тех, кто мне противостоит! Отдавай приказы! Предай смерти Нарцисса! Уничтожь всех, кто осуждает меня! Ты не станешь их слушать, мои враги — твои враги!..

Внезапно Мессалина почувствовала, как нараставшая мощь иссякает; колдовская энергия, которую она с таким трудом накопила, внезапно исчезла, словно пламя задутой свечи.

— Нет! — прошептала она. — Нет! Не сйчас, когда я так близка к успеху...

Она мгновенно поняла причину происходящего: солнце, которое было в зените во время её бракосочетания с Силием, теперь находилось в надире.

В садах Лукулла была полночь.

По телу молодой женщины пробежала дрожь. Неудача означала, что у неё оставалось время лишь до рассвета, чтобы осуществить единственный оставшийся у неё вариант. Она должна совершить Обряд Мерзости.

Её мать, госпожа Лепида, пришла на закате в ответ на её письмо. Дочь встретилась с благородной матроной лишь на мгновение, достаточное, чтобы наложить на неё заклинание, которое погрузило её в зачарованный сон в особняке Лукулла, до тех пор, пока она не понадобится. Императрица сделала всё, что ей велела Вибидия. Всё было подготовлено к этому ужасному повороту событий, и однако же...

Отбросив все сомнения, Мессалина потрогала талисман на шее; в нём была прядь волос её матери.

— Приди, мама, — прохрипела она. — Приди ко мне...

Ночной ветер стонал; чёрные ветви раскачивались на фоне полной луны. Мессалина снова дрогнула. Сможет ли она это сделать — пожертвовать собственной матерью, отдать её в лапы бесконечного ужаса, возложить на алтарь Великой Матери всего сущего?..

— Боги преисподней, — пробормотала она, — укрепите меня в моём намерении!"

Она напомнила себе о том, что потеряет всё, если не сделает этого — жизнь, любовь, власть над всем миром. Что такое детская привязанность к родителям по сравнению со всем этим? Да, она должна это сделать; это было её космическим предначертанием. Она старалась не вспоминать былые моменты нежности, заставляла вместо этого вызывать в памяти ссоры, обвинения, годы отчуждения...

Она услышала слабые шаги со стороны особняка. Мессалина улыбнулась. Это, должно быть, добрая госпожа Лепида прибыла в ответ на её сверхъестественный призыв. Медленно императрица подняла изогнутый нож, острое лезвие которого ярко сверкнуло в серебристом лунном свете.

— Приди, мать моя, — тихо прошипела она. — Ты могла бы разделить мой триумф, но вместо этого предпочла упрекать меня и бросить. Скоро ты встретишься с моей истинной Матерью, и узнаешь, каково это — заслужить мою ненависть!

— Уже полночь, — объявила Вибидия, изучая гадальные кубики на столе перед собой, — а Старый Царь ещё жив.

— Э-это значит... — тихо прошептала Лукреция.

— Да! Всё кончено. – Лицо Вибидии исказила гримаса. — Теперь у Мессалины остался только один вариант — совершить Обряд Мерзости, который погрузит весь мир во тьму. Никто, кроме неё, не может этого сделать, и она должна выполнить его одна.

Лукреция, уже не в первый раз, посмотрела на старуху встревоженными глазами.

— Тьма для наших врагов, — предположила она с надеждой, — но вечный свет для нас?.. Стоило отметить, что молодая весталка инстинктивно закончила своё утверждение вопросом.

Вибидия подняла голову.

— Я чувствую сомнение в твоём голосе, дитя моё. Что ж, этого следовало ожидать. Ты слишком умна, чтобы полностью поддаться обману, как другие. Нет, ты права; это не обновлённая жизнь, а Вечная Ночь, которая опустится на эту сферу и плотно укроет её, как младенца, удушающим чёрным плащом.

— Так мне всегда казалось во время моих штудий, — прошептала Лукреция. — Кроме того, я удивлялась, почему ты предпочла умереть, а не разделить триумф, которого с таким трудом добивалась.

— Ты удивлялась, но никогда не спрашивала?

Лукреция сглотнула.

— Я думала, возможно, что ты мудрее меня и лучше всё понимаешь. И ещё я думаю, что боялась.

— Меня, дитя моё?

Девушка покачала головой.

— Нет, не тебя. Я боялась, что узнаю, что ты лгала мне и всем остальным. Ты работала только ради всеобщей смерти! Почему?

— Потому что эта человеческий порядок должен погибнуть, — прохрипела Вибидия, — потому что все люди заслуживают смерти! Все!

Заметив, как задрожали губы Лукреции, старуха смягчила тон.

— О, дитя моё, ты словно дочь, которой у меня никогда не было! Если бы я могла пощадить тебя — но это невозможно. Чудовищная жестокость человечества должна закончиться.

— Н-но разве зло Древних не намного больше, чем зло человека, госпожа моя?

По щекам Вибидии потекли слёзы.

— О, ты всё ещё не видишь! Вот почему я не могла никого посвятить в свои планы, даже тебя. Когда я была в твоём возрасте, во мне тоже была надежда. Но, в конце концов, со страданиями исчезли и все сомнения, оставив только ненависть — и скорбь.

— Скорбь?

Старуха кивнула.

— Скорбь о том, что мужчина и женщина представляют собой самые несовершенные творения Создания!

— Ты ненавидишь человечество только потому, что оно несовершенно? — недоверчиво спросила Лукреция.

— Да! Его несовершенство уничтожает всякую надежду и делает жизнь бессмысленной. Даже зло может быть величественным, если оно не мелочно. В злодеяниях Древних есть величие, но посмотри на Ливию, Тиберия и Калигулу. При всей их жестокости и кровожадности их мечты были мелкими и презренными...

Голос старой Девы оборвался. Её молодая спутница отступила. Они никогда раньше не видела, чтобы её наставница так открыто проявляла эмоциии.

— Чума на эту слабость! — воскликнула Вибидия, вытирая глаза рукавом. — Вот почему я не хотела видеть, как свершится моя месть! Возможно, я даже почувствую сожаление о том, что сделала, или жалость к умирающим. Я отказываюсь это делать. Я не дам человечеству даже такого триумфа надо мной, пока оно будет гибнуть!

— Я пытаюсь понять, матушка...

Вибидия вздохнула.

— Жить — значит поддаться соблазну зла. Именно ради того, чтобы освободить нас от этого смертельного искушения, я трудилась всю свою жизнь. О, дочь моя, я совершила много зла, чтобы достичь своих целей. Ты подозревала, что я тайно убила последнюю главную весталку, Юнию Торквату, чтобы заполучить ее могущество? — Старая женщина увидела правду в выражении лица Лукреции. — Да, твое лицо говорит мне, что ты подозревала. — Она снова вздохнула, и на этот раз звук был похож на предсмертный хрип. – Что ж, настал мой день, — прохрипела Вибидия. – Великие Древние снизойдут, подобно очищающему пламени на гноящуюся рану. Они правили этим планом эоны назад, и только случай позволил Человеку узурпировать их законное владычество. Когда Мессалина завершит ритуал, я произнесу последнее заклинание. Тогда все закончится... наконец...

Лукреция снова задрожала. Вибидия подняла голову, в её глазах читался неотложный вопрос, тревожная просьба. Лукреция внезапно поняла, что старейшина просит ее о решении – выразив либо одобрение, либо осуждение. Этот взгляд также выдавал уверенность в том, что Вибидия не станет защищать свою жизнь, если ее любимая ученица решит, что она должна ее оборвать.

Затаив дыхание, Лукреция Верулана отступила, полностью осознав грандиозность роли, которую уготовило ей предопределение. В ее руки была вложена судьба вселенной.

Что ей делать? Убить Вибидию и предотвратить возвращение Великих Древних? Нет! Невозможно. Но если она не способна поднять руку на свою наставницу, то не может ли она хотя бы поспешить в Сады Лукулла и остановить роковую церемонию своей подруги? Что тогда? Должны ли они все погибнуть с позором от возмездия ничтожного, недостойного мира?

Нет, действовать было бессмысленно. Лукреция до сих пор верила и доверяла Вибидии, и теперь было слишком поздно терять веру. Старуха могла быть права, но могла и глубоко ошибаться. Лукреция не знала, что именно является верным, и могла только молиться, что ее почитаемая старейшина была осведомлена лучше – игнорируя то, что девушке подсказывал страх и инстинкты.

Девушка успокаивающе коснулась щеки старой женщины.

— Ты мудрее меня. Я буду ждать здесь, рядом с тобой.

Лукреция сдерживала жгучие слезы, ее примирение с возможной смертью не принесло ей покоя. Вместо этого ее сердце было разбито единственным неизбежным суждением, которое она осмелилась вынести — что та, которая учила и направляла ее, поддерживала и утешала, та, кто была ей матерью практически во всем, была безумной женщиной, которую она никогда по-настоящему не знала...

Глава XXVI

На свежей лошади из преторианской конюшни Симон быстро проехал по пустынным улицам города. Вскоре он добрался до главных ворот Садов Лукулла и спешился. Он не ожидал, что на этот раз его остановят охранники, так как Нарцисс приказал убрать охрану от всех владений Мессалины, полагая, что любой, кто слишком долго находился у нее на службе, автоматически попадат под подозрение.

Оказалось, что ушедшие солдаты даже не потрудились запереть парадные ворота. Симон нашел мощеную дорожку, ведущую к центру садов, и последовал по ней в направлении поляны, где он видел идола-козла. Лабиринт, казалось, все еще полнился тысячами наблюдающих глаз, но он знал, что императрица, должна была быть полностью покинута всеми, а ее последователи скрывались, были убиты или закованы в цепи. И всё же, до чего быстро ее неудача могла обернуться ужасающим триумфом, если бы он дрогнул...

Маг услышал легкий перестук женских туфель по освещенной лунным светом дорожке. Осторожно выглянув из-за живой изгороди, он заметил хорошо одетую даму, крадущуюся по плитам, словно она была совершенно незнакома с Садами. Хотя самаритянин никогда не видел императрицу вблизи, если не считать официальных статуй, его острый глаз подсказал ему, что это не она. Женщина перед ним была темноволосая, постарше, и чем-то напоминала тетку императрицы Домицию, хотя выглядела стройнее и привлекательнее.

Он пропустил матрону вперед, а затем последовал за ней, полагая, что она может привести его к Мессалине.

Мать Мессалины, Лепида, слишком погруженная в свои мысли, чтобы заметить преследователя, вспоминала трогательное и умоляющее письмо, которое она получила от дочери днем. Матрона редко встречалась с девушкой с тех пор, как Мессалина пыталась соблазнить ее второго мужа, Аппия Силана. Когда этот достойный человек решительно отверг ее, она организовала его обвинение в заговоре с целью убийства императора и добилась его казни. С тех пор мать и дочь не общались по-хорошему, сначала из-за испорченных отношений, а впоследствии потому что Лепида все больше отчуждалась от интриг Мессалины в интересах Материнства.

Женщина посмотрела на звезды; было уже довольно поздно. Как странно, что сразу после приема у Мессалины её охватила такая усталость, что она прилегла отдохнуть. Лишь несколько минут назад она проснулась, подумав, что слышит зов Мессалины. Какой-то внутренний голос подсказал Лепиде, что дочь ждет ее где-то в этих обширных, освещенных лунным светом садах, в этих странных садах, которые Материнство отвело для своих самых тайных ритуалов.

Лепида вспомнила, как она с Домицией приобщились к Материнству, когда были совсем молоды. К счастью, в отличие от безрассудной Домиции, она спокойно отвергла культ, прежде чем запутаться в нем. Но Мессалина уже в подростковом возрасте с непоколебимой страстью погрузилась в его непристойные ритуалы. Девушка, своенравная с младенчества, бросала вызов каждой попытке Лепиды изменить выбранный ею путь.

Теперь, как говорили люди, культ был почти уничтожен в Риме, и враги Мессалины требовали ее крови. Отчаянная мольба ее дочери преодолела годы отчуждения, заставив Лепиду поспешить в Сады Лукулла, чтобы утешить дочь, возможно, в последний раз. Она молча корила себя за то, что проспала так много драгоценных часов. Как это не похоже на нее!

Сама не зная почему, матрона сошла с дорожки и безошибочно, словно ведомая чужой рукой, принялась пробираться сквозь безымянные рощи. Наконец она остановилась перед проходом в живой изгороди, откуда, как ей показалось, до неё донёсся распевающий что-то знакомый голос, и тихо позвала:

— Валерия, это ты? С тобой всё в порядке?

— Прииди, Мать! – хрипло произнесла Мессалина, ее бархатистый голос огрубел от лихорадочного возбуждения, пульсировавшего в груди. – Прииди ныне во славе! Икута мей, Шупниккурат, Ика-рабу, Рабатот инкон ку вокомис.

«Глупая девчонка! — подумала Лепида. — Что она бормочет? Очередные бесполезные молитвы на чужом языке? Неужели она так испугалась, что не понимает, насколько это бесполезно? В любую минуту за ней могут прийти солдаты; времени на прощание осталось так мало». Она хотела еще раз прижать дочь к груди, подержать ее как можно дольше, прежде чем она исчезнет навсегда...

Симон, шедший в некотором отдалении за Лепидой, ахнул. Императрица читала заклинание из чудовищной «Книги Тота», зачинающее ужасный Обряд Мерзости — ритуал, который в данном случае мог означать не что иное как последнюю попытку императрицы открыть Врата для самой отвратительной Богини! Несомненно, Мессалина привела свою мать к алтарю для жертвоприношения! Этого нельзя допустить!

Он рванулся вперед, крича:

— Отойдите, госпожа!

Лепида вздрогнула и обернулась; он схватил ее за плечи и отбросил в сторону.

— Здесь большая опасность! — предупредил он.

Приняв бородатого незнакомца за посланного императором палача, женщина бросилась на него, схватила его за плащ и закричала:

— Мессалина! Они пришли!

Симон снова оттолкнул матрону, на этот раз так грубо, что она упала на лужайку, затем бросился к Мессалине. Но, завернув за угол, он не обнаружил медитирующую жрицу, а столкнулся с горящими глазами чудовища с женским лицом и львиным телом! Сфинкс!

И оно двигалось быстрее мысли! В прыжке тварь ударила прямо ему в грудь, отбросив назад на подстриженную траву. Он протянул руку, чтобы схватить её за горло, защититься от зубов по которым тека слюна, но зловонное дыхание существа ошеломило все чувства, заполонив его разум безумными иллюзиями. В мгновение ока он увидел насмешливое лицо безумного Калигулы, произносящего приговор, кровожадность в глазах Понтия Пилата, демона-колдуна Продикоса и отвратительный лик Пана, который он носил, черную фигуру Мегрота, увенчанную самнитским шлемом, ужасного дракона Британии. Все эти образы и многие другие промелькнули в его мозгу, последним из которых были искаженные черты Гифейона на фоне пылающего ада, который Останес называл Хали...

— Нет! — взревел Симон, пытаясь отбросить иллюзию. — Мерзкая ведьма! Убийца детей! У тебя нет власти надо мной! Фравашис акауфака! Парасагада вауна такабара...

В его ушах прозвучал пронзительный визг, и фантазм исчез; вместо него он увидел Мессалину, сидящую на нем верхом и держащую изогнутый нож. То, что он принял за горло монстра, было всего лишь ее запястьем; зубами оказалось смертоносное лезвие, которое она сжимала. Он вырвал оружие из ее рук, схватил его с земли и бросил в куст колючей иглицы.

Шипя, как кошка, Мессалина рванула его за волосы, а затем отскочила, оставив в кулаке чародея лишь свой старый плащ.

Симон вскочил на ноги и бросился за ней.

— Алаккас алаккса! — закричала она.

Симон тут же почувствовал, как его мышцы окоченели и, не в силах удержать равновесие, тяжело упал на бок. Он словно превратился в камень. Это не было похоже на заклинание иллюзии, которое он только что развеял, но выглядело ужасающе реально. Как ни старался, он не мог пошевелить даже пальцем.

Императрица медленно, томно приблизилась, торжествующе подняв руку. Темная полоска обвивала ее средний палец, и, несмотря на тени, он догадался, что это были волосы, которые она вырвала у него мгновение назад.

— Итак, Симон из Гитты, я все-таки сильнее. — Женщина безумно, мелодично рассмеялась. — Похоже, я похитила у тебя силу с помощью твоих волос, как Далила из твоих собственных легенд.

У самаритянина не было даже сил выругаться в ответ. Несмотря ни на что, он никак не мог поверить, что магия колдуньи может быть такой могущественной. Должен был быть внешний источник, из которого она черпала силу. Краем глаза он заметил то, что, должно быть, являлось источником ее силы — слабое свечение, исходившее от основания идола. С ужасом он понял, что это такое: Аджар-алазват, один из тех звездных камней, давным-давно посланных на землю Великими Древними, чтобы наделить человеческих культистов достаточной силой для служения их делу.

В этот момент на поляну, пошатываясь, вышла Лепида. Ведьма посмотрела в лицо матери и коснулась амулета на ее груди.

— Подойди ко мне, матушка, — сказала она. — Подойди ко мне.

Благородная женщина подчинилась, приблизившись, чтобы поцеловать дочь в щеку.

— Бедное дитя, — пробормотала она сонно, — неужели жизнь для тебя действительно окончена?

Мессалина стиснула зубы.

— Нет, не для меня, мама. Если ты действительно любишь меня, есть только один способ это показать. Подойди же и преклони колени перед Великой Матерью.

Лепида подчинилась, подняв лицо к рогатому изваянию. В ее поведении чувстовалась вялость, выражение лица было сомнамбулическим. Симон знал, что она тоже поддалась чарам.

Сияние, отразившееся на лице Мессалины, выдавало её триумф, и это сияние внезапно усилилось. Колдунья вернулась к Симону, очевидно, желая позлорадствовать. Однако когда блеск ножа на его поясе привлек ее внимание, она наклонилась и вытащила его, чтобы рассмотреть. Она повертела его в руках, наслаждаясь его искусным украшением и тем, как он сверкал в сверхъестественном свете.

— Прекрасный клинок. Очевидно, это твой собственный магический нож. Раз уж ты выбросил мой кинжал, Симон из Гитты, мне придётся использовать твой. Как иронично! Должна ли я убить тебя им сейчас? — Она наклонилась к магу и легко приложила его острие к его горлу, затем, казалось, передумала. — Нет, нет, — сказала она наконец, — я закончу ритуал, и когда приспешники Великой Матери пройдут через Врата, чтобы унести душу моей матери в Хараг-Колат, я отдам им и твою, в качестве дополнительного подношения. Душа могущественного чернокнижника должна понравиться Темным Богам почти так же, как душа убитой родительницы. Она фанатично ухмыльнулась, словно полностью отдавшись злу, исходящему от алтаря. — Да, ты и моя милая любящая мать сможете присоединиться к тому греческому мальчику, страдающему в Аду. И у вас там будет гораздо больше компании, прежде чем эта ночь закончится. Да, по всему миру начнётся такаая жатва душ, какой Гадес не знал с рассвета Творения!

С пронзительным смехом императрица повернулась к идолу.

— Услышь меня, о Великая Мать! – пронзительно вскричала Мессалина, высоко занеся нож Симона над головой. — Этим жертвоприношением я взываю к тебе, и пятью древнейшими и священнейшими Именами призываю тебя...

Ведьма низко поклонилась, опустилась на колени, затем уселась на пятки. Крепко сжимая нож в правой руке и придерживая лезвие пальцами левой, она уколола себя в грудь острым кончиком.

Серое свечение разрослось до огромных размеров, и в его бесконечной глубине Симон увидел странную угловатую архитектуру, заставившую его содрогнуться. С ужасающей уверенностью он понял, что видит чудовищный сокрытый город Хараг-Колат, обитель Матери. Хуже того, ему показалось, что он увидел кое-что ещё — нечто движущееся, пульсирующее, как гигантская черная гора с тысячью огненных глаз, нечто невообразимое, живое!

Мессалина, должно быть, тоже заметила это, потому что ее голос странно дрогнул, но она сумела продолжить заклинание:

— Я произношу имена, которыми Человек и те, кто был до Человека, знали и поклонялись тебе: Кибела, Астарта, Хатхор; Нинхурсаг, Шупникуррат!

Внезапно императрица перестала петь, словно невидимая рука сдавила ей горло. Симон почувствовал новый прилив страха, потому что прямо перед Мессалиной, между ней и открывающимися Вратами, возникла странная фигура, которая, должно быть, материализовалась из пустого воздуха. Это был высокий человек, с суровым лицом и в блестящих доспехах под алым офицерским плащом — Азиатик!

— Наконец-то, убийца, ты пришла ко мне!

Симону показалось, что голос исходит не от призрака, а из глубин его собственного разума. Мессалина смотрела на лицо человека в шлеме, руки её застыли, нож, который они держали, все еще дрожал над ее гладким белым животом.

— Прими мою месть! — взревел голос, и в следующее мгновение самаритянин увидел, как рука Азиатика взметнулась, словно молот, и услышал крик Мессалины, когда нож глубоко погрузился в ее внутренности.

Заклинание, удерживающее Симона, разорвалось, и все его тело дернулось. Лепида тоже закричала, освободишись. Чародей вскочил на ноги и бросился вперед, ведомый ужасающим намерением. Он обнаружил, что выкрикивает слова из книги Останеса, которые, казалось, струились кристально чистым потоком самых глубин его подсознания:

— Колема илометос турея Гифейон!

Лепида уже прижимала к себе свою раненую дочь, но предсмертный взгляд Мессалины был устремлен на Симона, ее губы были искривлены в последней гримасе ужаса и ненависти, прежде чем ее тело обмякло.

Только тогда самаритянин осмелился повернуться и встретиться взглядом с призраком, но когда он это сделал, Симон увидел лишь пустой воздух. Затем чародей посмотрел на алтарь, но, несмотря на его худшие опасения, серое свечение у его основания угасало. Мгновение спустя единственным оставшимся светом был тот, что исходил от тлеющих углей в жаровне, над которыми слабо поднимались голубоватые струйки благовоний, теряясь под светлеющими звездами.

Измученный Симон лишь смутно слышал рыдания Лепиды:

— Дочь моя, дочь моя! Почему это случилось?

Симон устало вздохнул и посмотрел на бледный круг луны, на холодные, мерцающие пятнышки за ним. Действительно, почему? — подумал он.

— Симон.

Изнутри его снова окликнул голос — но на этот раз не Азиатика. Он больше походил на голос маленького мальчика, и на долю секунды ему показалось, что он увидел на фоне непрозрачной массы верхушек деревьев улыбающегося ребенка. Еще до того, как мистик успел увериться в том, что он это видит, фигура, если она вообще была, растаяла в звездном свете.

Достаточно ли было заклинания Останеса, чтобы отправить душу ведьмы в преисподнюю Хараг-Колата в обмен на освобождение Гифейона? Симон надеялся на это, но мог ли он когда-нибудь узнать наверняка?

В этот миг с другой стороны живой изгороди раздался крик:

— Сюда, сюда, люди! Я нашел императрицу!

Симон взглянул на преторианского офицера, стоящего в проеме живой изгороди. «Интересно, много ли он успел увидеть?» — подумал самаритянин? В следующее мгновение послышался тяжелый топот бегущих солдат. Преторианцы.

Их трибун вошел на поляну, чтобы посмотреть на императрицу, все еще лежащую на руках матери, и удовлетворенно кивнул, когда узнал ее бескровное лицо. Затем он обратился к Симону:

— У нас был приказы о ее казни — Эвод, верно? — но, похоже, ты избавил нас от хлопот. Или это было самоубийство?

— Это был ни я и ни она, — ответил Симон, узнав в командире одного из офицеров, сопровождавших Клавдия в Кастра Преторию.

— Не ты? — спросил тот, с недоумением оглядываясь по сторонам. — Тогда это был тот римский офицер, которого я видел стоящим рядом с императрицей?

Симон кивнул.

— Да, это был он. У него была личная обида на императрицу, и он был рад отомстить.

Преторианец улыбнулся.

— Я бы поздравил этого парня, но куда он делся?

— Полагаю, он отправился отдохнуть. Он шел очень долго. Но не бойтесь, за наградой он не придет. Можете взять всю славу себе, если хотите. Все, что я могу сказать, это то, что Мессалина нажила слишком много врагов за свою недолгую карьеру, и один из них наконец отомстил по справедливости.

Трибун понимающе кивнул.

— Я вижу, ты по какой-то причине скрываешь личность этого человека. Что ж, в наши дни происходит слишком много интриг, чтобы уследить за ними всеми, и безопаснее не знать слишком многого. — Он повернулся к своим солдатам и произнёс: — Давайте, вы двое, отнесите это тело в особняк и прикройте его как подобает; я же позабочусь о госпоже Лепиде. Взглянув на Симона, он сказал: — Эвод, иди и сообщи императору, что наша задача выполнена и императорский трон в безопасности.

Симон поклонился, как послушный вольноотпущенник, которым ему хотелось выглядеть в глазах других.

— Все кончено, — прохрипела Вибидия. — Мессалина потерпела неудачу! Я надеялась покинуть эту жизнь с триумфом; а вместо этого придётся оставить ее с поражением».

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лукреция, встревоженная выражением смерти на лице старой весталки. – Не хочешь же ты сказать...

— Я не приняла свой эликсир долголетия, — прошептала старшая. — Я чувствовала, как оковы смерти сжимаются вокруг меня с полудня.

— Нет! Ты не должна умирать! — воскликнула ее приемная дочь. — Выпей снадобье. У меня есть секрет — тот, который Полибий обнаружил перед смертью! — Она быстро рассказала историю. — Тебя можно омолодить, почитаемая наставница; мы можем начать все сначала!»

Вибидия покачала головой.

— Это невозможно; час Богини прошел. Пройдут десятилетия, прежде чем звезды сойдутся вновь, и у меня нет сил ждать. В грядущие годы на Рим обрушатся куда более худшие боги. Возможно, слишком старая, слишком коррумпированная и более того, умирающая империя падет. Если так, то Вечная Ночь действительно опустится на мир, позже и мягче, чем мне бы хотелось, но, думаю, столь же неизбежно. Уничтожь свиток Полибия, дитя; могущество без цели, жизнь без смысла станут проклятием для тебя.

Внезапно старуху охватили судороги, она начала задыхаться.

— Госпожа! — воскликнула Лукреция, быстро расстегивая одежду старухи. Но в тот же миг Вибидия упала лицом на стол, ее дыхание остановилось...

Лукреция беспомощно смотрела на нее, но через мгновение поняла, что ничем не может помочь верховной весталке, кроме как закрыть ей глаза и опустить вуаль на мертвенно-бледное лицо.

Озлобленная, почти не раздумывая, колдунья бросилась обратно в свои покои. Они были пусты; весь дом сторонился ее, даже собственные служанки. Все они ожидали, что ее приговорят к ужасной смерти — живому погребению. Но Лукреция увидела перед собой проблеск другой судьбы.

Из тайника в стенной нише Лукреция достала свиток Полибия. Она положила его в дорожный футляр, затем принялась рыться в стопках пергаментов и свитков в своем шкафу — трактатах самой могущественной магии — выбирая те, которые больше всего заинтересовали ее при прежнем изучении, а также все остальные, которые сумела кое-как уместить в свой маленький сундучок.

«Я буду жить», — безмолвно поклялась Лукреция Верулана. Вибидия ошибалась. Она использует формулу, и ее жизнь обретет цель — месть тем, кто уничтожил ее наставницу, месть миру, который мог обречь такую душу, как Вибидия, на жизнь, полную ненависти и разрушения. Она поклялась в этом Великой Матерью, Икрибу и Ассатуром, Дагоном и Ре'ба'Тотом, и всеми другими чудовищными Древними Богами, которым когда-либо поклонялся Человек и те, кто были до Человека — всеми теми, кто останется на земле, когда человечество исчезнет с нее!

Римлянка сняла одежды весталки, одеяния, которые, как она знала, ей больше никогда не будет дозволено носить, надев обычное платье и теплый плащ для маскировки, которая, вместе с ее искусством, позволит ей безопасно проскользнуть через городские кордоны...

Эпилог

На следующий день Клавдий проводил суд в старом дворце. Любопытно, что он не проявлял ни ненависти, ни удовлетворения, ни печали по поводу событий ночи – лишь серьезность и сдержанное достоинство.

Симон внимательно слушал, как представители Сената предлагали удалить имя и статуи Мессалины из всех мест, общественных и частных. «Как это характерно для них, — презрительно подумал он, — вонзить копье в тело волка, которого убил кто-то другой». Он прекрасно знал, что если бы Мессалине удалось создать тот фантастический мир, о котором она мечтала, то те же самые люди предложили бы стереть имя Клавдия со страниц истории.

Уже утром император вынес приговор женщинам Материнства, многие из которых все еще были одеты в обличающие их одеяния менад. В качестве одолжения Нарциссу его своенравной племяннице Мирринне было даровано помилование, хотя она стояла перед судом в лохмотьях тигровой шкуры. Домиция также получила помилование, поскольку и Симон, и Нарцисс советовали так сделать. Более того, пожиоая матрона с энтузиазмом свидетельствовала против своих бывших сообщниц. Ее сведения доказали невиновность нескольких человек, которые были освобождены, но показания против остальных были изобличающими.

Главные жрицы Материнства, включая Коринну Серену, были приговорены к смерти от меча. После них судили женщин рангом пониже. Масштабы проституции, убийств мужей и детей, хищений наследства, богохульства, прелюбодеяний и колдовства среди членов Материнства поразили даже циников. Многие из осужденных были приговорены к смерти через повешение.

Однако после того как неприятное дело суда над виновными было завершено, осталось несколько человек, заслуживших награду. Первой из них была госпожа Агриппина.

— Мой министр Паллас сообщил м-мне о твоих похвальных действиях, — произнёс сияющий Клавдий.

Благородная женщина склонилась в формальном поклоне, ответив:

— Я сделала лишь то, что любой преданный подданный и родич сделал бы для своего императора и римского государства.

— О, если бы все смотрели на это так, как ты! Зайди ко мне наедине позже, племянница, и я явлю тебе всю г-глубину моей признательности. И захвати с собой крепкого парня.

Агриппина мягко улыбнулась.

— Любое ваше желание – приказ для меня.

Следующими были вызваны Сириско и Рацилия.

— Мне рассказали о вашей роли в этом деле, и я благодарен вам, — сказал император. – Как я понимаю, Рацилия, ты императорская рабыня.

— Это правда, — ответила девушка, опустив глаза.

— Отныне это не так! — воскликнул Клавдий, его поведение внезапно стало веселым. — С этого момента ты свободна. И каждому из вас будет выдано денежное вознаграждение, чтобы вы могли начать новую жизнь. В-вы останетесь в Риме?

— Цезарь, — тактично ответил Сириско, — мы чувствуем, что этот город слишком беспокойный, и подумываем о переезде в провинцию — возможно, в Испанию.

— Как жаль! Риму нужны такие мужчины и женщины, как вы. Н-но когда вы примете решение, сообщите Нарциссу; он организует безопасную доставку к м-месту назначения, которое вы выберете.

Молодая пара обняла друг друга и радостно поблагодарила императора.

Когда пара вернулась на свои места, были вызваны Кальпурния и Клеопатра.

— Мне удивительно, — произнёс Клавдий, — как две девушки, которых люди называют блудницами, сумели п-проявить такую верность и честь, в то время как столь много куда более обоасканных судьбой женщин предали свое доверие. Само собой разумеется, что вы обе получите свободу и полные права римского гражданства.

— Благодарим вас, Цезарь, — сказала Кальпурния с обеспокоенным видом.

— Я думал, вы будете счастливее, — озадаченно ответил император.

— Мы счастливы, за исключением того, что у нас нет достойных средств к существованию, кроме ваших щедрот.

Клеопатра кивнула в знак согласия.

— Ах, но они у вас будут! — заверил их Клавдий с широкой улыбкой. — Вы станете имперскими служащими. Существует п-публичный дом под названием «Патриций», который теперь перешёл в собственность государства. Вы будете управлять им и брать себе десятую часть доходов. Под твоим управлением, Кальпурния, он сможет приносить хорошую прибыль, а Клеопатра сможет обучать девушек египетским искусствам. У меня есть список имперских рабынь, которых вы м-можете набрать для работы.

Он протянул пергамент Кальпурнии, чье лицо исказилось от замешательства, когда она прочитала имена.

— Император, это же некоторые из осужденных женщин!

Клавдий кивнул.

— По древнему римскому закону свободная женщина, которая унижает себя так, как сделали они, вступая в связь даже с рабами, сама низводится до рабского статуса. Эти женщины — те, чьи преступления б-были менее тяжкими, чем у прочих. Теперь им предоставлен выбор: быстрая смерть с той честью, которую они могут извлечь из такой участи, или жизнь в том стиле, который они, кажется, сочли подходящим длля себя, служа своей богине. Любая из них, кто примет ваше предложение, будет зарегистрирована у эдилов как рабыня и публичная проститутка. С такими благородными именами, выгравированными над их кабинками, ваше заведение будет процветать.

Они поблагодарили Клавдия и вернулись на свое место, читая список. Многие из перечисленных в нем женщин, такие как Аурелия Сильвана и Люцина Дидия, были им уже знакомы по посещениям дворца. Они могли вспомнить, как некоторые из них относились к ним с пренебрежением или оскорбляли — или напротив, иногда проявляли великодушие и щедрость. Кальпурния вздохнула; люди были сложными созданиями, и жизнь, несмотря на устрашающие препятствия и самые лучшие и худшие планы, иногда складывалась странно...

Затем распорядитель вывел вперёд Руфуса Гиберника

— Руфус, — сказал Клавдий, — полагаю, ты сам скажешь мне, какая награда больше всего устроит тебя за твои выдающиеся заслуги перед принципатом. Я знаю, что ты не скромный и не застенчивый.

— Цезарь, — ответил эринец со всей ожидаемой от него дерзостью, — я только что освободил двух своих рабынь, девушек Холли и Ферн, за хорошую службу, которую они мне сослужили. Я хочу отправить их домой в своё племя с приданым, поэтому прошу вас предоставить им безопасный проезд. В Британии нынче такой беспорядок…

— Это будет сделано, — кивнул император. — Более того, какое бы приданое ты ни счел справедливым, я о-оплачу его сам. Они будут путешествовать как римские гражданки.

— Теперь я должен сказать о моей третьей рабыне, — продолжил Руфус. — Она ввязалась в эту историю с Материнством и осуждена. Я прошу, чтобы ее пощадили и передали под мою опеку. Заверяю императора, что она будет усердно трудиться, как подобает ее статусу, и у нее больше не будет возможности нарушать мир в империи.

— Ч-что это за рабыня? — спросил Клавдий.

— Ее называли госпожой Коринной Сереной.

— Гладиаторша? Ты называешь ее своей рабыней? — нахмурил широкий лоб Клавдий. — Я не понимаю.

— В соответствии с древним законом, о котором вы говорили, — пояснил Гиберник. — Она вступила в связь с двумя моими рабынями — так что теперь я обязан признать ее своей собственностью и предоставить ей защиту под моей властью.

— Император, — прервал Паллас, полагая, что Агриппина хотела бы видеть всех лидеров Материнства мертвыми, — закон явно подразумевает, что это касается рабов мужского пола.

— Покажи мне, где написано «рабы мужского пола», — вызывающе произнёс Руфус, подбоченясь. В этот момент даже Паллас предпочел не настаивать на своём, когда воин пользовался такой высокой благосклонностью.

— Немедленно приведите Коринну Серену, — приказал император.

— Справедливости ради, цезарь, — продолжил Руфус, — стоит сказать, что она спасла мою жизнь и жизни Холли и Ферн. Я думаю, она будет в порядке, если я смогу оградить ее от дурного влияния. Кроме того, мужчине надоедают девушки, которые не знают разницы между димахерами и андабатами* на арене. Но в основном я говорю о ее собственных чувствах. Эта девица безумно влюблена в меня!

* Редкие типы гладиаторов. Димахеры (двоесабельники) сражались в шлеме с решёткой и с короткими полями, коротких поножах и кольчуге (лорика хамата). Вооружение составляли два кривых меча-махайры или сики. Андабаты сражались в шлеме без прорезей для глаз или с единственным проёмом, т. е. вслепую и, возможно, в той же кольчуге, что и димахеры. Вооружение их составляли короткие кинжалы.

Растрепанную девушку привели к Клавдию как раз вовремя, чтобы она услышала последнее замечание Руфуса.

— Ты животное! — закричала она и бросилась на него, пытаясь выколоть ему глаза. Руфус легко сбил её с ног, схватил за пояс и поднял, так что теперь она висела, пинаясь и ругаясь, над полом. — Я ненавижу тебя! — кричала она. — Ты воплощение всего, что я презираю!

— Кажется, она, не совсем довольна той у-участью, которую ты ей предлагаешь, — заметил Клавдий. — Хорошо! Я признаю твои притязания. О-отныне она рабыня. Более того, я дарую тебе ее имущество, денежные вклады и слуг в качестве достойной платы за твою службу мне. Но одно предупреждение: я знаю, что ты милосердный человек, Руфус, и не х-хочу, чтобы эта женщина была отпущена на волю, как ты отпустил Холли и Ферн. В тот момент, когда Коринна будет освобождена из-под твоей власти, как только с неё бужет снят рабский статус, её смертный приговор будет приведен в исполнение.

Коринна перестала брыкаться, когда услышала это, и тупо уставилась на Клавдия. Руфус, полностью удовлетворенный, низко поклонился и, все еще держа Коринну как багаж, вернулся на свое место в толпе.

— Пусть выйдет вперед Симон из Гитты! — воскликнул Клавдий.

Симон глубоко вздохнул и вышел на площадку для выступлений. Он чувствовал себя неловко, когда на него смотрело столько глаз римлян. Рим всегда был для него непримиримым врагом.

— Я обязан тебе всем, Симон из Гитты — жизнью, империей, всем, — сказал Клавдий. — Я готов предложить тебе гражданство, золото и почетное место при моем дворе. Примешь ли ты м-мое рукопожатие?

Он протянул руку самаритянину.

— Цезарь, — медленно ответил Симон, — я сделал то, что сделал, не из любви к империи или к твоей династии. Я действовал, ибо знал, что план Мессалины превратил бы этот мир в еще более худшее место, чем он есть сейчас.

— Я понимаю твои мотивы и уважаю их, — серьезно сказал император, — но послушай меня. Если моя династия исчезнет, на смену ей придёт другая; империя стара, как П-Пунические войны, и будет существовать дальше. Единственный вопрос — будет ли она управляться хорошо или плохо. Думаю, мы разделяем желание сделать это сообщество наций лучше, как для себя, так и для наших детей. Это м-моя миссия и мое желание. Но для этого мне нужны мудрые люди с добрыми убеждениями, которые будут рядом со мной. Поэтому я прошу тебя, не переставай говорить мне о зле Рима, Симон из Гиты, дабы я мог лучше понять, что следует и-изменить и реформировать.

Он все еще протягивал руку.

«Да чтоб тебя!» — подумал Симон. Вот римский император, который действительно мог ему понравиться. Что ж, если добрые люди вроде Сириско и Рацилии, Холли и Ферн, Кальпурнии и Клеопатры могли с удовольствием принять римское гражданство то может, и ему оно тоже окажется полезным, и уж точно не совсем отврательным. По крайней мере, этот статус гарантировал бы ему справедливый суд в следующий раз, когда он столкнется с римским законом. Может быть, Клавдий даже прислушается к некоторым его идеям, хотя нужно быть полным дураком, чтобы ожидать от него слишком многого.

И все же, может быть, именно так, он сможет лучше бороться с несправедливостью империи, изнутри ее судов и залов. Конечно, Клавдий нуждался в любом хорошем совете, который мог бы получить, чтобы противостоять интригам Агриппины и оппортунистических советников...

Он пожал руку Клавдия.

— Ты получишь все, что я обещал, — сказал император, — и вдобавок хороший дом в Риме. Более того, поскольку ты показал себя в-величайшим чародеем, когда-либо служившим римскому государству, я награждаю тебя наследственным дополнительным именем римского гражданина, которое ты и твои потомки сможете с гордостью носить. Отныне тебя будут звать Симон Маг — Симон Волхв!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. The Drums of Chaos (роман) — весна 33 года

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

9. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

10. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

11. The Curse of the Crocodile — февраль 38 года

12. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

13. The Secret of Nephren-Ka

14. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

15. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

16. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

17. Ричард Л. Тирни, Глен Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года 1. 2. 3. 4.

18. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

19. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Я пришла поинтересоваться, — спросила женщина, которая вторглась ко мне несколько месяцев назад после того как обчихала меня, споткнувшись о стопку древних свитков и подняла целую тучу пыли в кабинете, — верно ли, что, вопреки закону и общепринятым нормам приличия, в Ситифоре всё ещё практикуются человеческие жертвоприношения?

Не знаю, чем они там занимаются в Ситифоре, мне это просто безразлично, но я ответил:

— К сожалению, вы не подходите для этого. Девственность не обязательна, но память об этом состоянии, пусть и потускневшая с течением времени и количеством партнёров, необходима. Красота и ум тоже не обязательны, но нужно, чтобы жертва соответствовала критериям человека хотя бы по нижней границе. Нет, любезная леди, в Ситифоре вас отвергли бы. Я предлагаю вам пойти домой и повеситься, принеся эту жертву тому богу, которого вы сможете убедить принять её.

— Ах ты собака! — воскликнула она и добавила, как будто это было одновременно и смертельным оскорблением и талантливым открытием, хотя моя чёрная одежда и геральдические тигры на значках и татуировках ясно говорили о моём статусе: — Ты Вендрен. Каким именем ты представишься, чтобы я могла доложить о тебе моему дорогому другу, лорду Вендрарду?

— Шесть лордов Вендрардов входят в правящий совет моего рода, — сказал я, — но ни один из них не обладает влиянием или хотя бы вменяемостью. Как бы там ни было, я единственный Вендрен, носящий имя Астериэль.

— Убийца! Ты убил свою любимую жену... дважды! Помогите! — Поднимая новые клубы пыли и плесени, она с криками унеслась из архива в сырой лабиринт. Некоторое время после этого её вопли: «Помогите!» и «Убийство!» то усиливаясь, то затихая, возвещали об извилистом пути её подземных приключений. Наконец я перестал их слышать. Она либо нашла выход, либо сломала себе шею. Я же возобновил свою писательскую деятельность.

Если сравнивать с другими, этот перерыв в моей работе оказался довольно продолжительным, но не лишённым приятности.

* * * *

Да, я Астериэль Вендрен, но у меня никогда не было жены. Если б она у меня была, я бы, вероятно, не стал бы убивать её за то, что она заводила любовников, потому что я мягкий и всепрощающий человек. Ещё менее вероятно, что я смог бы воскресить её из мёртвых с помощью ностальгического соития или убил во второй раз, если бы она в своей новой жизни вновь взялась за старое. И всё же эта глупая женщина поверила во всё это.

Я также не бросал в юности тряпку, испачканную удовольствиями одиночества, в яму за скотобойней, не зная, что в отходах животноводства покоится тело убитой женщины; и моё семя не оплодотворяло трясину разложения, чтобы произвести на свет чудовищного сына, который преследовал меня в надежде на отцовское благословение. Другие незваные гости покидали мой кабинет в смертельном страхе, полагая, что этот сын прячется в его тенях.

Это не моя вина. Виноваты в этом те, кто мыслит слишком буквально, чтобы понять, что я вдохнул новую жизнь в распространённую байку, сделав её собственной историей рассказчика.

Когда-нибудь мир оценит мою гениальность. А пока мне приходится выслушивать вопли дураков в свой адрес, и всё потому, что праздные шутники, когда сумасшедшие бродяги спрашивают у них дорогу, посылают их прямиком ко мне. Они возмущены тем, что мне платят как инспектору рвов и траншей, в то время как рвы высохли за последние два столетия, а траншеи превратились в заросшие дорожки.

Они, конечно, отрицают это. С Вендренами, даже с самыми безобидными, которые проводят время, сочиняя рассказы в подвале, шутки плохи; и я уверен, что эти идиоты наверху считают, что я, если бы узнал, кто в этом виновен, натравил бы на них своего сына.

Несмотря на рассказы, которые я пишу, и имя, которое ношу, мне думается, что я самый обычный и безобидный парень, какого вы когда-либо могли встретить, за исключением двух досадных недостатков. Один из них, симптомы которого я описал врачам, по-видимому, был разновидностью немочи Фротхарда: нарушения сознания, сопровождающегося у других страдальцев беспорядочным размахиванием конечностями и появлением пены у рта.

Жертвы его часто знают о приближении приступа. Они сообщают о вспышках света, изменении обоняния или слуха, резком сужении поля зрения. Во многих рассказах присутствует определённое сходство симптомов, но ни один приступ, о котором я когда-либо слышал, не был точно таким, как у меня. В моём случае первым намёком был отвратительный запах, похожий на запах свежевскрытой могилы, но не похожий на тот, что исходил от моего сына. (Да, я опираюсь на личный опыт, искусно переработанный, во всех моих рассказах. Эта история — рассказ о моей болезни, замаскированный под небылицу.) Также я замечал узоры из блестящей паутины на земле, в воздухе или даже на себе.

Как ни странно, моя способность видеть эти нити определялась интенсивностью и углом падения света в момент приступа. Эта любопытная деталь озадачила врачей, и некоторые из них, укрепившись в своём мнении из-за непонимания деталей моей работы, пришли к молчаливому выводу, что я сошёл с ума. Они сказали мне, что паутина была плодом моего воображения, и мне следовало бы видеть её даже в кромешной тьме, но этого не происходило. Свет не должен был влиять на её видимость, но тем не менее влиял.

Я не был до конца честен с врачами, но я должен быть честен в этих мемуарах, иначе они будут бесполезны. Я никогда не рассказывал, что иногда видел эти пряди, когда приступ мне не угрожал. Они были различимы, если свет был достаточно сильным и падал под правильным углом, но выглядели настолько слабыми, настолько прозрачными, что я часто убеждал себя, будто они мне мерещатся. Вместо того чтобы приглядываться, я искал место посумеречнее. Мой кабинет с его густыми тенями и настоящей паутиной позволял мне полностью игнорировать их.

И самая большая странность из всех: их видели другие. Ни одна другая жертва немочи Фротхарда, кроме меня, не получала предупреждений о приступе, при которых окружающие слышали странные звуки, наблюдали необычные образы или чуяли запахи. Когда я был мальчиком, то ещё до того, как научился избегать света, люди пытались смахнуть «ворсинки» с моей маленькой чёрной туники, но им никогда не удавалось подобное, и это вызывало у них крайне неловкое и тревожное чувство. Некоторые после такого даже отскакивали вслед за прикосновением.

Настоящее предупреждение звучало, когда пряди больше не получалось игнорировать. Они утолщались, набухали, краснели, пульсировали — я дрожал от их вида, меня тошнило и начинало двоиться в глазах, и всё это было так странно, что я пугался, думая, что умираю или схожу с ума. Тем временем запах разложения усиливался, я задыхался. Могила была открыта, и я падал в неё.

Что происходило потом, когда пропадал свет? Я так никогда и не узнал. Мама пыталась объяснить мне, что болезнь — это не зло, и больных людей нельзя осуждать, но она всегда казалась мне более добродетельным человеком, чем я. Страдающие вызывают у меня отвращение, и я не одинок. Моя собственная пена и стоны, мои... Слейтритра знает что! Что бы я ни сделал, все, кто это видел, после такого избегали меня навсегда. Мой первый припадок охватил меня в присутствии моего отца, и с тех пор я его больше не видел.

Моя мать тоже присутствовала при этом, но её любовь ко мне не ослабла. Как я уже сказал, она была прекрасным человеком, но при этом могла бы поучить лисиц изворотливости. Она так и не рассказала мне, что я сделал в тот первый раз, когда увидел их в постели и почувствовал, что теряю контроль.

Моя болезнь не была обычным беспримесным проклятием. Даже мой дядя Вендриэль (лорд Вендриэль Непримиримый из Фандрагорда, не путать с теми ничтожными Вендрардами, которыми кишит наше семейство), не сумел добиться для меня службы в «Любимцах Смерти», традиционном семейном полку. Моё назначение инспектором рвов и траншей в Кроталорне были лучшим, что он мог сделать. С тех пор он избегал меня, являя собой живое доказательство того, что его власть имеет пределы, но я не перестаю благословлять его имя. Эта работа была создана для меня.

* * * *

Я говорил о двух недостатках, и второй является более постыдным. С припадками я ничего поделать не мог, а вот подглядывание выбрал сам. Выбрал… возможно, я слишком строг к себе. Разве пьяница выбирает выпивку? Да, полагаю, он это делает, как вор выбирает кражу, как плохой поэт выбирает писательство, как заядлый дуэлянт выбирает убийство; из всего этого проистекает возбуждение и избавление от боли, которых жаждет наркоман. Накройте мне лицо подушкой, и я ничего не смогу с собой поделать, я буду жаждать дышать.

О, они знают, что это неправильно, читают себе нотации, устанавливают правила, чтобы избежать искушения, но всегда находят оправдания, чтобы выпить, написать, украсть, убить, шпионить... дышать.

Я уже довольно давно знаю, как выглядят обнажённые женщины. Я запомнил все детали. Если бы я умел рисовать, я бы нарисовал вам такую же, не воспользовавшись для этого моделью. А если бы я что-то забыл, то мог бы подняться в вестибюль и освежить в памяти облик статуи императрицы Филлитреллы, украшающей центральный фонтан. Если бы мрамора оказалось недостаточно, я мог бы поехать во Фротирот и купить билет в купальни, или в Ситифору, чтобы прогуляться по её улицам. Но в купальнях Фротирота билеты на их тайные посещения не продаются, а в Ситифоре вас засмеют, если вы спрячетесь за пальмой, чтобы поглядеть, как женщины прогуливаются по пляжу. Я люблю наблюдать, но наблюдение без скрытности и опасности разрушает мою любовь.

* * * *

В последнее время я редко читаю вслух перед публикой. Меня тошнит от женщин, которые кричат или падают в обморок, от мужчин, которые ворчат: «Варварство!» или «Непристойность!», мне омерзительны представления самодовольства, которые они устраивают, уходя до того как я закончу. А половина из тех, кто останется, разумеется, подойдёт ко мне, чтобы спросить, действительно ли я содрал кожу со своей любовницы, чтобы сохранить её изысканные татуировки, и не мог бы я пригласить их к себе, чтобы позволить изучить эти узоры? Когда меня зовут почитать свои произведения, я обычно посылаю раба, который будет делать это место меня.

Но было бы невежливо посылать раба во дворец лорда Нефандиэля на Празднество Убийства. Как глава городского правления, он имеет право выгнать меня из моего уютного кабинета. Однако это было именно то сборище, которое я больше всего ненавижу, скопище пустейших невежд, чьи праздничные костюмы и пьянство давали им право оскорблять меня и мою работу ещё сильнее, чем обычно. Многие никогда не слышали обо мне, а некоторые изо всех сил станут убеждать меня, что я написал их любимую историю, рассказ о Черве Вендренов, которого мой род мог призвать с непредсказуемыми результатами в трудную минуту; древняя история, как я полагал, являвшаяся аллегорией наших неустойчивых отношений с Домом Фандов, несущим в своём гербе дракона.

После банкета, когда танцоры, клоуны и фехтовальщики закончили свои выступления, свет был приглушён, и я вышел в центр зала. Никто не аплодировал, но меня порадовала тишина, опустившаяся на зал с пирующими, за которой последовало ощущение некоторого беспокойства. Моё появление, как сказал мне лорд, должно было стать сюрпризом, его данью традиции пугать людей в этот праздничный день. Он удивил их, даже шокировал. Мне оставалось только напугать их.

Я всегда чувствовал, что рассказ, который я только что написал, — мой лучший, и сейчас всё тоже обстояло именно так. Я был ослеплён энтузиазмом. Мне показалось, что он идеально подходит для публичного чтения, поскольку никто не смог бы спутать меня с рассказчиком, умершим двести лет назад, фоморианским гвардейцем по имени Патрах Рукорез. Он повествует о Великой Чуме, унёсшей любимую Филлитреллу, и об отвратительной комедии, сопровождавшей захоронение её останков.

За исключением её возвращения в образе ходячего трупа, пожирающего младенцев, рассказ основывался на исторических фактах. Я был очень доволен собой и углубился в чтение, прежде чем мне пришло в голову, что Филлитреллу и впрямь любили, как никого из наших правителей, ни до, ни после неё. Даже Сыны Клудда, презирающие светскую знать и не обращающие внимания на женщин, почитают её как святую, а преподобный лорд-командор этого ордена (если только его мундир не являлся праздничным костюмом, но я в этом сомневался) сидел с самым кислым видом в центре моей аудитории. Фоморианские гвардейцы до сих пор славятся титулом «Филлитрельцы», и сидевший позади него рыжебородый мужчина с белёсой, как брюхо рыбы, кожей, настолько крупный и мускулистый, что мог бы использовать меня в качестве ухочистки, предварительно несколько раз покрутив в руках, очевидно, являлся одним из этих безжалостных штурмовиков, хоть и был одет в костюм бабочки.

Но куда более важным было то, что с каждым прочитанным словом я всё глубже погружался в мысли о том, что Филлитрелла была из Фандов, то есть рода, который украшал собой мой хозяин. Мой голодный труп был его пра-пра-сколько-то раз бабушкой.

На середине рассказа лорд Нефандиэль стал ещё бледнее, чем фомор, который сам начал экспериментировать с всё более тёмными оттенками красного. Никто не кричал «Позор!» или «Измена!» Все были ошеломлены. Никто не вскрикнул, но четверо упали в обморок, и не все из них были женщинами. Рука преподобного лорда-командора, казалось, прилипла к мечу, который медленно, но верно выползал из ножен. Сомневаюсь, что в чумной яме из моего рассказа можно было увидеть столько отвисших челюстей и неподвижных взглядов, как сейчас.

Я подумал о том, чтобы отредактировать своё творение, но это было невозможно. Когда рассказ закончен, я не могу извлечь из него ни слова, как не могу вынуть из себя печень. Я подумывал о том, чтобы добавить идиотский эпилог в стиле Фешарда Тхуза: «Но это был всего лишь сон!» — но писатель предпочёл бы умереть, чем сделать это.

И по мере того как мой хозяин бледнел, варвар краснел, а на коленях у клуддита сверкало всё больше стали, казалось, что я действительно могу умереть. Я начал медленно пятиться назад, намереваясь повернуться и убежать, когда прочту последнее слово, бросив рукопись на пол в надежде, что они выплеснут часть своей ярости на свиток, прежде чем побегут преследовать его автора.

Последнее слово было прочитано, и я не мог не поднять глаз, чтобы увидеть их реакцию. Толпа застыла, как волки, окружившие кролика, и никто не мог пошевелиться в бесконечном напряжении. Затем лорд Нефандиэль начал аплодировать, и все они тоже, даже фомор и клуддиты.

— Я никогда не слышал ничего подобного о своём знаменитом предке, — сказал мне хозяин, когда я подошёл принять его поздравления. — Представьте себе!

— Вы совсем не похожи на фомора, — сказала леди Фандрисса. — И для того, кто жил в те времена, вы кажетесь таким молодым!

— Ваш друг ведь ничего не ел, не так ли? Мы могли бы заказать что-нибудь на стол, — сказал лорд Нефандиэль.

* * * *

Да уж, Празднество Убийства, когда ты пугаешь людей; а мой хозяин только что напугал меня больше, чем во время чтения.

Мне следовало бы сказать, что у меня есть три недостатка, и худшим из них, возможно, является мой талант привлекать к себе посторонних типов. В любой толпе, подобной этой, найдётся человек, которого никто не знает, и все будут считать, что он пришёл со мной. Я на редкость одинокий человек, обитатель тьмы, аутсайдер, и всё же постоянно испытываю ощущение, что за мной следят, потому что так оно и есть.

Возвращаясь ранним утром домой по Поташному переулку, грязной морщине на карте улиц, где никогда не бывает оживлённо даже в полдень, я много раз оборачивался, чтобы встретиться лицом к лицу с подозрительно увязавшимися за мной людьми, каждый из которых отличается от других, у любого из них есть благовидное оправдание своего присутствия, но при этом каждый следует за мной, что бы он там ни пытался говорить.

Я никогда раньше не видел того человека, на которого указал лорд Нефандиэль — невысокого лысого мужчину в демонической маске. Возможно, я подошёл бы спросить, кто он такой, если бы в этот момент на мою спину не обрушилась стена.

— Ты мыслишь как фомор, — сказала гигантская бабочка, дружелюбно хлопнув меня лапой по плечу. — Как у тебя это выходит?

За двадцать лет недооценённого творчества это был самый проницательный вопрос, который мне когда-либо доводилось слышать, и я ответил на него серьёзно, пока Акиллес Кровохлёб кивал и ворчал. Я понятия не имею, понял ли он меня, но казалось, что он был доволен и пообещал прислать мне голову следующего пленника, которого захватит.

Тем временем человек в маске демона исчез.

* * * *

Всякий раз, когда я читаю на публике, я высматриваю одно внимательное лицо и игнорирую остальных. Игнорировать эту толпу было невозможно, но я нашёл кого-то, кто, казалось, сочувствовал мне, и старался читать только ей. Изумление в её широко раскрытых глазах, приоткрытые розовые губы, румянец возбуждения, окрасивший её щёки, как первые лучи зари на цветущих яблонях, наводили на мысль о ребёнке, увлечённом сказкой на ночь, но она не была ребёнком. Одетая или почти одетая как нимфа, она носила венок из жёлтых цветов на своих искусно уложенных волосах.

Я снова увидел её и стал пробираться сквозь толпу. Я верю в искупительную силу любви. Я всегда надеялся, что один или несколько моих недостатков могут быть излечены любовью хорошей женщины или, по крайней мере, терпимостью привлекательной. Сейчас я ощутил себя неуклюжим, как мальчишка, голова кружилась, конечности покалывало. Мой запас слов улетучился, как у ревнивой любовницы, и я знал, что когда заговорю, моя речь будет звучать ещё менее изысканно, чем у Акиллеса Кровохлёба, но продолжал скользить к ней, как будто комната накренилась, чтобы можно было склониться к её прелестным ножкам.

Мужчина, стоявший передо мной в толпе её поклонников, тот самый офицер-клуддит, который так напугал меня, принялся дёргать плечами и гримасничать. Не сумев разгадать его сигналы, она продолжила:

— ... хуже, чем я ожидала — тощий, с дёргающимся взглядом, как будто какой-то неумелый таксидермист пытался сделать чучело ворона, а потом годами прятал свою ошибку в сыром подвале. Как вы думаете, паутина у него на одежде — это часть его игры, или он действительно спит в гробнице?

Клуддит покраснел, как груда кирпичей, на которую он был похож, и прочистил горло, точно человек, подавившийся рыбьей костью, но она не обратила внимания на его страдания. Мне следовало бы сбежать, но даже в этот момент отчаяния я был загипнотизирован выпуклостями и плоскостями её почти обнажённой спины. Все цвета, кроме розового, золотого и кремового были вычеркнуты из вселенной.

— И этот его ужасный сын — вы читали ту мерзкую историю? Уверена, что сын был бы куда меньшим чудовищем, — тут она рассмеялась, словно нежный звон колокольчиков прозвучал в камере пыток, — если бы больше походил на свою мать!

Один из её спутников, более прямолинейный, чем клуддит, сказал:

— Он стоит у вас за спиной.

Она повернулась, и я не мог не восхититься ею: сверкающие глаза, вздёрнутый подбородок. Она тут же атаковала:

— Ваши истории — это чушь собачья, сэр. Если бы Сыны Клудда добились своего, эти рассказы сожгли бы, и вас вместе с ними.

Примите это доказательством жестокой честности данных мемуаров — что я всегда не прочь показать себя худшим идиотом из всех возможных. Я сказал:

— Будь на то воля Сынов Клудда, леди, они заставили бы вас прикрыть ваш свинячий зад на публике.

Вендренов не бьют, по крайней мере, так всегда говорят Вендрены, повторяя наш девиз: «Кто сразит тигра?» Её ответ на это горделивое чванство разнёсся по всему залу. Это стало таким шоком, что я замер, разинув рот от удивления, изучая боль от её пощёчины скорее с интересом к новым ощущениям, чем с возмущением, которое должен был бы испытывать, когда она крутанулась и унеслась вихрем. Я снова стал центром внимания посреди молчаливой толпы.

Преподобный лорд-командор схватил меня за руку. Святым воинам запрещены дуэли, но и посещение вечеринок, подобных этой, тоже, и я подумал, что он собирается вывести меня на улицу. Унижение уступило место ужасу.

— Созданию множества книг нет конца, — процитировал он свою «Книгу Клудда», — но однажды он настанет.

Какой бы неуместной ни была эта цитата, я думаю, он хотел меня утешить. Возможно, это была единственная относящаяся к литературе цитата, что смогла прийти ему в голову; и, возможно, он ощущал лишь интерес, который испытывают к намеченной жертве. Он по-товарищески сжал мою руку и ушёл.

* * * *

Если не считать нескольких косых взглядов и усмешек, мой позор был забыт, когда компания весело собралась для шествия со свечами на кладбище, где в эту ночь традиционно можно увидеть демонов, посмертников и упырей, которых можно расспросить о будущем. Разумеется, это были ряженые, нанятые лордом Нефандиэлем, чтобы развлечь своих гостей. Я случайно услышал, как жестокая нимфа сослалась хозяину праздника на головную боль, извиняясь за то, что не может участвовать в этой забаве. Я поспешил подкупить служанку, которая назвала мне её имя — Вульнавейла Вогг, и месторасположение отведённой ей комнаты. Ничего не планируя, я быстро поднялся по лестнице и спрятался в её гардеробе.

Видите ли, мною в тот момент овладел зуд, непреодолимый, как потребность в дыхании. Я также хотел отплатить ей за то, что она принизила меня. Она никогда не узнает, что я изучал её так тщательно, как мог бы изучать рабыню, выставленную на продажу, завладев при этом одним из интимных предметов её одежды и лаская им себя, но я бы знал. Может, в будущем, встретив меня снова, она даже удивится тому, как это я могу смотреть ей в глаза и. возможно, даже улыбаться прямо в лицо — а я в это время буду наслаждаться своей тайной местью. Не нужно говорить мне, насколько отвратительным это кажется, потому что мой собственный дух содрогнулся, когда я присел на корточки среди её надушённых шёлков и мехов.

Я чувствовал себя почти так же, как в первый раз, когда подглядывал за родителями, сотворявшими зверя с двумя спинами, о чьём ненавистном, но завораживающем существовании я никогда не подозревал, зверя с ногами на обоих концах. Тогда-то на меня и обрушился первый удар, и теперь я видел свою паутину в полумраке гардероба. О боги! Женщина, которую я хотел, которая превратила меня в ребёнка на глазах у всей компании, станет свидетелем моего дальнейшего превращения в хнычущего младенца, когда войдёт в свою комнату. Не говоря уж о позоре и потере моего уютного кабинета: за такое злоупотребление гостеприимством лорд Нефандиэль приказал бы меня растерзать и выпотрошить, а мои дрожащие останки нарезать кубиками.

Не стоило мне такого вытворять. Острые ощущения от подсматривания часто вызывали приступы. Моими предыдущими целями были в основном шлюхи, которые не стали бы поднимать шум, обнаружив мужчину с мечом в руке, дёргающегося и пускающего слюни под их окнами. По какой-то причине меня никогда не обвиняли в преступном извращении. Я всегда приходил в себя по дороге домой, и меня никогда не преследовали муниципальные охранники, заботливые незнакомцы или разъярённые любовники. До сих пор мне очень везло. Но одержимый человек не может выбирать свою судьбу, а я был одержим идеей визуально овладеть Вульнавейлой.

Я только начал выбираться из укрытия, как дверь в залу открылась. Мне ничего не оставалось, кроме как снова спрятаться.

Она замешкалась на пороге, с беспокойством оглядывая комнату. Сначала я подумал, что оставил какой-то след и меня вот-вот обнаружат. Но нет, она мило сморщила носик. Красавица почувствовала кладбищенский запах, предвещавший мой приступ. Она опустилась на колени, чтобы заглянуть под кровать, осмотрела ночной горшок и была удивлена, обнаружив, что он чист. Запах всё ещё беспокоил её. Гордая женщина — а она была именно таковой, насколько я знал — пошла бы прямиком к хозяину и потребовала бы другую комнату, и я молился, чтобы она сделала это до того, как я потеряю над собой контроль. Но нет, это глупое создание распахнуло окна! Я сунул в рот её шелка, чтобы заглушить свои крики, и неуклюже связал ими руки и ноги, чтобы не дёргаться. Я плакал, потому что всё происходило так неправильно, так ужасно неправильно. Она сбросила свою одежду столь же легко, как человек, выходящий из тени на солнечный свет, и на мгновение я забыл об опасности. Она была совершенна, до боли идеальна. Её соски напоминали полусферические выступы на щитах героев-завоевателей. За то, что я назвал её задницу свинячьей, я готов был вырвать себе язык и растоптать его каблуком.

Сейчас я чувствовал себя плотником, чей молоток вздумал забить хозяина до смерти. Ирония — это молоток моего ремесла, и он обрушился на меня со всей жестокостью, когда Вульнавейла взяла книгу с прикроватного столика и, с улыбкой предвкушения, устроилась поудобнее, чтобы продолжить чтение. Это был том моих собственных рассказов.

Она не потрудилась прикрыться от не по сезону тёплого ветра, дувшего в окна. Смотреть на полускрытое мехом средоточие её тайн было всё равно, что смотреть на солнце, поэтому мой взор на мгновение опустился к ковру. На нём был запутанный узор из красных и жёлтых нитей. Одна из красных прядей дёрнулась, являя свою слизистую толщину. Прозвучал последний сигнал тревоги. Отвратительность запаха удвоилась, и меня вырвало через кляп.

Дверь в залу открылась.

— Кто вы? Уходите немедленно!

Проморгавшись от слёз, я увидел, что мой спутник — или, по крайней мере, таким он показался лорду Нефандиэлю — вошёл в комнату в своей демонической маске. Но была ли это маска? Если да, то она оказалась сделана чрезвычайно искусно. Паутина на его одежде извивалась, казалось, она была связана с той, что лежала на ковре, так же, как и моя. Я никогда раньше не видел этих нитей на ком-то из своих случайных сопровождающих. Но я и никогда не сохранял сознание так долго, даже после всех обычных предупреждений, возможно, потому что изо всех сил старался сдерживать себя.

То, что человек в моём положении попытается спасти женщину от злоумышленника, было смехотворно. Мысль о том, что я могу что-то узнать от него, когда вот-вот свалюсь в конвульсиях, была глупой. Тем не менее эти мотивы заставили меня выйти из шкафа.

В этот момент у меня начало двоиться в глазах. На дверь залы наложилась открытая дверь гардероба. Я видел красоту Вульнавейлы одновременно с двух сторон, и вы можете подумать, что подобное можно назвать воплощённой мечтой подсматривающего, но меня это напугало и вызвало отвращение. Я видел себя глазами незваного гостя и его — своими собственными, в один и тот же момент.

Вульнавейла швырнула в него мою книгу. Прицел она взяла хороший, попав точно между глаз, но результат оказался кошмарным. Голова раскололась, стекая во все стороны и давая тем самым путь вырастающему чудовищному выступу. Шея превратилась в трубчатое создание, бледного извивающегося червя, чей красный рот всасывал и втягивал воздух.

Я выпростался из своих импровизированных пут, но мы с ней могли лишь наблюдать, как уродливо разрастается это новосотворённое чудо. Шея раздулась, поглотив тело под ней вместе с одеждой; чёрные и оранжевые завитки на бледной коже походили на одеяния, искажённый глаз и скопление несформировавшихся пальцев напоминали человека на вздыбившемся черве. Он раздулся до невероятных размеров, выгнулся дугой, его щетинистый горб упирался в потолок, а рот навис над головой. В этой беззубой пасти извивались щупальца, их непристойный красный оттенок переходил в ещё более омерзительный пурпурный.

Хрусталь слюны забрызгал её безупречное тело, и это разрушило чары. При попытке стереть их со своей кожи она закричала. Я был свидетелем казней, которые постеснялся бы описать в любом из своих рассказов, неудачных казней, чья жестокость и продолжительность превышали всё, что было предусмотрено законом. Живя в неблагополучном районе города, я иногда слышу, как на граждан нападают воры, вырожденцы или религиозные фанатики. Мне не чужды крики боли и ужаса. Но я никогда я не слышал вопля, подобного тому, что издала Вульнавейла Вогг. Он не был громким, его заглушала поднимающаяся рвота, но захлёбывающийся крик выражал больше страха, чем чистый вопль.

Пусть я слабак и извращенец, коим и являюсь, но всё же я Вендрен, потомок Кознодея, и у меня был мой клинок. Какой счастливой могла бы быть эта история: моё чудачество оправдано, чудовище убито, женщина моя. О, если бы я обладал пером Фешарда Тхуза! Но моё ремесло состоит в предложении самого скверного из всех товаров — правды. Я не фехтовальщик, чьё оружие является частью его руки; моя рапира с тигриной рукоятью — всего лишь светское украшение; и, устремив взгляд на разворачивающийся ужас, я не смог найти её, когда попытался нащупать.

В этот момент непростительной неуклюжести червь нанёс удар: пасть опустилась, накрыв её голову и плечи, а щупальца вцепились в неё, ощупывая невыразимыми способами. Брыкающаяся и извивающаяся, она была поднята с кровати.

Чудовище сжалось, приняв форму толстого бочонка, удерживая её дрыгающимися ногами кверху, и постепенно заглатывало женщину посредством отвратительного чередования растяжений и сжатий. Очертания её тела оставались видимыми, точно грубая лепнина из мокрой глины. Внезапные выпуклости и впадины на гибком теле чудовища свидетельствовали о том, что она не прекращала бороться. Сосущие и хлюпающие звуки были невыносимы.

Я был беспомощен. Её великолепные ступни пропали, и с их исчезновением на мою душу легло неподъёмное бремя. Если червь нападёт на меня вслед за ней, я не смог бы сдвинуться с места. Не страх, а убеждённость в полной тщетности любых действий парализовала меня. Наконец меня настиг припадок. Моё следующее воспоминание — это то, как я иду сквозь тьму к своему дому.

* * * *

Я похоронил себя в своём кабинете и зарылся в работу. Слуга, которого я подкупил, заговорит, его показания свяжут меня с пропавшей женщиной — но ничего не происходило. Прошло две недели, затем три. Но как только я начал дышать свободнее, у моей двери появился молодой офицер из «Непобедимых». Выражение его лица встревожило меня, пока я не понял, что шрам зафиксировал его рот в постоянной усмешке.

Затем я посмотрел в его холодные глаза, и моя тревога вернулась.

Обычные посетители, которых мне подсылают шутники с верхних этажей — это глупые матроны, слабоумные старики или наивные юнцы. Я знал, что этот умелый молодой человек, державший руку на рукояти меча, пришёл сюда не для того, чтобы поболтать со мной о привидениях, феях или летающих кораблях.

За минувшие столетия мой кабинет стал последним пристанищем для мусора с верхних этажей: налоговые бланки, протоколы судебных заседаний, тиски для больших пальцев и цепи для подвешивания на виселице. На стене висел в креплениях один из двуручных мечей, которыми владеют или, по крайней мере, носят Любимцы Смерти, именуемый манкеллером. Я сомневался, что кто-нибудь на самом деле мог использовать такое большое и тяжёлое оружие. Тем не менее я встал из-за своего письменного стола и направился к нему, зная, что у меня нет шансов выстоять против него с рапирой.

— Сэр, я хочу спросить вас о моей невесте, Вульнавейле Вогг, — сказал он.

Я узнал его. Он изменил свою внешность, как всегда это делал, и больше не был ни низкорослым, ни старым, ни лысым. Его волосы были длинными и растрёпанными, как у неё, как у женщины, которую он пожрал. Он был моим заклятым врагом, он был червём.

С громким скрежетом я сорвал со стены манкеллер и развернулся с ним, едва не потеряв равновесие. Вопреки моему убеждению, его можно было использовать, и с немалой эффективностью. Он рассёк его до самой грудины. Никакой червь не вырвался наружу, благодаря моей фехтовальной сноровке: только взрыв отвратительных жидкостей и твёрдых частиц, которых можно ожидать после разрубания человека.

Прибравшись в своём кабинете, насколько это было возможно, и затащив свою жертву в нишу, где никто не додумался бы её искать, я проскакал на лошади всю ночь и половину следующего дня. Мать! Она знала, и я заставлю её рассказать. В гостинице, где я остановился в первый раз, не оказалось свежей лошади, поэтому я напился до бесчувствия. Мне нужно было забыть бестию, которая преследовала меня.

Зелёные горы вокруг Кроталорна сменились ухоженными полями и равнинами. Я вспоминал лошадей, кареты, паромы, а также шарлатанов, паломников, и наёмников, которые, казалось, следовали за мной, но никого из них не помнил отчётливо. Кажется, в своём путешествии я убил ещё одного человека, нищенствующего монаха, чья настойчивость вызвала у меня подозрение.

Наконец, я въехал на тёмные улицы, высеченные из чёрной скалы подножия холма. «Проклятый ведьмами» — назвал бы его Фешард Тхуз, «населённый демонами» Фандрагорд, и был бы прав. Говорят, что когда Сыны Клудда заняли город, в полдень вы не могли бы разглядеть свою руку перед лицом из-за жирного дыма сжигаемых грешников, и я полагаю, многие из них проклинали его, пока горели. Что касается демонов, то это Вендрены и Фанды, совсем не похожие на вежливых людей, которых вы встречаете в других местах, но всегда готовые отомстить за давнее оскорбление своих пра-пра-дедов бунтом или убийством. Это мрачное и опасное место, и я радовался, что сумел вырваться из него, но я был дома.

— Астри! — воскликнула моя мать с восторгом, который поутих, когда она взглянула на меня ещё раз. — Что, чёрт побери, ты с собой сделал? И для чего тебе это?

Манкеллер был пристёгнут к моей спине. Он ужасно тяжёлый, да, но эффективный.

— Разве я не Вендрен?

Она приняла этот ответ с кривой улыбкой и повела меня в большой зал. Бледные слуги и рабыни скользили рядом, внимательно следя за нами. Я оглядел их, гадая, кого она выберет в качестве «моей спутницы», но не мог сказать наверняка.

— Не так ли? — повторил я с сильным нажимом.

Она изучающе посмотрела на меня. Седые пряди в её волосах наводили на мысль о капризе молодой женщины, исполненном при помощи краски. Вместо ответа она захлопала ресницами и захихикала, но я уже был готов противостоять её обычным уловкам.

— Много лет назад... — Моя заготовленная речь была прервана её приказаниями принести еду и питьё, мельтешением прислуги и моими суетливыми попытками разместиться во главе стола.

— Много лет назад я подглядывал за тобой и отцом...

— О, Астри, это забыто.

— Клыки богини! Но я не забыл. Это было неправильно, я сожалею о содеянном, но это случилось, и мой отец покинул нас. Почему? Где он? Что-то убило его?

— Что-то?

Представьте себе моё затруднение. Я хотел сказать: «Когда я потерял сознание, кто-то вошёл в комнату, превратился в гигантского червя и съел моего отца?» Фандрагорд может похвастаться одной из самых больших и наименее свободных от предрассудков психиатрических лечебниц на земле. Когда я был ребёнком, она водила меня туда по праздникам. Пусть мать и осуждала популярное развлечение швыряться отбросами в заключённых, но не смогла устоять перед тем, чтобы бросить несколько яиц в обычного сумасшедшего, который утверждал, будто является нашим величайшим предком, Вендриэлем Кознодеем. Будет ли она и в меня так же швыряться тухлыми яйцами?

У меня возник более здравый, но, возможно, даже ещё более острый вопрос:

— Почему ты никогда не рассказывала мне в детстве старую сказку, которую знает каждый ребёнок — о Черве Вендренов?

— Я никогда не рассказывала тебе таких историй, Астри. Разве ты не помнишь, как они пугали тебя, когда их пересказывал какой-нибудь приятель по играм или глупая нянька?

Зал был полон паутин, в большинстве своём настоящих. Но отчасти они были моими. А некоторые — вон та блестящая нить на её левой груди — принадлежали ей самой.

— Мама! — воскликнул я. — Расскажи мне...

— У тебя есть ощущение, что ты не один, Астри?

Я вскочил на ноги и оттолкнул стул. Её бледные слуги сгруппировались вокруг нас, словно в хороводе фей, симметрично и ровно встав кольцом; и когда она говорила, каждый из них одновременно повторял её слова.

Отвратительный червь выполз наружу — но это был другой червь, не тот, что съел Вульнавейлу. Может ли чудовище быть элегантным, ужас — прекрасным? Может, ибо я восхищался этими качествами в его раскачивающейся фигуре и в сложном узоре и цветах его омерзительной шкуры. Я выхватил свой манкеллер, но не мог ударить, потому что извивающееся существо выползло из распадающегося тела моей матери.

— Кто ты? — вскричал я. — И кто я?

— Я твоя мать, — произнёс бледный хор вокруг меня, повторяя её нежный голос, — а ты мой любимый сын, который известен под именем Астериэль Вендрен среди обезьяноподобных стад, которые мы пасём. Сбрось это уродливое обличье, отринь своё ложное знание мира и обними меня наконец, как...

Я помню эти слова сейчас, я могу прочесть их на камне моего сердца, но в то время я чувствовал их лишь как удары резца каменотёса. Они были бессмысленны, они хлестали меня, как град, эти слова, произносимые голосом, который когда-то убаюкивал меня, и разве вы станете винить человека под грозой за то, что он закрывает голову руками? Тот же самый непроизвольный импульс направил манкеллер по огромной дуге, которая началась у моих ног и завершилась глубоко в дереве стола. На середине этой дуги покачивалось прекрасное мерзкое создание: качнулось, а затем развалилось на две части.

Что я наделал? Кажется, я задал этот вопрос вслух, и мгновенно получил на него больше ответов, чем мог воспринять. Хор служителей забегал беспорядочными кругами, кожа их почернела и покрылась пузырями, голоса превратились в диссонанс хрипов и свистов. Разрубленный пополам червь пытался превратиться в мою мать, но каждый раз терпел неудачу всё более и более ужасными способами. Её лицо, раздутое до невероятных размеров, было расколото щупальцевым зевом червя; ноги скручивались и сплетались; груди набухали и лопались, разбрызгивая гнусную жидкость, прежде чем снова сформироваться и набухнуть. В предсмертной агонии он втягивал в себя каменные плиты пола, которые не смогли бы поднять десять человек, и крошил их в щебень. Древние доспехи, не знавшие щербин от меча, разлетались по залу звенящими осколками, когда их разбивал бьющийся хвост червя или гигантская рука матери.

Я не мог бежать. Я был окружён колыхающимся кольцом гнойников, которые когда-то были телами слуг. В этой массе постоянно поднимались волдыри, прорываясь отверстиями, из которых вырывались невыразимые запахи. Это казалось не менее опасным, чем червь, и я не мог заставить себя пробраться сквозь чудовищную массу. Вместо этого я изо всех сил пытался вырвать манкеллер из стола и нанести новый удар.

Это было безнадёжно. Возможно, мне следовало стать солдатом, ибо я с такой силой вогнал меч в массивный стол, что его невозможно было вытащить. Я уже собирался потянуться за рапирой, столь же бесполезной против чудовища, как булавка против кита, когда вздутия, напоминавшие огромные ягодицы, но с узором, как на коже червя, обхватили стол своей расщелиной и раздавили его в щепки.

Манкеллер был свободен, и я охотно им воспользовался.

Под самый конец моей оргии рубящих и режущих ударов часть червя превратилась в точную копию головы моей матери. Рыдая, я поднял её своими испачканными руками с неясной мыслью об оказании похоронных почестей, но она плюнула мне в лицо, прежде чем расплыться мерзким студнем, который просочился сквозь мои пальцы.

* * * *

Барьер из бывших слуг съёжился и усох. Я смог пройти сквозь него, сорвать факелы и бросить их в корчащийся ужас. Большая часть зала была сделана из дерева. Оно хорошо горело. Если повезёт, каменные стены обрушатся сами в себя и не оставят никаких подсказок для любопытных.

Все, кроме тех, кому повезло умереть раньше, теряют своих матерей. Это суровый факт, который объединяет меня с каждым идиотом, который когда-либо заходил в мой кабинет, с такими непохожими на меня людьми, как Акиллеус Кровохлёб и преподобный лорд-командор Клуддакс Умбрен. Вы можете представить себе некоторые из моих чувств. Однако осмелюсь предположить, что вы не сможете представить их все.

Что она имела в виду, говоря, что мне следует сбросить своё уродливое обличье? Червь обитал в других, в том незваном госте в маске демона, в незнакомцах, которые следовали за мной.

Он жил в человеке, которого я видел убегающим от меня, когда, пошатываясь, покидал горящий дом моего детства.

Вся моя скорбь, гнев и разочарование сгустились в убийственное ядро. Он был тем, кто преследовал меня. Он был продолжением, которое содержало в себе моё наследственное зло, Червя Вендренов.

Погоня продолжалась пешком, затем на украденных лошадях. Вопросов, которые вертелись у меня в голове, было достаточно, чтобы свести меня с ума, и, возможно, они уже это сделали. Кто я такой? Был ли я органом чувств червя, кончиком щупальца, направленным под видом человека, чтобы находить жертв с помощью моей привычки прятаться и подглядывать? Неужели я, благодаря своей преданности искусству, сотворил себя более могущественным, чем сам этот монстр?

В тернистой пустоши Кабаньей равнины, окружающей Фандрагорд, его конь запнулся копытом и упал.

— Умри, червь! — закричал я, вздымая манкеллер перед гниющим ликом Аштариты, нашей матери-луны.

— Мудр тот герой, — произнёс он с намёком на ухмылку, — который способен отличить червя от себя самого.

Это заставило меня задуматься. Размышляя, я почти не заметил трансформации, которая произошла со мной, не более сложной или запоминающейся, чем снятие перчатки или сбрасывание шёлковых пут, что я, казалось, сделал в комнате Вульнавейлы. Вспоминая тот момент двойного видения, я понял, что человек, который стал червём, носил чёрные одежды и геральдические символы Вендренов. Другой незваный гость в маске был одет иначе. То, что я видел, было моими собственными изменениями, увиденными глазами теневого двойника, который следовал за мной. Пока моя отстранённость продолжалась, я поглотил его и обеих наших лошадей.

* * * *

С тех пор он вернулся, или кто-то похожий на него, и с тех пор всегда пребывает со мной. Он больше не преследует меня на расстоянии. Всякий раз, когда мною овладевает гнев, и я набрасываюсь на него и пожираю, он возвращается ещё более близкой тенью. Я стараюсь сдерживаться, но теперь он стоит рядом со мной.

Когда я стану старше и сильнее, то, полагаю, буду окружён кольцом таких существ, как и моя мать. Были ли они безмозглыми органами в человеческом обличье, или же воплощали аспекты её самой, которые она не могла вместить? Кем бы они ни были, она, казалось, могла контролировать их, а я не властен над своими. Я часто жалею, что убил её, и не только из сентиментальных соображений.

Вы могли бы подумать, что моё открытие своей нечеловеческой сущности должно оказаться сокрушительным, но оно приносит утешение. Теперь я понимаю, почему чувствую себя настолько отличным от обычных людей; различие, которое раньше меня беспокоило. Я больше не теряю сознания во время своих трансформаций и не беспокоюсь о немочи Фротхарда; кем бы я ни был, я не болен.

Одна из моих надежд рухнула. Я не могу завоевать любовь хорошей женщины, которая могла бы исцелить меня, ибо рядом со мной всегда стоит мужчина. Все предполагают, что он мой любовник.

Я говорю им, что он мой сын.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова