* * *

На протяжении последнего года главное городское кладбище города Ривентары обрело тревожную и жуткую славу беспокойного места. Славящееся оригинальностью и красотой своих надгробий до такой степени, что посмотреть на них приезжали даже известные итальянские скульпторы, не говоря уж о простых людях, ценящих изящное искусство камнерезов, кладбище это теперь вызывало лишь ужас. Ибо жители сего города, особенно те, чьи дома располагались поблизости от погоста, начали жаловаться на беспокоящих их духов умерших. Те невозбранно терзали людей всевозможными кошмарами во сне, являлись пугающими фантомами в сумерках и ночной тьме перед теми, кто отваживался ходить по улицам или выбираться за город, шумно бродили по домам, грохоча предметами обстановки, издавая жуткие вопли, пугая домашних животных и скот. Первые случаи были приняты за обычное в ту пору буйство духов, могущее произойти где угодно, однако позднее подобное стало повторяться с неприятной регулярностью по несколько раз в сутки, а призраки осмелели настолько, что начали являться даже днём. Священники сбивались с ног, читая мессы в домах, куда зачастили духи, епископ проводил обряды экзорцизмов над могилами, из которых выбирались неспокойные души, однако всё было напрасно.

Более того, не прошло и полгода, как из могил начали выбираться уже не просто бесплотные духи, но и сами мертвецы — как те, кого похоронили недавно, так и старинные обитатели погоста. И следовало почесть за счастье, что они не проявляли желания нападать на живых, дабы присоединить их к своему обществу, или рвать живую плоть, безуспешно пытаясь обрести недоступное более удовольствие от оставшегося в прошлом чревоугодия.

Однако это было единственным утешением для живых обитателей Ривентары и окрестностей. Ибо поведение восстававших с погоста мертвецов отличалось поистине чудовищным характером, доселе не отмечавшимся ни в каких анналах экзорцизма. В отличие от других ревенантов, алчущих живых в качестве пищи, призраки и мертвецы, поднимавшиеся с главного городского кладбища, всё же испытывали определённое влечение к людской плоти, однако совершенно иным, непотребным и извращённым образом.

Безгласные, источающие болезненно-сладостный дух разверстой могилы, они возвращались в дома, из которых ранее были унесены той, кто приходит ко всем, и вновь занимали места на остывшей половине супружеского ложа, требуя ужасающих непотребных ласк и творя их самостоятельно, оставляя на кровати комья кладбищенской земли, прилипшей к их одеяниям. Те же, кто при жизни не состоял в браке, шатались по округе, врываясь в первый приглянувшийся дом и учиняя насилие над всеми, кто имел несчастье не запереть двери и ставни, не разбирая, кто перед ними — женщины, мужчины, невинные дети или неспособные передвигаться старики и расслабленные больные.

И хорошо ещё, если в несчастливый дом наносил визит относительно свежий покойник, пролежавший в могиле менее недели и ещё не слишком тронутый разложением. Но беда была в том, что старинное кладбище, заложенное ещё при римлянах, хранило в своём чреве неисчислимое множество мёртвых, находившихся в самых разных стадиях распада. И часто случалось так, что похотливый мертвец, уже как следует отлежавшийся в своём хладном убежище на протяжении месяцев и лет, ведомый потусторонней сладострастью, в процессе насилия над живыми партнёрами оставлял в их телах куски собственной гниющей плоти, обыкновенно самого непристойного характера. Что впрочем совершенно не умаляло чудовищного влечения, так что, презрев потерю, неупокоенный продолжал своё непотребное дело с ещё бо́льшим пылом, используя все свои оставшиеся члены. Те же стыдные части, кои отрывались от не в меру расшалившегося ревенанта, продолжали жить собственной жизнью в теле жертвы, словно и не заметив отрыва от своего содомического хозяина. Восставшие мёртвые женщины отличались не меньшим, а зачастую и куда большим жаром и фантазией в удовлетворении своих потусторонних страстей, точно так же теряя части своих тел в процессе насилия, если разложение затронуло их достаточно глубоко.

Начали появляться первые жертвы среди людей — у кого-то не выдерживало сердце, кто-то ломал шею, выпрыгнув в окно, спасаясь от чудовищного гостя, одному достойному мужу внезапно отвалившаяся голова оседлавшей его мёртвой блудницы вбила в мозг носовой хрящ — что не помешало незваной гостье сполна насладиться уже остывающим телом. Встречались и вовсе непостижимые случаи, когда подвергшиеся насилию живые то ли под властью неведомых потусторонних чар, то ли просто изначально являясь беспредельно порочными, принимали подобную нечестивую связь как должное, наслаждаясь ею. Однако такое наслаждение не приносило им счастья, ибо оживший покойник всегда оказывался более неутомим чем живой в сей противоестественной любви, что в итоге всегда заканчивалось трагично для последних, испускающих свой последний вздох под торжествующим, восставшим из могилы партнёром, да ещё и оставаясь потом какое-то время игрушкой для оного, не особенно различавшего, жив его партнёр, или уже нет. Случаи же сумасшествия после подобной связи и вовсе не поддавались подсчёту.

Разумеется, чаще всего на крики подвергшихся насилию сбегались люди и общими усилиями обуздывали похотливых ревенантов, по необъяснимой причине ни разу не проявлявших агрессии. Их спутывали сетями или чем попадалось под руку, и тащили на двор, где рубили на мелкие куски, которые потом обкладывали дровами, обливали смолой и поджигали, прекращая бесчинства ожившей плоти.

Но беда была в том, что население кладбище в разы превышало число живых горожан Ривентары, так что на каждого их них приходилось по несколько мертвецов, готовых в любой момент восстать из могил и усыпальниц. Полностью избавившиеся за долгие века от плоти скелеты также принимали участие в богохульном шабаше, разрывая оголёнными костями плоть живых в ужасающих совокуплениях. И над всем этим парили призраки, оглашая осквернённые ложа любви потусторонним хохотом и ехидными советами. Вдобавок ко всему прочему шатающиеся по улицам мертвецы своими тлетворными странствиями заразили воздух в округе, и в городе начался мор.

От напасти не спасали никакие ухищрения служителей церкви, полагавших себя искушёнными в деле экзорцизма и доказавших это на деле ранее. Однако данный случай решительно выходил за рамки всех их познаний и умений. Напрасно учёные книжники днями и ночами копались в самых потаённых архивах Перигонского аббатства, хранившего редчайшие документы додревних времён. Случай был поистине уникален и потому отцы города и церкви искали любые возможности, чтобы справиться с сим небывалым осквернением, обращаясь за помощью к самым неожиданным людям.

Именно в таких условиях мне, Винценту Ле Тюрби довелось вступить в пределы Ривентары, неожиданно для себя оказавшись вовлечённым в процесс упокоения её городского кладбища.

В начале лета 1500 года, нимало не подозревая о том, что ждёт меня впереди, я выехал из Парижа в сторону некоей позабытой всеми виллы времён римского владычества на юге Аверуани, где собирался заняться изучением образцов античной скульптуры, превосходно сохранившихся и до сих пор не привлёкших внимания ни богатых ценителей древнего искусства, ни бедного люда, промышлявшего пережиганием старинных мраморных изваяний на известь. Узнав об этой находке и опасаясь скорее вторых чем первых, ибо если богач, увёзший понравившиеся ему статуи в собственное поместье ещё может когда-либо похвастать их наличием, то после вторых останется лишь куча извёстки, несомненно, полезной в хозяйстве, однако мало напоминающая о том, чем она была в своём предыдущем воплощении, я направился к помянутой вилле.

Застав её в более приличном состоянии, чем ожидал, я немедленно приступил к работе, документируя находки и делая эскизы сохранившихся статуй. Вилла оказалась не столь уж и заброшенной — в ней поселилось семейство травников, обеспечивающих окрестных лекарей и поваров различными природными снадобьями. К моему визиту они отнеслись вполне благосклонно, а прослышав о том, что на здешние предметы искусства могут найтись солидные покупатели, и вовсе сочли нежданным благодетелем. Попросив этих добрых людей не трогать ничего из старого убранства и пообещав в скором времени направить сюда людей, заинтересованных в нём, я направился в близлежащий город Ривентару, дабы отдохнуть перед возвращением в родную усадьбу.

Помимо прочего я собирался ознакомиться с тамошним кладбищем, кое по уверениям многих посетивших его людей красотой и мастерством работы надгробных скульптур достойно соперничало с лучшими образцами стелографического искусства. Всякий путешественник, посещавший Аверуань, хоть раз должен был ознакомиться с ривентарским кладбищем.

Но когда до Ривентары оставалось ещё полдня пути, в придорожном трактире, где я остановился дать отдых лошади и перекусить самому, до меня дошли странные и тревожные слухи о творящемся там буйстве мёртвых, досаждающих живым. Не причисляя себя к робким персонам, пугающимся любого шороха, я всё же принял к сведению это известие, выглядевшее небезосновательным. Ибо люди, поведавшие мне об этой напасти, выглядели напуганными и явно бежали с насиженного места, прихватив с собой домашний скарб и нехитрые ценности. В трактире в то время остановились сразу несколько семейств, причём из самых разных сословий — крестьяне, городской пекарь, чиновник управы и богатый торговец сырами. Не было нужды даже расспрашивать их — они сами во всех подробностях поведали, что за ужас творился в некогда спокойном и уютном городке, волею неведомых сил ставшего ареной немыслимого кощунства. Приводимые ими подробности были слишком ужасны и отвратительны, чтобы пересказывать их здесь, однако именно эти детали подтверждали подлинность всего рассказанного, сколь бы невероятным оно ни было.

Тем не менее, город продолжал жить обычной жизнью, полагаясь на милость Господню, в надежде, что всё это буйство в какой-то момент сойдёт на нет, как уже не раз случалось в других городах и селениях — волею ли случая или же при помощи умелых экзорцизмов. Поэтому я, презрев возможную опасность и влекомый любопытством исследователя, продолжил свой путь, провожаемый скорбными взглядами посетителей таверны и её владельца.

Около двух часов пополудни, оставив позади тенистые дубравы, я увидел раскинувшуюся передо мной Ривентару, расположившуюся на невысоких травянистых холмах за рекой Исуль. Несмотря на бурную историю здешних краёв, город так и не удосужился обзавестись стеной, и его предместные луга и выгоны постепенно сменялись неказистыми деревянными домами, а за ними в свою очередь поднимались каменные строения старого города с башнями монастыря и шпилями церквей. Никаких признаков описанного буйства мёртвых отсюда не наблюдалось — всё так же пели птицы, орали петухи во дворах, брехали собаки, над печными трубами домов поднимался дым — хозяева готовили ужин. Сонная мирная летняя жизнь, как повсюду окрест.

Въехав в город, я поинтересовался, где здесь можно остановиться и, получив необходимые сведения, направился к указанному постоялому двору. Проезжая по городу, я подивился необычному зрелищу — по улицам преспокойно бродили свиньи в количестве, заметно превышающем то, кое обыкновенно можно увидеть в подобном городе. Одни лежали в тени деревьев и стен, наслаждаясь летним теплом, другие деятельно рылись по углам, вставали на задние ноги, добираясь до невысоко растущих ягод черешни, иные с важным видом прохаживались по улицам и площадям, поодиночке и целыми семействами.

Изумляясь столь необычному украшению городского пейзажа, я, выбравшись из экипажа, подошёл к гостеприимно распахнутым дверям постоялого двора, из которых как раз гордо выходил крепкий хряк, явно полагавший себя хозяином здешних мест. Доверив экипаж подбежавшему мальчику-слуге, я, посторонившись и пропустив хряка, вошёл в помещение, отыскивая глазами хозяина. Однако не успели глаза мои привыкнуть к здешнему тускловатому свету, как в полупустом зале раздался грохот, грязная ругань на немецком и французском языках и пронзительный поросячий визг.

Не желая становиться невольным участником кабацкого скандала, я посторонился, стараясь переместиться в более-менее спокойный уголок зала — и вовремя, ибо как только я сделал шаг вбок от центрального прохода, в зал влетел давешний хряк, судя по всему откликнувшийся на призывный визг кого-то из своих обиженных сородичей.

Странное хозяйское предупреждение «Не шутите со святым Антонием!» похоже, несколько запоздало, поскольку рослый швейцарец, вскочивший с места и пинком выбросивший из-под стола чем-то разозлившего его увесистого подсвинка, теперь как мог, отбивался от насевшего на него хряка. Укусы и удары разъярённого зверя были столь сильны, что швейцарец отступил, и вскоре оказался припёрт им к стене, защищаясь наспех подхваченным табуретом. Подсвинок же метнулся в мой угол и спрятался у меня за спиной, полагая, что здесь он обрёл надёжную защиту.

Видя, что непосредственной опасности нет, я с интересом следил за развитием событий. Шум привлёк внимание людей с улицы, и в зал вбежали двое монахов и стражник. Возможно, они ожидали застать здесь очередного неупокоенного, явившегося тревожить живых, однако вместо этого для них нашлось иное дело. Стражник и один из монахов покрепче вцепились в задние ноги хряка, второй же монах подскочил к нему спереди и, склонившись к листовидному уху, стал что-то быстро говорить, сопровождая свою речь резкими жестами швейцарцу, чтобы тот побыстрее убирался прочь. Тот почёл за благо воспользоваться советом и, перепрыгнув через опрокинутый стол, рванул наружу, оставив гостей и хозяина самих справляться с разбушевавшимся свином. Видя, однако, что противник бежал и угрозы ни ему, ни малышу больше нет, хряк вполне покорился людям, быстро сменив гнев на милость, очевидно благодаря увещеваниям второго монаха.

Подсвинок же, тем временем совершенно успокоившийся, начал тереться о мои ноги, демонстрируя признательность за предоставленное убежище. Полагая ситуацию успешно разрешившейся, я наконец вышел из угла и подошёл к хозяину. Вежливо поприветствовав его и договорившись о комнате и ужине, я спросил вина и поинтересовался, зачем он поминал святого Антония в начале сей странной битвы.

Хозяин, легко распознав во мне приезжего, охотно ответил, что в здешнем монастыре святого Антония монахи издавна занимаются разведением свиней, и этим свиньям от века было позволено беспрепятственно бродить по городским улицам. Горожанам прекрасно было об этом известно, и они при возможности всегда подкармливали этих животных, не помышляя причинить им какой-то вред. Не осведомлённые же об этом приезжие легко могли попасть в ситуацию, схожую с только что произошедшей, ибо свиньи святого Антония, как звали их в Ривентаре, отличались недюжинным умом и солидарностью, если возникала нужда дать отпор обидчику. Впрочем, местные жители старались не доводить подобные драки до смертоубийства, по возможности растаскивая противников, а монахи по слухам знали тайное кабанье слово и могли управиться даже с совершенно взбесившимися подопечными — чему я и оказался свидетелем.

Пока я пил вино, поросёнок не отставал от меня, продолжая чесать бок о мои ноги, и это было даже забавно, тем более что совершенно успокоившийся хряк смотрел на это, благостно щуря большие умные глаза, удивительно схожие с человеческими.

Сочтя это добрым знаком, я продолжил разговор с хозяином, договорившись о месте для экипажа и лошади, а затем спросил, как проще всего добраться отсюда до кладбища. Отрицательный ответ на вопрос, не новый ли я экзорцист, которого тут, похоже, ожидали, привёл его в некоторое уныние. То, что мне всего лишь хотелось ознакомиться с кладбищенскими памятниками, привело его в ещё более скептическое настроение касаемо моей дальнейшей судьбы. Успокоив его, что я осведомлён о творящихся здесь событиях и смогу за себя постоять, если оживший мертвец будет не слишком проворен и навязчив, я передал ему оговорённую сумму денег за пару дней постоя и покинул зал.

Поросёнок увязался за мной, судя по всему найдя во мне достойного защитника, либо просто приятную компанию на ближайшее время. Мне он не мешал и даже забавлял, так что дальнейший путь до ворот кладбища, расположенного в некотором отдалении от города на холмах перед дубовым лесом мы проделали вместе.

На своём пути мы не встретили ни духов, ни неупокоенных мертвецов, так что все пугающие рассказы постепенно начинали казаться неким преувеличением. Однако за воротами кладбища мне пришлось признать, что по крайней мере часть рассказов отвечала истине.

Сам погост выглядел совершенно обычно — наполовину заросший деревьями, дарившими приятную тень в старинной его части и усеянный памятниками, стелами и склепами там, где производились более недавние погребения. Деревья росли и здесь, но они не мешали обозревать пространство погоста, памятники которого и впрямь выглядели весьма примечательно.

Некогда усеиваемое могилами без какой-то системы, к настоящему времени кладбище обзавелось центральной аллеей и перекрёстными проходами, по сторонам которых и располагались свежие захоронения. Поскольку город был в меру богатым, жители его не скупились на солидные надгробия и склепы, год от года становившиеся всё пышнее и вычурнее. Уже не отдельные фигуры скорбящих пречистых дев, ангелов и статуй самих покойных украшали надгробия, но целые композиции из нескольких фигур, изображающие то Господень Суд, то восшествие покойных в райские врата, то просто какие-то сценки из жизни, напоминающие о заслугах и благодеяниях умерших.

Увлечённый таким обилием дивной монументальной красоты, я ходил по кладбищу, позабыв о времени, о том что близится вечер, а вместе с ним и возможное буйство мёртвых. Из этого потустороннего очарования меня вывел мой маленький спутник, начавший выказывать недвусмысленные признаки тревоги. При этом, похоже, он не желал оставлять меня здесь одного, так как принялся толкать меня носом в сторону выхода. Эти подталкивания окончательно привели меня в себя и я, осмотревшись, понял, что зашёл в старую часть кладбища. Неподалёку виднелся какой-то полузаброшенный дом, по всей вероятности здесь жил могильщик или работал скульптор — о последнем говорили разбросанные куски мрамора и гранита, очевидно оставшиеся после изготовления памятников. Вход зарос паутиной, не было видно никаких признаков того, что дом в обозримом времени посещали. Запомнив его расположение, я со всей возможной скоростью направился к выходу, благо стена с кладбищенскими воротами хорошо просматривалась отсюда.

Внезапно поросёнок, издав панический взвизг, со всех ног рванул к выходу, уже не обращая внимания на меня. Осмотревшись в поисках того, что могло его напугать, меня прошиб холодный пот. Ибо сразу у нескольких могил вдоль аллеи, по которой я шёл, с тихим шорохом зашевелилась земля, точно из-под неё выбирались какие-то громадные кроты, а вслед за тем над одной из них возделась полуразложившаяся рука, разгребающая вокруг себя землю. Не собираясь дожидаться появления её хозяина, я, позабыв обо всём, бросился к воротам, выбежал наружу и, не останавливаясь, бегом преодолел половину дороги до Ривентары. Лишь убедившись, что погоня мертвецов сейчас мне не угрожает, я на мгновение остановился и посмотрел назад. Дорога была пустынна, ни ревенантов, ни призраков видно не было. Но теперь, воочию убедившись в неспокойности здешнего погоста, я с куда большим уважением припомнил всё, что мне говорили об этом ранее. Поэтому, добравшись до города, я сообщил первому встреченному отряду городской стражи о беспокойных могилах на боковой аллее и, ответив на пару уточняющих вопросов, со всей возможной скоростью направился на постоялый двор. Заказав у трактирщика солидный кувшин вина и жареный бараний бок с овощами, я крепко заперся в своей комнате на втором этаже и, поглощая сей нехитрый ужин, принялся обдумывать всё, чему сегодня стал свидетелем. Однако напряжение и общая усталость в сочетании с вином не дали мне сильно углубиться в рассуждения, так что ещё раз проверив надёжность запертых ставен и дверей, я отправился в постель.

Ночь прошла спокойно, если не считать хаотических и непристойных сновидений, несомненно, навеянных выпитым на ночь вином. Живые и мёртвые, свиньи и статуи сплетались в противоестественный похотливый клубок, творя меж собой удивительные непотребства, о каких едва ли может помыслить человек в здравом уме. При этом видения не носили характер кошмара, напротив, они сочились каким-то бесстыдным сладострастным удовольствием, которое хотелось испытывать бесконечно. Всё же с наступлением утра они естественным образом прекратились. Умывшись и спустившись в зал таверны, я обнаружил там вполне весёлое хоть и не слишком многочисленное общество.

Оказалось, что о моём прибытии и визите на кладбище уже стало известно в городе, и утренние посетители трактира, в числе которых был какой-то городской чиновник, молодой аббат, капитан городской стражи и давешний громила-швейцарец с интересом поглядывали на меня. Не собираясь избегать разговора я сам направился к ним, столь же надеясь получить от них интересующие меня сведения касаемо кладбища, как и они жаждали узнать о моих вечерних похождениях.

Ещё раз подтвердив, что я вовсе не тот экзорцист, коего они ждали, а всего лишь скромный магистр кафедры изящных искусств, интересующийся скульптурой, я ответил на все их вопросы и сам в свою очередь поинтересовался историей кладбища, не забыв упомянуть и заброшенный домик на его территории.

Чиновник магистрата в ответ на это сказал, что домик сей некогда принадлежал скульптору, последние два десятка лет работавшему с надгробиями и по совместительству исполнявшего обязанности могильщика. Я заинтересовался таким необычным сочетанием, и чиновник любезно рассказал мне его историю.

Прибывший в город без гроша лет двадцать назад оборванный неаполитанский лаццарони Берто Орканья поначалу не снискал расположения ривентарцев, однако после того как он изъявил желание стать резчиком надгробий при городском кладбище и продемонстрировал своё умение, отношение к нему постепенно стало улучшаться. Берто поселился прямо на кладбище в домике прежнего могильщика, который стал его мастерской. Уже первые его работы принесли ему достаточно неплохой доход и славу умелого скульптора. Однако на все предложения о создании статуй или иных произведений для живых людей он отвечал категорическим отказом и ни разу не изменял сему правилу, какие бы деньги ему не сулили. Объяснял это он неким обетом, который принял ещё в юности, а также туманно намекал, что его дар камнереза останется с ним только пока он создаёт надгробные памятники, иное же ему не дозволено. По словам Берто, дар его находился в тесной связи с покойными, для которых он создавал удивительной красоты надгробия. При этом каждого заказчика он должен хоронить лично, ибо иначе дар его исчезнет.

Такие заявления, разумеется, поначалу вызвали насмешки над чудачествами нового камнереза, однако тот не обижался и даже сам подшучивал над этим, а поскольку мастерство его работ было неоспоримо, то постепенно от него отстали и позволили работать так, как ему вздумается.

Искусство кладбищенского скульптора оказалось весьма прибыльным, так что спустя пару лет он оказался владельцем приличного состояния, однако продолжал жить в том же кладбищенском доме, разве что несколько перестроенном под мастерскую и прочие нужды. Спустя десять лет о его мастерстве уже ходили легенды, и мало кто из приезжих отказывался прогуляться по кладбищу, ставшему своеобразной выставкой его работ. Несмотря на отсутствие подмастерьев, работал он быстро, обходясь лишь парой дюжих парней, ворочавших глыбы камня в мастерской и сгружавших их с повозок, прибывших из каменоломен. Постепенно он уделял всё больше времени именно скульптуре, а для выполнения похоронных работ нанял и обучил небольшую, но верную и умелую команду. При этом он всё равно участвовал в каждой процедуре захоронения и, бросив в могилу первую лопату земли, вновь удалялся в мастерскую, формально продолжая выполнять свой таинственный обет.

Несмотря на все свои заслуги, Орканья продолжал оставаться для жителей города мрачным и таинственным человеком, что, впрочем, свойственно людям, связавшим свою жизнь и работу с кладбищем. Поскольку все горожанки, коим он предлагал руку и сердце, отказывались за него выходить, несмотря на кругленькое состояние, он, в конце концов, взял в жёны невзрачную селянку из соседней деревни, но счастья в семейной жизни не обрёл. Через год жена родила ему двух близнецов, причём один умер ещё в утробе, а второй оказался чудовищным уродом, имеющим мало сходства с человеческим ребёнком и скончался, не прожив и двух дней, а ещё через день преставилась и обезумевшая мать. Орканья собственноручно похоронил всех троих в одной могиле, поставив на ней скромный, но в то же время один из самых запоминающихся памятников ривентарского кладбища.

После этого он практически перестал появляться в городе, не покидая своего дома, в окнах которого допоздна горел свет. На кладбище по ночам всё чаще заезжали неизвестные экипажи, а иногда и кареты — Берто принимал у себя тайных гостей из неведомых краёв, о которых не был осведомлён никто из горожан. В ворота кладбища вкатывались повозки — на пустые загружали подозрительные длинные свёртки, из полных выгружали заколоченные ящики, после чего повозки удалялись с кладбища, стремясь успеть до рассвета. Горожане, не вмешиваясь во всю эту жуть, наблюдали издали, негромко обсуждая увиденное. Говорили даже, что Орканью посещают мёртвые и ведут с ним какие-то странные потусторонние дела и что он имеет некую странную власть над покойными.

Возможно, в этих слухах и было некое зерно истины. Во всяком случае, первые отмеченные появления неспокойных духов на ривентарском кладбище были отмечены только спустя несколько месяцев после таинственного исчезновения могильщика. В один из дней его попросту не оказалось в доме, в окнах которого ночью против обыкновения не зажёгся свет. Несколько дней люди ещё предполагали, что он уехал куда-то по своим делам, но Орканья не появился ни через неделю, ни через месяц, так что до сих пор никто не знает, что с ним случилось.

И примерно в то же время начали проявлять нечестивое беспокойство духи мёртвых, а вскоре из могил начали выбираться и сами покойники — словно их в самом деле сдерживало некое тайное чародейство пропавшего кладбищенского скульптора.

Завершив рассказ, чиновник посетовал, что до сих пор никто не смог совладать с беспокойным кладбищем, так что приходится обращаться буквально ко всем, кто хоть как-то сможет указать на причину сего нечестивого буйства мёртвых. При этом он оценивающе посмотрел на меня, явно предполагая какое-то содействие.

Верно поняв его взгляд, я сообщил, что в самом деле не представляю, чем бы мог помочь, однако осторожно пообещал, что если вдруг получится найти какие-то указания или иные детали, связанные с этим делом, я немедля представлю их в магистрат а равно и здешним отцам церкви — в зависимости от того, кто сможет лучше распорядиться ситуацией.

Расспросив собравшихся о том, какие меры следует мне предпринимать на кладбище, чтобы не подвергнуть себя опасности при его исследовании, а равно и во всё остальное время, я завершил завтрак и собрался было прогуляться по городу, однако от этого меня отговорил молодой аббат. Начавшийся недавно мор от зараженного бродячими трупами воздуха ещё мог представлять незримую опасность, и хотя забредших в город мертвецов старались своевременно вывозить и сжигать, горожане предпочитали не выходить из дома без нужды, что аббат настоятельно рекомендовал и мне. Сочтя это предупреждение разумным, я вернулся в свою комнату и, снарядившись должным образом, вновь отправился на кладбище.

Более-менее ознакомившись вчера с погостом, я уже достаточно уверенно ходил среди могил, отмечая наиболее яркие образцы надгробной скульптуры, разбросанные тут и там без всякой видимой системы. Несмотря на всё их различие, видно было, что все наиболее оригинальные образцы вышли из-под резца одного скульптора, судя по всему, того самого загадочного могильщика Берто Орканьи. Это подтверждали и даты, высеченные на плитах.

Спустя полчаса я понял, что всей своей славой городское кладбище Ривентары обязано именно ему. Все прочие надгробия, легко отличимые по стилю исполнения от работ Орканьи выглядели совершенно обыкновенно, и подобные им можно было встретить на любом кладбище. Памятники Берто отличались от них удивительной проработкой всех деталей, достойной лучших италийских мастеров, и неудивительно, что они привлекали к себе такое внимание даже у неискушённых людей.

Но было в них и ещё что-то, некая особенность, поначалу трудноуловимая, однако объединявшая их всех. Это была уже не простая оригинальность стиля, но что-то ещё, заставляющее неотступно разглядывать детали надгробий, чтобы ухватить это загадочное нечто, таящееся в них, и в то же время находящееся прямо перед глазами. И, наконец, мне это удалось.

Осознав, что за тайну скрывают работы Орканьи, я едва не вскрикнул от изумления и ужаса. Ибо для того, чтобы столь искусно замаскировать её, требовалось поистине нечеловеческое искусство, заставляющее задуматься о сверхъестественном — но не небесном, а совсем наоборот. Понимание этого повергло меня в мистический трепет, переходящий в дрожь отвращения при виде открывшегося невообразимого кощунства. Теперь я уже совсем с другим чувством всматривался в ривентарские надгробия.

В скорбной позе печального ангела просматривался непристойный жест крылатого демона, на искривлённых горем устах гениусов траура играла неуловимая циничная ухмылка, склонённые под дуновением загробного ветра фигуры подруг скорби дразнили воображение роскошью форм и вакхически распущенных пышных волос. Под тонким покровом мраморной вуали, не скрывавшей, а напротив, бесстыдно выделявшей все детали, легко просматривался лицемерный срам тугих грудей, острых сосков, пышных ягодиц и жаркого влекущего лона. Гордые фигуры мужчин в римских и греческих одеяниях, судя по всему воспроизводящие облик похороненных, источали жар похоти самими своими позами, сохранявшими видимость скульптурной величественности, но в то же время намекающими на скрытую страстность, не утолённую даже в смерти. Лишь зная секрет нужной перспективы можно было увидеть, как свиток в опущенной руке одной из таких статуй с определённой точки зрения превращался в напряжённый член, а в ещё более далёкой перспективе он оказывался у губ другой мужской скульптуры, стоящей в некотором отдалении, причём последняя выглядела весьма довольной таким кощунственным совмещением. Большие композиции из нескольких фигур — женщин, мужчин, детей, ангелов, скорбящих дев и духов печали производили двусмысленное впечатление, где возвышенность траура неуловимо превращалась в распутство и мерзость, не переходя, однако, той тонкой грани, за которой начиналось однозначно трактуемое кощунство.

Достаточно было лишь раз осознать увиденную непристойную суть хотя бы одной такой скульптуры, как уже невозможно было остановиться в попытках отыскания новых подобных картин, находящихся прямо на виду, но в то же время искуснейше сокрытых мастерством адского камнереза и самим сознанием зрителей, отказывающимся воспринимать такие скульптуры в их непристойной и соблазнительной ипостаси. Просто удивительно, что никто до сих пор не замечал этого. А если и замечал, то милосердный разум наверняка не позволял это осознать, и посетитель кладбища лишь восторгался мастерской работой камнереза, пропуская мимо ума бросающуюся в глаза непристойность. Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанических помыслов.

Эпитафии и другие тексты, вырезанные на могильных плитах, также таили в себе ту же самую скверну, только иначе оформленную. Прочитанные задом наперёд знаменитые ривентарские стансы, исполненные в торжественном нисходящем траурном тоне, превращались в подлинные литании в честь демонов сладострастия, святотатственные гимны, направленные против бога и святых, развратные славословия вину и падшим шлюхам. Лишь моя привычка исследовать всё досконально позволила разглядеть за искусной и прелестной словесной вязью этих стихотворных шедевров их вторую, сокрытую суть, находящуюся перед всеми, но доступную лишь тем, кто догадался прочесть их с конца.

Уяснив ситуацию в общих чертах, я на какое-то время погрузился в задумчивость. За два десятка лет Орканья мог изготовить не меньше сотни памятников, не считая богохульных эпитафий на простых могильных плитах. Неудивительно, что в такой атмосфере покойники не желали спокойно лежать в своих могилах и выбирались творить непотребства среди живых.

Ошеломлённый масштабностью осквернения, я начал размышлять над тем, как справиться с такой ситуацией. Несомненно, в первую очередь следовало установить расположение всех надгробий работы Орканьи, имеющих подобный характер. После этого они должны быть удалены с кладбища, чтобы не тревожить умерших, и тогда, возможно, кладбище сможет вернуть себе былой покой.

Увы, сколь прекрасны бы ни были эти скульптуры и эпитафии, судьба их была предрешена. И хотя снос и разрушение могильных памятников тоже нельзя назвать богоугодным делом, в данном случае такое меньшее зло будет куда предпочтительнее того безобразия, что уже больше года творилось на ривентарском кладбище.

Труд предстоял большой и нелёгкий. Необходимо было заручиться поддержкой городских властей и отцов церкви, представив им весомые доказательства обнаруженного осквернения. Поэтому, оправившись от волнения, вызванного этим жутким открытием, я принял решение детально исследовать кладбище, чтобы выявить все подозрительные надгробия.

Здесь не помешало бы разжиться его планом, который скорее всего можно было найти в городской управе или у могильщиков, знающих его во всех подробностях. Обратиться к последним не составляло никого труда, ибо прямо сейчас в некотором отдалении от того места где находился я, шла очередная печальная церемония похорон. Не слишком многочисленных скорбящих сопровождали несколько вооружённых швейцарских наёмников, явно нанятых для охраны от возможного появления неупокоенных. Вместе с ними стражу несли и несколько духовных лиц, среди которых я заметил аббата, с которым познакомился утром в харчевне.

Спросив старшего похоронной команды, я получил ответ, что планами они отродясь не пользовались, однако если мне это так важно, то можно поискать их в доме пропавшего скульптора, который как известно, ранее исполнял обязанности могильщика. «Если достанет смелости» — ехидно добавил он.

На всякий случай уточнив у аббата, не будет ли подобный визит в дом Орканьи расценен как попытка кражи, и получив успокаивающий ответ, что в этом нет ничего противозаконного, поскольку дом заброшен и никто на него не претендует, я отправился туда, пока день был ещё в разгаре.

До дома было с полмили, так что я, не желая терять времени, сделал быстрый набросок предварительного плана кладбища, чтобы сразу отмечать на нём все встреченные надгробия работы Орканьи. Таковых мне попалось четыре, плюс пара могильных плит попроще с подозрительными эпитафиями, которые также были отмечены. Наконец я приблизился к дому скульптора-могильщика.

С трудом проникнув внутрь через вросшую в почву дверь, явно не открывавшуюся со времён исчезновения хозяина дома, я, преодолевая естественный страх, осмотрелся внутри. В целом здесь не было ничего необычного — заброшенный дом, часть которого была отдана под мастерскую скульптора, где я и оказался. По углам стояли неоконченные надгробия, камни с наполовину высеченными надписями и скульптуры разной степени готовности. Невозможно было ошибиться в их авторстве — все они были отмечены той же печатью порочности, что и уже готовые камни и фигуры на кладбище. В дальней части помещения стоял стол и открытый рабочий шкаф с инструментами, дальше виднелась дверь в соседнее помещение. Я прошёл туда.

Некогда это была жилая комната с обветшалым, но довольно приличным убранством. Здесь я и начал свои поиски, точно вор, роясь в комодах и шкатулках, перебирая бумаги на столе, хранившем следы забытого застолья и постоянно ожидая появления если не ожившего мертвеца, то хотя бы беспокойного призрака. Однако дух исчезнувшего хозяина дома казалось, продолжал хранить его от подобных визитов, и вскоре я осмелел, уже без всякого стеснения разгребая пыльный скарб Орканьи.

Удача, похоже, сопутствовала мне, поскольку искомый план погоста оказался висящим на стене в третьей комнате, представлявшей собой некое подобие рабочего кабинета, совмещённого со спальней. Точность оставляла желать лучшего, однако даже в таком виде он оказался немалым подспорьем. На нём были отмечены далеко не все надгробия работы Орканьи, но меня устраивало и это. Скопировав его со всей возможной тщательностью, я снял её со стены и продолжил осмотр дома, даже решившись заглянуть в подвал, люк в который обнаружился в углу гостиной.

Разумеется, ничего хорошего из этого не воспоследовало. Из приоткрытого люка донёся странный, густой, в какой-то мере даже приятный запах, который я никак не мог определить. После нескольких вдохов у меня начала кружиться голова, так что я захлопнул его, успев лишь краем глаза отметить какую-то лоснящуюся эбеновую переливающуюся мелкими волнами тягучую массу, заполнявшую подземелье. Похоже, она полностью занимала неизвестной глубины подземелье, так что я счёл разумным поскорее убраться из дома, прихватив напоследок пару заинтересовавших меня рукописей и книг.

Как оказалось, снаружи меня уже ожидала пара крутившихся вокруг дома призраков, не дотерпевших до ночи. Это была первая моя встреча с созданиями такого рода и не могу сказать, что она была приятной. Невозможно было ошибиться при виде носящихся в воздухе полупрозрачных серых пятен, имеющих отдалённое сходство с человеческой фигурой, испускавших гулкие, исполненные какой-то потусторонней сладострастности звуки.

Несмотря на заверения, что эти неприкаянные духи не в силах повредить живому человеку, лишь пугая устрашающим видом и воплями, я не стал проверять это на практике и со всех ног понёсся в сторону города. Похоронная команда и скорбящие уже давно покинули кладбище, и я проделал весь путь в одиночестве. Едва не споткнувшись о выскочившую из высокой травы напуганную свинью, я влетел на предместную улицу и, не останавливаясь, направился к высящемуся впереди собору, резонно надеясь найти там помощь и убежище от неотступно преследовавших меня призраков.

Там как раз завершалась вечерняя месса. Мои призрачные преследователи не посмели вступить под своды дома Господа, оставшись снаружи. Приходской священник, завидев мой испуганный вид, тотчас сориентировался в ситуации и, схватив курильницу и кубок со святой водой, вышел наружу, чтобы прогнать духов. Явление его оказало нужный эффект и полупрозрачные создания, испустив недовольный вой, отлетели прочь, по пути теряя клочья своих мглистых тел.

Поблагодарив доброго священника за помощь, когда он вернулся в храм, я попросил его уделить мне ещё немного внимания и вкратце поведал ему о том, что мне удалось обнаружить на кладбище. Однако, похоже, моё сообщение о богохульных надгробиях оказалось для него слишком неожиданным. Во время моей речи взгляд его то воспламенялся праведным гневом, то омрачался недоверием. Было видно, что он изо всех сил смиряет свои чувства, чтобы не дать мне резкую отповедь и прогнать как лжеца и кощунника. Лишь кротость истинного служителя Господа остановила его в этом стремлении, и к концу моей речи он мягко посоветовал мне собрать более весомые доказательства, которые можно было бы предъявить на рассмотрение отцам церкви и магистрату.

Я и сам понимал, что в данный момент прямых доказательств на руках у меня нет, а для подтверждения моих слов следует как минимум вернуться на кладбище, чтобы самолично убедиться в правоте или ложности предъявленных доводов. Я поблагодарил священника за уделённое мне внимание и, сотворив краткую, но горячую молитву, отправился на постоялый двор.

Утром следующего дня я нанёс визит в городскую управу, где повторил свой рассказ, сопроводив его просьбой о помощи в работе над отысканием всех надгробий работы Орканьи. Здесь мои слова тоже поначалу встретили с недоверием, ибо озвученные выводы основывались на таких деталях, которые были слишком тонкими для неподготовленного ума. Тем не менее, проблема неупокоенных всё ещё стояла в полный рост и моё предложение, несмотря на его необычность, всё же нашло отклик у отцов города. По крайней мере, мне предложили оплату проживания в городе на то время, что понадобится мне для завершения расследования, а также некое вознаграждение, в случае если мои труды увенчаются успехом и кладбище удастся успокоить. О размерах вознаграждения говорилось в самых расплывчатых тонах, из чего я заключил, что в магистрате питают немного надежды на благоприятное разрешение ситуации, но в данный момент я был рад и тому, что удалось выхлопотать.

После этого я направился в монастырь святого Антония, располагавшийся в черте города, где надеялся получить ещё немного подробностей о сложившейся ситуации. Наверняка там внимательно следили за ней и возможно смогут помочь мне в расследовании осквернения.

Монастырь, стоящий на живописном зелёном холме в окружении неглубокого рва, поросшего ряской, встретил меня приветственным хрюканьем и визгом дюжины свиней, бродивших вокруг или принимавших ванны в зелёной воде. Спросив у привратника, где я могу найти епископа, который проводил службы на погосте, дабы изгнать скверну, и получив ответ, я направился в указанное строение.

Епископ Фрелан де Мюрэ, сухощавый крепкий мужчина лет пятидесяти, принял меня со всей любезностью, внимательно выслушав мой рассказ о вероятных причинах беспокойного поведения мёртвых. Будучи пожилым и умудрённым человеком он не стал оспаривать услышанное, не понаслышке представляя ситуацию. Однако поскольку его усилия совладать с ней тоже оказались тщетными, он был готов принять любую помощь в разрешении этого наболевшего вопроса.

Мой рассказ поверг его в немалое огорчение, ибо подобного небывалого осквернения ещё не случалось в истории христианства. Не вдаваясь в ненужные подробности, он поведал мне всю историю множества безуспешных экзорциций, не сумевших остановить буйство мёртвых.

Особо любопытной оказалась история с вызванным из Перигонского аббатства белым некромантом. Отчаявшись совладать с непокорными духами, он провёл обряд вызова князя демонов, чтобы допросить его по сему вопросу. Однако, несмотря на все увещевания и угрозы тот не признал своей вины в этом кощунстве.

Адский князь клялся страшнейшими клятвами, что никто из его подданных не имеет к этому ни малейшего касания, и что будь у него такая возможность, он и сам с превеликой радостью учинил бы подобное. Но даже терзаемый болью от лицезрения святых реликвий он не признал причастности к этому случаю никого из обитателей Пандемониума.

Будучи спрошен, кто же тогда повинен в этом, если не он, адский князь с некоторой неохотой и, как показалось, даже со страхом, в котором, однако, скользили нотки торжества, ответствовал, что здесь могут быть замешаны иные сущности, более могущественные, чем все силы подвластного ему ада. Они происходят из иных пространств и времён и не имеют отношения к нашему подзвёздному миру, частью коего являются и его преисподние владения. Непредставимые даже для него самого, эти сущности могут временами проявлять себя и в человеческом мире и в мире демонов, чаще всего с непредсказуемыми и опасными последствиями, и он не имеет никакого желания говорить о них больше, чем уже рассказал, не желая привлекать их внимания. После этого он был отпущен восвояси, оставив после себя ещё больше вопросов, чем было ранее.

По крайней мере, стало понятно, отчего не действовали все известные экзорцизмы, ибо если отдельных духов и восставших покойников ещё удавалось упокоить обычными способами, то общая причина буйства оставалась загадочной. Однако мои изыскания, похоже, стали началом той путеводной нити, которая могла привести к сути этих событий и указать на их первоисточник. Неспособность местных жителей увидеть очевидное богохульство в прекрасных скульптурах, коими славилось ривентарское кладбище, не позволяла отыскать причину беспокойства мёртвых, и лишь непредвзятый взгляд стороннего наблюдателя в моём лице сумел распознать его за изысканностью и тонкостью работы талантливого скульптора.

Однако талант сей явно имел тёмное происхождение и был опаснее всех прочих известных еретических деяний. Ибо связь человека с иномирными тварями, коих страшатся даже в преисподней, вряд ли сможет принести что-то хорошее в наш несовершенный мир. И хорошо, что этот человек исчез, прекратив усеивать кладбище богохульными памятниками.

Я поведал епископу и о странной чёрной жиже в подвале дома Орканьи. Де Мюрэ согласно покивал головой, ответив, что подобное наблюдение лишь подтверждает всё вышесказанное. Об этой детали до сих пор не было известно, но появление странно пахнущей жижи явно не предвещало ничего хорошего. К счастью, я успел унести из дома карту кладбища с расположением памятников работы Орканьи и несколько книг и рукописей, которые могли оказаться полезными. Их я передал епископу, тот же в благодарность поведал мне, что монастырские книжники изучат их и сделают копии для библиотеки Перигонского аббатства. В той же библиотеке они попробуют отыскать книги или рукописи, которые, с учётом новых открывшихся сведений, возможно, смогут пролить свет на всё происходящее.

Меня же де Мюрэ благословил на дальнейшее исследование городского кладбища, сочтя это важным и полезным. Также он предложил мне столоваться в монастырской трапезной, и я принял это предложение с благодарностью, ибо по правде сказать, средства мои были не слишком велики, а хозяин таверны при постоялом дворе не стеснялся запрашивать с приезжих солидную плату за еду, вероятно компенсируя этим уменьшившиеся доходы из-за малого числа гостей, не спешивших в последний год в Ривентару по причине известных событий.

На прощание он дал мне ещё один совет, необычный, но как оказалось, вполне разумный. Епископ предложил мне прикормить парочку свиней из обширного монастырского поголовья и выбираться на кладбище в их компании. В ответ на мой удивленный взгляд он сказал, что свиньи весьма не любят неупокоенных, хорошо их чуют — тут я сразу припомнил поросёнка, предупредившего меня в первый день о выбирающемся из могилы покойнике, — и способны дать им достойный отпор. Совет показался мне дельным, поскольку такая охрана наверняка окажется выгоднее найма стражников, которые к тому же не испытывали ни малейшего желания выходить на кладбище даже днём и за деньги.

Так как уже наступило время полдника, я спустился в трапезную, где отдал должное недурно приготовленным кушаньям вместе с братьями послушниками, после чего прихватив с собой достаточно объедков, вышел из монастыря. Отдыхавшие возле рва монастырские свиньи с благосклонностью отнеслись к моим подношениям и последовали за мной в количестве даже большем, чем я ожидал. Поэтому, прикинув, насколько у меня достанет угощения, чтобы не растерять по дороге хрюкающую свиту, я ограничился прикормом пары самых крупных и крепких из них. Остальные, как и следовало ожидать, потихоньку отстали, зато на выходе из города к нам прибился тот самый поросёнок первого дня знакомства с запоминающимся пятном на боку. В такой компании мы и добрались до кладбища, где я занялся продолжением своих изысканий, свиньи же, не чуя опасности, бродили вокруг.

С самого начала детального исследования кладбища я был поражён количеством обнаруженных кощунственных памятников и могильных плит с двусмысленными надписями. Я подробно фиксировал их расположение на копии плана, одновременно занося в тетрадь описания, тексты надписей, а иногда и делая зарисовки особо примечательных скульптур.

Помимо всего прочего моё внимание привлекла форма стихотворных эпитафий. Все они были выполнены в виде акростихов, первые буквы строк которых неизменно складывались в странное слово «СФАТЛИКЛПП». Я терялся в догадках, что оно могло означать, но было ясно, что сделано это не просто так и несёт в себе какой-то скрытый, ускользающий от меня смысл.

Вместе с тем я примечал и иные свидетельства осквернения в виде куч разворошенной земли, оставленных выбравшимися из могил ревенантами. При этом далеко не все они находились у могил с памятниками работы Орканьи; многие такие кротовины находились от них на значительном отдалении, и это означало, что дух потусторонней скверны затронул всё кладбище, не разбирая, недавнее это захоронение или древнее.

Следовавшие за мной почти по пятам свиньи, время от времени получавшие долю лакомства, оказались недурными помощниками в деле отыскания проклятых надгробий и могил с потенциальными ревенантами, ещё не успевшими выбраться наружу. Похоже, их тоже нервировали беспокойные мертвецы под землёй, а непревзойдённое чутьё верно указывало на такие захоронения. Тогда щетина на загривках вставала дыбом, глаза наливались кровью и свиньи принимались злобно рыть землю, агрессивно стуча копытами, словно стараясь напугать таящееся под ней зло. Приходилось отвлекать их лакомством, более доступным, чем потусторонний враг, в то же время успевая отмечать и такие потенциально опасные могилы, из которых в скором будущем мог выползти новый мертвяк. Это добавило мне работы, но бесполезной её назвал бы только глупец.

Впрочем, увлекаться тоже не стоило. День оказался насыщенным, силы мои были на исходе, на землю готовился опуститься вечер, да и лакомства для свиней давно закончились. Но моя свита по-прежнему сопровождала меня, даже когда мне уже нечем было их угощать. Состоявшееся знакомство они нашли полезным и приятным и явно были расположены продолжить его в последующие дни. На кладбище не было никаких признаков беспокойства, так что первый день работ можно было счесть успешно завершившимся.

Вернувшись к стенам монастыря, я поинтересовался у монахов, как бы мне завтра отыскать сопровождавших меня свиней, к которым я тоже успел привыкнуть. Вызванный свинарь был столь любезен, что не только пообещал придержать их до моего появления, но и сообщил их прозвища. Поросёнка звали Дигитор, кабан носил имя Дикосвин, а его подруга именовалась Порцелла.

С тем я и оставил их до завтра. С утра же началась уже привычная работа с картированием всех подозрительных захоронений. Оставалось лишь удивляться энергичности скульптора, успевавшего не только создавать дивной красоты двусмысленные памятники и сочинять богохульные надгробные стансы, но ещё и принимать участие в каждом из захоронений, пусть даже к концу его карьеры оно ограничивалось единственной лопатой земли в свежую могилу. Здесь просто не могло обойтись без помощи потусторонних сил, ибо один человек никак не мог успеть делать всё это одновременно.

Первые относительно мирные дни моих продолжительных визитов на кладбище быстро закончились. Вскоре мне пришлось достаточно плотно познакомиться с его далеко не мирным населением, и хорошо ещё, что у меня теперь была свита из трёх свиней святого Антония, которые вовремя предупреждали о скором появлении очередного ревенанта, а затем и помогали его упокоить по мере сил. Подобно спокойно пожиравшим трупы свиньям Древнего Египта, мои защитники при виде выбравшегося из могилы мертвеца сбивали его с ног и остервенело рвали вонючую плоть, отрывая конечности и сокрушая кости острыми копытами, так что в скором времени ревенант превращался в неаппетитную бесформенную груду подёргивающейся мертвечины, уже не представлявшую опасности и годную разве что для очищающего костра.

Пожирание мёртвой плоти, кстати, никоим образом не сказывалось на свиньях. Несомненно, они уже имели определённый опыт с поднявшимися покойниками и рвали их вполне умело, выедая только самые вкусные части. Старых же разложенцев они просто сокрушали на месте, втаптывая их в землю. Оказавшись свидетелем первых таких случаев, я вечером спросил у свинаря, знает ли он о подобных гастрономических пристрастиях его питомцев и не вредит ли им это. Тот в ответ лишь рассмеялся, успокоив меня, что такое происходит достаточно часто и что никто из его подопечных ещё ни разу не выказал даже малейшего недомогания. Мясо свиней, отведавших мёртвой плоти, было ничем не хуже обычного, и его спокойно подавали в трапезной обитателям монастыря и его гостям, в том числе и самым высокородным — опять же без всяких последствий. Подобные вкусы можно было лишь приветствовать.

К концу первой недели трудов я почувствовал изрядную усталость от однообразной и небезопасной работы. Поскольку меня никто не ограничивал в сроках, я решил заглянуть на выходные в Перигонское аббатство, дабы наконец ознакомиться с его прославленной библиотекой, а заодно и попытаться выяснить у тамошних книжников некоторые подробности касаемо совершившегося осквернения. Выехав до света в пятницу и проделав приятный расслабляющий путь по дороге, периодически нырявшей под сень старого дубового леса, я ещё до наступления вечера прибыл в аббатство.

Благодаря рекомендациям любезного епископа де Мюрэ я получил беспрепятственный доступ к тамошним книжным сокровищам — разумеется под надзором библиотекаря, оказавшего мне немалую помощь в поиске интересовавших меня материалов по древнейшей истории южных областей Аверуани и процветавших здесь дохристианских культов.

Задолго до пришествия римлян местные жители поклонялись здесь странным, ни на что не похожим созданиям, о коих туманно сообщалось в рукописях, переведённых с языка исчезнувшей Гипербореи. Особо заинтересовал меня эпизод из жизни чернокнижника Эйбона, сумевшего совладать с древней сущностью из рода жабоподобного Тсаттогуа, кою маги древности именовали Падшей Мудростью, на гиперборейском же языке её имя звучало как Сфатликлпп. Именно в это имя складывались акростихом буквы многих надгробных стансов, и такое совпадение не могло быть случайным.

Не могло быть случайным и то, что Сфатликлпп, будучи отродьем Тсаттогуа отличала характерная черта, присущая всему его семейству — именно же аморфность в своём изначальном состоянии. Чёрная тягучая масса с неопределённым притягательным замахом, обнаруженная в подполе дома Орканьи имела несомненное сходство с описанием первичного плотского лика Сфатликлпп. Как и любой из аморфов тсаттогуанской семьи, она могла принимать любой вид, отдавая предпочтение облику соблазнительной ламии либо змеевласой клыкастой чешуйчатой женщины, до пояса погружённой в чёрную массу. Составленная из голода, злобы и похоти, она по праву считалась матерью всякого разврата задолго до появления светлых земных богинь плодородия и любви. Ежесекундно порождая новые сладострастные фантазии, она питалась эманациями, кои испускали в пространство постоянно неудовлетворённые души соблазнённых ею людей. Эта страсть не оставляла их и после смерти, заставляя мёртвых подниматься из могил, чтобы утолить загробную похоть и тем опосредованно давая новую извращённую пищу своей аморфной владычице.

Если же добавить к этому, что имя богохульного скульптора, писавшего чудовищные сладостные литании Сфатликлпп, происходило от Оркуса, божества смерти этрусского, а позднее и римского пантеона, то общая картина осквернения, обнаруженного на кладбище Ривентары, складывалась совсем уж неприглядной. Становился понятным и рассказ некроманта о вызванном князе ада, утверждавшем, что он и его подданные не имеют никакого отношения к кладбищенскому буйству. Здесь действовали более древние и чуждые силы, которых опасались даже обитатели земной преисподней.

И хотя древние летописи сообщали, что ещё в гиперборейские времена чародей Эйбон сумел справиться с Падшей Мудростью, заключив её в ёмкость инозвёздного металла, содержавшую фрагмент экстрамерного пространства, обращённого внутрь себя и не позволявшего выбраться наружу ничему сущему. Однако за прошедшие эоны бутыль, в которой была заключена Сфатликлпп, могла разрушиться, выпустив её наружу. Невозможно представить, какие цели преследовал, Орканья выписывая её имя на памятниках, но ситуация выглядела теперь куда более непонятной и угрожающей чем в самом начале. Наличие в подполе дома могильщика эбеновой аморфной массы говорило о том, что ситуация могла оказаться куда более непредсказуемой и плачевной, особенно если участь что тайное поклонение Сфатликлпп в Аверуани продолжало поддерживаться и в наши дни.

Книжные изыскания заняли у меня три дня. Без всякого воодушевления я возвращался в Ривентару, не представляя, что делать дальше со сделанными мною открытиями. Отдохнув с дороги пару дней, я всё же вернулся к продолжению трудов, исполненный тяжких дум, на которые не находилось ответа.

Наконец спустя месяц с небольшим моя работа была завершена. Добросовестно осмотрев каждую пядь кладбища, я сумел переписать все захоронения, к которым приложил руку Орканья. Упорядочив свои заметки, я написал доклад, который собирался представить городским и церковным властям, а заодно отправил пару вызовов нескольким художникам и скульпторам из соседних городов, дабы те могли подтвердить правоту моих выводов, на случай, если в них возникнут сомнения.

Доклад мой, как и ожидалось, произвёл поистине ошеломляющий эффект. Ибо принять тот факт, что под самым носом у всех на протяжении десятилетий осуществлялось гнусное кощунство, к тому же прячущееся под личиной прекрасных образцов камнерезного искусства, было крайне нелегко. Члены городского собрания с негодованием отвергали собранные мною доказательства, не желая принимать столь чудовищную действительность. Отцы церкви были более сдержаны, но и им тоже было не по себе от моего сообщения. И лишь когда призванные из соседних городов скульпторы и художники подтвердили верность моего суждения, лично посетив кладбище и внимательно рассмотрев наиболее яркие образцы богохульных скульптур и эпитафий, в городской управе скрепя сердце согласились с моими доводами, признав их правоту.

О прочих деталях потустороннего характера сего дела я предпочёл не сообщать, полагая, что для неподготовленных простых людей, пусть и занимающих солидные должности, это окажется ещё большим потрясением. Даже моё предложение о полной очистке кладбища от богохульных памятников поначалу было сочтено едва ли не еретическим, ибо никто не хотел тревожить могилы своих близких и друзей. К счастью, в этом меня поддержал настоятель монастыря и присоединившийся к нему священник городского храма, указав городским советникам, что оставить подобные памятники без внимания будет куда большим надругательством чем их снос, который, по крайней мере, избавит мёртвых от тревожащей их покой художественной скверны.

В итоге после долгих споров было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. Придя к единому решению, советники принялись решать более понятные им насущные вопросы выполнения работ, связанных с вывозом упомянутых памятников и дальнейшим их уничтожением. К тому же об этом решении надо было сообщить горожанам, причём таким деликатным образом, чтобы не спровоцировать бунт. Мало кому понравится порча надгробия родственников, равно как и сообщение о том, что на протяжении многих лет могилы увенчивали столь кощунственные памятники. Разрешение всех этих тяжёлых вопросов требовало большой и взвешенной работы, которая грозила затянуться не на один день.

Однако как оказалось, в запасе у нас не было и суток. Ибо уже на следующую ночь город подвергся поистине невероятной атаке восставших мёртвых, совершенно несравнимой с предыдущими одиночными визитами призраков и ревенантов. Они врывались в дома, забирались на невысокие крыши, проламывая их, стараясь поскорее добраться до вожделённой живой плоти. Не в силах вынести подобное, люди посреди ночи бежали из города за реку, в сторону вековечных дубрав, полагая, что текущая вода станет препятствием мертвецам, а лесные звери окажутся к ним милосерднее, чем ожившие покойники. Осмелившиеся остаться затворялись в домах, превращая их в подобия крепостей. Взбесившихся ревенантов рубили алебардами из окон вторых этажей, однако это не слишком помогало против орды десятков ревенантов.

С наступлением утра на помощь городской страже пришли свиньи святого Антония, выпущенные из стен монастыря догадливым свинарём. Почуяв врага, они набрасывались на мертвецов, в ярости разрывая их на части и сокрушая копытами всё ещё дёргающиеся в подобии отвратительной жизни кости. К полудню с нападавшими было покончено и бежавшие ночью люди начали опасливо возвращаться в город.

По счастью, с рассветом кладбище перестало исторгать из себя мертвецов. Сообщение глашатая на городской площади о нахождении причины буйства и способа упокоения погоста после ночных событий горожане приняли практически безропотно, ибо два года соседства с таким ужасом могут убедить кого угодно в принятии самых жёстких средств — лишь бы поскорее избавиться от непрекращающегося кошмара.

Тут же на площади был собран первый отряд добровольцев, готовых немедля приступить к очищению кладбища от богохульных надгробий, и вскоре вереница возов, запряжённых мохнатыми тяжеловозами в сопровождении людей с заступами, ломами и молотами потянулась к городскому кладбищу. Во главе её шёл епископ Фрелан де Мюрэ с несколькими монахами, смотритель кладбища, несколько наиболее отважных городских советников, уже посещавших погост, чтобы убедиться в подлинности моих слов и нанятые им в охрану наёмники-швейцарцы. Разумеется, я тоже шёл с ними, ибо был единственным, кто мог указать на надгробия, которые следовало убрать с могил. Живописности нашему отряду добавляли свиньи, увязавшиеся за толпой, явно предчувствуя новую драку и не желая упускать такое развлечение.

После ночного исторжения мёртвых кладбище имело ужасающий вид. Чудовищные кротовины, оставленные выбравшимися из могил мёртвыми, тут и там пятнали землю. Некоторые памятники покосились, а те, что ещё стояли ровно, тут же подверглись набегу свиней, которые немедля принялись подрывать их основания, усердствуя именно с теми могилами, обитатели которых ещё не выбрались на поверхность, и игнорируя те, что уже исторгли из себя покойников. Более всех неистовствовал мой старый знакомец Дигитор, полностью оправдывая своё имя — копья земли так и летели из-под его пятачка во все стороны.

Мой же взор отметил ещё одно изменение окружающего скорбного пейзажа. Я уже достаточно долго работал здесь, свыкнувшись с картиной погоста, и потому почти сразу увидел новое захоронение с приметным памятником, которого не было ещё накануне. Заинтересовавшись, я подошёл ближе, холодея от некоего предчувствия, которое тут же подтвердилось самым неприятным образом.

Стела чёрного гранита явно вышла из-под резца давно пропавшего Орканьи, и самим своим наличием здесь подтверждала новое осквернение. Памятник представлял собой простой пирамидальный монумент с именем покойного (как оказалось впоследствии, богатого торговца тканями), датами рождения и смерти, причём последняя была явно высечена недавно, ибо отличалась по цвету от даты рождения, уже успевшей несколько потемнеть. Судя по всему, предусмотрительный Бернар Легарэ — именно это имя было высечено на граните — заранее заказал памятник у Орканьи и хранил его до того печального момента, когда придёт время установить его на могилу.

Разумеется, на этом памятнике тоже присутствовала очередная скрытая литания Сфатликлпп. Но когда я прочёл её, стало ясно, почему этой ночью мёртвые вели себя так агрессивно. В отличие от прочих, она несла в себе прямой призыв восставать из могил, чтобы через связь с живой плотью людей усладить себя и потустороннюю госпожу, даровавшую им новое нечестивое бытие.

Но что было хуже всего, из-под основания памятника сочилась густая эбеновая жижа, в которой я сразу признал субстанцию из подпола дома Орканьи, а над захоронением витал всё тот же неясный, влекущий аромат, будивший нечестивые мысли о запретных наслаждениях жаждущей плоти. Это было тем более жутко, что памятник стоял на возвышенности и, следовательно, аморфная масса просачивалась наружу под давлением, точно нашедший себе выход нечестивый родник потусторонней похоти.

Осмотревшись, я заметил, что тот же чёрный гной начинает пробиваться из ям, оставленных вылезшими наружу покойниками, вытягивая непристойные щупальца в сторону людей. Они тоже отметили это обстоятельство и, разумно рассудив, что подобное истечение неведомой субстанции может быть опасным, поспешно ретировались с кладбища, где остались только мы с епископом.

А вот свиней это, похоже, не беспокоило. Словно встретившись с заклятым древним врагом, они безжалостно подрывали ненавистные памятники, так что многие из них уже основательно покосились. Выглядело это ужасно, но учитывая причины, которые привели к такому зримому осквернению могил, и в сравнении с уже свершившимся надругательством над всем кладбищем, эту разрушительную работу можно было даже счесть благом.

Разумея, что ситуация развивается неуправляемо, я схватил брошенный кем-то молот и нанёс удар по новому памятнику, целя в вырезанный на нём текст. Увы, гранит был прочен, и мне удалось лишь слегка надщербить затейливые буквы, не особо повредив тексту литании.

В ответ на мои удары чёрный гной с новой силой плеснул из-под памятника, а оставленные мертвецами ямы превратились в небольшие источники скверны, которая начала стекать в низины, собираясь в небольшие лужи. Влекущий аромат многократно усилился, причём он, похоже, в равной степени действовал как на людей, так и на животных, ибо несколько свиней, отвлёкшись от подрывания памятников, принюхавшись, потрусили к ближайшей луже чёрного гноя.

Стоявший рядом де Мюрэ с волнением наблюдал за этим. Не зная, чего следует ожидать, я тоже приостановил свои удары и следил, как свиньи входят в чёрную жижу. Хотя глубина лужи не должна была превышать нескольких дюймов, они с каждым шагом погружались в неё всё глубже, словно в озеро, при этом повизгивая, словно от удовольствия. Ещё пара шагов… и их спины без следа скрылись под чёрной поверхностью, а соблазнительный запах многократно усилился, так что я даже сделал непроизвольный шаг в сторону чудовищной лужи.

— Видит Господь, я не хотел этого, — сдавленно произнёс де Мюрэ. Удержав меня одной рукой, он сунул другую в складки одежды и, достав некий скромный фиал, размахнулся и бросил его, метя в новый памятник. Содержимое его растеклось бесцветным пятном по так и не сбитой мною надписи, а епископ, крикнув мне «Бежим!» сам устремился в сторону кладбищенских ворот. Не представляя, что за этим может воспоследовать, я рванул за ним и остановился только после того, как мы оказались за невысокой оградой.

Де Мюрэ, очевидно полагавший, что теперь мы в безопасности, внимательно смотрел в сторону погоста. Я хотел было спросить его, что было в фиале, разбитом о памятник, но не успел открыть рта, как с того места, которое мы столь спешно покинули, раздался громоподобный хрюкающий рёв, словно вырвавшийся из пасти невообразимо огромного разъярённого кабана. Он был столь силён, что у меня на какое-то время пропал слух, нас с епископом словно прижало к земле мощью этого рёва, а кладбищенская ограда перед нами пошла трещинами.

Но ещё более жутким было то, что открылось нашим взорам далее. Воздух над погостом странно замерцал, словно в жару над полем. В этом мерцании появились радужные разводы, искажая перспективу и оттенки, причём некоторые цвета я словно видел впервые и не мог подобрать им ни малейшего подобия. Голова гудела, как во время грозы, её то распирало, то болезненно сжимало, а преследовавший нас сладостно-мерзостный запах отвратительно влекущей эбеновой субстанции казалось ещё больше сгустился, так что казалось, его можно резать ножом. Возможно, именно он и приковал нас к месту, ибо в противном случае я бы немедленно бежал отсюда подальше, не желая присутствовать при столь ужасающих событиях.

Область искажённого мерцанием воздуха тем временем накрыла всё кладбище и распространялась дальше, в сторону болотистых равнин и дубрав, откуда вытекала река Исуль. Громовой рёв больше не раздавался, но вместо него возник другой звук, точно в той стороне визжало и хрюкало неисчислимое множество невидимых кабанов. В нём чувствовалось что-то потустороннее, а скрытая мощь его была столь велика, что он никак не мог быть произведён дюжиной пришедших с нами из города свиней.

Вслед за этим небо над погостом стало темнеть, словно наступала ночь, и вскоре на нём в самом деле загорелись звёзды, на фоне которых происходило какое-то исполинское движение.

Чудовищный хрюкающий рёв раздался вновь и, вторя ему, на нас обрушился новый ураган яростного визга и хрюканья легионов незримых свиней. В нём слышалась какая-то зловещая радость, страстная неутолимая жажда всепожирания. Вскоре к нему добавился глухой дробный перестук мириад поросячьих копытец, пугающий сильнее рёва и визга.

Улучив мгновенье тишины, я всё же сумел задать епископу вопрос, конец которого потонул в новом громовом хрюке, но де Мюрэ понял меня.

— То был истинный огонь святого Антония, — отвечал он, прерываемый взвизгами и хрюканьем незримого стада. — Не думал, что когда-то придётся им воспользоваться, однако всё зашло так далеко, что иных способов справиться со скверной я не видел. Здесь сошлись силы, превышающие человеческое разумение и остаётся лишь уповать на

Господне милосердие, чтобы мир, каким мы его знаем, остался хоть немного прежним. Смотри же!

Последние его слова потонули в новой волне свиного рёва, каким-то немыслимым образом с каждым разом становившегося всё сильнее. А за звёздами в тёмном провале неба, за неясным движением потусторонней свиной армии, уже вполне зримой, чудовищными волнами текущей к межпространственной дыре, начал проявляться вселенски огромный лик невероятного Кабана.

Он был настолько громаден, что сияющие точки звёзд пред его мордой казались лишь незначительными пятнышками на невообразимом рыле. И рыло это приближалось, с каждым мгновением вырастая в размерах, вбирая в себя звёзды и распространяясь по всему обозримому пространству тёмной половины неба. Вскоре лик Кабана сделался настолько огромен, что уже не вмещался в мерцающем пространстве над кладбищем и северо-западными дубравами.

Пред этим ликом я сам, и всё что меня окружало, выглядело столь ничтожным, что разум отказывался принимать открывавшуюся картину. На меня накатило какое-то ледяное спокойствие, словно в преддверии скорой и неизбежной гибели. Если Кабан с такой лёгкостью поглощал висевшие перед ним небесные звёзды, то он вряд ли даже заметит находящуюся на его пути Землю вместе со всеми её обитателями.

Однако вскоре его приближение замедлилось, а потом он и вовсе остановился. Теперь в проёме небес был виден только фрагмент громадного клыка, а за ним сиял неземным светом тёмно-синий, ужасающе похожий на человеческий глаз Кабана. Пред этим взором в душе моей не осталось места для любых чувств. Я смотрел на него с холодной отстранённостью, как смотрят учёные на затмение небесных светил, отмечая все детали происходящего.

Хрюкающий рёв, похоже, тоже достиг своей высшей точки и уже не усиливался — или же уши мои более не чувствовали этого. Глаз Кабана ужасающе медленно мигнул, и на середине этого моргания, когда веко уже открывало тёмно-синий зрак, в межпространственную дыру на небе просунулось новое чудовищное рыло. Он было несравнимо меньше вселенски огромного Кабана и всё же было исполинским в сравнении с предметами земного пейзажа.

Принюхивающийся морщащийся пятак покрутился в стороны и, наконец, упёрся в кладбище, зависнув над ним невообразимой розовой громадой в несколько миль шириной. Пасть под ним издала новый хрюкающий рёв, от которого затряслась земля. Затем раздался омерзительный хлюпающий звук и над кладбищем из земли вдруг потянулись тонкие чёрные колеблющиеся нити. Иногда они рвались и падали вниз, извивались, словно стараясь ускользнуть от всасывающей их свиной пасти, но тщетно. Громадный свин из армии Кабана, чуть ли не одобрительно взиравшего с небес на эту трапезу, уверенно и, кажется даже с удовольствием поглощал чёрную аморфную скверну, пропитавшую кладбище Ривентары.

В то время я даже не задумывался, что произойдёт после того, как он поглотит потустороннюю аморфную плоть. Удовлетворится ли ею или же обратит своё внимание на прочих? В компании со своими неисчислимыми собратьями ему не составит труда очистить мир от всего живого, не встретив никакого сопротивления. И всё это воспринималось мною как естественный порядок вещей.

Однако было похоже, что чудовищный гость из вселенских бездн не имел подобного намерения. Когда последние капли дико извивающейся аморфной субстанции пропали в пасти свиньи, над кладбищем раздалась громоподобная отрыжка чудовища, явно довольного содеянным. Ещё немного покрутив рылом, словно вынюхивая, не осталось ли внизу ещё немного чёрной скверны, свинья фыркнула, отчего на погосте повалилось несколько памятников, а деревья согнулись как тростинки. Словно попрощавшись таким образом, она отступила назад, в небесное мерцание и вскоре пропала из виду на фоне всё ещё взиравшего в мир ока Кабана.

Вместе с её исчезновением область межпространственной дыры стала понемногу уменьшаться, и вскоре она вновь ужалась до сравнительно небольшого пятна над головой, в котором всё так же виднелась часть уже не помещающегося в ней глаза Кабана. Но это был ещё не конец.

Территория кладбища внезапно огласилась удивлённым визгом, на сей раз исходившим из глоток вполне земных свиней. За всем происходящим я как-то позабыл, что на покинутом нами погосте ещё оставалось с десяток питомцев монастыря святого Антония, не пожелавших оставить поле боя с аморфным отродьем. Визит громадной свиньи, похоже, нисколько не повредил им, раз уж они были в силах столь громко вопить на все голоса.

И было отчего. Удивлённо крутя головами и перебирая лишившимися опоры копытцами, они неспешно возносились над кладбищем в сторону уменьшающейся дыры в небе, откуда продолжал взирать чудовищный глаз. Прежде чем они, уменьшившись до исчезающе малых точек, пропали в смыкающейся дыре, в лучах вновь вернувшегося солнца, я успел насчитать одиннадцать свиней, неведомой силой возносящихся ввысь — на одну меньше чем вышло из города вместе с нашим отрядом.

— Он берёт их на небо… — потрясённо прошептал де Мюрэ. — Вот значит, как это бывает… Хвала Господу, за то, что уберёг нас от напасти — и забормотал какую-то молитву святому Антонию.

Тем временем дыра в небесах схлопнулась, поглотив вознёсшихся свиней, и над кладбищем вновь сияло летнее солнце на очистившемся от облаков небе. В вернувшемся спокойствии ничто не напоминало о происходивших недавно разрушительных чудесах, кроме нескольких покосившихся памятников. Я бросил вопросительный взгляд на епископа и тот, без слов поняв меня, кивнул.

— Да. Теперь там безопасно… надеюсь. Надо закончить то, за чем мы сюда пришли.

Как бы в ответ на это со стороны кладбища донёсся глухой звук падения чего-то тяжёлого и негодующий визг. Многострадальный памятник несчастного торговца тканями свалился наземь, едва не придавив Дигитора, неясным образом избежавшего вознесения и всё это время, похоже, продолжавшего его подкапывать среди творящегося хаоса.

Подобрав брошенный молот, я стал сбивать богохульную надпись с гранита, епископ же пошёл собирать разбежавшихся людей. Поросёнок крутился рядом, явно довольный проделанной работой и уже без всякой ненависти обнюхивал землю. Похоже, кладбище избавилось от чёрной аморфной скверны, хотя то, как это было проделано, мало походило на привычные экзорциции и вряд ли могло заслужить одобрение церкви. Впрочем, единственный её представитель здесь, епископ де Мюрэ, был вполне доволен результатом. Неполная дюжина монастырских свиней была вполне приемлемой жертвой за избавление кладбища от потусторонней скверны, заставлявшей покойников подниматься из могил и творить нечестивое в городе и окрестностях.

И хотя свинья из великого воинства Кабана без остатка поглотила мерзостную аморфную плоть, пропитавшую землю погоста, для людей ещё оставалось немало работы. Надлежало уничтожить все богохульные памятники, скульптуры и надгробия, особое внимание уделяя надписям, содержащим скрытый призыв потусторонней твари, дабы для той не осталось ни единой зацепки если не в нашем несовершенном мире, то, по крайней мере, на ривентарском кладбище.

Вечером в кладбищенской часовне епископ Фрелан де Мюрэ свершил панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением. И вот, впервые за два года мёртвые перестали выбираться из могил, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.

В течение нескольких последующих недель все надгробия работы Орканьи были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. Мрамор пережгли на известь, гранит истолкли в мелкое крошево, присыпав им дороги, чтобы те не развозило под дождями.

На место прежних богатые семейства установили новые статуи, заказав их у проверенных камнерезов, бедняки воткнули в могилы простые кресты. Землю у могил, из которых выбирались мертвецы, выровняли. Дом могильщика сровняли с землёй, после того как в него наведались учёные монахи из Перигонского аббатства. Они тщательно обыскали дом, собрав все остававшиеся там бумаги прежнего жильца, после чего сообщили рабочим, что опасности нет и можно спокойно приступать к делу.

В Ривентару осторожно потянулись бежавшие из неё жители, прослышав, что кладбище больше не исторгает мертвецов. Казначей городской управы выплатил мне определённое городским советом вознаграждение, правда дожидаться этого пришлось целый месяц, ибо советники всё ещё опасались, что скверна изгнана не полностью и мёртвые всего лишь ждут подходящего момента, чтобы вновь восстать из могил, сея ужас среди жителей города.

К счастью эти опасения не оправдались. За время ожидания выплаты я успел ещё пару раз посетить Перигонское аббатство, уже без всякой спешки знакомясь с сокровищами его библиотеки. Впрочем, тамошние книги лишь подтвердили рассказ епископа де Мюрэ о том, что же произошло на кладбище.

Мирными летними вечерами мы сидели в его уютной келье, и беседовали на разные темы. Не видя смысла что-то скрывать от меня, епископ ответил на мои вопросы, не вдаваясь в ненужные подробности, но вполне доходчиво.

Разумеется, он знал о существовании в Аверуани тайного поклонения Сфатликлпп, однако не предполагал, что это может привести к подобным последствиям. Небольшой еретический культ давно исчезнувшей из нашего мира сущности, приверженцы которого собирались в забытых богом чащобах и древних руинах, не считали опасным и даже не пытались искоренять как слишком малозначимый, поиск же еретиков был делом сложным и утомительным. Сама древняя сущность тоже никак не проявляла себя, будучи давно и надёжно упрятана гиперборейским чародеем Эйбоном в не имеющую выхода ёмкость и, следовательно, тоже не представляла опасности. Не то однако было с её аморфными отродьями, коих Падшая Мудрость успела породить в достаточных количествах, чтобы те могли периодически выбираться из неведомых глубин мира на некий призыв.

Берто Орканья, очевидно, каким-то образом прознал о возможности такого призывания. Его необычайное умение скульптора, по всей видимости обретённое не без помощи тёмных сил, позволило ему обзавестись подходящей работой при кладбище, позволявшей без помех на глазах у всех творить своё скрытое кощунство, да ещё и удостоиться звания выдающегося камнереза, востребованного самыми богатыми и капризными клиентами, заказы коих он выполнял с величайшей искусностью. Увы, целью его было отнюдь не прославление Господа и не сохранение светлой памяти об усопших.

Та, чьё имя — Непристойность, посредством своих отродий дала ему злую мудрость и потустороннюю искусность. Возможно, что и литании к себе она также надиктовывала ему, ибо не в человечьих силах сотворить столь искусные и богохульные стихи, кои могли быть прочитаны тремя различными способами. Наверняка Падшая Мудрость направляла и его резец, когда он создавал свои двусмысленные скульптуры. А вся совокупность памятников, надгробий и надписей, установленных на кладбище сливалась в единую богохульную симфонию, каждый новый камень которой приближал пришествие аморфного отродья. Последний памятник, установленный с некоторым запозданием, благодаря долгой жизни несчастного торговца тканями, завершил эту композицию, открыв путь отродью Сфатликлпп на землю, но ещё до того совокупность прочих кощунственных надгробий вызвала постоянно нарастающее беспокойство мёртвых, чей покой был нарушен нечестивой похотью потусторонней твари, угнездившейся в кладбищенской земле.

По счастью в монастыре были осведомлены о ней и её отродьях, хоть и полагали её появление крайне маловероятным по причинам, описанным выше. Способ же борьбы с нею в очередной раз подтвердил великое изречение Парацельса о лечении подобного подобным.

Святой Антоний, покровитель монастыря, в бытность свою претерпел немало искушений от бесчисленных врагов человеческих, сумев, однако, с честью вынести все обрушившиеся на него испытания. За то Господом нашим была дарована ему частица сути Истинного огня, нематериальной, как все Его дары, но дающей его держателю возможность противостоять ужасающим порождениям потустороннего. Огнь сей доступен для знающих людей, и получить его несложно из обычных земных растений, но пользоваться им следует с величайшей осторожностью, ибо мощь его невообразима. Хранимый в монастырях святого Антония, он воздействует на то, что находится за пределами разума, исцеляя поражённых и изгоняя пришлых демонов. При соблюдении определённых условий он может даже открывать путь многомощным созданиям, обитающим за пределами реального, кои вселяют ужас даже в низвергнутых Господом демонов ада.

Живущие за пределами звёзд, они мало интересуются земными делами, слишком ничтожными для их масштабов, однако часто конфликтуют меж собой и в таких случаях готовы свершить что угодно, лишь бы навредить сопернику. Никогда не знаешь, что за создание откликнется на подобный зов и что за этим воспоследует. В этот раз, однако, епископ догадывался, что отзовётся на его призыв, ибо здесь сошлись сразу несколько обстоятельств.

Свиньи, коих людские предания неизменно представляли как воплощение страстей и похоти, ненасытности и разврата издревле были ненавистны Сфатликлпп, в гордыне своей полагавшей себя матерью любого сладострастия и алчности. Но задолго до её рождения, в зазвёздном мире уже существовал тот, для кого её амбиции были всего лишь мелкой докукой — Кабан, известный также под именем Сайити. Суть его непостижима и может быть воспринята лишь отчасти по сопутствующим ему явлениям, каждое из которых само по себе имеет поистине вселенские масштабы, неосягаемые слабым людским разумением.

И всё же Кабан не пренебрегает и самыми малыми своими сородичами, являясь им на помощь, особенно если те вступили в конфликт с кем-то из его соперников. Именно это и произошло на кладбище Ривентары, когда свиньи святого Антония, подталкиваемые извечной ненавистью к аморфным отродьям Сфатликлпп, посягающим на саму суть земного сладострастия и алчности, вступили с ними в сражение — с ними и с памятниками, призывавшими эти отродья в мир, нарушая естественный ход вещей.

Жидкий огонь святого Антония, фиал с которым разбился о богохульную каменную надпись с литанией Сфатликлпп, соединившись с эманациями свиной ненависти, направленной против аморфной твари, являвшейся их извечным противником на поле духовного плана, как раз и выполнил единственно верную работу по призыву величайшей сущности зазвёздного мира. Достало всего лишь одной свиной сущности из бесчисленной армии Кабана, чтобы без остатка поглотить проявившуюся на земном плане аморфную тварь, куда более слабую и неразумную чем её заживо похороненная мать.

Вознесение же свиней, отважно сражавшихся с чёрным отродьем, вероятно стало своеобразным знаком милости со стороны их потустороннего повелителя. Наверняка они уже присоединились к его армии и теперь попирают копытами непокорные звёзды. Лишь поросёнок Дигитор по какой-то случайности не удостоился подобной чести и теперь резвился у наших ног, выпрашивая у епископа сладкие фиги.

— Мал был наверное, — говорил де Мюрэ, щекоча того за ухом и посмеиваясь. — Зато ретив неимоверно. Копал за пятерых, памятник уронил. Будешь за это зваться Осса Дигитор*, — и вновь потрепал его по холке, отчего тот благодарственно визгнул.

* Оssa Digitor — Копатель костей (лат.).

— Магистр, — произнёс епископ, обращаясь уже ко мне. — Не согласитесь ли вы принять в подарок это милое создание? После всего, что случилось, мне было бы неприятно знать, что его ждёт та же участь что и прочих его собратьев. Я вижу, как он привязался к вам и потому готов отдать его с тем условием, что он останется у вас на правах домашнего питомца. Свиньи — животные смышлёные и смелые, да вы и сами наверняка знаете, каким вещам их можно обучить. Как вам такое предложение?

— Неожиданно, но любопытно, — ответил я, в самом деле несколько удивлённый таким презентом. — Впрочем, не вижу причин отказываться. Лишь бы малыш был согласен.

— О, не волнуйтесь, — ответил тот. — Он в вас души не чает и вполне самостоятелен. Верно я говорю? — поинтересовался де Мюрэ у поросёнка.

Тот, разумеется, не ответил, занятый поеданием выпрошенного лакомства. Иногда он косился на нас и тогда на его умной мордочке сиял неземным светом тёмно-синий глаз, поразительно схожий с человеческим.

Примечание копииста

Помимо самого опуса, повествующего о сём примечательном случае, известно также, что к нему прилагался список нечестивых надгробий ривентарского кладбища, выполненный магистром Винцентом Ле Тюрби с описаниями оных, ставших причиной буйства мёртвых и того что за ним воспоследовало. Список сей, однако отсутствует в настоящей копии, однако нельзя исключать, что он не будет найден впоследствии.

Июль 2021

Рождённый в похоти и безмыслии влажных, сочащихся горячими испарениями болот ящер, которого можно было бы отнести к породе некрупных дейнохейрусов, обладал достаточно развитым мозгом. Именно его выбрал в качестве очередного носителя нематериальный межпространственный путешественник, волей случая оказавшийся на юной Земле. Скучающий по новым восприятиям скиталец бездн, не отягощённый плотью, легко влил себя в дикую мягкость первобытного рептильного мозга, невольно формируя в нём новые связи, позволяющие с комфортом расположиться тут на неопределённый срок.

Неожиданный бесплотный наблюдатель не стал помехой хищному сознанию, не ощутившему появления незваного пришельца. У ящера хватало собственных повседневных забот. Выйти из оцепенения сна в обволакивающее тепло нарождающегося дня, почувствовать голод и жажду, омыться под небесным дождём после дождя ядовитых соков, капавших с ветвей и листьев первобытного леса, приступить к поиску добычи, гоняя визгливых летучих и древесных тварей. Насытиться плотью неудачников, не дать покуситься на добычу другим наглецам, уступая лишь заведомо превосходящим его титанам. Суметь отличить лёгкую добычу от обманчивой, ядовитой или просто несъедобной, от которой в лучшем случае болят внутренности, а в худшем – погибаешь в долгих мучениях.

Странник, поселившийся в его сознании, неощутимый для ящера, самим своим существованием посреди танца слабых электрохимических импульсов мозга запускал ряд процессов, повышающих адаптивность носителя к окружающему миру, порождая одну из бесконечно многообразных форм того, что некоторые называют разумом.

Скиталец наблюдал за нехитрым бытием ящера изнутри его глаз, а временами и сам становился им, получая наслаждение от пожирания незнакомых ему мелких живых созданий, трепещущих и пищащих в пасти носителя. Ненависть и боль жертв аккуратно поглощалась наездником, как изысканное лакомство нематериальной твари. Иной формой подобного удовольствия было пожирание падали с её некроэманациями обратной стороны жизни, существующими до момента полного разложения трупа и поедания его останков мелкими и крупными некрофорами, в свою очередь тоже отправляющимися в пасть всеядного ящера, не брезговавшего мёртвой лежалой плотью и теми, кто питался ею изнутри падали. Страх перед крупными хищниками, опасность пожара, не щадящего влажные леса, паника бегства от разъярённой водной стихии, подтапливавшей континенты чудовищными волнами – всё порождало яркие эмоции, всё шло в пищу и коллекцию скучающего странника.

Подобное повторялось на бесчисленных планетах, посещённых им ранее, подобное бывало в транскосмических безднах, где существует своя, особая жизнь, также подчиняющаяся круговороту пожирания и смерти – везде, куда могло дотянуться бесплотное странствующее сознание, вплоть до невообразимых разумных скоплений галактик и туманностей, поглощавших облака межзвёздных газов и неведомой материи, к ужасу наблюдающих всё это звездочётов миров по ту сторону звёзд, прикованных к собственным планетам, ненавидящих краткость собственных жизней и ограниченность дарованных им чувств.

Ящеру просто не с чем было сравнивать новообретаемое состояние разумности, наездника же это просто не интересовало. Он лишь пользовался удобствами, которые возникали при изменении поведения носителя, становившегося более хитрым и способным просчитывать своё поведение, выходя за рамки обычного цикла пожирания, размножения и выживания. Неторопливо перестраивались уже имеющиеся связи в холодном рептильном мозге, постепенно добавлялись новые, запуская в работу дремавшие клеточные массивы резервных систем, которые могли бы пробудиться в отдалённом будущем, ожить при случайной непредвиденной удачной мутации – или не пробудиться вовсе.

В этот раз сработал предпоследний вариант. Слепая, но доброжелательная к своим детям природа с многократной избыточностью одаривала всё живое и неживое способностями и возможностями к развитию – и жестоко бросала тех же детей на произвол судьбы.

Запуск разумности не слишком удивил того, кто ещё почти не умел удивляться, поначалу воспринимая новое состояние лишь как расширение собственных чувств. К уже известным вещам добавлялись те, о коих ранее он не был осведомлён, но которые хранились в его телесной памяти. Миллиарды лет назад они начали сохраняться в длинных цепочках биомолекул, передаваясь дальше в неизменном и постоянно дополняемом виде, от комочков слизи, плававших в первичном бульоне жизни юной планеты до нынешних её хозяев и тех, кто придёт на смену им в будущем.

Проявляя картины прошлого на экране собственной памяти, ящер вместе со своим наездником постигал былое, временно обретая сознание своих бесчисленных предков, передавших ему свой опыт и память. Напитавший свою плоть ящер лениво выбирался на ровный скальный утёс, возвышавшийся над тропическим лесом. Здесь он погружался в созерцание окружающего пейзажа, на который постепенно накладывались нездешние картины мира, давно ушедшего в вечность.

Обретая разумность, ящер понемногу учился удивляться новому, просыпалась ранее неведомая жажда познания, стремление познакомиться с событиями былых времён, в память о которых он погружался с каждым днём, всё дальше уходя от настоящего момента. Пропуская малоинтересное, ящер рассматривал всё более дальние уголки собственного разума, хранившие события, отстоящие уже не на тысячи, а на миллионы и десятки миллионов лет от настоящего. Прошлое, настоящее и будущее непостижимым образом существовали для него одновременно, на расстоянии мысли – да, уже мысли, а не простого инстинктивного влечения. Поначалу простые и незамысловатые, состоявшие лишь из визуальных образов, они постепенно обретали силу и объём, расширяя сознание картинами грезящегося прошлого.

Наездник, не ограниченный временем собственного бытия, также не без удовольствия смаковал эти образы, наслаждаясь вкусом каждой новой мысли своего носителя – и новорожденными, и извлечёнными из далёкого прошлого.

Проскользнув через однообразные воспоминания миллионов лет безмыслия, наполненных жаждой, голодом и похотью, память ящера постепенно начала являть ему иные картины. В них был страх перед изменяющимся климатом, всё усиливающийся по мере того, как ящер проникал дальше в прошлое. Древние небеса застилала тяжкая серо-багровая тьма, не пропускавшая тепло и свет солнца, тонкая пыль, висящая в атмосфере, забивала ноздри, удушливые газы с трудом позволяли дышать.

После бесчисленных лет и тысячелетий ужаса воздух вновь вернул себе чистоту, даже стал более сочным и насыщенным, удивительно прояснявшим восприятие, как бывает, когда съешь колючую круглую рыбку, не слишком вкусную, но зато сильно обострявшую чувства.

Перед внутренним взором ящера открывался новый мир исчезнувшего прошлого. Он видел его через память своего предка – небольшого, но ловкого и сообразительного ящера, отличавшегося от него внешним видом, но не настолько, чтобы нельзя было отметить их родство. Длинные передние лапы предка с проворными пальцами и возможность подниматься на задние лапы, освобождая передние, позволили ему стать слугой других, более продвинутых и разумных созданий. Примитивный разум древней твари с трудом мог охватить их действия.

Они довольно сильно отличались от него, походя на больших змей с поднятой вертикально передней частью туловища и развитыми передними конечностями. Громадные холодные глаза таили непонятный разум и властность. Владыкам не нужно было даже смотреть или шипеть на своих слуг – они отдавали простые и понятные приказания беззвучно, направляя их прямо в головы подчиненных им тварей.

Чаще всего перед внутренним взором ящера и его наездника повторялись несколько картин. Из неглубокой лагуны поднималась чёрная скала, отличающаяся необычно правильными прямыми линиями и гранями. Над водой и под водой в чёрном камне имелось множество угловатых отверстий, с линиями, пересекающимися под странными углами – не так, как это обычно бывало с известными ему дикими скалами. Над камнем явно поработала чья-то воля, придав ему нынешнюю форму. Представители змеиного народа и его собственные древние сородичи во множестве окружали эту скалу, входя и выходя из её отверстий, проплывая через них под поверхностью воды. Над её вершиной поднимался прозрачный дым, а в некоторых отверстиях были видны колеблющиеся отблески света, возможно от подземного пламени, живущего внутри чёрного камня.

Змеиный народ работал не только с предками ящера, но и с гениями и духами различных стихий, взаимодействуя с одними, стараясь подчинить других, призывая или изгоняя третьих. Эти создания были ему знакомы, он и сам часто встречал их в лесах и водоёмах, но без всякого интереса, поскольку те не были ни съедобными, ни опасными – обычная ситуация для юного мира, где грубые и тонкие стихии и их обитатели ещё спокойно существовали бок о бок.

Дремавшее до сих пор любопытство вновь начало просыпаться в сознании скучающего наездника. На сей раз его заинтересовали картины стихиалей, танцующих в огне под массивом чёрной пирамидальной скалы, носящихся в воде лагуны и в воздухе над ней, мягко текущие сквозь её камень, и других, незримых, но тоже находящихся неподалёку – духов эфира и мысли.

Наездник был давно знаком с ними, сам в какой-то степени являясь их родичем. В этот раз его удивила столь плотная концентрация стихиалей, причём самых различных пород, обыкновенно не слишком дружных и отличавшихся вздорностью. Судя по всему, змеиный народ готовил что-то необычное, сумев собрать их вместе и заставив работать на себя.

Наездник тихо направил часть себя в прошлое по каналу родовой памяти ящера, устремляясь в сознание его далёкого предка – слуги змеиного народа, чтобы уже оттуда напрямую наблюдать за обманчиво новой картиной из жизни очередной биологической цивилизации и призванных ею стихийных духов. Возможно, он даже увидит что-то занятное, и скука, пусть ненадолго, но отступит.

Ящер даже не заметил этого разделения, произошедшего в момент очередного созерцания картин далёкого прошлого. Он не особо различал образы былого, хранившиеся исключительно в его сознании, и реальный окружающий мир, полагая их чем-то единосущим, проникающим друг в друга. Впрочем, не до такой степени, чтобы не замечать опасностей и удовольствий реального мира.

Он уже знал, что некоторые виды пищи вызывают состояния, схожие со сном или погружениями в память, но и отличающиеся от них. Производимые ими картины сплетались причудливыми химерами, порождая не только любопытные образы, но и влияя на весь его род. Ибо в этих состояниях ящер успел оплодотворить многих самок, получивших новое, изменённое семя жизни, породив новые поколения, отличавшиеся куда большей разумностью. Род его разрастался, захватывая и подчиняя всё большую область обитания, проявляя ранее несвойственные способности. Отпрыски ящера с каждым новым поколением расширяли приобретённые от прародителя умения погружения в прошлое и путешествий по лабиринтам расширяющегося сознания, по мере сил используя их в реальной жизни. Некоторые даже научились чувствовать умы своих соплеменников, проникая в них, сплетаясь сознаниями, порождая новый уровень разума – единого, объемлющего всех членов рода. Сам ящер также изредка включался в это новосозданное единое сознание, растворяясь в нём или пользуясь новыми, ранее недоступными возможностями наблюдения посредством чужих глаз в реальном времени или объединяя нужное количество свободных сознаний для разрешения встававших перед ним проблем.

Как правило, это касалось наблюдений за загадочным миром древнего змеиного народа. Предки ящера, находившиеся в услужении у змеев, хоть и не были особо умны, но часто наблюдали множество таинственных и труднообъяснимых деяний своих хозяев. Его непосредственный пращур был одним из тех, кто помогал владыкам сохранять знания, трудясь в хранилище записей и имея под своим началом как других своих сородичей, так и нескольких огненных стихиалей из числа саламандр, наносящих знаки змеиного языка на треугольные металлические пластины. Разбираясь в его воспоминаниях при помощи коллективного разума племени, ящер смог понять, чем занимался в то время змеиный народ.

Владыки планеты, познавшие множество тайн мира, проникавшие за пределы незримых стен материального бытия, планировали переселение части своего народа на висевшую в небе по утрам и вечерам яркую звезду – тёплую планету, на которой не было животной жизни, могущей составить им какую-то конкуренцию в деле выживания. По каким-то причинам морские звери этого ещё более юного мира так и не вышли на сушу, а непуганые стихийные духи вольно парили в воздухе, купались в огне вулканов и тихо дремали в литосфере, ожидая прихода тех, кто сможет ими повелевать. Здесь можно было обрести новый дом, на случай если их род постигнет какая-то катастрофа – судя по всему, та самая, которую ящер видел в воспоминаниях своих более молодых предков.

Змеиный народ, похоже, знал о ней и, не имея уверенности в том, что он сможет её пережить, планировал переселение на соседнюю планету поближе к солнцу. На другом конце земли горячая магма, изливавшаяся из чудовищных разломов, заливала обширные пространства, превращая их в мёртвую каменную пустыню и отравляя атмосферу. Противостоять этому было невозможно, но переселение в иной мир могло спасти хотя бы часть сородичей, если катаклизм захватит всю планету, губя её обитателей.

Управляя стихиалями земли, мудрецы змеиного народа заставляли их поднимать из недр и обрабатывать чёрные скалы, подготавливая оные для полёта через бездну пространства. В них создавались обширные, плотно закупориваемые пещеры, где должна была храниться вода, пища и запас воздуха на всё путешествие, которое должно было продлиться несколько лет, ибо даже в открытом пространстве стихиали силы не могли обеспечить громадной скале большую скорость.

И вот горы начали уходить в небеса. Их подъём сопровождался явлениями исключительной разрушительной мощи, сравнимыми с чудовищными извержениями, сопровождающимися невиданными разрушениями на поверхности и в глубине планеты. О дальнейшей судьбе ушедших сообщали духи эфира, наблюдавшие за полётом из черноты безвоздушных просторов, разделяющих планеты.

Кажется, все они успешно достигли своей цели, благополучно опустившись на утренней звезде – кто-то из предков ящера сумел просмотреть сообщения эфирных стихиалей, извещавших о ходе переселения, пусть и без каких-то подробностей.

Однако для самой планеты это деяние оказалось чрезмерным. Разрываемая стихиалями земная кора, извлечение из неё громадных скальных масс и чудовищные удары силы, отправляющие горы за пределы планеты, в конце концов ослабили и сокрушили её, открыв путь неисчислимым массам расплавленной жидкой магмы, до сих пор спокойно дремавшей в своих жарких глубинах на этой части земной сферы. Не сдерживаемая более искалеченной корой, магма начала изливаться наружу – месяцами, годами и столетиями. Вместе с морями магмы, образовавшими новые слоистые плоскогорья на громадных территориях, в воздух было выброшено чудовищное количество ядовитых газов, дыма, пепла и пыли, которые постепенно закрывали всё небо над планетой, препятствуя доступу солнечных лучей.

Наступила ядовитая зима без надежды на возвращение былых тёплых дней. Именно её ящер видел в воспоминаниях нескольких поколения своих предков, пока не добрался до более ранних. Десятки тысяч лет в воздухе висела пыль, отбирая жизнь у животных и растений, замораживая океаны и покрывая планету траурным серым крепом вулканического пепла. Тёплый влажный климат сменился холодным и засушливым, в котором былые владыки планеты и их слуги выживали лишь чудом, с трудом приспосабливаясь к новым неблагоприятным условиям. Земная ветвь змеиного народа, похоже, не пережила этой грандиозной катастрофы – по крайней мере, из памяти предков ящера они исчезли очень быстро, а сам его род стремительно деградировал, отбросив начатки разумности в пользу приспособляемости и выживания. Лишь сейчас, десятки миллионов лет спустя, он снова немного приблизился к прежней сообразительности, что позволило межзвёздному страннику устроиться в сознании одного из выживших потомков, и это оказалось весьма полезным для дальнейшего развития рода.

Прародитель новой расы, измененный своим пассажиром, холодно наблюдал за тем, как с каждым поколением умнеют его сородичи. Он уже был стар, однако вовсе не чувствовал себя таковым – успевшее адаптироваться к изменениям тело не спешило к смерти, продолжая наслаждаться всеми прежними радостями бытия и новыми открывающимися возможностями.

Благодаря коллективному сознанию, позволявшему уверенно действовать сообща, род постепенно переходил от загонных охот к начальной форме скотоводства, не убивая загнанную добычу сразу, но выпасая громадных и не слишком сообразительных травоядных рептилий, следя за их размножением и наращивая численность.

Отдельную группу сородичей составляли ящеры, отличавшиеся высокой мозговой активностью, умевшие подчинять других неразумных тварей. После нескольких лет экспериментов с подчинением и неизбежными в этом случае жертвами, им удалось поставить под контроль даже самых больших и опасных хищников, делая из них верных охранников, обезопасив ценный скот от возможных нападений.

Ящер-патриарх уже чувствовал подступающее окончание жизни и не был этому рад. То, что его собственная память сохранится в грядущих поколениях рода, было слабым утешением. Он хотел жить долго, возможно, вечно.

Секрет этого, возможно, скрывался в иных состояниях сознания, обыкновенно возникавших после употребления некоторых видов пищи или определённых веществ. Это могло быть что угодно – причудливые моллюски и медузы, рыбки, растения, светящиеся грибы, минеральные соли и газы, вырывающиеся из земных недр. Подобные находки зачастую приводили к гибели очередного члена рода, испробовавшего доселе неизвестный продукт – что опять же фиксировалось в общей родовой памяти, уберегая сородичей от дальнейших опасных проб или наоборот, выясняя всю широту свойств новых интересных веществ.

Молодая планета щедро делилась богатствами со своими детьми. Папоротники и кора ряда растений давали силу и скорость, моллюски и рыбки навевали жуткие или необычно прекрасные грёзы, неотличимые от реальности или же причудливо переплетающиеся с нею, грибы путали восприятие, заставляя чувства работать совершенно непривычным образом. Вулканические газы, пробивающиеся из-под чёрных песков у подножия огненных гор уносили сознание далеко за пределы планеты, открывая невообразимые картины иных миров, то ли реальных, то ли являющихся болезненным видением отравленного мозга.

Ящер-патриарх чувствовал, что здесь может находиться ключ к его изысканиям, и потому активно испытывал всевозможные сочетания таких продуктов на своих младших собратьях, не особо интересуясь их дальнейшей судьбой. Он оставался в их сознании вплоть до того момента пока не прекращалось действие нового вещества, возвращая родича-испытателя в реальный мир, или же до его смерти, когда тело и разум не выдерживали психимической нагрузки.

Первые переходы внешнего испытателя в смерть ящер даже не понял. Контакт после ряда странных, часто болезненных или пугающих ощущений просто разрывался, и он вновь оказывался в своём собственном теле. Однако некоторые вещества позволяли достаточно долго наблюдать постепенный переход в небытие, сопровождавшийся любопытными эффектами.

Чаще всего подобные ощущения наблюдались при экспериментах в горячей вулканической котловине, где собирались подземные газы. В сочетании с определёнными видами грибов и кожных выделений толстых больных жаб, молодые ящеры-испытатели достаточно долго оставались в живых. При этом разум их начинал работать намного эффективнее, чем ранее, и активность его иногда не прекращалась даже после того, как тело, ранее лишённое болевой чувствительности, оказывалось почти сваренным в горячей атмосфере котловины.

Восприятие и видение окружающего мира при этом значительно изменялось, являя доселе невиданные картины, не поддававшиеся однозначной трактовке. Вместо скалистой вулканической долины наблюдатель оказывался плывущим по громадным, причудливо извивающимся туннелям, стены которых маслянисто лоснились и пульсировали, создавая впечатление невообразимо громадного организма, стены то расходились в стороны, превращаясь в чудовищные трясущиеся пещеры с тянущимися из стен отростками, то сужались в тончайшие щели. В пространстве коридоров и в толще стен чувствовалось присутствие каких-то вовсе уж невообразимых сущностей, похоже, о чём-то переговаривавшихся между собой.

Складывалось впечатление, что это ещё один слой реальности, более тонкой, нежели наблюдаемый привычный мир. Иногда стены приобретали неприятный желтовато-прозрачный оттенок, размягчались, оплывали, хороня наблюдателя в своей толще, точно насекомое в капле древесной смолы. Смола превращалась в кристалл, и это длилось бесконечные миллионы лет, неведомым образом спрессованные в мгновения субъективного восприятия. Именно в эти моменты и включался механизм усиления мозговой активности. Не имея возможности передвигаться, похороненный в бесконечной толще жёлтого кристалла, разум наблюдателя, осознав невозможность вырваться из этой ловушки, принимался размышлять над возможностью освобождения – единственное, что имело смысл в данной ситуации.

Продолжалось это бесчисленное множество лет по внутренним ощущениям, в реальном мире же это занимало всего несколько ударов медленного рептильного сердца. Чаще всего сознание ящеров-испытателей получало необратимые повреждения от подобной нагрузки, а затем погибало и тело, отравленное ядовитыми газами и меняющими восприятие продуктами, иссушенное подземным огнём и палящим сверху яростным солнцем.

Тем не менее, ящер-патриарх по крохам собирал результаты, компонуя их, собирая цельную и относительно понятную картину наблюдаемого необычного мира за пределами реальности.

Там не было смерти – в земном понимании этого термина. Сознание наблюдателей с легкостью проникало сквозь все преграды, являя всё более необычные картины химер разума. Чувствовалось, что все они являются частями чего-то единого, большого, как вселенная, организма или чего-то ещё, чему не было подходящих определений. Прекращение жизнедеятельности здесь не означало необратимой смерти, но скорее рассеяние и сбор временно разобщённых элементов в новое естество, сохраняющее опыт и память.

Здесь была первая зацепка, возможно ведущая к состоянию личного бессмертия, однако потустороннее не спешило делиться своими тайнами. Возможно, какую-то помощь можно было найти в памяти предков. Обращаясь к ней ранее, ящер видел, как некоторые представители змеиного народа – неважно, старые ли, близкие к неизбежной смерти или молодые, жаждущие нового бытия, освобождённого от страха его прекращения, выполняли некие довольно сложные действия, часто затягивающиеся на дни и даже месяцы. Увы, смысл их ускользал от ящера.

Кое-что ему всё же удалось узнать. Уходящие в посмертие змеи извлекали часть своей нематериальной сущности и запечатывали её в предметы – как правило, небольшие и отличающиеся высокой прочностью. Такой сосуд духа становился хранилищем для тонкой части сознания, позволяющим восстанавливать уничтоженное тело, чтобы продолжать существовать в новом.

Для создания и наполнения подобного сосуда требовалось принести обильную жертву, но ящера это не волновало. Достаточно отдать команду, и необходимое количество членов его рода без возражений отдадут свои жизни.

Но одних лишь смертей было мало – требовалось также знание самого ритуала перехода и создания сосуда духа. Увы, но такие детали были ему неизвестны. От змеиного народа не осталось ничего, кроме смутных глубинных воспоминаний, а те, кто ушёл в посмертие, либо исчезли за прошедшие миллионы лет, либо затаились настолько хорошо, что о них ничего не было известно.

Возможно, здесь могли оказать помощь те самые неуловимые страшные и чуждые сущности, наблюдаемые членами его племени в состоянии предсмертия, усиливающего умственные способности. Однако способа снестись с ними ящер не знал, а любые подобные попытки до сих пор оставались безответными, словно вопрошавшего не замечали или игнорировали. Межзвёздный скиталец, всё ещё неощутимо гостивший в его разуме также ни разу не попытался ему в этом помочь, очевидно просто не находя в этом интереса, а сам ящер так ни разу и не заметил его многолетнего присутствия в своей голове.

Вероятно, вопросы к потусторонним обитателям следовало подкрепить чем-то более существенным. В распоряжении ящера не было ничего кроме жизней своих младших соплеменников, и потому настало время жертвы. Обильной, несравнимой с теми, когда в процессе путешествий за пределы разума погибал тот или иной наблюдатель, сумевший заглянуть в соседний, столь близкий и непривычный мир. Возможно, именно благодаря таким нерегулярным жертвам и сохранялась связь с потусторонним измерением, доступным для сознания, находящегося на пороге смерти.

Под сенью первобытной зелени творилось действо массового путешествия на ту сторону жизни. Для многих молодых ящеров это будет переход в один конец. Утрата земного существования их не пугала – ведь они уже не раз видели иные бесчисленные прекрасные и удивительные миры, путь к которым открывали ядовитые земные испарения и прочие продукты, воздействующие на разум. И они десятками уходили в жёлтые вулканические испарения на чёрной пепельной равнине, усеянной острыми глыбами, с миллионоцветным безумием грибов в глазах, уже наблюдая иные миры, постепенно застилавшие земной план. Укладывались рядом в ложбине фумарол, безболезненно и незаметно переходя в мир по ту сторону жизни, направляясь к Великому Неизъяснимому, принимавшему их в свои ласковые объятия одного за другим – в точном соответствии с напутствиями ящера-патриарха.

Тот, похоже, был доволен происходящим. Приняв нужную дозу спор чёрного папоротника, несколько видов грибов и закусив парой сладких рыбок, набитых волшебной икрой, он находился в относительно безопасном межмировом пограничье, следя за уходом в смерть своих младших соплеменников и почти ощущая присутствие Великого Неизъяснимого, непосредственная встреча с которым могла бы оказаться для него фатальной. Сейчас он только старался вступить с ним в контакт, чтобы получить возможность если и не полноценного общения, то хотя бы более-менее понятные указания к дальнейшим действиям.

Великое, похоже, сегодня было благосклонно к нему. Ящер почувствовал его довольство принесённой обильной жертвой – как если бы в его сознании появился новый разумный собеседник, готовый вести с ним разговор на языке мыслеобразов.

Вопросы и ответы в виде живых картин чередовались со скоростью мысли, навсегда оседая в памяти ящера, с тем, чтобы позже оказаться доступными для неспешного разбирательства во всех хитросплетениях новообретённых потусторонних знаний.

Межзвёздный странник в его голове неслышно орал от восторга, наблюдая доселе неведомые ему картины земного не-бытия, временами и сам входя в контакт с Неизъяснимым, теперь уже неощутимо помогая ящеру задавать нужные вопросы и верно интерпретировать ответы. Скучноватая чешуйчатая тварь постепенно становилась для него всё интереснее, и наездник чувствовал впереди ещё немало новых сюрпризов, которые мог преподнести его носитель. К тому же и эманации гибнущих жертв были довольно приятны на вкус. День определённо удался.

Тем временем последние молодые ящеры благополучно отправились в мир иной, и связь с Неизъяснимым начала ослабевать – тот словно уплывал в сферу своего неведомого пребывания, оставляя ящера наедине с выданной информацией, касающейся перехода на другой план бытия – или не-бытия.

Не доверяя обитателю потустороннего, перед тем как самому встать на путь перерождения, ящер-патриарх сначала опробовал переход в не-бытие на одном из младших сородичей – разумеется после того как стали ясны все детали процесса, описание которого оставил ему могущественный обитатель иных измерений. В этот раз вторая волна потенциальных жертв, идущих вслед за первой, должна была также пожрать тела уже погибших ящеров, принимая в себя тонкую субстанцию, источаемую умирающими, что повышало эффективность трансформации подопытного, готовящегося стать бессмертным возрождающимся личем.

На удивление, первый бессмертный лич мира динозавров оказался вполне неплох. Болезненно убитый молодой ящер успешно возвратился из странствия по царству смерти, сохранив все двигательные и мыслительные функции. Все мельчайшие детали успешного опыта были запечатлены в памяти ящера-патриарха, так что процедура могла быть с известным успехом повторена.

Не желая плодить бессмертных соперников, ящер-патриарх использовал для хранилища духа молодого ящеролича кусок чёрного вулканического стекла, который при необходимости мог быть достаточно легко уничтожен вместе с частицей духа путём раздробления в пыль или расплавления в магме.

Около года ушло на опыты с новыми возможностями, даруемыми немёртвым естеством. Сожжённый в лавовом озере, раздавленный тяжелым валуном, растоптанный стадом гигантских ящеров, разорванный на куски собратьями, пробный ящеролич вновь и вновь восставал рядом с обсидиановым осколком, исправно восстанавливавшим уничтоженное тело – храниличем – как по внезапному озарению назвал его ящер-патриарх. Разумеется, на языке мыслеобразов это звучало совсем иначе, однако смысл был тем же.

Сам же новообращённый ящеролич чувствовал себя вполне пристойно, вернее, он просто не ощущал ничего – как и положено истинному подданному смерти. Подобные процедуры, связанные с уничтожением и восстановлением немёртвого тела никак не влияли на его мыслительные способности и память, в том числе родовую.

Оставалось выполнить ещё одно, простое последнее испытание – с уничтожением хранилища души, а вместе с ним и возможности возрождения первого пробного лича из рода ящеров.

Кусок вулканического стекла рассыпался после удара тяжёлого камня, осколки были тщательно растёрты в тончайшую пыль, развеянную по ветру с высокой скалы. Патриарх в это время с интересом следил за сознанием молодого лича, стараясь уловить возможные изменения при уничтожении камня духа, однако ничего подобного заметить не смог. Возможно, связь тела и хранилича была более тонкой и недоступной его чувствам, возможно, её просто не существовало, пока тело лича не получало существенных повреждений, требующих его восстановления.

Сам молодой ящеролич при этом не испытывал никаких неудобств. Несколько дней за ним внимательно наблюдали, после чего он был уничтожен сходным же образом – путём обрушения на него массы тяжёлых камней с опасного склона, перемоловших тело в неаппетитную массу мёртвой плоти. Как и ожидалось, возрождения лича в области, где был рассеян чёрный прах, в который превратилось разбитое храниличе, не произошло. Таким образом была подтверждена возможность уничтожения существа, получившего бессмертие подобного рода.

Убедившись в относительной безопасности такого перехода в иное естество, ящер-патриарх занялся приготовлениями к собственному превращению в бессмертного лича.

Отряд соплеменников, предназначенных на роль новых жертв, получил продолжительное и мощное внушение от патриарха, последовательно отправляющее их на смерть в клубах ядовитого вулканического дыма. Действие внушения должно было продлиться несколько часов, гарантируя точное исполнение всех деталей перехода, пока жертвы не будут контролироваться самим патриархом, пребывающим за пределами оставляемого им мира, чтобы впоследствии вернуться в него в новом естестве.

Всё прошло достаточно успешно. Приняв должную порцию снадобий перехода, патриарх вместе с будущими жертвами отправился в дымную котловину, где последовательно, одному за другим разорвал глотки младшим ящерам, уже лишающимся чувств в клубах тяжёлых подземных испарений, но успевшим войти в незримое измерение. Гибель жертв в мгновения их наслаждения зрелищем иного мира пробудила уже знакомые потусторонние сущности, обрадовавшихся такой поживе.

Вместе с ними получал свою долю удовольствий и межзвёздный пассажир ящера-патриарха, наслаждавшийся сейчас как эманациями гибели жертв, так и наблюдениями потустороннего мира через сознание своего носителя.

Вступив в контакт с одним из обитателей некросферы, ящер-патриарх постарался передать ему своё желание о переходе в немёртвое естество бессмертного лича, подкрепив его пленительной картиной обещания новых подготовленных жертв, ожидающих своей очереди.

Житель некросферы был согласен с таким предложением. Характер смерти жертв не имел для него какого-то особого значения, хотя гибель их от механических повреждений, сопряжённая с определёнными телесными мучениями была предпочтительнее более мягких способов перехода. Впрочем, кровавым пиршеством он уже успел насладиться в начале обряда, когда патриарх самолично разорвал глотки дюжине первых жертв, открывших проход в потустороннее.

Для нового хранилича ящер-патриарх подобрал кусок прочной искрящейся субстанции, свалившийся на планету из невообразимых далей космоса. Он не плавился даже в горячей лаве, истекающей из широкой трещины в мёртвой чёрной равнине. Сложно представить, в каком космическом горниле он был рождён, но зато его прочность изумительно хорошо подходила для такого важного предмета как вечное хранилище духа бессмертного лича.

Сам переход в новое естество остался незамеченным и для ящера-патриарха и для его наездника. Ящер просто вновь оказался в прежнем материальном мире – посреди кровавого месива из принесённых в жертву соплеменников среди жёлтых дымов, выходящих из бездонных расселин котловины.

Вот только теперь мертвиарх совершенно не чувствовал их едких запахов, ранее мутивших сознание и раздиравших внутренности. Да и не мог почувствовать – переход в немёртвое естество избавил его от необходимости дышать и питаться, а заодно и от ряда сопутствующих чувств, ставших отныне ненужными. И это, и многое другое было ожидаемо, поскольку обо всех таких изменениях, сопровождавших переход в новое естество, он узнал от первого экспериментального лича. Теперь всё это предстояло испытать уже ему самому.

И он азартно принялся испытывать новые возможности собственного тела, раз за разом убеждаясь в правильности своего решения о переходе в новое естество. Не спешил только с сильной порчей и полным уничтожением тела для последующего возрождения при помощи хранилича, здраво рассудив, что сделает это только после окончательного износа текущего тела, до которого, однако, было ещё далеко. С мелкими же травмами, наподобие сломанных конечностей или проколотого насквозь туловища с повреждением прежде важных жизненных органов, включая оба мозга, обновлённое немёртвое тело справлялось самостоятельно.

Лишённый ограничений, накладываемых хрупким живым телом, он мог теперь себе позволить многое. Опасные хищники, от мелких стайных до гигантов сторонились его, очевидно ощущая исходящие от него некротические эманации, опасные для живых. Любой подобный контакт был бы опасен для незадачливого хищника, падальщика и прочих некрофоров, перерабатывающих гниль. Переход в Смерть был наилучшей защитой от любой подобной агрессии.

Доказавшая свою эффективность практика создания немёртвых слуг позволила ящеру-мертвиарху окончательно освободить свой род от насущных обязанностей, прежде лежавших на живых, позволив ему вновь вернуться к прежним безмятежным временам, чтобы спокойно восстановить численность, снизившуюся после обильных жертвоприношений.

Не испытывая потребности в сне и пище, свободный от былых забот, ящер-мертвиарх без устали исследовал заново открывшийся перед ним окружающий мир, видя и понимая теперь куда больше чем это было доступно в прежнем живом естестве. Прогулки по опасным горным кручам, в ядовитых дымах подземных испарений, посещения пылающих вулканических кратеров, где стихиали огня плясали в озёрах плещущейся лавы, путешествия под водой в ранее недоступных океанских глубинах, где тёплый неглубокий шельф обрывался в бездонную тёмно-синюю пропасть, полную неведомых чудовищ, отныне стали для него обычными и привычными.

В особенности его занимало желание найти одну из оставшихся на земле чёрных гор змеиного народа, которая, если верить родовой памяти, должна была находиться где-то неподалёку. Конечно за прошедшие миллионы лет, после множества чудовищных катаклизмов, постигших планету, она могла и не сохраниться, но ящеролич очень хотел верить, что она до сиих пор где-то ждёт раскрытия своих тайн.

Желая узреть воочию то, что доселе являлось ему только в неверных и смутных образах, ящеролич старательно расспрашивал стихиалей, не встречали ли они нечто подобное во время своих игр и странствий. И хотя ответы часто были отрицательными или неопределёнными, ящеролич старательно собирал все слухи и намёки, постепенно уверяясь в реальности искомого объекта.

Несколько водных стихиалей видели нечто подобное в глубинах океана, там, где континентальный шельф обрывался в тёмную пропасть, уходя громадными террасами в океан. На одной из таких террас и находилось нечто подобное тому, что искал ящеролич. И хотя водные стихиали не слишком интересовались подводной скалой, этих сведений хватило, чтобы определить примерный район поисков.

Цель лежала довольно далеко от берега, двигаться приходилось по дну тёплого неглубокого моря. Ящеролич полуплыл-полушёл по песчаному дну – тело сухопутной рептилии не было приспособлено к быстрому плаванию, но после преобразования спешить ему было абсолютно некуда.

С первого раза, однако, не получилось добраться даже до края шельфа – его атаковала какая-то громадная водная тварь, в отличие от сухопутных хищников не побрезговавшая опасной плотью мертвиарха. Он даже не понял, что это было – рывок, серия рывков и странное ощущение распадающегося на части тела – а затем без всякого перехода он оказался в небольшой пещере древнего горного кряжа, где было надёжно спрятано его храниличе, обеспечивающее восстановление тела взамен необратимо повреждённого.

Он осмотрелся на месте, принимая это как должное, и не выказывая никакого недовольства непредвиденной задержкой – ибо даже намёки на какие-либо чувства остались там, в предыдущей смертной жизни, – вновь направился к берегу, откуда начал свой поход в морские глубины.

Теперь он вёл себя уже более осмотрительно, следя за возможным появлением опасных тварей, готовых наброситься на любой объект, даже непригодный им в пищу. Кто атаковал его в предыдущий раз, осталось загадкой – на мелководье не было ни неведомого оголодавшего водного хищника, ни каких-либо иных тварей.

Постепенно темнело – то ли над головой увеличивалась толща воды, то ли наступал вечер, а скорее всего и то и другое. Вскоре показался и край шельфа – крутой обрыв, уходящий в тёмные глубины.

Не обращая внимания на сгущающуюся тьму, ящеролич оттолкнулся от края шельфа и начал опускаться вниз. Первая попытка поисков оказалась бесплодной. Обойдя всю обширную подводную плиту, усеянную камнями и расселинами, ящеролич не обнаружил ничего похожего на чёрную ступенчатую пирамиду, столь часто являвшуюся в его видениях. Надлежало искать дальше, и он искал, продвигаясь вдоль края шельфа, погружаясь в глубины, где из-за края бездны поднимались странные создания пугающего вида, не напоминавшие ни одно из знакомых живых созданий, но имевшие неуловимое сходство с теми потусторонними тварями, что жили в видениях на грани смерти и яви.

Однако опасаться надо было не их…

В один из дней ящеролич спустился с края шельфа на очередную подводную ступень. Но не успел он отойти от вертикальной стены, как почувствовал странные тяжёлые колебания окружавшей его водной толщи, непохожие на внезапный шторм. Вслед за тем он увидел, как высокая стена рядом с ним сотрясается, роняя камни и скалы, а затем его накрыла масса песка, обрушившегося с края шельфа.

Убежать не было никакой возможности – так внезапно и резко всё случилось. Засыпанный песком, ящеролич немедленно принялся разгребать завал, стараясь побыстрее выбраться наружу. Но подземные толчки сильного землетрясения, обрушившие песчаный край шельфа, продолжались и даже усиливались, заваливая ящера вся сильнее, пока сотрясающаяся в конвульсиях подводная осыпь не сдавила его тело тяжким гнётом подводного оползня.

Это было бы не так страшно, ящеролич уже знал, что подобные ситуации не вредят его телу и понадобится лишь время и тяжёлые, но посильные действия, чтобы выбраться из-под осыпи. Песок сковал движения, но понемногу ящеролич, обладавший куда большей силой, чем его живые сородичи, и не нуждающийся в дыхании и пище, сумел, ворочаясь, несколько ослабить давление на тело. Теперь оставалось только равномерно выкапываться вверх, наружу.

Однако спустя непродолжительное время окружавший его песок сотрясся ещё раз, а давление на тело многократно увеличилось. Похоже, снаружи произошёл второй обвал, куда масштабнее первого.

Попытки снестись с членами рода, чтобы те помогли раскопать завал, ни к чему не привели, сколько мертвиарх не пытался мысленно до них докричаться. Да и вряд ли они могли бы ему чем-то помочь, поскольку в отличие от него оставались зависимы от необходимости дышать воздухом, которого не было на этой глубине.

Выбраться же самостоятельно не было никакой возможности, и ящеролич счёл это своеобразной шуткой мироздания над существом, получившим бессмертие, но не имеющим им возможности воспользоваться.

Возможно, ему мог бы помочь кто-то из земных стихиалей, однако те предпочитали более глубокие области планеты, где не было намёка на неприятную им воду. Поэтому надежда встретить здесь кого-то из них была призрачной.

Осознав положение, в котором оказался его носитель, через некоторое время из его разума исчез и межзвёздный странник, умчавшись в неведомые сферы времени и пространства, не желая оставаться в похороненном под обвалом немёртвом теле.

Но даже запертый в этой темнице, ящеролич всё ещё оставался обладателем родовой памяти, позволявшей почти бесконечно путешествовать по ней взамен временно утраченного существования в наземном мире. А новое немёртвое естество позволяло теперь заглядывать в мир потустороннего – ещё одна бесконечная загадка, на знакомство с которой не хватит всего времени мира.

Боги, демоны, безумие, логика, реальные и воображаемые картины, истина и грёзы сливаются в непредставимую смесь, то разрывающую разум буйством образов, то замирают на неопределённое время, оставляя пленника наедине со слепым несуществованием, предела которому нет – если только новое землетрясение не разорвёт на части пленённое тело лича или же не сожжёт его проснувшийся под ним вулкан, отправляя пленника на перерождение и – свободу.

Всё неважно. Видевшие вечность умеют ждать.

…Планета миллионы раз обернётся вокруг Солнца, континенты в очередной раз сменят очертания, высохнут океаны, поднимется новая суша. Обратившийся в камень песок размоет новорожденная река, превращая бывшее морское дно в причудливый каньон. Песчаник разуплотнится, рассыплется, и тусклый солнечный свет, пробившийся под полог выросшего на нём дождевого леса, вновь коснётся неживых иссохших глаз древнего ящеролича.

По окаменевшему черепу стукнет тяжёлое острое копыто, перед мёртвым взором возникнет зловонное клыкастое рыло неведомого чудовища, знаменуя окончание долгого покоя.

И новый мир предстанет перед его былым властителем…

02. 12. 2021