Ещё одна, самая большая визионерская поэма Стерлинга из 644 строк, сочетающая в себе элементы науки, фэнтези, научной фантастики и философии. Она изображает огромную вселенную галактик и звезд, сталкивающихся в бесконечном конфликте,
Необычное стихотворение было слишком длинным для журналов и было отклонено издательствами, поэтому в 1903 году Стерлинг самостоятельно опубликовал его в своей первой книге «Свидетельство солнц и другие стихотворения». Поэма, как водится заслужила массу одобрений и критики, лишь подтвердив этим свою значимость.
В феврале 1903 года Стерлинг закончил «Свидетельство солнца». В том же месяце он поделился поэмой со своим самым близким другом Джеком Лондоном . Пять лет спустя Лондон вспомнил, что он чувствовал, когда впервые прочитал звездную поэму, вложив в уста своего героя Мартина Идена свои собственные впечатления от первого её прочтения и вставив само название Стерлинга «Свидетельство солнца» (выведенного в романе под именем Бриссендена) в 35 главу "Мартина Идена":
Это было вполне совершенное художественное произведение. Форма торжествовала над содержанием, если можно назвать торжеством то, что малейшие подробности содержания нашли себе выражение в таком совершенном построении; у Мартина от восторга кружилась голова, жгучие слезы навертывались на глаза, а по спине пробегал мороз. Это была длинная странная поэма, строк в шестьсот-семьсот, поэма фантастическая, изумительная, неземная. Она пугала и удивляла, и она действительно была вот тут, написанная черными чернилами на белой бумаге. В ней говорилось о человеке, об исканиях его совершенной души, исследующей бездну вселенной в поисках свидетельства существования самых отдалённых солнц и спектров. Это была безумная оргия воображения, бушевавшая в мозгу умирающего человека, едва сдерживающего рыдания и оживляемого только трепетом уже дающего перебои сердца. Поэма звучала величественным ритмом в такт холодному гулу межзвездных столкновений, в такт шуму битв, встречам остывших солнц и вспышкам светил, внезапно воспламеняющихся в потемневшей бездне туманностей, а сквозь все это непрерывно и едва слышно, как серебряный звон, раздавался слабый, болезненный голос человека, жалкий лепет среди вопля планет и грохота солнечных систем.
— В литературе нет ничего подобного, — сказал Мартин, когда он, наконец, оказался в состоянии говорить. — Это чудесно, чудесно! У меня кружится голова. Я словно опьянел. Этот вопрос о великом и бесконечно малом — я не могу выкинуть его из головы. Этот вопрошающий, вечный, постоянно возвышающийся, слабый, жалобный голос человека все еще звучит у меня в ушах. Он похож на похоронный марш комара среди рева слонов и рычания львов. И в нем слышится ненасытная страсть. Я знаю, я смешон, но это просто какое-то наваждение. Вы — я не знаю, что вы такое — вы удивительный человек, вот и все. Но как вы этого достигли? Как вы смогли?
Мартин прервал свои восхваления, но лишь для того, чтобы начать снова:
— Я больше никогда не буду писать. Я пачкун. Вы мне показали работу настоящего мастера. Гениально! Здесь нечто большее, чем гениальность. Это выше всякой гениальности. Это сама истина, лишившаяся рассудка. Ваша поэма правдива, мой друг. Каждая строчка ее верна. Я желал бы знать, понимаете ли вы это, вы, догматик? Никакая наука не может опровергнуть вас. Это истина, вещаемая пророком, высеченная из темных железных глыб космоса, переплетенная с могучим ритмом звуков, она вылилась в нечто, полное великолепия и красоты. Теперь я больше не скажу ни слова. Я подавлен, уничтожен. Позвольте мне попробовать ее напечатать.
Бриссенден усмехнулся.
— Ни один журнал во всем мире не решится напечатать ее — вы сами это знаете.
Совсем недавно писатель и критик Джошуа Гленн отнес «Свидетельство солнц» к «поэзии радиевого века», описывая ее как «(Про- или анти-) научную, математическую, технологическую, космическую, апокалиптическую, дегуманизирующую, разочаровывающую и/или ориентированную на будущее поэму, опубликованную во время зарождающегося радиевого века [научной фантастики] (ок. 1900–1935)».
"Вино волшебства" — визионерская поэма Джорджа Стерлинга из 207 строк, написанная зимой 1903-1904 г. В частности она вдохновила Кларка Эштона Смита на поэтическое творчество и повлияла на многих других писателей.
Сам Стерлинг говорил, что его стихотворение было чередой картинок, однажды назвав его «серией слайдов красного волшебного фонаря». Замысел поэмы пришёл к нему одним декабрьским утром, когда Стерлинг стоял на палубе парома. Он смотрел вниз, заворожённый красочным нефтяным пятном на поверхности воды, создающим узоры и закручивающиеся формы. Но нефтяное пятно было слишком непоэтическим. Во что еще можно всматриваться, чтобы узреть видения? И Стерлинг подумал о бокале портвейна. Его стихотворение должно было стать фантастической данью силе воображения, серией алых и пурпурных видений, явленных рассказчику, воображающему путешествия крылатой женщины по имени Фэнси* (возможно, заимствованной из стихотворения кумира Стерлинга Джона Китса «Фэнси»).
* Фантазия, причуда, каприз (англ.).
Так и начал он поэму, в начале которой безымянный рассказчик смотрит на запад, где багровый закат окрашивает в красный цвет морские волны, разбивающиеся о скалы. Он наливает портвейн в хрустальный кубок, но не пьет. Вместо этого он смотрит на свое вино и бокал, как будто это хрустальный шар гадалки и представляет себе крылатую женщину, императрицу Фэнси, летящую через чудесные и ужасающие места, причём все они представляются красными из-за того, что рассказчик видит их в темном вине и отражающем закат бокале.
Стерлинг отправил Амброзу Бирсу черновик «Вина волшебства» 25 января 1904 года. Бирс был в восторге: «Эта поэма! Я едва представляю, как о ней говорить. Ни одна поэма на английском языке такой длины не обладает таким ошеломляющим богатством воображения. Даже сам Спенсер не бросал столько жемчужин в такую маленькую шкатулку. Да, приятель, это захватывает дух!»
Но даже несмотря на хвалебные отзывы Бирса, обладавшего солидной репутацией, редакторы журналов, где он хотел опубликовать поэму, в течение трёх лет отвергали её как слишком сложную и необычную. Стерлинг хотел, чтобы «Вино волшебства» сбивало с толку, мистифицировало и поражало читателя. Он втиснул в поэму сорок непонятных благозвучных слов, более пятидесяти синонимов слов «пурпурный» и «красный», двадцать девять мифологических существ и пять астрономических тел. «Вино волшебства» — это чествование всепоглощающей силы воображения. Только в 1907 году она была опубликована в журнале "Космополитан", немедленно вызвав много споров, вплоть до общенациональной полемики, высоко превозносимая, но в то же время и осуждаемая иными критиками.
Проект большой, как и в случае с "Гашишеедом" буду постепенно добавлять переведённые части. В день получается сделать 5-10 строк, то есть на несколько месяцев работы. Более подробно о поэме (на английском)
В 2017 году Илья Бузлов перевёл "Вино волшебства" свободным стихом, без рифмы, я же сейчас делаю рифмованную версию
Эта захватывающая история, впервые появившаяся в антологии Эндрю Дж. Оффута «Мечи против тьмы» №3, Zebra Books, 1978, рассказывает о событиях в карьере Симона из Гитты, произошедших в начале лета 27 года н. э. В ней мы знакомимся не только с Симоном, но и с его наставником Досифеем и товарищем по ученичеству Менандром. Ни тот, ни другой не являются полностью творением Ричарда Тирни. Оба они имеют в своей основе легендарных персонажей, связанных с Симоном Магом в ранних христианских писаниях. Досифей тоже был самаритянином и гностическим мистагогом, который, по слухам, объявил себя мессией. В Климентиновых Гомилиях и Признаниях, одном из общепризнанных источников, используемых Тирни, Досифей и Симон Маг сообщают, что они были учениками Иоанна Крестителя. Согласно им, после того как Креститель был казнён Иродом Антипой, Симон и Досифей вступили в магический поединок, чтобы определить, кто станет преемником их учителя. Досифей победил и возглавил небольшую секту из тридцати человек.
Как заметил Давид Фридрих Штраус («Критическое исследование жизни Иисуса», 1835), в евангелиях сохранились некоторые недосказанности, свидетельствующие о том, что Иоанн Креститель возглавлял секту, которая продолжала существовать параллельно с сектой Иисуса во время карьеры последнего, а затем в течение целого столетия после этого. Мандейская (или назорейская) секта, которая существует по сей день, почитает Иоанна как истинного пророка, в то же время понося Иисуса как Антихриста. Их Мессией является гностический искупитель по имени Энош-Утрас*.
* Премифический персонаж, ангел-демиург или божество-посланник у мандеев, подобный Мелек-Таусу у йезидов.
Роберт Эйслер («Мессия Иисус и Иоанн Креститель», 1931) считал, что климентинские повествования содержат некоторые элементы подлинной информации, и предположил, что Иоанн Креститель отождествлял себя с этим мессианским Эношем. Эйслер также обратил внимание на сходство между изображением Иоанна (Ioannes по-гречески), проповедующего и обучающего на мелководье Иордана, и мифическим божеством Оаннесом — богом-рыбой, который вышел из моря, чтобы учить людей.
Всё это приводит к объяснению, почему некоторые христиане осуждали Иоанна, полагая его источником всех ересей. Цепочка распространения ересей, которую нам предоставляют ранние католические авторы, такие как Евсевий Кесарийский, может быть искусственной и полемичной, связывающей фигуры, которые на самом деле были независимыми учителями и мессиями. Таким образом, попытка обвинить Иоанна в ересях Симона Мага и Досифея может быть напраслиной, но сама по себе эта попытка свидетельствует о том, что все трое в некоторых кругах воспринимались как сходные фигуры, соперники Иисуса как человека-бога и мессии.
Иосиф Флавий сообщает о ряде инцидентов, связанных с Понтием Пилатом, к которому мы вернёмся в связи с «Драконами Монс Фрактус (горы Разлом)». В конце концов, Пилат, отвратительный антисемит, заходит слишком далеко, оскорбляя чувства своих подданных. Узнав о запланированном собрании самаритян под предполагаемым предводительством Тахеба (самаритянского мессии-восстановителя) на склонах горы Гаризим, где некогда находился старый самаритянский храм, Пилат послал войска, чтобы разогнать толпу и убить их всех! Об этой резне было доложено в Рим, и Пилата отстранили от должности. Тирни предполагает, что самаритянский мессия, о котором идёт речь, был не кто иной, как Досифей. Это даёт ему один из ориентиров в его хронологии рассказов о Симоне, поскольку инцидент на Гаризиме произошёл в 36 году н. э.
Что касается Менандра, то Иреней Галл, лионский епископ второго века, изображает его как преемника Симона Мага — поэтому Тирни изображает юного Менандра как младшего партнёра Симона. Стоит отметить, что один из современных учёных предположил, что Менандр был настоящим автором Евангелия от Иоанна (анонимного и лишь по традиции приписываемого Иоанну, сыну Зебадии), тяготеющего к гностицизму. Это связано с сообщением о том, что Менандр обещал своим ученикам вечную жизнь во плоти, ссылаясь на Иоанна 8:51.
Хорошо известно, что жизненные силы мёртвого животного могут продолжать пропитывать его жилище и окрестности, где оно обитало при жизни, принося пользу или вред тем, кто придёт после него. В случае с человеком такое пропитывание может распространяться и на предметы, которыми он пользовался при жизни. И особенно это касается оружия, кое было использовано в ярости битвы с самыми бурными чувствами, на какие только способен человек, и к коему его владельцы испытывают огромную привязанность, поскольку от него зависит их жизнь.
Останес, "Sapientia Magorum"*
(перевод Драйдена)
*Чародейская мудрость (лат.).
I
— Взгляни, добрый Досифей! — воскликнул подрядчик Атилий, жестом показывая на возвышающиеся стены нового амфитеатра. — Самая прочная арена из досок и дерева во всей империи, ручаюсь в этом, и, возможно, самая большая. Тут могут поместиться пятьдесят тысяч зрителей. Она обошлась мне в поллукс, но завтра принесёт мне куда больше!
Самаритянин Досифей задумчиво погладил свою короткую бороду и устремил взгляд за вырисовывающееся здание, туда, где теснились мириады домов Фиден*, спускаясь по пологому склону к берегам мутного Тибра. Их красные черепичные крыши жарились под лучами италийского солнца, неспешно клонившегося к закату. Окраины города уже были усеяны палатками путешественников, прибывших из Рима и других мест, чтобы посмотреть на это зрелище.
* Сабинский город в Латии, на левом берегу Тибра.
— Мой хозяин ещё больше приумножит твоё состояние, Атилий, если ты обеспечишь ему место, которое он желает, и гладиаторов, которые будут сражаться за него.
— Уже сделано. — Подрядчик вытер пот со своего широкого выбритого лица складкой своей туники. — Я купил место в первом ряду, в середине западной стороны. Это обошлось мне в кругленькую сумму, клянусь Геркулесом! Но прежде чем мы продолжим торговаться, добрый Досифей, — подрядчик взглянул на большую палатку тусклого цвета, стоявшую неподалёку, — не могли бы мы укрыться от этого адского солнца?
— Боюсь, что не там. — Атилию показалось, что в голосе самаритянина прозвучала нотка беспокойства. — Мой хозяин спит в дневную жару. Он очень стар, и ему вредно подобное беспокойство.
— Что ж, тогда давай прогуляемся к западной части амфитеатра, где сейчас тень, и я попробую познакомить тебя с Марием Пугио, ланистой. Если тебе нужны гладиаторы, то он как раз тот, кто тебе нужен.
— Хорошо. Подожди минутку. — Досифей отвернулся и резко крикнул: — Менандр, принеси мне Карбо.
Мгновение спустя из маленькой палатки, стоящей рядом с большой, где спал учитель, появился мальчик лет десяти.
Атилий решил, что это тоже самаритянин, ибо он носил такую же коричневую рясу, украшенную неизвестными символами, как и Досифей. Тёмные глаза на оливковом лице мальчика были большими и умными, а на его вытянутой правой руке сидел огромный чёрный ворон. Подрядчик ощутил неясное беспокойство, когда птица каркнула и, взлетев, уселась на запястье Досифея. Все эти самаритяне были колдунами, по крайней мере, так ему доводилось слышать, и он надеялся, что эти двое не станут творить при нём никаких своих иноземных богохульств. Вероятно, их неведомый хозяин был самым чёрным колдуном из всех. И всё же, пока у старого болвана были деньги, которыми тот мог разбрасываться, он, Атилий, с радостью удовлетворит его безумные прихоти, а потом вознесёт молитву Юпитеру и полбутылки лучшего вина Бахусу, чтобы очиститься...
— Что ж, Менандр, присматривай за лагерем, как хороший ученик, — сказал Досифей, — а я пока пойду присмотрю гладиаторов для нашего мастера.
Несколько крупных гладиаторских школ разбили временные тренировочные лагеря к востоку от нового амфитеатра. Оказалось, что Марий Пугио, отвечавший за лагерь школы Юлия Цезаря, был не главным ланистой, а скорее младшим наставником бойцов, отвечавшим за предстоящие игры в Фиденах. И всё же он был действительно впечатляющим мужчиной, гладиатором до мозга костей — гигантский бронзовый Геркулес с вьющимися чёрными волосами и лицом, покрытым шрамами. Его сломанный горбатый нос придавал ему сходство с потрёпанным римским орлом.
— Ты пришёл ко мне поздно, самаритянин, — сказал Пугио. В его голосе звенел металл, что делало его похожим скорее на военного офицера, чем на гладиатора. В нём чувствовалась суровая дисциплина; на его морщинистом лице застыло выражение, в котором каким-то образом сочетались презрение, жестокость и высокомерие. — Большинство моих бойцов уже занято. Надеюсь, твой хозяин понимает, что ему придётся дорого заплатить.
— Он твёрдо знает, чего хочет, и сделает для этого всё, что необходимо, — сказал Досифей. — Ему нужны только два бойца, но он хорошо заплатит за них. Однако он оговаривает, что выбор должен сделать его собственный помощник. Как насчёт пятидесяти тысяч сестерциев за первого?
Атилий присвистнул и поставил на стол кубок, из которого потягивал охлаждённое фалернское.
— Клянусь Поллуксом, это здорово!
— Пойдём со мной, — кивнул Марий Пугио
Они покинули затенённую площадку под навесом, служившую наставнику рабочим местом, и вышли в широкий внутренний двор, обнесённый стеной, похожей на частокол форта. Солнце уже опустилось достаточно низко к западу, и его жар теперь был скорее мягким, чем обжигающим. Время от времени начинал дуть лёгкий ветерок, едва шевеля пыль. Более двух десятков гладиаторов по команде Пугио остановили тренировочный бой и вытянулись по стойке смирно. Их груди тяжело вздымались, по мускулистым рукам и ногам стекал пот. Досифей с некоторым беспокойством разглядывал их безмолвные угрюмые лица
— Ты купил одного, — рявкнул Пугио. — Теперь выбирай.
Досифей протянул руку.
— Карбо, выбирай!
Ворон гортанно каркнул и взмыл в воздух, затем принялся описывать круги над толпой гладиаторов, которые, в свою очередь, следили за его полётом с некоторой опаской. Атилий громко помянул Геркулеса и залпом допил остатки вина.
— Ну-ка, давай обойдёмся без этих колдовских фокусов! — прорычал Пугио. — Кто таков твой хозяин, если он посылает такого помощника, чтобы сделать выбор?
— Тагес из Расены. Возможно, ты слышал о нём.
Пугио непонимающе нахмурился, а Атилий воскликнул:
— Тагес! Ну да, этрусский колдун! Так он действительно существует? Я слышал, что ему больше ста лет, и он побывал во всех уголках мира в поисках магических секретов. Что ж, лишь бы он только заплатил мне обещанные солидные деньги, которые никуда не денутся. Но что делает эта сумасшедшая птица?
Ворон перестал кружить над гладиаторами и внезапно устремился через двор, исчезнув в открытых воротах. Досифей удовлетворённо кивнул и поспешил за ним, не обращая внимания на протесты наставника. Пройдя через ворота, он оказался во дворе гораздо меньших размеров. Ворон сидел на верху железной клетки, стоявшей в одном из углов. В этой клетке скорчился человек, на котором не было ничего, кроме рваной туники. На его лице застыло свирепое выражение.
— Вот тот человек, который мне требуется, — сказал Досифей, когда Пугио и Атилий догнали его.
— Этот негодяй? — покачал головой наставник. — Он тебе не нужен. Ему больше нельзя сражаться. Завтра перед играми ему подрежут сухожилия и бросят на съедение зверям.
— Почему? Он ведь гладиатор, не так ли?
— Теперь уже нет! Этим утром он напал на меня, точно одержимый всеми фуриями, и теперь расплачивается за это. Клянусь Палладой, его ярость превосходила только его глупость! Он попытался ткнуть меня в горло своей сикой*, но я обезоружил его голыми руками и избил до потери сознания.
* Короткий кривой меч или кинжал
— Значит, он не очень хороший боец?
Презрительная усмешка Пугио слегка смягчилась.
— Один из лучших! Он выжил после двух лет сражений на арене, потому что быстр, как атакующая змея — каким и должен быть сикарий. Но я продержался двенадцать лет, и не зря!
— А почему он напал на тебя?
Пугио пожал плечами.
— Я счёл этих гладиаторов слабыми и решил их закалить. Этот не выдержал.
— Давайте посмотрим, почему Карбо выбрал его.
Досифей сделал шаг вперёд и наклонился, чтобы рассмотреть пленника, стараясь держаться на расстоянии вытянутой руки. Тело мужчины было мускулистым и гладким, сложением он напоминал пантеру, приготовившуюся к прыжку. Если бы он мог стоять прямо, то, как предположил Досифей, оказался бы несколько выше среднего роста. И всё же, несмотря на щетину на его лице, было ясно, что он совсем юн. Его лицо, застывшее в напряжённой гримасе ненависти, было очень запоминающимся, с высокими выступающими скулами и чёрной чёлкой, рассыпающейся прядями по широкому лбу. Но присутствовало в нём и что-то довольно знакомое.
— Я самаритянин, как и ты, — внезапно сказал Досифей, быстро переходя на арамейский. — Завтра ты будешь сражаться за моего господина, и я думаю, что ты победишь.
Затем, поднявшись, он повернулся к Марию и произнёс на латыни:
— Это тот человек, который мне нужен. Моё предложение остаётся в силе — пятьдесят тысяч.
— За такую сумму — очень хорошо. Я вижу, ты признал в нём одного из себе подобных. Ты поэтому его хочешь?
— Он нужен мне, ибо я вижу, что он ненавидит.
Резкое лающее рычание Пугио, казалось, должно было обозначать смех.
— Они все ненавидят. Все хорошие гладиаторы ненавидят. Если они ведут себя смирно, я быстро забочусь о том, чтобы они вспомнили, как это делается
— Этот ненавидит больше всех прочих.
Марий снова пожал плечами.
— Возможно, потому что он меньше говорит. Я мало что о нём знаю, кроме того, что он родом из города под названием Гитта и что он убил сборщика налогов, который расправился с его родителями. За это его бы распяли, если бы он не сражался с теми, кто пытался его схватить, так хорошо, что они решили продать его в школу гладиаторов. Его зовут Симон. Но хватит болтовни — давайте скрепим нашу сделку. Сумма, разумеется, должна быть выплачена сейчас, и наличными.
— А ты, добрый Марий Пугио, в свою очередь, должен распорядиться, чтобы этого человека вывели из клетки и как следует накормили. Проследи, чтобы ему предоставили одну из камер под ареной, где можно было бы спокойно провести ночь, потому что завтра он должен хорошо сражаться.
Пугио кивнул.
— А что насчёт другого гладиатора?
Досифей бросил взгляд на лёгкое шевеление чёрных перьев.
Ворон, всё ещё сидевший на верхушке клетки пленника, повернулся так, что его чёрный клюв теперь был направлен прямо на Мария Пугио. Но наставник бойцов не обратил на это внимания.
— Да, мой хозяин хочет двоих. И они, разумеется, должны будут сражаться друг с другом. Но что касается второго, то мой хозяин требует, чтобы он был римским гражданином.
Последовало долгое молчание. Наконец Пугио сказал:
— Эти требования твоего наставника-чародея действительно странные.
Досифей пожал плечами.
— У него есть свои особенности. Но, разумеется, он готов хорошо заплатить за их выполнение.
— Ему понадобится целое состояние! — выпалил Атилий. — Какой свободный гражданин Рима окажется настолько безумен, чтобы встретиться на арене лицом к лицу с чудовищем-гладиатором?..
— Некоторые гладиаторы — свободные граждане, — отрезал Пугио, затем повернулся к Досифею и спросил:
— Сколько Тагес из Расены готов заплатить за то, чтобы римлянин сразился с вашим гладиатором?
— Пятьсот тысяч сестерциев.
Пустой кубок Атилия с грохотом упал на землю.
— Клянусь Геркулесом, — пробормотал он наконец. — Я мог бы построить на эти деньги ещё одну арену!
Лицо Пугио исказилось. Хотя наставник бойцов гордился своей самодисциплиной, он всё же питал слабость к азартным играм, и в последнее время удача отвернулась от него — настолько, что теперь его внезапно охватило желание вознести хвалу богам, которые заставляли дряхлых чародеев сходить с ума.
— Клянусь Палладой, на этот раз выбирать буду я! — воскликнул он наконец. — Мне это подходит — я уже пять лет римский гражданин, и у меня есть документы, подтверждающие это. Но, справедливости ради, я должен предупредить тебя, что в этой школе нет человека, который мог бы превзойти меня — я сломаю этого неотёсанного сикария, как палку. Ты всё ещё хочешь, поставить нас в пару? Очень хорошо. Тогда, если твой покровитель сможет заработать, делая ставки на такой бой, то я признаю, что он действительно чародей! А теперь выдай мне сотню тысяч из этих денег в качестве задатка.
II
Ночь была в самом разгаре; луна, которая, возможно, лишь вчера была полной, клонилась к западу, и воды Тибра под её лучами приобрели серебристый блеск. Возле входа в один из шатров, разбитых рядом с ареной, до сих пор тёмных и безмолвных, что-то зашевелилось. Из шатра вышла фигура в плаще с капюшоном — высокая, худощавая и слегка сутулая. В костлявой левой руке, которая была поразительно бледной, она сжимала длинный деревянный посох.
Мгновение фигура стояла неподвижно, казалось, уставившись на палатку поменьше, стоявшую рядом с той, из которой она вышла; затем из-под тёмного капюшона донёсся хриплый полушёпот:
— Спите спокойно, добрые слуги, ибо после завтрашнего рассвета я вас больше не увижу.
Затем фигура повернулась и некоторое время стояла неподвижно, глядя на арену. Ночь была тиха, лишь изредка в ней раздавались негромкие звуки — плач младенца в одной из палаток или собачий лай в городе. Наконец человек в капюшоне пошевелился, сунул правую руку под мантию и что-то вытащил. Это была маленькая статуэтка — фигурка волшебника, скорчившегося на пьедестале, с змеевидными отростками, выраставшими из его головы, между которыми изгибался жестокий клюв. Тёмная субстанция этой фигурки, казалось, отражала свет луны и звёзд со странным мерцанием, как будто была каким-то образом неразрывно связана с их лучами.
— Услышь меня, о великий Тухулка, — тихо произнесла тёмная фигура. — Наконец-то настал час моей мести и день твоего торжества. Направляй мои шаги и затуманивай разум любого, кто попытается остановить меня.
С этими словами он спрятал фигурку под плащ и начал тихо красться к арене, лавируя между палатками. Наконец он остановился примерно в тридцати футах от её высокой стены, где было расчищено пространство между палатками путешественников и самодельными постройками, которые лавочники соорудили у её подножия, надеясь на хорошую торговлю завтрашним днём. То тут, то там в неподвижном воздухе горели прикреплённые к стене факелы, лишь немного рассеивая мрак и делая тени ещё темнее.
Повернувшись, ночной странник принялся расхаживать по расчищенному пространству, волоча по пыли кончик своего деревянного посоха, оставляя за собой лёгкую борозду. В такт шагам он напевно бормотал странные слова:
Жезл друидов, жезл дубовый,
Пеплом мертвецов вскормлённый,
Обозначь в пыли проход —
Пир накрыт и Князь грядёт.
Снова и снова напевал он эти слова, в то время как шаги уносили его всё дальше и дальше вокруг амфитеатра. Время от времени он проходил мимо страдающего бессонницей прохожего или бдительного стражника, приставленного охранять лавки, но эти немногие лишь слегка настороженно смотрели на странную, бормочущую что-то фигуру, но не делали ни единого движения, чтобы помешать её продвижению. Время от времени с его пути с тихим рычанием отползал сторожевой пёс.
Когда наконец большой круговой обход был завершён и посох соединил конец тонкой борозды с началом, ночной странник молча вернулся к палаткам и остановился перед той, из которой вышел. Затем он снова сунул правую руку за пазуху и вытащил другой предмет. Это был короткий римский меч, лезвие которого холодно блеснуло в лучах убывающей луны.
— О, меч того, кто сражался и пал, — нараспев произнесла фигура, — испей сейчас свет Селены, который омывает твой клинок. Скоро ты точно так же будешь пить кровь своих врагов!
Симон из Гитты пробудился от беспокойного сна с неприятным ощущением, будто кто-то стоит рядом с ним в темноте его камеры. Он сразу же сказал себе, что это невозможно. Ему хотелось бы видеть больше, но лунный свет, проникавший через высокое зарешёченное отверстие, служившее окном, был слишком скуден, чтобы помочь его глазам. Он поднялся с гибкой лёгкостью, присев в позе тренированного воина, и принялся расхаживать по камере. Всего нескольких шагов было достаточно, чтобы убедиться, что маленькое помещение пусто, чего и следовало ожидать.
Он со вздохом откинулся на спинку своего тонкого соломенного тюфяка — настолько тонкого, что сквозь него проникал холод земляного пола. Не слишком удобно, но всё же это было роскошью по сравнению с клеткой для наказаний, в которую его посадили накануне. Он полагал, что должен поблагодарить богов за свою удачу — за вкусную еду, которая восстановила его силы, и за возможность сражаться и умереть с честью на следующий день. Но он не испытывал благодарности ни к кому, кроме, возможно, этого странного чародея-самаритянина, который дал ему шанс и даже ненадолго зашёл к нему в камеру после того, как его накормили.
— Я Досифей, — сказал ему этот человек. — Если ты переживёшь завтрашние игры, приходи на Целийский холм в Риме и спроси обо мне в доме сенатора Юния, который ныне является моим покровителем. Если кто спросит, отвечай, что ты мой вольноотпущенник — к тому времени у меня будут документы, подтверждающие это.
— Почему ты делаешь это для меня?
— Потому что вскоре ты окажешь великую и опасную услугу моему господину и мне, а также всем, кто страдает от рук Рима. Но не спрашивай больше — сейчас я должен уйти. Мой учитель придёт к тебе позже и всё объяснит.
Однако никто к нему не пришёл, и Симон теперь лежал в темноте, без всякой надежды выжить в завтрашнем бою. Надежда больше не давалась легко, два года на арене закалили его в борьбе с ней и болью, которую приносило неизбежное разочарование. Но теперь он осмеливался надеяться, что, по крайней мере, сможет забрать с собой одного-двух врагов, как пытался сделать накануне...
Внезапно волосы у него на затылке встали дыбом. Ощущение, будто кто-то находится рядом с ним, сделалось сильнее, чем когда-либо. Он обернулся — и у него перехватило дыхание. Конечно же, ему это снилось! Ибо лунное сияние из дыры, казалось, усилилось, и в этом тусклом свете Симону показалось, что он увидел фигуру в плаще, лицо которой было скрыто капюшоном.
— Симон из Гитты, выслушай меня сейчас и внимательно вслушайся в мои слова.
На мгновение Симон ощутил странный ужас ночного кошмара. Он напрягся, готовый вскочить и сражаться насмерть.
— Не бойся меня, — продолжал голос. Он казался таким же слабым, как и сам силуэт, словно доносился откуда-то издалека.
— Кто ты? — прошептал Симон.
— Люди называют меня Тагесом из Расены и считают этрусским колдуном, но я родился в Галлии, получив имя Трог. Выслушай меня, и ты узнаешь мою историю и поймёшь, почему я возненавидел Рим.
Симон немного расслабился; ни один враг Рима никак не мог быть врагом для него. Он снова подумал, не снится ли ему это. Конечно, ему казалось, что мягкое оцепенение окутывало его, незаметно успокаивая страхи. И как мог он теперь не разглядеть блеска глаз глубоко под капюшоном? — глаз старых, проницательных, полных тёмной мудрости…
— Я был рождён для рабства, — прошептал голос. — Мои родители были пленниками, которых привезли из нарбонских лесов; в их жилах текла гордая кровь друидов, но их заставляли работать на огромных фруктовых фермах Кампании. Наша жизнь была тяжёлой и горькой. И всё же я не всегда был несчастлив, потому что не знал другой жизни, а мои родители умудрялись обучать меня знаниям друидов нашего народа и тайным магическим рунам. Затем, когда мне было двенадцать лет, пришёл Спартак со своей огромной армией рабов и освободил нас вместе со всеми другими рабами, которые трудились вместе с нами — Спартак, беглый фракийский гладиатор, который собрал вокруг себя могущественное войско, потрясшее Рим до основания и едва не погубившее его! Да, но этому не суждено было сбыться, ибо настал злополучный день, когда вероломные союзники предали наше войско в руки римлян. Тогда Рим послал против нас могучую армию из множества легионов, самую большую из всех, что они когда-либо собирали, под предводительством Марка Красса, их богатейшего военачальника. И во время последней отчаянной битвы мы потерпели поражение. Сам Спартак пал смертью храбрых, сражаясь с римлянами до конца, пока легионеры не оставили попыток взять его живым и не изрубили на куски. Когда бойня закончилась, там осталось шесть тысяч наших солдат, которые сложили оружие в надежде на помилование. Лучше бы они сражались до конца вместе со своим вождём! Римляне распяли их всех на крестах, чтобы они умерли, в назидание всем рабам, которые в будущем вздумают взбунтоваться против власти, правящей миром. Мой отец был среди распятых; мою мать разлучили со мной и отдали солдатам, и больше я её не видел. По молодости меня пощадили и снова продали в рабство. Ещё два года я трудился на железных рудниках Норика*, лелея свою ненависть. Затем боги даровали мне шанс на спасение, и я бежал в горы. Некоторое время я жил как зверь, часто оказываясь на волосок от смерти, двигаясь на запад по холмам, болотам и лесам, пока наконец не пришёл в Галлию и не нашёл родственников, которые помогли мне. Это было почти сто лет назад, но огонь ненависти в моей груди и сейчас пылает не слабее, чем тогда, когда он только разгорелся. Эта ненависть поддерживала меня в достижении моей цели и позволила мне жить дольше отпущенного мне срока. Она вела меня по всей земле в поисках тайн, которых избегает большинство людей. Во всём мире нет человека, более сведущего в колдовстве, чем я! Многие годы я жил в Галлии, изучая всё, чему могли научить меня друиды. Но этого было недостаточно — я продолжал искать ещё более тёмную магию. Я побывал в Британии, Иберии, Африке и Египте, даже в Парфии и дальней Сине, изучая обычаи и знания жрецов, мудрецов, волхвов и магов тех земель. И по мере того, как я странствовал, моя власть росла, а вместе с ней и моё богатство, так что, когда через два десятка лет я вернулся в Италию, я был состоятельным человеком. И наконец я поселился в Расене и принялся изучать самую тёмную магию из всех, магию этрусков, которая берёт своё начало в Шумере и Аккаде и в ещё более древних временах и народах. Однажды я вернулся в Кампанию и лунными ночами часто копался в земле, отыскивая кости солдат Спартака, которые были распяты и похоронены на обочинах дорог. Я превратил их в пепел, а когда наконец вернулся в Расену, то посадил дуб и напитал его корни пеплом тех, кто погиб, сражаясь с Римом. Взгляни, Симон из Гитты — этот посох, который я держу в левой руке, был выточен прошлой осенью из этого дерева, при свете убывающей луны!
* Римская провинция на территориях современной восточной Австрии.
Симон содрогнулся. Выросший в Самарии, насквозь пронизанной колдовством, он был достаточно осведомлён, чтобы понимать значение таких вещей.
— Теперь моя жизнь близка к концу, — продолжал Тагес, — и это хорошо, потому что в течение последнего десятилетия она поддерживалась только магией, так что я не могу выносить прямого солнечного света. Я призвал на помощь самого тёмного из всех этрусских демонов, великого Тухулку; и в час моего триумфа он убьёт меня, как в былые времена он поразил молнией царя Гостилия, который осмелился призвать его. Но о смерти я не беспокоюсь; только ради мести я и жил. Я прожил эти двадцать пять лет, и теперь день моей мести близок. Узри же, Симон из Гитты!
Симон в зачарованном молчании наблюдал, как фигура извлекла какой-то предмет из-под своего тёмного одеяния. Это был римский меч, лезвие которого мерцало мягким светом, похожим на отражение лунных лучей.
— В этот самый день, сто лет назад, — продолжал глухой, шепчущий голос, — Спартак вместе со многими своими товарищами по плену бежал из школы гладиаторов. Этот меч, который я держу в руках — тот самый, который он отнял у своих врагов-римлян, чтобы пользоваться им самому. Именно этот меч он сжимал в руке, когда, наконец, был сражён, обагрив лезвие кровью своих врагов, даже когда падал. Ах, ни один человек никогда не боролся с римской тиранией с большей яростью, чем Спартак! Красс подобрал этот клинок и сохранил его для себя, в память о своей победе. Он был с ним, когда годы спустя Красс повёл другую огромную армию в завоевательный поход на Парфию. Но на этот раз боги не были благосклонны к Марку Крассу; парфяне разбили его, взяли в плен и обезглавили. И в течение многих лет меч Спартака находился во владении парфянских царей, которые ничего не знали о его природе. Год назад я послал Досифея, самаритянина-чародея, к парфянскому двору, чтобы узнать о местонахождении клинка и выкупить его. Он добился успеха, и теперь, Симон из Гитты, в этот самый день ты будешь держать этот меч в руках, чтобы он мог нанести свой последний удар Риму! А теперь спи, тебе понадобятся силы. Когда ты выйдешь на арену, то услышишь мой голос. Подойди же ко мне и прими из моих рук этот меч.
Симона охватила страшная усталость; фигура перед ним, казалось, таяла и исчезала вдали. Он снова почувствовал, что остался один, и его последней мыслью, когда он снова лёг на свой тюфяк, было, что всё это, разумеется, не более чем сон...
III
Досифей остановился на дороге и оглянулся, когда с далёкой арены донёсся рёв. Солнце уже стояло высоко на востоке. Огромные толпы, которые ранее заполоняли Виа Салария, устремляясь сюда из Рима, чтобы посмотреть на кровавое зрелище, теперь уменьшились до жалкой горстки опоздавших.
«Это положит конец убийствам зверей и объявлению гладиаторских боёв», — размышлял Досифей. Он взглянул на своего ученика, заметив, что мальчик озабоченно нахмурился.
— Не беспокойся об этой безумной толпе, Менандр — они жаждут крови, и теперь пожнут то, что посеяли. Как писал поэт Книги: «Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими»*.
* Псалтирь 27:4.
— Я беспокоюсь не о них, господин, — сказал Менандр, — а о храбром самаритянине-гладиаторе, о котором вы мне рассказывали. Доживёт ли он до того момента, чтобы присоединиться к нам?
— Одному Ваалу известно. Опасность велика. И всё же Карбо, не колеблясь, направился прямо к нему. Я почти чувствую, что он человек судьбы, а таким благоволят боги...
— Эй, добрый Досифей, подожди!
За ними пешком спешила грузная фигура. Когда человек подошёл ближе, Досифей увидел, что это Атилий. Рабы, следовавшие за Менандром и Досифееем, повинуясь взмаху руки последнего, остановили четырёх мулов, которых вели под уздцы.
— Почему вы не присутствуете на играх? — спросил подрядчик, тяжело дыша, когда поравнялся с ними. — А где же ваш хозяин, добрый Тагес?
— Тагес больше не мой хозяин. Когда час назад я проводил его к его месту в амфитеатре, он сообщил мне, что мои услуги, которые я оказывал ему, подошли к концу. И теперь, поскольку такие зрелища, как то, что сейчас начинается, мне не по вкусу, я возвращаюсь в Рим.
— Как интересно. Надеюсь, вы не поссорились?..
— Нет, добрый Атилий, мы расстались по-дружески. И могу сказать, что мой бывший хозяин, как и я, высоко ценит все те услуги, которые вы ему оказали. Доброго здоровья вам, мой друг, и в связи с этим я хотел бы предложить последовать моему примеру и держаться сегодня подальше от кровавых зрелищ. Прощайте.
Атилий, стоя посреди Виа Салария и наблюдая, как самаритянский чародей и его спутники продолжают свой путь на юг, внезапно почувствовал странный озноб, несмотря на жаркое утреннее солнце.
— Пожалуй, я последую этому совету, — пробормотал он. — Да, на арене сегодня будет знойно. Нет смысла терпеть шумные толпы, когда в Фиденах так много достойных винных лавок, клянусь Бахусом!
Сон — вот и всё, чем могло быть это призрачное видение в ночи. Симон полностью осознал это сейчас, когда стоял в окружении суровой реальности — последней своей реальности.
Реальность представляла собой огромный овал яркого солнечного света на светлом песке. Симон стоял в центре этого овала, одетый лишь в тёмную набедренную повязку. К его левому предплечью был пристёгнут небольшой круглый щит, а в правом кулаке он сжимал изогнутую сику. За пределами овала, в тени огромного навеса, защищавшего от солнца, он почувствовал волнение огромной толпы, которая ждала, когда он прольёт свою кровь. За мгновение до этого, когда он вышел на арену, они улюлюкали и выкрикивали свои насмешки, потому что ведущий объявил его не гладиатором, а непокорным рабом, которому будет предоставлена необычная возможность умереть с оружием в руках, в качестве разогрева перед настоящими боями, которые должны были последовать за этим. Среди насмешек прозвучало несколько возгласов одобрения; проницательное меньшинство признало в осанке и крепкой мускулатуре юноши опытного тренированного бойца, а некоторые даже приняли вызов тех, кто считал, что у них есть все шансы, поставив свои денарии на Мария Пугио.
Но сейчас толпа притихла. Подняв щит, чтобы прикрыть глаза, Симон мог смутно видеть их — ряды за рядами, уменьшающиеся до того места, где край арены поднимался высоко вверх, поддерживая мягко колышущийся навес. Их было пятьдесят тысяч, по крайней мере, так ему сказали — самая большая толпа, которая когда-либо собиралась, чтобы увидеть, как он борется за свою жизнь. Казалось, они окружили его, как свернувшееся тело какого-то огромного выжидающего зверя, так что он чувствовал себя насекомым, зажатым в лапах недоверчивого кота, который ждёт, когда он сделает первый шаг...
Внезапно в толпе раздался рёв, и на солнечный свет вышла вторая фигура. Это был Марий Пугио, одетый, как и Симон, в одну лишь тёмную набедренную повязку, с ножом и круглым щитом в руках. Едва ли не четыре пятых всей собравшейся толпы поднялись, чтобы поприветствовать его, разве что кроме женщин на задних рядах — им сидячих мест не досталось, так что они и до того стояли. Даже большинство дворян в белых тогах поднялось в знак приветствия со своих самых удобных и почётных мест, ибо это было редкое удовольствие для всех. Пугио был одним из величайших бойцов, которых когда-либо знала арена, и прошло уже несколько лет с тех пор, как толпа в последний раз видела его в бою.
Гладиатор поднял руку с оружием в ответ на приветствие толпы, на его лице застыло выражение презрительной самоуверенности. Симон крепче сжал рукоять своей сики, когда увидел, что нож Пугио был вовсе не боевым оружием, а чем-то вроде короткого кинжала, которым расправлялись с ранеными и побеждёнными гладиаторами. Это оскорбление вызвало у Симона прилив ненависти, но он подавил её, так что единственной его реакцией были прищуренные глаза и сжатые губы. Он знал, что, скорее всего, сейчас умрёт, что ему не справиться с таким бойцом, как Пугио, но сейчас важно было сохранять хладнокровие, чтобы, если это окажется возможным, сразить своего врага, забрав его с собой на тот свет.
В толпе снова воцарилась тишина. Симон присел в боевой стойке, когда Пугио начал приближаться к нему по песку.
Симон, не сражайся с ним. Иди ко мне.
Он резко обернулся, поражённый. Голос не звучал — казалось, он исходил из его головы. Он был чётким, требовательным, неотразимым.
Подойди ко мне, быстро!
Затем, в первом ряду толпы, на западной стороне арены, Симон увидел тёмную фигуру в плаще и высоком капюшоне, держащую в худых руках продолговатый тканевый свёрток. Внезапно он понял, что его сон прошлой ночью не был сном.
Симон, иди сюда!
Симон резко вбросил сику в ножны и бросился к стене арены, прямо к месту под стоящей фигурой. Толпа взвыла в насмешку над тем, что она сочла трусостью, а затем взвыла ещё громче в знак протеста, когда человек в капюшоне развернул свёрток, который держал в руках, и на песок упал короткий римский меч. Этого не было в правилах!
А теперь, Симон, хватай меч — и сражайся!
Симон схватил оружие и развернулся, чтобы увидеть, как Пугио надвигается на него. Он умело отразил нож своим щитом и нанёс удар. Пугио едва успел уклониться от удара и присел в защитной стойке; струйка крови потекла по груди в том месте, где его задел меч. Спокойную надменность на его лице сменили изумление и свирепый взгляд. Симон почувствовал, как по его телу пронёсся прилив силы, боевое безумие разожгло его кровь. В этот момент ему показалось, что он окружён врагами в римских доспехах, которые рубят и колют его.
— Римские свиньи! — взревел он на языке, на котором никогда раньше не говорил, и бросился в атаку.
Пугио снова отскочил назад, поражённый тем, что человек, которого он с относительной лёгкостью одолел накануне, внезапно превратился в противника огромной силы и мастерства, похоже, обезумевшего от ярости. Наставник-гладиатор продолжал отступать в обороне перед ураганной яростью атак меча нападавшего, отвечая на них ударами короткого кинжала, когда ему это удавалось. Клинки звенели и скрежетали по щитам в течение коротких яростных мгновений, слишком стремительных, чтобы толпа могла уследить за происходящим. Симон прорычал фракийское ругательство, сделал ложный выпад и нанёс молниеносный удар. С опозданием на мгновение Пугио попытался отразить его своим круглым щитом, а затем левая рука гладиатора упала на песок, а из обрубка локтя хлынула кровь.
— Нечестная игра! — закричал кто-то. — Нечестно!
Пугио, осознав в этот момент, что он обречён и обесчещен, отбросил все защитные меры и нанёс удар. Остриё кинжала задело щёку Симона, который едва успел увернуться. Он снова взмахнул мечом, и правая рука Пугио, всё ещё сжимавшая нож, оторвалась от запястья и присоединилась к его отрубленной руке на полу арены. Гладиатор споткнулся, упал на песок и с трудом попытался подняться, но быстро ослабел, когда из обеих конечностей хлынула кровь.
— Нечестно! Нечестно! — Теперь вся толпа была на ногах, крича и жестикулируя поднятыми вверх большими пальцами. — Пощади его! Пощади Пугио! Он бы победил тебя в честном бою, негодяй!
Симон взмахнул окровавленным мечом и вызывающе зарычал, оскаливая зубы перед воющей толпой:
— Нет, вы, римские мясники! — заорал он, удивляясь, откуда так хорошо знает фракийский язык. — Вы пощадили шесть тысяч моих соратников, когда они оказались настолько глупы, что сдались вам? Вы когда-нибудь пощадили хоть одного человека, который осмелился бороться за свободу против вашего кровавого правления? Вы пришли сюда посмотреть на кровь, вы, вопящие свиньи, и сейчас получите эту кровь!
Симон яростно вонзил свой меч между рёбер поверженного гладиатора, затем вырвал его, выбросив дугу алых капель, и помахал им перед зрителями. Толпа завопила громче, чем когда-либо, разъярённая тем, что её воле воспротивились, даже больше, чем нарушению правил. Симон яростно взревел в ответ, испытывая дикое ликование, желая перепрыгнуть через стену и ворваться в их гущу, рубя и убивая.
Симон, а теперь воткни меч ему в грудь ещё раз и вырви его сердце.
Зарычав, Симон повернулся, наклонился и вонзил клинок в тело под рёбра, затем резким движением вытащил его, сделав косой разрез и оставив глубокую зияющую рану. Едва осознавая, что делает, он сунул в неё левую руку и принялся копаться в кровавой жиже, пока пальцы не сомкнулись на всё ещё бьющемся сердце. Затем, с треском разрывая волокна и сосуды, он яростно вырвал его и поднял вверх, пока яркая кровь струилась по его руке и боку.
Толпа ахнула, затем медленно затихла в ужасе от этого зрелища. Симон почувствовал, как ярость истекает из него тёмным потоком. Почему-то это больше походило на странный ритуал, чем на гладиаторский бой.
А почему бы и нет? Ибо разве зрелище на арене изначально не было ритуалом жертвоприношения тёмным богам, практиковавшимся этрусскими жрецами задолго до того, как римляне переняли его и превратили в игру? Внезапно ярость Симона улеглась, и он с отвращением отшвырнул от себя сердце и меч.
— О, Спартак! — закричала фигура в плаще. Спартак, сейчас, в этот миг, ты отомщён Риму!
Симон понял, что старик теперь кричит своим собственным голосом. Его тёмный капюшон откинулся на спину, и открывшееся при этом лицо оказалось похожим на лицо скелета, чьи тёмные глаза горели неземным светом — светом жгучей ненависти. Те, кто были ближе всего к нему в толпе, в ужасе отпрянули.
Но тут старик вытащил из складок своей мантии тёмный зеленоватый предмет. Он поднял его, и Симон увидел, что это изображение какого-то крылатого существа со щупальцами.
— Приди же, о великий Тухулка! — воскликнул колдун голосом удивительной силы. — Пир накрыт!
Внезапно с безоблачного неба ударила гигантская молния, потрясая землю и небеса. Фигура старика мгновенно превратилась в ничто, а толпа закричала и пала на колени. Симон растянулся на песке, сбитый с ног ужасным сотрясением. Он почувствовал, что полуденный свет внезапно померк. Взглянув вверх, он увидел, что огромный навес разорвался, пылая по краям, а за ним было что-то, заслоняющее небо, тенеподобное и нематериальное, похожее на чудовищное лицо с клювом, обрамлённое извивающимися щупальцами…
Раздался громкий треск деревянных балок. Симон в ужасе вскочил и понёсся к центру арены. Раздирающий звук становился всё громче, толпа громко вопила от страха. Остановившись в центре, Симон почувствовал, как песок задрожал у него под ногами; край арены перед ним, казалось, раскачивался и сминался, словно гибнущий корабль. Крики толпы стали невыносимо громкими. Симон бросился ничком на песок и закрыл голову руками.
Раздался продолжительный ревущий грохот, который смешался с отчаянным воплем пятидесяти тысяч обречённых душ.
Симон медленно поднялся на ноги, кашляя, поскольку пыль всё ещё клубилась, заволакивая всё вокруг. Когда она медленно осела и рассеялась, Симон, ощущая свою ничтожность и ужас, уставился на огромный круг разрушений и резни, окружавший его. Из бесчисленных глоток умирающих вырвались истошные вопли и стоны.
Симон содрогнулся. Он взглянул на небо и с облегчением увидел, что оно снова стало безоблачным и голубым. Каким-то образом, понял он, здесь на мгновение открылся чудовищный проход; но, должно быть, звёзды расположились не совсем верно, потому что он снова закрылся. И всё же этого мгновения было достаточно, чтобы осуществить цель Тагеса, чья неистребимая ненависть к Риму заставила его в конечном итоге пожертвовать собственной жизнью, чтобы уничтожить своих врагов...
— И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами! — пробормотал Симон, вспоминая слова древней книги. — И обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нём*.
Затем он собрался с духом, чтобы сделать то, что, как он знал, должен был сделать, чтобы покинуть это место живым и безвестным.
После некоторого перерыва нашёл себе очередной большой проект. Ричард Тирни мне и так нравился — достойный последователь Роберта Говарда, отлично уловивший его дух и, разумеется, обладающий собственным стилем и характером. А тут ещё ludwig_bozloff занялся переводами его цикла о Симоне Маге, три рассказа уже сделал, в его колонке по тэгам Симон из Гитты и Тирни можно ознакомиться с уже готовыми.
В итоге договорились, что Илья будет переводить египетские рассказы Симона, а я все остальные. На фото содержания сборника подчёркнутые — те, что он выбрал себе в работу, три, как уже сказано, готовы. Сборник большой, надолго хватит. Пока же для начала и понимания что нас ждёт, публикую вводную статью Прайса из него. Чистый язык, много стихов, приятно работать.
Об авторе
Ричард Л. Тирни (1936 — 2022) — поэт, автор и редактор приключенческой фантастики, работающий преимущественно в жанре темного фэнтези. С юных лет он был поклонником и исследователем творчества Г. Ф. Лавкрафта, Роберта Э. Говарда, Кларка Эштона Смита и других великих представителей эпохи pulp fiction. В 2010 году он был номинирован на премию Ассоциации поэзии научной фантастики Grandmaster Award.
В 1961 году Тирни получил степень по энтомологии (колледж штата Айова) и много лет служил в Лесной службе США в нескольких западных штатах и на Аляске. Будучи изрядным охотником до археологических руин, он много путешествовал, особенно в Мексике, Центральной и Южной Америке. Многие из идей и образов, которые он использовал в своих рассказах, были навеяны его обширными путешествиями. Его основные произведения и стихи входят в сборники "Собрание стихов" (Collected Poems 1981, Arkham House), «Дом жабы» (The House of the Toad, 1993, Fedogan and Bremer), "Барабаны Хаоса" ("The Drums of Chaos" 2008, Mythos Books), и "Дикая угроза и другие поэмы ужаса" (Savage Menace and Other Poems of Horror 2010, переиздание 2021, P'rea Press). В последние годы жил в своем «отшельническом» доме среди кукурузных степей на севере Айовы.
Тирни не слишком хорошо известен русскоязычному читателю, и лишь немногие его произведения переводились на русский язык, а тем более издавались большими тиражами. Однако его вклад в Мифы Ктулху велик — отдавая предпочтение фэнтезийному сеттингу, он написал несколько произведений в мирах Роберта Говарда, а также дополнил Гиперборейский цикл множеством стихотворений и монументальным «посмертным соавторством» с Кларком Эштоном Смитом — рассказом о приключениях молодого чародея Эйбона «Утрессор». Помимо прочего, Тирни являлся автором нескольких романов по Мифосу — «Ветры Зарра», «Дом жабы» и «Барабаны Хаоса». Важной частью его творчества является цикл рассказов о Симоне из Гитты, представляющий собой качественную смесь Мифов Ктулху и гностической традиции.
Но настоящей «бомбой» для своего времени стало эссе Тирни «Мифы Дерлета», в котором он раскритиковал использованный Дерлетом подход к концепциям Лавкрафта. Именно на это эссе так яростно ссылается Джоши в своих критических работах, повергая несчастного Дерлета в прах. Что до самого Тирни, то, отругав Дерлета за привнесение христианских мотивов в Мифос, он не побоялся привнести мотивы Мифоса в христианство уже в своих работах.
Введение:
Меч Аватара
К горе Синай
Суровая гора, взошёл я на твой склон,
Громов раскатами на небе устрашён,
Под туч короной тёмной, землю скрывшей
И разум жуткими догадками смутившей
Громов раскатами на небе устрашён,
Я чую под тобой чудовищных творений,
Чей сонм однажды будет возрождён
И прекратит поток безумных сих видений!
Я чую под тобой чудовищных творений,
Они мрачны и полны ненавистью злой,
Хотят темницы разнести до оснований
И вознестись, и уничтожить род людской.
Они мрачны и полны ненавистью злой,
Когда-нибудь они очнутся и восстанут,
Чтоб сокрушить сей мир гигантской булавой
И в тёмных небесах его осколки разбросают.
— Ричард Л. Тирни
Мифос Тирни
Ричард Л. Тирни наиболее известен своими рассказами героического фэнтези о Симоне из Гитты и романами, написанными в соавторстве с Дэвидом К. Смитом о Рыжей Соне — персонаже Роберта Говарда и Роя Томаса, а также умелой стилизацией говардовского героя Брана Мак Морна, «Ведьмы туманов», написанной в соавторстве с Д. Смитом. Он едва ли не уникален в своём умении воплощать красочное действо, лежащее в основе фантастики Говарда, и в характерной для неё трагической, кроваво-закатной величественности.
Однако в кругах исследователей Лавкрафта Тирни больше всего запомнился своим эпохальным эссе 1972 года «Мифос Дерлета» (впервые опубликовано в книге Мида и Пенни Фриерсон «ГФЛ», а теперь доступное и в моем сборнике «Ужас этого всего», а также в книге Даррелла Швайцера «Открывая для себя Лавкрафта»). В этом эссе он делает четкое различие между структурой мифоса, привнесенной Августом Дерлетом, и весьма отличающимся от него изначальным видением Лавкрафта. Лавкрафт рисовал повествовательную вселенную, в которой человечество было шуткой или ошибкой, кусочком мусора, который неизбежно будет растоптан великими космическими силами, безразличными к нашему ничтожному существованию. Дерлет ввел более традиционную схему борьбы добра со злом. Лавкрафт явил свой нигилизм в образе Великих Старцев, но Дерлет добавил к ним пантеон Старших Богов, дружественных человеку, и сделал Старцев их мятежными слугами, проводя явные параллели с христианской драмой спасения. Ктулху и Азатот были Сатаной и Вельзевулом, Ноденс был Иеговой. Дерлет также скомпрометировал абсолютную чужеродность лавкрафтовских Старцев, ассоциируя их не только с христианскими, но и с другими мифами, особенно полинезийскими. Противостоя этим нововведениям, Тирни стремился восстановить устрашающий нигилизм Лавкрафта и совершенно иной характер его Старцев. Дирк У. Мозиг развил идеи Тирни в другой знаковой статье «Г. Ф. Лавкрафт: Мифотворец» (в книге С. Т. Джоши «Г. Ф. Лавкрафт: Четыре десятилетия критики», 1980). Результатом стало целое движение критики, в основу которого легли исследования творчества Лавкрафта.
Даже у величайших первооткрывателей часто есть свои предвосхитители, и многие поклонники мифоса и лавкрафтоведы, похоже, не заметили, что первым, кто вбил клин между Лавкрафтом и Дерлетом, был Лин Картер в своей книге «Лавкрафт: Взгляд за пределы мифов Ктулху». Но похоже, что это дерево упало в глухом лесу, и никто этого не услышал, потому что Картер в своих собственных произведениях точно так же игнорировал различия, которые сам так тщательно очерчивал. Он признавал Дерлета как новатора, но ему нравились эти новации! Картер не был зациклен на убеждении, что только Лавкрафт ортодоксален. Когда Тирни рубил дерево топором, все могли это слышать, но на самом деле то был выстрел Мозига, который услышал весь мир (по крайней мере, мир лавкрафтианства). Возможно, это было связано с тем, что Тирни, расчистив пропасть между Лавкрафтом и Дерлетом, решил её преодолеть!
Как и Лин Картер, Ричард Тирни считал, что при правильном подходе новые элементы, введённые Дерлетом, могли бы сработать лучше, чем это удалось самому Дерлету в его рассказах, которые, по его собственному признанию, он небрежно выдавал на-гора в качестве наполнения для «Weird Tales». Например, возьмем предполагаемую преемственность между мифосом Ктулху и христианским мифом. Проблема в рассказах Дерлета заключалась в его склонности уподоблять миф Ктулху христианским мифам, со спасениями «богом из машины» ангельскими «звездными воинами» и Старшими Богами в форме библейских огненных столпов. Так почему же, рассуждает Тирни, не поступить наоборот? Почему бы не уподобить христианскую мифологию мифосу Ктулху? Будучи скептиком-рационалистом и вольнодумцем, Тирни уже тогда полагал раннее христианство просто еще одной древней мистической религией, возросшей на той же богатой почве античных мифов и суеверий, так что такой переход был вполне естественен. В рассказах, представленных в данном сборнике, вы найдете множество примеров лавкрафтианского взгляда на христианство и Библию, но, пожалуй, самые драматичные и шокирующие примеры можно встретить в романах Тирни «Ветры Зарра» и «Барабаны Хаоса», где библейский Яхве отождествляется с Йог-Сототом, а Иисус становится аватаром Великих Древних, подобно Уилбуру Уэйтли*.
*Персонаж рассказа Лавкрафта «Ужас Данвича», также упоминающийся в произведениях его последователей.
Рамки добра и зла, навязанные Дерлетом? Тирни понял, что все, что нужно сделать — это перенести акцент с христианского детерминизма, при котором победа Света предрешена, в сторону манихейского дуализма, в котором происходит подлинная борьба между Светом и Тьмой, без уверенного исхода. Это возвращает зверю зубы — больше нет никакой подстраховки. Даже дерлетовское ассоциирование лавкрафтовских Старцев с традиционной схемой духов стихий (особенность, заимствованная у Фрэнсиса Т. Лэйни) не кажется таким банальным, если рассматривать его так, как это сделал Тирни, с точки зрения зороастризма, который наделял эти элементы теологическим значением, и гностицизма, где стихии, стойхейя**, воспринимались как злобные приспешники Демиурга, силы, угнетающие избранных. Короче говоря, Тирни удалось трансмутировать Дерлета обратно в Лавкрафта!
**Στοιχεῖα – стихии, первоначала в древнегреческой метафизике.
Жизнеописатель Симона
Помнится, много лет назад я читал, что когда местный калифорнийский телеканал объявил, что будет показывать ранний фильм Пола Ньюмана «Серебряная чаша», Ньюман выпустил объявление на всю страницу с просьбой к публике не смотреть эту чертову штуку. Ньюман, похоже, стыдился старого фильма, который, по сути, был не более чем прославленный фильм-пеплум, отражающий всё тот же сентиментальный религиозный бум 1950-х годов, который также подарил нам «Рабыню из Вавилона» и «Деметрия и гладиаторов». Черт возьми, «Серебряная чаша» была не так уж плоха. И уж тем более не настолько плоха, как «План 9» религиозных фильмов — «Саломея», абсолютное днище среди всех библейских блокбастеров.
Хорошо, что Ричард Тирни успел посмотреть «Серебряную чашу» за несколько лет до того, как Ньюман попытался прикрыть свой зад, потому что Тирни был заинтригован и впечатлен, но только не Ньюманом, а Джеком Пэлансом, изобразившим вдохновенного шарлатана Симона Мага, Симона Чародея, который в конце концов пал жертвой собственной аферы и погиб с гордыней Икара, когда попытался впечатлить императора Нерона, пролетев по воздуху. Когда в один прекрасный день Тирни решил использовать таинственного Симона в качестве основы для серии приключений в стиле меча и колдовства, Симон Пэланса все еще казался ему настолько масштабным, что Тирни не мог думать о нем никаким иным образом. Поэтому Симон, с которым вы познакомитесь на последующих страницах, описывается в терминах, призванных тонко намекнуть на угловатого, с крепким костяком и почти азиатскими чертами лица молодого Джека Пэланса.
Следующие два раздела вводной части посвящены довольно подробным деталям исторического прошлого персонажа Симона, а также гностическим доктринам, которые он, по преданию, исповедовал. Вы можете пропустить эти разделы, поскольку рассказы Тирни сами по себе достаточно понятны, но тем, кого заинтересовали намеки на нечто большее, разбросанные автором тут и там, стоит прочесть последующее.
I.
Исторический Симон Маг
Легенда
Вожди арабов в страхе предостерегли
О месте том, что я искал – там бастион
Великой сущности, чьим домом был огонь,
Горящий на вершине, тварь, чей лик
Невыносим для взглядов всех живых,
Тварь ночью лезет из расплавленных трясин,
Чтобы воссесть на черный пик среди вершин
Или голодная, сочится вниз, на чей-то вскрик.
Рекли арабы, что та сущность не с Земли
И не с миров, известных людям испокон,
Древней Аллаха тварь, на свет произвели
Её чудовища, за гранью всех времён.
В былые времена её сюда привлёк
И бросил всем на страх какой-то чёрный рок.
— Ричард Л. Тирни
Симон Самаритянин
Кто он, кем он был, Симон Маг? Он является выдающейся фигурой в западной эзотерической традиции или, по крайней мере, в западных эзотерических легендах. Он появляется внезапно, как уже хорошо известная фигура, в ряде документов второго века нашей эры, таких как «Деяния апостолов», труды Юстина Мученика, а также Климентиновы Гомилии и Признания. Позднейшие ересиологи полагают его отцом гностической ереси.
Симон изображается как самаритянин. Самаритяне являлись потомками древних племен северного еврейского царства Израиля и были названы так по имени своей столицы, Самарии. После смерти тирана Соломона северные племена отделились от Давидовой конфедерации Израиля (на севере), Иудеи (на юге) и Иерусалима (на границе). Им надоела династия Давида и Соломона, и в дальнейшем израильтяне/самаритяне не особо нуждались в традициях Иудеи (или иудаизма). Это означало, что их форма иеговистской религии развивалась параллельно с иудаизмом на юге, по мере того, как последний развивался под руководством Ездры, сектой фарисеев и их преемников, раввинов. Таким образом, и самаритяне, и иудеи осуждали друг друга как еретиков. Хасмонейские цари, получив столетнюю свободу от селевкидской империи Антиоха IV Эпифана, направили своё внимание внутрь страны, обратив мечами «Галилею язычников» в иудаизм и разрушив самаритянский храм на вершине горы Гаризим.
Евреи утверждали, что после того, как Израиль был поглощен Ассирийской империей в седьмом веке до нашей эры, завоеватели завезли в страну множество иноземных колонистов, которые вступали в браки с израильтянами и смешали свой политеизм с поклонением Яхве. Это дало повод отвергнуть самаритян как неевреев, точно так же, как ортодоксальные раввины в современном Израиле отрицают, что реформистские евреи являются евреями. Было ли что-то в этом выискивании поводов для придирок? Скорее всего, нет. Это всего лишь ретроспективный взгляд на историю, поскольку, несомненно, в седьмом веке и Израиль и Иудея были преимущественно политеистическими. Еврейский монотеизм представлял собой форму позднего развития, впервые появившись в Книге пророка Иеремии и Второй книге Исайи в шестом и пятом веках. После этого он долгое время оставался уделом меньшинства (см. Маргарет Баркер, «Великий ангел: Изучение второго бога Израиля», 1992). Таким образом, самаритянское многобожие не имело какого-то особого значения. Обе враждующие сестринские религии в конце концов стали по-настоящему монотеистическими, вероятно, примерно в одно и то же время, к концу первого века нашей эры, хотя и тогда все еще можно было бы найти остатки приверженцев этой старой политеистической религии.
Чем самаритянство отличалось от зарождающегося иудаизма? Одним из главных моментов было представление о грядущем избавителе. Хоть и не все евреи ожидали, что царь (Мессия, или «помазанник», т. е. царственный) возобновит династию Давида (Джеймс Х. Чарльзворт, «Мессия», 1992), но самаритяне не задумывались об этом вовсе. Они отреклись от дома Давида, так к чему же им мечтать о его восстановлении? Вместо этого они ожидали появления Тахеба, «восстановителя» (см. Иоанн 4:25), пророка, подобного Моисею, которого они видели предсказанным во Второзаконии 18:15. В последующие века это ожидание трансформировалось в надежду на второе пришествие первоначального Моисея (Джон Макдональд, «Теология самаритян», 1964).
Эти две веры различались также по части того, что из Священного Писания следует считать каноничным. Иудейский перечень официально одобренных писаний со временем вырос до большого списка, который также является протестантским Ветхим Заветом (католический и православный Ветхий Завет длиннее, поскольку учитывает содержание Септуагинты, греческого перевода еврейских писаний, которым пользовались эллинизированные евреи за пределами Палестины). С другой стороны, самаритяне признавали только Пятикнижие, так называемые Книги Моисея (Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие). Иисус Навин был для них почти так же важен. Однако если отвлечься от Иисуса Навина, то почти всё в Ветхом Завете так или иначе связано с царским двором и храмовой иерархией Иерусалима, следовательно, все эти южные вещи не представляли интереса для северных самаритян. Протестанты тоже не тратят много времени на изучение папских энциклик, если вы ещё этого не заметили.
В своей версии Симона Ричард Тирни дважды дистанциирует его от иудаизма, сделав его не только самаритянином, но и родом из Гитты, древнего Гата, одного из пяти великих филистимских городов-государств, которые ранее породили другого великого эпического героя, могучего Голиафа. (По иронии судьбы, лишь в пошлых фильмах-пеплумах Голиаф вновь в какой-то мере вернул себе добиблейский статус героя!)
Секта самаритян до сих пор существует в современном государстве Израиль, хотя это всего лишь крошечная группа, насчитывающая несколько сотен человек, этакий доживший до наших дней живой реликт.
Святой Симон
В Новом Завете самаритяне упоминаются всего в нескольких местах, и только поэтому большинство из нас вообще хоть что-то слышали о них. Матфей 10:5 предупреждает миссионеров не ступать на территорию самаритян, а Лука сочинил великолепную притчу о добром самаритянине (10:29-37) и приписал ее Иисусу (так же как и эпизод о благодарном самаритянине, Лука 17:11-19), являющий однозначно положительный образ, который в одиночку оказался ответственен за то, что слово «самаритянин» стало синонимом человека, лезущего из кожи вон, чтобы помочь другому в беде. В Евангелии от Иоанна 4.7-9, 20-24 упоминается и высмеивается детская неприязнь, которая разделяла иудеев и самаритян до такой степени, что они считали столовую посуду друг друга ритуально нечистой!
В продолжении Евангелия от Луки, «Деяниях апостолов», Филипп, один из семи лидеров эллинистических христиан, проповедует в Самарии и обращает всю столицу в веру в Иисуса (Деян. 8:5-8 и далее). Вот тут-то и появляется Симон. Лука, создатель Книги Деяний, рассказывает, что когда Филипп пришел в город, он обнаружил, что религиозное пробуждение уже началось. Весь город был полностью очарован неким Симоном, магом, который утверждал, что он – Великая Сила, то есть Божество, явленное во плоти, и это утверждение он подтвердил, сотворив удивительные чудеса (Деян. 8:9-11). Похоже, что Лука начинает переписывать традиционную историю именно с этого момента.
Другие христианские источники в большей степени сохранили первоначальную форму легенды. Различные ересиологи рассказывают, что Симон путешествовал с женщиной по имени Елена, которую он спас из борделя. Она была его вечной родственной душой, существовавшей в божественной Плероме, небесном мире Света и Духа, как Энноя или Эпиноя, Первомысль, (практически та же идея, что и персонифицированная Госпожа Мудрость в Притчах 8, Книге Премудрости Сираха 1 и Мудростях Соломона 7). Таким образом, она и Великая Сила составляли сизигий («связанную» пару). Она с самого начала была затеряна в болоте материального мира (зловещего творения пагубных архонтов, «Правителей»), и только ее духовная мудрость поддерживала жизнь в этом мире. Именно ради ее спасения Великая Сила снизошла до того, чтобы войти в темный мир материи.
Этот миф о спасении, весьма характерный для гностицизма в целом, подразумевал, что те, кто последовал за Симоном и усвоил его тайное знание (гнозис), будут спасены после смерти. Так, душа Елены символизировала божественный Свет Мудрости, который рассыпался на миллионы искр и разлетелся по всему материальному миру. Можно предположить, что бывшая блудница Елена воплощала в себе наибольшую концентрацию этой Мудрости, но вокруг существовало множество других, оцепеневших и обеспамятевших искр, таившихся в душах избранных, тех, кто имел уши, чтобы услышать гнозис Симона. Благочестивые люди знают, что в них сокрыта искра божественной славы, и они стремятся освободить ее от плотского перевоплощения с помощью медитативных упражнений, аскетизма и отказа от телесных удовольствий. Некоторые редкие гностики избирали путь левой руки и искали освобождения в либертинском антиномизме: «Делай, что хочешь — вот весь закон***». В любом случае, суть заключалась в том, чтобы провозгласить свою независимость от мирских законов правительства и религии, поскольку они были всего лишь творениями неизвестных правителей этого мира, злых архонтов, одним из которых был ветхозаветный Яхве (Иегова).
***Любимая цитата британского мага-хаосита А. Кроули, кстати, считавшего себя реинкарнацией Симона-волхва
Любовь сильнее смерти
Почему же Великая Сила воплощалась неоднократно? В конце концов, божественные искры просто были вынуждены перевоплощаться, ибо были погружены в неведение о своем истинном небесном происхождении и предназначении. Будучи божественными по своей природе, они не могли по-настоящему умереть, но до тех пор, пока не обрели просветления, они также не могли избавиться от скверны плоти и вернуться в Плерому. Однако Симон, разумеется, не разделял этого невежества. По примеру бодхисаттв Махаяны буддизма, он добровольно принял на себя бесчисленные перерождения в этом мире, чтобы найти и спасти то, что было утрачено: Елену, Энною, символ души Избранных.
Должно быть, это был намек знающему читателю, но, кроме того, подобно прочим ересиологам второго века, Лука решил опуститься до уровня оскорбительного поливания грязью вместо рационального опровержения. Автор Евангелия Иоанна 4:16-18 также, похоже, намеренно допускает ошибку, когда изображает самаритянку, как женщину, у которой было пять мужей, а теперь она живет с тем, кто вообще не является её мужем. По-видимому, тут имеется в виду Елена Симонитянка, ее сексуальная эксплуатация по меньшей мере в пяти предыдущих воплощениях и ее связь с Симоном Магом в настоящем. Инсинуации о том, что Елена все еще остаётся шлюхой, а Симон открыто живет с ней во грехе, легко распознаются как типичное полемическое поношение. Именно по той же причине ранние отцы церкви изображали Марию Магдалину как одержимую демонами и проститутку, считая ее еретичкой (см. мою статью «Мария Магдалина: Гностический апостол?», «Грааль», выпуск 6, № 2, июнь 1990 г.).
Вы увидите, что Ричард Тирни взялся за эту тему поиска Симоном своей истинной пары в образе Елены через реинкарнации, беспорядочного, как погоня за болотным огоньком, и сделал ее центральной в своей эпопее о Симоне.
Грешный Симон
Говоря об очернительстве, мы можем сделать паузу и отметить, что само прозвище Симона — Маг, Волхв, является еще одним примером. Как показали антропологи, «магия» ничем существенным не отличается от «чуда» в культурах, которые верят и в то, и в другое. Разница заключается скорее в оценке: «Мой сверхъестественный подвиг — чудо; твой сверхъестественный подвиг — магия». Таким образом, называние Симона магом просто означает, что у него была репутация чудотворца, и что кто-то хотел представить эту репутацию в неприглядном свете. Точно так же Иисус изображается как магический фокусник в различных памфлетах вроде «Толедот Йешу», посвящённых еврейской антихристианской полемике. Как вы увидите, Тирни делает Симона беглым гладиатором, который выучился некоторым сценическим умениям и фокусам наподобие Гудини, но при этом также и впрямь взаимодействует с Великими Силами.
Если слово «волхв» было позорящим термином, то и эпитет «самаритянин» стал синонимом «еретика», как в случае с Иоанном, когда противники Иисуса оскорбляли его: «Разве мы не правы, говоря, что ты самаритянин и что в твоём распоряжении есть бес [то есть, ты еще и маг]?» (Иоанн 8:48).
Аналогичным образом то, что Симона называли самаритянином, скорее всего, означает просто «Симон еретик». Что это за ересь? Мы уже видели, что различные авторы второго века приписывают ему притязания на воплощение Великой Силы. Майкл Гоулдер соглашается с этим и даже утверждает, что само понятие воплощённого Бога было заимствовано христианами у симониан.
II. Гностицизм
Яхве
«То место — смерть!» — арабский вождь остерегал,
Но я, презрев его слова, всё шёл дивясь,
К вершине мрачной, туч и грома не страшась,
Крутой гранит её пред мною восставал,
Здесь, где исток легенд седой горы Хорив,
Я шёл всё ввысь, без отдыха, как ломовик,
Пока пред мной, за гребнем, не возник
Шипящей серы кратер, путь мне преградив.
Я на кипенье облаков над головой взирал,
Подобных змеям, что решили разползтись,
И вдруг раздался глас, гремящий как обвал:
«Разуйся, ниц пади, и предо Мной склонись!»
Я развернулся убегать, но вдруг застыл, едва
Из ямы серной поднялась чудовищная голова.
— Ричард Л. Тирни
Чужаки в чужой стране
Гностицизм был пессимистическим мировоззрением, которого придерживались те, кто ощущали себя чужаками в чужой стране, изолированными и превосходящими окружающих их лентяев и глупцов (об этом см. Йонас, «Гностическая религия», эпилог в издании 1963 года, и Э. Р. Доддс, «Язычники и христиане в беспокойную эпоху», 1970). Это было также изобретательным ответом на извечную проблему теодицеи – снять с Бога ответственность за все зло в мире. Как может мир быть творением праведного Бога и как может Бог быть ему судьей? Откуда столько трагедий и зла? Гностики решили разрешить эту дилемму, утверждая, что истинный Бог, неведомый, скрытый в полноте (плероме) непостижимого света (1 к Тимофею 6:16), не создавал мир. Вместо этого он испустил из себя целую серию парных божественных сущностей (сизигий). В конце этого процесса возникла единая божественность, София (Мудрость). Она чувствовала себя отчужденной от Божества, от которого из всех божественных сущностей (айонов) она была наиболее далека. Она также была разочарована тем, что у нее не было партнера, с которым она могла бы породить новых айонов.
К этому моменту божественная сущность заканчивалась, как видеокассета десятого поколения, поэтому, когда Софии удалось самостоятельно произвести на свет потомство, путём непорочного зачатия и рождения, результатом этого события стало грубое и злобное существо, названное Демиургом, то есть Творцом, Плотником или Ремесленником. Этот персонаж был заимствован у Платона, который постулировал его как мифическое связующее звено между философскими категориями вечной материи и вечного духа. Небесные боги были слишком отстраненными, чтобы участвовать в творении, оставляя это Демиургу, чья работа заключалась в том, чтобы беспрестанно придавать подобия вечных Форм, духовных прообразов всего сущего, кускам неустойчивой изменчивой материи до тех пор, пока они не смогут ее удерживать.
Гностики, находившиеся под сильным влиянием аллегорического эллинистического александрийского иудаизма, интерпретировали повествования из Книги Бытия о творении и грехопадении в платоновских категориях, как и Филон Александрийский. Их шокирующим результатом стало отождествление Демиурга со злом и одновременно с еврейским Богом Яхве/Иеговой!
Шизоидный Творец
Демиург, подражая высшему Божеству, о котором он, однако, ничего не знал, приступил к созданию материи и ряда материальных существ, своего рода имитаций, вроде куличиков из песка, долженствующих стать эквивалентом Плеромы Света. Он создал мир, но тот был инертным и хаотичным («безвидным и пустым»). Чтобы начать действовать, он сумел украсть часть духовного света из Плеромы. В зависимости от того, какой гностический текст вы возьмёте, это могло быть сделано путем подстережения и расчленения другого айона, Человека Света, Сына Человеческого или Первочеловека (= зороастрийский Гайомар, упанишадский Пуруша, Первочеловек из IV Книги Ездры 13:1-4). Или же, возможно, свет исходил от отражённого образа Софии, которая наклонилась, чтобы заглянуть в темный омут новосотворённой бездны материи. В любом случае, Демиург и его злые помощники, архонты (основой коих послужили падшие Сыны Божьи или ангелы из еврейских апокрифических версий Бытия 6:1-6) использовали эти искры иномирного света как нечто вроде ДНК, чтобы запрограммировать самовоспроизводящийся порядок в мертворожденном космосе материи.
Трюк сработал. Как поется в одной из старых песен группы Carpenters – «Demiurges», известной также как «Close to You»: «В тот день, когда ты родился, ангелы собрались вместе и решили воплотить мечту в жизнь, поэтому они насыпали лунную пыль в твои золотые волосы и звездный свет в твои голубые глаза». Но они так и не смогли заставить эту чертову штуку двигаться. Вот тут-то и пригодился похищенный свет. Свет, украденный у небесной Евы (Ева уже была богиней в Иерусалиме, Греции, Фригии и у хеттов задолго до того, как Книга Бытия низвела ее до первобытной Люси Рикардо****) оживил инертного Пиноккио. Затем архонты возжелали Еву и попытались совершить групповое изнасилование. Они действительно изнасиловали ее теневой физический аналог, земную Еву, а затем преподнесли ее проснувшемуся Адаму, только в слегка потрёпанном состоянии. Все это отражает очень древние альтернативные версии истории об Эдеме, которые люди продолжали помнить и передавать вопреки официальной канонической версии, изложенной во 2 и 3 главах Книги Бытия.
****Героиня американского ситкома «Я люблю Люси» 1951-57 гг.
Из числа последующих детей Адама и Евы потомки Сифа обладали божественной искрой света, унаследованной от Небесной Евы, в то время как потомки Каина были незаконнорожденными отпрысками архонтов-насильников. Такова, по крайней мере, версия событий, выдвинутая сектой сифиан, которая считала Сифа мессианским пророком, открывателем тайн и искупителем, а позже, после ассимиляции в христианство, переосмыслили Сифа как предыдущее воплощение Христа (или, точнее, Христа как второе пришествие Сифа). Другие, такие как офиты или наасены***** , справедливо понимали Адама и Еву как местный вариант мифа об Аттисе и Кибеле, и таким образом сделали Иисуса более поздним воплощением убитого и воскресшего Аттиса. Какое бы имя они ни использовали, различные гностические секты верили, что их доктрина, их гнозис, пришла к ним от небесного открывателя тайн, который прибыл на землю в человеческой плоти или, по крайней мере, в её подобии, чтобы пробудить в обладателях божественной искры понимание их истинного происхождения и предназначения. Это позволило бы им вырваться из порочного круга перерождений и раз и навсегда вознестись в Плерому, чтобы воссоединиться с Божеством.
*****Гностические секты, почитавшие змею как символ высшего знания, Софию.
Познай себя
По мнению Вальтера Шмитальса («Гностицизм в Коринфе», пер. с англ., 1971) «чистый» гностицизм должен был понимать сам факт самопознания как достаточный для посмертного освобождения. Поздние, более искаженные, суеверные формы учения изображали Иисуса, Сифа или Мельхиседека, предлагающими не только самопознание, но и набор магических формул, паролей, которые позволят избранной душе проскользнуть незамеченной через космические контрольно-пропускные пункты в каждой из кристаллических сфер, концентрически окружающих наш мир. В каждой из сфер находился свой правящий архонт (играющий роль одного из древневавилонских планетарных богов), готовый вернуть назад любую ускользающую душу, подобно снайперам, расставленным вдоль старой Берлинской стены. Вымышленная история этого варианта восхождения на небеса через посты архонтов, а также драматизированная версия мифа о падении Софии, представлены в рассказе «Трон Ахамота».
Часто этот открыватель таинств сам оказывался одним из аспектов Первочеловека Света, чьи искры были рассеяны среди избранных. Его миссией было спасение самого себя! Поэтому его называют Искупленным Искупителем. Симонианский гнозис на этом этапе был несколько иным, поскольку искупитель Симон спасал не себя, а свою пару, Энною. Но поскольку она была его собственной сизигией, частью его самого, в чем же разница?
Что случилось с гностицизмом? Большинство ранних гностиков-христиан были членами церквей зарождающегося католицизма, но они знали, что их доктрины могут навлечь на них неприятности, и поэтому говорили о них только с собратьями-гностиками (= «теми, кто в курсе») или с кандидатами в новообращенные. Начиная с середины второго столетия маркиониты (своего рода теологические кузены гностиков) были организованы в быстро растущие общины по всей Римской империи и за ее пределами. Столетие спустя манихейский гностицизм сформировал собственные общины и быстро превратился в настоящую мировую религию. Тяжелые времена наступили, когда к власти пришел Константин, сам католик-христианин, позволив своим епископам преследовать другие формы христианства, убивая приверженцев и сжигая их писания. Имперская церковь убила гораздо больше собратьев-христиан, чем их когда-либо убивали язычники-римляне. Маркионизм и манихейство продолжали существовать еще в течение нескольких веков на Востоке, но смертельный удар был уже нанесен. В конце концов, они исчезли, хотя манихейство просуществовало до одиннадцатого века в Китае. В Средние века произошло либо возрождение гностицизма (как считает Стивен Рансиман в книге «Средневековые манихеи»), либо спонтанное переоткрытие тех же тем (точка зрения Иоанна Кулиано в книге «Древо гнозиса») в виде движения катаров и богомилов. Они тоже были кроваво уничтожены христианскими авторитетами. Альбигойский крестовый поход был направлен на то, чтобы уничтожить катаров.
Но не умирает то, что может простираться в вечность, и интерес к гностицизму вновь разгорелся в наше время, благодаря обнаружению в Наг-Хаммади, Египет, библиотеки гностических евангелий, посланий, откровений и деяний. Оказалось, что монахи из монастыря святого Пахомия заранее получили известие о том, что епископ, знаменитый святой Афанасий, пришлет инквизиторов для изучения содержимого их библиотеки, и они знали, что многие из их самых ценнейших рукописей не выдержат проверки. Они поспешили закопать их, и книги пролежали шестнадцать столетий, пока их случайно не обнаружили в 1945 году, всего лишь за год или около того до открытия свитков Мертвого моря неподалеку в Палестине. Перевод и публикация этих писаний вызвали большой интерес к гностицизму. Карл Юнг изучил первый из ставших доступными текстов и высказал мнение, что гностики были первыми великими психоаналитиками, что они описали процесс психической индивидуализации лучше, чем кто-либо другой в истории. Сегодня мы наблюдаем возрождение гностической духовности и психологии, часто интерпретируемых через юнгианские категории (см. Стефан С. Хеллер, «Юнг и утраченные евангелия», 1989).
Г. Ф. Лавкрафт знал о гностицизме, и поэтому я думаю, что несколько выдающихся гностических тем вовсе не случайно появляются в его рассказах. Я изложил эту версию во введении к «Циклу Азатота». Впервые я познакомился с Ричардом Тирни после того, как он прочитал мое эссе «Обещание вечной жизни, данное Великими Древними» (переизданное в «Цикле Азатота»). Он тоже увидел гностическую связь и, можно сказать, признал во мне собрата-иллюмината. Есть одно важное различие между моим и его подходами к гностицизму и Мифосу – моё представление страдает от упрощения гностических мифем до сухой системы абстракций (типичная проблема академизма), в то время как Тирни следует старым проверенным путём изложения гнозиса в живой форме мифа и рассказа. Это различие хорошо иллюстрируется сравнением теософских романов Тэлбота Манди (включая «Ом: Секрет долины Ахбор», «Врата громового дракона» и «Старое уродливое лицо») и его единственной нехудожественной книги «Я говорю «Восход», в которой он излагает свои убеждения в дидактической манере. Первые вводят читателя во внутреннее святилище Непостижимого в приглушённых благоговейных тонах, в то время как вторая выглядит столь же банально как руководство по ремонту автомобиля. Тирни пошел первым путём и в результате получилось подлинное кольцо мистерий.
облако тэгов
