— Современная российская альтернативно-историческая и тем более попаданческая фантастика то и дело впадает в одну из крайностей: или чрезвычайная поверхностность — или увлеченность, образно выражаясь, заклёпками, мелкими технологическими деталями в отрыве от экономики и геополитики. Комплексный, системный подход к истории в такой литературе скорее исключение, чем правило. В чем тут дело на ваш взгляд?
— Если вкратце, то проблема заключается в интересах разных целевых аудиторий. У нас же гражданская война вроде бы и не закончилась: тру-монархисту не предложишь текст про победу «кровавого Сталина», ему нужно, чтобы в 1918 в Москву вошел Адмиралъ Колчакъ и перевешал комиссаровъ на фонарях. Леваку такой сюжет будет противен, ему подавай товарища Троцкого и Мировую революцию. Заклепочничество же хорошо в меру; я нисколько не возражаю против увлечения техникой, сам грешен, но нельзя превращать худлит в технический справочник! Надо уважать читателя, соблюдая баланс — но, увы, комплексного подхода от многих авторов не дождешься. Пипл и так схавает.
— Казалось бы, жанровый рынок давно перенасыщен, однако романы про попаданцев продолжают выходить ровным потоком, несколько издательств целиком переориентировалось на выпуск литературы такого рода. Каков ваш прогноз — когда это кончится?
— Пока есть запрос от читающей публики — не кончится. И пока существуют авторы, воображения которых хватает лишь на то, чтобы отправить условного Васю в условный 1941 год, сотый раз «предупреждать о нападении». Весь этот мутный поток мне очень напоминает ситуацию середины 90-х годов, когда после оглушительного успеха «Волкодава» Марии Семеновой все ринулись писать «славянскую fantasy». Помнится, тогда в издательстве «Азбука» главред Вадим Назаров требовал поставить «славян» на конвейр, в результате чего появились литературные монстры наподобие «Владигора», забыл как имя автора. Кстати, благодаря тогдашней «Азбучной» политике я доселе испытываю отвращение к запаху любых литературных онуч — не столь давно предлагали мне войти в проект по временам Ивана Грозного, сулили неплохой гонорар. Отказался. Не могу, хоть ты тресни. Славянское моровое поветрие иссякло лет через пять, когда лапти-онучи-поневы и мечи-кладенцы попросту надоели до тошноты. Думаю, и с попаданчеством произойдет ровно то же. Давно пора.
— Вероятно, вас можно назвать одним из пионеров отечественных «книжных проектов» — особенно если вспомнить Конана, в девяностых исправно кормившего десятки российских писателей. Авторы, которые сегодня пишут в «серии с точками», часто оправдываются: мол, и в рамках проекта можно создать шедевр — к чему все они, естественно, только и стремятся. Не просто крепкую коммерческую вещь, а нечто такое, что станет общелитературным событием... Много ли на вашей памяти появилось таких шедевров?
— О-о, старина Конан! Кормилец, поилец и спать уложилец на протяжении многих лет. В голодные девяностые мы с прежним соавтором Мариной Кижиной исписали по теме Хайбории глубоко за четыреста авторских листов. Огромный объем. Помнится, как раз перед кризисом 1998 года нам в голову пришла мысль написать что-нибудь вроде Хайборийского «Властелина колец». Получилось — дилогия «Полуночная гроза», два толстенных тома, с сотней действующих персонажей, хронологией, картами и тьмой приложений. Судя по отзывам, до сих пор считается одним из лучших текстов в серии «Конан». К этому герою у меня отношение как к члену семьи.
С «общелитературными событиями» сложнее. Долгоиграющие серии обычно вырождаются — достаточно вспомнить пана Сапковского, с которого требовали еще, еще и еще «Ведьмака» (коммерческий успех был колоссален!), в результате последние книги резко упали по уровню качества. Большим событием в отечественной fantasy был «Тайный город» Вадима Панова, действительно отличная вещь, но сейчас (по моим ощущениям) автор начал от серии уставать.
Так что раз на раз не приходится. Главное не перезатягивать, как это произошло с бесконечными продолжениями «Летающих островов» А. Бушкова: новые похождения сексуально-озабоченного майора ВДВ Сварога сейчас вызывают грустную усмешку, а ведь первые книги вошли даже не в золотой, а в бриллиантовый фонд русской фантастики.
— Аня, на «Петербургской фантастической ассамблее» вы делали доклад, посвященный жанру стимпанк. Насколько я знаю, вы и сами активно работаете в этом направлении. Так что же такое, с вашей точки зрения, стимпанк?
— Стимпанк — довольно молодое направление, проросшее на ниве хорошо забытого старого. Это научно-фантастическая «веточка», основными чертами которой является принадлежность к эпохе расцвета механики и паровых машин вкупе с эстетикой викторианской Европы. Стмпанк вполне можно назвать субкультурой, из рамок жанра он вырос. Он охватывает и литературу, и кино, и музыку, и моду, и живопись, и анимацию. Это очень яркое с визуальной точки зрения направление — чем и цепляет людей.
Для меня стимпанк — это не столько антураж викторианской эпохи, сколько альтернативные технологии и идеи того времени. Я выросла на книгах одного из предтеч стимпанка — Жюля Верна. Романтика путешествий, герои-бунтари и изобретатели, эпоха серьёзных политических перемен в благополучном, образованном обществе Европы конца девятнадцатого века и целая лавина открытий — ну чем не раздолье для человека пишущего?
Если я скажу, что стимпанк-антураж меня интересует только в литературном плане, я сильно покривлю душой. У меня очень талантливые друзья-хэндмейдеры, я с удовольствием ношу их изделия. Я всё же женщина, у нас любовь к одежде и украшениям в крови. К тому же если тебе что-то идёт, почему бы в этом не показаться, если это красиво и интересно?
— Несмотря на то, что «стимпанковская эстетика» сама по себе пользуется в России определенной популярностью, книги, написанные в этом жанре, не спешат становиться бестселлерами. Иными словами, носить «стимпанковские» очки и прочие аксессуары публика любит, а вот книжки читать как-то не очень, хотя такие произведения и издаются у нас с дивной регулярностью. В чем тут дело, как вам кажется?
— По-моему, причин как минимум две. Первая и основная — качество текстов. Почему-то попадаются две крайности. Либо они сложноваты для широкой аудитории, либо слишком примитивны для взыскательного читателя. И продвигать стимпанк наши издатели опять же даже не пытаются. Хотя «Вокзал потерянных снов» Чайны Мьевиля полностью раскуплен в двух изданиях и ожидает третьего. Чем не коммерческий успех?
Российский стимпанк не отличается разнообразием. Почему-то у нас он упирается в среднего качества детективы с фэнтезийным уклоном или подобие игровых вселенных на бумаге. Проблема переводного стимпанка — либо раскрученность откровенно попсовых текстов низкого качества, не вызывающих интереса у аудитории, привыкшей к серьёзным вещам, либо недостаточная известность книг, адресованных читателю думающему и подготовленному.
Второй момент очень прост и естественен: стимпанк — это прежде всего антураж, а гогглы (пресловутые «стимпанк-очки») и юбка с турнюром внешне производят куда большее впечатление, чем книга в руках. К тому же стимпанк-хэндмейд — дело модное, востребованное и приносящее умельцам неплохой доход. И еще это тусовка, а их так любит наш люд. По книге — максимум народный арт и ролёвка, а в рамках субкультуры можно развернуться шире. В Москве регулярно собираются стимпанк-пати, летом проводятся викторианские пикники, фотосеты, на западе фанаты стимпанка съезжаются на конвенты. Читать стимпанк хорошо, но гораздо больше производится стимпанковской продукции, предназначенной для визуального наслаждения. Люди в большинстве своём тянутся к тому, что доступнее. «Хлеба и зрелищ» же.
— Попробуем заглянуть на пару-тройку лет вперед: за какими темами и направлениями, на ваш взгляд, будущее — если оно вообще есть у отечественной фантастики и литературы в целом?
— Прогнозист из меня так себе, но как говорится, пока живу — надеюсь. Будущее у литературы есть — и точка. Книга прожила много веков, и уж точно будет жить ближайшие лет двести. В каком виде она будет процветать — уже другой вопрос. Несомненно, электронные читалки удобнее, но я из тех, кто считает настоящей только бумажную книгу. Я не хочу спорить о преимуществах и недостатках виртуального и материального. Просто я люблю бумажные книги, это моё право, как и право верить в то, что она проживёт ещё долго-долго.
Будущее у фантастики есть всегда. Я не вижу ни одной причины утверждать обратное. Предсказать её дальнейшее развитие я не берусь. Что-то новое появляется, что-то отмирает — это нормальный эволюционный процесс. В последнее время стало модно хоронить научную фантастику. Интерес, мол, угас. Так в чьих же руках, собственно, судьба НФ? Кто делает текст хорошим, востребованным, интересным? Кто же, кроме авторов? Само собой, без поддержки издателей не обойтись, нужна реклама, нужна раскрутка, но если не будет хороших текстов, как можно раскручивать то, чего нет?
Фантастика жила, живёт и жить будет, претерпевая неизбежные изменения в своей структуре. Людям тесно в той реальности, в которой они живут. Пока человек мыслит, пока к чему-то стремясь — жив и его интерес к историям, произошедшим в других мирах, реальностях и условиях с такими же, как он сам, героями.
Убить фантастику можно только одним способом: убив в человеке способность думать и желать хоть чего-то, отличного от еды, сна и секса. Такое возможно только в условиях повальной зомбификации населения земного шара. И это будут уже не люди. Значит, фантастика жива, пока жив человек. В это я верила, верю и верить буду.
— Мне всегда было интересно, что заставляет обращаться к литературе людей вполне зрелых и состоявшихся. Ваши романы «Каллиопа, дерево, Кориск» и «Овидий в изгнании» впервые вышли крошечным тиражом, так что о финансовой составляющей речь не идет. В то же время вы уважаемый переводчик, доктор наук, университетский преподаватель, так что дело и не в удовлетворении амбиций. Так в чем же дело?
— Почему не предположить, что дело именно в удовлетворении амбиций? Хорошая научная работа живет четверть века, о степени доктора наук даже на могильном камне не напишешь — дурной тон — а литературные труды при счастливом повороте дела принесут гораздо более длительную известность на этом свете и, может быть, некоторое оправдание на том. Я не очень дорожу своей академической карьерой, как и своими научными работами; мои переводческие опыты имеют смысл, видимо, для одного меня; но судьба моих литературных текстов мне небезразлична.
— В связи с недавним вручением премии «Новые горизонты» активно обсуждался ваш роман «Каллиопа, дерево, Кориск». Вас упрекали в излишней «филологичности», вязкости текста, претенциозности. На ваш взгляд, есть ли зерно истины в этих комментариях?
— Если под «вязкостью текста» понимается «кумулятивный сюжет, перебиваемый постоянными отступлениями», то спорить с этим не приходится. Если «претенциозность» значит «отсутствие простоты и естественности», то да, эти добродетели в моем цветнике не растут. Что такое «филологичность» (или «филологическая проза»), я понимаю тем меньше, чем чаще слышу эти слова; но если не вдаваться в спор о терминах и предположить, что в данном случае это означает перевернутый куль с авторской эрудицией, то и на это возражать трудно. Удивительно лишь, почему все это считается безусловным грехом и поводом для более или менее кроткой укоризны. Конечно, если я у публики первый, кто поразил ее подобными качествами, то она в своем праве; но не читала ли она, например, Стерна — а если читала, что о нем думает? Если же публика ответит, что в «Тристраме Шенди» фонтанирование учености имеет мотивацию, а у меня нет, то тут я позволю себе не согласиться и попросить ее читать внимательней: возможно, она найдет уместным переменить свои мнения. Я не сравниваю себя со Стерном, упаси Бог, а просто говорю о странностях пристрастий.
Упрекали меня также в том, что я пишу из самолюбования. Это неправда, и обидная. Самолюбованию я хожу предаваться на работу, а литература — дело серьезное, и свой нарциссизм в нее тащить не стоит. Тут надо, как Моисей, разуваться при входе.
— Как человек, неплохо представляющий эволюцию художественной литературы от античности до наших дней, какие бы вообще формальные критерии новизны, «неформатности» вы предложили бы для прозы — по крайней мере, фантастической? Возможен ли вообще «разрыв шаблона», или современный автор обречен повторять за классиками, пусть даже сам того не осознавая?
— Если бы я знал такие критерии, то никому бы их не сообщал и пользовался ими втихомолку. В конце концов, это ведь сфера профессионального соревнования — «зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник», как говорит Гесиод, — и чрезмерное великодушие здесь ведет к чувствительным убыткам. Но поскольку я этих критериев не знаю, то могу рассуждать об этом вопросе с чистой совестью и открытым лицом.
Больше двухсот лет назад Ив. Ив. Дмитриев написал сатиру «Чужой толк», в которой, думая, что говорит о лирической поэзии, изобразил типовую ситуацию в русской словесности вообще. Будь моя воля, я бы каждого русского писателя принуждал учить этот текст наизусть и каждый месяц исполнять его самому себе с выражением. В финале сатиры излагается мнение некоего одописца, который в древнем споре между ingenium и ars безоговорочно становится на сторону ingenium: «Природа делает певца, а не ученье; Он не учась учен, как придет в восхищенье; Науки будут всё науки, а не дар; Потребный же запас — отвага, рифмы, жар». Такого рода мнения у нас поныне слышатся на каждом углу: научить писать нельзя, главное — чтобы талант был у мальчика, и тому подобное. Что же дальше? Дмитриев изображает творческий процесс этого поэта, и выясняется, что этот сторонник натуры и отваги впадает в самые затертые жанровые штампы:
«Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг!
Скажу: Кто завесу мне вечности расторг?
Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
И то, и то... А там?.. известно: многи лета!
Брависсимо! и план и мысли, всё уж есть!
Да здравствует поэт! осталося присесть,
Да только написать, да и печатать смело!»
Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!
И оду уж его тисненью предают,
И в оде уж его нам ваксу продают!
Казалось бы, это очень простая мысль: невежество — не залог оригинальности, писательское ремесло — дело высокой сознательности, предполагающее, что ты понимаешь, в какой точке развития своей национальной литературы находишься, что в ней можно делать и какими средствами, а чего делать не следует, потому что это задолго до тебя и гораздо лучше тебя сделал Мамин-Сибиряк... Но нет, простым вещам учить всего труднее, и нет у нас перевода людям, считающим себя вправе быть писателями, потому что у них богатый жизненный опыт и есть что рассказать публике, — а чем они отличаются от человека, который берется за полостную операцию, имея за душой лишь курсы кройки и шитья? Иначе говоря, на формулировку «современный автор обречен повторять за классиками, пусть даже сам того не осознавая» я бы посмотрел внимательнее: современный автор именно тогда и обречен бесплодно повторять за классиками, когда он не осознает, что делает. На подражании и соревновании строится литература, но на подражании сознательном.
Что касается фантастики, то ей следовало бы иметь общую шкалу ценностей с остальной литературой. Есть Гомер, есть Вергилий, Данте и Сервантес, и если ты хочешь преуспеть, учитывай их опыт, а не опыт условного Сидорова, который, конечно, в своем цеху первый человек, но за его стенами никому не известен. Как сказал Бернард Шартрский, подражать ничтожным писателям — или крайнее убожество, или пустое хвастовство. Не вижу повода с ним спорить.
— Евгений Иванович, в свое время Пермь небезуспешно спорила со Свердловском за звание «столицы уральской фантастики». Сейчас Урал в этом смысле опустел: одни писатели ушли в иные жанры, другие просто ушли — туда, где фантастику, увы, не сочиняют... Последняя вспышка пришлась на 1990-е и начало нулевых: именно тогда заявили о себе Алексей Иванов, Дмитрий Скирюк, Сергей Шеглов... Но вот уже лет десять как в Перми не появилось ни одного заметного писателя-фантаста. Что такое случилось с вашим регионом? В Поволжье пишут, на Дальнем Востоке пишут, в Сибири пишут во всю, а на Урале почему-то перестали...
— Разве вы не в курсе, что вот уже несколько лет властным попущением Пермский край — разумеется, вопреки мнению большинства населения и противу всех географо-исторических традиций! — отнесен к Поволжью? Поэтому что там происходит «у них на Урале», я поведать не могу. А мы все тут пишем, или, что вернее, не пишем ни фига, уже в составе означенного Поволжья, не к ночи будь помянуто.
Так вот: с нашим регионом происходит в точности то же самое, что и со всеми остальными. Общие депрессивные тенденции в культуре не обошли и нас, возможно, приняв в нашем случае особенно клинические формы. У нас и без того культурная жизнь едва тлела, а когда по краю прошлись кованым сапогом столичные культуртрегеры во главе с меньшим Гельманом, состояние больного сделалось стабильно тяжелым.
Не устаю повторять, хотя не бог весть какое открытие: мы живем на рубеже смены культурных парадигм. Наша культурная традиция непосредственно наследует эпохе Возрождения: отсюда культ гения-творца, цеховой перфекционизм, структуризация одаренностей, обожествление шедевров и пренебрежение к эпигонству. Распад этой парадигмы был предопределен восходом постмодернизма, когда за интеллектуальное заимствование перестали бить подсвечниками по мордасам, а придумали этому сомнительному акту определение и оправдание. Отчасти это объяснимо: пространство новшеств не безразмерно, да и трамвай не резиновый, а прокатиться до станции «Признание» хочется всем...
Затем на смену творчеству пришел креатив (это не синонимы!). Фигурально говоря, «Photoshop», словно кольт, уравнял шансы.
Сия неуклюжая метафора должна проиллюстрировать известный факт, в равной степени печальный и утешительный: возникновение компьютера и Сети истребило наследство Ренессанса. На наших глазах происходит беспрецедентное событие: искусство сменяется информацией.
Что сие значит?
Во-первых, информация отчуждается от своего носителя: она больше не хранится в сумрачных библиотечных закромах или в пыльных ящиках стола «для потомков», а мгновенно, по факту возникновения и даже в процессе такового становится всеобщим глобальным достоянием, хотя бы даже никому и на хрен не нужным.
Во-вторых, та же информация вытесняет собой искусство как множество затейливо и профессионально исполненных актов творчества, будь то здания, скульптуры, картины или прихотливо сплетенные синтаксические конструкции.
Дискурс становится важнее информационного повода. Сам же информационный повод зачастую вполне себе ничтожен и не требует для возникновения никаких навыков и специальной подготовки, кроме доступа к компьютеру, одного-двух пальцев для битья по клавишам, что вскорости тоже вряд ли станет необходимо с внедрением атактильных способов управления.
Понятие «художественный вкус» стало смешным анахронизмом как для автора-творца, так и для читателей-зрителей-потребителей. Еще недавно когнитивное сообщество разумных существ мало-помалу обращается в стадо аудиалов и визуалов, изъясняющихся посредством смайликов и междометий типа «ня!». Этот процесс неприятен для всех, кто еще недавно претендовал на позицию властителя дум (не путать с «DOOM»!), он чрезвычайно обиден для каждого, кто жизнь положил на достижение совершенства в своем ремесле, но это расплата за прогресс, который язык не поворачивается назвать «вертикальным».
Новая культурная парадигма не наследует Возрождению; человеческая культура, развиваясь по большой спирали, завершает виток, и неизбежна проекция в актуальную реальность того сегмента предыдущего витка, на котором обезьяноподобные существа охрой и собственным дерьмом запечатлевали на стенах пещер примитивные образы своего небогатого воображения; то было, разумеется, не искусство, а формальный акт сохранения информации, и в означенном акте не было гениев, равно как и не было шедевров, и никто не имел привилегий доступа к изобразительным средствам.
Ну, там еще много чего: конфликт религий, мировая плутократия, политический декаданс, но все это гирьки с одной чаши весов.
Эта пространная мизантропическая преамбула должна упрощенно проиллюстрировать мое представление о причинах общего кризиса современной культуры и, в частности, объективной вырожденности культурного пространства в отдельно взятом регионе.
Не касаясь всего пространства культуры, позволю заметить, что литература как наиболее затратный в смысле личных ресурсов творца вид искусства обречена стать первой жертвой необратимых процессов смены парадигм.
Чтобы написать приличный текст, нужно много свободного времени, много мозгов и мощная мотивация — не обязательно финансового свойства, хотя последнее никто не отменял. Согласитесь, что экономическая ситуация и депрессивный социальный фон не слишком располагают к подвигам самопожертвования.
Писатель — идеальный сферический писатель в вакууме! — несколько лет складывает слово к слову, чтобы создать совершенный текст, потому что текст несовершенный не может стать нетленным, а это уже амбиции, без которых творчество приобретает психотические форматы.
Затем он желает, чтобы дело его рук и мозгов стало общественным достоянием, ибо писатель без читателя не бывает, а если бывает, то см. выше насчет форматов. Здесь Мировая Паутина ему и помощница и могила: «песатель пешы исчо» etc.
Но еще он дерзко рассчитывает на адекватное вознаграждение, ибо труд без вознаграждения есть рабство — а рабы шедевров не рождают! — либо клиника, то есть снова см. выше.
Поскольку новая парадигма предлагает писателю далеко не все из перечисленных необходимых условий, веселые, безграмотные и безбашенные графоманы давят массой, свечные заводики по производству женских детективов книгоиздателю и любезнее и дешевле, а пипл хавает и твое и чужое с одинаково беспристрастным хрустом, то профессиональное словосложение по своей востребованности становится чем-то сродни изготовлению подков для шерстистых носорогов. То же самое убийственное ощущение ненужности, невостребованности. Ты вдруг понимаешь, что твой читатель от тебя ушел навсегда, цокая копытами, как шерстистый носорог. То есть он, может быть, и не ушел далеко, но у тебя уже нет способа до него достучаться. И тогда ты уходишь от него. Потому что жизнь еще не закончена, жизнь вообще штука долгая, а у тебя семья, квартплата и желание простых радостей. Ты не Сервантес, чтобы сочинять в промежутках между воровством и тюрьмой. Ты выбираешь простые радости взамен мук творчества, а прочие обстоятельства даже не спрашивают тебя о твоем выборе.
Невостребованность — вот что убивает литературу, убивает «старую», культуру, ставшую для моего поколения традиционной и единственно возможной. Нужно ли ее оплакивать? Повлиять на ситуацию не может никто. Но мне будет не хватать этой симпатичной старушки до конца моих дней.
Нужно помнить, что возникновение «пермской волны» в фантастике 80-90-х годов прошлого века было обусловлено счастливым стечением обстоятельств. Точкой кристаллизации был, разумеется, КЛФ «Рифей», которого могло бы и не быть, если бы Александру Лукашину вдруг не взбрело на ум ехать из Сибири в Пермь и поступать в наш университет. Добавим сюда неожиданный интерес к молодым фантастам со стороны пермской писательской организации, сочувственное до поры до времени отношение местных газет и книжного издательства... Ну, там много можно вспоминать, что известно всякому, кто изучал историю советского фэндома.
Дело в том, что подобные счастливые стечения обстоятельств сейчас принципиально невозможны, да и нет в них необходимости. Местное культурное пространство разрушено, творческие союзы заняты выживанием, а не пестованием подрастающей смены. Передачи традиций не происходит, поскольку новая парадигма не нуждается в наследии старой. У кого зуд в кончиках пальцев, тот и пишет, поддержки в виде нескольких лайков ему хватает за глаза и за уши. А уж что он там пишет, никого не касается, кроме него самого, личной группы поддержки, да еще репрессивных органов. Амбиции упростились: высказаться, самовыразиться в меру креативности, отметиться в сетевом пространстве. Ну примерно как оленя намалевать на Шайтан-камне.
— В начале этого десятилетия в отечественной и мировой фантастике начался печальный, но неизбежный процесс: смена поколений. От нас ушли Рэй Брэдбери, Гарри Гаррисон, Борис Стругацкий и многие другие из тех авторов, на которых росло поколение тридцати-сорокалетних. На книгах этих писателей учились, их героям старались подражать... Как вам кажется, есть ли среди современных фантастов те, кто сыграет ту же роль для молодого читателя?
— Мне кажется, что несколько неточностей заключено в самом вопросе. Во-первых, молодой читатель сам определит, кто для него будет играть такую судьбоносную роль, — что бы мне ни казалось, как бы я ни хотел, я не смогу ему навязать своих протеже. А во-вторых, вот какая закавыка... Если говорить о моём поколении — тридцати-сорокалетних — то оно ведь не только на фантастике росло; фантастика была просто одним из многочисленных явлений, нас взращивающих. И, как в каждом явлении, в нём были великие художники, которые как бы перешагнули рамки своего жанра и стали достоянием всекультурным и всечеловеческим. Брэдбери и Стругацкий — только во вторую очередь фантасты, в первую — они большие писатели. Такие же глыбы били и в других видах и жанрах искусства — в поэзии, в детской литературе, в реалистической литературе, в военной прозе, в песенном жанре, в кино — везде. Можно было выбирать на кого равняться и на ком расти: кто-то рос на песенках Гладкова и Энтина, кто-то — на «Биттлз», кто-то — на повестях Бориса Васильева, кто-то — на книгах Брэдбери и Лема... кто-то — на всём этом вместе взятом. Прогрессоров у нас, к счастью нашему, было много. Я, например, не будучи поклонником фантастики, хорошо знал и любил Брэдбери и Стругацких, потому что для меня они были не фантасты, а просто хорошие писатели. Сейчас, на мой взгляд, проблема фантастики в том, что в ней нет авторов такого наджанрового масштаба. Даже самые достойные и самые именитые из них всё равно существуют только в своей среде, только в рамках своей субкультуры, в данном случае субкультуры НФ. За пределами их цеха эти имена неизвестны. И поэтому они не влияют на поколение в целом, они только небольшой сегмент любителей НФ захватывают. К сожалению. Если я ошибаюсь, то... я только рад буду, если это окажется заблуждением. Но мне кажется, что искать современных прогрессоров надо не в жанре, а везде — во всей доступной культуре. И тогда выяснится, что они есть. Из состоявшихся художников моего поколения назову Олега Дормана — режиссёра, чей документальный фильм «Подстрочник» стал не просто явлением культуры, он изменил атмосферу общественной жизни, он как бы заставил людей иначе посмотреть на окружающую действительность. Что характерно именно для настоящего произведения искусства. Вот, мне видится, что роль Дормана — она ещё будет оценена по достоинству, а пока я просто могу его имя назвать как пример того, что и в наше время прогрессоры тоже существуют, а значит, у молодого поколения есть нравственный материал, на котором можно строить жизнь. Если поискать, то можно найти ещё нескольких достойных художников.
И ещё момент, который мне кажется существенным — в свете этого вопроса. Да, великие писатели уходят. Но тем они и отличаются от других людей, что не совсем умирают. Разумеется, речь идёт о настоящих художниках, настоящих писателях. Они умирают на человеческом уровне, но произведения-то их остаются! Поэтому мне кажется неправильным такая постановка вопроса: мы, мол, остались без Брэдбери, без Стругацких... Да вот же они — стоят на этой полке, всегда под рукой. Если я хочу узнать их мнение о текущем моменте, мне достаточно протянуть руку и открыть книгу. И они обязательно ответят — таково свойство хороших книг, они всегда находятся на острие событий, всегда всё знают о сегодняшнем дне и подсказывают читателю, как и чем жить. Поэтому ничего нет актуальнее «Войны и мира» или стихов Пушкина. То же самое и в фантастике — ничего нет более остро-современного сейчас, чем «Гадкие лебеди» и «451 по Фаренгейту». Есть такие непреходящие художественные ценности, которые действительны для любого поколения — неважно, когда они были написаны. Другое дело, что человек устроен так, что ему в первую очередь хочется услышать голос своего современника — ему он почему-то верит больше. Во всяком случае — до поры до времени.
— Вы не понаслышке знакомы с театральным закулисьем: сами ставили пьесы, играли в чужих постановках, наблюдали, как работают с вашими произведениями другие режиссеры... Поделитесь профессиональным секретом: какими качествами должен обладать текст, чтобы его инсценировали? Как вообще это происходит? Есть ли шансы у писателей-фантастов пробиться на театральную сцену?
— Да нет, я с театральным закулисьем вовсе не знаком. Те редкие пересечения мои с театром — они происходили исключительно по касательной. Это всё без меня происходило, кроме, разумеется, тех постановок, которые я делал сам. У меня есть одна такая нажитая опытом установка: если хочешь, чтобы что-то произошло, нужно это сделать самому. Мне хотелось, чтобы какие-то мои вещи стали спектаклями — так родились «Свинопас» и «Звери ищут лето». Недавно появился моноспектакль «Два клоуна» — его я, опять же, сделал сам. С Сашей, женой моей, мы его сделали, без всякого закулисья. А поставлена другим театром только «Темница»: режиссёр Саша Баркар в театре-студии «Deep» несколько лет назад дал этой пьесе сценическую жизнь, которая продолжается до сих пор. Я сам — опять же — её ему предложил, когда увидел его спектакли. Дальше уже всё развивалось само собой, без меня. Я просто потом уже увидел готовый спектакль... И вообще, у меня есть ощущение, что все промоутерские и продюсерские действия за меня выполняют придуманные мной герои. Герои моих произведений — они сами берут на себя функции литературных агентов, потому как понимают, что от меня беганья по редакциям и театрам не дождёшься, и никакого другого специально обученного человека у меня тоже нет. Вот они и устраивают свои судьбы сами — у них просто не другого выхода. Поэтому я скажу так: у любого писателя есть шанс пробиться куда угодно — на сцену, на экран, в открытый космос, — если только он создаст жизнеспособных героев, и те захотят чего-то большего, чем просто публикация в местечковом журнале. Живые герои — главное, что определяет долговечность и пробиваемость произведения. Подчёркиваю: произведения, не текста! Мне не нравится, когда литературное произведение называют текстом. Для редактора это ещё куда ни шло, но если писатель называет своё детище «текстом», то это уже многое говорит — и о качестве «текста», и о качестве самого писателя. Это так — попутное замечание, раз уж просили поделиться профессиональными секретами... А других секретов у меня нет — как происходит, так и происходит. Я записываю вещи, которые приходят через меня в этот мир, а дальше они живут своей непостижимой жизнью... Это одна из главных тайн творчества... Вот сейчас пьесу «Темница» ставят на радио «Культура», в ней будут играть актёры РАМТа. Вы думаете, я как-то что-то предпринимал для этого? Да нет же — всё они, герои пьесы. И спасибо им за это. Видимо, они оказались жизнеспособными, а пьеса с каждым днём только набирает актуальности. К некоторому моему сожалению — человеческому, не авторскому.
облако тэгов
