В первый день он сбил все половики в комнате, в спальне, в прихожей и на кухне. Превратив палас в бесформенный курган складок, он победно взгромоздился на вершине и задремал. Избиение половиков продолжалось до самого вечера. Иногда он бежал на кухню и тыкался в пустые бесполезные миски.

Ночью он прокрался в спальню. Постель была непривычно, неприятно холодной и до самого утра он пытался согреться. Тщетно.

* * *

Во второй день он исследовал кухню. Он забирался в шкафчики и полочки. Никто не крикнул, не прогнал, не взял на руки. Скрипели дверцы, громыхали коробки. Баночки и бутылки, давно пустые, но зачем-то сохранившие остатки запахов — петрушки, лаврового листа, корицы, — со звоном летели на пол и тут же испуганно замолкали: звенеть в этой ледяной тишине было невозможно.

Уже все, что только можно было найти, открыть и выпотрошить, прибавить к растущей посередине кухни горе, он нашел, опрокинул и вывалил, когда, наконец, среди пустых коробок, не до конца растерявших запах дешевого чая, из разодранного когтями ситцевого мешочка послышался острый, оглушительно визжащий детством, теплом и солнцем запах.

От его безысходной резкости он убежал в комнату и забился под диван. Там и уснул. В спальню он решил больше не ходить.

Вилки и ложки, бурые алюминиевые тарелки, крохотные кастрюльки. Баночки, в которых уже несколько месяцев не было пряностей (кончились). Бутылочки, воняющие уксусом и горьким подсолнечным маслом (иссякло). Опрокинутая солонка разметала содержимое (к несчастью). Сахарница с присохшими к стенкам, пожелтевшими отёками (без сахара). Дурман апельсиновых корок стерилизовал кухню.

* * *

В третий день он забрался в шкаф с одеждой. Замки были сломаны и дверцы, которые держались лишь заплатами клейкой ленты, открылись легко. Платки и ветхие платья, сарафаны медленно опускались на пол. Упругие комки заштопанных носков, толстые старые штаны, пестрые кофты и редкие прожилки нижнего белья — все было выдернуто из пыльных недр. Аккуратно уложенные семейные трусы, тельняшку и старый свитер ее давно ушедшего на тот свет мужа, он оставил нетронутыми. Как и мужские рубахи. Плащ сопротивлялся дольше всех, но в конце сдался и он, рухнул вместе с плечиками.

Наваленные поверх кургана половиков одежда, наволочки, простыни, платки — старое, полинялое, видавшее виды тряпье немного отогрело комнату, по которой уже начала расползаться ледяная безысходность спальни.

Он закутался в ее любимый теплый плед и свернулся калачиком.

* * *

В четвертый день он обнюхал все швы между полом и стенами. Он сдернул шторы и обнаружил стену, на которой было нарисовано небо, ветки дерева и провода. До самого вечера он смотрел в окно.

Вечером, когда из окна на пол пролился свет фонаря, он обнаружил, что в доме — не один. За ним по пятам бегала тень. Он играл с тенью, но поймать ее все-таки не удалось. В конце концов, он понял, что тень — это тень, и перестал обращать на нее внимание. Разочарованный и уставший, уснул.

* * *

В пятый день в стене, которая называется Зеркалом, он обнаружил другого. Он выгнул спину и распушил хвост. Обнюхать другого не удалось, но тот звал. Наверное, они живут в стенах.

Он весь день говорил с другим, который в стене. Другой звал. Он понял, что нужно искать дорогу.

* * *

В шестой день он исследовал стены в доме. Тонкую картонную перегородку между комнатой и спальней можно было не считать (в такой не спрячешься), а в спальне было слишком холодно. Итого — стена и еще две половины стены, в одной из них — зеркало с другим.

В прихожей были еще три стены, изуродованные щелями дверных проемов — одна щель в комнату, другая — на кухню. Дверь в ванную была заперта, а еще одна дверь, из-за которой иногда доносились звуки (шорохи, шаги, разговоры) — не открывалась. Он разодрал ее в клочья, но она все равно не открылась. Еще три половины стены.

Стены на кухне принадлежали запаху.

Всего одна стена и пять половин.

* * *

Весь седьмой и восьмой дни он царапал стены. Он бросался на них, пытаясь прорвать их, пробить, попасть внутрь стен или оказаться за ними.

То же самое он попытался сделать на кухне, хотя запах гнал его. Стены не поддавались. Другой в зеркале по-прежнему звал. Глупый! Лучше б помог!

* * *

Перед самой зарей он проснулся. Он понял, как попасть в стену. Он прошел на кухню и простился с резким запахом. Он прошел в ледяную спальню и коснулся мокрым носом холодного лба.

Он выскочил в комнату — шерсть дыбом, глаза горят, усы и брови распушены, хвост вздернут. Он рванул что есть сил, побежал и вдруг прыгнул. Он исчез, растворился перед самой стеной. В пустом доме остался только холод спальни и запах апельсиновых корок на кухне.

* * *

Через неделю после похорон еще можно было услышать, как перешептываются в подъезде сердобольные соседки, собиравшие деньги покойнице.

— ...А Катерина-то, пролежала, почитай, две недели, пока мы в милицию не обратились. Вскрыли квартиру — бардак в доме. Никогда у нее такого не было. А сама лежит за стенкой, тихая, спокойная. А холодна-то...

— Может, замерзла?.. Морозы-то какие!

— Кто ж знает?! Батареи засорились, конечно, без мужа, но не ледяные, да и плита газовая... ах, батюшки, на кухню-то зашли — а там все на полу, все-все: банки, коробки, тарелки и запах... такой свежий стоит. Апельсины. У нее холодильник — пустой, отключен. Дома даже корки хлебной не сыскать. Все копейки считала, спитые чайные пакетики у нас брала, откуда апельсины?.. А бардак-то, бардак везде. У Катерины всегда порядок был, а тут — будто нечистая прошлась...

— А что милиция?

— Говорят, кошка.

— У нее кошка была?

— Не было. Завести-то очень хотела, да боялась грех на душу взять. И кормить-то ее чем? — говорила, — и помру, мол, кто за нею ухаживать станет? Не заводила потому.

— А миски на кухне были? Я слышала, на кухне миски стояли.

— Так они всегда стояли. Я же говорю: хотела она кота завести, даже имя придумала — Василек. Вот у нее и мисочки, и коробка с газетами стояли. Она даже сама с собой говорить начинала: «Здравствуй, Василек...» да «что будем кушать, Василек...», а то и мурлыкала...

— Может быть, была кошка? Разгромила все, да в окно выпрыгнула?

— Не было. И окна были закрыты. А в квартире — стены, двери когтями расцарапаны, разодрано все, ужас...

— Ну... Может, она взяла какую дикую, да не управилась. Выгнала. А в ночь-то и померла.

— Ой, не знаю! Вон, Ирина, говорит, точно нечистая, раз и когти кошачьи на стенах.

— Типун тебе на язык, Вера Васильевна! Наговоришь... Тихая она была, это да. К тебе вон хоть дети с внуками приходят, всё не одна. А она — одинешенька в четырех стенах.