Для родной газеты.

Английский писатель, чей роман о раздробленной Европе переведен на эстонский и планируется к изданию на русском, угадал многое из того, что происходит в нашей реальности. Впрочем, угадал ли? Вдруг наша реальность – это плод воображения Дэйва Хатчинсона?

Но – обо всем по порядку: в 2014 году англичанин Хатчинсон, чья писательская карьера до того момента была довольно неровной, выпустил роман «Европа осенью» (Europe in Autumn), где европейский континент в ближайшем будущем дробится на сотни микрогосударств: о своем суверенитете объявляют регионы, города, деревни, железнодорожные магистрали...

Карта Крыма на обложке

Эту Европу Дэйв придумал на сломе тысячелетий, когда в нашей реальности единству ЕС ничто не угрожало. Хатчинсону был нужен фон для приключений главного героя, эстонца Руди: тот из повара в Кракове превращается в контрабандиста, сотрудника тайной организации, для которой многочисленных границ не существует.

Во второй половине книги мы узнаём, что существует параллельная вселенная, где Европу объединило некое англоговорящее Сообщество. Эта вселенная появилась не сама по себе – ее вообразила и создала семья английских картографов. Казалось бы, фантастика – но к моменту, когда «Европа осенью» была дописана и издана, наша реальность определенно стала больше похожей на книгу Хатчинсона, чем на Европу образца 2000 года. Слишком многое из того, о чем написал Хатчинсон, сбылось или грозит сбыться. Начиная с мелочей: в этом году писатель впервые побывал в Эстонии, посетил таллиннский ресторан «Тройка», описанный в книге, – и оказалось, что, ровно как в романе, шеф-повара там зовут Сергей!

Другой пример: в книге Шотландия отделилась от Соединенного Королевства, но, будучи очень бедной страной, была вынуждена обратиться за финансовой помощью к Китаю. В нашей реальности шотландцы намерены провести референдум об отделении, что до Китая, он уже там: «Уже после выхода книги я совсем случайно узнал, что аэропорт Манчестера перестраивается на китайские деньги», – говорит Хатчинсон.

Безумнее всего, конечно, совпадение, которое с текстом книги напрямую не связано: художник, оформлявший английское издание, решил, что обложку украсит карта не Европы, но... Крыма. До сих пор никто не знает, что руководило этим человеком. Книга вышла – и случились крымские события.

На вопрос, не ощущает ли он себя пророком, Дэйв Хатчинсон улыбается и вертит головой: «Нет, нет, нет!.. Я не знаю, почему так получилось. Для меня самого это полная загадка...»

Фантастика про обычных людей

– Ваш дебют был многообещающим, к 21 году вы умудрились выпустить четыре сборника фантастических рассказов – а уломать издателя на сборник куда труднее, чем на роман. Потом вы на четверть века замолчали. Что случилось?

– Я пошел в университет – и «пересох» лет на десять, не писал вообще ничего. У меня не было никаких идей. Я пошел работать в газету, мне нравилось быть журналистом, это был постоянный источник дохода, в результате сочинительство отошло на задний план. И только со временем я снова стал писать фантастику, короткие рассказы, публиковал их здесь и там. До «Европы осенью» у меня вышло несколько книг, но ни одна из них не стала событием – таким, каким стала «Европа».

– Фантастика была вашей первой литературной любовью?

– Да! Уже в начальной школе я читал НФ-журналы. В юности обожал американскую фантастику – Роберта Хайнлайна, Ларри Нивена, пробовал сочинять, как они. А потом я наткнулся на роман «Павана» англичанина Кита Робертса (эта книга переведена и на русский – прим. Н.К.). «Павана» меня заворожила. И не только потому, что это изумительная книга – Кит Робертс написал ее на пике своего таланта, – но еще и потому, что это роман об англичанах, более того, об обычных людях. Это альтернативная история, в которой Непобедимая армада завоевала Британские острова, так что к середине XX века католическая церковь в Европе доминирует, прогресс тормозится, до сих пор существует инквизиция. Но рассказывается об этом через призму восприятия обычных людей – так, первая глава повествует о «буксировщике», машинисте на допотопном – для нас – локомотиве.

Оказывается, англичанин мог написать фантастику про обычных англичан! Я купил сборник Робертса «Машины и люди» – и, опять же, это оказались рассказы про людей из плоти и крови: заправщиков на бензоколонках, владельцев провинциальных кинозалов... Для меня это было настоящее открытие: фантасты пишут не только о том, как герои космоса сражаются с инопланетянами, действие фантастического рассказа может происходить и в Дорсете, и на соседней улице. Тогда я понял, что хочу писать так, как Кит Робертс. Увы, достичь его уровня мне не удалось. «Павана» – шедевр. Писатель может написать одну такую книгу за жизнь, и то – если ему очень-очень повезет.

– Насколько тернист был путь к роману «Европа осенью»?

– Я сочинял его – с перерывами, конечно, – двенадцать лет. В итоге им заинтересовался мой издатель, я послал ему некоторые главы и синопсис. Он спросил: «Когда вы закончите книгу?» Я попросил дать мне пару месяцев, но закончил роман за десять дней – боялся, что издатель потеряет ко мне интерес.

Эстонец, не знающий границ

– Как получилось, что главным героем книги стал эстонец?

– Не помню! Видимо, когда я начал писать «Европу», в 1999 или 2000 году, Эстонию часто упоминали в новостях. Я очень рад тому, что сделал Руди эстонцем. У вашей страны огромный потенциал, здесь столько всего прекрасного!

– У вас странная топография Таллинна, а еще в книге есть одинокий трамвай, который ходит из столицы в парк Лахемаа. Из каких источников вы черпали сведения об Эстонии и других странах?

– В то время Google Maps еще не было, так что я искал информацию об Эстонии в библиотеках, в справочниках серии Lonely Planet. Когда книгу переводили на эстонский, переводчик сказал, что я переврал названия автобусных остановок... Сегодня я допустил бы меньше ошибок – есть ведь такая штука, как Google Street View, она позволяет виртуально «ходить» по улицам. Конечно, ты не слышишь при этом, как и о чем говорят люди, не ощущаешь запахов, но все равно это лучше, чем словесное описание в справочнике. Что до других стран, Краков, как я уже сказал, я знаю хорошо, моя супруга – полька, я часто бывал в Польше. А вот Берлин не знаю совсем – я был там проездом в 1991 году. К слову, немецкий критик написал, что я перепутал все акценты и вообще многое из того, что касается Германии. Этого не может быть, того не может быть...

– Это фантастика, в конце концов.

– Ну да, но я не ставил задачу написать альтернативную историю. Конечно, я всегда могу сказать, что «Европа осенью» – это «альтернативка». И там возможно все что угодно.

– В начале 1990-х, когда Эстония только-только восстановила независимость, здесь появились граффити: «Свободу Аэгна!» – речь об островке, который страной быть никак не может. Я вспомнил об этом, когда читал вашу книгу, в которой государствами становятся национальные парки, деревни, районы городов, даже отдельные здания. Как вы набрели на мысль написать о «балканизированной», раздробленной Европе?

– В первую очередь я хотел написать что-то вроде шпионского триллера, действие которого происходило бы в Европе, но эта часть света в начале 2000-х была скучным местом. То ли дело «холодная война» – прекрасная эпоха для шпионских триллеров! Мне нужны были границы, и я их вернул. В первом варианте книги я никак не объяснял, почему Европа балканизируется. Потом решил все-таки вставить в текст обоснование – пандемия китайского гриппа, экономический коллапс...

Чего я не ожидал, так это того, что описанная в книге ситуация может хоть частично стать реальностью. Я не ожидал кризиса с беженцами, – когда он начался, я был в ужасе. Я не ожидал того, что произошло с Крымом. 16-17 лет назад никто и представить себе не мог, что Россия может что-то такое сделать. При этом я бы не сказал, что Европа становится ровно такой, какой она описана в моей книге. «Европа осенью» – не дистопия, она описывает мир с массой возможностей. Нынешняя Европа, увы, совсем не такова. Она выставляет себя на всеобщее посмешище, Север отгораживается от Юга, используя Турцию и Грецию в качестве буферной зоны, чтобы «чужаки» не добрались до Парижа, Берлина, Стокгольма. Плюс брекзит.

Сибирские приключения

– Что в вашем мире происходит с Россией?

– Россия распалась на Европейскую Россию, она же Русь, и Сибирь. Восточная Сибирь, в свою очередь, состоит из множества микрогосударств – вплоть до Магадана. Когда я писал книгу, мне это казалось логичным. Сейчас – не знаю. Россия – огромная страна, контролировать ее, я думаю, почти невозможно.

В «Европе осенью» действует русский персонаж – профессор Лев Семенович Лаптев, «человек из Сибири». В третьей книге, она будет называться «Европа зимой», герои поедут в Сибирь, в кимберлитовую трубку «Мир». Это одно из крупнейших месторождений алмазов в Якутии – дыра в земле диаметром 1,2 километра. Там образовалась своего рода закрытая экосистема, в нее-то герои и отправятся... У писателя Лайонела Дэвиса есть триллер «Колымские высоты» – одна из лучших приключенческих книг на английском языке, действие там происходит как раз в Сибири. Глава про кимберлитовую трубку – своего рода поклон Лайонелу Дэвису.

Кстати, о совпадениях: у американца Алана Фёрста есть серия исторических шпионских триллеров «Солдаты ночи» о европейских разведчиках накануне или во время Второй мировой. У Фёрста начало войны часто называют «полночью столетия», потому я и назвал вторую книгу «Европа в полночь». Представьте мое удивление, когда я узнал о том, что в 2014 году Фёрст выпустил очередной роман о «солдатах ночи» – «Полночь Европы»! Помню, я застыл в книжной лавке перед этой книгой и думал: «Нет, я столько раз менял название второго романа, я не буду искать еще одно!..» (Смеется.)

– В следующих книгах Руди вернется?

– Он появляется на последних страницах второй книги, «Европа в полночь», и будет главным героем в третьей. Если я напишу четвертую книгу, «Европа на заре», Руди там тоже будет, но скорее в эпизодах.

– «На заре» чего?

– Я пока не знаю. (Смеется.) Будет четвертая книга или нет – зависит от продаж второй и третьей книг. Меня страшно удивил уже успех «Европы осенью». Роман не стал бестселлером, это не «Код да Винчи», но читатели на удивление хорошо его приняли..

– Вы считаете себя европейцем?

– Прежде всего я англичанин. И, да, я – европеец.

Инфосправка:

Дэвид Кристофер Хатчинсон родился 19 декабря 1960 года в Шеффилде, Великобритания.

Выпустив в 1978-1981 годах четыре сборника рассказов, ушел в журналистику. Вернулся в литературу в 2001 году с фэнтезийным романом «Деревни». В 2009 году издал повесть «Импульс» в жанре космической НФ.

Известность Хатчинсону принес роман «Европа осенью» (2014) и его сиквел, «Европа в полночь (2015). Третий роман цикла готовится к изданию в 2016 году.

Для родной газеты.

Появись книга Дмитрия Быкова о Владимире Мая­ковском в иное время, она стала бы событием куда менее противоречивым, – но, увы, в эпоху поверхностной политической поляризации, когда вопросы «кто виноват?» и «что делать?» спасовали перед «чей Крым?», «Тринадцатый апостол» обречен на скандал. В основном, понятно, из-за видной фигуры автора. Быкову уже инкриминировали то, что Быкова в этой биографии больше, чем собственно Маяковского, – но разве не всякая биография, как учит нас Набоков, «истолкована рассказчиком, перетолкована слушателем, утаена от обоих покойным героем рассказа»?

Проклятие нарратива

В одном романе фантаста Роджера Желязны есть герой-телепортатор, способный мгновенно перенестись в любое место, какое только может себе представить. Поскольку он наделен пылким воображением, отличить акт перемещения от акта творения в его случае невозможно. Может, он всего лишь отыскивает места, куда хочет перенестись, а может, создает их в тот момент, когда о них думает, – кто знает?

То же можно сказать о биографах, которые умещают покойных героев на прокрустовом ложе нарратива, схемы, своего понимания вещей: непонятно, отыскивает биограф правду, ну или часть правды, одну из вероятных интерпретаций чужой жизни, – или творит эту жизнь такой, какой ему, биографу, хочется ее видеть. Всякий приличный биограф поступает именно так. С якобы объективными биографиями скучнее всего: они пытаются показать, что жизнь человека не обладала ни целью, ни структурой, ни смыслом, что не было в ней ничего, кроме бездарного потока событий. Поиск смысла чужой жизни куда интереснее и, ясно, опаснее. Рискну сказать, что хорошая биография бывает двух типов: когда биограф ищет в герое не себя, а героя – или когда герой в значительной степени совпадает с концепциями автора.

«Тринадцатый апостол» – определенно второй случай. Дмитрий Львович Быков сам по себе – слишком сильный эго-магнит, чтобы растворяться в ком бы то ни было, кроме того, он, подобно герою Желязны, обладает пылким воображением и не желает ограничивать себя материей или даже психологией: ему подавай исторические переклички, параллели, совпадения, ассоциации, сравнения, то есть всё то, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть – но можно эффектно преподнести. Вряд ли Быков относится к играм своего ума всерьез, но репутацию человека, который, как тот знакомец Борхеса, придумывает «двенадцать религий после ленча», эти игры ему заслужили.

Куда любопытнее другое занятие Быкова, которое увлеченная политбойней пуб­лика не замечает: как Диоген Синопский, по легенде, ходил днем со свечой и «искал человека», так Быков давно уже ищет сверхчеловека. Не обязательно ницшеанского или комиксного (Супермен ведь и есть «сверхчеловек»), – хоть какого-то. О сверхлюдях (мнимом и настоящем) повествовал его блестящий роман «Остромов»; на феномен сверхлюдей Быков напирает в своих интерпретациях книг Стругацких.

Неудивительно, что Маяковский для Быкова – прежде всего сверхчеловек, причем не сделанный или там рожденный революцией, а сам по себе. Революция с ним лишь сов­пала: «Титанизм, сверхчеловечность, гиперболизм – все это советская эстетика, черты которой у Маяковского отчетливы уже в 1915 году». На авторскую позицию указывает уже первый (из трех) эпиграф: «Если они были настолько глупы, чтобы поддаться его дьявольщине, то это их дело, и если они не переносят своих великих людей, то пусть больше их не рождают», – это Томас Манн, и пишет он про Ницше с его сверхчеловеческими идеалами. Предыдущее предложение: «Я не могу злиться на Ницше за то, что он “испортил мне моих немцев”». Так же и Быков не злится на Маяковского – тот был таким, каким был, оттого и застрелился, и это – великая сверхчеловеческая трагедия.

Козел, верблюд, поэт

Недостатки у этой книги есть, при желании к ним можно прикопаться, но делать этого не следует: вряд ли они фатальны. Да, «Тринадцатый апостол» – далеко не беспристрастная биография (горе теп­лохладному биографу!) и точно не научный труд. Быков справедливо замечает, что таких трудов о Маяковском много и без того; задача – не повторять их и не обобщать их, а понять на их основе, «что это было». Впрочем, он вводит в научный оборот по крайней мере один обойденный маяковедами источник. Но дороже Быкову хаос жизни, море контекста, из которого только и можно выудить рыбу смысла.

Биографическая часть читается как хороший детективный роман – что в части стихов, которые Быков разбирает, опять же пристрастно, что в части живой жизни, неизбежно обретающей черты мифа. Тут и «двенадцать женщин» – понятно, почему столько: если Маяковский – апостол революции, его женщины – как бы апостолицы второго порядка. Тут и колоритные современники от братьев Бурлюков и Хлебникова до Горького и Луначарского, от Брюсова и Ходасевича до Есенина и Булгакова (последний, увы, остался в тени, а жаль – ведь он, несмотря на наезды Маяковского на «Дни Турбиных», «даже пытался написать стихи, посвященные его памяти»; Быков закономерно восклицает: «Булгаков! Стихи!»). И, конечно, Осип и Лиля Брики, феномен великой любви Маяковского, который Быков объясняет тоже не без мифологизма, но, наверное, близко к истине: «Привлекательна всякая пустота – любой наполняет ее собственным содержанием. Лиля и была, видимо, такой всепожирающей пустотой, своего рода бездной, с одинаковой жадностью заполняющей себя новым и новым содержанием».

Да, сплошь и рядом кажется, что автор пишет скорее о себе, чем о герое: «Все удивлялись его готовности делать масштабные выводы по мелким поводам, отмечали сочетание таланта и своеобразия с феноменальной неготовностью понять и принять чужой опыт», – или: «Вполне сознательный уход в газетную прагматику, в оформление предложенных тем...» (как не вспомнить газетные стихи Быкова на злобу дня), – или: «Адская жизнь невротика: все время занять, ни на секунду не оставаться одному... Ни минуты безделья: все время писать, брать задания, распихивать тексты по редакциям...», – это о том, что многие трудоголики – невротики, а Быков, как известно, трудоголик страшный.

Да, любовь Быкова к меткой метафоре может завести в тупик. Лишь один пример: в Чикаго Маяковский, побывав на скотобойне, записал: «Если бараны не идут сами, их ведет выдрессированный козел». Быков: «Интересно, что именно здесь он нашел замечательную метафору для разговора о месте поэта в рабочем строю». Всё хорошо, но вскоре возникает другая животная аналогия: «Почему российский поэт видит себя именно верблюдом? Потому что поэт и есть царственный урод, вечный труженик...» «Так козел или верблюд?» – спросит наив­ный читатель. Ненаивный лишь хмыкнет: любое сравнение ложно, красивое – вдвойне, верно?

Самоубийство Бога

Но сквозь всё это и многое другое чем ближе к финалу, тем сильнее просвечивает любовь автора к герою. Любовь, которая только и дает мотив объяснить всё: и сервильность Маяковского, и его неблаговидные поступки, и утрату связи с поэтическим «я», и, конечно, самоубийство.

По Дмитрию Быкову, было вот что: «Время требовало винтичности, будничности, – сверхчеловеческий революционный пафос быстро линял; впоследствии советский человек... измельчал до крупы, привыкнув отождествлять все великое с большой кровью и жестокими катаклизмами». Сверхлюди нужны во время большого слома, а потом обычные люди их убивают, ну или доводят до смерти. И то, что Маяковский «встал на сторону толпы», положение только усугубило. «Самоубийство Бога – чрезвычайно устойчивый сюжет... Маяковский был Христом русской революции, а точнее – тринадцатым ее апостолом, самым верным и самым несчастным. Христос не сводится к тому, что он говорил, и к тому, что он делал. Его слова, часто противоречащие друг другу, и действия, часто противоречащие словам, образуют сложный синтез. Он не просто говорил и действовал; он – был, и в этом главная его задача».

Получилась книга, встающая в один ряд с «Домом на набережной» Трифонова (там ведь тоже герою гражданской противопоставлен измельчавший советский мещанин), с фильмом Михалкова «Утомленные солнцем» (комдива Котова везет на смерть энкавэдэшник Митя). Удивительно, но в 1920-е подобное происходило не только в СССР. Ведь «Великий Гэтсби» Фицджеральда, по сути, о том же самом – о том, как мир убивает сверхчеловека.

Быков пишет: «Маяковский был главным апостолом новой эпохи, и что же он должен был означать? В чем заключалась его благая весть?

В том, что жизнь не имеет никакой цены; жизнь – не то, что тебе дано, а то, во что ты это превратил.

Никакая любовь не вечна и не может быть смыслом. Любовь может быть служением, но тогда от любых надежд на личное счастье надо отказаться.

Человек рожден преобразовывать мир, а не консервировать его.

Ну и так далее. Что я буду пересказывать? У него все написано, суть не в словах, а в интонации, в голосе, в воздухе: читайте, завидуйте».

Тем временем усилиями прекрасной Оксаны Романовой вышла вот такая книжка:

Если коротко — шекспировская фантастика. Обложка Макса Олина, иллюстрации Оксаны (и какие!). Примерный состав тут.

Говорят, будет доступна на "Фантассамблее" уже вот в пятницу под Питером :)

Для родной газеты.

На экраны вышла космическая драма «Бесконечность» – очередная часть бесконечной франшизы «Звездный путь», она же «Стар Трек»: фильм о невероятном будущем человечества.

Немного статистики: «Стар Трек: бесконечность» (по-английски лента называется «Beyond», по смыслу это примерно «Всё дальше, и дальше, и дальше») – тринадцатая полнометражка об экипаже межзвездного корабля «Энтерпрайз» и третий фильм в серии приквелов к оригинальному телесериалу «Звездный путь» почти полувековой давности. По-своему это, конечно, парадокс: в то время как герои «Бесконечности», бравые путешественники по пустоте, рвутся разведать неразведанное и освоить неосвоенное, сама «Бесконечность» – это доение всё той же старой доброй коровы, которую придумал в далеких 1960-х родоначальник «Звездного пути» Джин Родденберри. Ни на какое новое слово фильм не претендует, напротив, отправиться в какую-нибудь космическую глухомань, как это делает экипаж «Энтерпрайза», его создатели не рискнули бы: вдруг коммерческий результат не оправдает ожиданий?

За что мы его любим?

Самый первый «Звездный путь» появился за десять лет до лукасовских «Звездных войн», и не в кино, а на телевидении с его скромными бюджетами и технологиями; это тоже была революция – первый НФ-сериал, который можно смотреть, не матерясь и не плача от стыда! – но на фоне лукасовской саги о нем, как правило, не вспоминают.

Прогибаться под изменчивый мир создателю сериала Джину Родденберри не хотелось, у «Звездного пути» уже были и свое лицо, и свои поклонники (они зовут себя «трекки», и их поразительно много), так что фильмы франшизы получались куда более блеклыми в сравнении со «Звездными войнами»: если инопланетяне, то все человекоподобные, отличающиеся разве что прической, формой черепа или ушей (как знаменитый мистер Спок с планеты Вулкан); если полеты в космосе, то однообразные, если технологии, то не сногсшибательные – бластеры, ЭВМ...

«Бесконечность» – не исключение: она гуманоиднее, гуманистичнее, гуманитарнее, нежели ее конкуренты по космическим странствиям, и в то же время наивнее и проще. Человечество, повоевав с отдельными инопланетными расами, объединилось с ними же в Федерацию, которая – за все хорошее и против всего плохого. Капитан «Энтерпрайза» Джеймс Керк (Крис Пайн) вместе с мистером Споком (Закари Куинто), врачом Маккоем (Карл Урбан), гением инженерного дела Скоттом (Саймон Пегг; он же стал и главным автором сценария), лингвистом и красавицей Ухурой (Зои Сальдана) и прочими соратниками летает между звезд и пытается примирить враждующие народы. В ходе очередной миссии на «Энтерпрайз» попадает древний прибор, часть какого-то непонятного оружия. Спок его каталогизирует – и все о приборе забывают.

Находясь на грандиозной космической станции Йорктаун, капитан Керк вызывается помочь прилетевшей туда же на разбитом корабле инопланетянке (Джессика Вулф), сообщившей, что ее исследовательская экспедиция потерпела крушение на планете, затерянной в туманности. Конечно, это ловушка, измысленная, чтобы злодей Кралл (Идрис Эльба) заполучил тот самый прибор. В ходе краткого боя корабль «Энтерпрайз» разрушают, а его экипаж терпит бедствие на той самой планете...

Ничего принципиально нового во всем этом нет – только старое, проверенное и отлично себя зарекомендовавшее: масштабные битвы, приключения тела, разбавленные приключениями мысли, фирменный сарказм даже перед лицом вроде неизбежной гибели, неиссякающий оптимизм хороших парней и неоднозначные мотивации плохих. (Однозначные мотивации – это к «Звездным войнам».) Некоторые визуальные решения, безусловно, новы для «Звездного пути», пусть киноиндустрия в целом и отработала их лет дцать назад.

И что? И ничего: как в том анекдоте про Петра Ильича Чайковского, «любим мы его не за это».

Спасение утопии – дело рук...

«Стар Трек» любим как раз за предсказуемость, конкретнее – за то чувство комфорта, которое он беззастенчиво дарует уже почти полвека. Что бы ни происходило на реальной Земле – кризисы, теракты, окончательное забвение мечты о космосе, – на экране мы видели и видим все то же светлое будущее, объединенное человечество, людей, которые в основном умны, добры и решительны. А если случаются среди них уроды, их все-таки можно понять. Вот как злодея Кралла, мотивация которого объясняется довольно быстро: он хочет спасти Федерацию «от нее самой», ибо нет ничего хуже застоя – и ничего лучше борьбы.

Капитан Керк в кульминационной сцене пафосно парирует: «Лучше умирать, спасая жизни, чем жить, забирая их». Этот идеальный этический кодекс будущего – побеждающий, естественно, угрюмый социал-дарвинизм Кралла, – абсолютно рационален. «Звездный путь» по большому счету именно об этом: о рациональной вселенной. Любая проблема разрешима, любой конфликт устраним. Разум не «когда-нибудь победит», а уже победил и ежесекундно утверждает свою победу. И все это, заметим, при полном отсутствии традиционных земных религий: ни тебе христианства, ни ислама, ни буддизма. Вот он, счастливый триумф «рацио»! К слову, олицетворяется этот триумф бесстрастным логиком мистером Споком, в некоторых отношениях – почти роботом.

Ясно, что эту рациональность следует внушить и условным варварам фронтира, местного Дикого Запада, сиречь неизученного космоса. И не беда, что во всем этом слишком много американской мечты. В конце концов, если бы американская мечта о рациональном мире могла восторжествовать, это был бы не худший из возможных миров.

Вот что привлекает в стерильной «архитектуре» космических станций, в коридорах без пылинки, без тараканчика, в броуновском движении облаченных в нелепые униформы людей, которые все явно знают, куда и зачем идут. Умом понимаешь, что мы миновали точку, до которой этот мир возможен – да и была ли она, эта точка? (1960-е? Не зря ведь действие происходит в «поясе Гагарина»: там у них о Гагарине помнят – а тут почти и забыли.) Сердце все равно хочет утопии, рациональности, алгоритмизуемых, а значит – простых решений.

Это потом, после сеанса, вспоминая, допустим, сцену, в которой герои под песню «Sabotage» группы Beastie Boys шутя уничтожают мириады врагов, задумываешься о том, так ли хорош этот мир. Убитые, конечно, враги, угрожающие людям и нелюдям доброй воли, и все-таки – нельзя ли устраивать эдакую бойню менее зажигательно, без веселого огонька в глазах? В нашем-то мире – да, и не такое бывает, но вы же, черт вас возьми, будущее. Вы же там все гуманисты. И вдруг – такое.

Впрочем, к утопиям лучше не приглядываться: утопнешь – и не заметишь.

В пандан к не теряющей актуальности статье.

Вообще, конечно, интересно. Одна из пяти гипотез Филипа К. Дика (The Exegesis, p.86) относительно его мистического опыта (т.н. 2-3-74) — это the Kozyrev dysfunction. Речь идет о теории времени Николая Козырева (т.н. причинная механика). Откуда-то Дик знал, что проверкой теории Козырева занимается в СССР Пулковская обсерватория. Это Pulkovo мелькает в "Экзегезе" тут и там.

То есть — по всем показателям Пулковская обсерватория и есть та "ленинградская лаборатория", куда Дик написал по поводу 2-3-74: "Какое-то время я воображал, будто по случайности задет экстрасенсорным экспериментом, суть которого — передача изображений на большие расстояния. Я написал в лабораторию в Ленинграде и рассказал о произошедшем — в то время я думал, что источник сигналов расположен очень далеко, то есть в СССР" (из письма Питеру Фиттингу, op.cit., p.8).

А теперь — точка пересечения: "В 1961 году сотрудники Пулковской обсерватории Xейно Поттер и Борис Стругацкий (писатель-фантаст), проведя анализ фотоснимков, осуществили проверку асимметрии формы больших планет" (в рамках проверки теории Козырева; из той же статьи в Википедии).

Как я понимаю, к 1974 году БНС в Пулково давно не работал.

Но вот Хейно Поттер работал. А до того "в 1946 окончил с золотой медалью Таллиннскую Кесклиннаскую Русскую Гимназию". И если письмо Дика до Пулково дошло, Поттер вполне мог его читать.

И это уже второй эстонец в этой истории. Первый — Мартин Роогна, отправивший Дику письмо с просьбой прислать автограф. Эпизод вошел в роман "ВАЛИС".

Даже хорошо, что Дик всего этого не знал, я думаю: он бы точно решил, что присутствие в картине сразу двух эстонцев и до кучи Бориса Стругацкого (вспомним, как Дик обошелся с Лемом) — неспроста )))