Галерея НФ-фотопортретов из американского НФ-журнала Galileo несчастливой судьбы, издавался в 1976—1980 годах, вышло 16 номеров. В каждом номере на предпоследней странице был фантаст с автографом. 16 номеров, 15 фантастов (один номер был сдвоенным).
знаешь, я ведь думал, что мы с тобой так и будем вместе ржать до самой старости. дружить семьями, ездить друг к другу в Вятку и Таллинн, встречаться в Москве и Питере, особенно на Фантассамблее, говорить о книжках, каждый день или почти каждый день, обсуждать, как лучше перевести вот это место из Муркока. представляешь, Эндрю, мы были бы двумя крутыми забавными стариканами. мы бы ставили все конвенты на уши. мы бы
Прошла церемония прощания с Аланом Кубатиевым, и я мыслями и сердцем был там, и — я знаю точно — не только я.
Вася Владимирский очень точно написал на "Годе литературы": "Однако самим своим присутствием в нашей жизни этот удивительный «человек не отсюда» сделал больше, чем иные – сотнями опубликованных томов".
Это чистая правда. У Алана вышло всего две книги — "Ветер и пустота" лет двадцать назад и "Только там, где движутся светила..." за несколько месяцев до смерти. Пока две, потому что написал он куда больше — и рассказов, и даже романов, он говорил о "трилогии плюс сиквел" под общим названием "Адский сад", например.
Как я понимаю, счастье и трагедия Алана были в том, что он хотел очень многого. У него было множество задумок по части фантастики (и нефантастики, если я верно помню интервью). Он хотел писать биографии — и далеко не только Джойса, но и Свифта (она так и не вышла, не знаю, была ли дописана), и иных титанов. Он хотел переводить — и вышло немало его переводов; но тут уже начинается область долженствования — переводы ему, как и многим из нас, нужны были ради хлеба насущного. Переводил он до последнего, еще в прошлом декабре писал о последнем проекте. Я рассматривал тут фото с нашей последней встречи, так он и в грузинском ресторане читал "Finnegans Wake", примериваясь к "Анне Ливии"; и от него вполне можно было услышать, что сейчас, когда ты занят очередной фантастикой, он занят "Беовульфом". Впрочем, вынужден он был заниматься и переводами фантастики — Блейлоком, Брином, эссеистикой Ле Гуин (которую обожал страшно, причем "Малафрену", отсюда — любовь к Австро-Венгрии; я до сих пор не прочел "Малафрену", дорогой Алан, но я прочту, и что мы не поговорили про Австро-Венгрию — тоже упущение). Он хотел и должен был преподавать, это была основная его работа. Вместе с тем он постоянно проводил мастер-классы (я имел честь участвовать в одном — и, скажу как на духу, никому больше не доверился бы в принципе, не в обиду будет сказано) и выступал на конвентах с докладами по самым разным темам, и мы говорили с уважением: "Алан воркует!" — потому что его было не остановить, как хрестоматийного бегущего бизона. А читал он столько, сколько разве что Быков читает. Обожал бросать камушки в обширные пруды нашего невежества, чтобы цитаты, названия и авторы расходились кругами по мутной воде. Причем читал он, как верно сказала Катя Бачило, и молодых, и вообще всякое-разное, "лопатил эти навозные кучи" в поисках жемчуга. В этом он чуть походил на Агасфера Лукича из "Отягощенных злом" — тот, помните, тоже искал своего рода жемчужины. Алан интересовался, кажется, всем и мог сходу рассказать о чем угодно — опять же, как Агасфер Лукич с его бесконечными историческими познаниями ("Америка, шестой век... тут я несколько поверхностен..."). Как-то на Фантассамблее мы с Аланом и Машей Акимовой за десять минут на коленке (реально, на скамейке, на коленке) соорудили ток-шоу про викторианство. Я прочел тут, что он с кем-то обсуждал сумо; жаль, я не знал, мы бы поговорили про сумо тоже. И он был гурман ("я патриот шашлыка из печени в ягнячьем сальнике"), и разбирался в алкоголе — и, кстати, надо будет мне взять подаренную им бутылку киргизского коньяка (со словом "кубаты" на наклейке — так я узнал, что это "крепость" или "мощность" по-киргизски). И в ножах, и в языках, и в капусте, и в королях, и во всем остальном, о чем бы практически ни зашел разговор. И он любил общаться. Со всеми.
И вот он хотел делать многое, и должен был делать многое, и не всегда эти множества пересекались правильным образом, и жил так, как если бы впереди была вечность. Я понимаю все минусы такого подхода, и тут, в том, что Алан не сделал и не успел сделать, кроется, как написал Саша Бачило, "трагедия нашей литературы", но и трагедия самого Алана тоже. Вместе с тем это и счастье — настолько интересоваться миром во всех его проявлениях. Я это слишком хорошо понимаю. Как это сладко — и как это горько.
Простите меня, Алан, если что было не так. И поскольку всё, что вы успели сказать. а я успел услышать, теперь часть меня, простите еще раз — но я не прощаюсь. Спасибо, что вы были — и остаетесь здесь, рядом, как если бы впереди — вечность.
Разбирал старые фотографии: конвенты, Дублин, Котлин. Алан Кубатиев жил в Кронштадте, и мне посчастливилось быть у него в гостях трижды. В первый раз я еще застал Цуцу.
Цуцу, он же Цуцулькевич, он же еще много ласковых и не очень имен — это собака. Французский бульдожка. Алан его обожал, и все его обожали, и, скажем, Игорь Алимов вывел его в третьей части своего "двуллера" в качестве героини — мадам Цуцулькевич. Я увидел Цуцу, когда он был уже стар и слеп — но бодр как никогда. Он пришел под накрытый стол, уселся мне на ноги и по-старчески, весьма трогательно пукнул в носок.
Теперь-то по Честеру я вижу, какие эти сабаки очаровательные чудовища. Только в декабре писал Алану о наших планах взять щенка — и признался, что вообще-то прохладен к собакам. Алан ответил: "И я был, но любовь меня не пощадила".
А в 2019 году я написал одно довольно странное стихотворение под названием "Тинтин на том свете". Съездив в очередной раз в Брюссель, где у них культ комиксиста Эрже, Тинтина и прочих его героев, включая фокстерьера Милу, я повертел в голове названия комиксов — и старую пародию на них из французской "Агриппины", "Хайдеггер в Конго", — и придумал, что Тинтин может кроме разных стран отправиться на тот свет. Но именно как Тинтин — то есть не в качестве тени. И приключения на том свете будут, ясно, сюрреалистическими, но.
Получилось вот что:
"Тинтин на том свете"
в посмертие Тинтин отправился один
по рыбам Стикса и по звездам асфоделя
вставал в пол-неба бледный блинский блин
с билбордом близблудящего борделя
и Цербер делал кусь, а Вейдер делал хрясь
и расставалось человечество смеясь
Тинтин спешил вперед, не отвлекаясь на
нудение теней в подземном кьяроскуро
от станции "Труба" до станции "Стена"
он ехал на горбу кочующего гуру
разносчика наук о сладости вины
чья морда вечно просит кирпича Стены
от скучных злых болот у замка Франца К.
отбившись насилу похабною частушкой
Тинтин сыграл с чужим безумьем в дурака
уж горы близятся, и няня машет кружкой
у космонавта на крылах по двадцать же
и ими машет он Создателю Эрже
пожалуй, что бы ни, а также как бы ни
откуда б он ни шел и что б его ни ждало
Тинтин не станет тенью и ни в чьей тени
не будет прятаться уныло и устало
поскольку мир велик, и мелочиться грех
и кто здесь плавает всегда быстрее всех?
а как-нибудь потом, наприключавшись в
очередной стране без карты и с приветом
нечаянно мелькнув в космическом ТВ
кармическим ТТ (не путать с пистолетом)
вернется он туда, где средь мирских химер
ждет верный вечный белый фокстерьер
Я опубликовал стихи в ЖЖ. И туда пришел Алан, и сказал:
"Не фокстерьер, а французский бульдог. И не белый, а белый с чёрным..."
Вот такая история.
Я очень надеюсь, что в посмертии Алана встретил прекрасный Цуцу. И они отправились вместе туда, где приключения. И всё будет продолжаться до бесконечности.
Потому что только так правильно.
Как говорил Алан: шутки шутками, но.
Любовь всех нас не пощадила, но лучше так, чем наоборот.
облако тэгов
