Тематическая колонка, как это следует из названия, посвящена польской фантастике. Здесь будут появляться обзоры новинок, выходящих в Польше -- и переводов этих книг на русский и украинский; интервью, рецензии, новости, репортажи с польских конвентов. Будем рады авторам, которым есть что сказать о Леме и Сапковском, Зайделе и Дукае... Присоединяйтесь -- и сделаем мир чуточку разноцветнее. ;)
Томаш Бохиньский – писатель поколения Гжендовича и Земяньского. Начал публиковаться в середине 80-х, первую книгу издал в 1988. После 1991 – пятнадцать лет публиковал рассказы в периодике, сотрудничал с литературными журналами, вернулся в крупные публикации в 2006, юмористической фантастикой.
Тем необычней был выход в прошлом году его книги «Пражские повести» — книги, написанной не без юмора, но юмора горького. «Прага» — это один из старых районов Варшавы, достаточно притягательный днем (там находится, например, Варшавский зоопарк), но считающийся опасным в ночное время.
Собственно, аннотация книги:
«Приглашение на прогулку по варшавской Праге большинство из читателей наверняка воспримут как грустную шутку. А ведь на единственный район столицы, уцелевший в военной вьюге стоит посмотреть. Прекрасные парки, чудесный зоопарк, национальный стадион, отреставрированные довоенные дома. Но вечером... вечером с нами стоит оставаться только тем, кто готов рисковать. В Старой Праге в окрестностях базара Ружицкого, Бженской или немного дальше, на Стальовой, можно встретить людей, которые не посмотрят на чужаков с симпатией. Однако не страшись, читатель, автор станет твоим проводником. В лабиринте убитых улочек, в дворах-колодцах или в скверных подворотнях и подозрительных кабаках ты познакомишься с поэтами, писателями, солдатами многих войн, музыкантами, а также мастерами взлома, гениальными фальшивомонетчиками, несравненными игроками в три карты. Князями обмана.
Часть встреченных нами персонажей не будут из нашего времени, часть – даже не окажутся людьми. И тут даже автор, пражанин с деда-прадеда, не сможет гарантировать безопасности. Что ж, риск – дело благородное. Кто смел – вперед! Свернем с Тарговой на Зембковскую, оставим пресную реальность, нырнем в магические Шмульки».
Из отзывов на книгу:
«Порой это лишь одна улица, иной раз – квартал, а то и целый район. Место, которое надлежит обходить далеко стороной, и уж наверное не ходить по нему в ночи. Место, где время остановилось, а жизнь поколениями идет согласно установленным обычаям. Здесь чувствуют себя хорошо лишь «аборигены», а всякий чужак – потенциальная цель. Прославленная уличными бардами и проклинаемая стражами порядка – такова она, варшавская Прага.
«Пражские повести» Томаша Бохиньского – это песнь, сложенная в честь правобережной части столицы; сборник девяти разных по темам рассказов, соединяет которые варшавский район и его обитатели. На страницах книжки мир реальный переплетается с миром магическим, современность – с историей, любовь конкурирует с ненавистью. А за всем зрит Чудесная Дева, вестник необычных событий.
Потому что в Праге все время что-то происходит. Некто Злобный ведет крестовый поход против преступников, старый телефонный аппарат соединяет с прошлым, а на улицах мелькают повстанческие отряды. Где-то неподалеку фарт подводит фраера, кто-то пьет горькую, детишки «разменивают» пятидесятигрошики. Все – хорошо, ностальгично и, главное, аутентично – от описаний мест и героев бьет реализм. Правда, я не имел до сей поры оказии слишком часто гостить в Варшаве, но я убежден, что книжка Бохиньского прекрасно пригодилась бы как путеводитель по Праге.
«Пражские повести» — необычны также и композиционно. Очередные истории взаимнопроникают, создавая из единичных сюжетов общий цветной гобелен. Герои второго плана одних рассказов внезапно становятся ведущими героями очередных текстов, а упомянутые словно бы нехотя подробности вдруг приобретают значение. События идут своим чередом, судьбы героев исполняются, явными становятся скрываемые тайны. Прага ведь – это не только место, но единый живой организм, в жилах которого течет кровь ее обитателей.
Кроме того, книга Бохиньского – это и машина времени. Писанная на протяжении многих лет, она фиксирует происходящие в Праге изменения. На страницах книги умирает дух старого района, уходят в забытье обычаи и традиции. Меняются люди, вид улиц, всюду появляется новое. Мы не слышим уже наречий, темноту разгоняют электрические лампы, хаос уступает порядку. И только Чудесная Дева неизменно проведывает обитателей.
При написании произведения, посвященного такому месту, всегда существует риск, что мы получим произведение герметичное, предназначенное для малой группы читателей. В случае «Пражских повестей» такие опасения, к счастью, безосновательны. Я подозреваю, что наибольшую радость от чтения будут иметь как раз жители Варшавы, но и остальные потеряют немногое. «Пражские повести» — ностальгическое путешествие без особых сантиментов. Порой печальное и горькое, порой – исполненное специфическим теплом и юмором. Это книга, которую стоит иметь у себя дома».
И – фрагмент:
Из рассказа «Чужие на районе».
Город приветствовал меня гигантскими пробками. Обыкновения водителей были дики, но не настолько, как, скажем, в Рио или Сан-Пауло. Можно выдержать. Ну и мой вездеход пробуждал уважение. Утро в столице, наполненное гамом, беготней и жизнью, по-хорошему меня поразило. Краткий осмотр девиц под отелями в Центруме позитивное чувство лишь усилил. Может вместо того, чтобы протирать булыжник в Париже или Риме, должно б мне припасть к, так сказать, отчизны лону?
GPS, как по веревочке, вел в Прагу, пробки меня не раздражали, медленное приближение – часть ритуала охоты. Именно так я себя и ощущал: будто начал ловитву. Район на правом берегу Вислы это вам не хаотическое, бессмысленное нагромождение домов в Сити. Здесь было видно, что город выстроен не вчера. Среди домов, новых и наново отреставрированных, торчали здания с грязной, опадающей штукатуркой, с десятилетиями выглаживаемыми следами от пуль на фронтонах. Выглядели они словно черные пеньки когдатошних зубов между новыми, зачастую дешевыми коронками. Люди тоже вели себя иначе, меньше спешили, было у них время поболтать или выпить в садах, или, например, в подворотнях. Они были дома.
Доехал я до Тарговой, прикинул, припарковался рядом с недавно подновленным домом, над входом которого большие буквы гласили: «Музей Праги». Но я был больше заинтересован современностью. Вошел в известный мне по рассказам Базар Ружицкого. Но разочаровался: было здесь тихо и пустынно, торговцы сонно кивали. Немногочисленные потенциальные покупатели бродили с постными лицами. Ни следа шума и гама, какие, говорят, здесь когда-то царили. И все же одна вещь меня заинтересовала: сразу у ворот, выходящих на Бжескую. Мужик в темной куртке и брюках от костюма печально смолил сигарету над разложенным на газете железным скарбом. Руки мои сразу же потянулись к знакомцу, столь необходимому в бразильской сельве.
– Сколько?
– А сотенку – и забирайте.
Цена была смешной, а потому, противу устоявшимся обычаям, я, без дальнейших разговоров, потянулся к портмоне. Взял мачете, проверяя его баланс, а, отходя, взмахнул им пару раз в воздухе.
– Эй, клиент! Ты уж поосторожней, а то – закон, сечешь? – крикнул позади барыга. Я не ответил, глядя на острие, означенное характерными царапинами: оружие явно имело собственную историю. Может, приехало сюда из-за океана. Quien sabe? Я развернулся и снова встал над продавцом.
– Рекламации не принимаем, – бросил он, хватаясь за карман.
– Есть вопрос, – шелестнул я купюрой.
– Вопрос – это лёгко, – согласился он, пряча банкноту за пазуху.
– Откуда у тебя такая клевая штуковина?
– Клевая штуковина? Эта старая железяка? Да новые такие же сотнями можно было на стадионе взять, пока там еще торговали.
Я глянул красноречиво.
– Ну ладно. Тут в шестерке на Бжеской один чувак помер. Глодеком звали. Новый жилец мусор выбросил, а я цапнул, – сказал небритый его милость, глядя в булыжную мостовую. Явно что-то крутил.
– Говоришь, Глодек? А что еще после него осталось?
– Да там разного. Какие-то фотки и куча бумаг.
– И где оно?
– Да говорю ж. На мусорке!
– Ага. Добро, схожу туда, но если что – вернусь.
– Ну ладно, тот новый жилец – это какой-то там родич Глодека. У него все и осталось. А что, точно железяки эти ценные? – оживился внезапно, и в глазах его замерцала дотоле отсутствовавшая искра разума. – Так знаешь что...
– Рекламации не принимаются, – оборвал я его, развернувшись спиною.
Он пробормотал что-то, но я лишь подумал: vai to foder, mano, и вышел на Бжескую. Я свернул направо, удаляясь от Зембковской, готовясь уделить минутку-другую бывшему владельцу мачете; дело дядюшки Стефана ждало полвека, подождет еще полчаса.
И тогда я увидел ее.
Шла навстречу уверенным, легким шагом, почти плыла над растрескавшимися плитами тротуара. Где я мог видеть это лицо? В Бомбее? Карачи? Нигде, нигде, иначе запомнил бы ее навсегда. Но одновременно не сумел бы описать красоты, которая разделила мою жизнь на «до» и «после». Мы разминулись, она повернула голову, я же пошел за ней, словно безвольный голем, утонул в бездонных, полных печали глазах.
– Не иди за ней, человече, – заскрежетавший голос разорвал путы чаров. В подворотне стояла столетняя старуха, согнувшись почти до земли, дергаясь в Паркинсоне. Я, словно разбуженный от прекраснейшего из снов, глянул на бабку. Мог поклясться, что длилось это не больше секунды, но чародейство успело развеяться. Я скоренько выскочил на Зембковскую – нигде не было ее видать. Заглянул в одну-другую подворотню, наконец пришел в себя и возвратился к старухе.
Но и та тоже исчезла. Я постоял минутку, дыша, словно после долгого бега. Наконец двинулся по шестерке. Две симпатичные чиксы указали дверь подъезда, где обитал Глодек. Информацию дали охотно и даже поспешно. И лишь когда отскочили, я понял, что все еще сжимаю в руке мачете. Кинул его в сумку, не хватало еще, чтобы какой коп и вправду ко мне прицепился. Старые деревянные ступеньки, холодная вонь картошки из подвала, и вот я на мрачной лестничной площадке под дверьми. Стукнул раз-другой.
– Чего надо? – в узкой щели я увидал толстого мужика лет тридцати с просвечивающейся обильной лысиной.
– Пан Глодек?
– Кжижановский, Глодек помер три дня назад, – ответил он и хотел, было, закрыть.
– Я, собственно, к вам...
– Да? – смерил меня недоверчивым взглядом.
– Пан Глодек ведь был необычным человеком...
– Я прошу прощения, пан из полиции? – внезапно поинтересовался этот, чуть шире приоткрывая дверь.
Я неопределенно дернул подбородком.
– Меня интересует покойный, ну и то недавнее ограбление...
– А, уже знаете, а я не заявлял, это ж, в конце концов, безделушки. Но прошу, входите, я охотно отвечу на ваши вопросы.
Темная прихожая, гниль и паутина готовили к тому, что находилось дальше. Полный бардак, пол завален вонючими тряпками и газетами, протоптанные меж ними тропки позволяли ходить только гуськом. Мы добрались до небольшого очищенного пространства. Сели, а хозяин вежливо предложил чай.
Я столь же вежливо отказался и сразу заговорил о вещах Глодека. Личных – добавил, чем стер беспокойство с лица хозяина. Ценности меня не интересовали.
Он принес картонную коробку, полную фотографий, писем, каких-то старых вырезок.
– Можете не обращать на меня внимания, – сказал я, тем самым выпроваживая нового хозяина из комнаты. Он не слишком-то обрадовался, но, как видно, это вполне походило на его представления о полицейских нравах, поскольку и слова не сказал. Только в дверях повернулся и произнес:
– Дядюшка был когда-то важной птицей в Шмульках. Но я не имею с этим ничего общего, – добавил быстро.
– Насколько важной?
– А это уж вы, полиция, должны знать,– ответил он и ушел, вышагивая в мусоре, словно аист на болоте.
Я не обращал внимания на стуки, которые доносились из кухни, поскольку первое же, что я вытащил из коробки, меня словно обухом ударило. Со старой фотографии на меня смотрели холодные глаза человека, который до сих пор был окружен в Бразилии мрачной славой. Он улыбался, кривя узкие губы, хотя скорее казалось, что бросает вызов, скалясь, словно взбешенный бульдог.
Называли его мистер Хангри или Литтл Хангри. Те, кто посмелее, позволяли себе «сеньор Фоминха» и лишь абсолютно упоротые самоубийцы отваживались на «сеньор Фоминхо». Хотя он и вправду чуток походил на скрягу. Глодек... черт побери... Говорили, что, в конце концов, до него добрались япавари, а голова его сгнила на жерди перед их селением. Говорили и что он перебрался в Сан-Пауло и ведет жизнь Креза. Говорили, что эмигрировал в Штаты, где сделался серым кардиналом республиканцев. Кто-то видел его в Дубаи.
Я осмотрелся по дешевой обстановке. Так заканчиваются легенды. Я был сыт по горло вонью этого места, в документы загляну позже, в съемной комнате. Я ссыпал содержимое коробки в сумку и вышел, обронив в прихожей «до свиданья». Племянник Глодека не ответил, занятый вырыванием мойки из стены. Сбрендил? Хотел сдать на лом? Или же – блеснуло вдруг – искал спрятанные родичем богатства? Пусть ищет, Глодек умел делать дела, мог жить в хлеву, но если деньжата у него и водились, то лежали спокойненько где-нибудь в банке на Кайманах. Вне липких ручек родни. Я вышел на Бжескую, огляделся без особой надежды увидеть таинственную красотку, и двинулся Зембковской до места, где я должен был получить информацию. Никак не мог изгнать из головы мысль, что встреча с духом Глодека, одного из создателей «Амазонас» и наилучшего в своей профессии киллера, не может оказаться случайностью. Будто бы мелочь, но человек, годами поживший в джунглях, становится несколько суеверным.
Я обошел дом, люблю видеть, что и почем. Во дворе ко мне прохрипел чувак, сидящий на ступеньках давным-давно закрытого магазинчика.
– Э! Фраер!
Вообще-то сильно хотелось мне растолковать ему эту его грубость, однако я чуток опасался за свои белые брюки и рубаху. Видать, он это почуял, потому что скривился в мерзкой усмешечке. И словно из-под земли подле него вырос пес, полукровка жутких размеров. Не то чтобы он меня напугал, но поди что не так – и мне пришлось бы прирезать животинку, а это был бы перебор. Мне нужно было найти место и людей, а не пускаться в авантюры. Потому я миновал сей сыгранный дуэт в презрительном молчанье и вошел в тень подворотни. Дом был чистеньким, однако на лестничной клетке меня все равно встретил запах гнили. Обычно для старых домов. Я взошел на второй этаж. Проверил номер квартиры и решительно нажал на звонок. Стоял долго, прежде чем двери отворились.
– Вы к кому?
– Прошу прощения... Не здесь ли живет вдова Винцента Андрушкевича?
Женщина, по виду лет тридцати, размалеванная и со знаками «веселой жизни» открыла рот, не выявив при том излишнего ума. Потом внезапно захлопнула и рот, и дверь. Я постучал энергично, не намереваясь дать себе от ворот поворот. Но из-за дверей раздалось только: – Вали! А то копов вызову!
Я понял, что первый разговор по порученному мне делу подошел к концу. Однако прежде чем я успел что-либо сделать, справа чуть приоткрылась дверь, и из-за нее выглянул чудак среднего возраста, крепко потрепанный водкой, с ухмылкой на узких губах.
– Сплавила маруха? Тоже мне чудо. Как Андрушкевич гикнулась, так матуха Ромки, ну, что на четвертом живет, внаглую вперлась на хату. Как-то потом пошло, нелегально жила, но чувихи ж передком сильны, – пояснил вежливо.
– Но это ж жопа, – сказал я.
– А тебе-то чо за терки?
– Было пара вопросов к пани Анрушкевич.
– Типа о чем?
– Типа о ее муже.
– А! Так ты о Морячке! Так он давно гикнулся. Еще меня на свете не было, а матушка моя в Вульце Мланджкой жила, девицей еще, – сказал благожелательно, попахивая чем-то странным. Денатурат? Политура? – Нет вам фарта, – покачал головой обитатель «четверки».
– Ага, нету. Filho da puta! – пробормотал я, собираясь уходить.
– Сча, сча, пан иностранец, – закричал пьянчуга, хватая меня за рукав. – Знаю одного, что дружил с Морячком и с тем его дружком из кабака. Только... – тут он потер указательный палец о большой, – память у меня слабовата.
Я потянулся за бумажником, из толстой пачки достал сотку. И уже видел, что сделал ошибку. У алкаша аж глаза вспыхнули при виде бабла. Облизал губы и сказал. – Я с ним сегодня к шести встречаюсь. Ну, в том подземном гараже под Виленяком.
– В гараже? – повторил я и состроил довольную мину, чтобы тот посчитал меня конченым фраером, которого грех не выставить на большие бабки. – Ну ладно, буду там.
В тот день я больше не искал людей, знакомых с дядюшкой. Решил слегка позабавиться с местными уркаганами. Ведь мне в отпуске нужны какие-то развлечения, верно?».
8. Антология «ГЕРОИ» («Herosi»)
После двух прошлогодних антологий от издательства «Powergraph», о которых мне приходилось говорить («Голос Лема» и «Science fiction»), в конце 2012 года увидела свет еще один примечательный сборник от того же издательства – «Герои». Как нетрудно догадаться из названия, посвящена она элементу героическому, понимаемому куда как широко – от «конанианы» до «Звездных Войн» и супергероев.
Здесь необходимо короткое пояснение: в 2008 году «Fabryka Slow» выпустила первый том планировавшегося двухтомника «Канон варваров»: рассказов польских авторов в жанре героической фэнтези. Однако обстоятельства и изменения в редакционной политике привели к тому, что второй том так и не увидел свет. Однако часть рассказов, которые планировались для него, так и остались неопубликованными. По сути, «Герои» — включает в себя часть этих оставшихся за бортом издательского процесса текстов, дополнив их рядом новых. Говорят, что получилось куда как дельно.
Издательская аннотация:
«Герои, варвары, супергерои. Мужчины со стальными мускулами. Некоторые, словно Конан Варвар, шагают к цели по трупам, другие соединяют спокойствие профессионалов с детской ранимостью. Мечтают о женщине и теплом доме полном котов, зная одновременно, что не таково их призвание.
Каждый текст здесь – рассказ о приключении. Наемники, солдаты, путешественники – ГЕРОИ»
И, традиционно, из отзывов о рассказах:
Орбитовский Лукаш «Крот и Король» («Kret i Król»): «Сборник начинает весьма хороший рассказ Лукаша Орбитовского, хотя сколько в том заслуги самого автора – не так-то просто понять. «Крот и Король» — фантастическая реплика романа «Мыши и люди» Дж.Стейнбека; порой сцены книги Стейнбека встают во время чтения перед глазами как живые – отличаясь лишь реквизитами. В общем, выполнено это куда как хорошо, интертекстуальная игра с читателем – удачна, но при этом удовлетворены должны оказаться и те, кто не читал первоисточника».
Дембский Рафал «Троянский сплин» («Trojański splin»): «тоже опирается на существующее литературное произведение – как понятно из названия, обращается к «Илиаде». Здесь схватка между ахейцами и обитателями Трои рассматривается как дело интервенции богов... внешних по отношению к греческому пантеону; увы, текст этот, из-за своей никаковости, не будит читательских эмоций – разве что желание побыстрее пролистать его». «При чтении были смешанное чувство. С одной стороны – изображение героев как почти безвольных инструментов в руках сверхчеловеческих сил. С другой же, самое интересное в этом рассказе, касается не героев (Гектора и Ахиллеса), но интриги, проводимой Приамом и богами».
Шмидт Роберт Я. «Варвары» («Barbarzyńcy»): «пожалуй, худший текст антологии. Автор старался создать юмористический пастиш героического повествования (или – даже шире – классической фэнтези как таковой) с грозным варваром в главной роли, украшенный многочисленными отсылками к поп-культуре и даже политическими сценками. Увы, эффект оказался куда как слаб – и почти в каждой из плоскостей». «Слишком яркий пастиш, чтобы написать о нем что-то серьезное. Вообще же можно воспринимать рассказ как развлечение: смесь разнообразнейших героев масскульта. И разве что единственная красота рассказа именно в поиске соответствий знакомым героям».
Чвек Якуб «Должники» («Dłużniki»): «рассказ, наверняка инспирированный фигурой Хита Леджера, но радующий тем, что автор, несмотря на головоломно сплетенный из отсылок к поп-культуре сюжет, не утрачивает при этом контроля за повествованием; едва ли не лучший текст Чвека за последнее время». «Рассказ Чвека мог бы носить название «Becoming a Hero» и убивать дословностью. Хотя написан – очень хорошо, это-то остается очевидным. Быть может, дергает только затрагиванием проблемы (хотя – походя и неубедительно) нормальности супергероя».
Януш Александра «Iter in Sarmatian»: «с одной стороны – записки о путешествии шляхтича из 17 века – в которых больше от барона Мюхгаузена, нежели от Яна Кшиштофа Пасека – в земли Дагестана в поисках Сарматии. С другой стороны, рассказ – и широко представленная реакция современных путешественнику медиа (назовем их так) на этот текст. Рассказ обращает на себя внимание как интересным подходом к проблеме «сарматизма», так и специфическим авторским языком». «Красивая, но слабо притягательная для читателя стилизация барочного польского (не будучи экспертом, склонен верить автору – или, скорее, ее героям). Первая часть – описание путешествия главного героя в поисках легендарной Сарматии (причем, герой-то на героя не особо тянет). Наиболее же интересна и захватывающа вторая часть, развлечения с «текстом в тексте» — с высмеиванием той цепочки «рецензентов», которых автор нам представляет»
Малецкий Якуб «Drzypapа»: «действие рассказа происходит здесь-и-сейчас, при чем фантастичность его – довольно условна. Автор использует комиксовую схему «герой-преступник», предельно смешивая архетипы персонажей. Как обычно у Малицкого сила скрыта не в сюжете, а в героях, в их реакциях и эмоциях». «Наиболее убедительная версия супергероя во всем сборнике. До болезненности лишенная необычности. Помещенная в предельно привычный нам мир. При этом рассказ отличается сильным, без малого комиксовым духом современной городской легенды. Чуть ли не наилучший рассказ тома».
Скальская Йоанна «Дух Мести» («Ducha Zemsty»): «двухуровневое повествование, линии которого очень быстро переплетаются, становятся зависимыми друг от друга. Но предсказуемость развития оказывается взорванной завершением рассказа (которое, однако, не слишком-то вытекает из целостности текста)». «Чтение Скальской привело меня к такой мысли. Главная проблема изображения сегодня классических героев – в том, что они уже не могут быть самодостаточны. У Стовера и Аберкромби они, казалось бы, такие же, как в классике, однако в большей степени становятся частью мира, в котором существуют (в отличие от Конана). Живут они, грызомые сомнениями и в зависимости от других, порой куда более умных людей, что используют героев как инструмент и только. Однако герой Скальской – чужд обоим тем подходам. Слишком чуждый, чтобы не быть обреченным на поражение. Хорошо еще, что сюжет выламывается из, казалось бы, обозначенного движения к рациональному объяснению происходящего психическими проблемами героя – такое было бы куда более серьезным поражением автора».
Палинский Павел «Мои уста молчащи, мои ладони ржавы» («Moje usta milczące, moje dłonie rdzawe»): «рассказ интересный с психологической точки зрения, но с сюжетными недостатками. Как часто бывает у этого автора, стилистические эксперименты приводят к тому, что самый этот авторский стиль не всем может понравиться». «Охарактеризовать проблему, поднятую в рассказе можно коротко: герои как лжецы и ложная надежда. За что им должно (?) нести наказание. Сюжет развивается в постапокалиптическом мире ядерного Холокоста. Умело написано, но без ожидаемого финального выверта».
Косик Рафал «Город сверх и над» («Miasto ponad i nad»): «Рафал Косик совершил перенос говардовской схемы в реалии НФ, что видно, начиная с конструкции и кончая особенностями героя. А потому текст отягощен и всеми минусами приключений Конана – плюс, из него исчезает вся «магия», что окружает произведения такого рода. Должно предполагать, что Косик сделал все это совершенно осознанно, но это нисколько не облегчает чтение». «Рафал Косик не делает героя центральным персонажем сюжета. На самом деле, тот остается «мотором», подталкивающим вперед события, но лишь в финале оказывается, что само существование Варвара необходимо для схватки со специфическим врагом, который переоценивает силы и мотивы главного своего противника».
Вегнер Роберт М. «Еще один герой» («Jeszcze jeden bohater»): «баталистически-спейс-оперный коллаж с религиозной ноткой и лавкрафтовскими идеями». «Оказывается, что героизм не обязательно является чертой человеческой. Однако сам рассказ остается очень хорошим текстом с интересными идеями – и остается лишь мечтать, чтобы подобные тексты становились частью некоей большей целостности»
Цетнаровский Михал «Смерть супергероя» («Śmierć superbohatera»): «завершающий антологию текст, рассказывающий о том, как Супермен уходит на пенсию и должен мириться с жизнью обычного человека. Настроенческий и слегка ностальгический рассказ». «В коротеньком тексте подводятся итоги ведущей для всей антологии идеи. Если мир справляется и без супергероев, то для тех нормальная жизнь, даже будучи результатом добровольного выбора, нравится им такое или нет, остается поражением, в котором можно лишь ностальгировать за временами молодости».
9. ВЕГНЕР Роберт М. «Небо из стали. Сказания меекханского пограничья» («Niebo ze stali. Opowieści z meekhańskiego pogranicza»)
Третий том пятитомного (как обещает автор – и как следует из логики развития сюжета) – и самого многообещающего (и, что немаловажно, обещания свои пока что выполняющего) цикла. Сам цикл – «Сказания меекханского пограничья» — достоин того, чтобы рассказать о нем отдельно, пока же – буквально в двух словах, о структуре, чтобы стало понятно место третьего тома в цикле.
Два первых тома, «Сказания меекханского пограничья. Север – Юг» и «Сказания меекханского пограничья. Восток – Запад», вводили нас в мир, где, через тысячу лет после войн богов, доминирующей силой является Меекхан: империя, чтущая Матерь Богов, но при этом подчеркнуто светская, напоминающая империю Римскую. Как и обещано в названии, действие происходит на окраинах Меекхана – и за ними. Каждая из частей (света) центрируется на своем главном герое: на Севере действуют «Красные Шестерки» — рота Горной Стражи под предводительством молодого лейтенанта Кеннета-лив-Даровита; на Востоке – кавалерийский отряд-чаардан бывшего имперского генерала Ласкольника, Серого Волка, в котором сражается разведчица Кайлеан, приемная дочь кузнеца из Повозников, держа оборону против се-кохландийцев, эдаких гуннов и монголов тамошнего мира в одном флаконе; на Юге главным героем становится изгнанник из народа иссар, молодой воин Йатех (держа в голове, что иссары некогда были гвардией одного из богов во время войн этих последних, и их верность и предательство привели к перелому в этой войне); наконец, на Западе повествование выстраивается вокруг молодого вора Альтсина из крупнейшего приморского города тех земель, молодого вора, в которого вселяется частичка души изгнанного за пределы мира и давно и напрочь сошедшего с ума бога войны из местного пантеона. В первых двух томах расставляются фигуры и делаются первые ходы в игре, ставка которой – не просто сохранение Меекхана, но, похоже, выживание всего человечества.
Меекханский цикл – качественное героическое фэнтези с серьезной проработкой этнографического материала: каждая из сторон света отлична нравами и обычаями, люди здесь ведомы специфическими представлениями о должном и запретном, всякий народ – уникален. Автор, как понятно по моим «напевам Рабиновича» насчет места-и-времени действия, активно использует сложившиеся в жанре стереотипы, но показывает высокий класс игры с ними (вовсе не стараясь, при этом, ломать их через колено). Несомненный успех Вегнера – это и его герои: даже второстепенные персонажи яркие и запоминающиеся, а не просто картонные статисты на трухлявых подмостках жанра.
Третий том, по сути, начало сведения персонажей в единое место и время. Главные герои «Неба цвета стали» – Кеннет-лив-Даровит (Север), Кайлеан и народ Повозников (Восток). Повозники – беглецы, поколение назад покинувшие родину перед лицом угрозы со стороны кочевников се-кохландийцев, нынче пытаются отвоевать свои земли. Горная Стража – предоставляет им помощь в переходе через горы и в первых схватках за обретение покинутой родной земли.
Судя по всему, в цикле ожидается еще два тома: один – сводящий воедино магические и мистические нотки Юга и Запада, и другой – где все четыре нити должны сплестись воедино. При этом, «Небо цвета стали» — как, впрочем, и предыдущие «рассказные» части – вполне завершенный эпизод.
Издательская аннотация вполне исчерпывающа: «Повозки изгнанных некогда кочевников стоят у подножия гор, отделяющих их от вожделенной свободы. Судьбы Шестой Роты Горной Стражи, девушек из вольного чаардана и маленькой девочки из рода Верданно начинают переплетаться... Прежде, чем солнце взойдет в небо цвета стали, вершины истекут кровью. «Небо из стали. Сказания меекханского пограничья» — это исполненное размаха эпическое повествование о мире многочисленных народов, языков, верований и экзотических культур. Судьбы героев могут выжать слезу из глаз самых черствых читателей, а перо Роберта М. Вегнера приводит к тому, что читатель начинает любить и ненавидеть вместе с ними. И вместе с ними встает против предназначения. Два предыдущие тома получили многочисленные награды – в том числе награду им. Я.Зайделя, Сфинкс и звание Книги Года от портала «Кафедра».
И, напоследок, фрагмент из романа:
«Были хороши. Хороши как люди, для которых водить огромные караваны – это часть жизни. И не имело значения, что последние годы они провели в лагерях: поколение возниц, помнящих путешествия по плато, не вымерло. Больше того, оно, отдавшись своим мечтаниям, вырастило наследников. После двух дней Кеннет мог оценить, что уже то, что сумели за столь короткое время добраться из Степи так далеко на север, не было исключительно заслугой знаменитых имперских дорог. Повозники получили свое прозвище вовсе не потому, что ездили и обитали в повозках. Они в повозках жили. Рождались, вырастали, создавали семьи, сражались и умирали.
Когда он поделился этими мыслями с Хасом, который по неким причинам остался вестовым между ротой и верданно, тот сперва внимательно взглянул на него, а потом скорчил странную гримасу.
– Ты и вправду полагаешь, что мы шли быстро?
– Вы преодолели более ста пятидесяти миль за десять дней. Почти так же быстро, как одиночная повозка, а в армии нас учили, что чем больше возов, тем медленнее перемещается колонна.
– Мы могли бы преодолеть этот путь в три, ну, может, в четыре дня. На самом деле, это вовсе не было быстро, лейтенант.
Некоторое время они двигались в молчании. Кеннет шагал обочиной, чародей сидел на козлах, рядом с возницей, всматриваясь в дорогу.
– Большую часть времени мы не ехали, но разбивали и свертывали лагеря, – обронил он наконец. – Путешествовать повозкой – непростое дело, но любой юнец обучится ему настолько хорошо, чтобы суметь двигаться в караване, за несколько дней. Но вот разбить лагерь, когда за тобой тысяча, две или пять тысяч повозок... Когда боевые раз за разом обязаны становиться во внешней стене, а жилые и грузовые – создавать улицы и площади, когда необходимо найти внутри место для тысяч животных, а вражеская конница виснет на загривке, раздергивает, сыплет стрелами, поджигает повозки, бьет животину дротиками...
Замолчал. Сжал рот в узкую полосу.
– Боевую повозку влекут четыре лошади, и хватит убить или хотя бы ранить всего лишь одну, чтобы вышибить фургон из строя. Кочевники быстро этому научились. Правда такова, что колесницы, которые нас сопровождают, не служат для выигрыша битв – но лишь для того, чтобы дать повозкам время окопаться. Они должны не допустить всадников к лагерю так долго, чтобы тот успел встать. Потому мы большую часть дороги тренировались в построении и связывании лагеря различнейшими способами: Круг, Квадрат, Рогатый Город. Именно поэтому мы ехали столь долго: чтобы приготовиться.
– И вы уже готовы?
Хас холодно взглянул на него.
– Мы не были готовы тридцать лет назад, и не были готовы во время восстания. Но теперь... Мы учились целое поколение, учились у народов, которые, как и мы, сражались с се-кохландийцами, хотя и проиграли свои войны – и у того единственного, который свою войну с ними выиграл. У вас.
– А, по-твоему, отчего мы выиграли?
– Потому что вы слишком упрямы, чтобы понять, когда проигрываете, – чародей кивнул. – Всякий раз, когда враг использует некий новый прием, вы измышляете пару других, даже если они глупы и неразумны. Молодежь, которая родилась уже в лагерях, сделалась чуть подобна вам, они упрямы, норовисты, знают, чего хотят, и не боятся этого потребовать. Они увидели... они выросли меж двумя мирами, и теперь они другие люди, нежели их родители. Порой это меня пугает, порой – расстраивает, а порой приводит к тому, что я аж лопаюсь от гордости.
Шли они во главе колонны, Шестая Рота окружала свободным кордоном несколько первых повозок. Плащи развевались – грязная белизна, – на всех псах ошейники, разве что слепец мог сомневаться, что это идут имперские солдаты.
Лейтенант передернул плечами и сильнее завернулся в плащ, оборвав разговор с чародеем. Справа тянулась стена леса, не слишком-то густого, но мрачного, поскольку игольчатые кроны смыкались плотным сводом, не пропускающим солнечные лучи, и уже в десятке ярдов дальше линии деревьев взгляд тонул в тенях. Слева же открывался вид на раскидистое плато, чем дальше, тем более резко уходящее вниз, да так, что противоположный конец терялся из виду, наверняка отвесно обрываясь в пропасть. Впереди же вставали скальные стены, делящие узкую долину, что тянулась на добрых три мили, прежде чем закончиться внезапно, огражденной очередной горой. В Олекадах было множество таких вот негостеприимных мест, закрытых со всех сторон долин, котловин, желобов, скальных плато, где не росли даже горные мхи. Та долина выглядела так, словно некто выскреб ее меж скалами узкой ложкой, и Кеннет мог бы поспорить: она необитаема, что, впрочем, было на руку всем из них. Только лучше, если на пути каравана будет как можно меньше чужих глаз.
Именно из той долины и веял ледяной вихрь, разгоняясь между горами и дуя прямо в караван. Кеннет заслонил лицо. В нескольких сотнях ярдов впереди дорога уходила в узкий желоб и – согласно карте – вел им порядка пяти миль. Нужно будет послать людей поверху, чтобы проверили, не приготовил ли кто-нибудь неожиданности Повозникам.
Они оговорили это вчера днем и под вечер, когда Кеннет рассказывал верданно о людях, погибших в горах. Те восприняли все спокойно, лишь кивнув, словно узнавая о вещах, произошедших в сотнях миль отсюда, да к тому же – давным-давно. Трудно было понять: то ли недооценив угрозу, то ли от уверенности в своих силах, что позволило им пренебрегать опасностью. Пожалуй, точнее всех было замечание Велергорфа, который позже сказал, что они просто ожидали чего-то подобного. Облаченная в чернь и дешевые украшения пара племенных чародеев, которых лейтенант уже научился узнавать, наверняка нечто почуяла. Сам Кеннет прекрасно помнил, как шевелились волосы у него на голове и холодели кончики пальцев, когда его солдаты обнаружили ту башню с исчезнувшей стражей. Там, где использовали чары, а его солдаты сделались нервны, а псы выглядели так, словно вот-вот почуяли след медведя. Особенно учитывая, что – как гласил слух, кружащий меж стражниками, – чары, сопровождавшие убийства, трудно приписать какому-то из аспектов.
Однако он не стал расспрашивать об этом Хаса – возможно оттого, что тот, казалось, ожидал этого вопроса. Зато не пришлось спрашивать, ожидают ли верданно нападения, поскольку позади, справа и слева появились тому доказательства. Подле повозок возникли вооруженные бойцы. Часть из них шла краем леса, некоторые даже заходя поглубже меж деревьями, часть – по плато; когда дорога сужалась, цеплялись за борта повозок, проезжая кусок дороги, словно развлекающиеся дети. Вот только в их лицах, как и в оружие, что сжимали в ладонях, не было ничего игривого.
Лейтенант внимательно присматривался к ним. Как для варваров, обладали куда как приличным вооружением: короткие сабли, легкие топорики на длинных рукоятях, дротики, сулицы и копья. Некоторые держали в руках, с небрежностью людей, привыкших к такому оружию с детства, луки со стрелами, наложенными уже на тетиву. Большинство носили стальные шлемы и кожаные доспехи или легкие кольчуги со звеньями куда мельче привычных для меекханской армии – но и более густо сплетенных. Поверху одевали стеганые кафтаны без рукавов, шитые из нескольких слоев полотна.
– Это мудрость Востока, – сказал Хас, когда заметил, как Кеннет на все это поглядывает. – Такой доспех лучше защищает от стрел.
– Довольно тяжелый.
Чародей пожал плечами.
– Не настолько, как кажется. Кроме того, мы сражаемся либо на повозках, либо на колесницах. Редко бегаем по полю битвы.
– Стрел из арбалета не удержат.
– Ну, среди се-кохландийцев это редкость. Хотя, погоди-ка, – нахмурился он, – разве они, случайно, не повидали уже те арбалеты в деле? Когда разбивали в пыль вашу армию?
– Разве не ты говорил, что вы учились у нас, как с ними сражаться?
– Верно. Только я забыл добавить, что мы учились преимущественно на ваших ошибках. Тех, плодами которых стали тысячи трупов, ощетинившихся стрелами.
И так вот выглядело большинство разговоров с Хасом. Старик был злоречив и раздражителен, но, на удивление, это совершенно не мешало Кеннету. По крайней мере, он разговаривал, отвечал на вопросы и время от времени улыбался.
– Твои люди нас, кажется, недолюбливают.
– С чего бы это?
Лейтенант оглянулся на ближайшего верданно, поднял руку, помахал. Темные глаза воителя хмуро взблеснули – и только.
– Видишь? Он даже глазом не моргнул.
– Ты не принадлежишь к роду или к племени, не знаешь языка. В лагере, во время мира, он принял бы тебя трапезой, дали бы место для сна и крышу над головой. Оказался бы хозяином не худшим меекханских дворян. Но во время боевого марша каждый чужак – это, в лучшем случае, досадная тягота. Он не знает тебя, ты всего лишь проводник. Ну и горы, огромные, наваливающиеся со всех сторон скалы, лес, в котором ничего не видно дальше, чем на двадцать шагов, где не понятно, что таится за следующим поворотом. Не удивляйся им.
– Стало быть, насколько я понимаю, не стоит совершать резких движений?
– Ха, видишь, я же говорил Анд’эверсу, что ты умнее, чем выглядишь.
Кеннет искренне улыбнулся и совершил несколько жестов. Вторая и Пятая вперед влево, Третья и Шестая – вперед и вправо. Двести шагов.
Десяток-другой стражников рысцой обогнали караван, чтобы взобраться на стены ущелья и осмотреть повозки сверху. При случае, старые и новые десятки получат повод посоревноваться в скорости восхождения.
– Притормози, пока не дадим знать, что дорога безопасна.
Хас кивнул и замахал, выставив в сторону худую руку.
Кеннету не было нужды оглядываться, чтобы заметить, что возницы по цепочке передают тот же сигнал, а вся колонны замедляется, уменьшая дистанцию между повозками до двух футов.
* * *
Мост трещал, поскрипывал, но стоял. Кеннет занял место на обочине, пожевывая кусок сушеного мяса, загрызая его сухарями и не отрывая взгляда от мужчины, находящегося посредине конструкции, в каких-то восьми футах под выстеленной досками поверхностью моста. Мужчина устроил представление, сидя на поперечной балке. В одной руке он держал флягу с вином, в другой – куриную ножку и как раз заканчивал завтрак. При этом болтал ногами над пропастью в триста ярдов с таким выражением лица, словно был на пикнике, а над головой его вовсе не громыхали – один за другим – тяжелые повозки, груженные балками и колодами.
Имя его было Гер’серенс, и был он Первым Строителем лагеря Нав’харр. То есть человеком, на плечах которого лежал переход каравана через горы. Вроде бы учился он несколько лет в имперской инженерной школе в самом Меекхане, благодаря чему соединял умения меекханских строителей с традиционным знанием верданно.
На Лиферанской возвышенности строители были заняты прокладыванием дорог и проходов сквозь размокшие пространства, созданием укрепленных лагерей в местах, где караваны задерживались на более длительный постой, рытьем колодцев и построением водогонов из долбленных стволов, благодаря чему лагеря совершенно никак не были зависимы от шляхов, проложенных вдоль рек. А еще они строили деревянные мосты – над реками, ручьями, глубокими распадками, болотами или соединенными узкими каналами озерами – и такие, притом, что должны были оказываться настолько же крепкими, как имперские, каменные конструкции.
Такие мосты, как этот, поставленный в один день из кедровых стволов, некоторые из которых были в пятьдесят футов длиной. Кеннету пришлось признать, что он недооценил ни умения, ни соображалки Повозников; когда вчера утром вышел в голове каравана к пропасти, был готов поспорить, что за спиной его вот-вот взорвется неудовольствие и загрохочут громы. Ущелье, которое они должны были перейти, было шириной в восемьдесят футов, глубиной в сто и сужалось, словно клепсидра. Дном его бежал своей дорогой горный ручей. Было в нем десять-двенадцать ярдов ширины, не больше, однако напоминал он вспененную тварь, выпущенную на волю после веков плена. Рык воды они услышали уже за полмили, а если человек стоял на краю ущелья и смотрел достаточно внимательно, то мог увидеть в кипели промельки кусков дерева, ошметки кустов, валуны, перекатываемые течением, – верный знак, что где-то в верховьях недавно прошли дожди. Лейтенант призвал Велергорфа и Андана и приказал им заглянуть вниз.
– Завтра будет на три фута выше, а послезавтра – на восемь, – оценил старый десятник. – Интересно, как они со всем этим совладают.
Совладали умело, опустив несколько длинных стволов и уложив их горизонтально, в добрых двадцатью футах над ручьем. Ущелье на этой глубине было шириной не более сорока футов, потому балки легли предельно крепко. Потом пошло быстрее, а глядя на строителя за его делом, можно было бы прийти к выводу, что сооружает он нечто подобное не в первый и даже не во второй раз в своей жизни.
Сто повозок, едущих впереди каравана, были гружены деревом: попиленным и пронумерованным по меекханскому обычаю согласно роду, длины, ширины и качества, а Гер’серенс всего лишь ходил меж ними и отдавал приказания: столько-то этих, столько-то тех, тут затесать, там провертеть отверстия, здесь обрезать. Невероятно, но, едва взглянув на ручей, он, казалось, имел уже в голове готовый план конструкции, за полдня над ущельем встала решетка, состоящая из десятков соответствующим образом отпиленных и пригнанных друг к другу кедровых стволов, встающая все выше и выше, цепляющаяся за каждый скальной уступ и за каждую полку. И было видно, что это – продуманное действо: каждая балка вставлялась так, чтобы принять на себя часть тяжести, вниз и в стороны, разгрузить соседние; целость установилась почти без внесения поправок.
А утром следующего дня, когда уже положили доски и смонтировали ограду, строитель сидел посреди моста, сразу под максимально груженными возами, которыми проверяли крепость конструкции, и попивал винцо. И выглядел так, словно был королем мира.
– Теперь ты понимаешь, отчего мы полагаем, что у нас все удастся?
Хас стоял подле лейтенанта и смотрел на мост с нескрываемой гордостью в темных глазах.
– И это разумно? – Кеннет указал на строителя.
– Он ставит свою жизнь за свое умение, так странно ли это? Кроме того, это меекханский обычай, как я слыхал: мастер-каменщик входит под мост, когда тот проверяют на прочность.
– Но меекханские мосты так не стонут.
Чародей вслушивался в скрип конструкции. Пробормотал что-то себе под нос, пошевелил пальцами. Кеннет скривился, почувствовав, как по спине его побежали мурашки.
– Дерево поет, – проворчал наконец Хас. – Оно довольно работой. Балки напрягаются и расслабляются, притираются друг к дружке. Через какое-то время притихнут, но мост всегда будет поскрипывать. Мы использовали хорошее дерево, будет он стоять и сто лет без ремонта. А строитель сидит там не только из-за пустой похвальбы. Вслушивается в шепот своего творения. Это последний момент, чтобы почуять фальшивую нотку, трескающийся или плохо притертый элемент. Позже, когда двинутся остальные повозки, уже ничего не удастся поделать.
– Понимаю, – лейтенант кивнул.
– И где остальные твои солдаты?
– Половина уже по ту сторону. Проверяют, точна ли карта. Дальше должен быть довольно крутой откос, потом лес, в котором необходимо прорубить просеку, а потом мы доберемся до места, что называют Хевен. Это почти плоская скальная площадка почти в пять миль длиной, усеянный камнями и валунами. Нужно будет их убрать, чтобы повозки смогли пройти. А после будет щель в скале, что-то вроде желоба, которым повозки наверняка не пройдут. Там придется крушить скалу.
Чародей что-то пробормотал себе под нос.
– Я не расслышал.
– Говорю, что увидим, когда окажемся на месте, лейтенант.
– Понимаю. Знаешь, чародей, теперь-то и начинается настоящий переход. Дикие горы, через которые никогда не проезжала ни одна повозка.
– Знаю. Мы – перейдем. Должны перейти.
– Правда? Я понимаю – немного – молодых, те мечтают вернуть землю предков, мечтают о военной славе, сраженьях, трофеях, крови врагов на собственной стали. Но ты? Что тянет туда тебя, на ту вашу возвышенность?
Хас приподнял брови и взглянул на него с искренним удивлением.
– А если я просто иду за стадом?
– Скорее поверю, что ты тянешь стадо за собой. То самое я вижу и в Анд’эверсе, этот его холод во время путешествия. Но у него есть сыны и дочери, и он может сказать, что желает сражаться за их будущее. А что толкает туда именно тебя?
– Смелый вопрос, лейтенант.
– Скорее, рассудительный. Мы должны вас сопровождать, а тут хорошо бы знать, все ли вы в достаточной степени решительны.
– Моя решимость? – старик неожиданно усмехнулся. – Моя решимость порождена желанием узреть вилоре’ды, детей солнца. Это такие маленькие белые цветочки с желтой сердцевиной, которые не растут нигде, кроме нашей возвышенности. Разве этого не достаточно?
Кеннет кивнул.
– Это хорошая причина, чтобы пройти половину мира, – вложил в рот кусочек сухаря и тут же припомнил о хороших манерах. – Разделите со мной завтрак?
Сунул под нос чародею мешочек с провиантом и с интересом наблюдал за реакцией. Солдаты утверждали, что эти сухари можно даже полюбить, если вокруг закончилась трава, а на деревьях нет уже коры.
– Хм... Хм-м... Неплохо, – Хас жевал неторопливо, с выражением, словно боится проглотить и стыдится выплюнуть. – Это ваша привычная еда?
Лейтенант улыбнулся.
– Обычный военный рацион, как и это, – помахал кусочком сушеного мяса.
Чародей взглянул на скрученную, серо-коричневую косицу.
– Теперь я понимаю, отчего вы победили кочевников.
– И отчего же?
– Потому что людям, что едят такие штуковины наверняка не дорога жизнь. Отныне будете нашими гостями. Прикажу приготавливать для твоих солдат горячее дважды в день.
Обзор изданий более «формульных» (что, кстати, вовсе не значит «менее хороших») стоит, полагаю, продолжить с наиболее ожидаемого ЗАВЕРШЕНИЯ цикла: в конце прошлого года наконец-то вышел четвертый – без дураков заключительный – том «Владыки Ледяного Сада» Ярослава Гжендовича.
Гжендович – один из самых интересных авторов из тех, кто пришел в развлекательную фантастику в начале девяностых (как автор и как редактор – вместе с коллегами, именно он создал в 1990 году известный в Польше литературный журнал «Fenix»). Долгое время писавший исключительно рассказы (очень высокого качества, замечу здесь в скобках), в 2005 году Гжендович дебютировал романом – им как раз и стал первый том его «Владыки Ледяного Сада».
Ебж, как-нибудь в будущем следует рассказать о романе побольше, пока же – буквально в трех словах. Главный герой романа – Вуко Драккайнен: антрополог и разведчик, соединяющий польскую, хорватскую и финскую кровь, направлен на планету Мидгаард, единственный обнаруженный населенный мир с цивилизацией, остановившейся на уровне условного средневековья. Миссия Вуко – снять с планеты группу ученых, вот уже несколько месяцев не выходящих на связь со станцией. Миссия – нелегальна, поскольку планета как раз объявлена закрытой для контакта; Вуко действует на свой страх и риск. Оснащенный по последнему слову техники (ему, кроме прочего, имплантирована система «Цифрал», дающая герою ряд необычных возможностей), Драккайнен высаживается на Мидгаард – и обнаруживает, что база ученых покинута, а посредине двора стоит дерево, в ствол которого непонятным образом врос один из ученых.
Собственно, остальные тома – неторопливое повествование о проводимом Вуко расследовании и о странностях, которые он обнаруживает на планете.
Вторая линия – история Филара Теркея Тенджарука, местного жителя, принца-наследника Тигриного Трона на далеком юге, в стране, где вдруг возрождается древний культ. Страна более всего напоминает Древний Шумер – с поправкой на доминирование культа Матери Богов.
Нужно сказать, что «Владыка Ледяного Сада» — не цикл, но именно что разделенный на четыре части роман, где начало следующего тома напрямую продолжает то, чем завершается том предыдущий.
Роман собрал несколько польских премия: им. Я.Зайделя, «Sfinks», «Наутилус», «Śląksa».
Немного из рецензий:
«Последний том цикла некоторым образом отличен от предыдущих. Прежде всего, он в изрядной степени оказался лишен таинственности, характеризующей первые три части. Большинство загадок были разрешены в третьем томе. Осталось лишь несколько вопросов без ответа, главные герои – Вуко и Филар – шедшие навстречу друг другу три тома, наконец-то действуют вместе. Однако это сложно считать минусом.
Мы и вправду не ожидаем в напряжении, в чем тут, черт побери, дело (как в случае с первым томом), но ведь и дальнейшее удерживание читателей в неведении было бы куда как раздражающе. Также теперь меняется масштаб деятельности Драккайнена и Филара. Первый уже не пытается проводить операции, работая сам или с малым отрядом, целью же Филара больше не является простое выживание и необходимость добраться до определенного места. Они готовятся к битве, если не сказать – к войне, заботясь при этом судьбой целых народов. Парадоксальным образом, однако, можно считать, что фабула здесь более проста, нежели в предыдущих томах – на этот раз известно, куда это все направляется, меньше неожиданных поворотов, странных происшествий – большая часть романа занята очередными «миссиями», которые проводят люди Вуко, Ночные Странники, должные увеличить шансы в грядущей битве.
Однако это не означает, что «Владыка Ледяного сада» в финале неожиданно утрачивает все свое очарование. Гжендович все еще очаровывает нас словом, создает прекрасную атмосферу, Вуко – все такой же превосходный герой, хватает и умелых описаний, пробуждающих воображение, небанальных идей. Возможно, мир уже не скрывает столько тайн, как раньше, однако от этого он не становится менее богатым или менее красочным. От этого чтения непросто оторваться, и, говоря себе «еще чуточку», легко можно провести за чтением всю ночь.
А насколько удачно окончание? Читатель получает ответы как бы не на все вопросы (хотя, должно признаться, на некоторые я бы предпочел ответа не получать), все линии оказались завершены. Многих поворотов я ожидал, один-два меня по-настоящему удивили. При том, что любой финал кого-то да разочаровал бы, тот, который мы получили, кажется наилучшим из возможных. Мы сталкиваемся с финалом слегка горьким (но чего же можно было бы еще ожидать от этого автора?), но не лишенным надежды».
Фрагмент романа:
«Остаток дня я провел, бесцельно бродя по окрестностям, глядя на воду и на покачивающиеся корабли. Потом вернулся в дом и некоторое время продолжал ходить туда-сюда по комнате. Несколько раз проверил свое серебро в тайнике и пересчитал его, чтобы проверить, не ошибся ли я случайно. Не ошибся. Он хотел все, до пенинга. Откуда-то прекрасно знал, сколько его здесь.
Каминный зал в «Под Морским Ратаем» была раза в три больший, чем в моем жилище и выходил на большое квадратное подворье, окруженное колоннадой, забитое повозками, фургонами и кипами бочек, сундуков, кожаных и полотняных тюков. Постоянно крутились там люди, охранявшие товар: с большими мечами, окованными железом палицами, в шлемах и доспехах из стальных пластин и крепкой кожи, глядящие исподлобья на каждого, кто хотя бы приближался к повозкам. Я вошел в ворота – и сразу направился галереей, держась как можно дальше от товаров, но все равно трое громил заступили мне дорогу, спрашивая, чего я здесь забыл. Один из них и провел меня в темный зал, прямо к столу под стеной, где сидел Воронова Тень и неторопливо ел соленую овсянку из котелка. Без слов я бросил на стол тяжело ударивший в доски кошель. Воронова Тень отложил ложку и одним движением смахнул мешочек со столешницы. Не пересчитывал, только слегка подбросил в ладони и спрятал в кожаную суму, стоящую рядом на лавке.
– Здесь не разбрасываются деньгами, – заметил он. – Здесь обитают лишь купцы. В этой корчме уважают серебро.
Я уселся напротив него и, исполненный нетерпенья, глядел, как он жрет свою молочно-зерновую размазню. Он же не говорил ничего, только черпал ложкой из котелка, полностью на том сосредоточенный – так, словно это была наиважнейшая в мире вещь. Я знал, что если что-то произнесу, станет меня поучать и насмехаться, оттого – молчал. Опер подбородок на сплетенные пальцы и смотрел на него с сожалением. Через некоторое время он наклонил котелок и принялся выскребать его ложкой, выедая остатки. Я молчал.
Предполагал, что теперь он принесет добавки, но он лишь дочиста облизал ложку, вынул из кармана платок, старательно отер лицо, потом ложечку, спрятал оную за пазуху, после чего поднялся, отнес котелок к стоящему под стеной ведру с водой, вымыл его и поставил вверх дном на деревянной полке. Все это продолжалось по-настоящему долго.
– Пойдем-ка, – сказал он, вернувшись к столу. – Понадобится нам уединение, подальше от любопытствующих ушей.
– Ну отчего же? – ответил я. – Охотно поглядел бы еще, как ты подъедаешь печеную утку. И вполне разумно было бы откушать напоследок кусок пирога со сливами.
– Уважаю то, чем владею, – обронил он сурово. – Живу достаточно долго, чтобы знать: никогда не ведаешь, придется ли вскорости покушать. Есть то, что есть. А то, что наступит – лишь туман и дым.
– И отчего ж ты не поворожишь себе насчет этого? – проворчал я, когда мы шли в боковую комнатку. В странноприимных домах вроде моего обитали разные люди, но им требовалось лишь место для отдыха, баня, уборная да что-нибудь перекусить. Эта гостиница была для купцов. Всякий из них прибывал в окруженье помощников, слуг и с отрядом оружного люда, чтобы охранять товар, да и сам товар нужно где-то хранить, наверняка нашлись бы здесь и наглухо закрывающиеся сокровищницы, склады и стойла для животных. Одного зала было бы мало, поскольку то и дело возникала нужда встреч с кем-то с глазу на глаз; для такого-то и служили размещенные вдоль стены большого зала комнатки, похожие на ту, в которую мы как раз и направлялись. Воронова Тень отворил тяжелую дубовую дверь, и мы вошли внутрь. В комнате находился стол, две лавки и очаг, в котором тлели поленья, – и ничего больше. Не было даже окна, зато светилась одна из тех странных ламп, выраставших прямо из стены, благодаря чему здесь вообще хоть что-то было видно.
Старик минуту-другую рылся в своем кожаном мешке, потом же положил на стол несколько небольших досок, которые составил в единое целое, какие-то мешочки, бутылочки и всякие такие вещи. Я терпеливо сидел и ждал, что из этого выйдет.
– В прошлый раз, – сказал Воронова Тень, тараща свой единственный глаз, – мы увидали, как начинался твой путь. Теперь попробуем заглянуть, куда он тебя заведет. Но не думай, что услышанное будет именно тем, что произойдет в действительности. Мы увидим, как выглядит дорога, что тебя ожидает, но ты-то – здесь. В этой гостинице. Сейчас. Не известно, доберешься ли ты до ее конца, не известно, не свернешь ли где-нибудь или не собьет ли тебя кто с пути. На короткий миг мы увидим ту ветку, по которой ты ползешь, словно гусеница. Но ветер раскачивает ветви, птицы охотятся на гусениц, дорога длинна и часто можно повстречать ветки, что обещают более легкую дорогу в никуда...
– Я выложил за это все свои деньги, старик, – сказал я ему. – Будущее мое выглядит так, что мне доведется гнуть спину и обдирать ладони, чтобы просто-напросто выжить, да частенько трудясь при этом под снегом и дождем. И наверняка бы я не заплатил тебе затем, чтобы выслушивать рассказы о гусеницах на ветке.
– Внемли тому, что я скажу, – ответил он со злостью, – прежде чем услышишь предсказание – и тогда, возможно, будет тебе с того польза. Мы говорим о вещах, которые скрыты. Если полагаешь, что я скажу что-то вроде: «Ступай туда, где есть только вход, а вокруг – стены, и где ты окажешься в безопасности, пропой колыбельную и увидишь огонь в снегу – и попадешь, куда нужно», то ты просто-напросто глупец. Из самой ворожбы нынче ты наверняка ничего не поймешь. Наверняка и я – тоже не пойму. Она пригодится тебе лишь когда окажешься на распутье, и только если вспомнишь тогда нужные слова».
А теперь о продолжении несколько неожиданном. В 2004 году вышел последний – третий – том романа Анджея Земянского «Ахайя». Автор играл на стыке НФ и фэнтези, и критики отмечали, что первый том был заметно лучше продолжения (хотя читатели, кажется, остались трилогией вполне довольны: «FS» дважды переиздавала роман после его завершения; третий раз – как раз под выход нового романа Земянского). Мне лично первый том понравился, второй показался подзатянутым и, при этом, вовсю эксплуатирующим уже единожды использованные автором сюжетные и языковые находки, но в целом – был прочитан с интересом. До третьего – я никак не доберусь.
И вот в прошлом году вышел новый роман Земянского – являющийся продолжением, казалось бы, завершенного романа. Правда, нужно сказать, что автор еще после завершения трилогии обещал, что подумывает взяться за отдельное произведение в мире «Ахайи», но, кажется, исполнения обещания от него никто уже особо не ожидал. И, как оказалось, совершенно зря.
Издательская аннотация обещает нам:
«Империя взрастает на крови своих солдат. Вечные войны поглощают все больше и больше жизней. Не хватает времени на обучение солдат – довольно и того, что сумеют встать в шеренгу и держать винтовку. Стрелять научатся в бою. Се – цена тысячелетней Империи. Однако внезапно что-то уничтожает вековечный барьер, охраняющий древний мир магии и волшебства. Сделается ли всплывающий из океанской бездны подводный крейсер Левиафаном, символом близящегося Апокалипсиса? Таинственный процесс начался. Будущего не видят даже каменные глаза давно умершей императрицы Ахайи, но кто-то знает ставки и правила этой игры. И первое же его движение вызывает лавину.
Возвращение автора, противоречивого с точки зрения критиков и любимого читателями. Продолжение цикла «Ахайя», усыпанной наградами легенды польской фантастики. Мы восемь лет ожидали этой премьеры!»
И – несколько слов читателям:
«Действие «Памятника Императрицы Ахайи» происходит через тысячу лет после событий трех предыдущих томов. Главные герои – сделались далеким прошлым, а империя, которую они создали, начинает медленно клониться к закату. Владыки отчаянно стараются сохранить ее величие и обладают для этого продуманным планом. Армия Аркаха высылается в земли, где некогда Ахайя сражалась с «чудовищами» – человекоподобными существами, обладающими такими дарами, как ночное зрение и убыстренное заживление ран. Большинство солдат ничего не ведают об истинных целях сражений, и только некоторые из них (и в том числе Шен, солдат спецподразделения) догадываются о том, что военные действия – лишь прикрытие, а армия на самом деле ищет нечто иное, а не безопасности торговых путей от «чудовищ».
Ситуация усложняется и тем еще, что на горизонте появляются новые сильные игроки. Это – Тихие Братья, люди из-за непроходимых гор. Согласно легендам, Арках должен соединиться с ними, чтобы одолеть Земцов – детей злого бога Сета.
Идея Земянского сделать главными героями кого-то совершенно нового сперва казалась слишком рискованной. Однако с изрядным облегчением можно сказать, что роман нисколько из-за этого не пострадала. В третьем томе «Ахайи» можно было ощутить некоторую исчерпанность материала, читалась она несколько хуже, нежели первые две части. В «Памятнике» Земянский возвращается к своей наилучшей форме.
Роман свеж и увлекателен, а от очередных страниц непросто оторваться: хорошо описанное приключение, дающее, однако, куда больше, чем кажется на первый взгляд».
Фрагмент:
«Барк ударило о деревянную пристань, едва ее не рассадив. Или рулевой почти ничего не смыслил в своей профессии, или в военном флоте нынче царили именно такие нравы и такой вот стиль плавания. Две девицы в куртках пехотинцев принялись сгонять рекрутов на берег.
Однако не было на них никаких знаков отличия, никаких эмблем и регалий.
Но им и не было нужды. Обладали властью.
– Прочь отсюда! Прочь! Пошли прочь, падаль! – кричали, стуча по головам тех девушек, которые, ошеломленные, не желали исполнять приказы. – Что случилось? Так и будете сидеть до завтра? Вылазьте!
Нескольким девушкам на носу удалось обмануть мучительниц и пробраться на помост. Нерешительно встали, не зная, что делать. Одна из встречающих прыгнула вперед и принялась молотить их кулаками.
– Что стоите, словно телята? Доложить!
– Но как к вам, госпожа, обращаться?
– На берег и сто приседаний, ты... – однако потом встречающая замерла. Вопрос, похоже, ей понравился. – Ко мне обращаться «милостивая госпожа», – пояснила с исчезающей долей вежливости. – А к этой второй – «ваше высочество». Понятно?!
– Да.
– Тут говорят: так точно!!!
– Так точно!
– Хорошо получилось, но – еще сто приседаний за отсутствие энтузиазма. Руки за голову! Исполнять!
Обе, «милостивая госпожа» и «ваше высочество», пинками выгнали остальных девушек на берег. Однако с десяток тех осталось на барке, опасаясь ударов. «Милостивая госпожа» встала, раскорячившись, и уперла руки в бедра.
– Рулевой! – заорала. – Затопить барку!
Шен, пойманная врасплох, зыркнула, действительно ли пожертвуют драгоценный корабль, чтобы поиздеваться над рекрутами, но рулевой – и думать о таком не думал. С несколькими моряками оттолкнул барку от пристани и развернул, а потом попросту столкнул девушек в воду – с помощью досок. Славная идея, приняв во внимание, что большинство рекрутов происходили из сёл и малых местечек, расположенных вдали от моря или больших водоемов. То есть, плавать умели лишь немногие.
Шеен позволила телу погрузиться в воду. Когда встала на песок и вытянула руку вверх, ладонь высунулась из воды. Не слишком-то здесь и глубоко. Впрочем, для нее это не имело значения, она тоже родилась в селе, но... рыбачьем. Над большим озером. Легко оттолкнулась и через несколько мгновений уже подплывала к берегу, избегнув каких бы то ни было ударов. Тем временем моряки развлекались, вылавливая захлебывающихся и отчаянно сражающихся за жизнь девиц при помощи багров. Развлекались от души, и все то зрелище произвело изрядное впечатление на остальных рекрутов. Наверняка никто уже и не думал сопротивляться.
«Милостивая госпожа» и «ее высочество» не слишком-то спешили. И потихоньку склоняли новых солдат к мысли, что совершить преступление и оказаться в тюремной яме – не слишком-то плохой способ избежать армии. Перепуганные девушки обменивались негромкими замечаниями. Это не понравилось «ее высочеству».
– Закрой пасть! – рыкнула на ближайшего рекрута. Рекрут, ясное дело, сразу же заткнулась, но сие не понравилось этой еще сильнее.
– Чего молчишь, как деревянная?!
– Потому что ты приказала мне сидеть тихо.
– Что?!!
«Милостивая госпожа» подскочила сзади, и обе принялись охаживать бедную девушку.
– Ко мне обращаться «ваше высочество», кретинка. А когда отдаю тебе приказ, то отвечать: так точно! Поняла?
– Так точно!
– Сто приседаний, руки на затылок. Что-то я не ощутила в твоем голосе безоговорочной преданности нашей родине и ее вооруженной руке, сиречь армии.
Обе мучительницы аж запыхались, навешивая оплеух, а потому решили, что рекрутки справятся и сами.
– Ты! – «ее высочество» подошла к первой девушке на берегу. – Построй войско и веди отряд в баню.
– Так точно! – спрошенная уже успела кое-чему научиться. Даже развернулась к товарищам. – Слушайте, построимся как-то... Нам нужно пройти в баню. О! Становитесь здесь, вот.
– Чегой-то здесь? – кто-то не хотел сойти с утоптанного песка на мокрую глину. – Лучше там, под пальмами.
– Ну, давайте в тени, – поддержали ее другие.
– Ну становитесь, вперед, – назначенная к исполнению задания рекрут не знала, какие аргументы еще употребить. – Становитесь сперва здесь, а потом я вас отведу.
– Ну а как становиться? Вправо или влево?
– Ты, здесь, отсюда туда, типа вот, – бедная девушка тыкала пальцем.
Шен наблюдала за всем, прикрыв глаза. Амулет ее, казалось, аж порыкивал на шее. С чего бы? Что она делает не так? Думай, идиотка! Наблюдай. Кто эти двое без знаков различия, которые взяли рекрутов в оборот? Уж точно не генералы. Наверняка просто капралы или... Внезапная мысль прошила Шен. Или и вовсе – никто. Рекруты, как и они, только что с чуть большим стажем. Именно потому нет знаков отличия. Сучье вымя, ну точно! Здесь ведь – только те девушки, что добровольно подписались пройти курс младших офицеров. И следующая мысль: девушки, которые приплыли с ней сегодня, слегка отличны от этих двух, которые обладают властью. А если это те самые курсы, то этого не должно б случиться, верно?
Рекрут в центре толпы старалась добиться от коллег хоть какого-то послушания. Напрасно. «Ее высочество» подошла ближе и развернула ее лицом к себе. Начала говорить с ней, тихо и – казалось – приязненно.
– Слушай, малая, – положила руку ей на плечо. – Ты должна знать об одной вещи. У тебя должно быть мало-мальское понятие о том, что мы называем врожденным талантом командира. Пока что ты – темная, словно ночь на кладбище, и потому мы дадим тебе время все хорошенько обдумать.
«Ее высочество» широко усмехнулась. Только Шен стояла настолько близко, чтобы услышать, что она говорит. А может и иначе: только Шен обратила внимание на то, о чем говорит.
– Сейчас ты вернешься на барку, потому что – там ужасно смердит рвотой тех, у кого была морская болезнь. А ведь рулевой этого не станет мыть, он не для того поставлен.
– И что я должна сделать? – страшное подозрение возникло в голове девушки.
– Возьми тряпку и все убери.
Размер наказания шокировал тем сильнее, что рекрут не знала, за что настигла ее такая кара.
– И откуда мне взять тряпку?
«Ее высочество» дотронулась до куртки девушки.
– Да вот же, на тебе. Сними, вытри, выстирай и снова носи. Просто?
Заслушавшись удивительным разговором, Шен не заметила, когда сбоку появилась «милостивая госпожа».
– Ты! – ткнула в Шен пальцем. – Построй отряд и отведи их на кухню!
Мимолетный миг равновесия вселенной. На какой стороне она окажется? Крохотное мгновение, чтобы принять решение. Миг, который вот-вот закончится.
– Ты-ы-ы!!! – Шен дернула ближайшую коллегу. – Возьми десять человек и поставь в шеренгу от пальмы до стены!
– Но...
Шен двинула девицу в лицо так сильно, что та пошатнулась, споткнулась и упала. Она же подскочила к следующей.
– Ты! Исполняй приказ!
– Хорошо.
– Стоять! Не вижу в твоих глазах ни энтузиазма, ни даже тени любви к родине. Пятьдесят приседаний!
Прыгнула к следующей.
– Ты! Выполнять приказ!
– Так точно!
Ха! Кто-то здесь все же имел голову на плечах. Побежала дальше.
– Ты берешь следующий десяток и строишь его за этими.
– Так точно!
– Ты берешь третий десяток и строишь его в конце!
– Так точно!
– А ты! – накинулась на какое-то несчастье, что никак не могла взять в толк, к какому из отрядов ей присоединяться, и потому делала вид, что Шен – плохая организатор, – должна узнать, где здесь кухня. Бегом!
– Т... так точно!
– Ну так вперед!
Идиотка выбежала на дорогу, что вела из порта в казармы и обратилась к госпоже сержанту, что как раз проходила мимо. А поскольку сержант не ответила на робкий вопрос, то осмелилась и дотронуться до ее руки и повторить просьбу. Конечно же, получила в морду. Шен бегом кинулась исправлять ситуацию.
– Ты кретинка! – пнула встающую с земли рекрута. – Пятьдесят приседаний, руки за голову! Вперед!
Повернулась к госпоже сержанту
– Покорнейше прошу прощения, это не повторится.
– А то! – о, чудо, госпожа младший офицер отозвалась приязненно. – Добавь ей еще пятьдесят от меня.
– Так точно! – Шен быстро исполнила приказ, обещая бедной жертве, что скорее ее папаша сделается императором, нежели его дочка закончит приседать. Это замечание явно понравилось госпоже сержанту. Шен решила этим воспользоваться, чтобы раздобыть необходимую информацию.
– Покорнейше прошу прощения снова, – обратилась к госпоже младшему офицеру. – Но о чем эта идиотка спрашивала?
– Даже не знаю, откуда таких селюков понабирали, – услышала в ответ. – Спрашивала, где находится кухня. А мы ведь подле нее и стоим, – сержант взмахнула рукою, указав на барак неподалеку.
Шен даже не успела поблагодарить, когда с двух сторон накинулись на нее «ее высочество» и «милостивая госпожа». Она сжалась, ожидая неких утонченных наказаний. Возможно, даже вылизать палубы барки. «Милостивая госпожа» схватила Шен за руку первой и потянула к себе.
– Забираю ее! – крикнула. И, что самое удивительное, в голосе ее не было и следа угрозы. Только радость, словно внезапно она отыскала что-то достойное внимания, да еще и в месте, где ничего подобного не могло оказаться.
– Да счас! – «ее высочество» дернула Шен в другую сторону. – Ее себе забираю я!
– Свали, бурая сука! Это моя собственность! Это я ее нашла!
– Отдыбайся! – «ее высочество» крепко тянула за куртку. – Я ее себе...
Установилась тишина настолько идеальная, что слышно стало тихий плач девушки, которая как раз чистила собственной курткой палубу барки у причала. Глазки младшего офицера вдруг подозрительно сузились.
– Это сучка, которую вы раздергиваете, прибыла нынче со всеми остальными?
– Так точно!
– И новая, зеленая совсем, так вот со всем управилась?
– Так точно!
Сержант усмехнулась с недоверием. Некоторое время стояла в молчании. А потом схватила Шен за волосы, дернув изо всей силы и оттягивая ее от тех двоих.
– Лапы от нее прочь, что одна, что другая, – рыкнула. – Я ее себе беру!
– Но погодите, госпожа сержант... – «милостивая госпожа» все пыталась сопротивляться.
– Ну и чего вы языком болтаете?
– У нас бумага! Что нам на учебу посылают взвод новичков в полном составе. А так счет не сойдется.
Сержант выхватила лист из руки «милостивой госпожи» и смяла его в довольно большой комок. Потом, все еще не отпуская волосы, согнула Шен так, чтобы голова девушки оказалась у нее на уровне бедра. Второй рукою поднесла комок к ее рту.
– На, жри, – приказала. – И видите? – подняла голову. – Это просто кусок бумаги. С ним можно сделать все, что угодно. И скажите спасибо, что мне лень приказывать вам засунуть его в жопы! Выплюнь это, дитя. Покажи им, что от нее осталось, – обратилась к рекрутке.
Шен без промедленья выполнила приказ.
– Но что мы скажем госпоже лейтенанту? – «ее высочество» состроила плаксивое выражение лица. – Что вы у нас рекрута забрали?
– Да что угодно, – рассмеялась сержант. – А вообще-то, пехота в любом случае нас, спецвойска, может в жопу поцеловать. Теперь это наш рекрут».
12. ДРУКАРЧИК Гжегож. «Боги – смертны» («Bogowie są śmiertelni»)
Новый роман Гжегожа Друкарчика – своеобразное возвращение. Друкарчик – автор в Польше известный. Дебютировав в 1985, в 1992 он получил премию им. Я.Зайделя за роман «Убейте искупителя» — и замолчал на двадцать лет. Сменил множество профессий (от лыжного инструктора до журналиста) и вернулся в литературу с новым своим романом «Боги – смертны». Отзывы на роман – в основном более чем позитивны.
Издательская аннотация обещает нам следующее:
«Один ответ – но скрытый среди многих тайн. Один человек – Эскобар. Одна цель – месть. Одна мысль – убить всех, кто встанет у него на дороге. Тем, кому власть и деньги позволили стать бессмертными, страх заглядывает в глаза. Вернулся Эскобар – старый солдат, контрабандист, авантюрист: человек, у которого отобрали все, погребя его в пустыне на забытой луне Эльтенеры. Вернулся, а с ним вместе – уничтожение и смерть. Доныне никто не решался встать против мощного – политически и силой армии – врага, но никто и не был настолько безрассуден, как Эскобар. На планете Эльтенера происходят странные вещи: горстка бунтовщиков сражается с армией Конгрегации, мертвые восстают из могил, продолжается торговля цветами памяти, рождается новый бог. И на фоне всего этого Эскобар означивает смертью врагов дорогу к своему предназначению.
Ответ на вопрос... А если наступит такой миг, когда тебе придется умереть? а если такой миг наступит?».
Из рецензий:
«Римская традиция триумфальной процессии среди прочего предполагала присутствие пленника за спиной прославляемого вождя. Невольник все время шептал триумфатору в ухо: «Помни, что ты лишь человек», прокалывая пузырь самодовольства и гордыни вождя, напоминая ему, что он сражался и побеждал не ради себя, а ради славы Рима. Эхо этого мотива отчетливо и в романе Гжегожа Друкарчика, будучи неизменно актуальным посылом для власть имущих. И если признать, что одной из функций фантастики в некоторой степени остается прогнозирование будущего и предостережение от попадания в цивилизационный тупик, то «Боги – смертны» выполняют это задание куда как прекрасно. Используя одежды «спейс оперы», роман предоставляет нам образ будущего нашей цивилизации, образ гротескный и мрачный, а к тому же – вовсе не неправдоподобный.
Главный герой романа – Эскобар, старый солдат, авантюрист и контрабандист, возвращающий на Эльтенеру – планету, на которой время течет в десять раз быстрее, чем на Земле, – чтобы отплатить тем, кто его предал. И он берется за дело со свойственными ему основательностью и прагматизмом. Фрагменты эти отдают боевым реализмом, а герои не сдерживают язык. Заслуживает внимания и использование фантастических аксессуаров, вводимых в текст автором. Прежде всего, Друкарчик не поясняет значения каждого из слов, не развлекается описыванием подробностей действия, например, военных или новых видов программного обеспечения – все гаджеты мы узнаем в процессе их действия. При этом существование этих элементов не ограничено только созданием антуража описываемого мира, но имеет непосредственное значение для сюжета и даже определяет его.
Значимым для интереса читателя оказывается и метод подачи материала. Фабула, хотя и линейная, начинается с конкретного момента, который не является начальным для всей истории. Оттого действие обогащено ретроспекциями, действие порой переносится на Землю, мы узнаем обрывки воспоминаний главного героя. В конце все фрагменты мозаики сходятся, как в хорошо подогнанном паззле, вставая на надлежащие им места.
В конце – о посыле романа. Посыле, поданном отчетливо, но избавленном дидактизма. Несмотря на «спэйсоперные» одежки, «Боги – смертны» книга о Земле. О том, что всякий может стать богом (в некотором смысле) для другого человека. О соблазне властью и деньгами. Об ослеплении карьерой. О месте и разрушительной силе ненависти. Стоит прочесть роман Друкарчика и задуматься над будущим, которое мы создаем – все вместе. И сделать выбор. Как Эскобар»
И, напоследок, крохотный фрагмент, лежащий в открытом доступе:
«Поселение Ринон, это отсюда ты прибыл Азур. Три круга мазанок, ссохшихся вокруг центральной площади, на которой стоял райф жрецов Муни. Поселение, каких полно на плоскогорье, земля Высоких племен, племен, которые вели свой род от самой боевой из повстанческих армий – от Воителей. Это сюда, в поселение, утром двенадцатого цикла от ухода мужчин в горы прибыли, вместе с суховеем от Великого Тектонического Разлома, торговцы. Привезли множество ценных предметов и орудий, раскинули прилавки на центральной площади. Никто не знал, что это Доносчики, что, продавая за бесценок свой товар, они покупают ослепленье, развязывают языки, ищут мужчин. Соблазненные товарами, добром, кое здесь не видывали давным-давно, пришли все – старики, женщины, дети... Ни одного мужчины... Доносчики умели наблюдать, умели делать выводы. Нашли бы ответы, даже если б обитатели поселения не оказались настолько слепо-доверчивы. Еще до того, как Ти-Дейанира достигла зенита, торговцы сложили прилавки, остатки товаров раздали и до вторых благословений двинулись в обратный путь.
На шестой день после их отъезда в поселение Ринон, в твое, воитель Азур, поселение, прибыл отряд Конгрегарда Умберто эль-Пассо. Доносчики прекрасно исполнили свою миссию, и теперь Белый Официум мог исполнить свою... Ти-Дейанира неторопливо опускалась к ленте реки Мар-дель-Платта, в водах которой она тонула всякий вечер. В отряде военных насчитывалось более двухсот человек, не нужно было столько, но Умберто решил, что его солдатам будет нелишне развлечение... Пали на селение, едва-едва придерживаясь законов возмездия, знали, чего надлежит ожидать, не ожидали сопротивления. В один миг спокойный Ринон превратился в ад... Согнали обитателей на центральную площадь, а все мазанки – сожгли. Не было спасения для тех, кто пробовал искать там убежища. Воздух загустел от дыма. Крики, стоны, плач, звуки выстрелов смешались в ужасающую мелодию смерти.
Воитель Азур, ты знал всех в селении. Только половина из них добралась до площади. Прикладами метателей их сбили в полукруг напротив Умберто эль-Пассо – мужчины с приятным лицом, курчавыми черными волосами, собранными в косичку на затылке, статного и широкоплечего. Сперва по его знаку, от группы отделили женщин, которые выглядели не страдающими генетическими отклонениями. Поставили их отдельно, под райфами жрецов Муни. Позже то же самое сделали и с детьми.
Умберто эль-Пассо встал напротив женщины с ребенком на руках. Это была она, воитель Азур, твоя жена и твой ребенок. Мать, согбенная, переломившаяся в пояснице так, что, казалось, будто ужасная тяжесть гнетет ее спину. И это лицо, губы, нос и глаза над вялым подбородком, непропорционально высокий лоб, который не скрывали даже длинные волосы. Твоя жена? С генетическими отклонениями, но все такая же любимая. Воитель Азур, она держала твоего ребенка, сыночка, сколько ему было лет, три, четыре? Был как и она – сломанный. Большая голова с выкаченными, голубыми глазками, короткие, тонкие ножки, не могущие удержать тела, и длинные руки, что заканчивались трехпалыми ладошками. Ты любил этого ребенка даже больше, чем нормального, несмотря на то, что он не ходил, не мог говорить, а только лишь гулил: весело, когда был доволен, и плаксиво – в минуты печали. Это они, верно, все, что ты любил, ради чего желал сражаться и умирать, разве нет, воитель Азур?...
Умберто эль-Пассо, достойный мужчина, стоял напротив искалеченной женщины, державшей на руках ребенка. Смотрел и улыбался, продолжалось это недолго, потом он протянул ладонь, словно желал погладить мальца по голове. Мать вздрогнула и отпрыгнула. Благодушная улыбка не сходила с лица Конгрегарда. Он спросил мягко:
– Где твой мужчина? Где все мужчины этого поселения?
Женщина покачала головой и, пытаясь овладеть страхом, лихорадочно шептала:
– Не знаю, господин, может, пошли на охоту, не знаю, клянусь, я ничего не знаю, не спрашиваю, господин, не спрашиваю никогда, – выталкивала слова, не скрывая испуга.
Он глядел с пониманием, словно бы именно этого и ждал, а позже, все еще улыбаясь, протянул руки к ребенку. На этот раз двое его людей не позволили женщине отступить. Один упер приклад ей в спину, второй вырвал мальца и отдал предводителю.
– Ты не знаешь, где мужчины, – ребенок, посаженный на землю, играл пряжкой на сапоге Умберто, – но разве ты не любишь своего сыночка? – тяжелая подошва наступила на тоненькую ножку ребенка. – Он и вправду так мало для тебя значит?
Женщина начала кричать, пыталась подползти к мальчишке, но солдат пинком удержал ее на месте.
– У тебя есть еще минутка, решайся побыстрее. Где мужчины из этого селения?
– Господин, – зарыдала она, – не причиняй ему зла, я скажу, клянусь, но не делай ничего плохого ребенку.
Благообразное лицо осветилось еще более благодушной улыбкой.
– Даю тебе свое слово, женщина, он даже получит игрушку...
Женщина поспешно, словно опасаясь, что Конгрегард изменит решение, рыдая, рассказала о бунте, о Дване, который созвал всех, желающих сражаться, перечислила тех в поселении, что присоединились к нему, призналась во всем, призналась бы даже и в большем, чем знала, лишь бы только спасти ребенка. Мужчина поднял ладонь и прервал поток слов. Был доволен, информация Доносчиков подтвердилась, можно было отослать гонца в Замок Пурпурного Рога.
Децизер Умберто эль-Пассо взглянул на играющего у его ног мальчугана, твоего сына, воитель Азур. Обещал игрушку, дал слово... Отмахнулся, приказывая всем отступить, а солдатам – оттащить мать. С улыбкой отстегнул от пояса шариковую гранату и подал ребенку...
– Вот обещанная игрушка.
Быстро шагнув, присоединился к остальному отряду. Потом развернулся, наблюдая. Мальчишка с радостью вертел металлический цилиндр. В выкаченных глазках было написано счастье, улыбка растянула широкий рот. На миг ребенок поднял взгляд и, найдя мать, радостно загулил. Не тянулось это долго, не могло тянуться долго... Один из пальчиков задел чеку, потянул, взвел гранату. Малыш зашелся в беззаботном смехе: прекрасная игрушка.
Три секунды...
Первая! Глаза матери, огромные, безумные, испуганные глаза...
2012 год для польской фантастики не стал годом прорыва, но оказался более разнообразным (быть может, не ярким, но пестрым), чем год 2011. И эта вот «разнообразность» – самое, пожалуй, значимое и важное как для нас, смотрящих с другой стороны.
Как и в прошлый раз, я говорю исключительно о польских авторах и выбираю из вышедших книг то, что показалось сколько-нибудь интересным лично мне.
Обзор получился длинным, ажно на восемнадцать книг, а потому — разобью-ка я его для некоторого удоства на три части.
И еще одно: вне рамок обзора остался, пожалуй, один-единственный роман, о котором надо было бы здесь говорить – новая книга Вита ШОСТАКА «Фуга». Аннотация относит ее к условной «краковской» трилогии (куда входят «Хохолы» и прошлогодний «Думановский», о котором мне уже говорить приходилось). Однако пока что на роман почти нет отзывов, засим – оставлю его представление на другой раз.
Марек Хуберат уже предпринимал удачную попытку сыграть на поле «странной фантастики» – его «Город под горой» был с интересом встречен критиками и читателями. И вот теперь – еще один подход.
Издательская аннотация обещает следующее:
«Это точно не обычный дом. В его подвалах, за металлическими дверьми, горят, подвешенные за ноги, люди. Другие же – сидят в ваннах, полных останков. Это ад? А может – чистилище? Какую роль в этом кошмаре играет дьявольский художник Квинтин ван ден Куйперен? Иоаннеос должен это узнать. Быть может, от гигантских ходячих статуй или от металлических скелетов. А еще он должен отыскать любовь... Прежде чем сам превратится в прах».
Сюрреализма в ситуацию добавляет и то, что роман вышел в издательстве «Fabryka Słów», заточенном под фантастику коммерческую и последние годы – бегущем литературного эксперимента. Но, по крайней мере, «FS» теперь смело может записать в свой актив еще одну «странную» и «неформатную» книгу (рядом, например, с изданными в годы расцвета «FS» первыми сборниками Я.Цырана, А.Каньтох, Щ.Твардоха).
Рецензии добавляют красок в представление о тексте:
«Иоаннеос не помнит, как попал в это странное место. Из разговоров с другими обитателями особняка становится ясным, что он – участник странной конференции, посвященной истории искусства, и должен придерживаться обязательного списка выступлений, на которых ему должно присутствовать. Но все ли из тех, кто здесь находится, – участники этой странной конференции? Раз за разом вокруг происходят события, становящиеся словно откликами на дискуссии о Страшном Суде: врастающие в бетон колеса автомобилей, всегда возвращающая вас назад выездная дорога или шепоты, слышимые в стенах дома. Иоаннеос решает разгадать тайну своего внезапного беспамятства, которое – он в этом уверен – как-то связана с загадкой странного особняка.
Свой новый роман Марек С. Хуберат начинает с истинного хаоса. Читатель, купно с главным героем попадая на странную научную конференцию, не знает, как и сам Иоаннеос, ни зачем, ни почему он здесь оказался. Эта начальная неопределенность несколько портит удовольствие от чтения, но с каждой следующей страницей ситуация становится все более прозрачной. Дом не управляется законами известной нам физики, зато он имеет много общего с метафизикой. Хуберат неторопливо раскрывает перед читателем очередные тайны, благодаря чему роман затягивает вас с головой. Все это происходит на фоне сюрреалистических снов, которые прекрасно дополняют создаваемый образ особняка. Кажется, именно описание этого странного мира – главная цель автора, и когда автор решает резко переменить течение событий романа, это несколько удивляет.
Вторая половина «Портала» повествует о приключениях Иоаннеоса после разрешения проблем, связанных с особняком. Между двумя этими частями существует отчетливый диссонанс: писатель сперва завершает едва ли не все сюжетные нити, касающиеся жизни в особняке, а после начинает выстраивать как бы не совершенно новое повествование. И это последнее – куда ярче, нежели более ранние эпизоды: Хуберат увлекает читателя в путешествие по стране живых огней, людей воды и разумных скелетов. И все было бы просто прекрасно, когда б путешествие протагониста в какой-то момент не превратилось в линейное перемещение из одного места в другое. Да к тому же, места эти не слишком-то отличны друг от друга, отчего эта часть романа выглядит несколько скушноватой. Однако, это – мелкий недочет, который совершенно бледнеет на фоне превосходного финала. Писатель решился на воистину смелый ход, и грешно было б портить кому бы то ни было удовольствие от завершения этой истории; но одно можно утверждать с полной уверенностью: ни один читатель не останется равнодушным к эпилогу «Портала».
Сильная сторона новейшего текста Хуберата – это действующие лица. Украшение первой части – это герои того, что Иоаннеос с коллегами именуют «информационными снами»: художники. Писателю удалось выказать изрядную любовь к искусству, которая переполняет творцов, и связанную с ней страсть самовыражения. Характерной чертой «Портала» остается определенный контраст: если в снах интересней всего – мужчины, то во фрагментах, посвященных яви, доминирующую роль играют женщины. Категоричная Бальдуга, сладкая и таинственная Ага, робкая Изабелла – эти яркие героини лишь верхушка айсберга. Единственный образ, к которому можно высказывать какие-то претензии – это сам протагонист: несколько слишком мелкий, слишком дистанцированный от происходящего.
«Портал, украшенный статуями» — роман необычный. У него есть определенные проблемы (он несколько хаотичен и несколько, при том, монотонен), но все они бледнеют рядом с оригинальным, свежим сюжетом и превосходных размышлениях, в нем укрывающихся. Марек С. Хуберат в очередной раз доказывает, что с помощью фантастики возможно творить литературу, заставляющую думать – и действительно интересную при этом».
Ну и – размещенный в сети фрагмент:
ОБЛАКО ОГНЕЙ
(РИТА, КАРИНА, ЙИЖОГА, ИОАННЕОС)
Его укрывала темная масса. Легкая и эластичная, слегка пружинила, когда пытался ее приподнимать. Должно быть, прижало его наброшенным покрывалом. Повел плечом, неожиданно легко отодвигая помеху, и увидал синее небо, а прямо над головой – распростертое сияющее облако.
Трава не пачкала, земля не осыпалась с тонкого, ровного покрова. Ветерок холодил нагую кожу. Ему должно было бы встать, но облако над головой зачаровывало.
Он сплел руки на затылке. Не понимал, как такое облако вообще возможно. Переливалось многоцветно, будто многочисленные огни пытались прорваться сквозь туман – то белый, то радужный. Тот же постоянно менял цвет: от бледно-фиолетового через все оттенки серого и голубого до бледной бронзы. То переливался всеми цветами радуги, то светлел, то снова темнел. Порой облако пронзали, словно иглы, десятки разноцветных огней – а то оно снова сияло, будто единый мощный источник света небывалой чистоты и белизны. Иоаннеос лежал с руками на затылке и не мог отвести взгляда.
– И что ты разлегся? – внезапно спросил у него почти нагой мужик – в одних лишь крохотных плавках в форме фигового листка, едва прикрывающих естество. – Пора вставать.
Иоаннеос лениво взглянул на чужака. Не сказал ничего.
Незнакомец пожал плечами и отошел. Иоаннеос поглядел ему вслед. «Сзади выглядит совершенно голым», – подумал и потянулся. Лежать на мягкой траве было удобно – но слишком холодно. Он поднялся с земли. Был одет точно так же, как тот мужчина: естество его прикрывалось лишь фиговым листком. Удивившись, он отметил, что сие не одежда, а словно бы часть тела. И как-то ему оно нисколько не мешало. Не сомневался, что будь нужным, он легко это снимет. Листок был тепл и по фактуре напоминал кожу. Был единственной его одеждой. Поодаль полями расхаживали люди, одетые точно так же. Блуждали без цели. Должно быть, тоже не понимали, отчего они здесь оказались. Иоаннеос заметил, как в паре метрах в стороне из-под дерна высунулись руки. Кто-то пытался выкопаться. Беспомощно трепетали пальцы. Иоаннеос поспешил на помощь. Кожа на руках, торчавших из земли, была гранатово-бронзовой, набухшей, однако пальцы – маленькими, гибкими. Сдерживая отвращение, он ухватился за руки. Те сжали его в ответной хватке. Он аккуратно потянул. Показались предплечья и плечи, покрытые карминовыми пятнами почвы, наконец дерн приподнялся под выпуклостью головы. Над землей кисти – а потом и предплечья – сразу же принялись светлеть и делаться нормальными: словно цветок распускался под солнцем. Наконец человек сам сдернул с головы покров дерна. Показались грязно-белые бинты, обвивающие голову, Иоаннеос помог их ослабить. Пугающе матовым взглядом на него взглянул труп молодой женщины. Но уже следующий взгляд ее сделался нормален, исчезли черные тени под глазами. Кожа утратила восковую бледность, окрасил ее легонький румянец. Женщина оперлась о траву, дабы полностью выползти из-под земли. Голова ее была уже обернута не пропитанной трупными выделениями повязкой – но чистейшим льняным тюрбаном, из-под которого выбивались локоны каштановых волос.
– Тебе помочь?
– Справлюсь, – ответила она низким, горловым голосом. Улыбнулась одними глазами. Были у нее широкие скулы и крупные, но правильные, симпатичные черты лица. Красота модели – женщина не была настолько красива на самом деле, чары ее словно создавались умело схваченными объективом тенями, ложившимися на ее лицо.
Она напрягла – раз, другой – мышцы, но земля была слишком сыпучей. Снова протянула руки к Иоаннеосу.
Тот посильней ухватился за ее ладони. Немного боялся того, что увидит до того, как ее тело не расцветет на солнце.
– Тебе тоже кто-то помог?
– Я справился сам. Лежал неглубоко.
Сильно потянул ее вверх.
Ниже все было плохо. Кожа на плечах и вправду выглядела уже прилично, грудь тоже сохранилась неплохо, но уже ребра – торчали наружу, а на месте живота виднелась большая дыра, в которой серела полуразложившаяся, грязно-коричневая масса.
– Ох! – пойманный врасплох, он отпустил ее протянутые руки.
– Не тяни быстро. Выгляжу слишком плохо, – сказала она. Отряхнула ладонями грудь от земли, чтобы выглядеть получше. – Я ведь пробыла там ужасно долго.
– Как и всякий. Как и я, – пробормотал он. Смотрел, как быстро восстанавливается ее тело, как смыкается кожа над ребрами, как заполняется дыра пониже. – На солнце это происходит быстрее. Давай-ка я тебя вытащу.
– Лишь бы только не отломались ноги, – сказала она.
– А дальше – берег моря. Там слипаются из кусочков те, кого пожрали рыбы, – он этого не знал, но что-то – в сердце – подсказывало ему, что именно так все там и происходит.
Она доверчиво протянула руки. На обнажившемся тазе сохранилось достаточно плоти, однако ниже остались лишь две голые бедренные кости. Правая голень и стопа держались на полусгнивших связках, а вот левая – оторвалась и осталась в земле.
– Я стыжусь своего вида. Отвернись, – сказала она.
Он послушно отвел взгляд. В такой ситуации нельзя не послушаться женщину. Неподалеку снова вспучился дерн. Еще кто-то рвался из могилы к солнцу. «Сколько же их тут! – покачал он головой. – Может, было здесь кладбище?»
Вдали виднелся синий окоем моря или океана.
– Помоги мне! – услышал он через миг.
Женщина лежала на мураве, глубоко погрузив под землю руки. Правую ногу согнула в колене, устремив измазанную землей стопу в небеса. Выглядела теперь соблазнительной, Иоаннеос не мог оторвать взгляда от ее стройных, округлых бедер, талии и спины. Уже чуть раньше обратил внимание на ее красивую грудь – не слишком большую, но ни в коем случае не маленькую. «Быть может, мы все теперь хорошеем?» – подумалось ему.
– Не могу найти левой голени и стопы.
Он рассмеялся.
– А мне не смешно. Попробуй, может достанешь. У тебя руки длиннее, чем у меня.
«А можно ли нам так вот помогать друг другу?» – колебался он, но послушно погрузил руку в дыру от ее тела. Конечно же, не дотянулся. Нужно было всунуться глубже. «А если земля сомкнется и снова заключит меня в себя?». Однако должен был помочь женщине. Останься она без ноги, другие могут посчитать ее посмешищем.
– Хватит! Уже нет нужды! – сказала она громко.
– В чем нет нужды?
– Уже все в порядке.
Незнакомка отирала землю с красиво вылепленной левой голени и маленькой стопы.
– Как это произошло?
– Сама не знаю. Я задумалась, а тем временем потерянная нога полностью восстановилась. Сама вынырнула из-под земли.
Может, не было нужды помогать, потому что так он только затянул время?
– Ты можешь ходить? Думаю, что другие все еще нуждаются в помощи.
Женщина приподнялась. Была не слишком высока, были у нее довольно широкие бедра и не особо длинные ноги, однако, несмотря на это, была она непривычно пропорционально сложена.
Груди широко расставленные, правильной формы, с темными сосками. Красота ее не ослепляла, но казалось одновременно, что он глядит на идеально сложенное тело. «Она именно так и хотела всегда выглядеть?».
На щеке незнакомки был знак, словно шрам после чирия. Однако был он небольшим, правильной формы, удачно оттеняющим ее красоту, словно шпанская мушка.
– Все заросло, – сказала она, потирая щеку, словно беспокоясь, что он заметил знак. – Почти не видно, правда?
– Это какая-то болезнь...? – качнул он головой.
– Да. Некогда все лицо у меня было в шрамах после оспы.
– Остался один крохотный, плоский почти незаметный.
– Оставили мне такой знак на память.
Он указал на небольшой фиговый листок, скрывающий ее лоно.
– Это часть твоего тела?
– Нет. Я могла бы его снять, захоти это сделать.
– С моим – точно так же.
– Не снимай. Нельзя.
Он ничего не ответил.
Женщина взглянула в небо на обширное, клубящееся и сверкающее таинственными огнями гигантское облако.
– А я думала, что небеса пусты, – сказала.
– Как же. Там много чего происходит. Я сумел отвести взгляд от этого облачного танца лишь когда ты начала пробуждаться.
– Все совсем иначе, чем я верила. Но ведь там все равно сгущается крест из огней.
Он не замечал там креста. Взял ее за руку.
– Пойдем, – сказал.
Женщина едва-едва доставала ему до плеча. Ладонью поправила тюрбан – кроме фигового листа было на ней лишь он.
– Тюрбан не сполз? Это знак профессии. Наверняка потому он и остался.
– Какой профессии?
– Это купальный костюм. Я была банщицей, – опустила взгляд.
– Не снимала этого в купели?
– Женщины, идя в купель, подвязывают волосы. Чтобы прическа не распалась. Все так делают.
– Хочешь поглядеть на берег моря? – спросил он.
– Не хочу смотреть на растущих с кусков. Мне хватит и собственного вида.
Пошли они в сторону группы людей. На траве навзничь лежал скелет. Над ним склонился мужчина в серой куртке и джинсах.
«Одетый – здесь?» — пронеслось в голове Иоаннеоса.
– Рита, подойдем, взглянем, что он делает, – сказал.
– Но не слишком близко. Быть может, у него дурные намерения.
«Но ведь она не говорила мне своего имени» – понял он вдруг. Рита же, услышав свое имя, улыбнулась.
Незнакомец сидел на корточках над скелетом и рисовал ему большим пальцем знак креста на лбу. Иоаннеос склонился, чтобы лучше видеть. Не боялся незнакомца.
– Так следует делать для всякого, кого увидите, – сказал мужчина, не поднимая головы.
– Всякому или только скелетам? – спросил Иоаннеос.
– Поможет каждому, но уж скелету – наверняка.
Значит, сумеет справиться каждый.
У скелета были глаза. И глядел он на них двоих.
– Отвернись, – сказала ему Рита. – Она стыдится своего вида. Пробуждение – вещь интимная.
Он положил ей руку на плечо.
– А тебе не холодно?
– Может чуть-чуть. Можешь держать так руку. Хорошо чувствовать прикосновение человеческого тела, теплого и ласкового. Во мне слишком много озноба, влажности и глиняных комков.
Они почувствовали движения позади. Инстинктивно обернулись.
Человек в серой куртке куда-то ушел. Не было уже и скелета. За ними стояла красивейшая брюнетка, одетая, как и они, лишь в фиговый листок. Были у нее большие влажные черные глаза, искрящиеся блеском. Крупные, тяжелые груди и округлые бедра ниже узкой талии. Как и Рита, она казалась идеальным воплощением своего типа красоты. Свисай грудь чуть ниже – не была бы столь красива, будь бедра чуть шире – оказались бы великоваты, и напротив, окажись она чуть тощее, красота ее порядком потеряла бы. Он знал, что зовут ее Карина – или как-то так.
– Пойдем! – Рита потянула его за руку.
– Можно пойти с вами? – спросила Карина.
– Нет. Он – мой, – решительно произнесла Рита.
Иоаннеос ничего не сказал. Не мог отвести взгляда от красоты девушки.
– Здесь уже никто – ничей, – пожурила ее Карина. – Все – всехние, Рита.
– А ты откуда знаешь мое имя?
«А откуда его знаю я?»
– Ты тоже знаешь мое. Тут все знают имена всех, нет нужды представляться.
– Он знает мое имя, потому что он – мой мужчина, извечно мне суженый. Я ждала его.
– Ты ошибаешься, – Карина покачала головой. – Все совсем иначе.
– Однако я не желаю, чтобы ты с нами шла, – Рита надула губки. – Я сама желаю убедиться.
– Если так, то я попробую кое-что другое, – Карина улыбнулась им так радостно, словно брызнули серебристые искры.
«Красивая улыбка. Столько света».
Карина взмахнула руками, словно птица.
– Ох...! – сделала круглые глаза. – Воздух меня держит! На него можно опереться.
Еще один, второй энергичный мах руками, и девушка оторвалась от земли. С каждым взмахом увеличивала скорость и высоту. Уже поднявшись, помахала нам руками. Вскоре превратилась всего лишь в точку. Иоаннеос лишь теперь приметил множество таких же точек, порхающих пониже радужного облака.
«Сколько же их туда вознеслось», – подумал.
– Может, и мы вспорхнем?
– Не удастся. Воздух не держит. Сам попробуй.
Он несколько раз взмахнул руками. Конечно же, ничего не получилось.
Такое махание было бессмысленным.
– И отчего Карина взлетела, а мы – не в силах?
– Я предполагаю наихудшее, – Рита покачала головой. – Идем отсюда. Поищем более спокойное место. Спрячемся где-нибудь, возможно оно не неминуемо.
Он не спросил, от чего именно должны прятаться, но взял ее за руку – и они пошли. Встречали множество выходящих из-под земли людей, обретавших плоть, а после поднимавшихся в воздух. Проходили и мимо лежащих скелетов.
По завету незнакомца, Иоаннеос начертывал на их лбах знак креста. Однако, сие действие ни у кого не вызывало процесса восстановления.
Они отворачивались, не подсматривали – не помогало ничего.
– Кости как лежали, так и лежат. Я беспомощен.
– Тот человек не был одним из нас, – сказала Рита. – Он единственным одетым здесь, все остальные прикрыты лишь фиговыми листками, подобно нам. Только одетый и может им помочь.
Поодаль он заметил статую крылатого рыцаря с поднятым мечом в одной руке и мерными весами в другой. Броня доспехов сверкала, словно зеркало.
– Взгляни на него! Он движется! – Иоаннеос прикрыл глаза ладонью.
– Кто?
– Крылатый рыцарь на горизонте, – указал рукою. – Пойдем к нему.
– Мне немного страшно, ведь этот великан – живой.
– Ну ладно, тогда пойдем в тот лес.
Роща шла ровненько, словно кто-то выкосил – словно траву – ели на ее границе. Они пошли краем леса. Под свисающими ветвями, на подлеске видели фрагменты тел, погрызенные и разорванные.
– Се – пожранные лесными зверями, – сказала она.
Он кивнул.
– Я знал об этом и без слов, совсем как о тех, над морем.
– Я не знала. Догадалась.
– И еще я без слов знаю твое имя и имя Карины.
– Отчего же для меня это знание скрыто?
Он беспомощно развел руками. Пошли дальше.
Вышли на лесную дорогу, а вернее – на широкую лесную просеку. Протоптанные колеи были неглубокими и сухими.
И сразу же внезапный шум заставил их остановиться. Спрятались под порыжелыми еловыми лапами. Несколько здоровяков в кожаных куртках и застиранных джинсах гнали лесным трактом десяток-другой человек, облаченных лишь в фиговые листки. Обнаженные не защищались, покорно терпели удары и пинки. Были они красивы, как Рита или Карина. Всякий из них выглядел так, словно его тип красоты усовершенствован до идеального предела. Иоаннеос даже не сомневался, что каждый из этих людей раньше выглядел нормально, но теперь был улучшен без потери характерных черт своей красоты. На контрасте, у этих, в кожаных куртках, были опухшие, обгоревшие лица с грубым выражением, глаза же их горели почти звериной яростью. «Словно ликаоны, пожирающие свою жертву, даже не озаботившись убить их перед тем, как начать рвать», – подумал он. Пойманных гнали в сторону поднимающихся над горизонтом столпов черного дыма и пламени. Когда группа прошла, они оба отважились покинуть укрытие.
– А мы ведь шли как раз в ту сторону, – пробормотал он.
– Если б не встретили их, сами попали бы в ловушку.
– В лесу легко заблудиться. Раньше эти огни не были видны, лес заслонял.
– Верно.
Лес этот, сперва светлый и словно бы полный обещаний, сразу сделался мрачен.
И они свернули. Может, идти краем чащи, где лежали куски пожранных? Или – направиться на берег моря? Снова остановились на зеленом лугу на краю леса. Он помнил это место. Однако под ветками уже не лежали фрагменты тел несчастных, разорванных зверьми.
– Время кончается, – проговорила Рита.
– Какое время?
– Ну, время неуверенности. Ведь, когда все проснутся, что-то наверняка должно произойти.
Словно в ответ на слова Риты, к ним подошла женщина в серой куртке и в черных штанах. Они не заметили, откуда та взялась, ведь не появилась же она из ниоткуда. У незнакомки было сосредоточенное лицо, изборожденное глубокими, хоть и немногочисленными морщинами и несколько седых локонов в темных волосах. Усмехалась враждебно.
– Йижога... – прошептала Рита.
– Знаешь ее?
– Знаю ее имя, как ты знаешь мое... – прервала себя.
Он заметил, что губы Риты сжались, грудь затвердела, а соски напряглись. Все тело ее покрылось гусиной кожей.
– Холодно?
– Страшно... – прошептала она.
– Можешь прижаться.
– Нет. Лучше тебе отодвинуться.
Йижога гипнотизировала Риту взглядом.
– Давно тебя разыскиваю, – сказала.
– Мы пошли на прогулку, – отозвался Иоаннеос. – Лугом, а потом немного по лесу.
Такого холодного и презрительного взгляда он не видывал еще никогда. Взгляд этот словно проникал вглубь тела, отыскивал новые и новые органы и сдавливал их ледяной ладонью. Не хватало дыхания, легкие корчились от боли, а сжимаемое железной рукою сердце переставало биться. Чувствовал, что неизвестная женщина завидовала всему в нем: что выглядит так, а не иначе, что стоит рядом с Ритой, что Рита красива, что трава на этом лугу такая аккуратная и зеленая, а лес за ними легонько шумит и пахнет смолою. Что оба они прогуливались, держась за руки, а сам он изредка бросал взгляды на нагую грудь Риты. Но более всего, казалось, завидовала тому, что они – обычные люди. Серо-зеленые глаза Йижоги едва ли не ввинчивались ему сквозь зрачки в самый мозг. Иоаннеос даже отступил на шаг под напором серой, плоской, неприкрытой ненависти.
Внезапно Йижога бросилась вперед со скоростью, непривычной для женщины ее роста. Наклонилась к ногам Риты и крепко ухватила ее за щиколотки.
Следующим движением взметнула ее высоко в воздух. Рита ударилась головой о землю, поскольку Йижога была куда ее выше и шире в плечах. Прежде чем Иоаннеос успел среагировать, Йижога забросила ее себе за спину. Рита кричала от страха, размахивая руками. Перевернутая вниз головой, даже не могла дотянуться до напавшей, свисала спиной к спине той, что ее несла. Иоаннеос шагнул вперед, но Йижога повернулась к нему. Тело Риты качнулось, словно язык колокола.
– Не посмеешь! – яростно прошипела Йижога и послала ему взгляд, ударивший, словно молния.
Выглядела теперь иначе: ее одежда исчезла, открывшаяся нагая кожа оказалась шелушащейся, с множеством родинок и бородавок, серой, словно ненависть Йижоги. Из-за спины ее развернулись большие кожистые крылья.
Рита хваталась за траву. Сопротивлялась. Пыталась за что-то удержаться.
Йижога перехватила обе стопы Риты в одну руку, а второй махнула раз-другой. Поднялась над землей, будто тело жертвы ничего не весило. Под сломанными ногтями Риты осталась земля и клочья травы. И все же злая женщина взлетала неторопливо.
Первое движение должно было стать, как видно, демонстрацией для Иоаннеоса: что Йижога может, что умеет. Теперь равномерно нарезала круги, медленно поднимаясь вверх.
Вид ее совершенно изменился. Была уже многоцветной рогатой тварью с длинными, острыми зубами, с пальцами, что заканчивались когтями, с копытами вместо ног, со странно худой, свисающей ниже пояса грудью, и, наконец, с длинным хвостом, что заканчивался стрелкой.
Взлетала на пастельно окрашенных нетопыриных крыльях. И он не был пойман этим изменением врасплох.
Об ее истинном виде он успел уже догадаться раньше. Удивило его разве что многоцветье ее крыльев. Может, это надлежащая ей радость за похищение прекрасной женщины.
Иоаннеос чувствовал давящую печаль. Не смог спасти Риту от погибели. Не смог ни крикнуть, ни даже заплакать. Горло словно пережало. Реальность померкла, синее небо и радужное облако над головой уплывали куда-то вдаль. Чудесный окоем скрывался во все темнеющем пятне, зернистом, словно старая фотография. Вокруг смыкалась густая тьма.
Проявлялась убогая, скверная мебель его комнаты.
Он снова пробуждался из прекрасного сна. Жалел о каждом мгновении, каждом запахе, каждом дыхании ветра.
Там все было таким красивым, по-настоящему странным, но таким притягивающим, а здесь все вокруг было мелким, тесным, каким-то заплесневевшим.
Он помнил отчаяние в глазах испуганной Риты, несомой вдаль злой женщиной. Ощутил облегчение от того, что страдания Риты не были истинными, и потянулся. Звякнул будильник, а он снова находился в особняке. За окном было темно, ночь или рассветный полумрак. Нужно собираться на занятия.
Встал с кровати, и леность его развеялась без следа. На ее место пришла злость. Начал внимательно разглядывать сперва одеяло, потом подушку, потом – всю кровать.
«И где же они спрятали аппаратуру» – думал, перебрасывая подушку с места на место. «Я ведь был помещен в реальность средневекового Страшного Суда. А такого не может быть».
Заглядывал по очереди во все закутки комнатки.
Авторучкой пытался ковырять щели в полу. Кашлял от пыли. «В конце концов – найду. Нет, ничего нету». Пыль в комнате вытирали только по центру. По углам лежали целые слои серости.
Раз за разом кашляя, он наконец-то сдался. «Проклятая миниатюризация, – подвел итог поражению. – Но лекций пропускать нельзя, контролируют слишком хорошо...».
Усмехнулся своим мыслям и снова чихнул».
2. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. «Мороки» («Widma»)
Два года назад, в одном из выпусков S.O.D., обговаривая как раз вышедший тогда роман Мацея Паровского «Буря. Бегство из Варшавы’40», Лукаш Орбитовский высказывался о том, каким бы видел роман об альтернативной истории Польши и Варшавского восстания он. Теперь есть возможность его реплику прочесть. Потому что роман «Мороки» как раз и посвящен альтернативной истории Восстания, где Варшава остается невредимой, а все погибшие – живы и здоровы...
Орбитовский – один из самых интересных польских авторов последнего десятилетия. Стартовав в начале 2000-х и начав как «польский Кинг» (не в смысле «пугать как...», но в смысле качества «жизненных историй»), Орбитовский показал себя писателем, который умеет писать по-разному, не стараясь при этом гнаться за конъюнктурой. К тому же – он активно экспериментирует с формой (в этом обзоре мы еще скажем об «Огне» – пьесе, что, в общем-то, далеко не обычный вариант для фантастической книги).
Издательская аннотация гласит:
«Альтернативная история поколения Колумбов* с Кшиштофом Бачиньским** в главной роли. Варшавское восстание не достигает цели. При загадочных обстоятельствах оружие перестает стрелять. Колумбы переживают войну. Кшиштоф Камиль Бачиньский и его жена Бася погружаются в реальность ПНР. Поэт, страдающий от видений и ночных кошмаров, принимается за написание сюрреалистической по духу книжки. Вторая линия – судьбы двух друзей: усердного милиционера Виктора, расследующего дело Чуда Первого Дня – как называют события 1 августа 1944 года – и политзаключенного Янека.
Кто среди несостоявшихся повстанцев сделается палачом, а кто жертвой? Удастся ли покушение на Болеслава Берута***? Как спасти Польшу? Судьбу страны может изменить странная шкатулка, которая однажды уже привело к тому, что история пошла другим путем».
(* – «Поколение Колумбов» — общепринятое в Польше название поколения польских поэтов и писателей, рожденный около 1920 года, почти полностью погибшего во время Второй мировой и Варшавского восстания; название происходит от книги Романа Братнего «Колумбы. Год 1920», изданной в 1957 г., и получившей свое название от псевдонима главного героя, погибающего в Варшавском восстании.
** – Кшиштоф Камиль Бачиньский – польский поэт, родился в Варшаве и погиб во время Восстания, один из наиболее известных польских поэтов периода оккупации; для поэзии его характерны черты катастрофизма и т.н. «исполнения Апокалипсиса», символизм и визионерство.
*** – Берут Болеслав – первый президент ПНР (1947-1952), с марта 1954 до смерти в 1956 – первый секретарь ЦК ПОРП; сыграл немаловажную роль в подавлении оппозиции и создании ПНР).
Из рецензий:
«Исторический паззл, разложенный на страницах последней книги автора «Святого Вроцлава» начинается первого августа 1944 года. Варшава готовится к восстанию, польские конспираторы складируют оружие и вдохновлено ожидают сигнала к началу восстания. Доходит до первого столкновения, обе стороны целятся друг в друга из автоматов и... ничего не происходит. Словно из-за наложенного заклятия патроны не желают покидать магазинов, гранаты не взрываются, танки и мины оказываются недейственны – сконцентрированные в Варшаве немцы и поляки цепенеют, никто не знает, как вести себя в этих необычных обстоятельствах.
Варшава заканчивает войну целой, она не уничтожена в результате боев – и лишь немногие из поляков становятся свидетелями небесного представления, битвы между отрядами ангелов и демонов, что сражаются над головами несостоявшихся повстанцев за судьбы народа. Именно тогда рождается легенда о Чуде Первого Дня, мистическом событии, чтимом с религиозно-мистическим рвением, того, что открывает новую главу в истории Польши. Новую, но вовсе не настолько уж инаковую, как можно было надеяться.
«Мороки» – роман, играющий с альтернативным ходом истории, специфичным образом использует формат исторической фантастики. С одной стороны, это книга, опирающаяся на глубокое знание материала, что позволяет создавать убедительную картинку реалий послевоенной Польши, а с другой стороны – поскольку она использует привычные ходы фантастики, – моделирующая мир согласно авторскому взгляду, авторскому воображению о том, что изменилось бы в Польше, а что осталось бы таким же. Варшава выходит из войны не разрушенной (пусть и не до конца – но не станем спойлерить больше) благодаря договору с дьяволом, заключенного молодой Басей Драпчинской: факт, что имеет огромное значение для столицы – однако для страны куда менее важный, в послевоенной расстановке сил Польша остается страной коммунистической. Все изменения истории исключительно косметического характера, являясь всего-навсего результатами «новых обстоятельств»: например, Новая Гута строится в пределах Варшавы, а подаренный городу Дворец Культуры возведен не в центре, а в другом районе. Польша 50-х – это все равно страна, подчиненная коммунистическому режиму и сталинскому террору, изображенному чрезвычайно ярко. Орбитовский избирает интересный подход к жанру альтернативной истории как литературного направления: даже столь серьезное изменение событийного плана (восстание не начинается) не изменяет дальнейшего течения истории, все идет по своей колее. В таком подходе скрыта немалая доза пессимизма – или, собственно, реализма – провозглашающего в форме сюжетной аргументации, что любые изменения хода истории оказываются лишь иллюзорными и, по сути, ненормальными. В этом смысле «Мороки» можно прочесть как роман «антиеслибылогичный», такой, что успокаивает: нет смысла метаться, заколдовывать историю, напрягать фантазию и ссориться вокруг несостоявшихся сценариев; все это ничего не стоит.
Такой вот мир романа Орбитовский населяет галереей героев, отчасти реальных, а отчасти – придуманных. «Мороки», все же, серьезный «роман о жизни», написанный с вдохновением и зрело, рассказ о том, насколько изломанными могут быть биографии людей, брошенных в водоворот исторических перемен. Интриги добавляет и тот факт, что пишет автор о поколении, которое в реальности почти полностью погибло во время Восстания. На первый план выступает история Кшиштофа Камиля Бачиньского и его жены Баси, выписанное в темных оттенках исследование гибели любви; позволив им пережить войну, Орбитовский совершает своеобразное переосмысление легенды о молодом поэте. Бачиньский не может врасти в новую, серую реальность Народной Польши – из многообещающего поэта Кшиш превращается в потерянного, карикатурно искривленного писателя, копающегося в сюрреалистической эстетике, годы и годы работающего над созданием великого романа о судьбе рабочего люда. Бася же, в свою очередь, устраивает в квартире библиотеку, пытаясь удержать в узде обезумевающее эго мужа, человека сломанного, вечерами топящего печаль в рюмке в обществе литературных «сливок» Варшавы. Во время одной из пьянок Кшиш знакомится с Ханой, молодой и красивой плавчихой, в которую и влюбляется по уши. История трагического любовного треугольника становится основным стержнем, организующим сюжет романа, одновременно являясь наибольшей удачей «Мороков»; один из блестящих фрагментов книги повествует о второй наибольшей музе Бачиньского, его матери, Стефании, и об ее безнадежных попытках повлиять на жизнь без малого сорокалетнего сына. Вообще, именно женщины и являются настоящими героями романа Орбитовского, персонажами, раскрытыми в наибольшей мере – сложные и многомерные, они притягивают внимание – особенно на фоне никакого Бачиньского (который чем дальше, тем больше раздражает – скажем прямо, прекрасно удавшийся образ героя, совершенно несимпатичного).
Не менее интересной нитью сюжета оказывается пара Янека и Виктора, старых приятелей со времен оккупации, которые в новой реальности оказываются по разные стороны идеологической баррикады. Первый – мученик, жертва бездушной системы, питаемый в равной степени как идеалами, так и видениями, чей исток – овладевающее им медленное безумие; второй же – прекрасно чувствует себя в послевоенной Польше, некритично принимая роль палача, брутального охотника за правительственными врагами.
Хотя «Мороки» — несомненно самая сложная и зрелая книга Орбитовского, истинное доказательство его развития как писателя, нашедшего себя в пространстве между фантастикой и мейнстримом (если для кого-то все еще важно подобное деление), она не идеальная книга. Наибольший упрек касается чрезмерного объема романа, благодаря чему становится заметен разрыв между первой, повседневной сюжетной основой ее – где автор создает портреты персонажей, и второй, которая снова возвращает нас в жанровое поле фантастики, расцвеченной элементами романа ужасов. За поступками героев почти не видна линия договора, в силу которого Варшава уцелела в буре войны, результатом которого стало внезапное «исправление» реальности, где пугающе преобразованная столица ведома неназываемыми силами к неясной цели. Здесь проявляет себя любовь автора к эстетике хоррора, однако, неоспоримый талант к изображению «страшных» сцен берет, кажется, верх над чувством меры – излишнее эпатирование описаниями распадающейся Варшавы, сквозь которую путешествуют – в бесконечность – герои, не слишком-то соотносится с общей тональностью романа. Сюжет к концу начинает слишком тяготеть к поп-культурному схематизму (используемому, правда, совершенно сознательно, но все же диссонирующему с первой частью книги). К счастью, конец романа прекрасно сплетает все сюжетные линии, предлагая – кроме завершения действия – глубокие размышления над природой истории, а прежде всего – о специфическом месте, которое в ней занимает Польша. Быть может, «Мороки» и слишком грешат непоследовательностью, чрезмерностью сюжетных линий, не реализованных в полной мере, – однако это совершенно не уменьшает значения романа, амбицию и смелость которого нельзя недооценивать».
В сети выложен пролог романа и первая глава.
ПРОЛОГ: РУЧЕЙ
1944
В последний день июля девочка, которая должна была стать Ящеркой, встретила одного человека.
Жила она в Гнойнике под Варшавой. Приехали сюда пару недель назад – то есть, о двух неделях говорила мама – машиной, одолженной у друга. Мотор чихал, девочка беспрестанно вертелась на заднем сидении, не зная, куда и зачем они едут. Ехали же, как оказалось, в двухэтажный домик, где фрамуги окон были из темного дерева, а крыша – словно шапка волшебника, а по ночам над нею висели россыпи звезд и серп месяца. На первом этаже жил кто-то, кого отец сердечно поприветствовал, у этого «кто-то» была пергаментная кожа и глаза такие серьезные, что в девочке рождался страх – такие глаза горазды глядеть на то, на что глядеть не должно, решила она. Человек показал им две комнаты наверху, маленькие и бедные, зато с окнами, выходившими на поле и реку. Стояла там кровать, в которой спали они втроем, стол и разваливающиеся стулья, а не было электричества, к которому девочка уже успела привыкнуть. По вечерам комнату освещали воняющие керосиновые лампы, снизу то и дело доносились какие-то шорохи, а сверху – птичий свист. Отец вышагивал по комнатке, поглядывая озабочено, мял то затылок, то живот, и часто, когда мама и девочка спали, втыкал нос в книгу, отчеркивая острым ногтем избранные строки.
Насколько девочке сперва не понравился Гнойник, настолько быстро она сумела его полюбить, или, по крайней мере, принять. Село подкупало ее своим мягким теплом. Сперва коты, целые стаи: рыжие и одноглазые, пугливые и робкие, целое меховое царство таилось в окрестностях дома. Могло показаться, что ни одна лапа или хвост не нарушали спокойствия трав и погребов, но достаточно было просто замереть, довериться собственной терпеливости, чтобы приметить мягкие тени и получить ключ к мурчащему царству. Коты приносили мышей, желая таким вот образом заслужить удивленье, похвастаться, подставить шерстку под маленькую ручку. Некоторые лишь смотрели на нее, слишком гордые, чтобы подойти, другие же почти домогались ласки, а третьи не понимали, как следует себя вести с этой необычной маленькой гостьей, для которой малы и необычны были они сами. Такие коты приближались к девочке на два-три метра, садились, сложив лапки, выгибая спины, опрокидываясь на бок, с когтями у морды, усаживались на заборах и подоконниках, а она научалась их различать, давала им имена. Когда б не коты, было бы скушней, хотя Гнойник только начинал открывать свои тайны.
Была там дорога, отсыпанная из щебня, достаточно широкая, чтобы две машины сумели разминуться, были лесные заросли, полные черники, но лучше всего был ручей, какого девочка никогда не видала раньше. Это не значит, что он отличался чем-то необычным, что в воде его перекатывались золотые крупинки или поблескивали драгоценные камни, на самом деле, он был самым обычным ручьем под солнцем, вот только красиво взблескивал под его лучами, и оказался первым ручьем, какой она увидала в своей жизни.
Опасайся змей, предупреждала ее мать, хотя если бы хоть раз сошла к берегу над быстрой водой, увидала б, что есть там раки, ящерки и тритоны, но никакой змеи там не повстречаешь. Змеи бывали где-то еще, в местах, о которых девочка и понятия не имела – что не значило, будто она их не боится. Выходя из дому, уже на дороге глядела под ноги, высматривая змеиные изгибы, и не сходила со щебня до самого ручья – пока не нашла палки подходящей длины, и той палкой потом разводила перед собой траву.
Кузнечики, жучки, бабочки удирали от нее, она же спешила, не выпуская палки, пока не добиралась до каменистого берега. По нему надлежало съехать, лучше всего на попе, да так, чтобы приземлиться по косточки в ледяную воду. Девочка ходила босиком, потому кроме змеи опасалась еще острых камней, о которых ей рассказывал отец. Ноги всегда ставила очень осторожно, на случай, если ночь изменила ручей, утыкала его остриями, вспенила и сделала яростным. Это было бы страшно, думала она, когда бы поток сделался злым и захотел меня прогнать, раня в пяту, взвертясь водоворотами и быстрым течением. Девочка нуждалась в приязни ручья, и он давал ее, даря даже куда больше: собственную ширь, которую можно было преодолеть пятью прыжками, безопасную мелкоту – вода, куда ни взгляни, самое большее поднималась чуть выше колена, – маленькие заливчики, рукава, стайки мелких рыбок, что порхали под водой, будя воображение. Ведь все ручьи впадают в реки, реки текут к морям, моря превращаются в океаны, а рыбки из крохотных становятся огромными.
Девочка разгоняла чешуйчатые блестки, желая, чтобы те отплыли к будущей своей величине, чтобы мелкота эта выросла, превратясь в китов, тюленей, тунцов и акул-людоедов, Боже, именно это она и чувствовала, плеская по воде ладошкой, разгоняла стаи будущих чудовищ, зародыши зубов и острых плавников.
Ручей дарил также и раков, слишком быстрых и ловких, чтобы она сумела их схватить, головастиков, для которых она устраивала специальные заливы из камешков, намереваясь наблюдать за ними, как станут превращаться в лягушек. Увы, головастики всегда находили пути бегства из неумело возведенной темницы, и хотя девочка пыталась укреплять конструкцию щебнем, сбегали, чтобы превратиться где-нибудь вдали от ее глаз. К счастью, было их множество, и девочка всегда могла наловить новых, к тому же ручей дарил ей и еще кое-что, будто желая просить прощения за бесформенные камешки, непригодные для строительства тюрем. Дерево, омытое водой, гладкое и твердое, а также кусочки стекла, безопасные, удивительных матовых оттенков.
Девочка сперва сносила их домой, но там быстро поняла, что дерево и стекло, вынутые из воды, теряют свою странную красоту. Потому обустроила для них специальное место в заводи, рядом с берегом. Ручей дал ей также и ящерок – пусть они и жили вне воды, девочка не сомневалась, что они дар ручья, – множество ящерок, гнездящихся в траве, выгревающихся на камнях. Быстро поняла, что ловить их – нет смысла, лучше осторожно подойти и рассматривать. Ящерки были совсем другими, нежели коты, они совсем не хотели, чтобы их отыскивали, да и шкурка их немногим отличалась цветом от камней, так что увидеть какую-то из них – уже было наградой, достойной терпеливого хождения с носом к земле. Лишь иногда девочке становилось грустно, поскольку она понимала, что не останется в Гнойнике навсегда, что покинет тритонов, рыб и ящерок, поскольку раньше или позже она отправится еще дальше от города; так хотел отец, и все же забирать у нее ручей было бы чем-то совсем плохим, неблагодарным.
Играя в его потоке, девочка оставалась невидимой, сама же могла смотреть то на дом, то на дорогу. Делала это изредка, на дороге и возле дома как правило мало что происходило. В тот день – последний июльский – что-то, однако, изменилось, дрожь перекинулась с воздуха на людей и животных. Зарычал мотор машины, и девочка решила увидеть, кто едет, а потому вышла из ручья и легла на берегу, на живот, так, чтобы голова ее чуть-чуть высовывалась из травы. За спиной шумела вода, солнце стояло высоко, а глазам ее открылась машина, длинная и черная, с четырьмя немецкими военными. Двое, как видно, были офицерами, носили зеленые фуражки с заломленной тульей и постоянно нервно осматривались. Лица их были серьезны, ноздри нервно раздувались, кадыки подрагивали. Двое других солдата, один в шлеме, второй без, замерли на сидениях, словно сделавшись их частью. Мотор ворчал и покашливал, машина двигалась, и девочке в голову пришло, что как хорошо, что эти четверо немцев знать не знают о ней, о головастиках и ручье. Может немцы – как рыбы, а значит, они тоже сделаются больше, тогда в конце-концов они должны измениться, и не случится ли так, что когда доедут в то далекое место, куда направляются – а направлялись наверняка, такие лица у людей бывают в начале длинного пути, – так вот, если доедут туда, куда хотят, не станут ли они совершенно другими? Великанами или акулами? Или наоборот, если немцы, которые прибыли в Варшаву, были злыми, то не должны ли они сделаться добрыми, вернувшись в немецкую землю? Такие мысли вскружили ей голову, а тем временем машина исчезла, а на дороге появились люди.
Шли или ехали нестройной колонной, с отчетливой поспешностью и не оглядываясь – самое большее, посматривали друг на друга. Часть сидела на повозках, запряженных лошадьми и заваленных пожитками так плотно, что места не оставалось; взгромождались на это барахло, толкались, наверняка было им ужасно неудобно. Дети плакали на руках матерей, мальчишки с трудом удерживались на месте, мужчина на передке повозки не слишком-то понимал, что делать с бичом. Были еще и пешие, с тяжелыми сумками, которые чаще всего несли по двое, в теплой, не по погоде, одежде, которая наверняка порядком весила вместе с вьюками – едва переставляли ноги. Девочке стало как-то странно, она догадалась, что это немцы, слышала немецкие слова, а ведь редко когда видела немца с узлами, напротив, узнавали их по свободному шагу и свободным рукам, что и отличало их от поляков, которые шаркали и всегда что-то да несли. Быть может, что-то изменилось, только не понимала, что именно, только лишь ощущала, что изменение имеет что-то общее с тем, что отец выбрал Гнойник вместо Варшавы. Немцы шагали именно из Варшавы, но направление их путешествия было загадкой.
Девочка лежала и, затаив дыхание, следила за этими людьми. Старались идти на расстоянии друг от друга, только семьи и держались рядом, никто никого не обгонял, но никто никому и не помогал. Женщины сами тянули свои тележки, мужчины горбились под рюкзаками и порыкивали на детей. То и дело колонна расходилась в стороны, чтобы пропустить машину, военную или гражданскую – и если гражданскую, то заваленную барахлом по самую крышу. Пешие провожали автомобиль завистливыми взглядами, некоторые махали руками, пытались его останавливать, окликали сидящих, словно старых знакомых. Порой кто-то останавливался, утирал лоб, пил, вынимал из свертков хлеб, вьюки ложились на землю, вздымая облачка пыли, человек же поспешно ел; прежде чем пыль опадала, он, не успев еще прожевать, хватал уже свое малое имущество и снова пер вперед, раздраженный, злой, сбегая вместе со своими. Девочка совсем не хотела, чтобы ее заметили, и не потому, что могли бы ее обидеть, попросту хотела смотреть на этих людей издали – те глаза, усталые мягкие тела – хотела бы видеть их издали.
Ни миг отвернулась и увидела, что рядом с ней греется на солнышке зеленая ящерка, равнодушная и к детям, и к убегающим немцам. Девочка легонько дотронулась до ее спинки, ящерка дернулась и кинулась к ручью, метя хвостом по камешкам. Там – остановилась. Девочка вернулась к наблюдению за дорогой. Теперь по дороге шагал мужчина, который пробудил ее беспокойство, и если бы кто-нибудь из немцев должен был бы сойти с дороги, приблизиться к ручью и увидеть ее, то выбрала бы любого, но только не этого. Не знала, сколько ему может быть лет, в ее мире существовали только взрослые, дети и старики, а этот мужчина не был ни стариком, ни ребенком, а потому был взрослым – как она это понимала. Узкий в плечах, весь он был словно вытянутым, огромные ноги – втиснуты в военные сапоги, одет же он был в коричневую куртку. Светлые волосы спадали на лоб, усы были не густыми, зато опускались почти до подбородка, по щекам курчавились бакенбарды. Мужчина нес кожаный портфель, и что было страннее всего, шагал он в сторону обратную остальным. Эти, видно, не знали, что и думать: женщина в берете сошла у него с пути, но мужчина за ней уперто шагал, как шел, заставляя свернуть человека. Портфель стукнул прохожего по ноге.
Мужчина остановился, поставил багаж между ногами, поставил руки на бедра и запрокинул голову, будто бы хотел сказать: «Хороший сегодня денек». Немцы глядели на него с нескрываемой ненавистью, но мужчина на это внимания не обращал, более того, усмешка, расцветшая на узком лице, давала понять, что настроение толпы ему по вкусу. Постоял так минутку и вместо того, чтобы отправиться своей дорогой лосося, вверх по людскому потоку, выломался из него и с портфелем подмышкой зашагал напрямик, по траве, прямо в сторону ручья. Девочка не хотела, чтобы он ее заметил, но не знала, как этого избежать. Вжала лицо в траву, к самой земле, сильно и вслушивалась в зловещие шаги, надеясь, что, кем бы ни был тот человек, не выберет он того же места, что и она сама, а то и до ручья не доберется: соблазнится другим кусочком луга, да так там и останется. Его даже могла бы укусить змея; над ручьем, несмотря на опасения матери, змей не было, но если какая и должна была б здесь появиться, то пусть бы именно теперь.
Девочка лежала неподвижно, представляя змей, что спасают ее от опасности, а мужчина прошел рядом, бросив на нее короткий, но чрезвычайно внимательный взгляд. Сошел к самой воде, снял ботинки, засунул в них носки, штаны закатал до коленей, и опустил ноги в воду. Что-то было не так с теми ногами, но девочка не знала, что именно, до этого времени видела только ноги отца, а те, которые носили по свету чужака, были другими: худыми, скрученными из одних только жил, обтянутыми кожей, волосатыми, словно у обезьяны, с черными ногтями. Девочка присмотрелась к ногтям и поняла, что именно кажется ей странным. У мужчины было шесть пальцев на каждой стопе, и тот шестой торчал смешно, скорее коготь, чем палец, маленький, с темной шпорой, девочка просто не могла понять, как кто-то сумел бы натянуть ботинки на что-то такое. И тут поняла, что уже не лежит, но сидит по-турецки, и они смотрят друг на друга: спокойно, серьезно – она и тот мужчина.
– Шесть, – сказал он, а она кивнула.
Из кармана на груди он достал металлический потемневший мундштук, потом в руке его появилась папиросная бумага и табак, и через миг он уже курил, пуская дым носом. Словно конь фыркал – вот как это выглядело. Дым был темнее и гуще, чем из отцовской трубки, он и ложился по-другому, девочке казалось, что мелькают в нем размытые фигуры, подобные тем, на дороге, а за ними растут руины, трепещут флаги, гремят гусеницы танков, а дым превращается в темное небо и сожженную землю, в ущелья разрушенных домов, мавзолеи боковых улочек, в людей, скорчившихся на дне подвалов, покрасневшую реку, и девочка охнула, а дым снова сделался лишь дымом, наиобычнейшим в мире, рассеивался над ручьем.
Мужчина курил спокойно, наконец сплющил окурок в пальцах, продул мундштук и положил его на камень. Другой рукой схватил что-то, чего девочка не видела, спрятал это в большой кулак и кивнул, чтобы подошла. Черты его лица, увиденные вблизи, казались еще более резкими – будто вырезали их в мясе с яростью и в большой спешке, зато глаза были удивительно ласковыми – такими глазами глядят на расшалившихся детей, счастливых матерей или, собственно, на ручей, и девочка решила, что человек с таким взглядом не причинит ей никакого вреда, и приблизилась. Уселась в метре от него и тоже погрузила в воду ноги. Улыбка у мужчины была такой же ласковой, как и взгляд. Он протянул зажатый кулак в ее сторону, очень осторожно, словно всовывая его меж змеями, и разжал пальцы.
На ладони сидела ящерица размером с патрон – непонятно, отчего ей пришло в голову именно это сравнение – с тоненьким хвостиком и квадратной головкой. Совершенно не боялась, больше того, казалась довольной, что сидит именно на этой руке, вертелась, выпускала коготки и изгибала хребет, словно кошка. Ладошка девочки поплыла в ее сторону, замерла: можно ли, – мужчина покраснел, щеки его надулись, потом не выдержал, закашлялся, засмеялся, затрясся весь – кроме раскрытой ладони, слезы радости выступили на глазах.
– Гляди! Ящерка!
Страх покинул девочку, и ладонь ее соединилась с ладонью мужчины. Ящерка двинула головкой, смешно, словно заводная игрушка, одна из тех, которые девочка видела в магазине на Новогродзкой, а потом, уже совсем не механически, но с жизнью, переползла на детское запястье и там застыла, с головкой, положенной на основании большого пальца. Девочка поглядывала с восхищением и чуть боялась, что малейшее движение испугает животинку, а мужчина все смеялся. Девочка почувствовала, что должна что-то сказать, поблагодарить, потому что не дело, если кто-то пытается быть хорошим, а в ответ получает молчание, она поискала слов, но слова ускользали от нее, словно ящерки. Чем интенсивней думала, тем хуже становилось: так странно, потому что должна, а не может, пока, в конце концов, она не сосредоточилась, решив, что здесь, над ручьем, ей вовсе нет нужды оставаться умной и даже воспитанной, что этому мужчине хватит и простого слова.
– Вы любите ящерок, да?
Теперь незнакомец должен спросить, как ее зовут, взрослые всегда так делают: как тебя зовут, девочка? Тем временем, мужчина интересовался исключительно собственным смехом, и вопрос лишь усилил его веселье, он давился, кашлял, вытирал слезы и снова принимался плакать. Отвел руку, наклонился и легонько погладил зверика по головке.
– Люблю, – ответил. – Скажу тебе больше, я настоящий эксперт по ящерицам. Долгие годы брожу по миру по различнейшим делам, ну и, между ними, изучаю как раз ящериц. Видел их в Индии и в Америке, знаком я с ящерицами китайскими и канадскими, а с японскими даже подружился, – заметил, что девочка слушает внимательно, и продолжил рассказывать. – Есть ящерицы крылатые и подземные, черные и разноцветные, злые и добрые, ядовитые и такие, как эта, что не могли бы тебя укусить. Скажу не хвастаясь, мало кто знает о ящерицах столько, сколько я. Например эта вот – маленькая обычная ящерица, которой можно не бояться. Но однако бывают также и огромные – с тебя размером.
Рассказывал, а глаза девочки расширялись от удивления. Завидовала милому незнакомцу из-за его путешествий и из-за того, что видал он разных ящериц, потому что здесь, в Гнойнике, ящерица была явлением обычным, не выделялась ни видом, ни цветом кожи, была созданием скромным сравнительно со своими прекрасными кузинами из далеких стран. Девочке вдруг сделалось обидно, хотела как-то поблагодарить, пойти, например, в траву по ту сторону ручья и вернуться с ящерицей, большой и разноцветной, какой этот милый человек еще не видал. Решила, что извинит его, даже если мужчина обидится и уйдет. Однако кто знает, вдруг видел он уже столько чудес в мире, что и речи обычные сделались для него необычны.
– У нас только такие ящерицы, как эта.
– А вот это необязательно должно быть правдой, – перебил он ее, словно только этого и ждал. – Я чувствую, что ты хотела бы увидеть то, что видел я, только боишься об этом спросить. И совершенно зря. Я сижу здесь и сейчас пойду дальше, и тогда ты не успеешь задать свой вопрос. Даже больше, мне кажется, что и в этих травах кроются дела куда интересней, чем в травах мексиканских или азиатских, и хватит только, маленькая, повнимательней поглядеть и вооружиться терпеливостью. Однако я думаю, что ты должна отпустить эту ящерицу, чтобы увидеть следующую. Достаточно будет пошевелить рукою. О, именно так.
Ящерка соскользнула, чтобы без оглядки помчаться вперед. Прежде чем хвостик ее исчез в траве, мужчина подсел к девочке, поставив портфель между ними. Ничего не говорил, только глядел по-над ручьем, в густой кустарник, склоненный над водой, и из этого кустарника, совершенно неожиданно, высунулся язык – больший тела ящерки, которая еще миг назад сидела на запястье девочки. Язык исчез на мгновение, появился снова, а за ним – мощная лапа, заканчивавшаяся когтями, за лапой – башка и шея, покрытая морщинистой кожей, за шеей – сильный торс, ползущий над землей, задние лапы враскоряку, подвижный хвост бил по камням. Зверь не забивал себе чешуйчатую голову сидящими на другом берегу, интересуясь по преимуществу собой и собственными желаниями – треугольная морда погрузилась в воду. Девочка понятия не имела, какими большими могут быть такие твари, знала лишь, что эта – огромна, что захоти она перейти ручей, могла бы облизать ее, девочки, лицо; придись оценивать, сказала бы, что та больше любого кота, какого ей приходилось видеть, размером, должно быть, если не с машину, то с велосипед – точно. Причем, не с детский, трехколесный, но тот, что для взрослых. Или же – с дышло в повозке. Длинная, словно половина коня, крупная, словно большая собака.
Тварь все пила, набирая воду стрелкой языка, потом утолила жажду, застыла на пару минут, за которые девочка успела рассмотреть устройство мощных лап, переходящей в спину шеи, а прежде всего – голову, об такую голову, словно в сказке, можно было б мечи ломать. Мужчина снова закурил, девочка смотрела во все глаза, а ящеру надоело общество, он поглядел по сторонам и исчез в травах.
– Должно б мне было сказать тебе заранее, что это будет никакая не ящерица, а настоящий ящер, – сказал мужчина. – Но откуда б мне знать, кто к нам придет? О! – удивился он. – А это что такое?
Быстро прыгнул в ручей, широко расставив ноги. Склонился над узилищем из камней, где заточены были головастики – теперь ровнехонько трое, весело трепыхающиеся на дне. Девочка не нашла причину, чтобы соврать, и рассказала о своих проблемах, о том, что сколько бы ни старалась, всякий из головастиков найдет дорогу меж камнями, высмотрит ямку, не заполненную галькой, и вырвется на свободу. А она, кроме ящерок, хотела бы увидеть еще и превращение головастика, раньше не видала ни одного превращения, кроме того, что в церкви, да и там надлежало верить на слово. Мужчина, как видно, прочитал ее мысли, глянул на портфель – должен был держать там что-то исключительно важное – склонился над водою, взял головастика, сомкнул в горсти как ящерицу ранее, дохнул, прошептал что-то и бросил его в ручей. Водил над ним пальцем, головастик не мог пошевелиться от удивления, но вместо этого начал изменяться, распухать, хвост сжался, внезапно отросли лапы, горло, голова над этим горлом, раздалось кваканье, и появилась зелень. Лягушка, настоящая лягуха размером с тряпичный мяч – в этом случае девочке не было трудно отыскать сравнение – застрекотала, выстрелила языком, и только ее и видели.
Девочка смотрела, онемев, и только через некоторое время поняла, что пропустила еще одно чудо, может куда более важное, но слишком неприметное, чтобы заметить его сразу. Если раньше ручей тек от Варшавы в том самом направлении, в котором шли немецкие беженцы, то теперь он бежал к городу, неся траву и щепки – чтобы девочка не имела ни малейших сомнений.
– А эти люди? – девочка встала прямо, беженцы могли ее увидеть, но она знала, что рядом с мужчиной она в безопасности, и ни капельки не боялась. – Этих людей вы могли бы повернуть вспять? Чтобы шли куда-нибудь в другую сторону? Как ручей?
– Но зачем? – мужчина встал рядом с ней. – Пусть идут себе, куда захотят. Зачем тебе их поворачивать? Да и кто бы захотел? Вот слушай, я подумал тут, что ты могла бы мне помочь. Мне и в самом деле потребуется помощь. Ничего сложного, ладно? – спросил и присел подле нее так, чтобы его лицо оказалось как раз на уровне ее лица.
Понравились ей его глаза, спокойные и уверенные, потому она кивнула, и тогда мужчина вернулся за портфелем и достал из него деревянную шкатулку и ключ. Ключ вложил в отверстие замка, попробовал прокрутить, была она закрыта, он похлопал по чуть выглаженному, голому дереву, а в руке его появилась упаковочная бумага. Ключ он положил на крышку и принялся заворачивать шкатулку, старательно укутывая, пока вся она не исчезла, прикрытая серым. Девочка очень хотела знать, что находится внутри, фотографии или сокровища, однако решила, что мужчина, если захочет, скажет ей. Тем временем, он потянулся за потрепанным шнурком, обвязал пакет и теперь готовился затянуть узел.
– Не могла бы ты здесь прижать? Вот здесь, – попросил и показал, где именно собирается сделать узел. Она не без сомнения приставила палец, куда просил; бумага была теплой, словно камень у костра, удивилась, что она не горяча, а всего лишь тепла – приятно грела кожу.
Подняла удивленные глаза, и взгляд ее встретился со взглядом мужчины, тот моргнул и скрестил два конца шнура, достаточно быстро, чтобы узел не распустился, и достаточно медленно, чтобы девочка успела убрать руку. Он засмеялся – даже больше, казался искренне обрадованным, аж по бедрам похлопывал себя от этой радости, а из рукавов его посыпались ящерки, многоцветное множество: желтые, золотые и радужные, карабкались по полотняным штанинам, обежали девочку и исчезли, только хвостики взблескивали меж камнями.
– А что у вас в шкатулке?
– Ох, уж точно не ящерицы. Разные вещи и места, которые должны быть занесены в самую Варшаву. Не могу сказать тебе, что там, хотя могу рассказать о многих других вещах. И мне кажется, что это довольно вежливо. Сможем договориться так вот? Тайну шкатулку я доверю кое-кому иному, а тебе открою другое, – пакет исчез в портфеле. Мужчина тотчас сунул его себе меж коленей, присел на корточки. – В утешенье скажу тебе еще, что тайна шкатулки, скорее, пресная и печальная, и не должна бы тебя никак касаться, зато та, которую я тебе приготовил – она специально для твоих ушей, и, к тому же, кажется мне интересной, яркой, словом, я не мог бы предложить тебе ничего более занимательного, – легонько прикоснулся к ее лицу, она разрешила, он лег на спину, потянул девочку за собой, смотрели в небо, в клочья облаков, разорванные солнцем. – Давай договоримся, что я открою тебе мою тайну, заберу шкатулку с собой, а тебе не станет грустно. Так что, договоримся?
Коснулся кончика носа девочки, лицо ее покрылось румянцем. Мужчина приобнимал ее легонько, так, чтобы могла выскользнуть из-под его руки, если б захотела, но зачем бы ей хотеть, если тепло от него аж било, да еще и усы, щетина, дразнящая ее кожу. Чужак не останется здесь навсегда, хотя и мог бы, девочка об этом знала и попросила тайну.
Мужчина отодвинул ее от себя, снова присел напротив, а она уселась, молчаливая и серьезная, с телом, скрученным, словно веревка, приготовившись к неизведанному. Лицо человека давало надежду, губы его были мягкими, глаза теплыми, первые морщинки сплетались приязненно, от носа шли две мелкие бороздки.
– Ты ведь любишь ящериц, верно? – сказал он.
Она кивнула.
– Тогда я должен тебе сказать, что ты и сама некогда станешь ящеркой. Не такой, как эти здесь, даже не такой, как тот ящер, которого мы видели недавно, но будешь ящеркой самой настоящей, самой настоящей изо всех, – он говорил и смеялся одновременно, словно было у него не одно, а два горла. Девочка подумала, что она и вправду могла бы быть ящеркой, но важнее бытья настоящей-пренастоящей ящеркой было то, чтобы ящерка такая оказалась счастлива от носа до хвоста. Должно быть, мужчина это услышал, знал, видно, дверку в ее голову. – Если теперь тебе кажется, что ты счастлива, то лишь когда станешь ящеркой, поймешь, что такое настоящее счастье, – взял ее лицо в горячие ладони, говорил быстро, явно спешил. – Все прочее покажется тебе сном, кроме нашего разговора. Но, конечно, до времени это заснет в тебе, пока кто-нибудь не скажет тебе, что ты – ящерка.
– Скажет?
– Ведь ящерки не узнают самих себя. Даже думают, что они – кто-то совсем другой, птица или дерево, а потому им нужно об этом сказать. Я мог это сделать, но ты пока ею не стала, а потому нужно подождать кого-то другого. А теперь извини. Я должен идти.
Поцеловал ее в лоб, собственно, лишь прикоснулся губами, обдал еще теплом и отошел, не оглядываясь. Девочка же поняла, что, пока они разговаривали, позабыла о мире вокруг, который медленно, в медовом ритме июля, двигался вокруг. Немцы все тянулись дорогой, грустные или сердитые, ноги их все вздымали пыль, повозки тарахтели, рычали моторы машин, точно так же, как и до того, журчала вода и шелестели травы. Девочка не хотела, чтобы мужчина уходил, но не знала, как могла бы его задержать.
– Скажите пожалуйста, а тот человек? Скажите, та девочка, которой вы несете тот пакет... Она тоже – ящерка?
Он не замедлился, не повернул головы, но услышала явственно:
– Она – кое-кто совершенно иной.
И оставил ее одну. Хотела побежать за ним, однако знала, что было бы это неправильно, этот милый человек посвятил ей столько времени, сколько мог, а то и больше, может, не пристань она к нему, уже отдавал бы шкатулку той девушке и говорил бы ей что-то другое, чуждое, предназначенное для ушей взрослых. Она смотрела ему вслед, вбирая в себя абрис его стройной фигуры, узких плеч и почти девичьего затылка, чтобы тот же миг с удивлением понять, что мужчина исчезает, тает в толпе идущих немцев, незаметный и бледный даритель собственного тела.
Девочка, которая должна была стать ящеркой, смотрела в удивленье на пропыленную дорогу, которой шли люди, кони и коты. У коней не было голов, а коты фыркали огнем».
3. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. Огонь («Ogień»)
Еще одна позиция, занимаемая в обзоре все тем же Лукашем Орбитовским, автором рассмотренных чуть выше «Мороков». И, пожалуй, самый необычный эксперимент ушедшего года в польской фантастике. Потому что «Огонь» — это пьеса. Изданная в серии «Маятник времени. Альтернативные истории» (изданная «Национальным центром культуры», то есть – под частичным государственным патронатом), альтернативной историей она, в строгом смысле слова, не является. Скорее, это «альтернативный мир», но такой, какой приходится распаковывать и достраивать, серьезно при том напрягаясь, самому читателю – но, поверьте, это того стоит.
Сюжет пьесы обращается вокруг поездки двух братьев и жены одного из оных за наследством отца: с призраками семейного прошлого, одолевающими их, сплетающими в странную любовь-ненависть. Но путешествие из простой поездки превращается в странствие во времени – им придется столкнуться даже не с собственным прошлым, но с прошлым всей страны.
Собственно, «Огонь» — это псевдоним Юзефа Курася, одной из легенд послевоенного польского Сопротивления. И именно с его судьбой – и, в некотором смысле, с его неуспокоенным духом – встречаются герои в тех местах, где духи и души никуда не исчезают.
И – не удержусь и приведу почти полностью один из самых интересных отзывов на «Огонь» — оказавшийся куда шире, собственно, разговора об «Огне» – от еще одного чрезвычайно интересного польского писателя, Павла Майки (у которого, если ничего не изменится, в этом уже году должен выйти дебютный роман; а зная, на что Майка способен, роман этот я очень жду).
«Из содержания драмы видно, что писана она кем-то, кто по-настоящему сведущ в классике, но вырастает при этом из поп-культуры, включая ее мрачную и суровую ветвь – хоррор. Ведь «Огонь» начинается как традиционный слэшер – группа молодежи выезжает в провинцию, попадает в лес, нисколько не обращая внимания на предостережения старого аборигена. Так начинается и «Техасская резня бензопилой», и пастишевый «Домик в лесу». Туристы обязаны столкнуться со смертью, а последней из живых обязана остаться девушка – таковы условия, и, кажется, до сей поры их никто не пытался сломать.
Орбитовский не столько вышел за схему, сколько раскрасил его по-своему, сюжетом, который начинает превращаться в его писательскую манию. Потерявшиеся в лесу встречаются – ясное дело – с чудовищами, однако, в отличие от вооруженных топорами и бензопилами туземцев из американской, английской или норвежской провинции, здесь они окажутся лицом к лицу с существами, которых литературным героям уже доводилось неосмотрительно приглашать на свадьбу. Американцы в своих слэшерах показывают дегенеративные сельские семьи, норвежцы – кровожадных лесорубов, Орбитовский же обратился к духам из национальных травм и обрек героев на то, чтобы и они вписались в тот хоровод и в вечное круженье в призрачном танце. Так уж оно получилось, что если в начале чтения вспоминались мне американские фильмы, позже ассоциации выстраивались чуть ли не исключительно с Выспяньским. И прежде чем успел доехать из Вроцлава в Краков, сидя на разваливающемся автобусном сиденье, я подумал: «а действительно, не был ли хоррор подходящим инструментом познания нашей истории и национального характера?».
И то ведь: в наиважнейших польских произведениях герои всегда встречаются с духами, а то и вызывают их. У Выспяньского призраки кружат между повстанцами, а вызванные – не отказываются прибыть на свадьбу. Герои Мицкевича все время мечутся среди духов, а его драма, посвященная нациестроительству, суть один большой ритуал общения с душами умерших. Не избегает духов и Красинский, не презрит их Словацкий. И духи эти не выступают в роли украшательств, отвечающих за атмосферу произведения – или чтобы легонько подтолкнуть к мести упрямого сына. Нет, духи в нашей национальной литературе – существа настолько же значимые, как и живые, а может даже более важные, чем эти последние. Живут не только рядом с нами – но и вместе с нами. Мир польской литературы – это мир ужаса, существования с мертвыми, которые необязательно должны желать нам добра. А если даже и так, то невольно изменяют нашу реальность или ее восприятие – и меняют наши судьбы. История Польши, если оценивать ее сквозь литературу, это история одного большого морока. Порой это морок недосказанный, словно живые отдают себе отчет, что о духах лучше не говорить даже при свете дня. Тогда используют эвфемизмы, склоняют головы и лишь вспоминают, что там, в лесу, есть такая могила, определяющая нашу жизнь, наше будущее и прошлое. Мертвые смотрят на нас из нее.
Несчастные наши учителя польского не знали об этом: как видно, не смотрели они фильмов ужасов. А ведь – совсем иначе, чем во всем остальном мире – в Польше нет необходимости перерабатывать свои жемчужины литературы, чтобы превратить их в ужастики. Они уже ими являются, с самого начала. Даже Трилогия Сенкевича, которая вместо польских «Трех мушкетеров» переосмыслена литературными критиками едва ли не в пророчество. Казалось бы, роман о рубаках, скачущих из одной войны в другую и любящих своих дам, предельно далеко отходит от травмы и от хоррора. Но так ли это? В «Огнем и мечом» Украина – страна призраков, и Сенкевич именно так ее и описывает, Заглобе приходится чуть ли не убеждать сотоварища, что он – чародей, дабы сотоварищ отважился войти в заклятые ущелья. В «Потопе» судьбы героев сплетают мертвые, озабоченные судьбами живых и удерживающие их в напряжении своей волей, а в «Пане Володыевском» дело доходит до едва ли не единственного в нашей литературе неудачного вызова духа – умерший Володыевский не оживает. Призраки правят всей Трилогией, даже если Сенкевич и избегал столь близких романтикам сюжетов. «Дух в народе не погибнет», но все дело в том, что не дух, а призрак. Хоррор так глубоко коренится в наших душах, что невозможно от него сбежать, даже если этого хочется.
Орбитовский, любитель хоррора, понял это куда быстрее меня. В «Близится» — повести, в которой герой должен совладать с гэбешным прошлым отца, это прошлое настигает его, воплощенное в совершенно реального призрака. Роман о Варшаве, в которой не случается Восстание, носит красноречивое название «Мороки», хотя Орбитовский и обещал, что это будет роман о любви. В «Огне» он ставит проблему ясно как никогда: это духи правят нашей реальностью. И невозможно от этого убежать, никакое разволшебствление истории ничего не даст. Призраки всегда были и всегда будут сильнее.
И если бы только Орбитовский так писал! Ведь взгляните на Шостака. Он еще камуфлируется, еще делает вид, что Орбитовский вовсе не заразил его бациллой хоррора, когда они сидели как-то за пивом. Но ведь в «Хохолах» самые главные герои – это те, кого нет: какой-то погибший брат, что, возможно, никогда и не существовал, но дух которого (а, скорее, призрак) сильно влияет на судьбы героя и семьи. Весь жилой дом «Хохолов» стоит на могилах, и Шостак указывает нам, что могилы и мертвые для обитателей его мира – суть самое главное. Думановский – очередной дух, поскольку снова же неясно, существовал ли, как существовал, и сколько было тех Думановских, говорится об этом прямо. Так как Хохолы из могил создали фундамент своего обиталища, так он желает создать заново Краков, как мировую столицу некрополии. Когда же сей план сходит на нет, превращает Краков в город духов – кружат по нем духи пророков, которым встречаются духи их ненаписанных произведений. Если Орбитовский пишет ужасы, то Шостак ближе, скорей, к готическому роману. И все же диагноз их – сходен: Польша это страна хоррора.
Русские пишут о своей душе, американцы – о духе свободы и утрате себя в той свободе среди громадья пространства, немцы – о долге, французы – о разврате, итальянцы – о красоте, англичане – об этикете. Мы – пишем об ужасе. Призраки – наши сотоварищи лет минувших, даже если мы забываем об этом все чаще. Кто нынче помнит, что лишний столовый прибор на Рождество мы кладем вовсе не для случайного гостя, но для духов наших мертвых? Где-то кроме села еще объезжают с гробом границу поселения, чтобы не впустить смерть меж домов? Вся наша традиция – это ритуалы взаимодействия с мертвыми. Мы, в нашей повседневности, все чаще об этом забываем. Но писатели – люди с границы миров, из мест противостояния космоса и хаоса, где час движется иначе. Лукаш Орбитовский может не знать этнографических подробностей, но литература помнит это вместо него».
4. ТВАРДОХ Щепан. «Морфий» («Morfina»)
Щепан Твардох сделался известен как автор романа и цикла рассказов об альтернативной истории Европы восемнадцатого века – где центром революционных событий становится не Франция, а Австрия. И уже тогда сделалось ясным, что автору тесно в рамках жанра и конвенции – как на уровне сюжета, так и на уровне языка. Дальнейшее его творчество – попытка выйти за рамки привычного. Пиком – до сегодняшнего дня – стал его роман «Вечный Грюнвальд», одна из наиболее интересных книг позапрошлого года. И вот, после прошлогоднего сборника рассказов «Лицом к земле» (о котором мне приходилось рассказывать в обзоре прошлогодней польской фантастики), вышел новый роман Твардоха: теперь уже без малого окончательно за рамками привычной фантастической конвенции.
И, кстати сказать, вполне символично то, что новый роман выходит в издательстве «Выдавныцтво Литерацкэ» — там же, где выходят переиздания Лемма или новые книги Я.Дукая.
Издательская аннотация:
«Константин Виллеманн, варшавянин, но сын немецкого аристократа и полонизированной силезки, мало внимания обращает на патриотические лозунги и традиции, окропленные кровью героических солдат. Он – циник, негодяй и бонвиван. Неверный муж и плохой отец.
Константин неохотно берет участие в сентябрьской компании, а после ее поражения – и тоже противу своей воли – становится членом тайной организации. Он не желает быть поляком, не желает быть немцем. Жаждет лишь получить очередной пузырек с морфием и жить своей старой жизнью ходока и любовника.
Однако сбежать от истории не удасться.
Щепан Твардох в «Морфие» сумел сделать то, что редко случается в польской прозе – создал антигероя, которого невозможно не любить. Молодой писатель, подобно великим – Виткаци, Гомбровичу, Литтеллу – сумел показать слабого, сломленного человека, впутавшегося в большую историю.
Это безумный, трансовый и смелый роман».
Отзыв на роман (со все того же сайта «Эссенции»)
Константин ходит по Варшаве; блуждает по ней без цели, от жены Хелены к любовнице Саломее, от очередной порции морфия к угрызениям совести. Существует как бы в стороне от военного хаоса – вокруг комендантский час, немцы на улицах, но герою куда более важны наркотические трипы и семейные проблемы. Но все меняется, когда он становится обладателем таинственной пачки, которую должен доставить к малоизвестной ему госпоже Любенской. Вскоре он знакомится с активным участником подполья, Стефаном Витковским, который плотно втягивает его в опасный мир сопротивления и заговоров.
Однако герой сопротивляется щупальцам истории. Привязанный к жизни бонвивана, он все цепляется к очередным юбкам и тянется к пузырькам с морфием. Для польских повстанцев он важен из-за своего двойного происхождения – мать Константина полька, отец – немец. Нетрудно догадаться, что конспиратор Витковский любой ценой пытается убедить его пуститься путем Конрада Валленрода, натянуть макиавелиевскую маску, которая позволит проникать в ряды врага. И как для мицкевичевского шпиона главной проблемой была ущемленная честь, так и для Константина патриотизм оказывается не пустым звуком. Однако не все так просто.
Могло бы показаться, что время войны – это время быстрых и однозначных деклараций – это поляк, это еврей, это немец. Тем временем, над любовью Константина к родине тяготеет его двойное происхождение. Он поляк, потому что так хотела его мать. Он немец, потому что любит отца. Дело национальной идентичности не настолько уж сплетено с конкретным государством, языком или местом – или даже с поддерживаемой идеологией, но, прежде всего, с привязанностью к родным. С одной стороны, именно в этом корни большинства моральных дилемм Константина, а с другой – это позволяет ему быть конформистом. Когда он попадает в руки солдат Рейха – становится немцем, когда пребывает среди поляков – становится одним из них. Он не притворяется, как актеры, но именно что становится – Константин человек как минимум с двумя, если не с большим числом, лиц: хороший муж и изменчивый любовник, ищущий утешения морфинист и безжалостный убийца, поляк и немец. И вот Константин ходит по охваченной войной Варшаве, существует в нескольких местах и в нескольких женщинах одновременно, хотя зачем существует – того уже не может узнать и сам; ведь, в конце концов, проще не существовать, чем быть. (...)
Твардох в очередной раз оказывается писателем высшей пробы – доказывает, что на тему 1939 года и оккупации Варшавы сказано далеко не все. Его гротескная, но одновременно пронзительная книга получила «Паспорт Политики» (одна из наиболее значимых наград для литературных произведений – «наджанровая» – в Польше. – С.Л.). И кто знает, возможно мы снова услышим о «Морфии» в мае, во время объявления кандидатов к Литературной Награде Ники».
И – пара небольших фрагментов из романа.
«Гела смотрела на меня взглядом Гелы, тем же привычным взглядом Гелы, словно ничего не изменилось, словно не было войны, и словно я просто рассказывал о неком парадоксе, словно всерьез оглашал некое противоречивое суждение, о котором Гела не знает, что и думать, а потому просто смотрит на меня, так, как научилась, таким вот взглядом: и не соглашаться, и не возражать. – Мне нужно лечь. – У папы к тебе просьба. Нужно занести пакет к такой себе Любенской, на площадь Спасителя. И полагаю, я бы предпочла, чтобы ты не носил, поскольку это нечто такое, что если тебя с ним схватят, то расстреляют. Понимаешь? Откажешься, ладно? Я папочке уже отказала, но он уперся. И снова, снова: небольшое испытание, Гела. Окажется ли мой Костусь достоин великих традиций борьбы за освобождение нашего рода? окажется ли человеком настолько отважным, насколько должен быть отважен муж Гелены Виллеманн de domo Пешковской герба Ястженбец? Не побоится ли он смерти? Достоин ли мой Костусь зваться поляком? Охренеть.
Думаю, Гела желает мне смерти. Хотела бы стать вдовой, в чернь увитой, ухаживать за моей могилой с бронзовым крестом, воспитывать Юречка в убежденности, что его папочка был правильным поляком, потом позволить какому-то достойному офицеру опекаться нею и Юрком, принимать его помощь, полюбить его со взаимностью, но, конечно же, не дать и пальцем до нее дотронуться, дабы после, в душераздирающей сцене отвергнуть его признания. Огласить: да, люблю, но не могу, есть у меня уже муж, Константин отдал жизнь за Польшу, не могу так с ним поступить. Офицер, ясное дело, поймет; именно этого и ждал, именно это и хотел услышать, женщина, в которую он влюбился, а, скорее, полька, в которую он влюбился, именно так и должна отвечать, если бы согласилась, разочаровала бы его и он бы на ней женился, испытывая скрытое презрение, а после, возможно, лупил бы ее шпицрутенами за все провинности. Яцек мог бы выступить в сей роли, мой сладкий, добрый Яцес Ростаньский, но он бы Гелену не лупил. Стало быть, сидели бы за каким-то столом со свечами, или держались бы за руки, или только бы жаждали ладони друг друга, пальцы Гелы хотят ощутить сильную хватку уверенной руки Яцека, но не могут, потому что все уже сказано, они возлагают свою тихую любовь на алтарь, это делает их еще лучшими людьми, потому руки не соприкасаются, а сами они сидят и гордо, спокойно переживают свою интимную трагедию. Потом Яцек гибнет на какой-нибудь баррикаде или в каком-нибудь повстанческом дозоре, умирает в каком-нибудь повстанческом лесу, сжимая медальон с ее фотографией, и потом Гела ухаживает уже за двумя могилами, и она свята, и одета в черное. Она полька. – Нехорошо мне, – простонал я сквозь зубы, вскакивая из-за столика. Побежал в ванную, и там меня стошнило, потом – снова. Гела придерживала мою поникшую голову, вытирала губы мои мокрым полотенцем, я же выблевывал из себя Салу, выблевывал из себя женский ее запах, ее вино, ее еду и ее любовь. Потом лег спать. Был слишком измучен, а над городом моим властвовали немцы».
(...)
«Джиджя спит. Я же думаю о Юречке: когда держал тебя на руках впервые, было тебе уже несколько недель, раньше меня не пустили, Геля рожала тебя еще на вилле у моей матери, не было еще ни дома на Мадалинского, ни старого жилища Пешковского на Подвалье, занимали мы угол у моей матери, и я сперва сбегал от твоего большого живота, Геля, потому что казалась ты мне с животом этим кем-то совершенно чужой, а потом сбегал от того свертка в твоих руках, потому что не хотел, из головы выбрасывал это, поскольку начало маленькой жизни твоей, сынок, могло помешать мне в жизни моей, бурной, мельтешащей, шампанской, с предрассветными возвращениями в какие-то комнаты, нанятые не мною, в отели, а ты, с твоей матерью Геленой, сыночек, такой крохотный и сине-розовый, и доктор переживал, а я не мог, лишь взглянул на тебя несколько раз и исполнил какие-то там обряды, которые казались мне обрядами гордого отца и родителя, и все время думал я о слове «породил»: породил, породил сына, словно бы акт сего порождения был актом сознательного ремесла, словно бы человек должен был что-то уметь, что-то сделать, а не в этом ведь дело, что в мать порождаемого дитяти вложил он свое семя, в этом ремесла нет, это всякий зверь сумеет, но однако говорят об этом с гордостью, словно выстроили машину из зубчатых колес и шатунов, и теперь машина эта едет ровным, прекрасным ритмом, и говорят: породил сына, наследника, потомка, продолжателя моего рода. А они ведь ничего не продолжают, только жизнь свою печально пустую, ничего более от нас нет в тех детях, которых порождаем мы, они – нисколько не мы, ибо что есть кровь, а если некто за спиной нашей рога нам наставил, и не своего ребенка мы воспитываем, что тогда, какое имеет это значение? Какое? Никакого. И потому я пил в хрустальных дворцах с фарфоровыми княжнами, пил текучие бриллианты, и рубахи снежно-белы, манжеты накрахмалены, запонки как золотые солнца, и пуговицы – жемчужины в золото оправленные, шампанское и водка как масло белые, белая манишка и фрак и музыка и последняя неделя танго самоубийц, а потом все это – грязно от еды, соусов, красного вина и красных губных помад на воротнике-стоечке и вороте пальто, запахиваемся пальто, и женщины запахиваются пальто, когда, смеясь так, что почти выплевывая внутренности, искали мы дрожки или такси и куда-то ехали, улицы Варшавы, но не туда, где Юречек, ехали мы с женщинами или в одиночестве с алкоголем всегда пьяные порой на кокаине порой на опиуме к Китайцу ехали, порой дрались мы с апашами, нож и кастет, и я не боялся ничего, смерти, отчего бы боятся мне смерти, разобранные разбитые хари морды не наши когда сшибли мы какого-то нувориша, потому что взглянул криво, а ты, Юречек, с матерью твоей Геленой. Дорога, мокрый снег, Джиджя на софе.
Сперва сбегал я от них, от Гели и от него, в кружева и пеленки завернутого, будто и рук не было у него, и ног, ни ручек, ни ножек, завернутый белый червь с синим лицом почти человеческим, но слегка обезьяньим. А потом развернули его из этого личиночного состояния, потом сделал он первые шаги, а я внезапно влюбился в мальчишку, которого, якобы, породил, словно бы составил из тела, будто машину или радиоаппарат. Влюбился, потому что обнимал он меня за шею, потому что говорил мне «папочка», потому что смеялся, будто безумец, будто ребенок, дети всегда безумны и жестоки, и влюбился я по уши. Желал смотреть на него, обнимать его и целовать. Желал счастья ему и желал слышать его голос и его шаги, и тогда Геля перестала бояться, что меня потеряет, потому что знала, что поймала меня через сей плод живота своего.
Не любил в нем я себя нового, лучшего. Не был он мною. Не имел он со мной ничего общего. Конечно: был я его отцом, носил он мои черты, мои у него глаза, серо-голубые. Но что с того, не был он мною, и не имел со мной ничего общего, ничего. Кого любил я в нем, что любил я в нем до безумия, в том малом глупом человечке? Не ведаю».
5. ШИДА Войцех. «Фаустерия. Роман антиагиографический» («Fausteria. Powieść antyhagiograficzna»)
Новый роман еще одного очень хорошего польского писателя. Войцех Шида до выхода «Фаустерии» выпустил два романа (принятых с заметным интересом читателями и критиками) и двух сборников рассказов. Рассказ «Путь чудес» (держа в голове разницу между «чудом» и «чудесным»; в рассказе значимо именно первое значение) был номинирован на премию им. Я. Зайделя и вошел в сотню лучших фантастических рассказов от «Эссенции».
Шида – один из немногих молодых авторов, кто уверенно играет на поле религиозной и метафизической фантастики – не впадая при этом в попсовые переборы вроде знакомых русскоязычному читателю романов Чекмаева или Володихина. Уже первый его роман – «Отель «Вечность» (2005) – по словам критиков, находился под влиянием «Божественной Комедии» и рассказов Борхеса. Роман «Город душ» (2008) построен вокруг полученной в неопределенном будущем возможности изымать душу без вреда для земного существования человека («бездушные» не могут быть спасены на Страшном Суде, но и недоступны с этого момента дьявольским козням) и ставит вопросы о свободе человеческого существования и ее границах. Собственно, третий (и, как отмечают критики, наилучший) роман Шиды продолжает развивать именно эту религиозную и метафизическую линию.
Издательская аннотация (а книга вышла в той же серии, что и «Огонь» Орбитовского и формально относится к жанру альтернативной истории) предельно краткая: «Психолого-реалистический роман с элементами альтернативной истории, инспирированный «Доктором Фаустусом» Манна и образом и проповедью св. Фаустерии». Блерб на обложки раскрывает содержание чуть больше:
«Шида, автор таких романов, как «Отель «Вечность» и «Город душ», остается верным эсхатологической тематике, пишет о грехе, смерти, погибели и спасении. В его романе альтернативный мир порой прорывается из-под нашего мира – и видится миром ужасным, адом концлагерей, пыток, голода и террора. Сначала мы не можем понять, откуда он взялся, и дело проясняется лишь одним предложением, произнесенным старым ксендзом на кладбище. На призыв: «Молитесь святой Фаустине», ксендз отвечает: «Никогда не было такой святой».
(* Здесь – необходимое короткое пояснение: святая Фаустина – персонаж чрезвычайно важный для польской церкви; не менее, пожалуй, важный, чем Папа Иоанн Павел II. Родившаяся в 1905 году и умершая в 33 года, носившая стигматы, визионерствовавшая и оставившая «Дневничок» — книгу, в которой описан ее мистический и жизненный опыт, Елена Ковалевская, ставшая в лоне церкви Марией Фаустиной Ковалевской, была одной из основательниц Ордена Сестер Иисуса Милосердного – организации, сохраняющей сильные позиции в современной Польше. Название книги, как нетрудно увидеть, соотносится как с фигурой святой Фаустины, так и с легендой о Фаусте – и позднейшем варианте манновского «доктора Фаустуса»; по сути, здесь представлены две стороны одного и того же процесса: выбора, сделанного человеком между знанием и спасением).
Рецензии на роман:
«Само название – «Фаустерия» – уже дарит нам две ассоциации. Прежде всего, конечно же, это мотив Фауста – человека, подписывающего договор, который гарантирует помощь сатаны в реализации его мечтаний в земной жизни, но равнозначен обещанию вечной гибели после смерти. Еще одна коннотация – и как знать, не более ли сильная для польского культурного сознания – это святая Фаустина. Беатифицированная и канонизированная Иоанном Павлом II, создательницы нового пути католицизма, признающего милосердие важнейшей чертой Иисуса. И к какой же фигуре ближе главная героиня романа, та самая Фаустерия из названия?
Мотив фаустовского человека в романе Шиды предельно отчетлив. Как отмечает и сам автор, более важны здесь даже не реминисценции из драмы Гетте, но отсылки к «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. У Фаустерии, главной героини, как и у Адриана Леверкюна, есть творческие амбиции. Как студентка Польского университета искусства и талантливая художница она сделает все, чтобы достигнуть успеха. Но заключает ли она, подобно предыдущим ее литературным прототипам, договор с дьяволом? Как раз на этот вопрос нет однозначного ответа. Потому что вместо сказочного договора, подписанного кровью, в «Фаустерии» то и дело появляются моменты – то более, то менее заметные, – благодаря которым роман можно прочитывать как исследование одержимости. Начинается все просто. С нескольких проектов карт Таро, с портретов поп-культурного дьявола. Однако, интерес к темноте и злу слишком притягателен. Для Фаустерии вскоре мало становится лишь художественного успеха. Она жаждет узнать сатану таким, каков тот на самом деле. Обычный интерес со временем перерождается в болезненную одержимость, и подхваченная нею героиня пародирует изображение Иисуса Милосердного Адольфа Гилы (собственно, созданный по видениям святой Фаустерии и под ее руководством. – С.Л.); использует поэтику церковной массовой культуры, чтобы изобразить негатив Сына Божьего – Князя Тьмы. Популярность и деньги приходят словно сами собой. Однако совмещение успеха и помощи дьявола не подано в книге тенденциозно и морализаторски. Шиде удалось сделать непростое – зацепить эсхатологическую тематику, не принимаясь, одновременно, вещать с амвона и не вставая в позу проповедника. Из всех сюжетных сплетений романа, неоднозначных сигналов и связей с оккультизмом ведет несколько тропок, и читатель сам решает, считать ли происходящее проявлением высших сил или же – как утверждает доктор в последних разделах романа – опухоли, давящей на мозг и вызывающей у Фаустерии личностные проблемы.
Весь роман пронизывают и цитаты из «Дневничка» Елены Ковальской. Отсылки к видениям и биографии святой Фаустины не только выступают подпорками для сюжетного скелета романа и для создания облика главной героини. Через весь роман также проходят сюжеты, связанные с культом Божьего милосердия и накрепко сплетенные с историей польского католицизма. «Фаустерия» может быть прочитана и как своего рода «метанарратив», поскольку описывает и судьбу «польскости», которая – независимо от личностных убеждений – в последние десятилетия была тесно сопряжена с религиозностью, а об облике ее в изрядной мере делали вывод по таким фигурам, как Иоанн Павел II, Ежи Попелюшко или Стефан Вышинский. «Фаустерия» требует – как, впрочем, и любой другой фантастический роман, – чтобы читатель совершил Кольриджевский «добровольный отказ от неверия». Уверовать, однако же, нужно не в драконов, как в случае с фэнтези, и не в путешествия в далекие галактики, как в НФ, но в мир, тесно сплетенный с христианской метафизикой. Религия оказывается здесь отправным пунктом, из которого автор умело вытягивает нить сюжета».
И – небольшой фрагмент из «Фаустерии»
«(...) познаю в единый миг больше, нежели за долгие часы умственного напряжения и размышлений. Се – внезапный свет, дающий мне увидеть вещи так, яко Господь на них глядит; так же в материи мира внешнего, как и в материи мира внутреннего»
(«Дневничок», 733)
* * *
Болезнь, которую она в себе носила, сперва не была обременительна. Она и знать не знала об опухоли, расположившейся в ее мозгу. Разве что порой чувствовала слабость, перед глазами темнело и приходилось тогда минутку отдыхать или за что-то придерживаться – за стену, поручень, лавку, за все, что угодно. Через пяток секунд все проходило. Однако бывали и моменты, когда она ощущала странные психические состояния. Не походили они ни на что из того, с чем она сталкивалась раньше, хотя уже девочкой ей случалось прикрывать глаза и распахивать сознание во вселенную, в поисках силы и вдохновения... Теперь такое возвращалось с удвоенной силой и в куда более конкретных формах. Некогда читала она об одном композиторе, кажется, о Шостаковиче, советском гении симфонической музыки, у которого в голове сидел осколок от снаряда – и когда он наклонял голову, то слышал музыку. Но, конечно же, это мог быть и пустой слух.
Однако, поскольку и сама переживала подобные состояния, была склонна верить. Разве что в ее случае речь шла об образах. Порой, после секундного помутнения сознания, когда чувствовала, как кровь бежит сквозь ее мозг, она сидела, свесив голову, прикрыв глаза и... начинала видеть. Никогда не была она ранена, никакое чужеродное тело не торчало в ее голове, однако обрушивалась на нее лавина образов. Ее словно захлестывала волна видений. Галлюцинации бывают слуховыми, зрительными и даже обонятельными, но это, все же, галлюцинациями не было. Фауста контролировала свое состояние. Отдавала себе отчет – сновидит наяву. Могла прерваться, когда б только захотела. Было это приятное чувство, словно сквозь мозг тек ручей пластического творчества: готовые образы, рисунки, наброски... Словно нечто, что до той поры зрело в ней в зачатках, являлось внезапно в готовом виде, который она должна была лишь ухватить, запомнить, чтобы после перенести на бумажный лист. Сперва это было непросто, словно воссоздание собственного сна, который бывает впечатлением, что невозможно перенести в реальность. Однако когда попыталась в третий или четвертый раз – ей удалось. Поняла, что сумеет нарисовать то, что ранее видела в голове во время сеансов интроспекции, когда, словно кровавая волна, проплывала перед ней река образов. Так начали возникать удивительные рисунки.
Замок, выстроенный из ножей. Горящая церковь на вершине горы. Нагая девушка на снегу – с перерезанными жилами. Дерево из человеческих мышц. Обезьяна в короне...
Рисунки эти не походили на схематичных дьяволят. Была это графика, требующая внимания к деталям, оттенкам. Макс Эрнст или Гюстав Доре были патронами такой техники. С гордостью она ставила внизу подпись «Фаустерия». «F» напоминало ленту или флаг – венчало картину куда как наилучшим образом.
С точки зрению сюжета, это был сюрреализм, но какой-то особенный. Словно потаенная индивидуальность, из которой она добывала эти образы – фигуры людей, рисунки растений и предметов – не была человеческим подсознанием. Даже подсознанием собирательным, в смысле юнгианском, наполненном архетипами, поскольку – ну что это за архетипы? Напрасно она искала их в словарях или лексиконах символов и аллегорий. Ни Фрейд, ни Юнг...
Мир на рисунках, которые она вылавливала из памяти – как старые фотографии из тьмы сознания – был фантасмагорически-сомнабулическим, но одновременно тревожно приподнятым.
Геральдическим.
Как карты Таро – обладал внутренней мрачной силой...
* * *
Все были игровыми картами.
Солдаты в странных картежных мундирах, рабочие, спешащие на фабрики с карточками труда, раскачивающимися на шеях, милиционеры с пришитыми на месте погон имитациями карт, чиновники в картежных беретах, словно этот мотив был последним писком моды в промышленных разработках.
Познань казалась низкой, дешевой, домики едва вставали над поверхностью. Домики были размером с беседки, парцеллы – с квартальные сады. Никаких церков, многоэтажек или присутственных мест.
Все уплощенное.
Рустикальный мир в пространстве города.
В небо торчали лишь трансформаторные башни. Бронзовые или красные, достигающие нескольких десятков метров, а между ними – электрическое оборудование. Одинокие стражники пространств в пустом пейзаже, с небесными жилками трансформаторов, оживляющими серость. Наэлектризованный воздух, словно над городом прошла электрическая буря – нервность, ощутимая в атмосфере, нитки соединений.
Фауста принимала участие в апрельской общественной акции, обычно называемой «выкарты». Одетая по-сельски, вместе с другими сермяжно укутанными девушками, была гонима от одной башни к другой. Должно им было разыскивать лежащие на поле карты. Странный, сельско-городской пейзаж раскидывался вокруг, а они были его детьми, словно рожденными из сей коричневой почвы: дочери грязи...
Дорогой они должны были внимательно вглядываться в землю. Размокшие колеи неприятно чавкали под калошами. Время от времени девушки приседали, полагая, что обнаружили, что хотели, однако чаще всего это был кусок газеты или картонки.
Фауста уступала всему этому безвольно, от необходимости. Впрочем, выбора не было.
За час они нашли две карты. Нашедшей нельзя было глядеть на найденное. Только соответствующим образом выученная инструктор оценивала карту, словно опытный грибник, порой используя специальный атлас, наполненный репродукциями старых портретов. Когда верификация заканчивалась, карта исчезала в мешочке из фольги, потом – в специальном конверте, проштампованном красными печатями, а потом – в черной сумке на плече чиновницы. Там она была уже в безопасности. Нашедшая получала официальную благодарность, и класс продолжал свой поход.
«Уж лучше бы мы искали колорадских жуков», – думала про себя озябшая и уставшая Фауста. Предпочла бы сейчас сидеть в лекционном зале, пусть бы и на матюхе.
Первый перерыв сделали лишь под башней трафо. Могли наконец выпить чаю. Десять гектаров поля было обыскано! По этому случаю не обошлось без лекции инструкторши:
– Быть может вы полагаете, что две карты – это мало, – вопила она оглашено. – Однако знайте, что важен любой фрагмент этой опасной... субстанции! Враг не дремлет!.. Всякую ночь он подбрасывает отравленные колоды. В последнее время даже сменил тактику. Рассыпает их так, чтобы нас запутать, понемногу здесь и там, по одной-двум... но мы с этим справимся! Благодаря растущей бдительности служб безопасности и помощи учеников и масс трудящихся, мы вместе поможем очистить страну от этого мистического мусора! Небесным мусорщикам мы говорим твердое «нет»!
От станции трафо, подле которой они и стояли, прошла отправка – с характерным бряцаньем голубой зигзаг ринулся в сторону соседней башни.
– Да здравствует электрификация! – рявкнула инструкторша, встав по стойке «смирно».
– Да здравствует! – воскликнули в притворном энтузиазме ученики.
Инструкторша поправила на плечах карту с королем чаш – Иосифом Сталиным – и двинулась в измазанных грязью калошах через поле. Группа девушек направилась за нею. По плоскому коричневому пейзажу они ступали словно участницы некого сюрреалистического крестового похода или безумного паломничества.
Идя, пели гимн к Великому Электрофикатору:
Сквозь напряженье, мощь и силу тока,
Веди вперед, нам просветляя путь,
Пусть свет нам даст отвагу у истока
Весь старый мир вверх дном перевернуть!
В тот день они не нашли больше ни карты.
Вечером, сидя с родными у радио, после целого дня «карточных раскопок», уставшая Фауста слушала диктора, что говорил с заученным восторгом:
– Сто пятьдесят четыре карты – вот результат сегодняшней акции очищения городов и сел от враждебных пропагандистских материалов. Официальные данные были подтверждены Антикультовым Штабом в Варшаве. От имени Партии, мы хотим искренне поблагодарить всех участников сегодняшних маршей. Электрификационный Совет ценит и поддерживает ваше неравнодушие. Говоря коротко: хорошая работа, товарищи! Уже известно, что подобные акции будут повторены, поскольку враг не устает в своих...
– Что они делают с теми картами? – спросила Фауста по-над тарелкой. Как раз закончила есть гречку.
– Не разговаривай, пока не доешь, – напомнила мать, штопая свитер.
– Микрофильмируют и передают в Москву, – выручил ее отец, умывая под краном лицо.
– А те башни? – выспрашивала девочка. – Отчего они закрыты?
– Ток – наиважнейшее народное добро. Если раскрадут...
Ходили легенды, что в башнях спрятаны копии картинок. За запретные религиозные узоры. Закрыты наглухо железными запорами и засовами. На каждой башне размещена табличка с черепом и костями: «Запретная территория! Электрическое оборудование, опасно для жизни!».
Перед сном, когда она уже за все поблагодарила Великого Электрофикатора (его черно-белый портрет висел над кроватью), Фауста услышала разговор родителей в спальне рядом:
– Говорят, вчера схватили ребенка Новацких. Рассказывала мне знакомая из совета... Была у него половинка карты, спрятал ее в калошу во время «выкартов», маленький ублюдок. Представляешь? Старуха Новацкая чуть не поседела, ясное дело, проверка, допросы, а сынок вылетел из школы...
– Им не позавидуешь.
– Говорю тебе, проверяй ее ранец!
– Я проверю, проверю.
– И пусть Лидка за ней присмотрит, когда приходит помогать в поле.
Фауста посильнее натянула одеяло. Сердце стучало. Дрожащая рука протянулась к обивке кровати в изголовье. Это там, в неприметной щели, она спрятала свою тайну. Нашла ее несколько дней назад в туалете. Лежала среди обрезков газет для подтирки. Целехонькая, непорванная, никогда раньше она не видывала настоящей карты из запретной колоды, но решила, что это одна из них... не стала звать родителей, не объявила о находке в школе. Просто забрала ее домой. Когда была сама, порой глядела на нее украдкой – внаглую, под самым взором Великого Электрофикатора.
Лицо в корнете. Неопасно выглядящая девушка. Джокер из запретной колоды. Говорили, что такую карту было труднее всего найти.
Знала, что это запрещено, однако до того времени не отдавала себе отчета о последствиях. Слушая разговор родителей, испугалась. Нужно убрать карту из дома! Нельзя повергать всех опасности! Завтра возьмет находку и выбросит или закопает. Завтра...
Ночью ей снилась башня и плененная картинка. Красное сердце пульсировало, словно лампочка, обещало спасение. Фауста стояла напротив – и боялась войти.
Проснулась рано утром и уже не сумела заснуть.
Несмотря ни на что, чувствовала облегченье. Как хорошо, что власти не могут подсматривать за снами».
6. КАНЬТОХ Анна. Черное («Czarne»)
Анна Каньтох чуть-чуть известна русскоязычному читателю – в прошлом году тогда еще живой «Если» напечатал ее рассказ, взявший премию им. Я.Зайделя, «Миры Данте». Но на самом деле, диапазон Каньтох – куда богаче. В ее творчестве есть и исторический детектив с элементом мистики (цикл о Доменике Жордане), и фантасмагория а-ля «new wierd» «Подлунные», и постапокалиптика (получивший Зайделя рассказ «Духи в машинах»). В прошлом же году у Каньтох вышел еще один роман – совершенно непривычный для нее, выдержанный – если, конечно, сводить все к заранее заданным жанровым определениям – в стиле «магического реализма». (Здесь, кстати, стоит указать в скобках, что польское звучание романа – указывает одновременно на «черное» и на «чары», что немаловажно для прочтения романа).
«Черное» вышло в серии «Контрапункты» издательства «Powergraph» — мне приходилось уже вспоминать о ней, о серии, в обзоре польской фантастики за прошлый год. Серия предназначена для книг, которые в нашем книгоиздании давно и плотно получили название «неформата» – и получила довольно громкий резонанс (например, я удивился бы, не попади повесть Каньтох в шорт-лист Зайделя, а то и в номинацию премии им. Е.Жулавского).
Издательская аннотация гласит:
«Черное – это дача, где проводит каникулы семья героини книги. Повествование же, в котором сплетаются драматическая судьба прекрасной актрисы Ядвиги Раф – музы отца рассказчицы, разыгрывается в летние месяцы 1893, 1914, 1935 годов. Варшавские кафе, встречи в Спиритуалистическом Обществе, ленивая атмосфера предвечерья в старом дворике и пробуждающийся эротизм подростка создают неповторимую атмосферу повести. Читатель медленно приоткрывает для себя, чем на самом деле являются воспоминания рассказчицы, и какую тайну скрывает год 1863, год Восстания».
Из довольно большого количества рецензий, я бы предложил вниманию читателей ту, что размещена на страницах «Эссенции».
«Серия «Контрапункты», начатая издательством «Powergraph», включает в себя книги из пограничья разных жанров; книги, которые успешно противятся любой классификации, а традиционная терминология оказывается недостаточной для описания их содержания. «Черное» прекрасно вписывается в эти условия. Ибо Каньтох, черпая из разных жанров, заимствует из них элементы, которые сплетает в единое целое. В результате, часть книги – крепко коренится в детективе, а рядом – настолько же приметные фантастические элементы; формат повседневного реализма не мешает совмещению с элементами «романа взросления». Поэтичность языка выгодно оттеняет трудные и проблемные моменты повествования. Смесь жанров при этом не является пустой постмодернистской буффонадой, но служит для представления проблем героини.
Однако же, начнем сначала.
Действие начинается в приморском санатории, где героиня пытается упорядочить свою жизнь. Женщина повторяет, что все пациентки находятся здесь добровольно. Читатель, однако, понимает, что ее слова противоречат реальному положению дел, а убеждение всех вокруг в своей нормальности – с легкостью становится доказательством личностных проблем. Героиня – в первых главах – находит загадочное окровавленное платье; рядом с ней находится доктор Кремпиньский, поведение которого позволяет подозревать его темное прошлое. Однако уже в следующих главах детектив оказывается дезавуирован.
Сюжет переносится в межвоенную Варшаву и в заглавное Черное – дачную местность. Будущее и прошлое вторгаются в повседневность рассказчицы, не только одолевая ее видениями, но и изменяя окружающий мир. Реальность подвергается тотальной деконструкции; остается между теплом воспоминаний и жестокостью «завтра», меж двух братьев: Франтишека, воплощающего будущее, и Стася, искушающего водами прошлого. Героиня в поисках настоящего времени пытается опираться на слова; описание реальности должно прояснить законы оной. Однако оказывается, что даже они – выражения и наименования, отсылавшие некогда к реальным предметам – внезапно становятся неясными и пустыми. Точно так же расплываются даты. 1914, 1935, что соотносятся с близящимся взрывом Первой мировой и сломом Версальского договора III Рейхом, вовсе не указывают на Большую Историю, которая – как, например, у Орбитовского, входила бы в жизнь простых людей и окончательно ее изменяла. Здесь трагедия рождается в тиши дома, жилья или санатория; между плохо подобранным словом и неточным жестом; источник ее – неуспокоенная тоска зрелой женщины и душевные метания подростка.
Каньтох не предлагает готовых решений поднимаемых ею проблем. В «Черном» путешествия во времени просто существуют. Вместо растолковывания метафизики или новейших технологий, которые объясняли бы феномен временных перемещений, автор делает ударение на психологический аспект. «Черное» — это рассказ о молодости, которая – прежде чем по-настоящему начинает существовать и прежде чем человек успеет ее распробовать и оценить – уходит в тень воспоминаний. Это книга неоднозначная, бегущая схематизма интерпретационных ключей, она написана рафинированным польским, поэтичность которого лишь подчеркивает значение небольших по размеру разделов. Это история, которая цепляет читателя и не отпускает его, заставляя снова и снова реинтерпретировать себя, множить возможные смыслы и обнаруживать в повести самого себя».
Ну и – первый раздел «Черного», лежащий в открытом доступе:
1. СЕЙЧАС. ЧЕРНОЕ, ТВАРИ, С МОРЕЙ ПРИВЕЗЕННЫЕ
Я всегда знала, что наступит день, и я вернусь в Черное. Вижу этот миг, словно бы он уже настал – вот я стою на дороге подле тихо ворчащего автомобиля, смотрю на пласты влажной земли и на белый домик под темной линией деревьев. За деревьями – диск солнца; свет насыщен дымным багрянцем, воздух сделался резче и пахнет лежащей под лесными камнями тьмой, в бороздах на поле собираются тени. Ветер треплет длинное прямое платье, рукою я придерживаю большую шляпу, поля которой украшает причудливая кокарда и цветы. Я мерзну, упиваясь этим мгновением, этим ветром и холодом, прежде чем войду в уютное нутро Черного.
Я есмь. Я вернулась.
Доктор Кремпиньский расхохотался, когда я рассказала ему: хохотал так, что тряслась его борода, а сам он откидывался в кресле, под соломенный зонт. Его морщинистый лоб и обвисшие щеки были покрыты солнечными крапинками, в ладони покачивался стакан лимонада. С раскаленного неба стекала жара, зонт почти не давал укрытия – и, несмотря на это, белая рубаха Кремпиньского все еще оставалась свежей, брюки – наглаженными ровно так же, как в тот миг, когда в восемь утра он сошел на завтрак.
Я ухватила свой стакан и сразу же отпустила его, поскольку лимонад уже слишком нагрелся. Влажные пальцы оставили на стекле досадные, жирные следы.
– Но зачем бы тебе надевать такую страшную шляпу? – спросил Кремпиньский, а я послала ему неуверенную улыбку, поскольку подобные головные уборы действительно давным-давно вышли из моды, в последний раз я видела их... когда? Пожалуй, еще подростком, еще до того, как разразилась война. Нынче же, в это жаркое лето 1935 года, носят совершенно другие шляпки.
Он отставил свой стакан – на том не было никаких следов.
Как они это делают?
– Ты хотела бы вернуться в Черное?
– Да, – ответила я. А потом добавила. – Может быть. Нет. Не знаю.
Он засмеялся снова, будто мои сомнения были самой смешной шуткой в мире. Когда-то я читала, что врачи обязаны давать пациентам надежду, однако все медики, которых я знала, лишь заставляли меня чувствовать себя глупым ребенком.
Должно быть, он ощутил мое недовольство, поскольку замолк и взглянул на меня, извиняясь, но в то же время и с озорством, будто заранее знал, что я дам себя успокоить.
– Прости, моя дорогая, порой я теряю над собой контроль. Кто живет в Черном? Может, поехать туда было бы и вправду неплохой идеей?
– Мой брат, – ответила я. – Младший, – добавила без нужды, поскольку Кремпиньский знал старшего. Именно Франтишек некогда привез меня в санаторий, оставил под профессиональной опекой, и теперь навещал время от времени. – Он... другой.
– Другой, как ты?
Двусмысленность вопроса повисла меж нами. А может, никакой двусмысленности не было, может, я это себе только вообразила.
– Пройдемся? – предложил Кремпиньский.
Я кивнула.
Шли мы неизменным маршрутом наших прогулок, вдоль берега до самого маяка на мысе. Ветер нес с моря освежающий соленый холод, пенная вода заполняла оставленные на песке следы. Кремпиньский шагал быстро и уверенно, элегантный даже в мокрых туфлях. Рассмеялся, когда очередная волна лизнула штанины; влага, впрочем, молниеносно высыхала, словно даже ей приходилось отступать перед врожденной неуязвимостью этого человека. Я старалась держаться вровень с ним, с туфельками в руках, всё опасаясь, что наступлю на скрытые в мертвых водорослях кусочек стекла или острую раковину. Чувствовала себя неуклюжей, пот струился из-под волос на шею. Время от времени мы проходили мимо деревянных рыбацких баркасов, вытащенных на пляж. От них несло протухшей соленой водой и гниющей на солнце рыбой. У одной из лодок трудились припозднившиеся рыбаки, а на дне ее, запутавшись в сети, посверкивали упругие серебряные тела. Я вспомнила рассказы Ирэнки, которая утверждала, что чем дальше в море уплывают ловцы, тем более странных тварей привозят. Ближе к берегу это простые сельдь, треска и камбала, дальше же – удивительные, фантасмагорические создания, ни живые в полной мере, ни мертвые, с разумными глазами и диковинными формами.
Вторая книга цикла «Последняя крепость Земли» (о первой я писал в прошлый раз). В конце первой книги человечеству сообщают, что инопланетян, с которыми оно крайне болезненно контактировало десять лет, оказывается, не существует. И после непродолжительного когнитивного диссонанса, вызванного вопросом: "А с кем же мы всё это время занимались Сбляжением и Сосулизанием?", — начинается бурление масс. При этом бесхитростная часть населения, поняв наконец, кто виноват, начинает охотиться на охранявших Территории патрульных и прочих братских пособников, а хитрая задумывается, как бы наложить лапу на ставшие вдруг бесхозными богатства Территорий (тем, кто встретил 90-е годы в сознательном возрасте такая ситуация должна быть знакома). Но тут в действие вступает новый (или, точнее, по новому проявляющийся) фактор...
Если первая книга сначала выглядела простым боевиком, то во второй с самого начала на первое место выступает спецслужбенная (если можно так сказать) составляющая. Интриги, столь разветвлённые и запутанные в первой книге, становятся ещё разветвлённей и запутанней. Кукловоды, дёргавшие за ниточки персонажей, и сами оказываются объектами манипулирования. Открываются уязвимые места у тех, кто казался совершенно неуязвимым и прочно сидящим на верхушке пищевой пирамиды. Некоторые персонажи приобретают новые невиданные способности. Жертвы внезапно становятся охотниками и наоброт. Вложенность планов достигает уровня, который и не снился придворным интриганам старого времени. Создаётся впечатление, что верить нельзя никому. Но при любом кризисе находятся настоящие мужики, которые пытаются вытащить людей из трясины, в которую они сами себя загнали. Удастся ли им это, и если да, то как, мы, надеюсь, узнаем в третьем романе.
Как и первую книгу рекомендую любителям боевиков, у которых не вызывают отвращения "умные" книги, и любителям социальной фантастики, которые не брезгуют боевиками.
Роман в новеллах. Первый в цикле об инквизиторе Мордимере Маддердине. Альтернативная история, но с непривычной для нас альтернативностью — в этом мире изменены не результаты битв и переворотов, а христианство. Здесь Христос сошёл с креста и, взяв в руки меч, покарал своих гонителей. Это не милосердный и всепрощающий Иисус нашего Нового Завета, а Иисус грозный и суровый, ветхозаветный. И ангелы здесь ему под стать — сурово карающие за греховное поведение. И праведников на том свете ждут не райские кущи, а наказание — просто меньшее, чем отпетых грешников. Ибо никто не безгрешен (что естественно при таком исходе распятия).
Не безгрешен и главный герой. Он не дурак хорошо поесть, выпить, развлечься с девками (это позволено, поскольку инквизиторы не имеют священнического сана). Не бросается защищать униженных и оскорблённых, если их унизили и оскорбили не колдуны или еретики. Да и сам иногда весьма жесток. В общем, неприятный, порой даже отвратительный тип. А уж помощники у него совершенно мерзкие ублюдки. Почему же Мордимер наряду с естественной неприязнью вызывает и симпатию? Думаю, наличием внутреннего стержня — он совершенно бескомпромиссен, бесстрашен, непоколебим и неподкупен при выполнении своего долга. Ни подкуп, ни угрозы, ни авторитеты, ни жалость не могут заставить его свернуть с пути, ведущего к главной цели — спасению души еретика, чародея или язычника. А необходимость спасения души в описанном мире не предмет веры, а осознаваемая необходимость, примерно как в нашем — занятия спортом и здоровое питание, поскольку ангелы и демоны здесь периодически являются не в снах, а вполне реально. Впрочем, что-то я растёкся мыслью. Приведу, лучше, пару цитат.
"Но давайте себе проясним кое-что, милые мои. Мордимер Маддерин, лицензированный инквизитор епископа Хез-хезрона, — не рыцарь на белом коне, защитник притесняемых и бич преступников. Мир управляется своими законами, один из которых гласит, что слабые всегда становятся добычей сильных. Поэтому я не стал бы напрягаться, будь речь о банде мародёров или разбойников, рыскающих по деревням в поисках добычи либо ради забав с местными девками. Но это дело казалось более серьёзным, и я подумал, а не обошлось ли здесь без чар или языческих ритуалов".
"- Я разбираюсь в людях, господин Маддердин. А вы — честный человек. Не в смысле — моральный, — сразу же упредил он меня, — поскольку кого в наше время назовёшь моральным? Но — честный...
Я раздумывал над этим миг-другой. Это верно. Я действительно честный человек. По крайней мере для этих мест и этих времён".
Рекомендую любителям тёмного фэнтези и вообще качественной альтернативки (если вас не смущает натурализм в описании тамошней средневековой жизни). Хочу заодно поблагодарить переводчика Сергея Легезу и редактора Владимира Пузия, стараниями которых роман Пекары добрался до нашего читателя. Давайте ещё!
Фэнтези в декорациях классических европейских сказок (братья Гримм и пр.) без всякой примеси Толкина. Главный герой обнаруживает, что через находящееся в кабинете исчезнувшего отца зеркало можно проникнуть в сказочный мир, и проводит там всё больше и больше времени, занимаясь поиском волшебных предметов. Через несколько лет путь в зазеркалье находит и младший брат. Он идёт по стопам старшего и попадает в беду. Книга посвящена тому, как старший брат ищет способ спасти младшего. По ходу действия повествование из практически традиционно сказочного всё больше и больше приближается к реальности (пусть даже фэнтезийной), с её моральными дилеммами и необходимостью платить по счетам.
Раньше мне не попадалась немецкая фэнтези и, должен заметить, по ощущениям она отличается от англо-американской (хотя автор, судя по публикациям в интернете, специально писала (или перерабатывала) произведение так, чтобы приблизить его к англоязычной аудитории). Думаю, надо почитать ещё, что-нибудь у Функе, чтобы получше ощутить особенности.
Перевод производит странное впечатление. Такое чувство, что переводили не с немецкого, а с английского. Интересно было бы узнать так ли это.
Произведение явно рассчитано на средний школьный возраст, соответственно и рекомендую.
Ещё одна книга Функе, на этот раз из другого цикла: "Чернильный мир". Тоже фэнтези, но на этот раз всё происходит в современной Европе, куда попадают персонажи из детских книг. Однажды дождливым вечером в дом страстного книгочея-переплётчика Мо и его столь же книголюбивой дочери Мегги приходит странный гость и предупреждает о грозящей им опасности. Некий злодей разыскивает "Волшебного языка" (так называет Мо гость), чтобы забрать у него какую-то книгу. Семейство покидает дом и бежит в другую страну, но люди злодея всё-таки похищают книгу, а с нею и отца Мегги. Оказывается Мо обладает неким редкостным даром, который злодей намерен использовать в своих гнусных целях. Девочка пытается спасти отца и сама попадает в беду. По ходу повествования оказывается, что с загадочной книгой связано и исчезновение девять лет назад матери Мегги...
Книга явно предназначена для запойных книгочеев и страстных книголюбов. Конец, как и положено в детской книжке, хороший, но не абсолютно. Потерь избежать не удаётся. Как и предыдущий роман, "Чернильное сердце" рассчитано на средний школьный возраст, соответственно и рекомендую.
Классический приключенческий роман XIX века. Трое джентльменов в поисках брата одного из них, направившегося на поиски сокровищ царя Соломона, пересекают пустыню и оказываются в стране, где нога белого человека последний раз ступала триста лет назад. Кроме приключенческой, имеется также небольшая мистическая составляющая. Впрочем, вся мистика, при желании, может быть объяснена рационально. Повествование ведётся в классическом неторопливом стиле с описаниями и подробностями, герои настоящие джентльмены, стиль разговоров, как для современности, возвышенный и даже пафосный. Все предрассудки джентльменов тех времён тоже в наличии. Кроме того, современного, заметно "позеленевшего" за полторы сотни лет читателя может шокировать описание бойни слонов и охота на других животных. При всех этих оговорках читается роман неплохо, хотя и выглядит по нашим временам несколько наивным и старомодным.
Рекомендую любителям классических приключенческих романов XIX века (если кто-то из них вдруг не читал).
Продолжение "Копей царя Соломона" те же герои пускаются в новое путешествие вглубь Африки, на этот раз разыскивая загадочную страну белых людей, расположенную где-то в самом сердце континента. Роман явно слабее "Копей", поэтому рекомендовать его могу лишь страстным поклонникам жанра (или автора).
Повесть из одноимённого цикла, в который входят также рассказы "Город-У", "Tertium non datum?". Между Городом и Зоной, населённой мутантами, идёт непрекращающаяся война. В Зоне мутанты спорят, уничтожать двигающихся по их территории людей, или вступить с ними контакт? В Городе людей забивают ногами по подозрению в генетических отклонениях. При этом и там и там идёт кровавая борьба за власть. В этой обстановке бывший охотник за мутантами получает предложение от которого нельзя отказаться: расследовать обстоятельства исчезновения четырёх человек в Институте контроля при зоне спецкарантина, занимающегося Зоной...
Судя по тексту, повесть — явно раннее произведение молодого автора. То есть на любителя.
Давненько я не писал сюда о польской фантастике. Ну, вот вам свежие новости.
Напомню, что в Польше существует несколько жанровых премий. Одна из самых престижных -- премия имени Ежи Жулавского. Вручают ее за фантастические романы, по итогам голосования профессионального жюри. Есть три категории: главный приз, а также золото и серебро.
В этом году решение жюри было следующим:
1. Главный приз получил Яцек Дукай за роман "Science fiction", вышедший в одноимённой антологии.
2. Золото получил Вит Шостак за роман "Думановский" (Dumanowski) -- вторую часть условной трилогии. (Третья совсем недавно вышла из печати).
3. Серебро получил Михал Протасюк за "Праздник революции" (Święto rewolucji).
Все три автора -- сильные и самобытные писатели, о некоторых завсегдатаи "Фантлаба" уже знают из публикаций в авторских колонках. Ура лауреатам!
облако тэгов
