Польская фантастика

Петр «Зюта» Гурский: Предлагаю, чтобы первым начал Павел. Будет это и согласно старшинству, и хронологично, потому что из нас трех «Ведьмака» я узнал позже остальных. И я был бы удивлен, если бы ошибся.

Павел Майка: Вот тебе на! ...эдак-то я и стал патриархом. Но может предложение Зюты и удачно, мне самому интересно, насколько мое восприятие Саги отличается, а насколько совпадает с восприятием Зюты. Мы принадлежим к разным поколениям, хотя и согласились некогда, что ментально мы друг другу подобны. Может оттого, что единит нас опыт участия в фантастике. А это важный и в смысле проблемы Сапковского момент. Это уже трюизм: говорить, что фантастика обладает определенной спецификой, отличающей ее от любой другой литературы в мире – поскольку она обладает серьезным и нередко чрезвычайно организованным сообществом. Во времена, когда и Интернет опирается на сообщества, это может не показаться оригинальным, поскольку при посредничестве сети могут, например, пересекаться и любители детективов, тем не менее, фантастическая литература ведь – постарше Интернета. Но зачем я вообще поднимаю эту тему? А затем, что сообщества обладают и своими плюсами, и своими минусами, а на Сапковского повлияли и те, и другие.

Полагаю, что Сапковский не получил бы столь молниеносного успеха, когда бы на тот момент не существовало сообщества фэнов фантастики, готового не только принять нового мастера (поскольку им, кроме всего прочего, и стал Сапковский), но и стать апостолами от его имени. Если был ты фэном фантастики, то мог не читать прозы Сапковского (поскольку она еще не добралась до тебя, или поскольку ты вообще не любишь фэнтези), но все равно знал о нем все, был свидетелем дискуссий о его прозе или читал, что имели сказать о нем твои любимые критики. Сообщество распропагандировало Сапковского, как это бывает в социальных группах, почти заставило ознакомиться с его прозой и вознесло АС-а на пьедестал. С другой стороны, это самое сообщество позже сделалось для него балластом. Потому что фэны все еще любили ведьмака, и именно с ним желали встречаться – следующие романы приняли уже куда прохладней. А поскольку сообществами управляют также стайные инстинкты, то общая любовь к Геральту позже принесла почти повсеместное разочарование Гуситской трилогией и всеобщее отторжение «Змеи».

Конечно же, были и другие причины, по которым более поздние романы Сапковского пользовались меньшим признанием среди фанатов фантастики (поскольку ж «Башня шутов» продалась, насколько я знаю, прекрасно, а люди извне гетто приняли ее с распростертыми объятиями – быть может именно потому, что «наконец-то» не была это «чистая фантастика»), но все же, как мне кажется, проблема восприятия прозы Сапковского сообществами фэнов имеет значение. Еще и потому, что вполне возможно, фэны фантастики ожидали нового мастера. Когда вышел «Ведьмак», Лем был уже, скорее, божеством, уходящим в забытье, его культ поддерживали при жизни исключительно старшие жрецы, молодые фэны могли его ценить, но Лем к ним не принадлежал, потому ждали кого-то нового. Дукай еще только готовился пробить и преодолеть сопротивление. Сапковский появился в идеальный момент и в оптимальной форме. Если бы он писал НФ, рефлекторно разместили бы его в тени Лема. Но он написал нечто совершенно нелемовское. И хотя уже до Сапковского появлялась в Польше фэнтези, но никогда ранее не была она настолько выразительной и привлекательной (при всей моей симпатии к достижениям Креса, его проза отнюдь не блистательна).

Все эти мудрствования, впрочем, не отменяют факта, что первая встреча с ведьмаком произвела на меня, молодого читателя, огромное впечатление. Это была проза, которая «подкупала» читателя в один момент, часто даже если он фэнтези хронически не переносил (тут я готов сослаться на опыты, проводимые на собственных родителях). К тому же первые рассказы о Геральте не пытались поднимать серьезные вопросы, не комментировали реальность. Яркий герой сражался с яркими чудовищами в мире, под завязку наполненном эмоциями. Сапковский охотней чем о болячках мира писал о любви и ненависти, если вспоминал о политике, так главным образом затем, чтобы завязать сюжет. Все дигрессии, которые сделались одной из характернейших черт его прозы, пришли позже. Сперва ведьмак предлагал читателям приключение – и делал это прежде всего; то есть, предлагал то, чему в польской фантастике приходилось пробиваться сквозь толстые стены писательства ангажированного или глубоко философского.

ПГ: С Сагой я столкнулся в возрасте, скорее, типичном: лет в 15-ть. В общей хронологии это было уже поздновато, поскольку – уже после фильма. О фильме я слыхал, кажется, даже раньше – помню статью в компьютерной прессе, из которой я узнал, что есть нечто такое, как ведьмаковский цикл, что создатели фильма хотят смягчить сцены секса (ориентируясь на молодого зрителя) и что половина страны нетерпеливо дожидается премьеры. Потом были еще одноклассница и одноклассник, которые после просмотра жаловались на дракона. И только тогда я начал читать книги.

То есть, миновал меня этап ожидания рассказов в «Новой Фантастике» и переход Сапковского к романам. Потому ведьмака я принял в целом. И был восхищен. Это мое инициационное чтение. Я читывал раньше НФ, юношескую и взрослую, но фэнтези узнал именно благодаря почти одновременному чтению Сапковского и Толкиена. И, пожалуй, не был я в этом одинок, поскольку всякий год на выпускных защитах появляются темы, сравнивающие обоих авторов.

Второй важной вещью стало то, что я не испытал разочарования от романов. Рассказы я всегда помню слабее, а оценить их сумел только совсем недавно. Но я все еще не считаю, что в сравнении с ними пятикнижие выглядит хуже.

Что тогда, десять лет назад, я видел в «Ведьмаке»? Приключение, действие, язык (особенно так называемые «тексты»). Только теперь я оценил Сапковского за создание зрелого фэнтези во времена, когда большинство читателей лишь смутно предполагали, что это такой жанр, в котором говорят о каких-то там магах и драконах (я знаю, что были и другие, тот же Крес, но, как и писал Павел, – это были первые шаги).

МЦ: Возвращение к старой литературной любви – особенно когда по факту оказывается, что чувства не вынесли испытания временем не понеся урона – несет в себе нечто от извращенной жестокости: делаешь это, хотя знаешь, что может оказаться больно.

Я заметил забавный процесс: то, что некогда понравилось мне в Саге меньше всего, нынче радует меня всего сильнее; интересно наблюдать такую внутреннюю инверсию хотя я и не понимаю еще (или же – просто не признаюсь себе), что именно оно означает. Рассказы продолжают производить впечатление – но во главе частного рейтинга нынче находится, как ни странно, «Вечный огонь», который некогда показался мне «бледной литературной шуткой»; нынче я радуюсь, когда отслеживаю, насколько свободно – и мастерски при этом – он сконструирован сюжетно. Все еще прекрасным остается и чувство эмоциональной насыщенности этих текстов. Однако меньше впечатлений теперь, пожалуй, производит их язык – часто слишком напыщенный, перенасыщенный словесным фехтованием, в котором проявляются манерные повторы. Возможно, это эффект того, что часть Саги я слушал аудиокнигами? Я знаю, что это фальшивый образ, но теперь, читая первые тома, не мог противостоять впечатлению, что представительный диалог выглядит где-то так:

«– Подай мне ведро, Геральт.

– Говоришь, подай мне ведро, это вот, что стоит у коновязи? Подай мне ведро? Это ведро? Говоришь так мне, ведьмаку, мутанту, выродку? – беловолосый паскудно усмехнулся».

Некогда это мне не мешало – нынче же при таких абзацах у меня и самого есть не приносящее гордости желание паскудно щуриться и рубить направо-налево «мечом острым, словно бритва». Только вот боюсь, что с пируэтами была бы уже проблема. Хотя, на свое читательское счастье, я все еще продолжаю находить здесь прекрасные фрагменты, написанные с изрядным блеском, невероятно пластичные, убедительные, как сморканье с седла, насыщенные нестареющим юмором.

С большой симпатией, но, пожалуй, уже с меньшей любовью, я встретился снова с отдельными героями. Герои – особенно один – это, пожалуй, тема для отдельных эмоций; добавлю только, что на этот раз более всего понравились мне фигуры второго и третьего плана, чуть не сильнее, чем большинство протагонистов. Гонец Аплегатт, Золтан Хивай (плюс фельдмаршал Дуда!), чувственная Иоанна Сельборн, двойник Цири и император Эмгыр, идея с Нимуэ и снящей Кондвирамурс, Мило Вандербак и его помощницы, Зулейка, король Эстерад и история его смерти, корнет Обри и граф де Рютер, Дийкстра... Ух, перечислять можно еще долго. Сапковский нынче для меня – это, прежде всего, герои и незабываемые сцены – единичные, но это не значит, что немногочисленные – с их участием.

Именно потому интереснее всего – но в этом я как раз не заметил разницы между чтением когдатошним и этим недавним – читались мною тома последние, «Башня ласточки» и, особенно, «Владычица озера», где таких эпизодических героев, пожалуй, больше всего и где играют они наиважнейшие роли. Насколько я ориентируюсь, большинство читателей обижаются особенно на последнюю часть – я, собственно, обо всех этих постмодернистских прыжках между мирами, о литературных играх, изменениях перспектив, экскурсах в будущие биографии отдельных героев, о расколе повествования (а это обещал уже мотив «Ста лет поэзии» Лютика – воистину искусная работа!), я же там обнаруживаю большую часть Сапковского-писателя, каким он мог бы стать, если бы не дал себе поверить в легенду о собственной идеальности.

Одно осталось неизменным – несмотря на эти «недостатки», а может, собственно и благодаря им, все еще читается это, словно бросаешься головой вниз в водопад. Как page turner, с Сагой до сегодняшнего дня мало что смогло бы в польской фантастике сравниться.

ПМ: Соглашусь и с тем, что нет равных ей в польской фантастике с точки зрения «синдрома еще одной странички». Что хуже, я соглашусь также и с большей частью твоих тезисов. Поскольку я ленив, то воспользуюсь тем, что написал год назад в блоге, поскольку мнения своего я не изменил.

Романы выдержали испытание временем. Когда я читал их бегло, раздражало меня, что ведьмак сделался недотепой, а третий том состоит в том, что герои едут. Теперь же это мне уже не мешало. Оказалось, что ведьмак, хотя и показал свою худшую природу (что я заметил только через годы), недотепой, все же, не стал, а проезженный третий том – хотя мне все еще кажется, что он прекрасно уместился бы весь в одной-двух главах – читался мне лучше начала четвертого тома. Я снова полюбил героев, и даже Цири, которую я искренне ненавидел годы назад, теперь пришлась мне по душе.

И при всех этих позитивных моментах меня все еще раздражают «тарантинизмы» Сапковского, то есть упоение собственным мастерством и склонность предаваться творческой мастурбации. Словно в последних фильмах Тарантино, в цикле ведьмаковском есть много фрагментов, которые служат исключительно почесыванию авторского эго. Если любишь обоих творцов, то их нарциссизм даже может утешать. В ином случае это может измучить, а то и просто вызвать пожатие плечами.

У Сапковского все персонажи прорисованы столь сильно, что человек даже отступает перед ними на шаг. Даже когда они колеблются, то колеблются «эпически». Сапковский не использует полусредств. У него если убивают, то зрелищно, если любят, то до смерти, а если трахаются, то всегда дело заканчивается оргазмом столетия.

Когда я читал рассказы и романы о ведьмаке впервые, читал их на подъеме, потому как именно так действовала на меня эта проза и то, что она давала, читал ее весьма эмоционально. Через десять лет я мог уже позволить себе дистанцию, и это помогло мне наслаждаться романами. Десять лет назад я принадлежал к людям, которые романами были несколько разочарованными. Подобно как и многие читатели, ожидал, что романы окажутся как рассказы, только длиннее. И я почувствовал себя преданным, когда Сапковский избрал другой путь, когда изменил ведьмака, а равнозначной ему героиней сделал Цири, которую я искренне не выносил. Как, впрочем, и Йеннефер (кстати сказать, недавно я попал на форуме SFFiH на дискуссию, посвященную самым нелюбимым персонажам, и именно Йеннефер оказалась одной из тех, кого вспоминали чаще всего). Йеннефер мне все так же не нравится, но теперь я, пожалуй, сильнее уважаю то, как она создана.

Тоже люблю героев второго плана и ценю путь, который приказал пройти ведьмаку Сапковский до самого немаловажного момента повторной инициации, когда Геральт – принимая уже позу, скорее, антиведьмака – спускается в пещеру, полную чудовищ, готовый с ними торговаться. И там возрождается, согласно всем законам инициации. Все это мне нравится, хотя одновременно еще сильнее раздражают меня и другие моменты. Например, теоретически капитальная и, насколько я знаю, и вправду любимая читателями фигура Региса для меня остается мертвой – это не столько персонаж, сколько продукт. Продукт прекрасно выполненный, это правда, идеально подогнанный под требования и рынка (как раз поднималась мода на вампиров), и сюжета (Геральт встречает очередное чудовище, которое не оказывается всего лишь кровожадной тварью).

МЦ: Нет, ну, мода на «Сумерки» пришла изрядно после Региса...

ПМ: Не совсем так. «Сумерки» — это уже пост-вампиры, вампиры почти одомашненные – для них куда важнее питию крови остается флирт. Во времена ведьмака царила еще мода на вампиров по настоящему страшных и жестоких, но при этом ищущих свое место. Начало это «Интервью с вампиром».

Возвращаясь к Регису, который мог бы происходить из того же мира, что и Лестат, – я не вижу в нем жизни, продукт оказался слишком совершенным. Сходные чувства у меня относительно описания битвы из последнего тома. Знаю, что Михал ее сильно любит. И я согласен, что это мастерская конструкция. И все же вижу ее слабость, которую попытаюсь объяснить.

Начну с очевидностей – романы чрезвычайно отличны от рассказов. Сапковский начал писать рассказы, опираясь на сказки и народные предания. И хотя имел большие амбиции, не перебирал с чрезмерностями и аллюзиями, как позже. Эта манера появилась в очередных рассказах, но расцвела именно в романах. Не знаю, развивался ли Сапковский таким вот образом сам по себе, или же так повлияло на него то, что о нем писали, приписывая ему постмодернистский дух там, где его, собственно, и духу не было. В любом случае, это случилось – романы о ведьмаке полны аллюзий, игр с читателями и игр в деконструкцию. Очевидно, это придало им дополнительный вес, но потянуло за собой и последствия. Например, в описании битвы, сама битва утрачивает свое непосредственное значение – все в ней становится лишь выразительным жестом, символом. Сенкевич так не умножал знаки, хотя писал «ради укрепления сердец». Ясное дело, что роман таким вот образом вырастает, выходит за рамки обычного фэнтези, но одновременно, по моему убеждению, что-то утрачивает. Сапковский «исполняет мастерскую конструкцию», но для меня его описание битвы было одновременно настолько совершенным, что аж искусственным – точно то же, что и с образом Региса. Возможно, Сапковский запихнул в ведьмаковский цикл слишком многое, некоторые фрагменты описывая исключительно ради того, чтобы развлечься или подмигнуть читателю. В некоторый момент я утратил к нему частичку читательского доверия и стал присматриваться к роману с чуть большей подозрительностью. В результате сцены, которые по авторскому намерению должны были меня захватить, вместо того возбуждали только еще большую подозрительность.

Я накритиковался и к тому же отдаю себе отчет, что мои упреки могут казаться нечеткими и натянутыми, и совершенно не отменяют того факта, что цикл читался прекрасно, и что я продолжаю считать его превосходным.

ПГ: Регис написанный по расчету? Не знаю. Почти каждый из членов дружины ведьмака (кроме Лютика и Кагира) мог бы оказаться вычеркнут без урона для сюжета. Регис в своей идеальности это чрезвычайно «сапковская» фигура: более всего человечности выказал некто, по умолчанию выброшенный за рамки человечества.

Михал написал о «соблазне собственной идеальностью», Павел – о «тарантинизмах». Я же, в свою очередь, главным изъяном Сапковского посчитал бы избыточную эффектность.

Ведь правда, Сапковский – особенно в последнем томе – скользит по грани чрезмерности. А для многих – ее переступает. Может Цири заскочила в один лишний мир (таким я посчитал бы домик лесного деда или эпизод с тевтонцами – хотя в этом случае еще более противоречивым оказался бы кроссовер с трилогией гуситской), может битва под Бренной имела на одного рассказчика больше, чем нужно. Тем не менее, ни одно из этих обстоятельств, что не нравятся читателям, не являются чем-то новым. Все они встречались уже в предыдущих томах, а во «Владычице Озера» Сапковский попросту перестал манерничать. Может, всякий из этих эпизодов казался ему чрезвычайно удачным, слишком мастерским, чтобы быть вычеркнутым во время редактирования?

Именно потому я не люблю популярного разделения на гениальные рассказы и сагу, в которой автор изрядно старался, но перебрал меры. Цезуру я бы искал раньше. Одновременно с циклом, я просматривал томик публицистики Мацея Паровского. Это удобный инструмент для понимания Сапковского, поскольку Паровский вспоминает в нем, что АС сперва вообще не планировал, что текст, присланный на конкурс разрастется, в конце концов, до уровня одного из важнейших циклов польской фантастики. И так было со всеми ранними рассказами – по-видимому, до «Края света». Это эпизодические приключения Геральта, часто вариации на темы известных сказок. И только потом все разрастается. Истории не помещаются в форме рассказов в журналы («Граница возможностей» вышла в двух кусках), взаимоотношения с литературой становятся более сложными, нежели осовременное отражение сказок («Немного жертвенности» и «Осколок льда» — два текста о любви, которые я оценил только теперь).

Очередную тропку я нашел в авторском вступлении ко «Что-то кончается, что-то начинается». Уже в 1992, за два года перед «Кровью эльфов», у Сапковского Сага была расписана, он знал, что Мистле погибнет, Цири поседеет, а Крах ан Крайт – ярл островов Скеллиге. Так может, Сапковский был измучен писанием тома за томом согласно задолго до того расписанному конспекту, а потому он подописывал эффектные «орнаменты»? Может, он даже импровизировал.

В свою очередь, мне интересно, что старшие читатели думают о «Что-то кончается, что-то начинается», который был будто бы шуткой по случаю свадьбы друзей, однако же там – за семь лет – предсказано слишком много произошедшего в саге. Кроме ее окончания. Полагаю, его даже удалось бы разместить в каноне – как то, что рассказывает Цири Галахаду:

«– И это, – спросил через минутку Галахад, – конец той истории?

– Чего вдруг, – запротестовала Цири (...) – Ты хотел бы, чтобы повествование так заканчивалось? (...) Была громкая свадьба. Все съехались».

МЦ: Ах, эта битва из «Владычицы Озера»... Наполненная эмоциями, мастерски расписанная, словно партитура, одновременно классически-эпичная и цинично-ироничная. Именно в таких сплетениях – поскольку здесь непросто говорить об одном «мотиве» – АС показывает мне свою истинную писательскую величественность. Но, но – давайте-ка о целостном сюжете и о героях.

Если речь идет об этом первом, то я его воспринимаю совершенно подчиненным определенному порядку «рассказывания», которому, как думаю, подчинен и Сапковский-писатель (литературно это, пожалуй, выражено в «Огненном крещенье», в мыслях Лютика – цитируемой неоднократно – что «рассказ не должен быть правдивым, но должен быть занимательным и вдохновлять»). То есть – и, ИМХО, тут нет большого значения, «срабатывают» ли эти интриги или нет, рассматривай мы их реалистически, развиваются ли события с наибольшим, вероятным для них, правдоподобием – важно единственно то, чтобы при первом чтении читатель над этим не слишком-то задумывался. Важен диалог с героями, с повествованием, путешествие очередными очаровательными локациями на несуществующей карте нескладывающегося воедино мира.

И эта штука, по-видимому, действует – по первому разу я с удовольствием на это подловился. Теперь же, в общих чертах зная, «чем все кончится», пару раз я спотыкался о подобного рода швы; например, если говорить подходе магии. Я до сих пор не слишком-то понимаю эти твисты из «Башни Ласточки», когда Йеннефер раз может сканировать/искать Цири (пытки Вильгефорца) а раз – нет (отчего не нащупала ее раньше?); также – почему сразу не установила телепатический контакт с ведьмаком и не скоординировала поиски?; и вообще – что сумели сделать эти маги, кроме препирательств? Но ладно уж – как я и говорил, магия вполне могла «создавать атмосферу», и она ее создала, я охотно дал себя подмануть и не жалею. Только и того, что в моем случае это показывает, что не сюжет, не мир и даже не язык остаются величайшим магнитом этой истории. А что? Ясное дело – Геральт. Ну, ладно, пусть и остальные герои также.

Отчего я так четко выделяю ведьмака? Потому что, по-моему, на нем и базируется в большей мере успех рассказов; Сага была потом естественным развитием такой популярности. Взглянем поближе: в первых текстах Геральт появляется как классический вестерновый всадник из ниоткуда, tabula rasa, наполняемая содержанием через домыслы читателей, пустая фигура архетипического «последнего справедливого», с которой всякий соотносит свои ожидания, надежды и представления. Ранний Геральт немного говорит – то есть, немного говорит о себе и своих эмоциях, острые же отповеди его падают точно и часто – он стоит словно на обочине сюжета, хотя одновременно остается в центре действия (случайно убивает стригу, но остается за рамками интриги в замке, как неангажированный человек со стороны); он состоит из качеств, за которые любой подросток мужского рода с радостью бы поседел: мужской, самостоятельный, несгибаемый, лично отмеряющий справедливость окружающему миру. Это из-за этих качеств мы любим Марло и Иствудов литературного и целлулоидного мира, и именно поэтому мы полюбили и Геральта. Важной оказалась и его профессия, «ведьмак», которая мало того, что сюжетно самостоятельна, так еще и позволяет формировать притягательную символику «человека вне условностей» (общества, жанра). Именно поэтому – и пока что я лишь обозначаю тему – Геральт с самого начала был идеальным «компьютерным персонажем», которого во время игры (а ранее – чтения) всякий наполняет содержанием по-своему, согласно собственным мечтаниям о силе.

Отсюда, как мне кажется, и жалобы на Геральта в Саге – когда Сапковский решил его дописать, вытащить на первый план сюжета, а не просто «действия», то оказалось, что это уже не неопределенная фигура из «моего воображения», но литературная фигура, которая вовсе не обязана нам нравиться. Больше всего такого оказывается в «Крещенье огнем», где Геральт не только нерешительный тугодум, но и попросту – впервые на самом деле, вне словесных деклараций Сапковского – становится «отщепенцем и изгоем», «мутантом»: эмоциональным – не справляющимся с простейшими межчеловеческими отношениями. По первому разу я этого не сумел оценить. А теперь, когда мне уже не хотелось любой ценой спасти Геральта от самого себя и его творца, заиграло это новыми красками. (По первому разу в эмо-Геральте я увидел, полагаю, искривленную в зеркале литературы правду о себе-подростке, и это меня, скажем так, поразило...).

Но тогда – если ведьмак и вправду отходит в Саге на второй план – можно ли делать его отцом успеха всего цикла? Мне кажется – да. Достаточно сказать, что написанная той самой «сапковщиной» «Дорога, с которой не возвращаются» — лишенная Геральта, пусть даже Корин это почти дословная его калька – не распалила уж так уж читателей; а ведь всей разницы там был – только ведьмачий меч.

Другие герои первого плана, хотя и остаются в памяти, не истекают уже таким магнетизмом. (Хотя, может читатель отождествляет себя с Цири? Этого я не скажу). Сапковский часто обрисовывает их грубыми штрихами, опирающихся на узнаваемых «клише», купно заселяющих все никогдеи под всяким несуществующим солнцем фантастического мира. Хотя, конечно же, и в них есть свои сильные моменты – как Мильва и описание ее смерти. Также и Цири...

В первый раз я не слишком-то ее любил, поскольку она отнимала время, отпущенное моему любимому ведьмаку. Теперь-то я вижу, сколь прекрасно выстроенный и отрисованный этот персонаж. Ну и Лютик... Искривленное ироничное porte parole автора, наилучший трикстер польской фантастики, шут и граф, трус и герой. Выше я несколько перебрал – хотя и дальше полагаю, что не было бы Саги без ведьмака, но также я убежден: не было бы Геральта без Лютика.

А «Что-то кончается...» я искренне люблю. Не знаю, доказательство ли он того, что «Сапковский знал, как все закончится» — и это не имеет большого значения – но это наверняка рассказ-шутка высшей пробы; с Сапковским свободным, играющим со своими героями и со своим миром (черт, как-то странно это прозвучало...), с писателем в полный рост. И я ничего бы не имел против, если бы именно такой сюжетный финиш имел этот «уход» Геральта и Йен, описанный во «Владычице Озера».

Уф. Черт побери, в любой такой дискуссии наступает момент, когда я начинаю слишком много говорить... Но, к счастью, момент этот, кажется, уже позади.

ПМ: Что ж, о том, что ведьмаковая сага зиждется на ведьмаке – это тезис, который я бы не стал оспаривать.

Очевидно, и я был зол на Сапковского за то, что он сделал из Геральта мамалыгу, но, пожалуй, оттого, что во время первого чтения я не смотрел на цикл как на целостность. Да и как бы я сумел так на него посмотреть, если покупал книги, как они выходили, очередных томов ожидал целый год, а то и больше (помню, что последнего тома мы ждали исключительно долго, один из моих интересующихся приятелей по крайней мере раз в месяц звонил в издательство, спрашивая, когда, наконец-то, появится завершение Саги). И только новое прочтение позволило мне взглянуть на серию как на целостность. Кстати сказать, уж простите мне такое отступление, это чуть ли не единственный известный мне цикл фэнтези, который, достигнув большой популярности, все же быстро закончился. Здесь Сапковский оказался тверд – запланировал себе окончание, и к нему добрался, вместо того, чтобы тянуть повествование о ведьмаке до бесконечности.

Но, возвращаясь к целостному восприятию ведьмака – когда читатель уже знает, чем все закончится, и читает Сагу в очередной раз, может заметить, насколько последовательно изменение Геральта. Этот парень с самого начала, от первого рассказа, такой себе типичный «одиночка-потив-всех». Романы ставят его перед новым вызовом: Геральту приходится встать и против себя самого. На протяжении всего цикла мы читаем, что нельзя сбежать от предназначения и наблюдаем, как Геральт тому предназначению противостоит. Ясное дело, самое яркое предназначение – это связь Геральта с Цири. Но есть и другое предназначение, которому Геральт сопротивляется – это его попытка порвать с профессией ведьмака. В обоих случаях, сопротивление бесполезно, поскольку приводит к несчастьям. Наконец Геральт принимает, что не сможет жить без Цири, но еще какое-то время упирается, что вовсе не обязан быть ведьмаком. Потом наступает уже упомянутая мною сцена с фальшивым отказом от меча, и Геральт, волей-неволей, принимает свое предназначение абсолютно и на какое-то время снова становится героем, какого мы знали. Потом снова отложит меч и снова должен будет за него взяться – от предназначения, по Сапковскому, не убежать. Геральт, который перестает быть ведьмаком, перестает быть собою. Не только приобретает черты неудачника, но также и бритвенно-точные ответы превращаются в мучительное ворчание, а цинизм становится истинным пессимизмом.

Вопрос – насколько и здесь Сапковский, обладающий ведь прекрасным литературным чутьем, играл с читателем. Поскольку в этом контексте повествование о Геральте можно прочесть и как исследование героя популярной прозы. Но сразу же кто-нибудь возразит мне, что это уже герменевтика.

МЦ: Да что там... Ладно!

ПМ: Как и у тебя, Михал, у меня проблемы с устройством мира ведьмака. Порой мне вообще казалось, что действие рассказов разыгрывается в другом мире, нежели действие романов. Множество условностей этого мира, множество его элементов возникает не из логического развертывания мира, но лишь из логики повествования. И с этой точки зрения Сага о ведьмаке – это фэнтези того рода, что весьма отличается от книг, что обычно главенствуют в жанре. Построение мира Сапковского интересует менее всего, поскольку физикой мира ведьмака остается, собственно, литературное повествование, понимаемое принципиально широко – будь то рыцарские романы или вестерны. В цикле мы обнаруживаем следы повествований любых времен.

«Что-то кончается...» я очень люблю. Воспринимаю этот рассказ как развлечение совершенно вне цикла.

ПГ: Завершение цикла в семи не слишком-то толстых (как на нынешние мартиновско-эриксоновские стандарты) томах, с едва годичной дистанцией между ними, в моих глазах простило АС-у все проблемы с устройством мира. Кроме того, полагаю, что возникли они, скорее, из творческого процесса. Большинство авторов фэнтези начинает с сотворения мира и рисования карты. Только потом прописывает героев и сюжет. Сапковский поступил обратным образом: для тщательно прописанного героя создал страну. И так как в типичном фэнтези эволюционирует герой, у Сапковского эволюционирует мир. Геральт породил универсум такой же, как и он сам: замерший между старым и новым, впутавшийся в моральные неоднозначности.

Польская фантастика (и теперь моя очередь на отступление) прирастает карманными крутыми парнягами, которые бросают направо-налево циничные фразочки. Сделав из ведьмака жертву судьбы, Сапковский вознесся над простым пародированием Чандлера. К тому же это, как отметил Павел, совершенно логично в рамках развития сюжета и персонажа. Геральт – эксперт по сражению с чудовищами, а не в лавировании в многоэтажных интригах. В книжке есть целые абзацы о том, что хаотическое зло, с которым сражались ведьмаки, само стало исчезающим видом, выдавливаемым злом организованным.

Что же до второстепенных персонажей, то стоило бы склониться над фигурой Дийкстры. Как бы странно это не звучало, Сапковский любит шпионов. Во-первых, любое происшествие в ведмаколанде обладает своим тайным контекстом. Можно даже сказать, что структура неявная перерастает явную, и всякий здесь интригует. Вильгефорц оказывается жаждущим власти маньяком. Чародейки во имя высшего добра магии создают ложу и намереваются дергать мир за веревочки. Короли пытаются интриговать за спиною у чародеев, что заканчивается катастрофой. В этом потоке подлости единственным справедливым, патриотом, который спасает королевства севера, оказывается презираемый всеми шеф тайных служб. Который, к тому же, не узурпирует абсолютную власть, хотя мог бы это сделать.

Очень русский персонаж. В том смысле, что только Россия так любит людей спецслужб. Кроме АС-а, ясное дело.

ПМ: Вмешаюсь, пока не взял слово Михал, поскольку мне кажется, что есть необходимость кое-что подчеркнуть – я не ставлю Сапковскому в упрек структуру мира. Он использовал собственный, оригинальный метод, и мне он нравится. Причем, понравился мне он теперь, когда я читал цикл насквозь, поскольку тогда, десять лет тому, я, конечно же, ощущал чувство неудовлетворенности. Но это возникало из-за моих ожиданий и непонимания метода Сапковского.

ПГ: Именно – метода! Именно его я, пожалуй, сильнее прочего искал при последнем прочтении, поскольку сюжет я знал. И, пожалуй, можно раскусить писательство Сапковского, и даже поймать его на том, как сам он обо всем рассказывает. Я говорю о знаменитом эссе «Пируг, или Нет золота в Серых горах».

Знаю, что я отдаляюсь от главного «доказательного материала», но невозможно об этом не вспомнить. Итак, «Пируг» можно поделить на три части, из которых каждая выдает один секрет АС-а. В первой части Сапковский очерчивает историю фэнтези и поименовывает важнейших ее представителей. На английском, поскольку кроме Толкиена и Ле Гуин ни одна книга из канона не была еще тогда издана в Польше. Мы не знали фэнтези, наверстывали опоздание годами. А Сапковский дебютировал, прекрасно зная жанр (в отличие от такого себе Креса, который прямо признавался, что фэнтези он почти не читал, а «Властелин колец» показался ему нудным). То есть, когда остальные учились нотам, он уже был виртуозом. Да еще и таким, что не боится импровизировать.

Во второй части он пояснил свою философию фэнтези. Что некигдея – плод воображения а потому не обладает никакими обязательствами в отношении любой исторической эпохи – ни языково, ни фактографично, а потому батистовые трусики княжны и дискуссия магов о генетике позволены настолько же, как и любое другое. Что фэнтези состоит в том, что сказочный порядок вещей рушит реалистическую, хаотичную «стохастику случайных обстоятельств». Потому у Сапковского Белоснежка-Ренфри становится бандиткой (нынче – готовится премьера «Белоснежки и охотника» — ретайллинг словно по мотивам АС-а), а дитя-неожиданность и предопределение становятся объектами политических игр. Если добавить, что множество происшествий из мира ведьмака опираются на обстоятельства нашего мира, то, вероятно, можно сказать, что Сапковский был в шаге от открытия new weird. И это – совершенно без отделения от артурианско-толкиеновских архетипов.

И наконец последняя, третья часть «Пируга»: чудесная критика слабой местной литературы в рамках жанра. Полная злословия и чрезмерности. Единственный фрагмент из всего эссе, который запомнили. Поскольку когда вспоминаешь о «Пируге» в компании – люди вспоминают исключительно о бездне иронии.

И это именно краткое содержание Сапковского-как-такового: знание, план написания «чего-то большего» и ловушка, поставленная на самого себя.

ПМ: Я не уверен, что new weird без усекновения корней фэнтези все еще можно называть new weird, но это тема для совершенно другой дискуссии.

И еще одну вещь должно подчеркнуть, даже если это очевидность. Нынче Сапковский это почти институт, оттого нужно бы вспомнить, что он не появился как автор, подготовленный к схватке. Когда писал и отсылал в «Фантастику» рассказ «Ведьмак», он был совершенно другим автором, чем тогда, когда писал, например, «Крещенье огнем». Метод, о котором мы все время разговариваем, касается именно романов, в рассказах он мог разве что формироваться. И как кажется мне, не только Сапковский был сего метода автором. Зюта вспоминал «Пируг», но и в другом месте (местах) Сапковский написал, что употребляет словарь, который, согласно ощущениям многих читателей не соответствует миру фэнтези, поскольку позволяет игнорировать обязательную для фэнтези языковую манеру, читателям привычную – тем читателям, что свято убеждены, будто действие фэнтези должно происходит в мире квази-средневековом и согласно таким вот правилам. Тем временем, например, Паровский, анализируя язык рассказов, выдвинул насчет них целую теорию («Ведьмак Геральт как путешественник во времени») и не знаю уж, не под влиянием ли Паровского начал Сапковский смотреть на свой мир несколько иначе, а в дальнейшем – и изменять его. Роль Паровского в формировании этого мира может оказаться большей, чем кажется на первый взгляд. Например, именно Паровский придумал, кто является отцом Геральта.

Насколько в первых рассказах Сапковский опирался преимущественно на сказки и легенды, настолько уже в «Предел возможного» появляется фигура исключительно литературная – ложный рыцарь, что в романах привело к возникновению целой реальности, родом из песен трубадуров. Сапковский сознательно и последовательно писал вариации на темы нашей культуры и ее контекстов, что в фэнтези случается чрезвычайно редко (и здесь, нужно признать, new weird ничего не изменил). Из авторов, которые поступали таким же образом, мне в голову приходит разве что Роджер Желязны. А, например, Корнуэлл и Кэй, также работая с поэзией трубадуров, не играли с ней так, как Сапковский. Корнуэлл, скажем так, извлекал из нее определенные мотивы, а Кэй выстроил опирающуюся на ней утопию. Но подобная «утопия трубадуров» выполняет в романе Сапковского уже совершенно иную роль, поскольку Сапковский не просто черпает из нашей культуры, но и творчески ее переосмысливает, не исключая и насмешки. И так в ведьмаковском цикле – со всем.

При этом – и это, пожалуй, специфика Сапковского – хотя писатель этот надсмехается с различнейших социальных установлений, хотя играет с культурным наследием, одновременно отчаянно серьезно пишет он о межчеловеческих взаимоотношениях. Мир – это шутка, порой брутальная и жестокая, но люди и то, что их единит (или разделяет, но в романах Сапковского, все же, больше о том, что единит) – это тема, над которой Сапковский шутит весьма неохотно. Здесь даже Лютик, когда доходит дело до искренних проявлений чувств, а не мимолетных любовных приключений или споров, становится на диво серьезен.

МЦ: Верное наблюдение. В этом, кстати, наряду с остальным, находится, как мне кажется, в изрядной части, загадка успеха Саги: когда мы играем в цитирование и цинизм, то – играем, а когда говорим о вещах серьезных, то говорим об этом всерьез. И это ценно не только для читателя-подростка.

Но, но – Павел вспоминал уже о роли фэнов, отчасти благодаря которым Сага попадала в столь многие дома; фактически в Польше, еще в «эру предфейсбуковую» стало это событием. Вспоминали мы уже и о ремиксе известных сказочных мотивов и сюжетов; я бы добавил к этом поворот в какой-то момент в сторону широко понимаемой «квази-славянскости», впервые убедительно проявившейся в польской фантастике только после ’89. В чем еще Сага и Сапковский опередили свое время – и как изменили польскую фантастику.

Наиважнейшие значения я бы отметил в следующих полях:

– АС сформировал в Польше фэнтези как фантастический жанр, равноправный с НФ (Лем) и фантастикой социологической (Зайдель); это не означает, что до него фэнтези у нас не писали (Крес, Коханьский), но после Сапковского можно говорить о жанровом буме; с другой стороны (воспользуюсь здесь наблюдениями Яцека Дукая), Сапковский-знаток привил нам уже полу-фэнтези, фэнтези постмодернисткую, полную игр, отсылок и автокомментариев, отсылающих к фантастической классике – и только теперь, с усилиями, «получаем» мы классическую эпическую фантастику, героическую, например, в текстах Роберта М. Вегнера;

– учил писать диалоги в тексте; чуть выше я несколько иронично кривлюсь в сторону этого фехтования словесами, но факт остается фактом: Сапковский показал, как можно выстраивать текст на диалоге, квази-реалистическом разговоре, а не на изложении в стиле «безумного ученого», рассказывающего о своих планах побежденным героям;

– кроме того, он напомнил какое значение для текста имеет умелая, прочувствованная музыка слова, использование мелодичных инвектив и ономастики (ранее чего-то подобного добивался в своих текстах Лем);

– АС, торговец по дописательской профессии, задолго до Стросса сделал из экономики главную движущую силу эволюции фантастических сюжетов и миров; в Саге все, даже (или особенно?) когда предают или идут на войну, то делают это в интересах дела, заботятся о делах, дела обделывают; оказалось, что spiritus movens никогдеи фэнтези это не магия, а деньги; нынче это кажется очевидным – в 90-е это так не было;

– феминизировал фантастику; в Саге именно женщины играют главные сюжетные скрипки и изрядной мере остаются наисильнейшими персонажами: Цири, Йеннефер, Мильва, Трисс, целая ложа чародеек, разделяющая и правящая марионетками-королями; в свете мужской футуристической фантастики под знаком Пирксов и Снееров (хотя слухи о мизогинии Лема несколько преувеличены) было это изрядным новшеством;

– возможно сам того не желая, но на долгие годы – к добру или к худу – АС вылепил образ «писателя-ремесленника» (в варианте самого Сапковского «писателя-профессионала»), развитый авторами «Клуба Тфорцофф»; не он его инициировал, но его успех дополнительно распространил подобный подход к писательству.

Большая часть этих влияний вытекает из широкого распространения Саги – Сапковский оказался не только первым в определенных вопросах, но и многие сумели увидеть это именно у него. Романы о ведьмаке были первым серьезным бестселлером польской фэнтези, что показали издателям, что своих стоит издавать не только из чувства патриотизма – но и по экономическим причинам. Это, кстати, еще одно – и может наиважнейшее – значение Сапковского: Сага ввела фантастику в культурные салоны – «Паспорт» для АС-а был своеобразным Рубиконом; оказалось, что развлекательная литература может быть развлечением на высоком литературном и интеллектуальном уровне.

Я о чем-то позабыл?

ПМ: Термин «пост-фэнтези» кажется мне несколько преувеличенным. Хотя и вправду, Сапковский пишет с позиций знатока жанра, однако – при всем том, о чем мы писали ранее – не переступает оный настолько, чтобы говорить о «пост-фэнтези». «Мета-фэнтези» мне кажется более подходящим, если б уж нужно было б изобретать какой-то термин и о нем спорить.

Когда ты говоришь о «феминизации» фантастики, имеешь в виду факт, что Сапковский ввел в польскую фантастику фигуры сильных, властных женщин, главенствующих в делах, где вершатся судьбы мира? И вправду, был он, пожалуй, первым автором в Польше, который сделал это настолько отчетливо. Потому что первым, в общем-то, был, снова таки, Крес, у которого образы принципиально сильных женщин появились, кажется, пораньше, только вот Крес, в противоположность Сапковскому, не подчеркивал эту линию настолько сильно. У Креса женщины-воины равны мужчинам-воинам, а вот у Сапковского декларативно женщины мужчин, пожалуй, превосходят. По крайней мере, так им кажется. Потому как главными противниками Геральта все равно оказываются мужчины – сильные чародеи или властители. А вот эти освобожденные, сильные женщины чаще всего из-за ведьмака теряют головы, даже если и кажется им, что дела обстоят ровно наоборот. Скажу упрямо, что несмотря на декларации и, возможно, даже воление автора, патриархат в ведьмаковском цикле держится крепко и даже доминирует. И, пожалуй, иначе и быть не могло из-за принятого для конструирования мира и сюжета метода.

Единственная настоящая попытка выйти за патриархальный образец представлена обычным для жанра сюжетом молодого ученика, проходящего процесс познания. Сделав этим учеником Цири, Сапковский не просто переодел в девчачьи шмотки парня-героя, но последовательно выписал героиню – девочку, чьи удачи и неудачи тесно связаны именно с девчоночьей психикой и телесностью. И если бы мне пришлось искать серьезной линии феминистики в ведьмаковском цикле, я бы указал именно на Цири, а не на чародеек, мечтающих о власти. Но ведь не потому, что она настолько же важный персонаж, как и Геральт, или что она крутышка, способная, в конце концов, преодолеть собственную культурную обусловленность и прирезать воплощенного патриархального доминатора. Нет. Важнее всего, что это история о взрослеющей девушке со всеми вытекающими последствиями. Потому что то, что цикл преисполнен сильными женщинами, которые в действительности правят через мужчин – это никакой не феминизм, поскольку в конце концов важнейшими все же оказываются мужчины с Геральтом во главе. Часто говорят, что Сапковский вводит в мир сильных женщин, инее замечают при этом, насколько малое они имеют для этого мира – кроме Цири – значение.

Интересно то, что ты сказал об экономике. Поскольку и вправду, с самого начала ведьмак не совершает своих поступков ради славы, идеалов, любви или мести, но прежде всего, и даже исключительно, ради денег. Геральт начинает сражаться за нечто большее, чем плата только со временем и только в романах, где все прочие охотно треплются именно о деньгах и политике.

ПГ: Пост-фэнтези, мета-фэнтези, или (мое) «почти new weird» — и вправду многовато определений. А речь идет об одном: Сапковский написал фэнтези зрелое, сознающее свои корни, возможности и слабые места – и даже пытающееся пойти на шаг дальше.

Собственно этим шагом дальше – в отношении основного массива местной фантастики – был АС-овый феминизм.

Конечно же, можно спорить, сколько там того феминизма есть. Павел пишет, что ведьмаколандия не является утопией равенства и что миром тем правят мужчины. Это правда, но существует множество пространств, в которых женщины добились своей автономии. Не могло быть иначе, поскольку в том случае Сапковскому пришлось бы тогда написать совершенно иную историю. Я сказал бы, что отношения между женщинами и мужчинами походят на линию «эльфы – люди». А помня, что культ Мелителе – изначален, то в отношениях дамско-мужских мы имеем соответствие «старшей расы». Более мудрой, стоящей выше в иерархии видов, но проигравшей в схватке с брутальным противником. И пытающейся вернуть свою позицию. Все – слишком похоже.

Важнее онтологических аспектов, полагаю, многочисленные «малые феминизмы». Или то, о чем, в свою очередь, писал Михал – Сапковский дал польской фантастике женщин-персонажей. Молодых и старых, злых и добрых, сильных и слабых, первого плана или эпизодических, все – хорошо и мудро выписаны. Это более важно, нежели даже их социальный статус в одном конкретном цикле.

МЦ: ...что-то такое я и имел в виду.

Мы говорим о «фантастике до Сапковского», «фантастике пост-АС-а» — а вот что вы скажете теперь шире, о польской культуре или поп-культуре пост-сапковской? Пришел мне в голову и еще один аспект: АС это чуть ли не первый польский посттрансформационный «известный писатель», «писатель-звезда», а поскольку был первым, то получил все и сразу: начиная с тиражей (мифические Настоящие Деньги, Заработанные Написанием Книг), через фан-клубы, читательские сообщества, фанфики с героями саги в главной роли, адаптации его творчества (комиксы, компьютерная игра), и до встреч с читателями, на которых непросто было поместиться в зале, или алкогольно-трёпные фэндомные эксцессы, каких некоторое число также нашлось бы.

Как со «Звездными войнами», только в меньшем масштабе: творчество оторвалось от творца, мир и герои оплодотворили чужое воображение, название сделалось маркой, созданная никогдея принялась жить собственной жизнью. Легко ли найти более четкий довод признания творца – но ведь одновременно это и процесс, который был связан с уменьшением романов, литературного феномена, легшего в основание всего явления: Сага сделалась лишь одним из элементов ведьмако-универсума, и с течением лет, вероятно, не наиважнейшим. (В том смысле, что будут знать о Геральте, никогда не держав в руках книжку).

Я говорю особенно о компьютерных играх – насколько я в курсе, уровнем сложности сюжета и его многослойностью, она не уступает литературным первоисточникам, а то и превосходит их; одновременно в играх исчезает все то, что в Саге могло не нравиться: частично обрисованный мир, ведьмак-недотепа (тут только от нас зависит, насколько быстро он выхватит меч), «фрагменты, где только едут»... Даже язык, та вон «сапковщина», частично остается сохранен – в диалогах, которые связаны с анимированными персонами, он приобретает новую жизнь и динамику.

Значит ли это, что «игра лучше романа»? Я тут вас провоцирую, особенно Павла, который в компьютерах сидит куда глубже. Такой вот тезис кажется мне близким к истине: игры ведьмаковские сделались независимы от книг, их эволюция пошла параллельными путями, не требует она первоисточников, чтобы пребывать в поп-культурном обращение. Потому раньше я и говорил, что Геральт – больше всей Саги, а ведьмак – идеальный персонаж-форма для наполнения его собственными содержаниями.

Жду я лишь на компьютерную полнометражку с героями АС-а, пусть даже и необязательно адаптации какого-то из рассказов... На тему фильма/горе-сериала годков 2001-2002 пролито уже море слез, но, что бы ни говорилось, это все же была экранизация, которая попала в непосредственную общепольскую кинодистрибьюцию. Из польских фантастов после ’89 чем-то подобным может похвастаться лишь Яцек Дукай («Собор») и – очень скоро – Рафал Кошик («Феликс, Нет и Ника, и Теоретически Возможная Катастрофа»).

Словом, как для наших условий, денег и рынка – Сага это небывалый успех. И не только, кстати, в Польше – тиражи переводов превысили уже два миллиона, а игры куплены в стольких же количествах, а то уже и в больших, любителями ведьмака во всем мире.

ПМ: «Сапковский как публичная персона» — это хорошее название определенного явления. И здесь стоит вспомнить – поскольку тему эту мы раз за разом обходили – что оная «известность» обладает как плюсами, так и минусами. Поскольку после некритического (без малого) восхищения творчеством Сапковского, наступило время, когда фэндом начал на Сапковского ворчать – поскольку писатель не приезжал на конвенты, а когда приезжал, то не братался с читателями; принялись вспоминать ему то, за что раньше как раз и ценили – что строит из себя мастера (и тут вопрос – сам ли он строил, или поддался выстраиванию себя «снизу»). И чрезвычайно критически относились также к очередным романам Сапковского.

И правда, Геральт чуть ли не единственный вне-лемовский герой польской фантастики, который начал жить собственной жизнью. Сапковский, впрочем, не скрывал, что решил не вмешиваться ни в фильм (от чего только выиграл), ни в игру. Но в этом втором случае причины такого решения могут быть разными.

Как вы знаете, Сапковский недавно пообещал вернуться в мир ведьмака. Я поглядывал, как реагируют на это люди на форумах, посвященных компьютерным играм. Многие выражали надежду, что писатель пристроит прозу к сюжетам компьютерных игр. Когда Сапковский объявил, что то, что он напишет, останется совершенно независимым от игр, раздались разочарованные голоса. Потому что и вправду существуют нынче те, для кого Геральт из компьютерной игры оказался тем первым, а в перспективе – возможно и единственным Геральтом. Эти потенциальные читатели более охотно, полагаю, увидели бы свои же «фанфики» на темы игры, нежели самостоятельные повествования, посвященные параллельной истории. Не знаю, повлияет ли это на продажи, скорее всего – нет, или уж наверняка – незначительным образом.

И вправду, творцы игры старались придерживаться стиля Сапковского, прежде всего в языке диалогов, но и в конструкции мира и локаций, как и сюжета. И, пожалуй, им это удалось, хотя мы и должны помнить, что видео-игра – это совершенно особое, по сравнению с книжкой, медиа, и сюжет в игре также должен двигаться совершенно иначе. Мне интересно, если бы не успех игры, Сапковский вообще решился бы на возвращение в мир ведьмака? Ну и если бы не прохладное принятие чуть раньше «Змеи».

Может ли игра быть лучше романа? На этот вопрос навряд ли кто-нибудь сумеет ответить. Мне кажется, что нет, но как книгоголик я и не мог бы сказать иначе. Зато игру наверняка проще продать на западе, язык игр – это язык всеобщий и универсальный. Проще присвоить себе игру из далекого – в том числе и культурно – края мира, поскольку игры объединяют определенные универсальные аспекты – в конструировании играбельности прежде всего, поскольку играбельность для игр – абсолютное основание. К тому же, игры – это продукты международные, а на рынке все еще есть место для новых, интересных проектов – западный рынок книг кажется мне куда более закрытый для пришельца извне.

При этом, как я слышал, часть игроков за границей охотно решается на польскую языковую версию (с английскими субтитрами), поскольку польский язык, по их мнению, лучше передает дух игры. Поэтому, получается, как и говорил Михал, что Сапковский ввел в фэнтези литературу определенную славянскость (поскольку ж – не чистую же славянщину; помня названия тварей, заимствованных у Кольберга, мне кажется, что мир ведьмака куда ближе к «сарматскости», нежели к славянщине; другое дело, что Сапковский смешал между собой славян, и «сарматов», и кельтов...), и игре, похоже, именно это и удалось перенести из романов и рассказов. А это уже определенное достижение, поскольку телевизионный сериал это, как мне кажется, потерял.

ПГ: Сапковский как звезда... Что-то в этом есть. Наверняка ведь он стал образцом и как автор прекрасной прозы, и как тот, кто достиг огромного успеха. И даже если польская фантастика не склонна создавать «никогдейную фэнтези», все равно в ней ощущается «дух АС-а». Я бы даже сказал, что дух атакует со всех сторон. Лучше всего впитанным оказался «постмодернизм» Сапковского, то есть, цитаты из других произведений. Даже такой зрелый автор, как Анджей Земянский сделал в «Ахайе» явственную отсылку к сцене резни из «Броненосца «Потемкин», а после этого подвел итог припиской, что, дескать, через тысячу лет молодой амбициозный историк реконструировал истинный ход событий, но оный признали неверным и ненаучным. Ровно как из «Владычицы Озера».

Тяжелее впитать стиль Сапковского. Однако писатели пытаются, например, тот же Марцин Пенговский в «Зиме моей души», будто бы инспирированной Карлом Вагнером, но написанной сапковщиной и с сапковскими женщинами.

Однако, пожалуй наибольшее доказательство признания выразил Томаш Пацынский в «Сентябре», где молодые партизаны называют себя «белками» и «говорят Сапковским» точно так же, как поколение АК «говорило Сенкевичем». Тем более что АС – известный почитатель Трилогии.

Ложкой дегтя в этой бочке меда остается фильм. Я просмотрел его – точнее, сериал – совсем недавно. Он плох, он ужасно плох, сделан без огонька и абы как. Ярослав Гжендович в одном из своих фельетонов назвал его «фильмом, название которого нельзя произносить» (и действительно, не произнес его ни разу), то есть, травма и разочарование должны были оказаться серьезными.

К счастью, пришла игра, которая оказалась антиподом фильма. Недоработкам она противопоставляет совершенство (я не вникаю в технику, в вопросы очередных патчей – говорю лишь об идее), непониманию – нормальную адаптацию литературы в другом медийном формате.

Теперь, благодаря игре, Сапковский готовится к очередному прыжку – за границу. Правда, много лет он уже пожинает плоды успеха в Чехии и России, но это страны, которые с нашей культурой (в том числе и с фантастикой) имеют многолетние контакты. А АС теперь вступает в языки испанский и английский. Особенно интересно мне, как воспринимают его на родине фэнтези. И оказывается, что весьма хорошо, поскольку когда издательство медлило с «Часом презренья» (дескать, польская сторона помогала в шлифовке перевода), люди решали проблему, добывая из-за Атлантики комплект испанского издания или пользуясь фэновскими переводами.

Лучшего «входа дракона» я себе и представить не могу.

ПМ: А мне интересно новое открытие мира ведьмака и то, какого Сапковского мы увидим сквозь призму этого мира. Сапковский Гуситской трилогии показался мне писателем, который отыскал свой – выстраиваемый именно в ведьмаковском цикле – стиль и литературный образ, Сапковским, который уже не ищет, а только развлекается. Сапковский из «Змеи» показался мне писателем сцементировавшимся, который не захотел предложить мне ничего нового. Возможно, возвращение к корням окажется освежающим?

Места в польской фантастике у Сапковского уже никто не отберет, он был и остается мастером (и писателям все еще удается «писать Сапковским»), однако я задумываюсь, не захотел бы он сам занять позицию лидера? Поскольку нынче самой ожидаемой книгой остается, пожалуй, четвертая часть «Владыки Ледяного Сада». Если Сапковский решится издать книгу с сюжетом, укорененным в ведьмаковской вселенной, то может это изменить. Что забавно, даже этот поворот возможно рассматривать сквозь призму одного из сюжетов поп-культуры – «старый мастер» еще раз возвращается, чтобы померятся силами с «эпигоном» (все же начало первого тома «ВЛС» содержит в себе отсылки к рассказу «Ведьмак», из которого все и началось).

Понятное дело, я сейчас дал подхватить себя крыльям фантазии, но сами скажите, разве в контексте нашей беседы не было бы это рефлекторной мыслью?

МЦ: Искренне говоря, уже после Саги я ожидал чего-то, в чем Сапковский меня снова увлечет, сыграет на читательских эмоциях; не дождался – Гуситская трилогия для меня шутка эрудита, растянутая на три тома, да еще и такая, что порой превращается в обидную самопародию, когда герои снова «паскудно усмехаются» – а потому и сейчас я принимаю такого рода обещания совершенно спокойно. И, возможно, жду тексты других авторов, разжигают меня обещания возможно меньших, но более многообещающих людей пера.

Но, как всегда в таких случаях, я, конечно же, ожидаю, что ошибаюсь, и что АС утрет мне нос.

ПГ: Конечно, Сапковский, пообещав «нового ведьмака», оказался перед серьезным вызовом: удовлетворить читателей, показать наследникам и эпигонам, что старый лев не утратил зубы. Но самой большой проблемой будет победить себя и свои старые навыки. Павел вспоминал, что – АС укоренился в жанре. Я помню, как Сапковский годами отказывался продолжать Сагу, совершенно рассудительно аргументируя, отчего он этого не станет делать. Но теперь изменил мнение. Получится ли из этого хорошая книга?

Однако надежда – есть. Из нашей дискуссии следует, что все слабые места Сапковского вытекали из сознательно принятых решений. Потому если он сделает выводы из поражений, то имеет все шансы по-хорошему нас удивить. Чего я ему и желаю.

Чвек – автор в Польше популярный, легко пишущий, охотно использующий сюжеты поп-культуры и не слишком, при этом, напрягающий своего читателя. Пять раз номинирован на премию им. Я. Зайделя (два раза – как раз за рассказы из первых томов цикла «Обманщик»), один раз – лауреат премии (в прошлом году). Злые фэндомные языки часто говорят о подспудном желании Чвека быть «польским Гейманом», но что нам те злые языки?

Издательская аннотация гласит:

«Локи возвращается! На этот раз с миссией финальной. Люциферу удалось довести дело до Апокалипсиса. Легионы Господа и Дьявольская Армия уже не существуют, как и земная цивилизация. Немногочисленные люди сделались пищей для зомби. Мифические персонажи гибнут под ударами демонических солдат. Нет уже Николая, ворожей и Михаэля, Меча Господа. Впрочем, самого Бога тоже нету. Среди живых все еще остались двое греческих богов, одна восставшая из могилы нордическая красотка, Барон Самеди, два уцелевших архангела и один широко известный режиссер. Ну и, ясное дело, Обманщик.

Приглашаем на Бродвей. Нынче в программе – последняя битва за человечество. Только одно представление».

Поскольку «Обманщик-4» явление глубоко поп-культурное, большая часть рецензий – из среды фэнов-читателей. Ниже приведу одну из немногих рецензий с ресурса, рискну сказать, профильного, но профессионального (сайт «Кафедра», автор – Тимотеуш «Shadowmage» Вронек).

«Якуб Чвек долго заставил ждать окончания «Обманщика». Но после его прочтения, можно сказать две вещи: во-первых, автор решился на финальную развязку, и, во-вторых, наибольшей удачей «Kill'em all» остается именно окончательное прощание с Локи.

«Обманщика-4», завершения знаменосного цикла Якуба Чвека, фэнам пришлось ждать неожиданно долго. Со времени премьеры третьей части прошло больше трех лет, по дороге случились разные повороты в отношениях автора-издателя, вышли несколько других книг Чвека. Долгое ожидание всегда обостряет аппетит. Долгое ожидание завершения цикла – тем более.

Действие романа непосредственно продолжает сюжетные линии, оборванные концом третьего тома. На Земле продолжается апокалипсис, небесные воинства бьются с адскими легионами, а остатки человечества прячутся. Героям также пришлось нелегко: они разделены, некоторые попали в плен, другие – как Локи – продолжают выполнять миссию. На дороге к большому финалу встречаются им разнообразнейшие обстоятельства, ни на миг нет им покоя. Преодолевая преграды, все направляются к одной и той же цели – в Нью-Йорк. Там наступит последний акт апокалипсиса и окончательное завершение приключений Локи.

Казалось бы, такое развитие сюжета должно было обострить течение событий. Тем временем, роману не хватает именно динамики, гонящей события к большому финалу. Правда, сценки сменяются быстро, а камера рассказчика молниеносно перескакивает с события на событие, но это, увы, не приводит к ускорению темпа действия. Удивительно, но роман обладает, если говорить о его структуре, довольно статичным характером. Даже кульминация не становится отчетливой доминантой; скорее, она лишь слабый пик в довольно монотонной сюжетной линии. Это тем более странно, ибо Чвек не раз показывал: уж что-что, а напряжение он нагнетать умеет, да и серьезная встряска в финале никогда не была ему чужда.

Разделение действующих лиц, заметное уже в предыдущей части, также не повлияло на роман позитивно. Силой книг об Обманщике является Локи; остальные герои – лишь фон, актеры второго плана... и такими они и остаются, даже если отданы им роли ключевых для сюжета персонажей. Роман оживляется в моменты появления Локи, но его присутствие не слишком обильно. Ведь много места занимают судьбы Бахуса, Эроса и Дженни, а также группы эпизодических героев. Увы, они не сравнимы с блеском главного героя.

Узнаваемой чертой книжек из серии «Обманщика» является множество поп-культурных отсылок. Порой они принимают форму непосредственного ввода некоего персонажа или мотива, в других случаях – закамуфлированных аллюзий. Читая четвертый том, однако, появляется впечатление, что целью было не завершение истории, а игра с аллюзиями как таковая. Нагромождение более или менее очевидных отсылок огромно, а их проявление заметно на каждой странице (если не в каждом абзаце). Это приводит к тому, что сюжет оказывается слишком рваным и нечетким.

Конец романа тоже оставляет чувство неудовлетворенности: как относительно романа, так и относительно финальной развязки цикла – хотя в этом последнем случае нельзя отказать в окончательности и финальном вольте; не остается сомнений, что это именно конец (правда, история знавала и не такие случаи). Возможно, это одно из достоинств четвертого тома – мне лично кажется, что автор, где-то на половине дороги утратил интерес к циклу и продолжал его лишь на волне популярности, исключительно по инерции. Однако такой финал почти гарантирует, что Локи в прозе (не считая планов комиксовых) Чвека уже не вернется».

И – отрывок, собственно, романа:

«Быть Обероном – в этом есть и свои плюсы. И, пожалуй, именно это и оставалось отвратительней всего. Если бы страдал, если бы тесно ему было в своей новой роли, если бы чувствовал за плечами смердящее луком дыхание смерти, Обманщик наверняка вел бы себя осторожней. И подольше размышлял бы о последствиях.

Вместо этого, под предлогом сбора сведений, плетения сети союзников и разработки планов, Локи сидел и попердывал в креслице, или, вернее, в подушечки. Королю гребаных эльфов обычное сидение никто бы не поставил.

Он наклонился и взглянул на посыпанную песком арену, окруженную частоколом: там, собственно, тянулся кровавый вечерний мега-хит.

– Ну, давайте! Хватит ходить по кругу, у нас мало времени! – крикнул гладиаторам. – Другие тоже хотят сражаться!

Это было не совсем правдой, но кто бы обращал внимание на нюансы. Если уж Оберон говорит, что подданные его желают развлекаться в кругу смерти, то такова и была их воля, независимо от того, что думали на самом деле. Локи называл это управляемой демократией.

«А еще это нравится всем тем надутым дурням вокруг», – думал Обманщик, то и дело отводя взгляд от импровизированной арены и посматривая на эльфийских лордов и магнатов, на их одежды, лица и – ясное дело – гербы. Эти последние особенно стоило обновить.

Некогда, по праву еще живя при дворе Одина, Локи мог с гордостью утверждать, что знает все считающиеся благородными роды каждого королевства, которое ему когда-либо доводилось проведывать. Учил их историю, чтобы знать, как получили свои привилегии и кому должны быть за них обязаны. Дабы узнать владеющие ими амбиции, он читал о занимаемых должностях, матримониальных планах относительно детей и ссудах, данным другим родам. Пикантные же сплетни он собирал забавы для. И по привычке.

Да, бывали времена, когда и о дворе Оберона Обманщик тоже знал все, но это было давным-давно. Поэтому теперь, в свободные от царствования минуты, Локи наново учил гербовник. Пытался запомнить, кто носит зебру, кто – змею на палке, а кто – Ангелину Джоли, скрещенную с тушкой цыпленка. Ну, ладно, знал, что это гарпия, но схожесть лица была слишком провокативна.

Обманщик изучал сие внимательно. Увязывал в памяти герб с фамилией, фамилию с историей, а когда уже знал то, что мог вычитать из текстов, имя нынешнего наследника подсказывал Локки всегда остающийся подле него Кент, капитан стражи. Его род также был в книге. Носил непроизносимую фамилию, а на гербе – отвратительнейшего из львов со времен, когда студии «Дримворкс» начало казаться, что наконец-то они научились рисовать звериков.

«Это неважно, у кого какой герб, – повторял про себя Обманщик. – Важно лишь, что он по-собачьи предан Оберону. И однажды это может пригодиться».

Тем временем длящийся на арене бой, согласно королевскому приказу, убыстрился. Сражающиеся сошлись раз-другой, обменялись несколькими ударами, от нескольких уклонились, другие парировали, а публика выла, жаждя кровавого зрелища.

«И ведь точно сейчас его получат, – подумал Локи, ощущая охватывающие его – одновременно – раздражение и веселье. – Может, тогда-то ты заткнешься, молодой граф Маллинторн. А ты, толстый, словно кабан, граф Оффернилий, может, оторвешься от бедра своего родича, добытого нынче на охоте, а твоя доченька даст передышку карлику, что работает без передыха под ее платьем».

Обманщик переводил взгляд с одного лорда на другого, раздумывая, как много усилий, интриг и лжи пришлось бы употребить, чтобы кто-нибудь из них оказался бы на арене, сражаясь за жизнь. В их историях наверняка случались куда большие проступки, нежели... А, собственно, за что наказаны эти двое внизу?

Локи не мог вспомнить. Уже собирался спросить у Кента, когда внезапно в ровном до того момента сражении наступил перелом.

Один из сражающихся, обнаженный по пояс гигант, означенный сеткой шрамов, подловил своего куда меньшего противника и пнул его в брюхо с такой силой, что тот отлетел под самый частокол, ударился об него и лег без движения в густой грязи. Толпа зарычала.

Гигант вскинул руки, всем телом впитывая энтузиазм лордов, а потом зашагал к лежащему без сознания и поднял меч, чтобы нанести последний удар.

Но его противник, маленький блондин, лежащий теперь у ног великана, сознания отнюдь не потерял. Парень выждал до последнего момента, а когда клинок ударил со свистом, молниеносно провернулся, вскочил на ноги и черканул выхваченным из-за пояса кинжалом по плечу великана, означив его тоненькой риской. Потом, отпрыгнув, принялся как ни в чем не бывало очищать одежду от грязи. Словно бой уже закончился.

И верно. Меч великана ударился в землю, а сам он пошатнулся, задрожал и, миг спустя, рухнул на колени. Выражение его лица могло быть как гримасой ярости, так и первым признаком паралича мышц.

Блондин равнодушно глянул в его сторону. Закончил приводить одежду в сякой-такой порядок, спрятал ножик и взъерошил двумя руками встопорщенные волосы. И только потом переступил через тело великана и дерзким шагом подошел почти под королевский трон.

– Господин, – сказал, кланяясь Оберону в пояс.

Обманщик слегка улыбнулся.

– Яд? Не припомню, чтобы я это позволял.

– Но и не запрещал, господин.

Блондин снова поклонился, а каждое его движение отчетливо говорило: я сообразительный сукин сын, который обойдет любой приказ только потому, что это возможно. И потому, что это забавно.

Что ж, Локи не мог сказать, чтобы это было совершенно чуждо и ему самому.

– Не напомнишь ли, – попросил, не скрывая веселья, – чем ты приобрел привилегию битвы на этом кругу, дражайший... как тебя, собственно, звать?

– Зовут меня Жалочко, господин, – ответил блондин. – А твоему вниманию я обязан своими, извини за отсутствие скромности, небывалыми способностями в искусстве любви.

– Значит, трахал моих придворных дам?

– Да, господин.

Обманщик повел взглядом по собравшейся вокруг толпе, сосредоточившись теперь не столько на лицах лордов и их дочерей, но и на их слугах, беднейшем дворянстве и юношах, коих было полно вокруг. Выглядели ли они удовлетворенными сраженьем? Когда смотрел на Земле спортивные каналы, отчетливо знал, что люди необязательно могут быть довольны, когда ощущают в победе обман. Однако, с другой стороны, эльфы – не люди. Здешние зрители выглядели обрадованными, особенно когда умирающий великан затрясся и пустил изо рта кровавую пену.

«Кроме того, – подумалось Локи, – это ведь не последний бой, какой я им сегодня предложу».

– Ты купил себе мое прощенье, Жалочко. Присоединись ко мне в моей ложе. Только сперва отдай ножик страже, чтобы случаем и меня не прирезал.

Эльф поклонился в пояс.

– Благодарю за твою милость, Оберон. И наверняка бы я не позволил себе такого... хм... проступка.

– Да ладно, ладно. Не засти.

Обманщик отогнал его жестом, после чего повернулся к капитану своей личной стражи, что стоял тут же, за его спиной.

– Ладно, есть ли там еще желающие на сегодня?

Ясное дело: были и, как это бывает с желающими, показали все, на что способны. Как, впрочем, и прислуживающие Обманщику эльфийки, сражающиеся за то, какую из них владыка возьмет нынче в шатер, чтобы показать ей свою коллекцию кинжалов. Или чего там у него...

«Да, – подумал Локи, когда красивая обнаженная грудь одной из девушек коснулась его щеки. – И верно, власть имеет множество плюсов».

14. ГЛОВАЦКИЙ Александр. «Алькалоид» («Alkaloid»)

Еще один эксперимент издательства «Powergraph» — рискованный, но чрезвычайно интересный. По сути, это совершенно прозрачная для польского читателя литературная игра – но выходящая за рамки, собственно, только развлечения. Русскоязычному же читателю требуются минимальные пояснения: на самом деле, нам Александр Гловацкий прекрасно известен – но под своим литературным псевдонимом: как «Болеслав Прус». Что, конечно, вовсе не означает, что поляки опубликовали фантастический роман Пруса, найденный в архивах.

По сути, книга, повторюсь, – литературная игра: главный герой романа – это Станислав Вокульский, герой романа Пруса «Кукла», но ведущий себя иначе и пошедший не тропой романтической любви, а дорогой научного эксперимента. Соответственно, в тексте романа то и дело возникают отсылки к оригинальной «Кукле» и творчеству Пруса вообще. Сам же жанр скрывающийся под псевдонимом автор склонен именовать «химеопанком», поскольку «алька», главное изобретение мира романа, изменившее известную нам историю, суть производная природного алкалоида, способная кардинально образом изменять человеческие психику и возможности.

Роман в целом хвалят, ставя в упрек разве что чрезмерную увлеченность жанровыми ходами и «анимэобразными» поворотами сюжета. И нельзя не отметить просто охренительную, уж простите мой французский, графическую часть романа – включенные в текст изображения фото- и оригинальных документов, повышающих уровень достоверности романа (к слову сказать, именно таким, насколько мне известно, должно было быть идеальное издание «Кетополиса»).

Издательская аннотация гласит:

«Что, если бы граф Александр Гловацкий не взял псевдоним Болеслав Прус, и вместо того, чтобы писать будущие школьные шедевры, отпустил вожжи фантазии? Если бы Станислав Вокульский повел себя как предприниматель, а не как романтик, и вместо того, чтобы вздыхать по Изабелле Ленцкой, занялся бы серьезным бизнесом и научными экспериментами?

Действие «Альколоида» с размахом прокатывается Восточной Азией, охваченной религиозной революцией Россией, Польшей и Скандинавией будущего. Вместе с героями: Вокульским, графом Охоцким, Виткаци, Тесла и Эйнштейном мы будем подхвачены альколоидным безумием, плодоносящим новыми технологиями, социальными и политическими изменениями. Читатель узнает судьбы г-на Герменегаута Станислава Вокульского, сверхчеловека, одного из великих мира сего, ведущего игру с британской разведкой, зулусской империей и Союзом Духовных Советов, и должен решить, имело ли смысл внедрение альколоидного благословения.

Дебютировавший «Альколоидом» писатель, скрывшийся под псевдонимом «Александр Гловацкий», называет свое творчество химеопанком. И это не только роман действий, сражений родом из «Матрицы» в сценариях, известных из комиксов и фильма «Лига Экстраординарных Джентльменов», но и – прежде всего – литературная игра с классическим польским романом и альтернативная история».

Из рецензий на роман (они, кстати, в диапазоне от восторженных до сдержанных, но я не смог устоять и выбрал ту, что идет, скорее, в плюс):

«Альколоид» это, несомненно, странная книга. Читая ее описание, уясняя сюжетные особенности и анализируя конструкцию мира, можно решить, что ей должно расползтись, словно старой простынке, уже после десятка-другого страниц, пусть и оставаясь продуктом буйной фантазии – настолько же интересный, сколько невозможный к чтению. Однако же оказывается, что предложенная автором концепция не просто прекрасно сбалансировано: экстравагантность ее лишь добавляет роману вкусовых качеств.

Не стану скрывать, роман Гловацкого я ожидал с нетерпением, хоть и с ноткой неуверенности. Задавал себе вопрос: какой образ мира представит автор? Как впишет в него исторические фигуры (вроде Тесла или Черчилля) и будут ли они лишь украшательством, искусственно повышающим привлекательность книги? А также – что такое, черт побери, тот химеопанк?

Прежде всего, необходимо заметить, что именование «Альколоида» «химеопанковым романом» – не просто маркетинговый ход, который должен поймать на крючок интерес читателей. Гловацкий конструирует мир, измененный не технологией, как в стимпанке, но заглавным «альколоидом» — химической субстанцией, изменяющей сознание и расширяющая возможности (физические и психические) человеческого рода. При этом оное превращение не просто чисто эстетическое изменение – поверхностное, ограниченное заменой конной брички машиной с паровым котлом. Напротив – открытие, распространение и использование «альки» обладает огромными политическими, научными, социальными последствиями; переводит человечество на высший уровень развития, а при случае переворачивает прежнюю реальность вверх ногами. Мир, представленный у Гловацкого, походит на зеркало, которое сперва кто-то вдребезги расколотил, а потом сложил снова, создавая из него странную, сферическую конструкцию, невозможную согласно любой логике, но, несмотря на это, выполняющую свои функции настолько же хорошо как оригинал, а то и лучше. В реальности «Альколоида» зулусы, вместо того, чтобы проиграть британцам, создали Империю, выстроенную на торговле «бушменским клубнем» и силе воинов, измененных алькой. Польша превратилась в Интерзону – пространство свободной торговли альколоидом, на востоке же русские, вместо того, чтобы резать друг друга с идеалами пролетарской революции на устах, уничтожают друг друга же в яростной схватке десятков религиозных групп. Для ученых «алька», «король тоников», оказался благословением, переводящим сознание на высший уровень и открывающим доступ к идеям, какие им и не снилось. Вооруженным же силам алька дала средство создания суперсолдат, обладающих способностями, которым позавидовали бы и боги. Любая историческая датировка утрачивает в этом мире смысл – с некоторого времени мир делится на до и после открытия Альколоида.

Гловацкому – по крайней мере, с моей точки зрения, – удалось нечто необычное: при всей сложности концепта и фиксации изменений, которые случились с развитием цивилизации, он одновременно показал, что, несмотря на возможности расширения человеческой психики и физики, политика остается неизменной. Общество продолжает делиться на верхушку, широко использующую блага Альки – и на всех остальных, недостойных даже крошек с ее стола. Еще «Альколоид» — интересное исследование сотворения общества, в котором чудесный химический стимулятор оказывается средством постепенной деградации, золотой клеткой без шансов на бегство. Ведь, как утверждает Шпенглер, закат – неизменно вписан в историю любой цивилизации – и как может выглядеть цивилизация настолько фантастическая, как альколоидная?

Но совладал ли Гловацкий с тяжестью создаваемого мира со стороны чисто ремесленной? Или же весь этот сумасшедший концепт оказался неугрызаем для, ладно уж, дебютанта? Не скроешь, автор выставил планку очень высоко, но – как мне думается – вышел из сей битвы почти без потерь. Что удивляет в случае с «Альколоидом», так это свободное жонглирование жанрами. В один момент мы читаем роман, словно серьезный политический триллер, а через миг – уже мчимся с героями узкими улочками и сражаемся с наемными убийцами, словно в авантюрном романе. А потом автор вбрасывает читателя в сплетения постальколоидных технологий, наполненных специфическим жаргоном, какого не постыдилась бы и серьезная НФ. Также Гловацкий имеет склонность к своего рода тасованию сюжета – вместо того, чтобы двигаться прямой дорогой из пункта А в пункт В – навертывает многочисленные эллипсы, не раз и не два разбивая движение рассказа эпизодами, которые, как кажется сперва, совершенно не относятся к главному сюжету – а то и напрямую ему противоречат. Но такого рода рассечение на кусочки возникает не из-за отсутствия писательских навыков; напротив: именно это кажется удачным решением, выстраивающим саспенс всей истории, питающим интерес читателя не только относительно того, чем закончится данный кусочек, но и того, как это играет на целое.

В целом, «Альколоид» — вещь, стоящая греха: экстравагантность, отличная атмосферой, хорошим темпом повествования и мастерски выстроенным напряжением и удивляющими поворотами действия. Сперва, правда, приходится привыкнуть к некоторым решениям и прорваться сквозь технический жаргон, но если это удаётся, то роман втягивает вас без остатка. Книга Гловацкого – это серьезный, атмосферный, хорошо написанный фантастический роман, еще раз подтверждающий реноме издательства «Powergraph».

И – фрагмент романа:

«Алька тонизирует

и усиливает тело и разум.

Перед шестой ампулой Вокульский заколебался. Жиропед уже почти цеплял за гребни волн, а Якса терял силы. До входа в залив, где остров дал бы укрытие от неожиданного весеннего тайфуна, оставалось несколько сотен метров.

– Давай же, – сказал силач.

Капелька пота повисла на кончике носа, а когда Якса наклонился в диноупряже вперед, – упала, разбрызгиваясь на тысячу пылинок, что канули меж ажурным полом прямо в пену волн, тянувшихся к машине.

Вокульский заблокировал руль коленом и повернулся, пытаясь дотянуться до окулятора Яксы. Воздушные ямы едва не вырвали ампулу из его рук, однако он таки сумел вложить ее, наполненную масляной, коричневой субстанцией в дозатор, принайтовленный с склероновому скелету жиро, и запустил пневматический питатель.

С едва слышным в реве буре свистом сжатого воздуха механическая рука совершила полуоборот и воткнула шприц с Алькой в глаз мускулистого юноши, висевшего в двигательной упряжи.

Летели они теперь в нескольких метрах над водой. Уже почти укрылись в заливе, порывы тайфуна ослабли, однако ветер все еще прижимал их к воде, толкал все ниже к волнам. Первые брызги намочили кожаное покрытие жиро.

Поршень шприца еще не дошел до конца, когда начался Сурж. Вокульский, сам пропитанный альколоидом, видит, как субстанция распространяется в мощном теле Яксы, растекается невидимыми для обычного глаза медными нитями, совпадающими с подкожной сетью хилоидных каналов. Алька дотягивается масляными пальцами до каждой клеточки тела его товарища, подхватывает его всепобеждающим потоком энергии и возвратной волной уносит в пространство, в котором все обретает иное значение.

Молодой человек, подвешенный в упряжи, улавливающей малейшие движения его тела, ощущает прилив сил. Пропеллер толкает жиро вперед, а длинные лопасти, далеко вынесенные за контур машины, срывают пену с волн. Механизм дифференциальных колес и передач увеличивает обороты ротора. Воздушный корабль поднимается над водой и, раздергиваемый порывами ветра, проскальзывает под защиту гор.

Они добрались до Гонконга.

Он был слишком измучен, чтобы удивляться виду – панораме залива, наполненного чудесами колониальной архитектуры, разделенных островками китайских селений и городков. Тень кругопеда отразилась от девятиметрового зеркала братьев Ханчэ, что рекламировало Мировую Выставку, и скользнула по воде порта, в котором флотилия джонок сгрудилась за волноломом, кидаемая волнами на борта британских грузовозов. Обычно пульсирующая жизнью пристань затаилась перед ураганом. Единственным звуком оставался трепет раздираемых ветром бумажных рекламок.

Суржи едва хватило на десяток-другой секунд. Вокульский почувствовал, как пропеллер теряет силу, а жиро переходит к скользящему полету. Оглянулся и заметил, что Якса бессильно свисает в упряжи. По мере того, как они теряли скорость, руль сопротивлялся все сильнее. Лениво кружащий ротор все еще удерживал их в воздухе, однако накопленной в разгонном кругу энергии не хватило бы надолго.

Он попытался дотянутся рукою, попробовать, жив ли парень, но тяжелая кожаная одежда, в которой прилетел из Макао, сковывала движения.

В этот момент, неожиданно, как оно и бывает в этих широтах, упали сумерки, и посадочная площадка высветилась меж портовых доков ниткой газовых фонарей, наводящих их на цель. Ведомые нею, они пролетели над встающей над водою рекламой Альки, напыленной апельсиновым порошком и почти до неузнаваемости раздерганной уже волнами. Скользя по воздуху, добрались до берега прямо к стальной платформе, где Вокульского уже ожидали представители его здешнего представительства.

Энергия пропеллера исчерпалась над самой землей. Обороты ротора замерли, и жиро тяжело свалился на металлический помост. Хрупкий металлический скелет распался от удара, а оба пассажира выпали на землю.

К ним тотчас подскочили фигуры в каучуковых плащах. Кто-то услужливо заслонил их зонтом. В шуме слабеющего дождя, не дожидаясь разрешения Вокульского, чиновники принялись отчитываться о делах. Яксой занялась группа китайских служащих.

– Продажа достигла устойчивого уровня трех пудов ежедневно...

Вокульский позволил говорить главному интенданту, одновременно сдирая с себя кожаный дорожный сюртук, порванный при посадке.

Поправил наброшенный служащими на его плечи плащ и, слушая рапорт, двинулся в сторону выхода.

– ...и составляет по совокупности сумму в двенадцать тысяч польских марок, – интендант закончил доклад.

Вокульский взял поданную ему кружку. Маленький глоточек декокта клубня слегка освежил его сознание.

– Каков нынче уровень реинвестиций?

После ответа быстро подсчитал в уме стоимость содержания представительства в Гонконге. Работали на грани окупаемости.

– Без расширения сети дистрибуции не превысим наших затрат, – теперь докладывал Главный Плановик.

– Займусь этим лично. Как идут работы над договором?

– Если британцы получат Новую Территорию, нам придется прикрыть фабрику...

Он поднял голову. Стояли перед колониальной ратушей в Виктории. Сложные астрономические часы показывали семь часов вечера по локальному времени. Было 23 июня 1898 года. До подписания договора осталась неполная неделя».

15. КОМУДА Яцек. «Зборовский» («Zborowski»)

Еще один писатель, которого я снова с удовольствием представляю: Яцек Комуда. Давно и плотно он занял нишу исторического повествования о временах «сарматских вольностей», создав эдакий эталон анти-Сенкевича – и прекрасно себя на этом пятачке чувствует. По крайней мере, пока что, раз за разом описывая события одного и того же временного промежутка в пару-тройку веков (не считая двухтомных экскурсов в Карибы времен расцвета каперства и во Францию времен Франсуа Вийона, сделавшегося под пером Комуды главным героем своеобразных историко-мистических детективов), Комуде удается оставаться узнаваемым – и разным.

И вот, во время паузы в написании трехтомного – пока что – «Самозванца», Комуда издал сборник рассказов, в которых ввел нового героя: того самого заглавного наемника и беглеца Зборовского, человека военного дела, не могущего найти себя в мирное время.

Издательская аннотация довольно громкая:

«Когда впадает во гнев, он – словно бешеный пес, бьет насмерть! Висельник, мало счастья видевший в жизни. Вместе с казацкой душой, Никифором Гуней, и жадным до золота Богушем, правит он прямиком в адский котел. Туда, где пекутся многие из тех, кого засек он жаждущей крови саблей.

Гордая фамилия ему лишь в тяжесть. Память о страшном отце, казненном под краковской башней Любранкой, обрекла его на жизнь скитальца и наемника. Самуэль Зборовский владеет лишь саблей своей да честью. Но и одно, и другое – дороже ему самой жизни».

Из отзывов читателей/критиков:

«Зборовский» открывает совершенно новую серию книг Яцека Комуды. Это повествование – или, скорее, несколько повествований (в книге – пять довольно длинных рассказов) – о Самуэле Зборовском, сыне гетмана, убийцы и изгнанника того же имени. Бродит он по Речи Посполитой вместе с двумя компаньонами: козаком Никифором Гуней, который, связанный присягой, служит ему верно, словно пес, и жадным хлопом Богушем.

Зборовскому не повезло: его отцу отрубили голову, казнили сразу после брака с его матерью, а потому шляхтич – посмертник (т.е., родившийся после смерти отца). Другие Зборовские отказывают ему в праве ношения фамилии и в каком-либо наследовании после отца. Разве что одаряют ему от злой славы, что осталась после Самуэля-старшего. Герой не имеет почти ничего, кроме сабли, боевого коня Перуна и собственного, предельно обостренного гонора. И лишь одно о нем можно сказать: притягивает проблемы, словно гарнизоны – шлюх.

С точки зрения литературного мастерства, все собранные в книге рассказы – достаточно ровны. Комуда умело конструирует сюжет и со знанием дела ведет своего героя от проблемы к проблеме. И если Самуэль с помощью товарищей выходит из дела сухим – тут же попадает под внезапный дождик. Попросту говоря: скучно не будет.

При этом, книга, как обычно для Комуды, имеет твердый исторический фундамент. Яцек Комуда владеет реалиями шляхетской Польши в совершенстве, идет ли речь о языке или о фактаже. В каждом рассказе умело сплетены реальная история с литературным сюжетом, украшенные деталями «из эпохи».

Отдельно стоит сказать об описаниях автором сабельного боя. Описания как поединков, так та групповых столкновений чрезвычайно пластичны и убедительны. Комуда не пытался слишком уж отпускать поводья фантазии и производит впечатление профессионального рубаки, благодаря чему рассказ приобретает немалую аутентичность».

И, напоследок, фрагмент одного из рассказов:

«ЯЗЛОВЕЦКИЙ, СТАРОСТИН»

История пана Самуэля Зборовского-младшего началась в дождь. Лило, будто Господь Бог хотел потопить всех забулдыг и пропойцев. Самуэль вымок до мозга костей. Только седалище в турецком кульбаке да ноги, прижатые к конским бокам, сохраняли чуточку тепла. Ночлега в Пониже, хворостяном местечке, выросшем на волошском шляхе, не отыскалось. Корчму занимала ободранная компания волонтеров, на гербе имевших знак самочинства, а за старшего – некоего Муравского, который в фантазии своей повелел звать себя паном ротмистром. Трех сабель было маловато, чтобы отворить ворота, а потому Самуэль и его люди ушли искать ночлега в ночь.

Теперь же соратник его, козак Никифор Гуня, высмотрел халупу в конце заросшего дворища. Двери висели на одном гвозде, стреха была дырявой, что сито.

– Болтали в Пониже, – прохрипел он, посверкивая белками во тьме, – что хлопов здесь поганые вырезали. Проклятое, мол, место! – блеснул белыми зубами из-под черненого уса.

Набожный Богуш перекрестился, словно поп при виде иезуита.

– С коней! Света дайте.

Лило, как из ведра, но Гуня, должно быть, жаром сердца высушил трут, поскольку выкресал сноп искр, зажег фонарь.

В халупе, как оно бывает на Подоле, не было отдельных комнат – и о камине лучше было б не спрашивать. На глинобитном полу росла крапива и прочие сорняки. Очаг погас как бы еще не во времена короля Стефана. Руина... Однако в миг, когда надежда отыскать постой потонула в дожде, и такая развалина выглядела столь же уютно, как дом, которого у Зборовского никогда не было.

– Коней внутрь!

Едва Самуэль шагнул на размокший пол, ноги под ним разъехались. Когда б не плечо Гуни, затанцевал бы козак вприсядку.

Предательская мокрая глина! Богуш завел лошадей в угол, ослаблял подпруги, погрудье, снимал кульбаки с парующих спин. Чепраки промокли насквозь. Парили, когда развешивали их на поводьях.

– Горилки давай!

Гуня повесил фонарь на ржавом крюке. Сунулся во вьюки по мех. Зборовский отцепил пояс с саблей, присел на пеньке. Потом козак наткнулся на сбитый из толстых досок помост, поставил его на трех чурбаках, превратив в стол.

Самуэль глотнул водки: раз, другой, третий – и десяти бы не хватило, чтобы залить точащего душу его червячка.

– Разведите огня.

Протянул мех в сторону Гуни, но тот вслушивался в плеск дождя.

– Сейчас и так станет горячо! – прошипел. – Хай его, матери моей, сучьей дочери, в дырку! Лавой идут!

Богуш подавился куском солонины, выуженным из вьюков. Глаза его сделались, словно две полушки. Козак по-приятельски грянул его в спину.

– На колени и начинай молиться, хлоп!

– Гуня, готовсь!

Козак растворился во тьме, словно дух. Зборовский услыхал треск курка, отводимого от наковаленки. Потянулся за чеканом. Укрыл его под столом, словно туз в рукав.

Снаружи послышался топот копыт и человеческие голоса. Потом перед хатой закрутилось, словно кто вывалил бочку живых угрей.

Вошли вшестером. Пьяные – один споткнулся, едва не свалился в крапиву. Во главе стоял высокий шляхтич в кармазиновой делии и шапке, венчанной золотой скуфью. Молодое лицо, узкие брови, раскосые, как у русской шляхты, глаза. Прошелся мутным взглядом по Зборовскому, лошадям, прищурился в свете фонаря. Позади болботали, как в кипящем казане, голоса.

– Вы кто такие?! Кто посмел? Чьи кони?!

Незнакомец молчал. Зборовский сразу понял, что он – пан и властелин, водящий товарищей на короткой сворке, так, что те и на пядь не смели голову приподнять. Самуэль был уверен, что снова исполнилось проклятие. В ночь, в какую и пса не выгонишь на улицу, заявились вышвыривать его из покинутой халупы.

Из группы выскочил малой шляхтич, рьяный, словно кочет на своем подворье, с желтыми усиками, узкими губами и глубоко посаженными темными глазками. Один из тех, что, выпертые обухом, возвращаются с сабелькой, а вздернутые в петельке, перевертывают всю виселицу.

– Ну-ка, ну-ка, – начал он. – Каким таким позволением ты, вашесть, здесь встал?

– Позволеньем того, – Зборовский ткнул в дыру в стрехе, – кто позволил мне жить и ходить.

– Мне? – зашелся кочет. – Мне говоришь?! Повтори-ка еще раз! Место занято! Се постой пана Рущица.

– Плох тот хозяин, что дал ему зарасти крапивой. Нет здесь ни печи, ни дверей, ни окон.

– Думаешь, у меня есть время с тобой болтать?! Выгоняй лошадей! Не встанешь здесь!

Шляхтеныш ударил Богуша перехваченной напополам ногайкой.

– Валите на шлях! Счастья – и нового постоя – искать!

– Кто шишек ищет, тот вдоволь их найдет, – Зборовский положил ладонь на саблю.

– Да ладно, вашести, все поместимся, – простонал Богуш. – места здесь хва...

Кочеток схватился за саблю. Рановато! Короткий жест ладонью молодого главаря осадил его на место, будто из рушницы выстрелили.

– Хватит, милсдарь, – сказал молодой пан спокойно. – Или проблем ищешь?

Ярый слуга с ногайкой вытаращился, пораженный; вглядывался в лицо пана Самуэля, как басурманин в Аллаха.

– Это ж Зборовский, – прохрипел, неспрошенный. – Сын того...

Зборовский... Слово это было искрой над порохом. Фамилия, к которой льнули изгои и гуляки, а люди учтивые на звук ее отворачивали головы и скоренько навешивали на нее вину за чужие грехи.

– Дам вам место. Ведь... Все поместимся.

– Я тебя знаю, – бормотал молодой Рущиц. – Отец тебя прислал!

– Разве что из могилы!

– Мало ему было крови и ссор! Нанял на меня... Зборовского! Я не вернусь! Только через его труп!

– О чем, ваша милость, говоришь? – спросил Самуэль, поскольку, слушая слова Рущица, чувствовал себя, словно в турецком котле. – И о чьем отце?

Ответ был короток.

Рука, хватающая «армянку», дергающая за рукоять, ножны в другой ладони.

Зборовский почуял пьяное дыхание Рущица; свист сабли прорезал воздух.

– Беееей! – рыкнул Рущиц. Прыгнул на Зборовского, рубанул сверху, простой примой и...

Самуэль увернулся, перевертывая чурбак. Вскочил и встал боком ин квартато, а серпентина Рущица воткнулась в стол. Вскакивая, Зборовский схватился за оружие. Сабля с цепочкой сама прыгнула в руку, как верная любовница...

Зацепил чеканом клинок Рущица, пригвоздил к столу. А потом сунул тому острие сабли под подбородок.

Вернее – хотел сунуть. Противник внезапно поскользнулся на глине – ровнехонько там, где мало не сел орлом и сам Зборовский.

Глина предала!

Острие вошло в горло как в масло, шляхтич наделся на выставленное острие так надежно, что и добавлять не пришлось.

Кровь брызнула как из битого вепря, на стол, на Зборовского, на мех с горилкой...

Самуэль дернул саблю, в полумраке, в тесноте не смог ее вырвать. Ткнулся в стол, сбросил его под ноги Рущицу и тогда лишь освободил клинок.

Раненый захрипел задушено, из горла полилась кровь. Покачнулся, свалился на колени. Черная кровь, полная мелких, лопающихся пузырьков, выступила на губах.

Хотел сказать что-то, глядя помутневшими глазами на победителя. Не нашлось у него сил; пал на землю, меж чурбаками. Хрипел, душился...

Зборовский побледнел, ибо удар был смертельным. Воткнул окровавленную саблю в пол хибары, вскинул вверх открытую правую руку.

– Спокойно, милсдари!

Не стали слушать. Збровский увидал направленные ему в грудь клинки... И яростные глаза слуги.

Тот пер на него с оружьем, вытянув шею и склонив голову – ну точно кочет на подворье.

Зборовский же был без сабли...

Перехватил на лету запястье противника. Рубанул чеканом снизу, туда, где предплечье переходит в ладонь. И вылущил саблю из кулака, словно орех из скорлупы.

Прижал руку шляхтича к своей груди, подхватил его, словно в танце, проворачивая в пируэте; добавил еще пинка в то место пониже спины, что набожными людьми зовется афедроном, а по-босяцки – жопой. Выпустил из объятий – перекрестил через спину чеканом; возвратил сотоварищам петушка почти нетронутым, зато куда более вдохновенным.

Поднялся гвалт, когда шляхтич споткнулся о подергивающегося Рущица, да и упал меж компаньонами, будто пуля из аркебузы, растолкал, сбил с ног.

Пока успели разобраться, Зборовский схватился за пистолет, сунул им в зеньки длинный ствол пуффера.

– Стоять! – рявкнул. – А то повыбью вас, словно щенков!

Из темноты выплыл Гуня. Сжимал в руках Старицу, словно молодку. Дыра тромблона была черна, как глотка драконова. Размер же его вызывал в памяти образ бронзовых стволов мортирок.

– Спокойно!

С другой стороны напирал Богуш с рушницей. Света было мало, потому никто не видел, как трясутся сжимающие приклад ладони.

Товарищи Рущица, пьяные, наверняка бы бросились прямо на стволы, когда б не один из них – в капюшоне, с посохом пилигрима или мытаря.

Ударил палицей по руке ближайшего из панбратьев с такой силой, что шляхтич упустил саблю, другого без пощады лупанул в лоб, кровь остальных охладил звучным, пронзительным голосом:

– Пакс, пакс, дьяволята! Мир между христианами!

– Забирайте горлореза и прочь! – Зборовский хлестал словом, как ногайкой. – На шлях, уродцы! А этого... Осмотрите, а не то кровью изойдет.

Паломник присел у раненого, прихватил за плечо, чтобы перевернуть на бок. Под телом натекла уж лужа крови.

– Рущиц убитый! – застонал пилигрим. – До смерти.

– Стоять! – Зборовский чуть ли не стволом оттолкнул ближайшего пахолка. – А не то станешь следующим.

На улице хлестал дождь, капал на бледные лица товарищей убитого. Самуэль кивнул на тело.

– Забирайте пана и прочь!

Заколебались, и тем самым утратили последний шанс взять врагов в сабли. Карта легла благоприятно для Зборовского сотоварищи. Кочет, что без сабли выглядел каплуном, оглянулся на козака. Видя искреннюю улыбку Гуни, сплюнул под ноги.

– Нынче в дождь ты выиграл партию, милсдарь, – прохрипел. – Но завтра встретимся под солнцем.

– Вали! – Гуня подогнал его стволом Старицы. – Быстренько, вашесть Рашовский. Бо Старица голодная. Старица злая. Не хотел бы ее кормить вашими потрохами...

Компания заворчала, но послушалась. Подхватили недвижного Рущица, подняли тело, все еще сочащееся капельками крови. Паломник взял его за голову, перекрестил.

– Pater noster, qui es in caelis, fiat voluntas Tua! – проговорил.

Головорезы вышли, покачиваясь от алкоголя. Победители остались одни в шуме дождя.

– Как ты сказал? Рашовский? Знаешь его? – спросил Зборовский Никифора. – Откуда?

– Убийца пана Рабровского. Изгнанник, отрешенец.

– А тот Рущиц – он кто?

– Не знаю, хоть и ремни из меня дерите.

– Захочу – так и стану драть.

– Было бы за что, пан. Ох и тоскую ж я.

– О чем?

– А вот пошел бы, хоть и за ними! – выпалил козак. – Погулять, посвоеволить. А у вас служба, терпи, козак, голову склоняй. Как у шлюхи моей матери. Дукатов нету, а – служи!

– Как пес! – согласился Зборовский. – Седлайте коней. Хочу быть милях в ста отсюда, когда они вернутся. А вернутся – тут к попу не ходи.

Козак закусил ус, но поклонился, взятый на сворку послушания.

– Богуш! Собирайся.

Румяный и круглый слуга всматривался в пятна крови на полу, в затоптанный бурьян. И в едва видимую тропка темных капель, что вела к выходу, означивая последний путь Рущица.

Честной парняга не выдержал. Прыгнул за коня, пал на колени. Зборовский слышал, как выворачивается наизнанку, извергая и так скромный ужин.

– На Бога святого! – охнул парень. – С ума вы все сошли. Что ж... нельзя, что ли, было вместе, под одной крышей? Как христиане?! Чего я в Чуфут-Кале не остался! Плохо мне, что ли, было...

Бог так хотел, подумалось побледневшему Зборовскому. Потому что неисповедимы пути Его».

16. ХЕРЕЗИНСКАЯ Элжбета. «Корона снега и крови» («Korona śniegu i krwi»)

Элжбета Херезинская известна своими историческими романами – как из польской истории, так и из истории Западной Европы. Строго говоря, «Корона снега и крови» — не фантастика (хотя здесь присутствуют фантастические элементы – поскольку фантастичен образ мира для героев романа). Роман посвящен истории Польши времен пястовской раздробленности и замяти.

Аннотация издательства гласит:

«Кольцо, которое отворит врата душ... меч, который соберет смертных... орел, который пробудит королевство. Времена Великого Раскола. Сильное некогда королевство в сердце Европы распалось на княжества, которыми владеют ссорящиеся друг с другом Пясты. Много лет уже в Польше нет короля, а трон остается пустым.

И вот появляется надежда – скромный кантор Якуб Швинка распознает проклятие и первым видит князя, который мог бы его снять. Князя Старшей Польши Пшемысла II, который проводит время на турнирах и в поиске рыцарских лавров.

На опустевший королевский трон бросают алчные взгляды соседние монархы. Во глубине лесов просыпаются люди Старшей Крови, а вместе с ними – столетиями позабытые демоны. С гербов сходят бестии, чтобы в битве помочь своим властителям. Сеть интриг все теснее сплетается вокруг молодого князя.

Святые княжны, грешные князья и благородные рыцари. Какую роль играет великий род Заремб и что это за тщательно скрываемые обстоятельства, с ним связанные? Пропоют ли миннезингеры победительную песнь или же тучи над троном погрузят королевство в вечный мрак? Время начать сраженье за корону, время объединять королевство».

Из рецензии на книгу:

«Уже из школьных учебников истории становится ясным, что во время Пястов между самим Пястами происходило много чего. Похищения, пленения, убийства массовые и одиночные, с использованием разнообразнейших методов, умыкание женщин из монастырей – и все это на фоне привычных политических интриг, нестойких союзов с соседями и папством и постоянных битв с налетающими на польскую землю монголами, тевтонами и ятвигами. Противу замыслам Болеслава Кривоустого, его завещание не только не остановило братоубийственные сражения за власть, но начало бурный период феодальной раздробленности. При таких обстоятельствах то, чего сумел достигнуть Пшемысл II – соединение Старой Польши с Поморьем и первая за двести лет коронация под носом сильных соседей – производит впечатление. Но прежде чем наступил год 1296, многое должно было случиться, поскольку на такую победу должны были трудиться многие. И история такая – просто идеальный материал для эпического, сложного романа. А если вставить в сюжет еще и каплю магии – тут-то мы и получим «Корону снега и крови».

Новейший роман Эльжбеты Херезинской охватывает период с 1253 по 1297 годы и представляет времена финала феодальной раздробленности – до коронации Пшемысла ІІ и его преждевременной смерти несколькими месяцами позднее. Битва за польский трон показана на широком фоне: автор представляет не только польских удельных владык, но и деяния чешских Пшемыслидов, бранденбургских князей и, опосредованно, политику Империи. Такой широкий сюжетный горизонт позволил автору более полно показать обстоятельства, финальное сплетение которых позволило Пшемыслу получить королевские инсигнии и быть коронованным, но из-за этого же в некоторых моментах чтения можно совершенно потеряться. Однако чем ближе конец, тем яснее становится цель рассказываемой истории, чему помогает и повторяющийся мотив короны (сперва из крови, после – из снега, а в конце – истинной, желанной, королевской) и спетой при различных дворах артурианской песни о проклятом мече.

Власть дает не только корона, потому автор представила в романе продолжающуюся в 13 веке борьбу за польскую душу, которую ведут приверженцы старых языческих культов. Отходу народа от новой веры способствует и онемечивание орденов, и неумная политика Церкви, которую необходимо реформировать – и не только оттого, что люди не понимают ни одной из молитв, но и из-за предельной алчности церковников. Комплект сюжетных линий дополняет род Заремб – влиятельная семья Старой Польши, которая разыгрывает собственные таинственные дела.

Уже упоминались и сверхъестественные элементы. Но необходимо подчеркнуть, что их число и метод, в рамках которого они используются, не отнимает у романа историчности. Широко понимаемая магия лишь обогащает, расцвечивает историю, не вмешиваясь, однако, в дела материального мира. Оживающие – но только в глазах владык – гербовые звери, левитирующее Святое Писание, окруженное пением ангельских хоров или ритуалы, связанные с языческим культом прекрасно соотносятся с духом средневековья.

Прекрасное чувство языка, яркие герои и щепоть магии, которая придает всему чуть фантастического оттенка, приводят к тому, что значительная по объему книга читается насквозь, неотрывно. Остается лишь сохранять надежду, что декларированная автором любовь к Пястам позволит ей написать как минимум еще одну историю их восхождения – историю Владислава Локетка».

17. КОЛОДЗЕЙЧАК Томаш «Красный туман» («Czerwona mgła»)

Колодзейчак известен у нас не слишком удачным переводом своего романа «Цвета штандартов» и парой-тройкой рассказов. Вместе с тем, у себя на родине он пользуется любовью и уважением читателей и коллег (наверное, достаточно было б сказать, что еще в первой половине 2000-х о совместном с Колодзейчаком романе подумывал Я.Дукай – при всем его, заметим, скептицизме в отношении к польским авторам).

Вдоволь повоевав в космосе, в 2010 году Колодзейчак выпустил роман «Черный Горизонт» — эдакую «черную НФ в сюжетике фэнтези». Пересказ, замечу, многое портит, поскольку «у Пушкина и в стихах все было куда ловчее», но – попробую сказать пару слов. Мрачный мир, в котором произошла инвазия совершенно фэнтезийных – но совершенно при этом реалистических – элементов. Балроги и Темные Властелины здесь сражаются против Королевства Эльфов. Запад Европы потерян и погружен в черный кошмар. На троне Польши – ибо здесь возрождена монархия – сидит эльфийский король, держащий границу против сил зла. На Марсе тамошние поселенцы выкладывают Руны Силы, должные помочь воюющим землянам. Церковь разорвана между необходимостью сопротивляться воплощенным силам зла (а христианские святыни – действенны против балрогов и прочей нечисти) – и признавать в качестве спасителей (с маленькой буквы) волшебный народ.

Таков – фон романа.

Определенная проблема «Черного горизонта – в том, что именно фон кажется в нем самым интересным: тщательно прописанными деталями и детальками как повседнева, так и технического оснащения его. На этом фоне герои кажутся не слишком-то сложными, а порой и сведенными к голым функциям.

Вместе с тем, сборник «Красный туман» я лично ждал. И, похоже, по большому счету, – не зря.

Издательская аннотация:

«Реальность расселась, и в мир вступило уничтожение. Речь Посполитая еще сражается. Заключила союз, а король ее происходит не из этого мира. Они не хотят нас покорить. Им не нужны наши богатства. Их интересует лишь боль. Им это нужно, как воздух. Они ею питаются.

Мы сражаемся с абсолютным злом. С помощью технологии и магии. Автоматом и мечом. Бомбами и молитвами. Нам пришлось открыть наново давно позабытые ритуалы, жесты и суеверия. Протянуть руку за национальными символами и магическими артефактами. Границы свободы нашего мира обозначают менгиры, святые дубы, придорожные часовни и до зубов вооруженные солдаты на линиях укреплений. За ними раскидываются Черные Горизонты и пульсирует Красный Туман. Там – мертвый мир.

Побеждай зло добром. Вооруженным и бронированным».

Из рецензий:

«Как помнят те, кто читал ранее «Черный горизонт» или какой-либо из рассказов из этого универсума, однажды на Землю прибыли балроги, враждебные существа из параллельного мира. Их цель – покорить человечество и ввести свои жесточайшие законы в нашей реальности. К счастью, вослед посланникам Зла на Земле объявились эльфы, которые принесли нам технологии и знания, позволяющие встать против Врага. Технология – не совсем точное слово – поскольку война разыгрывается прежде всего в магическом пространстве. А то, что носителями магии могут быть автоматы, танки или спутники – это совсем другое дело. В любом случае, Колодзейчаку удалось создать интересный мир, погруженный в драматичный конфликт, в который можно помещать едва ли не любые сюжеты. Что он, с некоторого времени, и делает.

Книгу составляют четыре рассказа, но лишь один из них – новый: заглавный «Красный туман». Что ж, так оно и бывает с антологиями «Фабрики Слов», а мы могли бы уже к такому и привыкнуть. Тем более приняв во внимание, что это и вправду хорошие рассказы, вполне показывающие возможности Колодзейчака в создании сильных, эмоционально насыщенных сюжетов.

Три известных уже текста касаются войны с барлогами и обладают довольно схожей структурой – герой оказывается послан с некоей миссией на территорию Врага, сроки поджимают, в финале доходит до серьезной схватки с силами Зла, а автор не щадит своих героев. Каждый из этих трех текстов обогащает наше знание об авторском мире. «Красавица и граф», входящая в число 100 лучших польских фантастических рассказов по версии «Эссенции», углубляет знания читателя об эльфах и том, как они действуют. «Нет власти на доцента» – информирует о способах действия Зла, использующего человеческие слабости и межличностные контакты. «Ключ перехода» предлагает концепцию путешествия между мирами и одновременно является текстом, что рассказывает о первой встрече двух главных героев – Каэтана Клобудзкого и его будущего приемного отца Роберта Гралевского. Лучшим – написанным со страстью, эмоциональный, небанальный, с интересным второстепенным персонажем, является последний рассказ.

И вот – текст премьерный, «Красный туман». Снова Каэтан Клобудзкий получает миссию на территории врага, вот только – не против балрогов, но против настолько же сильно ассоциирующихся с толкиеновскими орками урка-хаев – пришельцев из еще одного мира, которые овладели Восточной Европой. Колодзейчак не скрывает аналогий с реальным злом. И если оккупировавшие Запад балроги и йегры, с их хорошо организованным террором и своеобразной жаждой порядка соотносятся с нацистской Германией, на востоке мы имеем дело с магией, что черпает свою силу из могил тысяч жертв, жадной магией, брутально эксплуатирующей людей. Не случайно же оный туман – красен, а герои вспоминают, что барлоги и урка-хаи, хотя и враги человечества, ведут войну и друг с другом. И здесь нет речи об аллегория. Скорее, Колодзейчак говорит о том, что темная магия происходит из человеческих поступков. И потому на землях, где некогда властвовали нацисты, установится террор, напоминающий их, а на пространствах, помнящих сталинские преступления – тот, что именно с ними и соотносится.

Колодзейчак безжалостен к своим героям (ну, может за исключением двух главных), нередко натуралистически показывает жестокость врага и драматизм военной ситуации. Однако, именно в этом – содержится ловушка. Если цикл продолжится, а рассказы станут развиваться по данной схеме, это скоро сделается скучным. Мне кажется, что следующие тексты – буде они случатся – потребуют некоего серьезного перелома. Хотя бы и решиться на завершение цикла, показывающее победу одной или другой стороны. Это могло бы стать событием в польской фантастической литературе. Очередные же фронтовые репортажи таким потенциалом не обладают.

Фрагмент рассказа «Красавица и граф»:

« 1

Против соггота лучше всего – медный крюк. Длинный и узкий, чтобы вошел глубоко в тело, пробив одновременно оба сердца и мозг. И, конечно же, освященный, чтобы соггот не сумел защититься. Лучше всего – «Мэйд эн Поланд». Там, на востоке, за большой рекой, делают лучшие крюки. Там все делают лучше.

Географ приволок соггота поздним утром, когда большая часть народа работала на полях. Остановился на перекрестке дорог посреди села, между заездом и столбом светового телеграфа. Магическим словом прижал своего пленника к земле и громко позвал полицейского Яна Мацещака. Тварь вилась и стонала, молила о пощаде, обещала выдать своих господ, быть верной королевской службе и дать за себя достойную награду, но селяне из Карбузова знали свое. Кто-то полетел к солтысу, чтобы тот вынес законный приговор. Другие – к мяснику, поскольку у того был дома хороший медный крюк. Еще кто-то – за детьми: чтобы все хорошенько все рассмотрели. На будущее. Науки и предостереженья для.

Пришла и Кренчевская, мать Якуба, чтобы посмотреть на своего сына, превратившегося в чудовище. Узнала его, конечно же, по волосам и шраме на щеке от перенесенной в детстве оспе. И, пожалуй, только по этому, поскольку лицо паренька уже успело преобразиться в уродливую маску. Женщина принялась рыдать, что-то кричала сыну. Тот даже глянул в ее сторону, понюхал, раздувая ноздри, воздух, втупился единственным стеклисто-черным глазом. Зашипел, вздергивая губы и показывая ядовитые клыки. Этого она уже не выдержала. С плачем кинулась в сторону соггота и, не удержи ее сильные руки мужчин, наверняка бы и попыталась обнять его. И тогда бы он ее убил. Теперь же приятельницы выводили женщину из круга, все время чертя на груди знак креста, счастливые, что это не их дети перешли на службу барлогов.

Географ не обращал внимания на это замешательство и терпеливо ждал. Раньше он сломал согготу ноги, чтобы не сбежал, и сломал пальцы на руках, чтобы не смог сложить никаких заклинаний. Также затянул невидимый аркан на его голове – до крови врезающийся в череп и ломающий скулы.

Географ был одет в зеленое – хамелеоновый мундир, используемый обычно польскими коммандос, прикрыт эльфийским плащом. На шее носил маленький амулет, подвешенный на мифрильной цепочке. В кобуре на правом бедре мужчины взблескивал скорострельный пээм, на левом боку покачивались украшенные янтарем ножны меча. Лицо у него было молодым, без щетины, почти детским. Но морщинки в уголках губ, внимательный взгляд, легкие узоры эльфийского охранного тату на щеках говорили любому, не лишенному хоть капли разума, что этот мужчина вовсе не молокосос.

– Приветствую, господин, – селяне расступались, пропуская солтыса. – Вижу, что ты привел нам пропавшего.

– Приветствую, Ежи. Я подгадал? – географ говорил тихо и спокойно, но где-то на дне каждой из фраз слышались напряжение и усилие. Выходит, он все время контролировал магию соггота, нейтрализовал ее силу.

– Да, это наш парень, мать его узнала. Страшное, страшное дело. Не знаем, когда он перешел на их сторону, не знаем, с какого времени он переменился.

– Когда в последний раз кто-то из вас с ним говорил?

– Пару дней тому он нормально ходил по селу, урожай собирал. Во имя Отца и Сына, нормально ведь по селу ходил... – повторил солтыс испуганно, словно только теперь до него дошло, в какой опасности были он и остальная деревня. Когда перекрестился, соггот застонал тихо и дернул виртуальные путы. Географ глянул на него, захлестнул аркан так, что невидимая веревка передавила глаз соггота. Брызнула липкая жидкость, а тварь пала, без сознания, на землю. Четыре его руки спазматически вздрагивали, когтистые стопы раздирали старый асфальт.

– Я поймал его во время ритуала. Похоже, он кого-то убил, потому что с ним было тело. Никто у вас не пропал в селе?

– Нет, не в последнее время. Может, украл кого в Заграничье, они ведь своих тоже убивают.

– Может, может, – задумался географ. – Ну ладно, жаль времени. Есть инструмент?

– А как же, есть, господин, – ответил солтыс, потом запнулся, замолчал. Потом тихим, неуверенным голосом добавил. – Но мы его сейчас не можем убить, господин. Получили приказ из гарнизона. Всех пойманных согготов надо-ть туда живьем доставлять. Так может, ты его только проткнешь?

Последние слова солтыс проговорил совсем уж шепотом, смущенный взглядом географа. Приказ есть приказ. Армия держит заставы на границе, следит за дорогами, высылает пищу и, дважды в год, докторов. Потому ясно, что приказ должно выполнить. Только отчего он лично должен был извещать об этом сего страшного, вооруженного, владеющего мощной магией человека? Человека, который ведя разговор, все время силой разума контролирует соггота – бестию, выродка, слугу черных йегров. Человека – о чем солтыс прекрасно знал – не слишком любящего контактировать с регулярной армией.

И – с полной взаимностью.

– Господин, – продолжал солтыс, – мне нужно б отдать приказания.

Непроизвольно глянул вверх, за спину географа. Мужчина тоже глянул назад. На сигнальной башне как раз разожгли маленький костерок, и военный полицейский начал передачу сообщения.

– Если патруль в нашем повете, то будут здесь еще сегодня. Господин, до этого времени тебе придется удерживать соггота, сами мы не справимся.

2

Малый конвой добрался до заставы Корнеево сразу после восхода солнца. Пурпурное свеченье едва-едва разлилось по околицам, а уже активизировались дневные охранные системы базы. Первыми проснулись скворцы, целая стая их слетела с окрестных деревьев, закружилась над головами конных и полетела к заставе. Несколькими минутами позже караван миновал стоящие по обеим сторонам дороги менгиры. Между камнями сперва проехал командир солдат, эльф в звании ротмистра. На его снежно-белых волосах затанцевали отблеска нанокадавров – это врата просканировали пришельца и отворились. Потом сквозь них проехали два кавалериста, упряжка, тянущая воз с медным, напоминающим гроб сундуком, потом еще четыре солдата. В конце врата прошел пеший, одетый в зелень мужчина. Когда оказался между менгирами, почувствовал пощипывание в руках и на щеках. Легкое, почти ласкающее, будто прикосновение кошачьей шерсти.

Непроизвольно прошептал охранительное заклинание, словно хотел добиться того, чтобы менгиры просканировали его максимально тщательно. Слишком часто прикасался он к злым сущностям, следы которых наверняка остались на его ауре.

Вскоре им открылись первые линии бункеров и стволы цекаэмов, а на их приветствие из замаскированной придорожной караульни вышло трое солдат. Встали свободно на середине дороги и ждали, пока конвой не подойдет поближе. Командир караула небрежно козырнул ротмистру, тот ответил столь же неформальным жестом.

– Привет, Генрик, – сказал эльф, спрыгивая с седла. – Рад видеть тебя снова!

– Привет, Гардан! – командир караула широко усмехнулся. – И я рад, что ты приехал.

Пожали друг другу руки, похлопали по плечам, обменялись замечаниями о твердых седлах, о погоде в этом году и о жрачке в далеких заставах (а о всех тех делах они сошлись во мнении, которое не понравилось бы воинским шорникам, метеорологам и интендантам). Потом заговорили тише, Генрик задал несколько коротких вопросов, эльф ответил, только единожды повернувшись в сторону медного сундука и зеленого пешего. Кивнули, посекретничали еще чуток, снова пожали руки. Гардан взобрался в седло, и отряд отправился дальше.

Вскоре добрались до центральной площади заставы Корнеево. Квадратная, мощеная булыжником, она была окружена бетонными домами. Западная стена – фронтон неороманского костела, словно тысячелетняя святыня, выстроенный так, чтобы мог выполнять и сакральные, и оборонительные функции. В маленькие оконца домов вставлены густые сетки, охраняющие от сглазов, а все стены обрисованы охранительными узорами. На крышах размещены огневые точки, могущие как прикрыть подступы к заставе, так и вести сдерживающий огонь по воздушным целям. Тщательно выверенные размеры домов, углы наклона стен и высота окон подобраны были согласно всем правилам искусства военного фэн-шуя, создавая оптимальные защитные чакры. Согласно тем же правилам, темница была обустроена в северном здании, и именно туда направился воз с медным гробом и помещенным внутрь согготом. Охрану транспорта взяли на себя местные солдаты, а потому Гардан отдал короткий приказ своим людям и отпустил их в казармы. Сам направил коня к географу, стоящему неподвижно посреди площади.

– Гляди-ка, удалось. Соггот не вырвался из пут, никто на нас не напал, пуща нас не пожрала. Зря ты волновался.

– Зачем ты его сюда доставил, Гардан? Он уже влияет на мегалитосферу. Ослабляет вас. Надо было его сразу убить. Разве ты этого не чувствуешь? – географ махнул рукою, словно хотел сорвать невидимые занавеси. На миг след его руки повис в воздухе темно-зеленой полосой, в воздухе разлился легкий, но неприятный запах.

Конь эльфа фыркнул, нервно переступил ногами, подковы сильно ударили в мостовую.

– Ш-ш, ш-ш, – Гардан успокаивающе похлопал скакуна по шее. Склонился к мужчине. – Да, это чувствуется даже здесь.

– Тогда – зачем?

– Такие у меня приказы, я ведь уже говорил. Должен доставить всякого пойманного измененного человека. Йегра, соггота, вандала. Каждого. И ничего больше ты от меня не услышишь. Ступай, получи свое вознаграждение и возвращайся в лес, географ. Там твое место.

– Получу, когда захочу, и уйду, если пожелаю.

На это эльф не сказал ничего. Дважды объехал стоящего неподвижно человека, а потом направился к командованию гарнизона.

Географ еще минуту стоял на площади, не обращая внимания на заинтересованные взгляды людей, что проходили мимо. Теперь он должен был получить плату и нанять комнату.

Все еще казалось ему, что вдыхает отвратительный запах нарушенной ауры. В одном из самых охраняемых и безопасных мест к западу от Одера он все еще ощущал смрад барлогов и их слуг. Столь сильный, что он не мог исходить от единственного соггота».

18. ЧВЕК Якуб. «Мальчуганы» («Chłopcy»)

Напоследок – еще одна книга Якуба Чвека, вышедшая в 2012 году. Столь же жанровая и играющая с поп-культурными сюжетами, как и «Обманщик».

Издательская аннотация:

«Ревом моторов, громом выстрелов и громким «БАНГАРАНГ!» — так извещают о своем прибытии Потерянные Мальчуганы, самая необычная банда мотоциклистов в мире. Некогда верные товарищи Питера Пэна, теперь они – одетые в кожаные куртки бандюганы под предводительством убийственно красивой Динь-динь. Сделают все, чтобы выжить... и хорошо при этом развлечься. Невзирая на цену.

Якуб Чвек возвращается с новой удивительной историей! Убедитесь, что получится, если соединить атмосферу популярного сериала «Сыны Анархии» со сказочными фигурами классической повести «Питер Пэн»

Ну и – в меру позитивная рецензия на книгу:

«Мальчуганы» вписываются в привычные с первой книги Чвека – «Обманщика» – рамки. Снова имеем мы дело со сборником связанных друг с другом историй, снова автор с первых страниц бросает читателя в глубокую воду (не понять сперва: кто, где и для чего делает на страницах) и снова – многочисленные отсылки к поп-культуре, черный юмор, эротика, динамическое действие, ругань. Это, впрочем, не означает, что автор приготовил читателю произведение второй свежести – как идеи, так и герои здесь совершенно оригинальны и почти не вызывают ассоциаций с прошлыми произведениями Чвека.

В книгу входит семь историй, описывающих приключения заглавных «Мальчуганов», самой необычной банды на свете. Как типичные хулиганы, они носятся на мотоциклах, носят кожаные шмотки, охотно лезут в драки и так и смотрят, чтобы затянуть какую-нибудь славную девицу в постель, однако пара особенностей делает их необычными. Прежде всего – и самое важное – некогда они были верными товарищами Питера Пэна. Во-вторых, шестеро из семи Мальчуганов может и выросли, но наверняка не вызрели. Наконец, в-третьих, их главарем и «маман» является Динь-динь, фея из Никогделандии.

Продолжение классической повести, к тому же – не выдержанное в сказочных тонах, это довольно рискованная идея. Однако Чвек справился с вызовом и создал произведение, возможно, не исключительное, но доставляющее минуты славного развлечения. Действие динамично, появляется один-другой интригующий мотив, пара забавных сцен и описаний. В плюс можно отнести также и фигуры героев. Быть может сперва они и кажутся бандой стереотипных босяков без царя в голове, но быстро становится ясным, что каждый из них обладает собственным характером, к тому же автор удачно передал их совершенно детские черты (беспечность, жажда развлечений, чувства к «мамочке», странная смесь жестокости с чувствительностью), которых они не потеряли, даже войдя в мир взрослых.

Кроме того, хотя «Мальчуганов» сложно считать сложным чтением, они – и не совершенно легковесное чтение, как можно было бы судить по описанию – автор не сосредотачивается исключительно на сценах очередных погонь, схваток или безобразий. Есть здесь также и моменты серьезные – и даже ностальгические. Прежде всего, когда герои вспоминают о Никогделандии и о первых годах, проведенных вне острова, когда бывшим товарищам Пэна пришлось приспосабливаться к новой жизни.

Как оно и случается со сборниками, некоторые истории – удались больше (особенно, например, «Сам будешь стирать!», показывающая, как сложно быть матерью для детей, которые долго жили без родных), другие – меньше. Сюжеты их, скорее, несложны, порой даже с роялями в кустах, но на это очень просто закрыть глаза – в некотором смысле, мы ведь имеем дело со сказкой. Несмотря на то, что каждый отдельный рассказ – вполне самодостаточен, соединены они в логичную целостность, в них заметно, как медленно плетется интрига против обитателей второй Никогделандии. Увы, мы не узнаем ни финала, ни всех, кто за этим стоит, поскольку «Мальчуганы» — лишь первая часть большого целого. Но к этому – у Чвека – читатель уже привык».