Польская фантастика-2012 (часть 1)

2012 год для польской фантастики не стал годом прорыва, но оказался более разнообразным (быть может, не ярким, но пестрым), чем год 2011. И эта вот «разнообразность» – самое, пожалуй, значимое и важное как для нас, смотрящих с другой стороны.

Как и в прошлый раз, я говорю исключительно о польских авторах и выбираю из вышедших книг то, что показалось сколько-нибудь интересным лично мне.

Обзор получился длинным, ажно на восемнадцать книг, а потому — разобью-ка я его для некоторого удоства на три части.

И еще одно: вне рамок обзора остался, пожалуй, один-единственный роман, о котором надо было бы здесь говорить – новая книга Вита ШОСТАКА «Фуга». Аннотация относит ее к условной «краковской» трилогии (куда входят «Хохолы» и прошлогодний «Думановский», о котором мне уже говорить приходилось). Однако пока что на роман почти нет отзывов, засим – оставлю его представление на другой раз.

Остальное же – ниже.

Итак, приступим.

1. ХУБЕРАТ Марек «Портал, украшенный статуями» («Portal zdobiony posągami»)

Марек Хуберат уже предпринимал удачную попытку сыграть на поле «странной фантастики» – его «Город под горой» был с интересом встречен критиками и читателями. И вот теперь – еще один подход.

Издательская аннотация обещает следующее:

«Это точно не обычный дом. В его подвалах, за металлическими дверьми, горят, подвешенные за ноги, люди. Другие же – сидят в ваннах, полных останков. Это ад? А может – чистилище? Какую роль в этом кошмаре играет дьявольский художник Квинтин ван ден Куйперен? Иоаннеос должен это узнать. Быть может, от гигантских ходячих статуй или от металлических скелетов. А еще он должен отыскать любовь... Прежде чем сам превратится в прах».

Сюрреализма в ситуацию добавляет и то, что роман вышел в издательстве «Fabryka Słów», заточенном под фантастику коммерческую и последние годы – бегущем литературного эксперимента. Но, по крайней мере, «FS» теперь смело может записать в свой актив еще одну «странную» и «неформатную» книгу (рядом, например, с изданными в годы расцвета «FS» первыми сборниками Я.Цырана, А.Каньтох, Щ.Твардоха).

Рецензии добавляют красок в представление о тексте:

«Иоаннеос не помнит, как попал в это странное место. Из разговоров с другими обитателями особняка становится ясным, что он – участник странной конференции, посвященной истории искусства, и должен придерживаться обязательного списка выступлений, на которых ему должно присутствовать. Но все ли из тех, кто здесь находится, – участники этой странной конференции? Раз за разом вокруг происходят события, становящиеся словно откликами на дискуссии о Страшном Суде: врастающие в бетон колеса автомобилей, всегда возвращающая вас назад выездная дорога или шепоты, слышимые в стенах дома. Иоаннеос решает разгадать тайну своего внезапного беспамятства, которое – он в этом уверен – как-то связана с загадкой странного особняка.

Свой новый роман Марек С. Хуберат начинает с истинного хаоса. Читатель, купно с главным героем попадая на странную научную конференцию, не знает, как и сам Иоаннеос, ни зачем, ни почему он здесь оказался. Эта начальная неопределенность несколько портит удовольствие от чтения, но с каждой следующей страницей ситуация становится все более прозрачной. Дом не управляется законами известной нам физики, зато он имеет много общего с метафизикой. Хуберат неторопливо раскрывает перед читателем очередные тайны, благодаря чему роман затягивает вас с головой. Все это происходит на фоне сюрреалистических снов, которые прекрасно дополняют создаваемый образ особняка. Кажется, именно описание этого странного мира – главная цель автора, и когда автор решает резко переменить течение событий романа, это несколько удивляет.

Вторая половина «Портала» повествует о приключениях Иоаннеоса после разрешения проблем, связанных с особняком. Между двумя этими частями существует отчетливый диссонанс: писатель сперва завершает едва ли не все сюжетные нити, касающиеся жизни в особняке, а после начинает выстраивать как бы не совершенно новое повествование. И это последнее – куда ярче, нежели более ранние эпизоды: Хуберат увлекает читателя в путешествие по стране живых огней, людей воды и разумных скелетов. И все было бы просто прекрасно, когда б путешествие протагониста в какой-то момент не превратилось в линейное перемещение из одного места в другое. Да к тому же, места эти не слишком-то отличны друг от друга, отчего эта часть романа выглядит несколько скушноватой. Однако, это – мелкий недочет, который совершенно бледнеет на фоне превосходного финала. Писатель решился на воистину смелый ход, и грешно было б портить кому бы то ни было удовольствие от завершения этой истории; но одно можно утверждать с полной уверенностью: ни один читатель не останется равнодушным к эпилогу «Портала».

Сильная сторона новейшего текста Хуберата – это действующие лица. Украшение первой части – это герои того, что Иоаннеос с коллегами именуют «информационными снами»: художники. Писателю удалось выказать изрядную любовь к искусству, которая переполняет творцов, и связанную с ней страсть самовыражения. Характерной чертой «Портала» остается определенный контраст: если в снах интересней всего – мужчины, то во фрагментах, посвященных яви, доминирующую роль играют женщины. Категоричная Бальдуга, сладкая и таинственная Ага, робкая Изабелла – эти яркие героини лишь верхушка айсберга. Единственный образ, к которому можно высказывать какие-то претензии – это сам протагонист: несколько слишком мелкий, слишком дистанцированный от происходящего.

«Портал, украшенный статуями» — роман необычный. У него есть определенные проблемы (он несколько хаотичен и несколько, при том, монотонен), но все они бледнеют рядом с оригинальным, свежим сюжетом и превосходных размышлениях, в нем укрывающихся. Марек С. Хуберат в очередной раз доказывает, что с помощью фантастики возможно творить литературу, заставляющую думать – и действительно интересную при этом».

Ну и – размещенный в сети фрагмент:

ОБЛАКО ОГНЕЙ

(РИТА, КАРИНА, ЙИЖОГА, ИОАННЕОС)

Его укрывала темная масса. Легкая и эластичная, слегка пружинила, когда пытался ее приподнимать. Должно быть, прижало его наброшенным покрывалом. Повел плечом, неожиданно легко отодвигая помеху, и увидал синее небо, а прямо над головой – распростертое сияющее облако.

Трава не пачкала, земля не осыпалась с тонкого, ровного покрова. Ветерок холодил нагую кожу. Ему должно было бы встать, но облако над головой зачаровывало.

Он сплел руки на затылке. Не понимал, как такое облако вообще возможно. Переливалось многоцветно, будто многочисленные огни пытались прорваться сквозь туман – то белый, то радужный. Тот же постоянно менял цвет: от бледно-фиолетового через все оттенки серого и голубого до бледной бронзы. То переливался всеми цветами радуги, то светлел, то снова темнел. Порой облако пронзали, словно иглы, десятки разноцветных огней – а то оно снова сияло, будто единый мощный источник света небывалой чистоты и белизны. Иоаннеос лежал с руками на затылке и не мог отвести взгляда.

– И что ты разлегся? – внезапно спросил у него почти нагой мужик – в одних лишь крохотных плавках в форме фигового листка, едва прикрывающих естество. – Пора вставать.

Иоаннеос лениво взглянул на чужака. Не сказал ничего.

Незнакомец пожал плечами и отошел. Иоаннеос поглядел ему вслед. «Сзади выглядит совершенно голым», – подумал и потянулся. Лежать на мягкой траве было удобно – но слишком холодно. Он поднялся с земли. Был одет точно так же, как тот мужчина: естество его прикрывалось лишь фиговым листком. Удивившись, он отметил, что сие не одежда, а словно бы часть тела. И как-то ему оно нисколько не мешало. Не сомневался, что будь нужным, он легко это снимет. Листок был тепл и по фактуре напоминал кожу. Был единственной его одеждой. Поодаль полями расхаживали люди, одетые точно так же. Блуждали без цели. Должно быть, тоже не понимали, отчего они здесь оказались. Иоаннеос заметил, как в паре метрах в стороне из-под дерна высунулись руки. Кто-то пытался выкопаться. Беспомощно трепетали пальцы. Иоаннеос поспешил на помощь. Кожа на руках, торчавших из земли, была гранатово-бронзовой, набухшей, однако пальцы – маленькими, гибкими. Сдерживая отвращение, он ухватился за руки. Те сжали его в ответной хватке. Он аккуратно потянул. Показались предплечья и плечи, покрытые карминовыми пятнами почвы, наконец дерн приподнялся под выпуклостью головы. Над землей кисти – а потом и предплечья – сразу же принялись светлеть и делаться нормальными: словно цветок распускался под солнцем. Наконец человек сам сдернул с головы покров дерна. Показались грязно-белые бинты, обвивающие голову, Иоаннеос помог их ослабить. Пугающе матовым взглядом на него взглянул труп молодой женщины. Но уже следующий взгляд ее сделался нормален, исчезли черные тени под глазами. Кожа утратила восковую бледность, окрасил ее легонький румянец. Женщина оперлась о траву, дабы полностью выползти из-под земли. Голова ее была уже обернута не пропитанной трупными выделениями повязкой – но чистейшим льняным тюрбаном, из-под которого выбивались локоны каштановых волос.

– Тебе помочь?

– Справлюсь, – ответила она низким, горловым голосом. Улыбнулась одними глазами. Были у нее широкие скулы и крупные, но правильные, симпатичные черты лица. Красота модели – женщина не была настолько красива на самом деле, чары ее словно создавались умело схваченными объективом тенями, ложившимися на ее лицо.

Она напрягла – раз, другой – мышцы, но земля была слишком сыпучей. Снова протянула руки к Иоаннеосу.

Тот посильней ухватился за ее ладони. Немного боялся того, что увидит до того, как ее тело не расцветет на солнце.

– Тебе тоже кто-то помог?

– Я справился сам. Лежал неглубоко.

Сильно потянул ее вверх.

Ниже все было плохо. Кожа на плечах и вправду выглядела уже прилично, грудь тоже сохранилась неплохо, но уже ребра – торчали наружу, а на месте живота виднелась большая дыра, в которой серела полуразложившаяся, грязно-коричневая масса.

– Ох! – пойманный врасплох, он отпустил ее протянутые руки.

– Не тяни быстро. Выгляжу слишком плохо, – сказала она. Отряхнула ладонями грудь от земли, чтобы выглядеть получше. – Я ведь пробыла там ужасно долго.

– Как и всякий. Как и я, – пробормотал он. Смотрел, как быстро восстанавливается ее тело, как смыкается кожа над ребрами, как заполняется дыра пониже. – На солнце это происходит быстрее. Давай-ка я тебя вытащу.

– Лишь бы только не отломались ноги, – сказала она.

– А дальше – берег моря. Там слипаются из кусочков те, кого пожрали рыбы, – он этого не знал, но что-то – в сердце – подсказывало ему, что именно так все там и происходит.

Она доверчиво протянула руки. На обнажившемся тазе сохранилось достаточно плоти, однако ниже остались лишь две голые бедренные кости. Правая голень и стопа держались на полусгнивших связках, а вот левая – оторвалась и осталась в земле.

– Я стыжусь своего вида. Отвернись, – сказала она.

Он послушно отвел взгляд. В такой ситуации нельзя не послушаться женщину. Неподалеку снова вспучился дерн. Еще кто-то рвался из могилы к солнцу. «Сколько же их тут! – покачал он головой. – Может, было здесь кладбище?»

Вдали виднелся синий окоем моря или океана.

– Помоги мне! – услышал он через миг.

Женщина лежала на мураве, глубоко погрузив под землю руки. Правую ногу согнула в колене, устремив измазанную землей стопу в небеса. Выглядела теперь соблазнительной, Иоаннеос не мог оторвать взгляда от ее стройных, округлых бедер, талии и спины. Уже чуть раньше обратил внимание на ее красивую грудь – не слишком большую, но ни в коем случае не маленькую. «Быть может, мы все теперь хорошеем?» – подумалось ему.

– Не могу найти левой голени и стопы.

Он рассмеялся.

– А мне не смешно. Попробуй, может достанешь. У тебя руки длиннее, чем у меня.

«А можно ли нам так вот помогать друг другу?» – колебался он, но послушно погрузил руку в дыру от ее тела. Конечно же, не дотянулся. Нужно было всунуться глубже. «А если земля сомкнется и снова заключит меня в себя?». Однако должен был помочь женщине. Останься она без ноги, другие могут посчитать ее посмешищем.

– Хватит! Уже нет нужды! – сказала она громко.

– В чем нет нужды?

– Уже все в порядке.

Незнакомка отирала землю с красиво вылепленной левой голени и маленькой стопы.

– Как это произошло?

– Сама не знаю. Я задумалась, а тем временем потерянная нога полностью восстановилась. Сама вынырнула из-под земли.

Может, не было нужды помогать, потому что так он только затянул время?

– Ты можешь ходить? Думаю, что другие все еще нуждаются в помощи.

Женщина приподнялась. Была не слишком высока, были у нее довольно широкие бедра и не особо длинные ноги, однако, несмотря на это, была она непривычно пропорционально сложена.

Груди широко расставленные, правильной формы, с темными сосками. Красота ее не ослепляла, но казалось одновременно, что он глядит на идеально сложенное тело. «Она именно так и хотела всегда выглядеть?».

На щеке незнакомки был знак, словно шрам после чирия. Однако был он небольшим, правильной формы, удачно оттеняющим ее красоту, словно шпанская мушка.

– Все заросло, – сказала она, потирая щеку, словно беспокоясь, что он заметил знак. – Почти не видно, правда?

– Это какая-то болезнь...? – качнул он головой.

– Да. Некогда все лицо у меня было в шрамах после оспы.

– Остался один крохотный, плоский почти незаметный.

– Оставили мне такой знак на память.

Он указал на небольшой фиговый листок, скрывающий ее лоно.

– Это часть твоего тела?

– Нет. Я могла бы его снять, захоти это сделать.

– С моим – точно так же.

– Не снимай. Нельзя.

Он ничего не ответил.

Женщина взглянула в небо на обширное, клубящееся и сверкающее таинственными огнями гигантское облако.

– А я думала, что небеса пусты, – сказала.

– Как же. Там много чего происходит. Я сумел отвести взгляд от этого облачного танца лишь когда ты начала пробуждаться.

– Все совсем иначе, чем я верила. Но ведь там все равно сгущается крест из огней.

Он не замечал там креста. Взял ее за руку.

– Пойдем, – сказал.

Женщина едва-едва доставала ему до плеча. Ладонью поправила тюрбан – кроме фигового листа было на ней лишь он.

– Тюрбан не сполз? Это знак профессии. Наверняка потому он и остался.

– Какой профессии?

– Это купальный костюм. Я была банщицей, – опустила взгляд.

– Не снимала этого в купели?

– Женщины, идя в купель, подвязывают волосы. Чтобы прическа не распалась. Все так делают.

– Хочешь поглядеть на берег моря? – спросил он.

– Не хочу смотреть на растущих с кусков. Мне хватит и собственного вида.

Пошли они в сторону группы людей. На траве навзничь лежал скелет. Над ним склонился мужчина в серой куртке и джинсах.

«Одетый – здесь?» — пронеслось в голове Иоаннеоса.

– Рита, подойдем, взглянем, что он делает, – сказал.

– Но не слишком близко. Быть может, у него дурные намерения.

«Но ведь она не говорила мне своего имени» – понял он вдруг. Рита же, услышав свое имя, улыбнулась.

Незнакомец сидел на корточках над скелетом и рисовал ему большим пальцем знак креста на лбу. Иоаннеос склонился, чтобы лучше видеть. Не боялся незнакомца.

– Так следует делать для всякого, кого увидите, – сказал мужчина, не поднимая головы.

– Всякому или только скелетам? – спросил Иоаннеос.

– Поможет каждому, но уж скелету – наверняка.

Значит, сумеет справиться каждый.

У скелета были глаза. И глядел он на них двоих.

– Отвернись, – сказала ему Рита. – Она стыдится своего вида. Пробуждение – вещь интимная.

Он положил ей руку на плечо.

– А тебе не холодно?

– Может чуть-чуть. Можешь держать так руку. Хорошо чувствовать прикосновение человеческого тела, теплого и ласкового. Во мне слишком много озноба, влажности и глиняных комков.

Они почувствовали движения позади. Инстинктивно обернулись.

Человек в серой куртке куда-то ушел. Не было уже и скелета. За ними стояла красивейшая брюнетка, одетая, как и они, лишь в фиговый листок. Были у нее большие влажные черные глаза, искрящиеся блеском. Крупные, тяжелые груди и округлые бедра ниже узкой талии. Как и Рита, она казалась идеальным воплощением своего типа красоты. Свисай грудь чуть ниже – не была бы столь красива, будь бедра чуть шире – оказались бы великоваты, и напротив, окажись она чуть тощее, красота ее порядком потеряла бы. Он знал, что зовут ее Карина – или как-то так.

– Пойдем! – Рита потянула его за руку.

– Можно пойти с вами? – спросила Карина.

– Нет. Он – мой, – решительно произнесла Рита.

Иоаннеос ничего не сказал. Не мог отвести взгляда от красоты девушки.

– Здесь уже никто – ничей, – пожурила ее Карина. – Все – всехние, Рита.

– А ты откуда знаешь мое имя?

«А откуда его знаю я?»

– Ты тоже знаешь мое. Тут все знают имена всех, нет нужды представляться.

– Он знает мое имя, потому что он – мой мужчина, извечно мне суженый. Я ждала его.

– Ты ошибаешься, – Карина покачала головой. – Все совсем иначе.

– Однако я не желаю, чтобы ты с нами шла, – Рита надула губки. – Я сама желаю убедиться.

– Если так, то я попробую кое-что другое, – Карина улыбнулась им так радостно, словно брызнули серебристые искры.

«Красивая улыбка. Столько света».

Карина взмахнула руками, словно птица.

– Ох...! – сделала круглые глаза. – Воздух меня держит! На него можно опереться.

Еще один, второй энергичный мах руками, и девушка оторвалась от земли. С каждым взмахом увеличивала скорость и высоту. Уже поднявшись, помахала нам руками. Вскоре превратилась всего лишь в точку. Иоаннеос лишь теперь приметил множество таких же точек, порхающих пониже радужного облака.

«Сколько же их туда вознеслось», – подумал.

– Может, и мы вспорхнем?

– Не удастся. Воздух не держит. Сам попробуй.

Он несколько раз взмахнул руками. Конечно же, ничего не получилось.

Такое махание было бессмысленным.

– И отчего Карина взлетела, а мы – не в силах?

– Я предполагаю наихудшее, – Рита покачала головой. – Идем отсюда. Поищем более спокойное место. Спрячемся где-нибудь, возможно оно не неминуемо.

Он не спросил, от чего именно должны прятаться, но взял ее за руку – и они пошли. Встречали множество выходящих из-под земли людей, обретавших плоть, а после поднимавшихся в воздух. Проходили и мимо лежащих скелетов.

По завету незнакомца, Иоаннеос начертывал на их лбах знак креста. Однако, сие действие ни у кого не вызывало процесса восстановления.

Они отворачивались, не подсматривали – не помогало ничего.

– Кости как лежали, так и лежат. Я беспомощен.

– Тот человек не был одним из нас, – сказала Рита. – Он единственным одетым здесь, все остальные прикрыты лишь фиговыми листками, подобно нам. Только одетый и может им помочь.

Поодаль он заметил статую крылатого рыцаря с поднятым мечом в одной руке и мерными весами в другой. Броня доспехов сверкала, словно зеркало.

– Взгляни на него! Он движется! – Иоаннеос прикрыл глаза ладонью.

– Кто?

– Крылатый рыцарь на горизонте, – указал рукою. – Пойдем к нему.

– Мне немного страшно, ведь этот великан – живой.

– Ну ладно, тогда пойдем в тот лес.

Роща шла ровненько, словно кто-то выкосил – словно траву – ели на ее границе. Они пошли краем леса. Под свисающими ветвями, на подлеске видели фрагменты тел, погрызенные и разорванные.

– Се – пожранные лесными зверями, – сказала она.

Он кивнул.

– Я знал об этом и без слов, совсем как о тех, над морем.

– Я не знала. Догадалась.

– И еще я без слов знаю твое имя и имя Карины.

– Отчего же для меня это знание скрыто?

Он беспомощно развел руками. Пошли дальше.

Вышли на лесную дорогу, а вернее – на широкую лесную просеку. Протоптанные колеи были неглубокими и сухими.

И сразу же внезапный шум заставил их остановиться. Спрятались под порыжелыми еловыми лапами. Несколько здоровяков в кожаных куртках и застиранных джинсах гнали лесным трактом десяток-другой человек, облаченных лишь в фиговые листки. Обнаженные не защищались, покорно терпели удары и пинки. Были они красивы, как Рита или Карина. Всякий из них выглядел так, словно его тип красоты усовершенствован до идеального предела. Иоаннеос даже не сомневался, что каждый из этих людей раньше выглядел нормально, но теперь был улучшен без потери характерных черт своей красоты. На контрасте, у этих, в кожаных куртках, были опухшие, обгоревшие лица с грубым выражением, глаза же их горели почти звериной яростью. «Словно ликаоны, пожирающие свою жертву, даже не озаботившись убить их перед тем, как начать рвать», – подумал он. Пойманных гнали в сторону поднимающихся над горизонтом столпов черного дыма и пламени. Когда группа прошла, они оба отважились покинуть укрытие.

– А мы ведь шли как раз в ту сторону, – пробормотал он.

– Если б не встретили их, сами попали бы в ловушку.

– В лесу легко заблудиться. Раньше эти огни не были видны, лес заслонял.

– Верно.

Лес этот, сперва светлый и словно бы полный обещаний, сразу сделался мрачен.

И они свернули. Может, идти краем чащи, где лежали куски пожранных? Или – направиться на берег моря? Снова остановились на зеленом лугу на краю леса. Он помнил это место. Однако под ветками уже не лежали фрагменты тел несчастных, разорванных зверьми.

– Время кончается, – проговорила Рита.

– Какое время?

– Ну, время неуверенности. Ведь, когда все проснутся, что-то наверняка должно произойти.

Словно в ответ на слова Риты, к ним подошла женщина в серой куртке и в черных штанах. Они не заметили, откуда та взялась, ведь не появилась же она из ниоткуда. У незнакомки было сосредоточенное лицо, изборожденное глубокими, хоть и немногочисленными морщинами и несколько седых локонов в темных волосах. Усмехалась враждебно.

– Йижога... – прошептала Рита.

– Знаешь ее?

– Знаю ее имя, как ты знаешь мое... – прервала себя.

Он заметил, что губы Риты сжались, грудь затвердела, а соски напряглись. Все тело ее покрылось гусиной кожей.

– Холодно?

– Страшно... – прошептала она.

– Можешь прижаться.

– Нет. Лучше тебе отодвинуться.

Йижога гипнотизировала Риту взглядом.

– Давно тебя разыскиваю, – сказала.

– Мы пошли на прогулку, – отозвался Иоаннеос. – Лугом, а потом немного по лесу.

Такого холодного и презрительного взгляда он не видывал еще никогда. Взгляд этот словно проникал вглубь тела, отыскивал новые и новые органы и сдавливал их ледяной ладонью. Не хватало дыхания, легкие корчились от боли, а сжимаемое железной рукою сердце переставало биться. Чувствовал, что неизвестная женщина завидовала всему в нем: что выглядит так, а не иначе, что стоит рядом с Ритой, что Рита красива, что трава на этом лугу такая аккуратная и зеленая, а лес за ними легонько шумит и пахнет смолою. Что оба они прогуливались, держась за руки, а сам он изредка бросал взгляды на нагую грудь Риты. Но более всего, казалось, завидовала тому, что они – обычные люди. Серо-зеленые глаза Йижоги едва ли не ввинчивались ему сквозь зрачки в самый мозг. Иоаннеос даже отступил на шаг под напором серой, плоской, неприкрытой ненависти.

Внезапно Йижога бросилась вперед со скоростью, непривычной для женщины ее роста. Наклонилась к ногам Риты и крепко ухватила ее за щиколотки.

Следующим движением взметнула ее высоко в воздух. Рита ударилась головой о землю, поскольку Йижога была куда ее выше и шире в плечах. Прежде чем Иоаннеос успел среагировать, Йижога забросила ее себе за спину. Рита кричала от страха, размахивая руками. Перевернутая вниз головой, даже не могла дотянуться до напавшей, свисала спиной к спине той, что ее несла. Иоаннеос шагнул вперед, но Йижога повернулась к нему. Тело Риты качнулось, словно язык колокола.

– Не посмеешь! – яростно прошипела Йижога и послала ему взгляд, ударивший, словно молния.

Выглядела теперь иначе: ее одежда исчезла, открывшаяся нагая кожа оказалась шелушащейся, с множеством родинок и бородавок, серой, словно ненависть Йижоги. Из-за спины ее развернулись большие кожистые крылья.

Рита хваталась за траву. Сопротивлялась. Пыталась за что-то удержаться.

Йижога перехватила обе стопы Риты в одну руку, а второй махнула раз-другой. Поднялась над землей, будто тело жертвы ничего не весило. Под сломанными ногтями Риты осталась земля и клочья травы. И все же злая женщина взлетала неторопливо.

Первое движение должно было стать, как видно, демонстрацией для Иоаннеоса: что Йижога может, что умеет. Теперь равномерно нарезала круги, медленно поднимаясь вверх.

Вид ее совершенно изменился. Была уже многоцветной рогатой тварью с длинными, острыми зубами, с пальцами, что заканчивались когтями, с копытами вместо ног, со странно худой, свисающей ниже пояса грудью, и, наконец, с длинным хвостом, что заканчивался стрелкой.

Взлетала на пастельно окрашенных нетопыриных крыльях. И он не был пойман этим изменением врасплох.

Об ее истинном виде он успел уже догадаться раньше. Удивило его разве что многоцветье ее крыльев. Может, это надлежащая ей радость за похищение прекрасной женщины.

Иоаннеос чувствовал давящую печаль. Не смог спасти Риту от погибели. Не смог ни крикнуть, ни даже заплакать. Горло словно пережало. Реальность померкла, синее небо и радужное облако над головой уплывали куда-то вдаль. Чудесный окоем скрывался во все темнеющем пятне, зернистом, словно старая фотография. Вокруг смыкалась густая тьма.

Проявлялась убогая, скверная мебель его комнаты.

Он снова пробуждался из прекрасного сна. Жалел о каждом мгновении, каждом запахе, каждом дыхании ветра.

Там все было таким красивым, по-настоящему странным, но таким притягивающим, а здесь все вокруг было мелким, тесным, каким-то заплесневевшим.

Он помнил отчаяние в глазах испуганной Риты, несомой вдаль злой женщиной. Ощутил облегчение от того, что страдания Риты не были истинными, и потянулся. Звякнул будильник, а он снова находился в особняке. За окном было темно, ночь или рассветный полумрак. Нужно собираться на занятия.

Встал с кровати, и леность его развеялась без следа. На ее место пришла злость. Начал внимательно разглядывать сперва одеяло, потом подушку, потом – всю кровать.

«И где же они спрятали аппаратуру» – думал, перебрасывая подушку с места на место. «Я ведь был помещен в реальность средневекового Страшного Суда. А такого не может быть».

Заглядывал по очереди во все закутки комнатки.

Авторучкой пытался ковырять щели в полу. Кашлял от пыли. «В конце концов – найду. Нет, ничего нету». Пыль в комнате вытирали только по центру. По углам лежали целые слои серости.

Раз за разом кашляя, он наконец-то сдался. «Проклятая миниатюризация, – подвел итог поражению. – Но лекций пропускать нельзя, контролируют слишком хорошо...».

Усмехнулся своим мыслям и снова чихнул».

2. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. «Мороки» («Widma»)

Два года назад, в одном из выпусков S.O.D., обговаривая как раз вышедший тогда роман Мацея Паровского «Буря. Бегство из Варшавы’40», Лукаш Орбитовский высказывался о том, каким бы видел роман об альтернативной истории Польши и Варшавского восстания он. Теперь есть возможность его реплику прочесть. Потому что роман «Мороки» как раз и посвящен альтернативной истории Восстания, где Варшава остается невредимой, а все погибшие – живы и здоровы...

Орбитовский – один из самых интересных польских авторов последнего десятилетия. Стартовав в начале 2000-х и начав как «польский Кинг» (не в смысле «пугать как...», но в смысле качества «жизненных историй»), Орбитовский показал себя писателем, который умеет писать по-разному, не стараясь при этом гнаться за конъюнктурой. К тому же – он активно экспериментирует с формой (в этом обзоре мы еще скажем об «Огне» – пьесе, что, в общем-то, далеко не обычный вариант для фантастической книги).

Издательская аннотация гласит:

«Альтернативная история поколения Колумбов* с Кшиштофом Бачиньским** в главной роли. Варшавское восстание не достигает цели. При загадочных обстоятельствах оружие перестает стрелять. Колумбы переживают войну. Кшиштоф Камиль Бачиньский и его жена Бася погружаются в реальность ПНР. Поэт, страдающий от видений и ночных кошмаров, принимается за написание сюрреалистической по духу книжки. Вторая линия – судьбы двух друзей: усердного милиционера Виктора, расследующего дело Чуда Первого Дня – как называют события 1 августа 1944 года – и политзаключенного Янека.

Кто среди несостоявшихся повстанцев сделается палачом, а кто  жертвой? Удастся ли покушение на Болеслава Берута***? Как спасти Польшу? Судьбу страны может изменить странная шкатулка, которая однажды уже привело к тому, что история пошла другим путем».

(* – «Поколение Колумбов» — общепринятое в Польше название поколения польских поэтов и писателей, рожденный около 1920 года, почти полностью погибшего во время Второй мировой и Варшавского восстания; название происходит от книги Романа Братнего «Колумбы. Год 1920», изданной в 1957 г., и получившей свое название от псевдонима главного героя, погибающего в Варшавском восстании.

** – Кшиштоф Камиль Бачиньский – польский поэт, родился в Варшаве и погиб во время Восстания, один из наиболее известных польских поэтов периода оккупации; для поэзии его характерны черты катастрофизма и т.н. «исполнения Апокалипсиса», символизм и визионерство.

*** – Берут Болеслав – первый президент ПНР (1947-1952), с марта 1954 до смерти в 1956 – первый секретарь ЦК ПОРП; сыграл немаловажную роль в подавлении оппозиции и создании ПНР).

Из рецензий:

«Исторический паззл, разложенный на страницах последней книги автора «Святого Вроцлава» начинается первого августа 1944 года. Варшава готовится к восстанию, польские конспираторы складируют оружие и вдохновлено ожидают сигнала к началу восстания. Доходит до первого столкновения, обе стороны целятся друг в друга из автоматов и... ничего не происходит. Словно из-за наложенного заклятия патроны не желают покидать магазинов, гранаты не взрываются, танки и мины оказываются недейственны – сконцентрированные в Варшаве немцы и поляки цепенеют, никто не знает, как вести себя в этих необычных обстоятельствах.

Варшава заканчивает войну целой, она не уничтожена в результате боев – и лишь немногие из поляков становятся свидетелями небесного представления, битвы между отрядами ангелов и демонов, что сражаются над головами несостоявшихся повстанцев за судьбы народа. Именно тогда рождается легенда о Чуде Первого Дня, мистическом событии, чтимом с религиозно-мистическим рвением, того, что открывает новую главу в истории Польши. Новую, но вовсе не настолько уж инаковую, как можно было надеяться.

«Мороки» – роман, играющий с альтернативным ходом истории, специфичным образом использует формат исторической фантастики. С одной стороны, это книга, опирающаяся на глубокое знание материала, что позволяет создавать убедительную картинку реалий послевоенной Польши, а с другой стороны – поскольку она использует привычные ходы фантастики, – моделирующая мир согласно авторскому взгляду, авторскому воображению о том, что изменилось бы в Польше, а что осталось бы таким же. Варшава выходит из войны не разрушенной (пусть и не до конца – но не станем спойлерить больше) благодаря договору с дьяволом, заключенного молодой Басей Драпчинской: факт, что имеет огромное значение для столицы – однако для страны куда менее важный, в послевоенной расстановке сил Польша остается страной коммунистической. Все изменения истории исключительно косметического характера, являясь всего-навсего результатами «новых обстоятельств»: например, Новая Гута строится в пределах Варшавы, а подаренный городу Дворец Культуры возведен не в центре, а в другом районе. Польша 50-х – это все равно страна, подчиненная коммунистическому режиму и сталинскому террору, изображенному чрезвычайно ярко. Орбитовский избирает интересный подход к жанру альтернативной истории как литературного направления: даже столь серьезное изменение событийного плана (восстание не начинается) не изменяет дальнейшего течения истории, все идет по своей колее. В таком подходе скрыта немалая доза пессимизма – или, собственно, реализма – провозглашающего в форме сюжетной аргументации, что любые изменения хода истории оказываются лишь иллюзорными и, по сути, ненормальными. В этом смысле «Мороки» можно прочесть как роман «антиеслибылогичный», такой, что успокаивает: нет смысла метаться, заколдовывать историю, напрягать фантазию и ссориться вокруг несостоявшихся сценариев; все это ничего не стоит.

Такой вот мир романа Орбитовский населяет галереей героев, отчасти реальных, а отчасти – придуманных. «Мороки», все же, серьезный «роман о жизни», написанный с вдохновением и зрело, рассказ о том, насколько изломанными могут быть биографии людей, брошенных в водоворот исторических перемен. Интриги добавляет и тот факт, что пишет автор о поколении, которое в реальности почти полностью погибло во время Восстания. На первый план выступает история Кшиштофа Камиля Бачиньского и его жены Баси, выписанное в темных оттенках исследование гибели любви; позволив им пережить войну, Орбитовский совершает своеобразное переосмысление легенды о молодом поэте. Бачиньский не может врасти в новую, серую реальность Народной Польши – из многообещающего поэта Кшиш превращается в потерянного, карикатурно искривленного писателя, копающегося в сюрреалистической эстетике, годы и годы работающего над созданием великого романа о судьбе рабочего люда. Бася же, в свою очередь, устраивает в квартире библиотеку, пытаясь удержать в узде обезумевающее эго мужа, человека сломанного, вечерами топящего печаль в рюмке в обществе литературных «сливок» Варшавы. Во время одной из пьянок Кшиш знакомится с Ханой, молодой и красивой плавчихой, в которую и влюбляется по уши. История трагического любовного треугольника становится основным стержнем, организующим сюжет романа, одновременно являясь наибольшей удачей «Мороков»; один из блестящих фрагментов книги повествует о второй наибольшей музе Бачиньского, его матери, Стефании, и об ее безнадежных попытках повлиять на жизнь без малого сорокалетнего сына. Вообще, именно женщины и являются настоящими героями романа Орбитовского, персонажами, раскрытыми в наибольшей мере – сложные и многомерные, они притягивают внимание – особенно на фоне никакого Бачиньского (который чем дальше, тем больше раздражает – скажем прямо, прекрасно удавшийся образ героя, совершенно несимпатичного).

Не менее интересной нитью сюжета оказывается пара Янека и Виктора, старых приятелей со времен оккупации, которые в новой реальности оказываются по разные стороны идеологической баррикады. Первый – мученик, жертва бездушной системы, питаемый в равной степени как идеалами, так и видениями, чей исток – овладевающее им медленное безумие; второй же – прекрасно чувствует себя в послевоенной Польше, некритично принимая роль палача, брутального охотника за правительственными врагами.

Хотя «Мороки» — несомненно самая сложная и зрелая книга Орбитовского, истинное доказательство его развития как писателя, нашедшего себя в пространстве между фантастикой и мейнстримом (если для кого-то все еще важно подобное деление), она не идеальная книга. Наибольший упрек касается чрезмерного объема романа, благодаря чему становится заметен разрыв между первой, повседневной сюжетной основой ее – где автор создает портреты персонажей, и второй, которая снова возвращает нас в жанровое поле фантастики, расцвеченной элементами романа ужасов. За поступками героев почти не видна линия договора, в силу которого Варшава уцелела в буре войны, результатом которого стало внезапное «исправление» реальности, где пугающе преобразованная столица ведома неназываемыми силами к неясной цели. Здесь проявляет себя любовь автора к эстетике хоррора, однако, неоспоримый талант к изображению «страшных» сцен берет, кажется, верх над чувством меры – излишнее эпатирование описаниями распадающейся Варшавы, сквозь которую путешествуют – в бесконечность – герои, не слишком-то соотносится с общей тональностью романа. Сюжет к концу начинает слишком тяготеть к поп-культурному схематизму (используемому, правда, совершенно сознательно, но все же диссонирующему с первой частью книги). К счастью, конец романа прекрасно сплетает все сюжетные линии, предлагая – кроме завершения действия – глубокие размышления над природой истории, а прежде всего – о специфическом месте, которое в ней занимает Польша. Быть может, «Мороки» и слишком грешат непоследовательностью, чрезмерностью сюжетных линий, не реализованных в полной мере, – однако это совершенно не уменьшает значения романа, амбицию и смелость которого нельзя недооценивать».

В сети выложен пролог романа и первая глава.

ПРОЛОГ: РУЧЕЙ

1944

В последний день июля девочка, которая должна была стать Ящеркой, встретила одного человека.

Жила она в Гнойнике под Варшавой. Приехали сюда пару недель назад – то есть, о двух неделях говорила мама – машиной, одолженной у друга. Мотор чихал, девочка беспрестанно вертелась на заднем сидении, не зная, куда и зачем они едут. Ехали же, как оказалось, в двухэтажный домик, где фрамуги окон были из темного дерева, а крыша – словно шапка волшебника, а по ночам над нею висели россыпи звезд и серп месяца. На первом этаже жил кто-то, кого отец сердечно поприветствовал, у этого «кто-то» была пергаментная кожа и глаза такие серьезные, что в девочке рождался страх – такие глаза горазды глядеть на то, на что глядеть не должно, решила она. Человек показал им две комнаты наверху, маленькие и бедные, зато с окнами, выходившими на поле и реку. Стояла там кровать, в которой спали они втроем, стол и разваливающиеся стулья, а не было электричества, к которому девочка уже успела привыкнуть. По вечерам комнату освещали воняющие керосиновые лампы, снизу то и дело доносились какие-то шорохи, а сверху – птичий свист. Отец вышагивал по комнатке, поглядывая озабочено, мял то затылок, то живот, и часто, когда мама и девочка спали, втыкал нос в книгу, отчеркивая острым ногтем избранные строки.

Насколько девочке сперва не понравился Гнойник, настолько быстро она сумела его полюбить, или, по крайней мере, принять. Село подкупало ее своим мягким теплом. Сперва коты, целые стаи: рыжие и одноглазые, пугливые и робкие, целое меховое царство таилось в окрестностях дома. Могло показаться, что ни одна лапа или хвост не нарушали спокойствия трав и погребов, но достаточно было просто замереть, довериться собственной терпеливости, чтобы приметить мягкие тени и получить ключ к мурчащему царству. Коты приносили мышей, желая таким вот образом заслужить удивленье, похвастаться, подставить шерстку под маленькую ручку. Некоторые лишь смотрели на нее, слишком гордые, чтобы подойти, другие же почти домогались ласки, а третьи не понимали, как следует себя вести с этой необычной маленькой гостьей, для которой малы и необычны были они сами. Такие коты приближались к девочке на два-три метра, садились, сложив лапки, выгибая спины, опрокидываясь на бок, с когтями у морды, усаживались на заборах и подоконниках, а она научалась их различать, давала им имена. Когда б не коты, было бы скушней, хотя Гнойник только начинал открывать свои тайны.

Была там дорога, отсыпанная из щебня, достаточно широкая, чтобы две машины сумели разминуться, были лесные заросли, полные черники, но лучше всего был ручей, какого девочка никогда не видала раньше. Это не значит, что он отличался чем-то необычным, что в воде его перекатывались золотые крупинки или поблескивали драгоценные камни, на самом деле, он был самым обычным ручьем под солнцем, вот только красиво взблескивал под его лучами, и оказался первым ручьем, какой она увидала в своей жизни.

Опасайся змей, предупреждала ее мать, хотя если бы хоть раз сошла к берегу над быстрой водой, увидала б, что есть там раки, ящерки и тритоны, но никакой змеи там не повстречаешь. Змеи бывали где-то еще, в местах, о которых девочка и понятия не имела – что не значило, будто она их не боится. Выходя из дому, уже на дороге глядела под ноги, высматривая змеиные изгибы, и не сходила со щебня до самого ручья – пока не нашла палки подходящей длины, и той палкой потом разводила перед собой траву.

Кузнечики, жучки, бабочки удирали от нее, она же спешила, не выпуская палки, пока не добиралась до каменистого берега. По нему надлежало съехать, лучше всего на попе, да так, чтобы приземлиться по косточки в ледяную воду. Девочка ходила босиком, потому кроме змеи опасалась еще острых камней, о которых ей рассказывал отец. Ноги всегда ставила очень осторожно, на случай, если ночь изменила ручей, утыкала его остриями, вспенила и сделала яростным. Это было бы страшно, думала она, когда бы поток сделался злым и захотел меня прогнать, раня в пяту, взвертясь водоворотами и быстрым течением. Девочка нуждалась в приязни ручья, и он давал ее, даря даже куда больше: собственную ширь, которую можно было преодолеть пятью прыжками, безопасную мелкоту – вода, куда ни взгляни, самое большее поднималась чуть выше колена, – маленькие заливчики, рукава, стайки мелких рыбок, что порхали под водой, будя воображение. Ведь все ручьи впадают в реки, реки текут к морям, моря превращаются в океаны, а рыбки из крохотных становятся огромными.

Девочка разгоняла чешуйчатые блестки, желая, чтобы те отплыли к будущей своей величине, чтобы мелкота эта выросла, превратясь в китов, тюленей, тунцов и акул-людоедов, Боже, именно это она и чувствовала, плеская по воде ладошкой, разгоняла стаи будущих чудовищ, зародыши зубов и острых плавников.

Ручей дарил также и раков, слишком быстрых и ловких, чтобы она сумела их схватить, головастиков, для которых она устраивала специальные заливы из камешков, намереваясь наблюдать за ними, как станут превращаться в лягушек. Увы, головастики всегда находили пути бегства из неумело возведенной темницы, и хотя девочка пыталась укреплять конструкцию щебнем, сбегали, чтобы превратиться где-нибудь вдали от ее глаз. К счастью, было их множество, и девочка всегда могла наловить новых, к тому же ручей дарил ей и еще кое-что, будто желая просить прощения за бесформенные камешки, непригодные для строительства тюрем. Дерево, омытое водой, гладкое и твердое, а также кусочки стекла, безопасные, удивительных матовых оттенков.

Девочка сперва сносила их домой, но там быстро поняла, что дерево и стекло, вынутые из воды, теряют свою странную красоту. Потому обустроила для них специальное место в заводи, рядом с берегом. Ручей дал ей также и ящерок – пусть они и жили вне воды, девочка не сомневалась, что они дар ручья, – множество ящерок, гнездящихся в траве, выгревающихся на камнях. Быстро поняла, что ловить их – нет смысла, лучше осторожно подойти и рассматривать. Ящерки были совсем другими, нежели коты, они совсем не хотели, чтобы их отыскивали, да и шкурка их немногим отличалась цветом от камней, так что увидеть какую-то из них – уже было наградой, достойной терпеливого хождения с носом к земле. Лишь иногда девочке становилось грустно, поскольку она понимала, что не останется в Гнойнике навсегда, что покинет тритонов, рыб и ящерок, поскольку раньше или позже она отправится еще дальше от города; так хотел отец, и все же забирать у нее ручей было бы чем-то совсем плохим, неблагодарным.

Играя в его потоке, девочка оставалась невидимой, сама же могла смотреть то на дом, то на дорогу. Делала это изредка, на дороге и возле дома как правило мало что происходило. В тот день – последний июльский – что-то, однако, изменилось, дрожь перекинулась с воздуха на людей и животных. Зарычал мотор машины, и девочка решила увидеть, кто едет, а потому вышла из ручья и легла на берегу, на живот, так, чтобы голова ее чуть-чуть высовывалась из травы. За спиной шумела вода, солнце стояло высоко, а глазам ее открылась машина, длинная и черная, с четырьмя немецкими военными. Двое, как видно, были офицерами, носили зеленые фуражки с заломленной тульей и постоянно нервно осматривались. Лица их были серьезны, ноздри нервно раздувались, кадыки подрагивали. Двое других солдата, один в шлеме, второй без, замерли на сидениях, словно сделавшись их частью. Мотор ворчал и покашливал, машина двигалась, и девочке в голову пришло, что как хорошо, что эти четверо немцев знать не знают о ней, о головастиках и ручье. Может немцы – как рыбы, а значит, они тоже сделаются больше, тогда в конце-концов они должны измениться, и не случится ли так, что когда доедут в то далекое место, куда направляются – а направлялись наверняка, такие лица у людей бывают в начале длинного пути, – так вот, если доедут туда, куда хотят, не станут ли они совершенно другими? Великанами или акулами? Или наоборот, если немцы, которые прибыли в Варшаву, были злыми, то не должны ли они сделаться добрыми, вернувшись в немецкую землю? Такие мысли вскружили ей голову, а тем временем машина исчезла, а на дороге появились люди.

Шли или ехали нестройной колонной, с отчетливой поспешностью и не оглядываясь – самое большее, посматривали друг на друга. Часть сидела на повозках, запряженных лошадьми и заваленных пожитками так плотно, что места не оставалось; взгромождались на это барахло, толкались, наверняка было им ужасно неудобно. Дети плакали на руках матерей, мальчишки с трудом удерживались на месте, мужчина на передке повозки не слишком-то понимал, что делать с бичом. Были еще и пешие, с тяжелыми сумками, которые чаще всего несли по двое, в теплой, не по погоде, одежде, которая наверняка порядком весила вместе с вьюками – едва переставляли ноги. Девочке стало как-то странно, она догадалась, что это немцы, слышала немецкие слова, а ведь редко когда видела немца с узлами, напротив, узнавали их по свободному шагу и свободным рукам, что и отличало их от поляков, которые шаркали и всегда что-то да несли. Быть может, что-то изменилось, только не понимала, что именно, только лишь ощущала, что изменение имеет что-то общее с тем, что отец выбрал Гнойник вместо Варшавы. Немцы шагали именно из Варшавы, но направление их путешествия было загадкой.

Девочка лежала и, затаив дыхание, следила за этими людьми. Старались идти на расстоянии друг от друга, только семьи и держались рядом, никто никого не обгонял, но никто никому и не помогал. Женщины сами тянули свои тележки, мужчины горбились под рюкзаками и порыкивали на детей. То и дело колонна расходилась в стороны, чтобы пропустить машину, военную или гражданскую – и если гражданскую, то заваленную барахлом по самую крышу. Пешие провожали автомобиль завистливыми взглядами, некоторые махали руками, пытались его останавливать, окликали сидящих, словно старых знакомых. Порой кто-то останавливался, утирал лоб, пил, вынимал из свертков хлеб, вьюки ложились на землю, вздымая облачка пыли, человек же поспешно ел; прежде чем пыль опадала, он, не успев еще прожевать, хватал уже свое малое имущество и снова пер вперед, раздраженный, злой, сбегая вместе со своими. Девочка совсем не хотела, чтобы ее заметили, и не потому, что могли бы ее обидеть, попросту хотела смотреть на этих людей издали – те глаза, усталые мягкие тела – хотела бы видеть их издали.

Ни миг отвернулась и увидела, что рядом с ней греется на солнышке зеленая ящерка, равнодушная и к детям, и к убегающим немцам. Девочка легонько дотронулась до ее спинки, ящерка дернулась и кинулась к ручью, метя хвостом по камешкам. Там – остановилась. Девочка вернулась к наблюдению за дорогой. Теперь по дороге шагал мужчина, который пробудил ее беспокойство, и если бы кто-нибудь из немцев должен был бы сойти с дороги, приблизиться к ручью и увидеть ее, то выбрала бы любого, но только не этого. Не знала, сколько ему может быть лет, в ее мире существовали только взрослые, дети и старики, а этот мужчина не был ни стариком, ни ребенком, а потому был взрослым – как она это понимала. Узкий в плечах, весь он был словно вытянутым, огромные ноги – втиснуты в военные сапоги, одет же он был в коричневую куртку. Светлые волосы спадали на лоб, усы были не густыми, зато опускались почти до подбородка, по щекам курчавились бакенбарды. Мужчина нес кожаный портфель, и что было страннее всего, шагал он в сторону обратную остальным. Эти, видно, не знали, что и думать: женщина в берете сошла у него с пути, но мужчина за ней уперто шагал, как шел, заставляя свернуть человека. Портфель стукнул прохожего по ноге.

Мужчина остановился, поставил багаж между ногами, поставил руки на бедра и запрокинул голову, будто бы хотел сказать: «Хороший сегодня денек». Немцы глядели на него с нескрываемой ненавистью, но мужчина на это внимания не обращал, более того, усмешка, расцветшая на узком лице, давала понять, что настроение толпы ему по вкусу. Постоял так минутку и вместо того, чтобы отправиться своей дорогой лосося, вверх по людскому потоку, выломался из него и с портфелем подмышкой зашагал напрямик, по траве, прямо в сторону ручья. Девочка не хотела, чтобы он ее заметил, но не знала, как этого избежать. Вжала лицо в траву, к самой земле, сильно и вслушивалась в зловещие шаги, надеясь, что, кем бы ни был тот человек, не выберет он того же места, что и она сама, а то и до ручья не доберется: соблазнится другим кусочком луга, да так там и останется. Его даже могла бы укусить змея; над ручьем, несмотря на опасения матери, змей не было, но если какая и должна была б здесь появиться, то пусть бы именно теперь.

Девочка лежала неподвижно, представляя змей, что спасают ее от опасности, а мужчина прошел рядом, бросив на нее короткий, но чрезвычайно внимательный взгляд. Сошел к самой воде, снял ботинки, засунул в них носки, штаны закатал до коленей, и опустил ноги в воду. Что-то было не так с теми ногами, но девочка не знала, что именно, до этого времени видела только ноги отца, а те, которые носили по свету чужака, были другими: худыми, скрученными из одних только жил, обтянутыми кожей, волосатыми, словно у обезьяны, с черными ногтями. Девочка присмотрелась к ногтям и поняла, что именно кажется ей странным. У мужчины было шесть пальцев на каждой стопе, и тот шестой торчал смешно, скорее коготь, чем палец, маленький, с темной шпорой, девочка просто не могла понять, как кто-то сумел бы натянуть ботинки на что-то такое. И тут поняла, что уже не лежит, но сидит по-турецки, и они смотрят друг на друга: спокойно, серьезно – она и тот мужчина.

– Шесть, – сказал он, а она кивнула.

Из кармана на груди он достал металлический потемневший мундштук, потом в руке его появилась папиросная бумага и табак, и через миг он уже курил, пуская дым носом. Словно конь фыркал – вот как это выглядело. Дым был темнее и гуще, чем из отцовской трубки, он и ложился по-другому, девочке казалось, что мелькают в нем размытые фигуры, подобные тем, на дороге, а за ними растут руины, трепещут флаги, гремят гусеницы танков, а дым превращается в темное небо и сожженную землю, в ущелья разрушенных домов, мавзолеи боковых улочек, в людей, скорчившихся на дне подвалов, покрасневшую реку, и девочка охнула, а дым снова сделался лишь дымом, наиобычнейшим в мире, рассеивался над ручьем.

Мужчина курил спокойно, наконец сплющил окурок в пальцах, продул мундштук и положил его на камень. Другой рукой схватил что-то, чего девочка не видела, спрятал это в большой кулак и кивнул, чтобы подошла. Черты его лица, увиденные вблизи, казались еще более резкими – будто вырезали их в мясе с яростью и в большой спешке, зато глаза были удивительно ласковыми – такими глазами глядят на расшалившихся детей, счастливых матерей или, собственно, на ручей, и девочка решила, что человек с таким взглядом не причинит ей никакого вреда, и приблизилась. Уселась в метре от него и тоже погрузила в воду ноги. Улыбка у мужчины была такой же ласковой, как и взгляд. Он протянул зажатый кулак в ее сторону, очень осторожно, словно всовывая его меж змеями, и разжал пальцы.

На ладони сидела ящерица размером с патрон – непонятно, отчего ей пришло в голову именно это сравнение – с тоненьким хвостиком и квадратной головкой. Совершенно не боялась, больше того, казалась довольной, что сидит именно на этой руке, вертелась, выпускала коготки и изгибала хребет, словно кошка. Ладошка девочки поплыла в ее сторону, замерла: можно ли, – мужчина покраснел, щеки его надулись, потом не выдержал, закашлялся, засмеялся, затрясся весь – кроме раскрытой ладони, слезы радости выступили на глазах.

– Гляди! Ящерка!

Страх покинул девочку, и ладонь ее соединилась с ладонью мужчины. Ящерка двинула головкой, смешно, словно заводная игрушка, одна из тех, которые девочка видела в магазине на Новогродзкой, а потом, уже совсем не механически, но с жизнью, переползла на детское запястье и там застыла, с головкой, положенной на основании большого пальца. Девочка поглядывала с восхищением и чуть боялась, что малейшее движение испугает животинку, а мужчина все смеялся. Девочка почувствовала, что должна что-то сказать, поблагодарить, потому что не дело, если кто-то пытается быть хорошим, а в ответ получает молчание, она поискала слов, но слова ускользали от нее, словно ящерки. Чем интенсивней думала, тем хуже становилось: так странно, потому что должна, а не может, пока, в конце концов, она не сосредоточилась, решив, что здесь, над ручьем, ей вовсе нет нужды оставаться умной и даже воспитанной, что этому мужчине хватит и простого слова.

– Вы любите ящерок, да?

Теперь незнакомец должен спросить, как ее зовут, взрослые всегда так делают: как тебя зовут, девочка? Тем временем, мужчина интересовался исключительно собственным смехом, и вопрос лишь усилил его веселье, он давился, кашлял, вытирал слезы и снова принимался плакать. Отвел руку, наклонился и легонько погладил зверика по головке.

– Люблю, – ответил. – Скажу тебе больше, я настоящий эксперт по ящерицам. Долгие годы брожу по миру по различнейшим делам, ну и, между ними, изучаю как раз ящериц. Видел их в Индии и в Америке, знаком я с ящерицами китайскими и канадскими, а с японскими даже подружился, – заметил, что девочка слушает внимательно, и продолжил рассказывать. – Есть ящерицы крылатые и подземные, черные и разноцветные, злые и добрые, ядовитые и такие, как эта, что не могли бы тебя укусить. Скажу не хвастаясь, мало кто знает о ящерицах столько, сколько я. Например эта вот – маленькая обычная ящерица, которой можно не бояться. Но однако бывают также и огромные – с тебя размером.

Рассказывал, а глаза девочки расширялись от удивления. Завидовала милому незнакомцу из-за его путешествий и из-за того, что видал он разных ящериц, потому что здесь, в Гнойнике, ящерица была явлением обычным, не выделялась ни видом, ни цветом кожи, была созданием скромным сравнительно со своими прекрасными кузинами из далеких стран. Девочке вдруг сделалось обидно, хотела как-то поблагодарить, пойти, например, в траву по ту сторону ручья и вернуться с ящерицей, большой и разноцветной, какой этот милый человек еще не видал. Решила, что извинит его, даже если мужчина обидится и уйдет. Однако кто знает, вдруг видел он уже столько чудес в мире, что и речи обычные сделались для него необычны.

– У нас только такие ящерицы, как эта.

– А вот это необязательно должно быть правдой, – перебил он ее, словно только этого и ждал. – Я чувствую, что ты хотела бы увидеть то, что видел я, только боишься об этом спросить. И совершенно зря. Я сижу здесь и сейчас пойду дальше, и тогда ты не успеешь задать свой вопрос. Даже больше, мне кажется, что и в этих травах кроются дела куда интересней, чем в травах мексиканских или азиатских, и хватит только, маленькая, повнимательней поглядеть и вооружиться терпеливостью. Однако я думаю, что ты должна отпустить эту ящерицу, чтобы увидеть следующую. Достаточно будет пошевелить рукою. О, именно так.

Ящерка соскользнула, чтобы без оглядки помчаться вперед. Прежде чем хвостик ее исчез в траве, мужчина подсел к девочке, поставив портфель между ними. Ничего не говорил, только глядел по-над ручьем, в густой кустарник, склоненный над водой, и из этого кустарника, совершенно неожиданно, высунулся язык – больший тела ящерки, которая еще миг назад сидела на запястье девочки. Язык исчез на мгновение, появился снова, а за ним – мощная лапа, заканчивавшаяся когтями, за лапой – башка и шея, покрытая морщинистой кожей, за шеей – сильный торс, ползущий над землей, задние лапы враскоряку, подвижный хвост бил по камням. Зверь не забивал себе чешуйчатую голову сидящими на другом берегу, интересуясь по преимуществу собой и собственными желаниями – треугольная морда погрузилась в воду. Девочка понятия не имела, какими большими могут быть такие твари, знала лишь, что эта – огромна, что захоти она перейти ручей, могла бы облизать ее, девочки, лицо; придись оценивать, сказала бы, что та больше любого кота, какого ей приходилось видеть, размером, должно быть, если не с машину, то с велосипед – точно. Причем, не с детский, трехколесный, но тот, что для взрослых. Или же – с дышло в повозке. Длинная, словно половина коня, крупная, словно большая собака.

Тварь все пила, набирая воду стрелкой языка, потом утолила жажду, застыла на пару минут, за которые девочка успела рассмотреть устройство мощных лап, переходящей в спину шеи, а прежде всего – голову, об такую голову, словно в сказке, можно было б мечи ломать. Мужчина снова закурил, девочка смотрела во все глаза, а ящеру надоело общество, он поглядел по сторонам и исчез в травах.

– Должно б мне было сказать тебе заранее, что это будет никакая не ящерица, а настоящий ящер, – сказал мужчина. – Но откуда б мне знать, кто к нам придет? О! – удивился он. – А это что такое?

Быстро прыгнул в ручей, широко расставив ноги. Склонился над узилищем из камней, где заточены были головастики – теперь ровнехонько трое, весело трепыхающиеся на дне. Девочка не нашла причину, чтобы соврать, и рассказала о своих проблемах, о том, что сколько бы ни старалась, всякий из головастиков найдет дорогу меж камнями, высмотрит ямку, не заполненную галькой, и вырвется на свободу. А она, кроме ящерок, хотела бы увидеть еще и превращение головастика, раньше не видала ни одного превращения, кроме того, что в церкви, да и там надлежало верить на слово. Мужчина, как видно, прочитал ее мысли, глянул на портфель – должен был держать там что-то исключительно важное – склонился над водою, взял головастика, сомкнул в горсти как ящерицу ранее, дохнул, прошептал что-то и бросил его в ручей. Водил над ним пальцем, головастик не мог пошевелиться от удивления, но вместо этого начал изменяться, распухать, хвост сжался, внезапно отросли лапы, горло, голова над этим горлом, раздалось кваканье, и появилась зелень. Лягушка, настоящая лягуха размером с тряпичный мяч – в этом случае девочке не было трудно отыскать сравнение – застрекотала, выстрелила языком, и только ее и видели.

Девочка смотрела, онемев, и только через некоторое время поняла, что пропустила еще одно чудо, может куда более важное, но слишком неприметное, чтобы заметить его сразу. Если раньше ручей тек от Варшавы в том самом направлении, в котором шли немецкие беженцы, то теперь он бежал к городу, неся траву и щепки – чтобы девочка не имела ни малейших сомнений.

– А эти люди? – девочка встала прямо, беженцы могли ее увидеть, но она знала, что рядом с мужчиной она в безопасности, и ни капельки не боялась. – Этих людей вы могли бы повернуть вспять? Чтобы шли куда-нибудь в другую сторону? Как ручей?

– Но зачем? – мужчина встал рядом с ней. – Пусть идут себе, куда захотят. Зачем тебе их поворачивать? Да и кто бы захотел? Вот слушай, я подумал тут, что ты могла бы мне помочь. Мне и в самом деле потребуется помощь. Ничего сложного, ладно? – спросил и присел подле нее так, чтобы его лицо оказалось как раз на уровне ее лица.

Понравились ей его глаза, спокойные и уверенные, потому она кивнула, и тогда мужчина вернулся за портфелем и достал из него деревянную шкатулку и ключ. Ключ вложил в отверстие замка, попробовал прокрутить, была она закрыта, он похлопал по чуть выглаженному, голому дереву, а в руке его появилась упаковочная бумага. Ключ он положил на крышку и принялся заворачивать шкатулку, старательно укутывая, пока вся она не исчезла, прикрытая серым. Девочка очень хотела знать, что находится внутри, фотографии или сокровища, однако решила, что мужчина, если захочет, скажет ей. Тем временем, он потянулся за потрепанным шнурком, обвязал пакет и теперь готовился затянуть узел.

– Не могла бы ты здесь прижать? Вот здесь, – попросил и показал, где именно собирается сделать узел. Она не без сомнения приставила палец, куда просил; бумага была теплой, словно камень у костра, удивилась, что она не горяча, а всего лишь тепла – приятно грела кожу.

Подняла удивленные глаза, и взгляд ее встретился со взглядом мужчины, тот моргнул и скрестил два конца шнура, достаточно быстро, чтобы узел не распустился, и достаточно медленно, чтобы девочка успела убрать руку. Он засмеялся – даже больше, казался искренне обрадованным, аж по бедрам похлопывал себя от этой радости, а из рукавов его посыпались ящерки, многоцветное множество: желтые, золотые и радужные, карабкались по полотняным штанинам, обежали девочку и исчезли, только хвостики взблескивали меж камнями.

– А что у вас в шкатулке?

– Ох, уж точно не ящерицы. Разные вещи и места, которые должны быть занесены в самую Варшаву. Не могу сказать тебе, что там, хотя могу рассказать о многих других вещах. И мне кажется, что это довольно вежливо. Сможем договориться так вот? Тайну шкатулку я доверю кое-кому иному, а тебе открою другое, – пакет исчез в портфеле. Мужчина тотчас сунул его себе меж коленей, присел на корточки. – В утешенье скажу тебе еще, что тайна шкатулки, скорее, пресная и печальная, и не должна бы тебя никак касаться, зато та, которую я тебе приготовил – она специально для твоих ушей, и, к тому же, кажется мне интересной, яркой, словом, я не мог бы предложить тебе ничего более занимательного, – легонько прикоснулся к ее лицу, она разрешила, он лег на спину, потянул девочку за собой, смотрели в небо, в клочья облаков, разорванные солнцем. – Давай договоримся, что я открою тебе мою тайну, заберу шкатулку с собой, а тебе не станет грустно. Так что, договоримся?

Коснулся кончика носа девочки, лицо ее покрылось румянцем. Мужчина приобнимал ее легонько, так, чтобы могла выскользнуть из-под его руки, если б захотела, но зачем бы ей хотеть, если тепло от него аж било, да еще и усы, щетина, дразнящая ее кожу. Чужак не останется здесь навсегда, хотя и мог бы, девочка об этом знала и попросила тайну.

Мужчина отодвинул ее от себя, снова присел напротив, а она уселась, молчаливая и серьезная, с телом, скрученным, словно веревка, приготовившись к неизведанному. Лицо человека давало надежду, губы его были мягкими, глаза теплыми, первые морщинки сплетались приязненно, от носа шли две мелкие бороздки.

– Ты ведь любишь ящериц, верно? – сказал он.

Она кивнула.

– Тогда я должен тебе сказать, что ты и сама некогда станешь ящеркой. Не такой, как эти здесь, даже не такой, как тот ящер, которого мы видели недавно, но будешь ящеркой самой настоящей, самой настоящей изо всех, – он говорил и смеялся одновременно, словно было у него не одно, а два горла. Девочка подумала, что она и вправду могла бы быть ящеркой, но важнее бытья настоящей-пренастоящей ящеркой было то, чтобы ящерка такая оказалась счастлива от носа до хвоста. Должно быть, мужчина это услышал, знал, видно, дверку в ее голову. – Если теперь тебе кажется, что ты счастлива, то лишь когда станешь ящеркой, поймешь, что такое настоящее счастье, – взял ее лицо в горячие ладони, говорил быстро, явно спешил. – Все прочее покажется тебе сном, кроме нашего разговора. Но, конечно, до времени это заснет в тебе, пока кто-нибудь не скажет тебе, что ты – ящерка.

– Скажет?

– Ведь ящерки не узнают самих себя. Даже думают, что они – кто-то совсем другой, птица или дерево, а потому им нужно об этом сказать. Я мог это сделать, но ты пока ею не стала, а потому нужно подождать кого-то другого. А теперь извини. Я должен идти.

Поцеловал ее в лоб, собственно, лишь прикоснулся губами, обдал еще теплом и отошел, не оглядываясь. Девочка же поняла, что, пока они разговаривали, позабыла о мире вокруг, который медленно, в медовом ритме июля, двигался вокруг. Немцы все тянулись дорогой, грустные или сердитые, ноги их все вздымали пыль, повозки тарахтели, рычали моторы машин, точно так же, как и до того, журчала вода и шелестели травы. Девочка не хотела, чтобы мужчина уходил, но не знала, как могла бы его задержать.

– Скажите пожалуйста, а тот человек? Скажите, та девочка, которой вы несете тот пакет... Она тоже – ящерка?

Он не замедлился, не повернул головы, но услышала явственно:

– Она – кое-кто совершенно иной.

И оставил ее одну. Хотела побежать за ним, однако знала, что было бы это неправильно, этот милый человек посвятил ей столько времени, сколько мог, а то и больше, может, не пристань она к нему, уже отдавал бы шкатулку той девушке и говорил бы ей что-то другое, чуждое, предназначенное для ушей взрослых. Она смотрела ему вслед, вбирая в себя абрис его стройной фигуры, узких плеч и почти девичьего затылка, чтобы тот же миг с удивлением понять, что мужчина исчезает, тает в толпе идущих немцев, незаметный и бледный даритель собственного тела.

Девочка, которая должна была стать ящеркой, смотрела в удивленье на пропыленную дорогу, которой шли люди, кони и коты. У коней не было голов, а коты фыркали огнем».

3. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. Огонь («Ogień»)

Еще одна позиция, занимаемая в обзоре все тем же Лукашем Орбитовским, автором рассмотренных чуть выше «Мороков». И, пожалуй, самый необычный эксперимент ушедшего года в польской фантастике. Потому что «Огонь» — это пьеса. Изданная в серии «Маятник времени. Альтернативные истории» (изданная «Национальным центром культуры», то есть – под частичным государственным патронатом), альтернативной историей она, в строгом смысле слова, не является. Скорее, это «альтернативный мир», но такой, какой приходится распаковывать и достраивать, серьезно при том напрягаясь, самому читателю – но, поверьте, это того стоит.

Сюжет пьесы обращается вокруг поездки двух братьев и жены одного из оных за наследством отца: с призраками семейного прошлого, одолевающими их, сплетающими в странную любовь-ненависть. Но путешествие из простой поездки превращается в странствие во времени – им придется столкнуться даже не с собственным прошлым, но с прошлым всей страны.

Собственно, «Огонь» — это псевдоним Юзефа Курася, одной из легенд послевоенного польского Сопротивления. И именно с его судьбой – и, в некотором смысле, с его неуспокоенным духом – встречаются герои в тех местах, где духи и души никуда не исчезают.

И – не удержусь и приведу почти полностью один из самых интересных отзывов на «Огонь» — оказавшийся куда шире, собственно, разговора об «Огне» – от еще одного чрезвычайно интересного польского писателя, Павла Майки (у которого, если ничего не изменится, в этом уже году должен выйти дебютный роман; а зная, на что Майка способен, роман этот я очень жду).

Стало быть, эссе «Народ духов. «Огонь» Орбитовского» из блога Павла Майки (http://waszawina.blogspot.com/2012/09/194-narod-duc... ) – с некоторыми сокращениями.

«Из содержания драмы видно, что писана она кем-то, кто по-настоящему сведущ в классике, но вырастает при этом из поп-культуры, включая ее мрачную и суровую ветвь – хоррор. Ведь «Огонь» начинается как традиционный слэшер – группа молодежи выезжает в провинцию, попадает в лес, нисколько не обращая внимания на предостережения старого аборигена. Так начинается и «Техасская резня бензопилой», и пастишевый «Домик в лесу». Туристы обязаны столкнуться со смертью, а последней из живых обязана остаться девушка – таковы условия, и, кажется, до сей поры их никто не пытался сломать.

Орбитовский не столько вышел за схему, сколько раскрасил его по-своему, сюжетом, который начинает превращаться в его писательскую манию. Потерявшиеся в лесу встречаются – ясное дело – с чудовищами, однако, в отличие от вооруженных топорами и бензопилами туземцев из американской, английской или норвежской провинции, здесь они окажутся лицом к лицу с существами, которых литературным героям уже доводилось неосмотрительно приглашать на свадьбу. Американцы в своих слэшерах показывают дегенеративные сельские семьи, норвежцы – кровожадных лесорубов, Орбитовский же обратился к духам из национальных травм и обрек героев на то, чтобы и они вписались в тот хоровод и в вечное круженье в призрачном танце. Так уж оно получилось, что если в начале чтения вспоминались мне американские фильмы, позже ассоциации выстраивались чуть ли не исключительно с Выспяньским. И прежде чем успел доехать из Вроцлава в Краков, сидя на разваливающемся автобусном сиденье, я подумал: «а действительно, не был ли хоррор подходящим инструментом познания нашей истории и национального характера?».

И то ведь: в наиважнейших польских произведениях герои всегда встречаются с духами, а то и вызывают их. У Выспяньского призраки кружат между повстанцами, а вызванные – не отказываются прибыть на свадьбу. Герои Мицкевича все время мечутся среди духов, а его драма, посвященная нациестроительству, суть один большой ритуал общения с душами умерших. Не избегает духов и Красинский, не презрит их Словацкий. И духи эти не выступают в роли украшательств, отвечающих за атмосферу произведения – или чтобы легонько подтолкнуть к мести упрямого сына. Нет, духи в нашей национальной литературе – существа настолько же значимые, как и живые, а может даже более важные, чем эти последние. Живут не только рядом с нами – но и вместе с нами. Мир польской литературы – это мир ужаса, существования с мертвыми, которые необязательно должны желать нам добра. А если даже и так, то невольно изменяют нашу реальность или ее восприятие – и меняют наши судьбы. История Польши, если оценивать ее сквозь литературу, это история одного большого морока. Порой это морок недосказанный, словно живые отдают себе отчет, что о духах лучше не говорить даже при свете дня. Тогда используют эвфемизмы, склоняют головы и лишь вспоминают, что там, в лесу, есть такая могила, определяющая нашу жизнь, наше будущее и прошлое. Мертвые смотрят на нас из нее.

Несчастные наши учителя польского не знали об этом: как видно, не смотрели они фильмов ужасов. А ведь – совсем иначе, чем во всем остальном мире – в Польше нет необходимости перерабатывать свои жемчужины литературы, чтобы превратить их в ужастики. Они уже ими являются, с самого начала. Даже Трилогия Сенкевича, которая вместо польских «Трех мушкетеров» переосмыслена литературными критиками едва ли не в пророчество. Казалось бы, роман о рубаках, скачущих из одной войны в другую и любящих своих дам, предельно далеко отходит от травмы и от хоррора. Но так ли это? В «Огнем и мечом» Украина – страна призраков, и Сенкевич именно так ее и описывает, Заглобе приходится чуть ли не убеждать сотоварища, что он – чародей, дабы сотоварищ отважился войти в заклятые ущелья. В «Потопе» судьбы героев сплетают мертвые, озабоченные судьбами живых и удерживающие их в напряжении своей волей, а в «Пане Володыевском» дело доходит до едва ли не единственного в нашей литературе неудачного вызова духа – умерший Володыевский не оживает. Призраки правят всей Трилогией, даже если Сенкевич и избегал столь близких романтикам сюжетов. «Дух в народе не погибнет», но все дело в том, что не дух, а призрак. Хоррор так глубоко коренится в наших душах, что невозможно от него сбежать, даже если этого хочется.

Орбитовский, любитель хоррора, понял это куда быстрее меня. В «Близится» — повести, в которой герой должен совладать с гэбешным прошлым отца, это прошлое настигает его, воплощенное в совершенно реального призрака. Роман о Варшаве, в которой не случается Восстание, носит красноречивое название «Мороки», хотя Орбитовский и обещал, что это будет роман о любви. В «Огне» он ставит проблему ясно как никогда: это духи правят нашей реальностью. И невозможно от этого убежать, никакое разволшебствление истории ничего не даст. Призраки всегда были и всегда будут сильнее.

И если бы только Орбитовский так писал! Ведь взгляните на Шостака. Он еще камуфлируется, еще делает вид, что Орбитовский вовсе не заразил его бациллой хоррора, когда они сидели как-то за пивом. Но ведь в «Хохолах» самые главные герои – это те, кого нет: какой-то погибший брат, что, возможно, никогда и не существовал, но дух которого (а, скорее, призрак) сильно влияет на судьбы героя и семьи. Весь жилой дом «Хохолов» стоит на могилах, и Шостак указывает нам, что могилы и мертвые для обитателей его мира – суть самое главное. Думановский – очередной дух, поскольку снова же неясно, существовал ли, как существовал, и сколько было тех Думановских, говорится об этом прямо. Так как Хохолы из могил создали фундамент своего обиталища, так он желает создать заново Краков, как мировую столицу некрополии. Когда же сей план сходит на нет, превращает Краков в город духов – кружат по нем духи пророков, которым встречаются духи их ненаписанных произведений. Если Орбитовский пишет ужасы, то Шостак ближе, скорей, к готическому роману. И все же диагноз их – сходен: Польша это страна хоррора.

Русские пишут о своей душе, американцы – о духе свободы и утрате себя в той свободе среди громадья пространства, немцы – о долге, французы – о разврате, итальянцы – о красоте, англичане – об этикете. Мы – пишем об ужасе. Призраки – наши сотоварищи лет минувших, даже если мы забываем об этом все чаще. Кто нынче помнит, что лишний столовый прибор на Рождество мы кладем вовсе не для случайного гостя, но для духов наших мертвых? Где-то кроме села еще объезжают с гробом границу поселения, чтобы не впустить смерть меж домов? Вся наша традиция – это ритуалы взаимодействия с мертвыми. Мы, в нашей повседневности, все чаще об этом забываем. Но писатели – люди с границы миров, из мест противостояния космоса и хаоса, где час движется иначе. Лукаш Орбитовский может не знать этнографических подробностей, но литература помнит это вместо него».

4. ТВАРДОХ Щепан. «Морфий» («Morfina»)

Щепан Твардох сделался известен как автор романа и цикла рассказов об альтернативной истории Европы восемнадцатого века – где центром революционных событий становится не Франция, а Австрия. И уже тогда сделалось ясным, что автору тесно в рамках жанра и конвенции – как на уровне сюжета, так и на уровне языка. Дальнейшее его творчество – попытка выйти за рамки привычного. Пиком – до сегодняшнего дня – стал его роман «Вечный Грюнвальд», одна из наиболее интересных книг позапрошлого года. И вот, после прошлогоднего сборника рассказов «Лицом к земле» (о котором мне приходилось рассказывать в обзоре прошлогодней польской фантастики), вышел новый роман Твардоха: теперь уже без малого окончательно за рамками привычной фантастической конвенции.

И, кстати сказать, вполне символично то, что новый роман выходит в издательстве «Выдавныцтво Литерацкэ» — там же, где выходят переиздания Лемма или новые книги Я.Дукая.

Издательская аннотация:

«Константин Виллеманн, варшавянин, но сын немецкого аристократа и полонизированной силезки, мало внимания обращает на патриотические лозунги и традиции, окропленные кровью героических солдат. Он – циник, негодяй и бонвиван. Неверный муж и плохой отец.

Константин неохотно берет участие в сентябрьской компании, а после ее поражения – и тоже противу своей воли – становится членом тайной организации. Он не желает быть поляком, не желает быть немцем. Жаждет лишь получить очередной пузырек с морфием и жить своей старой жизнью ходока и любовника.

Однако сбежать от истории не удасться.

Щепан Твардох в «Морфие» сумел сделать то, что редко случается в польской прозе – создал антигероя, которого невозможно не любить. Молодой писатель, подобно великим – Виткаци, Гомбровичу, Литтеллу – сумел показать слабого, сломленного человека, впутавшегося в большую историю.

Это безумный, трансовый и смелый роман».

Отзыв на роман (со все того же сайта «Эссенции»)

Константин ходит по Варшаве; блуждает по ней без цели, от жены Хелены к любовнице Саломее, от очередной порции морфия к угрызениям совести. Существует как бы в стороне от военного хаоса – вокруг комендантский час, немцы на улицах, но герою куда более важны наркотические трипы и семейные проблемы. Но все меняется, когда он становится обладателем таинственной пачки, которую должен доставить к малоизвестной ему госпоже Любенской. Вскоре он знакомится с активным участником подполья, Стефаном Витковским, который плотно втягивает его в опасный мир сопротивления и заговоров.

Однако герой сопротивляется щупальцам истории. Привязанный к жизни бонвивана, он все цепляется к очередным юбкам и тянется к пузырькам с морфием. Для польских повстанцев он важен из-за своего двойного происхождения – мать Константина полька, отец – немец. Нетрудно догадаться, что конспиратор Витковский любой ценой пытается убедить его пуститься путем Конрада Валленрода, натянуть макиавелиевскую маску, которая позволит проникать в ряды врага. И как для мицкевичевского шпиона главной проблемой была ущемленная честь, так и для Константина патриотизм оказывается не пустым звуком. Однако не все так просто.

Могло бы показаться, что время войны – это время быстрых и однозначных деклараций – это поляк, это еврей, это немец. Тем временем, над любовью Константина к родине тяготеет его двойное происхождение. Он поляк, потому что так хотела его мать. Он немец, потому что любит отца. Дело национальной идентичности не настолько уж сплетено с конкретным государством, языком или местом – или даже с поддерживаемой идеологией, но, прежде всего, с привязанностью к родным. С одной стороны, именно в этом корни большинства моральных дилемм Константина, а с другой – это позволяет ему быть конформистом. Когда он попадает в руки солдат Рейха – становится немцем, когда пребывает среди поляков – становится одним из них. Он не притворяется, как актеры, но именно что становится – Константин человек как минимум с двумя, если не с большим числом, лиц: хороший муж и изменчивый любовник, ищущий утешения морфинист и безжалостный убийца, поляк и немец. И вот Константин ходит по охваченной войной Варшаве, существует в нескольких местах и в нескольких женщинах одновременно, хотя зачем существует – того уже не может узнать и сам; ведь, в конце концов, проще не существовать, чем быть. (...)

Твардох в очередной раз оказывается писателем высшей пробы – доказывает, что на тему 1939 года и оккупации Варшавы сказано далеко не все. Его гротескная, но одновременно пронзительная книга получила «Паспорт Политики» (одна из наиболее значимых наград для литературных произведений – «наджанровая» – в Польше. – С.Л.). И кто знает, возможно мы снова услышим о «Морфии» в мае, во время объявления кандидатов к Литературной Награде Ники».

И – пара небольших фрагментов из романа.

«Гела смотрела на меня взглядом Гелы, тем же привычным взглядом Гелы, словно ничего не изменилось, словно не было войны, и словно я просто рассказывал о неком парадоксе, словно всерьез оглашал некое противоречивое суждение, о котором Гела не знает, что и думать, а потому просто смотрит на меня, так, как научилась, таким вот взглядом: и не соглашаться, и не возражать. – Мне нужно лечь. – У папы к тебе просьба. Нужно занести пакет к такой себе Любенской, на площадь Спасителя. И полагаю, я бы предпочла, чтобы ты не носил, поскольку это нечто такое, что если тебя с ним схватят, то расстреляют. Понимаешь? Откажешься, ладно? Я папочке уже отказала, но он уперся. И снова, снова: небольшое испытание, Гела. Окажется ли мой Костусь достоин великих традиций борьбы за освобождение нашего рода? окажется ли человеком настолько отважным, насколько должен быть отважен муж Гелены Виллеманн de domo Пешковской герба Ястженбец? Не побоится ли он смерти? Достоин ли мой Костусь зваться поляком? Охренеть.

Думаю, Гела желает мне смерти. Хотела бы стать вдовой, в чернь увитой, ухаживать за моей могилой с бронзовым крестом, воспитывать Юречка в убежденности, что его папочка был правильным поляком, потом позволить какому-то достойному офицеру опекаться нею и Юрком, принимать его помощь, полюбить его со взаимностью, но, конечно же, не дать и пальцем до нее дотронуться, дабы после, в душераздирающей сцене отвергнуть его признания. Огласить: да, люблю, но не могу, есть у меня уже муж, Константин отдал жизнь за Польшу, не могу так с ним поступить. Офицер, ясное дело, поймет; именно этого и ждал, именно это и хотел услышать, женщина, в которую он влюбился, а, скорее, полька, в которую он влюбился, именно так и должна отвечать, если бы согласилась, разочаровала бы его и он бы на ней женился, испытывая скрытое презрение, а после, возможно, лупил бы ее шпицрутенами за все провинности. Яцек мог бы выступить в сей роли, мой сладкий, добрый Яцес Ростаньский, но он бы Гелену не лупил. Стало быть, сидели бы за каким-то столом со свечами, или держались бы за руки, или только бы жаждали ладони друг друга, пальцы Гелы хотят ощутить сильную хватку уверенной руки Яцека, но не могут, потому что все уже сказано, они возлагают свою тихую любовь на алтарь, это делает их еще лучшими людьми, потому руки не соприкасаются, а сами они сидят и гордо, спокойно переживают свою интимную трагедию. Потом Яцек гибнет на какой-нибудь баррикаде или в каком-нибудь повстанческом дозоре, умирает в каком-нибудь повстанческом лесу, сжимая медальон с ее фотографией, и потом Гела ухаживает уже за двумя могилами, и она свята, и одета в черное. Она полька. – Нехорошо мне, – простонал я сквозь зубы, вскакивая из-за столика. Побежал в ванную, и там меня стошнило, потом – снова. Гела придерживала мою поникшую голову, вытирала губы мои мокрым полотенцем, я же выблевывал из себя Салу, выблевывал из себя женский ее запах, ее вино, ее еду и ее любовь. Потом лег спать. Был слишком измучен, а над городом моим властвовали немцы».

(...)

«Джиджя спит. Я же думаю о Юречке: когда держал тебя на руках впервые, было тебе уже несколько недель, раньше меня не пустили, Геля рожала тебя еще на вилле у моей матери, не было еще ни дома на Мадалинского, ни старого жилища Пешковского на Подвалье, занимали мы угол у моей матери, и я сперва сбегал от твоего большого живота, Геля, потому что казалась ты мне с животом этим кем-то совершенно чужой, а потом сбегал от того свертка в твоих руках, потому что не хотел, из головы выбрасывал это, поскольку начало маленькой жизни твоей, сынок, могло помешать мне в жизни моей, бурной, мельтешащей, шампанской, с предрассветными возвращениями в какие-то комнаты, нанятые не мною, в отели, а ты, с твоей матерью Геленой, сыночек, такой крохотный и сине-розовый, и доктор переживал, а я не мог, лишь взглянул на тебя несколько раз и исполнил какие-то там обряды, которые казались мне обрядами гордого отца и родителя, и все время думал я о слове «породил»: породил, породил сына, словно бы акт сего порождения был актом сознательного ремесла, словно бы человек должен был что-то уметь, что-то сделать, а не в этом ведь дело, что в мать порождаемого дитяти вложил он свое семя, в этом ремесла нет, это всякий зверь сумеет, но однако говорят об этом с гордостью, словно выстроили машину из зубчатых колес и шатунов, и теперь машина эта едет ровным, прекрасным ритмом, и говорят: породил сына, наследника, потомка, продолжателя моего рода. А они ведь ничего не продолжают, только жизнь свою печально пустую, ничего более от нас нет в тех детях, которых порождаем мы, они – нисколько не мы, ибо что есть кровь, а если некто за спиной нашей рога нам наставил, и не своего ребенка мы воспитываем, что тогда, какое имеет это значение? Какое? Никакого. И потому я пил в хрустальных дворцах с фарфоровыми княжнами, пил текучие бриллианты, и рубахи снежно-белы, манжеты накрахмалены, запонки как золотые солнца, и пуговицы – жемчужины в золото оправленные, шампанское и водка как масло белые, белая манишка и фрак и музыка и последняя неделя танго самоубийц, а потом все это – грязно от еды, соусов, красного вина и красных губных помад на воротнике-стоечке и вороте пальто, запахиваемся пальто, и женщины запахиваются пальто, когда, смеясь так, что почти выплевывая внутренности, искали мы дрожки или такси и куда-то ехали, улицы Варшавы, но не туда, где Юречек, ехали мы с женщинами или в одиночестве с алкоголем всегда пьяные порой на кокаине порой на опиуме к Китайцу ехали, порой дрались мы с апашами, нож и кастет, и я не боялся ничего, смерти, отчего бы боятся мне смерти, разобранные разбитые хари морды не наши когда сшибли мы какого-то нувориша, потому что взглянул криво, а ты, Юречек, с матерью твоей Геленой. Дорога, мокрый снег, Джиджя на софе.

Сперва сбегал я от них, от Гели и от него, в кружева и пеленки завернутого, будто и рук не было у него, и ног, ни ручек, ни ножек, завернутый белый червь с синим лицом почти человеческим, но слегка обезьяньим. А потом развернули его из этого личиночного состояния, потом сделал он первые шаги, а я внезапно влюбился в мальчишку, которого, якобы, породил, словно бы составил из тела, будто машину или радиоаппарат. Влюбился, потому что обнимал он меня за шею, потому что говорил мне «папочка», потому что смеялся, будто безумец, будто ребенок, дети всегда безумны и жестоки, и влюбился я по уши. Желал смотреть на него, обнимать его и целовать. Желал счастья ему и желал слышать его голос и его шаги, и тогда Геля перестала бояться, что меня потеряет, потому что знала, что поймала меня через сей плод живота своего.

Не любил в нем я себя нового, лучшего. Не был он мною. Не имел он со мной ничего общего. Конечно: был я его отцом, носил он мои черты, мои у него глаза, серо-голубые. Но что с того, не был он мною, и не имел со мной ничего общего, ничего. Кого любил я в нем, что любил я в нем до безумия, в том малом глупом человечке? Не ведаю».

5. ШИДА Войцех. «Фаустерия. Роман антиагиографический» («Fausteria. Powieść antyhagiograficzna»)

Новый роман еще одного очень хорошего польского писателя. Войцех Шида до выхода «Фаустерии» выпустил два романа (принятых с заметным интересом читателями и критиками) и двух сборников рассказов. Рассказ «Путь чудес» (держа в голове разницу между «чудом» и «чудесным»; в рассказе значимо именно первое значение) был номинирован на премию им. Я. Зайделя и вошел в сотню лучших фантастических рассказов от «Эссенции».

Шида – один из немногих молодых авторов, кто уверенно играет на поле религиозной и метафизической фантастики – не впадая при этом в попсовые переборы вроде знакомых русскоязычному читателю романов Чекмаева или Володихина. Уже первый его роман – «Отель «Вечность» (2005) – по словам критиков, находился под влиянием «Божественной Комедии» и рассказов Борхеса. Роман «Город душ» (2008) построен вокруг полученной в неопределенном будущем возможности изымать душу без вреда для земного существования человека («бездушные» не могут быть спасены на Страшном Суде, но и недоступны с этого момента дьявольским козням) и ставит вопросы о свободе человеческого существования и ее границах. Собственно, третий (и, как отмечают критики, наилучший) роман Шиды продолжает развивать именно эту религиозную и метафизическую линию.

Издательская аннотация (а книга вышла в той же серии, что и «Огонь» Орбитовского и формально относится к жанру альтернативной истории) предельно краткая: «Психолого-реалистический роман с элементами альтернативной истории, инспирированный «Доктором Фаустусом» Манна и образом и проповедью св. Фаустерии». Блерб на обложки раскрывает содержание чуть больше:

«Шида, автор таких романов, как «Отель «Вечность» и «Город душ», остается верным эсхатологической тематике, пишет о грехе, смерти, погибели и спасении. В его романе альтернативный мир порой прорывается из-под нашего мира – и видится миром ужасным, адом концлагерей, пыток, голода и террора. Сначала мы не можем понять, откуда он взялся, и дело проясняется лишь одним предложением, произнесенным старым ксендзом на кладбище. На призыв: «Молитесь святой Фаустине», ксендз отвечает: «Никогда не было такой святой».

(* Здесь – необходимое короткое пояснение: святая Фаустина – персонаж чрезвычайно важный для польской церкви; не менее, пожалуй, важный, чем Папа Иоанн Павел II. Родившаяся в 1905 году и умершая в 33 года, носившая стигматы, визионерствовавшая и оставившая «Дневничок» — книгу, в которой описан ее мистический и жизненный опыт, Елена Ковалевская, ставшая в лоне церкви Марией Фаустиной Ковалевской, была одной из основательниц Ордена Сестер Иисуса Милосердного – организации, сохраняющей сильные позиции в современной Польше. Название книги, как нетрудно увидеть, соотносится как с фигурой святой Фаустины, так и с легендой о Фаусте – и позднейшем варианте манновского «доктора Фаустуса»; по сути, здесь представлены две стороны одного и того же процесса: выбора, сделанного человеком между знанием и спасением).

Рецензии на роман:

«Само название – «Фаустерия» – уже дарит нам две ассоциации. Прежде всего, конечно же, это мотив Фауста – человека, подписывающего договор, который гарантирует помощь сатаны в реализации его мечтаний в земной жизни, но равнозначен обещанию вечной гибели после смерти. Еще одна коннотация – и как знать, не более ли сильная для польского культурного сознания – это святая Фаустина. Беатифицированная и канонизированная Иоанном Павлом II, создательницы нового пути католицизма, признающего милосердие важнейшей чертой Иисуса. И к какой же фигуре ближе главная героиня романа, та самая Фаустерия из названия?

Мотив фаустовского человека в романе Шиды предельно отчетлив. Как отмечает и сам автор, более важны здесь даже не реминисценции из драмы Гетте, но отсылки к «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. У Фаустерии, главной героини, как и у Адриана Леверкюна, есть творческие амбиции. Как студентка Польского университета искусства и талантливая художница она сделает все, чтобы достигнуть успеха. Но заключает ли она, подобно предыдущим ее литературным прототипам, договор с дьяволом? Как раз на этот вопрос нет однозначного ответа. Потому что вместо сказочного договора, подписанного кровью, в «Фаустерии» то и дело появляются моменты – то более, то менее заметные, – благодаря которым роман можно прочитывать как исследование одержимости. Начинается все просто. С нескольких проектов карт Таро, с портретов поп-культурного дьявола. Однако, интерес к темноте и злу слишком притягателен. Для Фаустерии вскоре мало становится лишь художественного успеха. Она жаждет узнать сатану таким, каков тот на самом деле. Обычный интерес со временем перерождается в болезненную одержимость, и подхваченная нею героиня пародирует изображение Иисуса Милосердного Адольфа Гилы (собственно, созданный по видениям святой Фаустерии и под ее руководством. – С.Л.); использует поэтику церковной массовой культуры, чтобы изобразить негатив Сына Божьего – Князя Тьмы. Популярность и деньги приходят словно сами собой. Однако совмещение успеха и помощи дьявола не подано в книге тенденциозно и морализаторски. Шиде удалось сделать непростое – зацепить эсхатологическую тематику, не принимаясь, одновременно, вещать с амвона и не вставая в позу проповедника. Из всех сюжетных сплетений романа, неоднозначных сигналов и связей с оккультизмом ведет несколько тропок, и читатель сам решает, считать ли происходящее проявлением высших сил или же – как утверждает доктор в последних разделах романа – опухоли, давящей на мозг и вызывающей у Фаустерии личностные проблемы.

Весь роман пронизывают и цитаты из «Дневничка» Елены Ковальской. Отсылки к видениям и биографии святой Фаустины не только выступают подпорками для сюжетного скелета романа и для создания облика главной героини. Через весь роман также проходят сюжеты, связанные с культом Божьего милосердия и накрепко сплетенные с историей польского католицизма. «Фаустерия» может быть прочитана и как своего рода «метанарратив», поскольку описывает и судьбу «польскости», которая – независимо от личностных убеждений – в последние десятилетия была тесно сопряжена с религиозностью, а об облике ее в изрядной мере делали вывод по таким фигурам, как Иоанн Павел II, Ежи Попелюшко или Стефан Вышинский. «Фаустерия» требует – как, впрочем, и любой другой фантастический роман, – чтобы читатель совершил Кольриджевский «добровольный отказ от неверия». Уверовать, однако же, нужно не в драконов, как в случае с фэнтези, и не в путешествия в далекие галактики, как в НФ, но в мир, тесно сплетенный с христианской метафизикой. Религия оказывается здесь отправным пунктом, из которого автор умело вытягивает нить сюжета».

И – небольшой фрагмент из «Фаустерии»

«(...) познаю в единый миг больше, нежели за долгие часы умственного напряжения и размышлений. Се – внезапный свет, дающий мне увидеть вещи так, яко Господь на них глядит; так же в материи мира внешнего, как и в материи мира внутреннего»

(«Дневничок», 733)

* * *

Болезнь, которую она в себе носила, сперва не была обременительна. Она и знать не знала об опухоли, расположившейся в ее мозгу. Разве что порой чувствовала слабость, перед глазами темнело и приходилось тогда минутку отдыхать или за что-то придерживаться – за стену, поручень, лавку, за все, что угодно. Через пяток секунд все проходило. Однако бывали и моменты, когда она ощущала странные психические состояния. Не походили они ни на что из того, с чем она сталкивалась раньше, хотя уже девочкой ей случалось прикрывать глаза и распахивать сознание во вселенную, в поисках силы и вдохновения... Теперь такое возвращалось с удвоенной силой и в куда более конкретных формах. Некогда читала она об одном композиторе, кажется, о Шостаковиче, советском гении симфонической музыки, у которого в голове сидел осколок от снаряда – и когда он наклонял голову, то слышал музыку. Но, конечно же, это мог быть и пустой слух.

Однако, поскольку и сама переживала подобные состояния, была склонна верить. Разве что в ее случае речь шла об образах. Порой, после секундного помутнения сознания, когда чувствовала, как кровь бежит сквозь ее мозг, она сидела, свесив голову, прикрыв глаза и... начинала видеть. Никогда не была она ранена, никакое чужеродное тело не торчало в ее голове, однако обрушивалась на нее лавина образов. Ее словно захлестывала волна видений. Галлюцинации бывают слуховыми, зрительными и даже обонятельными, но это, все же, галлюцинациями не было. Фауста контролировала свое состояние. Отдавала себе отчет – сновидит наяву. Могла прерваться, когда б только захотела. Было это приятное чувство, словно сквозь мозг тек ручей пластического творчества: готовые образы, рисунки, наброски... Словно нечто, что до той поры зрело в ней в зачатках, являлось внезапно в готовом виде, который она должна была лишь ухватить, запомнить, чтобы после перенести на бумажный лист. Сперва это было непросто, словно воссоздание собственного сна, который бывает впечатлением, что невозможно перенести в реальность. Однако когда попыталась в третий или четвертый раз – ей удалось. Поняла, что сумеет нарисовать то, что ранее видела в голове во время сеансов интроспекции, когда, словно кровавая волна, проплывала перед ней река образов. Так начали возникать удивительные рисунки.

Замок, выстроенный из ножей. Горящая церковь на вершине горы. Нагая девушка на снегу – с перерезанными жилами. Дерево из человеческих мышц. Обезьяна в короне...

Рисунки эти не походили на схематичных дьяволят. Была это графика, требующая внимания к деталям, оттенкам. Макс Эрнст или Гюстав Доре были патронами такой техники. С гордостью она ставила внизу подпись «Фаустерия». «F» напоминало ленту или флаг – венчало картину куда как наилучшим образом.

С точки зрению сюжета, это был сюрреализм, но какой-то особенный. Словно потаенная индивидуальность, из которой она добывала эти образы – фигуры людей, рисунки растений и предметов – не была человеческим подсознанием. Даже подсознанием собирательным, в смысле юнгианском, наполненном архетипами, поскольку – ну что это за архетипы? Напрасно она искала их в словарях или лексиконах символов и аллегорий. Ни Фрейд, ни Юнг...

Мир на рисунках, которые она вылавливала из памяти – как старые фотографии из тьмы сознания – был фантасмагорически-сомнабулическим, но одновременно тревожно приподнятым.

Геральдическим.

Как карты Таро – обладал внутренней мрачной силой...

* * *

Все были игровыми картами.

Солдаты в странных картежных мундирах, рабочие, спешащие на фабрики с карточками труда, раскачивающимися на шеях, милиционеры с пришитыми на месте погон имитациями карт, чиновники в картежных беретах, словно этот мотив был последним писком моды в промышленных разработках.

Познань казалась низкой, дешевой, домики едва вставали над поверхностью. Домики были размером с беседки, парцеллы – с квартальные сады. Никаких церков, многоэтажек или присутственных мест.

Все уплощенное.

Рустикальный мир в пространстве города.

В небо торчали лишь трансформаторные башни. Бронзовые или красные, достигающие нескольких десятков метров, а между ними – электрическое оборудование. Одинокие стражники пространств в пустом пейзаже, с небесными жилками трансформаторов, оживляющими серость. Наэлектризованный воздух, словно над городом прошла электрическая буря – нервность, ощутимая в атмосфере, нитки соединений.

Фауста принимала участие в апрельской общественной акции, обычно называемой «выкарты». Одетая по-сельски, вместе с другими сермяжно укутанными девушками, была гонима от одной башни к другой. Должно им было разыскивать лежащие на поле карты. Странный, сельско-городской пейзаж раскидывался вокруг, а они были его детьми, словно рожденными из сей коричневой почвы: дочери грязи...

Дорогой они должны были внимательно вглядываться в землю. Размокшие колеи неприятно чавкали под калошами. Время от времени девушки приседали, полагая, что обнаружили, что хотели, однако чаще всего это был кусок газеты или картонки.

Фауста уступала всему этому безвольно, от необходимости. Впрочем, выбора не было.

За час они нашли две карты. Нашедшей нельзя было глядеть на найденное. Только соответствующим образом выученная инструктор оценивала карту, словно опытный грибник, порой используя специальный атлас, наполненный репродукциями старых портретов. Когда верификация заканчивалась, карта исчезала в мешочке из фольги, потом – в специальном конверте, проштампованном красными печатями, а потом – в черной сумке на плече чиновницы. Там она была уже в безопасности. Нашедшая получала официальную благодарность, и класс продолжал свой поход.

«Уж лучше бы мы искали колорадских жуков», – думала про себя озябшая и уставшая Фауста. Предпочла бы сейчас сидеть в лекционном зале, пусть бы и на матюхе.

Первый перерыв сделали лишь под башней трафо. Могли наконец выпить чаю. Десять гектаров поля было обыскано! По этому случаю не обошлось без лекции инструкторши:

– Быть может вы полагаете, что две карты – это мало, – вопила она оглашено. – Однако знайте, что важен любой фрагмент этой опасной... субстанции! Враг не дремлет!.. Всякую ночь он подбрасывает отравленные колоды. В последнее время даже сменил тактику. Рассыпает их так, чтобы нас запутать, понемногу здесь и там, по одной-двум... но мы с этим справимся! Благодаря растущей бдительности служб безопасности и помощи учеников и масс трудящихся, мы вместе поможем очистить страну от этого мистического мусора! Небесным мусорщикам мы говорим твердое «нет»!

От станции трафо, подле которой они и стояли, прошла отправка – с характерным бряцаньем голубой зигзаг ринулся в сторону соседней башни.

– Да здравствует электрификация! – рявкнула инструкторша, встав по стойке «смирно».

– Да здравствует! – воскликнули в притворном энтузиазме ученики.

Инструкторша поправила на плечах карту с королем чаш – Иосифом Сталиным – и двинулась в измазанных грязью калошах через поле. Группа девушек направилась за нею. По плоскому коричневому пейзажу они ступали словно участницы некого сюрреалистического крестового похода или безумного паломничества.

Идя, пели гимн к Великому Электрофикатору:

Сквозь напряженье, мощь и силу тока,

Веди вперед, нам просветляя путь,

Пусть свет нам даст отвагу у истока

Весь старый мир вверх дном перевернуть!

В тот день они не нашли больше ни карты.

Вечером, сидя с родными у радио, после целого дня «карточных раскопок», уставшая Фауста слушала диктора, что говорил с заученным восторгом:

– Сто пятьдесят четыре карты – вот результат сегодняшней акции очищения городов и сел от враждебных пропагандистских материалов. Официальные данные были подтверждены Антикультовым Штабом в Варшаве. От имени Партии, мы хотим искренне поблагодарить всех участников сегодняшних маршей. Электрификационный Совет ценит и поддерживает ваше неравнодушие. Говоря коротко: хорошая работа, товарищи! Уже известно, что подобные акции будут повторены, поскольку враг не устает в своих...

– Что они делают с теми картами? – спросила Фауста по-над тарелкой. Как раз закончила есть гречку.

– Не разговаривай, пока не доешь, – напомнила мать, штопая свитер.

– Микрофильмируют и передают в Москву, – выручил ее отец, умывая под краном лицо.

– А те башни? – выспрашивала девочка. – Отчего они закрыты?

– Ток – наиважнейшее народное добро. Если раскрадут...

Ходили легенды, что в башнях спрятаны копии картинок. За запретные религиозные узоры. Закрыты наглухо железными запорами и засовами. На каждой башне размещена табличка с черепом и костями: «Запретная территория! Электрическое оборудование, опасно для жизни!».

Перед сном, когда она уже за все поблагодарила Великого Электрофикатора (его черно-белый портрет висел над кроватью), Фауста услышала разговор родителей в спальне рядом:

– Говорят, вчера схватили ребенка Новацких. Рассказывала мне знакомая из совета... Была у него половинка карты, спрятал ее в калошу во время «выкартов», маленький ублюдок. Представляешь? Старуха Новацкая чуть не поседела, ясное дело, проверка, допросы, а сынок вылетел из школы...

– Им не позавидуешь.

– Говорю тебе, проверяй ее ранец!

– Я проверю, проверю.

– И пусть Лидка за ней присмотрит, когда приходит помогать в поле.

Фауста посильнее натянула одеяло. Сердце стучало. Дрожащая рука протянулась к обивке кровати в изголовье. Это там, в неприметной щели, она спрятала свою тайну. Нашла ее несколько дней назад в туалете. Лежала среди обрезков газет для подтирки. Целехонькая, непорванная, никогда раньше она не видывала настоящей карты из запретной колоды, но решила, что это одна из них... не стала звать родителей, не объявила о находке в школе. Просто забрала ее домой. Когда была сама, порой глядела на нее украдкой – внаглую, под самым взором Великого Электрофикатора.

Лицо в корнете. Неопасно выглядящая девушка. Джокер из запретной колоды. Говорили, что такую карту было труднее всего найти.

Знала, что это запрещено, однако до того времени не отдавала себе отчета о последствиях. Слушая разговор родителей, испугалась. Нужно убрать карту из дома! Нельзя повергать всех опасности! Завтра возьмет находку и выбросит или закопает. Завтра...

Ночью ей снилась башня и плененная картинка. Красное сердце пульсировало, словно лампочка, обещало спасение. Фауста стояла напротив – и боялась войти.

Проснулась рано утром и уже не сумела заснуть.

Несмотря ни на что, чувствовала облегченье. Как хорошо, что власти не могут подсматривать за снами».

6. КАНЬТОХ Анна. Черное («Czarne»)

Анна Каньтох чуть-чуть известна русскоязычному читателю – в прошлом году тогда еще живой «Если» напечатал ее рассказ, взявший премию им. Я.Зайделя, «Миры Данте». Но на самом деле, диапазон Каньтох – куда богаче. В ее творчестве есть и исторический детектив с элементом мистики (цикл о Доменике Жордане), и фантасмагория а-ля «new wierd» «Подлунные», и постапокалиптика (получивший Зайделя рассказ «Духи в машинах»). В прошлом же году у Каньтох вышел еще один роман – совершенно непривычный для нее, выдержанный – если, конечно, сводить все к заранее заданным жанровым определениям – в стиле «магического реализма». (Здесь, кстати, стоит указать в скобках, что польское звучание романа – указывает одновременно на «черное» и на «чары», что немаловажно для прочтения романа).

«Черное» вышло в серии «Контрапункты» издательства «Powergraph» — мне приходилось уже вспоминать о ней, о серии, в обзоре польской фантастики за прошлый год. Серия предназначена для книг, которые в нашем книгоиздании давно и плотно получили название «неформата» – и получила довольно громкий резонанс (например, я удивился бы, не попади повесть Каньтох в шорт-лист Зайделя, а то и в номинацию премии им. Е.Жулавского).

Издательская аннотация гласит:

«Черное – это дача, где проводит каникулы семья героини книги. Повествование же, в котором сплетаются драматическая судьба прекрасной актрисы Ядвиги Раф – музы отца рассказчицы, разыгрывается в летние месяцы 1893, 1914, 1935 годов. Варшавские кафе, встречи в Спиритуалистическом Обществе, ленивая атмосфера предвечерья в старом дворике и пробуждающийся эротизм подростка создают неповторимую атмосферу повести. Читатель медленно приоткрывает для себя, чем на самом деле являются воспоминания рассказчицы, и какую тайну скрывает год 1863, год Восстания».

Из довольно большого количества рецензий, я бы предложил вниманию читателей ту, что размещена на страницах «Эссенции».

«Серия «Контрапункты», начатая издательством «Powergraph», включает в себя книги из пограничья разных жанров; книги, которые успешно противятся любой классификации, а традиционная терминология оказывается недостаточной для описания их содержания. «Черное» прекрасно вписывается в эти условия. Ибо Каньтох, черпая из разных жанров, заимствует из них элементы, которые сплетает в единое целое. В результате, часть книги – крепко коренится в детективе, а рядом – настолько же приметные фантастические элементы; формат повседневного реализма не мешает совмещению с элементами «романа взросления». Поэтичность языка выгодно оттеняет трудные и проблемные моменты повествования. Смесь жанров при этом не является пустой постмодернистской буффонадой, но служит для представления проблем героини.

Однако же, начнем сначала.

Действие начинается в приморском санатории, где героиня пытается упорядочить свою жизнь. Женщина повторяет, что все пациентки находятся здесь добровольно. Читатель, однако, понимает, что ее слова противоречат реальному положению дел, а убеждение всех вокруг в своей нормальности – с легкостью становится доказательством личностных проблем. Героиня – в первых главах – находит загадочное окровавленное платье; рядом с ней находится доктор Кремпиньский, поведение которого позволяет подозревать его темное прошлое. Однако уже в следующих главах детектив оказывается дезавуирован.

Сюжет переносится в межвоенную Варшаву и в заглавное Черное – дачную местность. Будущее и прошлое вторгаются в повседневность рассказчицы, не только одолевая ее видениями, но и изменяя окружающий мир. Реальность подвергается тотальной деконструкции; остается между теплом воспоминаний и жестокостью «завтра», меж двух братьев: Франтишека, воплощающего будущее, и Стася, искушающего водами прошлого. Героиня в поисках настоящего времени пытается опираться на слова; описание реальности должно прояснить законы оной. Однако оказывается, что даже они – выражения и наименования, отсылавшие некогда к реальным предметам – внезапно становятся неясными и пустыми. Точно так же расплываются даты. 1914, 1935, что соотносятся с близящимся взрывом Первой мировой и сломом Версальского договора III Рейхом, вовсе не указывают на Большую Историю, которая – как, например, у Орбитовского, входила бы в жизнь простых людей и окончательно ее изменяла. Здесь трагедия рождается в тиши дома, жилья или санатория; между плохо подобранным словом и неточным жестом; источник ее – неуспокоенная тоска зрелой женщины и душевные метания подростка.

Каньтох не предлагает готовых решений поднимаемых ею проблем. В «Черном» путешествия во времени просто существуют. Вместо растолковывания метафизики или новейших технологий, которые объясняли бы феномен временных перемещений, автор делает ударение на психологический аспект. «Черное» — это рассказ о молодости, которая – прежде чем по-настоящему начинает существовать и прежде чем человек успеет ее распробовать и оценить – уходит в тень воспоминаний. Это книга неоднозначная, бегущая схематизма интерпретационных ключей, она написана рафинированным польским, поэтичность которого лишь подчеркивает значение небольших по размеру разделов. Это история, которая цепляет читателя и не отпускает его, заставляя снова и снова реинтерпретировать себя, множить возможные смыслы и обнаруживать в повести самого себя».

Ну и – первый раздел «Черного», лежащий в открытом доступе:

1. СЕЙЧАС. ЧЕРНОЕ, ТВАРИ, С МОРЕЙ ПРИВЕЗЕННЫЕ

Я всегда знала, что наступит день, и я вернусь в Черное. Вижу этот миг, словно бы он уже настал  – вот я стою на дороге подле тихо ворчащего автомобиля, смотрю на пласты влажной земли и на белый домик под темной линией деревьев. За деревьями – диск солнца; свет насыщен дымным багрянцем, воздух сделался резче и пахнет лежащей под лесными камнями тьмой, в бороздах на поле собираются тени. Ветер треплет длинное прямое платье, рукою я придерживаю большую шляпу, поля которой украшает причудливая кокарда и цветы. Я мерзну, упиваясь этим мгновением, этим ветром и холодом, прежде чем войду в уютное нутро Черного.

Я есмь. Я вернулась.

Доктор Кремпиньский расхохотался, когда я рассказала ему: хохотал так, что тряслась его борода, а сам он откидывался в кресле, под соломенный зонт. Его морщинистый лоб и обвисшие щеки были покрыты солнечными крапинками, в ладони покачивался стакан лимонада. С раскаленного неба стекала жара, зонт почти не давал укрытия – и, несмотря на это, белая рубаха Кремпиньского все еще оставалась свежей, брюки – наглаженными ровно так же, как в тот миг, когда в восемь утра он сошел на завтрак.

Я ухватила свой стакан и сразу же отпустила его, поскольку лимонад уже слишком нагрелся. Влажные пальцы оставили на стекле досадные, жирные следы.

– Но зачем бы тебе надевать такую страшную шляпу? – спросил Кремпиньский, а я послала ему неуверенную улыбку, поскольку подобные головные уборы действительно давным-давно вышли из моды, в последний раз я видела их... когда? Пожалуй, еще подростком, еще до того, как разразилась война. Нынче же, в это жаркое лето 1935 года, носят совершенно другие шляпки.

Он отставил свой стакан – на том не было никаких следов.

Как они это делают?

– Ты хотела бы вернуться в Черное?

– Да, – ответила я. А потом добавила. – Может быть. Нет. Не знаю.

Он засмеялся снова, будто мои сомнения были самой смешной шуткой в мире. Когда-то я читала, что врачи обязаны давать пациентам надежду, однако все медики, которых я знала, лишь заставляли меня чувствовать себя глупым ребенком.

Должно быть, он ощутил мое недовольство, поскольку замолк и взглянул на меня, извиняясь, но в то же время и с озорством, будто заранее знал, что я дам себя успокоить.

– Прости, моя дорогая, порой я теряю над собой контроль. Кто живет в Черном? Может, поехать туда было бы и вправду неплохой идеей?

– Мой брат, – ответила я. – Младший, – добавила без нужды, поскольку Кремпиньский знал старшего. Именно Франтишек некогда привез меня в санаторий, оставил под профессиональной опекой, и теперь навещал время от времени. – Он... другой.

– Другой, как ты?

Двусмысленность вопроса повисла меж нами. А может, никакой двусмысленности не было, может, я это себе только вообразила.

– Пройдемся? – предложил Кремпиньский.

Я кивнула.

Шли мы неизменным маршрутом наших прогулок, вдоль берега до самого маяка на мысе. Ветер нес с моря освежающий соленый холод, пенная вода заполняла оставленные на песке следы. Кремпиньский шагал быстро и уверенно, элегантный даже в мокрых туфлях. Рассмеялся, когда очередная волна лизнула штанины; влага, впрочем, молниеносно высыхала, словно даже ей приходилось отступать перед врожденной неуязвимостью этого человека. Я старалась держаться вровень с ним, с туфельками в руках, всё опасаясь, что наступлю на скрытые в мертвых водорослях кусочек стекла или острую раковину. Чувствовала себя неуклюжей, пот струился из-под волос на шею. Время от времени мы проходили мимо деревянных рыбацких баркасов, вытащенных на пляж. От них несло протухшей соленой водой и гниющей на солнце рыбой. У одной из лодок трудились припозднившиеся рыбаки, а на дне ее, запутавшись в сети, посверкивали упругие серебряные тела. Я вспомнила рассказы Ирэнки, которая утверждала, что чем дальше в море уплывают ловцы, тем более странных тварей привозят. Ближе к берегу это простые сельдь, треска и камбала, дальше же – удивительные, фантасмагорические создания, ни живые в полной мере, ни мертвые, с разумными глазами и диковинными формами.

Тогда я смеялась, сейчас, однако, отвела взгляд».

Части вторая и третья — чуть позже