Брайан МакНафтон. История лорда Глифтарда (Трон из костей 2. I)

Повесть в рассказах "Трон из костей"

Некоторые лица были мне знакомы, хотя мне было бы легче узнать их, будь они сморщенными или изъеденными смертью и разложением.

Г. Ф. Лавкрафт. Усыпальница

I

История лорда Глифтарда

Ты неплохо двигался,

Только вдруг упал,

Ты неплохо двигался,

А ведь как скакал!

Ты неплохо двигался,

Кровью лишь блевал,

Ты неплохо двигался,

Но вскоре перестал.

Песня кладбищенского сторожа

В детстве мне запрещали собирать сувениры с кладбища, но было нелегко определить, где наш запущенный сад сливается с заросшей опушкой Холма Грезящих. Я находил черепа, которые явно лежали на нашей территории. Если мама разрешила мне собирать всякие штуки, хотя воспринимала это с содроганием и старалась подыскать для меня более здоровое увлечение, то почему бы мне не собирать черепа, которые лежат на виду в нескольких шагах отсюда? Если было нормальным выковыривать реликвии носком ботинка, когда я замечал, что они торчат из земли, то почему считается неправильным активно искать их при помощи лопаты и лома?

Неспособность видеть такие тонкие различия всегда была моим камнем преткновения. Когда-то я верил, что мои блуждания по кладбищам были первыми шагами к научной карьере. Наш дом находился под массивным утёсом Анатомического института на Речном бульваре, где учёные не только поощряли тщательное изучение таких любопытных предметов, как скелеты и обнажённые тела, но и пользовались высочайшим уважением у всех, кроме мамы, которая называла их развратниками и некрофилами.

Верно, что студенты искусств и медицины были более чем жизнерадостными ребятами, но также верно и то, что иногда они проникали на территорию нашего поместья с подозрительными свёртками или блевали у нас на парадных ступеньках, но у мамы, как и у многих других, была особая неприязнь к институту. Здание, которое закрывало от нас солнечный свет до полудня и извергало шумных нарушителей частной собственности в любое время суток, раньше было дворцом Глифтов, а она была из Глифтов.

Если вы родом не из Кроталорна, то, скорее всего, никогда не слышали об этом семействе, но всякий раз, когда я называл своё имя незнакомцу в моём родном городе, это вызвало у него недоумённый взгляд, за которым обычно следовало смущение. Никто не говорил: «О, ты тот самый парень, чью семью вырезал неизвестный злоумышленник, когда ты был ещё ребёнком, не так ли? Насколько я помню, пощадили только тебя и твою мать, если только она не была той, кто это сделал. Сам я склонен думать, что в этом виновен твой отец, ибо кто, кроме идиота, поверит, что убийца унёс его тело?» Сплетни, возможно, даже в большей степени, чем само преступление, могли стать причиной лёгкого помешательства моей матери.

Моё имя Глифтард Фанд, мой покойный или отсутствующий отец был связан с пришедшей в сильный упадок ветвью этого поистине великого дома, но мама поступала верно, когда представляла меня, к моему смущению, как лорда Глифтарда. Титул достался ей от прадеда, который был губернатором Орокрондела, что в те времена означало должность посредника с пиратами. Именно он построил дворец, но его сын отдал здание, и мы жили в бывшем доме садовника. Хотя в вестибюле института возвышалась причудливая статуя её деда, студенты, несомненно, вспоминали о его благотворительности в своих молитвах гораздо реже, чем мать в ежедневных проклятиях. Слушая её, можно было подумать, что он оставил своих наследников голыми в хижине под соломенной крышей, но садовник изначального поместья был важным человеком, командовавшим целой армией рабов и ремесленников, и жил в роскошном особняке с двадцатью просторными комнатами. Настоящие лорды из рода Крондренов или Воггов, моих товарищей по двельту, которых я время от времени приводил домой, казалось, были впечатлены великолепием нашего дома.

Это было увядшее великолепие. Крыша протекала сквозь все четыре этажа вплоть до подвала. Открыв любой из тысяч томов нашей библиотеки, вы обнаружили бы внутри обложек мокрую целлюлозу, похожую на творожную массу. Запах гниющих ковров и сырого дерева наполнял дом, потому что мы не могли позволить себе починить дымоходы и как следует прогреть помещения, чтобы избавиться от сырости. Полдюжины оставшихся служанок на самом деле были пенсионного возраста: если кто-то из них тратил целый день, пытаясь на нетвёрдых ногах выполнять пантомиму своих смутно припоминаемых обязанностей по дому, то матери приходилось всю следующую неделю выхаживать её.

В раннем возрасте я узнал, что у нас мало денег, но они были той темой, что обсуждалась только грубиянами, которые приходили стучаться к нам в дверь и требовать этих самых денег. Я думал, моя стезя будет научной, не понимая тогда, что это лишь развлечение для витающих в облаках чудаков. Если знание было силой, как утверждали эти чудаки, и если сила была деньгами, что само собой разумеется, тогда знание должно приносить деньги. Джентльменское образование, которым я наслаждался, разбирая классику и изучая её грамматику с помощью дешёвых репетиторов, не помогло мне распутать этот силлогизм.

Так что я собирал черепа, особенно восхищаясь теми, которые были странным образом деформированы или пробиты оружием, измерял их, надписывал и заносил свои скудные размышления в записные книжки. Самыми редкими являлись нетронутые экземпляры, поскольку почти всё, что я находил, были обглоданы животными, как говорили мои наставники, или упырями, как настаивала мама и слуги.

— Я не потерплю эту штуку в своём доме, — сказала мама, увидев на одном из них особенно глубокие борозды от клыков. — Что, если упырь, который его грыз, почувствовал к нему вкус? Что, если он вернётся за ним? Где мой череп? — проскрипела она на редкость отвратительным голосом. — Где мальчик, который украл мой сладкий, вкусный чер-р-р-р-р-реп?

Мама могла быть весёлой, когда не жаловалась на все свои обиды, но очень сконфузилась, когда я рассмеялся от этого её представления. Она не понимала, что ей удалось меня напугать, но при этом мне нравилось, когда меня пугали. Я смеялся не из неуважения, а от восторга по поводу своего страха и от того, что оценил её талант. К сожалению, у меня не было слов, чтобы объяснить это, когда мне было двенадцать, и моя реакция привела её в ярость. Вся моя коллекция была отправлена в помойку, откуда я её извлёк и тайно перенёс на чердак заброшенной конюшни. Она никогда бы не вошла в такое тёмное, затянутое паутиной убежище, и оно находилось далеко за пределами досягаемости самой крепкой из наших служанок.

В своих экспедициях я встречал немало крыс и собак, и во время экскурсий по некрополю носил с собой крепкую палку для защиты от них, но мне очень хотелось увидеть упырей. Я начал бродить по самым пустынным и зловещим местам, даже тайком выбирался туда из дома по ночам, но не находил ни единого следа — за исключением, возможно, сломанного клыка, который, по словам одного из учёных института, коему я с волнением принёс его, принадлежал дикому кабану. На него не произвели впечатления мои доводы о том, что несколько человек утверждали, будто видели упырей, но никто никогда не говорил, что ему доводилось видеть дикого кабана в пределах Кроталорна.

— Тебе следует поговорить с доктором Порфатом, — сказал он с пренебрежительным презрением, которое убедило меня, что Порфат, вероятно, знал об этом больше, чем он, но я так и не смог найти этого учёного в его кабинете.

* * * *

Некрополь, город мёртвых — не слишком удачное название для Холма Грезящих. Там похоронены тысячи и тысячи людей, а его верхние склоны очень похожи на город. Искусно выполненный в миниатюре, вдоль улиц которого выстроились дворцы и храмы, на изучение которых ушли бы дни, а на то, чтобы оценить их по достоинству — годы.

Даже если бы эти здания не являлись клетушками для разлагающихся трупов, если бы они не вызывали никаких нездоровых ассоциаций, а были возведены исключительно по художественной прихоти, их эффект был бы тревожным. Это место выглядело как дурной сон, в том смысле, что было очень похоже на реальную жизнь, но странным образом отличалось от неё. Пространство сжато, расстояние, которого мы ожидаем увидеть между одним домом и другим, отсутствует, потому что мёртвым не нужно принимать солнечные ванны в своих садах, им не нужны уборные, конюшни, помещения для прислуги или любой другой хлам, который окружает дом.

По ночам, когда я отправлялся бродить по этим улицам, на них тоже не было праздных прохожих и почти не слышалось человеческих звуков, кроме моих собственных шагов среди тихих маленьких построек. Я слышал странные звуки, которые приписывал ночным птицам, вздорным кошкам или необычно общительным собакам, а также другие, которые не мог связать ни с чем на свете. Но что пугало меня больше, чем любой звук, так это неестественные масштабы домов и безумная перспектива каждой аллеи. Окружённый таким количеством нереальности, как я мог поверить в реальность мира, в который мог бы вернуться?

Ирония судьбы заключалась в том, что в сложившихся обстоятельствах меня иногда выводил из состояния паники топот сторожей и их хриплое распевание во всё горло безвкусных песенок:

У меня башка из кости

И окостенел елдак,

У меня в постели черви,

Мне тут плохо и никак.

Я мертвяк.

В сложившихся обстоятельствах, говорю я, потому что я стал одним из тех, за кем следили сторожа или, точнее, кого они пытались отпугнуть своим шумом. Моя страсть к коллекционированию расширилась до такой степени, что теперь включала в себя иссушенные трупы целиком, те, которые поразили моё воображение либо причудливостью, либо каким-то смутным намёком на былую красоту, либо безумными искривлениями, наводящими на мысль об ужасе преждевременного погребения. Теперь, когда моя коллекция насчитывала более пятисот экземпляров, я был очень разборчив в выборе, и если не находил никаких человеческих реликвий, которые стоило бы взять с собой, то оправдывал своё время и хлопоты, прихватывая ожерелья или несколько колец. К восемнадцати годам я, лорд Глифтард, стал грабителем могил.

Мать поощряла меня, но было бы несправедливым утверждать, что она имела в виду именно это. Когда-то она была прекрасна или, по крайней мере, часто говорила мне об этом, ребёнку, которого родила, когда её молодость уже прошла, и всё ещё оставалась до нелепости тщеславной. Она щеголяла в нарядах, которые показались бы легкомысленными или нескромными на женщине тридцатью годами моложе. Она по-детски любила украшения, и её восторг от любой дешёвой безделушки, которую я ей дарил, мог преобразить её на целый день. Поскольку подарки, казалось, были единственным способом доставить ей удовольствие, я сожалел, что могу делать это так редко.

Итак, мои первые находки из гробниц достались маме: золотые кольца, рубиновая брошь, серебряное ожерелье — всё в массивном старинном стиле, который в равной степени соответствовал её любви к блеску и причудливостям. Я говорил ей, что нашёл их, и хотя она никогда не сомневалась в этом, для моих собственных ушей это объяснение звучало всё более неубедительным. Я начал продавать золотые тарелки и серебряные статуэтки в неприметных магазинчиках неподалёку от площади Эшкламит, где не задавали никаких вопросов. Там я покупал для мамы ножные браслеты и амулеты из порфира и хризопраза, рассказывая ей, что выигрывал ставки на матчах в двельт.

Лучшей лжи мне и не требовалось, даже когда я починил крышу и прочистил дымоходы или покупал прекрасную лошадь и хорошеньких рабынь, потому что она знала, что я играю на двельте с людьми, которые ставят огромные суммы. Она беспокоилась из-за моей игры, боялась, что мне переломают кости или даже убьют, но я напомнил ей её любимую песню, которую она заводила насчёт «заниматься чем-то полезным для здоровья, а не хандрить на кладбище и играть с черепами». А что может быть полезнее, чем целый день носиться по полю на свежем воздухе, пиная других молодых дворян и колотя их дубинкой?

Мы верим во всё, что нас устраивает, и её устраивало верить в мою невероятную удачу, чтобы с чистой совестью осуществить одну из своих навязчивых идей. Даже больше, чем дом, в котором мы жили, она хотела украсить гробницу своего отца. Это был один из особняков мёртвых на верхних склонах, который казался мне более странным, чем большинство из них, потому что он был точной копией института, который я видел каждый день из наших окон. Единственные места там занимали мои бабушка и дедушка, а все более ранние предки были похоронены в крипте под настоящим дворцом, и всех это более чем устраивало, но мать всегда сетовала, что там нет никакой роскоши, положенной таким изысканным покойникам. Не проходило и недели, чтобы она не запросила ошеломляющую сумму на покупку золотых зубочисток или щипчиков для ногтей, которые я усердно крал из чужих могил. Было бы экономичнее взять её список покупок с собой на кладбище, но такой подлый расчёт заставил бы меня почувствовать себя вором, а мне не хватало честности признаться самому себе, что я им и являюсь. Я предпочитал давать ей деньги и изображать из себя спортивного гения.

Мне было любопытно, как она тратит мои деньги, поэтому однажды вечером я посетил миниатюрный институт. Мне больше не нужен был лом. Я взял домой несколько образцов замков, чтобы изучить их механизмы, и теперь мог открыть практически любую дверь без ключа. Я плотно притворил за собой его дверь: в соответствии со всякой чепухой о загробной жизни, она должна была открываться изнутри. Войдя в миниатюрный дворец и зажегши лампу, я обнаружил не крошечный вестибюль, в котором возвышалась статуя моего прадеда, чего ожидал какой-то извращённый уголок моего сознания, а уютную, но вполне нормальных пропорций гостиную. Только мраморные панели на стене, там, где могли быть окна, указывали на то, что я не вторгаюсь в богато обставленный дом. В любой другой гробнице я бы порадовался красочным одеяниям из Лесдома, стригилям* из слоновой кости, инкрустированным ляпис-лазурью, но здесь мог лишь ворчать на экстравагантность. Мои бабушка и дедушка неодобрительно наблюдали за мной, два реалистичных похоронных бюста, которые повсюду следят за тобой глазами из отполированных драгоценных камней. Дедушка, с его выпирающим подбородком и грубоватыми бровями выглядел ещё более странно, чем его собственный отец, статуя которого стояла в институте, но я должен был признать, что у меня были его черты, отдалённо напоминающие волчьи.

* Скребки для очищения тела.

Однако на портрете, который мама повесила в назидание каменным головам, я с моей бледной кожей, длинными чёрными волосами и тёмной одеждой, которую всегда предпочитал, смотрелся вполне симпатичным, более похожим на мрачного поэта, любителя изысканных удовольствий. Мать выглядела просто красавицей и, по меньшей мере, на сорок лет моложе; она могла бы быть моей младшей сестрой. Двойной портрет, очевидно, был написан по более ранним картинам, но с сардоническим анахронизмом изображал её в одном из старинных ожерелий, которое я украл из соседней могилы. Целую вечность, или пока картина не сгниёт, мои бабушка и дедушка будут вынуждены смотреть на доказательства моего недостойного поведения.

Я посмеивался над этим, когда поднимал панель, скрывавшую дедушкин саркофаг, и выдвигал полку, на которой он хранился. Трупы окончивших свою жизнь насильственной смертью, интриговали меня, и больше всех труп деда, ставшего жертвы резни в своём собственном доме. В мои намерения не входило красть его череп, я просто хотел взглянуть на него. Возможно, я хотел сравнить его со своим собственным, чтобы понять, не менее ли я красив, чем надеялся.

Когда мне наконец удалось отодвинуть тяжёлую крышку, я с минуту вглядывался в тёмную пустоту, а затем пошёл и взял лампу, чтобы получить подтверждение тому, что узнал. Я всё ещё не мог поверить своим глазам и полез внутрь в поисках каких-нибудь доказательств того, что гроб не был полностью пуст, но ничего не нашёл. Он исчез.

Уверен, что эта гробница никогда не слыхала такого смеха, и был благодарен тому, что стены были толстыми и прочными, потому что я не мог его сдержать. Мой смех часто казался неуместным в глазах других людей, и сейчас он не имел ничего общего с весельем. Другой бы заплакал или взревел от ярости, но это было единственной доступной для меня реакцией на ироническое совершенство сего поругания. Если бы я мог дотянуться до него в тот момент, уверен, что продолжал бы смеяться, разрывая злоумышленника на части.

Бедная глупая матушка из почтения к своим любимым родителям и, возможно, из-за беспокойства по поводу того, как быстро она сама продвигается к загробной жизни, тратила по несколько дней в неделю на то, чтобы создать в этом маленьком домике уют для жильца, который давно ушёл и никогда не вернётся. Она, конечно, не знала о случившемся, поскольку никогда не совершила бы святотатства, сняв каменную крышку, чтобы взглянуть на старый труп.

Я знал, кого винить: клевретов ненавистного Анатомического института, всячески пытавшихся оскорбить нашу семью. Кости её отца теперь наверное украшали классную комнату, если только их не выбросили на помойку. Возможно, учёные мужи до сих пор посмеивались над своим тайным оскорблением, когда мама приходила жаловаться на шум, зрелище и запахи, которые творили их ученики.

Я поставил пустой гроб на место с бо́льшим почтением, чем вынимал его, и открыл панель, за которой находилась бабушка. Здесь я сделал ещё более странное открытие. Крышка, казалось, была цела, она прилегала идеально; саркофаг вырезан из цельного куска камня без трещин, и всё же неполный скелет бабушки оказался разупорядочен, оставшиеся кости были обглоданы и изломаны. Как бы жестоко ни обращался с ней убийца, её останки уж точно не сунули бы в гроб, как бог на душу положит. Крысы, может, и умные, но они не снимают крышку с саркофага, не съедают труп и не ставят крышку на место.

После того, как останки бабушки были запечатаны, я рухнул в кресло сандалового дерева и уставился на бюсты. Были ли люди ушедшей эпохи более суровыми и праведными, чем мы, или их художники просто придавали им такой вид? Эта пара никогда бы не стала смеяться над отвратительным злодеянием. Мои собственные действия тоже не показались бы им забавными. Дедушка выглядел как послушный долгу тиран, который, пусть и с сожалением, удерживал бы меня в неподвижности, пока палач выполнял свою долгую работу.

Мой взгляд то и дело возвращался к панелям, за которыми будем лежать мы с мамой. Я всегда был нетерпим к суевериям. Если бы я когда-нибудь встретил бога, то извинился бы за то, что не верю в него, но не раньше. Как по мне, так от моего тухлого мяса был бы хоть какой-то прок, скорми меня кто после смерти собакам.

По крайней мере, я всегда верил в это. Однако иррационально я содрогался при мысли о том, что какая-нибудь личинка врача однажды будет рыться в моём трупе, пытаясь сопоставить мою печень и селезёнку со своим анатомическим атласом, и оплакивал своего бедного сурового дурацкого дедушку, который уже перенёс это унижение.

Я чувствовал, что сейчас необходимо произвести какое-нибудь громкое заявление, но всё, что я мог сделать, это пробормотать: «Возмездие!», отводя глаза от пристального взгляда деда. Возмездие, ага! Если бы я отомстил, если бы выдвинул обвинение, даже если бы с предельным тактом задал несколько умных вопросов, люди начали бы сплетничать, мама услышала бы эти пересуды, и правда уничтожила бы её.

* * * *

Странно, как свежий воздух и открытое пространство могут в одно мгновение очистить разум. Как только я спустился с холма под звёздами, у меня появился ответ на загадку, которую трудно было назвать головоломкой. Парочку олухов из института отправили за моими бабушкой и дедушкой. Они вдвоём унесли деда, неосмотрительно оставив дверь приотворённой, а второй саркофаг открытым. После доставления первого тела, задержавшись, чтобы хорошенько повеселиться со своими сокурсниками и, возможно, поднять несколько тостов за покойника, они, пошатываясь, поднялись обратно на холм и обнаружили, что какое-то животное опередило их и добралось до останков бабушки. Разогнав собак, пантер, кого угодно, они обнаружили, что бабушка больше не соответствовала их стандартам анатомической целостности, поэтому снова запечатали её саркофаг и гробницу, после чего покинули её и отправились восвояси. Чтобы разгадать загадку, не потребовалось никаких сверхъестественных сил и, конечно, никаких упырей.

Как раз в этот момент я споткнулся о челюсть упыря.

Я, конечно, не знал, что это было, просто какой-то неудобный предмет, который зацепился за мою ногу и заставил меня упасть с ужасающе громким звоном инструментов. Некоторое время я лежал совершенно неподвижно, прижавшись ухом к земле в поисках любого намёка на торопливые шаги, прежде чем осмелился подняться на четвереньки, чтобы найти то, обо что споткнулся.

Луны не было, но я мог бы пересчитать волоски на своей руке под сиянием Филлоуэлы в её обличье утренней звезды, и сразу же заметил белую кость, торчащую из земли. Это была половина челюсти с большей частью зубов, и один из них представлял собой изогнутый нижний клык величиной с мой большой палец. Он был в точности похож на тот, который я принёс в институт несколькими годами ранее. Челюсть была более массивной и удлинённой, огромные коренные зубы выглядели вполне подходящими на роль точильных камней, да ещё обращавший на себя внимание тот странный клык; но сама челюсть и остальной зубной ряд были такими же, как у человека. Ни один учёный не смог бы спутать его с клыком дикого кабана.

Забыв о сторожах и надвигающемся рассвете, я достал из сумки кирку и с силой ударил ею по твёрдой почве. Я разламывал комья земли и просеивал их сквозь пальцы, выкопал яму по колено глубиной в круге шириной с мой рост, но не нашёл ни одного зуба или осколка кости.

Хотя к тому времени уже совсем рассвело, я без всякой опаски поднялся на холм, где меня мог увидеть кто угодно, поскольку это было открытое пространство с лепными саркофагами, располагавшееся возле более респектабельных аллей с мавзолеями. Я совершенно не задумывался об этом, когда искал вероятное место, где первоначально могла находиться челюсть. Я ковырял лопатой в основании каменного гроба, когда чей-то голос произнёс у меня над ухом:

— Вы что-то потеряли, сэр?

Только позже я отметил в его голосе явный сарказм. Я забыл, что он был сторожем, а я — расхитителем могил, осуждение которого может повлечь за собой публичное расчленение. В своём целеустремлённом возбуждении я действовал, не чуя за собой вины, даже с полной сумкой сомнительных инструментов на плече и лопатой в руке, и моё поведение полностью обезоружило его.

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? — спросил я, сунув челюсть ему под нос.

— Клудд! — вскричал он, пятясь. — Это упырь. Оставьте его, сэр, положите, где взяли! Прикоснуться к одному из них… Вы не представляете, что он может натворить.

Я рассмеялся.

— Упырей не бывает, — сказал я, насмехаясь над мудростью Анатомического института.

Он яростно затряс головой. Это был крупный краснолицый грубиян, но выглядел он так, словно вот-вот зарыдает или упадёт в обморок.

— Вы не знаете, сэр, не знаете! — Всё ещё пятясь, он махнул тяжёлой рукой в сторону могилы, где лежали бабушка и дедушка. — Я слышал, как один из них смеялся прошлой ночью.

* * * *

Прошлой ночью я на мгновение представил себе, как снимаю со стены боевой топор и устраиваю в Анатомическом институте уборку, которую он заслуживал. Поскольку судьями чаще становятся лорды, чем учёные, мне, вероятно, не грозило бы ничего хуже изгнания из города на несколько лет, а затем я бы вернулся, чтобы насладиться пикантной известностью. В моё отсутствие студенты дважды подумали бы, прежде чем блевать на наших ступенях.

Однако такие громкие поступки были чужды моей натуре, и странное открытие вернуло меня к моей истинной сущности. На следующий день, вместо того чтобы идти в институт купаться в крови учёных, я рысью поднялся по ступенькам, чтобы вежливо проконсультироваться с ними по поводу челюстной кости, которую тащил под мышкой.

Я остановился перед статуей моего прадеда, позволив учёному рою огибать меня, пока я впервые внимательно изучал её. Я запомнил её как нечто странное, помимо того, что она изображала мудрую голову старика на теле молодого атлета, поскольку так было принято в общественных скульптурах. Моя память убеждала меня, что он сидел на скамье, но теперь я увидел, что его сиденьем был гроб с крышкой, демонстративно отодвинутой в сторону. Он рассматривал череп, который держал в руке, — несомненно, подходящее занятие для патрона института, но выражение его лица было до странности ненаучным. Художник очень тонко намекнул, что он не столько размышлял над черепом, сколько любовался им. Если бы статуя ожила, он мог бы в следующее мгновение поцеловать его или обглодать.

Я отбросил эти фантазии и приступил к поискам кабинета доктора Порфата. Презрение другого учёного подняло моё уважение к доктору; и если насмешки были хорошим мерилом, то с каждым моим вопросом, когда я спрашивал дорогу, он возносился всё выше. Я задался вопросом, не являлось ли это имя каким-нибудь комичным словечком, не только из-за ухмылок или хихиканья, но и из-за цветастости адресов, по которым меня посылали, отвечая на мой вопрос. После подъёма по мраморным, а затем деревянным ступеням, далее по одной или двум металлическим лестницам, а в какой-то момент пробравшись по круто скошенной крыше из расшатанного шифера, я нашёл путь к двери под затянутым паутиной карнизом самой дальней башни, где много лет назад на дереве был выжжен иероглиф «Порфат». Дверь была заперта, и, сколько я ни стучал, ответа не последовало, поэтому я вскрыл её.

Если не считать пыли, которой здесь было больше, чем в любой могиле, и нагромождений книг, костей и бумаг, некоторые из которых, казалось, поддерживали высокий потолок, а другие зловеще раскачивались при моих шагах по неровному полу, комната была пуста. Одно из окон не было полностью загорожено грудой рукописей, и одно из его грязных стёкол являло вид на некрополь, настолько маленький отсюда, словно созданный ненормальным игрушечных дел мастером. Я надолго задержался у него, высматривая на будущее гробницы, в которые ещё не заходил, и отмечая потайные уголки и закоулки на изрытой местности, о существовании которых даже не подозревал. Я сделал несколько заметок на обороте попавшегося под руку листка бумаги.

— Доктор Пор… Ой!

Я продолжал писать, подняв взор с притворным раздражением. Притворяться становилось всё труднее, когда я заметил глаза странного тёмно-синего цвета, похожие на сливы, дерзкие и чувственные губы, груди, которые были довольно маленькими, но вздымались под нахальным углом. Несмотря на то, что она была одета по-студенчески разномастно, мрачная татуировка в виде тигровых полосок на шее и щеках выдавала в ней выдающуюся представительницу рода Вендрен.

— Его здесь нет, — сказал я. — Я писал ему записку.

Её первоначальный испуг прошёл, и она подозрительно уставилась на меня.

— Я могу тебе чем-то помочь?

Вор или учёный-шпион не стал бы таскать с собой челюсть вурдалака, и я развернул её, чтобы показать ей.

— Я хотел узнать его мнение об этом.

Судя по реакции кладбищенского сторожа и её собственной, я был почти готов наделить кость магическими свойствами, потому что она бросила свою ношу из книг и бумаг, чтобы выхватить её у меня. Она торопливо поворачивала её из стороны в сторону, уставившись на челюсть с большей жадностью, чем мой прадед на череп. Это дало мне шанс поразглядывать её в подобном же стиле.

— Слейтритра, — прошептала она с отвратительным почтением, и я сотворил соответствующий защитный знак против этой богини, но тут же пожалел о такой суеверной оплошности, поскольку заслужил презрительный взгляд. — Где ты это взял?

По её тону было ясно, что из грозного незваного гостя я превратился в слабоумного мальчика на побегушках.

— В трапезной, где же ещё? — ответил я, но жестом указал на окно.

Моя шутка вызвала у меня лишь гримасу нетерпения.

— Ты мне покажешь?

— Если хочешь. Это упырь, не так ли?

Она повернулась, чтобы порыться в разбросанных бумагах, часть из которых, вероятно, навсегда затерялись среди мусора доктора Порфата, и поднялась с несколькими свитками, которые сунула мне. Я не сделал ни малейшего движения, чтобы развернуть их, и она, как я и надеялся, подошла вплотную ко мне, чтобы сделать это самой.

Когда я оторвал взгляд от пристального изучения её вьющихся каштановых волос, то увидел, что это наброски пером и тушью, и они были смехотворны — не из-за недостатка мастерства, поскольку она была опытной рисовальщицей, а из-за её нелепого представления об упырях. Эти существа, питающиеся падалью, роющиеся в могилах, бродящие по ночам и прячущиеся от солнца в сырых туннелях, были более низкими паразитами, чем их ближайшие собратья — крысы и черви; ибо если в легендах есть хоть капля правды, они были людьми, отказавшимися от своей человечности.

В её представлении вытянутые и искривлённые конечности были изящными, а звериные головы с клыкастыми мордами — благородными, как у породистых собак. Я никогда бы не подумал, что самка с клыками, торчащими до самых ноздрей, может увлечь меня, но одна обнажённая уродина, томно разлёгшаяся на могиле, возбудила меня даже больше, чем художница. Большинство изображений были не столько сексуальными, сколько абсурдно романтичными, представляющими упырей как эльфов-переростков, проводящих волшебную полночь, глядя на луну своими яркими круглыми глазами, отражающими её красоту.

— Ты их видела? — спросил я.

— Ребёнком я так считала… Ну, слышала их, в этом-то я уверена, и никогда этого не забуду. Это доктор Порфат описал их мне, когда я принесла ему свои первые рисунки, и я хотела посмотреть, насколько они точны.

Я молча изучал челюсть. Сравнивать кость с её работами было всё равно, что сравнивать рыцарские романы с тяжестью железного шипастого оголовка моргенштерна.

Она удивила меня, сказав:

— Я бы хотела нарисовать тебя.

— Почему? Я похож на упыря?

Она задумалась над этим вопросом дольше, чем, по моему мнению, следовало, прежде чем ответила:

— Нет, не совсем, но ты действительно выглядишь необычно. Больше всего меня интересует твоё тело. — Она шокировала меня, но не вызвала неудовольствия, сжав мои руки своими крошечными ладошками, а потом принялась обводить ими контуры моей груди. Она оттолкнула мои руки, когда я попытался ответить взаимностью.

— Ты лучше, чем большинство людей, которых мы нанимаем в качестве моделей.

— Я играю в двельт.

— Вот как раз они к нам и приходят, но ты совсем не такой. Чтобы развить такие мышцы, как у тебя, требуется тяжёлый однообразный труд. Ты солдат? Я знаю! Ты могильщик, не так ли? Вот как ты нашёл челюсть.

Можете себе представить, сколь мало меня волновало такое умозаключение.

— Меня зовут лорд Глифтард, — сказал я, что делал крайне редко. — Я увлекаюсь садоводством.

— Как это, должно быть, забавно! — Было ясно, что она мне совсем не поверила. — Когда ты покажешь мне, где нашёл челюсть?

— Сейчас?

— Не говори глупостей. Ты же не ищешь упырей при свете дня. Сегодня вечером?

Когда я закрывал за нами дверь, она, я уверен, услышала, как щёлкнул замок. Она сказала:

— Ты забыл оставить записку для доктора Порфата.

— Я подожду, пока не увижусь с ним.

Умбра Вендрен была слишком наблюдательной, слишком умной и ещё более эксцентричной, чем даже моя мама. Слово «эксцентричная», возможно, будет не совсем точным. Её древний род славился жестокостью, порочностью и безумием, даже если не все они были ведьмами, как считали многие. Я не видел ничего плохого в том, чтобы показать ей дорогу через кладбище и, возможно, отвлечь от упырей на достаточное время, чтобы удовлетворить свою тягу к ней.

По крайней мере, мой путь к карьере расхитителя гробниц должен был научить меня тому, что одно всегда влечёт за собой другое.

* * * *

Она была вся в чёрном, как всегда одеваются Вендрены, и это одеяние облегало её, словно тень под шёлковой накидкой, а волосы скрывала широкополая шляпа с вороновым пером. Вы бы сразу опознали в ней расхитительницу могил, если бы она вышла на сцену или на кладбище.

— Планируешь немного поработать в саду? — спросила она.

Мы были подходящей парой: я взял с собой кирку, лопату и лом лишь по привычке, но объяснил:

— Я думал, ты хотела выкопать кости упыря.

— Он не был похоронен. Они едят и своих мертвецов, и кость, которую ты нашёл, должно быть, откатилась незамеченной. Но я хочу посмотреть, где ты это нашёл.

Проходя через мой сырой сад на кладбище, она сказала:

— Порфат думает, что упыри — это больные люди, что у них болезнь, которой можно заразиться, вдыхая кладбищенский воздух. Или, — добавила ехидно, — от контакта с упырями, например, играя с их костями.

Это была чепуха. Если бы кладбищенский воздух превращал тебя в упыря, из меня получился бы целый десяток вурдалаков.

— Ты держала её в руках.

— Она у тебя?

Моя находка привела меня в такой восторг, что я носил её, как ребёнок любимую игрушку, и сейчас вытащил челюсть из-под плаща. Она взяла её в руки и облизала по всей длине, и тогда я подумал, что слово «чувственный» подходит для описания её рта меньше, чем «развратный». Она лукаво посмотрела на меня, проводя языком по тому месту, где могли быть губы.

— Я хочу быть упырём, — сказала она. — А ты нет?

Она могла заставить меня почувствовать себя ещё менее лишённым простоты, чем самая старая и глупая из наших служанок, и мне пришлось приложить усилия, чтобы не осенить себя знаком из тех, что вызывали её презрение.

— Не совсем.

— О, но это было бы забавно! Все эти свиньи, эти дураки с их абсурдными претензиями, их нелепым тщеславием, их трусливым желанием вечно влачить свои пустые, глупые, жадные жизни… — она сделала паузу, чтобы плюнуть на подвернувшийся саркофаг, — это показало бы им, на что они годятся, живые или мёртвые, если бы их съели! — Умбра пнула очередной заросший мхом каменный ящик достаточно сильно, чтобы пораниться, но, боюсь, она была типичной вендренкой, и обращать внимание на боль было ниже её достоинства. — Чего ты ждёшь от свиней? Свинина, только и всего, простая свинина, и если бы я была упырём, мена бы не волновало, что она протухла. Я жажду разорвать их и раскидать повсюду, а потом хочу, чтобы какой-нибудь огромный прекрасный монстр вывалял меня в грязи, среди червей и гнили, и трахнул!

Она с упоением рассказывала о том, что меня по-настоящему интересовало, и я потянулся к ней, но она отпихнула мою руку и помчалась дальше в царство мёртвых. Остановилась, наугад выбрав гробницу, и попыталась поднять её крышку, но разразилась яростными проклятиями, когда ей не удалось сдвинуть её с места.

Она кричала громче, чем когда-либо, призывая меня подойти и воспользоваться взятыми инструментами. У меня возникло искушение скрыться в тени и оставить её на попечение сторожей. Даже если бы они не были напуганы её статусом, то наверняка не восприняли бы её достаточно серьёзно, чтобы арестовать. Вместо этого я поспешил ей на помощь и велел замолчать.

— Мне очень жаль, — кротко сказала она. — У меня сильные чувства по этому поводу.

— Ты испытаешь сильные чувства, когда тебя поднимут на эшафот и используют одну из твоих отрубленных ног как катушку, на которую будут наматывать кишки, — прошептал я, но её полное надежд внимание скорее подошло бы ребёнку, выслушивающему планы на весёлую прогулку.

Когда я сдвинул крышку, она вскарабкалась наверх, чтобы заглянуть внутрь.

— Там пусто! — Она снова начала ругаться.

— Ну ещё бы, так близко к институту.

— Чепуха. Упырю было бы гораздо легче сдвинуть эту крышку, чем тебе. Вот почему они пусты. — Она поправила шляпу, сдвинув её под более решительным углом, и принялась осматривать местность. Наконец её взгляд остановился на склонах некрополя чуть выше от нас.

— А мы не могли бы забраться в один из этих мавзолеев?

— Думаю, можно попробовать, — сказал я, — но только если ты пообещаешь вести себя тихо.

Пока мы ползли вверх по склону, прячась за саркофагами и пользуясь всеми известными мне живыми изгородями и деревьями, она пробормотала:

— Он хочет, чтобы я молчала? — Она ничего не объяснила, но через некоторое время сказала: — Знаешь, у тебя чудесный смех.

— Когда это я смеялся?

— Когда я рассказывала тебе, как хочу стать упырём.

Я не помнил, смеялся ли в тот момент, но, скорее всего, это была моя реакция на охватившую меня тревогу.

Она добавила:

— Думаю, ты понравился мне именно из-за смеха.

Это были первые ободряющие слова, которые она сказала мне, и я снова попытался задержать её, но она поспешила дальше, по аллеям гробниц.

Я хотел выбрать относительно уединённую усыпальницу, которую, как я знал, можно было открыть, но она остановилась у миниатюрного храма Поллиэля.

— Вот эта, — сказала она, хлопнув дверью. — Я ненавижу этого ублюдочного бога с его огромным, уродливым, подглядывающим, любопытствующим взглядом, похожим на слизистую яичницу, которую ты получаешь каждое утро, нравится тебе это или нет.

Я думал, что начинаю привыкать к её богохульствам, но всё же поморщился. Пока она ломала голову над соединениями двери, подойдя к ней, я достал из кармана плаща инструменты собственной разработки и открыл замок, как будто у меня был ключ.

— Я знала, кто ты такой, — сказала она, улыбаясь мне. — Это мне тоже понравилось.

Она заставила меня понять, что я был рабом тех же суеверий, что и мать, и не в большей степени, чем сейчас: ведь я никогда не осквернял могилу священника и понял, что иррационально избегал самых богатых из всех. Украшенные драгоценностями облачения, золотые чаши, кадильницы и кропила, которые поразили меня с первого взгляда, когда я зажёг лампу, стоили добычи из двадцати обычных гробниц, а при втором взгляде эта оценка возросла до пятидесяти.

Она направилась прямо к панели, скрывавшей тело жреца, которая была выше и украшена более богато, чем у послушниц и храмовых девственниц, и нетерпеливым жестом попросила меня о помощи. Когда я открыл гроб, то отшатнулся, задыхаясь и испытывая рвотные позывы, потому что его похоронили совсем недавно.

Возможно, она уже была упырём. Она вдохнула зловонный запах разложения, как будто это были духи, а затем наклонилась к гробу и плюнула в лицо покойнику.

— Лжесвятоша! — прошипела она. — Слейтритра уничтожит твоего бога, и ночь восторжествует, тьма будет править во веки веков.

И тогда я от всего сердца сотворил защитный знак, пока она издевалась над ним, произнося девиз поганого культа богини:

— Всегда радуйся!

Она начала вытаскивать его из гроба, ругаясь, когда отвалилась гнилая рука, и смеясь, когда давно запертые в теле газы вырвались наружу, как смертельно опасный пердёж, но с ещё более отвратительным запахом, зловоние, которое заставило меня распахнуть дверь, забыв об осторожности, и блевануть снаружи на аллее.

— Не будь таким ребёнком, — сказала она, пока я жадно глотал чистый воздух и пытался прийти в себя. — Помоги мне найти ему кого-нибудь из его милых мальчиков, чтобы он согрелся.

В гробу, который она выбрала, лежала храмовая девственница, но она решила обойтись и этим. Это был гораздо более старый труп, кожа потемнела и туго обтягивала кости, как шкура барабан, а волосы имели тот неестественный рыжеватый оттенок, который бывает у некоторых покойников. Она сорвала одеяние со святой женщины и уложила её лицом к лицу со священником, рыча, когда куски тел отрывались от них прочь.

Я пытался принять её чудовищное поведение как естественное, пусть и экстремальное продолжение девичьих игр в куклы, пока выбирал лучшие предметы для кражи. Было бы глупо пытаться продать облачение из золотой парчи или другую религиозную атрибутику, но я отделил от одеяния самые крупные изумруды, сапфиры и рубины и положил их в свою сумку. Они могли быть привезены откуда угодно, их можно было продать где угодно, и всего лишь одного из них хватило бы на то, чтобы поддерживать порядок в моём доме в течение года.

— Ну что? — спросила она, напоминая мне, что я не пребываю наедине со своей бухгалтерией. — Я думала, ты хочешь меня.

Обернувшись, я увидел, что она скинула одежду и полулежит в гробу священника, подперев подбородок рукой и очаровательно наклонив голову. Поза и выражение лица напоминали озорного ребёнка, играющего в соблазнительницу в ванне. Я увидел, что она моложе, чем я думал, но это не сделало её менее безумной, как и не уменьшило моё желание обладать ею.

В некотором смысле это был скверностный опыт. Трупные выделения пропитали пористый камень, и гроб впитал в себя неприятный запах, так что я едва мог дышать, когда опускал в него лицо, чтобы поцеловать её. Я понятия не имел, как ей удавалось лежать на дне с улыбкой, но это было именно так. Чтобы обхватить её ягодицы руками, мне пришлось погрузить пальцы в слой слизи, содержащей неописуемые фрагменты, причём некоторые из них двигались. Всё время, пока я занимался с ней любовью, у меня крутило живот.

— Скажи мне, когда начнёшь кончать, — попросила она, — чтобы я могла снова превратиться в труп.

— Не… — выдавил я.

Я едва понимал, что намеревался произнести: «Не говори этого» или «Не делай этого», — настолько она отличалась от любой другой женщины, которых я знал. Ей нравились мои старания, но она была странно отстранённой, и ничто из того, что я делал, не могло затронуть её глубочайших чувств. Она продолжала отпускать шуточки по поводу того, чем мы занимались, так что я закрыл ей рот поцелуями и попытался прижаться к ней ещё сильнее, но все мои усилия вызвали у неё лишь томный вздох, не более — реакцию, которую можно получить, почесав чью-то спину в нужном месте.

— Очень мило, — сказала она, выбираясь из-под меня и оставляя лежать в грязи. Её прелестная попка вся была в отпечатках моих ладоней, измазанных в человеческой гнили, и когда она прошлёпала через комнату, раздавленная личинка свалилась с одной из двигающихся ягодиц.

Она продолжила с того места, на котором остановилась, выписывая на стенах непристойные слова драгоценными пигментами покойницкой косметики с лица мёртвого священника. Понаблюдав за ней некоторое время, я вылез из гроба и перекинул её через стол, взяв сзади без предисловий, почти грубо, но она не особенно возражала, да и не была особенно тронута.

— Это было мило, — сказала она.

Когда я набил свою сумку награбленным добром, а она утолила свой аппетит к святотатству, мы соскребли со своих тел остатки грязи и облачились в свою одежду. Я хотел закрыть за нами дверь, но она остановила меня.

— Нет, — сказала она, — оставь её открытой для упырей.

— А как они узнают, что можно заходить?

Если она хотела наказать меня за то, что я подшучивал над ней, то ей это удалось. От её пронзительного смеха у меня заломило зубы и побежали мурашки по спине. Было так безрассудно поднимать подобный шум на этих тихих аллеях, что я тоже рассмеялся. Впервые она поцеловала меня порывисто и с чувством.

* * * *

В последующие вечера мы играли одну и ту же тему с различными вариациями опасностей и порочности. Ни один из служителей всех существующих богов не был в безопасности от неё или от меня, за исключением, возможно, Радостной Богини; но у её культа и не имелось монументов на Холме. Обратившись к религии, я заработал за шесть ночей гораздо больше, чем за шесть лет светского мародёрства, но мой успех заставил меня оставить такое прибыльное дело. Это заставило город корчиться в конвульсиях священного бреда. Толпы маньяков сновали взад и вперёд по улицам в поисках соперничающих сектантов, дабы поразить их, ибо нацарапанные Умброй послания позволяли бесчинства одного бога приписать другому. Поклонники Слейтритры пострадали больше всех, но это доставляло ей удовольствие, ибо её культ всегда старался подтверждать свой нигилизм.

Толпы людей приходили на Холм ночью с факелами, разводили там костры, чтобы охранять гробницы своих священнослужителей, сжигать подозреваемых и продолжать уличные бои. Это было неподходящее место для такого тихого вора, как я, но Умбра ходила туда каждую ночь, чтобы писать лозунги, распространять слухи и подбадривать группировки.

Эти события окончательно убедили меня в том, что упыри не только существуют, но и что они многочисленны и активны. Во всех гробницах, которые мы оставили открытыми, тела либо отсутствовали, либо были изуродованы, даже те, что лежали в гробах, которые мы не тревожили, и чьи крышки никогда не смогли бы сдвинуть животные. У меня мурашки побежали по коже, когда я представил себе невидимую свиту, которая, должно быть, следовала за нами каждую ночь, и я задался вопросом, смогу ли когда-нибудь заставить себя вернуться на кладбище, даже в полдень. Несмотря на их сверхчеловеческую скрытность, я решил, что они, должно быть, представляют собой некую разновидность обезьян, глупых по человеческим меркам.

— Если бы у них была хоть капля мозгов, — сказал я Умбре, — они бы закрывали за собой двери гробниц. Никто бы не узнал, что тела священников были украдены. Сами себе же нагадили.

Она рассмеялась мне в лицо.

— Ты так думаешь? Они не только умнее вас, но и лучше разбираются в политике. Сходи посмотри на все трупы, оставшиеся после вчерашних беспорядков. Если таковые ещё остались.

Поскольку могилы были вне пределов нашей досягаемости, я потворствовал её некрофилии, показав ей свой музей. Она была в восторге от него и перебралась в мансарду. Когда она не подстрекала к беспорядкам, то часами рисовала эскизы или забавлялась моими диковинками. Её забавляло, когда я дрочил ей мёртвой рукой или брал сзади, пока она целовала труп — но именно что забавляло, не более, и я никак не мог растрогать её сердце. Моя очарованность ею росла с каждым днём. Я был влюблён, а она — нет.

После того, как она прожила у меня несколько недель, к нам явилась делегация Вендренов, причём некоторые из них носили устрашающие регалии Любимцев Смерти, и все они были разукрашены тигровыми полосами. Я внезапно оказался помолвлен, и близилась свадьба.

Мать презирала тот круг людей, из которого я мог бы рассчитывать взять себе невесту, а Умбра была из кругов заметно выше нашего, но это не имело никакого значения. У неё был слишком большой нос, слишком полные губы, слишком широко расставленные глаза, кривые зубы, она ходила ссутулившись; у неё были слишком большие ступни, слишком худые ноги, слишком широкие бёдра; она, похоже, красила волосы, в ней, вероятно, текла кровь Игнудо, её рисунки были непристойными, она разговаривала как прачка и ела как свинья. Если собрать все эти бесцеремонные вспышки матери в единое пламя, то оказалось бы, что прекрасная, высокородная и порой даже хорошо воспитанная девушка, которую я любил, на самом деле являлась цирковой уродкой, сбежавшей с ярмарочного представления. Голос матери, как у птички, был достаточно приятным, если не обращать внимания на ту чушь, которую она щебетала.

* * * *

Несмотря на мои попытки уговорить её сойти вниз после нашей свадьбы, моя невеста осталась на чердаке. Ей понравилось жить рядом с моей коллекцией, и она расширила её, включив в неё больше пикантных рисунков, чем я когда-либо мог бы просмотреть.

Беспорядки закончились, когда отряд «Непобедимых», отборный полк с несектантскими традициями, был размещён неподалёку от Холма, чтобы беспристрастно разбивать головы. Умбра снова загорелась желанием осквернять могилы. Она пообещала, что на этот раз мы будем делать это осторожно: она — потворствуя своей страсти играть с мертвецами, а я продолжу собирать их безделушки. К сожалению, после нескольких ночей, проведённых нами за ограблением духовенства, мне больше не нужно было грабить могилы. Вместо того чтобы дать мне время заниматься тем, чем я хочу, богатство обременило меня обязательствами. Мои новые родственники взяли меня в оборот, приставив к маклерам и купцам. Я обнаружил, что оформляю грузы изумрудов, обезьян и опиума и становлюсь богаче с каждым днём.

Именно что с каждым днём, поскольку теперь мне приходилось бодрствовать, пока Умбра спала, и после этого у меня уже не было никакого желания всю ночь ползать по гробницам. Я не хотел, чтобы она мародёрствовала в одиночестве, памятуя о сторожах, грабителях могил и тех религиозных фанатиках, что всё ещё могли оставаться там после беспорядков, но мне пришлось бы приковать её к кровати, чтобы остановить.

Повторяя, как попка, болтовню наших слуг, я предупредил её, что упыри, как известно, испытывают вожделение к человеческим женщинам.

— Это неправда. — Её подавленный тон ранил меня.

Я дохандрился до уверенности, что она обманет меня. Умбра никогда не отказывала мне, когда наше расписание позволяло нам заниматься любовью, но лежала неподвижно с томной улыбкой, вероятно, фантазируя о том, что умерла. Её нытьё на тему еды, пусть и хорошо приготовленной, казалось мне более искренним, чем любой из звуков, что я мог вызвать у неё во время любовных занятий. Тронуть её сердце было вызовом, но вызов остаётся удовольствием, только пока жива надежда, что его можно выполнить. Она была как загадка, заданная демоном, ответ на которую менялся всякий раз, когда я восклицал: «Догадался!»

После нескольких недель безуспешных поисков я начал замечать свежие синяки и царапины каждый раз, когда она обнажала своё тело. Она отшучивалась, объясняя их тем, что нырнула в колючую изгородь, чтобы избежать внимания стражи, или упала в потайной склеп. Я знал, что она нашла кого-то более подходящего ей по вкусу, студента-медика, который умел проделывать хитроумные вещи с трупами, или какого-нибудь похотливого грабителя могил самого низкого пошиба, а может, и целую банду.

— Я думала, что сбегу от всех своих скучных дневных родственников, когда выходила за тебя замуж, — сказала она, не утруждая себя опровержением хоть чего-то из того, в чём я обвинял её. — А ты оказался скучнее любого из них.

* * * *

Я спрятался за зарослями адомфадендронов, откуда мог наблюдать за конюшней. Её кремнистые стены были посеребрены луной, которую она предпочитала в своих работах — огромным совершенным шаром, плывущим низко над горизонтом, окрашенным в кровавый цвет и испещрённым пятнами голубой плесени. Это была подходящая ночь для весёлой возни её эльфийских упырей, ночь, перед притяжением которой она не могла устоять, потому что я сам чувствовал, как оно влечёт меня на Холм. Я мог бы отказаться от своей цели и отправиться бродить по кладбищу в одиночку, если бы она не выбрала именно этот момент, чтобы выйти.

Я прикусил губу, чтобы сдержать болезненный крик, а может, и горестный смех; на ней не было ничего, и её красота терзала меня изнутри, как когтистая лапа. Луна сотворила её из своей собственной материи, и не существовало ничего, кроме этих двух белых огней, один из которых шагал навстречу другому, чтобы соединиться с ним. Её походка была неторопливой, но целеустремлённой. Я почти физически ощущал, как напрягаются её соски, как раздуваются ноздри, чтобы насладиться ароматами жимолости и чуднокровки, когда ночь накладывала на неё свои чары.

Она была не более достижима, чем сама луна. Я мог бы подбежать к ней сзади и заявить о себе, мог поцеловать её, схватить и повалить на траву, мог трахать до крови, а она бы вздохнула и сказала, что это было «очень мило». Я колотил себя кулаками по вискам, пока луна и её дочь не слились воедино в пелене слёз.

Взяв себя в руки, я крадучись двинулся ней, на цыпочках пробираясь между обросшими мхом саркофагами. Этим вечером у меня не было с собой никаких инструментов, кроме меча, который я перекинул через спину, чтобы не лязгать ножнами.

Она привела меня в самые заброшенные трущобы некрополя, дикое место с провалившимися плитами и цветущими кустами ежевики. Если тут было её ночное пристанище, то это объясняло рубцы и царапины на её алебастровой коже. Ходить без сандалий среди колючек, скрывающих ямы с раздробленными костями, было безумием, но она, разумеется, и была сумасшедшей, это всегда являлось частью её привлекательности. Наименьшей опасностью для неё было падение или исколотые ноги. Она была беззащитна перед любым диким зверем или сумасшедшим преследователем. Я должен был всегда ходить с ней и защищать её. Я бы отказался от своей притворной респектабельности и стал негодяем, за которого она меня принимала. Я сделаю её счастливой, даже если бы мне пришлось превратиться для этого в упыря.

Её пронзительный крик вырвал меня из тёплой ванны ханжества:

— Эксудиморд!

Я понятия не имел, что это значит, но радость в её голосе заставила меня похолодеть, и я испугался, что это имя, грубое чужеродное имя. Страх усилился, когда она позвала громче:

— Эксудиморд Ноксис, приди ко мне! Я здесь!

— И ко мне тоже, Эксудиморд Ноксис, — пробормотал я себе под нос, вытаскивая меч.

Она радостно вскрикнула и побежала к некогда великолепной гробнице, которая была разрушена разросшимся дубом. Видел ли кто-нибудь в мире зрелище, прекраснее, чем это — женщина, облачённая лишь в жар своей похоти, бегущая в лунном свете навстречу своему возлюбленному.

Затем я увидел своего соперника и раздражённо вздохнул. На портике возвышалась всего лишь мраморная статуя белой горгульи, покрытой пятнами плесени. Скульптор смотрел на упырей более рационально, чем она, и изобразил чудовище во всей красе его мерзости. Непристойно по современным меркам, он придал своему творению раздутый фаллос, борозды, выступы и бородавки на котором наводили на мысль об орудии пытки. Лицо, как мне показалось, было злобной карикатурой на какого-то персонажа, знакомого мне по другим скульптурам, героя или политика, вызвавшего гнев художника. Я уже собирался подняться из своего укрытия, чтобы помешать свиданию моей сумасшедшей жены со статуей, когда она зашевелилась на своём месте.

Мои чувства были подобны накатывающей волне, которая опрокинула меня, переворачивая мир с ног на голову и обратно, унося неведомо куда. Страх, да, ужас, разумеется, но и удивление, и научный интерес тоже, и нездоровая пытливость, и похотливое любопытство, и ревность, о да, мучительная ревность — всё это было лишь частью того колдовского варева, которое кипело в моём черепе.

Когда моё зрение прояснилось, Умбра стояла на коленях, прильнув ртом к самой чудовищной части этого монстра, лаская его, неразборчиво бормоча всякие нежности и повизгивая от восторга. Насколько же иначе, вяло и без пыла, она вела себя со мной! Поглаживания его мерзких когтей заставляли её трепетать, как струны лютни. Её возбуждение переросло в неистовую страсть, когда упырь повалил её на землю и овладел ею по-собачьи. Она то рыдала, то выла в экстазе при каждом толчке, царапала землю и хватала ртом траву, когда, стоя на четвереньках, подавалась задом к нему, стараясь насадиться поплотнее.

Я не выскочил и не напал на них врасплох, как следовало бы. Я встал и двинулся вперёд неторопливыми шагами лунатика. Мои чувства переросли в такую страшную ярость, что ничто не могло противостоять ей, по крайней мере, я так думал. Я шёл с непоколебимостью фанатика, идущего на казнь, ибо абсолютная справедливость направляла мои шаги, а праведный гнев придавал силы моей руке.

Я поднял меч. Злобные жёлтые глаза уставились на меня. Белая рука, покрытая плесенью и грязью, с оттяжкой размахнулась, неся на конце гигантский кулак. Моё лицо внезапно онемело. Я помню, как меня подняло в воздух, но не помню, как приземлился.

* * * *

Я очнулся. Перевернулся на спину. Вид луны помог мне вспомнить. Она была такой же большой, как и раньше, и висела так же низко. Прошло совсем немного времени.

Мой враг был рядом!

Я рывком поднялся на ноги, шаря в поисках меча, но мне ничего не угрожало. Луна теперь висела за городом живых. Она полностью проплыла своим величественным курсом над моим слепым лицом.

Буйные заросли сорняков были вытоптаны широким кругом, словно после драки или возни неистощимых любовников. Воздух, которым я пытался дышать, был пропитан миазмами гнили и похоти. Мой меч лежал презрительно переломанный на три части, словно на колене чудовища. Я представил, как Умбра умоляет сохранить мне жизнь, а я лежу беспомощный, и закричал от стыда при мысли об этом.

Эхо моего крика застигло меня врасплох, и, обернувшись, я увидел, что дверь склепа распахнута настежь и висит на сломанных петлях. Я поднялся на одну, затем на другую потрескавшуюся ступеньку, чтобы посмотреть поближе, но внутри было совершенно черно. Для такой старой гробницы, обитатели которой давно отправились на корм разросшемуся дубу, прорвавшемуся сквозь крышу, запах, стоявший у чёрного входа, был непостижимо мерзким.

— Умбра? — позвал я и снова услышал эхо. Неглубокая пустота склепа придавала её имени сардонический оттенок. Собирая обломки своего меча, я задумался, почему эта заброшенная земля должна быть усеяна таким количеством фрагментов относительно свежих костей. На случай, если кто-то наблюдал за мной из обители мёртвых, я воздержался от того, чтобы взять их в руки и рассмотреть поближе. На это место стоило бы вернуться с фонарём и неповреждённым оружием.

Что касается Умбры, то она может лежать с червями в аду, и я был бы рад избавиться от неё. Тогда почему слёзы катились по моим щекам? Когда я вытер их, то почувствовал запёкшуюся кровь и поморщился от боли в разбитой губе и, вероятно, сломанном носу. Я рассмеялся. Упыри были настоящими.

Я пошёл в конюшню не для того, чтобы искать Умбру. Если её не утащили в подземелье, как женщину, похищенную феями из баллад, то я полагал, что у неё достанет ума избегать меня более мирскими способами. Я отправился туда, чтобы навести порядок в своём музее. Я бы открыл люк, ведущий на сеновал, и вышвырнул всё это, чтобы потом сжечь. Но зачем утруждаться? Я бы сжёг конюшню вместе с её содержимым. Я чувствовал необходимость в грандиозном жесте, чтобы оставить позади своё прошлое.

Когда я поднялся на чердак и зажёг лампу, Умбра села в постели и уставилась на меня. Одеяло соскользнуло с грудей, истёртых жёсткой травой. Её губы распухли от жадных поцелуев, а руки были в синяках от цепких объятий. Её глаза казались темнее слив, когда она смотрела на меня.

— Если теория доктора Порфата верна, ты должна быть на пути к полному превращению в упыря, — сказал я. — Мой тон был мягким, но произнося эти слова, я доставал черепа с полок и топтал их ногами. Их было трудно разбить.

— Чего ты от меня хочешь? — закричала она. — Это ты упырь, ты! Ты хочешь сожрать меня! Ты наблюдаешь за мной своими огромными понимающими глазами, пытаясь залезть мне в голову и облапать мою душу, как какой-нибудь мерзкий мальчишка, тычущий пальцем паука в бутылке!

— Интересно, что ты вообще могла во мне увидеть, — сказал я, пиная измученную мумию, превращая её в жёлтые кости и прах.

— Я думала, ты похож на упыря, думала, ты смеёшься как вурдалак. О, как же я ошибалась! Ты? Ты такая же свинья, как и все остальные, брезгливая ханжеская свинья, которая на цыпочках заходит в могилы и выходит оттуда с девичьим содроганием. Ты всего лишь воришка, слишком робкий, чтобы красть у живых.

Думаю, её слова попали в цель. Не задумываясь, я швырнул в неё сушёную голову. Она больно ударила её в глаз, но это не остановило её визгливую тираду:

— Ты и вшей в шерсти на яйцах упыря не стоишь, ты, с твоими сухими поцелуями и жалким маленьким членом! Почему бы тебе не пойти и не засунуть его в свою драгоценную старую сучку-мамашу с её грязным воображением, ведь это наверняка то, чего вы оба хотите!

Я схватил что-то, чтобы ударить её. До тех пор, пока остриё не вошло с одной стороны её шеи и не выглянуло с другой, я не понимал, что это крюк для тюкования сена. Я не мог не рассмеяться, увидев, как она вытаращила глаза от изумления. Когда она попыталась извергнуть ещё больше яда, изо рта у неё хлынула кровь. Она дико билась, как пойманная на крючок рыба, и выбулькивала нечленораздельные слова.

Я рванул крюк вперёд, разрывая ей горло, и бил кулаком по лицу до тех пор, пока её сопротивление не перешло в конвульсии, заставившие тело изогнуться дугой. Одеяло соскользнуло, обнажив синяки на её ногах и воспалённые половые органы. Я всадил туда крюк и проделал дыру, больше подходящую для гуля — хотя затем сам ею и воспользовался. Я пожалел, что она так мало почувствовала, потому что её глаза сделались мёртвыми, как стекло, ещё до того, как я закончил.

— Это было очень мило, — произнёс я её собственным отстранённым тоном.

* * * *

Мать, вошедшая вскоре после этого, погасила лампу, потому что утренний свет затмевал её. Шум, должно быть, действительно был ужасным, раз ей пришлось пробираться по тёмной куче хлама, заполнявшей нижний этаж.

— Я слышала, как ты смеялся, — сказала она. — Я знала, что что-то не так.

Она осмотрела тело, изучила беспорядочную коллекцию некрофильских трофеев, о существовании которых вряд ли подозревала. Затем сказала:

— Ты испортил отличное пуховое одеяло.

Я ответил:

— Она изменила мне с... кем-то другим. Я обезумел.

— Лучше ты, чем она. Ты же знаешь, все Вендрены сумасшедшие. Это был только вопрос времени, когда она убьёт тебя в твоей постели или то же самое сделает один из её рождённых в кровосмесительстве вырождающихся братьев.

Она устроила Умбру, изображая умиротворение, и укрыла её одеялом.

— Что бы ты ни делал, не добавляй её в свою коллекцию, — сказала она. — Ты должен похоронить её как можно быстрее, а затем рассказать свою историю о её неверности. Возможно, это удовлетворит Вендренов, особенно если мы окажем ей честь и похороним должным образом в нашей фамильной усыпальнице. Но видеть её тело им не стоит.

— У тебя есть некоторый опыт в такого рода делах, — сказал я, имея в виду то, о чём никогда не упоминалось — семейную резню.

Она попыталась уничтожить меня гневным взглядом и неудовольствием, но я уже не был маленьким мальчиком, который упорно повторял неприличные слова. Она первой опустила глаза. Собираясь уходить, она сказала:

— Мне надо отдать приказание слугам, чтобы они убрали за вами.

— Пришло время поговорить об этом, — произнёс я, преграждая ей путь к лестнице.

— Это не имеет к тебе никакого отношения, — сказала она. — Уйди с дороги!

— Не имеет ко мне никакого отношения? То, что мои собственные бабушка с дедушкой и мой отец тем или иным образом были отняты у меня с применением насилия?

— К тебе имеет отношение то, что ты сделал со своей сумасшедшей женой-шлюхой. Сейчас это твоя единственная проблема. Как насчёт подумать об этом, а?

— А с чего бы она имела к этому отношение? Продолжай, матушка, ты мне глаза открываешь. Не вообразила ли ты себе, будто я поверю в то, что убил Умбру из-за того, что дедушка оказался упырём?

Это был не случайный выстрел. Я наконец соотнёс лицо любовника Умбры с головой скульптуры, которая изображала в карикатурном виде моего деда. Я понятия не имел, почему и как, но мама могла мне кое-что рассказать, это было ясно по её смятению. Она закатила глаза с диким взглядом испуганной лошади, ища какой-нибудь другой выход с чердака, но я схватил её за хрупкие плечи.

— Нет! — закричала она. — Это неправда, это подло так говорить! Он страдал от... нарушения роста, вот и всё, его кости продолжали расти, он стал гротескным, и это повлияло на его разум. Его собственный отец пожертвовал деньги институту в надежде, что они найдут для него лекарство, но он не хотел иметь ничего общего с этими шарлатанами, он хотел вернуть свой дворец, как я и ты. Он был похож на тебя. У него был научный склад ума. Он так же собирал образцы с кладбища, кости своих товарищей по несчастью.

— Упырь, — простонал я, опуская руки и отворачиваясь. — Слейтритра!

— Нет! — вскричала она, делая защитный знак. — Нет, это не так!

— Тем не менее, он убил всех остальных, не так ли?

Теперь путь к отступлению был свободен, но она им не воспользовалась. Она заговорила:

— Под конец мы почти всё время держали его взаперти, но у него бывали и дни просветления. В тот вечер, когда мы пригласили его на ужин, он выглядел совсем как прежде, но жаловался на еду, особенно на седло ягнёнка. Он откусывал понемногу и выплёвывал, корча поистине ужасные гримасы, потом жевал ещё немного и снова выплёвывал... Мы видели, что он постепенно доводит себя до бешенства, и мама уже собиралась позвать слуг, чтобы отвести его обратно в его комнату, но... Он сказал: «Я вам покажу, какого мяса я жажду!» — и схватил твоего отца. Мы ничего не могли поделать. Всё было кончено прежде, чем я успела подняться со стула, и своими челюстями и отвратительными руками он разорвал твоего отца на части у меня на глазах и сожрал. Мать пыталась остановить его, но он ударил её всего один раз и сломал ей шею. Он так же отбился и от слуг и убил двоих из них, не прерывая своей... своей трапезы. У меня на поясе был кинжал, серебряный, который он сам мне подарил, и я вонзила его ему в спину, но он извернулся, вцепился в него когтями и вытащил. А потом повернулся ко мне. Я думала, что это конец, не могла пошевелиться, но он протянул мне кинжал рукоятью вперёд и произнёс в своей самой очаровательной манере — было ужасно узнавать его обычную учтивую натуру за этим выражением лица. Он сказал: «Я ценю твои усилия помочь мне, дорогая девочка, но это ни к чему хорошему не приведёт». И рассмеялся. Он научил меня пользоваться кинжалом, как наносить удар снизу вверх, в сердце, и именно это я и сделала. Он не был упырём, просто смертный человек. Он упал замертво.

— Ты уверена, что убила его?

— Глифтард, убить своего отца — это не то же самое, что запереть дверь или погасить свет. Я уверена.

— Мне жаль.

— Так и должно быть. Упырь, как же! Бедняга был болен. Впрочем, никто бы в это не поверил, учитывая состояние твоего отца. Говорят, что у безумца сила десятерых, и это, должно быть, верно и в отношении аппетита. Мы похоронили то немногое, что от него осталось, в саду, и сказали всем, что злоумышленник скрылся с его телом.

— Чтобы все думали, что он был убийцей.

— Да, но он был Фанд, разве ты не понимаешь? Если люди захотят в это поверить, это не запятнает честь Глифтов.

* * * *

Организовать слуг было непростой задачей, потому что мать выбрала только самых старых и, предположительно, самых надёжных, чтобы они омыли и умастили Умбру, а затем сшили ей саван. Они дрожали, причитали, сплетничали, посылали кого-то из своих за водой, которую забыли принести, ходили искать женщину, которая ходила за водой, засовывали куда-то и забывали святые масла, завтракали, теряли иголки, бродили, дремали и подготовили её к погребению только к заходу солнца. К тому времени, охваченный яростным нетерпением, я чуть не проговорился, сказав маме, что мне это не нужно, когда она дала мне ключ от семейной усыпальницы.

* * * *

Я отпустил рабов, куда более молодых людей, купленных на мои новые доходы, которые отнесли Умбру в гробницу и положили её в пустой саркофаг, предназначавшийся для моего отца. Я сказал им, что присмотрю за ней этой ночью. Один из них предупредил меня, чтобы я запер дверь от упырей. Думаю, мой смех оскорбил его чувство приличия.

Оставшись один, я уставился на дедушку, а он на меня. Я не сомневался: как бы ни выпирали массивные выросты костей и зубов, как бы ни сверкали жёлтым нечеловеческие, выпученные, как у совы, глаза, это было именно то лицо, которое я видел прошлой ночью. Упырь, которого убила мама, восстал из своего каменного гроба, отобедал телом своей жены и ушёл, чтобы присоединиться к себе подобным. Жизнь дедушки в качестве человека длилась более шестидесяти лет; но, прожив ещё два десятилетия в облике упыря, он всё ещё был достаточно могуч, чтобы отшвырнуть меня, как щенка, и обладал достаточной мужской силой, чтобы удовлетворить мою жену.

— Возмездие, — сказал я, похлопав его по каменной щеке. — Воистину возмездие! — Я сорвал с себя плащ, чтобы накрыть его бюст. Через мгновение я накрыл и бюст бабушки.

Я откинул крышку саркофага Умбры и сорвал саван, на который ушло столько времени и хлопот. Даже по либеральным меркам покойницы, она больше не была красивой. Если не считать следов от моих разрывов и ударов, а также яркой, но неэффективной косметики, её плоть сделалась опухшей и пожелтевшей. Как и предупреждали слуги, сожалея о том, что мы так торопили их, у неё наступило трупное окоченение. Колени задрались, а руки скрючились, словно пытаясь оттолкнуть меня, губы приоткрылись над вызывающе оскаленными зубами. Я, разумеется, знал, каково это — ощущать в своих руках мёртвое тело, но был потрясён тем, что эти груди были такими холодными, когда сжимал их в ладонях, а соски не вздымались, когда я играл с ними.

Я услышал собственный вздох, возможно, сожаления, когда отказался от этого развлечения и открыл сумку, которую принёс с собой, — не свои обычные инструменты, а набор, который приготовил, пока слуги укладывали её. Взяв обвалочный нож, который заточил до остроты бритвы, я сделал надрез у неё между грудей, затем разрезал плоть, отодвинув её в сторону, чтобы обнажить рёбра. В тесноте гроба было невозможно их вскрыть. Я скатал один из экстравагантных маминых ковров, чтобы не испачкать его, вытащил Умбру и положил её на кафельный пол. Затем я распорол ей грудную клетку и отделил сердце от артерий и вен.

В качестве горькой шутки я поцеловал это сердце, которое был неспособен воспламенить при жизни, прежде чем отложить его в сторону, но я осквернял её труп не для того, чтобы просто развлечься. Старинная история гласила, что тело упыря должно целый день находиться под воздействием солнечного света, прежде чем его можно будет назвать по-настоящему мёртвым. Услышав рассказ матери о смерти деда, увидев его во всей той мерзости, что теперь являлась его плотью, я был готов поверить и в это, и во всё остальное, каким бы странным оно ни было, что я когда-либо слышал об этих паразитах. Согласно другой, ещё менее правдоподобной истории, упырь может на время принять облик трупа, сердце и мозг которого он съедает. Я не хотел рисковать. Упыри вдоволь позабавились с моей женой, а она — с ними. Я принёс с собой каменный сосуд для её органов, собираясь забрать их домой, чтобы спрятать в надёжном месте.

Я сделал кольцевой надрез под её всё ещё прекрасными каштановыми кудрями. Её скальп протестующе заскрипел, когда я отрывал его. Я отделил её лицо, уже не такое прекрасное, чтобы обнажить кость под ним. Распиливать череп было трудной работой, так как он был скользким, и его с трудом получалось удерживать в руках, а я хотел, чтобы мой разрез был точным. Я не собирался оставлять ни малейшего кусочка её мозга на потеху вурдалакам.

К этому времени мои руки были перепачканы свернувшейся кровью, и когда я остановился передохнуть, то с ужасом обнаружил, что рассеянно вылизываю их дочиста. Я никогда не пробовал человеческую кровь или застывшую слизь, похожую на кровь Умбры, и удивлялся, почему она не вызывает у меня тошноту. Я намеренно облизал свою руку. Кроме самой мысли об этом, я не нашёл ничего, что могло бы мне не понравиться.

Я перевернул её, обнаружив на спине огромную гематому от запёкшейся крови. Мне пришлось наступить ей на ягодицы и сломать несколько костей, чтобы было удобнее распиливать затылок, но к тому времени я слишком устал, чтобы продолжать. В надежде подкрепиться, я потянулся за едой, которую оставил на столе.

Хотел бы я восстановить в точности мои тогдашние мысли и ощущения, но они не были ясными ни тогда, ни сейчас. Я видел, как величайшая любовь моей жизни — да, она была таковой — оказалась осквернена самым отвратительным из злодеев, я был избит до потери сознания, я убил её тем утром, я слышал и догадывался о своём происхождении более чем достаточно, чтобы свести с ума любого, и теперь я насиловал её тело в соответствии с суеверием, над которым посмеялся бы вчера. Сказать, что я был близок к нервному срыву, означало не сказать ничего.

Возможно, я на мгновение заснул, сам того не осознавая, потому что последний кошмар начался точно так же, как сон: я ел что-то, что, как мне казалось, я принёс с собой, но не мог вспомнить, что именно принёс, и не мог сказать, что ел. Вместо того чтобы посмотреть на свои руки, как сделал бы любой здравомыслящий человек, я размышлял над этим вопросом, продолжая жевать и глотать.

Я отложил еду в сторону и продолжил резать, время от времени останавливаясь, чтобы откусить ещё кусочек. Только отпилив верхнюю часть черепа Умбры, я смутно осознал, что съел её сердце. Затем я начал выковыривать кусочки её мозга и тоже их поедать.

* * * *

Я понятия не имела, почему на мне была одежда моего мужа. Рукава были слишком длинными, они мешали... тому, что я делала.

Это не могло быть его глупой шуткой, как я подумала, когда пришла в себя и заметила одежду, потому что я была тем, кто это делал: я была тем, кто ел труп этой неизвестной женщины. Сам факт не вызвал у меня отвращения. Я хотела присоединиться к Эксудиморду на его пиршествах. Я хотела разделить его удовольствия. Но яства, которые он мне предлагал, всегда воняли и кишели личинками, и мой слабый человеческий желудок бунтовал. Даже его обещание, что я стану упырём, если буду вести себя как упырь, не дало мне сил преодолеть свою презираемую натуру.

Почему он никогда не угощал меня таким свежим мясом? Это было восхитительно! Он, должно быть, проверял меня.

И я поняла, что это наверняка он устроил угощение. Неужели я наконец-то прошла его испытания?

— Эксудиморд? — позвала я. Слейтритра! От одного только произнесения его имени у меня внутри всё сжалось, я сделалась влажной и готовой для него.

Но его здесь не было. Только я и труп внутри маленькой коробки, которую опознала по настенным фрескам, прославляющим собственную бессмысленность, как гробницу Глифтов. Лорд Глифтард! Я не могла не рассмеяться. Если бы самый низкий из Вендренов помочился на самого высокого из Глифтов, то струя превратилась бы в золотую росу, прежде чем опустилась бы достаточно низко, чтобы коснуться его, и он бы подумал, что его поцеловали феи.

Живя рядом с кладбищем и собирая эти забавные реликвии, он обманул меня, заставив поверить, что является чем-то большим, нежели человек, но на самом деле он был всего лишь дешёвым торговцем, выдававшим себя за аристократа и игравшим в упыря. Я сорвала его ненавистную одежду.

Это была его лучшие одеяния из фамильного зелёного шёлка Фандов и кружев, которые он мог бы надеть на бал, но... Я стащила шляпу, подтвердив свои подозрения, что это была одна из тех чёрных штуковин с плоской верхушкой, которые надевают на похороны. Его мать? Я выплюнула всё, что у меня в тот момент было во рту. Нет, это была не она: я не могла быть абсолютно уверена, поскольку тело было разорвано на части, которые лежали вокруг меня, но полагала, что это была гораздо более молодая женщина. В конце концов, я нашла подтверждение этому — не одно из мозолистых копыт старухи, а целую ступню, почти такую же красивую, как моя собственная.

Как бы ни тяжело было это признавать, ненавидеть мать Глифтарда мне не стоило. Эта сучка, сама того не желая, осуществила мои самые смелые мечты. Как всегда, шпионя за мной, она увидела, как я однажды утром возвращаюсь домой с кладбища и умоляла меня не приближаться ночью к самому старому его участку, а особенно к могиле древнего порнографа Халцедора. Считалось, что в этой гробнице скрывается особо мерзкий вурдалак, посвятивший свою человеческую жизнь развратностям того писателя и теперь снедаемый страстью к молодым женщинам, которую он редко мог удовлетворить с живыми. Возможно, когда-нибудь я скажу ей, насколько она была права, и поблагодарю её.

Тайна трупа казалась непостижимой. Единственными молодыми женщинами в доме были рабыни, но даже Глифт не стал бы хоронить рабыню в своей семейной усыпальнице, как бы сильно ни любил её; да и я бы не смогла одна съесть столько плоти её тела. Я снова позвала своего возлюбленного. Он должен быть здесь! Я пыталась заглянуть внутрь каменных гробов, единственных мест, где мог прятаться Эксудиморд, но крышки были слишком тяжёлыми, чтобы сдвинуть их с места.

Как я сюда попала? Последние воспоминания заставили меня съёжиться. Я увидела кожаный плащ Глифтарда, надвигающийся на меня, как падающая стена. Он избил меня, но теперь на моём лице и теле не было ни синяков, ни даже болезненных пятен.

Я подумала об очевидной возможности — что я сплю. Всякий раз, когда эта мысль приходила мне в голову во сне, я просыпалась, но сейчас этого не произошло. Кроме того, мне никогда не снились такие убедительно банальные детали, как натёртые ступни, когда я ходила в сапогах своего мужа, раздражение от кусочка мяса, застрявшего у меня в зубах, трепетное лопотание пламени лампы, когда в ней заканчивалось масло. В отличие от неразборчивых символов, которые озадачивали меня во снах, надписи на саркофагах имели смысл.

Другие возможности... но у меня не хватило смелости даже назвать их. Стены гробницы надвигались всё ближе, не хватало воздуха! Я подбежала к двери, ожидая худшего, но она открылась. Ночь осыпала моё лицо мелкими каплями дождя. С краёв крыш, гулко барабаня, стекала вода. Ветерок пробирал до костей, но я больше не могла оставаться в склепе со своими вопросами, на которые не было ответов.

Я поплелась обратно в сапогах Глифтарда, чтобы взять его плащ. Когда я подняла его, то закричала, обнаружив двух Глифтов, ещё более уродливых, чем большинство из них, пронзавших меня горящими глазами. Моё сердце чуть не остановилось, когда я увидела, что это всего лишь скульптурные головы собак, породивших старую суку. Это была подходящая метафора: дед Глифтарда выглядел так, словно его следовало держать снаружи на цепи. И всё же в его грубом лице было что-то такое, что взволновало меня, что-то знакомое, приятное, но в то же время настолько тревожащее, что я отвернулась и выбросила его черты из головы.

Я вышла на тёмную улицу и позвала своего возлюбленного. Как же я хотела его! Он взволновал меня так, как никогда не волновал ни один мужчина, он полностью пробудил меня ото сна, который мой муж мог только потревожить и испортить, как беспокойный сосед по постели, и я всегда тосковала по нему, но теперь моё желание было близко к безумию. Я закричала, зовя его. Я побежала по узкой аллейке, хотя понятия не имела, куда она меня приведёт.

Я столкнулась с чем-то, что казалось неподвижным препятствием, но оно придавило меня своими толстыми руками.

— Что это? — спросил стражник.

— Разверни и посмотри, — засмеялся второй.

— Отпусти меня! Я избранница Эксудиморда Ноксиса, короля вурдалаков! — закричала я.

— А я Королева Весны, ты, кошёлка протухшая. — От него несло дурным запахом кислого вина и пота, но когда он расстегнул свои грубые бриджи, меня затошнило от вони его немытых половых органов. — Пойдём, потанцуешь у моего шеста.

— О, только посмотри на это! — выдохнул второй сторож с благоговением развратника, когда сорвал с меня плащ. Он похлопал меня по ягодицам, а затем невыразимо грубо подцепил безжалостным пальцем. — Должно быть, мы завоевали благосклонность Филлоуэлы, Горфо. Как нам это удалось, по твоему мнению?

— Не спрашивай богов, — сказал первый, вслепую упираясь своим твёрдым членом мне в живот, — просто прими их дары.

— Тогда прими этот от Оримы! — Я плюнула ему в лицо и двинула коленом между его ног. Нежная плоть упёрлась в твёрдую кость. Он взревел и согнулся пополам, выпустив меня, а я повернулась и попыталась убежать, но второй ударил меня рукоятью алебарды так сильно, что у меня перед глазами вспыхнул свет.

Я упала на колени, и у меня не было сил сопротивляться, когда он пнул меня со всей силы и перевернул. Он лёг между моих ног, и теперь они были бесполезны против него, но я попыталась выцарапать ему глаза. Когда он доказал, что может держать оба моих запястья одной огромной рукой, я поняла, что бой окончен, ещё до того, как его дрын вонзился в меня, причиняя боль.

Первый пнул его, когда он лежал, хрюкая и извиваясь.

— Она моя! — проревел он. — Она бросилась в мои объятия, не так ли?

— Ты её выпустил, мудень. Она бы ушла, если б меня здесь не было. Используй её рот.

— Именно так и должен был поступить твой отец с твоей шлюхой-матерью Игнудо, — проворчал Горфо, но опустился на колени у моей головы.

— Я тебя укушу! — закричала я. — Если ты это сделаешь, клянусь, я его откушу!

— Да, и, возможно, у меня неделю будет болеть член, но ты останешься слепой на всю жизнь, сучка, — прорычал тот, и когда он прижал большие пальцы к моим глазам, я поверила ему. Я открыла рот, чтобы прикоснуться к его дурно пахнущему члену.

Я думала, они отпустят меня после того, как удовлетворят своё сиюминутное желание, но их мужской зуд, заставлявший превзойти друг друга, горел в них даже жарче, чем искренняя похоть. Для них я была не больше, чем мячом, который они швыряли туда-сюда в своём отвратительном состязании, меня били и использовали, казалось, целую вечность.

Они предоставили мне более длительную передышку, чем обычно. Я пыталась сдержать рыдания стыда и боли, чтобы услышать их шёпот:

— ...перерезал ей горло…

— ...татуировки Вендренов...

— Даже если она сумасшедшая, мы не можем оставить её в живых, чтобы она рассказала об этом.

— Нет! — закричала я, пытаясь убежать. — Эксудиморд! Помоги мне!

Мой крик захлебнулся кровью, когда первый крюк вонзился мне в шею. Второй зацепил меня за те места, которые они так жестоко использовали. Я думала, что больше не смогу почувствовать в них боль, но сильно ошибалась.

Моя последняя мысль была абсурдной: что я уже получала такие раны или очень похожие на них раньше.

* * * *

Я, который рассказывал свою историю как Глифтард Фанд, поведал вам всё это как Умбра. Я видел всё эти вещи её глазами, чувствовал её телом и осознавал её разумом, даже её вторую смерть.

Когда я очнулся, мужчиной, коим и был всегда, то немедленно схватился за свои мужские органы, чтобы убедиться, что они не превратились в вагину, вывернувшись внутрь меня, как перчатка. Под прикосновением, неуклюжим из-за моего рассеянного состояния, эти части тела, казалось, не просто присутствовали, но и преобразились до возмутительных размеров, хотя я всё ещё дрожал и меня тошнило от отвращения при воспоминании о фаллических толчках. Клянусь, я не чувствовал боли от ран, нанесённых мне — ей, но помнил о них. Казалось маловероятным, что я когда-нибудь их забуду.

Как такое могло случиться? Упырь, а не человек, принимает облик трупа, чей мозг и сердце он съедает, по крайней мере, так говорилось в историях; а я был человеком. Тогда почему я съел её? Возможно, я стал жертвой последней молитвы или проклятия, произнесённого моей женой в адрес своей мерзкой богини.

Подонки, которые изнасиловали меня в обличье Умбры, украли мой плащ и сапоги и сбросили меня с лестницы к затопленному входу в гробницу, где всю ночь шёл дождь. Мне было холодно и сыро, но, как ни странно, самый сильный дискомфорт вызывал тусклый свет сырого дня. Мои глазные яблоки словно были засыпаны песчаной пылью, и я сощурился почти до слепоты, когда выбрался на улицу. В результате, не успев сообразить, что делаю, я оказался среди скорбящих в торжественной процессии.

Это правда, что мы, провинциалы, гораздо менее легкомысленно относимся к наготе, чем, например, фротиранцы, но появление обнажённого мужчины вряд ли могло бы вызвать такой оглушительный хор ужаса и возмущения.

— Люди добрые, простите меня, я был ограблен и избит. У меня и в мыслях не было осквернять ваши похороны...

Непостижимым образом мои кроткие слова вызвали лишь ещё больший гнев и страх.

— Не подпускайте его к гробу матушки Аштреллы! — пронзительно закричал кто-то рядом со мной, и этот крик был подхвачен десятками вопящих. Я отнял руку от глаз — раздалось ещё больше криков, как будто я дирижировал хором сумасшедших — и увидел, как белые одеяния священнослужителей Аштариты хлопают и порхают вокруг меня, как голуби, которых гоняет собака.

— Милые дамы... — начал я, но кирпич отскочил от моего черепа, и я взревел от ярости. От этого рёва собравшиеся обезумели. Толпа попыталась вырваться с запруженной ею улицы, но собравшиеся могли это сделать, только ломясь прямо по телам своих товарищей. Я с изумлением наблюдал, как святые женщины топтали своих павших сестёр. Гроб упал. Одна женщина прикрыла его своим телом, чтобы защитить труп, к которому вскоре присоединилась в смерти.

Очевидно, религиозная истерия, запущенная Умброй, лишь дремала, ожидая толчка, который оживил бы её. Их испуганные взгляды, обращённые назад, говорили мне, что они видят во мне вовсе не человека, а какого-то демона из своих фантазий, только что вышедшего из подземелья. Я подыграл им в той роли, которую они мне отвели — оскалил зубы, забормотал невнятицу и захохотал, как настоящий демон, что сделало их панику воистину совершенной.

Вооружённые стражники с боем пробивались ко мне. Я гримасничал и потрясал кулаками, смеясь над тем, как они отбрасывали в сторону женщин, которых бросились защищать. Я перебежал аллею, спотыкаясь о головы собравшихся скорбящих, как человек, переходящий ручей с камня на камень, и перепрыгнул с последнего вопящего черепа на крышу гробницы.

Я понятия не имел, как мне удалось совершить такой прыжок или что заставило меня понять, что я смогу это сделать. Я был атлетом, причём довольно хорошим, а гробницы были не такими высокими, как дома, но совершенно невозможно, чтобы я исполнил это с лёгкостью кошки, запрыгивающей на стол. Меня отвлекли ещё несколько брошенных кирпичей и черепиц. Я перескочил на другую крышу и спрыгнул на следующую аллею некрополя.

Воспользовавшись моментом, я поднёс руку к ушибленной голове и закричал при виде этой руки. Она была вдвое шире, чем должна была быть, а на пальцах выросли когти. Моё новое уродливое тело полностью соответствовало этой руке. Прислонившись к стене гробницы, я почувствовал, что спина у меня стала бугристой и щетинистой, как у кабана. Мои крики ужаса превратились в жуткий смех.

Какими бы уродливыми ни были мои ноги, они оказались быстрыми и уверенными, и я воспользовался их способностями, когда из переулка выскочили стражники. Я начал упиваться своей новой ловкостью. Я уворачивался от ловчих крюков и острых наконечников их клевцов, что не удалось Умбре, дразнил их, перескакивая с аллеи на аллею и с крыши на крышу, останавливаясь и громко пердя всякий раз, когда им казалось, что они вот-вот потеряют меня.

Если бы только свет не раздражал меня так сильно! Я должен был вернуться домой. Я бы потерял их, они не узнали бы во мне лорда Глифтарда. Я мог спрятаться в конюшне и наслаждаться едой, которую предусмотрительно припас, обманывая себя тем, что собираю научную коллекцию. Мама помогла бы мне спрятаться. Мама... Когда она предупреждала мою жену остерегаться гробницы Халцедора, она знала, что Умбра воспринимала таблички «Не входить» как тёплый приём. Когда она рассказывала мне историю о смерти своего отца, то знала, что он жив и здоровёхонек под гробницей. Циник сказал бы, что мать, по ряду сомнительных причин, изобразила из себя сводню для своего отца и моей жены, да и мало кто из упырей не циничен. Мне нужно было с ней поговорить.

Я выбрался с узких улочек на открытые склоны, где свет казался ещё более ярким и болезненным, хотя в своей прошлой жизни я бы назвал этот день мрачным и приказал зажечь лампы. Лампы! Я больше никогда не хотел видеть ни одной лампы.

В ответ на мой смех раздался крик. Впереди на меня указывал человек, возглавлявший толпу. Они оказались умнее, чем я думал, эти люди. Они подняли тревогу за пределами некрополя и отрезали мне путь домой. Стражники за моей спиной рассыпались веером. Вскоре меня должны были окружить. Я вскочил на каменный гроб, переминаясь с ноги на ногу, размахивая своим новым чудовищным пенисом и посылая воздушные поцелуи, но при этом хладнокровно выбирая путь к отступлению.

— Погань! — прорычал мужчина на удивление близко, и мои прежние рефлексы ни за что не позволили бы мне избежать его удара клевцом. Его клюв задел меня, когда я скатывался с саркофага. Я посмеялся над его остроумием, хотя уверен, что у него и в мыслях не было ничего подобного, когда он воскликнул:

— Я тебе покажу, как трупы жрать!

Он попытался подцепить меня крюком, но я увернулся, прыгнув обратно на гроб, поближе к нему. На нём был мой плащ! Мои сапоги! Я схватил его за руку и завопил ему в лицо:

— Это было очень мило!

Он даже не представлял, что я имел в виду. Его лицо представляло собой маску тупости и ужаса, слепленную из сала. Я хотел объяснить ему это на досуге, собирался потащить с собой и пополнить его обширные познания в области извращений и жестокости, но недооценил свою новую силу, и его рука оторвалась от плеча.

— Я съем это позже, — заорал я, колотя его по голове дёргающейся рукой, — а вечером вернусь за остальным!

К сожалению, я сомневаюсь, что он понял эту угрозу; его разум был поглощён другими мыслями. К тому же остальные стражники уже наседали на меня.

Скопившись здесь, они открыли путь к самой старой части кладбища. Я перепрыгнул через их головы над воздетыми крючьями и поскакал прочь, задержавшись, чтобы поднять оторванную руку и помахать ею на прощание вопящему бывшему владельцу. Я наслаждался своим новым талантом выводить из себя этих глупых созданий. Они относились ко всему так серьёзно! Теперь я понял, почему мой смех казался другим таким неуместным. «Ты всё воспринимаешь как шутку», — часто жаловались люди, но тогда я не знал, что всё именно так и обстоит. В тот момент я понял, что «Глифтард Фанд» был всего лишь искусной иллюзией, но наконец-то я избавился от неё, как пьяница скидывает с себя маску трезвости.

Я позволил им держаться неподалёку от себя, уверенно пробираясь сквозь колючие заросли и скрывавшиеся под ними могильные плиты. Здесь свет был уже не таким неприятным, и мне не хотелось заканчивать игру. Но боюсь, что я перехитрил сам себя.

Прямо на намеченном мною пути отступления я услышал звяканье металла и ржание лошадей, пусть пока и не видел ничего сквозь спутанные ветки деревьев. Лошади могли сбить меня с ног, о доспехи я мог сломать или вывернуть когти, а люди, которые пользовались такими вещами, солдаты «Непобедимых», подавлявшие бунты, не были сбродом вроде путающихся в собственных ногах стражников.

Однако я продолжал двигаться вперёд, потому что позволил погоне подобраться к себе слишком близко, и мои шаги привели меня к гробнице, которую узнал по дереву, проросшему сквозь её крышу. Это было то самое место, где Эксудиморд развлекался с женой лорда Глифтарда. То была гробница Халцедора, скрывавшая логово его почитателя, моего предка.

— Дедушка? — позвал я, искусно имитируя человеческий голос и, приплясывая на ступеньках, принялся выкручивать руку стражника, заставляя её выпустить последние капли крови на потрескавшиеся и покосившиеся каменные плиты. — Это Глифтард, дорогой дедушка. Выйди и поговори со мной. Если осмелишься!

Вышло ещё лучше, чем я надеялся. Я услышал грохот и рычание потревоженного спящего, раздавшиеся из самого склепа. Старый дурак стал слишком толстым и беспечным, чтобы прятаться под землёй.

— Да уж, король вурдалаков! Король жирных сурков, король червей, король дряхлых идиотов! Вылазь и подставляй свою башку, чтобы я по ней потоптался! — заорал я всё ещё человеческим голосом, но голос, донёсшийся из могилы, был чисто вурдалачьим.

Солдаты услышали его рёв, а я разобрал их тихие команды. Преследователи позади тоже заметили происходящее. Они поспешили вперёд. Я бросил руку за порог и прыгнул на вершину гробницы, а затем на дерево.

Пользуясь воспоминаниями Глифтарда, я с трудом узнал развалину, которая, пошатываясь, вышла на свет и уставилась на оторванную руку. Просто нелепо, что Глифтард полагал этого лентяя таким страшным. Сонный упырь заморгал, почесался и с глупейшим видом уставился на приближающихся стражников. Затем он засмеялся и выпустил когти. Было ясно, что они тоже нашли его устрашающим.

Ободрённый их испугом, он подхватил руку и погрозил им ею, шагнув вперёд. Будучи людьми и, следовательно, не приметив моих многочисленных достоинств, ни один из них не усомнился бы в том, что это был тот самый упырь, которого они преследовали.

У солдат, появившихся из-за гробницы, были арбалеты, и три болта вонзились ему в спину. Он посмотрел на стальные наконечники, торчащие из его груди, словно задаваясь вопросом: «Что бы это могло быть?» Затем повернулся, чтобы принять ещё пять снарядов, и один из них попал ему в череп. Должно быть, это был болезненный удар, потому что он попытался вырвать болт обеими руками, раскачиваясь и с рёвом выписывая беспорядочные круги.

Стражники собрались с духом. Они бросились вперёд, чтобы подцепить его крючьями за ноги и растянуть их в стороны. Он всё ещё мог сражаться, ломая дубовые рукояти клевцов и проламывая головы направо и налево, но пехотинцы с двуручными мечами набросились на него, чтобы изрубить, как дрова. Когда всадники прорвались сквозь толпу, он был уже готов, и им ничего не оставалось, кроме как насадить куски его тела на свои копья и отважно поднять их вверх.

Ожидая и наблюдая из-за перекормленного трупами дуба, я размышлял о своей жизни и произошедших со мной любопытных метаморфозах. Я почувствовал острое сожаление по поводу Умбры. С её весёлым нравом и любовью к смерти, она могла бы стать лучшим упырём, чем я, и подходящей женой для меня сейчас. Я не оценил её лучших качеств. Потом я понял, что эти мысли, должно быть, принадлежали Глифтарду Фанду, возможно, самому последнему из них. Я был упырём, которому не нужна была жена, и больше всего сожалел о том, что оставил Умбре так мало еды.

После того, как толпа триумфальным маршем удалилась, и прошло достаточно времени, я спустился вниз, чтобы привести в порядок дедушкину кладовую и дать отдых глазам перед тем, как представиться подземной компании в качестве нового короля вурдалаков. Даже если бы я не сверг старого, этот титул, несомненно, был заслужен упырём, который умел вскрывать замки.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. История доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История Заксойна Силибингса

Червь Вендрен

Мерифиллия

Воссоединение в Кефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Учёный из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Некромант-ретроград

Возвращение Лирона Волкодава

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова