Владимир Тендряков. Письмо академику А.Д. Сахарову. Вступление и публикация Марии Тендряковой // Знамя, 2018, №11, с. 150-157.

Письмо А.Д. Сахарову найдено в архиве В.Ф. Тендрякова. Первый экземпляр, отпечатанный на машинке, подписан от руки и вложен в конверт, конверт не надписан. Насколько нам известно, письмо не было отправлено.

Почему не отправлено?

Ведь девять машинописных страниц, — продуманный, выверенный по точности изложения мысли текст. Мы знаем, что папа обычно много правил написанное, что-то переделывал, уточнял, переформулировал, и даже «чистый» вариант хранит следы такой правки. В концентрированном виде в письме содержится то, что было развернуто В.Ф. Тендряковым в виде серии рассказов и публицистических работ о религии и нравственности, демократии и тоталитаризме, о социальных структурах, в которые встроен человек и которые заставляют его действовать тем или иным путем. Это письмо не простая констатация расхождения во взглядах, а шаг навстречу диалогу.

Такие разговоры, очные и эпистолярные, были главной питательной средой для писателя, который большую часть времени писал «в стол», не надеясь увидеть свои работы опубликованными.

«Оглядываясь назад, я теперь чаще вспоминаю даже не тех, с кем когда-то жался под артобстрелом в одном окопе, жил койка в койку в студенческом общежитии или колесил по экзотическим командировкам, а тех, с кем приходилось содержательно беседовать. Надо сказать, мне везло на собеседников — мечущийся страстотерпец-правдоискатель Валентин Овечкин, Александр Твардовский, всегда яркий, не всегда безобидный, способный и обнадежить откровением и уязвить до болезненных корчей. Но я не встречал собеседника умней Алексея Николаевича Леонтьева» (Тендряков. «Проселочные беседы»).

Вечерние многокилометровые прогулки с психологом А.Н. Леонтьевым, снимавшим летом дачу по соседству. Перечень собеседников, с которыми «везло», очень разнообразен. Временами, всегда неожиданно и без предупреждения на нашей аллейке вырастала массивная фигура Роя Медведева, с ним шел обмен книгами (теми самыми, за которые давали срок) и мнениями. Из ГДР прилетал издатель и переводчик Ральф Шредер — и следовали долгие часы чтения вслух рукописей «из стола». Среди друзей были физики П.Л. Капица, В.Л. Гинзбург, Виктор Некрасов, некогда одаренный высшими государственными наградами, потом попавший в суровую опалу, археолог и диссидент Г.Б. Федоров, кибернетик Я.Н. Лугинский, который был главным консультантом во всем, что касалось вычислительной техники; когда писались «Покушения на миражи», он даже организовывал папе специальную экскурсию в Главный вычислительный центр и встречу с программистами… Как ни узок был круг «тех, с кем приходилось содержательно беседовать», я упомянула лишь немногих. Все эти разговоры были далеки от гладкой бесконфликтности, это были споры, взрывы эмоций, интеллектуальный натиск. Искали общий язык, порою не находили, разбегались, с кем-то на время, а с кем-то навсегда… К одним сам В.Ф. Тендряков относился с великим пиететом, особенно если собеседник был из старшего поколения, отступался, щадил, но оставался при своем. Самые близкие могли сказать и так: «Тендряк разошелся, бушует, я пока пойду…» — и тогда начиналась уже мамина партия: папе — урезонить и усовестить, «обижать нельзя», другому: «Ну ты ж его не первый год знаешь, отойдет, сам переживать будет…», и часто все возвращалось на круги своя. Как разные полюса магнита, разность взглядов и тем — физика и лирика, скрываемая реальная история нашей страны и социальные утопии, — сводила собеседников лоб в лоб на поле боя в прокуренной комнате. Застолье по поводу дня рождения, шахматная ли партия, встреча во время прогулки, вечерний чай — все так или иначе сворачивало на эти темы.

Так почему же письмо А.Д. Сахарову не отправлено? Ведь оно могло стать началом разговора о том, что для обоих было важнее всего? Страх общения с диссидентом отвергаю. Вот уж к чему никогда не прислушивался, так это к советам или угрозам нашего государства, с кем дружить, с кем не дружить, отношение всегда отстраивалось только свое личное. К тому же можно было просто не писать. Сейчас нам остается только гадать, почему В.Ф. Тендряков, написав письмо, не отправил его А.Д. Сахарову.

Письмо датировано 9 декабря 1975 года. Из биографии А.Д. Сахарова известно, что в 1975 году ему «была присуждена Нобелевская премия мира. В советских газетах были опубликованы коллективные письма деятелей науки и культуры с осуждением политической деятельности А. Сахарова». Нобелевская премия обернулась новой волной гонений на Сахарова и организованным потоком писем в прессе и адресованных ему лично, в которых его критиковали и обвиняли во всех грехах целыми коллективами и в одиночку, простые рабочие, знатные доярки и выдающиеся деятели науки и культуры. Убийственные формулы гражданского остракизма и истерическая ненависть таких посланий хорошо известны.

Думаю, что в этой атмосфере всеобщего «ату его» В.Ф. Тендряков решил письмо не отправлять, все-таки он тоже Сахарова критикует. Не захотел попадать в общий поток негатива, не это сейчас надо человеку, когда и так вся тоталитарная система навалилась на него и душит. Хотя содержательно критические замечания Тендрякова по поводу реформаторских идей Сахарова ничего общего с развязанной травлей не имели — это из письма очевидно.

В последующие годы гонения на А.Д. Сахарова набирали силу и обернулись ссылкой в Горький. Письмо пролежало в архиве более сорока лет. О письме домашние до сих пор ничего не знали. Конкретно о нем В.Ф. Тендряков не говорил. Но не раз была свидетелем, что по ходу упоминаний о Солженицыне (он был знаком, встречались, уважал его за правду о сталинизме, но категорически не принимал его взглядов уже тогда, в 1970-е годы), при разговорах об уповании на спасительность религиозного возрождения или других диссидентских для того времени идеях, с которыми был не согласен, — папа говорил, что лишен возможности возражать и спорить. Любое его возражение было бы на руку тоталитарной системе. А именно с этой системой он и сражался. И восставал против нее по самому большому счету: заложенные в основу советского социально-экономического устройства отношения чреваты тоталитаризмом. Все репрессии, сталинизм с его культом личности, преследование инакомыслия — все это не «сбились с пути», не цепь ошибок, не хороший или плохой правитель, а закономерные плоды жизнедеятельности социалистического Левиафана. Это открытие совершил, сидя за письменным столом. Как мог, говорил об этом, «протаскивал» эти мысли в публикуемое, поручал озвучить своим героям:

«В своих произведениях я высказываю не чьи-то мысли, не чьи-то ощущения, а только свои. Именно для их выражения я и призываю на помощь различных литературных героев, как разделяющих мои взгляды, так и отвергающих их». (Из ответов читателям. Архив.)

Но основные размышления писались «в стол» или «проворачивались» в разговорах в своем узком кругу.

Письмо так и осталось неотправленным. Скорее всего, сам автор письма счел критику А.Д. Сахарова неуместной.

Счел бы В.Ф. Тендряков уместным содержание этого письма сейчас? Ведь там разговор не только о безысходности советской тоталитарной системы — с этим все ясно и Сахарову и Тендрякову. Вопрос, как из этого выбраться? В письме же и критика демократического устройства — тоже несовершенно, тоже свои изъяны. Только не надо путать и смешивать эти критические размышления с тем, что творится сейчас. Это не противостояние типа «мы уникальны, и Запад нам не пример», а разговор об издержках уравнивания всех мнений в праве решать судьбу страны и общества. Это вопрос о правде меньшинства, тогда, в 1970-е, об этом еще не было и речи. Эта тема и сейчас только прокладывает себе дорогу.

Как бы удивились диссиденты и инакомыслящие эпохи социализма, если бы узнали, что в наши дни, в России XXI века, слова «демократия», «либерализм», «свобода личности» стали звучать как обвинительный вердикт. Насколько мы теперешние далеко ушагали от понимания основных ценностных ориентиров человеческого бытия!

Диалог А.Д. Сахаров — В.Ф. Тендряков так и не состоялся. Как и многие другие диалоги. Как многое осталось непроговоренным, не озвученным вслух, непережитым. И продолжает оставаться. На одни темы накладывает свой запрет патриотичный Левиафан, другое сами забываем и замалчиваем, бежим бередящих душу страниц истории, говорим о них в прошедшем времени, списываем их в прошлое. А оно никуда от нас не девается, прорастает в будущее, грозит и грезит возвращением.

Мария Тендрякова

Уважаемый Андрей Дмитриевич!

Навряд ли мне нужно уверять Вас в том, что я один из многих и многих, кто пристально следит за Вашей общественной деятельностью, отдает себе отчет о ее самоотверженном характере, удивляется Вашему мужеству, не сомневается в Вашей высокой честности. Хочу думать, что и Вы в свою очередь имеете обо мне какие-то, пусть случайные и отрывочные, сведения, но достаточные, чтоб поверить в мою непредвзятость и искренность.

Я только что прочел Вашу последнюю работу «О стране и мире», вспомнил Ваши предыдущие работы... Меня уже тогда поражало в них сочетание человеческой чистоты и неподкупной требовательности с весьма упрощенным, более того — наивным подходом к общественным проблемам. Упрощенное понимание болезни неизбежно ведет и к упрощенному, а значит и не действенному, методу лечения. По первым статьям я не считал себя вправе соваться к Вам с критикой. То, что не удовлетворяло меня тогда, могло быть приемом, локальной позицией, просто начальным этапом поиска. Но вот Ваша третья работа, расходящаяся по всему миру, и я вдруг почувствовал: промолчать — преступление. Если не обмениваться мнениями, избегать спора, то можно ли рассчитывать на рождение истины. А истины-то в данном случае имеют общественный характер.

Широко распространенное убеждение: в нашей стране тоталитарность, бюрократизм, грубое попирание прав гражданина, отсутствие свободы слова и пр. и пр. оттого только, что во главе государства засела корруптивная кучка личностей, которым чужды какие-либо нравственные нормы, гуманные понятия, передовые взгляды. Стоит от них потребовать — измените свои взгляды и поведение, а еще лучше сменить стоящих у власти лично непривлекательных людей на более гуманных и демократичных по натуре, — как общество исправится, его язвы исчезнут.

В несколько более усложненном плане это убеждение присутствует и в Вашей работе, в ней звучит настойчивый призыв: откажитесь от тоталитаризма и бюрократизма, дайте демократические свободы, разрешите такие-то права! И создается впечатление, что достаточно доброй воли государственных руководителей, высокого декрета с их стороны и — требования исполнятся, порочное исчезнет, благое появится. Вы уже не рассчитываете, что косные руководители совершат это под давлением своего народа — «люди нашей страны тотально зависимы от государства, и оно поглотит каждого, не поперхнувшись». Приходится рассчитывать на нажим извне, со стороны других могущественных государств, скажем США, — пусть их общественность потребует, нажмет, заставит, вызовет международные осложнения, добродетельно спасет нас от собственного несчастья.

Допустим на минуту — высокий руководитель, типа Хрущева или Брежнева, обладающий неограниченной властью, вдруг примет эти требования, проникнется горячим желанием провести их в жизнь. Удастся ли тогда ему ликвидировать тоталитарность и бюрократизм, объявить росчерком пера демократические свободы? И не было ли в нашей истории случая, когда подобные похвальные желания пыталось реализовать наше высокое руководство?

Было. Тот же бюрократизм пример тому. Не думайте, что бюрократ невыносим только для простого труженика. В неменьшей степени распространение бюрократизма мешало и государственным руководителям. Низовые бюрократы, подходящие к делу формально — абы отчитаться и с плеч долой! — тормозили развитие индустрии, снижали продуктивность, ослабляли мощь страны. Право же, в интересах высоких руководителей — ликвидировать бюрократизм. И Ленин едва ли не в первые же месяцы своего прихода к власти, как никто, решительно выступал против этой болезни, называл ее «грозной опасностью». И он же, спустя три года, подводит печальный итог борьбы, говоря, что зло стало еще грозней. Можно не сомневаться, Сталин, если б мог, охотно уничтожил бы низовых бюрократов, оставив лишь за собой право прибегать к бюрократическим приемам. А разве Хрущев не пытался воевать против бюрократов, но добился лишь одного — многократно их расплодил. Только голая предвзятость может помешать увидеть очевидное — высокое руководство страны порой загоралось, право же, благими порывами и... в бессилии отступало.

Если оно бессильно было уничтожить бюрократизм, то почему мы должны рассчитывать, что справится с задачей уничтожения тоталитарности или демократизации страны? Не следует ли нам разобраться — какова степень возможности наивысших руководителей, свободны ли они в своих поступках?

Но прежде, — увы, придется отступить и поговорить — насколько вообще поступки любого человека зависят от его воли и его личных желаний.

Тривиальная очевидность — даже поведение животного определяется его окружающей средой. Кошка всю жизнь может прожить в городской квартире и не проявить врожденных инстинктов хищника. Не на чем — нет мышей.

Человек острей воспринимает среду, глубже в нее проникает, неизмеримо тоньше животного предугадывает те последствия, которые могут произойти от столкновения с окружением. А потому окружающая среда сильней воздействует на поведение человека, на его поступки.

Для отдельной же личности самой существенной, самой влиятельной частью окружающей среды является ее человеческое окружение. Ни с какими проявлениями природы отдельный человек так часто не сталкивается, как с внешним окружением себе подобных, ни от чего так не зависят его поступки, как от других людей.

Самый простой бытовой пример. По пути с работы мне необходимо забежать в магазин, купить колбасы на ужин. А к прилавку — очередь. Я голоден и устал, мое насущное желание — быстрей купить колбасы, быстрей попасть домой, насытиться, отдохнуть, — но я стою, терпеливо жду, пропускаю к прилавку других. Очередь, состоящая из других людей, диктует мне поступки, противоречащие моим личным желаниям, моей воле.

Обратим внимание на факт — я подчиняюсь не просто людям, а очереди, некоему человеческому построению. И если мы внимательно приглядимся, то увидим — наше человеческое окружение почти никогда не бывает в виде бесформенной массы, всегда как-то построено. Очередь к прилавку — самое примитивное, сугубо временное человеческое устройство, но устройство с определенной функцией, требующее от меня, коль я оказался его членом, строго определенного поведения. Если я захочу поступать по своим личным желаниям, сообразуясь только со своей волей, мне придется нарушить это построение, упорядоченность заменить хаосом. А любая, пусть самая несовершенная, упорядоченность все же лучше полной дезорганизации. Люди, лезущие неорганизованно за колбасой, сокрушающие друг другу ребра, согласитесь, весьма неприглядное в плане человеческого поведения явление.

Очередь к прилавку — примитив, а тот коллектив людей, в котором я работаю (завод, учреждение), уже куда более сложное устройство. И оно тоже диктует мне поступки, весьма часто вопреки моим желаниям и моей воле.

Общество, в котором мы живем, конгломерат народов, объединенных одним управлением, — тоже грандиозное построение. И личность, находящаяся внутри этого сложившегося устройства, не может поступать как ей заблагорассудится — зависима, несамостоятельна, малая частица действующего целого. Зависима и несамостоятельна любая личность в каком бы месте общественного механизма она ни находилась. Любая! В том числе и та, что держит в своих руках кормило власти, признается всеми неограниченным диктатором.

Попробуем представить принципиальное устройство нашего общества Это не столь уж и трудно сделать, его принцип в свое время объявил Ленин: «Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства». Заметим, что провозгласить это Ленина заставили самые благородные намерения — добиться заветного равенства в обществе. Все без исключения служащие по найму, хозяева-частники аннулируются, все на одинаковом положении, все равны.

И вот, как только этот нехитрый принцип начал воплощаться в жизнь, заманчиво-благородные надежды равенства начали не просто рассыпаться, а перерождаться в некую устрашающую противоположность. Служащий утрачивает равноправие еще тогда, когда только-только собирается им стать — в момент найма на службу. И в самом деле, служащий потому и называется служащим, что кому-то служит, находится в чьем-то подчинении — человек подневольный, сам себе не принадлежит.

Все служащие, все зависимы, один надзирает за другим, младший по службе подчиняется старшему, старший более старшему и так далее — иерархическая пирамида, схематическая конструкция нашего общества.

Если в ней, где-то внизу, какой-то младший служащий не окажет повиновения, не выполнит приказ свыше, то его начальник, стоящий на следующей ступени, против своей воли тоже незамедлительно окажется неповинующимся, а следующий над ним — тоже, и т. д. и т. д. Одно неповиновение плодит множество, болезненно отзывается на всей системе, грозит развалом. А как незавиден такой порядок, все-таки он лучше полного беспорядка, нет ничего хуже, когда каждый не сообразует свои поступки и действия с другими. Тут уже общество перестает быть обществом, неорганизованное сборище людей не в состоянии наладить производство, признавать единые законы, в том числе и моральные, сильный станет проявлять насилие над слабым, вооруженный над безоружным, разруха и голод охватят страну, понятия нравственности отойдут в область преданий.

Для системы, где все служащие по найму, повиновение — жизненно важный фактор. Никогда еще в человеческой истории оно, повиновение, не играло такой значительной роли. Если раб не повиновался, господину наносился определенный урон, но [неповиновение раба] не заставляло его не повиноваться своему кесарю. Неисполнительность крепостного не вынуждала сеньора быть сразу же неисполнительным по отношению к королю, равно как бастующий рабочий не делает забастовщиком капиталиста перед правительством. Тем не менее [если] при всех предыдущих формациях неповинующих[ся] наказывали с соответствующей жестокостью, то уж общество служащих должно бороться с неповиновением с удесятеренным рвением. Удивительно ли, что у нас проявляется жестокий тоталитаризм, настороженное до болезненности к любым, даже крайне слабым, проявлениям демократизма — опасно, грозит развалом, дезорганизацией! Действующая система обычно стремится к самосохранению.

Ленин искренне желал демократии, вслед за Марксом он повторял о необходимости установить власть «массы над кучкой, а не обратно». Но буквально через полгода после революции он заявляет о «подчинении воли тысяч воле одного». Что это — предательство своих прежних принципов, бесстыдный ход политикана, желающего превратиться в единовластного самодержца? Ой нет, службистское устройство оказалось несовместимым с властью «массы над кучкой», оно развалилось бы, превратилось в неуправляемый человеческий хаос, ему жизненно необходимо подчинение «воли тысяч воле одного». Ленин и рад бы да не в состоянии действовать демократически, он вынужден был отказаться от своих прежних благородных желаний, успокаивая себя тем, что, авось, каким-либо образом они исполнятся в неопределенном будущем.

И только детски наивный человек решился бы выставить перед Лениным требования: уничтожь тоталитарность государства, разреши демократические свободы! С таким же успехом можно потребовать от водителя автомашины: подыми ее в воздух, соверши на ней перелет. Увы, не та конструкция.

Наши нынешние правители находятся в общественном устройстве, которое принципиально не изменилось со времени Ленина — по-прежнему у нас все граждане служат по найму у государства, по-прежнему ступенчатая службистская иерархия держится на жестком дисциплинарном повиновении, требующем тоталитарности, не совместимой с демократизмом. Чтоб отделаться от этой тоталитарности, получить демократические свободы вкупе с гражданскими правами, записанными в известной Декларации, необходима не добрая воля и согласие правителей, а структурное изменение нашего общества — принципиально иное построение, отнюдь не службистское.

А какое? Кто это знает? Мы даже не даем себе труда задуматься над тем, в каком устройстве сейчас живем, как оно функционирует, как движет личностью, а уж проникновение в устройство будущее... да боже упаси, темна вода в небесах!

Вы можете мне возразить: а зачем нам ломать голову, искать какое-то новое общественное устройство? Есть же готовый образец — общественное устройство развитых стран Запада, где отсутствует жесткая тоталитарность, существуют вожделенные демократические свободы. Нам лишь остается перенять, пересадить на свою почву.

Я, право же, с трудом представляю эдакую революцию навыворот, когда общество, живущее уже без малого шесть десятилетий на базе государственной собственности, вновь повернет к частному предпринимательству. Пришлась бы уйти далеко в сторону, чтоб разобрать те, на мой взгляд, непреодолимые осложнения, с которыми столкнется общественность в этом революционном кульбите — назад через голову! Но предположим, что он возможен, и тут я позволю себе задать вопрос — а капиталистическое устройство Запада так ли уж идеально, не лишено ли и оно своих недостатков?

Для Вас, возможно, прозвучит крамолой — меня, например, не устраивает сама демократия Запада.

Принято считать — мнение большинства самое правильное, воля масс наиболее разумна по характеру. Опять широко распространенное заблуждение. Кому-кому, а уж Вам, как ученому, должно быть известно, что самые верные идеи в науке, самые проницательные открытия возникали сразу не в массах голов, а рождались сначала у одного или считаных единиц, в головах людей исключительно выдающихся из масс, своеобразных чемпионов прозорливости. Не массы открыли гелиоцентричность, а Коперник, массам же понадобилось около двух столетий (!), чтоб преодолеть свою косность мышленья, понять коперниковское. Если в науке массам присуща косность понимания, то почему в общественном мышлении они должны быть более проницательны, не косны? Почему в науке не считается нужным руководствоваться большинством голосов, а в жизни общества это должно делать — подчиняться мнению масс, считать их руководством к действиям?

Вглядимся в демократические выборы в США, где самый непосвященный, никогда не задумывающийся над общественными проблемами человек имеет такой же голос, как и выдающийся ученый социолог. Выдающийся ум встречается крайне редко, заурядности — подавляющее большинство. Голоса заурядно мыслящих решают, с ними в первую очередь считаются политики. С невежеством не борются, к нему применяются. И какая тут благодатная почва для нечистоплотных махинаций, для обмана, для беспринципного ловкачества. Право, я не хотел бы перенести все это в наше будущее. Уж если мы стремимся избавиться от своих недостатков, то какой смысл тащить к себе недостатки чужие. Eй-ей, копирование существующих систем не выход, надо искать нечто принципиально иное.

У Вас, боюсь, создается впечатление, что я вообще против демократии, против масс, эдакий, прости господи, мизантроп, спесиво относящийся к людям. Просто я не считаю демократией то, что сейчас существует на Западе, из своего далека дразнит наше воображение. Массово заурядная мысль и воля в конечном счете приносит тяжкий вред самим массам, опасно осложняет их существование. А на кой ляд демосу вредное самовластие! В людских интересах жить по тем законам, которые открывают наиболее талантливые представители рода человеческого. А потому перед массами следует не угодничать, а учить их. Как поднять духовный уровень масс — вот, на мой взгляд, непреходящая задача истинных демократов, то есть той части прогрессивной интеллигенции, которая болеет за народ.

К сожалению, вот уже едва ли не два столетия прогрессивная интеллигенция преимущественно устремлена к борьбе, к силовому воздействию на существующие правящие круги и пренебрегает осмыслением происходящего. Без конца повторяется сказка про белого бычка, — в свое время активные борцы с капитализмом выступали за некий гипотетический коммунизм, имея о нем весьма и весьма смутные представления. Что получилось из такой борьбы, мы уже знаем. Нынешние борцы за демократические свободы еще меньше прежних знают, как выглядит вожделенное будущее. Чем же они, собственно, отличаются от «женихов революционной Пенелопы» прошлого?

Вы в последней работе даете красноречивый образец современного «прогрессивного» мышленья. Вы пишете: «Необходимы демократические реформы, затрагивающие все стороны жизни, будущее страны — в ориентации на прогресс, науку, личное и общественное нравственное возрождение». Необходимы, ой как необходимы! Но какими общими, пустыми словами выражена эта необходимость, можно ли от них обогатиться хоть крупицей знания о предстоящих реформах. Звук и нечто, не несущий смысла. И далее: «Нельзя ограничивать пути этого возрождения только религиозной или националистической идеологией, или какими-либо патриархальными устремлениями в духе Руссо. Никто не должен рассчитывать на быстрое и универсальное решение великих проблем. Все мы должны набраться терпения и терпимости, соединяя их, однако, со смелостью и последовательностью мысли...». Можно было бы приветствовать Вас за эти слова, если б Вы еще подсказали эту смелую и последовательную мысль, а не продекларировали ее учительским тоном. Вы не считаете, что следует рассчитывать исключительно на религию, как это провозглашают другие, хотя бы тот же Солженицын. Но тем не менее Вы пишете: «Ведь не случайно религия и философско-этические жизнеутверждающие системы, например, близкие взглядам Швейцера, обращают свое внимание к человеку, а не к нации, именно человека призывают к осознанию вины и помощи ближнему».

Задумаемся: случайно ли эти призывы религии (и прочих с нею «жизнеутверждающих систем») к человеку — осознай вину, люби ближнего, не убий, не укради, не лжесвидетельствуй и пр. — не привели к ощутительным результатам, хотя и воздействовали в течение тысячелетий? А как быть с теми случаями, когда человек принимал и осознавал благое, но, попадая в жесткие условия, поступал вопреки своему благородному осознанию, вопреки своим личным стремлениям и желаниям. Осознавал, например, что сеять кукурузу у полярного круга бессмысленная и вредная деятельность, а вынужден был сеять. Глубоко был убежден, что убийство преступно, но, попадая в действующую армию, убивал.

Оглянитесь, над чем мы, собственно, бьемся, какие проблемы решаем — проблемы взаимоотношения людей друг с другом. И при этом предлагается «обращать свое внимание к человеку», отдельно взятому, изолированному от других. Не к группе взаимосвязанных между собой людей, не к нации, представляющей общество, определенным образом построенное и взаимосвязанное, — к абстрактному, вырванному из своей среды индивидууму! И этим-то рассчитывать упорядочить людские взаимоотношения! Возможно ли?..

Мы жаждем новых преобразований, но пытаемся открыть новое старыми-старыми приемами, которые уже из-за своей обветшалости не удовлетворяли наших предшественников. Новые подходы могут быть найдены только через осмысление. А тут-то мы сейчас слабы, и что хуже всего — не замечаем своей слабости — вещаем желаемое и тем ограничиваемся.

Я вовсе не хочу сказать, что не приемлю начисто всю Вашу работу — благодарен Вам за неизвестные мне сведенья, касающиеся разоружения, не собираюсь Вас оспаривать по вопросу выбора страны проживания, хотя и не считаю этот вопрос столь уж и важным в ряду огромных проблем. Вы применили в естественных науках большой познавательский талант, я, как читатель, вправе рассчитывать, что он проявит себя и в общественной жизни. А потому я жду и буду от Вас ждать не просто неких решительных заявлений, какие могут произнести и опаленные жаждой справедливости, бесхитростно прямолинейные мальчики, типа Вл. Буковского, а чего-то такого, неведомого, что углубит нашу пока скудную общественную мысль.

Надеюсь, то, что я не промолчал, а заговорил с Вами без дипломатических ухищрений, без сглаживания острых углов, Вы примете, как доказательство моего неравнодушия к Вам, моей искренности.

Уважающий Вас — В. Тендряков.

9 декабря 1975 г.

Публикация Марии Тендряковой.

(с) Знамя